Чхе (Цой) Ин Хун Площадь

Площадь

Океан тяжело дышал и шумно ворочался, размалывая огромные пласты аквамариновой пастели.

Индийское судно «Тагор», зафрахтованное для перевозки освобожденных военнопленных в одну из нейтральных стран, натужно дрожа огромным корпусом водоизмещением в три тысячи тонн, скользило по волнам, разрезая липкие и густые испарения Восточно-Китайского моря. Выкрашенное в белый цвет судно казалось новеньким, только что сошедшим со стапелей верфи.

Пассажир по имени Ли Менджюн, спустившись по трапу на правую палубу, направился на корму и там, прислонившись к перилам, попытался прикурить сигарету. Но каждый раз, когда он чиркал зажигалкой, ветер порывисто гасил пламя. Присев на корточки и прикрыв лицо правой рукой, Ли Менджюн с завидным упорством продолжал орудовать зажигалкой. В этот миг он интуитивно почувствовал на себе взгляд чьих-то недобрых глаз. Ему стало жутко. Его постоянно преследовало неясное тревожное предчувствие. Как будто кто-то из-за угла тайком подглядывал за ним, и каждый раз, когда он резко поворачивался, пытаясь рассмотреть это неведомое существо, оно поспешно исчезало.

В этот раз глаза смотрели из-за дверей, ведущих в кают-компанию. Это были глаза без лица. Они словно пытались напомнить ему что-то очень важное, чего он не имел права забывать, но, по-видимому, забыл. Конечно, это была временная забывчивость, поскольку нельзя постоянно думать только о чем-то одном. В подсознании Менджюн помнил все до мельчайших подробностей. И все же чувство вины гложет его и не дает покоя. Да еще эти неотступно следящие глаза.

Его размышления прервал проходивший мимо матрос, державший в руке канатную бухту. Остановившись перед Менджюном, он два раза ткнул ему в грудь вынутой изо рта трубкой и у казал в сторону капитанской каюты. Менджюн кивнул, что понял, бросил за борт недокуренную сигарету и отправился к капитану.

Капитан «Тагора» чуть наклонившись сидел у себя в каюте и пил чай. Увидев вошедшего, он указал подбородком на стоявшую рядом еще одну чашку. Его квадратное и смуглое лицо, в котором угадывались типичные черты представителя индоиранской крови, было скрыто густыми бакенбардами и напоминало грубо отесанный чурбак. Чай, которым потчевал капитан, был действительно великолепен: ароматный, с чуть заметной горчинкой. Верх совершенства по сравнению с той бурдой, которой поили пленных в концлагере. Менджюн некоторое время смотрел на капитана, а затем перевел взгляд на иллюминатор полевому борту капитанской каюты. За исключением, может быть, мачты, это было едва ли не лучшее место на судне для наблюдения за безбрежным водным простором. Перед глазами веером раскрывалась чудная панорама океана в жарких трепетных бликах. Менджюн взглянул в правый иллюминатор и увидел двух чаек, которые, чуть забирая вправо, летели за кораблем. Они казались белыми мазками на полотне с морским пейзажем. Целый день они следовали за судном, то обгоняя его, то отставая, то присаживаясь на мачту для короткого отдыха.

Ответственный за транспортировку пленных индийский чиновник Муради день проводил за чаркой вина, а ночь — за картами. Поэтому все заботы о пленных и бремя переговоров с капитаном по возникающим проблемам ложились на плечи Менджюна, для которого некоторое знание английского языка оказалось как нельзя кстати. При первой же встрече капитан поинтересовался его образованием. Менджюн ответил, что он — «университетский недоучка». Слово «university» в его корейском произношении, видимо, не очень понравилось капитану, и он, слегка поправив артикуляцию звука «r», уточнил: «Так вы учились в университете?»

О себе он рассказал, что в свое время окончил торговое мореходное училище в Англии, и перечислил с десяток крупных чинов английского флота, с которыми ему довелось вместе учиться. В бесхитростном рассказе старого моряка не было ни на йоту бахвальства, а чувствовалось что-то наивное и светлое.

Тех иностранцев, с которыми Менджюну доводилось встречаться, отличала, на его взгляд, одна общая черта: они значительно чаще, чем корейцы, вели себя по-детски. Неоднократно наблюдая за тем, как они, словно упрямые дети, не могут легко изменить избранный стиль поведения, он стал думать о них как о людях неуравновешенных. По отношению к находившимся на борту недавним узникам и капитан, и экипаж корабля были исполнены сочувствия. Они считали их мучениками, не нашедшими пристанища на родине и избравшими своим уделом жизнь на чужбине. Сами освобожденные принимали это сочувствие к себе с долей смущения и иногда вели себя вызывающе, становясь в позу повидавших жизнь людей, которым не нужна милость посторонних. Но если потревожить это сложнейшее переплетение чувств, то оттуда — из многослойной и беспорядочной свалки — непременно, точно из гнойника, потечет такая каша, которой не подыскать и названия. Все это бесформенное, порой на ощупь осязаемое естество есть не что иное, как наш собственный внутренний мир.

— Ну как? Что вы сейчас испытываете? Ожидание? Страх?

— Ничего. Никаких мыслей.

Менджюн качает головой. Капитан, выпуская колечками дым от сигары, слегка улыбается:

— Мне никак не понять вас. Вам не по душе ни юг, ни север вашей страны. Ищете пристанища на чужбине. Разве у вас на родине нет близких и родных?

— Есть, конечно.

— Кто? Мать?

— Нет.

— Отец?

Менджюн кивает в знак согласия и при этом ловит себя на мысли: «Почему он сначала спросил о матери?»

— А любимая?

При вопросе о любимой Менджюн заметно побледнел. Растерявшись, капитан поднял правую руку и погрозил сам себе пальцем:

— Уж извините меня, старого…

Может, у них так принято в разговорах ненароком бередить незаживающие чужие раны… Но все-таки в капитане чувствовалась чуткая к чужим бедам деликатность. Заметив, как легкая тень пробежала по лицу моряка, Менджюн почувствовал себя неловко: нельзя по пустякам огорчать хорошего человека. Озорной ветерок ворвался через открытые настежь иллюминаторы и затрепыхал краями плохо прикрепленной к стене морской карты. А чайки по-прежнему летели вровень с судном в куске голубого неба, очерченном иллюминатором. Они то поднимались, то опускались, то исчезали где-то за кормой. Ярко светило солнце. И вдруг у Менджюна на душе стало необычайно легко. Его усталое тело, руки и ноги точно освободились от ненужного груза и испытали облегчение. Так бывало и раньше, в далеком прошлом, когда мысли об убогости жизни загоняли его в темный угол, и куда порой все же прорывались через мрак долгожданные лучики света и надежды.

А любовь… Это совсем другое дело. Для него слово «любимая» никогда еще не звучало так значительно и емко.

— Была бы любимая девушка, разве я так легко покинул бы родину?

Менджюн, как бы в знак того, что извиняться не стоит, примиряюще глядел на своего смуглого собеседника. Тот, прищурив глаза, долго хранил молчание и вдруг решительно отрезал:

— Да, и такое возможно.

Менджюн, услышав примирительный тон капитана, успокоился и, чтобы занять себя, стал крутить пальцами пустую чайную чашку. Капитан продолжал решительно:

— Да, это возможно.

— Н-да…

Еще минуту назад эта тема была запретной, но теперь между ними завязался откровенный разговор.

— Бывает так, что человек обязан выйти в море, оставив на берегу самое драгоценное, что есть у него в жизни.

Видимо, капитан в эти минуты вспоминал свое грустное прошлое. Чувствовалось, что вот-вот польется печальная исповедь старого морского волка о несчастной любви, насквозь пропитанная соленым морским ветром и мрачной, как морская пучина, безысходностью. В эту минуту в капитанскую каюту вбежали несколько матросов и доложили о чепе в машинном отделении. Из их сбивчивой скороговорки невозможно было понять, что именно вышло из строя. Капитан встал с кресла и, кладя руку на плечо Менджюну, на прощание сказал:

— Приходите вечером, попозже. Тогда и поговорим.

В сопровождении матросов он спустился вниз по трапу. Менджюн остался один в пустой каюте. Немного погодя он встал и отправился в свой кубрик, где вместе с ним жил некий Пак из города Хамхын, в прошлом учитель, большой любитель поспать. Почти все время он проводил, валяясь в постели. Менджюн спал на верхних нарах, нижние занимал Пак. Услышав, что кто-то вошел, Пак повернулся лицом к двери. Лицо его заросло, а глаза глядели сонно. Когда Менджюн встретился с ним, он подумал: «Уставший от жизни человек». Собственно, он и сам устал от жизни, но у Пака это было хуже. От него исходило зловоние беспросветности, и Менджюн относился к нему с некоторым презрением. Он усмехнулся, подумав, что коммунисты непременно заклеймили бы подобное отношение как порождение мелкобуржуазной идеологии. Пак, вновь повернувшись лицом к переборке, спросил:

— Говорят, следующая стоянка будто бы в Гонконге?

— Хм…

Взбираясь на верхние нары, Менджюн взглянул вниз на соседа. У того из-под подушки торчало горлышко недопитой бутылки виски. Видимо, лежа на нарах, он по глотку осушал ее.

— Как думаешь, удастся сойти на берег?

— Вряд ли. В Японии же не дали.

— Черти! — взорвался Пак. — Мы же не заключенные… Кто им дал право обращаться с нами, как с пленными?

В нем буйствовало выпитое виски. Зачем попусту разоряться? Толку-то? В груди у Менджюна поднималась волна неприязни к этому человеку. Что он — один такой? Все в одинаковом положении, но молчат. Спустя минуту Менджюн, успокоившись, расслабился и вытянул ноги. Блаженная истома разливалась по рукам, ногам, всему телу. Покой, благодать… Уснуть бы и больше не просыпаться. Поворачиваясь, он опустил руку вниз и, два раза стукнув кулаком о стойку нар, растопырил пальцы. И тут же почувствовал холодное прикосновение к ладони тупорылой винной бутылки. Подняв ее, взглянул на этикетку. Так и есть: японское виски «Ендзю». Судя по ее тяжести, там еще оставалось достаточно. Отвинтив крышку, Менджюн поднес горлышко ко рту. На язык полилась терпкая обжигающая жидкость. Сделав несколько глотков, он молча вернул бутылку хозяину. Вдруг Пак внизу засмеялся, С чего это? У Менджюна мурашки пошли по телу. Он рывком сел:

— В чем дело?

Молчание.

— Ты что? Оглох?

Только тогда последовал ответ.

— Хи-хи-хи. Вот действительно, пути Господни неисповедимы. Если бы нам еще раз позволили свободно выбирать, ты бы и на этот раз выбрал нейтральную страну? Я бы отказался…

Менджюн снова прилег, и в ту же минуту на него обрушились мутные волны морской болезни. Нары проваливались куда-то вниз и, пробив днище судна, уносились в бездну морской пучины. В горле пересохло, голова болела. Он спустился вниз, зачерпнул большую кружку воды, жадно опрокинул ее. Затем снова забрался наверх в свое лежбище. То ли из-за качки, то ли под воздействием выпитого виски у него слиплись глаза и страшно захотелось спать. И сквозь сон он все слышал знакомый голос: «Если бы тебе дали возможность выбора, то как бы ты поступил?» Так же, конечно, так же.

Проснулся он только к ужину. На судне прием пищи имел чуть ли не ритуальное значение. Это было время непринужденного общения друг с другом. Люди группами перемещались по кораблю, оживленно обмениваясь впечатлениями о первых днях дороги и делясь ближайшими планами. Любимым местом сбора был небольшой пятачок у перил на корме. Здесь стоял неумолкающий галдеж. Люди шутили, толкались как рыба в неводе, ругались и смеялись, радуясь тому, что всем дышится свободно и никто на них не кричит. Было так приятно собраться и поговорить обо всем понемногу. Бог знает, когда еще свидимся! Люди, осужденные на «свободу с правом проживания в нейтральной стране», ощущали в сокровенных уголках души общность участи, уготованной им неумолимым роком, и не хотели расставаться, желая подольше побыть в кругу подобных себе и напоследок испытать чувство локтя. Это было особенно заметно в первые дни плавания. Прошло всего три дня с момента выхода в море, но включая время, ушедшее на оформление документов, они находились вместе уже дней десять. За этот срок они привыкли держаться вместе, сообща узнавать у господина Муради, как продвигается оформление документов. Каждый боялся оставаться в одиночестве и искал опору и поддержку у товарищей, с удовольствием ощущая себя членом пестрой клокочущей толпы.

Но это отнюдь не значило, что все они уже перешагнули узкие тропы своего эгоизма и побороли интересы собственного «я». Когда закончилась передряга с документами и остался последний шаг до заветной цели — неведомой земли, где им предстояло жить дальше, вдруг всеобщий энтузиазм и прежний коллективизм пошли на убыль. Люди стали избегать друг друга, стремясь в одиночестве осмыслить происходящее. И дело было не в том, что они вдруг охладели друг к другу или между ними пробежала черная кошка. Просто у каждого в затаенном уголке души прятались узелочки, которые непременно надо было развязать в одиночку. Находясь на перепутье, человек неизбежно думает о своем будущем, стремясь понять то, к чему его толкает судьба. И это нелегкая дума. Стычки, подобные тем, что были между Менджюном и Паком, происходили во всех кубриках и лишний раз подтверждали общее состояние пассажиров. С лиц людей постепенно исчезли беззаботные улыбки. Их сменила озабоченность. Каждый украдкой подглядывал за соседом, точно желая узнать, насколько тот преуспел в решении главного вопроса, кто ближе всех подошел к концу этой китайской головоломки. Горизонт, который еще недавно казался ясным и светлым, постепенно затягивался мутной пеленой неопределенности. Единственным утешением было то, что и у других положение не лучше.

Море спокойно. Посвежело. Взошла луна.

Люди стоят в ряд, держась за перила, и в полной тишине смотрят на ночное море. Глядя на помрачневшие лица, Менджюн подумал, что надо бы собраться на вечеринку с хорошей выпивкой до того, как они прибудут к месту назначения. Капитан, наверное, не станет возражать. Он вспомнил о приглашении, поднял голову и посмотрел на капитанскую каюту. В ее иллюминаторах ярко горел свет. На фоне ночного неба она была похожа на маленькую наблюдательную вышку. Менджюн перевел взгляд на мачту и увидел на ней какие-то белые пятна. Он протер кулаком глаза и снова взглянул. Так и есть: те самые чайки, что днем сопровождали судно. Сегодня вечером капитан, наверное, расскажет ему невеселую историю своей любви. В ответ на чужую исповедь придется исповедоваться самому, а этого Менджюну хотелось меньше всего. Капитан просил прийти попозже. Менджюн оглянулся: на палубе осталось всего несколько человек, но, кажется, поздно еще не было. Он хотел было вернуться в кубрик, но, передумав, направился на камбуз и заглянул внутрь. Жирный, с двойной складкой на затылке, как у борова, кок на мгновение повернулся и, сощурившись, взглянут на Менджюна. Он всегда так смотрит. Видно, что-то со зрением. Рядом виднелось худощавое лицо господина Муради. В обшитом алюминием, до блеска начищенном камбузе над низким столиком склонились несколько человек. Они выглядели мирно и безмятежно. Кок чуть заметным движением глаз пригласил Менджюна присоединиться к игре, но, получив отрицательный ответ, тут же напрочь забыл о его существовании, как ребенок забывает о сломанной игрушке.

У этого одна забота. Некоторое время Менджюн стоя наблюдал за карточной игрой, потом вышел, присел на ступеньку трапа, ведущего в капитанскую каюту, и еще раз взглянул на мачту.

Судя по двум белесым теням, чайки, определенно, были там. Он быстро встал и стал размеренным шагом подниматься вверх. Луна явно не торопилась скрыться за горизонтом и все еще боролась с ночной мглой за свое серебристое царство. Небо было густо усыпано звездами и напоминало черное бархатное покрывало с мириадами ярко светящихся жемчужин. Звезд было так много, что казалось, что небо не выдержит их тяжести, пройдет минута-другая и вся земля покроется сверкающим саваном звездной пыли. Когда Менджюн вошел в каюту, капитан с компасом в руке вглядывался в морскую карту. Увидев входящего, он отложил прибор и, направляясь к своему креслу, на ходу бросил:

— А ведь чайки здесь… Летят за нами.

Сказав это, он сам, видимо, удивился необычному началу разговора.

— У моряков есть поверье, что птицы, летящие за кораблем, — это души погибших моряков. А еще говорят, что одинокие птицы — это души женщин, не желающих расстаться с возлюбленными. Я помню, как нас от Англии до самой Калькутты сопровождали чайки. Когда они после швартовки исчезли, мы все почувствовали какую-то необъяснимую пустоту. Подумать только, от самой Англии до Калькутты! Какая самоотверженность… Сейчас они, наверное, на мачте.

Высунувшись в иллюминатор, капитан посмотрел вверх.

— Так и есть. Там они, наши барышни. О прошлом хочется говорить в романтическом духе, не правда ли? Сестрички… Ха-ха-ха.

Кок принес на подносе кофе. В его движениях чувствовалась почтительность, и в то же время он плохо скрывал, что ревнует своего капитана к его гостю. Наспех прибрав на чайном столике, он степенно удалился, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Когда его шаги стихли, Менджюн неожиданно сказал:

— А он тоже умеет плавать?

Капитан схватился за живот:

— Это вряд ли. Но на воде, возможно, и держится.

Глядя на хохочущего капитана, Менджюн повеселел, и его мрачное настроение улетучилось.

Вдруг прервав смех, капитан неожиданно осевшим голосом начал свой рассказ:

— Дело было в Калькутте. С тех пор прошло уже больше двадцати лет. Тогда я в первый раз должен был выйти в море. Перед самым отплытием мне принесли письмо от женщины, однажды почему-то ушедшей от меня. Письмо было написано искренне и просто: она, мол, прекрасно знает, что я ее осуждаю, но сложившиеся обстоятельства сильнее ее. От всего сердца она желала мне успешного плавания и скорейшего возвращения домой. Меня то письмо тогда сильно растревожило. Погруженный в грустные мысли, я смотрел на удаляющийся берег и вдруг заметил птицу, летящую за нами. Тогда-то моряки и рассказали мне историю об одинокой чайке, которую я вам напомнил. В то время я верил, что та чайка и есть душа моей подруги, приславшей письмо. А вообще за свою долгую жизнь я таких птиц столько повидал… Теперь все в прошлом. Для меня, старика, сейчас единственная радость — после рейса обнять жену и сыновей, встречающих меня на берегу, да одарить их подарками, — заключил капитан.

Он достал откуда-то длинноствольное охотничье ружье, высунул его в открытый иллюминатор и, прижав приклад к плечу, прицелился вверх. Подождав немного, он передал ружье Менджюну:

— Это ружье японского производства. Говорят, неплохое. Давно хотел подарить вам, да все некогда было. Возьмите, оно ваше.

Они еще долго разговаривали, потягивая кофе. Разошлись поздно. Выйдя из каюты, Менджюн еще раз посмотрел на ночное небо. Над спящим океаном стояла чудная ночь. И казалось ему, что высоченная мачта вырастала прямо из звездного неба, а к ней ракушками прилипли и капитанский мостик, и палуба, и многочисленные корабельные пристройки. То была картина опрокинутого таинственного мира. Менджюн отыскал на палубе укромный закуток и улегся прямо на голые доски. Теперь он видел чаек прямо над собой. Ему чудилось, что эти божьи твари летели от самого края небесной тверди и, встретив на своем пути мачту, не смогли преодолеть эту преграду и теперь повисли на ней безжизненными белыми лохмотьями.

На дворе стояла поздняя осень и тихо вздыхала, запахнув свою ветхую парчовую ризу. Дорога от университета до центральной улицы с обеих сторон обсажена могучими платанами. Сейчас их зеленое буйство сникло, некогда густые кудри опали, и на обнаженных ветвях трепетали увядшие листья, которые, вверяя свою судьбу шальным ветрам, то и дело срывались с места и долго кружились в воздухе, словно запущенные чьей-то сильной рукой игрушечные вертушки.

Ли Менджюн вытащил университетскую многотиражку из стопки книг, которую нес под мышкой, и на ходу развернул. Там было напечатано его стихотворение. Обычно рубрика «Поэзия» помещалась на последней полосе. Сегодня в ней отдельным столбцом, как последний аккорд номера, красовался заголовок:

Получив газету со своим стихотворением, Менджюн не стал сразу разворачивать ее. Как-то неудобно было на глазах у других читать самого себя. Он быстро сложил ее и засунул в одну из книг, которые таскал с собой. Идя к выходу, он старался забыть об этой газете. За пределами университетских стен ее никто не читал, и он не хотел придавать слишком большое значение своей публикации. Но выйдя из ворот, Менджюн не выдержал. Одной рукой прижимая книги, а другой пытаясь на ходу удержать газету от порывов ветра, в нелепом и неудобном положении, слегка волнуясь, он стал вчитываться в напечатанные мелким шрифтом стихи.

Третий курс философского факультета. Считается, что три года — достаточный срок для того, чтобы подвести кое-какие итоги, чтобы понять что-то о мире вокруг и о жизни. Однако, несмотря на то, что уже приближались зимние каникулы, никакие итоги ему подвести не удавалось. Для чего живет человек? Как надо жить, чтобы чувствовать удовлетворение? В мелких событиях, из которых складывалась его жизнь до сих пор, никакого смысла найти было невозможно. Он ел, спал, умывался, ходил в университет, конспектировал скучные лекции профессоров, возвращался домой, брал зонт, если шел дождь, шел в кино, если кто-нибудь приглашал. Чаще всего его звала в кино веселая и беззаботная непоседа Еньми. Его совсем не привлекал ее ветреный и богемный образ жизни. Танцы, прогулки, пикники, кино и снова танцы… Заколдованный круг. Она тратила свое время впустую, но, похоже, даже не задумывалась об этом. Возможно, ее вполне устраивало это сытое существование. Ей казалось интересным ритмичное движение тела в танце, упоение скоростью автомобиля, переваривание вкусной пищи. Ей доставляло радость увидеть, как какая-нибудь знаменитость сладко зевает, театрально поднимая руку и прикрывая ею свое лицо. Как глупо! Действительно ли так исполнено смысла катание по улицам на джипе с американскими солдатами и объяснение с ними на детсадовском английском языке? С людьми, которые только и знают что марки автомобилей и фотоаппаратов, да то, что в Америке много небоскребов… И это с них мы должны брать пример? Это они должны открыть нам новые горизонты жизни? Ну уж увольте!

Старший брат Еньми Тхэсик — студент музыкального училища и по ночам играет в кабаре на саксофоне. По характеру брат и сестра похожи друг на друга как две капли воды. Яблоко от яблони недалеко падает. Единственное положительное качество, которое они унаследовали от своих родителей-буржуа, — великодушие и снисходительность. Вроде бы и неплохие они были люди, но если заглянуть глубже, то не обладали они чем-то самым главным.

У Менджюна было как бы два лица: одно — для Еньми, Тхэсика и их компании, и другое — для себя. Он вовсе не был замкнутым, необщительным человеком. Ему просто не хотелось брать на себя инициативу в обществе. Он предпочитал веселью уединение, хотя именно веселье больше всего нравилось Еньми, которая сама но характеру была заводилой. Он всегда шел с ней, если она куда-то звала, но со временем у него стало возникать какое-то неосознанное неудовлетворение. Не то, чтобы он пресытился и ему надоело. Просто появилось ощущение, что он работает на холостом ходу. Не хотелось верить, что жизнь состоит из пустяков. Он настойчиво искал, хотя и не знал, что именно, и единственный вывод, к которому пока пришел, заключался в том. что все происходившее вокруг, вся эта жизнь, так ловко раскладывающая свой пасьянс, — это совсем не то, к чему он стремится.

«Надо что-то делать, надо делать!» Он не хотел идти на поводу у господина Случая и жить по инерции, успокаивая себя благими намерениями. Он боролся. Пытаясь по мере сил вникнуть в самую суть вещей, он с головой погрузился в чтение трудов мыслителей прошлого. Это были горы книг!

Судя по терриконам из пустой породы, эти авторы потрудились на славу. Путь их надежд и чаяний был уставлен вехами, уходящими чередой в печальную даль, затерявшуюся на серых просторах бытия. Одни из экспериментаторов ушедших времен безжалостно вскрывали оболочку земли и, закладывая в шурфы взрывчатку, собирались всерьез углубиться в тектоническую толщу. Другим, более удачливым, казалось, что они уже нащупали следы золотоносных жил, и они готовились первыми добраться до сердцевины золотых россыпей. Но на поверку оказывалось, что все они топтались на месте, не продвинувшись вперед ни на шаг. Все их заключения обернулись фикцией, переливанием из пустого в порожнее. А между тем ларчик открывается просто: смысл жизни в том, чтобы просто жить. Именно в этом постулате кроется сокровенное знание, которое трудно постичь и невозможно выразить словами. В неведении истины драгоценное время безвозвратно уходит, словно утекает струйка в песочных часах.

Менджюну навсегда запомнился один странный случай. Возможно, это было явление каких-то высших сил. В том году он поступил в университет. Как-то раз вместе с друзьями он решил поехать за город. Лето было в самом разгаре. Стояла страшная жара. В небе ни облачка. Полное безветрие. Люди разбрелись по склону пологого холма, и каждый спешил найти спасительную тень под сенью деревьев. Вдруг тело Менджюна сковали какие-то непонятные силы. Он оцепенел. Им овладело смутное ощущение того, что он уже был здесь и испытал то же самое. Но в то же время он прекрасно осознавал, что это галлюцинации — он впервые был в этих местах. Возникло ощущение, что на какой-то миг сама Вселенная, грохочущая как огромная колымага, внезапно прекратила свой бег, и крутом воцарилась оглушительная тишина. Все сущее осталось на своих местах, и мировой порядок не изменился. Казалось, что абсолютный покой бросил вызов вечному движению. Настал момент, когда силы, приводящие Вселенную в движение, натолкнулись на невидимую преграду, и хорошо отлаженный механизм остановился.

Как ни странно, но в голове Менджюна в этот момент возникла мысль о женщинах. Он подумал, что у него еще нет любимой, но в ту же минуту спохватился и решил, что нет смысла связываться с женщинами, что любовь и привязанность — чувства обыденные и приевшиеся до оскомины. Как только появляется уверенность в том, что женщина тебя любит, в тот же момент любовь кончается и начинается сытое безответственное существование. В доли секунды эти мысли, подобно кадрам цветного фильма, пронеслись у него в голове. Волшебный калейдоскоп образов прервался так же внезапно, как и возник. Менджюн удивился тому, что перед его мысленным взором промелькнул целый сюжет, сделанный по всем правилам кинематографии. Возможно, что человеческие мысли, словно круги от брошенных в воду камней, волнами накатываются друг на друга, обеспечивая тем самым бесконечную преемственность идей. И если стоять в центре и наблюдать за разрастанием этих, подобных водяным, кругов, то можно угадать, где начинается и заканчивается Вселенная, и в душе, как в зеркале, отразится пространство — от кончиков собственных ног до края бытия.

Разгонять скуку подобными умозаключениями — увлекательнейшее занятие. В университетских учебных программах подобные взгляды называют христианской натурфилософией, но на деле они весьма далеки от этого учения. Это просто еще одна абстрактная философская картина мира. Такие картины мы или отвергаем как наивные, или принимаем как итог наших размышлений, вкладывая в них подчас более глубокий смысл. Все зависит от индивидуальной позиции. Между галлюцинациями Менджюна, тем странным состоянием оцепенения, которое он испытал, и пока еще не осознанными им до конца книжными тайнами, несомненно, существовала некая живая связь, отождествляющая эти явления. Может быть, видения, возникшие в его сознании, суть его давние мечты и потаенные желания, гнездящиеся в укромных уголках его мозга и души?

Непрерывное движение, бешеная гонка, жизнь, растекающаяся, как бетонный раствор, залитый в прочную опалубку, — вот о чем мечтал Менджюн. А пока он терял интерес к жизни и все не мог найти занятия, которое требовало бы полной отдачи всех его умственных и физических сил. Ему хотелось взяться за такое дело, которое наполнило бы его радостью жизни, увлекло, осветило бы все темные закоулки его души ярким пламенем до такой степени, чтобы он потерял счет времени.

В доме было полно гостей. Было видно, как в комнату Еньми, находившуюся в другом крыле дома, через просторный двор, постоянно входили люди. Пройдет немного времени, и она сама, как всегда, обязательно придет за Менджюном. Он в душе сожалел, что обещал быть сегодня у нее в гостях. Из-за этого он не смог навестить уважаемого человека, почтенного Тен-сонсэна. Досадно. Они случайно встретились недавно на улице, и Тен-сонсэн, приглашая его к себе домой, сказал:

— Я купил по случаю у одного японца весьма занятную вещь. Мумию. Приходи, я тебе ее покажу.

Менджюну тут же захотелось принять приглашение, но какие-то дела не позволили сделать это сразу. Затем визит изо дня в день откладывался. А сегодня он всю ночь глаз не сомкнул, размышляя об этой мумии. Шутка ль сказать, ведь это — высохшее тело человека, умершего несколько тысячелетий назад.

Вечерний прохладный ветерок донес до него взрыв хохота. Менджюн закрыл окно. Его дом — старинная японская постройка в форме буквы «П» — стоит посреди широкого двора. Его комната под номером четыре находится на втором этаже, и ее окно вырублено прямо в двухскатной крыше. Он любил свою комнату. Если открыть окно, то со всех сторон тебя плотно обступит черепица. Это создает ощущение уединения. Напоминал дом и западные строения, вроде тех, что можно видеть в журналах. Он был необычный снаружи и уютный внутри. Двор выдержан в иностранной манере, в нем была даже скульптура, окруженная бордюром из камней. Менджюн любил размышлять стоя у окна.

Весной черепица около окна была окутана легкой дымкой. Она словно плавилась под горящими снопами солнечных лучей. Старое дерево простирало в небо свои крепкие заскорузлые ветви. Звенели в унисон с весенними солнечными ритмами гармоничные, четко очерченные контуры жилых домов на склоне холма. Майские дожди барабанили по крыше ласковым назидательным речитативом. Всей этой симфонии пробуждавшейся жизни он внимал здесь, стоя у этого окна. С детства мы привыкли видеть лишь внешнюю оболочку вещей, не задумываясь об их сущности. А достойно ли жить подобно желтку в яйце, не испытывая противоречий между собой и окружающим миром?

Гвоздика, лилия, гладиолус, канна… Эти цветы — словно роскошные аристократки. Но для того чтобы испытать высокое чувство любви, совсем не обязательно попадать в столь изысканную компанию. Самые удивительные, а порой и леденящие душу события вырастают из обыденности. Обыденность — основа нашей жизни. Смутная неосознанная неопределенность мешает сделать решительный шаг. И в то же время подобная неопределенность похожа на красивый шелковый платок, в который можно удобно завернуть очередную жизненную неурядицу, превратить вещь из простой в сложную. Это похоже на то, как девочка-подросток на пороге созревания искренне любит свою деревянную куклу, не задумываясь, что это еще не настоящие «дочки-матери». Юный недоросль, знание жизни у которого равно цыплячьему хвосту, не может считаться взрослым человеком. Душа без веры одинока. Стремясь утешить боль одиночества страдающей от безверия души, нужно жить на пределе возможностей, жить каждый миг так, словно это капли крови, выдавливаемые из жил. Бесконечное число раз падать, обдирая колени, — это лучше, чем состариться, не приобретя ни единой царапины. Все внутри вопиет, что так и надо жить, но что значит «на пределе возможностей»? Это скрыто во мраке. Где они, мгновения, подобные выдавливаемым каплям крови? Нет ответа. Чтобы падать, обдирая колени, нужен хотя бы маленький камешек на дороге, а как быть, если под ногами вертится лишь кошка Еньми?

Говорят, что ради стоящего дела можно заключить сделку даже с самим сатаной. Но так думают только те, кто не знает, насколько страшен дьявол. От лекций профессоров в университете было мало толку. Они не давали ответа на ключевой для Менджюна вопрос — вопрос о Боге. Без этого все теряло смысл и подступало одиночество. Он сопротивлялся ему как мог. Слово «диалектика» заставляло его волноваться, как звук имени любимой женщины. От него он испытывал чувство, похожее на гордость старого солдата за свои медали. Река жизни… Хотелось бы, преодолев силу волн, встать на неподвижное дно этой текущей реки. Хотелось бы залечить нанесенные одиночеством раны, читая ускользающий в течении времени смысл. Река жизни бесстрастна. Она величаво несет свои мутные воды к океану, и нанесенные течением песчаные холмы на ее дне бесследно рассеиваются на изгибах русла. Самое последнее, на что может натолкнуть этот неумолимый поток, — решимость не допустить в свою постель распутную бабу по имени Мысль, и тогда из зеркала, в котором отражается душа — ее лицо и тело, начинает выпирать избыток румян. За проступком всегда следует раскаяние, и это бесконечно повторяющийся процесс.

Стремление не допускать ошибок даже похвально, когда возникает от незнания собственной натуры. В этом случае человек от него отказывается, запутавшись в сетях собственных недостатков. Но если это стремление возникает как недобрый вызов Богу, тогда страдающая от одиночества душа, помаявшись и не добившись ничего, просто возвращается в прежнее состояние. В таком случае люди, подобно ему не имеющие сил понять смысл мира и бытия, обращаются к мысли о том, что и у других жизнь несчастливая, и, завернув свою душу в обертку под названием «добродетель», они меняют ее на любовь к ближнему, которую завещал Бог.

От подобных мыслей всепоглощающее одиночество сгущалось, как облако над головой, и когда он искал отдохновения от него в забытье, похожем на короткий сон, то ощущение подушки ему давало окно его комнаты, прорубленное в скате крыши.

Он услышал звук чьих-то легких шагов. Тренькнул звонок, и в комнату вошла Еньми. Ее внешний вид слегка озадачил Менджюна. На ней было пурпурное вечернее платье европейского покроя. Обнаженные тонкие матовые руки напоминали молодые и крепкие платановые побеги.

— Ну ты как? Мы ждем тебя…

Голос ее звучал как у капризного ребенка, не принимающего никаких возражений.

— Зачем? Что там делать?

— Как «что делать»? Будет очень весело. Танцы, интересные разговоры… Мало ли что… Да еще сегодня пришли такие красавицы — с ума сойти!

— Мое присутствие не так уж и обязательно.

Еньми, против обыкновения, на этот раз не хватала его за рукав, пытаясь поднять с места. Поправив бретельку платья, она задумчиво подошла к окну и, подперев одной рукой подбородок, замерла. Глядя на ее необычное поведение, Менджюн иронически спросил:

— Что это с тобой сегодня?

Никакого ответа. Что случилось? Такая Еньми ему совершенно незнакома. Это не ее роль, но и в ней девушка выглядела естественно.

— Менджюн…

— Что?

— Что ты потом собираешься делать?

— Трудный вопрос…

— И все-таки…

— Честное слово, не знаю. Если у тебя есть хорошая идея — подскажи. Обещаю, что сделаю, как ты скажешь.

— Честно?

— Ну конечно.

— Надо подумать… Чем бы заняться? А? Ты случайно не знаешь?

— Это ты у меня спрашиваешь?

Оба громко рассмеялись. И в этот момент она взяла его за руку и повела к двери. Менджюн безмолвно пошел следом. Спускаясь по лестнице, она иногда слегка касалась своим лицом его плеча и напевала, переступая, словно в танце, со ступеньки на ступеньку.

Когда они вошли, танцы были в разгаре. Придвинув длинный диван вплотную к стене, молодежь парами кружилась под зеленым абажуром. Тихо звучал блюз. Еньми повернулась лицом к Менджюну и положила руку ему на плечо. Он был плохой танцор, но сейчас, повинуясь ей, легко стал кружиться в такт музыке. Теплая энергия, исходившая из ее ладони, постепенно наполняла его тревогой. Он изо всех сил старался соблюдать дистанцию между своим и ее телом и успокоиться. Подобный способ убить время подходил для Еньми. Другого ни она, ни ее компания себе не представляли. В комнате было человек пятнадцать.

— О чем ты думаешь, когда танцуешь? И без того у тебя неважно получается…

— А?

Музыка кончилась. Все, как по команде, стали с шумом расходиться по углам. Еньми, оторвавшись от Менджюна, куда-то исчезла. Он подошел к софе, присел, вынул сигарету. Ему показалось, что табачный дым сегодня как-то неприятно горчит. Поудобнее усевшись, закрыл глаза. «Почаще закрывай глаза. Это приближает к Богу». Он не помнил, где вычитал эту фразу. Приблизиться к Богу? Для чего?

— Менджюн, посмотри, какую красавицу я привела.

Менджюн открыл глаза и увидел Еньми с какой-то девушкой под руку. Та была действительно красива, хотя и несколько худа. Особенно хороши были ее ясные глаза. От слов Еньми она слегка порозовела, но и смущение было привлекательно.

— Все условлено, действуй, — шепнула Еньми Менджюну и, почти насильно усадив подругу рядом с ним, упорхнула. Повисло неловкое молчание. Чтобы прервать его, он решил начать разговор:

— Вы что, с Еньми одноклассницы?

— Да, кончали вместе среднюю школу. А теперь вот учимся в разных институтах.

— Вы где учитесь?

— В институте N.

Он хотел было спросить, на каком факультете, но потом раздумал. Посчитал неприличным излишнее любопытство. В это время опять зазвучала музыка.

— Потанцуем?

На лице девушки промелькнула тень нерешительности. С минуту она колебалась, но затем все-таки встала. Она танцевала лучше Еньми.

— Где вы живете? Вы вообще откуда родом?

— Из Инчхона.

— А здесь живете в общежитии? Вы уж извините меня за такое любопытство.

— Нет, ничего. Живу действительно в общежитии.

— …

— А вас не интересует, где находится мое общежитие?

Он засмеялся. Она определенно отличалась от Еньми.

Который час? Он проснулся от шума дождевой воды, стекающей по водосточной трубе. Звук был точно далекий рокот приближающегося всемирного потопа. Косые струи дождя с рычанием разбивались о землю. Приподняв голову, он попытался рассмотреть, что показывают часы, тикавшие у изголовья, но не смог. Они были старые, с несветящимся циферблатом.

Надо бы зажечь свет, но не хочется вставать. Да и не обязательно знать точное время. Он немного полежал в темноте с открытыми глазами. Хуже нет — проснуться среди ночи. Так хочется еще хоть немного поспать. Вакуум в голове вдруг стал наполняться звуками ревущего ливня. Они вливались в его сознание, постепенно распространяясь по всему телу, точно метастазы. Ему стало трудно дышать, и он, как утопающий, судорожно дыша, рывком сел. На миг в голове просветлело. И почти одновременно прекратился дождь. Ему показалось, что он уже довольно долго находится в таком состоянии. На самом деле это было лишь мгновение. Хотел встать и зажечь свет, но в следующую минуту подумал: «Зачем среди ночи свет?» А если попробовать почитать? Вряд ли получится. И уснуть опять, очевидно, не удастся. Может, окунуться в мир грез? Право, эти ночные грезы одна нелепее другой. Наконец он все-таки решил зажечь свет, и тогда его комната — небольшая, застланная толстыми соломенными матами и вполне удобная для одного человека — вдруг показалась незнакомой, лишенной привычного уюта. Он подошел к книжному шкафу в углу и бегло пробежал глазами по корешкам. Ни одну читать не хотелось. Здесь было собрано около четырехсот книг: избранные сочинения, тематические серии, словари. Он покупал их по одной и прочитывал от корки до корки. Постепенно заполнявшийся шкаф одно время был для него смыслом существования. Это все были книги, ни одного журнала. Менджюн гордился этим. Купив и прочитав заинтересовавшее его издание, он тут же определял для себя новую цель. Шкаф занимал почти половину стены. Проглядывая корешки том за томом, сверху вниз, он вспоминал предысторию покупки каждого, странствия своей души во время чтения. Это отчетливо всплывало в памяти.

Шкаф смотрелся основательно. Для Менджюна он был как кольчуга на обнаженном теле или как кожный покров. Он физически ощущал связь между собой и книгами, и каждая из них была еще одной нервной клеткой, вживленной в его организм. Бывало, дочитав до конца очередной фолиант, он открывал окно, и нарисованный ночью фантастический пейзаж казался ему окрашенным цветом победы.

С какого-то времени эти безоблачные отношения стали постепенно рушиться. Наверное, то же самое испытывает распутник, получивший отказ соблазнительной женщины. Сейчас книги стояли рядом — только руку протяни, но у Менджюна не было никакого желания читать какую-либо из них. Когда-то каждая страница этих книг манила и притягивала его, а сейчас он был как повеса, который, подводя на старости лет итоги прожитого, вспоминает одну за другой женщин, которым когда-то клялся в любви, и вдруг осознает, что среди них нет ни одной, которую он хотел бы еще раз обнять. Он не помнил, кто первым назвал любовь «дорогой странствий», но это было похоже на правду. За примерами далеко ходить не надо. Взять хотя бы брата Еньми — Тхэсика. Похоже, он совсем запутался во лжи, каждый день меняя девушек. Но можно ли назвать такие отношения любовью?

Единственный сын в богатой семье, он мог бы стать выгодной партией, но, судя по всему, предпочитал растрачивать силы на отношения, в которых не было чувств. Если его душу можно было бы, как слайд, спроектировать на экран, то, возможно, там стало бы видно несметное число насекомых, чье имя «ненависть», «зависть» или «ревность». Любовь к женщине, желание снова и снова испытывать забытье в объятиях любимой — некоторые выбирают себе такое призвание. Другие выбирают не женщин, а борьбу. Так рождаются Александры Македонские и Чингисханы. Еще кто-то предпочитает невидимую глазу паутину, связывающую все сущее в природе. Эти становятся Галилеями и Ньютонами. В меру своей испорченности понимал это и Тхэсик.

Однажды они столкнулись с Тхэсиком на улице и пошли вместе по направлению к дому. Тхэсик нес под мышкой футляр с саксофоном и рассказывал, что в институте появились слухи, что он работает в кабаре. Дорога петляла. Они поднимались вверх по южному склону горы. По правую руку виднелись массивные здания административного центра. Мимо пробежал человек в спортивной форме с повязкой на лбу. На бегу он то распрямлял руки, то прижимал их к телу, имитируя движения боксера на ринге. От напряжения бегун запыхался и прерывисто дышал, издавая рычание, как загнанный зверь. Менджюн и Тхэсик некоторое время смотрели вслед удаляющейся фигуре спортсмена. Потом, взглянув на спутника, Менджюн сказал:

— Да, нелегкое дело — быть боксером.

— Это он делает от одиночества.

У Менджюна закружилась голова. Ему показалось естественным это объединение в один ряд боксера и одиночества.

Бывает, во время беседы с прихожанами в буддийском храме монах задаст какой-нибудь нелепый вопрос, и все застывают в недоумении, но тут самый находчивый из присутствующих без запинки отвечает такой же нелепицей, разряжая натянутость атмосферы. Ужасно странны подчас наши суждения. И это встречаешь на каждом шагу. Иногда просто не поймешь, что откуда берется. Тот находчивый прихожанин не растерялся и сообразил ответить нелепостью на нелепость, чтобы не выставить наставника в неподобающем виде и сгладить неприятное впечатление от неудачного вопроса. В народе для таких случаев придуманы поговорки типа «рыбак рыбака видит издалека» или «только вдовец поймет горе вдовца»… Люди по-разному наводят мосты от сердца к сердцу. Такие мысли проносились в голове Менджюна при словах Тхэсика. Как нелепо сочетание боксерской тренировки и душевного одиночества! Но с того дня для Менджюна и Тхэсика слова «это от одиночества» стали присказкой на все случаи жизни, кстати и некстати. Скажем, при виде велосипедиста, который из последних сил крутит педали, стараясь не отстать от автобуса. Или при виде полицейского-регулировщика, размахивающего руками на перекрестке. Или при виде человека, предлагающего купить кукурузные хлопья, они не упускали случая заметить:

— Это от одиночества.

Как-то Менджюн и Тхэсик шли по улице мимо гадальщиков, расположившихся цепочкой вдоль дороги:

— Смотри, гадают.

— Это они от одиночества.

— Не иначе.

И они оглушительно хохотали, не стесняясь прохожих.

Тхэсик не любил читать книги. Несомненно, он черпал свои знания о жизни из общения с женщинами. Из гибких талий, пухлых влажных губ, трепещущих грудей. Менджюн пренебрегал этим способом, он больше читал, но если бы существовали весы, на которых можно было бы взвесить объем знаний о жизни, то не перевесила ли бы чаша Тхэсика? Если бы прочтение одной книги дало ответы на все вопросы, то не было бы никакой надобности читать следующую. Так и женщины — если одна вполне удовлетворяет, зачем искать другую? Но можно ли проводить такую странную параллель между книгой и женщиной?

В глаза бросился томик Нового Завета. Эта книга оказалась золоченым фонарем, лишь на миг привлекшим внимание. Он достал ее с полки, наугад открыл страницу. «В Кесарии был некоторый муж, именем Корнилий, сотник из полка, называемого Италийским» (Деяния, глава 10, стих 1). Смысл этих строк для него непонятен. Эту книгу именуют Святой. Казалось бы, открой любую страницу и будешь поражен глубоким смыслом, новым откровением. А вместо этого выныривает какой-то Корнилий, сотник полка, называемого Италийским… Не правда ли, несколько странно. Что ж, откроем другую страницу. Если на этот раз попадется действительно стоящий отрывок, так и быть — он уверует в Бога. Так он находил себе занятие, пробуждаясь среди ночи. Просто от нечего делать. От скуки.

«Но боюсь, чтобы, как змей хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились, уклонившись от простоты во Христе» (2‑е Послание к коринфянам, глава 11, стих 3).

Трудно понять, что это значит. «Павел ревнует, чтобы коринфяне были верны Христу…» Видимо, этот дядюшка Павел решил пошутить. Человеку преклонного возраста подобает вести себя сдержанно, ему столь нескромная гордость не к лицу. Из поколения в поколение выдающиеся теологи вгрызались в гранит Священного Писания, разбирая букву за буквой, пытаясь расшифровать заключенные в нем тайны. Должно быть, в результате их усилий и родилась Библия в своем нынешнем виде. Так ведь и надо объяснять. Иначе трудно поверить в истинность изложенного. Раз уж это Божье Слово, любая страница, любой отрывок должен обладать силой убеждения, способной мгновенно уложить оппонента на обе лопатки.

А если для того, чтобы понять, в чем состоит суть и ценность книги, надо читать ее от корки до корки — тогда это никакое не Божье Слово, а просто нечто вроде обычного трактата. Правда, говорят, что Библия написана людьми во исполнение Божьей воли… Пусть так. Он захлопнул книгу и водворил ее на прежнее место.

Опять нечего делать. Шум дождя усиливался. Стараясь ступать неслышно, как вороватая кошка, он на цыпочках спустился по лестнице и остановился в коридоре возле застекленной двери. Его шаги разбудили щенка, похожего на таксу, который спал в углу под тусклой электрической лампой. Собачка узнала его и завиляла хвостом.

Несмотря на позднее время, приветливые собачьи глаза были ясными и блестящими. Не скажешь, что еще минуту назад щенок крепко спал. А, может, он просто так лежал, с открытыми глазами? Возьмем человека. Можно безошибочно определить, спал он или нет, по разобранной постели или по заспанному, помятому лицу. А собака не пользуется постельным бельем и выглядит всегда бодрой. Он присел перед щенком на корточки и погладил по голове. Обрадованный лаской щенок, нежно повизгивая, еще веселее замахал хвостом и попытался вскочить на ноги. Щенка звали Мери. Менджюн протянул руку, не давая собаке подняться. Мери с готовностью стала совать ему свою лапу. Менджюн протянул другую руку — собака немедленно подала ему другую лапу. Интересно. Кладет правую лапу на левую ладонь, левую лапу — на правую. Мери радостно и безошибочно несколько раз подряд протягивала лапы в этом неизменном порядке. Но вскоре и щенок наскучил. Вот голова дурная! Чем я занимаюсь посреди ночи! Легонько шлепнув собачку по голове, поднялся и подошел к стеклянной двери. На длину протянутой руки на пол падал сноп тусклого света. Похоже на белесую полосу моросящего дождя. Он начал подниматься по лестнице, все так же крадучись. Вдруг вспомнилось из университетской многотиражки:

Материализовавшись в мелком газетном шрифте, его чувства приобрели какой-то иной оттенок, и стихи показались чужими и вычурными. Почему это «мы всегда гуляли вдвоем на холме в зарослях акации»? От одиночества? Он вздрогнул. Вдруг разобрал смех при мысли, какой вздор приходит в голову по ночам.

Сразу вслед за этим в памяти до мельчайших подробностей всплыл вчерашний вечер и милое лицо очаровательной девушки по имени Кан Юнай, подруги Еньми. На лице еле заметная манящая улыбка. Руки до сих пор помнят тепло ее гибкой талии. Кроме Еньми, у него было еще несколько знакомых девушек, но почему-то до сих пор все они быстро теряли к нему интерес. Похоже, их отпугивали его замкнутость и молчаливость, которые могли показаться высокомерием, и только Еньми, в отличие от других, относилась к нему так, словно хотела показать, что его нельзя далеко отпускать от себя. Сам Менджюн ухаживание за женщиной считал делом чрезвычайно обременительным. Девушки были моложе его, но у каждой в голове уже были свои понятия. О чем с ними говорить? О вечной любви? Для подружек Еньми «вечная любовь» была как экзотический цветок в витрине магазина. Они и хотели бы его получить, да не желали палец о палец ударить для этого. Можно ли найти с ними общий язык? Главной причиной замешательства Менджюна в отношениях с женщинами стало то, что они были существами другого пола. Эту разницу не проигнорируешь. Если подойти к вопросу логически, то вот она, женская сущность, — ясно видна, как в стеклянном аквариуме. Но если посмотреть с точки зрения пола, то стена между женщиной и мужчиной оказывалась прочной, как алмаз, и непроницаемой для постороннего наблюдателя.

Хотят ли женщины спать с мужчинами? Менджюна беспокоил этот вопрос. Литературе доверять не стоило. Страсть женщин-героинь, которую описывали мужчины-писатели, при ближайшем рассмотрении оказывалась не чем иным, как мужскими чувственными переживаниями, хотя и в женском обличье. Литературные произведения писателей-мужчин скорее напоминали акт мастурбации, так как мужчине не дано подлинное знание женского чувственного мира и он отображает свое собственное представление об этом мире. Мужская любовь в основном прямолинейна и проста. Положительный герой в романе обычно любит женщину как таковую, а не из-за денег или ее общественного положения. Женщины другие. Например, принято сочувствовать жене самодура-богача, которая терпит от мужа, казалось бы, нестерпимые унижения, но на самом деле трудно сказать, так ли уж она несчастна. В любви женщин много изъянов. Они похожи на животных, которые сами не знают, что они, в сущности, такое. Нередко в их преувеличенно восторженном щебете о любви чувствуется тщеславие и желание не отстать от других. Для них любовь — такой же аксессуар, как, например, шикарное платье. Представление Менджюна о женщинах было убогим плодом его длительных наблюдений за их лицами, словами и поступками, а также анализа характеров литературных героинь.

Среди его знакомых женщин многие, поговорив беззаботно о том о сем, вдруг начинали жаловаться на собственную судьбу, говоря, как счастливы, должно быть, монахини, удалившиеся из суетного мира. Однако их холеная внешность наводила на мысль, что они не вполне искренни. Менджюн смотрел на аккуратные прически, выдающие работу дорогого парикмахера, на ярко-алый маникюр, и его охватывало чувство, что перед ним — диковинные животные неизвестной ему породы. Кто они, откуда, зачем существуют, в чем смысл их жизни? В глубине его души, однако, жило сомнение в справедливости подобных претензий к женскому полу, ведь веских аргументов в подтверждение сложившегося у него впечатления тоже было недостаточно.

Мужское тело он знает! Потому что сам мужчина. И ему прекрасно известно, до какого градуса порой разгорается в груди пламя страсти. А что и как происходит в женской душе — это для него тайна за семью печатями. Законы естественных наук трудноприложимы к самому себе, и от учебников по физиологии фактически мало толку. Попытка понять, что такое страсть женщины, равносильна попытке понять тайну смерти, не испытав ее. Но если считать, что это непостижимо, то тогда его руки, столь нерешительные в отношении женщин, оказываются просто бесполезным придатком, годным разве что на пребывание в карманах. Итак, подведем итоги. Достоверно известно, что представляет собой мужчина. Абсолютно непонятно, что скрывает за своими дверьми красивый дом, именуемый женщиной, сколько в нем комнат и какое в них убранство. Завтра, на шесть вечера, у него назначена встреча с Кан Юнай. Так они договорились. После обеда надо зайти к учителю Тену, а затем уж бежать на свидание. Он опять вспомнил ее смеющееся лицо. Выключил свет и лег в постель. Дождь постепенно прекратился.

На другой день он пешком, по склону горы Намсан, отправился домой к Тен-сонсэну. На определенных этапах жизненного пути на человека оказывают влияние разные люди, иногда, на первый взгляд, ничем не примечательные. Так случилось и с Менджюном. Тен-сонсэн был археологом, путешественником и убежденным холостяком. Ему уже перевалило за сорок. Жил он вдвоем со своей бабушкой в просторном старомодном доме, построенном в корейском стиле, и занимался популяризацией малоизвестных исторических фактов. Два его сборника — «Аравийские ночи истории западных стран» и «Аравийские ночи истории Востока» — неплохо продавались. Среднего роста, хорошего телосложения, на переносице несколько оспинок. Президент США Линкольн говорил, что когда человеку за сорок, у него должно быть свое лицо. У Тена было свое лицо, и очень симпатичное.

Он был дома, в библиотеке — комнате с окнами на юг, и что-то искал среди бумаг. Увидев входящего Менджюна, оттолкнулся от стола, лихо сделал полный оборот на своем вертящемся кресле и радостно воскликнул:

— Добро пожаловать!

— Вы обещали мне что-то показать. Я пришел.

— Не спеши. И запомни: входящий в мой дом должен позабыть о времени.

— У вас тут полная анархия. Как вы терпите такой беспорядок?

— Ну, это не беспорядок. Наоборот, чрезмерный порядок. У меня на столе его создают многочисленные королевские династии, в разное время существовавшие на Земле.

— У меня есть к вам один вопрос, который мучает меня.

— Посмотрим в энциклопедии?

— Не надо. Вы не догадываетесь?

— Лучше скажи сам.

— Почему вы, дорогой наставник, до сих пор не женаты? Почему живете один?

— Ответ совсем простой. Попробуй, догадайся.

— Нет, лучше скажите сами.

— Ха-ха-ха, бьешь меня моим же оружием! Но я отвечу тебе. Я не женат потому, что слишком люблю женщин.

— Я предполагал нечто в этом роде. Но то, что вы сказали, звучит как парадокс.

— Согласен. В таких вещах многое противоречит здравому смыслу.

— А нельзя ли мне взглянуть на портрет дамы, который вы носите на груди?

— Мистер Ли, ты меня огорчил. Я не такой уж старый, как тебе кажется.

Тен поднялся с кресла, подошел к Менджюну, присел рядом на софу.

— Не верь рассказам своих друзей об их любовных похождениях. Когда человек охвачен серьезным чувством, он не будет трубить об этом на каждом углу, постарается промолчать. Некоторые, правда, любят пооткровенничать. Но таких слушать надо вполуха. Такого рода разговоров между нами быть не может. Знаешь, рассказывать другим о своих романтических приключениях и победах на любовном фронте — это предательство и обман по отношению к твоей избраннице, это задевает ее честь. А охаивать девушку, говорить о ней, как о примитивном создании, — тем более. Смеяться над ее скудным любовным опытом может только тот, у кого с головой не все в порядке. Такие рассказы прежде всего говорят о ничтожестве рассказчика. В конечном счете подобные откровения своим острым жалом разят обе стороны.

Слушая длинную тираду Тен-сонсэна, Менджюн размышлял о том, как ловко тот уводит беседу в сторону, тщательно обходя то, что его больше всего интересовало. Менджюн знал, где заключается ложь. Но если поймать Тена на слове, то его обаяние в тот же момент исчезнет. Да обаяния и нет вовсе. Бабушка, выглядевшая всего лет на пять-шесть старше Тена, подала кофе. Она почти не раскрывала рта и своим безмолвным ухаживанием за Теном напоминала Менджюну рабыню из тех, кто в недавнем прошлом обслуживал господ в таком же полном молчании. Вспомнился граф Монте-Кристо и его рабыня — гречанка Гайдэ.

— Нельзя ли мне посмотреть мумию?

— Пойдем.

Тен провел его в спальню и отодвинул ширму, делившую комнату на две половины. По одну сторону стояла кровать хозяина, а по другую — на другой кровати в полутьме лежало нечто, напоминавшее человеческую фигуру. Мумия. Впечатляющее зрелище. Как бы лакированная поверхность странного угловатого предмета была покрыта сеткой тончайших трещин. Судя по форме запястий, груди и талии, это была женщина, но подбородок, плечи и бедра казались угловатыми, как будто вытесанными топором.

Эта скрытая под оболочкой фигура резко отличалась от греческих скульптур с их мягко и плавно струящимися линиями. В мумии все выпуклости и впадины образовывались множеством крошечных разрозненных пластинок.

Наверное, если бы она была собрана из кусочков кровельного шифера, получилось бы примерно то же самое.

— Эта мумия попала в Старый Свет еще тогда, когда европейцы без всякого разбора раскапывали древнеегипетские могильники и все подряд увозили к себе на родину. Первым ее обладателем был англичанин. Он продал ее японскому аристократу, а от того она попала ко мне. С первого взгляда ясно, что эта женщина была аристократкой. Она жила много веков назад в самой просвещенной тогда стране мира. Чтобы купить эту мумию, я продал два фруктовых сада из родового имения. Если по совести, надо бы вернуть ее подлинному хозяину — Египту. В наши дни столько национальных ценностей находится за рубежом. Эта мумия — не исключение. Говорят, в личных коллекциях западных миллионеров немало сокровищ, вывезенных из слаборазвитых стран, причем вполне легально. Вопрос об их возвращении стоит уже давно, и, видимо, настанет день, когда всерьез заговорят о возвращении на родину и наших национальных богатств, вывезенных японцами. Прошу, господин Ли. Можете познакомиться с дамой поближе. Пока она здесь пребывает нелегально. И пусть это останется моим секретом.

В комнате повисла торжественная тишина. Слегка пахло верблюжьим пометом, высушенным знойным африканским солнцем.

Мумия была анатомически совершенна, но никак не удавалось представить образ живой женщины, которой она когда-то была. Всего лишь труп человека, убереженный от разложения, однако как он не похож на то, что хранится в больничных анатомичках. Тен осторожно поставил ширму на прежнее место. Когда несколько тысячелетий тому назад эта дама возлежала на своем роскошном мраморном ложе, ее рабыни, наверное, ухаживали за ней столь же почтительно, как сейчас это делал он. Менджюну потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Просто не верилось, что за ширмой лежит такое. В молчании они направились в гостиную.

— Если бы благодаря вам в моей жизни не случалось подобных удивительных вещей, она была бы скучной.

— Не стоит преувеличивать. У меня просто немного больше денег, чем у тебя. И это единственное преимущество.

— Вы не могли бы научить меня, как жить так, чтобы чувствовать, что живешь?

— Ты еще так молод. У тебя на руках полная колода — все карты, и ни одна пока не сыграла.

— Какие карты?

— Важна карта той масти, которая в данный момент игры признается козырной и бьет любую карту остальных мастей. Жизнь — это карточная игра. Твои карты-козыри помогут создать выгодную ситуацию, выиграть бой. Помни, что за победу над очередной красавицей тоже приходится выкладывать по козырю. Или я ошибаюсь? Ты девственник?

— Да, у меня еще не было женщины.

— Вот видишь! Значит, в твоих руках колода нетронутых карт. А мои руки пусты, игра сыграна. Не осталось ни одной карты, я использовал все. Впрочем, кто знает, может, у меня и не было полной колоды, а всего только одна-единственная карта…

— Получается, что все познается через ошибки…

— Да нет, не сказал бы. Ты человек неглупый, все будет в порядке.

— Я хотел бы свою игру сделать без ошибок.

— Это лучшее из заблуждений. Держать свою колоду в кулаке и не попытаться сыграть — тут гордиться нечем. Нет смысла надеяться, что взамен сбереженной полной колоды на том свете получишь билет на экспресс, прямиком идущий в рай. Нет ничего хорошего в скупости чувств, любви. Да не смотри на меня с таким подозрением! Моя холостяцкая жизнь — для тебя не пример. Я же сказал, что мне-то досталась только одна карта.

— Да, но и я не говорил, что для меня любовь — единственный смысл жизни! Наоборот, я бы хотел для себя такой полной жизни, чтобы захлебываться в ней.

— А что думаешь о политике?

— Политика? Сегодня политика Кореи строится на помойке при столовой американской армии. Мы копаемся в мусоре, выискиваем консервные банки и производим из них кровельную жесть. С этой же помойки берем выброшенные доски и делаем из них полы в наших так называемых благоустроенных домах. На пищевых отходах пытаемся развивать животноводство. Мы гордо во всеуслышание заявляем, что наш дом под железной крышей и с замечательными полами — лучший в мире, что мы сбиваем ботинки, танцуя на этих полах венские вальсы под музыку Штрауса, хвастаемся, что даже лучшие в мире животноводы датчане застывают в изумлении перед нашими замечательными фермами. Толпы алчных брокеров, целая армия политиков, вкупе с гангстерами заправляющая черным рынком, — вот наша действительность. В таких условиях человек не может укрыться в своем доме, он вынужден расширять свое жизненное пространство: идти на Площадь. Политика — самое грязное, самое бестолковое место на этой Площади. За границей все иначе. Там из-под слоя грязной политики пробивается чистый родник христианства, выполняя роль ассенизатора. У них вся работа по уборке и обезвреживанию политических нечистот ложится на плечи христианской религии, и она успешно справляется со своей задачей. Если западный мир сравнить с большим городским хозяйством, можно сказать, что система канализации там работает безотказно и эффективно. Как человек, согласно закону природы, периодически очищает свой кишечник, так и политике нужно освобождаться от своих нечистот. На этот случай должны быть предусмотрены и специальная канализация, и мусороуборочные механизмы. И очень грустно смотреть на горы неубранных нечистот, которыми завалена Площадь корейской политики. Все, кому не лень, крадут цветы с общественной клумбы на этой площади, чтобы украсить свое жилище. Собственные ванные комнаты оборудуют снятыми с общественных фонтанов кранами. Полы на кухнях устилают тротуарной плиткой с ближайшей улицы. Политик в Корее перед выходом на площадь надевает черную маску, вооружается топором, прихватывает лопату и пустой мешок. Как разбойник с большой дороги. А если вдруг законопослушный прохожий встанет на пути и помешает воровать, тут как тут гангстер. Он всегда поблизости, и один удар ножа мгновенно решает проблему. Бандит знает, что может действовать безнаказанно, а кончатся деньги — он не унывает: без дела его нож не останется. На площади всегда готовы воспользоваться его услугами. Совсем ненадолго над этой многократно ограбленной, окровавленной площадью восходит черное солнце и спешит как можно скорее скрыться за домами, окрасив их потеками кровавого зарева. Это площадь кромешной тьмы, площадь наживы, вероломства и убийств. Вот что такое арена политики корейского государства. Добропорядочные люди сидят по домам, наглухо зашторив окна и накрепко заперев двери, и только изредка выбираются из дома, чтобы запастись провизией — горстью риса и пучком сушеного салата. А рынок — это уже Площадь экономики. Там вовсю идет торговля — горы краденого загромождают эту площадь. Вот мешок картофеля. Его хозяин держался за него до последней минуты, пока гангстер взмахом топора не отрубил ему руку. Вот кочан капусты со следами чьей-то крови. Вот испачканные спермой платья — они сняты с мертвых изнасилованных женщин. Здесь не в правилах развивать бизнес, собирая капитал по монетке. Не действует даже коварная капиталистическая мораль, сохраняющая хоть какие-то остатки человеческой совести. Нам милее корыстолюбие и прибыль, прибыль любой ценой. Продавец важнее покупателя. Площадь экономики Кореи окутана густым непроницаемым туманом, состоящим из смеси корысти, насилия, страха и тщеславия. Вы спросите о Площади культуры? О, там обильно цветет пустословие. В большой моде также выращивание мака. Процветают индивидуальные и массовые курсы подготовки специалистов по искусству утолять свои животные вожделения. Деятели, утомившиеся от свары на Площади политики, дружно сворачивают за угол и теплой компанией оседают в барах и кабаре, забываясь в пьяных оргиях. Здесь тратятся астрономические суммы. В лицо скрипачу, примостившемуся на возвышении у входа, бросают пачку ассигнаций, как кость голодной собаке. Здесь собирают обильный бумажный урожай балерины, как бы ненароком умело обнажающие укромные части тела в вихре пируэтов. Деньги так и сыплются к их ногам, их кошельки становятся все более увесистыми по мере роста популярности… Что касается поэтов, мастеров слова, то их упражнения в словесности приобретают форму софизмов. Теперь литература — нечто вроде психотерапии. Карман пуст, и традиционный объект вдохновения — женщина — для них стал недоступен. О критиках и говорить не стоит — самодовольные напыщенные типы, возомнившие себя товаром европейского или американского производства и от этого с презрением поносящие все отечественное. Простой народ больше не верит выкрикам с площадей и дорожит только одним — единственным прибежищем становится собственная семья. Дом стал тайником, скрывающим личную жизнь. Есть, конечно есть и такие, кто считает, что редкие лилии растут только в их доме. Девушка из интеллигентной семьи искренне восхищается своим отцом-казнокрадом: «Он отличный отец. Ничего страшного, что он не устраивает народ. Зато он умеет сохранить и защитить свое, заботится о семье. Какое нам дело до общественных интересов! У нас и своих забот полно. Нам нравится, когда наши кладовые полны. А площадь — что ж, пусть умирает.» Это и есть действительность Южной Кореи. Площадь опустела, никого нет.

Тен-сонсэн молча слушал взволнованную речь молодого друга. Не поддакивал, не возражал. Хранил бесстрастное молчание. Кажется, это устраивало обоих.

Затем достал серебряный портсигар. Угостил Менджюна сигаретой, закурил сам. Его рука слегка дрожала, когда он подносил зажигалку к сигарете гостя. В эту минуту Менджюн смутно ощутил нечто новое в их отношениях: Тен сошел с высокого пьедестала наставника и встал вровень с ним, Менджюном, готовый установить более близкие отношения. Это было одновременно и приятно, и грустно. На месте, которое занимал кумир, теперь пустота.

— А тебе не хочется стать горнистом, созывающим народ на Площадь?

— Не уверен. Слишком давят власти.

— Значит, и тебе дороже собственное корыто, и ты живешь в надежде на личные кладовые.

— Как закончу подготовку, тогда посмотрим.

— И что тогда?

— Счет будет предъявлен.

— А если векселя не оплатят?

— Скорее всего, так и будет.

На этом разговор закончился. Во время сегодняшней беседы Тен сдавал свои позиции одну за другой, а Менджюн, напротив, ощущал все большую уверенность в себе, чему он был несказанно рад, хотя и испытывал некоторую неловкость перед собеседником, и потому очень старался, чтобы распиравшая его гордость была не так заметна.

— Поставить Бетховена?

Менджюн кивнул утвердительно. Тен включил проигрыватель. Заглушая надоедливый шелест дождя и завывания ветра, в гостиной зазвучала тихая мелодия, и словно луч света рассеял мрак. Тен распрямился и начал покачиваться в такт музыке. Словно хотел сказать: «Видишь, друг, я нисколько не огорчен поражением в сегодняшней словесной баталии!» Менджюн улыбался, и его улыбка говорила: «Ну конечно. Я все понимаю!»

Скорость! Шлейф пыли позади. Все, что расположено по сторонам дороги, мгновенно уносится назад. Сквозь черные очки мир ощущается совсем по-другому — словно плывешь в морской толще. Навстречу стремительно бегут — чтобы тут же скрыться позади — просторные поля и горы. Их очертания размыты расстоянием и игрой света и тени. Менджюн сильнее нажал на газ. Мотоцикл взревел и помчался еще стремительнее. Быстрая езда смягчала июльский зной, как будто невидимый вентилятор навевал спасительную прохладу. Зимой прошлого года вдвоем с Еньми они как-то уже ездили по этой дороге, проложенной между Сеулом и Инчхоном. Сегодня он едет в Инчхон к девушке по имени Юнай. До завтра вряд ли спохватятся, что его нет дома. А потом он позвонит. Тхэсик точно рассердится, что он взял его мотоцикл без спросу. Ничего, все будет в порядке. Как Юнай встретит его? Как говорит Еньми, Юнай — спелая ягодка. ждет, кто бы сорвал. Кто первым успеет, тому и достанется. Тхэсик недавно говорил: «Я и сам непрочь. Стоящая девочка!» Мысль немедленно ехать к Юнай пришла в голову неожиданно для него самого. Да и мотоцикл стоял у крыльца. Он с силой нажал акселератор и, на бешеной скорости мчась по укатанной дороге, думал, что ему действительно очень нужна эта малознакомая девушка. Или не южна, и это просто минутное заблуждение? Сумасшедшая скорость помогала избавиться от липкого удушья.

Впервые он узнал об этом от отца Еньми. Потом его дважды вызывали в полицию, и он почувствовал на себе клеймо преступника. Жизнь расстроилась. как музыкальный инструмент. Теперь за ним неотступно следовала черная тень. Это стало будничным делом. Невидимый враг вымещал на нем свою злобу. Нет, это не сон. Это происходит наяву, и спиной он чувствует обжигающий удар кнута. Живодер с Площади политики, помахивая ножом, стоит и ждет у порога его спальни.

Мотоцикл резко вильнул. Менджюн притормозил. Северная окраина Инчхона. Вот и дом Юнай. Он прислонил мотоцикл к каменной ограде, огляделся. Вдали, где море сливается с небом, весь горизонт в сплошных облаках. Зачем я здесь, в Инчхоне? Он вздрогнул, услышав чьи-то шаги. Это Юнай. Одета по-домашнему, кофта и юбка из жесткой ткани, резиновая обувь. Он почему-то стеснялся взглянуть ей в лицо. Девушка была радостно удивлена его приезду:

— Ой, это вы? Как неожиданно! …Жарко, правда? Скорее идемте в дом, там прохладней.

Она открыла ворота и провела гостя во двор. Разместившись на полу на сиденье со спинкой, Менджюн выбирал ломти арбуза из посудины с кусочками льда и не мог сказать ни слова. Юнай сидела рядом и обмахивала его веером так естественно и просто, будто всю жизнь занималась этим делом. Менджюн нахохлился, словно птица, нечаянно угодившая в силок. И одновременно он испытывал блаженство.

— Вы, наверное, удивлены?

— Да, и вправду. Я услышала шум мотоцикла, выглянула на улицу и вот…

Стараясь скрыть свое смущение, она усердно взмахивала веером возле его вспотевшего лица. Менджюн улыбался, выплевывая в ладонь арбузные семечки.

— Вы решили навестить наш дом?

Менджюн стряхнул семечки в блюдце и серьезно ответил:

— Нет.

Губы Юнай побледнели.

— Я приехал к вам, а не в ваш дом.

Юнай вспыхнула так, что щеки стали пунцово-красными. Менджюн сболтнул первое, что пришло в голову, только чтобы развеять тяжелое настроение. А вместо этого он ранил в сердце бедную девушку. Он просто неисправимый пустомеля, притворяющийся сердцеедом. Юнай перестала махать веером и задумчиво поглаживала пальцами его пластинки, перебирая одну за другой. Менджюн был гость, следовательно, она обязана развлекать его. С другой стороны, гость он незваный, значит, некоторая натянутость их разговора вполне естественна. Они познакомились осенью прошлого года. С тех пор оба как бы грелись возле тлеющего огонька любви и с любопытством приглядывались друг к другу. Сейчас лето, почти год, как они знакомы, но холодок отчуждения все еще сохранялся между ними. За все время знакомства они встречались всего несколько раз. Расставаясь, каждый стеснялся первым заговорить о следующей встрече, а время текло. Иногда их сталкивал случай, но никто из них не желал проявить инициативу, поступиться чувством собственного достоинства. Они только выжидательно смотрели друг на друга.

Так обстояли дела, когда все это произошло.

Как-то раз майским вечером отец Еньми пригласил Менджюна к себе. Он служил заведующим отделением банка и обычно был очень занят по работе. Менджюн редко видел его дома, так, раз-два в неделю, и то мельком. Обычно он приходил с работы поздно вечером. С улицы слышался негромкий гудок автомобиля, потом почти бесшумно открывались ворота. Только по этим слабым звукам можно было догадаться, что хозяин вернулся домой. Утром он уходил еще до завтрака: обязан был приходить раньше остальных служащих. Такой у них порядок. Как уже немолодой человек выдерживает такое напряжение, было загадкой. То, что Менджюн услышал от отца Еньми, прозвучало для него как гром среди ясного неба.

— Днем в банк приходил сотрудник охранки. Не по делам банка. Он интересовался тобой. По его словам, в последнее время по пхеньянскому радио регулярно выступает твой отец. Это специальные пропагандистские радиопрограммы для Юга. В ходе проверки полиция выяснила нечто весьма неприятное: оказывается, сын этого человека проживает в Сеуле, и не где-нибудь, а именно в доме заведующего отделением банка, то есть в моем. Меня спросили: «В каких отношениях вы состоите с этим северокорейским отщепенцем? Как ведет себя его сын? Где учится?» Может так случиться, что на днях тебя вызовут в полицию. Тебе следует подготовиться к этому. Думаю, ничего особенного не произойдет, но лучше бы тебе поменять имя. Как ты считаешь?

Нервы у Менджюна были натянуты до предела. От его чуткого слуха не ускользнули холодные нотки в голосе отца Еньми, которые тот старательно маскировал ласковыми словами.

После событий пятнадцатого августа тысяча девятьсот сорок пятого года, то есть после освобождения Кореи, его отец бежал на Север. С тех пор от него не было никаких вестей. С сыном он не был близок. Через некоторое время после отъезда отца умерла мать, и мальчик оказался сиротой. Старый друг семьи — отец Еньми — взял его под свое крыло. В детстве Менджюн часто вспоминал покойную мать, но никогда не думал об отце, живущем где-то на Севере. Теперь, когда его порой охватывало чувство одиночества, оно никак не было связано с потерей матери или отца. Он вырос, и уже не нуждался в родительской опеке, считая себя вполне самостоятельным и независимым. Его сиротское детство было безбедным, ведь после смерти матери о нем заботился отец Еньми. Менджюн не только жил в его семье как полноправный член, но еще и получал от главы семейства своего рода пенсию: ежемесячно ему выдавались карманные деньги. Еньми и ее брат Тхэсик знали об этом, но никогда он не слышал от них даже намека на упрек в иждивенчестве. Возможно, такое великодушное отношение объяснялось тем, что сами они ни в чем не испытывали нужды. Живя в довольстве, Менджюн не задумывался над материальными проблемами и даже не испытывал чувства благодарности к благодетелю.

Как-то краем уха он услышал, что его отец в свое время оказал отцу Еньми большую услугу.

А если это так, то тот был просто обязан помочь встать на ноги осиротевшему мальчику. Живи беззаботно, пока есть возможность! Нет никакого резона вникать в управляющую людьми тайную силу золота. Его еда, жилье, книги и так далее должны быть оплачены и оплачиваются. Так зачем задумываться над тем, что приходит само, когда нет необходимости беречь или копить «собственные» деньги? Молодой наивный глупец, никчемный книжный червь.

Слово «я» для Менджюна имело особую окраску. Для него понятие, означающее вещь, существующую сама по себе, или «вещь в себе», не включало такие повседневные предметы, как еда, обувь, носки, одежда, одеяло, постель, взнос, табак, зонтик и прочее в таком роде. За скобками всего этого оставалось нечто окончательное и неоспоримое. Для желторотого идеалиста-философа Менджюна этим «нечто» было исполненное смысла и содержания слово «я». Отец не был включен в это «я». Так же, как и мать. В мире «я» живет один только Менджюн. Его «я» — не Площадь, а изолированная комната, точнее, одиночная камера, где нет места больше никому, кроме хозяина. Будь сейчас жива его мать, он все равно не смог бы впустить ее в свой внутренний мир, в эту изолированную комнату. Исчезло пространство, где они могли бы общаться с матерью. Причина в том, что в природе не существует места, где живые встречаются с мертвыми. Путь к живому отцу тоже наглухо закрыт. Площадь, где тот обитает, находится совсем в другом поселении. Между ней и Площадью Менджюна понатыкано множество пулеметных гнезд, и у него никогда не возникало даже мысли о том, чтобы отправиться к отцу. Потому что он не верит Площади. Где, при каких обстоятельствах он хотел бы встретиться с неожиданно возникшим отцом? Ответа на этот вопрос он не знал.

Через два дня его вызвали к следователю. Полицейский сидит напротив, облокотившись на стол, и пристально разглядывает Менджюна.

— Где учишься?

— В университете.

— Факультет?

— Философский.

— Философский? — переспрашивает следователь, скривившись.

Лицо Менджюна пылает. Издевательское отношение задело его, и, чтобы скрыть свое возмущение, он смотрит через голову полицейского в распахнутое окно. Во дворе шумит листочками тополь, ветер играет ветками, колышет листву. Хорошая пора — май. И зачем он в такую пору здесь, в этой мрачной комнате, и почему вынужден молча сносить насмешки этого типа? В обычной жизни он бы даже прикурить не попросил у какого хама. И все по папочкиной милости. Спасибо! Когда они еще жили все вместе, Менджюн почти не видел отца. Его не было дома месяцами. Шанхай, Харбин… Юные годы свои отец провел в Китае, а после освобождения Кореи почему-то переехал с семьей в Сеул. Если бы не этот переезд, мать, вероятно, сейчас еще была бы жива… Как знать…

— Так, так… Ты на философском, значит возможно, и с учением Карла Маркса знаком?

— Простите? — поглощенный своими мыслями, Менджюн не расслышал вопрос полицейского.

Следователь разозлился и грохнул кулаком по столу:

— Ах ты, сволочь! Уши забиты дерьмом, да? Спрашиваю, ты знаком с марксизмом?

Ситуация накалялась. Менджюн чувствовал, как у него горит лицо и увлажняются глаза.

— Молчишь?

В комнате повисла тишина.

— Ты что, змееныш, думаешь, я тут шутки шучу?

Менджюн с трудом выдавил:

— Не знаком…

— «Не знаком»?! Отец помешан на марксизме, а сынок ничего не знает!

— Философский факультет имеет свою программу. Нам не преподают марксизм.

— Возможно. Но ты сын оголтелого «красного» и с детства воспитывался в коммунистическом духе. Так ведь?

— Когда отец жил с нами, я никогда не слышал от него ничего подобного.

Человека по жизни ведет душа. Дутой этих двоих — отца и сына — вели их разными дорогами, которые нигде не пересекались.

— Ладно. Ты часто получаешь вести от отца?

— Что?

— Нy, мерзавец, ты глухой, что ли? Плохо слышишь?

Менджюн стиснул губы, ему было трудно дышать, что-то горячее поднималось в груди, его замутило.

— О каких вестях вы говорите?

— От твоего отца или об отце.

— Но откуда?

— Тебе лучше знать.

— Вы спрашиваете одно и то же, но у меня нет другого ответа.

— Что такое? Нет ответа? Да ты понимаешь, где находишься? — следователь вскочил с кресла и встал перед Менджюном. Тот испугался и непроизвольно вскинул руки, чтобы прикрыть голову от возможного удара.

— Убери руки, сволочь!

Менджюн в страхе вскочил и тут же почувствовал сильнейший удар в лицо. Вскрикнув от боли, он отшатнулся назад, но задел стул и боком упал на пол. На верхней губе выступило что-то горячее и липкое. Потрогал пальцами: из разбитого носа шла кровь. И вдруг ему стало смешно: стоит на четвереньках, одной рукой упираясь в пол, а другой держась за нос. Вид как у побитой собаки. Он усмехался, и страх неожиданно прошел.

— Ты еще смеешься!? Красный дьяволенок! — следователь начал избивать его ногами.

Резкая боль пронзила плечо. Менджюн не мог понять, чем вызвал такую злобу в полицейском, а тот все пинал и пинал его, периодически сменяя ногу. Физические страдания странным образом принесли душевное спокойствие. Вот как! Стало быть, это и есть университеты, через которые приходилось пройти революционерам!

Жизнь лучше всего ощущается физически, телом. Интересно, отец тоже считал так?

Впервые он почувствовал телесную связь с отцом.

— Нечего притворяться! Вставай! Такую красную сволочь, как ты, мы запросто можем прикончить прямо здесь. И ничего нам за это не будет. Понятно? Мало? Могу добавить…

Полицейский ухватил Менджюна за воротник, притянул к себе и еще раз ударил кулаком в лицо.

Менджюн опять покатился по полу, увлекая за собой стул.

— Ну ты, ублюдок, вставай и садись там.

Менджюн поднялся. Сел, куда указали.

— Ну как, теперь сообразил, куда попал? Отвечай на мои вопросы честно и без утайки!

Менджюн поднял окровавленное лицо и в упор взглянул на следователя. Тот полосой туалетной бумаги оттирал кровь с реки. Менджюн посмотрел на свою ладонь, которой прикрывал нос. Она вся была в темных сгустках крови. Липких и густых, как глина. Это его кровь. Вдруг он почувствовал жжение в груди, как будто там, внутри, разгоралось красное пламя, красное, как кровь, пролитая в этой комнате. Оно разгорается все сильнее, подступая к двери, за которой живет его «я», и нет желания погасить его. Пусть горит, пусть испепелит все — двери, постель, письменный стол, шторы, полки, гипсовые торсы на полках! Пусть горит все! Сквозь завесу бушующего пламени послышался голос:

— Мы учтем, если ты поможешь следствию чистосердечным признанием. Объявим тебя невиновным. Твой сыновний долг — быть в ответе за отца, это твой долг как патриота и как сына.

Пусть болтает, что хочет.

— Ну так как? — раздраженно спрашивает голос.

— Вы правы, — Менджюн сам удивлен собственной покорности.

— Куришь?

— Да.

— На, закуривай, — полицейский протянул пачку сигарет.

— Не хочу сейчас, — отказался Менджюн. Полицейский не настаивает. Закуривает сам, глубоко затягивается и с удовольствием выпускает дым. Заслуженный отдых после сделанной работы. Где-то внутри, на пепелище страха, беззвучно падает ледяной дождь ненависти. Он впитывается в пепел и переполняет все существо Менджюна. Эта ненависть не та, что вызывает зубовный скрежет, она более спокойная и зрелая.

Выйдя на улицу, Менджюн направился к невысокой сопке позади участка. Доплелся до первого большого дерева и присел в его тени. День в начале лета длинен, и до сумерек еще далеко. Рубашка спереди вся испачкана кровью. По улице так идти нельзя. Это его возмутило даже больше, чем побои. Похоже, полицию не волнует, что гражданин выходит из участка в крови. Им нет дела до того, что вся Поднебесная смотрит на то, как он идет в таком виде. Он содрогнулся. С «красным отродьем» можно расправиться так, что ни одна живая душа не узнает. Представил завернутое в соломенную циновку свое собственное тело, которое в темноте спешно закапывают в землю. Значит есть какой-то путь помимо закона, который призван охранять имущество, достоинство и здоровье человека. Менджюн сидел, обхватив колени руками. У его ног кучка муравьев пыталась поднять и утащить несоразмерно огромного для них червяка. Он двинул ногой и раздавил их. Втаптывал в землю, пока несчастные насекомые не смешались с землей и обрывками травы, не превратились в бесформенное месиво. А что, если чья-то огромная нога так же беспощадно, как он этих муравьев, растопчет его собственное тело, превратит в ничто? Ведь сказал же следователь, что такое возможно. Но ведь существует закон! Разве можно тайно, без суда, убить человека и не бояться возмездия? Неожиданно возникла мысль подать жалобу на бесчинство следователя. Нет, ничего не выйдет. Вспомнился недавний случай, которому он был свидетелем. Дело происходило в машине. За рулем сидел какой-то человек, а другой стоял рядом на полу на коленях. Тот, что за рулем, был в черных очках. Машина стояла в отдалении, и нельзя было понять, о чем они говорят, но человек в очках после каждого сказанного слова наносил пощечину стоявшему на коленях. Иногда он поднимал ногу и коленом бил свою жертву снизу в подбородок. Поначалу немало людей попытались заглянуть внутрь машины, но тут же отпрянули. Словно увидели что-то запретное. Потрясенный увиденным, Менджюн тоже был среди этих людей, показавших неспособность вести себя по-человечески. Они не вмешивались и радовались про себя, что это происходит не с ними. Судя по всем, человек в очках был переодетый в штатское полицейский, который чувствовал за собой силу власти, иначе он не посмел бы прилюдно избивать человека. Это была жизнь, существовавшая помимо закона, гарантирующего, как говорят, неприкосновенность имущества, души и тела. Менджюн лег на спину. Над ним бездонное голубое небо. Хорошее время года. В вышине проплывают белоснежные пушистые облака. В голове сам собой всплыл забавный стишок:

Из глаз сами собой потекли слезы. Было обидно и грустно. Пусть не за собственный проступок. Пусть за отца он подвергся избиению. В этом даже есть что-то положительное. Он чувствовал это инстинктивно. Он осознал, что далекий отец где-то рядом. Отец прочно связан с Менджюном, и не только потому, что своим семенем зачал его и произвел на свет. Отец живет в соседней комнате, а люди, которые его ненавидят, не знают этого. Они взламывают входную дверь, врываются к Менджюну и вымещают свою злобу на нем. Несчастный сын несчастного отца! Высоко-высоко в поднебесье выписывает круги одинокий орел. Зачем? — знает только он. В кустах мирно щебечут птицы. Менджюн сам дивился своему спокойствию. Вроде бы надо возмущаться, роптать на несправедливость. А у него на душе полный штиль. Ему опять стало смешно, но к смеху примешивалась горечь. Он постепенно превращался в неприятную дрожь, которая, начинаясь где-то в области сердца, расползалась по всему телу, как расползается по низине клубок тумана, спустившийся с гор. Он пролежал под деревом довольно долго. Незаметно наступил вечер. Засветились электрическим светом окна домов. Зазывно мерцая в сумерках, своим дрожащим светом они напоминали протянутые руки нищих. Сейчас он уже мог бы незаметно прошмыгнуть глухими переулками, чтобы не попасться на глаза прохожим в таком неприглядном виде, но отчего-то ему не хотелось двигаться с места. Потрогал лицо. Переносица, нос и губы распухли. Облизал верхнюю губу. Чувствуется солоноватый привкус крови. А тот полицейский и сейчас, наверное, сидит у себя в участке. Почему в нем столько ненависти именно ко мне? С первого взгляда. Ведь мы раньше не встречались, он совсем не знает меня. Абсолютно неожиданное нападение. Что заставляет этого человека так относиться к нему, Менджюну, несмотря на покровительство такого уважаемого человека, как отец Еньми? Избиение при первой встрече! В чем тут дело? Или считать свой дом крепостью было ошибкой? С оглушительным треском развалилась входная дверь в его комнату, которая казалась такой надежной. Без предупреждения, без стука в нее грубо врывается целая орда злодеев, грязной обувью пачкает до блеска натертый пол, истязает его, хозяина. Есть ли от этого защита? Очевидно, кто-то что-то здесь перепутал. Либо следователь, либо сам Менджюн. Ведь каждый из них уверен, что закона не нарушает.

Через неделю Менджюн уже вторично оказался в кабинете следователя полицейского управления. На этот раз там присутствует несколько человек. Один из них сидит рядом со следователем. Бросив невнимательный взгляд на Менджюна, он спрашивает:

— Это кто?

Его угловатое лицо чем-то похоже на шахматную доску.

— Сын Ли Хендо.

— Кто такой Ли Хендо?

В разговор вступает третий в кабинете, оторвав глаза от бумаг.

— Кадровый работник Трудовой партии Кореи. Работал под непосредственным руководством Пак Хенена[2] у нас, а потом бежал на Север. Сейчас выступает против нас. Закоренелый «красный».

Тут подал голос еще один из присутствовавших:

— А, это тот, что выступает по радио от имени Демократического фронта национального объединения или как его там?

— Верно.

— И это его ублюдок?

Взрыв хохота сотрясает комнату. Низко опустив голову, Менджюн разглядывает свои ноги. В этот миг он почувствовал, как в груди впервые шевельнулось чувство симпатии, даже, может быть, любви к отцу. На прошлом допросе они были вдвоем — следователь и он. Побои и издевательства легче переносятся без свидетелей. Теперь их собралась целая компания. Он не хотел унижения перед их глазами, не хотел выглядеть жертвой так называемого следовательского дознания!

— Чем паршивец занимается?

— Говорит, он — философ.

— Философ? С виду чистый морфинист.

— С такими мороки больше всего. Знаю по опыту работы в отделе общественной безопасности, что среди отпетых красных таких типов, как этот, много. А с виду — мухи не обидит. Вот послушайте, какая была история.

Говоривший отстранил Менджюна, уселся лицом к коллегам и начал рассказ. Менджюн слушал и не переставал удивляться. По словам этого человека, в свои лучшие годы он служил сыщиком в японской тайной полиции, и объектом его работы было «левое крыло» оппозиции. Он говорил об этом так, будто это было прошлое корейской полиции. Его речь походила на выступление бывшего выпускника школы перед ее нынешними учениками, когда он, вдохновленный воспоминаниями, становится все более красноречивым. Менджюну стало казаться, что он попал в следственную камеру японской охранки.

В рассказе полицейского прошлое переплеталось с настоящим, и становилось ясно, что поимка «красных» имела при японцах такое же первостепенное значение, как и сейчас. Японцы — против коммунистов, мы — южнокорейцы — тоже против. Следовательно, по законам философии мы тождественны между собой. Не случайно этот полицейский без конца вставляет в свой рассказ слово «недавно». Он считает, что против «красных» хороши любые средства, что прошлые времена были прекрасны, поскольку власть была крепкая. Сначала Менджюн не понял, что имелось в виду под «прошлыми временами». Эпоха правления династии Ли[3]? Период Коре[4]? Силла[5]? Троецарствия[6]? Нет, рассказчик не имел никакого интереса к подобной древности. Он говорил о периоде японского колониального правления. Минут на двадцать Менджюна оставили в покое, и вот теперь повернулись к нему опять.

— Ну что, подумал?

— Простите?

— Эта сволочь ни один вопрос не понимает с первого раза. В университете изучаешь аж философию, а сам все переспрашиваешь?

— …

— Ну как? Еще не решил чистосердечно признаться?

Менджюн на какое-то время опустил голову, затем поднял лицо прямо и заговорил:

— Вы, наверное, получили обо мне не совсем правильную информацию… Прошу вас, выслушайте меня! Отец мой был очень замкнутый человек и никогда ни с кем дома своими мыслями не делился. Мы с мамой несколько месяцев не знали, что он перебежал в Северную Корею. Он и раньше часто подолгу отсутствовал. Потом мама умерла, а меня взял на попечение Пен Сондже. Я и сейчас живу в его доме, так как бы я мог получать известия об отце? Мой попечитель господин Пен прекрасно знает это.

Следователь слушал невнимательно. Руки его были постоянно заняты: то он ковырял спичкой в ухе, то мизинцем ковырялся в носу. Он немного оживился только однажды, когда услышал имя Пен Сондже, отца Еньми. Вышел из полусонного состояния и нехотя сказал:

— Господин Пен? Он не дает за тебя поручительства. Дело уж больно серьезное…

От этих слов у Менджюна перехватило дыхание. Он судорожно вздохнул — ему не хватало воздуха. Быстрая реакция полицейского на мимоходом прозвучавшее имя показала, что он чутко следит за ходом мысли допрашиваемого, не упуская ни одного его слова. По ту сторону стола сидел матерый волк. Менджюн не знал, правда это была или ложь — насчет Пен Сондже — и поэтому просто продолжал свою речь, делая вид, что спешит оправдаться:

— Мы живем одной семьей, но не можем, конечно, следить друг за другом все время. У каждого своя жизнь. Я по большей части нахожусь в университете. Среди однокашников. Вы могли бы обратиться в учебную часть университета. Там обо мне могут дать исчерпывающие сведения. Я ни в чем не замешан. За что же привлекать меня к уголовной ответственности? Это безосновательно.

— Выражения у тебя какие-то профессиональные, отработанные: «следить друг за другом», «исчерпывающие сведения»… Будто специально готовился к допросу. А скажи-ка, кто твой самый близкий друг?

Менджюн немного помолчал и ответил, что не может назвать никого. Нет у него близкого друга.

— Так уж и никого. Назови хоть одно имя.

— Такого, кого можно назвать близким другом, нет. Пожалуй, только Пен Тхэсик.

— Кто это, Пен Тхэсик?

— Сын господина Пен Сондже.

— Нет, вы только посмотрите, как он виляет!

В разговор вмешался второй полицейский:

— Хочешь впутать господина Пен Сондже? Думаешь, это спасет тебя? Выкинь из головы свои уловки. Мы по опыту знаем, какие закоренелые красные скрываются в смиренных овечках вроде тебя.

Что им надо? Менджюн почти физически чувствует, как какая-то рука схватила его за горло и жмет все сильнее. Постепенно накатывается животный страх.

После этого разговора он еще раз побывал в полицейском участке, но никакого решения о нем принято не было. Теперь каждый день Менджюна был полон тревоги и беспокойства. Его стал постоянно донимать внутренний голос: «Ли Менджюн! Ты слышишь? Пришло твое время. Начинается настоящая полнокровная жизнь. Возможно, теперь у тебя будет столько проблем, что только держись — ребра затрещат! Отныне дни твои будут густо окрашены черным страхом. Ведь ты сам хотел этого. Так не жалуйся, что тебе скучно». Где бы он ни находился — в темноте, посреди комнаты, на улице — везде и всюду преследует его этот иронический голос. Пытался заглушить его вином. Не удалось. Чем больше он пил, тем яснее и громче звучал голос. Это становилось невыносимым, и он, наконец, решил искать спасение там, где раньше не искал. Так неожиданно для себя он оказался в Инчхоне, в доме Юнай.

Юнай вышла из-за живой изгороди, образованной двумя рядами высоких канн. Она несла столик с ужином. Блюда были явно рассчитаны на него одного.

С того самого дня, когда его жестоко избили, унизили и оскорбили в полицейском участке, Менджюна не покидало чувство обреченности. А в доме Юнай его считают дорогим гостем и так тепло заботятся о нем. Он был растроган.

За несколько дней его манера держаться резко изменилась и появилось осознание собственной слабости. Плоть его, похоже, перестраивалась независимо от него самого. То, что раньше он считал надежной опорой, потеряло устойчивость. По крайней мере, замок на дверях его комнаты оказался игрушечным, ненастоящим. Он хотел поделиться с Юнай.

— Я все думаю: может, поехать домой?

Юнай пристально на него посмотрела:

— Но ведь уже совсем темно.

— У меня есть фары, так что ничего страшного. Ночью даже легче ехать. Дорога свободная, можно скорость прибавить.

Менджюна тяготило, что он не мог рассказать ей все как есть, как на исповеди.

— Я думаю…

— Что вы думаете? Решили стать ночным гонщиком? — Юнай рассмеялась. — Поезжайте завтра, если уж так надо ехать. А то погостили бы у нас несколько дней, Я совсем не против.

— Несколько дней?

— Наш семейный бюджет не пострадает, как-нибудь прокормим гостя.

— Так может, мне на все лето остаться?

— Это было бы замечательно, — она была готова захлопать в ладоши.

— А что скажут ваши родные? Ну, что нахлебник появился… То есть, я хочу спросить, что подумают ваши родители?

— Разве я вам не говорила?

— О чем?

— Наша семья невелика. Вы, наверное, забыли, я рассказывала в прошлом году, когда вы приезжали. Я у родителей одна.

— И братьев нет?

— Нет.

— Вот оно что…

— Вам что-то не нравится?

Менджюн от души расемеялся. Впервые за много дней ему стало весело.

— Давайте сделаем так.

— Как?

— Я все-таки уеду домой. Надо домашних поставить в известность.

— Хорошо. Завтра вы поедете домой, а когда же?..

— Приеду снова послезавтра или дня через два — в крайнем случае. Извините, что доставляю вам так много хлопот.

— Что вы! Какие хлопоты!? Я же сама приглашаю вас, от души. И давайте без церемоний. Снимайте ваш пиджак!

Он принял решение и на душе сразу стало легче. У него не было на лето никаких планов, и вдруг получается так, что он проведет его в Инчхоне. Такое не запланируешь заранее. Он и мечтать не мог о том, чтобы провести целое лето в доме Юнай, и теперь не мог совладать с волнением. Еньми удивится, это уж точно. Как бы там ни было, было бы неплохо на некоторое время покинуть Сеул. Хочется верить, что в тихой провинции он восстановит душевное равновесие и у него появятся новые идеи.

— Вы так у стали за день. Располагайтесь, отдыхайте, — с пожеланиями спокойной ночи гостеприимная Юнай ушла на женскую половину дома. После ее ухода Менджюн еще долго не мог сомкнуть глаз, ворочался с боку на бок. Наконец усталость взяла свое, и он, пометавшись в волнах долго не приходившего сна, в конце концов погрузился на самое его дно.

Есть такое слово «предчувствие». Оно появилось еще в древности и используется без изменений и по сей день. Каждый человек хоть раз в жизни испытывает его. И вот сейчас оно пришло к Менджюну. Бывает, что без всякой на то причины вдруг возникает ощущение, что приближается что-то важное. Это состояние не вполне отражается словом «предчувствие», но другого у людей нет. В случае с Менджюном нельзя сказать, что у него для возникновения предчувствия не было никакой причины. Контуры его были предсказуемы, почти осязаемы. Дело касалось не будущего страны или мира, а его лично, и он довольно четко представлял, чего можно ожидать. Жизнь каждого из нас яблоком спеет на одной из веток общего дерева. Когда оно созревает, любое слабое дуновение ветерка может сорвать его с ветки и уронить на землю. Предсказать момент отрыва от ветки, почувствовать его, может только сам человек, разобравшись в движениях своего сердца. А можно оказаться и в положении человека, который, находясь в комнате с толстыми стенами, никак не может расслышать то, что ему пытаются сказать, и который махнул на все рукой, убедившись в тщетности своих усилий. Менджюн и внутри, и снаружи себя слышал звуки разрушения того, что он так ценил и оберегал прежде. Так среди ночи вдруг просыпаешься от треска рассохшегося стропила или с тоской видишь новые трещины на некогда совершенно гладкой стене. Она казалась такой прочной, эта стена, что не верилось, что когда-нибудь она обрушится. Но таков закон жизни. Дело только во времени. От таких мыслей Менджюна охватывало чувство бессилия. Наваливалась такая апатия, что не хотелось даже рукой пошевелить.

Рано утром он вышел на улицу. Вышел, не предупредив Юнай.

Пустынная улица, ведущая к причалу. Он идет налегке, в соломенной шляпе, неторопливой походкой отдыхающего. Ему радостно на душе. Нет ни Юнай, ни избивавшего его полицейского, ни отца, по радио яростно поливающего грязью южно-корейские порядки. Хорошо просто так бродить по рынку, насквозь пропахшему рыбой, и разглядывать пересыпанный льдом товар. Глупые рыбьи глаза пялятся сквозь сколы льда, мокрая чешуя сверкает серебром в сияющих потоках солнечного света, льющегося через окна в потолке. Торжествующее буйство этих живых красок заставляло задуматься об убожестве средств изобразительного искусства. До сих пор он слишком много думал о других. Желал всем нравиться. Иногда о женщинах говорят, что по сути своей все они шлюхи, потому что всегда готовы кокетничать с кем попало, независимо от того, есть у них муж или возлюбленный или нет. Глупо. Среди мужчин есть множество таких, кто в этом отношении стократ хуже женщин. Начни с себя, ты и сам такой. Мужчина должен быть активным? Женщина должна быть нежна? Тоже глупо. Может быть, так было в те далекие времена, когда люди с каменными топорами охотились на диких зверей в первобытных лесах. А где в наше время проявишь активность? Современная культура — сплошной кисель, аморфная мешанина бездуховности и бессмыслицы. Но ведь не умерло же, живет и по сей день в сознании людей понятие мужественности, хотя чаще всего, услышав, что кто-то «проявил мужество и отвагу», представляешь себе спортсмена, установившего новый рекорд. А в жизни каждый мужчина играет предназначенную ему природой роль. Стараясь с наибольшей для себя выгодой доказать свою «мужественность», он выламывается перед возлюбленной, демонстрируя грубую силу и животную страсть. Но это значит, что женщинам так хочется, это они желают видеть своих мужчин именно такими. Получается, что все на этом свете делается во имя женщины. Сознают ли сами женщины, что это они дают толчок колесу бытия, руководят помыслами сильного пола? Героическая смерть тореадора на арене, чью судьбу решили окровавленные рога разъяренного быка, предопределена легким взмахом платка, женским капризом. В наше время жизнь слишком легка, она течет без взлетов и падений, из нее исключены геройство, подвиги, сильные личности. Причина не в том, что изменился и измельчал человек как таковой. Просто изменились условия существования. Современное бытие уравняло человеческие личности, причесало их под одну гребенку. А что, если удалить, вырезать, как злокачественную опухоль, эти условия, въевшиеся во все поры жизни, и оставить одно только чистое ядро? Нет, это всего лишь несбыточный прекрасный сон. В наше время человек не может окончить свои дни как герой. Возможно, где-то спрятан секрет героической смерти, но прорастет ли это скрытое семя навстречу солнцу? Одно можно сказать с уверенностью: на той Площади, над которой ненадолго встает черное солнце и где обычно господствует мрак, на той Площади такое семя не прорастет никогда. А если так, то какой смысл становиться горнистом, созывающим народ на Площадь?

До черноты загорелые, насквозь пропитанные запахом рыбы торговки ловко насаживают рыбины на палочки и по слогам считают охрипшими голосами: од-на-и, две-и, три-и, че-ты-ре-и… Монотонное пересчитывание завораживает, но голоса такие, что непонятно, мужчины или женщины выводят слова, словно старинную песню поют. Интересно, эти тетки хоть иногда задумываются о смысле жизни? Вряд ли… Философствование — удел праздности. Привычка размышлять — это для тех, кто получил образование. Для таких она — как жабры для рыбы. Удали жабры — все, смерть. Значит, надо что-то придумать, как-то решить проблему, не удаляя жабры. Люди жили спокойно и ощущали себя единым целым, пока комнатки для их «я» имели связь между собой. Мир жил без особых потрясений и тогда, когда были только Площади, а комнаток для «я» не существовало, то есть в эпоху буддийских монахов и королей. Потрясения и столкновения начались, когда Площадь и индивидуальное «я» стали обосабливаться друг от друга. Как быть человеку, если он так и не отыщет ту единственную Площадь, на которой ему хотелось бы вершить свой жизненный путь?

В первый приезд к Юнай Менджюн заметил, что в ее глазах при виде его вспыхнул огонь, но это было только раз. Стараясь поспеть за Менджюном, она приноравливает свой шаг к его широкой походке. Они идут куда глаза глядят. Менджюн рассказывает, как ему было весело в порту, где по воде плавали нефтяные пятна, а куски дерева, щепки и пустые бутылки то ныряли в глубину, то всплывали на поверхность. Юнай слушает молча. Трудно сказать, интересует ли ее пережитое им, и ее отстраненность приводит в растерянность, даже пугает. Человек сильно ошибается, говоря, что хорошо знает кого-то другого. Это величайшая ошибка. Человеку дано знать только самого себя. И то не до конца. И когда мы кричим: «Обманули! Ограбили!», не похоже ли это на требование возвратить деньги, которые мы на самом деле не давали? В слово «любовь» человек вкладывает все, что связано с «хорошо, если бы…». В результате нет другого слова, столь же переполненного ошибками, несбывшимися мечтами и обманутой верой, как «любовь»… Когда философ, всю жизнь плетший грандиозный невод своих мыслей, на исходе дней пишет книгу-исповедь, выворачивая свое нутро, в эпилоге ее всплывает слово «любовь». Слово многозначное, слово-перевертыш, игрушка ванька-встанька. Как ни брось, снова встает. Философия — нищенские лохмотья, еле прикрывающие наготу. Менджюн — философ. Идеалист, который ни к чему не может подойти с сугубо практических позиций, он воспринимает безучастно отстраненную Юнай как стоящую рядом, только руку протяни, «вещь в себе», одетую в красивое платье.

Неожиданно возникает желание овладеть этой состоящей из желанной плоти «вещью». Как поток электричества, в голове нарастает завораживающий мотив, уже возникавший в мозгу когда-то летним днем в поле.

— Меня особенно радует, когда что-то грязное вдруг кажется прекрасным. Точно видишь все в новом свете.

— Обязательно нужна грязь?

— Конечно. Ведь красивое красиво само по себе. Аксиома. Но когда вещи, прежде казавшиеся грязными, вдруг приоткрывают другую свою сущность и показывают, что под оболочкой низменного скрывается красота, — тогда душа возвышается, восходит на более высокую ступень, изменяются прежние ценностные критерии.

— Возможно, это и так.

Что за бессмысленное выражение «возможно, это и так»! Глядя на ее профиль с облачком волос у виска, Менджюн вдруг почувствовал непонятную неприязнь к девушке.

— Море и горы. Вы что больше любите?

— И то, и другое. У гор безусловно есть присущая только им особая прелесть… Согласны?

О Боже, прости меня, пустомелю! Прости. Попыхивая сигаретой, он смотрит на проплывающую мимо моторку. Да, такими словами ее внимание не завоевать. Если на принимающей стороне телеграфной линии вышел из строя аппарат или не совпадают частоты, сколько ни телеграфируй, электроимпульс уйдет в никуда. Как тут добьешься взаимопонимания?

— Когда вижу море, хочется уплыть далеко-далеко…

О, да она поет о путешествиях! Старая, заигранная пластинка с мелодией «Хороша моя страна». Но вот что забавно. Я сам говорю то же самое. То, что самому себе кажется преисполненным смысла заклинанием, постороннему уху звучит как банальность. Нельзя словом полностью выразить себя. Есть разница между сутью и ее словесным выражением.

— А вдруг там, на краю земли, есть неведомая страна, где нет слез и страданий?

— Не знаю. Есть такая страна или нет, все равно тянет отправиться в далекий путь.

— Прекрасная мечта.

— Мечта… Похоже, человек живет обманчивыми грезами.

— Почему обманчивыми?

— Потому что крутом обман. Нет ничего прочного. Даже брак. Поэтому я боюсь выходить замуж, хотя дома иногда говорят об этом.

— М-да… Я тоже боюсь, но ведь это путь, по которому люди шли от самого своего появления на земле, так есть ли способ его избежать? Исключения и быть не может. Иногда, глядя на какого-нибудь старика, я ловлю себя на мысли, что он просто молодец. До таких лет смог дожить и не покончил с собой.

— При чем тут «молодец»! Просто ему ничего другого не оставалось.

Ее слова одну за другой выдергивают занозы из его души, и приходит благодатное чувство снисхождения к окружающему. Вот, оказывается, в чем загадка неуравновешенности! Два полярных чувства — любовь и ненависть, тревога и беспокойство — прочно поселились в нем и вместе с ним прибыли в Инчхон. Это они натравливают его на Юнай, это они вымещают на ней свою злобу. Но он не должен поступать по-свински. Она приютила его, ухаживает за ним. Нельзя отвечать на это черной неблагодарностью.

Сегодня, как и вчера, он вышел из дому около двух, в самый разгар жары. Обернулся на звук шагов, раздавшийся позади. Это Юнай. Менджюн подождал ее.

— Почему вы все один и один? Как будто вы не ко мне приехали, а просто, чтобы отдохнуть. Для вас что — наш дом как гостиница? — из-под зонтика шафранового цвета выглянуло смеющееся лицо.

Менджюн смущенно почесал в затылке и попытался приноровить свой шаг к ее шагам.

— Давайте не пойдем сегодня к причалу, погуляем где-нибудь в другом месте.

Менджюн согласно кивнул. Миновав причал, они пошли дальше. Солнце палило вовсю. Менджюн думал: когда мужчина и женщина вдвоем, он должен проявить инициативу. Только руку протяни, и она будет слушаться. Вдруг закралось сомнение. Она привыкла к тому, что он относится к ней по-джентльменски, и если он вдруг превратится в грабителя с большой дорога, она определенно даст отпор. Грабитель с большой дороги…

Не испытывая никаких жизненных трудностей, он тяготился спокойствием жизни и все искал и не мог найти способ заставить сердце биться от волнения. Его мир был узок, и дни текли как у зашоренной лошади, которую раздраженно погоняют вверх по головокружительной горной дороге под палящими лучами солнца. В последнее время он не проявлял интереса ни к каким политическим собраниям. Для этого было две причины. Он не совсем понимал смысл происходящего. Все бубнят, будто пономари Священное Писание. Если бы они хоть немного были знакомы с основами философии, то никогда бы не позволили себе говорить о том, чего не знают. В их многословии теряется суть, и не ясно, куда идти, за что бороться. Вторая причина была более простой. Ему, сыну опального отца, надо быть крайне осторожным. Больше всего его мучила мысль о том, как покорить эту женщину, и он вынашивал ее, как заговорщик злодейский план. Когда перед человеком открываются новые горизонты, его силы обновляются и возрастают.

Они дошли до места, где холмистый рельеф образовывал укромную впадину. Слева была видна деревня. Справа должны были бы виднеться причал и улица, но их скрывала роща старых зелькв. Прямо перед глазами расстилались пустынные песчаные дюны, а за ними — безбрежный водный простор в сверкающих солнечных бликах. Как будто и нет никакого причала с его гомоном. Умиротворенность и чувство безграничной благодарности неизвестно к кому переполнили сердце. Завороженные необычайной тишиной и красотой пейзажа, оба некоторое время молча смотрели на море. Потом выбрали местечко поудобнее и присели в тени дерева. Трудяга море отдыхало, издавая чуть слышные вздохи. На его глади не видно ни суденышка — торжественная пустота. И только вдали, на горизонте, лениво перекатываются редкие кучевые облака. Их края, подсвеченные солнечными лучами, стеклянно поблескивают, а тень снизу подчеркивает их форму. Облачная пирамида так воздушна, так нежна, что в голову приходит сравнение с обнаженным женским телом. Как будто женщина вышла из воды, сияя чистотой и белизной тела. Где-то он видел нечто похожее. Сразу не вспомнить. Ах да! Еньми! Она часто заходила к нему в комнату еще мокрая после душа. Развалясь в кресле и недвусмысленно обнажая свое тело, она беззлобно подшучивала над ним, пока не вгоняла в краску. В своей жизни, кроме Еньми, он не видел ни одной другой женщины в подобном виде.

Кто она для него, Еньми? Сестра друга, дочь друга отца, дочь хозяина дома? Он вздрогнул. Откуда пришло это непривычное выражение — «хозяин дома»? Хозяин. Впервые появилась мысль, что он всего лишь приживальщик в чужом доме. Нахлебник. Он стал пристально вглядываться в далекий горизонт, окаймленный облаками. Что-то маленькое и белое, как обрывок облака, мелькало на серебристом фоне моря. Одинокая чайка. Наверное, она сейчас вся напряжена, зорко вглядываясь в глубину и выискивая добычу. Вот она сложила крылья и камнем падает в воду, и тут же, словно опомнившись, резко взмахивает крыльями и свечой взмывает вверх. Замечательная картина…

Менджюн перевел взгляд на девушку. Сидя рядом с ним, она носком туфельки ковыряла песок. Платье в синюю полоску было ослепительно ярким. Они сидели под деревом, но тень не укрывала от лучей: море отражало солнечный свет. Он взял ее руки в свои. Она слегка вздрогнула от неожиданности, но руки не отняла. Что делать дальше, он не знал. Время шло, он терял уверенность. Постепенно его охватило замешательство. Она чуть шевельнула пальцами, как бы желая отнять руку, и это движение придало ему смелости. Он с силой обхватил ее за талию и притянул к себе. Потянулся губами к ее лицу, но она обеими руками отчаянно отталкивала его, отворачиваясь. Менджюн еще крепче притянул ее за талию, развел сопротивлявшиеся руки, обнял и вдруг почувствовал упругую грудь, затрепетавшую, как пойманная птица. Девушка внезапно затихла, спрятав голову на его груди. Он искал ее губы, стараясь поцеловать, но она все ниже опускала голову, избегая его прикосновения. Возмущенный, он дрожал всем телом. Отпустив ее талию, он обеими руками запрокинул ей голову и впился в губы, не давая времени передохнуть. Она точно ждала этого: покорно приоткрыла рот, и он ощутил своим языком ее язык. Силы покинули ее, и Менджюн целовал ее, чувствуя как тяжелеет в его руках ее тело. Не отпуская ее губ, он прижал Юнай к груди. Глаза ее были закрыты, руки бессильно опущены, а дрожащее тело непроизвольно двигалось навстречу алчущей мужской плоти.

Оторвавшись от губ, он принялся покрывать поцелуями ее щеки, лоб, шею… Через вырез платья добрался до груди. Она опять начала извиваться. Менджюн еще раз прижал ее к себе и разжал объятия. Она пересела подальше от него и начала приводить в порядок прическу. Он смотрел на нее, и она становилась все желаннее и роднее. Тело, отданное другому, приобретает некую магическую силу. Все произошло как-то само собой, без предварительного признания в любви, но оба приняли это как должное. Все шло к этому. Со дня первой встречи минул почти год. Это было время смутных ожиданий. Менджюн гладит ее руки. Тонкие длинные пальцы с красивыми ухоженными ногтями. Ощущает легкое ответное движение. Это возбуждает, как и то ее движение во время безумных поцелуев. Он наклоняется, заглядывает ей в глаза. Она стыдливо опускает веки. Любимая, ненаглядная. Он снова берет ее руки в свои и до хруста сжимает каждый палец по очереди. Она, прикусив нижнюю губу, молча следит за ним. Менджюн не может поверить, что так легко и естественно складываются их отношения, словно они провели вместе всю жизнь. Он поочередно подносит каждый ее пальчик к губам и нежно, с чувством целует. Одинокая чайка все еще летает над морем.

Ночью, когда Юнай ушла от него, он лежал, подложив руки под голову смотрел на кресло, где она только что сидела, и его переполняла радость удовлетворения. Он гордился, что эта женщина в жестко накрахмаленной кофточке, похожей на крылья стрекозы, была его всем своим гладким телом и задыхалась в его объятиях. Казалось невозможным, что так легко пала крепость, еще недавно казавшаяся неприступной. Представлявшему себе любовь какой-то сверхъестественной «техникой» Менджюну эта победа, даже когда он реально потрогал ее руками, казалась галлюцинацией. Вспоминая, как она раскрывала губы ему навстречу, он мечтательно улыбается. А что, если я у нее не первый? Нет, не может быть. Я же сам не давал ей вздохнуть, и она вынуждена была открыть рот, чтобы не задохнуться. И еще она отчаянно отбивалась. И на шею ко мне не кидалась. Вдруг приходит тревожная мысль, а не делает ли она вид, что не устояла перед его натиском? Ее язык извивался в порыве страсти, словно разрубленная ящерица. Ее нежная плоть определенно говорила о любви. Что ни говори, а самая истинная ценность, которой может обладать человек, — это другой человек. И поэтому его удовлетворение так велико. Нельзя сказать, что он абсолютно не имел представления об этой девушке, но только теперь, когда испытал близость с ней, он мог безоговорочно ей поверить. Душа следует за телом. Если бы не было тела, то на чем бы основывалась вера одного человека в другого? Неизвестно, но может быть, человеческое тело создано одиночеством, чтобы любовь, которую нельзя ни увидеть, ни потрогать, превратить в нечто, что можно ощутить, подобно тому, как желание увидеть невидимое божество приводит к созданию идола. Тело человека — это тень одиночества, падающая на унылое поле безнадежности. Если так посмотреть, то ярко освещенные солнцем облака, море, горы, небо, корабли, снующие в гавани, поезда и рельсы, высотные дома — словом, все вокруг — это только тень, отбрасываемая каким-то громадным одиночеством. Гигантским одиночеством… Этот мир — тень огромного одиночества… Когда тело стареет и больше не отвечает потребностям большого одиночества, оно рождает давно зачатые семена одиночества. Так на Земле зарождается жизнь. Жизнь — дитя одиночества, у которого отнята способность забывать. Жизнь — это как женщины для распутника, который сам был обманут и потому ищет крутом жертвы для очередного обмана. Наконец, он встречает женщину, которая ему нравится, снимает шелковые одежды, переодевается в пижаму и рождает сына, который кажется ему лучшим на свете. И только тогда одиночество прекращает сеять свои семена, и Вселенная освобождается от страданий. Жизнь — это низ живота беспредельно плодовитой женщины, страдающей от неукротимого вожделения.

Тело Менджюна покрыто синяками от пинков полицейских сапог, но это не мешает ему как истинному философу-идеалисту предаваться своим оторванным от реальности, подобным желтку в яйце мыслям, до тех пор, пока сон не побеждает его.

Со стороны моря время от времени раздается гудок какого-то судна. Он напоминает когда-то услышанный печальный крик ночной птицы. Корабельный гудок — крик ночной птицы… Менджюн поднимает рюмку сочжу[7] и залпом выпивает. Обжигающая жидкость пронизывает тело. Приехав в Инчхон, он часто с удовольствием заходит в этот трактир. Уже почти завсегдатай. Приятно, что здесь всегда малолюдно, а из окна открывается прекрасный вид на море. Волны плещутся прямо под дощатым полом. Он бросил за окно окурок от выкуренной сигареты.

— Не желаете еще? — за спиной возник хозяин трактира с чайником в руке. Рука, державшая чайник, крепкая, жилистая, надежная. Видно, что ее обладатель — человек недюжинной силы. Менджюн обернулся, покачал головой:

— Нет, на сегодня хватит.

Но хозяин не уходил, всем своим видом показывая, что хочет о чем-то поговорить. Менджюн с улыбкой показал ему на свободное место рядом с собой, приглашая присесть. Тот поставил чайник на стойку, присел, вытирая руки.

— Есть моторка, — шепнул он с заговорщицким выражением на лице.

На слове «моторка» он бросил осторожный взгляд в сторону входа.

— …

— Да вы не беспокойтесь, мне можете довериться без опаски. Я с первого вашего визита все понял.

— Что за моторка, о чем вы говорите?

— Хе-хе-хе… Напрасно вы так… Поначалу все говорят одинаково…

Трактирщик наполнил себе рюмку водкой из чайника и быстро выпил. Потом нагнулся вплотную и зашептал. Менджюн при первых же словах пришел в полное замешательство. Было ощущение, что силы покидают его, но на душу вдруг снизошло спокойствие. Как затишье перед грозой. Необычайное спокойствие, словно он всю жизнь ждал этого момента, и вот он наступил. Видя такую реакцию, трактирщик вдруг остыл и повел себя так, будто ничего и не говорил. Менджюн сунул в рот сигарету, но забыл прикурить, уставившись в окно невидящими глазами.

С утра накрапывало. Мелкий дождь больше походил на густой туман. Сквозь его дымку доносились короткие гудки невидимых судов. Перед взором Менджюна маячила матовая, словно выточенная из слоновой кости, грудь Юнай. Та самая грудь, влажная от пота, которую он недавно так смело гладил и мял в руках. Эта грудь плавала перед ним в пропитанном влагой воздухе на фоне редких капель дождя. Припомнилось, как там, в горной ложбине, в момент наивысшего экстаза девушка внезапно сказала:

— Смотри, чайка…

Он не понял, с чего это она так некстати заговорила о птице. Он не хотел смотреть на нее. Он ненавидел эту птицу даже больше, чем эту женщину. Было бы ружье, он бы прицелился в белоснежную птицу, как клочок бумаги ныряющую в небе. Нажал бы пальцем на курок — и все. А вот теперь эта чайка сидит над ее белой грудью, вся мокрая от дождя.

А трактирщик прошептал, наклонившись к Менджюну, вот что:

— На днях одна моторка нелегально пойдет на Север.

— Мистер Ли!

Возле него стоял капитан корабля. Он попыхивал трубкой, и его улыбающееся лицо подсвечивалось тлеющим в трубке табаком. Менджюн, лежа, отозвался:

— О, капитан, да вы сегодня писаный красавец!

— Да? Ха-ха-ха. Спасибо, спасибо. Услышала бы моя старуха — вот бы обрадовалась. Вставайте, пойдем ко мне, пропустим по рюмочке. Берегу бутылку английского виски для особых случаев. Великолепное пойло. Раскупорим.

— Что? Это премия?

— Премия? Хорошо, пусть будет так.

— Раз речь идет о премии, а премируюсь я, значит, у меня есть право выбора.

— Ох, чует сердце, не отделаюсь я сегодня одним виски. Неужели придется так дорого платить за комплимент?

Менджюн, вытянув руку, указал в ночное небо, потом на себя, на свое лицо и сказал:

— Не заслоняйте мне свет звезд, пожалуйста.

Капитан, поддерживая шутливый тон, сделал шаг назад, принял стойку «смирно», козырнул:

— Ваша светлость, господин Диоген, прошу извинить мое невежество. — Щелкнул каблуками и чеканя шаг отошел в сторону.

А «Диоген» продолжал лежать и смотреть в усеянное мириадами звезд ночное небо. Звезды, звезды, звезды… Над океаном звезды почему-то особенно крупны и ослепительно ярки. Не верящий ни во что, он понимал тех, кто старается прочитать в звездном небе свою судьбу…

Излюбленным местом для Менджюна и Юнай стала ложбинка на макушке сопки. Здесь не было слышно городского шума, место было уединенное и тихое. Они любили подолгу сидеть там вдвоем, до самых вечерних сумерек, пока на небе не появлялись первые звезды. Почему же так неспокойно у него на душе? Может, он спешил познать все и сразу в женщине, которая стала для него первой?

— Расскажи еще что-нибудь.

— Что же интересного в моих рассказах?

— Ну, ты что… Ты же на таком факультете учишься!

— Вот поэтому я и был дураком. Теперь не хочу об этом и думать.

— А о чем хочешь думать?

— О Юнай…

Это было правдой. Впервые познанная им, эта женщина заслонила собою всю его прошлую двадцатилетнюю жизнь, завладела всем существом. Путь человеческой плоти — это путь постоянного опьянения любовью. Он не сомневался, что способен любить во сто крат сильнее, чем Тхэсик. Так он чувствовал, но что за плоды принесет дерево их любви? Что даст их встреча Юнай? Поможет ли она ей хоть в какой-то степени повзрослеть и стать зрелой?

— Мне нравится слушать, как ты серьезно говоришь.

— Ты умница!

Он не особенно внимательно прислушивался к ее словам, в которых, как казалось, было много детского, и только притягивал ее к себе за шею. Все ли я правильно понимаю? И действительно ли это настоящий голос Юнай? Может, это не оболочка, а действительно ее душа — бесхитростная, как у девочки? Если посмотреть с учетом того, что произошло позже, то, вероятно, так оно и было. Возможно, что она видела его, отвратительного серого сыча Менджюна, попугаем в золотом оперении. Совершенно ясно, что тогда она еще не сознавала, что с ней происходит. Я обвинял ее в том, что она набивает себе цену, но не было ли это ложным и обидным обвинением? Кому угодно не понравится, если посторонние начнут его трогать или хватать, и только с возлюбленными дело обстоит по-другому. Поэтому-то Юнай вежливо его отстраняла. Такие моменты казались ему позорными. Пока она покорно ему подчинялась, она была ему хороша, но когда вдруг отвергала, он впервые начал осознавать, что она не неподвижная «вещь», а человек. И раз он считал то, что другой человек его не принимает, позором, это доказывает, что он совершенно не был способен войти в положение другого. Не мог он понять и того, насколько она наслаждалась их физической близостью. Менджюн в шутку называл их встречи «практическими занятиями», но похоже, что Юнай не была о них очень высокого мнения. Может, это был результат того, что приемы, какими пользовался Менджюн, были далеки от совершенства? Тело без души — что пустой дом. У каждого есть недостатки, которые нельзя скрыть. Если мужчина и женщина соединяются, не просто повинуясь мгновенному порыву, а потому что это потребность их душ, то самое лучшее для них обоих — закрывать глаза на несовершенства избранника.

А когда все в прошлом, когда обоим ясно, что продолжения не будет, не лучше ли снять взаимные обвинения? Это пойдет на пользу и тому и другому. Когда расстаешься с женщиной, возникает всепоглощающее чувство вины. Ведь как ни крути, а это жестокость.

Чувство, что он причинил вред другому, сопутствует победителю. А в самом деле, до какой степени один человек может навредить другому? Если говорят, что кто-то разрушил чужое будущее, то, выходит, он узурпировал место самого Бога. Человек не может разрушить судьбу другого человека. Он может испортить только свою собственную жизнь. А что касается отношений его и Юнай, то эта связь — всего лишь эпизод в длинной цепочке ее жизненного пути. И рассуждать об этом, как о событии из ряда вон выходящем, не стоит, нельзя этим принижать ее человеческое достоинство.

Он хотел любить, и необходимость думать о том, не запятнал ли, не уязвил ли, не погубил ли он подругу, была для него мучительной ношей. До того, как он бежал на Север, философия была для него всем. Она заменяла ему родителей, деньги, положение, давала надежду. В его стороне, где он прожил жизнь, которую трудно представить только как игры дворян-янбанов и их рабов, где люди не осмеливались даже думать, что сбудутся их сновидения, лишь философия могла быть последним прибежищем для добрых чувств. Может, это объясняется тем, что люди любого сословия — будь то государь или раб — испытывают такой страх перед повседневной жизнью, что без анализа не могли бы ее выдержать.

С башни философии Менджюн наблюдал за людьми, как за пейзажем. И тут неожиданно явилась Юнай.

Приблизилась, постучала в окно. Перескочив через подоконник, он нетерпеливо хватает ее за руки. Она было хотела войти в комнату, где на полках стоят толстые книги в золоченых переплетах, но Менджюн тянет ее на зеленеющий луг. В этой комнате нет ничего интересного, уверяет он. Пойдем отсюда. Я не хочу, чтобы на этом прекрасном лице от лишних раздумий появились предательские морщинки. Он делал так, жалея ее. Была ли эта жалость оскорбительна?

Менджюн медленно поднялся и сел. Посвежело. Он озяб. Он встал на ноги, потянулся, взглянул в небо. Длинным пунктиром по небу летел метеор. Говорят, кто за одну ночь увидит три метеора, у того будет счастливая судьба. Он ждет. И вот на другом краю неба еще один метеор. Увидеть бы и третий. Ждет долго, но напрасно. Третьего так и не видно. Закуривает. Вот и сигарета догорела, а метеора нет как нет. Он усмехнулся собственной глупости. Посмотрел вниз на палубу. Что ни говори, а он любил Юнай. Нигде не задерживаясь, он возвратился в свой кубрик.

Соседа нет. Видно, ушел куда-то по своим делам. Взобрался на верхнюю полку и только натянул на себя одеяло, как появился Пак.

— Ты где был?

— Да так… — Пак замялся, будто хотел скрыть что-то. Подошел к своей нижней полке и что-то слишком долго возился перед тем, как лечь. Тишина становилась все более напряженной. Первым нарушил молчание Пак:

— Завтра Гонконг. Нельзя ли там сойти на берег? Мы с товарищами толковали об этом. Тебя искали, но не нашли…

Опять то же самое! Он в сердцах отвернулся к стенке. Пак больше ничего не говорил.

Судно «Тагор» прибыло в Гонконг около восьми вечера, но было еще достаточно светло, чтобы различить контуры больших и малых судов. стоявших у причала.

Освобожденные военнопленные кучкой сбились на палубе и смотрели на Гонконг. Им хорошо было видно живописное скопление в гавани больших и малых судов разных форм и цветов, суета матросов на них, однако никого это зрелище не привлекало. Внимание было приковано к шумным улицам. Глаза неотрывно смотрели на море огней гигантского города. Холмистый рельеф подчеркивал прелесть пейзажа. Световой день еще не кончился, но по всему Гонконгу уже шли сполохи электрического освещения. Был тот самый предвечерний момент, когда свет и тьма как бы борются друг с другом. Вид был великолепен, но его созерцание не спасало пленных от тревоги, и тем более не прибавляло уверенности в завтрашнем дне. Уже целых пятнадцать дней они жили на корабле! И каких томительных дней! Все так ждали, когда «Тагор» станет на якорь. И вот Гонконг — первая стоянка со дня выхода в открытое море. Всех объединило нестерпимо жгучее желание немедленно сойти на берег. Пусть на часок, хотя бы на тридцать минут. Чуть размяться, походить, почувствовать твердую землю под ногами. Пятнадцать дней они были пленниками этого судна. Человек — существо странное. Если его долго держать в состоянии полного безделья, он готов уцепиться за любой пустяк и жизнь отдать за него, даже если этот пустяк достанется ему всего на мгновение. Все сгорали от желания пройтись по сверкающему в море огней причалу. Странные желания, передаваясь от сердца к сердцу, пробегая по нервам, как электрический ток, меняют атмосферное давление, создают нечто вроде завихрений циклона. Рождается неукротимая стихия, буйство безликой толпы. Эта стихия сейчас смерчем обрушилась на ту Площадь, где находился и Менджюн. Он сопротивлялся, стараясь освободиться из-под власти этой силы, способной на все, в том числе и на убийство. Ему тоже хочется сойти на берег. И в то же время он отвечает за общественный порядок среди пленных. Что будет с ним, если они взбунтуются и самовольно сойдут с корабля, не прислушаются к голосу разума? Согласно предписанию, пленные должны постоянно находиться на корабле, ни на миг не покидая его. Вплоть до прибытия на место назначения. Это было прекрасно известно каждому. В воздухе витало напряженное ожидание.

— Товарищ Ли!

Вздрогнув от неожиданности, Менджюн резко повернулся. Так и есть. Начинается именно то, чего он боялся больше всего. Возле него стоял Ким, один из троицы, что располагалась в кубрике номер двадцать шесть. Ким не понравился Менджюну с первой встречи, и он избегал общения с этим человеком. Этот Ким ко всем приставал, имел привычку злобно рассматривать собеседника исподлобья, вел себя нахально и вызывающе. Менджюн не отвел глаз от его тяжелого взгляда в упор и ждал, что тот скажет. Их медленно обтекала толпа, и незаметно Менджюн очутился в ее центре. Лицо у него горело.

— Товарищ Ли, давайте попробуем. Может, получится.

— Вы о чем?

Менджюн прекрасно знал, что имелось в виду.

— Высадку на берег.

— Это все уже не раз оговорено. Высаживаться на берег не будем, нам это не разрешено.

— Да кто ж этого не знает. Вопрос в том, как невозможное сделать возможным.

На это у Менджюна не было ответа. Воцарилось тяжелое молчание. Кто-то звонко щелкнул языком, выражая свое недовольство. Все взоры устремились на Менджюна, как будто это он был виноват в том, что им не разрешают сойти на берег. Как ни странно, но Менджюн вдруг почувствовал себя виноватым перед этими людьми. Он приложил руку ко лбу. В висках сильно толчками пульсировала кровь. Кто-то крикнул:

— Чего мы тут время тратим?! Без толку все. Пошли в кубрик, обсудим.

Толпа — тридцать один человек — двинулась в кубрик и переполнила его до предела. Менджюн и зачинщик мятежа Ким стояли в глубине, у внутренней переборки. Люди двумя рядами уселись перед ними на пол, остальные стояли. Все выжидающе смотрели на Менджюна. Глаза были не просящие. Они требовали, горели неприязнью и гневом. Назревала гроза. От волнения у Менджюна перехватило дыхание. Первым начал говорить Ким:

— Как видно, на берег хотят сойти все. Товарищ Ли, мы просим вас войти в контакт с судовым командованием и оказать посильное содействие.

— Но это от меня не зависит. Мы получили строгое предписание не высаживаться на берег на протяжении всего маршрута. Поэтому и господин Муради ничего не может сделать.

— Именно поэтому нам и требуется ваше содействие, товарищ Ли. Мы понимаем мотивы отказа. Начальство просто боится, что такая высадка будет сопровождаться беспорядками, непредвиденными осложнениями или скандалами. Но какие могут быть скандалы? В худшем случае, кто-то сбежит. Но посудите сами, куда бежать? Здесь Гонконг. Самая близкая отсюда страна — континентальный Китай. Других стран вокруг нет. Разве мы пойдем в красный Китай? Надо бы об этом поговорить с начальством.

Менджюн разглядывал лица. Нет, людей с такими лицами не переубедить. Они были холодны, строги, смотрели с осуждением. Ему памятно такое выражение на лицах. Он видел его в редакции «Нодон синмун», органа ЦК Трудовой партии Кореи. На заседании в редколлегии стоял один вопрос: самокритика Менджюна по поводу его статьи о колхозном строительстве. А вечером собралась партгруппа — главный редактор и два сотрудника. Те трое смотрели на него точно так же, как сейчас смотрят эти люди. Тогда он капитулировал под тяжестью взглядов, поднял руки, упал на колени, моля о пощаде. И сейчас люди ждут, что он упадет на колени и горячо взмолится. Они хорошо знают, что высадка в Гонконге запрещена, это дело решенное и никто не в состоянии что-либо изменить. Но несмотря на это, они все равно хотят, чтобы Менджюн взялся за разрешение этого вопроса.

— Еще раз повторяю. Суть дела не в переговорах, а в невозможности самих переговоров. Скажу прямо: из тех, кто в данный момент находится на этом судне, никто не вправе решить этот вопрос. Даже если господин Муради положительно отнесется к нашей затее, он не имеет полномочий разрешить это. Я хорошо понимаю общее желание хоть немного побыть на берегу. И мне хотелось бы этого. Но мы должны быть осторожными, чтобы не допустить ошибки ни в чем. Из-за пустячного дела мы можем наломать таких дров, что сами потом будем не рады. Возможно, нас ждут впереди большие трудности, когда нам очень понадобится помощь и поддержка начальства.

Толпа хранила гробовое молчание. Никто не откликнулся на его слова. Чувство вины переполняло его, в висках покалывало, точно иголками. «В чем моя вина? В чем же моя вина?» — беспрестанно спрашивал он себя и не находил ответа. «Разве эти люди мне друзья? Они только попутчики на этом корабле и все». С самого начала у него не было ничего общего с этими людьми, не было той Площади, которая объединила бы их в одну семью. Каждый из них имел свои мотивы, заставившие его взойти на этот корабль. Бывают случаи, когда и в одной семье живут непримиримые враги. Значит, можно считать их единомышленниками, потому что и он, и они — пассажиры одного корабля.

Повисло тягостное молчание. Тишину нарушил короткий гудок «Тагора». Мелко завибрировали переборки. Дальше выдерживать это было невозможно.

— Хорошо. Я поговорю с начальством. За результат не ручаюсь. — С этими словами он торопливо направился в сторону двери, раздвигая сидевших на полу.

После его ухода некоторое время сохранялось прежнее молчание. Но вот в рядах начался глухой ропот.

— Ли не желает войти в наше положение. Он разговаривает с нами не как с равными, а как начальник с особыми полномочиями.

Первым нарушил молчание Ким. Вслед раздалось сразу несколько голосов:

— Кто он такой для нас? Разве мы выбирали его своим представителем? Он просто переводчик!

— Слушайте, когда он говорит с нами, все время встает в позу ментора. Спесивая дрянь!

— Какая разница! Мы хотим, чтобы он встретился и поговорил с начальством. Это его прямая обязанность.

— Говорят, в армии был политруком…

— Какое это имеет значение, кем он был раньше? Нечего зря болтать.

Собрание, как большой котел, побурлило-побурлило и затихло. Водворилась тишина. Слабый свет люстры с трудом пробивался сквозь табачный дым и часто мигал, то разгораясь, то затухая. Видимо, питавший электрическую сеть движок работал с перебоями. Ким давно уже о чем-то шушукался с соседом. Временами, когда он поднимал голову, глаза его зловеще поблескивали. Наконец он возвысил голос и заговорил громко. Мол, пусть все слышат, ничего нет такого, что хотелось бы утаить:

— Сколько лет прошло, как я в последний раз имел женщину. И упустить Гонконг? Нет. Не могу!

Единственная фраза, но она вобрала в себя все кривляния Кима. В ответ на нее раздался взрыв хохота.

Подходя к двери кубрика, Менджюн услышал последние слова Кима и смех. Он моментально остановился и некоторое время стоял в нерешительности. Тошнота подступала к горлу. Нет, это не только из-за этих людей. Просто хотелось выблевать все, что сидит внутри, и этого, которого зовут Ли Менджюн, тоже. Стараясь не шуметь, он пошел на палубу. Направлявшиеся на берег матросы, проходя мимо, хлопали его по плечу. Он кивал им в ответ. Он проследил, как они, сев в шлюпку, махали ему руками, как двинулись вдоль борта корабля, и пошел обратно.

Когда он вошел в кубрик, сидевшие там люди моментально перестали смеяться и устремили на него хмурые взгляды. Оставшись стоять в дверном проеме, он старался говорить как можно спокойней:

— Как мы и предполагали… Совершенно невозможно…

Он остановился, не закончив фразу. Никто не вымолвил ни слова. В молчании прошло несколько тягостных минут. Ким, стоявший у противоположной стенки, растолкал всех и протиснулся к Менджюну. Встал напротив и в упор спросил:

— Выходит, никак нельзя?

Менджюн молча кивнул.

— Но ты с самого начала был против. Мы не верим, что ты был у начальства. Может быть, ты, наоборот, мешаешь нашему делу?

Менджюн поднял голову, бросил гневный взгляд:

— Что ты себе позволяешь?

— Не прикидывайся. Признавайся, все так и было.

Ким говорил с откровенной издевкой.

— Товарищ Ли, если ты с нами, пойди, поговори еще раз. Думаю, начальство возражать не будет. Я обо всем подумал и все распланировал. Высадку можно организовать в два этапа. Пусть нас разделят на две группы, в каждой по пятнадцать человек. Если с первой группой что случится, высадка второй автоматически отменяется. Матросы из экипажа тоже на берегу. Можно закрепить по человеку за каждым матросом. Проблем не будет.

— Матросы уже сошли на берег.

Весть об этом будто током ударила присутствующих. Все разом загалдели, зашевелились. Ким, кривя губы, старательно подливал масла в огонь:

— Хм… Так я и знал. Не секрет, что товарищ Ли Менджюн в хороших отношениях с капитаном. Вопрос о его персоне уж точно благополучно решен. Ты, дорогой Пак, уж не перечь ему ни в чем. Поухаживай как следует. Может, он смилостивится, снизойдет до тебя, еще успеешь сегодня погулять по Гонконгу.

С этими словами Ким со значением посмотрел на стоящего рядом Пака, соседа Менджюна по кубрику. Не было сил дольше терпеть это издевательство. Менджюн с силой схватил Кима за руку и заорал:

— А ну, повтори, что сказал!

Ким как будто этого и ждал. Он не стал освобождать руку из цепкой хватки взбешенного Менджюна, а торжествующе огляделся, как бы приглашая всех полюбоваться на проделки капитанова любимчика:

— Никак ты меня ударить хочешь?

И тут же совсем другим тоном, очень серьезно:

— Недаром говорят: «Будь хоть щенком, но барским, тогда тебе будущее обеспечено». Прошу тебя, когда высадишься на берег, погуляй и на нашу долю.

Ким еще не досказал до конца, как Менджюн изо всех сил ударил его кулаком в живот. Ким, вероятно, не ожидал такой прыти от этого флегматичного интеллигента и не подготовился. От неожиданности он, коротко охнув, согнулся пополам и отступил на шаг. Не давая ему передышки, Менджюн нанес второй удар. На этот раз снизу вверх, по лицу. Ким пошатнулся и отступил еще на шаг, еле удержавшись на ногах. Изо рта показалась тонкая струйка алой крови.

— Ах ты, гад, так?..

Ким собрался и подпрыгнул, намереваясь ударить противника ногой, но Менджюн ловко увернулся и еще раз ударил кулаком со всего размаха. И на этот раз удар пришелся по лицу. Ким пришел в ярость. Снисходительная улыбочка сошла с лица. Приняв боксерскую позицию, он выставил перед собой сжатые кулаки и медленно двинулся вперед. Наблюдавшие за дракой люди расступились, прижались к стенкам, освободили место в центре кубрика. Ким снова попытался ударить ногой, но его удар и на этот раз прошел мимо, зато он исхитрился схватить Менджюна за руку. В следующую минуту оба вцепились друг в друга и клубком покатились по полу. Менджюн держал Кима за горло, да так крепко, что его ногти впились в шею и со стороны казалось, что вот сейчас он дернет и с корнем вырвет голову Кима из туловища. Ким задыхался под ним, тщетно пытаясь освободиться от мертвой хватки цепких рук. Поединок явно близился к концу. И тут вдруг Менджюну показалось, что он находится совсем в другом месте, а в проеме двери на капитанском мостике мелькнула знакомая фигура. Он начал стремительно терять силы. Руки внезапно ослабели, упали бессильно, как плети. Неведомая сила опрокинула его, и в груди появилась неприятная тяжесть. Ким вновь обрел уверенность. Он сел верхом на Менджюна и обеими руками сдавил его горло. Менджюн чувствовал, как постепенно из него уходит жизнь. Теряя сознание, он в последний раз бросил взгляд на окружающих. Почему-то почудилось, что вокруг не человеческие ноги, а стволы деревьев и что на их верхушках сидят голодные сычи. Они все как один смотрят вниз на умирающего, предвкушая пиршество. Сквозь туман светятся их алчные глаза. Проклятые. Как же я вас ненавижу!

С трудом открыл глаза. Потолок наваливается и давит. Будто сквозь сон вспоминаются отдельные моменты недавней драки. Приподнял голову, огляделся. В кубрике никого. Входная дверь не закрыта. Прислушался к тишине. Кажется, и в соседнем кубрике никого нет. В голове гудит непонятный набор звуков, но отдельные из них различимы: хлопнула дверь, люди снуют вверх-вниз по тралу, лязгнула лебедка, наматывая канат. Он долго слушал эти корабельные шумы, и постепенно они стали расти, увеличиваться, как снежный ком. Он хотел влиться в него, стать частью этого кома, но тот, нарастая, вбирал все, что попадалось на его пути, и только его, Менджюна, отталкивал, как чужеродное тело. Менджюн сел одним рывком, и вдруг его охватило чувство безумного одиночества. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Всегда кто-то был рядом: женщина, или мечта, или судно «Тагор» с его экипажем. Всегда рядом был кто-то, кто мог подтвердить, что он жив. Это не обязательно должны были быть одушевленные существа. Это могла быть даже, скажем, раскаленная солнцем придорожная галька. Но сейчас ничего не осталось. Он был один. Вытащил пачку сигарет. Хотел закурить, попалась сломанная сигарета. Достал еще одну, тоже переломлена пополам. Наверное, во время драки помяли. Он зажег уцелевшую половину сигареты. От табачного дыма противно закружилась голова. Давно не курил. Погасил окурок, бросил в пепельницу и снова улегся. Мысленно вернулся к недавнему инциденту. Шум был вокруг высадки в Гонконге. Еще бы, после такого длительного заключения каждому хочется выйти на волю. Хотя бы ненадолго. Это понятно. Он вспомнил, как Ким сказал: «Сколько лет я не видел женщин!»

Его можно понять. Когда их содержали в лагерях для военнопленных, ходили слухи, что туда захаживают проститутки. Менджюн ни разу не видел. Если и ходят, то к кому? Неизвестно. За время в лагере он совсем позабыл про секс.

В блокноте есть стихотворение, которое он написал в лагере. От нечего делать открыл записную книжку.

Превращение бесславно сгнившего банана в ящерицу произошло не из-за секса. Пока Менджюн находился в лагере для военнопленных, ему приходилось видеть секс в самом неприкрытом виде. Это не была плоть. Не был свет. Не был образ. Не была теплота. Не переплетение и не слияние. Это было что-то, что выскальзывало при любой попытке схватить его. Что-то невообразимое. Самой интересной темой разговора в лагере был секс. А если не о нем, то говорили о таких ужасных вещах, что слушать было невозможно. Один солдат с Западного фронта поведал такую историю.

В разгаре лета он переходил через горный перевал и случайно обнаружил в кустах труп женщины. В этом бы не было ничего необычного, поскольку на поле битвы лежали тела и военных, и гражданских вперемежку, если бы не вид этого трупа. Между ног убитой была воткнута ветка дерева. Солдат был уверен, что это сделали американцы, так как незадолго до этого через те места проходили их части. Но как обстояло дело на самом деле, сказать трудно. Налицо был лишь факт, что подобные злодеи существуют.

Можно по-разному подходить к определению степени гнусности преступления, но нет ни одного солдата, чьи руки остались бы чистыми. Если есть такой солдат, кто может спокойно встретить и выдержать чистый вопрошающий взгляд своей матери, сестры, любимой, — покажись! Не стесняйся! Несмотря ни на что, и мать, и сестра, и любимая будут, как прежде, уважать и любить возвратившегося с войны солдата. Как это ни грустно, но приходится принимать действительность такой, какая она есть.

Слушая рассказ солдата, Менджюн невольно вернулся в собственное прошлое. Кто же он сам? Истязатель? Насильник? Нет, он только пытался совершить эти преступления. Существует же презумпция невиновности… Не юли. Все было не так. Ты предполагал, что та сторона сильнее, потому и перешел к ним. Откровенно говоря, у него не было времени разбираться, взвесить все шансы за и против. Им руководили чувство обиды и жажда мести. Это объясняет, почему он расстался с Юнай. Возможно… Но тогда на ком выместить обиду, кому пожаловаться на свою судьбу может та мертвая женщина в кустах? Он принимал в расчет этот и подобные рассказы, но тем не менее его представления о сексе оставались без изменения.

Площадь. На ней сосуществуют люди и животные. Но человек всегда должен оставаться человеком. Тот, кто совершил злодеяние в кустах на том перевале, никогда в жизни больше не сможет трепетно обнимать женское тело, не испытает чистой радости от общения с женщиной. До конца жизни его будет преследовать чувство несмываемой вины. Если человек сознает вину — он не животное.

Лагерь военнопленных находился на острове Коджедо. Днем и ночью в его скалистые берега бились волны. Лежа в спальных мешках, натянутых до носа, и слушая их неумолчный шум, люди поклонялись одному идолу. Им была Ева. Рассказы о время от времени появлявшихся проститутках казались историями из другого мира. Это было другое. Чувство одиночества не может исчезнуть только потому, что ты держал в своих объятиях человеческую плоть, именуемую женщиной. Бывает, что это и не женщина вовсе, а так — бутафория. Менджюн тосковал по духовному общению с теми, с кем был близок физически. Душа и тело неразделимы. Мысленно он беседовал с далекой Юнай: «Дорогая, я любил тебя, хотя любовь и была как впопыхах. Так сильно любил, что бежал от тебя. Я был твоим первым мужчиной, но я не поступал подло, как тот солдат, который на Западном фронте в кустах на перевале издевался над телом мертвой женщины. Люди, насилующие женщин из похоти, недалеко ушли от животного. Их поступки ничем оправдать нельзя».

Последние слова Кима возмутили Менджюна до глубины души. Это было животное. И таким животным был не только Ким. Подобные ему еще тридцать животных издавали тошнотворную вонь. Поэтому он пустил в ход кулаки и схватил Кима за горло.

Мысленно он снова вернулся к драке. Почему в критический момент у него начались галлюцинации? Он знал, что это только иллюзии, но справиться с ними не мог. Его видения жили сами по себе. Иногда они являлись ему, и тогда он думал, что это и есть реально существующая действительность.

Он чуть не закричал от нестерпимой боли в голове. Вскочил на ноги.

Что делать?

И тут же вздрогнул от неожиданности, услышав голос. Это был голос неотступно сопровождавшей его тени. Следовало бы уже давно встретиться с ней лоб в лоб, поговорить напрямую, но он все откладывал и откладывал. И вот теперь оказался в тупике, из которого нет выхода. Невидимая тень все еще пряталась, подавая только голос. Менджюну показалось, что голос этот он уже слышал когда-то. Только сейчас он осознал, что находится в полной темноте. Осторожно нащупывая дорогу, он двинулся к выходу. Вот кончился узкий коридор. Теперь дверь на палубу. У входа стоит вооруженный часовой.

— Кто идет?

Не отвечая на вопрос, Менджюн двигался вперед и остановился только когда вплотную подошел к часовому.

— Это вы, мистер Ли?

Знакомый матрос.

— Скажите, что-то случилось?

— Да. После того как вы потеряли сознание, началась такая заварушка… После драки все скопом двинулись к капитану и учинили настоящий бунт, требуя высадки на берег. Они бесновались, как ненормальные. и все орали: «Мы не пленные? Зачем вы держите нас взаперти?» И вот я на старости лет вынужден взять в руки оружие и стою тут на часах. Стыд-то какой?

Он в досаде стукнул прикладом об пол.

Так вот в чем дело? Поэтому никого вокруг и не видно.

— Где они сейчас?

— Временно держим в столовой. Капитан ходит туча-тучей. Обвиняет их в мятеже…

— А капитан где?

— Он тоже там.

Менджюн направился было на палубу, но передумал и повернул назад. Столовая была в конце коридора. На ходу он извинился перед матросом:

— Вы уж извините меня.

— Что вы! Рад стараться!

Старый служака отдал ему честь по всем правилам. Из темноты послышалось, как звякнул карабин.

Капитан был тверд в решении. Пленные содержались под стражей. До выхода в море он запретил выпускать их на палубу. Господин Муради, жуя свою неизменную сигару, хранил молчание. Пленные седели в столовой и хмуро смотрели на стоявших у входа капитана, Муради и Менджюна. Корабль снимается с якоря завтра после обеда. Значит сидеть им под стражей еще двадцать часов. Другого решения быть не могло. По морским законам, в случае чрезвычайной ситуации на судне капитан наделяется полицейскими полномочиями. У Менджюна не было ни малейшего желания просить о смягчении наказания для этих несчастных. Он мог бы, и обязан был остаться вместе с арестованными, но с легким сердцем покинул их, выйдя из столовой вместе с капитаном и Муради.

Капитан сумрачно молчал. Втроем они вышли на палубу и направились в его каюту. Менджюн шел позади, разглядывая могучие плечи капитана. У самой двери в каюту он остановился.

— Господин капитан, разрешите, я зайду к вам попозже.

Тот согласно кивнул. Менджюн повернул назад и начал спускаться по лестнице. Почти у самой палубы его окликнули:

— Мистер Ли!

За ним шел Муради, держа в руке дымящуюся сигару.

Менджюн спустился на палубу и только тогда остановился и посмотрел вверх на приближавшегося Муради.

— Простите, господин Муради. Как-то все нескладно получилось.

Муради задержался на последней ступеньке и спросил, глядя сверху вниз:

— Мистер Ли, а вы не желаете сойти на берег?

Менджюн опешил от неожиданности, но через минуту пришел в себя и вник в сказанное. Он пожал протянутую руку и засмеялся:

— Откровенно говоря, пока такого желания нет. Буду очень благодарен, если в Калькутте выпьем за ваш счет.

Менджюн отправился на корму. Опершись на перила, долго смотрел на берег. Была глубокая ночь. Куда ни глянь — всюду полыхает море ярких разноцветных огней. От этого на улицах светло, как днем. Красив ночной Гонконг в гирляндах огней. Они ярче и заманчивей звезд в ночном небе. Таким волшебством веет от этой красоты, что становится вполне понятным недавнее безумство взбунтовавшихся пассажиров. «Не желаешь сойти на берег?» — спросили его. Он ответил, что нет, не желает. «Это действительно так?» Да, в самом деле, он не имеет такого желания. И совсем не потому, что неловко перед попутчиками. Ему больше нет до них никакого дела. Пусть делают, что хотят. У него голова занята другим. «Другими мыслями?» Нет, это не совсем точное выражение. Он весь напрягся. Его чуткое ухо уловило чье-то приближение. Это, должно быть, тот, кто подавал голос в темноте. Без сомнения, кто-то, ему неизвестный, вместе с ним сел на этот корабль и сопровождает его. Кто? Любопытно узнать.

Словно желая избавиться от наваждения, он вновь обратил взгляд на спящий город. Тот был как гигантский котел, доверху наполненный миллионами кипящих огоньков. Их бурление таило в себе силу, неподвластную человеческому разумению. Вспомнилось похожее зрелище. Это было куда севернее. У северных пределов огромной земли, которой принадлежит и этот порт. Вечерняя заря в маньчжурской степи, куда ему пришлось поехать вскоре после бегства на Север.

Стекла окон полыхали красным, будто охваченные пламенем. Совершенно особая, какая бывает только в Маньчжурии, вечерняя заря залила своим огнем всю Вселенную. Было душно, как при настоящем пожаре. Менджюн писал очередную корреспонденцию, которую завтра утром надо было переслать в Пхеньян. Нахлынувшее половодье огня потрясло его. Он бросил авторучку на стол, подошел к окну. Небо и землю поглотил безбрежный огненный океан. Облака, в этот час тихо дремавшие на горизонте, казались огромными кусками золотистого расплавленного стекла с краснорыжими каемками. Высокие пирамидальные тополя, растущие по обеим сторонам аллеи, которая вела к правлению корейского колхоза, выглядели понатыканными в землю пылающими метлами. Казалось, еще чуть-чуть, и все вокруг поглотит бушующий огонь зари. Необозримые кукурузные поля, протянувшиеся до горизонта, словно застыли в предсмертной агонии, охваченные огнем. Он посмотрел на свою грудь: по рубашке зайчиками прыгали огненные блики, как будто он сидел возле большого костра.

Это было настоящее вселенское огненное пиршество. И только его собственное сердце оставалось холодным. Давно уже ничто не трогало его. Давно ушел в прошлое прекрасный солнечный день, когда за городом на прогулке с компанией друзей он вдруг почувствовал присутствие Бога. Эта дорога пройдена. Его душа увяла, как увядает капустный лист, теряя свежесть и превращаясь в невзрачные серые ошметки. Никакого другого цвета, кроме пепельно-серого, не осталось. Целый год изнурительной усталости. Труден и долог путь. Надо бы остановиться, передохнуть. Нет сил идти дальше.

В тот памятный день, бродя по Инчхонскому причалу, он совершенно случайно познакомился с хозяином трактира. Этот ангел-хранитель, используя свои тайные связи, помог тогда Менджюну пробраться на катер, совершающий нелегальные рейсы на Север. Почему без Юнай? Он не мог предложить ей бежать с ним вместе из страны. Он не знал ее. У этой женщины была привычка начисто и моментально забывать о том, что было. В той ложбине на песке, еще хранившем тепло, накопленное за день, извиваясь, как апрельская ящерица, она кусала руки Менджюна. Ее тонкие руки так крепко обнимали его за шею, что, казалось, она их никогда не разомкнет. Когда они, наконец, поднимались, волосы обоих были полны песку и походили на мочалки. Вывернешь карман — песок. Снимешь туфлю и потрясешь — и здесь песок. А на следующий день она вообще не подпускала его к себе. Совсем как в первый раз, когда отчаянно сопротивлялась его поцелуям. Сидела холодная, бесстрастная, обхватив руками колени. Вместо человека по имени Юнай появлялось непонятное сильное животное. После их свиданий он был пьян от воспоминаний о ее жадных губах, от боли в плечах, где остались следы ее ногтей, от мысли, что он обрел близкого человека. И вдруг спустя всего день на том же самом месте она оказывала ему сопротивление, повергая в бездну. Накануне вечером он загадал: если завтра она его не оттолкнет, он откроется ей, предложит вместе бежать на Север. Но такого не произошло. Назавтра рядом с ним было то же самое неизвестное существо, хотя оно и состояло из плоти и крови Юнай. Назвать его женщиной было нельзя. Ему даже имени подходящего подобрать было невозможно.

Значит, Юнай не любит? Значит, все — ложь? Какие достоинства необходимы человеку, который любит другого человека? Это камень преткновения, о который споткнулось немало людей. Сколько человеческих судеб загублено из-за глупого, постыдного самолюбия! Нельзя так. Я могу быть счастлив лишь тогда, когда Юнай полна страсти. Так хотелось бы разрушить в ее душе стену, это табу. Лишь те мужчина и женщина, что преодолели эту преграду, обретают подлинно человеческое счастье. Что мужчина, что женщина — все одинаково. Женщины, опасаясь подвоха, тайком собирают монетки на «черный день». Но разве на мелочь купишь счастливое будущее? Брось! Поверь мне безоглядно, нагишом! Я преобразился бы, если бы ты, Юнай, мне поверила. Я бы все смог. Спаси меня.

— Чего ты ждешь? Я самый обыкновенный человек.

Чего он ждет? И тут его осенило — они вдвоем на Площади, но он по-прежнему одинок. И тень у его ног стала еще более серой. Невозможно понять причину ее отпора. Ведь на следующий день она опять, вся дрожа, обнимала его тело ногами. Может, корнями она уходила куда-то в темноту, куда его словам было не пробиться? Стоило Менджюну заставить ее улыбнуться навстречу солнцу, как она тут же скрывалась в свое тайное пристанище, куда ему не было хода. Была ли это стена табу? Хорошо, если все объясняется так просто.

— Не хочу!

Она говорила это сквозь зубы. Ложь. Она сама не знает, кто она. Эта женщина — животное, не знающее собственного имени. Но Менджюн не собирается ее учить. Дело не в имени. Дело в предубеждении, которое невозможно разрушить никакой силой. Жировая ткань табу, которая накапливалась в этой женщине в ходе тысячелетней эволюции. Отними это у Юнай, и она станет другой, а оставь — невозможно воспринимать ее как человека… Наша праматерь Ева без всякого жеманства и условностей бросалась в объятия Адама, когда пугалась раскатов грома во время тропического ливня. И как непохожи на это насквозь лживые уловки, слащавые речи современных жеманниц, проводящих дни в роскошных будуарах с позолоченными люстрами! Человек мало чем отличается, скажем, от земляного червя, которому определена жизнь длиной в одно лето. За недолгую жизнь человеку нужно своим умом проникнуть сквозь толщу лет до того пласта, где покоятся окаменелые останки предков, своим умом постичь смысл земной жизни. Это познание — неподъемный груз, и все же каждый старается в одиночку справиться с этой задачей. Интересно, что сказала бы Юнай, увидев эти окаменелости? Наверняка, принялась бы доказывать, что это не ее предки…

Так обстояли дела у Менджюна в то время, когда хозяин трактира сообщил ему о моторке. В темном пропахшем рыбой трюме он взволнованно думал, что едет на новую неиспачканную Площадь. Это был перелом в его жизни, но и в такие моменты люди спят. Он заснул и увидел во сне новую Площадь с бьющим фонтаном в центре. Прозрачные струи воды переливались всеми цветами радуги. Вокруг на клумбах цвели крупные садовые цветы, над которыми, жужжа, кружились пчелы. Казалось, не только пчелы, но и сама жизнь радостно кружит между цветами. Тротуары блестят чистотой, тут и там стоят прекрасные статуи. На скамьях сидят и отдыхают влюбленные. Прелестная девушка любуется фонтаном. Он тихо подходит. Она оборачивается на звук его шагов. Он узнает ее — это его любимая, но никак не может припомнить имя. Его охватывает смущение. А она, видя его растерянность, берет его за руку и смеется:

— Забыл, как меня зовут? Это не важно.

Действительно, не это важно, главное, он знает, что она — его любимая.

Ласково заглядывая ему в лицо, она спрашивает:

— Отчего так поздно?

Менджюн не знает, как ответить. Надо срочно придумать оправдание:

— Опоздал, но ведь пришел!

— Конечно, я очень рада. Я не обидела тебя своим вопросом?

Менджюн обнимает ее…

На Севере его встретила серая Республика. Вопреки его ожиданиям, это совсем не была Республика красная, словно заря в Маньчжурии, и никто здесь не горел желанием переделать судьбу страны. Еще больше его удивило то, что коммунисты не хотели ни гореть, ни проявлять энтузиазм. Он впервые начал это четко осознавать, когда по указанию партии стал ездить с лекциями по крупным городам Севера. Школы, заводы, дома политического просвещения — всюду, куда бы он ни приехал, слушателей было много. Но что это была за аудитория? Усталые, не проявляющие никакого интереса к жизни люди, совсем не те героически встающие на трудовую вахту ради обновления своей республики и преисполненные революционного подъема граждане, о которых трубила официальная пропаганда. На этом фоне его патетика производила обратный эффект. По указанию партийного отдела пропаганды текст его лекций многократно переделывался. В итоге он неузнаваемо изменился, превратился в набор набивших оскомину пропагандистских фраз, зато его официально утвердили инстанции. То же самое изо дня в день твердила официальная коммунистическая пропаганда.

— Товарищ Ли Менджюн, в конспекте ваших лекций ничего не говорится о том, что вы сами видели и испытали в Южной Корее. Не упоминаются ни кровопролитная борьба, развернутая в горах Тхэбэксан, ни трагическое положение южно-корейских крестьян, изнывающих от произвола кровожадных помещиков. Вот, взгляните. Их пресса дает обильные материалы на эту тему, — с этими словами заведующий отделом пропаганды взял со стола газету и развернул ее так, чтобы Менджюн мог прочитать заголовок.

Это была свежая газета из Сеула. Крупный шрифт заголовков на третьей странице: «Крупные боевые успехи в горах Чинсан», «Взято в плен 20 человек», «Захвачено большое количество оружия и боеприпасов». Это знакомо. Отдел хроники. Откровенно говоря, пока жил в Сеуле, он не особенно вчитывался в такие разделы. Он смутился, невольно покраснел, как провинившийся ученик перед строгим учителем. Он знал, что слишком зациклился на своих мелких умствованиях, не стараясь выйти из их узких рамок.

Устроившись на работу в газету «Нодон синмун», орган ЦК Трудовой партии Кореи, он был полон решимости начать новую жизнь. Для этого после работы подолгу задерживался в читальном зале, прилежно занимаясь самообразованием. В течение первой недели от корки до корки прочел «Краткий курс ВКП(б)». Среди партийных работников эта книга считалась самой модной политической литературой, и ему самому не хотелось отставать от других в политучебе.

«В канун Октябрьской революции великий Ленин сказал на таком-то съезде»… В этой книге можно было отыскать рецепты на все случаи жизни. Ну точь в точь Священное Писание: «…О деяниях святых апостолов в Новом Завете…» или «Иисус говорит, что…». Суть коммунистического воспитания ничем не отличается. В любой ситуации на любой вопрос ответ ищется в «Кратком курсе…». Выяснилось, что слова, которые Менджюн употреблял до сих пор, мало подходили для его новой работы. Вероятно, словотворчество — вполне естественное, закономерное явление. Были же в свое время «дадаисты», увлекавшиеся поисками иррационального, нигилистической антиэстетикой. Они любовались бессмысленными сочетаниями звуков, придумывали новые слова для отражения своих идей. Почему бы и коммунистам не делать этого? Разница одна: дадаисты занимались художественным хулиганством и выдумывали бессмысленно звучавшие новые слова, коммунисты же распространили свое словотворчество практически на всю словесность. Но их новые слова — мертворожденные, в них нет жизни, нет оттенков, нет знаковости. Метод нового словообразования — шаблон и штамп, как будто слова клепают с помощью клише. Нет, это не похоже на восход солнца, скорее — на предвечерние тени. Рассчитано не на подъем творчества масс, а на слепое повторение. Не вера, но ложное ее толкование.

Минуло полгода после его появления на Севере. Снова пришла прекрасная пора года — весна. Ему вспомнился день, когда он решился войти в логово тигра. Здесь любой неосторожный шаг может быть истолкован как измена, предательство. А это смерть. Что делать? Его душила здешняя атмосфера, в горле саднило, как будто он вместе с воздухом вдыхал железные опилки. Утирая пот со лба, он тоскливо смотрел в потолок комнаты, где проживал на полном пайке.

Отец сейчас председатель ЦК Единого демократического отечественного фронта Кореи. Он обзавелся новой семьей и живет с молодой женой недалеко от театра Моранбон, в особняке, покинутом японцами при капитуляции. Жена его — типичная «дочь Кореи». В ее говоре явственно слышится пхеньянский акцент. Впервые Менджюн увидел ее в повязанном на голову платке, полоскающей отцовские носки, и отшатнулся, словно от привидения. Двор был весь в цветах. Его усадили у накрытого газетной бумагой обеденного столика, над которым горела тридцативаттная лампочка, и рядом была мачеха — почти ровесница ему самому. Это было нестерпимо. Это был один из интерьеров того лабиринта, из которого он так мечтал выбраться. Трясина, именуемая жизнью обычного человека, живущего на жалованье. Не может быть, чтобы в таких условиях жил его отец — деятель антияпонской борьбы, видный коммунистический лидер! Разумеется, он ничего не имеет против второго брака как такового. Если бы отец связал свою жизнь с такой же, как и сам, коммунисткой, проведшей молодость в подполье и скитаниях, то к такой мачехе он, Менджюн, относился бы как к родной матери.

Но эта женщина!.. Убожество, она называла его «братец», эта «дочь Кореи». В этой семье и не пахнет революцией. В доме старого коммуниста царит самодовольство среднего буржуа. Где же здесь высокий порыв? Отец словно сторонился его. Слабохарактерный отец, избегающий беспутного сына. В его доме тянулась день за днем до тошноты скучная жизнь сытого обывателя. Мужчина, который фактически не заслуживал высокого имени отца, в своем доме разыгрывал великодушие перед молодой женой и взрослым сыном. Почему отец так живет? Он ведет себя так, потому что отступился от благородных идей революции, которым посвятил всю свою сознательную жизнь. Идеалам предпочел серую реальность и прекрасно понимает это. Просто делает вид, что ничего не произошло и все идет как надо. Когда Менджюн освоился с работой в газете и осознал, что от него там требовалось, в один из весенних дней он выложил отцу все, что накипело на душе.

— Где тут у вас Народная Республика? Где народные советы? Разве хозяин этой страны — народ? Не в таком обществе я мечтал оказаться, когда бежал сюда из Южной Кореи. Скажу честно, отец, я перебежал не потому, что безумно о вас тосковал, и не потому, что боялся произвола полиции. В моем возрасте уже можно обойтись и без отца. Да и при всей ненависти полицейских ко мне, ведь не расстреляли бы меня только за то, что отец живет на Севере! Я хотел жить. Жить с пользой, чтобы молодость не прошла даром. Жить достойно. Сколько ни искал, я не смог найти на Юге ту Площадь, где мог бы приложить свои силы. Нет, Площадь там была, но уж слишком грязная и унылая. Отец, вы правильно поступили, когда бежали оттуда. Но куда вы бежали? — вот в чем вопрос. Что я увидел, перебравшись на Север? Здесь воздух тяжелый. Откуда он исходит? Из народа? Где этот народ? Где улыбающиеся лица преисполненных радостью людей, провозглашенных хозяевами страны? Где ликующий народ, машущий флагами из разорванных рубашек и приветствующий падение Бастилии и провозглашение республики, как это было во Франции? За статью о Великой французской революции мне крепко попало от главного редактора газеты. Критиковали меня и в партячейке. Втолковывали, что французская революция, была не народная, а буржуазная. Я тоже это знаю, но в той статье я хотел сказать совсем о другом! Я хотел сказать о высоком революционном порыве, охватившем восставший французский народ. Это поэзия, говорите? Нет, отец, нет. Горение красных сердец — это было главным. И это единственное, что разделяет нас с капиталистами. Проценты тут ни при чем. И производственные показатели, и перевыполнение народнохозяйственных планов тоже. Главное — это гордая страсть, которая должна кипеть в наших сердцах. На Юге такой страсти не было. Там были только корысть и лихоимство, прикрытое масками властолюбие и секс. Деятели, которые оттуда ездили на Запад «постигать демократию», по возвращении взбирались на шею народу и, понукая, били его под дых обутой в иностранную лакированную обувь ногой. При этом они горделиво перечисляли должности, которые занимали в старину их родовитые предки. Сейчас в Южной Корее творится что-то непостижимое: занимавшие при японцах ответственные посты и притеснявшие таких, как вы, отец, не обижены судьбой и, как и прежде, спокойно сидят в высоких креслах. Злой дух правит бал в нынешнем южнокорейском обществе. Молодежная среда не лучше. Любимые занятия — секс, джаз, разглядывание фотографий обнаженных американских кинозвезд. Многие стараются поближе сойтись с иностранцами и уехать из страны, чтобы выбраться из этой грязной лужи, получить хоть какое-то техническое образование и обеспечить себе мало-мальски сносную жизнь. Эти люди проходят жесткий отбор суровыми западными ветрами, отсеивающими всякую шелуху. Они и становятся впоследствии костяком буржуазного общества. А большинство, вроде меня, занимается философией и гуманитарными науками. Обманывая себя и других, мы скрупулезно изучаем, как роскошно жила Европа веке в девятнадцатом… Таких обманувшихся и обманутых сколько угодно. И все равно, именно они несут в себе духовность. Такое время. Если ты молод, если тебе не чужды высокие порывы, тебя не минует болезнь, именуемая «идеи социального реформаторства». Но если разобраться, это всего лишь утопия, не осуществимая в сегодняшнем южнокорейском обществе. Я знаю. Я там жил, и в моей груди все громче звучал голос протеста. Но вот я здесь, в Северной Корее. Мою руку, так жаждавшую материнской ласки, ваша великая Народная Республика отвергает холодно и с равнодушием. Редактор нашей газеты как-то сказал мне: «Товарищ Ли Менджюн, по твоим словам получается, что только ты один печешься о благе нашей республики. Мы должны жить и работать, как велит Трудовая партия Кореи. В этом — забота о стране. Выкинь из головы этот вредный дух индивидуализма!» Ничего себе партия! Послушать их, так у человека вообще не должно быть личной жизни, так как хозяин твоей жизни не ты, а партия, и только она. А ты, так, шелуха, видимая оболочка, за которую партия думает, решает, радуется, горюет и дышит. Путеводная звезда везде и всюду — ленинские и сталинские цитаты: «Как сказал великий Ленин…», «Как нас учит великий Сталин…». Получается, что кто-то «великий» уже все определил за нас, не спрашивая, надо нам это или нет, а нам только и остается, что претворять их предначертания в жизнь. Нам как бы намекают: с вашими-то мозгами, и думать! Это абсурдно. Как мы докатились до такого? Согласно коммунистической идеологии, марксизм — панацея на все случаи жизни. Но главная задача марксизма, если говорить точно, — научить методологии, которую Маркс применял для анализа своей эпохи. Надо разделять переплетенные в его теории методологию и политику. Это справедливо в отношении любой теории. Даже основоположники не могли быть абсолютно точными, определяя методы осуществления политики. А тем более среди их последователей никто не может обладать монополией на единоличное толкование. Как бы ни был человек гениален и велик, он не может предвидеть всех случаев в многообразии жизни. Глупо фанатически верить в это. Основатели идеологии не верили в существование какой-то абсолютной истины и допускали возможность сомнений в ее непогрешимости. Сколько светлых умов пожертвовали жизнью во имя светлого и справедливого социального строя, свершили подвиг более святой, чем мученики за веру средневековья. Так почему мы предательски покушаемся на их память? Сдается мне, что в наше время кое-кто паразитирует на их великих идеях. И с немалой выгодой для себя. Приехав на Север, я своими глазами увидел, чем живут и дышат здесь простые люди, рабочие и крестьяне. Они начисто лишены права на собственное суждение, это какие-то безмысленные существа, постоянно живущие с оглядкой. Партия вкладывает очередной лозунг в их уста, и они бездумно повторяют его, как попугаи. Народ для партии — бессловесное стадо баранов. А ведь это именно партия ввергла народ в полный упадок. Северокорейские коммунисты — ленивые и злобные сторожевые псы при стаде. И возглавляет их великий Ким Ир Сен, глава Народной Республики. Ну не смешно ли?.. Менджюн громко расхохотался, прервав свой монолог.

Отец молча слушал. Никакой реакции. Такое же бесстрастное лицо, как и в начале разговора. Менджюн оборвал смех, упал на пол и разрыдался. Он ненавидел молчавшего отца! Безучастного, абсолютно безразличного…

Глубокой ночью Менджюн услышал, как тихо отворилась дверь и кто-то вошел в его комнату. Свет не горел. Отец долго стоял у постели, потом опустился на корточки и осторожно поправил одеяло сына. Менджюн прикусил губу. Как грустно. Это осторожное молчаливое движение и было выражением отцовской любви.

На следующий же день Менджюн подыскал себе комнату и покинул отцовский кров. Он понимал, что они, отец и сын, в сущности, совершенно чужие друг другу. Да и вообще, сдалась ему газета! Ему бы работать там, где нужно физическое напряжение. К черту умственный труд! Кому польза от того, что он сидит в кабинете и вчитывается в пахнущие типографской краской газетные гранки? Так много мест, где нужна простая рабочая сила. Например, на строительство театра эстрады каждое учреждение поочередно посылало бригады сотрудников в качестве подсобников. Менджюн добровольно каждый день направлялся туда. Однажды ему выпало работать высоко на строительных лесах, помогать кровельщикам. Высота была весьма внушительная. От нее кружилась голова. Несмотря на то, что была ранняя весна, было еще довольно холодно. И горы, и долины выглядели пока по-зимнему, и только цепочки облаков в небе говорили о том, что пора пробуждения природы близка и скоро придет и на эту многострадальную землю. Послышалась полуденная сирена. В долину один за другим чинно вползают длиннейшие железнодорожные составы.

Небо ясное. Солнечно. Первая его весна на Севере. Благодатная пора… Нахлынули воспоминания, он на минуту забылся, оступился и вот уже падает с высоты.

На больничной койке время тянется изнурительно медленно. К счастью, руки и ноги остались целы, но на рентгеновских снимках видна трещина на кости бедра. Значит, самое малое на месяц — постельный режим. Отец навещал регулярно — примерно раз в три дня. Молодая мачеха приносила передачи. Для него было сущей пыткой вытерпеть, пока она возилась у его постели со своими угощениями. Остальное время он проводил лежа с открытыми глазами. Времени для размышлений больше чем достаточно. Как все осточертело! А может, и повезло ему, что смог укрыться от житейских тревог на больничной койке? Все чаще он ловил себя на мысли о Юнай. Пока не попал в больницу, и не вспоминал вовсе. Можно сказать, она напрочь выпала из его памяти. А теперь почему-то все чаще думает о ней. Хотелось увидеть, одолела тоска. Он повернулся на бок, накрыл голову подушкой. В палату ввалилась шумная группа. Менджюн из любопытства глянул и оторопел: не может быть, неужели Юнай? Нет, это не она. И даже никакого сходства. Девушек было пятеро, и каждая держала в руках по букету цветов. Сопровождавшая их медсестра громко представила вошедших: артистки Государственного театра эстрады, пришли навестить больных. Прошу любить и жаловать.

После такой вступительной речи Менджюн внимательнее присмотрелся к прическам и нарядам. Действительно, артистки. Одна из девушек особенно привлекла его внимание. Милое овальное лицо и очень выразительные глаза. Окна палаты выходили на юг, и из них хорошо просматривался парадный вход. Как это Менджюн не заметил, когда они вошли в здание? Медсестра представила и Менджюна:

— Вот лежит товарищ из газеты, он добровольно помогал строителям театра. Театр ведь строился для вас, девушки, так что ему особый почет и уважение.

Девушка, которая приглянулась Менджюну, стояла совсем рядом с его изголовьем. Оглянувшись на подруг, она поинтересовалась:

— А какое особое уважение мы можем ему оказать?

Голосок ее звучал четко и ясно.

— Ему — больше цветов, чем другим больным? — несмело предложила одна из подруг.

Менджюн вмешался в разговор:

— Ничего не выйдет, цветами не отделаетесь!

Услышав такие слова от больного, девушки переглянулись и дружно расхохотались. Та, что стояла у изголовья, старалась сохранять невозмутимость и, внимательно глядя в глаза, спросила:

— Тогда скажите, что вам надо. Мы не можем отказать больному.

— Хочу сфотографироваться с вами на память.

Легкое замешательство на лицах посетительниц. Озадаченные пожеланием странного больного, они отошли в сторонку и начали шептаться. Вскоре все та же девушка подошла к нему:

— Вам можно вставать с постели?

Ответила медсестра:

— Нет, у него строгий постельный режим. Ему лежать без движения еще целую неделю.

— Ну, тогда снимемся вместе через неделю. Мы снова придем.

Менджюн заулыбался и согласно закивал. Девушка, с трудом сдерживая смех, закусила губу, выдернула из букета, который держала в руках, несколько цветков и поставила в вазу с водой на тумбочке.

Артистки вышли, и сразу же из-за двери палаты послышался их звонкий смех. Они отводили душу. Повеселев, Менджюн придвинул вазу: садовые колокольчики, свежие, будто только что сорванные. Он глубоко вдохнул, в груди что-то шевельнулось. Улегшись поудобнее, снова закрыл глаза. Такое милое лицо с ясными выразительными глазами. Кто она? Артистка? Певица? Смутная тревога охватила его. Это от одиночества. От одиночества он упал с лесов. От одиночества приставал к незнакомым девушкам с просьбой сфотографироваться вместе. Когда-то они с Тхэсиком, братом Еньми, шутили по поводу и без повода: «Это от одиночества». Безоблачная юность, беспричинный смех, веселые шутки. До слез захотелось вернуться в это недалекое прошлое, с головой окунаться в волны океана беспечности и благополучия. Что его ждет? Будущее покрыто мраком. Черт возьми, неужели кому-то надо, чтобы в своей собственной стране люди жили, как изгои с печатью проклятия на лбу, чтобы они сохли на корню, как хлеба в засуху? Самодовольное лицо редактора газеты маячило перед глазами, так и хотелось смахнуть его рукой. Никак не забыть его нравоучений, общую атмосферу на редколлегии, когда его «обрабатывали» как «чуждый элемент». Менджюн так ничего толком и не понял. Острие критики на том собрании было направлено против его аполитичности, мещанства и идейной слепоты. Но ведь другие сотрудники редакции в этом отношении ничуть не лучше, разве только дружат с главным. Наоборот, в них можно найти почти все худшие человеческие качества — лгуны, лентяи, без Бога в душе, всегда готовые к предательству. Менджюн сознавал, что он для них — инородное тело. И дело тут не в аполитичности. Их не устраивал он сам, его отрицание казенщины, формальных отношений между людьми. Именно этим определяется успех или неуспех индивида, его место в общественной жизни. В этом и заключается контрреволюционность северокорейского строя. То же буржуазное общество, но в тоге из революции и народовластия. Парад снобизма. Партийцы, отвыкшие включать в работу собственные мозги, с психологией типичных буржуазных клерков. А если кто не такой, то это только внешне так кажется.

Дверь слегка приоткрылась, и в палату заглянула старшая медсестра в очках:

— Товарищ Ли Менджюн, вам сегодня везет. Фея удачи обратила на вас внимание.

Стрельнув глазами, она с шумом захлопнула дверь. Было слышно, как удаляются несколько человек.

Так он познакомился с Ынхэ. Она была балериной, работала в Государственном театре. Самым большим хореографическим коллективом в Пхеньяне была студия танца Чхве Сынхи, отошедшей от классических традиций. А Ынхэ танцевала в группе классического балета, которой руководила Анна Ким, кореянка из Советского Союза. Все звали ее «товарищ Ким» или просто «Анна». Анна благоволила к Ынхэ: называла «моя Маша» и всегда, бывая в театре, старалась с ней повидаться.

Менджюн отошел от окна, и, вернувшись к столу, раскрыл портфель. Из маленького блокнота извлек фотокарточку и внимательно всмотрелся. Снятая в больничной палате в косых лучах вечерней зари, она выглядела роскошной фотооткрыткой. Менджюн снова положил фото в блокнот и защелкнул портфель. Опять принялся за заметку но в голову ничего путного не приходило. Маньчжурские степи, N-ский уезд, корейский колхоз. В целях увеличения производства сельхозпродукции, особенно зерновых, китайская сторона организовала здесь корейский колхоз, на довольно выгодных для корейцев условиях. Сельскохозяйственные машины применялись, но в ограниченном количестве и только на суходольных полях, а заливные рисовые поля обрабатывались вручную, по старинке. Хозяйство считалось коллективной собственностью, но фактически колхозники не распоряжались результатами своего труда. Менджюн приехал сюда на неделю с редакционным заданием написать очерк.

Вначале его привлекла идея бесплатного путешествия. Он по-детски обрадовался, узнав, что предстоит поездка по Южно-Маньчжурской железной дороге. У него было смутное воспоминание о закате солнца на бескрайней равнине, который он видел, путешествуя в детстве, когда с родителями жил в уезде Енгиль, до Пончхона. Также перехватило дыхание и сейчас, когда он вновь увидел этот закат. Поезд шел и шел, а равнина не кончалась. Говорят, раньше эта огромная территория принадлежала Восточному колониальному акционерному обществу Хорошо, что теперь ее возвратили законным хозяевам. Однако насколько ему удалось узнать, только пять из десяти северокорейских крестьян одобрили земельную реформу. Поначалу он удивился. Люди получили землю бесплатно и не рады? Причину он вскоре узнал: крестьяне не были вольны распоряжаться этой землей. Купля и продажа запрещались. Земля стала собственностью государства, и крестьянин продолжал оставаться арендатором, но уже не у помещика, а у государства. Положение горожан, по его мнению, было не лучше. Как бы человек ни работал, теперь у него не было никакого шанса стать «богатым». Государство прилагало для того все усилия. На базаре продавались все те же японские одежда и посуда. Того, что распространялось через потребительские кооперативы, либо не хватало, либо это были старые вещи. Уставшие от обещаний повысить их благосостояние, рабочие «добровольно» и безвозмездно трудились во имя выполнения и перевыполнения народнохозяйственных планов. Утверждалось, что в Народной Республике все хорошо, но если посмотреть вокруг, не было ничего.

Все личные устремления стали табу. Облако этих табу и порождало тот тяжелый воздух, которым дышало северокорейское общество. Ярмо с надписью «хозяин страны» висит на шее народа, и тяжелый кнут постоянно подхлестывает этого «хозяина» со словами: «Ты — хозяин, все — твое. Ты работаешь на себя, так не ленись!» Все равно, как если бы рабочий скот был объявлен хозяином, и уже в этом качестве тащил свою повозку, куда ему велят. Ну завоевал ты первое место в соревновании, все равно премии не видать. Партия приказывает работать, мы делаем вид, что работаем. Как вышло, что светлая мечта человечества вдруг обернулась бесовским шабашем? Люди не могут этого понять и все надеются, что не сегодня-завтра ярмо свалится само собой и они заживут. На Площади были одни марионетки, людей не было. Иногда казалось, что удалось встретить человека, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это всего лишь напоминающий человеческую фигуру верстовой столб. Ему просто необходимо было встретить человека. И вот ему повезло. Менджюн смог поверить в то, что он сам человек, потому что он встретил эту женщину.

Все еще держа авторучку в пальцах, Менджюн вытянул обе руки вперед и сомкнул их кругом над столом. Вот круг. Пространство, могущее вместить человеческое тело. Столько места человек займет, окончив жизненный путь. Значит, примерно такова наша последняя Площадь. Неужели рамки истины так узки? Менджюн представил тело Ынхэ, заключенное в этом кольце рук, и тогда это пространство начало приобретать конкретные очертания, объем, потому что стало заполняться ее плотью. Грудь, талия, колени. Ее тело прошло сквозь стол. Нижняя его часть была под столом, а верхняя возвышалась над ним. Глаза Ынхэ оказались рядом с его лицом. Он спрятал лицо на груди, вызванной воображением. Но голова, не найдя опоры, упала на его собственные руки.

Прошла целая неделя после возвращения из Маньчжурии. Сегодня суббота. Вечерело. Менджюн накинул на плечи помятый плащ и вышел из редакции. Шагал, опустив голову, и думал о ней. Может, она не дожидается и уже ушла. Они договорились о встрече у него дома Он посмотрел на часы. Опаздывает на час. И еще минут тридцать надо, чтобы доехать до дому. День был спокойным, но когда в конце рабочего дня все заторопились по домам, редактор вдруг объявил:

— Сегодня мы проведем небольшое собрание. На повестке дня персональный вопрос. Прошу остаться членов партии и Ли Менджюна.

Менджюн понял, что сегодня объект обсуждения — он. Только недавно его приняли кандидатом в члены партии, и на важные собрания первичной парторганизации пока не приглашали… Сегодня просят остаться, значит главной мишенью для стрел партийной критики выбрали именно его. В редакции только трое, включая главного редактора, были членами партии. Однако, кроме Менджюна, остались четверо. Менджюн и не знал, что молодой человек, совсем недавно принятый на работу, тоже был партийным. В просторной комнате пять человек. Главный сел в свое привычное рабочее кресло за большим письменным столом. Перед ним стоял еще один стол, по обе стороны которого сели по двое. Первым заговорил главный редактор:

— На повестке дня сегодня только один вопрос. Персональный. Нам надо поговорить о Ли Менджюне. Он еще страдает индивидуализмом как на работе, так и в быту. Не вполне освободился от вредных предрассудков буржуазной идеологии, в силу чего допускает ряд просчетов в работе по претворению в жизнь линии партии и правительства. Это видно на примере его очерков о жизни корейского колхоза в Маньчжурии. Материал изобилует мелкобуржуазными суждениями и не отражает объективной картины героической трудовой жизни корейских колхозников, борющихся за перевыполнение производственных планов. Отсюда и оценка деятельности колхоза. Еще на заре революции великий Ленин сказал, что «социальный строй может быть изменен революционным путем, но сама идеология не может так же быстро перемениться…». Ли Менджюн долго жил в Южной Корее, где господствует репрессивный режим марионеточного правительства. Он изучал там тлетворные буржуазные философские науки и до сих пор находится под влиянием реакционного мировоззрения. Всего этого он как бы не замечает или не хочет замечать. Вследствие этого, он, будучи кандидатом в члены партии, проявляет недопустимую нелояльность по отношению к политике, проводимой партией и правительством. В конечном счете это отщепенство и предательство интересов своего народа. Потребуется большая критика и самокритика. Я зачитаю отрывки из очерка Ли Менджюна, в которых особенно ярко проявляются чуждые нам взгляды: «…Одежда некоторых колхозников очень удивила меня: они щеголяют в мундирах японских солдат, правда без погон и знаков различия», «…первое, что бросается в глаза — неустроенность быта. Чтобы навести настоящий порядок, потребуется еще немало времени и усилий…» Давайте послушаем самого Ли Менджюна. Хотелось бы услышать самокритичное выступление.

Менджюн поднялся. На него холодно смотрели четыре пары глаз:

— Я не могу согласиться с выступлением товарища главного редактора.

Все сразу заговорили. Главный редактор спросил:

— Почему не можете согласиться?

— Я писал о том, что видел, что чувствовал. Без прикрас. Объективно.

— И что, вправду некоторые носят японские мундиры?

— Да. Они говорили, что взяли их с военного склада, оставленного японцами при бегстве.

— У вас написано, что люди ходят в старых сандалиях японского производства. Ты, наверное, ошибаешься. Теперь у нас тоже производят легкую обувь.

— Да нет, я точно помню, это были японские сандалии.

— Хорошо. Скажем, все это так и было, но зачем же акцентировать на этом внимание? Ты не считаешь это своей ошибкой?

— Реализм — это объективное отражение действительности.

— В этом и состоит опасность твоей реакционной идеологии. Подлинный социалистический реализм призван воспевать вдохновенный труд и классовую непримиримость. Это должно было стать твоим руководством при отборе материала. Именно это отличает нашу прессу от безответственных буржуазных газет, занятых погоней за сенсациями.

— Но каким образом в данном конкретном случае описание отдельных деталей быта крестьян противоречит принципам социалистического реализма? Этого я не понимаю.

— Как не понимаете? Своим материалом вы унижаете и оскорбляете соотечественников, живущих в братском Китае.

— Людям нечего носить. И если они временно носят безхозные японские мундиры, что в этом плохого? Ничего оскорбительного я в этом не вижу.

— Товарищ Ли, известно ли вам, что в прошлом году великий китайский народ перевыполнил свой народнохозяйственный план? Это значит, что в Китае произведено более чем достаточно товаров первой необходимости. Так что каждый в достаточной мере обеспечен всем необходимым. Вполне допускаю, что один-два человека использовали японскую военную форму в качестве рабочей одежды, но это не тема для отражения завоеваний братского народа и высокого уровня его благо-состояния. Тут нужны совсем другой подход к подбору материала, другой угол зрения и другая позиция. Как раз этого у вас в материале нет. То, что вы проповедуете в этом очерке, не что иное, как насмешки буржуазного интеллигента над героическими усилиями народа. Сегодня народ творит историю, семимильными шагами идет навстречу светлому будущему. Весной этого года на очередном партийном съезде товарищ Мао Цзэдун сделал доклад об экономическом положении страны. Мы размножили основные положения этого доклада и раздали всем членам партии для политучебы. Показатели в процентах, что вы привели в своем очерке, идут вразрез со статистическими данными из доклада Мао Цзэдуна. Сразу ясно, что вы не видели этого доклада, иначе у вас не было бы таких досадных ошибок.

Менджюн поднял голову, собираясь возразить, но тут же оставил эту мысль: все четверо смотрели на него с явной неприязнью. Жесткие, непримиримые, они привыкли вот так разглядывать унижаемых и поверженных. И в этот миг он понял, чего они ждут от него. Он должен просить прощения, винить себя во всех смертных грехах. Другого пути у него нет. И он будет так делать. Выбор оказался верным. Разбор его персоны пошел куда быстрее. Менджюн прикинулся телком, которого ведут на заклание, говорил долго и вымученно, бесконечно повторяя неизбежные цитаты из трудов основоположников марксизма-ленинизма, слезно клялся, что впредь будет верен идеям партии… Глядя на просветлевшие лица старших товарищей, он понял, что поступает правильно, но это было грустное открытие. В его груди что-то рухнуло и разбилось вдребезги. Такое уже однажды случилось с ним: в тот злополучный день, когда он, зверски избитый, с окровавленным лицом выбрался из полицейского участка и, избегая любопытствующих взглядов, взбирался по склону сопки, которая находилась позади участка, точно так же с оглушительным грохотом что-то оборвалось в груди. Видимо, это был грохот обрушившейся двери в его сердце. Ужасный грохот, но как бы приглушенный расстоянием. Похоже на звук падения памятника, украшавшего Площадь. Ему хотелось упасть и поплакать вволю. Но чтобы сделать это, надо было сперва добраться до своей комнаты, где есть четыре стены, надежно защищавшие от посторонних глаз. Нет, не до комнаты его сердца. Она уже давно была разрушена. Плакать в одиночестве — удел сильных. Со слезами или без слез, но человек плачет только перед идолом. Теперь у Менджюна остался только один идол — с мягкой грудью и влажными губами. Благодаря сегодняшним событиям он осознал очень важную вещь.

Отныне он должен жить совсем по-другому. И в этой новой жизни эта женщина должна занять одно из центральных мест. Когда Менджюн добрался до переулка, где был его дом, он почти бежал.

Рывком распахнул входную дверь. В глаза бросилось ее испуганное лицо.

— Что так поздно? Я чуть не ушла. Решила: считаю до десяти, и все, ухожу.

Менджюн, так и не вынув рук из карманов плаща, просто стоял и смотрел на нее. У нее в руках была книга. Вероятно, она читала ее, чтобы скрасить ожидание. «Биография Розы Люксембург». Он взял книгу из ее руки, перелистал.

Он купил ее у букиниста и прочитал за день.

— Ну как? Интересная книга?

— Так себе.

— Давай посидим.

Менджюн снял плащ, повесил на гвоздь и сел. Девушка, похоже, почувствовала что-то неладное и присела рядом. Он свесил голову на грудь, прикрыл глаза, чувствуя полную опустошенность. Внутри совсем пусто. Как в желудке, когда голоден. Но есть не хотелось. Вакуум в грудной клетке рос, расширялся. Тело, казалось, внутри стало полое, и там теперь гуляет сквозной ветер. Открыл глаз и прямо перед собой увидел ноги девушки. Предзакатное солнце хорошо освещало комнату, но воздух уже не был так прозрачен, как днем, и отливал оранжевым. Эти голые ноги показались ему невероятно красивыми, свежими и желанными. Менджюну вдруг стало трудно дышать. Дыхание перехватило. Он ловил воздух открытым ртом, как выброшенная на берег рыба. Ему почудилось, что он никогда раньше не видел этих девичьих ног, прикрытых сейчас темно-синей юбкой. Они существовали как бы самостоятельно, как деталь статуи, позабытая неведомым скульптором. Снова и снова он повторял про себя: я люблю ее, люблю, люблю. Это чувство живет в глубине его существа, оно сильно и нестерпимо, и никто не посмеет отнять у него его. Это его собственное чувство. В нем он полный и безраздельный хозяин. За эти ноги он готов отдать весь советский строй Азии и Европы. Если бы это было возможно, он бы не задумался ни на минуту. Вот она — твердая почва среди трясины и сокровенная истина. Она была так близко. Он протянул руку и погладил ее ноги. Оказывается, истинный смысл жизни — в этих ногах. Его пальцы нежно заскользили по гладкой коже, источающей таинственное тепло. Чуть заметное ответное движение. Сейчас в его жизни это самое главное! Пусть все летит в преисподнюю, зато эта его стена остается незыблемой. Только одна, но человек может прислониться и к одной стене, чтобы забыться коротким сном, дожить до восхода солнца, до наступления нового дня. Путь плоти ведом только плоти. Девушка молча смотрела на него, принимая ласку.

— Ынхэ!

— Да…

Это существо с его тихим «да» он любит. Но, может быть, его переполняют такие чувства к Ынхэ, потому что сегодня он потерпел поражение? Может ли мужчина чувствовать такое в моменты торжества? Нет, наверное. Это опора, к которой приходят, проиграв. Место, на которое можно опереться и поплакать. В те времена, когда он увлекался философией, он был равнодушен к женщинам. Когда он бежал на Север в поисках новой жизни и своего места в историческом процессе социального преобразования, он и не вспоминал о Юнай. И что у него осталось теперь? Оставшаяся ему истина — тело Ынхэ. То, что долго ищешь, часто находится совсем рядом.

Менджюн с силой притянул ее к себе. Она закрыла глаза, утонув в его объятиях. Всегда так. И это «работник искусств», «женщина-борец», горящая великим огнем преобразования истории человечества? Пусть так. И в то же время она Ынхэ. Его Ынхэ. Она может быть и еще кем-нибудь. Он прижал ее щеку к своей. Губами раздвинул пухлые губы и добрался до мягкого языка. Незаметно зашло солнце, и в комнате потемнело. Одной рукой поддерживая Ынхэ, он трогал ее подбородок, гладил шею. Потом его рука скользнула на грудь и талию. Весь напрягшись, он гладил ее ноги. Он хотел познать это тело все, уголок за уголком. Гладя рукой эту теплую стену, которая, не в силах двинуться, оперлась на него, он хотел проверить каждый ее кирпичик. Казалось, что стоит только разжать руки, как тут же все кирпичики разлетятся от него в разные стороны. Подобно тому, как паломник несколько раз за жизнь посещает святые места, чтобы убить сомнения и укрепить веру, истина становилась истиной лишь тогда, когда ее можно потрогать рукой. Неужели истина, в которую может поверить мужчина, заключается в пространстве, равном по объему плоти одной женщины? Идолы возникают от слабости человека, неспособного поверить в невидимое. Я тоже не могу верить в то, чего не вижу.

— Ты мне веришь, Ынхэ?

— Верю.

— А если я реакционер?

— Такого не может быть.

— А если партия и народ заклеймят меня как врага республики?

— Ну и что?

— Откуда у тебя такая решимость, Ынхэ?

— Не знаю.

В любовном диалоге мужчина — соль, а женщина — опытная хозяйка. Другими словами, мужчина простак, а женщина коварна? Это от того, что мужчина клянется, а женщина верит? Даже когда Менджюн держал Юнай в своих объятиях, он чувствовал в ней чужого. У Ынхэ не было комплекса невинности, как у Юнай. Она умела раскрываться навстречу любви, отдавая всю себя и увлекая за собой Менджюна. Когда это кончалось, она ласкала его волосы. И тогда он вспоминал мать. Мать и сын — межчеловеческая связь, существовавшая с незапамятных времен. Она, словно только что вспомнив, вдруг сказала:

— Возможно, я скоро поеду в Москву.

— В Москву?

Менджюн пришел в замешательство.

— Да. Не сейчас, а весной будущего года.

— Расскажи поподробнее.

— В Москве будет фестиваль искусств с участием всех союзных республик, стран Восточной Европы, КНР и нашей. В основной состав делегации войдут ученицы балетной студии Чхве Сынхи. Но, как говорят, включают и некоторых танцовщиц из Гостеатра. Наша руководительница — Ким Анна — родом из Советского Союза. Это очень удачно, ведь она может быть и переводчицей. Анна как раз сегодня поехала в советское посольство обсудить поездку. Когда я уходила, она еще не вернулась.

Менджюн лежал на спине и думал. Москва… Его Ынхэ едет в Москву? Нет, этого допустить нельзя! Если поедет, к нему уже больше не вернется. Безо всякой на то причины недобрые предчувствия охватили его.

— И сколько это займет времени?

— Времени?

— Да, сколько ты пробудешь в Москве?

— Месяца три-четыре.

Менджюн резко приподнялся.

— Почему так долго?

— Сам фестиваль быстро закончится. Но после фестиваля наша делегация поедет по всем социалистическим странам. Так делали и раньше. Но я ничего точно не знаю. Это просто мы так думаем.

— А что фестиваль будет, это точно?

— Да, тут нет сомнений. Министерство культуры уже получило директивное письмо.

Менджюн молчал. Ынхэ спросила:

— Ты, я вижу, не обрадовался.

— Нет.

— Как это понимать?

— Конечно, не обрадовался!

— Но почему?

Она удивленно смотрела на него.

— А ты не можешь отказаться от этой поездки?

Ответа нет. Словно ища объяснение в его лице, она, не моргая, пристально заглянула в его глаза. Через какое-то время она разомкнула губы:

— Почему надо отказаться?

— Я не могу жить без тебя четыре месяца.

Ынхэ звонко рассмеялась:

— Ты, ей-богу, как малое дитя.

— Я и есть дитя. Не член партии, не слуга народа. Я просто дурак, мечтающий жить под твоим крылышком. Вот что я такое!

— Ты так часто повторяешь слова «партия» и «народ»! Да еще с таким выражением, будто они тебе дорогу перешли. Что, партия запрещает тебе любить?

— Ты не так меня поняла. Ынхэ, для меня ты важнее всего на свете, важнее партии. Вот что я хотел сказать.

— Мамочка моя, это и вправду какой-то буржуазный заскок.

— Ты хочешь, чтобы я оставил тебя ради партии, изменил тебе с нею?

— Почему «или-или»? Партия и любовь — почему надо выбирать одно из двух?

— Ну а все же? Если придется выбирать?

— Никогда не думала об этом.

— И сейчас не поздно подумать.

— Что?

Она не могла определить, шутит он или говорит всерьез.

— Еще раз повторяю, Ынхэ, ты в Москву не поедешь!

— Но почему? Сразу да и запрещать!.. Должна же быть какая-то причина. И потом, я не могу жить по твоей указке!

— Ехать или не ехать, это решаешь ты сама. Как решишь, так и будет. Причем здесь моя «указка»?

Менджюн вдруг ощутил неприязнь к ней.

— Ну не знаю я, как понятнее объяснить тебе. Одно я точно знаю. Если ты поедешь в Москву, нашей дружбе конец. Скажешь, это принуждение? Нет, я прошу. Пожалуйста, сделай, как я прошу. Всего один раз.

Ынхэ озадаченно молчала.

— Какой-то особо веской причины я не могу назвать. И три-четыре месяца разлуки, в общем-то, не так уж страшно. Только в моем нынешнем состоянии я не выдержу и месяца. Я, кажется, уже говорил о предчувствии, что эта твоя поездка может разлучить нас навеки. Не знаю, почему. Но это предчувствие живет во мне.

В голове Менджюна день за днем проносятся события давнего прошлого. Откуда пришел униженный и просительный тон в разговоре с любимой? Да, однажды в Инчхоне, на вершине сопки над морским берегом. Помнится, как будто было вчера. Над синим морем носятся чайки. А он так же просительно, как и сегодня, уговаривает Юнай верить ему безраздельно. Тогда, несмотря на все усилия Менджюна, стена, возведенная между ними прихотью каприза девушки, так и осталась стоять незыблемо. Так или иначе, а холодность Юнай к нему сыграла немалую роль в его решении перебежать на Север. Тогда его обуревало чувство разочарования и обиды.

Странные существа женщины. Большинство из них суеверны, подвержены предрассудкам, придумают себе идеал и фанатично поклоняются ему, а потом в одну минуту могут разувериться в нем и тут же предательски отшвырнуть. Вот и Ынхэ с ее поездкой в Москву. Показательный пример. Для Менджюна сегодняшний разговор означает конец любовных отношений. Промолчал бы он, не протестовал бы так решительно, может, все и обошлось бы. Но слова сказаны, пути назад нет. Все равно, время воздвигло бы между ними непреодолимую стену.

— Ынхэ, ничего не спрашивай. Сделай, как я прошу, во имя нашей любви. Докажи, что ты меня действительно любишь!

— Хорошо. Я не поеду.

Она закрыла лицо руками.

Сквозь пальцы потоком лились слезы. Менджюн привлек ее к себе, отнял ладони от лица. Она не сопротивлялась, не скрывала лицо, продолжая горько плакать. Прижимая к своей груди рыдающую девушку, он думал, что на всем белом свете это единственное живое существо, готовое выслушивать его никчемные пустые разглагольствования. При мысли об этом он почувствовал комок в горле и невольно всхлипнул.

Когда она ушла, он еще долго сидел неподвижно, обхватив колени руками. Сухие листья шуршали о стекло окна. Жизнь кидает его в разные стороны, совсем как сухой лист на ветру. Еще немного, и никаких звуков не будет слышно, даже этого шуршания. Тихо-тихо. Придется жить одному. Было мучительно думать о том, что ночи скоро станут длиннее. С тех пор, как он перебрался на Север, жизнь его понеслась вскачь. А когда жил в Сеуле — тянулась еле-еле. Вернее, тогда для него время как понятие просто не существовало. Иначе и быть не могло — у него не было жизни, а следовательно, не существовало и время. Теперь он, худо-бедно, а на хлеб зарабатывает своим трудом. Но разве только в этом смысл жизни? Почему путь к светлому будущему должен быть устлан бесчисленными лишениями и рабским трудом ради добывания хлеба насущного? Ничего не поделаешь. Вопрос в другом: какой ценой достается тебе этот хлеб. Вспомнились слова главного редактора: «Товарищ Ли ошибается. По его словам получается, что только он один печется о благе нашей республики. Мы должны жить и работать, как велит Трудовая партия Кореи. В этом — забота о стране. Выкиньте из головы вредный дух индивидуализма! Каждый должен быть последовательным исполнителем воли партии…» Если поглубже вдуматься в смысл этих слов, суть их сводится к тому, что ты всего лишь один из многих миллионов муравьев, копошащихся в муравейнике военно-промышленного комплекса. Это ничем не отличается от капиталистического западного общества. В муравейнике человек постепенно теряет свое лицо, становится бессловесным винтиком огромной всепожирающей машины. Здесь нет свободного места, куда можно было бы водрузить свое знамя. Все великие, эпохальные речи уже сказаны. Надо жить по предначертаниям. Новые мысли не требуются. Великие классики уже обо всем подумали. Нужны только хорошие исполнители. Выходит, в Северной Корее и не было никакой революции. Народовластие — это нечто иное, и Серп и Молот, обагренные священной кровью рабочих и крестьян в борьбе с деспотами, не являются символами того, что происходит в этой стране. Народовластие в Северной Корее — подарок северокорейскому народу от Красной Армии, от Советского Союза, вечного друга и освободителя малых народов. Но этот подарок не овеян вихрем праведного гнева и восторженной радости взятия Бастилии, духом героического штурма Зимнего дворца. Ни один кореец не видел пролитой на асфальт крови при штурме тюрем, ни один кореец не может поделиться воспоминаниями о том, как он с разъяренной толпой поднимается по мраморным лестничным маршам дворца и поджигает факелом царские покои. О таких вещах Северная Корея знает только понаслышке. Из чужих рассказов знает Северная Корея о том, что произошло тридцать лет назад в России и что было во Франции в тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Вся трагедия в том, что здесь не было сильного социального потрясения, и страна не испытала родовых мук, в результате которых на свет появляется новый социальный строй. Революцию невозможно проводить сверху в приказном порядке. Из-за этого не было революционной романтики, все произошло скучно и буднично. Допустим, это была воля «вечного друга и освободителя малых народов». Но те, кто взялись исполнять эту историческую волю, обрекли себя на страшные муки. Вот и Священное Писание. Пусть оно ниспослано самим Богом, но все же оно не твое. Его послал «чужой». И страшнее самой смерти мысль о невозможности спастись своими силами. «Великий друг и освободитель малых народов» — тоже «чужой». Нельзя жить и не дышать. И революцию подменить заявлениями нельзя. Что же из этого следует? Если нам революцию принесли извне, то поиски того, как себя вести в таких условиях, — это и есть наша революция. Значимость северокорейских коммунистов как революционеров определяется тем, как они выполняют эту работу.

Став чиновником на службе у экспортированной революции, они свирепо вращают глазами на тех, кто осмеливается думать своей головой, и претендуют на обладание истиной в последней инстанции. Вот она, проблема. В этом обществе живут лицемеры, которые разыгрывают революционный энтузиазм. Или лжереволюционеры. Продавая революцию, они получают жалованье. И отец его тоже такой же «лже». Может, он и бежал-то на Север, чтобы должность обрести? Ха-ха-ха. Только Робеспьер, Дантон, Марат да Ленин со Сталиным и знали, что такое революция. Несчастное человечество. Просчет истории. Личности берут на себя сомнительную главную роль, желая упорядочить жизнь народа. Но толпа не может долго находиться в напряжении. Ее волнение одномоментно. Лишь в сердцах избранных возникают чувства, которых хватает на всю жизнь. На Площади — одни лишь плакаты да лозунги, а окровавленных рубах и криков ликования нет. Это не Площадь революции. Это спортплощадка для утомительных гимнастических тренировок и лишенных азарта коллективных игр. Какие руководства к действию можно выработать в таких условиях? Мучительно то, что не с кем поделиться. Надо было болеть в одиночку. Менджюн упорно учился и пришел к выводу, что взять инициативу из рук «чужого» невозможно. Это повергло его в отчаяние. Он впервые почувствовал его, когда взял книги в редакции и в центральной библиотеке и стал продираться сквозь «лес» марксизма. Это действительно был лес. Порой ему казалось, что он уже видит тропинку, ведущую к спасительной Площади, но каждый раз останавливался перед крутым обрывом, который был не в силах одолеть со своим скудным снаряжением. У него появились смутные догадки, что и «друг навек, освободитель малых народов» также стоял в растерянности на краю этой пропасти, а иногда, заблудившись, выбирал не ту дорогу. Значит, в этих дебрях не было и сейчас нет проторенной дороги, нет даже карты, и каждый произвольно выбирал путь в соответствии со своими вкусами и представлениями.

Менджюну казалось, что он не вынесет пустоты города без Ынхэ, если она уедет. Он прекрасно знал, что Ынхэ абсолютно равнодушна к политике. Она могла бы приспособиться к условиям любого общества. В этом смысле она, конечно, не Роза Люксембург. У нее не было такого образования, которое позволило этой немке преодолеть страдания души и тела, да и характер у нее был другой. Менджюн нередко удивлялся ее идейному безразличию. Это ему нравилось. И не только потому, что рядом с необремененной излишними знаниями женщиной можно обрести настоящий покой. Будь его воля, с радостью поменялся бы с ней местами. И в этой женщине, которая могла существовать отдельно от волнений эпохи, Менджюн видел дар судьбы. Похоже, Господь послал ему эту женщину, отняв у нее мозги. Но если задуматься, то эти размышления о ней не были лишены некоторого лукавства. Но кто назовет ложью то, что другой человек в какое-то время считает верным? Что бы он сделал, если бы Ынхэ настаивала на своей поездке в Москву? Мысль об этом бросала его в дрожь. Когда она, рыдая, уступила ему, его радости не было предела. Он еще крепче любил ее. Если честно, на ее месте он вряд ли поступил бы так же. Выступление на сцене знаменитого московского Большого театра, увлекательное путешествие по странам Восточной Европы — такое счастье выпадает не часто и не каждому. Для артистов это так важно. Ынхэ часто забывала, что на карте мира жирной линией обозначены границы идеологических и социально-политических противостояний! «Вот было бы здорово — изучать живопись в Париже!» Балет не живопись, и совсем не обязательно учиться ему в Париже. Он знал, что балет — один из самых тщательно сохраняемых видов искусства, и что существующие ныне балетные школы были созданы еще в монархические времена. Кто знает, может Ынхэ ожидала особая судьба? Но она отказалась от мечты ради любви к нему, и он был благодарен ей за это.

Он развернул одеяло, готовясь ко сну. Под столом лежала книжка, которую недавно видел в руках Ынхэ. «Биография Розы Люксембург». Он поднял ее, перелистал, поднес к лицу. Повеяло ароматом Ынхэ. Или это кажется? Он постарался вспомнить неповторимый аромат ее тела, снова понюхал книгу. Нет, никакого запаха. Перед глазами стояли ее стройные мускулистые ноги. Они вывели его из тяжелых раздумий, когда он пришел домой разбитый и расстроенный. Ынхэ и не знает, как потрясающе соблазнительны ее ноги. Благодарность ей переполняла его. Он сделает для нее все, в долгу не останется. Он это может, он сделает. Погасил свет. Сухие ветви все так же скребут по стеклу. Сильный порывистый ветер шумел как вода на речном перекате.

В комнате тепло. Влажный воздух соприкасается со стеклом, и по нему дождевыми струями течет вода. Менджюн стоит у окна и смотрит далеко в море. На горизонте узкой лентой пролегла длинная песчаная коса. Уже почти целую неделю Менджюн находится в Вонсанском доме отдыха. Не как корреспондент, а в качестве отдыхающего. На отдых в этот лучший в республике образцовый санаторий направляли лучших из лучших передовиков производства. Как он здесь очутился, Менджюн просто не понимал. Уже потом он случайно узнал, что это устроил отец. Менджюн без возражений принимал его заботу. После того памятного собрания партгруппы с его критикой и самокритикой он выбрал для себя новую линию поведения: не плыть против течения, жить, как все, бессловесно подчиняясь воле партии. И этот печальный удел придется терпеть до последних дней жизни. Значит, надо быть выше пошлых житейских мелочей. Большому кораблю предстоит большой путь в океане. И нужно сохранить себя, не утонуть в луже житейских неурядиц.

Здание санатория некогда было частной усадьбой. После национализации его переоборудовали под санаторий. Лучше всего здесь летом, но и зимой неплохо. В разбросанных по сосновому бору коттеджах создан максимум удобств для отдыхающих. Живя в одном из них, Менджюн засыпал и просыпался под убаюкивающий шум прибоя. Неплохо в общем. Только и здесь не было покоя от надоевших, как зубная боль, разного рода политико-воспитательных бесед и коллективных «чтений», вроде зачитывания воспоминаний о героической партизанской войне против японцев. Правда, здесь этим подолгу не занимались, не то что на предприятиях, и оставалось достаточно времени для отдыха. Первое время он никак не мог привыкнуть к новым словам и выражениям, употреблявшимся здесь в общественной и повседневной жизни. Например, он долго не мог уловить смысл, который вкладывался в слово «воспитание». В Южной Корее это слово имело оттенок индивидуальный, личностный, а здесь означало нечто общественное, коллективное. Ему приходило в голову сравнение: электромотор, подсоединенный к клумбе гладиолусов для стимуляции более пышного цветения. Но слух быстро адаптируется, если часто слышать знакомое слово в непривычном контексте. Возьмем обращение «товарищ». Никогда раньше не было такого всеобщего по значению слова-обращения, которое можно было бы употреблять по отношению ко всем без исключения, независимо от социального положения, пола и возраста. «Товарищ» подходит всем. Если рассуждать философски, в действие вступил диалектический закон перехода количественных изменений в качественные.

Дни отдыха на берегу моря в Вонсане казались Менджюну незаслуженной наградой. Не стоил он такой заботы и внимания. Разве он сын буржуя? Ему без особой надобности прописывают дорогостоящие лечебные ванны просто как сыну номенклатурного партийного босса. Не противоречит ли это древней восточной морали, согласно которой человек, призванный руководить людьми, должен придерживаться аскетического образа жизни? Или это только слова, а на самом деле на протяжении веков никто и не следовал этим моральным принципам? В насквозь заидеологизированной Северной Корее партийное руководство и «образцовые» производственники пользовались неограниченными привилегиями. Здесь не видят ничего зазорного в том, что по телефонному звонку отца сын проводит несколько дней в роскошном санатории. От Народной Республики не убудет. Зачем мелочиться? В истории немало примеров, когда собака изображает из себя тигра, но на свалке истории собачья шкура так и останется собачьей. Не надо лезть вон из кожи. Всему свой черед. Судя по всему, отец и подобные ему еще некоторое время будут управлять этой страной, «мертвецы закапывают мертвецов»…

Стояла ясная зимняя погода. Синева моря, как бы вобрав в себя опрокинутое в воду небо и добавив оттенков изумрудной зелени, была яркой и пронзительной. Справа поодаль беззвучно парили две-три чайки. Разве может быть несчастным человек, живущий под таким небом? Небо родины всегда прекрасно. Не хмурится, не пугает людей громами, всегда улыбчиво и ясно.

Менджюн обернулся на шум открывающейся двери. Молоденькая официантка принесла на подносе завтрак и утренние газеты. Щечки у девочки были такие же тугие и пунцово-красные, как яблоко, что лежало на подносе. Менджюн не удержался, ущипнул ее за щеку и добродушно сказал:

— Товарищ Ким, вы сегодня необыкновенно красивы.

— Неправда!

Девочке было лет четырнадцать. Она мгновенно отскочила, показала ему язык и с шумом захлопнула дверь за собой. Цок-цок-цок… Уже ускакала. Беспричинное веселье охватило его. Держа в одной руке яблоко, другой он развернул газету и вдруг вскрикнул. Вгляделся в текст. Среди местных новостей — «Прибытие к нам работников танцевального искусства». Ему показалось, что он явственно видит лицо Ынхэ, улыбающееся ему из-за заголовка. Сейчас она была в гастрольной поездке по стране. Большинство участников гастролей включены в списки на поездку в Москву, но Ынхэ тоже поехала — для «заполнения программы», как она объяснила. Уже десять дней, как она уехала из Пхеньяна. По расчетам Менджюна, сейчас они должны были бы выступать в провинции Хамген, а они здесь! Его прямо затрясло от радости. Представление начиналось в час дня. Сегодня воскресенье. Менджюн поспешно достал из чемодана бритвенный прибор и помчался в ванную.

После концерта она выскользнула через служебный выход.

— А тебе можно так сразу уйти?

— Вообще-то нельзя. Но ты лучше скажи, почему ты здесь.

— Узнал, что ты в Вонсане, не мог сидеть и ждать, вот, прибежал.

Ынхэ пристально на него взглянула. Менджюн просто шутил.

— Когда мне передали твою записку, я как раз должна была выходить на сцену. Я пробежала ее глазами и сунула в туфлю. Пыталась разглядеть тебя в зале, но не увидела. А когда вернулась в гримерную, стала искать записку и не нашла. Запропастилась куда-то…

Менджюну было неловко, что он выводит балерину через задние двери театра. Она не игрушка для удовлетворения прихотей богатого мецената, она занимает достойное место среди работников искусств. А что, разве у деятеля искусств не должно быть личной жизни?

Он для нее никакой не патрон. Ее патрон — народ. Это не то закулисье сцены, что существует в буржуазном обществе. В этом обществе нет места подобным грязным делам. Это хорошо. Когда он подумал об этом, почувствовал облегчение. Перекусив в государственном ресторане, они пошли пешком к дому отдыха.

Когда поднялись на перевал, у подножия которого была лодочная станция, зимнее солнце уже село. Название дома отдыха «Сондовон» можно толковать двояко: «сосновый ветер» или «звук волны». Первое звучало лучше. А может это вообще ни то ни другое, а «звук волнующихся сосен»? Менджюну пришло в голову узнать мнение Ынхэ на этот счет:

— Ты как думаешь?

— Право, не знаю.

Она выглядела недовольной. Войдя в номер, Менджюн первым делом стал вглядываться в ее лицо. Нет, вроде все нормально. При ярком электрическом свете лицо ее казалось ясным. Она не торопясь сняла платок, перчатки, пальто. Аккуратно повесила на вешалку. Менджюн стоял неподвижно и смотрел. Он был удовлетворен. Это была гордость мужчины, приведшего в свою постель женщину, которой еще недавно аплодировало множество людей. Это было недостойное чувство, и ему вдруг захотелось сказать что-то значительное в противовес ему.

Ынхэ стояла у окна и смотрела в темноту. Ее тело звало его.

Менджюн тихо подошел сзади. Она продолжала смотреть на улицу и не двигалась. По оконному стеклу струями текла вода. Сзади ее шея была необыкновенно белой. Он положил руку ей на плечо.

В следующий раз они встретились только в середине марта, за кулисами сцены в Гостеатре. Она только что вернулась из гастрольной поездки и выглядела усталой. Он отвел ее в угол и спросил:

— Когда ваши уезжают в Москву?

— Ты снова об этом?

Ее лицо помрачнело.

— Извини, но в последнее время ты мне не нравишься. Все молчишь, избегаешь разговора. А в день отъезда уедешь вместе со всеми, так?

— Мамочка моя!

Она закрыла лицо руками.

— Ну прости меня, дурака. Посмотри на меня!

Она отняла руки от лица и пристально взглянула на Менджюна.

— Ты мне не веришь. Что же дальше будет?

— Делай, как знаешь.

Он резко повернулся и вышел. Она догнала его и прошептала:

— Вечером я приду.

Вечером она не пришла. На другой день он узнал из вечерней газеты, что труппа Ынхэ уехала в Москву.

Северокорейская армия в Сеуле. В подвальном помещении бывшего полицейского управления, где теперь временно размещается отдел общественной безопасности МВД Северной Кореи, за столом сидит Ли Менджюн. Напротив неловко примостился брат Еньми. друг детства Тхэсик. Грязное, вонючее помещение тускло освещено. Когда под конвоем ввели Тхэсика. Менджюн ощутил, как у него в груди шевельнулось что-то похожее на радость, и мурашки побежали по телу. Случайность. Он и представить не мог, что они встретятся. Семья Еньми бежала из города. Их дом был пуст.

Когда Тхэсика поймали, при нем обнаружили миниатюрный фотоаппарат. Менджюну доложили, что на проявленной пленке зафиксированы военные объекты коммунистической армии, расположенные на окраинах Сеула. Не верилось, что Тхэсик мог заниматься таким делом. Еще большей неожиданностью стала новость, что он женился на Юнай. Сегодня она пришла на свидание к мужу. Если бы Менджюн случайно не выглянул во двор из окна второго этажа и не посмотрел вниз, он бы так и не увидел Юнай. Она уже уходила, получив отказ на просьбу о свидании с мужем. Менджюн приказал дежурному провести ее в кабинет. Тхэсик проходил по статье «шпионаж в пользу противника» и по законам военного времени считался государственным преступником, а это значило, что он лишен права на свидания и переписку. Юнай, похоже, не сразу узнала Менджюна. Держалась отчужденно, ни слова не промолвила в защиту мужа, не просила помочь в его освобождении. Отвечала на вопросы коротко, нехотя. Покидала кабинет с видимым облегчением, бежала от него, как от прокаженного. Но сегодня днем ей снова придется прийти сюда. Не для свидания с мужем, а по приказу Менджюна. Тхэсик выглядел неважно, если не сказать плохо. Голова низко опущена, руки в наручниках. Все лицо в кровоподтеках, нос сильно распух. Похоже, за эти несколько дней он прошел интенсивную обработку с применением пыток. В руки мастеров заплечных дел лучше не попадаться — легко не отделаешься. Это Менджюн прекрасно знал. Как ни странно, вид поверженного Тхэсика вызвал в нем явное чувство удовлетворения. Он не мог понять, откуда взялось в нем такое злорадство. Ведь в совсем недавнем прошлом Тхэсик был ему другом. Да впридачу сыном его благодетеля, братом его подружки Еньми. И отношения между ними всегда были самые близкие, дружеские. Хотя, надо сказать, они несколько охладели друг к другу в те дни, когда Менджюн принял решение бежать на Север, но если бы тогда Менджюна спросили, кто его близкий друг, он без колебаний назвал бы Тхэсика. Сейчас же он смотрел на Тхэсика как на трофей, не испытывая к нему ни капли жалости. Как объяснить такой перелом? Пока что он принимал дела от предшественника и сам не проводил допросы. О том, что Тхэсик находится под стражей в отделении контрразведки, он узнал, случайно встретившись с Юнай. Человек, получивший руку и сердце его девушки, сейчас целиком в его руках. Он, Менджюн, волен казнить его или помиловать.

— Как это случилось? Мне не верится, чтобы ты мог сотворить такое.

Тхэсик поднял обезображенное лицо и сквозь щелки заплывших глаз пытался рассмотреть Менджюна, как бы сам удивляясь, почему очутился в подобном месте.

— Рассказать, как все было на самом деле?

— Конечно! Как прежде, когда между нами не было никаких секретов.

— Первое, что скажу — не могу поверить, что вижу тебя здесь, что это ты тут сидишь.

— Понятно. Видимо, во мне что-то такое было и раньше, раз я оказался тут. Но ты-то?

— Нечего смотреть на меня свысока. Каждый мог бы так поступить. Но не каждый использует свои возможности.

— Стоит ли твоих жертв и мучений южно-корейский режим?

— То же самое я могу спросить и у тебя. Стоит ли приносить себя в жертву ради сомнительного кресла в северокорейской политической системе?

— Гм… Не нужно переспрашивать, только отвечай на мои вопросы.

— Действия человека — аттестат его человеческой зрелости. Не только достойные живут и действуют на свете…

— Что ты имеешь в виду?

— Некоторые искусственно взращивают свои видимые достоинства.

— Жаль, что южнокорейский политический Олимп проглядел такого горячего патриота, как ты. Если откровенно, я просто черной ненавистью ненавижу всех, кто находится здесь у нас под стражей. В Южной Корее такое изобилие патриотов, а жизнь не только стоит на месте, но и деградирует.

— Не обидишься, если я скажу, почему?

— Говори.

— Потому что ты и тебе подобные переметнулись на другую сторону баррикады.

— Спасибо. Но ты-то остался?

— Не-ет, я очутился по эту сторону баррикады только двадцать пятого июня, когда вы развязали войну.

— Поздновато спохватились. Ушел ваш поезд. Есть просьбы ко мне?

— Единственное, о чем попрошу: кончай меня быстрее. Пыток больше не выдержу. Если у тебя сохранилась хоть капля жалости, расстреляй меня поскорее. Лучше умереть. Готов хоть прямо сейчас.

— Даже если никто не узнает о твоей смерти?

— Я тебя не узнаю. Северная Корея сделала из тебя бесчувственного циника. Я просто больше не в силах выносить физические муки, потому и прошу тебя поскорей покончить со мной.

— Честно скажу, никакой жалости к тебе не испытываю. Теперь мне ясно, какой барьер лежит между нами. Когда плохо мне — тебе весело. И наоборот, тебе плохо, а я веселюсь. Сейчас, выходит, мой черед смеяться над тобой.

— Я и не подозревал, какой ты злодей.

— Злодей? Ты прав. Даже больше: не злодей, а демон, дьявол. Твои слова ласкают слух! Единственная в жизни возможность прослыть дьяволом. И я не упущу эту возможность. Хочу быть дьяволом, исчадием ада. В нашей неразберихе моих полномочий вполне достаточно, чтобы облегчить твою участь, но я не хочу этого. Мне не улыбается рисковать своей шкурой для спасения сына бывшего благодетеля. Тебе не кажется, что раз я добровольно, без принуждения пришел работать в контрразведку, этот факт говорит уже о многом? Я хочу заново родиться, пройдя через горнило войны. Думаю, из этой войны никто не выйдет с чистыми руками. Вполне сознательно хочу, чтобы мои руки были обагрены кровью, чтобы одичавшее сердце переполнилось ненавистью и злобой, чтобы глаза видели только людское отчаяние, а уши слышали крики боли. У меня никогда не было и сейчас нет кумира, которому я бы поклонялся, которому бы слепо верил. Так было на Юге, так было и на Севере. Никакой разницы. На Севере я полюбил одну женщину. Я верил ей, а она предала меня. Я не осуждаю ее. Просто еще одно проявление человеческой слабости. Она дала трудновыполнимое обещание и не смогла сдержать слова. Она сейчас в Москве. Теперь я совершенно один на всем свете, у меня нет никого и ничего. Но что-то быть должно. Такая стерильная пустота среди этой мути просто противоречит законам физики! Я должен ухватить хоть что-нибудь. Что конкретно — никакого значения не имеет. Только полный дурак возвращается с войны с пустыми руками, без трофеев. Как тот ленивый раб, помнишь, из Библии? По крупицам буду собирать. Не сидеть же сложа руки и ждать, милости от партии! Вот этими руками я вырву у войны столько, сколько нужно, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь. У войны жестокие законы, и так было всегда. А тут возникаешь ты, нежданно-негаданно, сынок моего бывшего благодетеля. Неизменный спутник безоблачной юности, с которым я делил и радости, и горести. Какими прекрасными были страницы нашей юности! А я хочу растоптать все это моими грязными солдатскими сапогами, подпалить это здание, наполненное гнилой моралью, гори оно дотла! Тогда только я смогу убедить себя в том, что я — закоренелый преступник, хотя по северокорейским меркам я, получается, «народный герой, овеянный немеркнущей славой». Я хочу опутать себя по рукам и ногам цепью тяжких преступлений, совершенных собственными руками. И это будут не проступки, что заложены в самой природе порочного буржуазного общества, а настоящие, сознательно творимые действия, подлинные уголовные преступления. Я хочу сам пройти через эти родовые муки. И ты, Тхэсик, внесешь свой вклад в новое мое рождение. Сейчас наверху, в моем кабинете в томительном ожидании сидит твоя жена. Она тоже поможет этим мучительным родам. Известно же, что человек рождается на свет через женщину. Другого пути не существует, согласен?

Тхэсик вскочил на ноги, опрокинув стул, на котором сидел:

— Ну ты и сволочь…

— Прекрасно. Чем больше эмоций, тем интересней. Это естественный процесс при родах.

— Не смей дотрагиваться до Юнай, слышишь? Я тебя умоляю. Прошу. Ведь осталось в тебе что-то человеческое? Если что, будешь мучиться до самой смерти. Ты можешь и по-другому проявить себя… У тебя масса возможностей. Только не Юнай!

— Масса возможностей? Ты меня не так понял. До чего недогадливый! Здесь не хватает твоей сестренки Еньми, вот она бы догадалась. Кстати, где она? Интересно, что она сказала, когда узнала, что я перешел на Север?..

Не успел Менджюн закончить фразу, как в лицо ему полетел плевок. Менджюн абсолютно спокойно вытер лицо и как ни в чем не бывало мягко улыбнулся:

— «Очень спасибо!» — это по-русски. А по-английски — «сенкью вери мач!»

С этими словами он ударил Тхэсика в лицо. От неожиданности тот боком повалился на пол, пытаясь прикрыть лицо руками в наручниках. Менджюн с непонятным ему самому ожесточением начал пинать беспомощное мягкое тело Тхэсика. В одно мгновение лицо несчастного было залито кровью. И этот ярко-алый цвет вызвал в памяти картину того, что произошло несколько лет назад в этом самом здании полицейского участка. Тогда его нещадно избили. Чувствуя себя униженным, выйдя из участка, он дотемна прятался в лесу, чтобы прохожие не увидели его окровавленного лица. Менджюну почудилось на мгновение, что избивший его когда-то полицейский сидит сейчас в нем и управляет им изнутри. Волчьи приемы: желание терзать другого, рвать в клочья живое мясо, — как заразная болезнь, передаются от одного к другому. Он поднял ногу и с размаха пнул лежащего на полу Тхэсика прямо в живот. Тело двигалось само по себе, отдельно от сознания. Между физическими действиями и сознанием образовалась трещина, и ему казалось, что только беспрерывными движениями рук и ног можно заделать эту пробоину, восстановить целое. На удары Тхэсик больше не реагировал. Он лежал ничком, не подавая признаков жизни. Менджюн присел над ним на корточки, поднес руку к лицу, потрогал грудь. Тхэсик был еще жив. Менджюн с облегчением выпрямился. Вынул из кармана носовой платок, начал вытирать мокрые от крови руки. Платок моментально размок от клейкой густой крови. Отыскивая сухие места на платке, Менджюн тщательно протер ногти, потом зашвырнул платок в угол и позвал конвоира, ожидавшего у входа.

— Отведите арестованного в камеру.

Он медленно поднимался по лестнице. На душе было легко. Настроение было такое же, какое он обычно испытывал после ласк Юнай там, на вершине их сопки, откуда открывался замечательный вид на море с чайками. Все считали его тихоней и скромнягой, и откуда только взялась такая прыть в сексе? Он сам удивлялся. Значит, у него есть скрытые потенции. Видимо, не только в этом, есть и другие. Может, как раз потенция закоренелого садиста? Да и что в том плохого? Вон у Гитлера какие были мастера-палачи! А ведь, в сущности, такие же простые смертные, как и он. А испанская инквизиция? А палачи у королей-деспотов? Все сделаны из одного теста. И Менджюн тоже. В кабинете его поджидает Юнай. Что мешает ему иметь «дело» и с нею?

Юнай, как и в прошлый раз, сидела на стуле возле его стола и поднялась, когда он вошел. Одета в самые обычные кофту и юбку, на ногах резиновая обувь. Уже не так свежа, как несколько лет назад, в дни их романа. Зато чувствовалась зрелость, которая приходит с годами. Несмотря на то, что она тяжело переживала за мужа, она выглядела привлекательно. Особенно хороши были глаза и шея, все еще желанные для Менджюна. Она изо всех сил старалась казаться спокойной, хранила подчеркнуто презрительное безразличие. Ничто не ускользнуло от внимательных глаз Менджюна. Он разозлился и чуть не крикнул ей в лицо: «Опомнись, мы же не в гостиной твоего дома!» Знает ли она, в каком тяжком преступлении обвиняют ее мужа? Или все-таки питает надежду на то, что по старой памяти Менджюн поможет ему выпутаться из этой истории?

— Садись.

Юнай покорно села на прежнее место, запахнув полу юбки.

— Послушай, Юнай, — начал Менджюн, заглядывая в ее испуганные глаза.

Как давно он не произносил этого имени! Неужели все выгорело и ничего не осталось? Он почувствовал легкое волнение.

— Ты извини меня. Так получилось, я не успел тогда сказать тебе. Так внезапно исчез.

— …

— Но теперь я снова здесь. Может потому, что хотелось повидать тебя, Юнай…

— Об этом лучше ничего не говори. И слышать не хочу.

— Даже так? Тогда о чем говорить?

Менджюн достал сигарету, закурил. Медленно затянулся, с наслаждением втягивая табачный дым. Выкурив сигарету до конца, встал, подошел к Юнай. Правой рукой чуть приподнял ее подбородок.

Она сидела, закрыв глаза, бледная, как смерть. На лице выделялись потрескавшиеся, запекшиеся губы. Менджюн рывком притянул ее к себе и поцеловал прямо в эти губы. Юнай отшатнулась назад, испуганно спросила:

— Зачем это? Ты же все знаешь!

Менджюн слабо засмеялся:

— А что я знаю? Мы с тобой были любовниками. Сейчас ты замужем за моим бывшим другом. Я в курсе.

Он сделал шаг по направлению к ней. Она заметалась, как птица в клетке, умоляя сжалиться над ней:

— Прости, но только не это…

Ее слова разожгли в его груди костер. Хватит.

— Простить? За что ты просишь прощения? И как тебя надо простить, объясни…

Он приближался к ней шаг за шагом.

— Я и сейчас люблю тебя, Юнай…

— Если вправду любишь, не унижай меня! Прошу…

— Что за бред? С каких это пор моя любовь стала для тебя унижением? Ты брось свои буржуазные замашки. Ты все такая же дура! Ничему жизнь тебя не научила.

Он придвинул ее к стене и прижал руки так, что она не могла двигаться. Она сделала попытку освободиться. Менджюн с любопытством смотрел на бусинки пота, выступившие у нее на лбу.

Все та же. Точно такая, как тогда в Инчхоне, на вершине сопки. От меня не уйдешь. Хотя, что говорить, положение у нее сейчас, не позавидуешь. Какая уж тут радость. Тогда, в Инчхоне, они были влюбленной парочкой, а сегодня он требует ее тела как победитель, как будто это военный трофей. Он с силой рванул ее за кофту. С треском оторвался рукав спереди. Ее дыхание участилось, она словно осела:

— Прости, Менджюн.

Почему ты не кричишь, не вопишь, не плюнешь мне в лицо, как твой благоверный? Он до конца оторвал рукав ее кофты. Верхняя часть ее тела наполовину обнажилась. Перехватывая отбивающиеся руки, он рвал остальную одежду. Когда совсем ничего не осталось, прижал ее плечи к стене и стал с нескрываемым вожделением разглядывать грудь. Она стояла с закрытыми глазами, тяжело дышала и больше не сопротивлялась. Белые довольно большие груди поднимались в такт прерывистому дыханию. Было время, когда все это безраздельно принадлежало ему. Сейчас она полностью в его власти, но чувства обладания не было. Это его бесило. Почему-то в голову лезли мысли об Ынхэ. Он невольно сравнивал. Ынхэ никогда не отвергала его. Всегда с радостью обнимала. Сейчас ее грудь находится в Москве. И зачем ей эта Москва, с ее серым хмурым небом? До последней минуты она скрывала свои истинные намерения, и вот, выпорхнула из его объятий. Груди, которым нельзя верить.

Белая, гладкая, пышная ложь. Он схватил ее за шею и с силой притянул ее к себе. Откуда-то донесся крик птицы. Короткий, невыразительный, немелодичный. Должно быть, с той сопки за полицейским участком, где когда-то он лежал с окровавленным лицом, униженный, оплеванный и избитый. Юнай притихла в его объятиях, неподвижная, как труп, но ее голое тело излучало нежное, слабое тепло. Это тепло передавалось ему. Ее груди, живот и круглые ягодицы, как и прежде, словно магнитом притягивали его. Снова послышался крик птицы. Он повалил ее на пол и принялся жадно целовать в шею, грудь, губы. Ему представилось, что они с Юнай опять в Инчхоне, наверху памятной сопки, откуда открывается величественный вид на море, и что кричит не какая-то незнакомая птица, а целая стая чаек, бороздящих небесный простор над волнами. На море белеют паруса. Суда подают голос протяжными гудками. И бездонное небо, такое синее, что больно глазам. Зачем над этой проклятой землей такое божественно синее небо? В груди что-то обрушилось, прорвалась невидимая дамба, и накопившаяся мутная вода с шумом вырвалась на свободу сметая все на своем пути. По щекам потекли слезы, горькие, безутешные. Неостановимые, как осенний дождь.

— Юнай, открой глаза. Посмотри на меня.

Она растерянно посмотрела на него и снова бессильно спрятала лицо на его груди. Он почувствовал, как по его груди стекают теплые струйки. Он поднял ее, усадил и вернулся на свое место за столом. В голове было пусто. Ему казалось, что ветер снаружи проникает в его черепную коробку и пронизывает ее насквозь. В ярком свете электрической лампы Юнай сидела скорчившись, одной рукой прикрывая грудь, а другой рукой опираясь на пол. Время от времени с ветром доносились крики птиц. Менджюн настежь распахнул окно. Облитые слабым светом уличных фонарей кроны деревьев казались седыми, тронутыми ранним увяданием. Напрягая зрение, он в темноте поискал глазами то место за зданием на склоне сопки, где в тот злосчастный день лежал на траве под деревом, сплевывая кровь распухшими губами и облизывая языком кровоточащие десны. Отчетливо вспомнилось, с каким остервенением он втаптывал в землю семейство несчастных муравьев. В тот день он видел вместо неба только мириады ярко светящихся звезд.

Не закрыв окна, он вернулся к Юнай и помог ей подняться на ноги. Снял пиджак, набросил ей на плечи и мягко сказал:

— Переночуешь здесь. Домой пойдешь завтра утром.

Не дожидаясь ответа, открыл входную дверь, подозвал часового и приказал проводить Юнай.

Некоторое время следил, как она, в мужском пиджаке, шла за часовым. Когда она скрылась за поворотом, закрыл дверь и застыл, прислонившись к ней спиной. Во всем теле была пустота, в душе страшное одиночество. Заламывая руки, он издал дикий стон. Плечи затряслись, он заговорил вслух сам с собой, как безумный:

— А может, ты дьявол?

Он обращался к невидимому собеседнику, стоявшему напротив. Хлопнул в ладоши. В пустой комнате хлопок отозвался резким неприятным звуком. Хотел засмеяться, но вместо смеха из горла вырвался слабый писк. Он был пуст. До того пуст, что даже не мог издать нормальный звук. Он долго беззвучно смеялся, ударяя затылком о дверной косяк.

На линию фронта у реки Нактонган опустилась темная ночь. Дождь лил, не переставая. Затаив дыхание, Ли Менджюн настороженно прислушивался, но, кроме шума ночного дождя, его слух не улавливал никаких звуков.

Он вглядывался в ночную темноту, плотной завесой заслонившую вход в пещеру, где он находился. Он надеялся, что из ночной мглы вот-вот появится знакомая фигура. Тщетно. Кругом кромешная тьма да монотонный шум дождя. Однако он не терял надежды, и все ждал, всматриваясь в непроглядную темноту. Неважно, что ничего невозможно было увидеть. Просто таково уж ожидание. Бывают обстоятельства, когда привычки человека становятся просто смешны. Прислушиваться к звукам, когда ничего не слышно, напрягать глаза, когда заведомо ничего нельзя увидеть, — это то, на что обрекают человека пять органов его чувств.

В борьбе с жизнью он бесповоротно проиграл. Дрожа под ночным дождем, он охранял непроглядную тьму и ожидал, что из нее появится тень. Это все, что ему оставалось на этом поле битвы. Он сидит в пещере, отгороженной от мира дождевиком. Пещера в форме полумесяца, шириной примерно метра три, с высоким песчаным полом. Дождь сюда не попадал. Менджюн не стал заходить внутрь, а расположился поближе ко входу.

Чтобы, когда она появится, как можно быстрее оказаться рядом. Он ждал Ынхэ.

Менджюн освободил Юнай и ее мужа Тхэсика. Вскоре после этого он получил приказ направиться на Нактонганский фронт. В те дни военное счастье окончательно перешло в руки противника, северяне повсеместно отступали. Он с большим облегчением покинул подвалы контрразведки: морально и физически устал допрашивать и расстреливать людей. Правда, поначалу работа даже нравилась ему. Он испытывал настоящее удовольствие от безнаказанности причинять боль, истязать. Власть над судьбами других укрепляла в нем веру в собственное превосходство. Подвергая арестованных пыткам и упиваясь их стонами, он мысленно представлял себе их прежний образ жизни. Сегодня они его жертвы, а ведь еще вчера каждый из них считал себя важной шишкой. Они щеголяли в шикарных костюмах при галстуках и в лакированных туфлях. Блага жизни они оплачивали грязными деньгами, полученными нечестным путем. Все они восхваляли эту свою страну, место которой среди политических карикатур, и искренне верили, что они — часть передовой западной цивилизации. Они были порождением общества, в котором сто человек питались древесной корой, жили впроголодь, чтобы один мог себе позволить надушиться туалетной водой из Парижа. Абстрактные законы экономики, воспринимаемые на эмоциональном уровне, питали ненависть Ли Менджюна к соотечественникам, живущим на Юге Кореи.

Причиной тревоги Менджюна была война. До ее начала он считал, что у него еще много времени. Он надеялся, что постепенно эта страна встанет на правильный путь, а потом можно будет заняться и Югом, чтобы привести их к общему знаменателю. Но неожиданно началась война, и Народная армия неудержимой лавиной хлынула на юг. Объективный ход истории перечеркнул его расчеты. Стало страшно. Получается, что в истории не обязательно за счетом «один» следует «два». Значит ли это, что кажущиеся обывателями заурядные личности на самом деле политические «старейшины»? Он стал бояться, что совершит ошибку и история оставит его на обочине дороги.

Он не смог понять чего-то до начала войны и хотел восполнить этот пробел в подвале полицейского управления. Чтобы догнать историю, чтобы убедить себя, что арестованные — это отвратительные враги народа, он вооружился кожаной плетью, стал палачом. На его жестокость люди реагировали по-разному. Одни до конца держались достойно, молча сносили физические страдания, стиснув зубы. Были, конечно, и такие, кто после каждого удара пронзительно кричал, будто их ножом режут. Попадались интеллигенты, пытавшиеся силой убеждения вызвать в контрразведчиках чувство сострадания и жалости. Каждый день перед его глазами, как в калейдоскопе, мелькали разные люди, и каждый со своей драмой. Со временем все это начало надоедать. Он охладел к делу, потерял интерес к «обработке человеческого материала». Лампа с отражателем образовывала на полу световой круг, в котором день за днем корчилась от боли очередная жертва, вздрагивая под ударами кожаной плети. Менджюну было отлично известно, что все до одного люди, проходившие через адовы муки в застенках северокорейской контрразведки, не были ни врагами народа, ни наймитами капитализма, ни национальными предателями, ни шпионами, как об этом трубила коммунистическая пресса в своих победных реляциях.

В отношениях с Юнай не было никакой определенности. Сперва показалось, что она полностью находится в его власти, но это была иллюзия, самообман. Стеклянная стена, стоявшая между ними, позволяла видеть объект вожделения, но дотянуться до него было невозможно. Что касается отношений между ним и подследственными, то, в конечном счете, побеждали подследственные. Он ждал, что удары плетью, которые он обрушивал на тело истязаемого, должны вызывать вопли, сообразные силе удара. Но и тут никакой ясности не получалось: одни прикидывались, что вот-вот отдадут концы от нестерпимой боли, другие, наоборот, молча переносили удары любой силы. И тогда ему не оставалось ничего другого, как доводить начатое до конца, то есть истязать подследственного до тех пор, пока тот не терял сознание, превратившись в кровавое месиво. Такой путь не мог быть результативным. Это не путь, а обрыв, пропасть, через которую не докричишься. Потому что, во-первых, потерявший сознание человек, на грани физической смерти уже не представлял никакой ценности с точки зрения дознания, и во-вторых, даже если такой человек и давал показания, они не могли считаться объективно правдивыми, так как были вырваны у него физическим принуждением. Приходилось признать, что в допросах с применением пыток в любом случае проигрывал все-таки он, Менджюн.

Сила современного оружия в том, что оно позволяет обойтись без рукопашного боя. Если противники удалены друг от друга настолько, что стрелковое оружие становится бесполезным, в ход пускают артиллерию, гораздо более дальнобойную. Пальба из орудий в чем-то напоминает детскую игру, только в страшном варианте. Стоишь в глубине траншеи, под палящим солнцем, монотонный грохот далекой канонады начинает вгонять в сон, и тогда в голову приходят странные мысли: вот театр смерти, он огромен, но существует сам по себе, вне твоей реальности, отдельно и независимо от тебя.

Когда он в первый раз на фронте встретил Ынхэ, он ее не узнал. Тогда его по какому-то делу вызывали на дивизионный командный пункт. Там он и увидел ее, не поверил своим глазам, решил, что обознался, на том и успокоился, вскоре позабыв об этом эпизоде. Но однажды за его спиной послышались легкие шаги и знакомый голос окликнул его по имени. Он опешил от неожиданности и долго не мог заставить себя обернуться. Оказалось, что она теперь здесь, служит медсестрой. Вчера вечером они, наконец, встретились после долгой разлуки, но она ни слова не сказала в свое оправдание. Да и какое это все теперь имеет значение! Спасибо судьбе, что позволила им встретиться снова! У него не было ни сил, ни желания разбираться, кто из них нрав, а кто нет. Эта война отняла у него все, включая любовь и политические ориентиры. Впридачу он потерял и свое идейное кредо. Он был бы только рад, если бы его нашла костлявая рука смерти. Никогда раньше он не чувствовал себя настолько опустошенным, и духовно и физически. И вот в момент, когда он был близок к полному отчаянию, явилась его любимая, его Ынхэ.

Опять показалось, что снаружи доносятся какие-то звуки. Он выглянул из пещеры. По-прежнему никого, тихо. Наверное, что-то срочное задержало ее. Уже около двух часов ночи. Она пообещать что придет. Значит придет обязательно. Может быть, заблудилась? Он и сам нашел эту пещеру совершенно случайно. Как-то шел на командный пункт дивизии, выбрал путь покороче — через перевал. И наткнулся на эту пещеру. Пещера была довольно уютна, и от посторонних глаз укрывала неплохо. Он иногда приходил сюда отдохнуть часок-другой, отключиться от фронтовых забот. Для короткого отдыха лучше места не найти. И главное, знал об этой пещере только он один. Вблизи послышался шорох. Раздался знакомый голос, зовущий его по имени. Он вышел наружу, ощупью отыскал в кромешной тьме ее руку, провел внутрь. Снял с нее плащ, положил в сторонку, ближе к выходу. Она была разгорячена быстрой ходьбой, а земляной пол, усыпанный крупными песчинками, был неприятно холодным. Менджюн постелил свой солдатский плащ. Обнимая ее одной рукой, другой стал расстегивать ворот ее гимнастерки.

— Ты меня прости…

Вдруг услышал он ее тихий голос.

Тогда, в его кабинете, в здании полицейского участка, Юнай тоже просила простить ее, и так же робко, как сейчас Ынхэ. Слова одинаковые — «прости меня» — но смысл диаметрально противоположный. Ынхэ просила прощения у любимого за то, что не сдержала данного ему слова. А Юнай окончательно и бесповоротно предала и забыла его любовь. Стоило бы отомстить ей за это, безжалостно и беспощадно. Надо бы, но он не смог. Он поступил благородно, организовав побег Тхэсика. При этом спасал он не сына своего благодетеля, а мужа своей бывшей любовницы Юнай. Вполне вероятно, что в этой жизни Юнай не пожелает больше видеть его. Но если даже они и встретятся когда-нибудь, это будет уже другая Юнай, не та, которую он знал и любил. Она сама сказала, что многое поняла после встречи с ним. Ынхэ, наверное, тоже когда-нибудь скажет, что многое поняла. Вот, уже начинается, такая же униженная просьба простить… Ладно! Почему бы и не простить ее… Он потерял многие свои способности, но способность прощать людям в нем еще осталась. Наверняка, Иисус Христос тоже натворил немало, иначе откуда бы взяться его страстному призыву «простить грехи людские, возлюбить ближнего»? Слова Священного Писания: «Если есть среди вас безгрешные, отзовитесь, возьмите камень и бросьте в эту женщину» — будто специально для Менджюна написаны. Несомненно, они обращены прямо к нему. Конечно, Менджюн не святой, как Христос, но одну-то женщину и он вполне может простить. Он крепко обнял Ынхэ и шепнул ей на ухо:

— Я люблю тебя.

— Знаешь, поездка в Москву была совсем не такой интересной, как я ожидала. Когда объявили о войне, сразу вернулась на родину, записалась добровольцем в армию, стала санитаркой и попросилась на передовую линию. Я решила, как увижу тебя, попросить прощения. Теперь сделала это и в любой момент могу умереть спокойно.

— Я люблю тебя.

— Скажи, что прощаешь, пожалуйста.

— Разве слова любви не сильнее десятикратно, чем «я тебя прощаю»?

Ынхэ в голос разрыдалась, не в силах больше сдерживать в себе груз душевных переживаний. Перед ним недавно плакала и униженная им Юнай. Но у той слезы были недолги. Она быстро пришла в себя после его неожиданного нападения, и в ее уже бесслезных глазах Менджюн увидел затаенную решимость. По-видимому, Юнай все же была сильным и волевым человеком. Ынхэ, выросшая и воспитанная в условиях казарменного социализма, совсем другая. Сейчас она рыдает у него на руках, вымаливая прощение за нарушенное обещание.

Правду сказать, Юнай, пока они были вместе, ни разу не нарушала своих обещаний. Это он поступил вероломно по отношению к ней, когда внезапно, без предупреждения исчез, сбежал на Север. Странно, отчего так получается — никогда не нарушавшая своего слова, правильная Юнай так и осталась для него существом непонятным, вызывающим временами раздражение и обиду, а Ынхэ, вероломная обманщица, предавшая его, настолько дорога ему, что он готов верить ей слепо и безоглядно? Обнимая тело женщины, содрогающееся в рыданиях, он свято верил, что она была с ним честна и тогда, когда обещала не ездить в Москву.

В ее слезах чувствовалась такая искренность! Он дал ей возможность выплакаться вволю. Дождь не переставал. Его монотонный шум то усиливался, то затихал, как будто небо беседовало с землей.

Тихие всхлипы плачущей женщины, шум дождя, негромкие вздохи и уханье фронтовой ночи — его слух воспринимал все вместе, как одно целое, как будто так и должно было быть.

С той ночи они встречались почти ежедневно. Иногда днем, иногда ночью. Порой просто не успевали договориться о встрече, но Менджюн каким-то шестым чувством безошибочно угадывал, что она уже в пещере и ждет его. Тогда, скрываясь от любопытствующих взглядов, он спешил напрямик к заветной пещере, через перевал, и когда входил, неизменно видел одинокую женскую фигурку, сидящую в темном углу.

Шла война с ее беспощадными законами. Никакого соблюдения установленных правил, но и не импровизированный церемониал — на огромных просторах ненасытная война по-своему собирала свой урожай, то и дело посылая смерть на поиски очередной жертвы. А они — Менджюн и Ынхэ — встречаясь, как бы заряжали свои уставшие тела новой жизненной силой, силой, которая помогала им переносить напряжение и треволнения фронтовых будней.

Если выглянуть из глубины пещеры наружу, справа видна высоковольтная мачта, обломившаяся посередине. Сейчас как раз на этом изломе зависло здоровенное белое кучевое облако. Вспомнилось, как в далеком детстве, школьником, он соорудил квадратную рамку по десять сантиметров высотой и шириной, ставил перед собой и, глядя через нее на окружающий пейзаж, старательно переносил на бумагу все, что видел в этом квадратике. Рамка была хороша и удобна тем, что четко отграничивала заданный для рисования кусочек бескрайнего внешнего мира. Конечно, вход в пещеру не имел такой правильной геометрической формы, да и по краям со всех сторон зарос бурьяном, но все же выхваченное этим почти квадратом пространство вмещало в себя довольно живописную картину с фоном из дрожащего марева, появлявшегося в солнечные дни. Наблюдая из темноты пещеры четко очерченный фрагмент яркого и жизнерадостного мира природы, Менджюн думал, как все-таки гармонично, красиво и идеально устроена живая природа. Надежная каменная стена окружала его со всех сторон — сверху и снизу, справа и слева. Из этого каменного мешка внешний мир воспринимался совершенно иным. Он представлял себе, как какой-нибудь зверек величиной с ладонь из своей норки внимательно и настороженно следит за тем, что происходит в большом и незнакомом внешнем мире: танки и артиллерия ведут смертельный бой, Народная Республика истекает кровью, агонизируя на смертном одре…

Менджюн не ощущал себя участником исторических событий, он был свидетелем, созерцателем. И не было душевных сил, чтобы выйти из состояния полного безразличия, не было даже желания осудить себя за пассивность и безучастность. Он чувствовал себя безмерно усталым. От поверхности земли поднимался чуть заметный теплый парок. В эту минуту Менджюн от души позавидовал далеким предкам, которые не знали условностей, жили в таких вот пещерах, прикрывая наготу звериными шкурами и древесными листьями, и самцы могли по запаху отличить свою самку от других… Должно быть, этим людям мир представлялся настоящим раем: симфония зелени на фоне лазурного неба, игра солнечных лучей, теплый запах родной земли… Что мешает и нам жить, как жили наши предки, зачем мы безумствуем, отнимая земные блага у грядущего целыми горстями?

Послышался шорох снаружи. Низко пригнувшись, в пещеру вошла Ынхэ. Улеглась, как всегда, рядом, на привычное место. От нее пахло медикаментами. Сняла пилотку, подложила под голову и вдруг спросила:

— К чему эта война? Кто ее начал?

— Это, наверное, от одиночества.

— Кто же начал?

— Само собой, Ким Ир Сен.

Ынхэ задумалась, прикрыв глаза. Полежала некоторое время молча, потом повернула к нему лицо, положила руку на его грудь и тихо сказала:

— Допустим, ему хотелось этого. Но разве он имеет право бросать в эту бойню всех нас?

— Право? Если бы все соблюдали право, о котором ты говоришь, на нашей грешной земле уже давно была бы райская жизнь!

— Говорят, у Ким Ир Сена была любовница…

— Может, и была. Да не такая, какая надо бы.

— Если бы ты, Менджюн, стал главой государства, ты бы как управлял страной?

— Я? Я бы не допустил такой дурацкой ситуации. По крайней мере, не доводил бы до войны. Я бы первым делом издал указ: гражданин Корейской Народно-Демократической Республики имеет священную обязанность любить жизнь. Всех, кто нарушает, кто не исполняет эту обязанность, считать врагами народа, агентами империализма. Тех, кто никого не любит, немедленно расстреливать именем народа. Ну как?

— Ха-ха-ха…

Ынхэ расхохоталась открыто и весело.

— Ты безнадежный романтик. Если отдать бразды правления в твои руки, в первую очередь пострадает именно народ!

— Романтик? А разве есть толк от прагматиков? До чего они нас довели? Сама видишь…

Он прижал к себе ее трепетное тело. Ее упругая грудь, живот, бедра и ноги как бы слились воедино с его телом. Менджюн прикрыл глаза, и сразу в памяти всплыли встречи с нею накануне войны. Вечер, когда она впервые рассказала о возможной поездке в Москву, ночь, проведенная вдвоем в уютном номере санатория на знаменитом Вонсанском побережье, ее предательство и внезапный отъезд в Москву — все это связано с одной-единстве иной женщиной, Ынхэ, которую он безумно любит. Сейчас она в его объятиях. Странно получается: когда она в Москве — вероломная предательница, когда здесь, на берегу реки Нактонган, рядом с ним — живое воплощение верности и раскаяния.

Он расстегнул пуговицы ее гимнастерки, потом принялся за кожаный ремень. Пояс с металлической пряжкой неприятно лязгал, пока он раcстегивал его. Такая грубая железяка на нежном теле Афродиты. Кто посмел послать сюда, на Нактонганский фронт, где танки плюют кровью и земля горит в адовом огне, эту богиню любви и красоты, которой аплодировали в самом Большом театре, с его знаменитой колоннадой? Кто посмел погнать невинных людей, таких, как это хрупкое нежное создание, на страшную бойню, где и металл не выдерживает человеческой жестокости и накала ненависти? Врете! Ничего у вас не выйдет. Вы намерены обманывать народ именем самого народа. Но мы отыщем правильный ответ на ваши действия. Не стройте из себя героев, мы вас раскусили! Обманувший ожидания, сам будет обманут ровно настолько же. Вы согнали нас сюда, на театр военных действий, чтобы мы стреляли из пушек, сражались в танках, а мы ищем дороги назад, в первобытное общество, где не пахнет порохом и не стреляют пушки!

Покончив с процессом расстегивания многочисленных пуговиц и кожаного ремня с металлической пряжкой, он принялся снимать с нее нижнюю рубашку цвета травы. Выглянули ее упругие девичьи груди с розовыми сосками. Он припал к ним лицом и расслышал тревожное биение ее сердца. В этом биении слышалась какофония войны: отчаянный лай пулеметов, пушечная канонада, грохот разрывающихся бомб, душераздирающий лязг гусениц, вгрызающихся в израненную землю, свист летящих с высоты авиабомб, завывание ветра и шум прибоя.

Он открыл глаза и посмотрел в ее лицо. Она открыто встретила его взгляд. Это было молчаливое признание влюбленных, полное подтверждение того, что они — две половинки одного целого, название которому «жизнь». Не будь они неразрывным целым, как бы они оба могли любить друг друга так самозабвенно? Ему не нужны звезды с неба. Он и сам это давно знает. Ему достаточно его любви к ней, безумной животной любви. Ему ничего больше не надо, достаточно и этого яркого солнечного света, этой зеленой травы, теплого дыхания земли и этих сплетенных рук и ног на первобытной земле, под полуденным солнцем, которое, оглушая зноем, дышало им прямо в лицо. Было затишье. Стояла ясная безветренная погода.

И вот очередное свидание. Судя по всему, оба очень спешили увидеться. У нее в руках были ножницы — наскоро обработав раны пациентам санчасти, она прямо оттуда побежала к пещере. У Менджюна в кулаке зажата последняя военная сводка, только что полученная с передовой. Об этом следовало незамедлительно доложить командованию, никак нельзя отложить на потом. Он отрешенно смотрел на ножницы в руках Ынхэ, ослепительно сверкающие в косых лучах солнца. Она так спешила, что позабыла сунуть их в санитарную сумку, — а это прямое нарушение инструкции, неопровержимое доказательство дисциплинарного проступка. Таким образом, у обоих в руках было по неопровержимой улике, доказывающей нарушение военной дисциплины, а за такие проступки они оба могли попасть под трибунал. Почему в разгар боя медицинские ножницы находятся не там, где надо? А вдруг из-за этого не была вовремя оказана срочная помощь умирающим раненым бойцам? Что, если хирурги были вынуждены ампутировать раненым ноги или руки, которые можно было бы спасти, если бы своевременная помощь была оказана на месте? А военная сводка, которую сейчас держит Менджюн? Может быть, она содержит важные оперативные данные, которые могут решить судьбу целой дивизии? Там, где действуют законы военного времени, в эту минуту они должны были бы стоять перед военным судом, а не сидеть вдвоем в любовном гнездышке…

Положение Народной армии на фронтах ухудшалось с каждым днем. Лишенные поддержки с воздуха, ценой огромных потерь части коммунистической армии отстаивали каждый клочок земли. Раненым не успевали оказывать медицинскую помощь, так как основные санитарные части были отрезаны. Военврачи и младший персонал были бессильны им помочь, так как у них не было ни оборудования, ни медикаментов. Они не могли обеспечить надлежащий уход даже умирающим.

В связи с этим резко увеличилась нагрузка на те санчасти, которые еще могли работать.

Ынхэ крутилась как белка в колесе, не зная сна и отдыха. За сутки удавалось подремать в общей сложности часа три. Недосыпала, поэтому и на свиданиях он больше видел ее спящей. Все раньше и раньше она убегала от Менджюна, сокращая часы свиданий, твердя, что ее ждут раненые. Менджюн понимал, конечно, что ей приходится очень трудно, но все равно испытывал чувство горечи всякий раз, когда она, бесцеремонно оттолкнув его, торопливо покидала пещеру.

Он лежал и смотрел на светлый прямоугольник входа в его пещеру. Высокие заросли летней травы, окаймлявшие вход по краям со всех сторон, на фоне голубого неба рождали иллюзию подводного мира. Казалось, что это водоросли покачиваются в струе сильного морского течения. Пространство диаметром всего в три метра, служившее постелью, где Менджюн и Ынхэ переплетали свои тела в любовном экстазе, подтверждая, что они живы, пока еще живы. Может быть, это и есть последняя в их жизни постель…

Коммунистическая армия, мобилизовав все резервы, пыталась выстоять перед натиском наступающего противника. Под покровом ночной тьмы танки и самоходные орудия, скрывавшиеся на склонах гор, были перемещены на другие огневые позиции, более удобные для открытия прямого огня. Отступившие было резервные части повернули свои боевые порядки назад, ощетинились, готовые к атаке. По фронтам поползли слухи, что командование готовит генеральное наступление.

Услышав о готовящемся наступлении, Ынхэ с нежностью заглядывая в глаза Менджюна, ласково улыбалась:

— Перед смертью нам надо бы почаще встречаться.

Пришла ночь, когда Менджюн прождал ее целых два часа. Она так и не пришла. На следующий день, как и было предусмотрено, были задействованы все огневые средства коммунистической армии. Началось контрнаступление по всему фронту. Однако это не стало неожиданностью для противника. Будто заранее зная день и час начала наступательных действий северокорейских войск, с неба обрушилась несметная армада авиации ООН и начала бомбить скопления живой силы и техники.

В этот день развернулась жесточайшая битва за всю кампанию. Воды реки Нактонган, любовно воспетой в народных песнях, стали багровыми от людской крови. Ынхэ опять не сдержала данного ему обещания — почаще встречаться с ним. В этом бою она погибла.

На письменном столе лежит развернутая морская карта и компас. Самого капитана не видно.

По мере приближения к Макао пленные пассажиры снова стали осаждать Менджюна требованиями переговорить с капитаном насчет возможной высадки их в этой гавани. Однако и на этот раз Менджюн наотрез отказался. Некоторые начали открыто выражать недовольство и неприязнь по отношению к нему. Наконец, давала о себе знать и скопившаяся за эти дни душевная и физическая усталость. Руки опускались, все тело ломило. Никого не хотелось видеть. Им овладела полная апатия.

Когда среди военных началась регистрация репатриантов, Менджюн еще не решил, куда записаться. Вскоре начали составлять и другие списки — тех, кто желал бы выехать в одну из нейтральных стран. Узнав об этом, Менджюн заметно повеселел. Ему казалось, что это будет самое правильное для человека, потерявшего родину.

Весть об окончании войны долетела и до их концентрационного лагеря. Но ему очень не хотелось возвращаться на Север. От отца никаких вестей не было. Он так и не знал, жив отец или нет. Да если бы и знал, что жив, все равно этого недостаточно, чтобы Менджюн снова полез в пекло, откуда нет возврата. Как ни прикидывай, на Севере ему делать нечего. Особенно после гибели Ынхэ. Все-таки для человека важно, что именно его привязывает к жизни в том или ином обществе. А у него не осталось в Северной Корее никаких привязанностей. Вдобавок, в последнее время он окончательно разочаровался и в идеалах коммунистического строя. Стоит ли преклоняться перед прежним кумиром, если больше ему нет веры? А без веры какой смысл выходить на политическую Площадь? В реальности оказалось, что коммунист — это далеко не тот светлый образ, который он создал в своих мечтах. Ему еще крупно повезло, что он не успел все эти прелести испытать на собственной шкуре. Коммунизм — прекрасная мечта, модная утопия в красивой упаковке политиканства.

Менджюн вел записи, где аккуратно провел параллели между сталинизмом и христианской религией, в частности католицизмом.

Христианство:

1. Эпоха Эдема.

2. Грехопадение.

3. Человечество среди первородного греха.

4. История племен и народов эпохи Ветхого Завета.

5. Явление Иисуса Христа.

6. Распятие.

7. Искупление страданием.

8. Римский Папа.

9. Ватикан.

10. Земля обетованная.

Сталинизм:

1. Первобытно-общинный строй.

2. Возникновение частной собственности.

3. Разделение на классы.

4. Рабовладельчество. Феодализм. Капитализм.

5. Явление Карла Маркса.

6. Серп и молот.

7. Система критики и самокритики.

8. Сталин.

9. Кремль.

10. Победа коммунизма во всем мире.

От Эдема и грехопадения до догмата о непогрешимости Папы Римского главные события истории христианства на удивление похожи на основные вехи пути к коммунизму, особенно в вопросах веры и морали.

Поднаторевший в изучении философии, он не мог проглядеть эту историческую аналогию и самостоятельно пришел к выводу, что в этом смысле Маркс был просто учеником и последователем Гегеля. Гегель первым снял с Библии ее исторический флер и, затушевав местный колорит, вывел на ее основе свою теорию «абсолютной идеи», берущей начало из «абсолюта» (мирового духа), где развитие идеи проходит в «стихии чистого мышления», раскрывая свое содержание в системе связанных и переходящих друг в друга логических категорий. Получается, что философское учение Гегеля — всего лишь перевод Библии на некий международный язык, вроде эсперанто. Чем правдоподобнее и выразительнее подлинник, тем правдоподобнее и выразительнее его перевод. Карл Маркс нарядил этот сконструированный и любовно вылепленный предшественником и учителем голый манекен в одежду по своему вкусу. Эта одежда представляла собой мантию из марксистской политической экономии и утопической теории идеального человеческого общества.

Подобно тому, как в современной церкви невозможно отыскать простой и честный энтузиазм и искреннюю веру, какие существовали на заре возникновения религии, так и в коммунизме, хотя он и вобрал в сферу своего влияния немалую часть земного шара, давно уже исчез тот простой и честный дух, который заставлял его основоположников думать правильно и справедливо. Подобно тому, как в представлении европейцев гегелевская философия стала опиумом, несмываемым токсином, так для Ли Менджюна пережитое в сталинском обществе стало тем, от чего нельзя избавиться. Потому что на этом шаманском камлании поклонялись кумирам, за которыми ничто не стояло. Там предпочитали постигать правду не собственной головой, а полагаясь на заклинания. Здесь правила не душа, а железный кулак. Это была не любовь и прощение, а ненависть и возмездие. Это была страна, которая предпочла Маркса догматам Русской православной церкви.

В системе сталинизма пока не появился свой Мартин Лютер. Того, кто осмеливался противопоставить себя кремлевскому режиму, ждала неминуемая гибель в застенках незнающих жалости инквизиторов. Их всевластие пока неколебимо. Подобно тому, как уже две тысячи лет откладывается второе пришествие, так уже тридцать лет откладывается создание коммунистического рая. Вот до этого места и добрался своим разумением Ли Менджюн. Дальше дороги нет. Пропасть. Дело было не только в том, что ее не перепрыгнуть и не на чем спуститься вниз. Менджюн все больше терял веру в то, что сможет прорубить в этих страшных джунглях достаточную для себя площадку, веру в свои силы и интеллектуальные возможности. В северокорейском обществе невозможно было жить так, чтобы в союзе с кем-то совместно разрешать проблемы. Это все он знал еще до начала войны. Он приготовился долго ждать. Нельзя быстро найти заклинание, управляющее ходом истории, и нельзя покончить с жизнью. Он будет терпеть, пусть понемногу, но своим умом продвигаясь вперед. Однако разразилась война, и он попал в плен. Представляя, каково может быть в Северной Корее отношение к людям, которые были схвачены врагом, а потом вернулись назад, Ли Менджюн не желал для себя такой судьбы. Было ясно, что там он не сможет устроить для себя такую жизнь, чтобы провести остаток дней, получая хотя бы некоторое признание окружающих, спокойно, но в соответствии со своими убеждениями и возможностями. Как человека, зараженного бациллой империализма, его будут чуть что привлекать и заставлять каяться. Живя среди людей, он все же будет изгоем. Что можно предпринять в таких обстоятельствах?

Нет, на Север возвращаться нельзя. Как быть? Выбрать Юг?

По мнению Менджюна, Южная Корея была, как выразился немецкий философ Киеркегор, несуществующей Площадью, где обитают несуществующие люди. Это место, где веры боятся, как черт ладана, где царит свобода деградации и лени. В этом смысле это действительно «свободное поселение». Почему сегодня коммунизм теряет былую популярность? Да потому, что ему не удалось четко и безошибочно указать народам объект борьбы — врага. В наши дни представления о враге, который был совершенно очевиден во времена Маркса, мечутся, как безумные, подобно стрелкам атомного локатора. Стремясь избавиться от нищеты и зла, несчастный народ, пометавшись в лабиринте социальной неразберихи, бросает дальнейшие поиски и по старинке бежит к гадателям с их книгой «Толкования»[8], в которой расписана судьба каждого по месяцам и годам. Когда самые известные умы человечества не могут определить разлагающуюся, скрытую под маской структуру современного общества, просто глупо обвинять во всем какого-нибудь заурядного чиновника. Свобода есть. На Севере этой свободы нет. Там даже нет свободы быть ленивым. Там подавляют достоинство. Южнокорейские политики — гении. Набившись в кабаки, под слезливые романсы они бьют себя в грудь, и, жалея страдающий народ, одну за другой выдают лицензии на все новые винокурни. В ответ на призывы женских организаций запретить проституцию, в лучшем случае, сообщают в каком-нибудь газетном интервью, что эти требования приняты к рассмотрению. Содержание их политической философии настолько завуалировано, что логику действий понять невозможно. Зато они заранее точно знают, где и как надо строить дамбу, чтобы придать нужное направление мутному потоку народных волнений. И еще. Все они очень нежные и заботливые родители: не забывают своевременно поручить воспитание собственных отпрысков религиозным воспитателям или отправить на учебу за границу.

Нет, ему не хотелось ни на Север, ни на Юг. Но, видимо, все же придется выбирать одно из двух. Еще в лагере для военнопленных он услышал, что в Северной Корее арестован Пак Хенен, один из лидеров коммунистической партии. Стало быть, страшный кулак северокорейской клики занесен и над его головой. Никаких сомнений, что и отец Ли Менджюна сейчас в смертельной опасности. Наверняка и его обложили, как дикого зверя.

Тем временем стороны достигли компромиссного соглашения, по которому военнопленным, не желающим возвращаться на родину, предоставлялось право отправиться в одну из нейтральных стран. В тот момент, когда он обреченно ожидал смерти на дне мрачной пропасти, сверху ему бросили спасательный канат. Да, на свете все-таки есть судьба. В час отчаяния ему протянули руку помощи. Незабываемый день. Перед военной комиссией в Пханмунджоме он и его товарищи открыто высказали свое желание выехать из этого ада в любую нейтральную страну. Это было, пожалуй, единственным радостным событием за все последнее время.

Члены Совместной комиссии воюющих сторон сидели за столами в просторной комнате. Пленные входили с левой стороны, проходили собеседование и шли к выходу, расположенному справа. От коммунистической армии присутствовало пять человек: четыре офицера и представитель Китая — в военной форме. Они начинали опрос первыми. Вызванный по списку военнопленный должен был сперва отвечать на их вопросы.

Сидящий впереди офицер любезно предложил:

— Садитесь, товарищ.

Менджюн не отреагировал на предложение и продолжал стоять неподвижно.

— Куда вы хотите поехать?

— Хочу в нейтральную страну.

Они переглянулись. Предлагавший сесть офицер нагнулся низко над столом и сказал тихо:

— Товарищ, любая нейтральная страна — капиталистическая. Как вы будете жить в незнакомом месте, где к тому же царствуют голод и преступность?

— Хочу в нейтральную страну.

— Подумайте еще раз! Это очень ответственное решение, не подлежащее пересмотру. Ради чего вы отказываетесь от своих законных прав?

— Хочу в нейтральную страну.

Тут вмешался офицер, сидевший рядом:

— Послушайте. Сейчас в Народно-Демократической Республике принят новый закон о пенсионном обеспечении участников войны, предоставляющий большие льготы. По новому закону они пользуются преимущественным правом при приеме на работу, им оказывается почет и уважение как народным героям. Весь наш народ ждет вас. Родные горы и реки будут счастливы увидеть вас вновь.

— Хочу в нейтральную страну.

Склонив друг к другу головы, они стали совещаться.

Затем заговорил тот, кто первым к нему обратился:

— Мы вас понимаем. Мало кто может выдержать такую длительную психическую обработку, какую империалисты проводят среди пленных, но мы великодушны и готовы простить ваши временные заблуждения…

— Хочу в нейтральную страну.

Китайский представитель что-то вскричал резким голосом. Только что говоривший офицер с ненавистью посмотрел на Менджюна и процедил:

— Ну что ж.

И обратил взгляд на следующего вошедшего пленного.

Менджюн перешел в другой конец помещения, где за столом сидели представители сил ООН.

— Так. Вы откуда родом?

— …

— Гм… Уроженец Сеула… Вы пишете в заявлении, что хотели бы уехать в нейтральную страну, но где вы найдете место лучше родины? Все, кто побывал за рубежом, в один голос говорят, что только за границей чувствуешь, насколько она дорога. Я хорошо понимаю причины вашего недовольства своим правительством. Никто не отрицает, что сейчас и у нас в Республике Корея наблюдаются трудности переходного периода. Но этот период близится к концу. Зато у нас — свобода. Для человека ничего нет важнее свободы. Вы, как человек, прошедший все круги ада Северной Кореи и лагеря для военнопленных, на себе испытали тяготы жизни без свободы…

— Хочу в нейтральную страну.

— Хе-хе-хе… Мы не настаиваем, конечно. Только мне становится грустно при мысли, что кто-то из моих соплеменников будет одиноко дрожать от холода на неведомой чужбине, всеми забытый, вдали от родины. Двадцать миллионов соотечественников уполномочили нас просить вас вернуться в объятия отчизны…

— Хочу в нейтральную страну.

— Вы же представитель интеллигенции. Вы даже учились в университете. Нашей стране очень не хватает таких людей, как вы. Неужели вы со спокойной совестью можете оставить родину в трудный для нее час?

— Хочу в нейтральную страну.

— Мы знаем, что существующим положением особенно недовольна именно интеллигенция. Но стоит ли губить все тело, если только часть его болит, если это только гнойник? Нужно всего лишь умелое медицинское вмешательство — и вы опять здоровы и жизнерадостны. Я говорю о нашем обществе в целом. Нам очень нужны интеллектуалы. Они просто на вес золота. Лучше потерять десяток невежественных мужиков, чем одного такого, как вы. Вы еще очень молоды. Впереди вас ждут большие дела. Я, как старший по возрасту, советую вам: не принимайте опрометчивое решение, оставайтесь с нами, и вы найдете себе достойное место среди строителей своей страны. Вы произвели очень хорошее впечатление на всех членов нашей комиссии. И лично мне почему-то очень симпатичны. Мне кажется, что в вас я вижу младшего брата. Если все же решите остаться в Южной Корее, обещаю вам личную помощь и содействие в дальнейшем устройстве вашей судьбы. Ну как?

Менджюн поднял голову, посмотрел в потолок. Затем несколько приглушенно, будто про себя, сказал:

— Хочу в нейтральную страну.

Говоривший отшвырнул карандаш, ударил по столу рукой и взглянул на сидящего рядом американца. Тот пожал плечами и засмеялся, прищурив глаза.

У выхода Менджюн записал свое имя в регистрационный лист на столе у секретаря. Выйдя наружу, он вдруг откинулся назад, словно собираясь чихнуть, и от души расхохотался. На глазах выступили слезы, в горле першило, перехватило дыхание, но он никак не мог остановиться и неудержимо хохотал и хохотал.

Море не выпьешь, даже если его тебе даром дают. Да и зачем? Чтобы утолить жажду, человеку достаточно чашки воды. Море обещаний, конечно, вздор, но ждать исполнения обещанного еще глупее. Море, так щедро обещаемое, и чашка воды, необходимая для утоления жажды, — между ними пропасть, доверху наполненная людскими слезами, кровью и потом. Мы виноваты лишь в том, что не знаем глубины этой пропасти. Грустное заблуждение «интеллигента», выросшего в отставшей от жизни, бедной стране. Он верит не в науку, а в волшебство. Он верит, что магией можно превратить целое море в чашечку живой воды. Он верит ловкачам, хитро жонглирующим словами, чтобы продать подороже квинтэссенцию человеческого счастья, верит власти и покидает надежную гавань в наивной надежде получить чашечку магического напитка. Но когда он оборачивается на покинутый берег, то понимает, что уже поздно и ничего не вернуть: враги заняли порт, и тюрьмы уже ждут тех, кто потерпел крушение, дабы очистить берег от вредной заразы.

История не спешит. Она движется медленным воловьим шагом, беспрестанно порождая противоречия, усложняющие жизнь человечества. В результате каждое поколение занято, в основном, дележом материальных благ, уже созданных предками и создаваемых сейчас. Так было всегда, с самых древних времен. Если же считать материальными также и наши горести, радости, печаль и счастье, то и этот товар хорошо бы делить поровну, по справедливости, насколько это возможно. Помимо этой тяжелой доли, на своих слабых плечах человек тащит еще много всяких обязательств. Духовность поддерживается прошлым. Без прошлого человек бессилен совершать что-либо в настоящем. Только смерть способна в один момент показать контуры деяний, которые мы должны совершить. Смерть — наше прозрение. Смерть Ынхэ привела в полную негодность последний парус и без того утлого челнока Менджюна. У него не осталось ровным счетом ничего, что могло бы поддержать его на трудном жизненном пути. Бывает, что по прихоти своенравной судьбы человек стареет раньше других и раньше времени завершает свой жизненный путь. Каждому из нас уготован свой, особый путь. Путь плоти и путь души. Путь личности и путь толпы. Путь потерпевших кораблекрушение и потерявшихся на безбрежных просторах моря, но не оставивших надежду выбраться и пристать к берегу земли обетованной.

Такой землей стала для Менджюна выбранная им нейтральная страна. Страна, где никто его не ждет, где он никого не знает. Чужие улицы, где никто не хлопнет тебя дружески по плечу, радуясь нечаянной встрече. Никто не поинтересуется, кто ты, откуда и каково тебе. Швейцар у ворот больницы, боец пожарной команды, театральный кассир… Вот какая ждет работа. Из будки швейцара наблюдать, как в больницу приходят пациенты. Держать в чистоте подъезд, утром и вечером аккуратно поливать цветочные клумбы. Предупредительно встречать главного врача и почтительно кланяться. Выполнять мелкие поручения медсестер, быть всегда услужливым, вежливым. А за это в день зарплаты все медсестры скинутся и купят ему в подарок носки, сигареты или еще какую мелочь. И он будет кланяться, благодарить за оказанную ему великую честь. И самая молоденькая спросит:

— Дядя Ли, вы китаец?

Тут в разговор вмешается старшая и, укоризненно качая головой, блеснет своими знаниями:

— Глупая! Он не из Китая, а из Кореи.

Он же в это время будет молчать, подобострастно улыбаясь. Спит он в той же швейцарской.

В полночь идет в последний обход помещений. Однажды случайно обнаруживает непогашенную дежурным врачом сигарету или горящую газовую горелку, тем самым спасая здание от неминуемого пожара. За это получает награду и обещание повышения в должности — устройство на работу в канцелярию. Сидя в кабинете главного врача, судорожно мнет в руках шапку, как бы опомнясь, вскакивает с места:

— Я должен идти, господин главный врач. Не ровен час… Нельзя оставлять входную дверь без присмотра.

Прямиком через двор спешит к своей швейцарской. Из окна вслед ему с уважением смотрит главный врач. На пути к швейцарской разворачивает свежую газету и первым делом смотрит последнюю полосу, где есть постоянная рубрика «Зарубежные новости». Здесь обычно публикуют вести из других стран. Но Корея для этой страны слишком незначительная заграница. В лучшем случае, три-четыре строчки раз в несколько лет. Сегодня, кстати, есть небольшая заметка о Корее: «Туристическое общество «Корея» сообщает, что год от года с неимоверной быстротой растет число туристов, желающих посетить Корею. В связи с этим возникает ряд трудностей в социальной сфере и, в частности, в просвещении. Дети бегают вслед за иностранными туристами, забросив школьные занятия. Возмущенные родители решительно протестуют против увеличения числа приезжающих иностранцев. По этой причине кабинет министров вынужден был подать в отставку».

Прочитав статью, Менджюн горько усмехается и откладывает газету в сторону. Рядом стоит девушка-медсестра, тоже прочитавшая эту заметку. Она восклицает с чувством:

— Ах, какая страна! Наверное, народ там очень счастлив!

Воображение без устали водит кистью, продолжая рисовать одну за другой картины его будущей жизни в этой самой нейтральной стране.

А вдруг он женится на местной девушке? Эту мысль немедленно выбрасываем из головы. Он выбрал нейтральную страну совсем не для женитьбы. Невест и у нас хватает. А еще неплохо было бы устроиться в пожарную команду. Самое высокое место в городе — пожарная каланча. Сидишь, наблюдаешь, весь город под твоими ногами. А ты, словно бог на Олимпе, горделиво взираешь на грешную землю. До тебя доносятся песнопения. Далеко внизу маленькие, как козявки, снуют автомобили. Миниатюрными кажутся квадратные заводские корпуса с их трубами, игрушечные домики с крышами, как повернутые кверху ладошки… Все под твоими ногами. Любопытно, что делается в этих домиках? Он заглядывает под крышу одного из них. Там на коленях стоит мужчина. Он клянется в любви и говорит, что у него нет слов, чтобы ее выразить. Девушка, улыбаясь, смотрит на него с интересом…

— Верь ему. Он говорит правду! — вдруг срывается у него с языка.

Но девушка далеко, она не слышит этих слов. Ну и что, пусть не слышит. Беда невелика. На своем пути она встретит еще немало хороших людей. Да и советы со стороны, в сущности, никому не нужны. Никто не вправе давать советы другим. Только Всевышний может позволить себе это, но и он в последнее время заметно подустал. Не то, что раньше. Раньше он был куда более заботливым и внимательным. А сейчас его милосердие как-то убывает. Нет, что вы! Не потому, что люди качественно стали хуже. Просто в силу обстоятельств. Человек и Бог. В принципе два совершенно различных существа, далекие друг от друга. И их обоюдная холодность тоже вещь закономерная, вполне объяснимая. Внимание! Что такое? С каланчи отлично видно: начинается пожар в районе, где находится дом самого мэра города. Воет сирена, заблокированы близлежащие улицы и переулки. Суматоха, паника. Все бегают. Вот подъехали пожарные машины, из брандспойтов бьют мощные водяные струи. Гм… Дальше смотреть неинтересно. Все в порядке. Погасят. Главное — своевременно получить и передать правильную информацию. Это равносильно тому, что пожар погашен. Все остальное не так важно. И в делах человеческих точно так же… В сторону лишние разговоры в ответственный момент! Всем, всем на борьбу с огнем! Иначе не одолеем.

А может быть, лучше стать театральным кассиром? Здесь тоже нужны сноровка и ловкость. Надо довести автоматизм до такой степени, чтобы по рукам, появляющимся в окошечке кассы, угадывать возраст, пол, профессию и прочие особенности хозяев этих рук. Со временем можно стать непререкаемым авторитетом среди кассиров всей страны и возглавлять колонну на демонстрациях перед президентским дворцом, гордо размахивая плакатом с многозначительной надписью «За постоянный аншлаг в театральных кассах!» Мимо проходит студент, смотрит на плакат:

— О, в этом плакате есть нечто от модернизма.

Когда в театре только дневной спектакль, вечером касса не работает. Следовательно, вечер у него свободный. Переодевшись во все новое, он направляется в ближайший бар. Там к нему относятся очень уважительно, так как он умеренно пьет и щедр на чаевые. А одна молодая официантка даже дает ему понять, что она не прочь завязать с ним более близкое знакомство, но он молча, красноречивым жестом отказывает ей в этом, да так, что заставляет ее покраснеть до корней волос. Он занимает комнату в многоквартирном частном доме. Всегда уходит и приходит в определенное время, очень аккуратен в оплате аренды. Поэтому хозяйка выделяет его из остальных жильцов и даже пытается физически сблизиться с ним, но и ей он отказывает тоже. В ответ на ее жалобы на молодого жильца из восьмой квартиры, который постоянно напивается, вечно недоволен газовой плитой и вдобавок по нескольку месяцев не платит за квартиру, Менджюн шутя предлагает:

— Поселите в седьмую квартиру чиновника из газовой компании. Вот они и разберутся между собой.

Услышав это, хозяйка весело смеется. Словом, с ней у него установились хорошие дружеские отношения. В нейтральной стране у него масса возможностей. Вот почему он едет туда.

Он посмотрел на себя в зеркало, висевшее на стенке. Из зеркала смотрело чужое, незнакомое лицо. Глаза красные, усталые. Щеки запали, волосы слишком длинны и спутаны. Ему бы надо выглядеть свежим, полным жизни, как майский цветок. Отчего у него такой усталый удрученный вид? Он снова спускается по лесенке. Пожилой матрос, который вчера ночью стоял на часах, шел мимо с деревянным сундучком на плечах. Завидев Менджюна, он приостановился:

— Мистер Ли, в Калькутте с меня причитается.

Это несомненно связано со скандалом, разразившимся на корабле вчера ночью. Ему пришлось в одиночку сдерживать взбунтовавшихся пассажиров, требовавших разрешения сойти на берег. Судовому начальству, разумеется, это было известно. Отчего-то в эти критические часы господин Муради, по долгу службы обязанный заниматься пленными и стрясать все возникающие проблемы, отсутствовал на месте, взвалив свои обязанности на переводчика Ли. Развитие событий еще больше укрепило доверие к Менджюну со стороны капитана, но соотечественники еще больше возненавидели его. Менджюн интуитивно чувствовал, что впереди ничего хорошего его не ожидает. Общая атмосфера была накалена. Против его воли пришлось стать центральной фигурой. Откровенно говоря, Ким — зачинщик вчерашней драки — с самого начала был крайне неприятен ему, хотя в причинах этой неприязни он до конца еще не разобрался. А пожилому матросу, видимо, все было ясно. Он поставил свой деревянный сундучок у ног и предложил Менджюну сигарету:

— Я слышал, в Калькутте всем разрешат сойти на берег.

— Тогда и поставите выпивку?

— Ну да.

— А по какому поводу?

— Как по какому? Хе-хе…

Старый морской волк озадаченно посмотрел на него.

Вроде бы простой вопрос, но он не умел объяснить, почему Менджюн ему так симпатичен. Да, видно, умственная гимнастика для него непривычна. Но Менджюн настойчиво переспросил, глядя в упор на оторопело хлопающего глазами старого человека:

— За что же вы собираетесь угощать меня?

Матрос, взваливая на спину свой сундук, бросил через плечо:

— Просто мне так хочется. И все.

Глядя ему вслед, Менджюн подумал, что он молодец, нашел все-таки что ответить. Он собрался было вернуться в кубрик, но раздумал и направился на корму. Почему-то ему особенно полюбилось это место на корабле. Здесь он часто проводил время, когда, хотелось побыть одному, погрузившись в невеселые размышления. В таком настроении ноги сами несли его сюда. Здесь всегда безлюдно, тихо, никаких отголосков людских страстей. Чисто вымытый голый настил палубы, солнечные блики на нем. Прислонившись к поручням, он подолгу наблюдал за дорожкой, которая оставалась позади судна, озабоченно продолжавшего свой неторопливый бег по безбрежному простору океана. В такие минуты почему-то вспоминались школьные годы. Тогда он тоже любил посидеть на солнцепеке и поразмышлять, привалившись спиной к школьному забору. Он с детства людным местам предпочитал уединение. Наедине с собой ему было хорошо. Пусть убогий и бедный, но это его собственный мирок, где он чувствует себя полновластным хозяином. В этот мир никто и сунуться не посмеет. Вот почему он любил уединение. Оно было как нора, где может укрыться слабое существо. Пещера, найденная им для себя на Нактонганском фронте, тоже была такой норой. Ее местонахождение он держал в секрете до конца. Про нее так никто и не узнал, иначе она потеряла бы для него свое значение. Ынхэ знала, но она была там полноправной хозяйкой. Он позволял ей делить с ним этот каменный мешок, как дикий лесной зверь приводит в свое потаенное логово только свою самку и разрешает ей жить там. Да, человек недалеко ушел от животного. Например, он, Менджюн, такой, а каковы другие, не ему судить. Почему ему пришло в голову облюбовать для себя это тесное укрытие всего в несколько метров площадью на фронте, где рекой текла кровь людей, где каждый старался убить, уничтожить возможно большее число себе подобных? Может быть, он действовал интуитивно, спасая собственную жизнь? Или в надежде встретить любимую, Ынхэ, и укрыть ее здесь? Не смеши. Постыдился бы. Для Господа, вершителя человеческих судеб, все люди — на одно лицо, как серые рубашки буддийских монахов. Человек, потерпевший поражение в своей битве, уползает в нору. На белом свете нет ни одного человека, не знающего горечи поражения. Каждому, рожденному человеком, приходится хоть раз в жизни, да испить этой горечи. Другое дело, как на нем отразится это поражение, как он встретит его — по-животному низко или по-человечески достойно. Менджюну совсем не хочется быть героем, выдающимся из общего ряда человеком. Ему больше по сердцу обычные люди. И его место среди них. Остаться безымянным в безымянной толпе. Ему нужен только кусочек собственного мира, пусть величиной с ладонь, и друг, с кем можно разделить это существование. Его личная жизнь должна быть запретной зоной для чужих. Никто другой не имеет права хозяйничать в ней. Но, оказывается, это так трудно, почти невозможно осуществить!

Менджюн сосредоточил внимание на ярко освещенных палящим солнцем досках палубного настила. Свет падал неровно, образуя мелкопятнистую тень. Интересно, в чем секрет этой игры света и теней? Должно быть, структура древесины, естественный узор на срезе доски так отражает свет. Так или иначе, но солнечные лучи, попадая на настил палубы, отражаясь от ее поверхности, преломлялись неоднородно. Он опустился на корточки и ощупал ладонями шершавую поверхность деревянного настила. Через ладони ему передалось тепло нагретого дерева. Вначале ощущение шершавости было неприятно, но тепло, проникающее в каждую клеточку тела, постепенно вытеснило неприятные ощущения, внушая чувство надежности и просветления. Менджюн гладил ладонями эти доски с такой нежностью, будто прикасался к телу своей любимой Ынхэ. Было, было время, когда он подолгу не мог оторвать своих рук от притягивающего к себе, как магнит, женского тела. Солнце припекало все сильнее, пол заметно нагревался. Удивительная вещь солнечные лучи. Нежно и любовно согревают они все, что попадается на их пути. Но попробуй поймай. Не поддаются, ускользают. Он попытался ухватить ладонью юркого солнечного зайчика, нет, тщетно. До чего же низменная вещь — человеческая рука. Ей бы только что-нибудь пощупать, подержать, ухватить. Без этого ей и жизни нет, без этого она не может существовать.

Это морское путешествие для него — рейс надежды, путь в новую жизнь. Тогда почему ему так тоскливо и одиноко? Скоро Калькутта. Господин Муради и старый матрос обещали поставить выпивку. Он поднялся, подошел к поручням, облокотился на них и загляделся на кипящий бурун, вырывающийся из-под кормы и образующий длинный затейливый шлейф. Вдруг из пены буруна выскочило вверх что-то белое и камнем полетело прямо в него. Он съежился, втянув голову в плечи, но белый предмет молнией промелькнул мимо его головы. Оглянувшись вслед, Менджюн узнал в птице свободно и радостно парившую чайку. Она проверяла свои силы, то стремительно падая вниз, то с еще большей скоростью взмывая вверх. Птицы свободны. Беспокойные призраки, неотступно следовавшие за ним со дня посадки на корабль, внезапно ассоциировались с этой быстрокрылой чайкой, которая словно смеялась над его медлительностью. Закружилась голова. Он прижался лбом к перилам, постоял так, подождал, пока успокоятся нервы. Вдруг на него накатила нестерпимая тошнота. Только успел перегнуться через ограждение, как из него прямо в глубокие белопенные водные борозды хлынула мутная жижа. Плевок в широкую физиономию смеющегося над ним океана. Он выплюнул в океан всю скопившуюся в нем горечь. Это не была морская болезнь. Океанский корабль велик, и на море полный штиль. Никогда с ним такого не бывало. Все еще чувствуя легкое кружение в голове, он медленно побрел по палубе. Дойдя до поста часового, снова выплюнул накопившуюся слюну, повернул к коридору, ведущему в его кубрик. Дверь в коридор открыта настежь, но заслонка иллюминатора низко опущена, поэтому внутри довольно сумрачно.

Еще при входе в свой кубрик он почувствовал присутствие преследовавшей его тени. Казалось, она таится где-то в коридоре и внимательно следит за ним. В изголовье постели Пака он увидел недопитую бутылку водки. Схватив ее, он резко обернулся назад. Белесая тень стремительно уносилась по коридору. Менджюн с силой швырнул бутылку ей вслед. Ударившись о порог, бутылка разбилась вдребезги. Он остолбенело застыл на месте, уставившись на разлетевшиеся во все стороны осколки. Пак недоуменно разинул рот, не понимая, в чем дело. А Менджюн полез наверх, на свое место. Растянулся на постели, скрестил на груди руки. Пульс резко участился, сердце ходит ходуном, как кузнечные мехи. В глазах мелькает проносящаяся пушечным снарядом белая птица. Он рывком сел в постели, потом снова упал навзничь. Он метался, то раскидывая руки и ноги, то сжимаясь в комок. С ним творится что-то неладное. Заболел? Надо бы поспать, но разве уснешь! Он спустил ноги, спрыгнул вниз. Мимоходом бросил взгляд на соседа, который так и стоял на месте в замешательстве. Пак было собрался задать вопрос, но Менджюн сделал вид, что не заметил этого, и выскочил из кубрика. Из других дверей высунулись лица, но, увидев Менджюна, моментально скрылись, как по команде. Тишина.

Направился к капитану, но того в каюте не оказалось. Там висело зеркало. Менджюн подошел к нему посмотрел на свое отражение и повернулся к нему спиной. Перед глазами всплыла вчерашняя драка, а на фоне ее носилась чайка, которая только что над кормой показывала ему свое умение летать. Он вновь почувствовал тошноту и стиснул зубы, глотая накопившуюся горькую слюну. Из открытого окна доносились крики чаек. Он подошел к окну, высунулся и посмотрел вверх. Чайки отдыхали, удобно устроившись на мачте. Они ворковали между собой, и их любовные излияния были ему как плевок в душу. Затекла шея, он отошел от окна. Недобрые, нехорошие птицы. За что они все ополчились против него? Перед глазами маячили сидящие на мачте птицы. Он опять посмотрел в зеркало и увидел в собственных глазах отчаяние. Открыл шкаф. В его углу с правой стороны стоит охотничье ружье. Проверил магазин: пусто. Патроны лежат отдельно, в коробке. Зарядил, спустил предохранитель, осторожно подкрался к окну, держа ружье наизготовку. Чайки все так же сидели на мачте. Поднял ствол, приложил приклад к плечу, прицелился. Мачта высокая и прямая, как древко копья. Белые птицы сидят неподвижно. На небе ни облачка. Та чайка, что сидела пониже, ближе к нему, уже на мушке. Нажать курок, и эта вольная птица вмиг станет безжизненным комком, сразу упадет вниз. Но что за наваждение? Вместо только что бывшей у него на мушке белоснежной чайки он видит через прицел совсем другую малюсенькую пташку!

Вспомнился последний разговор с Ынхэ. Они оба знали о генеральном контрнаступлении, которое должно было вот-вот начаться, но, несмотря на это, их тайные свидания продолжались. В тот день они лежали рядом, утомленные любовью, далекие от мирских забот. «Слушай…» — ее голос донесся до него будто откуда-то издалека, как со дна глубокого колодца, и вдруг показался незнакомым. «Да?» — отозвался он и понял, что необычным в ее голосе была какая-то особая бесконечная нежность. Она обняла его и стала целовать тоже какого по-особенному, нежно воркуя, как те чайки на мачте. «Послушай, я, кажется…» «Не может быть! Что ты говоришь?» Догадавшись, о чем она пыталась сказать, он сел и стал смотреть на ее живот. Во впадине пупка скопился и поблескивал пот. Он потянулся к ее губам. Они были солоноваты, как морская вода. «Я рожу дочку!» От ее стройного, подтянутого тела у него всегда захватывало дух. И где-то в глубинах этого тела было море, где плескалась золотая рыбка — их дочь. Женщина взяла мужчину за плечи и притянула к своей груди, впустив его в глубокое море, скрытое в густом лесу между полных белых ног. «Я рожу дочку. Первой у меня будет дочь». Увидев в прицел ружья другую, незнакомую птицу, Менджюн понял, кто это. Он встретился глазами с этой маленькой птичкой. Она пристально смотрела вниз. Это были те самые глаза. Глаза без лица, скрывавшиеся внутри Ынхэ. В это время раздался голос птицы-матери. Не стреляй в наше дитя! Приклад, прижатый к щеке, задрожал. Это всего лишь комок пуха, осевший на прицел. Вершину мачты окутало облако.

Натужно пыхтя, как испорченная машина, он с трудом вылез из окна обратно в каюту и положил у ног ружье. В зеркале увидел совершенно чужое лицо, покрытое крупными каплями пота, с дрожащими желваками на скулах.

Послышались шаги. Кто-то поднимался по лесенке. Он поспешно разрядил ружье и поставил на прежнее место в шкафу. В каюту вошел капитан.

Не обратив особого внимания на присутствие Менджюна, как это часто бывает в привычном общении с близкими людьми, он быстро прошел к столу и нагнулся над разложенной на нем морской картой. Не желая, чтобы капитан увидел его лицо, Менджюн встал к нему спиной, глядя в окно. В комнате было тихо, и лишь изредка шуршала карта.

— Мистер Ли!

— Слушаю вас, сэр.

— Придем в Индию, познакомлю вас с красивой девушкой.

— Красивой?

— Очень. Моя племянница. Сперва заедем к нам домой, познакомлю вас с моим семейством, а потом…

Капитан выпрямился и бросил задумчивый взор сначала в то окно, которое заслонял собой Менджюн, а потом в противоположное. Скорее всего, в эту минуту он подумал о своих родных и близких, встреча с которыми уже совсем близка. Затем, как бы очнувшись от неотступных дум, отошел от стола, подошел к шкафу и достал свое ружье. Менджюн похолодел в тревожном ожидании. Капитан перекинул ружье с руки на руку и протянул Менджюну, как и в прошлый раз. Менджюн развернулся к открытому окну, взял ружье на изготовку и прицелился в далекий горизонт, где вода сливалась с небом. На прицеле только сероватый водный простор. Куда целишься, что будет твоей следующей мишенью?

Рука подрагивала. Отведя глаза от прицела, он вернул ружье капитану и молча покинул каюту. Ноги автоматически понесли его обратно к своему кубрику. Пака на месте не было, в коридоре валялись неубранные осколки разбитой бутылки. Попадая под ноги, они с треском раскалывались на еще более мелкие части. С каким-то неистовством он принялся растирать их сапогом. Успокоился, когда треск прекратился. Наверное, он растоптал стекло в мелкий порошок. Окинул взглядом тесный кубрик, который он делил с Паком, снова вышел на палубу.

На душе было муторно. Он не знал, куда себя девать. Посмотрел в направлении капитанской каюты. Нет, там он только что был. Неудобно опять заявиться. Поискать приятеля, который обещал выпивку в Калькутте? Заглянул в машинное отделение. Там его не было. В матросском кубрике тоже. Только один молодой матрос, прикрыв лицо руками, лежал в постели. Наверное, приболел. Менджюн вернулся на палубу. И зачем он ищет старика? На кой черт он сдался ему? Нет и не надо. Пошел на корму, в свой любимый уголок. Здесь, как всегда, тихо и безлюдно. По-прежнему вовсю палит солнце. Придерживаясь за поручень, посмотрел вниз. Неустанно гудя, под кормой крутились лопасти гребного винта, вздымая белопенные буруны. Какая-то таинственная сила так и тянет к этим свежевспаханным на водной целине бороздам.

Он представил, как расстояние до буруна неуклонно сокращается, и вот он и кипящий бурун уже слиты воедино. В следующую минуту его тело становится частью бешеной водяной струи, которая, играя, то свивается в тугой узел, то разливается широко и привольно, бесследно растворяясь в бесконечной глади океана. Мириады клеток, из которых состоит его плоть, превращаются в мириады водяных капель, исполняя сказочную симфонию водяной феерии. Убегает назад белый бурун и вспаханная борозда затягивается свежей зыбью. О, великая заживляющая сила океана! Океан невозможно ранить, он бессмертен, как бесконечно возрождающаяся из пепла птица феникс. Менджюн в его объятиях, он побратался с неутомимыми волнами, этими воинами океана.

Огромным усилием воли он втаскивает свое тело обратно на палубу. Еще немного — и упал бы в воду. Отпустил поручень, сел прямо на доски палубы. В глазах все стоит убегающий вдаль водяной шлейф за кормой.

Возвратился в свой кубрик. Пусто, как и прежде. Полез наверх. Спать, однако, совсем не хочется. Пальцы нащупали что-то твердое. Это веер. Кажется, кто-то вошел. Он выглянул, подождал. Никого. Медленно спустился вниз, думая, чем бы заняться. Так можно и с ума сойти. Носками сапог собрал осколки бутылки в кучку, снова с силой топнул. Треска больше не слышно. Выглянул в коридор. Никого. Отправился в каюту капитана. И здесь пусто. Открыл дверцу шкафа. Ружье на прежнем месте. Выдвинул ящик стола, куда второпях сунул коробку с патронами. Переложил коробку на прежнее место в шкафчике, испытав при этом большое облегчение, как будто решил важную задачу. Подошел к столу, заглянул в морскую карту. Курс судна обозначен карандашной линией. Он взял компас так, как это делал капитан, постоял с ним над картой, так и не поняв, что нужно делать. Надоело. Отложил компас в сторону. Вдруг заметил веер у себя в руке. С трудом вспомнил, что нашел его на нарах, в изголовье. Сел в кресло, развернул. На пластинках веера был изображен морской пейзаж: белые чайки на фоне синего моря. Сложил веер, снова раскрыл. Закрыл глаза. Перед его мысленным взором раскинулась широкая равнина, а на горизонте в лучах восходящего солнца проявляется нечто знакомое… Да это же пластинки веера! По краю одной из них шагает студент философского факультета Ли Менджюн. Вот он вытаскивает из кармана университетскую многотиражку, просматривает ее с чувством нескрываемой гордости. Нет, он совсем не презирает женщин, просто женщина кажется ему довольно интересным животным с непонятной душой.

Вот он занят коллекционированием книг, вот идет к учителю полюбоваться древнеегипетской мумией. Испытывает отвращение к политике. Сознает, что корни такого негативного отношения к ней кроются в невозможности благополучного разрешения целого ряда проблем, связанных с его отцом.

На пластинах веера, чуть ближе к центру, на фоне моря виднеется вершина сопки. Поодаль летают чайки. Он с жаром убеждает Юнай: «Ну поверь же мне. Я люблю тебя». В трюме, пропахшем запахом рыбы, он ненадолго забывается, убаюканный волнами, и видит сон. Корейский колхоз, затерянный далеко в степях Маньчжурии с ее закатами всполохах кровавой зари. Вот сентябрьский вечер, когда после партсобрания, весь израненный стрелами беспощадной критики, он понуро бредет домой, где его ждет Ынхэ. А за его спиной стоит еще один, другой Менджюн. В его демоническом смехе открытое издевательство: «Какое же ты ничтожество! Была возможность стать исчадием ада, превратиться в дьявола, но ты не использовал эту возможность. Кишка, видно, оказалась тонка». Пластинки веера постепенно сдвигаются, простор жизни свертывается, сужаясь к основанию веера. Почти у самого основания веера невзрачная пещера, где они с Ынхэ провели несколько дней фронтовой жизни. Это финал, предсмертная агония.

Но в груди еще теплится надежда: надо родиться заново. Для этого и нужна незнакомая страна, где его никто не знает. Жить новой жизнью, среди незнакомых чужих людей — вот что поможет. Ему нужны другая натура, другой характер, другой образ мышления. Пока все шло точно, как он задумал. За исключением одного — он не узнал чаек. Не узнал в них свою дочку, рожденную в могиле, не узнал ее мать, так преданно и самозабвенно полюбившую его.

Подняв голову, он посмотрел на мачту: чаек не было. Обе птицы — и большая и малая — скользили вниз с потоком воздуха навстречу морской стихии. Менджюн с завистью смотрит в безбрежную морскую даль, обиталище этих двух родных ему существ.

Вот уже и штифт, на который насажены все пластинки веера. Крайняя точка. Он поворачивается лицом к морю, будто его кто-то позвал. Синее-синее море, безграничное пространство для предстоящих ему деяний.

А вдруг он сейчас в плену у нечистой силы? За время плавания было время подумать, осмотреться, а он праздно шатался по палубе и не догадался посмотреть внимательнее на этих птиц. Ему ни разу не пришло в голову задуматься, сколько скорби в их образах. Он даже пытался поднять на них оружие! Какое счастье, что он этого не сделал, какая радость! Обе чайки, касаясь крыльями волны, взмывают вверх и проносятся над его головой. В веселых криках он слышит: «Ты правильно поступил, что уберег нас!» Поправ смерть, родные ему существа прилетели к нему! Мои дорогие девочки! Махая крыльями, они будто зовут за собой. Дочка моя, кровинка милая. И снова он почувствовал рядом Бога, испытал то же мистическое ощущение, какое посетило его тогда, на склоне горы во время загородной прогулки с товарищами. Ему улыбается веселое мужское лицо. Это он сам.

Полночь.

Громкий стук в дверь каюты. Капитан, разбуженный стуком, вскакивает с постели, смотрит на светящийся циферблат наручных часов. До Макао еще плыть и плыть.

— Что случилось? — спрашивает он, открыв дверь.

— Исчез один из пленных.

— Как?

— Мне доложил его напарник по кубрику. Мы проверили наличный состав пассажиров. Его на судне нет.

Уже спускаясь по лесенке, капитан спросил:

— Вы уточнили, кто именно исчез?

— Исчез мистер Ли.

Пришел новый день.

Выкрашенный белой краской океанский корабль «Тагор» водоизмещением в три тысячи тонн, потеряв в пути одного пассажира, продолжал свой путь, разрезая мощным корпусом густые испарения Южно-Китайского моря. Белых чаек больше не видно. Ни на мачте, ни вокруг. Скорее всего, возле Макао они изменили направление полета.