Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова

Книга I Небесные вехи земной истории человечества

При переводе на наш язык памятников чуждой нам жизни главное затруднение состоит в том, чтобы найти такие слова, которые вызывали бы у читателей те же самые представления, какие были у автора, когда-то писавшего их, а это иногда очень трудно. Вот хотя бы слово «лес» на разных языках. У якута оно вызывает представление о скоплении в одной какой-либо местности хвойных деревьев, у египтянина и аравийца — о скоплении пальм, у итальянца — дубов и других лиственных деревьев.

Все это — представления совершенно различные, а потому и в переводах, если вы хотите, чтобы у читателя возникал при чтении слова лес тот же образ, какой был у автора данного рассказа, то вы должны говорить определительно: в якутском рассказе вы должны написать хвойный лес, у египтянина — пальмовый и т. д.

Точно так же и слово дерево, и слово дом, и слово изгородь на разных языках имеют разные значения, судя по тому, какие там бывают самые обычные деревья и из какого материала и по какому плану строятся там обычно дома и изгороди. При простом рассказе мы не замечаем, что подставляем вместо авторских свои образы, но в случае употребления таких слов в смысле символов или аллегорий это иногда ставит нас в тупик; это так важно, что без определительного термина вы ничего не поймете в аллегории, если не живете в том же поколении и в той же местности или не знаете их особенностей.

Таково, например, библейское сказание о том, что в раю росли рядом два дерева: дерево жизни и дерево познания. Смысл этого сказания объясняется лишь тогда, когда вы их представите по-египетски в виде двух стройных пальм, с вершин которых опускается к земле зонт перистых листьев. Они выросли как бы из одного плода и срослись внизу у корня, а вершины их отклонились друг от друга на 23,5 градуса. Первое дерево будет символизировать земную ось, определяющую своим вращением течение суток и представляемую как ствол пальмы, растущей на Северном полюсе Земли. С вершины этой пальмы спускаются зонтом небесные меридианы с перистыми ответвлениями параллелей. Второе дерево, пальма, геоцентрически представляемое там же, — это как бы ось эклиптики, сросшаяся внизу с первой пальмой, определяющая течение года и наклоненная к первой пальме (как я только что сказал) на 23,5 градуса; и с таким же зонтом меридианов и параллелей, среди которых свил свое гнездо змий (теперь созвездие Дракона). Она названа деревом (т. е. пальмой) познания потому, что ее открытие дало впервые возможность древним предсказывать небесные явления, благодаря чему люди сделались как боги, предузнающие по течению планет грядущее добро и зло. Отсюда начало астрологии.

Без таких представлений о «дереве» вы никогда не выясните себе ни места происхождения этой легенды, ни ее символистичности. А усвоив эти представления, вы сейчас же поймете, почему под первой пальмой стоят на астрологических картах неба Адам и Ева в виде Цефея и Кассиопеи, почему на вершине второй пальмы сидит змей-искуситель в виде созвездия Дракона и почему тут говорится, что одна из этих пальм «приносит плоды 12 раз в год, на каждый месяц свой особый плод».

Таким же образом, держась современного нам представления о небе как о бездонном пространстве, в котором тут и там возникают и растворяются звезды, вы не поймете того места в «Деяниях Апостолов», где говорится, например, о скатерти, спустившейся с неба апостолу Петру, наполненной странными зверями, которых было велено ему съесть. А зная, что небо, по представлениям древних, было куполом, прикрытым голубой скатертью с изображениями на ней двух Медведиц, Скорпиона, Козерога, Драконов, Змей и всяких других животных, вы сразу понимаете, что дело тут идет о приказании Петру заниматься астрологией с прибавлением, чтобы он «не считал языческим то, что очистил сам бог-отец».

А легенда о том, как евангельский «учитель» накормил (и притом «воззрев на небо». Марк, 6, 21) пять тысяч своих слушателей двумя рыбами и пятью (а по другой версии: семью) хлебами?

Двух рыб вы, конечно, сейчас же и найдете там, куда он «воззрел», т. е. на небе. Это созвездие двух Рыб. Ну а где же там хлебы, которыми после насыщения слушающих еще наполнились 12 плетушек?

Если мы будем представлять себе древний хлеб (άρτοζ) в виде современных булок, а древние плетушки χοφινονζ) в виде современных корзин, то, конечно, и тут мы ничего не поймем. Но припомним только церковные просфоры, эти пережитки старинной формы хлебов, и тогда мы легко себе представим, что ими символизированы здесь (как «хлебы предложения богу-отцу») пять (или по другому варианту семь) планет, а под 12 плетушками понимаются 12 знаков зодиака, прикрытых, как плетушками, координатной сетью. Дело здесь идет об астрологической лекции по поводу собрания семи планет в созвездии «Двух Рыб», и далее (в следующих томах) я покажу и год и день, когда было такое сочетание.

Точно так же эволюционировало с древнейших времен и учение о духах. Первоисточниками их были различные запахи, а потому и духи разделялись на чистых (например, собирающихся вокруг цветущей розы) и на нечистых, слетающихся над нечистотами или входящих в кишечные каналы невоздержных людей и вызывающих там боли. Только с этой точки зрения вы и можете себе представить их изгнание из людей евангельским «целителем» как легенду о его врачебном искусстве.

Точно так же и относительно стоящего в заголовке этой книги слова «Христос» вы не получите ясного представления, если не будете всегда помнить, что оно первоначально значило: «помазанник», «посвященник». Оно сократилось у нас в «священника» и приняло односторонний смысл исключительно духовного сана, между тем как первоначально имело смысл обычной царской власти, потому что цари в древний период христианства, как помазанники на царство, тоже имели звание христов. Обычно это помазание производилось лишь после прохождения определенного курса тогдашних наук, к которым допускались лишь избранные, и соответствовало нынешнему званию магистра или доктора (magister, doctor, т. е. ученый). Именно магистром ученики и называют Иисуса в латинской версии Евангелий, обращаясь к нему.

Особенные трудности в этом отношении представляет слово бог, так как оно менялось по мере культурной эволюции у каждого народа особенно сильно.

Так, по коренному значению русского слова бог видно, что под ним наши предки понимали то, что мы теперь понимаем под словом богатырь, а богатырей, конечно, могло быть и много, отсюда и множественное число боги. По созвучию древнеарабского имени бога Али с греческим Элиос — Солнце — можно догадаться, что оно пришло в Аравию из Грении, и отец богов представлялся там в виде Солнца. По коренному значению латинского слова деус (deus) можно легко прийти к заключению, что во время возникновения этого имени верховный бог, т. е. «бог богов», отожествлялся с днем, по-латыни диес (dies — имя света). Этот диес лишь слегка отличается по звуку от деуса древних итальянцев и от Зевса древних греков, тем более что слово Зевс употребляется в греческом языке только в именительном падеже, а в родительном и остальных берется от латинского корня диес. Почему этот диес — день — превратился у греков в именительном падеже в Зевса? Потому что корень этого последнего слова есть зао (ςάω) — живу, и слово Зевс (или Зеус) значит живый и созвучно с деусом — днем.

Мы здесь видим, как понятие о свете некогда подменилось понятием о жизни как об основном атрибуте божества. Благодаря неумению итальянцев произносить греческий звук з, произносившийся как польское dz в слове dzen (день), Зевс перешел обратно к римлянам под наименованием Иёвиса (Jovis). Из прибавления к нему слова патер (отец) вышло слово Иёвис-патер, сократившееся в Ю-питер, так как латиняне боялись употреблять полное имя Зевса-Громовержца всуе из опасения, что он поразит такого смельчака молнией. В несомненной лингвистической и идеологической связи с греко-италийским Зевсом стоит и библейское название бога Иеве (ЙЕУЕ[108]), т. е. Яве, или, по неправильному теологическому произношению, Йегова.

Это имя, как и по-латыни, страшно было произносить цели-ком авторам Библии и Талмуда, и потому, аналогично латинскому его сокращению в Йу, произошло его сокращение то в Иу, то в Йе, то в Йи, то прямо в И. Все эти урезки мы и имеем в Библии, особенно в соединении с другими словами. Так, слово Исаия, вернее Иса-Ие, значит спасение Иёвиса, т. е. по нынешнему произношению — Иеговы; слово Иосиф (= Иу-Сфе) значит зевсов кратер и т. д., и т. д. Можно сказать, что и слово И-Исус значит в переводе бог-спаситель, аналогично тому как Юпитер, или лучше Ю-патер, значит бог-отец.

Однако правильны ли оба эти перевода? Конечно, нет.

Под словом бог-отец у меня, да, вероятно, и у вас, если вы вышли из христианской семьи, невольно возникает современное христианское представление о боге-отце как о части какой-то троицы, совершенно непохожее на латинского Юпитера. Было бы вернее перевести латино-еврейское слово Иёвис как «отец богов». Точно так же и при переводе еврейского слова И-Исус (И-ИШЕ) значением бог-спаситель я придал слову бог не то значение, в каком употребляли его авторы и читатели евангельских времен.

Выходит нечто вроде того, как если б я захотел вам сыграть симфонию Бетховена на пианино, у которого две-три основные ноты в доминирующих аккордах изменили свой звук от времени. Я ударяю по клавише ре, а у меня выскакивает си-бемоль; я ударяю по клавише си, а вместо того звучит ре-диез. Вместо симфонии выходит какофония или, во всяком случае, не то, что было у Бетховена.

Как выйти из этого затруднения? Перестроить слово бог на старый лад невозможно: оно потеряет тогда свое современное значение. Не остается другого средства, как заменять его при переводе древних книг каким-либо подходящим суррогатом всякий раз, когда оно употребляется в единственном числе, потому что во множественном слово боги мало изменило свое значение.

Но подыскать суррогат здесь очень трудно, потому что это слово и в древности не имело неизменного значения. Оно эволюционировало или употреблялось даже и сразу в различных смыслах, как и слово человек. Мы находим его то в смысле существа, не имеющего себе подобных, то в смысле существа, имеющего себе подобных. В первом случае его пишут с большой буквы, во втором — с малой, но это не дает еще ни малейшей возможности показать читателю, что и греческий Зевс, и латинский Иёвис-отец (Ю-патер), и библейский Иеве (или Ю) — один и тот же бог, представлявшийся тогдашним людям летучим волшебником-богатырем, имевшим чисто человеческую психику, хотя и способным принимать какие угодно другие внешние виды или даже делаться невидимым.

Как на современном языке выразить все это? Употреблять всегда описательные выражения при переводах различных библейских книг, где слово Йеве употребляется на каждой строке, совершенно невозможно: слог книги стал бы до того тяжелым, что сделалось бы невыносимо всякое связное чтение. А делать так, как современные переводчики, употребляющие слово господь каждый раз, когда в еврейском тексте стоит слово Йеве, значит подставлять, вместо очень определенного его значения в оригинале, другое, имеющее с ним очень мало общего. Выходит невольный самообман, передающийся и читателю.

В этом серьезном затруднении я не нашел другого выхода, как взять для перевода слов Зевс в греческих книгах, Юпитер в латинских и Йеве в еврейском Пятикнижии их главный атрибут: Громовержец, или отец богов, а при переводе Йеве у пророков, где оно имеет уже мессианский смысл, я стал писать: грядущий бог.

Понятие Громовержец было неразрывно связано с представлением о могущественнейшем из всех богов, и это было неизбежно при естественной эволюции понятия о «божестве». Богами первобытный человек считал и Солнце (бог дня), и Луну (богиню ночи), и звезды (их детей), и ветер, и облака.

Но это были боги, не вмешивавшиеся в жизнь отдельных людей: Солнце, Луна и звезды одинаково светили и праведным и неправедным, и добрым и злым, и ветер одинаково дул на всех. Только один из богов делал различие между людьми. Это был бог грома.

Время от времени он налетал в тучах на какую-нибудь местность и вдруг поражал огненной стрелой того или другого из ее жителей. Почему? За что? Мысль первобытного человека пришла к неизбежному выводу: за какой-то великий тайный грех, скрытый от людей. Значит, это бог всевидящий, он видел и, возмутившись, прилетел наказать… Мы знаем, что к убитому грозой первобытные люди боялись даже подходить и оставляли без похорон.

Этот бог помрачал своими тучами и солнце, и звезды, он заставлял бурю носить себя на ее крыльях. Он был самым могучим из всех богов, и его начали представлять себе их отцом.

Затем это представление вдруг неожиданно и поразительно пополнилось.

В итальянской Кампаньи началась страшная разрушительная деятельность Везувия, которая должна была поразить ужасом не только Италию, но и весь тогдашний культурный мир, имевший с ней торговые сношения.

Это явно был тот же бог грома, сошедший на землю. Он так же грохотал и извергал молнии из пиниеобразной огромной тучи над Везувием. Земля потряслась от его сошествия на гору, и целые города разрушил он у ее подножия. За что? За какие-то ужасные грехи, которым они предавались. Это были языческие города, там поклонялись всем богам, но он низверг с пьедесталов на землю все их изображения. И вот человеческая мысль пришла к заключению, что бог Громовержец и потрясатель земли вовсе не отец богов, а бог-богоборец, сражающийся с ними и на земле, и на небесах, изгоняющий оттуда молниями всех не угождающих ему богов и не терпящий поклонения кому бы то ни было, кроме себя. Началось богоборчество, появился народ-богоборец (ЭМ ИШР-АЛ — народ израильский).

Не из мирных по природе месопотамских равнин, не из спокойной Палестины или с Синая появились богоборчество и первые идеи о единобожии, а из гремящих окрестностей Везувия. С геофизической точки зрения не латинский Иёвис-отец (Ю-патер) произошел от библейского Йеве-отца, бога небесных воинств, а сам этот Йеве перешел в Палестину из Италии и там оделся лишь в восточную одежду. Если же мне скажут, что библейское имя ИЕВЕ (Иегова) имеет на своем языке смысл грядущий (будущее время от глагола ЕУЕ — быть), то я отвечу, что и Зевс по-гречески значит живущий, от глагола зао (ςάω) — живу.

Я хорошо понимаю, как эта последняя идея неожиданна для моего читателя, но я ее обосную далее настолько обстоятельно, что в правильности моего взгляда будет трудно сомневаться. Здесь же я хочу лишь объяснить свою терминологию.

Подобно тому как слово Йеве я буду переводить то бог-Громовержец, то бог-отец, то отец богов, то грядущий бог, в зависимости от того, как понимает его автор данной книги, так и слово АЛЕИМ (произносимое теперь как Элоим) я буду переводить в Библии по его буквальному смыслу «боги», потому что это — множественное число от слова «бог» (ИМ по-еврейски есть окончание множественного числа). А выражение АЛ АЛЕИМ я буду переводить — бог богов, а никак не бог Элоим, что делают церковные переводчики, желая затушевать многочисленные следы многобожия в библейском Пятикнижии.

Я понимаю очень хорошо, что не всякий, кому интересно выяснить себе возникновение и историю религиозных представлений в Европе, Передней Азии и Египте, обязан предварительно изучить и латинский, и греческий, и еврейский языки. Поэтому я избегаю писать слова этих языков в тексте моей книги посредством их национальных азбук, не всякому известных, а стараюсь представить их начертание русскими буквами. По отношению к еврейским словам, которые здесь придется мне употреблять особенно часто, я всегда избегаю давать их современное испорченное пунктуацией произношение, а даю их транскрипцию буква за буквой по следующей схеме:

א — А, теперь произносится то как а, то как о, то как э, подобно английскому а,

ב — Б и В, теперь произносится как б и как в, а в древности, вероятно, было придувное δ, среднее между обоими нашими звуками.

ג — Г в египетском и g (итальянское дж) в восточном говоре.

ד — Д, как д.

ה — Е, произносилось придыхательно как греческая η (эта).

ו — У, иногда как у, близко к в.

ז — з как польское dz.

ח — X, как латинское h.

ט — Т, обычно читают как т, но, вероятно, было придувное т.

י — И. и Й, как и, и и ай.

כ — К, гортанно как слитное кх.

ל — Л, как русское л.

מ — М, как м.

ן — Н, как н.

ס — С, как с.

ע — Э, теперь произносят как э и как у, и как о.

פ и ף — Ф, похоже на придувное п.

צ — Ц, как ц.

ק — К, произношение загадочно, возможно, что переходило и в русское ч.

ר — Р, по-видимому, картавое р.

ש — Ш, как ш и как с.

ת — Т, считают близким к английскому th.

По отношению к словам, не содержащим в себе гласных, например, БН (сын), я делаю предположение, что тут подразумевался первоначально короткий звук ы, представляющий гласную, частую во всех восточных языках, но не имеющую для себя в библейской азбуке особого начертания. Может быть, без нее древние народы и не умели произносить отдельно согласных звуков, а потому, естественно, и не обозначали ее.

Точно так же можно быть уверенным, что первоначальным изобретателям всяких азбук было не до того, чтобы портить свое изобретение бесполезными условностями или произношением одной и той же буквы в одних словах так, а в других иначе. Следовательно, буква а (еврейское Алеф) у них всегда читалась как а, буква и (еврейское иол) всегда читалась как и (или й), а не на все лады, как читают теперь гебраисты. Это уже позднейшие искажения чтения гласных, когда библейский язык стал международным ученым жаргоном и иностранцы стали коверкать его слова.

Современной «пунктуации» еврейских букв я не придаю никакого значения: от нее не может быть ничего, кроме вреда для филолога-теоретика, как введенной лишь в Средние века, и потому я ее нигде не употребляю в моей книге.

Иероглифическая и клинописная азбуки будут приведены в таком же пояснительном виде в соответствующих местах следующих томов. Здесь же, ввиду воспроизведения Абидосской и Саккарской таблиц, я замечу лишь одно. Иероглифическая письменность не есть первобытный способ человеческого письма. Совершенно наоборот: это усложненное применение фонетической азбуки. Она похожа на современный ребус и состоит из наличности всех обычных букв, но усложнена идеографическими рисунками.

Представьте себе, что вместо имени, например, «бог Нила» вам написали бы «б-огни-л-а» и компонент огни изобразили бы двумя или тремя языками пламени, а остальное оставили бы в обычном буквенном изображении. Так и в иероглифике, вместо эллинизированного выражения «неф-архирей», т. е. «Небо (или Меркурий, спутник Солнца) — верховный царь», написали бы «Нефер-х-Рэ», причем нефер изобразили бы лютней (по-египетски — нефер), а Рэ изобразили бы Солнцем, символом царского звания. Из фонетической азбуки здесь осталась бы только буква х (она же к). Только при таком ребусическом расчленении оказываются прозвища египетских царей осмысленными, и в то же время обнаруживается в иероглифике сильное влияние греческой культуры.

Особенно неблагоприятным для этого первого тома излагаемой здесь общей критической обработки истории древнего мира в связи с возникновением в ней «посвященства» (т. е. «христианства») в том смысле, в каком я только что определил его, является то обстоятельство, что этот первый том не выходит одновременно с остальными пятью томами, в которых специально разбираются и устанавливаются на новых хронологических началах древнемесопотамская, сирийская, греческая и италийская (а также тибетская и индустанская) культуры и где они приводятся к согласованию между собой и с историей Средних веков, обогащающейся благодаря этому массой новых документов, считавшихся возникшими за несколько сот и даже тысяч лет ранее, чем это было на самом деле.

Над этим предметом я начал работать, хотя и с невольными долгими перерывами, еще с 1883 года, но особенно много со времени революции, впервые давшей мне надежду беспрепятственно опубликовать мои выводы. Я употреблял при этом:

1. Астрономический метод для определения времени памятников древности, содержащих достаточные астрономические указания в виде планетных сочетаний, солнечных и лунных затмений и появлений комет. Результат исследования этим методом, захватывающий у меня более 200 документов, получился поразительный: все записи греческих и латинских авторов, отмечающих вычислимые астрономические явления после 402 года нашей эры, подтвердились, и, наоборот, все записи о затмениях, планетных сочетаниях и о кометах (последние я сравнивал с записями китайских летописей Ше-Ке и Ма-Туань-Линь, а сочетания вычислял сам) не подтвердились и привели к датам тем более поздним, чем ранее они считались. От древности за началом нашей эры не осталось ничего.

2. Геофизический метод, состоящий в рассмотрении того, возможны ли те или иные крупные историко-культурные факты, о которых нам сообщают древние авторы, при данных географических, геологических и климатических условиях указываемой ими местности. И этот метод дал тоже отрицательные результаты за началом нашей эры. Так, например, геологические условия окрестностей полуострова Нур (где помешают древний Тир) показывают физическую невозможность образования тут, да и на всем сирийском берегу, от устьев Нила до устья Эль-Аси (древнего Оронта), какой-либо закрытой от ветров или вообще удобной для крупного мореплавания гавани.

3. Материально-культурный метод, показывающий несообразность многих сообщений древней истории с точки зрения эволюции орудий производства и состояния техники, как, например, постройка Соломонова храма в глубине Палестины до начала нашей эры.

4. Этнопсихологический метод, состоящий в исследовании того, возможно ли допустить, чтоб те или другие крупные литературные или научные произведения, приписываемые древности, могли возникнуть на той стадии моральной и мыслительной эволюции, на которой находился тогда данный народ.

5. Статистический метод, состоящий в сопоставлении друг с другом многократно повторяющихся явлений и обработке их деталей с точки зрения теории вероятностей. Образчиком этого метода служит излагаемое здесь сопоставление родословной Ра-Мессу с родословной евангельского Христа, а также диаграмматические сравнения времен продолжительности царствования царей «израильских» и «иудейских» с царями Латино-Эллино-Сирийско-Египетской империи после Константина I и т. д.

Насколько стройной, непрерывной, последовательной и закономерной делается эволюция человеческой культуры с новой точки зрения, читатель увидит лишь из следующих томов. Здесь же я, в сущности, дал к ним только введение (которое в то же время является и их окончательным результатом).

Книга II Силы земли и небес

Когда прошлой осенью выходила моя книга о Христе, я говорил своим друзьям: вот книга, которую все будут бранить десять лет, а на одиннадцатый год согласятся, что в общем я был прав. Однако действительность не вполне оправдала мои ожидания.

Тотчас по выходе первой книги я получил ряд приветственных писем от совершенно незнакомых мне лиц с высшим историческим образованием, которые, перечитав мое произведение два или три раза и освободившись от первого чувства неожиданности, признали уже правильность моих выводов. Точно так же и при публичных обсуждениях моей книги, например, в Ленинградском историческом обществе, к ней отнеслись вполне серьезно без абсолютного отрицания.

Из печатных отзывов о ней обратила на себя мое особое внимание статья профессора истории Н. М. Никольского в № 1 «Нового мира» за 1925 год, под названием «Астрономический переворот в исторической науке», характеризующаяся резко отрицательным отношением, но основанная в действительности на ряде недоразумений со стороны автора, на которые я уже ответил в № 4 того же журнала.

Однако я хочу и здесь упомянуть о главном из его возражений, представляющем как бы опровержение указываемого мной параллелизма времен царствования богоборческих (израильских по-еврейски) царей, начиная с Саула, и царей римских, начиная с Аврелиана (таблица XVIII на стр. 411 в первой книге), чем (между прочим) я пытаюсь доказать, что библейская книга «Пари» есть не рассказ о каком-то самостоятельном культурном государстве, бывшем за 1000 лет до начала нашей эры в Палестине, а лишь местный вариант многоязычной истории Латино-Эллино-Сирийско-Египетской империи Аврелиана и его преемников до «падения Западной Римской империи».

Только это одно возражение Н. М. Никольского для меня и существенно, потому что кажется убедительным для непосвященного в предмет. Но устранить его совсем нетрудно. Дело в том, что Н. М. Никольский указывает продолжительности царствований «царей израильских» по какой-то путаной книге, потому что даже в прямом библейском тексте и (как я недавно случайно убедился) в любом энциклопедическом словаре он найдет мои, а не свои числа (для Манаима, Факха и др.). Но я сам хочу предупредить здесь читателя, что некоторые библейские даты были действительно тенденциозно искажены последующими редакторами и могли ввести в заблуждение автора.

Когда я в первый раз взялся за свое сопоставление и еще не знал литературы этого вопроса, некоторые библейские числа смутили и меня самого, но потом именно они, после своего разъяснения, и послужили наилучшим доказательством того, что я был прав в своих выводах о параллельности династических событий в обеих «историях».

Дело в том, что, получив в некоторых датах нарушение предсказываемого мне астрономией параллелизма, я стал проверять отступления косвенными путями, которые давала мне сама же Библия. Оказалось, что в ней имеются три счета: один прямой в выражениях вроде «и бремя царствования его было столько-то лет», и два косвенных в следующих же строках, где говорится, на каком году данного израильского царя воцарился данный иудейский и на каком году его преемника он умер, а об израильских говорится то же самое наоборот.

Вот, например, хоть такой случай.

«В 23 году Иоаса Иудейского, — сообщает нам II книга Царств, — воцарился Иоахаз над Израилем и царствовал 17 лет»… (L1. 13, I) «И почил он. И воцарился сын его Иоас Израильский» (U. 13, 9).

А затем находим:

«Иоас Израильский, сын Иоахаза, воцарился в 37 году Иоаса Иудейского» (L1. 13. 10). Значит, Иоахаз умер тоже на 37-м голу Иоаса Иудейского…

Но подумайте сами, что же тут выходит?!

Выходит, что Иоахаз Израильский воцарился на 23-м году Иоаса Иудейского и умер на 37-м году того же Иоаса Иудейского, уступив престол своему сыну — Иоасу Израильскому. Значит, Иоахаз царствовал максимум 37–23 = 14 лет, а не 17 лет, как показано в первой из этих двух выписок прямо. Подобных мест я нашел и еще несколько.

«Который же счет здесь верен? — спрашивал я себя. — Прямой или косвенный?»

Желая узнать, были ли отмечены теологами и гебраистами подобного рода хронологические неувязки в Библии и не окажется ли окончательный результат их расследований в согласии с моими теоретическими выводами, я обратился к литературе предмета и увидел, что этому было посвящено особенное внимание в Англии. Там работали над библейской хронологией епископ Мант, доктора теологии Д′Ойли и Клерк и гебраисты Эшер, Гресвелл, Горн, Хеле и другие. Окончательные результаты их трудов я и привожу в фотографическом снимке результативной таблицы (табл. А), помешенной на 194 странице специальных приложений к стереотипному изданию «The English version of the polyglot Bible with a copies and original selection of references to parallel and illustrative passages». London. S. Bagster and sons. 15, Paternoster Row.

Что же оказалось?

Поправки, сделанные в этой таблице к библейской хронологии, как раз и представили то, чего мне недоставало для полноты моей параллели богоборческих и римских царей. Это было для меня лучшим подтверждением моей теории.

Ничего другого существенного, кроме такого же рода мелких недоразумений, имеющих причиной недостаточное знакомство с этим (сильно запутанным) предметом, я не нашел пока у моих оппонентов. Спорить с ними о том, как лучше произносить или перевести то или другое еврейское слово, я прямо не хочу. Это значило бы торговаться о копейках, когда вопрос идет о миллионах, и явилось бы только отвлечением от существенной части моего настоящего исследования, пустым спором, не изменяющим ни в чем моих общих выводов. Притом же вопросам сравнительной лингвистики, сразу отвечающим на все возражения, у меня посвящен весь пролог к уже готовой для печати третьей книге «Христа», где я как естествоиспытатель излагаю дело в связи с недавно народившейся (со времени Гельмгольца) новой естественной наукой антропофоникой.

Там я действительно буду доказывать, что латинский язык есть только эллинизированный древнеиталийский и что на нем никто не говорил и не писал до Средних веков, кроме греческих колонистов Южной Италии; что библейский язык, называемый древнееврейским, тоже никогда не был общенародным в Палестине или в какой-нибудь другой стране земного шара, а представляет собой лишь вариацию арабского языка, на котором говорила и писала арабско-греческая интеллигенция Египта, занесшая его потом и в Европу с колонистами, и что даже относительно санскритского языка возникает полное подтверждение новейшего мнения, что не он пришел в Европу и стал родоначальником ее языков, а, наоборот, сам занесен туда из Европы во время «переселения народов», сильно преобразившись по дороге, а потом и на месте, под влиянием окружающего населения на прибежавшую туда (по моему мнению) македонскую интеллигенцию, занесшую туда и учение о Кришне-Христе и о Тримурти-Троице и давшую начало касте браминов.

Но я не могу здесь забегать вперед и под видом предисловия писать целый лингвистический трактат и потому только прошу читателя подождать третьей книги, прежде чем попрекать меня за своеобразное произношение некоторых библейских имен, тем более что от этого ничего не изменяется в двух первых книгах моей работы. Общие мои выводы остаются те же самые, как бы вы ни произносили спорные слова: по традициям ли польских евреев, или по методу испанских мавров, или, наконец, по современному чтению караимов, к которому я более склонен вследствие того, что они меньше подвергались иноязычным влияниям.

Общие же Выводы этой второй книги, почти независимой по своему содержанию от первой, заключаются в том, что идея единобожия впервые возникла не среди безграмотных пастухов древних аравийских или месопотамских степей, а среди самой культурной части человечества на прибрежной полосе Неаполитанского залива, и была навеяна грозными извержениями Везувия, разбросавшими статуи всех языческих богов.

Как в первой книге основой служила астрономия, так в этой второй служит геофизика (а в третьей будут служить основой сравнительная лингвистика, антропофоника и мифология).

Я прежде всего цитирую здесь все места Библии, где говорится о геофизической обстановке, при которой были получены знаменитые десять заповедей Моисея-Избавителя или произошли необычные катастрофы с городами и людьми, и показываю, что это яркие картины извержений Везувия, описанных во всех деталях с поразительной точностью и не могущих относиться ни к какой другой горе, а особенно к Синаю, который принадлежит к обычным складчатым горам и никогда не был вулканом со времени ихтиозавров. Вот почему я и начал с геофизики.

Все это сразу заставило меня не стоять на полдороге, а решительно перенести место действия в Италию, и как только я это сделал, так сейчас же получилось объяснение и всех важнейших собственных имен Библии. Авраам (т. е. Аб-Рам по-библейски) оказался в переводе Отиом Римом; так как аб по-библейски значит отец, а Рим по-латыни — Roma. Имя его племянника — Лот — оказалось библейским произношением слова латинянин (latinus). Название горы Синай произошло от Mons Sinus, т. е. гора земных недр, Везувий. Ливан оказался переводом на еврейский язык имени Монблана, так как оба слова значат Белая гора. Имя Хорив (или Хориб), которым часто называется в Библии псевдо-Синай, есть просто латинское слово horribilis — ужасный. Иисус Рыба (по-еврейски Навин) оказался тождественным с Иисусом Христом, списанным с основателя христианской литургии «Великого царя» (Василия великого). Арон оказался Арием, а Моисей-Избавитель «богопризванным Диоклетианом», и все действие перенеслось в коней III и начало IV века нашей эры. В соответствии с этим Галилея оказалась Галлией, Самария — Римской областью, Паран — Пармой, Рава — Равенной, поток Арнон — рекой Арно, тучный Вассан — плодородным округом Bassano в Ломбардии, а разрушенный римлянами город Святого Примирения (Иерусалим по-библейски) оказался Геркуланумом или Помпеей, погибшими совсем не от римлян, а только при римлянах, и не в семидесятых годах после рождения легендарного Христа, а в семидесятых после рождения его первообраза Василия великого. Двенадцать богоборческих детей оказались не крошечными затерянными кочевниками Палестины, а двенадцатью и до сих пор существующими монотеистическими народами Средневековья: Аф-Рим (Ефрем по-русски) — средневековым Римом, Левий — ливийцем, Дан — Дунайским славянином, Иуда — сирийцем и т. д., как это показано в главах о локализации библейских местностей и народов.

Даже имена многих отдаленных городов оказались те же самые, что и теперь. Так, библейский город Паридзи (לוצ) оказался Парижем, который и до сих пор по-итальянски называется Париджи (Parigi). Патриарх Мосх (משו) олицетворяет древнюю Москву, которая и до сих пор называется по-гречески Мосха (Μοσχο) и т. д., и т. д.

В связи с этим книга «Бытие» оказалась древнейшей историей всего человечества, известного в Средние века.

Это я первоначально предполагал поместить только в шестой книге моего исследования, после астрономической обработки греческой и римской истории и доказательств их апокрифичности вплоть до III века нашей эры, но некоторые обстоятельства, обнаружившиеся после выхода первой книги «Христа» (в ряде недоуменных вопросов по поводу происхождения европейских евреев, в которых никто еще не подозревал потомков римских граждан, рассеявшихся по Европе после падения Западной Римской империи), заставили меня несколько изменить предполагавшийся порядок и прежде всего опубликовать целиком библейскую часть.

Благодаря этому здесь мне меньше пришлось говорить о «евангельском Христе», чем в первой книге, но так было необходимо. Не выяснив места, где происходила на самом деле деятельность человека, фантастические рассказы о котором называются евангелиями, и не охарактеризовав его прямых учителей и. их мировоззрения, мне было невозможно приступить к дальнейшей рациональной разработке этого в высшей степени интересного момента в развитии человеческого интеллекта.

Книга III Бог и слово

Это исследование, которому я дал общее название «Христос» (понимая такое слово не в одном евангельском смысле, а по его греческому значению «посвященный в тайны оккультных наук»), было задумано мной еще в уединении Алексеевского равелина и в первые годы заточения в Шлиссельбургской крепости, после того как мне стали давать для чтения книги исключительно религиозного содержания. А написано оно было в разгар общественной бури, когда все кругом как бы рушилось, словно при землетрясении. И оба эти условия работы наложили на него свои неизгладимые следы. Приходилось обдумывать вразброд то ту, то другую деталь и записывать урывками то здесь, то там, часто в холоде и голоде, с постоянными перерывами и переездами из одного места в другое для совершенно посторонних дел. Казалось иногда, как будто летишь на аэроплане, который все время неожиданно делает мертвые петли, и писать успеваешь лишь в те моменты, когда, перевернувшись, снова оказываешься головой вверх.

Вот почему в этих книгах нет окончательной шлифовки, и вся моя работа похожа на статую, вырубленную топором из мягкого мрамора. Но все же она в общих чертах — законченная статуя и имеет некоторое грубое сходство с былой действительностью, тогда как прежние повествования по древней истории представляют собой, мне кажется, простой мираж, показывающий нам роскошные висячие сады Семирамиды в таких местах давно минувшей пустыни, где в действительности ничего не было, кроме груд песка да прослоек чахлой растительности.

Как в первой книге я положил в основание астрономию, а во второй — геофизику, так и здесь я употребляю главным образом психологическую обработку наших первоисточников, рассматривая их прежде всего с точки зрения аппериепции первобытного человеческого ума, т. е. несходств восприятий слушающего или читающего с восприятиями говорящего или пишущего о чем бы то ни было, особенно когда дело касается сложных и волнующих массы событий жизни. Благодаря этому одно и то же происшествие, соединившееся с деятельностью того или иного популярного лица, получает тем большее количество вариантов, чем шире и глубже оно захватило общественную жизнь. И это особенно ярко проявлялось во время оглушительных взрывов вулканической деятельности Везувия, Этны и Флегрейских полей и следовавшего за ними оживления работы подземных сил почти на всех прибрежьях Средиземного моря в IV и V веках нашей эры, — работы, которую народное воображение неразрывно соединило с жизнью присутствовавших в особенно пострадавшей местности трех народных вождей, получивших имена Избавителя (Моисея), Просветителя (Арона-Ария) и Спасителя (Иисуса).

Отголоски этого взрыва подземных сил прокатились могучими волнами не только по одной атмосфере земного шара, но и по душам почти всего населения Старого Света, вплоть до отдаленных Тибета и Индии, породив много аппериепционных вариантов в представлениях об одном и том же событии и разнородных рассказов об одних и тех же только что поименованных деятелях и ученых, не говоря уже об их последующих апостолах — Симоне, прозванном Камнем (Петром), Иоанне, прозванном Златоустом, Абуле Каземе, прозванном Достославным (Магометом), Гаутаме, прозванном Мудреном (Буддой), и сыне Ламы (Вар-Ламе), которого с новой точки зрения на хронологию приходится признать родоначальником индусского «богословия» (брама-иэма — по-санскритски).

Но само собой понятно, что раньше чем перейти к разбору всех отдаленных отпрысков той же самой сложно единобожной, мистической теологии, мне необходимо было написать, так сказать, лингвистическую интермедию, которой посвящен весь пролог этой книги «Христа», и показать прежде всего искусственность латинского, древнееврейского и санскритского языков, на которых изложены главные из упомянутых апперцепций. Благодаря этому здесь, в третьей книге, меньше точных астрономических определений времени тех или иных событий или документов, но это будет пополнено в следующих томах.

Давая некоторые методы для лингвистического исследования первоисточников (путем лингвистических спектров и фонетического состава языков), я не коснулся здесь обычной современной палеографии, так как считаю ее наименее надежным средством, вследствие того что предшествующий характер письма сохранялся в глухих провинциях еще долго после того, как в столицах перешли к новому почерку. Ведь в старину писать учились только частным образом, у отдельных лиц, без общего государственного контроля над школами, как теперь. Да и после напечатания книг с них еще долго снимались рукописные копии, благодаря отсутствию книжных магазинов в провинции и трудности получать печатные книги из столицы без правильных почтовых сообщений, так что не всякий рукописный документ, даже и написанный старинным почерком и тростью вместо гусиного пера, можно считать предшественником книгопечатной эры.

Только после упомянутой мной филологической интермедии, совершенно необходимой для дальнейшего хода моих выводов, а также и для понимания некоторых моих соображений в предшествовавших томах, я и решаюсь в этой третьей книге приступить к выяснению первостепенного значения психической апперцепции для развития мифов и всех вообще древнеисторических сказаний. Я хочу показать, что она — главный фактор первобытного коллективного творчества, когда в развитии повествования участвовало огромное количество лиц. Только то, что создано ею, и может быть названо народным эпосом. При спокойных условиях жизни это фактор часто эволюционный, а при общественных катастрофах эта апперцепция может вызывать и очень резкие изменения в рассказе, вдруг изменяя отношение передатчиков к его героям или дислоцируя рассказ в пространстве и во времени, т. е. перенося события в какую-либо малоизвестную страну, куда трудно добраться, или перебрасывая рассказ в такое отдаленное время, в котором с ним не могут вступить в противоречие никакие уже существующие рассказы.

Замечательные случаи такого резкого действия апперцепции я уже показал в первых двух книгах этой моей работы, на перебросах библейских сказаний из Италии в Сирию и из IV века нашей эры в XI до нее, а здесь я привожу и разбираю несколько случаев чисто эволюционного действия той же апперцепции при разборе вариантов одних и тех же рассказов в библейских книгах «Цари» и в «Заброшенной книге» (Паралипоменоне), а также и при сравнении однородных сказаний в евангелиях Марка, Матвея и Луки.

Наглядные сопоставления некоторых библейских и евангельских представлений о Вселенной и о ее жизни с современными, научными, особенно ясно показывают, что все эти старинные книги уже отжили свой век и что к библейским и евангельским рассказам, даже и просто как к источникам для изучения древней жизни, мы должны относиться с еще меньшим доверием, чем, например, к романам Дюма-отца при изучении истории французского народа.

Я еще раз напоминаю, что руководящим компасом моих изысканий служит основное положение, долженствующее лечь в основу рациональных социологии и истории: всякая цивилизация и в древности могла распространяться только таким же способом, как теперь, — из богато одаренных природой областей в менее одаренные, из столиц — в деревни, а не наоборот. Особенно же невероятно, когда нам говорят, будто астрономия, высшая философия и даже сама грамотность пришли в столицы древнего мира откуда-то из кочевнических степей и даже чуть не из пустынь.

С рациональной точки зрения не могло быть ничего подобного, и даже приходится (по стратегическим соображениям) усомниться, действительно ли Константин I и его наследники жили в Истамбуле (который только европейцы, неизвестно с какого времени, называют Константинополем), а не в Александрии, и действительно ли Абул-Казем (он же достославный Магомет) бежал из аравийской Мекки в Медину, а не из египетского Мемфиса в Каир или что-нибудь вроде этого.

Все подобные локализации, малоподходящие как со стратегической, так и с культурно-исторической точки зрения, должны быть подвергнуты строгой критической проверке, на основании только что указанного основного закона распространения культуры, и потому нельзя упрекать меня за то, что я посильно стараюсь это сделать в своем настоящем исследовании, хотя бы я тут в чем-нибудь и заблуждался.

Но до сих пор мне не было показано ни одной серьезной ошибки, кроме нескольких недосмотров чисто корректурного характера, которые я и исправил во втором издании I тома «Христа».

Из критических отзывов после выхода второй книги «Христа» я отмечу только ссылки на немецкую работу Франца Болля об Апокалипсисе.

Работа Болля вышла через несколько лет после того, как появилась (перед войной) на немецком языке моя книга «Die Offenbahrung Iohannis» с напутственной статьей А. Древса, и вызвала в немецкой прессе оживленный обмен мнений. Нет ни малейшего сомнения, что если б мое вычисление времени гороскопа, данного в VI главе Апокалипсиса, определило конец I века нашей эры, то все теологи и ортодоксальные историки ухватились бы за него, как за неопровержимое астрономическое подтверждение правильности дат, даваемых старинными церковными писателями. Но к сожалению, мое вычисление дало 30 сентября 395 года нашей эры, на триста лет позднее церковного, и признание его правильности означало вместе с тем и крушение всей церковной истории до начала IV века нашей эры. Болль, как историк, достаточно знакомый с астрономией, сразу понял серьезность создавшегося положения и потому, убедившись в безошибочности моих вычислений и в невозможности по ним другой даты, попытался в своей книге, написанной как бы совершенно независимо от моей, поколебать только базис моих вычислений, подсказывая читателю, что в шестой главе Апокалипсиса не заключается гороскопа, т. е. что красный, белый, бледный и вороной кони на небе совсем не планеты Марс, Юпитер, Сатурн и Меркурий, а просто — что бы вы думали? Разноцветные ветры (!!), которые, как очень переменные, не могут быть никогда никем вычислены, а потому и всякая попытка вычисления тут отпадает!

Однако, кроме простой невозможности рассматривания кем-либо на небе бледных, красных, белых и вороных ветров (понадобившихся притом же исключительно, чтоб обойти мое вычисление), это невозможно в Апокалипсисе даже и в квадратной степени.

Как бы предусматривая, что кто-нибудь скажет такую удивительную вещь, чтоб поколебать его гороскоп, автор Апокалипсиса, описав в шестой главе своих коней-планет, говорит вслед за ними и о самих четырех (но уже бесцветных, как и следовало ожидать!) ветрах, объявляя их, таким образом, посторонними предметами по отношению к коням.

«После этого (т. е, после рассмотрения на небе планет-коней) увидел я, — говорит он, — четырех ангелов, стоящих на четырех углах земли и держащих четыре ветра земли, чтобы не дул ветер ни на землю, ни на море, ни на какое-либо дерево» (Апок. 7, 1).

Значит, кони были не ветры, и все, что я говорил о них, правильно.

А остальные возражения, приводимые мне некоторыми, вроде того что будто бы созвездная Дева нарисована на какой-то средневековой карте с мечом вместо пшеничного колоса в руках (как будто нарочно, чтобы поколебать мое определение Марса под мечом Персея!), еще менее убедительны, чем разноцветные ветры Болля.

Ведь главную и самую яркую звезду в созвездии Девы даже и «Птолемей» называет Колосом, а не мечом, да и до сих пор ее все так зовут. Когда же произошла такая перемена имени в противоположность основному астрологическому значению созвездия? Нарисовать эту Деву с мечом на небесной карте мог лишь какой-нибудь полусумасшедший астролог вроде того, который изобразил спасаемую Персеем нагую Андромеду с подобием мужского детородного органа (см. мою книгу «Пророки», где переснят его рисунок) и этим дал повод одному толкователю утверждать, что Андромеда в древности считалась гермафродит-кой… Кроме того, замена колоса жнущей Девы мечом и придумана исключительно для того, чтобы лишить опоры мое, иначе роковое для всей старой хронологии христианства, астрономическое вычисление времени наблюдений автора Апокалипсиса в 395 году нашей эры. Без этого такое грозное вооружение Девы никогда бы и в голову не пришло моим критикам.

Понятно, что подобного рода возражения (или два прочитанные мной увещания по адресу Государственного издательства прекратить печатание моих книг о Христе) только подтверждают незыблемость моего астрономического базиса при вычислении времени возникновения Апокалипсиса, пророков и других древних сказаний, а с ним остаются непоколебленными и все мои остальные выводы.

Книга IV Во мгле минувшего при свете звезд

Благодаря тому, что все семь томов моей книги не могли выйти сразу, а лишь по одному тому в год, мне неизбежно пришлось при выпуске их в свет руководиться не только первоначальным планом, но и изменять его в деталях, прислушиваясь к мнениям читателей и нередко к их советам. Так, в третьей книге мне пришлось дать обстоятельную лингвистическую интермедию благодаря тому, что некоторые мои корреспонденты просили разъяснить филологические основы моих выводов, а в этой, четвертой, книге мне приходится по тем же причинам поместить в начале малоинтересные для обычного читателя, но первостепенно важные для серьезно занимающихся историей древней культуры основы моего «метода историко-астрономической разведки».

Я хорошо знаю, что из числа моих читателей ими воспользуются сравнительно немногие, остальные же, бегло просмотрев этот отдел, примутся за чтение с первой части, ничего от этого не теряя. Но всякий, кто их просмотрит и применит к делу, не сочтет их бесполезным балластом. Во всяком случае, присутствие здесь разведочных таблиц есть ответ на специальный запрос наиболее серьезной части моих читателей. Да и сам я, без всяких запросов, должен бы был это сделать теперь.

Ведь если бы в предисловии к первому тому «Христа» я сказал, что окончательным результатом моего исследования будет тот, что законодательство Моисея дано не на Синае, а на Везувии, что библейский город Святого Примирения — Иерусалим — был Геркуланум или Помпея[109]; что библейский Арон списан с Ария; что библейская страна Богославия — Иудея — была Италия, что евангельская Галилея была Галлия, как и до сих пор по-гречески называется Франция, что евангельский Иисус Галилеянин значит в переводе Иисус Галл, т. е. Спаситель Француз; что евангельская Капа Галилейская есть современный южнофранцузский город Канны (Cannes) близ Ниццы и что легенда о превращении там Иисусом воды в вино есть просто воспоминание об изобретении им там способов приготовления из местного винограда красного вина, которое ежегодно и пьется причащающимися до сих пор «в его воспоминание», и вместе с тем дало начало легенде о Дионисе и Бахусе; если б я еще сказал в самом начале, что французский городок Святой-Назар (Saint Nazaire) при устье Луары и дал начало сказанию о евангельском Назарете, где «плотничал» (т. е., вероятно, строил как зодчий — τεχτον — корабли берегового плавания из росшего на берегах соснового леса) евангельский Назорей «Спаситель мира»; что сицилийский город Мессина (от итальянского слова messo — посланник, по-гречески — апостол, откуда messa — богослужение) был, вероятно, город, откуда он начал свою учительскую деятельность; и если б, наконец, я дополнил, что после его неудавшегося столбования на Голгофе — теперешней Сомме Везувия — он, выздоровев, уехал в страну своих вероятных предков — Египет и Сирию, где в его защиту произошло восстание против римской власти, давшее, с одной стороны, начало легендам об Иисусе Рыбаре (Навине по-еврейски), а с другой — о Великом Сыне Божием — Рамзесе Великом, и что его нечудотворные мощи находятся теперь в Каирском национальном музее, под тем же самым именем Сына Божия[110], — если б, повторяю, я объявил все это в первом же томе моего исследования, то не принял ли бы моих слов всякий читатель за простую филологическую шутку? А между тем такое решение имеет за себя не одни филологические созвучия.

Вот почему в первых трех томах моей работы я делал на все эти будущие детали моих выводов лишь отдельные намеки. Да и теперь я хочу сказать, что окончательный результат моих многолетних исследований по этому вопросу будет достаточно мотивирован лишь в следующих томах и именно благодаря прилагаемым здесь разведочным таблицам, которые сводят астрономические вычисления на уровень простых арифметических развлечений и дают возможность всякому проверять мои выводы, хотя бы, например, относительно того, что Дендерский храм построен при Юстиниане (как видно по гороскопам на двух его потолках); что все гороскопы, найденные на египетских гробницах, при вычислении дают Средние века и что, следовательно, многочисленные люди с крестами, идущие на иероглифических рисунках египетских храмов (часть которых я воспроизвел и в этом томе в отделе «Язычество и христианство»), изображают настоящие христианские процессии; что египетские хеты были готы; что аравийские завоеватели Египта — гиксосы были магометанские войска Халифа Омара, действительно овладевшие Египтом; что суммерийская культура в Сирии была самарийская культура, т. е. византийско-римская, и т. д.

И мне кажется, что эти перспективы, бросающие новый свет на всю первичную историю нашей культуры и приводящие разрозненные факты древней истории в эволюционную закономерность с новой историей, достаточны для того, чтобы оправдать отдачу здесь моим разведочным и уточнительным таблицам нескольких десятков страниц.

Аналогичными запросами объясняются и перестановки некоторых глав и даже отделов, произведенные мной в процессе печатания этого длинного и сложного исследования.

Главная цель моей работы — согласование между собой естественных и исторических наук, которые шли до сих пор по совершенно отдельным руслам. Я не могу согласиться с мнением одного из моих уважаемых товарищей по науке, что «астроном должен подходить к общим проблемам истории, вообще говоря, с тем, чтобы учиться, а не чтобы учить»[111]. Я думаю, что обе науки должны идти, взявшись за руки, как сестры, к общей цели всех наук: открытию истины, и в этом смысле астрономия, обладая точными математическими методами, может оказать очень значительные услуги истории при изучении тех отдаленных времен, когда наши первоисточники оказываются малонадежными благодаря огромному количеству уже доказанных самой исторической критикой апокрифов, написанных в конце Средних веков и в эпоху Возрождения. Но я совершенно согласен с Н. И. Идельсоном, что когда астроном «все-таки берется решать общие исторические проблемы, он должен держать в уме прежде всего историю своей науки, историю наблюдений, историю родных ему идей: в них заложена основная часть развития человеческой мысли, и пренебрегать всем этим… мы ни в коем случае не можем и не должны»[112].

В ответ на это ценное указание я и приложил здесь же четыре главы о первых звездных картах и первых звездных каталогах, которые отнес бы иначе к последней книге моего труда.

Настоящий четвертый том представляет как бы перевал в моей работе.

До сих пор мне нужно было идти синтетическим путем, как бы в гору, вырабатывая из отдельных фактов общие выводы, а теперь мне придется идти, как с горы вниз, путем аналитическим, устанавливая на основании уже выработанных общих положений детали так называемой классической, древнеегипетской, древнемесопотамской, древнетибетской и древнеиндусской культурной и религиозной жизни, хронологируя их на основании астрономических указаний так же, как я делаю здесь это во втором отделе для староитальянской и старогреческой жизни. И я предупреждаю заранее читателя, что везде окажется то же самое, что и здесь: сплошной хронологический сдвиг нередко на тысячелетия вспять и опустошение Средних веков от их на деле богатой культурной жизни, подготовившей в Европе эпоху гуманизма. И везде окажется, что современная история, отбросив реальные факты далеко вспять, вызвала этим мираж культурной жизни за началом нашей эры и погрузила искусственно Средние века в не существовавшую там тьму.

Как и всегда бывает в тех случаях, когда какой-либо исследователь идет против общих представлений, установившихся в продолжение нескольких веков, у меня в течение всего подготовительного периода этой работы не было ни одного помощника, и всю эту трудную задачу переработки древней и средневековой хронологии мне пришлось делать в одиночку. Даже и самый доброжелательный и математически подготовленный из моих сотрудников по астрономическому отделению Государственного научного института имени П. Ф. Лесгафта — М. А. Вильев, так рано умерший в самом начале своей астрономической деятельности, и тот уговаривал меня бросить дело, представлявшееся ему штурмом неприступно защищенной крепости. Дошло до того, что когда предложенное ему мной вычисление Атрибских египетских гороскопов[113] не дало, как я и ожидал, никаких результатов от минус 484 года и до начала нашей эры, он долго не хотел продолжать его на более позднее время, как противоречащее установившейся хронологии, хотя именно для Средних веков у меня и вышло уже тогда единственно удовлетворяющее решение. А некоторые другие сотрудники моего астрономического отделения прямо отказались участвовать в моем предприятии.

Тем сильнее хочется мне выразить здесь свою признательность немногим липам, которые помогали мне в подготовке рукописей к печатанию: моей жене Ксане, державшей корректуру, участвовавшей в переводной части и читавшей по вечерам мне вслух нужные книги, моему другу Б. С. Бычковскому, с которым провел тяжелые годы, Н. В. Ельцовой, переписавшей для отдачи в типографию все мои черновики, А. А. Румянцеву, делавшему для меня переводы некоторых латинских и греческих первоисточников по моему выбору, Н. З. Зайцеву, В. А. Казицину и Л. Ф. Рису за некоторые (указанные в тексте) таблицы; П. Н. Прудковскому и А. Н. Васильеву, составившим алфавитные указатели имен и предметов ко второму изданию первой книги «Христа», Л. Л. Андренко, исполнившему некоторые чертежи и рисунки в этом томе по моим наброскам и переписавшему для-типографии часть моих таблиц; заведующим Академической, Пулковской обсерваторской и Государственной публичной библиотеками, без постоянного доступа в которые мне нельзя было и мечтать о завершении этой работы, и еще раз Л. Ф. Рису за существенные корректурные поправки в хронологических датах этого тома, а также всем незнакомым друзьям, присылавшим мне сочувственные письма после выхода в свет предшествовавших томов.

Прибавлю еще несколько слов о способе моего изложения.

Когда вам нужно бывает разматывать сильно спутанный моток ниток, вам часто приходится продевать образующийся клубок через одну и ту же петлю. Так пришлось и мне делать не раз, при этой попытке заново рассортировать спутанные по векам и областям исторические сообщения, т. е. пришлось нередко повторять при разных случаях почти дословно те же самые основные и руководящие положения моей книги. Так, в этом томе я в нескольких местах напоминаю читателю об Альбрехте Дюрере, о Георгии Трапезундском и о предварениях разных начал календарного года. Во втором томе я не раз напоминал тем же самым рисунком типический вид извержений Везувия, описываемых в различных сказаниях Библии. Для облегчения вычислений читателя я повторил здесь перед уточнительной таблицей каждой планеты и необходимое введение к ней, заключающееся в маленькой табличке перевода дней месяца в дни от начала года (так как по опыту знаю, как неприятно вычислителю каждый раз разыскивать эту табличку в общем введении, перелистывая книгу взад и вперед).

Я вполне понимаю, что такие повторения (хотя они и увеличивают объем книги лишь на несколько страниц) портят впечатление стройности в общей композиции повествования, но я сознательно не сокращал эти петли разматываемого мной здесь сильно спутанного исторического мотка, при общем пересмотре книги перед печатью, так как отправлять читателя по поводу каждого нового случая к такой-то и такой-то предшествовавшей странице или к помешенному где-то далеко рисунку отзывается очень худо на убедительности разбора разрозненных между собой исторических сообщений. Из двух зол я выбрал меньшее, в особенности потому, что повторение основных положений в разных местах большой книги является очень хорошим мнемоническим средством. Чем больше читатель подосадует на меня за то или другое повторение, говоря про себя: «Это уже было сказано ранее», — тем лучше он запомнит все, что ему нужно особенно твердо помнить.

Книга V Руины и привидения

Моей задачей было согласование исторической науки, взятой во всей ее общности, с науками естественными, далеко обогнавшими ее в наше время, и евангельский Христос играет у меня небольшую роль, как одинокая человеческая фигура среди большой картины природы. Но я начал свое изложение с него, чтоб заинтересовать своим предметом по возможности широкие круги читателей.

А в способе изложения для меня явились большие затруднения.

Ведь основой и руководителем всех этих выводов, таких неожиданных для моих современников, послужили мои, еще никому в то время не известные, астрономические определения времени возникновения множества древних или старинных исторических документов, содержащих достаточные астрономические указания. А если б я начал с публикации своих методов вычисления, наполняя сразу же сотни страниц выработанными мной для этого вспомогательными таблицами, то я, даже и заинтересовав десяток людей первым томом, все-таки отпугнул бы всех остальных, потому что наши не математики, не физики и не астрономы боятся небесной механики как огня.

Вот почему, не опубликовывая сразу выработанных мной способов вычисления, посредством которых я мог почти моментально определять все времена любого сочетания планет за исторический и доисторический промежуток времени, я только пользовался сам своими методами, а для проверки точности моих результатов отсылал читателя к специальным таблицам Нейгебауера или Ньюкомба, по которым можно было сделать (да и то при полном знании вычислительной астрономии) лишь проверку уже полученных мной результатов и никак не найти самим эти результаты. А относительно верности моих определений времени по солнечным и лунным затмениям я предлагал проверять меня по немецким канонам затмений Оппольцера и Гинцеля.

Но продолжать так, ссылаясь на авторитеты, до конца моего многотомного исследования было невозможно. Даже и из астрономов не у всякого имеются под рукой указываемые мной книги, да и годны они, как я уже сказал, только для проверки найденных ранее результатов, потому что отвечают не на вопрос «В какие годы и дни бывали на протяжении многих веков указанные в документе сочетания планет?» — а, наоборот, на вопрос «Каково было сочетание планет в указанный день?». В исторических же документах требуется всегда именно определение года и дня по уже известному сочетанию планет.

Для того чтобы вся моя работа была ясна для способного ее продолжать и не потеряла своей научной убедительности для читателя, интересующегося историческими вопросами, я должен был наконец дать возможность пользоваться моими методами всем желающим. И я придумал публиковать эти методы один за другим в разных томах моей работы в виде прологов и интермедий, перебивая ими общее, всем доступное изложение основного предмета моего исследования. Так, в четвертой книге «Христа» я дал в прологе свой метод «историко-астрономической разведки» по указанным в каком-либо документе сочетаниям планет, а здесь, в виде интермедии, я даю свою классификацию всех солнечных и лунных затмений от начала нашей эры и до введения григорианского календаря, чтобы всякий мог сейчас же видеть, когда были подходящие к исследуемому описанию затмения.

Все эти прологи и интермедии, повторяю, необходимы только для тех, кто пожелает меня проверить или приложить мои методы исследования к новым историческим документам, а остальные могут даже и не перелистывать приложенных таблиц.

Но я могу теперь же утешить и ненавидящих математику читателей, сказав, что никаких вычислительных таблиц, вроде приведенных в четвертом и в этом томах, у меня более не будет. Хотя астрономических определений в остающихся еще не напечатанными шестом и седьмом томах моей работы (относящихся к месопотамским клинописям, египетским иероглифам, арабским и другим историческим первоисточникам) и будет приведено не менее полсотни, но я там даю их время уже не нового рода вычислениями, а прямым указанием на те или другие страницы приведенных здесь таблиц. Вся чисто историческая часть написана и в них в таком же общедоступном виде, как здесь изложена реальная история города Рима и реальная история города Афин, причем результаты получаются те же самые. И египетская, и месопотамская, и индустанская, и даже тибетская и китайская достоверные истории не уходят далеко за начало европейского Средневековья.

Из новых критических отзывов на уже вышедшие четыре тома я отмечу здесь прежде всего статью профессора П. Преображенского в «Правде» 13 мая 1928 года под названием «В защиту исторической науки от реализма», которую лучше бы назвать: «В защиту классицизма от реализма». Несмотря на свой полемический характер, она произвела на меня самое отрадное впечатление тем, что автор из прежней контратаки на меня перешел на самозащитительное положение, и это позволяет мне надеяться, что он и совсем сдаст свои позиции непримиримости по выходе последней книги «Христа».

Другая статья в «Правде» 27 мая 1928 года, защищающая критическую часть моей работы, принадлежит известному политико-экономисту Н. Н. Суханову, который в подтверждение моих сомнений в верности древней истории, и особенно ее хронологии, приводит следующий интересный факт:

«Несколько дней назад наш московский Музей революции собрал непосредственных участников первого заседания Петербургского Совета рабочих депутатов 27 февраля 1917 года, целью собрания было, собственно, выяснение физиономии и работы Временного исполнительного комитета, созвавшего первый совет и вообще служившего центром в первые часы восстания. Роль, сыгранная этим учреждением, была исключительно велика. Картина же воспоминаний, раскрывшаяся в Музее революции, была совершенно изумительна. Члены Временного исполнительного комитета рассказывали о своих собственных недавних, единственных и неповторимых дедах так, как в самых общих, расплывчатых словах передают слухи люди, слышавшие звон. Самостоятельно, до пристрастного допроса, они оказались не способны восстановить какие бы то ни было конкретные детали. И в частности, они только недоумевали: откуда взялась, кем была написана, как напечатана и распространена предъяви ленная им в музее их собственная прокламация, созывающая совет в Таврическом дворце в 7 часов вечера… Между прочим; относительно этой даты между участниками совещания также возникли любопытные разногласия. Одни утверждали, что первое заседание Совета открылось уже в 5–6 часов (при полном дневном свете!); другие относили его к 9 часам вечера (к ночной обстановке!). И это о дне восстания, когда история считала периоды часами и минутами! Это рассказывают люди, руками которых делались недавние события!

Немудрено, что при таких обстоятельствах прилежные и добросовестные ученые не верят на слово ни свидетельским показаниям, ни печатным документам. И вот, например, они установили, что Шекспир — это не Шекспир. Но кто он был, чей это псевдоним, они, несмотря на все прилежание, установить никак не могут. Дело относится к XVII веку, к эпохе развитой печати, к самой культурной стране тогдашнего мира. Но ученые добросовестно говорят: не знаем — ignoramus — о личности Шекспира, тем более о его отце или о его жене.

А вот совсем другое дело — Аристотель. Тут хоть и 2200 лет, но все как на ладони. Отец его был врач Никомах. Ровно в 17 лет мудрец прибыл в Афины, где и учился мудрости у Платона, ученика того самого Сократа, жену которого звали Ксантиппой (имеются, как известно, достоверные сведения о ее характере}. Учился Аристотель у Платона сроком ровно 20 лет..: А затем читаем мы в той же «Большой энциклопедии»: «В 343 году до Р. Х. Аристотель берет на себя воспитание и образование 13-летнего Александра, сына Филиппа Македонского. И если Александр впоследствии (слушайте, о, слушайте!) широтой ума и образованностью превосходил всех современных ему политических деятелей, то в этом, несомненно, сказались плоды выработанного им в юности, под руководством Аристотеля, широкого умственного кругозора»… «Таких успехов Аристотель достиг за три года — до 340. Затем он «купил участок земли для своей собственной школы по соседству с храмом Аполлона Ликейского». Скончался он в 322 году до Р.Х. — правда, неизвестно, в какой день недели, но, во всяком случае, «от давней болезни желудка» (Больш. сов. энц. III. 327)».

И вот Н. Н. Суханов первый имел смелость сказать печатно, что моя книга «Христос», подвергающая такие сведения всесторонней критике, никак не бунт в исторической науке, а, во всяком случае, начало в ней революции.

Так именно я и смотрел на этот свой труд с того самого момента, когда у меня, еще более тридцати лет назад, вырисовался общий его абрис. Я старался только расшатать старые исторические бастионы с водруженной на них, видимо или невидимо, хоругвью «Нерукотворного Спаса» и лишь наметить общими чертами возможность построения на развалинах старой исторической крепости (в которой многие и теперь ищут себе зашиты) новой, осмысленной исторической науки на эволюционных началах, в связи с географией, геофизикой, общественной психологией, политической экономией, историей материальной культуры и со всем вообще современным естествознанием. А разработку деталей, конечно, могут сделать только специалисты по различным отделам этой сложной области знания.

Книга VI Из вековых глубин

После выхода четвертой и пятой книг «Христа» сильно увеличилось число моих сторонников из квалифицированных ученых. Из их писем я узнаю, что статьи в мою защиту не раз посылались ими в редакции почти всех наших журналов и газет, но получался всегда один и тот же ответ: «Преждевременно. Еще неизвестно, чем кончит автор».

Я вполне понимаю, что при выходе первых двух томов это воздержание было самое благоразумное. Тогда легко было только нападать на меня с обычной точки зрения, так как главная моя аргументация была еще впереди. И нападения были действительно сделаны. Но теперь, когда остается только один том, почему бы не допустить в печать и моих защитников? Ведь уже ясно, чем я «кончу».

Основное положение мое таково:

Человеческая культура никогда не прерывалась и не возникала, как птица феникс из своего пепла, через несколько столетий. Лишь гегемония ее преемственно переходила из одной страны в другую по мере того, как успехи техники делали почву последней способной для земледельческой обработки, создавали там пути сообщения, более удобные для распространения добываемых из земли и воды продуктов, чем в прежней стране, и вырабатывали способы для их технической обработки. При общем движении человечества к лучшему будущему перекочевывал только руководящий центр, но и прежние страны хотя и отставали от него, но не впадали в декаданс, если их климатические и почвенные условия не ухудшались в достаточной степени для объяснения этого. Временные катастрофы, каковы землетрясения, вулканические извержения, «глад, мор и нашествия иноплеменных», производили лишь временные расстройства в уже создавшихся географически и технически центрах культуры.

В связи с этой моей теорией обнаружилось одно обстоятельство, которое подтвердилось определением времени всех исторических документов, содержащих достаточные астрономические указания. Начало так называемой «истории государств и народов», понимаемой в современном смысле этого слова как последовательное повествование о взаимоотношениях выдающихся личностей с безыменными массами, выделяющими их из себя по закону случайных отклонений от средней нормы, не заходит далеко за эру Диоклетиана (284 год современного нашего исчисления). Ранее этого момента, с которого и начались связные хронологированные записи деяний отдельных лиц, возможна только обезличенная история, т. е. археология, а не «государственная история» человечества со введением в нее религиозного, политического, морального и экономического элементов. Причина такого резкого перехода от археологии к нашей современной истории, где каждая глава пестрит собственными именами общественных вождей, завоевателей; законодателей, изобретателей-и мыслителей, открывающих новые горизонты познания, заключается, очевидно, в том, что только Диоклетианом были установлены официальные придворные летописцы из грамотеев, большей частью евнухов-иноков (первичных монахов), которые записывали на изобретенной в то время папирусной бумаге деяния своих властелинов для их потомков. При царских дворцах возникли летописи, а не в отдаленных пустынях. В уединенных монастырях полуграмотные иноки могли писать летописи лишь от духа святого, если не уходили в пустыню от той же придворной должности, и были совсем не таковы, как описано у Пушкина в его поэме о Дмитрии Самозванце.

Грамотность, конечно, возникла и развилась много ранее Диоклетиана, но направилась она сначала на составление памяток чисто практического, большей частью торгового, рецептуального и поучительного характеров, а потом на воспроизведение эпических сказаний и личных фантазий, которые выводили на сиену только богов да сверхчеловеческих героев, в которых превращались и затерянные для нас навсегда реальные личности того доисторического подготовительного времени. Сказка с участием богов и волшебников предшествовала в начавшейся литературе придворной летописи, которая могла возникнуть лишь при. вошедшем в обиход чтении, а до него не имела даже и смысла. А без опоры на летописи история народов в том виде, какова она существует теперь, конечно, немыслима. Мыслима только безличная археология, тем более что и личных имен тогда не было, а существовали лишь прозвища.

Таково то основное, что я старался доказать до сих пор, а на вопрос о том, «чем я кончу», теперь мне очень легко ответить.

В следующем, седьмом, томе «Христа», который будет и последним, если удастся втиснуть в него весь уже. записанный и накопившийся в голове материал, я буду доказывать следующее.

Богатый астрономический материал, заключающийся в месопотамских клинописях, ясно обнаруживает, что все они принадлежат Средним векам, а потому полуисторическим оказывается даже и начало среднеперсидского царства времен Хозроя Ануширвана (531–579). А все, что было ранее его в этой стране, каковы древнеперсидское и псевдовавилонское царства, есть чистый миф или прямо историческое недоразумение. В связи с этим и индийский брамаизм оказывается не древним измышлением тамошних магов, а переносом туда из Византии первичного христианства, сохранившегося там почти в прежнем виде вдали от руководящих центров человеческой культуры, да и ламаизм и конфуцианство— отголоски того же хлынувшего на Восток византийского христианства еще более поздней эпохи.

В записях о кометах, которые я привожу здесь по найденным в Китае псевдолетописям XVII века, читатель найдет первый намек на то, что реальная история и этого государства за пределами Средних веков очень похожа на сказку о египетском белом бычке, приведенную во второй половине этого тома. Всего же курьезнее окажется то, что часть ее как будто выращена в римских, царьградских и даже в парижских оранжереях и только пересажена миссионерами, начиная с цитируемых в этом томе Майльи и Гобиля, на берега Гоанго и Яндзыдзяна.

В первый период византийской истории от Диоклетиана до Льва Иконобойца правильной является только придворная хронология, но никак не характеристика умственной и религиозной жизни того времени. Христианство того периода, который можно назвать дионисианским, было более похоже на современный индусский брамаизм и сопровождалось теми же самыми вакханалиями, какие описывают классические писатели. Лев III (717–741), представленный нам византийскими церковными писателями как иконобоец, был, в сущности, идолобоец, потому что греческое слово икона просто значит изображение. Он разбивал не иконы, похожие на наши, а статуи тогдашнего дионисианского классического пантеона, одновременно и совместно с агарянами, как предшественниками магометан, начавшихся лишь с Махмуда Газни, как я показываю здесь. Это была одна и та же религия и в Византии, и в Египте, это был второй период эволюции религиозной мысли на Ближнем Востоке.

Третий период евангельского христианства впервые начался с анафемы всем прежним вероучениям, провозглашенной в IX веке нашей эры на константинопольских соборах, непрерывно продолжавшихся от 869 по 879 год, во все царствование Василия I, основателя Македонской династии. И тут-то впервые, путем подлогов (к каким охотно прибегают все фанатики, считая свои легкомысленные догадки за истину), и было создано псевдопервичное христианство по образу и подобию современного православного, которое и заменило собой в наших представлениях прежнее классическое дионисианство доидолоборческого периода.

Эта фантазия и преподается в современных учебниках церковной истории. Лишь при царе Василии I первичная вакхическая, но уже забытая в период идолоборчества, литургия Василия Великого подменена была той, какую мы имеем теперь под его именем. Установителем ее действительно был Василий, да только не тот. А потом, еще позднее, были написаны разными лицами многотомные сочинения от имени того же Василия Великого или Иоанна Златоуста, Григория Великого и других «столпов христианской церкви», которые мы теперь считаем за их произведения.

Само собой понятно, что и эти мои выводы будут доказываться астрономически и детально мотивироваться критическим разбором наших первоисточников в связи с эволюцией естествознания, техники и искусств.

Таков будет конец моего исследования, узнать который так желают некоторые раньше действительного конца моей работы.

Из тех статей о «Христе», которым все-таки удалось попасть в печать в минувшем году, под флагом полемики со мной, обращает на себя внимание во многих отношениях только статья М. Данана в № 8 «Литературной газеты» (18 июня 1919 г.), издающейся в Москве.

Она очень (и притом несправедливо) критикует филологическую часть моей работы, но оканчивается даже слишком лестными для меня словами:

«Если вычесть из труда Н. А. Морозова сомнительной ценности лингвистические упражнения и предоставить спецам проверку его астральных теоретических выводов, то остается еще один момент в его научном творчестве, на котором нам здесь необходимо вкратце остановиться. Это остро выдвигаемый автором вопрос о том, так ли стара наша история культуры, как нам сообщает об этом историческая наука. При этом Морозов талантливостью изложения, обилием приводимого им материала и заостренностью проблемы приковывает к своей работе усиленное внимание. Этому обострению чрезвычайно интересного вопроса помогают, как это ни покажется парадоксальным, даже и допущенные автором ошибки. В этом мы видим огромную заслугу колоссального труда Н. А. Морозова. Он двигает мысль вперед и заставляет проверить исстари сложившиеся религиозные и научные догмы».

Я привожу эти лестные для меня строки только для того, чтобы читатель не принял статью Данана за сплошное порицание, и теперь прямо перехожу к его филологической критике, которая, в сущности, дает только корректурные поправки. Вот ее наиболее яркий образчик:

«Мне не хотелось бы огорчать автора, — говорит М. Данан, — но я должен категорически заявить, что Дидона не обозначает по-еврейски «их судья». Тот гебраист, который снабдил Морозова такими «знаниями» еврейского языка, либо невежда, либо, еще хуже, недостойно подшутил над нашим ученым».

Я не буду спорить с М. Дананом по существу, но могу в данном случае только уверить моего уважаемого критика, что его предположение, будто тут кто-то поиздевался нал моей некомпетентностью в древнееврейском языке, неправильно. Каждый перевод сомнительного для меня еврейского слова я проверял сначала по еврейско-русскому словарю Штернберга, а если в нем не находилось точного и ясного значения, то обращался к английской книге «The English version of the polyglot Bible», где один из ученейших английских гебраистов, Gruden, дал объяснение смысла всех еврейских и халдейских имен, употребляющихся в Библии.

В данном случае, не видя сам достаточно осмысленного значения для Дидоны ни в греческом, ни в латинском языках, я обратился к еврейскому, убедившись, что множество классических имен были явно взяты из него (как это видно и из специального словаря, составленного талантливым, но, к сожалению, малоизвестным гебраистом и в то же время классиком, Б. Топоровским, приложенного в конце этой книги)[114]. Первоначальным еврейским корнем этого имени я счел ДОДИ, т. е. возлюбленная, с прибавкой окончания Н, как это постоянно бывает в библейских именах для обозначения прилагательного их смысла. Так я и перевел бы это имя значением «Возлюбленная», если бы положился на свое, а не на чужое знание еврейского языка, которое я считал бесконечно лучшим, чем мое. Обратившись для проверки своих соображений к круденовской «Concordance to the Bible», я увидел, что там совершенно одинаковое по корню с Дидоной слово Дыдан (ДДН) переведено «их судья» (their judge), от корня ДН судья, как может убедиться и сам М. Данан, заглянув в «The English version of the polyglot Bible», при котором приложен круденовский словарь. Это значение я и дал вместо более мне нравившегося «Возлюбленная». Таким образом, «невеждой, который снабдил меня таким знанием еврейского языка», является один из авторитетнейших английских гебраистов.

В таком же роде я мог бы ответить и на все остальные лингвистические замечания как доброжелательного ко мне Данана, так и других недоброжелательных критиков. Все они говорили о моей «некомпетентности переводить еврейские имена», Чтобы хоть этим способом подкосить доверие к моим общим выводам относительно молодости нашей культуры и относительно геофизической и климатологической осмысленности реальной истории человечества. Но каждый раз оказывалось, что мои критики обвиняли под моим именем в невежестве или того же ученого спеца по халдейской и еврейской литературе — Крудена, или какую-либо из других филологических знаменитостей, а на еврейские слова, которые переводил я сам, не было, насколько помню, еще ни одного замечания.

Интереснее же всего тут следующий факт. Вот, например, тот же М. Данан говорит далее:

— Я должен категорически заявить, что слово Лидона не означает по-еврейски «их судья».

— Но что же оно в таком случае означает? — спрашиваю я.

Автор молчит, все другие возражатели тоже молчат.

— Но неужели, — спрашиваю я, — для ученого филолога-исследователя, особенно же специалиста по древнееврейскому языку, при встрече с каждым словом, значения которого нет в словаре Штернберга, наилучшая и даже единственная поза — пожизненный столбняк?

И если я первый вышел из этого столбняка и, по неопытности, заговорил на древнееврейском языке косноязычно, то, обязанность специалистов по этому предмету не только указать на мое косноязычие, но и дать надлежащий перевод, а не оставаться и не оставлять читателя, отбросив мое объяснение, по-прежнему в пожизненном столбняке. Ведь в такой позе далеко не уйдешь в науке!

Только об этом я и прошу будущих критиков филологической части моей работы и думаю, что имею на то право.

Исключительно большая величина этого шестого тома «Христа» обусловилась тем, что необходимо было внести в него и критику магометанских первоисточников, и критику египетской хронологии целиком. Но все же мне не удалось здесь дать достаточно полного обзора египетских документов, имеющихся в моем распоряжении. Астрономические доказательства позднего времени демотического письма пришлось мне очень сократить, отнеся разбор некоторых очень важных для подтверждения моей хронологии астрологических документов в седьмой том, где мне будет удобно представить их в связи с аналогичными им клинописями, тоже нередко дающими эпоху крестовых походов вместо приписываемой им незапамятной древности.

Особенно жаль было мне откладывать опубликование моих обстоятельных вычислений времени эфемериды, найденной в Египте Генри Стобартом в 1854 году и опубликованной Бругшем в 1856 году в его книге «Nouvelles recherches sur la division de l′année égyptienne suivie d′un mémoire sur les observations planétaires consignées dans quatre tablettes égyptiennes en écriture démotique», которые при обстоятельном разборе ясно показывают, что они представляют вычисления, сделанные уже в XVII веке нашей эры, вплоть до 1682 года, т. е. почти в то же время, которое дал и разобранный в этом томе фивский гороскоп, найденный Бругшем в 1857 году и показавший для себя 1682 год.

Совпадение поразительное, и оно увеличивается еще тем, что и среди клинописей, найденных в Месопотамии, есть такие же эфемериды и почти такой же поздней эпохи.

Считаю нужным также ответить здесь печатно и на частный вопрос одного из моих читателей, пытавшихся применить к своим работам мою таблицу XV (стр. 69 четвертого тома «Христа»).

«Что значит, — спрашивает он, — начальная эпоха планет?» Начальной эпохой Меркурия я назвал верхнее соединение Меркурия с Солнцем на 20 января 1900 года, как оно вычисляется по средним оборотам этой планеты (хотя благодаря большому эксцентриситету его орбиты он в это время и не дошел еще до верхнего соединения). От этого момента вспять и надо вычислять его прежние положения в земных сутках как единицах времени. А попятное отсчитывание дает попятные же и остатки от полных синодических оборотов планет, и потому в примерах такого вычисления, данных на 70–71 страницах IV тома «Христа», надо приводить такие остатки к прямым, вычитая их из полного синодического оборота Меркурия в 115,87… дней.

Аналогичное надо сказать и о Венере, начальной эпохой которой я назвал ее реальное соединение с Солнцем 8 сентября 1899 года и отсчитывал ее полные синодические обороты также вспять.

Затем еще одно замечание.

Мне говорили и даже не раз: если наши материалы по древней истории и даже по Средним векам так переполнены подложными документами, то как же отличить историческую действительность от фантазии?

Но предлагать такой вопрос может только тот, кто не отнесся внимательно к моему исследованию. Ведь сам же я даю везде надежный критерий. Не раз я говорил, что если в документе упоминаются вычислимые небесные явления, вроде солнечных и лунных затмений, или гороскопические записи, то вычисление их сейчас же обнаруживает достоверность или недостоверность документа и даже устанавливает время, когда он составлен. Если же астрономических указаний в документе нет, то достоверность или недостоверность его обнаруживается из его сравнения с такими, где имеются астрономические подтверждения. А общей основной проверкой служит теория непрерывной эволюции человеческой культуры, устанавливающаяся на основании астрономического хронологирования документов и по другим естественнонаучным соображениям.

Конечно, всякий даже самый добросовестный и неповрежденный переписчиками манускрипт есть лишь одностороннее изображение действительности. Несколько таких документов, если они не пересказы с одного и того же, похожи на фотографические снимки той же самой местности, снятой с разных точек зрения. Сфотографируйте какой-нибудь сложный ландшафт с нескольких пунктов — спереди, сзади, с боков — и вы не скажете без серьезного изучения его деталей, что это одна и та же местность. Так и в исторических описаниях, сделанных независимо друг от друга и особенно авторами различных воззрений или национальностей.

Однако всякий документ — искренен он или подложен— есть сам по себе исторический факт и становится нашим руководителем, как только мы установили его время и место. Он характеризует психическое состояние и уровень культуры людей своего времени. Подобно тому как геолог восстановляет по одному окаменелому зубу тип и образ жизни неведомого животного, так и историк, на основании выдвигаемой мной эволюционной непрерывности человеческой культуры, может по одному клочку древнего манускрипта определить время, местность и состояние культуры того времени, когда он писан, хотя бы на нем и не было никакой датировки.

А без этого критерия получается вместо истории лишь хаос ничем не связанных клочьев.

При чтении моего исследования читатель, никогда не должен забывать его основного положения, которым обусловливаются все детали: культура распространялась, распространяется и будет распространяться всегда из культурных местностей в некультурные, а не наоборот. В древности она должна была идти из плодородной долины Нила в аравийские пустыни, а не из аравийских пустынь в плодородную долину Нила, из Царьграда с берегов Босфора к Мертвому морю Палестины, а не от Мертвого моря Палестины в Царьград на Босфор. В Средние века, когда развилось парусное мореплавание, культура, как материальная, так и умственная, должна была распространяться из изрезанной морскими заливами и орошенной многочисленными реками Европы, предназначенной самой природой быть рассадником культуры, на азиатский Восток, менее приспособленный к инициативной роли в этом отношении, а не с азиатского Востока в Европу, как более его приспособленную к культуре.

В связи с этим находится и второе мое основное положение, о котором я уже говорил в начале этого предисловия: там, где природа за исторический период резко не изменялась, не прерывалась и культура, а только гегемония ее переходила в другие местности по мере того, как развитие техники делало их более благоприятными с точки зрения общественной экономики. При этом Эволюция культуры шла не плавно, а порывами, из которых на памяти человечества остаются три, сменявшиеся периодами сравнительного успокоения. Первый порыв был так называемое «Великое переселение народов» в IV–V веках нашей эры, которое мы не должны рассматривать как переселения всей массы населения в другие места, а только как переселения господствовавших слоев, что вызвало образование крупных теократических империй. Второй порыв был так называемые «Крестовые походы» XI–XII веков, понимаемые в том смысле, как это дано мной в пятом томе. И наконец, третий порыв начался в конце XVIII века и, вероятно, закончится в половине XX — период общественных революций, после которого можно ожидать опять около полутысячелетия плавного, спокойного развития человеческой жизни и мысли.

Таковы основные тезисы этого моего исследования. Указывать мне, как это до сих пор только и делали, на разные мелкие и неизбежные при такой большой работе просчеты, где мне одному приходилось бороться против всех, конечно, можно и должно, но выставлять частные возражения, вместо поправок и улучшений всей работы, за опровержение только что формулированных здесь ее основных реалистических положений может только мистик или фантазер или — много хуже! — жалкий буквоед, а не мыслящий и всесторонне образованный историк человеческой жизни и культуры.

Книга VII Великая Ромея — первый светоч средневековой культуры

Основная задача этой моей большой работы была: согласовать исторические науки с естествознанием и обнаружить общие законы психического развития человечества на основе эволюции материальной культуры, в основе которой, в свою очередь, лежит постепенное усовершенствование орудий умственной и физической деятельности людей.

Меня часто спрашивают: почему я дал такой своей работе малоподходящее (по их мнению) название «Христос», когда сам же я доказываю везде, что евангельский Христос, превращавший воду в вино, воскрешавший умерших, от которых «уже смердило», и ходивший по водам, как по суше, — есть простой продукт воображения первых сентиментальных средневековых романистов и что истинным основателем христианской религии был византийский Великий Парь (по-полугречески — Василий Великий), по-видимому, тождественный с императором Юлианом Философом, а не монах, каким его рисуют «Жития святых».

Но задавать такой вопрос могут только те, которые совершенно не знают значения слова «Христос», как оно понимается теологами и должно пониматься всяким образованным человеком.

Слово «Христос» (Χπιστοσ) значит просто «посвященный в тайны высших знаний» (посвященник, помазанник), а Иисус Христос значит просто Иисус Помазанник. Не признавать существования в Средние века «помазанников» из-за того только, что мифический евангельский Иисус получил чин помазанника, — это то же, что не признавать существования капитанов из-за того, что Жюль Верн написал роман, в котором главным героем является вымышленный им капитан Гаттерас, или отвергать существование города Полтавы из-за того, что Котляревский написал пьесу, в которой главная героиня Наталка Полтавка никогда не существовала.

А если мне скажут, что слово «Христос» в вульгарном употреблении уже слилось с именем евангельского Иисуса и что благодаря этому мою книгу могут купить и верующие в «евангельского Христа», ходившего по водам и претворявшего воду в вино, то я отвечу: тем лучше, пусть и они ознакомятся с серьезными представлениями об этом предмете. В научной же области слияния обоих имен никогда не было, и даже в этой самой моей работе я цитирую книгу Робертсона «Языческие Христы»[115], самое название которой показывает, что в науке и до меня слово «Христос» постоянно употреблялось в своем общем смысле не только в греческой, но и в европейской литературе. Пора перейти к такому употреблению и вообще. Это все я говорил уже в предисловии к первому тому моей работы, так что не понимать смысла ее названия могут лишь те, кто не читал не только ее содержания, но даже и первого предисловия к ней.

Название моей книги просто значит «Посвященный», т. е. это — история умственной культуры посвященнического периода, а потому и о мифическом посвященнике Иисусе в ней говорится лишь по временам, поскольку приходится останавливаться на отражении в евангелиях психической эволюции христианских народов.

Основная же цель моей работы, как я уже сказал, была согласовать исторические науки с естественными, установив прежде всего научную хронологию взамен существовавшей до сих пор скалигеровской. При этом для критического разбора излагаемых в наших первоисточниках сообщений употреблены были мной шесть методов.

1) Астрономический метод — для определения времени памятников древности, содержащих достаточные астрономические указания в виде планетных сочетаний, солнечных и лунных затмений и появления комет. Результат исследования этим методом, захватывающий более 200 документов, получился поразительным: подтвердились все записи греческих и латинских авторов, описывающих вычислимые астрономические явления после 402 года нашей эры, и, наоборот, все относимые к более раннему времени записи о затмениях, планетных сочетаниях и кометах (последние я сравнивал с записями найденных в Китае летописей Ше-Ке и Ма-Туань-Линь, а сочетания планет вычислял сам) не подтвердились и привели к датам несравненно более поздним, чем они считались. То же самое случилось с клинописными астрономическими записями в Месопотамии и с идеографическими в Китае. От древности далее начала нашей эры не осталось ничего.

2) Геофизический метод — состоящий в рассмотрении того, возможны ли те или иные крупные историко-культурные факты, о которых нам сообщают древние авторы, при данных географических, геологических и климатических условиях указываемой местности. И этот метод дал тоже отрицательные результаты до начала нашей эры. Так, например, геологические условия окрестностей полуострова Uyp (где помешают город Нур, т. е. Царь, по-гречески — Тир) показывают физическую невозможность образования тут, да и на всем Сирийском берегу от Яффы до Анатолии, какой-либо закрытой от ветров или вообще удобной для крупного мореплавания гавани. Значит, и центра мореходства здесь не могло быть, а только в Царьграде. Точно так же и гора Синай, никогда не бывшая вулканом, не подходит для места законодательства Моисея на огнедышащей горе.

3) Материально-культурный метод — показывающий целесообразность многих сообщений древней истории при сопоставлении их с историей эволюции орудий производства и с состоянием тогдашней техники; такова, например, постройка Соломонова храма в глубине Палестины до начала нашей эры и т. д., и т. д.

4) Этико-психологический метод — состоящий в исследовании того, возможно ли допустить, чтоб те или другие крупные литературные или научные произведения, приписываемые древности, могли возникнуть на той стадии моральной и мыслительной эволюции, на которой находился тогда данный народ.

5) Статистический метод — состоящий в сопоставлении друг с другом многократно повторяющихся явлений и в обработке их деталей с точки зрения теории вероятностей. Образчиком этого метода служит излагаемое (в VI томе) сопоставление родословной Pa-Мессу II с родословной евангельского Христа.

6) Лингвистический метод, особенно выявление смысла собственных имен, — который часто с поразительной ясностью вырисовывает мифичность всего рассказа. Возьмем хотя бы начало библейской книги Бытие: «Супруга Адама Ева родила ему Каина и Авеля, и Каин убил Авеля». По внешности это вполне исторично, а переведите здесь собственные имена по их смыслу, и выйдет: «Жизнь, супруга Человека, родила ему Труд и Отдых, и Труд убил Отдых». Вместо историчности обнаружилась аллегоричность. И такими курьезами полна вся древняя история.

Всякая наука пользуется отдельными фактами лишь как материалом для вывода из них общих законов, объясняющих эти факты. Значит, и история в ее обычном чисто описательном состоянии не есть еще наука, а лишь материал для науки. Только в 1857–1861 годах знаменитый английский историк Генри Бокль первый начал подводить путь человеческой культуры на земной поверхности под определенные законы, а затем марксисты взялись за осмысление исторического процесса, объясняя события законами диалектического материализма. А диалектический закон не есть простая смена тезисов и антитезисов, подобно качаниям маятника, все время остающегося на своем месте; он более походит на течение реки, в котором струя ударяется сначала в один берег, затем отбрасывается им по инерции к другому и потом обратно, придавая этим всему руслу змеистый вид, пока река не впадет наконец в море.

Так точно и человечество, после каждого перехода от тезиса к антитезису и обратно, обязательно переходит к более высокому состоянию, и это есть основной закон эволюции. До сих пор противоречило ему укоренившееся у нас ложное представление о декадансах и ренессансах человеческих культур, превращавшее исторический процесс во что-то вроде качаний маятника на одном месте. Таково, например, существующее до сих пор представление о нескольких повторных римских империях: римской империи Ромула и Рема, римской империи Юлия Цезаря и Октавина Августа, римской империи Константина и, наконец, римской империи Карла Великого. Таковы же наши ложные представления о существовании староперсидского, среднеперсидского и новоперсидского царств, все на тех же основаниях, таковы наши ложные представления о существовании четырех повторных периодов ассиро-вавилонской культуры, сопровождавшихся, как и предшествовавшие, промежуточными декадансами, и т. д.

С этой точки зрения и теперь, после головокружительных успехов нашей техники, пришлось бы ждать стремительного одичания всех наших культурных народов для того, чтобы через несколько столетий или даже тысячелетий возродиться снова. Но вот все мое настоящее исследование показывает, что эти смены декадансов и ренессансов — просто волшебная сказка, возникшая вследствие того, что те же самые старинные империи и культуры, описанные вариантно разными историками на разных языках и с разных точек зрения, распались в умах историков, благодаря отсутствию общей хронологии и общей номенклатуры местностей и деятелей на последовательные ряды разноместных и разновременных культур, нарушая тот общий закон диалектического процесса, по которому раз пережитые формы исторического бытия более не возвращаются.

Астрономическая проверка исторической хронологии, произведенная в предшествовавших томах, показала нам достаточно, что все эти зияющие противоречия основному эволюционно-диалектическому процессу — простые недоразумения, основанные на ошибках хронологии и апперцепционных представлениях разноплеменных хроникеров о тех же самых событиях и исторических деятелях. Да и все наши остальные методы проверки показали, что ни на одно средневековое сообщение нельзя смотреть как на фотографию действительности, а скорее как на ее тенденциозное искажение, вроде тех многочисленных средневековых рисунков, которые изображают, например, даже прекрасно видимые всеми кометы вроде пылающих головней или настоящих мечей и шпаг (даже с рукоятками для их удобного держания невидимой, а иногда и видимой небесной рукой).

Вот почему читатель не должен удивляться и тому, что, отождествив в первом томе основателя христианской церкви с четьи-минейским Великим Царем (Василием — по-гречески), я отождествляю здесь и самого «Великого Царя» с действительно великим царем того же времени — Юлианом Философом и что, отождествив сначала Александра Македонского с Александром Севером, я здесь уже и их обоих пытаюсь отождествить с тем же Юлианом. Ведь все сказания о них находятся на уровне ничем не проверенных слухов.

Скажу также несколько слов и об отголосках, произведенных в литературе моей книгой в последнем году.

Неосновательность критики тов. Сергеева в № 3–4 «Мирове-ения» за 1931 год я уже достаточно показал в напутственном к ней «Письме в редакцию», напечатанном в той же книжке. А что касается до статьи «Das Altertum — ein Trugbild» («Древний мир — мираж»), помещенной К. Филипповым в Kûlnische illustrierte Zeitung (от 1 апреля 1932 года), то она очень хорошо резюмирует мои основные выводы, причем автор прибавляет и ряд новых фактов, подтверждающих их.

Так, он утверждает, между прочим, на основании архивных документов, что Троянская война не была известна до «разрушения Трои каталонцами», описанного в хронике лично присутствовавшего при этом каталонца Мунтанера, в XIII веке, причем героиней является не Елена, а Арсена, т. е. Ирина, и что весь Троянский эпос выработан в Западной Европе на основании этих Мунтанеровых рассказов, разработанных сначала трувером Бенуа-де-Сен-Мор и переработанных потом Конрадом Вюртбургским, и что ни один из компиляторов «Илиады» и «Одиссеи», живших до рассвета эпохи Возрождения, не знает сказаний Гомера такими, как они являются у нас теперь, и даже сам Гомер, по-гречески — Омер (Оμεροζ), — не кто иной, как трувер, граф Сент-Омер, фламандский феодал, живший в офранцузившейся в XII–XIV веках (со времени крестовых походов) Греции, и что он впервые написал «Илиаду» на своем родном старофранцузском языке, после чего братья Халкокондиласы перевели ее на греческий в позднюю эпоху Гуманизма.

Автор указывает далее, что из псевдодревних классических писателей Валерий Флакк, относимый к 63 году нашей эры, был выдуман на самом деле Поджио Браччнолини и опубликован им около 1430 года; Квинт Энний, относимый к 329 году до начала нашей эры, написан итальянцем Мерула около 1500 года; баснописец Федр, относимый к началу нашего летоисчисления, — итальянцем Перотти в XVI веке; Овидий — Сабинусом около 1480 года; сатирик Турнус — Бальзаком в 1650 году; Кальпурний — Поджио Браччнолини в 1420 году, и этим же знаменитым апокрифистом написаны Таиит и Валерий Максимус в XV веке. Петроний был составлен тем же Поджио в сотрудничестве с французом Нодо, а псевдодревнеримская газета «Acta Diurna» написана итальянцем Ригизио в 1615 году. Виргилий, по новейшим изысканиям, был библиотекарем Карла Великого (800 год нашей эры), и весь Аристотель, по обстоятельному исследованию проф. Лео Винера, был выработан в Кордовском университете мавританскими и остготскими учеными.

Точно так же — и относительно произведений классического искусства, какими главным образом являются статуи и сосуды, по самой своей стойкой природе особенно легко перебрасываемые в какую угодно глубокую древность. Многие скульпторы, в том числе Микель Анджело и Донателли, сначала зарывали свои статуи в саду, а затем как бы случайно находили их в присутствии других и выдавали за древние, и лишь после громкого успеха своих псевдонаходок они стали делать скульптурные произведения и от своего имени.

В заключение всего автор статьи показывает, что о мифичности всей истории человечества до начала Византийской империи, т. е. до IV века нашей эры, уже говорилось и до меня. Так, профессор Саламенского университета де Арсилла (de Arcilla) еще в XVI веке опубликовал две свои работы «Programma Historiae Universalis» и «Divinae Florae Historicae», где доказывал, что вся древняя история сочинена в Средние века, и к тем же выводам пришел иезуитский историк и археолог Жан Гардуин (J. Hardouin, 1646–1724), считавший классическую литературу за произведения монастерионцев предшествовавшего ему XVI века. И даже в то самое время, когда я обрабатывал в тишине Шлиссельбургской крепости свои выводы о том, что вся древняя история — мираж, немецкий приват-доцент Роберт Балдауф написал в 1902–1903 годах книгу «История и критика», где на основании чисто филологических соображений доказывал, что не только древняя, но даже и ранняя средневековая история — фальсификация эпохи Возрождения и последующих за ней веков.

С ответом К. Филиппову (а под его именем, в сущности, мне, хотя обо мне оба автора не упоминают) выступил в № 15 того же Külnische illustrirte Zeitung от 15 апреля 1932 года Paul Zeelhoff, но слабость его доводов служит только лучшим подтверждением верности излагаемых мной выводов. Не имея возможности отвергать подложность большинства классических произведений, он только говорит, что это еще не доказательство подложности их всех. Останавливаясь, например, на том факте, что Колизей не упоминается не только у классиков, но даже и в Средние века, Зельгоф не находит ничего лучшего, как сказать, что у них же не упоминается и об острове Рюгене, а следует ли из этого, что его тогда не было?

Но из этого следует, ответим мы ему, только то, что на Рюгене тогда не было ничего замечательного. А можно ли сказать, что и Колизей в Средние века был самым обычным строением, на которое никто не обращал внимания?

Наоборот: он был бы дивом того времени. Значит, и не упоминается он действительно лишь потому, что был выстроен после Средних веков, на папский юбилей в 1000 году.

Такие возражения доказывают только полное бессилие возражающего.