Что глаза мои видели. Том 1. В детстве

Глава девятнадцатая

Государь пробыл три дня в Николаеве.

Был спуск нового парового судна, осмотр адмиралтейства и флотских казарм, обсерватории, штурманского училища и вновь выстроенных «инвалидных домиков», вдоль одной из дорог «Лесков», для севастопольских увечных героев, и т. д.

Был большой смотр войскам на лагерном поле и два парадных бала, один в Морском Собрании, в прекрасном «мраморном зало» для вечеров, другой-в помещении Купеческого Собрания, от Херсонского дворянства, куда было приглашено и именитое городское купечество.

Мамы и дяди Всеволода в эти дни мы почти не видели; они, а с ними вместе кузины Люба и Леля бывали всюду, где был царь.

Нас на бабушкиных лошадях повезли только на смотр войск, но, за пылью, не только царя, но и вообще чтобы то ни было трудно было разглядеть.

Николай Андреевич только едва поспевал переодеваться то в свитскую, то в морскую форму. Он отпускал Николая на несколько часов домой и приказывал к такому-то часу вновь «подать» туда, или сюда.

Завтракал и обедал он, большей частью, во дворце, а раз и ночевал там, когда был «дежурным генералом».

Само собою разумеется, что каждый раз, когда Николай въезжал шагом во двор, на запотелых лошадях, я спешил ему на встречу.

Бедному Мишке и Черкесу, было ясно, доставалось очень. Черкес уже к концу второго дня стал заметно «спадать с тела».

И было два события, касавшиеся Николая и его пары, который неизгладимо врезались у меня в памяти.

Первое имело место к вечеру второго дня. Я застал Николая в сарае; он вырезывал, острым ножиком, узкий длинный ремешок и стал налаживать его на валявшееся раньше где-то в углу тонкое кнутовище.

Я чуть не ахнул, так как знал хорошо, что Николай никогда не имел при себе кнута. Наладив его, он подложил его под кучерское сиденье.

«На случай» — объяснил он мне, — опасаюсь, как бы Черкес не стал «сдавать»; за Мишку он был еще совершенно спокоен.

Второе событие было еще знаменательнее, еще важнее.

На следующий день, когда Николай, после смотра парада, въехал во двор, разыгралась такая сцена.

Осадив лошадьми экипаж в сарай, он молча слез с козел, встал на колени на подножку коляски и, сняв шляпу, истово перекрестился, а затем набожно приложился губами к сиденью коляски с правой ее стороны.

Марина и я остолбенели.

Невольно мелькнула мысль, не рехнулся ли Николай, или не напился ли он.

Но скоро все объяснилось.

Царь проехал в его коляске от самого лагерного поля до дворца. Выходя у подъезда из экипажа, он даже, случайно, коснулся его плеча.

Надо было видеть мое и Марины растерянное изумление и лицо самого Николая, с увлаженными умиленным восторгом глазами.

Вышло, по его словам, это так: крики ли толпы, или необычайная обстановка смотра, с музыкой и барабанным боем, напугали «откупщицкую пару», только кучер не смог никак подать лошадей во время к Государевой ставке, тогда Николай Андреевич и полицеймейстер приказали подать Николаю.

Рядом с государем сел не наш адмирал, а какой-то, еще более важный, генерал, которого величали «сиятельством», и с которым государь всю дорогу разговаривал «непонятно» не по-русски.

Среди бесконечных кликов «ура», лошади только бодрились и он, Николай, домчал государя «в лучшем виде».

Весть об этом необыкновенном событии скоро облетела весь наш двор и люди, поочередно, заходили в сарай поглядеть на то место, где посидел государь.

Домашних я всех тотчас же оповестил и даже сбегал в неурочное время к самой бабушке, чтобы поведать и ей о столь необычном для нашего Николая счастьи. К моему удивлению она осталась равнодушна.

Правда, она не любила Николая и не прощала маме, что та не дала его наказать, в свое время, когда он вывернул ее на тумбе.

Но потом я еще заметил, что и «нового царя» она не так почитала, как недавно умершего, по котором очень долго носила траур.

За то все остальные в доме разделяли вполне гордость Николая и о новом царе иначе, как восторженно, не отзывались.

Николай Андреевич, ужинавший в тот день с нами, перед балом в Морском Собрании — (у бабушки обедали в час и ужинали в половине восьмого), пояснил, что с государем, в нашей коляске, ехал граф Адлерберг и что Николай получит «царские часы», т. е. часы с двуглавым орлом на верхней крышке.

Уезжал государь на военном пароходов «Тигр», кажется, через Одессу в Севастополь.

Пароход должен был отвалить в Спасске не от той пристани, где приставали коммерческие пароходы, а от пристани, нарочито сооруженной на Стрелке, расцвеченной флагами.

Командовал «Тигром» мамин знакомый, капитан Шмидт и мы с мамой стояли очень удобно на самой пристани, рядом с его красавицей женой, Юлией Михайловной. Тут было много разряженных дам, некоторый, как наша мама, были со своей детворой.

У нас, да и почти у всех стоявших на пристани, были в руках букеты цветов, перевязанные трехцветными ленточками.

Стройный красавец, выше всех его окружавших, больше чем на полголовы, государь шел ровно, медленно, отвечая на все приветствия.

Мы бросали к его ногам букеты, бывшие у нас в руках, когда он шел по пристани, а он, словно в такт покачивая во все стороны головой, ласково картавил какую-то благодарность. Я ясно слышал только слова «милые дети», а что дальше еще на ходу он говорил — от меня ускользнуло.

В памяти моей до сих пор еще жива вся его, точно изваянная, фигура на капитанском мостике, когда отчаливал пароход.

По сравнение с окружавшими его, государь казался мне божественно-стройным, дивным, неземным существом.

Как-то грустно было возвращаться домой. Праздничное настроение разом упало.

Николай Андреевич также уехал с государем.

Помню только сияющее лицо Владимира Михайловича Карабчевского, который, задержав дядю Всеволода, как только скрылся пароход, сказал ему: «уф, гора свалилась с плеч! Слава Богу, все прошло благополучно. Приезжай (они были „на ты“) вечерком на преферансик, я соберу кое-кого… Голова у меня, как котел, а тут еще Лиза не сегодня-завтра… Ты у меня будешь крестный, помни»!

Тут только я вспомнил, что эти дни «тети Лизы» нигде не было видно и на пристани она не провожала государя.

Я стал раздумывать о ней и грусть об отъезде государя, как-то незаметно, перешла и на нее.

Мне вдруг стало ее жалко.