Чрезвычайное положение

Вторник, 29 марта 1960 года

Жилищное и промышленное строительство в Кейптауне почти полностью остановлено. Уголь, молоко и газеты доставляются нерегулярно и с опозданием. Покупатели вынуждены получать молоко непосредственно на складе. Хлеба не хватает. Число служащих в отелях и гаражах значительно сократилось. В доках Дункана скопилось множество судов. В магазинах Ланги продукты раскуплены подчистую — все до последнего мешка маиса, до последней буханки хлеба; положение с продовольствием в локации отчаянное. Свыше двух тысяч африканцев спешно возвращаются в Транскей. Как утверждают официальные источники, агитаторы якобы ходят по предприятиям и стройкам, по лавкам и домам жителей локации и угрожают суровой расправой, если они не прекратят работу.

Глава первая

Около двух часов Эндрю подъехал к дому Мириам. Свет во всех комнатах был погашен, и шторы на окнах плотно задернуты. Эндрю обрадовался, не обнаружив машины Кеннета на ее обычном месте у проволочной изгороди — ему так не хотелось нового скандала. Он поставил машину Руфи за углом и вернулся к парадному. Нажал кнопку звонка, и в памяти воскрес тот далекий вечер, когда он вот так же звонил в эту дверь. Сейчас никто не отзывается на его звонок, хотя он разносится по всему дому. Может быть, Мириам куда-нибудь ушла, но это маловероятно. Он стоял в нерешительности, не зная, что предпринять. Над бухтой плыл узенький прозрачный серп луны, окруженный косматыми облаками. Он снова нажал кнопку, и ему показалось, что на этот раз за дверью послышались шаги… Как давно это было! Тринадцать лет назад. День похорон матери. Теплый вечер, пришедший на смену ветрам и дождю. Над Столовой бухтой — желтая вангоговская луна. Пронизанные желтым светом сумерки в марте 1947 года. Воздух насыщен электричеством. Да, давно это было… Он решил позвонить еще раз. В прихожей вспыхнул свет.

— Кто там? — спросила Мириам каким-то странным голосом.

— Это я, Эндрю.

— Кто?

— Эндрю, твой брат.

— А-а… — Последовала длинная пауза, затем он услышал, как поворачивается в скважине ключ, и дверь слегка приоткрылась. — Входи, Эндрю!

— Мириам!

Он поразился происшедшей в ней перемене. Кожа на лице поблекла и сделалась прозрачной, как пергамент, под глазами набухли мешки. Теперь она казалась более хрупкой, чем прежде, и обнаруживала удивительное сходство с матерью, чего никогда раньше Эндрю не замечал.

— Да, Мириам, это я.

Она отчужденно взглянула на него и скривила губы. Потом неожиданно смягчилась и, стараясь не смотреть в его сторону, спросила:

— Что тебе здесь нужно в такой поздний час?

— Я ищу, где бы переночевать.

— А ты не можешь пойти к кому-нибудь еще?

— Я вернулся к тебе.

— Это связано с политикой?

— В какой-то степени да.

— Я так и думала.

Она тяжело опустилась на стул, не предложив ему сесть. Эндрю догадался, что в доме творится неладное. Два часа ночи, а Мириам еще не ложилась. Что-то стряслось. Что-то очень серьезное.

— Послушай, Мириам!

— Да, Эндрю.

— Что-нибудь случилось?

— Я устала.

— Извини, что я тебя побеспокоил.

— Ты тут ни при чем. В последнее время я чувствую себя совсем разбитой. Все меня угнетает, все. Что-то болит у меня вот здесь. Внутри. Глубоко под кожей.

— Из-за Кеннета?

— Нет, не из-за Кеннета. — Он знал, что она говорит неправду. — Нет, нет, с чего ты взял?

Ее слова не убедили Эндрю.

— Мириам, можно переночевать здесь? Может быть, мне придется пожить у тебя несколько дней.

Он нервно рассмеялся, но она никак не отреагировала на его смех.

— Не знаю. Право, не знаю. Зачем тебе понадобилось идти сюда?

— Ну, так случилось, что я вынужден был куда-то идти, а ты мне как-никак сестра.

— В самом деле? Ты все еще считаешь меня сестрой, хотя мы не виделись два года?

— Я не приходил сюда из-за твоего мужа.

— Из-за Кеннета?

— Да, из-за Кеннета.

— Да, из-за Кеннета, — повторила она шепотом.

— Он сейчас на работе?

— Не знаю.

— Но в конце концов ты обязана знать.

— Я не знаю, и меня это не интересует.

— Мириам, тут что-то неладное.

— Ничего неладного.

— Скажи мне, в чем дело. Может быть, я тебе помогу.

— Я сварю кофе.

Она медленно встала, держась за край стола, и, с трудом переставляя ноги, направилась к плите.

— Прости, если я разбудил тебя.

— Ты меня не разбудил. В это время я обычно еще не сплю.

— Ждешь Кеннета?

— Просто жду.

— Он плохо к тебе относится?

— Кто?

— Кеннет.

— Нет, что ты!

Эндрю обратил внимание на то, что в кухне не так чисто, как бывало прежде. Грязные чашки были сложены в мойке, календарь на стене висел косо, и на всем лежала печать неряшливости и беспорядка.

— Но ведь должна же быть какая-нибудь причина.

Мириам разливала кофе, и он не мог с уверенностью сказать, что она его слушает. Он встал, чтобы достать с верхней полки сахар и ложечки. За кофе они не обмолвились ни словом.

— Ничего, если я останусь?

— Право, не знаю.

— Мириам, ты боишься Кеннета!

— Просто боюсь.

Он вспомнил, как ушел из этого дома два года назад. Налитые кровью глаза Кеннета, и непреодолимое желание схватить его за горло и задушить, прикончить негодяя на месте. Жаль, что он тогда не сделал этого.

— Как он сейчас?

Впервые за все время она посмотрела на Эндрю в упор; губы ее дрожали.

— В доме ад, Эндрю, сущий ад. Кеннет непрерывно пьет.

— Я знаю. Два года назад, когда я ушел от вас, он только начинал.

— Да, но он пьет все сильнее и сильнее. Вместе с Джеймсом.

— Неужели?

— Они неплохо спелись.

Эндрю вспомнил, как Джеймс исподволь науськивал на него Кеннета. Дрянь! Его и сейчас жгла обида при одном воспоминании о том, как избил его брат в день смерти матери.

— Каждый день сидят в этих дешевых барах для белых. На уме у них только вино да женщины.

— А где он сейчас?

— Должен быть на работе. Он по-прежнему работает водителем автобуса.

— Я спрашиваю о Джеймсе, не о Кеннете.

— Джеймс разошелся с женой. Живет где-то около Обсерватории.

— Выдает себя за белого?

— Да.

— И по-прежнему ходит сюда?

— Почти каждый вечер. Они все время пьянствуют вместе. В барах, здесь, там, всюду. Я не могу дольше терпеть. Все это у меня в печенках сидит, Эндрю, вот здесь.

— Мне очень больно за тебя, Мириам.

Она плакала тихо, как-то устало и монотонно.

— По-настоящему всерьез это началось в июне прошлого года.

— Так. И что же?

— Я видела, что он много пьет, но тогда было иначе.

— Продолжай.

— Однажды я пошла к Дэниелю.

— Как он поживает?

— Женился. Ты ведь знаешь об этом?

— Нет, я не знал.

— Живет на Кембридж-стрит, возле Зоннеблума. Он сектант. Читает молитвы на улицах в Шестом квартале и на Грэнд-Парейд.

Эндрю содрогнулся от нахлынувших воспоминаний.

— Так вот, я пошла к Дэниелю. Его не оказалось дома, и я быстро вернулась. На улице стояла машина Кеннета. Это показалось мне странным, поскольку он должен был работать в вечернюю смену. Я открыла дверь и включила в прихожей свет. Затем прошла в спальню.

— И что же?

— Он был в постели. И не один!

Мириам продолжала беззвучно рыдать, по щекам у нее катились слезы.

— Тебе не нужно было рассказывать мне все это.

— Он был с белой девицей. С проституткой. Не старше шестнадцати лет.

— Не надо, не рассказывай дальше.

— На ней не было ничего, кроме густого слоя румян.

— Ну ладно, Мириам, хватит.

Она старалась успокоиться. Эндрю поспешил перевести разговор на другую тему.

— Налей мне, пожалуйста, еще кофе.

— Надо его снова подогреть.

— Не беспокойся, пожалуйста.

— Я сейчас подварю немного кофе. Часа в три-четыре должен вернуться Кеннет. Если, конечно, он пожелает прийти домой.

— Где теперь Питер?

— Этого никто не знает.

— А что, Филип все еще живет у Аннет?

— Да.

— Итак, семья распалась.

Мириам зажгла горелку и, не глядя на брата, продолжала:

— Эндрю!

— Да?

— Я боюсь, что Кеннет застанет тебя здесь.

— Не бойся.

— Но ведь ты знаешь, каким он может быть.

— Я думаю, что сумею с ним справиться.

— Но разве нельзя обойтись без лишних неприятностей? Ради меня.

— Поручи его моим заботам. Мне очень хотелось бы поговорить с зятем.

— Ты думаешь, обойдется?

— Конечно, дорогая. Выпьем еще кофейку, и я лягу.

Мириам была как на иголках, она вскакивала при каждом скрипе калитки. Наконец Эндрю была приготовлена постель в комнате, где он жил два года назад.

— Большое спасибо, Мириам. Ты тоже сосни.

— Когда тебя разбудить?

— Не слишком рано. Мне завтра не надо в школу.

— Хорошо, Эндрю. Покойной ночи.

— Покойной ночи.

Он перешагнул порог комнаты, и на него повеяло приятным ароматом знакомых вещей.

Глава вторая

Эндрю огляделся по сторонам. В комнате почти все оставалось по-прежнему. Его книги были все так же аккуратно сложены на столе. Брестед[Брестед Джеймс (1865–1935) — американским востоковед, археолог и историк.], Бредли[Бредли Эндрю (1851–1935) — английский литературовед, исследователь творчества Шекспира.], Арнольд[Арнольд Мэтью (1822–1888) — английский поэт и критик.], «Аналитическая геометрия» «Пони, учебник староанглийского языка, «Философская теория государства». Книги покрылись слоем пыли, но лежали все в том же порядке. Он снял с полки Бозанке[Бозанке Бернард (1848–1923) — английский философ-гегельянец, автор «Философской теории государства» (1899).].

«Концепция подлинной воли». Воля, которая проявляет себя самое, есть подлинная воля. Высшая воля в работах Гоббса и Локка. Общая воля в работах Руссо в противовес воле индивидуумов. Каким туманным и нереальным казалось все это теперь! Он медленно водворил книгу на место. Рядом со стопкой книг лежали пластинки, покоробленные и поцарапанные. На самом верху — Сметана с надписью на футляре: «Эндрю от Эйба в день окончания школы». Он выдвинул ящик, и в лицо ему ударил запах плесени. Старые университетские экзаменационные ведомости, регистрационные карточки, членские билеты Ассоциации современной молодежи, библиотечные абонементы. Он вынул из конверта пожелтевший лист бумаги. Это было первое письмо, полученное от директора после того, как Эндрю присвоили диплом с отличием.

Черт возьми, если бы не Альтман, ему бы ни за что не удалось продолжать учебу. Эндрю лег на кровать и принялся перечитывать листок, исписанный старомодным почерком. Да, если бы не Альтман, жизнь его могла сложиться совсем по-иному. Это произошло спустя неделю после того, как он разговаривал с Мириам о своем будущем. Он и сейчас отчетливо помнит то утро, когда он чуть не сбил с ног миссис Соломоне, эту смешную старую потаскуху.

Он вспомнил, какие чувства обуревали его в тот вечер, после того как он расстался с Эйбом и Джастином. Он провел тревожную ночь, заснул лишь под утро и проснулся поздно, когда вся комната была залита ярким солнечным светом. Он немного оправился от потрясения, которое пережил накануне, но тревога за будущее все еще терзала его. Разрешит ли ему Мириам поступить в университет? Кто будет платить за его обучение? Он понимал, что дальше откладывать разговор нельзя. Когда она позвала его завтракать, он все еще находился в ванной, а когда он пришел в кухню, ее уже не было — она ушла к себе. Он завтракал в одиночестве. Интересно, она уже знает результаты? Может быть, прочитала о его успехах в утренней газете? На кухонном столе лежал свежий номер «Кейп тайме», к которому, по-видимому, никто еще не прикасался. Скорее всего, Мириам сейчас в саду. Он доел яичницу с беконом, вышел в залитый солнцем сад и опустился на каменный барьер. Мириам в панаме и темных очках возилась с цветами — поливала и пересаживала георгины, циннии, флоксы, львиные зевы. Эндрю равнодушно взирал на прохожих, спешивших к автобусной остановке на Сэр Лоури-роуд, чтобы вовремя попасть на работу.

— Ну, Мириам, результаты объявлены.

— В самом деле! — воскликнула она, выпрямляясь. — И каковы же твои успехи?

— Я прошел по первому классу и освобожден от вступительных экзаменов.

— Это хорошо, очень хорошо, — сказала она таким тоном, каким обычно говорил его шеф мистер Альтман. И снова занялась цветами. Эндрю подумал, что сейчас самое время завести разговор о будущем.

— Мириам, а что мне делать дальше?

— Видишь ли, — сказала она, расправляя георгин и внимательно осматривая его влажные красные лепестки, — мы с Кеннетом говорили об этом.

Затаив дыхание, Эндрю ждал, что она скажет дальше.

— Кеннет считает, что не может взять тебя на иждивение.

Эндрю старался скрыть свое горькое разочарование.

— Ведь работает один Кеннет, и получает он немного. Поэтому, если ты хочешь жить у нас, пожалуйста, я не возражаю, но тебе придется подыскать какую-нибудь работу. Может быть, потом мы сумеем определить тебя в университет.

— Спасибо, Мириам, я понял.

У него было такое ощущение, словно земля уходит из-под ног, но он старался напустить на себя беспечный вид. После слепящего солнечного света в саду комната показалась ему совсем темной. Из стопки книг на столе он выбрал «Вдали от обезумевшей толпы» и принялся небрежно листать страницы. Все кончено. Скоро ему придется влиться в толпу рабочих, спешащих утром к автобусной остановке. Если бы только получить должность конторского служащего! «Может быть, потом мы сумеем определить тебя в университет». Интересно, когда это «потом»? Им снова завладело знакомое ощущение беспомощности и одиночества. Неужели ему так и не удастся показать, на что он способен? Неужели у него не будет такой возможности? Разве это преступление — родиться цветным? Родиться в бедной семье, да еще в Шестом квартале! Иметь наглость выбраться из трущоб и получить диплом с отличием!.. И долго еще потом он горевал о крушении своих планов.

Каждый вечер он внимательно просматривал газеты. Требуются мужчины определенных профессий. Требуется клерк — обращаться только белым. Старинной фирме требуется слегка цветной юноша. Что, черт возьми, значит «слегка цветной»? Требуется опытный конторский служащий или лицо, желающее освоить эту специальность — обращаться с предложениями могут только белые. Конторский служащий, великолепная должность для белого юноши, оканчивающего школу; выплачивается пособие. Обращайтесь по адресу: почтовое отделение 1807; обращайтесь по адресу: «Аргус» XYZ — 763; обращайтесь по адресу: Стрэнд-стрит, Мейсонз. Обращайтесь, обращайтесь, обращайтесь! Требуются только европейцы. Цветным не обращаться. Посылать предложения могут только белые.

Эндрю направил несколько заявлений на объявленные вакансии, отнюдь не надеясь на положительный ответ. Чаще всего его заявления оставались без внимания, в нескольких случаях был получен вежливый отказ.

Письмо от директора школы господина Альтмана пришло совершенно неожиданно. Темно-желтый служебный конверт с обозначенным на нем титулом «Служба Его Величества». Скорее всего, поздравление по случаю получения диплома с отличием. Он вскрыл конверт без особого интереса, но, прочитав письмо, страшно обрадовался. Оно было кратким и касалось только существа дела.

Черт побери, это могло бы решить множество всяких проблем. Письмо подписано А.-Г. Альтманом, бакалавром искусств. Это как раз то, что нужно.

Эндрю решил упомянуть о письме за ужином. Кеннет сидел, уткнувшись в газету.

— Мириам, а если бы я получил стипендию, как ты думаешь, тогда было бы это возможно?

— Было бы возможно что?

— Учиться в университете?

— А ты получил стипендию?

— Нет.

— Тогда бесполезно об этом говорить.

— Ну, а если бы все-таки я получил, что тогда?

— Не знаю, Эндрю. Право, не знаю. Ведь расходы не ограничатся покупкой книг и платой за учебу. Нужно еще тебя кормить и одевать.

— Я смог бы работать во время каникул.

Кеннет опустил газету.

— А тебе не кажется, что мы и так уже достаточно для тебя сделали?

— Мне хотелось бы лишь одного — продолжать учебу.

— А кто, черт побери, должен тебя кормить?

— Во время каникул я мог бы попробовать устроиться на работу.

— Разве недостаточно, что ты бесплатно жил у нас девять месяцев и все это время мы кормили тебя?

— Я очень благодарен за это.

— Ну, тогда хватит болтать чепуху. Иди ищи работу. Мне пришлось зарабатывать на жизнь с четырнадцати лет. Почему же ты, черт возьми, не можешь?

— Я извиняюсь, Кеннет.

— Вот и помалкивай, или я тебя выброшу отсюда. Ты мне порядком надоел.

Мириам не принимала участия в разговоре. Эндрю извинился, встал из-за стола и печально побрел к себе в комнату. Разговор с Кеннетом убил его. Может быть, ему следовало показать письмо, вместо того чтобы ходить вокруг да около. Из кухни доносились гневные возгласы Кеннета и спокойная речь Мириам.

— Черномазый выродок! Сама и заботься об этом лоботрясе!

Никогда раньше Эндрю не слышал от Кеннета ничего подобного. До этого дня он старательно избегал своего зятя, но был убежден, что тот относится к нему скорее безразлично, нежели враждебно. Эндрю подозревал, что Мириам тоже побаивается Кеннета. Итак, на стипендии Ван Зила и на учебе в университете поставлен крест. Какой внезапный и бесславный конец! В тот же вечер он отправил директору письмо, в котором, не объясняя причин, отказался от открывшейся перед ним возможности.

Проходили дни. Утешительных ответов на его многочисленные заявления не поступало. В школах начались занятия, и в университете тоже шла подготовка к новому учебному году.

Однажды душным вечером — это было спустя неделю, в четверг, — Эндрю отправился к Эйбу. Он был в подавленном и мрачном настроении. Эйб был занят изучением университетской программы по гуманитарным и естественным наукам.

— Я пытаюсь решить, какими предметами стоит заниматься на первом курсе. Что такое, черт побери, логика и метафизика?

— Откуда я знаю!

— В конце концов это не важно. Я решил изучать естественные науки, а не гуманитарные.

— Понятно.

— А каковы твои планы?

— Буду искать какую-нибудь работу.

— Глупо!

— А что мне еще остается? Я родился не в той семье.

— Вряд ли это твоя вина.

— У меня нет любящей мамаши, которая тянула бы меня до окончания университета.

— Постой, постой!

— Я родился в трущобах. Там мне и нужно было оставаться.

— Если ты так будешь себя вести, я склонен с тобой согласиться.

— Я всегда был уверен, что ты согласишься со мной.

— Я на редкость покладистый. Готов соглашаться со всем, что ты говоришь.

— Как это благородно с твоей стороны! Должно быть, очень приятно чувствовать себя покровителем тех, кто лишен возможности выбиться в люди.

— Ты несправедлив.

— Ублажать тех, кто менее привилегирован, чем ты. Я думаю, что в университете ты вполне можешь сойти за белого студента.

— Я не намерен выдавать себя за белого.

— Я полагаю, что ты сделаешь все возможное, чтобы продумать и понять проблемы, волнующие угнетенное негритянское население.

— Эти проблемы касаются и меня.

— Ты напоминаешь мне белых либералов, которые, раскинувшись в уютных креслах, разглагольствуют о несправедливости.

— Я никогда не знал тебя таким, Эндрю.

— Теперь узнал.

— Надо бороться с существующим положением, а не впадать в цинизм и не прибегать к мелким выпадам.

— Я достаточно боролся.

— Бороться никогда не достаточно.

— Иногда я думаю, что мне не следовало вырываться из Шестого квартала. Мне надо было окончить начальную школу и стать подметальщиком или рассыльным. Я вкусил запретный плод. И теперь я прекрасно отдаю себе отчет в том, чего меня ли шили.

— Образование — это право, а не привилегия.

— Звучит как лозунг Ассоциации современной молодежи.

— Тебе не закрыта дорога в университет.

— Разумеется, не закрыта. Я имею право поступить в университет. Ничто не мешает мне воспользоваться этим правом, ничто, кроме денег. Единственно, что мне нужно, — это книги, плата за обучение, одежда, еда и крыша над головой. Когда все это есть, то легко разглагольствовать о своих правах.

— Многие до нас боролись.

— И многие потерпели неудачу.

— Это не дает тебе права складывать оружие.

— Тебе очень легко с твоего высокого пьедестала высказывать критические взгляды.

— Я не выбирал себе родителей.

— Да, пожалуй.

От Эйба Эндрю ушел с чувством раскаяния, уныния и острой жалости к себе. Он знал, что причинил другу боль, но считал, что имеет право на эту жестокость. Когда он вышел на Найл-стрит, он заметил возле своего дома знакомый автомобиль. Альтман! Что он здесь делает? Эндрю открыл дверь и поспешил к себе в комнату.

— Эндрю! — позвала Мириам.

— Да?

— Поди сюда на минуту.

Он медленно вошел в гостиную, где за столом сидели Мириам, Кеннет и господин Альтман. На лице Кеннета нельзя было прочесть ничего.

— Добрый вечер, Эндрю, — сказал Альтман, протягивая руку.

— Добрый вечер, сэр.

— Как наш юный гений?

— Благодарю, хорошо, — ответил он, глотая слюну.

— Сядь, мой мальчик.

Мистер Альтман был человек чопорный и строгий, педант, но вместе с тем на редкость отзывчивый. Ученики и боялись и обожали его. Эндрю присел на краешек кушетки.

— Мы говорили о тебе, Эндрю.

— Да, сэр?

— Все в порядке. Ты будешь получать стипендию Ван Зила плюс школьную стипендию. Ты будешь всем обеспечен в течение четырех лет.

— Благодарю вас, сэр.

— Итак, настраивайся на университетский лад и относись к своим профессорам с большим почтением, чем относился к нам.

— Да, сэр. То есть нет, сэр, — сказал он смущенно.

Мистер Альтман улыбнулся.

Кеннет сидел хмурый.

— И если у вас возникнут какие-либо затруднения, госпожа Питерс, вам стоит лишь позвонить мне в школу. Всего хорошего, Эндрю.

— Благодарю вас, сэр.

Директор пожал всем руки и на прощанье подмигнул Эндрю. Растерянный, не помня себя от радости, Эндрю отправился к себе. Кеннет, по-видимому, не будет особенно придираться к нему. Черномазый ублюдок! Лоботряс! Что ж, этот лоботряс покажет ему, как надо работать! Он будет работать, как проклятый! И, конечно, нужно помириться с Эйбом.

Глава третья

Начались суматошные дни, заполненные до предела. Английский, латынь, история, философия, расписания, конспекты, консультации. Это были дни полного безумия, когда ему казалось, что стоит чего-нибудь упустить — и все рухнет. Волшебство Шекспира и Чосера. Gladly wolde he lerne and gladly teche [Титания, удалец Основа — персонажи комедии]. Покой в объятиях Титании с удальцом Основой[Шекспира «Сон в летнюю ночь».]. Стенания сумасшедшего Лира среди зарослей вереска. Очарование Арденнского леса. Первые дни в университете.

О каждом изменении в расписании необходимо ставить в известность заведующего учебной частью. Лекция по истории будет в двадцать седьмой аудитории в одиннадцать двадцать пять. Эндрю с благоговением оглядывает увитые плющом аудитории и снующих вокруг студентов. Любовная тоска Катулла. Героическая «Энеида» Вергилия. Он снова и снова произносит вслух: «At nunc horrentia Martis, arma virumque cano»[И теперь я воспеваю ужасное Марсово оружие и мужа (лат.).], чтобы уловить трепетный ритм. «Я славлю оружие и воина». Это были дни, когда он, преодолев смущение, растворился в массе однокурсников — черных, белых и коричневых. Эйб, кажется, сразу почувствовал себя в родной стихии. Империя Александра Македонского. Великий раскол. Французская революция не принесла ни свободы, ни равенства, ни братства. Постепенно Эндрю распутывал сложные философские теории. Декарт, Платон, Гоббс, Гегель. Голова шла кругом, и он был не в состоянии осмыслить все новые и новые понятия.

А потом все пришло в норму, и волнения первых дней улеглись. Эндрю с головой окунулся в учебу, давая себе передышку лишь по воскресеньям, если представлялась такая возможность. В первый же день нового семестра он решил помириться с Эйбом.

— Я очень сожалею о том, что произошло между нами, старина.

— Да, разговор был любезный, ничего не скажешь.

— Я сказал не то, что думал.

— Верю.

— Ты можешь меня простить?

— Ведь я уже говорил тебе, что у меня покладистый характер.

— Заносчивый нахал!

— От нахала слышу!

Мириам, как всегда, хлопотала на кухне. Кеннет всем своим видом показывал абсолютное безразличие к Эндрю. Чтобы привыкнуть к университетской жизни, требовалось какое-то время, но, как только он освоился с новой обстановкой, все пошло как по маслу. Ни на минуту не затихали горячие споры. Обсуждались политические теории. Социализм. Фашизм. Капитализм. Демократия, отвергающая расизм. После долгих бесед Эйб убедил его вступить в Ассоциацию современной молодежи. И вот Эндрю идет на первую лекцию — «Колониализм и Африка». И опять новые понятия, и опять споры. Протесты. Империализм, как высшая стадия капитализма. Легкая промышленность в Южной Африке. Проблема класса и касты. Эйб в первом ряду. Парирует и сам наносит удары. Собрание выдвигает следующее предложение… Господин председатель, я хочу возразить последнему оратору. Хочу внести резолюцию о недоверии. Разрешите мне высказаться относительно порядка ведения собрания, господин председатель. Теоретизирование, морализирование, обобщения, обличения, избитые фразы, штампы… Кто-то цитирует Ленина. Кто-то ссылается на Спинозу: «Еще в семнадцатом веке Спиноза сказал: «Платон предписывает коммунизм для класса правителей». Человек рождается свободным, но всюду он скован цепями. Бэкон, Вольтер, Ницше. Господин председатель, я хочу выступить и отвергнуть ранее выдвинутое предложение. Предложения, контрпредложения, поправки. И так продолжалось до тех пор, пока Эндрю не освоился настолько, что сам с жаром ринулся в словесную драку.

В 1948 году коалиция Малана-Хавенги, выступившая под лозунгом апартеида, одержала победу на выборах в Южной Африке. Сегрегация. Eiesoortigheid. Националистическая партия, представляющая интересы белых африканеров, получила семьдесят девять мест в парламенте, а Объединенной партии, собравшей на выборах на сто сорок тысяч голосов больше, досталось всего семьдесят одно место. Так, впервые в истории Южной Африки возникло правительство, состоявшее сплошь из африканеров, в то время как небелое население, почти не имевшее своих представителей в парламенте, сидело сложа руки и со страхом и смятением ожидало, что будет дальше.

— Итак, что же получается? — спросил Эндрю.

— Поживем — увидим, — ответил Эйб.

— Ты думаешь, что с приходом националистов к власти положение коренным образом улучшится?

— Нет, я так не думаю. Но будут приняты новые законы, и мы кое-что от этого получим.

Националистическое правительство и в самом деле очень скоро приступило к осуществлению своей программы. В сентябре был введен апартеид на кейптаунской пригородной ветке. Для белых в железнодорожных вагонах отводились особые места. Эндрю и Эйб в качестве наблюдателей от Ассоциации современной молодежи приняли участие в массовом митинге протеста на Грэнд-Парейд. Ораторы один за другим осуждали действия правительства. В толпе они заметили Джастина, распространявшего прокламации. В конце митинга председательствующий призвал добровольцев отправиться на вокзал, демонстративно занять места в вагонах, отведенных для белых, и тем самым бросить вызов сегрегации. Занимайте любое место. Будьте готовы идти в тюрьму за свои принципы. Кто не боится этого, прошу подойти к трибуне. Вскоре образовалась длинная очередь. Джастин записывал добровольцев.

— Я тоже иду, — сказал Эйб. — А как ты?

— Не знаю.

— У нас нет выбора. Если мы хотим бороться, мы должны быть готовы к любым последствиям.

— Согласен.

— Ну, я пошел записываться.

Эндрю мучило тяжелое предчувствие, он прекрасно сознавал безнадежность своего положения. Что скажет Мириам? Кеннет? Спасибо, что его хотя бы терпят в доме. Он может погубить свою будущую карьеру, а этим рисковать он не имеет права. Ему лишь чудом удалось попасть в университет. А теперь вдруг отказаться от всего этого?!

— Нет, Эйб, я не пойду.

— Боишься?

— В какой-то мере, — да.

— Ну, а я иду.

Эйб встал в очередь записываться. Эндрю не отводил от него горячего взора. Он испытывал жгучий стыд и угрызения совести. Готов был провалиться сквозь землю при одной мысли о том, что Эйб считает его трусом. Разве Эйб может его понять? Разве кто-нибудь из этих людей может понять? Поставлено под угрозу само его существование. Все его надежды на образование. Но прослыть жалким трусом! Он резко повернулся и зашагал прочь. Слезы застилали глаза. Он прошел Дарлинг-стрит и Гановер-стрит и наконец свернул к дому.

На следующий день он узнал из газет, что демонстрацию отменили, однако это не принесло ему облегчения. В течение нескольких недель он избегал Эйба. Он даже всерьез подумывал о выходе из Ассоциации современной молодежи, но в конце концов ограничился тем, что стал посещать собрания лишь изредка. Он занимался теперь с утроенной энергией, засиживаясь до глубокой ночи, а то и до рассвета, а иногда усталый, с покрасневшими глазами, наблюдал, как над Столовой бухтой встает солнце.

Письменные экзамены за первый курс он сдавал в состоянии крайнего нервного напряжения и переутомления. Это был калейдоскоп из письменных работ, задаваемых с ходу вопросов, зубрежки, пересказов, резюме. После экзамена он спешил домой, на Найл-стрит, чтобы лихорадочно готовиться к очередному экзамену. Когда объявили результаты, то оказалось, что он блестяще сдал английский, но лишь кое-как вытянул латынь, историю и философию. Он решил в последующие годы заниматься еще упорнее, независимо от того, будет он интересоваться политикой или нет.

Глава четвертая

Пролетел и второй год в университете. Эндрю повзрослел и стал еще серьезнее смотреть на жизнь. Он работал неистово, так, что порой засыпал за учебниками. С Эйбом они иногда встречались в университетском городке и, лишь столкнувшись нос к носу, холодно кивали друг другу.

В самом начале нового года, когда на улицах Кейптауна все еще продолжался карнавал и дома были украшены праздничными флагами, Эндрю ужинал с Мириам и Кеннетом. Джеймс должен был прийти позже, и Эндрю сидел как на иголках, опасаясь, что брат придет раньше, чем он успеет поужинать. Кеннет был, как всегда, поглощен газетой. Эндрю, обжигаясь, допивал кофе. Мириам сидела тихо, с озабоченным видом. Эндрю знал, что ей не очень нравятся посещения Джеймса. Неожиданно Кеннет взорвался. Его взбесила какая-то статья в «Аргусе».

— Эти мерзкие кули, эти проклятые выродки!

Мириам недоумевала, но Эндрю знал, что имеет в виду Кеннет. В торговых рядах на Виктория-стрит в Дурбане один индиец ударил юношу-африканца, и тот врезался в витрину и поранился стеклом. Разгорелись невиданно жестокие индо-африканские конфликты. Погибло более ста человек и свыше тысячи было ранено. Сожжено и разрушено множество магазинов, фабрик и жилых домов, в Като-Маноре то там, то тут вспыхивали пожары.

Все еще недоумевая, Мириам спросила:

— Почему ты так говоришь?

— Потому что индийцы — чужаки в Южной Африке, и может быть, было бы хорошо, если бы кафры перебили все это стадо.

— Что ты говоришь, Кеннет!

— Ты мне не чтокай. Если бы всех этих поганых индийцев отправили домой, было бы лучше для порядочных цветных и для белых. С кафрами еще можно иметь дело. А от индийцев меня всегда воротит.

Эндрю чувствовал, что надо что-нибудь сказать, как-то возразить Кеннету, но он счел за лучшее промолчать.

— Ну взять хотя бы их женщин! Разве они когда-нибудь показывают нам своих жен? Выводят их на люди? Ничего подобного! Но без наших цветных девушек они жить не могут.

— Это несправедливо, — настаивала Мириам.

— Да ну, в самом деле?! С каких это пор ты так полюбила индийцев? Какого же черта ты не вышла замуж за проклятого кули? Нарожала бы кучу чумазых недоделанных ублюдков.

В это время послышался стук в дверь. Мириам все еще с ужасом смотрела на Кеннета.

— Иди, открой дверь!

— Послушай, Кеннет!

— Черт побери, не сиди как идиотка.

— Я открою, — сказал Эндрю и поднялся.

Он шел по коридору, чувствуя, что его терпение вот-вот лопнет.

Он распахнул дверь, впуская Джеймса и густо напудренную белую женщину. Брат пробормотал приветствие сквозь зубы, и Эндрю поспешил ретироваться в свою комнату. Он думал о том, что ему следовало ответить на расистские выпады Кеннета. Как долго ему еще придется терпеть своего зятя? Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что пока ничего не может сделать. Может быть, потом, когда получит специальность и у него будет твердая почва под ногами. Может быть, тогда он сможет ответить.

Из своей комнаты он слышал, как хлопнула парадная дверь. Это ушла Мириам. И вскоре в гостиной зазвенели бокалы. Как долго еще вынужден будет он терпеть все это!

Националистическое правительство издало целую серию законов, утвердивших политику сегрегации. Апартеид. Различные расы должны быть изолированы одна от другой. Апартеид на почте. Закон о запрещении смешанных браков.

На другой вечер Мириам затеяла тот же разговор:

— Послушай, Кеннет, эти законы, наверно, касаются и тебя, как цветного.

— А разве я похож на цветного?

— Нет, не похож, но зарегистрирован-то ты цветным.

— Неужели ты думаешь, что кто-нибудь способен заподозрить во мне цветного, если, конечно, не увидит мою жену?

Джеймс теперь был здесь частым гостем и каждый раз появлялся с новой белой женщиной. Кеннет злился, если дверь открывал Эндрю, и бранил Мириам, поэтому она деликатно посоветовала Эндрю не выходить из своей комнаты, когда бывает Джейме. «Лучше вообще не попадайся ему на глаза, его смущает твое присутствие». Всякий раз, когда появлялся Джейме, Мириам под каким-нибудь предлогом уходила из дому. По-видимому, старший брат и сестра терпеть не могли друг друга. Куда она уходила, Эндрю не знал. Кеннет и Джеймс обычно садились пьянствовать в обществе девицы, которую приволакивал с собой Джеймс.

В начале сентября, спустя несколько месяцев после случая на железнодорожной станции, Эндрю пришел на собрание Ассоциации современной молодежи и скромно сел где-то в глубине зала. Эйб восседал за огромным столом и что-то писал. Обсуждался вопрос о протесте против введения апартеида «а почте. Только что была введена сегрегация во всех почтовых отделениях Капского полуострова, и Ассоциация современной молодежи предложила своим членам принять участие в демонстрации перед Центральным почтамтом, которая состоится в полдень тринадцатого. В итоге длительных и порой горячих дебатов студенческая ассоциация решила выйти на демонстрацию протеста против апартеида после того, как была принята внушительная резолюция, по размеру вдвое превосходящая американскую Декларацию независимости.

Эндрю уже жалел о том, что пришел на собрание. Что это, еще одно свидетельство его трусости? Его безволия? Или это полная апатия? Он и сам не знал.

В одиннадцать часов утра тринадцатого у него созрело решение. Он ушел с занятий и устремился в город. У Центрального почтамта уже толпилось множество народу. Вдоль тротуара выстроились более ста демонстрантов с лозунгами протеста. В самом конце колонны Эндрю заметил Эйба. Может быть, именно сегодня перед ним открывается возможность загладить свою вину, испытать себя, успокоить совесть. Он протиснулся сквозь толпу зевак и подошел к Эйбу.

— Привет, Эйб, — прошептал он. — Что надо делать?

Эйб обернулся и даже не подал виду, что удивлен.

— Сейчас подумаем.

— Где можно взять плакат?

— Все уже разобрали. Но мы можем нести вместе. Берись за другую палку.

Так они стояли в течение двух часов, а толпа все росла и росла. По улице непрерывно расхаживали полицейские.

Вдоль колонны демонстрантов, размахивая зонтом, шла белая женщина.

— Выше головы, и вы многого добьетесь, — повторяла она пронзительным голосом.

— Ты согласен? — спросил Эндрю.

— С чем?

— Что многого добьешься, если держать голову высоко?

— Согласен. А ты?

— Конечно, согласен, — оказал Эндрю. И он действительно так думал.

Глава пятая

Второй курс остался позади; предстоял последний, самый ответственный год. Долгие часы в библиотеках, у Эйба, долгие часы за письменным столом дома, до тех пор пока он не переставал различать строки. Дни мелькали, словно в тумане. Эндрю не имел никакого представления о том, что творится вокруг, и вряд ли замечал, что морщины на лице Мириам становятся все глубже, что она все чаще и чаще ссорится с Кеннетом и в доме все чаще появляется Джеймс. По совету сестры Эндрю избегал Кеннета и занимался большей частью у Эйба. «Не попадайся ему на глаза и старайся не встречаться с Джеймсом», — предостерегала она.

Неудержимый поток законов, утверждающих апартеид, не прекращался. Националисты были полны решимости узаконить сегрегацию. Укрепить господство белых, по крайней мере, еще на триста лет. Все новые и новые законы. Закон «О групповом расселении» означал полную и окончательную сегрегацию в отношении места жительства. Белые, африканцы и цветные в соответствии с законом должны жить в различных районах. Закон «О подавлении коммунизма» давал право министру юстиции единолично решать, является ли то или иное лицо коммунистом или нет. Закон «О регистрации населения» предполагал классификацию всего населения Южно-Африканского Союза по расовому принципу. В соответствии с этим законом требовалось зарегистрировать, сфотографировать всех без исключения жителей страны и установить их расу. Поправка к закону «О борьбе с безнравственностью» гласила: сожительство белых с небелыми карается законом. И еще законы. Направленные на укрепление апартеида.

Обо всем этом Эндрю имел весьма смутное представление. Газеты он читал лишь от случая к случаю. Он учился на последнем курсе и не мог позволить себе отвлекаться от дел.

Как-то вечером, в начале октября, он занимался у Эйба и вдруг обнаружил, что забыл дома тетрадь по переводу со староанглийского. Экзамены были на носу, и ему во что бы то ни стало требовалась тетрадь. Он вспомнил, что просматривал ее днем в гостиной, пока убирали его комнату. Он объяснил Эйбу, в чем дело, и поспешил на Найл-стрит. Он вошел в дом с черного хода и хотел через кухню пройти в гостиную, надеясь, что там никого нет. Однако еще в прихожей он услышал голоса, среди которых смог отчетливо различить лишь голос Кеннета. У Эндрю не было ни малейшего желания вторгаться в гостиную. А ему так нужна была тетрадь. Если бы только вышла Мириам! Но ее поблизости не оказалось, и висевший на кухонной двери фартук свидетельствовал о том, что ее вообще нет дома. Эндрю шел по коридору со смутным предчувствием чего-то недоброго. Кеннет сидел спиной к двери, а Джеймс развалился на кушетке. Тетрадь Эндрю лежала на серванте. Рядом стояла нераспечатанная бутылка бренди. Должно быть, Эндрю помешал, потому что Кеннет и Джеймс сразу прервали разговор.

— Извините, пожалуйста, — робко сказал Эндрю.

Кеннет медленно повернулся в кресле и взглянул на него.

— Какого дьявола тебе здесь нужно?

— Моя тетрадь. Она на серванте.

Кресло Кеннета было придвинуто к самой двери, так что пройти в комнату было трудно.

— Проваливай отсюда!

— Пожалуйста, позвольте мне взять мои записи.

— Я сказал тебе, проваливай.

— Вот эта тетрадь, на серванте. В черной обложке.

Кеннет встал, пошатываясь и тяжело дыша.

Джеймс с непроницаемым лицом наблюдал за происходящим.

— Разве я не велел тебе убираться отсюда?

— Мне нужна тетрадь.

— Ты что, в моем доме вздумал мною командовать!

У Эндрю подкосились ноги, он не мог двинуться с места.

— Нет, — выдавил он из себя наконец. — Я только хотел взять свои записи на серванте.

— Ах ты, черномазый негодяй! Я тебе покажу. Я не допущу, чтобы ты обращался со мной, «ак с Джеймсом!

Кеннет схватил его за грудки и разорвал рубашку. На какой-то миг у Эндрю мелькнуло желание влепить кулак в одутловатое белое лицо. Стереть злобную усмешку, ползающую по тонким губам. Он был достаточно силен и внезапно осознал свою аилу.

— Мне нужно лишь взять тетрадь, — настойчиво повторил он.

— Убирайся вон! Наглая тварь!

— Тетрадь на серванте.

— Voetsak! [Ругательство (африкаанс).]

Кеннет изо всех сил ударил Эндрю ногой, так что тот отлетел к стене в коридоре. Джеймс даже не двинулся с места.

— Вот твои паршивые записи. Ты, черт побери, порядком мне надоел.

Кеннет швырнул в Эндрю тетрадь, и вложенные в нее листки рассыпались по полу. Эндрю весь кипел от гнева, подбирая бумаги. Он не стал возвращаться к Эйбу, а пошел к себе и лег в постель, хотя в эту ночь не уснул ни на минуту.

Наступили выпускные экзамены. Кеннет и Мириам отодвинулись на задний план. Он часто ночевал и обедал у Эйба, и бывали случаи, не появлялся дома по поскольку дней подряд. Мать Эйба, миссис Хэнсло, была приветливая и гостеприимная женщина. Эндрю казалось, что он никогда не привыкнет к экзаменам. Каждый раз, когда раздавали экзаменационные билеты, все внутри у него начинало трястись. Перо не слушалось. На ум приходили самые несуразные вещи, например, картина Утрилло на стене в комнате Эйба. Он следил за тем, как секундная стрелка гигантских стенных часов описывает все новые и новые круги, и проходила уйма времени, прежде чем он наконец приступал к делу. Его ладони становились липкими от пота.

В первых числах сентября вывесили описок выпускников. Эндрю отправился вместе с Эйбом узнать результаты. Они медленно поднялись по длинной лестнице к доске для объявлений.

— Ну, где наша не пропадала, — оказал Эйб тоном убежденного фаталиста.

— Ты волнуешься так же, как я?

— Не то чтобы волнуюсь, но все-таки.

— Помнишь тот вечер, когда мы узнали, что получили аттестат с отличием?

— А помнишь, как был взволнован Джастин?

— И мать Херби Соломонса?

— Он сейчас в Англии.

— Вполне возможно, что он член Ассоциации друзей Южной Африки.

— Ну хорошо, скажи, пожалуйста, на какую должность может претендовать человек, окончивший университет?

— Видишь ли, поскольку мы с тобой оба принадлежим к Великим Немытым \ мы можем либо запять пост премьер-министра, либо стать членом кабинета. Что тебе больше нравится?

— Не говори глупостей.

— А что же еще можно делать с университетским дипломом?

— Учить сопливых ребятишек в какой-нибудь школе.

— «Послушай-ка, Джонни Ферейра, если ты не перестанешь так шумно есть рыбу с картошкой, мне придется прогнать тебя с урока латыни».

К доске объявлений подойти было невозможно — ее со всех сторон облепили студенты.

— Ты посмотри, — попросил Эндрю, — а потом скажешь мне результаты. У меня просто не хватает смелости заглянуть в список.

— Ладно. Так и быть.

Эндрю прислонился к колонне. В висках у него стучало, глаза горели. Если ему присудили степень, тогда все в порядке. Со степенью, по крайней мере, можно найти работу. Степень дает право заняться наукой. Рождает ощущение, что ты чего-то добился. Подошел худощавый, с бородкой и живыми глазами белый студент и обратился к нему на африкаанс. Эндрю вспомнил, что встречал его в университетском городке.

— Is ju deur? Ну как, получил степень? — поинтересовался он, хотя Эндрю не выказал ни малейшего желания вступить с ним в разговор.

— Пока не знаю, — ответил Эндрю.

— Неужели не волнуешься?

— Я попросил друга узнать результаты.

— Ну, а я, слава богу, получил.

— Поздравляю. — Эндрю пожал ему руку. В это время прибежал запыхавшийся Эйб. — Ну, как?

— Разрешите пожать вам руку, господин Эндрю Дрейер, бакалавр искусств.

— Не может быть!

— Тем не менее это так!

Эндрю почувствовал, как горячие слезы обожгли ему глаза.

— А у тебя как?

— Ты разговариваешь с членом Университетского совета, Baccalattreus Scientiae.

— Говори по-английски!

— Разрешите представиться, сэр. Мистер Абрахам Барри Хэнсло, бакалавр естественных наук.

— Поздравляю, старик. О, простите, позвольте вас представить. Это господин…

— Браам де Врис.

— Господин Браам де Врис. Господин Абрахам Хэнсло. Я — Эндрю Дрейер.

— Здравствуйте, господин де Врис.

— Называйте меня Браам. Мои друзья зовут меня Браам де Вриелик. Я был особо отмечен на экзаменах по голландскому и африкаанс.

— Стало быть, вы получили степень?

— А что было делать?

— Мы всё говорим о делах. Надо сообщить домашним радостную весть.

— Пойдем-ка лучше ко мне и выпьем по бокалу вина, — предложил Браам.

— Только не сейчас. — Эйб извинился. — Мама ждет ребенка.

— Да ну, в ее-то возрасте! — весело подхватил Эндрю.

— Ну ладно, тогда как-нибудь в другой раз. — Браам огорчился, что его новые знакомые не поддержали компанию. — Вы знаете Джастина Бейли?

— Конечно, мы вместе учились в школе.

— Он мой хороший друг. Заходите как-нибудь. Я запишу свой адрес. Я столуюсь у ребе.

— А я принял вас за…

— За африканера? Так оно и есть. Я африканер. Необрезанный. — Он нацарапал свое имя и адрес на обратной стороне старого конверта и тут же попрощался.

— Чудак, — заметил Эйб. — Я думаю, мы еще встретимся с ним.

— Что-то подсказывает мне, что ты прав, — без особой радости оказал Эндрю.

— Давай поймаем попутную машину и доедем до города.

Не успели они выйти на дорогу, как знакомый преподаватель из университета остановил машину и предложил подбросить их. Они охотно согласились. Эйб попросил высадить их на Де-Вааль-драйв, за Зоннеблумским колледжем.

— Здесь мы выходим. Спасибо.

— Пожалуйста, — ответил преподаватель. Эндрю остался в машине.

— А вы едете в город? — неожиданно спросил он.

— Я еду через весь город в Си-Поинт.

— Тогда будьте любезны высадить меня у пожарки на Руленд-стрит.

— С удовольствием.

Эйб в недоумении смотрел на удалявшуюся машину и махал ей вслед. У Эндрю не было желания видеться с Мириам и Кеннетом. Выйдя из машины, он зашагал по Де-Вильерс-стрит к Шестому кварталу. Оставшуюся часть вечера он пробродил по тем местам, где часто бродил в детстве.

Глава шестая

Только на следующий день Эндрю решил сообщить дома о своих успехах в университете. Мириам, Кеннет и Эндрю сходились вместе лишь по вечерам, за ужином, и то, когда Кеннет не работал в вечернюю смену. Если раньше Кеннет попросту не замечал Эндрю, то теперь стал относиться к нему явно враждебно. «Как-нибудь протерпеть еще один год!» — думал Эндрю. А тогда, с дипломом учителя, он больше не будет нуждаться в материальной поддержке. Когда ему приходилось обращаться за чем-либо к Кеннету, он обычно прибегал к посредничеству сестры.

— Послушай, Мириам.

Продолжая разливать кофе, она вопросительно подняла бровь.

— Я получил степень.

Рука с кофейником застыла в воздухе, по лицу скользнула улыбка.

— Как чудесно, Эндрю. Я рада за тебя. Теперь ты бакалавр искусств?

— Да.

— Кеннет!

Муж словно не слышал ее и продолжал молча читать газету.

— Кеннет! Эндрю получил степень.

— Угу!

— Эндрю присвоили звание бакалавра искусств.

— Ах, вот оно что! Ну теперь мы перед ним должны на задних лапах ходить, — съязвил Кеннет.

— Не сердись, дорогой. Эндрю работал так много, что, мне кажется, заслуживает поздравления.

— Что до меня, то он может катиться ко всем чертям, — выпалил Кеннет и снова уткнулся в газету.

Мириам пожала плечами.

— У меня есть два пригласительных билета на торжественную церемонию по случаю вручения дипломов. Я могу дать их вам, если вы захотите пойти.

— Конечно, я с удовольствием пойду.

— А Кеннет? — спросил он исключительно из вежливости.

— Еще чего захотел! — буркнул зять, вставая из-за стола.

— Не расстраивайся из-за него, — сказала Мириам сквозь слезы, стараясь разрядить обстановку. — Я горжусь тобой. Я обязательно приду.

И она действительно появилась в зале как раз в тот момент, когда президент университета объявил о присуждении степени бакалавра искусств ее брату.

Последний год в университете Эйб и Эндрю посвятили подготовке к экзаменам на звание учителя средней школы. 1951 год, как и предыдущий, был отмечен политической напряженностью.

Закон «О раздельном представительстве избирателей» был порожден горячим желанием националистов исключить из общего списка сорок восемь тысяч цветных избирателей Капской провинции. на деле же это означало лишение избирательного права.

Это был год «факельного шествия». Под командованием моряка Малана к Кейптауну, где проходила сессия парламента, двинулось огромное количество «джипов» и других автомобилей. Десять тысяч солдат во главе с семидесятичетырехлетним ветераном бурской войны Долфом де ля Реем прошли с факелами по улицам города, выражая протест против лишения цветного населения избирательного права. К участию в шествии допускались главным образом бывшие солдаты-европейцы.

Эйб и Эндрю были направлены на стажировку в ту самую школу, где когда-то учились сами. Директорствовал в ней по-прежнему м-р Альтман, собиравшийся в будущем году выйти на пенсию.

Как странно в первый раз предстать перед учениками! Море любопытных коричневых лиц. Слова застревают в горле. В углу хихикает девчонка. Эндрю специализировался по истории античного мира и английскому языку. Внимание, дети! Арденнский лес — своего рода катализатор. Едва все сойдутся на этом, как их характер существенно меняется. Есть сладостная польза и в несчастье, оно подобно ядовитой жабе, что ценный камень в голове таит[В. Шекспир, Как вам это понравится, акт II, сц. 1. (Перевод Т. Щепкиной-Куперник.)]. Как точно сказано! В действиях переселенцев-буров и банту на восточных границах Канской провинции в девятнадцатом веке, ребята, много общего. Гораздо больше общего, нежели различия.

Во время перерывов он пил чай с бывшими своими учителями. Теперь он смотрел на них уже совершенно иными глазами. Все они хорошо одеты, респектабельны, беседы их вращаются вокруг автомобилей и школьных программ, о политике эти люди рассуждают чисто умозрительно. Альтман очень добр и в любую минуту готов прийти на помощь. После ухода на пенсию он рассчитывает получить должность ассистента в какой-нибудь из школ южного пригорода и посвятить себя заботам об усадьбе на Лотосовой реке. Он, казалось, совершенно не интересуется политикой.

Через неделю Эндрю обнаружил, что постепенно все начинает приходить в норму. Ученики привыкли к нему, и он начал постигать маленькие хитрости профессии учителя. В конце концов быть учителем не так уж плохо. На уроках он старательно избегал каких-либо вопросов политического свойства. Но вопросы все-таки возникали. Сэр, объясните, пожалуйста, что такое фашизм. Почему мы не имеем права учиться вместе с белыми? Что будет, если нас исключат из общего списка избирателей? Эндрю держался уверенно и балансировал, как искусный канатоходец.

Затем снова университет, подготовка к последним экзаменам и распределение. Форма заявления Е-7. Рекомендация — оригинал и заверенная копия. Предъявляется по месту назначения. Я знаю м-ра Эндрю Дрейера…

Эндрю получил временное назначение в тирвлай-скую среднюю школу, которая должна была открыться в январе 1952 года. Эйб был назначен на постоянную должность учителя естествознания в средней школе Стеенберга.

— Знаешь, Эндрю, Альтман будет работать вместе со мной.

— Где?

— В стеенбергской средней школе.

— Откуда ты знаешь?

— Мне сказал директор.

— А кто там директор?

— Некий мистер Ягер. Он, кажется, неплохой малый.

— Должно быть, очень странно преподавать в одной школе с Альтманом и быть его коллегой.

— Еще бы! Но старик понятия не имеет, что я знаю об этом, так что помалкивай.

— Разумеется.

Друзья вое еще продолжали ходить на собрания Ассоциации современной молодежи, когда удавалось выкроить время. Как-то вечером, в самом начале октября, они возвращались с заседания исполнительного комитета, которое затянулось до восьми часов. Попутную машину поймать не удалось, и, прождав полчаса, они решили доехать на поезде до Кейптауна, а там пересесть на автобус, идущий в Уолмер-Эстейч. Когда же они приехали в Кейптаун, оказалось, что автобус только что ушел, а следующий будет через сорок минут. Поэтому им ничего не оставалось, кроме как отправиться бродить «а Грэнд-Парейд.

— Давай поедем на гановерском автобусе, — предложил Эндрю.

— Мне придется чертовски далеко идти, к ты поезжай.

— Я поеду вместе с тобой.

— Как хочешь.

На углу Грэнд Парейд, рядом с вокзалом, небольшая группа людей, как обычно, совершала вечернюю молитву. У Эндрю возникло непреодолимое желание подойти и послушать. Эйб сначала противился, но Эндрю удалось его уговорить.

— Давай подойдем к «им, по-моему, они великолепны.

— Меня абсолютно не интересуют методисты-прыгуны.

— Их искренность не для этого мира.

— Еще бы.

— Ничего не поделаешь, придется ждать проклятый автобус. Тем временем мы могли бы приобщиться к иной вере.

— Ну, так и быть, идем.

Они направились к группе молельщиков. Эндрю предчувствовал, что сейчас на него нахлынут горькие воспоминания. Он боялся бередить старые раны и тем не менее с садистской жестокостью шел на это. Впрочем, выросший в трущобах шестнадцатилетний подросток, у которого дома умирала мать, и выпускник университета, без пяти минут учитель, почти взрослый человек, должны по-разному воспринимать эту сцену. Он старался напустить на себя как можно более равнодушный вид.

Апостолики — в большинстве своем богобоязненные работяги с банджо и их худощавые, постоянно недоедающие, такие же богобоязненные жены. Они были в латаных-перелатаных одеждах и пели молитвы гнусавыми гортанными голосами. Эндрю вспомнил маленького мальчика, который однажды в дождливый вечер много лет назад предложил ему молитвенник. Теперь он, должно быть, взрослый парень. Интересно, сейчас он тоже предлагает прохожим молитвенники или давно покончил с этим?

Красивый приметный мужчина лет под тридцать читал молитву. Он произносил слова более отчетливо и выразительно, чем остальные. На лбу у него выступили крупные капли пота, в уголках рта собралась слюна. Говоря о вечных муках ада, он то возвышал, то понижал голос. Заметив Эндрю и Эйба, он почтительно кивнул головой.

— С кем, черт побери, он здоровается? — спросил Эйб слегка раздраженным тоном.

В ответ Эндрю неожиданно оказал:

— Пошли.

— Ты его знаешь?

— Нет. Пошли.

— Подожди немного. Автобуса все равно пока нет.

— Пожалуй, с меня хватит.

— Но ведь именно ты настаивал, чтобы мы подошли к ним.

— Да, я. Но это было ни к чему. Если я тотчас же не уйду отсюда, меня стошнит.

— Ладно, пойдем.

И когда пришел автобус, Эндрю был по-прежнему угрюм и молчалив. Эйб не мог понять причины этой резкой перемены и вопросительно смотрел на Эндрю. Тот чувствовал, что внутри у него все переворачивается, голова разламывается от боли. Но разве мог он объяснить Эйбу, какие воспоминания пробудила в нем эта уличная сценка, и разве мог он сказать, что человек, читавший молитву, — его родной брат Дэниель?!

Глава седьмая

Эндрю приступил к работе с вполне естественными опасениями. До него дошли слухи, что его новый шеф, м-р Блерк — личность довольно сомнительная. Те, кто недолюбливал директора, называли его предателем, доносчиком, правительственной марионеткой. В тот день, когда Эндрю впервые должен был отправиться на работу, Мириам встала рано, чтобы привести в порядок его костюм и приготовить завтрак. Эндрю одевался не спеша и очень тщательно. Несколько раз оглядел себя в зеркале, желая убедиться, что он действительно похож на учителя и что у него в самом деле внушительный вид. Он искренне надеялся, что так оно и есть. Эндрю остался доволен своим видом. Он стал выше и стройнее. Над его красивым смуглым лицом чернела копна вьющихся волос. Квадратный подбородок и густые лохматые брови. Он смахнул с пиджака невидимую пылинку и для большей солидности надел темные очки. Затем отправился в кухню завтракать.

Ему предстояло доехать на поезде до Тирвлай, а затем пройти с четверть мили до Дирки-Уис-стрит. Вагон оказался набитым до отказа, и среди пассажиров, вошедших на станции Гудвуд, он заметил нескольких учеников с нашивками «Тирвлайская средняя школа». Он развернул свежий номер «Кейп таймс» и, как и подобает учителю, попытался углубиться в чтение. Затем принялся разгадывать кроссворд. В Тирвлай он сошел с поезда и спросил у группы учеников, как ближе всего пройти к школе.

Первое разочарование постигло Эндрю, когда он обнаружил, что школа размещается в сборных стандартных домах. Главное здание, однако, было построено из кирпича. Его очень позабавили малыши-африканеры, во множестве встречавшиеся ему по пути. Они почтительно приветствовали его на африкаанс, касаясь при этом рукой фуражки. У центрального входа группками стояли и разговаривали ученики. Сейчас ему предстоит первое испытание. Выглядит ли он достаточно взрослым, чтобы сойти за учителя, или его примут за старшеклассника? Пожалуй, надо закурить. Ученики почтительно расступились перед ним и, когда он проходил мимо, поздоровались. Эндрю облегченно вздохнул.

Приемная директора была пуста. Эндрю вышел в коридор и остановился у окна, из которого виден был центральный двор и бегавшие по нему школьники. Ребята, в общем, симпатичные, хотя некоторым явно не хватает умения себя вести. Эндрю вспомнил Эйба. Интересно, как он там, на другом конце полуострова? Многие мальчик «и девочки были бедно одеты — в стоптанных туфлях и рваных куртках — и выглядели истощенными.

В конце коридора показался маленький злой человечек, он шел навстречу Эндрю нервной походкой.

— Здравствуйте. Вы мистер Дрейер?

— Да, сэр.

— Я — мистер ван Блерк.

Эндрю пожал руку своему новому директору и пришел к выводу, что тот ему не понравился.

— Проходите. Садитесь. Извините, мне необходимо позвонить.

Эндрю не спускал с него глаз. Видимо, вспыльчив, раздражителен.

— Алло! Это тирвлайский полицейский участок? Говорит ван Блерк. Да, ван Блерк, директор средней школы для цветных. Член школьного комитета, некий мистер де Бруйаи, стоит возле школы и отговаривает всех поступать в мою школу, потому что меня считают правительственной марионеткой. Да, да, у бокового входа на Флиндерс-стрит. Я хочу, чтобы вы как можно быстрее прислали людей и убрали его оттуда. Благодарю.

Ван Блерк с шумом бросил трубку на рычаг.

— Он получит по заслугам. Вечное беспокойство, беспокойство, беспокойство. Тут меня зовут предателем и продажной шкурой только потому, что я не хочу, чтобы кто-либо мешал мне работать. Я не допускаю никакой политики у себя в школе. Надеюсь, мы понимаем друг друга, мистер Дрейер, никакой политики.

Да, с ван Блерком будет нелегко. Далее беседа пошла об обязанности и нагрузке Эндрю.

— Итак, — быстро заговорил ван Блерк, — английский и история в старших классах, английский, латынь и физиология в младших. Кроме того, религиозное воспитание и физкультура.

— Но я никогда в жизни не занимался физиологией, — возразил удивленный Эндрю.

— Не имеет никакого значения, просто надо чем-нибудь занять учеников.

— У меня нет права преподавать физиологию.

— Это не важно.

— Я претендовал на должность преподавателя английского языка и истории в старших классах.

— Пожалуйста, не рассказывайте мне, на что вы претендовали.

— Если бы я знал, что так получится, я ни за что не согласился бы преподавать в этой школе.

— У вас еще есть возможность отказаться. Преподавательская за углом. До свидания, мистер Дрейер.

После столь резкого завершения беседы Эндрю вышел в коридор, раздумывая над тем, в какое он попал положение. Он прошел в учительскую и мрачно опустился на стул. К. нему подсел человек серьезной наружности, в очках.

— Хелло, вы, по-видимому, новый преподаватель.

— Да. Моя фамилия Дрейер. Эндрю Дрейер.

— Здравствуйте. Я — Кейт де Бруйан.

— Постойте, а мы не встречались раньше?

— Пожалуй, встречались. В университете. Вы были на курс младше меня.

— Верно. Теперь вспоминаю. Вы уже один год отработали здесь?

— Да, целый год.

— Знаете, я только что слышал вашу фамилию. У вас есть какой-нибудь родственник, член школьного комитета?

— Это мой отец.

— Он стоял сегодня у входа, уговаривая детей не записываться в школу?

— Вполне возможно. Это похоже на моего старика.

— Я слышал, как директор звонил в полицию, чтобы его убрали.

— Не стоит придавать этому большого значения. Он псих. Страдает тяжкой манией преследования.

— В самом деле?

— Да. Без конца бегает с жалобами в департамент просвещения или в полицию.

— Вот оно что.

— С политикой будьте осторожны. Если он что-нибудь унюхает, непременно донесет на вас куда следует. Очень уж ему хочется сохранить в глазах правительства репутацию пай-мальчика.

— Похоже на то.

— Он считает себя мучеником, в действительности же виноват во всем только сам. Никто не в силах терпеть его характер.

Эндрю держался как можно дальше от политики вплоть до апреля, когда по всей стране должно было широко отмечаться трехсотлетие со дня прибытия в Южную Африку корабля Яна ван Рибека[Ян ван Рибек (род. в 1634 г., год смерти неизвестен) — голландский корабельный лекарь и мореплаватель, основатель Кейптауна.], основавшего первое постоянное поселение белых на мысе Доброй Надежды. Повсюду устраивались пышные зрелища и торжественные церемонии, провозглашались речи, в которых восславлялось трехсотлетнее господство белых. В это самое время среди небелых развернулось движение за бойкот празднеств — они не станут участвовать в торжествах по случаю их порабощения. По рукам ходили тысячи листовок, и несколько штук Эндрю вручил своим наиболее надежным ученикам.

На следующий день перед началом занятий ван Блерк вызвал Эндрю. В руках у директора была листовка.

— Мистер Дрейер, вам что-нибудь известно об этих листовках? — Он протянул листовку Эндрю.

— Да, известно.

— Они циркулируют по школе. Вы не знаете, как они сюда попали?

— Я не готов к ответу на ваш вопрос.

— А не вы ли их принесли?

— Вы выдвигаете против меня обвинение?

— Да, выдвигаю обвинение.

— Ну что ж, вы знаете, что надо делать в этом случае.

— Мистер Дрейер, вы подвергаете риску свою карьеру в самом начале. На территории школы вы не имеете права распространять политическую литературу.

— Благодарю вас за совет.

— До свидания, мистер Дрейер.

Эндрю пошел на урок взвинченный. В обеденный перерыв он встретил Кейта.

— Ван Блерк знает, что я распространял листовки.

— Это скверно.

— Он опросил меня, как они появились на территории школы.

— А за пределами школы?

— Об этом он не упомянул.

— Я думаю, пора заставить его прекратить запугивание. После работы мы ему не подчиняемся.

Как только прозвенел звонок, возвестивший конец занятий, Кейт и Эндрю уже стояли на улице у центрального входа и раздавали свежие листовки. Ван Блерк прошел мимо, не сказав ни слова.

На следующий день после занятий они снова были на том же месте. На тротуаре ученики выстроились в длинную очередь за листовками. Ван Блерк сел в машину и уехал. Через пятнадцать минут он вернулся в сопровождении полицейского офицера. В течение получаса они, не выходя из машины, следили, как Кейт и Эндрю распространяют листовки с призывом к бойкоту.

Двадцать шестого июня 1952 года оба конгресса начали кампанию неповиновения несправедливым законам. Они руководствовались гандистской концепцией гражданского неповиновения и полностью отвергали насилие. Африканцы и индийцы преднамеренно нарушали тот или иной закон апартеида и таким образом провоцировали аресты.

Эндрю узнал о начавшейся кампании из газет и обсудил все до мелочей с Эйбом. Очень многое в организации кампании их не устраивало, поэтому они отказались от активного участия в ней.

Однажды в конце августа, возвращаясь из школы, на Кейптаунском вокзале, возле киоска с мороженым, он увидел небольшую толпу. Она разрасталась все больше и больше, и Эндрю тоже решил посмотреть, что происходит. Из разговоров он понял, что только что было арестовано несколько участников кампании за то, что они демонстративно заняли купе, предназначенное только для белых, и что теперь полиция пытается отвести их в участок. То и дело раздавались возгласы «Свобода!», «Африка!», и собравшиеся поднимали вверх большой палец. В мгновение ока Эндрю протиснулся сквозь толпу. Полиция надела на арестованных наручники, теснила и толкала участников кампании. Среди них Эндрю увидел Джастина. Он шел с гордо поднятой головой, не желая убыстрять шаг. Джастин тоже заметил Эндрю и чуть заметно улыбнулся ему, подняв большой палец в конгрессистском приветствии.

Удивленный и ошеломленный, смотрел Эндрю, как Джастина и других уводят в тюрьму, и не мог в полной мере осознать, что происходит. И вместо того чтобы отправиться домой, он пошел к Эйбу.

— Помнишь, в прошлый вторник мы говорили о кампании неповиновения?

— Помню, — ответил Эйб.

— Тогда мы пришли к выводу, что это всего лишь очередная выдумка конгресса.

— Да.

— Сегодня я видел, как участников кампании вели в тюрьму.

— Что ты говоришь?!

— Среди них был Джастин.

— Кто?

— Джастин Бейли.

— Ну и что?

— Когда видишь близкого друга в наручниках, все предстает в ином свете.

— Не будь слишком сентиментальным.

— Да, я сентиментален я не стыжусь признаться в этом. Я чувствовал себя трусом, потому что не шел с ним рядом.

— Какое благородство! Видишь ли, Эндрю, с существующим положением нужно бороться на разумной основе. Перемен нельзя добиться грубой игрой на человеческих чувствах.

— А как обстоят дела с апартеидом на транспорте?

— Методы борьбы должны меняться. То, что годилось вчера, может оказаться неподходящим сегодня.

— В какой-то степени ты прав.

— Чего надеются добиться люди, подобные Джастину? Жалости со стороны властей предержащих?

— Я этого не знаю.

— Их надо бить по самому больному месту. По их карману, а не по совести.

— Пожалуй, ты прав. Но когда я увидел Джастина в наручниках, у меня что-то перевернулось внутри. Хотя толком и не могу объяснить, что я испытал при этом.

В октябре вспыхнули волнения в Порт-Элизабет. В Нью-Брайтоне белый полицейский пытался арестовать африканца, укравшего банку краски. Друзья попробовали вызволить его из-под охраны, и тогда полицейский выстрелил в толпу. Ситуация становилась все более напряженной, на место происшествия был спешно вызван полицейский отряд. И тогда началась схватка. Четверо белых было убито, десятки африканцев ранены, семеро смертельно.

В ноябре полиция прибегла к силе в Ист-Лондоне. Участникам религиозного собрания было приказано немедленно разойтись. Приказ полиции остался без внимания, и тогда в ход были пущены дубинки. Многим африканцам раскроили черепа. Это переполнило чашу терпения. Возмущенная толпа напала на белую монахиню, которая посвятила себя многолетнему служению африканцам в Ист-Лондоне, и убила ее.

Эндрю понимал бессмысленность своей затеи и тем не менее подал заявление с просьбой сохранить за ним место учителя в этой школе на следующий год. Ван Блерк, должно быть, охарактеризовал его начальству как активного агитатора, потому что в полученном на заявление ответе говорилось, что, к сожалению, его должность уже занята. Позже он узнал, что вместо него взяли студента университета без диплома. Эндрю оказался в тяжелом положении, но тут на помощь пришел Эйб.

— У нас в школе есть вакансия учителя английского языка и истории в старших классах.

— Чудесно.

— Мы с Альтманом рекомендовали тебя.

— Разумеется, иначе и не могло быть. Альтман работает в одной школе с тобой. Как поживает старик?

— Как всегда. Кстати, у нас директор — человек здравомыслящий.

— Этого не скажешь о дорогом ван Блерке. Так кто же твой босс?

— Де Ягер.

— А, теперь я вспомнил. Можешь ему сказать, что у меня десятилетний стаж. Год работы у ван Блерка стоит десяти в любом другом месте. Интересно, будет мой любящий шеф скучать обо мне?

Ван Блерк был чрезвычайно рад расстаться с Эндрю и на будущее решил комплектовать штат учителей за счет покладистых и далеких от политики студентов последнего курса.

Глава восьмая

В апреле 1953 года состоялись очередные всеобщие выборы. К участию в голосовании были допущены только белые и — в порядке исключения — цветное население мужского пола в Капской провинции. На этот раз Националистической партии удалось увеличить количество мест в ассамблее до девяноста четырех, и, захватив обе палаты, она фактически избавилась от серьезной оппозиции (В парламенте.

И снова последовала целая серия законов. Закон «Об общественной безопасности». Генерал-губернатор может в любое время объявить чрезвычайное положение в какой-нибудь области или по всей стране. Чрезвычайное положение без каких-либо дополнительных объявлений может существовать в течение целого года. Закон «О разделении различных средств обслуживания». Отныне сегрегация на транспорте и в общественных местах приобретает силу закона. Закон «О внесении изменений в уголовное законодательство». Любое лицо, выступающее против расистских законов или подстрекающее к подобным выступлениям других, может быть подвергнуто штрафу. Закон «О школьном образовании банту». Правительство целиком принимает на себя контроль за образованием африканцев. Миссионерские, или приходские, школы должны отвечать требованиям правительства, в противном случае он «будут закрыты. И так далее и тому подобное.

Эндрю был счастлив очутиться в стеенбергской средней школе вместе с Эйбом и Альтманом. Последний преподавал в младших классах и был вполне доволен своей новой должностью ассистента учителя младших классов. М-р Ягер оказался отличным человеком, отзывчивым, тактичным и не очень дотошным. Если у него и был какой-нибудь недостаток, то это излишняя набожность. Иногда на общих молебнах он читал молитву более получаса, обращаясь к ученикам и к богу на обоих государственных языках страны — на английском и африкаанс. И все же это было бесконечно лучше, чем ван Блерк и Тирвлай. Жизнь потекла приятно и размеренно. После общего молебна — урок закона божьего и еще три урока. Потом большой перерыв на обед, снова три урока — и вместе с Эйбом домой. Чаще всего их подбрасывал на машине Де Ягер, живший недалеко от Солт-ривер, а иногда они ехали на поезде от Стеенберга до Кейптауна и оттуда на автобусе в Уолмер-Эстейт.

Поездка на поезде, в общем-то, была утомительной, и они обычно коротали время за чтением книг и газет. Но однажды произошло событие, которое внесло разнообразие в эти скучные поездки.

Был один из тех великолепных, напоенных ароматом теплых дней, которые случаются в южных предместьях Кейптауна в сентябре, задолго до рождественской жары, когда люди быстро устают и легко раздражаются. Де Ягер предупредил Эндрю и Эйба, что задержится в школе, а это означало, что им придется добираться на поезде.

В железнодорожной кассе, как обычно, было два окошка — одно для белых, другое для цветных, о чем красноречиво свидетельствовала висевшая над ним табличка с надписью «Только для неевропейцев». Окно для цветных, обращенное на юго-восток, было у самого полотна железной дороги, а потому открыто копоти, в то время как окошечко с табличкой «Только для белых» выходило в аккуратный, хотя и скромно обставленный зал ожидания. Эйб закатил свои зеленые глаза и с притворным отчаянием сказал:

— Как трудно быть небелым!

— Я не понимаю, почему ты должен жаловаться, — возразил Эндрю. — Если бы ты чуть-чуть постарался, то мог бы свободно сойти за белого.

— Во всем виновата моя мать. Нельзя же винить меня за мои очаровательные веснушки и роскошные светлые кудри.

Друзья встали в очередь к окошку для небелых. За последнее время им неоднократно приходилось слышать от учеников жалобы на нового кассира. По-видимому, ко всем цветным он относился с абсолютным презрением. На железнодорожном расписании на станции кто-то карандашом написал: «О белая горила! Цветным билеты не швыряй, как собакам».

— Я не в восторге от стиля, хотя разделяю чувства автора этой надписи, — смеясь, заметил Эйб.

— Творение какого-то безвестного Мильтона, — пошутил Эндрю. — Очевидно, это очень свободный стих.

— Написание чудовищное. Только ученик из десятого «Б» мог написать так слово «горилла».

— Ну ладно, не могут же все ученики третьеразрядной средней школы в совершенстве владеть английским языком.

— Тем хуже для учеников.

— Наверно, на эту обезьяну в кассе поступает немало жалоб.

— Да, наверно. Сначала обслуживает белых, а потом уже не спеша выдает билеты нам, черным.

— Откуда эта начальственная спесь?

Очередь двигалась очень медленно.

— На днях я слышал, как он поносил одного нашего старшеклассника.

— Я бы на твоем месте не удивлялся. Ведь это как-никак Южная Африка, а люди, подобные этому кассиру, представляют собой рабочую аристократию.

— Из числа белых?

— Нет, я имею в виду вообще всех.

Тем временем подошла очередь Эйба. Кассир был грузный человек с землистым лицом и щеголеватыми усами а-ля Гроучо Маркс[Гроучо Маркс (род. в 1895 г.) — популярный актер мюзик-холла.]. Неизвестный бард был прав. В его внешности было что-то типично обезьянье.

— Один билет первого класса до Кейптауна, пожалуйста.

Кассир медленно поднял глаза, озадаченный чистотой выговора.

— Пожалуйста, пройдите к другому окошку, — вежливо оказал он.

Теперь настала очередь Эйба удивляться.

— Прошу прощения.

— Пройдите за угол, сэр. Эта касса для неевропейцев.

— Ах, вот оно что, понимаю, — оказал Эйб. Он развеселился, поняв, что ввел кассира в заблуждение светлой кожей. — Но ведь я же цветной или так называемый цветной.

— Пройдите к другой кассе, пожалуйста, — твердо повторил кассир.

— Послушайте, не надо осложнять дело, — начал Эйб. — Я предпочитаю получить билет здесь.

— Здесь я не имею права обслуживать белых.

— Простите, что вы сказали?

— Здесь я не имею права обслуживать белых.

— Я не белый и никогда в жизни не был в Европе.

— Пройдите за угол, пожалуйста.

Кассир отошел к другому окошку, чтобы обслужить кричаще одетую брюнетку.

— Черт знает что такое, — не переставал удивляться Эйб.

— Проклятый дурак, — согласился Эндрю.

— Теперь мне надо бороться за то, чтобы доказать свою принадлежность к цветным.

— Это еще впереди.

— С ума можно сойти от всего этого.

Очередь росла, и стоявшие за ними люди, главным образом домашние хозяйки и строительные рабочие, начали проявлять нетерпение. Эйб сердито постучал монетой по прилавку.

— Извините, но здесь я обслуживать вас не буду.

— Пожалуйста, один билет первого класса до Кейптауна.

— Здесь обслуживаются только цветные. Окошко для белых за углом.

— Но я цветной. У моей матери вьющиеся волосы и толстые губы. Я преподаю в средней школе для цветных. Я цветной, ярко выраженный цветной!

— Я здесь не для того, чтобы выслушивать оскорбления.

— Не говорите глупостей. Один билет первого класса до Кейптауна.

— Я не могу нарушать закон. Боюсь, вам придется пройти к окошку для европейцев.

— Черт побери! Я никуда отсюда не уйду.

Кассир обслужил еще троих белых, затем вернулся на прежнее место и сделал вид, будто погрузился в чтение свежего номера «Фармерс Куотерли». Он изо всех сил старался показать, что его совершенно не волнует свирепый вид Эйба. Очередь становилась все длиннее, и раздражение ожидавших росло. Подошел поезд и вскоре ушел; провожаемый криками, свистками, он увез всего лишь несколько небелых пассажиров.

— Пошли, Эйб, — умолял Эндрю. — Позабавился и хватит. Притворись, что ты белый, и конец всей этой глупой истории.

— Я отнюдь не нахожу историю забавной и желаю лишь оставаться самим собой.

— Хорошо. Я куплю тебе билет.

— Благодарю, я сам.

— Из-за нас скопилась уйма народу. Мы уже заставили их пропустить один поезд.

— Они могут пропустить и еще несколько.

— Разве по отношению к ним мы хорошо поступаем? Отнимаем время у людей, которые тут абсолютно ни при чем.

— Я им объясню.

Эйб стал лицом к очереди и откашлялся. Откинул спадавшую на глаза прядь волос.

— Леди и джентльмены! — Ему пришлось возвысить голос, чтобы всем было слышно. — Друзья, прошу вашего внимания. Очередь не двигается, потому что кассир отказывается меня обслужить. Дело в том, что он упорно причисляет меня к европейцам. Даю вам честное слово, что я никогда не уезжал из Южной Африки. Он просит меня встать в очередь для белых, а я не намерен это делать. Я останусь тем, кто я есть на самом деле, — одним из вас. Поэтому я буду стоять здесь до тех пор, пока меня не обслужат. Вы согласны со мной или нет?

Те, кому удалось услышать его, ответили согласием. Остальные угрюмо ворчали себе под нос. Эйб обратился к Эндрю:

— Ты удовлетворен?

— В твоей речи не было никакой необходимости.

— Но ты же хотел этого!

— Чистейшая самореклама.

Кассир продолжал читать журнал и обслуживал только белых. Пришел и ушел еще один полупустой поезд. Толпа у кассы опять заволновалась.

— Если вы отказываетесь пройти к другой кассе, я вообще не буду вас обслуживать, — сказал кассир, даже не взглянув на Эйба.

— По закону ведь полагается обслуживать неевропейцев в кассе для неевропейцев.

— Да.

— Так я неевропеец.

— Я готов обслужить вас в кассе за углом.

— И тем самым нарушить свои собственные законы?

Появился железнодорожный полицейский — белый. Уставшая от ожидания толпа исторгала то возгласы одобрения, то неприязни. Полицейский прошел внутрь помещения и принялся шептаться с кассиром. Затем, высунувшись в окошко, обратился к Эйбу:

— Ну, что здесь случилось?

— Я жду, когда меня обслужат. Жду уже более получаса.

— Кассир говорит, что вы встали не в ту очередь.

— Это очередь для небелых?

— А вы что, не можете прочитать?

— Я опрашиваю, это очередь для небелых?

— Да!

— Тогда я стою там, где надо.

— Вы уверены? — подозрительно спросил полицейский.

— Абсолютно уверен.

Полицейский наклонился к кассиру и принялся что-то настойчиво объяснять ему шепотом, затем вышел и стал протискиваться сквозь толпу. Недовольство выражалось все громче и громче, и теперь уже в возгласах толпы звучали нотки угрозы. Прошло еще десять минут. Кассир медленно поднял горевшие ненавистью глаза. Эйб выдержал его взгляд.

— Хорошо, — сказал наконец кассир, — я вас обслужу.

Он не спеша поднялся и пошел. Оказавшись на улице, он направился туда, где стоял Эйб. Эндрю не мог попять, что он затевает. Кассир дотянулся до таблички «Только для цветных» и снял ее. Толпа с любопытством ждала, что будет дальше. Он повернул дощечку другой стороной, где была надпись «Только для европейцев», обвел толпу свирепым взглядом и прикрепил табличку на прежнее место.

— Какое превращение! — съязвил Эйб, разглядывая новую надпись.

Кассир хранил зловещее молчание. Вернувшись в помещение, он протянул Эйбу билет. Затем снова вышел на улицу и еще раз перевесил табличку. Толпа разразилась громким смехом.

— Итак, мы вернулись к тому, с чего начали, — с горечью сказал Эйб.

— Как все это чертовски глупо, — согласился Эндрю.

— Следующий! — сердито крикнул кассир.

— Один билет первого класса до Кейптауна, — сказал Эндрю. — Я не европеец, можете не сомневаться.

Кассир ответил ему пристальным взглядом.

Глава девятая

В последующие годы жизнь, в сущности, была скучной и шла по раз и навсегда заведенному порядку. Кеннет отчаянно пил, и Эндрю избегал его, когда это только было возможно. Лишь изредка они все-таки встречались за ужином. Джеймс бывал в доме Кеннета часто и даже старался поддерживать со всеми хорошие отношения, но Эндрю полностью игнорировал его. Лицо Мириам носило печать скверного обращения Кеннета — под глазами появились синие круги, углубились морщины. Иногда являлась Аннет, но Мириам благоразумно предупреждала Эндрю заранее, и, таким образом, ему удавалось избегать ее.

Эндрю все чаще и чаще бывал на политических митингах — больших и малых. Протесты, предложения, резолюции. Иногда он ходил вместе с Эйбом, но чаще один. Национализму необходимо оказывать сопротивление! Южная Африка и неоколониализм. Все должны быть равны перед законом. Отказ от расизма, мультирасизм. Бойкот как тактика или принцип. Митинги, дискуссии, симпозиумы.

В то время как Эндрю принимал политику все ближе и ближе к сердцу, Эйб, казалось, все больше и больше отходил от нее, его интерес к ней приобретал сугубо теоретический характер. Эйб по-прежнему жадно и много читал, спорил убедительно и горячо, но для Эндрю было очевидно, что он почти не способен применить свои теоретические выкладки на практике.

— Я не верю, что учителя могут позволить себе занять определенную политическую позицию, — заявлял, бывало, Эйб.

— А почему бы и нет?

— Как государственные служащие, мы более уязвимы.

— В таком случае не честнее ли вообще отказаться от политического руководства?

— Как наиболее образованные члены общества, мы также и наиболее политически сознательны, а потому и обязаны руководить. Хотим мы этого или не хотим.

— Хотя сами связаны по рукам и ногам?

— Боюсь, что так. Положение парадоксальное. Мы не можем взять на себя такую ответственность, но другого выхода у нас нет.

В 1954 году доктор Малан ушел в отставку с поста премьера, и Ханс Стрейдом, непреклонный Лез Севера, принял знамя апартеида. Начиная с 1952 года Националистическая партия предпринимала попытки изъять из общих списков избирателей мужскую половину цветного населения Капской провинции. А так как это явилось бы нарушением конституции, то, чтобы аннулировать право цветных мужчин на участие в выборах, Националистической партии нужно было собрать две трети голосов на совместном заседании обеих палат. В ноябре 1955 года число мест в сенате было увеличено с сорока восьми до восьмидесяти девяти. В феврале следующего года была принята поправка к южноафриканской конституции, которая ввела в действие закон «О раздельных описках избирателей». Цветные мужчины были исключены из общего списка избирателей и внесены в отдельный список; соответственно они получили право избрать четырех белых, которые должны защищать их интересы в парламенте.

Двадцать шестого июня 1956 года пять организаций — Африканский национальный конгресс, Южноафриканский индийский конгресс, Южноафриканская организация цветного населения, Конгресс демократов и Южноафриканский (конгресс профсоюзов — собрались в Клиптауне, близ Йоханнесбурга, и провозгласили созыв Конгресса народов, приняв Хартию свободы в качестве программы-минимум.

«Мы, посланцы народа, съехавшиеся на эту великую ассамблею со всех концов страны, глубоко уверены, что принятая нами Хартия свободы выражает самые справедливые устремления подавляющего большинства населения Южной Африки. Мы заявляем на всю страну, на весь мир, что Южная Африка в равной степени принадлежит всем ее гражданам».

Эйб был настроен сугубо критически в отношении Конгресса народов. Он не желал признавать идею национальных групп, так как считал, что это ведет к увековечению расизма. Поэтому он был решительно не согласен с тем, чтобы Конгресс зиждился на пяти столбах; такая структура Конгресса, как ему казалось, сама по себе означает молчаливое признание расизма. Он так же критически относился к понятию всенародной «воли», считая ее бесплодной и бессмысленной идеей, выкидышем философии Руссо, Эндрю слушал внимательно, и, хотя возражать было трудно, он чувствовал, что в своей основе взгляды Эйба неверны. Может, это объяснялось его чрезмерным увлечением теорией и пренебрежением практикой? Так или иначе, сам он продолжал сомневаться.

Пятого декабря на рассвете по всей Южной Африке начались полицейские облавы. Сто пятьдесят шесть человек было арестовано и тайно отправлено в Йоханнесбург для предварительного следствия по обвинению в государственной измене. Арестованным грозила смертная казнь. В семь часов утра, еще до того к;: «принесли молоко, к Джастину Бейли явились трое полицейских в форме и предъявили ордер на арест. Джастин был немедленно доставлен в полицейское училище на Каледон-сквер, отведенное временно под суд. Вместе с тринадцатью другими арестованными его отправили в Йоханнесбург и на Бруклинском аэродроме посадили в военный самолет.

Эндрю узнал об аресте Джастина в школе. Всю оставшуюся часть дня он был сам не свой. Эйб ходил с безразличным видом, словно его вовсе не интересует происходящее. Эндрю невольно вспомнилось, как Джастин во время кампании неповиновения шагал под охраной полиции. Когда это было? Три-четыре года назад? Он, как сейчас, помнит. Спокойная, едва заметная улыбка Джастина, поднятый в приветствии большой палец. Как и Эйб, Эндрю никогда полностью не разделял взглядов Джастина. Все, что делал Джастин, Эйб называл политическим ребячеством, однако смутно Эндрю стал ощущать во взглядах Джастина нечто близкое себе, какое-то неопределенное родство душ, хотя и не смел в этом признаться, потому что учителю не пристало исповедовать подобные взгляды. Ему нравился практический подход Джастина к политике, но он вынужден был не соглашаться с ним. Но в душе он оправдывал поведение Джастина и даже больше чем оправдывал, он сочувствовал ему. Его взгляды были близки и понятны. Эндрю ни на минуту не сомневался в искренности Джастина, несмотря на острую неприязнь ко всему показному. А может, в этом сказывалось влияние Эйба?

Эндрю страшно удивился, когда через неделю ему предложили выступить на массовом митинге протеста на Грэнд-Парейд. Это было сопряжено с определенными трудностями. Ведь он рисковал должностью учителя! Особое отделение, очевидно, пришлет своих представителей. Его могут вышибить из школы, лишить работы. Что окажут Мириам и Кеннет? Что скажет директор? Эндрю посоветовался с Эйбом, и тот решительно рекомендовал ему не подвергать себя опасности. Положение учителя весьма шаткое.

— Думаю, что ты ставишь на карту слишком многое.

— Я это понимаю.

— К тому же твое выступление будет свидетельствовать о полной солидарности с политикой Конгресса и со всеми их штучками.

— Я не думаю, что этот митинг — «штучка». Я могу не одобрять их политики, но я восхищен их позицией в данном вопросе.

— Мне-то известны твои взгляды, но разве другие станут в них разбираться?

— А что мне до других? Я не собираюсь агитировать за политику Конгресса. Я, как всякий здравомыслящий человек, буду выступать против несправедливости. Я не верю, что люди, подобные Джастину, виновны в государственной измене.

— Я тоже не верю.

— Вот почему по этому конкретному вопросу я готов солидаризоваться с любым, кто думает так же, как я. И обязательно выступлю в воскресенье.

— Ну, тебе виднее.

— А ты придешь на митинг?

— Когда он состоится?

— В воскресенье на Грэнд-Парейд.

— Может быть, приду, а может быть, нет.

Площадь была заполнена народом, и Эндрю с трудом пробирался к трибуне. Хор, прибывший из Ланги, пел песни свободы. Снова и снова звучали бодрые мелодий. «Asikhathali noba siyabatshwa, sizimisel inkululeko». — «Мы не боимся ареста, мы будем бороться за свободу». Не боимся ареста, мы будем бороться за свободу. Голоса звучали слаженно. «Unzima lo mthwele, unfunamanita». — «Время тяжело, бремя тяжело». Эндрю, взволнованный, занял свое место. Он надеялся, что, может быть, увидит в толпе Эйба. Если, конечно, он придет. Хорошо бы пришел! «Zibetshiwe, zibetshiwe, inkokeli Zethu, zibetshiwe». — «Наши вожди арестованы, наши вожди арестованы». Джастин арестован. Джастин арестован. Эндрю заметил Браама де Вриса; он стоял с непреклонным видом, держа в руках плакат: «Мы с нашими вождями». Черт побери, он рискует должностью учителя. Отчаянно рискует. Но разве он может поступить иначе? Разве может? Что сказал Мартин Лютер? «На этом я стою и не могу иначе». Что-то в этом роде. На этом я стою. Море голов, и где-то в толпе наверняка агенты особого отделения. Записывают каждое сказанное слово. Потом несут все это своим боссам. С вашего позволения, сэр, в стеенбергской школе есть гадкий учителишка, который хулит правительство. Я думаю, сэр, его следует наказать — пусть переписывает латинские стихи. Эндрю понимал, что надо собраться с мыслями. Взять себя в руки. Государственная измена — тяжкое преступление. Перепиши сто строк. Я не должен выступать против правительства. Переписанные стихи принесешь мне в учительскую на второй перемене. Как было бы хорошо, если бы Эйб был рядом, на трибуне, готовый разделить опасность.

В начале выступления Эндрю очень нервничал, но потом разошелся. Собравшиеся слушали его внимательно, несмотря на палящее солнце.

— Те, кто хочет нас разъединить, на деле только сплачивают теснее. Мы должны принести торжественную клятву — бороться против всего, что разобщает отдельных людей, разобщает группы, разобщает народы.

Хор вполголоса отвечал ему: «Asukhathali noba siy-abatshwa, sizimisel inkululeko». — «Мы не боимся ареста, мы будем бороться за свободу. Мы не боимся ареста».

— Леди и джентльмены, государственной изменой я считаю подстрекательство к расизму, дискриминацию и господство одних над другими. Люди, повинные в этих преступлениях, должны предстать перед судом всего мира. «Weee — е Strljdom, uthint abafozi wayithint imbokodwe uzukufa». «Эй, Стрейдом, ты наскочил на скалу, ты наскочил на скалу».

— Я искренне верю, что страдания арестованных, страдания их жен и детей будут воодушевлять и побуждать к более решительным действиям всех, кто стремится к ликвидации расовой дискриминации в Южной Африке.

Эх, если бы только Эйб был рядом! Несмотря на огромное число участников митинга, Эндрю чувствовал себя одиноким. Перед его мысленным взором всплыл Джастин — слегка улыбающийся, с поднятым вверх большим пальцем.

— Я привожу цитату из Всеобщей декларации Объединенных Наций о правах человека…

Если бы только он не чувствовал себя так безнадежно одиноким.

— Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства.

Может быть, Эйб все-таки где-нибудь здесь?

— Слушайте же: «Пусть все, кто любит свой народ и свою страну, скажут теперь, как мы говорим здесь: мы будем бороться бок о бок в течение всей нашей жизни до тех нор, пока не завоюем своего освобождения».

Он закончил выступление под бурные, долго не смолкавшие аплодисменты. Когда он сошел с трибуны, его окружили участники митинга, они пожимали ему руку, похлопывали по плечу, выражая свою симпатию. У него было такое чувство, словно он очутился в каком-то новом мире, далеком от того, в котором жил прежде. Он с трудом различал лица людей. Глаза застилали слезы отчаяния.

— Вы помните меня?

Он старался сосредоточить внимание на человеке, энергично трясшем ему руку. Чернорабочий в грязном коричневом, пропахшем потом комбинезоне.

— Да, — машинально сказал Эндрю.

— Вы должны меня помнить. Я — Амааи. С Каледон-стрит.

— Ну еще бы, еще бы. Я вас помню.

Эндрю проталкивался сквозь толпу, внимательно вглядываясь в лица. Сам того не сознавая, он кого-то искал. Ну, конечно же, он ищет Эйба, дошло до него наконец. Да, он ищет Эйба. Если бы только ему удалось найти его! Он добрался до остановки усталый и угрюмый. И сел в автобус, чтобы ехать домой, хотя митинг еще не закончился.

На следующий день, за ужином, Кеннет ехидничал больше, чем обычно. На первой странице газеты, которую он читал, была помещена подробная информация о митинге, и он то и дело зло комментировал прочитанное. Эндрю испытывал такую апатию и подавленность, что даже не потрудился просмотреть заголовки. У него было ощущение, что Эйб страшно подвел его.

— Ты, оказывается, выступал на кафрском митинге, — сказал Кеннет, не отрывая глаз от газеты.

— Простите, я не расслышал.

— Здесь написано, что ты выступал на кафрском митинге.

Эндрю почувствовал, как у него напряглись нервы.

— Чего ты рассчитываешь добиться вместе с этими дикарями?

Эндрю понимал, что не должен выходить из себя. Он глубоко вздохнул.

— Если ты будешь продолжать выступать на митингах, сюда опять притащатся эти проклятые фараоны.

— Не нападай на Эндрю, — вмешалась Мириам.

— Я не допущу, чтобы эти поганые полицейские являлись в мой дом.

Эндрю стало надоедать ворчание Кеннета.

— Если я правильно понял, вы хотите, чтобы я покинул ваш дом? — спросил он спокойным голосом.

— Мне нет дела до тебя. Я хочу сказать, что хозяин здесь я и я не собираюсь держать у себя в доме этих проклятых коммунистов.

— Я не коммунист!

— Если ты так будешь вести себя, все подумают, что ты коммунист.

— Пожалуйста, Кеннет, оставь Эндрю с покое! — взмолилась Мириам.

— Никто не имеет права указывать, что я должен делать в своем доме.

— Но ты так несправедлив к нему, — не унималась она.

— Могу я выйти из-за стола? — спросил Эндрю, вставая.

— По мне, так можешь катиться ко всем чертям.

У Эндрю чесались руки: так и хотелось заехать кулаком в морду Кеннету. Но лучше не давать волю гневу. Надо подумать о Мириам. Ее глаза молили не затевать скандала. Он спокойно поднялся из-за стола, ничем не выдавая своих чувств, и пошел к себе в комнату. Делать ничего не хотелось. Пойти прогуляться или навестить Эйба? Нет смысла. Еще поцапается с другом. Лучше лечь спать, как всегда, остаться наедине с собою.

Глава десятая

В 1958 году белое население страны направилось на избирательные участки, чтобы выбрать двенадцатый по счету парламент Южноафриканского Союза. Националистическая партия снова увеличила количество своих мест в парламенте, теперь уже до ста трех, а число мест находившейся в оппозиции к ней Объединенной партии соответственно сократилось до пятидесяти трех. Стрейдом умер, и путем подтасовки голосов премьер-министром был избран д-р Фервурд. Шумиха в Претории вокруг судебных процессов по делам обвиненных в государственной измене стихала. Некоторые из подсудимых неожиданно вернулись домой, так как судебный процесс отложили. Джастин Бейли мог, хотя и изредка, встречаться с женой и друзьями в Кейптауне. Перед самым началом всеобщих выборов цветным было предоставлено право проголосовать за четверых кандидатов из числа европейцев, которые будут защищать их интересы в парламенте. Вокруг этого предложения властей разгорелась горячая дискуссия. Все конгрессы были за выдвижение кандидата, однако значительная и влиятельная часть общественности выступила против и призвала к полному бойкоту выборов.

Джастин, Эйб и Эндрю сидели у Хайяма. Они пришли сюда после фильма «Порода будьдогов» с Норманом Уиздомом [Норман Уиздом (род. в 1920 г.) — английский актер.] в главной роли. В зале горел тусклый свет, и Эйб заподозрил, что это неспроста, наверно, для того, чтобы посетители не могли разглядеть, что им подано. После ужина они пили кофе и курили, обсуждая предстоящие выборы.

— Я не согласен, что выдвижение кандидата имеет важное значение, — заговорил Эйб, обращаясь к Джастину.

— Это делается исключительно для пропаганды, — ответил Джастин, затягиваясь сигаретой. — По крайней мере, мы сможем высказать свои взгляды в парламенте. Пора бы им познакомиться с Хартией свободы.

Эйб, видимо, начинал сердиться все больше и больше.

— Кого ты надеешься убедить? Нынешнее правительство?

— Если это только возможно, — твердо сказал Джастин. — Более того, весь мир. Представь себе, что наш кандидат пройдет, — продолжал он с воодушевлением, — ты не думаешь, что это вызовет замешательство среди националистов?

Его чрезмерный энтузиазм раздражал Эйба.

— Твой кандидат может только щекотать им нервы, — Он мрачно уставился в чашку с кофе. — Нам надо бороться за стенами парламента.

— Но если есть возможность забраться в логово зверя, то почему бы этого не сделать?

— Потому что это попахивает политическим оппортунизмом. Я говорю совершенно серьезно. Соглашаясь на раздельное представительство, вы тем самым способствуете своему собственному угнетению.

Уверенность начала покидать Джастина.

— Послушай, Эйб, разве ты не понимаешь, что это просто тактический маневр?

— Нет, потому что мы не имеем права соглашаться на что-либо меньшее, чем всеобщее избирательное право и единый список избирателей. Каждый должен иметь право избирать и быть избранным.

— Ты говоришь о всеобщих выборах? — спросил Джастин с легким сарказмом.

— Да, — отрубил Эйб, взглянув на пего в упор. — Право участвовать в выборах не должно рассматриваться как вознаграждение за ученую степень или за белый цвет кожи. Это право, Джастин, а не привилегия. Право гражданства. — Он сделал упор на слове «гражданство». — Лишить человека права участвовать в выборах — значит лишить его гражданства.

Хотя Эндрю не принимал участия в споре, он целиком и полностью был на стороне Эйба. Он безоговорочно поддержал принцип бойкота раздельных выборов и с головой окунулся в борьбу за осуществление этого принципа. Принимал участие в дебатах, беседовал с людьми, ходил по домам. Мы призываем всех отказаться от участия в выборах. Не являйтесь на избирательные участки. Не соглашайтесь на половинчатое гражданство в стране, где вы родились. Эйб держался в стороне от всего этого. Эндрю выступал на митингах то тут, то там. Господин председатель, мы не можем согласиться на раздельные списки избирателей. Мы хотим всеобщего избирательного права! Леди и джентльмены, мы требуем законного права принимать участие в управлении страной. Апартеид нельзя искоренить апартеидом. Бессонные ночи. Митинги на площадях, митинги в помещении, споры в узком кругу. Бойкот! Не являйтесь на избирательные участки! Оставайтесь дома! Бойкот! Бойкот! Бойкот!

Наступил день выборов. Эндрю появился на избирательном участке к моменту начала голосования. Вместе с друзьями он развернул знамена. Желающим раздавал плакаты. Вскоре подоспели полицейские: блюстители порядка записывали имена активистов, отбирали плакаты, обвиняли в нарушении порядка. Эндрю дважды приказывали покинуть территорию избирательного участка. Белая дама, агитировавшая за конгрессистского кандидата, позвонила по телефону городским советникам, и те дали распоряжение не трогать собравшихся. В полдень на несколько минут появился Эйб и тотчас же исчез. Эндрю, изнемогая от усталости, стоял у входа в помещение для голосования до самого его закрытия. Ужинал он у Эйба, но во время беседы они ни разу не коснулись выборов. И тем не менее Эндрю ни на минуту не сомневался в искренности Эйба.

Но по пути домой Эндрю с беспокойством подумал о видимом безразличии Эйба. Поведение Эйба совершенно необъяснимо. Не может быть, чтобы он боялся решительных действий. А может быть, дело именно в этом?

Эндрю вернулся домой, вошел с черного хода и в кухне столкнулся с поджидавшей его Мириам. У сестры был взволнованный и сильно огорченный вид.

— Эндрю, сегодня вечером к нам приходила полиция.

— За каким дьяволом?

— Спрашивали тебя.

— Что они говорили?

— Обшарили весь дом и у тебя в комнате взяли несколько брошюр.

— А Кеннет был дома?

— Да, он и сейчас дома. Сидит в уборной.

— Как глупо! Чертовски глупо!

— Я подумала, что будет лучше, если я предупрежу тебя.

— Мириам! — крикнул Кеннет из уборной. — Что, заявился твой проклятый брат?

— Нет, это не он, — отозвалась Мириам.

— Это я. Эндрю.

— Подожди! Мне нужно тебя видеть.

Он слышал, «а «Кеннет с силой дернул цепочку и в унитазе забулькала вода.

— Не беспокойся, Мириам, я с ним справлюсь.

— Пожалуйста, будь осторожен, Эндрю.

Появился Кеннет, на ходу застегивая брюки.

— Что, черт возьми, это значит?

Налитыми кровью глазами он уставился на Эндрю.

— Что именно?

— А то, что сюда заходили эти шпики!

— Сестра говорит, что они спрашивали меня.

— Я не допущу подобных вещей у себя в доме.

— Как вам будет угодно.

— Было бы чертовски хорошо, если бы ты убрался отсюда.

— Ну что ж, ладно.

— Пошел вон.

— Через несколько минут я уйду.

— Без этого черного негодяя у нас деньги целее будут, — проговорил Кеннет, обращаясь к Мириам, слегка удивленной ответом Эндрю.

— Кеннет, пожалуйста, не говори глупостей. Эндрю на самом деле совсем не это имел в виду.

— Замолчи!

— Ну пожалуйста, Кеннет!

— Замолчи! Или я заткну твою проклятую глотку!

— Если ты посмеешь тронуть Мириам, — оказал Эндрю ледяным тоном, — мне ничего другого не останется, как задать тебе хорошую взбучку.

— Что-о-о?

— Я буду вынужден спустить с тебя твою жалкую шкуру.

Кеннет удивленно рассматривал Эндрю, оценивая его физическую силу. Эндрю значительно выше и сильнее его. Он впервые осознал, что шурин вполне взрослый мужчина. Никогда прежде он этого не замечал.

— Ну и ну, дело дошло до того, что мне угрожают в моем собственном доме.

— Только посмей тронуть эту женщину.

— Она, черт побери, моя жена!

— Ты не стоишь ее.

— Ты правда думаешь, что можешь угрожать мне?

— А почему бы и нет?

— Что ты собираешься делать?

— Ты давно уже напрашиваешься на взбучку. Бот и получишь ее!

— Убирайся-ка лучше отсюда, — оказал присмиревший Кеннет.

— Я сделаю это, когда сочту необходимым.

— Вот наглец! — снова взорвался Кеннет, когда Эндрю ушел. — Ты слышала, этот черномазый негодяй угрожает мне в моем собственном доме!

Мириам надела пальто — она решила навестить Аннет. В тот же день, поздно вечером, Эндрю собрал свои вещи и, ни с кем не попрощавшись, ушел.

Эйб, ни о чем не спрашивая, предложил Эндрю остаться у них. Ночью Эндрю то и дело просыпался — он беспокоился о Мириам. От бессонницы глаза у него покраснели и слезились. В школе он чувствовал себя не в сваей тарелке. И так продолжалось всю неделю.

В предпоследнем классе был паренек, которого Эндрю отличал среди других учеников, — Элдред Каролиссен. Симпатичный такой, с серо-зелеными глазами. К тому же весьма смышленый. Однажды он остановил Элдреда в коридоре.

— Скажи, молодой человек, где ты живешь?

— В Грасси-Парк, сэр.

— Где это?

— Надо ехать на автобусе от станции Пламстед.

— И форсировать по пути кишащие крокодилами реки, и сражаться с зулусскими полками.

Элдред весело рассмеялся.

— Вот что, молодой человек, отправляйся-ка домой и попроси своих родителей узнать у соседей, не нужен ли кому постоялец. Я собираюсь переехать на другую квартиру.

— Хорошо, сэр.

На следующее утро Элдред первым делом разыскал учителя и, сияя от радости, доложил:

— Мама опрашивает, что вы хотите — комнату в доме или приспособленный под жилье гараж?

— Комнату в доме. — Потом Эндрю сожалел об этом. — Скажи мне точный адрес.

— Найти очень легко, сэр. Эго Первая авеню, в сторону от Лэйк-роуд, и дом называется «Semper Fidelis»[ «Всегда верный (лат.).].

— Ну и ну! Скажи маме, чтобы она сменила название, и в субботу днем я перееду.

— Хорошо, сэр. Мы будем ждать.

Эндрю перебрался в дом миссис Каролиссен. Как долго он проживет здесь, пока оказать трудно, особенно если учесть, что за одну неделю было два полицейских налета. Сегодня, впервые после длительного перерыва, он увидел Мириам. Боже, как она изменилась! Выглядит почти старухой. Кеннет, наверно, совсем ее запугал. Интересно, подумал он, что делает Руфь. Он тешил себя надеждой, что человек, которого он видел в машине возле ее дома, был не Блигенхаут, а кто-то другой. Напевая «Черного бычка», он погасил свет.

Глава одиннадцатая

На следующий день Эндрю проснулся с таким ощущением, что голова вот-вот расколется на части. Наверно, это все-таки не с похмелья. Он выпил у Руфи каких-нибудь две стопочки бренди. Вместе с потоком солнечного света в комнату врывались голоса детей, спешивших в школу. Если бы не эти события, сейчас он сидел бы в поезде, либо беседуя с Альтманом, либо читая очередной номер «Кейп Таймс». Обычно он добирался до Пламстада на автобусе, а там пересаживался на поезд, который отправлялся в семь пятьдесят. Альтман всегда ехал в том же купе и приветствовал его своим неизменным: «Доброе утро, господин Дрейер, как идут наши дела?» Альтману, наверное, будет скучно без него, и он подумает, что с ним что-то случилось. Эндрю долго лежал неподвижно, в висках у него стучало. Он слышал, как Мириам шаркает шлепанцами на кухне. Потом он поднялся с постели с ощущением горечи и тошноты, подкатывавшей к горлу. Он нащупал ногами туфли, застегнул брюки.

— Привет, Мириам, — оказал он, входя в кухню.

— Привет, — ответила она, не оглянувшись.

Он прошел в ванную. К горлу опять подкатила тошнота. Он посмотрел в зеркало над умывальником. Красные, опухшие глаза, взъерошенные волосы. На носу маленький желтый прыщик. Он выдавил его. Достал с полки аспирин и проглотил сразу две таблетки. Затем ополоснул лицо холодной водой. Однако боль в висках не стихала. Осталось прибегнуть к последнему средству. Он пользовался им издавна, с тех пор еще, когда жил в Шестом квартале. Он закрыл на засов дверь и сунул два пальца в рот. Его вырвало, и сразу наступило облегчение. Холодный душ, растирание — и бодрость вернулась к нему. Мириам по-прежнему употребляла ароматное мыло, и в ванной стоял все тот же запах лаванды и старых газет. Эндрю почистил зубы и причесался. Теперь он чувствовал себя много лучше. Между тремя и четырьмя предстоит встреча с Руфью, он будет ждать ее в университетской библиотеке. Еще со студенческих лет ему запомнилась одна книга. Она не выходит у него из головы уже восемь, нет, девять лет. Вот и сейчас снова пришла на память.

То ли это «Герой» Рэглана, а может быть, и Спенсер? То ли «Человек и государство»? Книга в коричневом переплете, прочитать ее посоветовал Эйб. Интересно, как он там в школе сегодня? Эндрю надеялся, что Де Ягер отнесется к нему сочувственно. Ведь он славный малый. Политикой не интересуется, но в трудную минуту на него можно положиться. Да, Эйбу нужно держать ухо востро. Очевидно, его прежняя осторожность объясняется тем, что тогда он еще не сделал окончательного выбора. Он пытался определить свою политическую позицию. К счастью или к несчастью, теперь он проявляет большую активность, даже выступил несколько раз на митингах, хотя иногда все-таки прячется в своей башне из слоновой кости. 24-го полиция совершила налет и на его квартиру, и Эндрю был немало удивлен спокойной реакцией Эйба: «Обычная проверка, только и всего». По этому поводу Эйб процитировал Гегеля (впрочем, это мог быть и Спиноза), поглядел поверх очков и покашлял, как ученый грамматик. Любопытно, Де Ягер знает, что они удрали со спортивных соревнований? Черт побери, он совсем забыл о них. Надо бы спросить Элдреда, какое место заняла школа. Он никогда особенно не увлекался спортом. Однажды пробежал полмили да выступил центром нападения в составе школьной команды на соревнованиях по регби. А вот Джастин был неплохим легкоатлетом. Первоклассный спринтер и кумир всех младших классов. Да, сегодня как раз можно повидать Джастина. Он обычно завтракает у Хайяма между часом и двумя. Если отправиться в Грасои-Парк пораньше, то наверняка можно будет его застать. Голова все еще побаливала, но чувствовал он себя уже значительно лучше, даже появился аппетит.

Когда Эндрю вошел в кухню, Мириам накладывала ему овсяную кашу. На кухонном столе лежал только что полученный номер «Тайм». Протягивая руку за газетой, Эндрю попытался завязать разговор:

— Кеннет еще спит?

— Да, — сдержанно сказала Мириам после продолжительной паузы.

— Он работает в ночную смену?

— Да.

— Он знает, что я здесь?

— Не думаю. Я ему не говорила.

Эндрю понимал, что жизнь в доме становится для Мириам невыносимой. Он развернул газету и пробежал заголовки: «БЕСПОРЯДКИ В ГОРОДАХ РАНДА», «НАЛЕТЧИКИ ПЫТАЛИСЬ ПУСТИТЬ ПОД ОТКОС ПОЕЗДА С РАБОЧИМИ», «ВЛАСТИ СОВЕРШЕННО НЕ В СОСТОЯНИИ НАВЕСТИ ПОРЯДОК», «В ВОРЧЕСТЕРСКОЙ ЛОКАЦИИ СОЖГЛИ ЦЕРКВИ И ШКОЛЫ», «ЭРАЗМУС ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: «НЕ СЖИГАЙТЕ ПРОПУСКА». Да, обстановка, будь она трижды неладна, становится накаленной. Ход событий перестал подчиняться людской воле.

«С ПОМОЩЬЮ СЛЕЗОТОЧИВЫХ ГАЗОВ УДАЛОСЬ ОЧИСТИТЬ ГРЭНД-ПАРЕИД. ПОЛИЦИЯ ПРОЯВЛЯЕТ СДЕРЖАННОСТЬ». Казалось, с того момента, когда полиция дубинками пыталась разогнать толпу на площади, прошла целая вечность. Как эта говорливая старушка в поезде горевала о потерянной сумочке! Точь-в-точь как миссис Каролиссен. «Послушайте, мистер Д., когда напали полицейские, я обронила сумочку. Разве это не ужасно?» Он живо представил миссис Каролиссен, как она бежит в своем нарядном выходном платье, стыдливо подбирая юбки. Что ж, скоро ему предстоит увидеть ее. Может, отправиться в Грасои-Парк после завтрака? Можно себе представить, о чем они говорили с Руфью.

Общественная уборная. Резкий запах мочи и испуганные, опасливо озирающиеся люди. Молодой человек, ведущий под руку трясущегося от страха мусульманина. Должно быть, это его отец или дядя. Спешат укрыться от дубинок и газа в уборной. Казалось, все это было давным-давно, а вовсе не вчера.

Эндрю с удовольствием принялся за кашу. Во время еды он не проронил ни слова и, только когда с завтраком было покончено, повернулся к сестре.

— Мириам!

Она перестала разливать кофе и медленно подняла глаза на брата.

— Пожалуй, мне придется пожить некоторое время здесь.

— Мне кажется, это невозможно.

— Из-за Кеннета?

— Да, из-за Кеннета.

— Это я беру на себя.

— Было бы лучше, если бы ты поселился где-нибудь в другом месте. У Эйба нельзя?

— Он тоже под подозрением. На прошлой неделе и у него была полиция.

— А Грасси-Парк?

— Дом под надзором полиции.

— Я боюсь Кеннета.

— Тебе нечего бояться.

Эндрю решительно поднялся.

— Я сегодня вернусь поздно. Оставь мне горячего кофе.

— Пожалуйста, будь осторожен, Эндрю.

— Обо мне не беспокойся.

Он надел пиджак и повязал галстук.

— Я буду около одиннадцати. Бели Кеннет начнет ворчать, пошли его к черту.

Он чмокнул ее в щеку, вышел в коридор и небрежно захлопнул за собой дверь.

Глава двенадцатая

Едва за Эндрю затворилась дверь, Мириам услышала, как заворочался в постели Кеннет. Она тяжело опустилась на скамейку. Слава богу, что они не встретились лицом к лицу. Муж и брат. Она боялась Кеннета, да и Эндрю, кажется, хороший упрямец. Он совсем не тот, каким она знала его раньше. Зрелый и уверенный в своих силах. Никому не известно, что может произойти, если встретятся эти двое.

— Мириам!

Она покорно поднялась.

— Мириам! — еще раз крикнул Кеннет из спальни. — С кем это ты, черт побери, разговаривала?

— Это не важно, совсем не важно, Кеннет.

Она отчетливо представила себе, как Кеннет сидит сейчас в постели и пытается достать брюки. Тонкие, белые, паучьи руки тянутся сювозь прутья спинки. Он схватит их, натянет, а потом будет сидеть, ковыряя в зубах сломанной спичкой, вытянув перед собой красные, в ссадинах, ноги. Его ноги всегда вызывали у нее отвращение.

— Это не важно, Кеннет. Совсем не важно.

— А для меня очень важно!

Он вошел в кухню босой, на ходу натягивая рубаху.

— Кто был здесь утром?

— Никто, Кеннет.

— А чья это грязная тарелка?

— Умоляю тебя, Кеннет.

— Эта черная свинья Эндрю?

— Мой брат не черная свинья.

— Так был все-таки Эндрю или нет?

— Это не имеет значения.

— Был он здесь, я спрашиваю?

— Да, он был здесь, — сказала она и беспомощно опустилась на прежнее место.

— Ты хочешь сказать, что пустила этого мерзавца в мой дом?

— Ему негде было переночевать.

— И ты имела наглость приютить его?

— Да!

— Кто разрешил тебе?

— Больше ему некуда было идти.

— И этот червяк приполз обратно?

Она сочла, что разумнее всего промолчать. Лучше сложить грязную посуду в мойку.

— Кто тебе позволил пустить его в дом?

Она отвернула кран, подставила ладонь под струю и стала ждать, когда пойдет горячая вода.

— Я тебя спрашиваю!

Она взяла мыло и намылила мочалку.

— Черт побери, я с тобой говорю!

Она собрала с тарелки Эндрю остатки пищи и бросила в помойное ведро, затем опустила тарелку в воду.

— Отвечай!

— Пожалуйста, забудь об этом, дорогой.

— Не хочу!

Дальше все произошло так стремительно, что она не успела даже опомниться. Он выбил тарелку у нее из рук, и она разлетелась на мелкие кусочки. Мириам в оцепенении уставилась на пол.

— Когда муж опрашивает, изволь отвечать!

— Что тебе от меня нужно?

— Почему ты пустила Эндрю в дом?

— Он мне брат.

— Это для меня ничего не значит.

— А для меня значит.

— Ты еще смеешь огрызаться?

Мириам отвернулась и стала мыть посуду. Он выхватил у нее из рук чашку и оо всего размаху швырнул об стену. Осколки рассыпались по линолеуму.

— Я не вернусь до тех пор, пока ты не перестанешь буянить, — оказала она, снимая фартук.

— И куда же ты надумала идти?

— Это мое дело.

— Ты останешься дома.

Какое-то мгновение они с вызовом смотрели друг на друга.

— У тебя хватило наглости пустить в мой дом эту черную свинью?

— Я пустила в дом брата.

— Убийцу собственной матери! Может быть, и хорошо, что она умерла! А то наплодила бы еще таких же.

— Пожалуйста, не задевай мать.

— Не указывай, что мне можно говорить, а чего нельзя!

— Моя мать не имеет ко всему этому никакого отношения.

— Она произвела на свет этого черного выскочку!

— Пожалуйста, оставь мать в покое!

— Если только этот проклятый коммунист явится сегодня, я натравлю на него полицию.

— Если ты так сделаешь, я тоже сообщу в полицию.

— О чем?

— О твоих белых проститутках. Ты слышал про закон «О борьбе с безнравственностью»?

— Что?

— Я сказала, что сообщу в полицию о твоих белых приятельницах.

— Ах ты, поганая брехунья!

— Почему бы тебе не назвать меня поганой черной брехуньей?

— Ты — поганая черная брехунья!

— Мне незачем врать.

— А что тебе известно о белых проститутках?

— То, что они уже бывали в моем доме.

— Врешь!

— И даже в моей постели!

— Врешь!

Он сгреб ее в охапку, скрутил за спиной руки и стал теснить «стене.

— Это правда!

— Поганая брехунья!

— Ты сам знаешь, что это правда. Если ты донесешь в полицию об Эндрю, я заявлю о твоих белых девках.

— Ты намерена заявить в полицию?

— Если ты не отпустишь меня.

— Ах ты, грязная сука!

Свободной рукой он изо всех сил хлестнул ее наотмашь по губам. Изо рта показалась кровь.

— Я прошу тебя, Кеннет… Ты знаешь, что я говорю правду.

— Значит, ты собираешься донести на своего мужа в полицию?!

— Ты это заслужил!

Он обрушивал на нее удар за ударом. На щеках у нее отпечатались пальцы Кеннета.

— Пусти, Кеннет!

— Не пущу до тех пор, пока не сознаешься, что ты — проклятая брехунья!

— Я скажу все, что захочешь, только отпусти.

— Говори!

— Пожалуйста, Кеннет…

— Говори!

— Что говорить?

— Что ты никогда не видела здесь белых женщин.

— Пусти!

Он сжал ее крепче.

— Ты никогда не видела здесь белых женщин.

— Я никогда не видела здесь белых женщин.

— И никогда больше не пустишь в дом этого негодяя!

— Нет, Кеннет!

— Ты никогда не пустишь его!

Мириам захлебнулась горячей кровью и беспомощно закашлялась. Кеннет немного расслабил руки.

— Если только он явится в мой дом, я сверну ему шею. Слышишь?

Она вытерла лицо рукавом.

— Слышишь?

— Да, Кеннет.

— А теперь готовь мне завтрак. Я голоден.

С покорным видом она поставила на плиту сковородку и налила масла.

Глава тринадцатая

Во вторник, 29 марта, мистер Уильям Б. Фрейджон явился на службу с большим опозданием, невероятно злой, потому что на пригородных линиях было прервано движение поездов. Позже в тот же день он узнал, что в линию высоковольтной передачи неподалеку от Солт-ривер ударила молния.

Руфь Тэлбот должна была выйти пораньше, чтобы успеть на автобус в восемь пятнадцать и вовремя попасть на лекцию в университет.

Пампоуен из Спрингса выиграл тридцать тысяч фунтов стерлингов по государственной лотерее, проводившейся в Южной Родезии.

Браам де Врис безуспешно пытался получить разрешение на поездку в локацию Ньянга.

Министр обороны заявил в сенате, что сто семьдесят пять воинских формирований в стране насчитывают две тысячи шестьсот сорок офицеров и пятьдесят шесть тысяч восемьсот три солдата.

Эйб Хэнсло ехал в стеенбергскую среднюю школу, полный дурных предчувствий. Может, было бы благоразумнее поступить, как Эндрю, и вообще не появляться в школе.

Траулер, плавающий в районе Кейптауна, выловил на глубине трехсот морских саженей редчайший экземпляр Oreosoma atlanticum.

Мириам Питерс укладывала свои вещи, заливаясь слезами, но чувствовала, что ей надо порвать с Кеннетом.

В Касле состоялось сто четырнадцатое представление «Son et Lumière» на африкаанс.

Джастин Бейли понимал, что нужно уйти из дому, так как в любое время могут начаться повальные аресты.

Элдред Каролиссен прогулял первый урок, потому что не приготовил задания мистера Хэнсло.

Требовался шестнадцатилетний цветной юноша для работы в мастерской. Подходящему претенденту предлагали хорошие условия.

Мистер Альтман решал очередной кроссворд в «Кейп Таймс» и никак не мог подобрать нужного слова на номер два по горизонтали. «The rare bad garment» подойдет? Десять букв. Должно быть, анаграмма «the rare bad».

Установлено вознаграждение в пять фунтов тому, кто сообщит о нынешнем местонахождении Луизы Адамс, ранее проживавшей на Клооф-стрит.

Проводив Чармейн и Джереми до автобусной остановки, миссис Каролиссен сняла туфли и прилегла на кушетку отдохнуть. Ей и в самом деле хотелось отдохнуть — ведь с полседьмого на ногах. Дети доставляли все больше и больше хлопот. Чего стоили одни завтраки! Винсент не любит сыр. Поль ни за что не хочет есть помидоры. Чармейн требует арахисовое масло и отвергает джем. Что до Элдреда, то с ним все труднее справляться. Она не сомневалась, что в этом виновато дурное влияние мистера Дрейера. Надо будет поговорить с мужем, «о какой от этого толк? Никакой от него пользы. Только и знает, что читает свою чертову «Кейп Таймс» или «Аргус», а детей взвалил на нее. Элдред совсем отбился от рук. Взять хотя бы сегодняшнее утро. Он даже не счел нужным пожелать доброго утра собственной матери. И дома не позавтракал, и с собой ничего не взял. Пусть м-р Каролиссен примет какие-нибудь меры. Ну почему, почему она одна должна так мучиться? В конце концов он отец! Подумать только, как Элдред надерзил ей в присутствии этой белой девицы — Руфи, что ли, приятельницы мистера Д. Она разыскивала его в Грасси-Парк. Ну, этому больше не бывать. Мистеру Д. придется искать себе другую квартиру. Не может же она допустить, чтобы у них в доме шарили сыщики.

— Минни! — крикнула миссис Каролиссен. Никогда она не отзывается, эта Минни!

— Да, миссис Каролиссен?

— Подогрейте мне кофе.

Комната мистера Д. будет как раз хороша для Элдреда и Винсента. Дети растут, и, естественно, требуется больше места. Он был неплохой жилец, ничего не скажешь, но нельзя же допустить, чтобы к ней в дом приходили белые девицы. Она очень устала, и мозоли на ногах причиняли сильную боль.

— Минни! Разбудите меня, когда будет готов кофе.

Интересно, слышала ли Минни ее приказание? Никто не обращает на нее внимания. А когда что-нибудь не ладится, все бегут к ней.

Она только-только задремала, как ее разбудил шум подъехавшего автомобиля. Кто бы это мог быть так рано?

— Минни! Кто там?

Хлопнула дверь, и она услышала, что Минни с кем-то разговаривает в коридоре.

— Минни! Кто там?

— Не беспокойтесь, это я. Доброе утро!

Мистер Д. О, боже! Почему он не в школе? Эндрю стремительно прошел в дом.

— Ну, как поживаем, миссис Каролиссен?

— Благодарю вас, хорошо, — ответила она сдержанно.

— Сегодня чудесная погода, хотя и немного пасмурно.

— Да, — ответила она тем же топом.

— В городе жарко, но здесь вполне приятно.

— Мистер Д. — Она решила без обиняков перейти сразу к делу. — Мистер Д., я очень сожалею, но мне придется отказать вам.

— Это ваше право, — сказал он. Она не ожидала, что он так легко согласится с ней. Она думала, что он, по крайней мере, как-нибудь выразит свое недовольство.

— Я не могу допустить, чтобы сюда то и дело являлись сыщики.

— Конечно, не можете.

— К тому же дети растут, и для них требуется больше места.

— Это вполне понятно.

Миссис Каролиссен почувствовала неловкость и сама не заметила, как стала извиняться и делать уступки.

— Если вы пока ничего не подыскали, я не настаиваю, чтобы вы переезжали немедленно. Можете жить у нас до конца апреля.

— На днях я заеду за вещами.

— С этим нет надобности спешить, мистер Эндрю.

— Благодарю.

— Но все-таки не откладывайте надолго.

— Постараюсь.

— Вы уже подыскали себе другую комнату, мистер Д.?

— Сейчас я живу у сестры на Найл-стрит. Вы знаете, где это?

— Да, представляю.

— Это третий дом справа, если идти по направлению к Виндзор-стрит.

— Я знаю. Кстати, мистер Д., вчера сюда приходили два агента.

— Элдред предупредил меня.

— Они расспрашивали о вас, но я дала им хорошую отповедь.

— Представляю, какое это было зрелище!

— Их дело ловить преступников, а не надоедать образованным людям.

— Совершенно верно.

— Такому, как вы, приятному, всеми уважаемому учителю школы для цветных.

— Вы мне льстите.

— Я не льщу, поверьте, мистер Дрейер. Если бы дом у нас был чуть-чуть побольше, я ни за что не отказала бы вам.

— Я высоко ценю ваше отношение.

— Надоедают порядочным людям! Но я сказала, что все это им еще аукнется.

— Руфь вчера вечером спрашивала меня, не правда ли?

— Да. Она милая девушка. Жаль, что белая.

— Но она-то в этом не виновата.

— Она нравится мне. Самостоятельная. Мистер Дрейер, не думайте, пожалуйста, что я прогоняю вас.

— О нет, нет, нет, нет, нет.

— Когда будете в этих краях, обязательно заходите.

— Непременно зайду.

— Дети растут, а дом довольно маленький.

— Да, я понимаю. Ну, мне пора. Элдред и Винсент могут уже сегодня переселяться в мою комнату.

— Большое спасибо, мистер Д.

— Ну, до скорого свиданья.

— Выпейте кофейку, тогда и пойдете. Минни как раз варит. Минни!

Ответа не последовало.

— Минни! Эта девица, наверно, глухая… Вы должны выпить кофе, мистер Д., тогда и пойдете. Не думайте, что я стараюсь избавиться от вас. Только…

— Только дети подрастают. Я вас понимаю. Ну конечно, с вашего позволения я останусь выпить кофе.

Глава четырнадцатая

У Эндрю было еще время, и поэтому он ехал медленно по Мейн-роуд к Кейптауну. Вполне вероятно, сегодня где-то около часа в ресторанчике Хайяма он сможет повидаться с Джастином. По пути он всюду наблюдал эффективность всеобщей забастовки африканцев. Белые и цветные продают газеты, подметают конторы, грузят машины. Африканцев же нигде не видно. На Сэр Лоури-роуд он подъехал к бензоколонке. К нему вышел белый заправщик.

— Доброе утро, — сказал Эндрю. — Пожалуйста, три галлона.

Хозяин неловко отвинтил крышечку.

— А что, паренек, который обычно здесь дежурит, сегодня выходной? — спросил Эндрю.

— Вы имеете в виду туземца. Все туземцы бастуют.

— Есть надежда, что они скоро вернутся к работе?

— Бог даст, вернутся. Но они боятся, как бы другие кафры не исколотили их.

У заправщика был выговор, характерный для всех живущих на улице Обсерватории.

— Вы и правда так думаете?

— Послушайте, дружище, в прошлую среду… постойте, да, в прошлую среду является сюда парень. Туземец, в стильном костюме с портфелем. Один из этих наглых кафров, которые встречаются на каждом шагу. Подходит к двум моим парням и начинает с ними лопотать на своем языке. Что, черт побери, говорил он им, не известно. Я их обезьяньего языка не понимаю. Когда я потребовал, чтобы он убирался прочь, он не послушался; пришлось позвонить в полицию. Когда же приехала полиция, он уже исчез, а с ним и мои работнички.

— Вы думаете, действуют агитаторы?

— И еще как! Проклятые кафры-коммунисты.

— А вам не кажется, что жалобы африканцев справедливы?

— А ну, повторите снова!

— Вы не считаете, что африканцы так страдают при нынешней системе, что вынуждены бороться за свои права?

— Ничего подобного. Неблагодарные ублюдки! Мои парни огребали по три фунта и десять шиллингов в неделю, где еще им будут столько платить? На эти деньги можно жить, есть, иметь крышу над головой.

— По-вашему, это прожиточный минимум?

— А почему бы, черт возьми, и нет? Когда я начал работать, я получал три фунта в неделю.

— И вам приходилось на эти деньги содержать семью?

— Нет, но тогда я великолепно обходился тремя фунтами.

— А сейчас вы прожили бы на них?

— Что вы хотите оказать?

— Могли бы вы с семьей прожить на три фунта десять шиллингов в неделю?

— Господа Иисусе, я же белый!

— Об этом нетрудно догадаться.

— Знаете, нам надо держаться вместе — белым и цветным. Это в наших общих интересах.

— Вы в этом уверены?

— Что вы хотите сказать, черт побери?

— Я хочу сказать: все, кто не может есть вдоволь хлеба, будь то белые, черные или цветные, будут жаловаться на свою участь, и я считаю, что семья, живущая на три фунта десять шиллингов в неделю, не может есть хлеба вдоволь.

— Ну, если бы речь шла о вас или обо мне, тогда, конечно. А для кафров этого предостаточно.

— Сколько я должен за бензин?

— Двенадцать шиллингов.

— Благодарю.

Эндрю сел в машину и включил мотор. Он собирался уже тронуться в путь, когда заправщик подошел к машине и просунул голову в окно.

— Знаешь, может быть, ты прав, приятель. Если как следует подумать, то три фунта десять шиллингов в неделю чертовски мало. Но что я могу поделать? Мне надо вести дело.

— Конечно, вам надо вести дело.

Эндрю включил передачу и поехал. Он поставил машину возле ресторана Хайяма на Гановер-стрит. Проводимая африканцами забастовка почти не коснулась Шестого квартала. Жизнь здесь шла своим обычным ходом, без лишних забот и тревог. Он выбрал столик в дальнем углу, спросил кофе, а также свежий номер «Нью эйдж». Он откинулся на спинку стула и погрузился в чтение. Еженедельник печатал подробную информацию о событиях в Шарпевиле и Ланге. «МАССОВОЕ КРОВОПРОЛИТИЕ, УЧИНЕННОЕ ПОЛИЦИЕЙ», «КРОВАВЫЕ РЕПРЕССИИ ПРОТИВ УЧАСТНИКОВ ДЕМОНСТРАЦИИ, ТРЕБОВАВШИХ ОТМЕНЫ ПРОПУСКОВ», «НОЧЬ ТЕРРОРА В ЛАНГЕ». Он внимательно прочитал заявление АНК по поводу Панафриканистокой кампании.

«В заявлении Конгресса, обнародованном в понедельник вечером, говорится о глубоком возмущении зверскими действиями полиции, которые способны лишь вызвать ярость и гнев народа. Неужели нельзя разгонять демонстрации, не убивая и не калеча людей?»

Официантка принесла кофе.

«Власти охотно используют любой повод, чтобы вселить страх в сердца людей».

— Почему ты не в школе?

Эндрю поднял голову.

— Привет, Джастин. Я надеялся увидеть тебя здесь. Присаживайся.

Вид у Джастина был усталый, под глазами мешки.

— Смылся с уроков?

— Да. По известным тебе причинам.

— А как Эйб?

— Поехал в школу.

— Он поступил неосмотрительно.

— Согласен. Хочешь кофе?

— Нет, спасибо, в последнее время у меня что-то неважный аппетит.

— Ну, Джастин, как ты думаешь, насколько эффективна забастовка?

— Эффект превзошел все мои ожидания. Вот если бы еще цветные бросили работу!

— В этом одна из главных трудностей.

— Мы вкладываем силы, вое свои силы, а они боятся пальцем пошевелить. — Сейчас усталость особенно отчетливо обозначилась на лице Джастина, — Это понятно, им приходится рисковать значительно большим.

— Может быть, ты и прав, — ответил Эндрю. — Но как, по-твоему, будет реагировать правительство?

— Не будем строить иллюзий. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Сумерки трехсотлетнего господства белых. — Джастин заставил себя улыбнуться. — Они пустят в ход все свои силы. Последуют новые налеты, аресты, расправы. Но больше всего я боюсь, — он взглянул на Эндрю, — что они могут объявить чрезвычайное положение.

— А это значит?.. — Эндрю задал вопрос, прекрасно зная, какой будет ответ.

— Чертовски много. Например, могут вызвать вооруженные силы или арестовать любого человека без ордера и гноить его в тюрьме, сколько будет угодно министру юстиции.

— Понимаю.

— Никаких жалоб в суд, и, если захотят, могут продержать в одиночке тридцать дней. Любого могут вызнать на допрос, и боже упаси тебя отказаться отвечать на их вопросы.

— Итак, — сказал Эндрю, задыхаясь, — эти парни могут оказаться и в самом деле несговорчивыми.

— Да, так оно и будет. Советую тебе, пока не поздно, уехать отсюда. Тебе и Эйбу. Скрывайтесь. Вы оба можете надолго угодить в тюрьму.

— А как же ты?

— Мне предстоит еще кое-что сделать: убедить африканцев продолжать забастовку, а цветных — выступить в их поддержку. Завтра мне надо распространять брошюры в Ланге. После этого я, может быть, тоже уйду в подполье. Если ты не против помочь, пойдем со мной.

Эндрю ничего не ответил.

— Знаешь, — сказал он после небольшой паузы, — может статься, что они вовсе не объявят чрезвычайного положения.

— Может быть, и не объявят. Но я не питаю пустых надежд. Будь готов к худшему. Уезжай, пока тебя не схватили.

— Пожалуй, надо уезжать.

— Эйба тоже предупреди. Положение становится очень серьезным.

— Я попробую ему позвонить.

— Прекрасно. Какая у тебя программа на сегодня?

— Еще не знаю. Днем должен встретиться с Руфью в университете, и это, кажется, все.

— Вечером я буду у Браама. Попробуй привести с собой Эйба. Вы оба понадобитесь.

— Хорошо, — сказал Эндрю неуверенно. — Будь осторожен. Вполне возможно, что его квартира под наблюдением.

— О’кей.

Они молча допили кофе, потом закурили.

— Джастин! Я хотел бы тебе помочь, — наконец заговорил Эндрю.

— Обсудим это вечером.

— Хорошо. Тогда до вечера. Если не возражаешь, я заплачу за кофе. У Браама буду часов в восемь.

— О’кей.

Глава пятнадцатая

Эндрю поставил «остин» в самом начале Эддерли-стрит и взглянул на часы. Без четверти три. До встречи с Руфью все еще много времени. Интересно, как она себя чувствует после вчерашнего вечера? Вот сейчас Эйб, наверно, выходит из школы. Не забыть бы позвонить ему. У входа в библиотеку есть телефон-автомат. Надо предупредить его о встрече с Джастином и Браамом. Эндрю побрел по Гавернмент-авеню. Усиленный наряд полиции нес охрану здания парламента, хотя прохожие, по-видимому, были абсолютно равнодушны и не проявляли никакого интереса к происходящему. Они гуляли, наслаждаясь солнцем, покупали арахис и кормили им голубей и белок.

В библиотеке не было никого, если не считать женщины на выдаче, которая не обратила на него ни малейшего внимания. Он сел за стол в конце зала, спиной к ней. Можно скоротать время за чтением. Вот досада, забыл газету в машине! Он подошел к стеллажу. Экономика. История экономики. Экономическая география. Этика. Логика и метафизика. Политическая философия. Он достал с полки Бозанке — «Философская теория государства».

Кажется, прошло много лет с тех пор, как он занимался политической философией. Он вспомнил, как, бывало, входил в аудиторию профессор — это был Малерб, — сухо, по-академически, откашливался, протирая очки, и начинал шуршать пожелтевшими страницами. Спор идет, в сущности, между монизмом и плюрализмом. Является ли государство всего лишь корпорацией среди прочих корпораций или оно действительно представляет собой высшую корпорацию, господствующую над всеми остальными корпорациями? Сухо, как пыль. Впереди обычно сидела очаровательная блондинка, без конца сосавшая карамельки. Однажды она повернулась к нему и предложила конфету. Он был смущен и отказался. Девица захихикала. «Что это, сегрегация на-выворот?» После этого он всячески избегал ее. Он с трудом одолевал труды Липпмана, Хсайо и Бозанке. Государство de facto (а также de jure) — это общество, которое осуществляет насильственную власть в отношении всех его членов и является единой независимой корпорацией среди других независимых корпораций. Скучно до смерти. Слава богу, что все это уже позади. Он читал механически, знакомые фразы казались лишенными смысла. Даже степень бакалавра коммерции, которую он собирался получить, отодвинулась куда-то вдаль. Он бросил занятия после Шарпевиля и Ланги.

Наконец он увидел Руфь, проходившую через турникет. Она была бледная и осунувшаяся и совсем не похожая на себя. Она села напротив, даже не взглянув на него, и взяла со стола свежий номер «Популярной механики». Он заметил, что руки у нее дрожат.

— Я вижу, ты занят изучением философии, — проронила она.

— А я удивляюсь твоему неожиданному интересу к этому журналу, который ты читаешь к тому же вверх ногами. Кач, хорошо выспалась?

— Нет, после того как ты ушел, на меня напал страх.

— Почему? Что случилось?

— Ничего. Просто мне было страшно.

Он положил книгу на стол.

— Руфь, я надеюсь, ты не рассердишься, но я размышлял над тем, что происходит вокруг, и решил, что нам разумнее всего расстаться на время, а может быть, и навсегда.

Она долго сидела молча, зажав в руке журнал и не глядя в его сторону.

— Ты так думаешь? — спросила она наконец.

— Да. Обстановка осложняется. Перед тем как прийти сюда, я разговаривал с Джастином Бейли.

— Ну и что же? — спросила она чуть дрогнувшим голосом.

— Он рисует мрачную картину. Опасается, что очень скоро могут ввести чрезвычайное положение.

— Что это значит? Ты же знаешь, я глупая. Не разбираюсь в подобных вещах.

— Это означает аресты без предъявления обвинений, строгое заключение без права апелляции. Тюрьма.

— Пока я с тобой, Энди, мне ничего не страшно.

— Нам не позволят быть вместе. Пойми это, Руфь. Мы оба на подозрении. Блигенхауту известно о нас все, известно, где мы бываем вместе. Если будет объявлено чрезвычайное положение, он сможет арестовать нас, не обременяя себя необходимостью найти какой-нибудь предлог.

— Я не боюсь.

— А я боюсь за тебя, дорогая. Почему ты не хочешь уехать? Возьми академический отпуск и возвращайся в Веренигинг. Поживи некоторое время дома.

— Об этом не может быть и речи. Отец захочет знать, почему я бросила университет. Кроме того, у него своих забот хватает.

— Руфь, поезжай домой ради собственной безопасности.

— Я не могу оставить тебя, Энди.

— Ты должна это сделать, Руфь.

— Ты хочешь избавиться от меня?

— Знаешь ведь, что это не так. Я думаю только о тебе.

— Я отдала тебе все, Энди, все, что могла, — Ее глаза были сухи. — Даже… даже прошлой ночью. Почему же сейчас ты гонишь меня прочь?

— Потому что я уверен, рано или поздно они придут за тобой. Тюрьма — нешуточное дело для белой женщины.

— Ах, вон оно что, я вдруг стала белой женщиной! Прошлой ночью я была просто женщина.

— Пожалуйста, дорогая, не надо ссориться. Постарайся понять, что я говорю.

— Я остаюсь в Кейптауне, Энди.

— Хорошо, если ты так настаиваешь. Я сделал все возможное.

— Я остаюсь в Кейптауне!

Она решительно встала.

— До свидания, Энди.

— Куда ты идешь?

— У меня встреча. Вернее, еще одна лекция. Извини, Энди, мне надо идти.

— Вот ключ от твоей машины. «Остин» стоит напротив старого здания Верховного суда.

— Пусть он останется у тебя на всякий случай.

— На какой случай?

— На случай, если тебе снова потребуется белая женщина.

— Что ты говоришь, Руфь?

— Это тебе значительно облегчит дело.

— Я прошу тебя, Руфь…

— До свидания, Энди.

Она бережно положила ключ на стол, затем нетвердой походкой направилась к выходу, стараясь сохранять спокойствие. Он слышал, как скрипнул турникет. Эндрю еще долго сидел, играя ключом. Она ведь знает, что он не хотел ее обидеть. Должна знать. В конце концов она человек с Принципами. Не какая-нибудь дрянь. Пу и положение! Ему хотелось броситься за ней, но он знал, что это бесполезно. Библиотекарша с любопытством наблюдала за ним. Черт возьми, как все по-дурацки складывается! Она порвала с ним навсегда? Но тогда зачем же было оставлять ключ? На случай, если ему понадобится белая женщина! Он надеялся, что она настроена не так уж решительно. Он захлопнул Бозанке, сунул ключ в карман и поспешил к телефону — звонить Эйбу. Вот черт, опять забыл номер. 25215. На звонок довольно долго не отвечали, затем послышался щелчок — похоже, кто-то взял трубку.

— Хелло! Это миссис Хэнсло? Говорит Эндрю. Эндрю Дрейер. Эйб уже дома? О, благодарю. Можно с ним поговорить? Конечно, подожду.

Надо во что бы то ни стало помириться с Руфью. Доказать, что он действовал исключительно в ее интересах и отнюдь не стремился избавиться от нее.

— Привет, Эйб. Это Эндрю. Я звоню из автомата в Кейптауне. Мне очень хотелось бы поговорить с тобой, но по телефону нельзя. Можно к тебе приехать? Да, у меня есть машина. Машина Руфи. Буду минут через двадцать. О’кей! До скорой встречи.

Он повесил трубку. Как все по-дурацки складывается. Интересно, у нее правда лекция или она просто хотела уйти от него? Причинить ему боль? Вообще-то на театральном отделении занятия бывают в самое необычное время. Если бы она действительно хотела порвать с ним, она не оставила бы ему ключа от машины. Вот незадача! Может быть, повидаться с Эйбом и попробовать разрешить все трудности? Но прежде всего надо успокоиться. Он вернулся в библиотеку и снова взял Бозанке. Следует заметить, что концепция закона природы… Надо повидаться с Эйбом… Повалят беды, так идут, Гертруда… Он встал и сунул книгу на полку.

Глава шестнадцатая

Эндрю медленно ехал по Де-Вааль-драйв, почти не замечая разбросанных внизу домов и длинного изгиба Столовой бухты. Воздух был свежий, бодрящий, и он открыл окна в машине. Как чудесна жизнь вдали от хозяек, сыщиков, чрезвычайного положения, которое могут ввести в любую минуту, вдали от зятьев и Руфи. Нет, он вовсе не хочет порвать с ней. Конечно, он будет по ней сильно тосковать. Чертовски тосковать, может быть, даже сильнее, чем сам думает. Он ехал со скоростью тридцать миль в час, упиваясь красотой зеленых склонов и раскидистых сосен, любуясь гигантскими пурпурными горами, Чертовой грядой, простирающейся в направлении Константских гор. У Вудстока он сделал поворот и подъехал к дому Эйба. Дверь открыла миссис Хэнсло. Эйб был похож на нее — то же светлое веснушчатое лицо, зеленые глаза и копна светло-каштановых волос. Выглядела она неважно. Эйб говорил, что ее беспокоит сердце.

— Здравствуйте, Эндрю. Проходите. Эйб у себя в кабинете.

Он вошел в изысканно обставленную столовую и сразу же очутился в окружении знакомых вещей.

— Вы обедали, Эндрю?

— Да, благодарю вас.

— Что, мальчики, снова попали в беду? — Она взглянула на него в упор, и он заметил, как подергиваются у нее губы.

— Пока еще не попали, миссис Хэнсло.

— Ждете каких-нибудь неприятностей?

— Видите ли, в данную минуту дела обстоят не особенно хорошо, но вы не беспокойтесь.

— Я надеюсь, у вас все будет в порядке.

«И у вас», — подумал Эндрю. Он постучал к Эйбу.

— Входи, — услышал он в ответ.

Эйб рылся в кипе бумаг, записных книжек и папок.

— Кажется, ты занят, старина?

— Я совершенно выбился из сил, уничтожая всякие компрометирующие материалы.

— Великий страх одолевает?

— Осторожность никогда не мешает, особенно если ты «persona non grata».

— Ну и работенка!

— Уничтожаю все подряд. Если они придут с обыском, они ни черта не найдут. Протоколы, резолюции, брошюры.

— Понимаю.

— Я даже не подозревал, что у меня так много документов. Пожалуй, надо немного отдохнуть.

Он опустился в кресло в полном изнеможении.

— Закуривай, — предложил Эндрю.

— Сейчас не хочу, спасибо. Дай сначала отдышаться. Я уже не так молод.

— Вот она, старость-то.

— У меня уйма новостей для тебя. Сегодня они были в школе.

— Кто?

— Три сыщика.

— Приходили за нами?

— Ты не ошибся. Я в это время занимался в лаборатории. Очевидно, они вошли в канцелярию в головных уборах, и Де Ягер всыпал им как следует.

— Это на него похоже.

— Мне рассказал Альтман, он присутствовал при этом. Затем они пожелали видеть Дрейера и Хэнсло. Де Ягер ответил, что таких нет. У него в штате числятся мистер Дрейер и мистер Хэнсло.

— Какой молодец!

— Де Ягер спросил, зачем они изволили пожаловать, но те отказались отвечать, и тогда Де Ягер демонстративно вышел из канцелярии. Альтман говорит, что они ушли злые, как собаки.

— Де Ягеру, наверно, нелегко было отважиться на такой шаг. Теперь он скомпрометировал себя. Знаешь, я всегда считал, что он стоит вне политики, типичный директор школы. Могу себе представить, как бы повел себя ван Блерк в подобных обстоятельствах.

— Старик передал через Альтмана записку, в которой объяснил, что произошло, и просил меня взять отпуск по болезни. Я сразу же ушел из школы и к двенадцати был уже дома.

— Но разве здесь они тебя не найдут?

— Пусть находят. Я не собираюсь так легко даться им в руки, но, разумеется, и не собираюсь впадать в панику. Думаю, что я уйду отсюда, но уйду тогда, когда буду готов к этому.

— А что дальше?

— Перед тем как мне уйти из школы, Альтман предложил нам с тобой убежище на случай, если в этом возникнет потребность. Ты ведь знаешь, что он живет возле Лотосовой реки.

— Да, знаю. Чуть в стороне от проезжей дороги. Неподалеку от Одиннадцатой авеню.

— Он сказал, что его жена вкусно готовит. На всякий случай я записал его адрес и номер телефона.

— Хорошо.

— Я решил привести в порядок все дела дома и завтра перебраться к нему. Прежде всего надо разобрать этот хлам.

— Кстати, я видел сегодня мистера Бейли.

— Джастина? Я слышал, супружеская жизнь у него не очень ладится.

— Да ну, размолвка с Флоренс?

— Да. Мне рассказала ма. Они близкие друзья. Флоренс каждый день звонит старушке и приходит сюда за очередной порцией утешения.

— Я не виню ее.

— Так что же сказал тебе Джастин?

— Он считает, что в любую минуту могут объявить чрезвычайное положение.

— Вот черт! Ты же знаешь, чем это угрожает.

— Да, знаю. Это может непосредственно коснуться и тебя и меня, дорогой Эйб.

— Ужасно.

Миссис Хэнсло тихо постучала в дверь и принесла поднос с горячим кофе и печеньем. С ее приходом в комнате воцарилось напряженное молчание.

Когда друзья остались снова вдвоем, заговорил Эйб:

— Мама страшно переживает все это.

— Нетрудно себе представить.

— Когда в дом явились полицейские, она сильно переволновалась. В результате у нее был сердечный приступ. Мне потом пришлось вызывать врача. Вот почему я колеблюсь уезжать. Тем не менее я воспользуюсь приглашением Альтмана. Я предлагал маме поехать куда-нибудь отдохнуть, но она ни за что не хочет меня оставлять. Для нее будет лучше, если я уеду. Я пытался убедить ее в этом.

— Я тоже пытался убедить кое-кого расстаться со мной.

— Догадываюсь, о ком ты говоришь.

— Да. Я говорю о Руфи. Перед тем как поехать к тебе, я виделся с ней. Она очень странно реагировала на мое предложение.

— Сейчас многие странно реагируют.

— Потому что и время странное.

— Да. Ну так как же? Удаляемся мы в обитель, что возле Лотосовой реки?

— Наверно, это было бы разумно. Мы можем отправиться завтра утром. До того как будет объявлено чрезвычайное положение.

— Да, до того как будет объявлено.

— Джастин хочет, чтобы мы встретились с ним сегодня вечером у Браама.

— Разумно ли идти туда? За домом Браама, вероятно, следят? — высказал опасение Эйб.

— Чрезвычайное положение еще, как ты сказал, не объявлено. Думаю, пока что можно навещать друзей.

— После ужина поговорим об этом. Ты ведь останешься ужинать?

— Если ты настаиваешь на этом.

— Ма! — крикнул Эйб, распахнув дверь. — Эндрю ужинает у нас.

— Хорошо, дорогой.

— Может быть, следующий ужин будет не скоро.

Эндрю пожал плечами: дескать, на все воля судьбы.

— Ну, нечего хандрить. За работу!

Всю оставшуюся часть дня Эйб тщательно просматривал и уничтожал бумаги, а Эндрю курил сигарету за сигаретой и снова и снова ставил «Влтаву».

Глава семнадцатая

Когда Эйб и Эндрю пришли к Брааму, Джастина еще не было. Комната Браама мало изменилась с тех пор, как они были здесь в последний раз, а если и изменилась, то, пожалуй, к худшему. На полу, посредине комнаты, в беспорядке валялись одежда, книги, закуски. Единственным новшеством была репродукция какого-то художника-сюрреалиста, на которой были изображены три нагие женщины — Браам называл картину «Три бесстыдницы».

— Выпейте вина в ожидании. Выпейте вина в ожидании. — Он повторил фразу, акцентируя звук «в», — Обратите внимание на аллитерацию. Исступленное пенье в лесу.

Он принес с кухни полгаллона тассенберга и принялся рыться в разложенном на полу хламе, пока не извлек две чашки и кружку. Пили молча.

— Что вы поделывали с тех пор, как мы виделись в последний раз? — спросил Эндрю.

— Я занимаюсь коммерцией. Доверенное лицо владельца одного заведения. Заделался капиталистом!

— Как вырождаются люди! Что же это за предприятие?

— Единственный в Кейптауне «Астроболический книжный магазин».

— Что?

— Единственный в Кейптауне «Астроболический книжный магазин».

— О, боги!

— Право же, это вполне симпатичное место. В конце Лонг-стрит. Знаете Мервина Лэнгдовна?

— Нет. Кто такой этот Мервин Лэнгдовн?

— Он хозяин этого кабака, но временно выбыл из строя. Попал под закон «О борьбе с безнравственностью».

— Вот оно что!

— Отправляясь на Рулеид-стрит, он передал мне ключи. Приходите как-нибудь посмотреть кабак. Вино захватите с собой.

— А книги вы продаете?

— Изредка случается. На прошлой неделе одну продал, только вот беда — полицейские разгоняют всех моих покупателей. Слишком часто приходят проверять. Кажется, им не нравится это заведение.

— Обещаю как-нибудь заглянуть.

— Найти нетрудно. Возле заведения Стеенберга. Знаете, в конце улицы, за углом направо.

— Я знаю, где это.

— Так вот, чуть подальше, через два дома. У нас хороший выбор левой литературы, если интересуетесь. Наливайте еще вина.

— Спасибо.

Эйб хранил холодное презрительное молчание. Его, очевидно, раздражали эти псевдобогемные манеры Браама.

— Ну так как же, все эти беспорядки коснулись вас? — спросил Эндрю, чтобы поддержать разговор, поскольку Эйб не желал приложить для этого хотя бы малейшее усилие.

— Я пишу поэму об этих событиях.

— В героическом стиле?

— Нет. Она навеяна Чосером. Свободный стих. Я уже закончил три части. Первая посвящена погибшим в Шарпевиле. Хотите послушать?

— Пока не очень. Давайте еще выпьем.

Джастин пришел, когда разговор стал иссякать.

Эйб сразу оживился.

— Хелло, Эндрю! Хелло, Эйб! Приятно видеть вас снова.

— Выпей вина, — предложил Браам.

— Спасибо.

— Налей в мою кружку. Я возьму банку.

— Я слышал, у тебя мрачные предчувствия насчет будущего, Джастин, — заговорил Эйб, повернувшись спиной к Брааму.

— Да, — ответил Джастин, — хотя я не называл бы это предчувствием. Скажем так: дело принимает серьезный оборот.

— Думаешь, объявят чрезвычайное положение?

— Вполне возможно. Однако, поскольку НАК затеял все это, наша задача состоит в том, чтобы довести дело до логического конца.

— А это значит…

— Мы должны решительно требовать полной отмены пропусков и минимальной зарплаты фунт в день.

— Как этого добиться?

— Надо убедить цветных рабочих поддержать забастовку — по крайней мере в Кейптауне. В Ворчестере уже удалось это сделать. Некоторые из нас день и ночь трудятся над этим.

— Продолжаете увлекаться авантюризмом? — ехидно спросил Эйб.

— Что ты хочешь этим сказать? — резко ответил Джастин.

— Кампания, начатая ПАК, основана на хвастовстве и политическом оппортунизме.

— Вот как? Но я ведь не член ПАК.

— Они ставили перед собой цель добиться свободы для так называемого африканского народа к тысяча девятьсот шестьдесят третьему году.

— Ты должен согласиться, что их призыв нашел достаточную поддержку.

— Я ни на минуту не допускаю мысли о том, что народ откликнулся именно на призыв ПАК. Не думаю, чтобы народ хорошо знал политику ПАК, да он и сейчас о ней ничего не знает. Просто люди с готовностью шли на любой митинг, где критиковали правительство.

— А ты с чем не согласен — с их программой или с их тактикой?

— Ни с тем, ни с другим. Я абсолютно не разделяю ориентации на африканизм, который ничуть не лучше белого расизма; они пока еще не подошли к рассмотрению основополагающих проблем и даже не отдают себе отчета в том, какое общество намерены создать. Они не берут в расчет и даже не понимают характера угнетения, против которого борются. Один из их главных представителей в Кейптауне сказал, если только я правильно запомнил, что у африканцев нет другого выхода, кроме как оказать давление на предпринимателей, которые имеют право голоса и при достаточно сильном нажиме на них будут вынуждены апеллировать к правительству.

— Наверно, это был Кгосана.

— Кто это был, я точно не знаю, но его выступление, безусловно, свидетельствует о политической naiveté[Наивность (фр).], которая граничит с преступлением. В самом начале они передают инициативу в руки врага.

— Вы говорите, словно на занятиях с учениками, — усмехнулся Браам.

Эйб игнорировал его замечание и продолжал, обращаясь к Джастину:

— Надо с самого начала внушить людям, что угнетению подвергаются не отдельные группы населения, а все. Они должны рассматривать себя не как африканцев, цветных, индийцев или белых, а как единый народ, стремящийся уничтожить национальный гнет. Расизм нельзя искоренить расизмом или путем разрозненных выступлений.

— Браво! Браво! — презрительно сказал Браам.

— Очень хорошо, — нетерпеливо возразил Джастин, — но куда все это нас приведет? И куда мы пойдем дальше? Мы что, будем штаны просиживать, обсуждая мельчайшие достоинства и недостатки политических теорий?

— Не надо умалять значение политических теорий!

— Прекрасные слова! Только как воплотить их в жизнь?

— Путем просвещения.

— В школах? — снова вмешался Браам.

— Нет, в жизни. Я имею в виду просвещение, а не обучение. И прежде всего просвещение в идейном плане. Народ, который хочет добиться своего собственного освобождения, должен ясно сознавать, что признание расизма означает отречение от элементарной гуманности.

— И как же осуществлять это просвещение на практике?

— Путем сплочения масс, для чего надо использовать любой непосредственно затрагивающий их вопрос.

— Ну, а кто сейчас стоит на оппортунистической позиции? Ты имеешь в виду локальные мероприятия, не правда ли?

— Да, если события рассматриваются в их взаимосвязи, как звенья одной и той же цепи.

— Ну знаешь ли, — вспылил Джастин, — я долго слушал таких интеллигентов, как ты, — если вас можно назвать интеллигентами. Вы только и умеете, что говорить, говорить и говорить! И никогда ничего не делаете. По всем вопросам вы занимаете негативную позицию. Возражаете против всего. А вам никогда не приходило в голову, что вы можете ошибаться?

— Прежде чем что-нибудь делать, мы должны ясно себе представить, что мы собираемся делать и каковы будут последствия. Тщательно выбрать моральное оружие и наметить плацдарм боевых операций.

— Где же это? — не унимался Браам. — В школе?

Эйб игнорировал его замечание.

— Если наша борьба носит принципиальный характер, мы не можем позволить себе отходить от принципов.

— Будь прокляты эти принципы! — сердито сказал Джастин. — Ты рассуждаешь о принципах, в то время как люди голодают, томятся в тюрьмах или в ссылке. Ты разглагольствуешь о гуманности в напыщенном академическом тоне, в то время как жертвы Шарпевиля взывают к мести. А разве наши противники пекутся о гуманности и принципах?

— Не впадай в истерику. Это неэстетично.

— У меня есть все основания впадать в истерику, и меня не волнует, эстетично это или неэстетично. Я продолжаю ратовать за объединенную забастовку всех небелых. Разве я не прав или беспринципен?

— Если ты ратуешь за объединенную забастовку всех неевропейцев, ты фактически признаешь расизм.

— Знаешь, ты просто махровый реакционер!

— Почему бы тебе еще не назвать меня шпиком?

— Ты всегда мыслил в этом плане?

— Ну, положим, не всегда, но ведь идеи развиваются.

— Твою квартиру обыскивали. Так? Ты под подозрением. Так? Если завтра тебя бросят в тюрьму, как ты будешь реагировать?

— Физически — не знаю. Что же касается моральной стороны вопроса, то я вполне сознаю, что являюсь жертвой общества, которое старается лишить меня многих прав, но вместе с тем никогда не лишит права размышлять и постигать его сущность.

— Разумеется, разумеется, разумеется. Давай-ка теперь, разнообразия ради, вернемся к действительности. Завтра, как обычно, я буду заниматься организацией забастовки. Я думал, что могу рассчитывать на вас двоих. Вы готовы мне помогать?

— Нет, на предложенных тобой условиях — нет.

— Ты испугался практических дел?

— Нисколько. Я готов организовывать забастовку рабочих вообще, а не цветных или африканских рабочих.

— Хорошо, рабочие вообще. Какая, черт возьми, тут разница! Ты готов агитировать рабочих?

— За что?

— Вот проклятье! Неужели начнем все сначала?

— Думаю, это необходимо.

— А ты, Эндрю, согласен помочь?

— Я готов агитировать рабочих.

— Завтра я буду распространять в Ланге листовки с призывом бастовать. Пойдешь со мной?

— Пойду.

У Эндрю было такое чувство, как будто он предал Эйба.

— Как связаться с тобой?

— Это может оказаться трудным. Скорее всего я буду на новой квартире. Но ты сможешь оставить записку у моей сестры или у Руфи.

— У Руфи Тэлбот?

— Да, — с усилием произнес Эндрю. — У Руфи Тэлбот. Позвони по телефону. Телефон сестры найдешь на фамилию Питерс. Кеннет Питерс.

— Благодарю. Я позвоню тебе.

Остальная часть вечера прошла в натянутой, враждебной обстановке. Эйб молча пил вино бокал за бокалом. Эндрю чувствовал себя виноватым перед ним. Джастин продолжал разъяснять положение и время от времени, ловко подстрекаемый Браамом, зло посмеивался над гнилой интеллигенцией и кабинетными политиками. Эндрю и Эйб ушли как раз в тот момент, когда Браам стал снова грозиться прочитать свою незаконченную поэму.

— Я завтра позвоню тебе, — сказал Джастин на прощанье Эндрю.

— Хорошо.

— Тогда пока.

— Пока.

С Эйбом они не попрощались, и он ушел, по-прежнему храня ледяное молчание.

Глава восемнадцатая

Эйб не проронил ни слова, пока Эндрю вез его домой. Эндрю, в свою очередь, почел за лучшее не затевать никаких разговоров. Во всяком случае, пока Эйб в таком настроении. Он чувствовал, что поступил нелояльно по отношению к другу, согласившись помочь Джастину. Но ведь у него была потребность рано или поздно определить свою позицию. Практическую позицию. Теория — хорошая штука, но нельзя же все время теоретизировать! Эйб вел себя совершенно непонятно. Он отнюдь не напуган, как пытался представить дело Джастин. Осторожен, может быть, но не напуган. Он человек благоразумный. Склонный к полемике. Может быть, чуть-чуть излишне академичен. Вечный спорщик. В конце концов Эндрю решил все-таки начать разговор, чтобы преодолеть неловкость.

— Покойной ночи, — бросил Эйб, открывая калитку.

— Кстати, как насчет завтра? — спросил Эндрю, не выходя из машины. — Будем перебираться к Альтману?

— Наверно.

— Хорошо. Я за тобой заеду.

— Может быть, мне лучше воспользоваться собственной машиной?

— Обещаю, что не буду кусаться.

— Меня не это пугает. Очевидно, мне потребуется мой автомобиль. Встретимся у Альтмана.

— А ты знаешь, где он живет?

— Думаю, что найду.

— Хорошо. Увидимся завтра. Если понадоблюсь тебе раньше, то я буду либо у Мириам, либо у Руфи.

— Покойной ночи.

— Покойной ночи.

Черт побери, до чего странно он себя ведет. Словно ребенок, думал Эндрю, отъезжая. Как будто бы он виноват в том, что произошло сегодня вечером! Что за странный человек! Конечно, трудно сомневаться в его честности, но, право же, порой он ведет себя чудно. Не терпит никаких возражений. В любом споре последнее слово, видите ли, должно остаться за ним. Нет, пожалуй, это не совсем так… Ну, хватит об этом. Теперь к Мириам. Горячая ванна — и в постель. У него немного кружилась голова от вина и сигарет. Хоть бы Кеннета не было дома. Не хватало еще скандала после такого дня. Он медленно ехал вдоль Найл-стрит и очень обрадовался, когда увидел свет в гостиной. Наверно, Мириам ждет его. Он громко постучал в дверь и, ожидая, пока она откроет ему, закурил сигарету.

— Хелло! — Это был Кеннет. Эндрю на мгновение растерялся. Кеннет в упор смотрел на него слегка покрасневшими глазами.

— Добрый вечер, — запинаясь, проговорил Эндрю. — Мириам дома?

— Еще не вернулась, но предупредила, что ты придешь, и велела подождать. Входи.

Тон Кеннета был достаточно радушным, и это еще более смутило Эндрю. Он в нерешительности остановился на пороге.

— Когда она вернется?

— Теперь уже с минуты на минуту. Проходи и подожди ее.

— Хорошо, — сказал Эндрю после некоторого колебания.

Любезность зятя показалась ему подозрительной. Просто не похоже на Кеннета.

— Проходи к нам в гостиную, там и подождешь ее.

— К нам?

В гостиной Эндрю ждала еще одна неожиданность — он увидел за столом Джеймса. На подносе стояли две распечатанные бутылки бренди и бутылки джина.

— Садись.

Эндрю неловко сел, не зная, о чем говорить. Кеннет, очевидно, был в хорошем настроении.

— Джеймса ты, надеюсь, знаешь?

Эндрю чуть заметно улыбнулся.

— Мы с ним встречались, — холодно сказал Джеймс.

— Я хочу, чтобы ты чувствовал себя как дома. Что было, то было. Кто прошлое помянет, тому глаз вон.

— Хорошо.

— Я бы предпочел, чтобы мы забыли прошлое, — добавил Кеннет добродушно.

— Я тоже.

— Выпей, — предложил Джеймс.

— Благодарю. С вашего позволения, я откажусь.

— Ну, не упрямься. Ведь мы все приятели, — настаивал Кеннет.

— Я предпочел бы не пить.

— Ну, маленькую.

— Хорошо, я выпью маленькую.

— Подожди, я достану чистую рюмку.

Чуть покачиваясь, Кеннет пошел в кухню, а Джеймс, не глядя на Эндрю, поигрывал бокалом с бренди. Только бы пришла Мириам! У него не было никакого желания сидеть и пить с этими двумя, какими бы дружелюбными они ни казались. Появился Кеннет, на ходу вытирая бокал.

— Бренди или джин?

— Джин, пожалуйста.

— А тонизирующего подбавить?

— Да, и побольше!

— Скажешь, когда хватит, — оказал Кеннет и стал наливать.

— Достаточно.

Дальше все произошло так стремительно, что Эндрю не успел даже опомниться. Кеннет плеснул ему в глаза джин, ослепив на время. Когда он попытался вытереть глаза, в челюсть ему ударил кулак. Эндрю повалился на пол, уцепившись за ножку стула при падении. Кеннет нагнулся над ним.

— Проклятый черномазый ублюдок! Больше ты не будешь нарушать покой в моем доме.

Преодолевая боль, Эндрю попробовал открыть глаза. В этот момент на голову ему обрушился тяжелый башмак. Он не знал точно, кто его ударил. Удары и пинки сыпались со всех сторон. Он изо всех сил старался встать на ноги, тупая боль пронизывала все его тело.

— Подговорил мою проклятую жену уйти из дома и еще смеешь сюда являться!

Эндрю съежился от удара, который Кеннет нанес ему прямо в живот. Превозмогая боль, он все-таки сумел, держась за ножку стола, приподняться. Напрягая остаток сил, он опрокинул стол. Бокалы и бутылки разлетелись вдребезги. Кеннет схватил его за пиджак. Эндрю рванулся назад, и пиджак лопнул по швам. Кеннет ринулся на него, и вскоре они уже катались среди осколков стекла. Наконец Эндрю вскочил на ноги и бросился к двери. Он крутил ручку, казалось, целую вечность, прежде чем дверь открылась и ему удалось вырваться в сад. Он мчался по дорожке, Кеннет преследовал его по пятам. Подбежав к калитке, Эндрю не стал возиться с запором, а перемахнул через верх. Джеймс пытался удержать Кеннета.

— Черномазый ублюдок! — вдогонку Эндрю вопил Кеннет. — Из-за тебя ушла моя жена. Попробуй только еще явиться, я выпущу тебе кишки.

Он размахивал разбитой бутылкой, которую держал в израненной руке.

— Убирайся! — кричал Джеймс Эндрю. — Не суй больше сюда свою поганую морду, иначе получишь по заслугам!

Эндрю бегом добрался до машины. Все тело у него ныло, одежда была залита кровью. Глаза жгло, и он щурился, пытаясь отыскать замок в дверце. Немедленно к Руфи. Немедленно к Руфи, стучало у него в висках, немедленно к Руфи. Подальше от людей. Подальше от людей. Немедленно к Руфи. Он влез в машину и завел мотор. Тело разламывалось от боли. Он смутно видел, как Кеннет пытается открыть калитку, а Джеймс не пускает его. Эндрю думал об одном — как бы поскорее добраться до Руфи. Немедленно к Руфи. Как можно быстрее к Руфи. Прочь от людей. Немедленно к Руфи.

Перевод А. Ибрагимова