Что мне сказать тебе, Мария-Анна

В большой комнате, обитой темно-синим штофом, перед высоким объемным камином из серанколенского мрамора, белого с розовыми пятнами, на неудобном стуле с прямоугольной прямой спинкой сидел угрюмый старик. На прутьях каминной решетки, под огромным колпаком полированного металла, потрескивая, пылали три полена. В этот вечерний час в комнате было темно и лишь отсветы каминного пламени разгоняли тьму, превращая её в неясный колеблющейся сумрак. Недвижный старик неотрывно глядел в огонь. Он думал о прошлом. Он почти всегда думал о прошлом. О тех временах когда жизнь была наполнена смыслом и надеждой на будущее. А теперь не осталось ничего, ничего кроме странного застывшего времени. День сменялся ночью, ночь сменялась днем, но странным образом это все равно был всё тот же самый день и всё та же ночь что и год назад, что и пять лет назад. Огромный бесконечный бурлящий непрестанно изменчивый мир, частью которого он тоже когда-то ощущал себя, теперь если и существовал то где-то очень далеко, за окном, за стенами, за оградой. А в этом доме его не было, здесь даже часы остановились и старик, владелец обширного поместья и бесчисленных лесов и земель вокруг, не обращал на это внимания и не заставлял слуг следить за этим. Ведь все равно это был один и тот же день и одна и та же ночь и каждый час этого дня и ночи он знал наизусть и в устройстве отмеряющим эти часы не было никакой необходимости.

Все красивые высокопарные слова что он говорил красивым высокопарным женщинам, желая добиться их близости, вся дрожь от гнева и ярости, когда он наливался краской и хватался за меч, считая себя чем-то оскорбленным каким-то соперником или врагом, всё то безмерное упоение и восторг когда он получал новые должности, титулы, поместья и становился ближе к трону, вся та сладкая спесь, утонченное удовольствие, невыразимое самолюбование что он переживал, наблюдая как пресмыкаются, унижаются, льстиво улыбаются все те кто волею Провидения оказался ниже его, безроднее, беднее, ничтожнее, всё это теперь представлялось пустым, нелепым, комичным, убогим. И какой-нибудь старый двухсотлетний дуб в его парке казался ему более мудрым и величавым чем он и вся его глупая жизнь. И теперь, будучи жалким одиноким никому ненужным стариком, он силится понять зачем всё это было, если в конце концов остается лишь пустота, тьма, холод и пепел.

Пока казалось, что впереди вечность, было возможно всё и всё в мире было интересно. Теперь, когда ясно что вечность позади и время истекает уже невозможно ничего и ничего не интересно.

Старик поднялся со стула и, сильно хромая, подошел к железной подставке, взял длинную узорчатую кочергу и поправил поленья в камине.

И оставалось лишь две вещи, которые придавали его жизни смысл: власть и сын.

Но случилось так что из южной влажной тьмы, напоённой дурманящим ароматами полей лаванды и апельсиновых рощ явилась эта молодая нахальная самоуверенная девка, в которой не было ничего кроме дешевой смазливости и глупого гонора. Но тем не менее она опрокинула весь созданный им мир, она отняла у него всё: сначала короля и власть, а затем и сына. И тогда родилась ненависть. Настолько глубокая и всепоглощающая что она подарила ему новый смысл жизни. Он должен был отомстить этой девке. Но её смерти было недостаточно, совсем недостаточно. И если даже богословы не лгут и ей предстоят нескончаемые адовы мучения этого всё равно недостаточно. Необходимо чтобы она начала платить еще при жизни. Она должна выть и страдать, кататься по полу, утратить любую радость жизни, стать тенью самой себя. И хвала Господу такой способ есть, ибо даже у такого чудовища как она есть слабость, та же самая, которая когда-то была и у него.

Старик поставил кочергу на место, вернулся к своему неудобному стулу, сел на него и закрыл глаза. "Ну что ты скажешь теперь, графиня? Что ты скажешь теперь, тварь?", думал он и слабая недобрая улыбка кривила его губы.

1.

Старик Франсуа Готэ, зажиточный винодел из прихода Уайтвел, его семнадцатилетний внук Жийом и шевалье Аргадор, обедневший дворянин из небольшого поместья рядом с Уайтвелом, отдавший в аренду под виноградники мэтру Готэ практически все свои земли, направлялись в Турону. Первые двое для деловых переговоров, последний с намерением приобрести несколько новых книг, до которых он был большой охотник. Винодел и его внук ехали на широкой повозке, заставленной ящиками с бутылками, благородный же шевалье трусил рядом, верхом на тощей пятнистой рыже-бурой лошаденке.

Спустившись с холма и повернув на север, они увидели, как впереди на дороге из-за леса появился всадник. На могучем статном гнедом скакуне восседал рослый молодой мужчина в темном расшитом серебряными нитями камзоле, в атласном багровом плаще, в широкополой шляпе с роскошным плюмажем из страусовых перьев, в высоких идеально скроенных сапогах из верблюжьей кожи. На груди у него на увесистой золотой цепи сверкал большой медальон с самоцветами, на поясе висел внушительный кинжал и длинный меч. За этим, вне всяких сомнений, важным господином появились еще двое всадников, облаченных в пышные вычурные одежды королевских герольдов и несших парчовые пурпурные штандарты, один с изображением атрибутов монаршей власти, другой с личным гербом Дома Вальрингов. Следом на дороге показалась огромная темная карета из бесценного красного дерева, изукрашенная резьбой и золочением, запряженная шестеркой отменных лошадей, а за ней кавалькада из дюжины вооруженных до зубов могучих воинов в черной форме дворцовых протикторов – личной гвардии владетеля престола.

Франсуа Готэ и его спутники со всей возможной скоростью поспешили убраться с дороги, освобождая проезд грозному отряду. Сошли на землю и сорвав с голов шляпы, согнувшись в почтительном поклоне, застыли на обочине. Когда роскошный экипаж и его внушительный эскорт исчезли за вершиной холма, Франсуа Готэ, уперевшись рукой в поясницу, с кряхтеньем выпрямился и тяжело вздохнул. Водрузив старую соломенную шляпу обратно на голову, он приблизился к повозке и принялся осматривать корзины и ящики.

– Кто же это такой был? – Взволновано спросил молодой человек, радуясь, что стал свидетелем чего-то необычного, о чем он сможет торжествующе поведать своим приятелям в Уайтвеле.

Рыцарь Аргадор, учтивый, благоразумный, весьма добродушный мужчина средних лет, разглядывая расходящуюся прореху на правом рукаве своего заношенного камзола, с улыбкой проговорил:

– Ну что ж ты, Жийом, разве совсем без разумения? Неужели протикторов не признал? Или гербов не увидел? – И сделав для пущего эффекта паузу, сообщил: – Это была наша королева. Мария-Анна.

Потрясенный Жийом уставился на рыцаря распахнутыми до предела глазами:

– Королева?!!

– Ну а кто по-твоему еще ездит с королевскими гербами на стягах, в карете ценой как весь ваш Уайтвел, и в окружении протикторов? А всадник что впереди, в красном плаще, знаешь кто это?

– Кто? – Жадно воскликнул молодой человек.

– Господин Шон Денсалье, граф Ливантийский. Перед Пасхой его возвели в чин Верховного командора. А на груди у него Орден Звезды, на котором столько драгоценных камней, что можно купить всё Бискайское побережье. Он получил его за взятие Азанкура три года назад.

Жийом внимал Аргадору, словно тот рёк божественные откровения.

Но старый Франсуа Готэ казалось ничуть не впечатлился всем вышесказанным и хмуро заметил, что вместо того чтобы стоять тут, раззявив рты, нужно продолжать путь, если они собираются добраться в Турону засветло.

Молодой человек послушно взобрался на козлы и взял в руки поводья, но все его мысли теперь неслись вслед за огромной каретой из красного дерева, внутри которой сидела самая могущественная женщина этой страны.

– Вот бы хоть глазочком посмотреть на неё, – проговорил он.

Аргадор, взобравшись в седло, усмехнулся.

– Лучше не надо. Говорят Мария-Анна столь прекрасна, что всякий мужчина взглянувший на неё хоть раз, навсегда теряет покой. Всю свою оставшуюся жизнь он будет мечтать лишь о ней. Его сердце навсегда обречено изнывать от мучительной тоски по её красоте, с которой не может сравниться ни одна другая земная женщина.

Старик Готэ фыркнул.

– Какая чушь! Она обычная женщина. Да к тому ж и старая. Ей давным-давно за тридцать. И всякий нормальный мужик тут же выкинет её из головы, сойдясь с любой молодой девкой из Уайтвела.

– Ты, Готэ, просто старый осёл, – беззлобно сказал Аргадор. – Все девки Уайтвела не стоят и одного ноготка нашей королевы. Мария-Анна не только прекрасна как греческая Навсикая, от красоты которой трепетали даже гранитные скалы, она еще мудра и проницательна как Афина Паллада. Она великая женщина. Весь Старый Свет признал это. Чужеземные владыки смиренно внимают её слову, мудрейшие старцы Запада и Востока с благодарностью принимают её советы, на самых дальних островах за морями и океанами её почитают и моляться об её благополучии, даже иноверцы-магометане и их дикие государи почтительно склоняют пред ней головы и славят её имя. И ты говоришь что она обычная женщина?

Жийом с восторгом слушал Аргадора.

Старый же Франсуа недобро поглядел на рыцаря и спокойно произнес:

– Она обычная хитрая баба, которой хочется власти, богатств и любовных утех. Ядом или колдовством она свела в могилу нашего истинного короля, Джона Книжника. Вот он был настоящим Вальрингом, отважным и благородным. И начитанным похлеще иного святого отца. Но видимо сам дьявол омрачил его разум в тот скорбный для всех нас день, когда он встретил эту девицу и решил что она достойна стать нашей королевой. Через полгода она родила сына, наследника престола, якобы плоть от плоти нашего короля. Вот только многие считают что в этом деле принял участие маркиз Виньон Салет, безбожник, пьяница и плут, но при этом красивый как Люцифер. И потому я очень сомневаюсь что в юном принце есть хоть капля крови Вальрингов. А еще через два месяца наш король вдруг умер от странной болезни, от которой его не смоги исцелить лучшие лекари королевства.

Восторг Жийома поугас. Он глядел на деда с удивлением.

– И кроме того поговаривают, – добавил Франсуа Готэ, – что этот герой Азанкура, молодой граф Ливантийский, стал Верховным командором только потому что приглянулся нашей королеве как мужчина. Кто знает, может быть она и королем бы его сделала, если бы не заболел её сын. А тут что ж, когда родное чадо страдает, то наверно даже такой как она уже не до постельных забав.

– Принц болен? – Спросил молодой человек.

– Говорят очень тяжело, едва встает с кровати и бледный как снег. Я говорил с Пилем-акробатом, его труппа совсем недавно была в столице и там все это знают. Видит Бог, я вовсе не радуюсь тому что ребенок заболел, но клянусь Пресвятой Девой, его мать заслужила это. Кости нашего мертвого короля взывают к мести.

Дальше трое мужчин продолжили свой путь в молчании, даже всегда неунывающий жизнерадостный Жийом притих и сидел о чем-то задумавшись.

2.

Мария-Анна сидела на мягкой скамейке, привалившись к стенке своей роскошной кареты и неотрывно глядела через венецианское стекло на проносящийся мимо однообразный лесной пейзаж.

Марии-Анне было очень тревожно. Тяжелые гулкие мысли метались в её голове. Не в силах успокоиться и сосредоточиться на чем-то одном, она думала то о Роберте, своём несчастном больном сыне, то о неприятных словах Риши, страшной ведьмы из Даргобурского леса, такой же древней как сам этот лес, то об узнике в тюрьме Сент-Горт на Бычьем острове. И страх сжимал её сердце. Но она не понимала до конца чего именно она боится. Смерти сына? Дурных предсказаний ведьмы? Или взглянуть в глаза узника из тюрьмы Сент-Горт? Вроде бы всего этого сразу и чего-то еще большего. Мир, который всегда казался таким простым и ясным, который, как ей представлялось, она вполне может контролировать вдруг перестал быть таковым. Она всегда знала чего она хочет в этой жизни. И получала это. И когда она стояла рядом с постелью своего умирающего супруга, благородного короля Джона, бережно держа его пылающую руку и с нежной любовью взирая на его изможденное вспотевшее лицо с красными пятнами горячки, ей было совершенно ясно что всё что происходит это правильно и мудро, ибо такого её желание. И глядя на высокий лоб своего мужа-монарха, она неторопливо размышляла о том какой великой королевой она будет, когда не станет короля. Всё так и получилось. Уже одиннадцать лет она единолично повелевает громадной страной и трубадуры, труверы и менестрели во всех концах Европы поют о том, что нет на свете прекрасней королевы, и справедливей нет, и беспощадней чем та, которая зовётся Марией-Анной. О да, она умела быть беспощадной. И все они, все, и коварные интриганы-кардиналы, и холеные напыщенные советники-министры, и своевольные гордые северные бароны, и заносчивые армейские маршалы, и строптивые мятежные магистры-рыцари, и жадные евреи-ростовщики, и даже высокомерные папские легаты, все они в конце концов склонились перед ней, признали её силу, её право быть над ними, стоять выше них и повелевать. Она умела быть беспощадной, беспощадной и жестокой. И с блуждающей недоброй улыбкой на красивых пунцовых губах, она вспоминала как в Сюр-Мере пылали корабли наглых еврейских купцов, посмевших не платить налоги которые она придумала для них; как в Гиклане корчились у её ног и молили о пощаде разрываемые на части бунтовщики-бароны; как извивался и выл посаженный на кол Саже Леврон, прозванный Принцем воров и решивший что это он повелевает столицей страны, а не она; как неистовствовали и с пеной у рта проклинали её имя сжигаемые на кострах мятежные магистры могущественных рыцарских орденов; как в Ниварре вдоль Поненской дороги стояли на коленях сотни и сотни изменников, предавших свою королеву и перешедших на сторону испанцев и как она шла по этой старой, проложенной ещё римлянами, дороге вместе с командой палачей и те по её знаку огромными мечами разрубали предателей. Она не боялась крови, не боялась становиться причиной страданий и смерти других, не боялась их злобы и проклятий, она знала что у неё великая судьба, она больше и значительнее чем все эти кардиналы, бароны и магистры вместе взятые. Ей казалось что весь мир стоит перед ней почтительно склонив голову и ждёт её приказов. Но теперь это удивительное восхитительное ощущение померкло, рассеялось, стало призрачным. Вроде бы всё осталось как прежде и тем не менее что-то неуловимо переменилось. Словно этот самый мир, эта огромная Вселенная, смотрят на неё уже не почтительно и выжидательно, а насмешливо и глумливо.

Да, теперь всё изменилось.

Роберт уже несколько месяцев страдал он невыносимых головных болей и ломоты в суставах. Он всё реже и реже вставал с постели, иногда впадал в странное забытьё, иногда в какое-то подобие горячечной лихорадки. Еще совсем недавно бойкий веселый мальчишка-непоседа, выдумщик и озорник, теперь он превратился в жалкую тщедушную бледную немощь. Теперь он плакал и стонал от боли или лежал неподвижный и мрачный с остекленелыми устремленными в пустоту глазами. И сердце матери разрывалось на части при взгляде на него. До этого момента Мария-Анна и сама до конца не представляла насколько сильно она любит этого маленького человека. А сейчас эта любовь, словно соленая тёплая морская вода поднималась из самых глубин её души и накрывала её с головой, не давая дышать, думать и ясно видеть окружающий мир. По ночам целыми часами она лежала на своей бескрайней роскошной кровати под балдахином из бесценных византийских шелков и беззвучно рыдала, задыхаясь от мучительной тоски и ужасных мыслей о том что Роберт навсегда уйдёт от неё.

Ей казалось она испробовала всё. Лекари всех мастей и рангов побывали в покоях принца. Мальчика поили горькими отварами, натирали пахучими мазями, кололи раскаленными иглами, обёртывали тканями с бальзамами, пускали кровь, промывали желудок, ставили клизмы, кормили тошнотворными порошками, обкуривали целебными смолами, растягивали на деревянных рамах, истязали укусами пчел и муравьев, но всё было тщетно. О здравии принца проводили бесконечные молебны, Роберта возили по церквам и монастырям, заставляя его целовать различные святыни, прикасаться к гробницам с мощами, омываться святой водой, часами простаивать на коленях перед знаменитыми иконами, петь псалмы и испрашивать у Небес исцеления. Это не помогло. Принцу стало хуже. Тогда пришел черед разных колдунов, магов, звездочетов, знахарей, чудотворцев и ворожей. Привозили даже диких вонючих шаманов из полуночных стран ледяного Севера и раскаленных Африканских пустынь. Мальчик не выздоровел.

Марие-Анне казалось что она погружается в вязкую пучину безумия. Всё чаще ей мнилось как по углам, за окнами, за стенами, в коридорах дворца, у неё за спиной звучит неумолимый шепот, тихий голосок беспрестанно твердящий о том что рано или поздно за всё надо платить и болезнь принца есть не что иное как наказание Господне. И единственный способ избавить мальчика от страданий это помочь ему умереть. И Мария-Анна кричала этим стенам, окнам, углам что никогда она не пойдет на это, она не позволит убить собственного сына. Наконец один из её министров, смущаясь и пряча глаза, посоветовал ей обратиться за советом к одной старой мудрой женщине, одиноко живущей где-то в Даргобурском лесу. Так Мария-Анна впервые услышала о старой Рише, которую многие почитали за могущественную ведьму, якобы живущую на свете чуть ли не со времен рождения самого Спасителя. Добраться до её оказалось не так-то просто. Жилище ведьмы, маленький невзрачный домик из потемневших бревен располагался на берегу небольшого озера в самом сердце первобытной Даргобурской чащи. Ни на лошадях, ни уж тем более в экипаже пробраться туда было невозможно. И гордой всесильной королеве пришлось проделать весь этот путь пешком. В сопровождении своей первой фрейлины Луизы Бонарте, графа Ливантийского, трех могучих протикторов и веселого словоохотливого одноглазого проводника по имени Пит, выдавшего себя за монаха-францисканца.

Экипаж тряхнуло на очередном ухабе, королева приложилась головой к стенке кареты и отвлеклась от своих мыслей.

Мария-Анна поглядела на маленькую библию у себя в руках, почувствовала раздражение и отложила книжку в сторону. Подняла глаза и некоторое время рассматривала сидящую напротив по диагонали прелестную белокурую девушку в темно-зеленом платье. Это была её верная фрейлина Луиза, графиня Бонарте. Сейчас девушка, утомленная долгой дорогой, безмятежно спала, подложив под голову алую бархатную подушечку. Королева снова ощутила раздражение. Как же легко и счастливо живется на свете этой глупой девчонке. 22 года, из старинного знатного рода, дочь богатого отца, фаворитка королевы, безумно хороша собой, весь мужской род кружит вокруг неё как верные псы. Мария-Анна невесело усмехнулась, да, конечно, в этом всё дело, Луизе 22, а ей уже 36. И даже этот герой Азанкура, мужественный решительный грубовато-прямолинейный Шон Денсалье, в присутствии которого Мария-Анна чувствовала приятное томление внизу живота, теперь всё чаще поглядывает в сторону молодой графини. А ведь казалось совсем недавно он был без ума от своей королевы, этот герой войны, человек огня и стали, буквально таял как воск, краснел, волновался и забавно путался в словах рядом с ней. Всем было очевидно, что он буквально боготворит свою повелительницу. И Мария-Анна даже сделала его Верховным командором, хотя многие министры и маршалы явно были против этого. Она готовила этого молодого красивого мужчину себе в фавориты, но она не спешила, она забавлялась им, ей доставляло удовольствие наблюдать как он не умело ведёт себя в обществе, как он неуклюж на балах, как он раздражает старых дворцовых аристократов, как он запинается в словах, пытаясь сказать ей витиеватый комплимент. Он был очарователен. Но потом заболел Роберт и молодой мужественный командор отошел на второй план, Марие-Анне стало не до него. А затем она начала замечать что граф Ливантийский всё так же неуклюже пытается добиться расположения очаровательной Луизы Бонарте. Ей стало это очевидно во время их пешего путешествия через Даргобурский лес. И хотя он был по-прежнему готов на всё ради своей королевы, его темные глаза всё чаще останавливались на гибком стройном стане прелестной белокурой фрейлины. Но к некоторому своему удивлению Мария-Анна поняла что это почти не задевает её. По крайней мере сейчас, когда она могла думать только о своём сыне. Но вглядываясь в нежное лицо спящей напротив девушки, королева снова уловила это неприятное ощущение что мир больше не принадлежит ей как раньше. Мелькнула пугающая мысль, что её время ушло. Или по крайней мере стремительно уходит. Она всё ещё может уничтожить этих двоих одним своим словом, лишить их титулов, денег, свободы, самой жизни и точно так же уничтожить всех их близких и дальних родственников, но мысль о собственном всесилии уже почему-то не приносила такого удовлетворения как раньше. И в голове упрямо возникал образ жуткой древней седовласой старухи в замызганной цветастой клетчатой юбке, в затасканной синей рубахе и лоснящейся коричневой кожаной жилетке. Старуха размеренно и скрипуче говорила о том что за всё надо платить. Это неизбежно. И если не заплатишь ты, то заплатит твой ребенок. Королева почти возненавидела старую Ришу за её дурные пророчества и за предложенный ею способ спасти Роберта. Да и не поверила она ведьме, слишком уж каким-то волшебным, необъяснимым, мистическим казался этот способ. Но мальчику становилось хуже и вот она без своей привычной свиты, без своих служанок, лакеев, поваров, портных и пр., лишь в сопровождении угрюмых молчаливых протикторов, мчится на юг, к морю, к старой мрачной тюрьме Сент-Горт на Бычьем острове чтобы попытаться исправить совершенное одиннадцать лет назад преступление.

3.

Пятидесятиоднолетний маркиз Альфонсо Ле-Сади, начальник тюрьмы Сент-Грот проснулся в пресквернейшем расположении духа. Сильно ныла спина, правое колено при любом сгибании отзывалось яростной болью, на подушке он увидел темные пятна крови, провел ладонью по губам и подбородку сдирая засохшие кровяные коросты. "Будь проклята старость", подумал старик, "Опять шла кровь горлом" и, осторожно распрямив спину, медленно проковылял к окну. Там над бескрайней синевой Средиземного моря медленно поднималось огромное Солнце. Маркиз открыл створки и свежий, дурманный, напоённый соленым вкусом моря Африканский ветер ворвался в комнату. Мир был прекрасен, но старику уже было на это плевать. С горьким ощущением конца жизни он попытался вспомнить, когда именно это началось, когда эти завораживающие пространства, наполненные томительно-зовущими мелодиями Музы странствии, перестали задевать хоть что-то в его душе. Он пожевал испачканными кровью губами, кажется когда ему было под сорок, он впервые отчетливо осознал что впереди только наступающая дряхлость, болезни и смерть и радостное ощущение жизни навсегда покинуло его. Впрочем нет, подумалось ему, кое-какие маленькие радости еще остались в его жизни, ведь все-таки он властелин, властелин этого маленького острова и всех находящихся на нём людей. В его безраздельной власти двести с лишним человек и он может делать с ними всё что ему угодно, и что не говори, а власть над людьми это, черт возьми, очень приятно, даже если тебе уже за пятьдесят.

Маркиз добрел до двери спальни и подергал шнур, вызывая слугу.

Свой рабочий день Альфонсо Ле-Сади начинал в просторном длинном помещении, которое он называл "мой тронный зал". В конце этого зала действительно имелось квадратное возвышение, укрытое дорогим турецким ковром, на котором стоял высокий резной золоченный стул из красного дерева и слоновой кости. В изысканном темном атласном камзоле с коралловыми пуговицами и большими манжетами, в черном коротком плаще, в красном фетровом боннете с орлиными перьями, в высоких башмаках с ониксовыми пряжками, вытянув вперед больную правую ногу и опираясь на толстую трость из "железного" дерева с внушительным серебряным набалдашником в виде головы орла, гордо выпрямив спину и надменно воздев подбородок, господин Ле-Сади слушал доклад начальника тюремного гарнизона капитана Бруно. Капитан Бруно, невысокий полноватый мужчина, годами чем-то за сорок, по скромному мнению маркиза Ле-Сади, был "туп как пробка", а также "выпивоха и обжора". При этом маркиза также иногда раздражала его круглая самодовольная розовощекая бесхитростная физиономия, по коей было очевидно что капитан, не смотря на возраст, ничуть не утратил "радостного ощущения жизни" и тягостные мысли о том что впереди лишь "дряхлость и смерть" его нисколько не тревожат. Однако вместе с тем начальник гарнизона был очень старателен, расторопен, проявляя чрезвычайное усердие и рвение в исполнении приказов маркиза. Полагая себя вторым человеком на острове, капитан считал, что его по сути единственная по-настоящему важная задача – это сделать всё возможное дабы "первый человек на острове" не имел ни малейших причин к неудовольствию его персоной. А потому капитан весьма ответственно подходил к исполнению поручений маркиза, выполняя их расторопно и бездумно. В смысл этих поручений он если и вникал то ровно настолько чтобы сделать всё правильно.

Капитан Бруно доложил что за ночь ничего не произошло, никакие лодки и корабли остров не покидали и никакие не приближались из вне, все 138 узников на своих местах, осмотр произведен, больных и умерших нет, завтрак приготовлен и роздан, смена тюремного караула произведена. Просьб, жалоб, недовольств узники не высказывали.

Рассеяно слушая своего подчиненного, маркиз тем временем мысленно перебирал узников тюрьмы. Их было 138 и за шесть лет управления Сент-Гортом господин Ле-Сади хорошо узнал каждого из них. Ему всегда было любопытно копаться в их судьбах, в их преступлениях, в их прошлом, в их душах. Это было одной из тех маленьких радостей что еще пока наполняли хоть каким-то смыслом его жизнь. Другой такой маленькой радостью было привести одного из них в большую глухую комнату в подвальном этаже тюрьмы и там долго и со знанием дела собственноручно истязать его при помощи металла, огня, плеток и различных хитроумных приспособлений. Он и сам до конца не понимал зачем это делает, но это доставляло ему немалое удовольствие и за шесть лет он очень сильно к этому пристрастился. Эти истязания он называл "чаепитием", а само это помещение "чайной комнатой". Он действительно был большим любителем чая и тратил значительную часть своего жалования на это чудесное заморское растение. И во время этих "экзекуций" он и вправду пил чай из маленьких изящный чашечек настоящего китайского фарфора. И слушая своего капитана, он неторопливо размышлял над тем кого именно пригласить на сегодняшнее "чаепитие".

Среди узников Сент-Горта был человек, который занимал его мысли чаще чем прочие. Некий Гуго Либер. Это был особенный узник. В кабинете начальника тюрьмы в сейфе под замком хранилось особое распоряжение, скрепленное высочайшей государственной печатью касательно правил обращения с этим человеком. И как объяснял маркизу его предшественник, передавая ему управление Сент-Гортом, начальник тюрьмы отвечает своей головой за исполнение этой грамоты. Раз в год или два из столицы на Бычий остров приезжали некие очень властные персоны и проверяли как поживает этот узник. Собственно главное и основное требование таинственной грамоты сводилось к тому что Гуго Либер ни при каких обстоятельствах не должен умереть. Начальник тюрьмы несёт за это личную ответственность. А также никому не позволительно видеть лицо узника, в присутствии кого бы то ни было узник должен носить на голове мешок из плотной ткани с отверстиями для глаз. Какого-то особого или даже почтительного обращения с Гуго Либером грамота не требовала, напротив, в ней указывалось что за все ужасные преступления, совершенные "этим человеком" ему надлежит провести остаток своих дней в одиночестве в подземелье в каменной клети на хлебе и воде в непрестанном размышлении и покаянии. Единственное что ему позволительно это одна двухчасовая прогулка раз в месяц по тюремному двору и посещение маленькой тюремной церкви, "буде у узника возникнет такое желание". Альфонсо Ле-Сади был чрезвычайно заинтригован. О содержании этой грамоты и даже вообще о её существовании знал только начальник тюрьмы. Капитан Бруно и солдаты понятия не имели что Гуго Либер чем-то особенный. Для них единственной его особенностью было то что он всегда носил на голове мешок с дырками. Но капитан и солдаты считали что это потому что он "настоящее исчадие ада", уродлив "как смертный грех" и смотреть на его "гнусную харю" таким благочестивым христианам как они не только не подобает, но и опасно для их небесного спасения. Они искренне полагали что это требование церкви, озабоченной благоденствием их вечных душ.

Альфонсо же конечно открыл лицо этого человека как только остался с ним наедине. Но его ждало разочарование. Он не увидел ничего особенного и никого в нём не узнал. Впрочем ему, затрапезному провинциальному дворянину, никогда не бывавшему в столице, вряд ли было возможно узнать в лицо кого-то из по-настоящему высокопоставленных персон. Перед ним был худой изможденный ничем не примечательный человек возрастом, как показалось маркизу, лет под пятьдесят. Весь обросший грязно-седыми волосами, с глубоко запавшими глазами, в морщинах, в какой-то коросте и шелухе, он являл собой жалкое зрелище. Но маркиз прекрасно понимал, что если ты безвылазно, годами сидишь в подземном каменном мешке, куда тебе лишь раз в сутки приносят кувшин чистой воды, то вряд ли ты будешь выглядеть свежим и сияющим как майская роза, и потому состояние внешнего облика узника его не интересовало, он жаждал заглянуть в душу этого человека, в его память, узнать кто он такой и какие такие жуткие преступления совершил что обречен до конца своих дней быть замурованным в стенах Сент-Горта. Но и здесь его ждало разочарование. Гуго Либер отказался хоть что-то рассказывать о себе и своём прошлом. Это весьма и весьма огорчило любознательного Альфонсо и со временем он стал всё чаще и чаще "приглашать" узника на свои "чаепития", где искусно применяя различные инквизиторские методы, пытался добиться от преступника ответа на свои вопросы.

Впрочем это началось далеко не сразу.

Маркиз отважился на это только когда увидел как именно происходит инспектирование состояние Гуго Либера загадочными проверяющими из столицы, о которых ему рассказывал предыдущий хозяин Сент-Горта. В день приезда проверяющего узника внепланово выводили в тюремный двор, по которому ему дозволялось прогуливаться без мешка на голове в течении двух часов. Все стражники и работники Сент-Горта удалялись прочь от двора и вообще из этой части здания, в том числе и маркиз, дабы никто ни в коем случае не мог бы увидеть лицо узника. Сам же проверяющий, застыв у окошка потайной комнаты наверху галереи, окружавшей тюремный двор, долго и внимательно разглядывал прогуливающегося внизу Гуго Либера. После чего, не сказав ни слова, уезжал. Альфонсо Ле-Сади естественно позволил себе подсмотреть как именно происходит инспекция и, убедившись что узник и человек из столицы не обмениваются ни единым словом, и таким образом Гуго Либер не может как-то пожаловаться на то что с ним происходит в Сент-Горте, решил что у него полностью развязаны руки.

Поначалу маркиз пытал свою жертву осторожно, не сильно усердствуя. Он опасался что если перестарается у узника может не выдержать сердце и он безвременно скончается, что несомненно отрицательно отразится на судьбе начальника тюрьмы. Но со временем Альфонсо убедился что Гуго Либер крепкий малый и умирать от разрыва сердца даже при самой чудовищной боли не собирается. Но никаких ответов маркиз, к своей великой досаде, так и не получил. Узник упрямо молчал. Он вообще говорил очень мало. Более того, он изо всех сил старался молчать даже во время самых жутких истязаний, не выдавая своих страданий ни единым стоном. Но вот тут он уже проиграл маркизу. Последний практически при каждом "чаепитии" добивался того чтобы узник кричал и выл и даже умолял о пощаде. Для маркиза это было пусть и небольшой, но всё же компенсацией за неполученные ответы.

Правда иногда ему случалось разговорить молчаливого узника просто обычной беседой. Видимо что-то надламывалось в измученной долгим одиночеством душе Гуго Либера и он вполне охотно болтал со своим мучителем на какие-нибудь темы, которые никак не касались его самого и его прошлого. Альфонсо ценил такие моменты. Гуго оказался человеком образованным, начитанным и кроме родного языка владел еще как минимум тремя: латынью, итальянским и испанским. Сам господин Ле-Сади похвастаться этим не мог, он лишь с грехом пополам мог медленно читать на латыни священные тексты.

Хотя Гуго всегда говорил с ним сдержанно и беззлобно, маркиз остро чувствовал что узник не только его ненавидит, но и искренне презирает. Альфонсо приводило это в бешенство. Кем бы ни был этот Гуго в прошлом, очевидно что сейчас начальник тюрьмы неизмеримо выше него и как гражданин, и как дворянин, и как человек. И последние пару лет господин Ле-Сади уже не задавал Гуго на "чаепитии" никаких вопросов. Господин Ле-Сади просто открыто и сладострастно упивался своей безграничной властью над этим человеком, доводя его при помощи боли до животного состояния. Впрочем Гуго Либер был далеко не единственным узником, которого тюремная стража приводила в страшную "чайную комнату". Но сегодня маркиз захотел увидеться именно с ним.

Взмахом руки он прервал капитана Бруно в его нудном докладе.

– К одиннадцатому часу доставь в "чайную комнату" узника номер 29, – распорядился маркиз.

В Сент-Горте, за исключением начальника тюрьмы, никому не полагалось знать имена находящихся здесь преступников и обращаться к ним должно было только по номеру. Конечно на самом деле стражники знали имена многих, но тем не менее при официальных процедурах порядок строго соблюдался.

4.

Когда маркиз Ле-Сади вошел в большую, мрачную с высоким полукруглым потолком "чайную комнату", плотно закрыл за собой массивную дубовую дверь и задвинул внушительный засов, Гуго Либер, полуголый, босой, в одних портах, уже сидел намертво привязанный к тяжелому, привинченному к полу железному стулу.

Маркиз прислонил к столу трость, неторопливо снял плащ, боннет, камзол, закатал рукава белоснежной рубашки и подошел к большому камину, где уже ярко пылал огонь, над которым на крюке висел чайник.

– Вы плохо выглядите, Гуго, – с улыбкой сказал маркиз, надевая кожаный фартук. – Плохо спали?

Гуго сидел опустив голову, его русо-седые космы практически полностью закрывали лицо. Он ничего не ответил. Маркиз не обиделся. Он подошел к столу, развязал небольшой мешочек и насыпал в заварник горсть черных листочков.

– Воистину чай это благословение Господне, – проговорил он.

В ожидании пока закипит вода, он принялся раскладывать на столе, не далеко от изысканных фарфоровых чашечек, свои инквизиторские инструменты: разнокалиберные ножи, ланцеты, стилеты, щипцы, клещи, ложки, иглы, цепи, деревянные черенки с гвоздями и пр. При этом маркиз тихонько напевал "от Севильи до Гренады в темном сумраке ночей, раздаются серенады, раздается звон мечей". Он явно был в хорошем настроении.

– Вот ей-богу, Гуго, вы напрасно так категорично отказываетесь от чая. Это удивительный напиток. Он дарит ясность ума, бодрость духа, телесную крепость, освежает ощущение жизни и является источником душевного подъема и долголетия. Мудрецы и философы Китая с глубокой древности употребляют чай на постоянной основе и живут, только представьте, по 150-200 лет. Вот вы бы хотели прожить еще 100-150 лет?

Узник снова ничего не ответил.

Но когда чай был заварен, разлит по чашечкам и отведан, и маркиз с щипцами в правой руке приблизился к узнику, тот поднял голову и тихо умоляюще проговорил:

– Ради всего святого, ваша милость, прошу вас, не делайте этого!

Это было что-то новое, раньше в начале истязаний узник всегда сохранял гордое молчание. Альфонсо посмотрел на него с удивлением.

– Ну что вы, Гуго, зачем вы так говорите?! Будто я причиняю вам зло. Неужели вы до сих пор не поняли, что всё что я тут делаю я делаю исключительно ради вас, ради спасения вашей бессмертной души? Вы отягощены злом, напитаны им, исковерканы, изуродованы им. Но через боль, через страдание вы идете по пути спасения, по пути очищения. Страданиями ваша душа совершенствуется. Боль делает вас прекрасным. Зло покидает вас, вы искупаете все совершенные вами преступления. Вы становитесь новым человеком.

Узник сквозь грязные седые космы задумчиво глядел на улыбающегося начальника тюрьмы.

– Знаете, я хотел бы вас простить, ваша милость, – сказал Гуго Либер, – но я не нахожу для этого сил, я просто не представляю какой великой и чистой должна быть душа, чтобы простить такое чудовище как вы.

Маркиз перестал улыбаться.

– Вы называете меня чудовищем? Человека, который искренне озабочен вашим спасением? Это по меньшей мере несправедливо. Вы не согласны?

Он какое-то время ждал ответа, но узник молчал. Тогда Альфонсо аккуратно стиснул щёчками щипцов складку кожи на животе узника, над самым пупком.

– Одно время, я думал что вы безумны, – сказал вдруг Гуго и Альфонсо замер. – Да, просто спятивший безумец, который по чьему-то ужасному недосмотру был поставлен начальствовать над Сент-Гортом. Но потом понял что это не так. Ибо вы, ваша милость, трус. А безумец не может быть трусом.

Маркиз нахмурился.

– С чего это вы решили, что я трус?

Гуго пожал плечами.

– Это очевидно. Вы боитесь жить. Если человеку за пятьдесят и у него нет дома, друзей, жены, детей и при этом он свободный человек, то это значит только одно: он трус. В вас, как и почти во всех людях, есть неистребимое, острое стремление к превосходству. Но вы трус и всегда избегаете битвы, вечная трусость, замаскированная под благоразумие, и потому вы пытаете несчастных, которым не повезло оказаться в вашей власти. Вы заставляете людей страдать чтобы утолить ваше стремление к превосходству, людей которые не могут вам противостоять. Вы абсолютно законченный трус и жить вашей жизнью это настоящее проклятие. Наверное я бы даже пожалел вас, если бы не был вашей жертвой.

Маркизу были крайне неприятны эти слова. Но он нашел в себе силы улыбнуться.

– Вот видите, значит я прав и вы раз от раза становитесь лучше. Значит мой труд не напрасен.

Он сжал щипцы и резко вывернул кожу.

Гуго дернулся и болезненно застонал. Его глаза наполнились слезами.

Пытки продолжались почти два с половиной часа с небольшими перерывами на распитие чая и рассуждениями маркиза о вкусовых достоинствах разных его сортов. Под конец "чаепития" Гуго Либер превратился практически в желе, трясущийся, в липкой испарине, в соплях, в крови, источающий зловоние, с помутившимся взором, он начинал истерично дрожать как только маркиз приближался к нему с одним из своих "инструментов". Начальник Сент-Горта был вполне удовлетворен. Сегодня он превзошел самого себя, Либер кричал так что просто сорвал голос. И маркиз вполне отдавал себе отчет, что он мстит ему за его слова о трусости. И несомненно он был отомщен. И снимая фартук и раскатывая рукава рубахи, маркиз ощущал искреннее довольство человека достигшего некой вершины. А мысль о том что впереди еще много месяцев и лет подобных "вершин" по-настоящему окрыляла.

5.

В Нувере, маленьком южном городке на берегу теплого моря, неожиданное прибытие королевы произвело настоящий переполох. Вся местная знать, всё высокопоставленное местное духовенство, богатейшие купцы и представители торговых гильдий, высшие чиновники города во главе, с находящимся на грани обморока, господином Этьеном Морисом – мэром Нувера, спешили засвидетельствовать своё почтение повелительнице страны, выказать ей свою безграничную верность и обожание. Все были чрезвычайно встревожены. Зная крутой нрав королевы и её пристрастие лично участвовать в наказании тех, кто был уличен в каких-то злоупотреблениях, мятежных настроениях, нарушениях законов, недостаточном выражении верноподданнических настроений, либо иных преступлениях против Короны, Государства и Монаршей воли, с точки зрения этой самой Монаршей воли, все полагали что кому-то в Нувере явно не сносить головы и каждый, волнуясь естественно в первую очередь за себя, спешил узнать кому именно. Не то чтобы каждый из них чувствовал за собой какую-то вину перед Короной и Государством, но в глубине души считая свою грозную королеву немного взбалмошной и совершенно непредсказуемой особой, каждый понимал что никто не может чувствовать себя в абсолютной безопасности.

Но вымотанная долгой поездкой, Мария-Анна наотрез отказалась встречаться с первыми лицами города и знатью. Исключение она сделала только для Этьена Мориса, в чьем большом уютном доме она собственно и остановилась. Мэр города, облаченный в непривычный тяжелый разукрашенный виц-мундир, весь торопливо кое-как напомаженный, напудренный и завитый, обвешанный лентами и цепями, беспрестанно потел и так много кланялся, что у него начались жуткие прострелы в спине. Но он, мужественно перенося все невзгоды, рьяно и усердно организовывал быт королевы, при этом всюду сопровождая её и изо всех сил выказывая свою услужливость и расторопность. Каково же было его облегчение, когда Мария-Анна наконец соблаговолила сообщить ему что в Нувере она проездом и задержится здесь лишь до следующего утра. Никаких дел в этом городе у неё нет и завтра она отплывет, как она туманно выразилась, в южную сторону. У господина Мориса просто гора с плеч свалилась и даже спина затихла и больше не тревожила. И как только королева отпустила его от себя, он, счастливый и окрыленный, бросился прочь, неся всему городу радостную весть. Обрадованные горожане, так же как и их мэр, вздохнули с огромным облегчением, поздравили друг друга, словно сегодня был праздник, и направились по своим делам, бурно обсуждая нежданный визит государыни и строя бесчисленный догадки о цели назначения её путешествия.

Мария-Анна сидела перед большим зеркалом в уютном непринужденно изящном будуаре, выделенном ей хозяевами дома, и Луиза Бонарте расчесывала её густые светлые волосы черепаховым гребнем. В дверь вежливо постучали и в комнату вошел лейтенант Ольмерик – старший офицер отряда протикторов.

– Их сиятельство, граф Ливантийский, – доложил он.

Мария-Анна благосклонно поглядела на лейтенанта. Это был высокий могучий молодой мужчина с удивительно яркими голубыми глазами и непривычными в этих краях белокурыми волосами.

– Просите, – сказал она. И вдруг добавила: – И сами останьтесь здесь.

Верховный командор Шон Денсалье, граф Ливантийский, стремительно вошел в комнату и поклонился. Королева заметила как он мимолетно, почти одними глазами улыбнулся фрейлине.

– В чем дело, граф? – Спросила Мария-Анна, жестом руки отстранив Луизу от своих волос.

– Ваше Величество, вынужден сообщить вам что мне не удалось нанять судно. Все корабли в гавани либо уже зафрахтованы, либо снимутся с якоря еще до полуночи. – Граф замешкался и неуверенно произнес: – Конечно можно взять лодку или баркас, но я счел невозможным чтобы вы, Ваше Величество, на какой-то утлой посудине…, – увидев как потемнели большие серые глаза королевы, он поспешно добавил: – Меня заверили что завтра к вечеру прибудут корабли и мы сможем…

Мария-Анна резко поднялась с места и приблизилась к мужчине, заставив его умолкнуть на полуслове.

– Командор Шон, прошу вас, не заставляйте меня начать жалеть о том что я сделала вас тем кто вы есть.

Граф, неприятно пораженный её словами и гневным взглядом, отклонился назад, словно стараясь стать дальше от ледяного огня этих серых глаз, о которых он так часто думал.

– Ваше Величество…

– Вы что не способны в портовом городе, в городе моей страны, добыть для меня корабль?! Зафрахтованы? Уйдут до полуночи? Меня что это должно интересовать?! Завтра с первыми лучами Солнца я желаю отплыть из Нувера в сторону Бычьего острова. Это всё что меня интересует. – Она вдруг посмотрела в сторону Ольмерика. – Лейтенант, если бы я отправила вас в гавань, вы смогли бы добыть для меня корабль?

Ольмерик очень спокойно и уверенно проговорил:

– Вне всяких сомнений, моя госпожа. Даже если мне пришлось бы с мечом в руке взять этот корабль на абордаж.

Королева посмотрела на графа Ливантийского и кровь прилила к его лицу, ему померещилось что в этих прекрасных серых глазах сверкнуло презрение. И еще ему чудилось как в затылок вонзается насмешливый взгляд нахального протиктора. Неспешно, с достоинством, он сделал шаг назад и церемониально поклонился.

– Ваше Величество, у вас будет корабль, – холодно произнес он. – Завтра с первыми лучами Солнца мы выйдем в море. Клянусь.

Королева легким кивком приняла его обещание и взмахом руки велела оставить её.

Граф, а за ним и командир протикторов вышли из будуара.

– Ей-богу, Ваше Величество, напрасно вы так, – взволновано сказала Луиза. – У вас нет более преданного вам человека чем командор Шон, он на всё готов ради вас. Это все знают. Он не заслуживает такого унижения, да еще и в присутствии другого мужчины.

Удивленная Мария-Анна повернулась и с усмешкой воззрилась на свою Первую фрейлину.

– Я не ослышалась? Ты указываешь как мне должно поступать?!

Нежные гладкие щёчки девушки залились алым румянцем. Луиза потупила очи.

– Конечно же нет, Ваше Величество. Я бы и в мыслях не посмела.

– Знаешь, Луиза, смотрю я на тебя и думаю: кажется я напрасно приблизила тебя. Кроме этого миловидного личика ничего в тебе нет. Перечишь, глупа, самодовольна! Строишь глазки направо и налево.

Лицо девушки стало просто пунцовым.

– Наверно зажилась ты в столице, графиня Бонарте. Думаю тебе будет полезно переменить обстановку и пару лет провести в месте потише и поскромней. Скажем аббатство Сен-Антем. Аббатиса там, госпожа Маливра, дама строгая, старой закалки, думаю она сумеет наставить тебя на путь истинный. А через пару лет посмотрим куда тебя пристроить.

Девушка, несмотря на то что решалась её судьба, лишь покорно молчала, не смея ни то что словом, но и даже взглядом выразить своё отношение к грядущей ссылке. Но у королевы и в мыслях не было отпускать от себя графиню. После того как Роберт заболел, эта молодая женщина стала ей почти самым близким другом. Мария-Анна отлично знала какое доброе и великодушное сердце бьётся в худенькой груди Луизы Бонарте. Она видела как Луиза искренне переживает за Роберта, видела слезы в её глазах когда боль жестоко изводила мальчика, доводя его до стонов и криков. И именно в объятиях Луизы она находила хоть какое-то утешение и поддержку. Но сейчас её поразила другая мысль. Отчитывая фрейлину, королеве вдруг стало страшно. И она отчетливо поняла что источник этого страха всё в тех же словах проклятой старухи: за всё надо платить. И за измывательства над этой глупой покорной девчонкой тоже. И ей стало тоскливо и противно от мысли что бояться теперь придётся всегда, до конца своих дней не сметь сделать что-то что может причинить кому-то боль и страдание. Для королевы это неприемлемо.

– Ты влюблена в Шона Денсалье? – Спокойно спросила она.

Луиза, никак не ожидавшая такого поворота, с удивлением поглядела на Марию-Анну.

– Нет, Ваше Величество!

– А он в тебя?

Луиза растерянно захлопала глазами.

– Я… я не знаю. Думаю, что нет. – И затем набравшись смелости, тихо добавила: – Мне кажется он грезит лишь о вас, Ваше Величество.

Королева некоторое время пристально глядела на девушку, затем со вздохом произнесла:

– Расстели мне постель, Луиза. Хочу подремать до ужина.

6.

После чрезвычайно плотного завтрака с обилием мясных блюд, маркиз Альфонсо Ле-Сади, начальник тюрьмы Сент-Горт решил полежать в гамаке на восточной террасе с захватывающим видом на море и южное побережье большого соседнего острова. Однако не успел он поблаженствовать и четверти часа, как на террасу с выпученными глазами примчался капитан Бруно.

– Королева, ваша милость! К нам королева!

– Какая королева? – Не понял маркиз. Ему почему-то представилась рослая чернокожая женщина в ожерельях из костей, в короткой юбочке из тростника, в ритуальных шрамах и татуировках – Шанала, гордая королева диких абиссинцев. Вчера перед сном он как раз читал один занимательный скабрезный романчик о её похождениях.

– Её Величество Мария-Анна, – переведя дыхание, объяснил Бруно.

Мыслительные процессы в голове маркиза на несколько секунд полностью прекратились.

Придя в себя, он соскочил с гамака и оторопело уставился на капитана.

– Мария-Анна?! Здесь? На Бычьем острове?

Бруно утвердительно покивал.

– Святые Небеса! Что ей здесь нужно? Где она?!

– Должно быть уже сошла на пристань.

Маркиз бросился лихорадочно натягивать сапоги.

– Шпагу тащи! – Приказал он. – Там она в шкафчике возле фикуса. И этот… как его дьявол… горжет этот полковничий! Там же он где-то.

По пути к главным воротам тюрьмы, маркиз торопливо инструктировал капитана, чтобы тот, пока сам маркиз будет расшаркиваться перед Её Величеством, привел бы в чувство всех своих стражников "и прочую челядь". "Чтоб каждый на своем посту стоял как истукан деревянный", "чтобы форму в порядок привели", "и чтобы, не дай бог, ни одной пьяной рожи не появилось рядом с королевой", "вообще всех лишних загони в казармы, чтобы никто своей гнусной небритой харей тут не мелькал перед Её Величеством". Взволнованный Бруно клятвенно пообещал что всё будет исполнено и возле ворот они расстались.

Возле ворот маркиз приказал кучеру немедля подать экипаж. Альфонсо был уверен что королева конечно же ожидает на пристани что за ней прибудут и надлежащим образом доставят к зданию тюрьмы. Замок Сент-Горт располагался на возвышенности в самой высокой части острова и извилистая пыльная опаленная синим Африканским Солнцем дорога ведшая к нему от пристани растянулась чуть ли не на целую милю. И конечно не было никаких сомнений что великая грозная королева Мария-Анна Вальринг не станет проходить этот путь пешком, а приличествующего ей экипажа на пристани не было. Какого же было изумление маркиза, когда он в нетерпеливом ожидании кареты, вышел за ворота и бросил взгляд вниз, к морю. На желтой ленте дороги он увидел группу из нескольких всадников и среди них несомненно благородная дама в красивом пурпурном плаще и в широкой шляпе с роскошным пышным плюмажем. Кроме того один, особенно разодетый всадник нес высокий цветной штандарт. Маркиз на миг остолбенел, затем, придерживая путающуюся в ногах шпагу, бросился назад и потребовал себе лошадь, богато перемежая свою просьбу бранью и проклятиями.

Всадников он встретил когда те уже проделали примерно три четверти пути до ворот Сент-Горта.

Взволнованный, вспотевший, весь покрасневший от жары и непривычных физических усилий, Альфонсо сорвал с головы шляпу, низко, до самой лошадиной шеи, поклонился, назвал себя и принялся заверять Её Величество в своей преданности и почитании, а также длинно и путанно извиняться за то что не сумел организовать для неё достойную встречу.

Мария-Анна, сдерживая свою беспокойно переступающую лошадь, внимательно смотрела на маркиза и слушала его молча, не перебивая. Маркизу же становилось всё более и более не по себе под пристальным взглядом этих больших, цвета пасмурного неба глаз. Никогда прежде не видевший королеву, сейчас он не мог не отметить про себя насколько же красива и величественна эта женщина. Даже не будь рядом с ней разодетого в парчу и шелка герольда, грозного Верховного командора с огромным орденом на груди и могучих протикторов, он бы всё равно сию же секунду понял кто она такая. И от её, как ему представлялось ледяного взгляда, сердце его сжималось. В душе звенела тревожная мысль, раз уж слухи о красоте королевы оказались столь правдивы, то и слухи о её грозном, взрывном, скором на расправу характере также могут быть верны.

Но Мария-Анна вовсе не сердилась на маркиза, она глядела на него и думала об узнике, на встречу с которым так спешила. И о том как ему жилось все эти годы и может быть на маркиза она глядела даже с некоторым тревожным любопытством, спрашивая себя как обращался этот человек с её, теперь ставшим таким драгоценным, узником.

Наконец утомившись этими бесконечными заверениями и извинениями, королева махнула рукой.

– Перестаньте, маркиз. Вам не за что извиняться. Вы не могли ничего знать о моём визите и потому не имели времени организовать достойную встречу. Сейчас это всё не важно.

Альфонсо ощутил громадное облегчение. Вытерев лоб платком, он даже позволил себе улыбнуться.

– Воистину, Ваше Величество, с вашей красотой может сравнится лишь ваше великодушие.

Мария-Анна усмехнулась.

– Не всегда, маркиз. Не всегда. Иногда с моей красотой ничего не может сравниться. А теперь соблаговолите отвести меня в ваши владения.

За воротами гостей уже ожидал капитан Бруно в сопровождении двух солдат. Маркиз с благосклонностью отметил про себя, что Бруно надел новенький камзол, который правда с трудом сходился у него на животе, а также новую шляпу и даже расшитую серебром перевязь. Двое его солдат также заслужили благосклонность начальника тюрьмы, они были свежи лицом, хорошо сложены, опрятно одеты и в их глазах не было и тени мутной хмельной пелены. Капитан Бруно и все остальные находившиеся поблизости, видимо тщательно проинструктированные капитаном, низко подобострастно кланялись молодой женщине в пурпурном плаще. И в общем и целом Альфонсо Ле-Сади остался весьма доволен своим смышлёным и расторопным заместителем. И даже снизошел до того, что позволил себе представить его:

– Капитан Бруно, мой заместитель.

Королева, едва заметно, мимоходом кивнула розовощекому капитану и тот был на Седьмом небе от счастья, уверенный что еще и дети его детей будут рассказывать своим детям о том как однажды великая Мария-Анна Вальринг кивнула их деду своей прекрасной головкой.

Спешившись, Альфонсно повёл своих высокопоставленных гостей в единственное помещение, которое, по его мнению, хоть как-то соответствовало их рангу – тот самый зал, где он каждое утро, сидя на драгоценном стуле выслушивал нудные доклады капитана. Этот зал, с расписным потолком, большими окнами, декорированными стенами и мраморным полом, являлся предметом его гордости, и он отчасти надеялся что королева поставит ему в заслугу создание такого помещения. Но Мария-Анна, оказавшись в зале, огляделась по сторонам и с удивлением воззрилась на начальника Сент-Горта.

– Это как же понимать, маркиз?

Альфонсо понял что признание его заслуг откладывается.

– Что именно, Ваше Величество?

– Это. – Мария-Анна обвела зал рукой и указала на возвышение и роскошный резной стул.

– Боюсь, я не совсем…

– Это что же ваш личный тронный зал? И в качестве кого вы, интересно, восседаете на этом помпезном стуле?

К этому времени Альфонсо Ле-Сади вполне освоился в обществе королевы и от того холодящего ужаса, что он испытывал, мчась вниз по дороге навстречу всаднице в пурпурном плаще, почти не осталось и следа. Более того, когда королева спустилась с седла, стало очевидно что она не столь уж высокого роста и довольно изящного, если не сказать хрупкого телосложения. И рослый крупный Альфонсо, будучи выше её почти на голову, получается смотрел на неё свысока. И даже сама цель её неожиданного приезда уже не так сильно беспокоила его. Он посчитал что это связано с какими-то личными делами и его вряд ли как-то может коснуться. По крайней мере совершенно определенно королева не имела намерения снимать его с должности и прибыла сюда явно не для инспектирования дел в тюрьме. И потому к этому моменту Альфонсо чувствовал себя вполне уверенно. И отвечал также.

– Ну что вы, Ваше Величество, какой тронный зал. Сие помещение было выстроено мной исключительно с целью подкрепить авторитет государственной власти. Вашей власти, Ваше Величество. Дабы те несчастные, заблудшие души, погрязшие в пороке и осквернившие себя преступными деяниями, попадая сюда, воочию лицезрели силу, крепость и величие вашего мудрого монаршего правления, чтобы они чувствовали и знали что даже здесь, на этом маленьком затерянном в море островке, они под бдительным оком и грозной опекой вашей святой власти, Ваше Величество.

Мария-Анна посмотрела на маркиза взглядом, который тот счел странным. На какой-то миг он даже ощутил неприятный холодок страха, не хватил ли он лишнего, не подумала ли королева что он в какой-то мере потешается над ней. Но это тут же прошло. Эта прелестная изящная светло-русая женщина с чудесными серыми глазами больше не вызывала в нём страха.

Мария-Анна неспешно приблизилась к "трону".

– Что ж, маркиз, вы наверно желаете занять своё место? – Улыбнулась она.

– Ни в коем случае, Ваше Величество. В вашем обществе вы единственная кому позволительно занять его. – И Альфонсо низко поклонился, выставив вперед больную правую ногу.

– Да будет так.

Мария-Анна поднялась на две ступеньки и села на высокий прямой стул из слоновой кости и красного дерева. Ничуть не изогнув стана и гордо подняв голову.

И всё как будто бы сразу же встало на свои места. Всё стало так как должно было быть. Лейтенант Ольмерик и двое его протикторов заняли место подле королевы, за её спиной. Верховный командор встал по её правую руку. Маркиз, капитан Бруно и несколько солдат остались внизу перед королевой. Теперь этот зал воистину стал тронным.

Мария-Анна долго и внимательно смотрела на начальника тюрьмы и пока она молчала, никто не смел издать ни звука.

Могло показаться что Мария-Анна чем-то недовольна и готовится изречь какие-то резкие слова, но на самом деле она просто никак не могла собраться с духом чтобы отдать приказ привести сюда того, ради кого она проделала весь этот путь. Мысль о том что через несколько мнут она увидит перед собой человека, с которым она так чудовищно обошлась, повергала её в смятение и трепет. Как она взглянет ему в глаза, как он взглянет на неё? Захочет ли он вообще говорить с ней или может просто плюнет ей в лицо и отвернется. Она может быть сколь угодно гордой, великой, неприступной, грозной, величественной, надменной, но не для него. Она может одеть себе на голову корону до неба, бросить к своим ногам страны и моря, поставить на колени целые народы, но это ничего не изменит. Для этого человека она всё равно будет той самой смешливой дерзкой вспыльчивой девчонкой, которой он однажды протянул руку и увел за собой, той самой хитрой, расчетливой, подлой женщиной, которой он однажды открыл сердце и от которой принял яд.

– Я приехала на остров чтобы встретиться с одним из ваших узников, маркиз. Его имя Гуго Либер. Прикажите вашим людям привести его сюда.

Марии-Анне вдруг стало страшно: что если начальник Сент-Горта сейчас объявит ей что этот человек мёртв?! Да, проверяющий, заверял её что "интересующий нас человек" находится во вполне добром здравии и судя по всему в положительном рассудке. Но ведь это было почти полтора года назад. Нет, нет, поспешила она успокоить себя, в тайной инструкции для начальника тюрьмы имелось явное требование незамедлительно послать весть в столицу, "буде вышеозначенная персона почувствует себя на пороге смерти, либо же перейдет этот порог". Начальник не мог проигнорировать этот приказ и значит "интересующий нас человек" по-прежнему жив, сказала она себе. Но увидев как посерело лицо маркиза, её страх вспыхнул с новой силой.

Ледяной пот пронзил Альфонсо Ле-Сади до костей. Но в первую секунду маркиз даже не мог понять чего именно он так испугался. И только затем из черных глубин его души стали подниматься скользкие холодные неприятные мысли о "чаепитиях".

– В чем дело? – С тревогой просила Мария-Анна.

Командор Шон Денсалье, до этой минуты не имевший ни малейшего представления зачем они собственно приехали в Сент-Горт, теперь смотрел на королеву с удивлением. "Что это еще за Гуго Либер?", спрашивал он себя и увидев неподдельную тревогу на лице своей повелительницы, он ощутил что-то неприятное, возможно что-то похожее на ревность.

Альфонсо лихорадочно пытался найти какой-то выход. Но мысль о том что этот загадочный Гуго Либер чем-то интересен для королевы и может при личной встречи рассказать ей о том что с ним здесь делали в течении последних шести лет не давала ему сосредоточиться. Он то дрожал от ужаса, то изумлялся, то сердился, ну какое ей может быть дело до этого несчастного, заросшего, опустившегося доходяги с глупым мешком на голове. А затем его почти одолевала ярость: Гуго Либер мой, он принадлежит мне. Он давно уже стал чем-то вроде домашнего питомца, с которым иногда можно поговорить, а иногда и отхлестать плеткой.

– Простите, Ваше Величество, возможно вы не знаете, но мы в Сент-Горте не используем имена, все узники у нас обозначены номерами и я просто не понимаю о ком идет речь. Позвольте мне пройти в мой кабинет, сверится с реестром и затем исполнить вашу волю.

Королева нетерпеливо махнула рукой, мол, идите, делайте что нужно.

Альфонсно еще не знал что он сделает. Либо как-то убедит этого Гуго держать язык за зубами, либо, со злостью вдруг подумал он, вообще отрежу этот самый язык к чертям собачьим. Либо… Мысль о том чтобы по-быстрому умертвить узника и сообщить королеве что тот скончался, допустим от чахотки, пару месяцев назад показалась Альфонсо самой верной. Встретившись глазами с капитаном Бруно, на лицо которого застыло несколько растерянное выражение, уж он-то прекрасно знал кто такой Гуго Либер, а также и то что его начальник также это знает, маркиз постарался дать понять ему взглядом чтобы он пока что молчал и что самое важное он скажет ему сейчас, когда они останутся наедине.

– Следуй за мной, – бросил он капитану.

Но когда до парадных дверей "тронного" зала оставалось несколько метров, Альфонсо услышал за спиной голос королевы:

– Постойте, маркиз.

Маркиз развернулся, изобразил на лице почтение и приблизился к своей повелительнице.

– Да, Ваше Величество?

– Я вдруг подумала, что это как-то странно, что вы не понимаете о ком, идет речь.

– Почему, Ваше Величество?

– Разве в Сент-Горте у вас так много особых узников?

– Особых?

– Как начальник тюрьмы вы должны были быть уведомлены об особых правилах содержания одного из преступников. Ему запрещено вступать в контакт с кем-бы то ни было, он должен быть помещен в одиночное изолированное от всей тюрьмы помещение. И никто никогда не должен видеть его лица. Вы всё еще не понимаете о ком я говорю?

Маркиз несколько секунд молчал, силясь придумать какой-то выход. Скажи он что не понимает и королеве станет ясно что здесь что-то не так, что он ей лжет и что она предпримет дальше неизвестно, но в любом случае для него это не будет сулить ничего хорошего. Она не отпустит его.

– Теперь понимаю, Ваше Величество. Мой предшественник надлежащим образом передал мне все инструкции касательно содержания этого человека. Узник под номером двадцать девять. – Маркиз поклонился. – Я незамедлительно доставлю его сюда. С вашего разрешения.

И он уже почти развернулся чтобы уйти, но Мария-Анна остановила его.

– Нет, маркиз, останьтесь с нами. Пусть ваш бравый капитан приведет его сюда. – И не дав возможность начальнику тюрьмы что-либо сказать, королева посмотрела на Бруно и громко сказал: – Узник номер двадцать девять, капитан. Я хочу его видеть. Отправляйтесь.

Капитан Бруно, снова окрыленный и взволнованный тем что королева не только лично обратилась к нему, но и назвала его "бравым" незамедлительно бросился исполнять поручение.

Альфонсо Ле-Сади, словно окаменевший смотрел куда-то в пол. Он изо всех сил пытался вообразить, как развернуться дальнейшие события и что его ждет. Но его мысли словно упирались в стену, он не знал что и думать.

– Ваше Величество, – медленно проговорил он, – теперь когда я знаю о ком идёт речь, должен вам сообщить, что этот человек последнее время сильно хворал и даже были такие моменты когда мы опасались за его жизнь.

– Это очень скверно, маркиз, – холодно произнесла королева. – Потому что жизнь этого человека принадлежит мне. Вы сделали всё от вас зависящее чтобы он поправился?

– Конечно, Ваше Величество. Но должен вас предупредить что длительное одиночное заключение и продолжительные хвори как мне кажется в некоторой степени повредили рассудок этого несчастного. Он иногда говорит странные вещи.

Королева едва заметно вздрогнула.

– Какие именно?

Маркиз пожал плечами.

– О том как он невыносимо страдает, о том как мучается его душа и тело, о том что кто-то там приходит к нему в образах палачей и нещадно истязает его.

Мария-Анна побледнела.

– Но ведь с ним запрещено разговаривать.

– Да я знаю, Ваше Величество. Но стражники, которые носят ему пищу и выводят на прогулки не раз говорили мне о его жалобах и я позволил себе несколько раз встретиться с ним и выслушать его. Поймите меня правильно мы опасались за его здоровье и даже жизнь. Ведь инструкции о его содержании как раз и требуют от нас чтобы он пребывал в добром здравии и ничто не угрожало его жизни.

Мария-Анна стиснула руки и посмотрела на графа Ливантийского.

Она хотела сказать ему что возможно понадобиться лекарь, лучший лекарь которого они только могут найти, но подумала о сыне и промолчала. За последнее время она возненавидела всех этих лекарей и целителей.

– Вы всё сделали правильно, маркиз. Сейчас, на данный момент, он в состоянии ходить и говорить?

Альфонсо замешкался и затем нехотя ответил:

– Насколько мне известно, да.

7.

Когда главные двери зала снова распахнулись и в них вошли капитан Бруно и двое солдат, ведущих под руки высокого худого узника в истрепанном линялом тюремном балахоне и с мешком на голове, Мария-Анна едва не задрожала. Теперь отступать некуда. Одиннадцать лет она не видела этого человека. Не только не видела, она хорошо постаралась выкинуть его из своих мыслей, из своего сердца, из памяти, из совести. Зачеркнуть его, стереть, растворить во времени. И вот сейчас он вернется. Настоящий призрак из прошлого.

Все молча наблюдали как солдаты вели, едва передвигающего ноги, узника. Метрах в четырех перед королевой стражники отпустили своего подопечного и тот застыл, неуверенно покачиваясь и переступая. Его голова свесилась на грудь и дырки в мешке глядели куда-то в пол.

Желая выказать своё рвение один из солдат, тот что повыше и пошире в плечах, ударил могучей дланью узника по плечу, принуждая его пасть ниц.

– На колени, каналья! – Рыкнул стражник. – Перед тобой твоя королева!

Мария-Анна едва не вскрикнула. Узник свалился как подкошенный и теперь слабо барахтался на полу, пытаясь кое как устроиться на разбитых больных коленях. Смотрел он по-прежнему куда-то вниз и не издавал ни звука.

Сердце Марии-Анны билось как молот, она смотрела на это жалкое вонючее существо у своих ног и не могла поверить что это тот к кому она так сильно стремилась.

Наконец совладав с собой, она подняла взгляд и произнесла ледяным тоном:

– Все вон!

Окружающие её мужчины с удивлением уставились на неё.

– Ваше Величество…, – начал было граф Денсалье.

– Все вон, – повторила Мария-Анна.

– Но Ваше Величество, – возмутился граф, – это недопустимо чтобы вы оставались наедине с этим негодяем. Бог знает на что он способен.

– Ваша забота очень трогательна, командор Шон. Но в данный момент я в ней не нуждаюсь. Идите!

Из-за её спины выступили могучие протикторы, давая понять что разговор окончен и приказ королевы должен быть исполнен.

Все остальные медленно потянулись к выходу.

– Лейтенант, останьтесь.

Командор Шон обернулся и недобро глянул на застывшего рядом с королевой Ольмерика.

Когда в зале осталось только трое человек, Мария-Анна тяжело вздохнула и произнесла:

– Лейтенант, вы сейчас тоже уйдете. Но прежде снимите эту мерзость с его головы. Однако прошу вас не смотрите на его лицо. Вам это ни к чему.

Ольмерик наклонился над узником и некоторое время повозился, расстегивая застежку на его шеи и освобождая его голову от черной мешковины. Затем, не оглянувшись, он также последовал к выходу.

Мария-Анна почти хотела зажмуриться, но не смела. Она во все глаза глядела на узника. Тот всё так же смотрел вниз и под свалявшимися длинными седыми космами разглядеть его лицо было почти невозможно.

Тощий словно иссохший, босой, косматый, заросший, грязный, болезненно бледный, в отвратительном сером балахоне и каких-то нелепых широких портах, этот человек производил гнетущее впечатление. И Марии-Анне невыносимо остро хотелось как можно скорее поглядеть ему в лицо, в его глаза, чтобы узнать безумен он или нет. Но для этого надо было повелеть ему поднять голову и убрать волосы, а найти в себе силы заговорить с ним она не могла. В голове возникла мысль о том что вся эта поездка была напрасной тратой времени, что зря она послушала старую ведьму из Даргобурского леса, которая наверно также безумна как и этот узник. Но нет, дело было не только в этом. Мария-Анна отчетливо поняла что она просто боится посмотреть в глаза этого человека. Что она там увидит?

Она встала со стула, спустилась вниз и подошла к окну. Прекрасный вид на морские просторы немного успокоил её.

Она повернулась к узнику, сделал пару шагов к нему, собралась с духом и спросила:

– Ты можешь говорить?

"Могу ли я говорить? Наверно могу. Но о чем мне говорить? Всё о том же что и двенадцать лет назад?

Всё о том же.

Я люблю тебя, Мария-Анна – Сероглазая королева сиреневых горных долин, сотканная из сладко-терпких ароматов лаванды и чабреца, лазури альпийского неба и морского южного ветра; беспокойная дочь веселого звездочета, жившего на вершине деревянной колокольни; странная девушка, мечтавшая уметь входить в огонь, ступать по битому стеклу и понимать звериный язык. Искал ли я спасения, искал ли я сокровища, искал ли я волшебные края, искал ли я свой путь к счастью – я всё нашел в тебе, Мария-Анна. И когда ты засыпала в моих объятиях, милая и доверчивая, я был властелином Вселенной, я мог зажигать небесные светила, сокрушать горы, усмирять океаны, управлять планидами и спокойно глядеть в лицо любой бездны. Я был бессмертен и вечен. Ты вышла из весеннего полумрака, прелестная и своевольная, и я посвятил тебе жизнь.

Я помню сладкий вкус твоих вишневых губ, я помню влажный свет твоих бездонных глаз, я помню свежий запах горных трав, вплетенный в водопад твоих волос. Я помню нежное сиянье твоей кожи и как сверкает Солнце на волосках пушка твоих ланит. Я помню заповедные изгибы и хмельные тропы твоей плоти и сумрак трепетный твоих бедер и радостный уют твоих ладоней.

И что мог бы я узнать о жизни, если бы не знал тебя, моя Мария-Анна? Что мог бы я понять о сокровенных тайнах бытия, если бы однажды мои глаза не встретились с твоими? Одна лишь ты открыла мне что всех путей земных предназначенье – искать и находить чудесные сокровища любви. Моя Мария-Анна, я люблю тебя. И все минуты что я провел с тобой – бриллианты в памяти души моей. И если бы я мог прожить еще семнадцать жизней, я каждую из них всю без остатка отдал бы тебе. Я окрылен, я освящен, я вдохновлен твоею несравненной красотою. Любой твой жест, твой взгляд, улыбка, грусть во мне рождают музыку творенья. В твоих глазах, губах, руках, движеньях я вижу откровения Небес. Ты целый новый дивный мир, который открываю каждый день и где иду от счастья пьяный заветною дорогой пилигримов. Моя Мария-Анна, моя королева, для тебя бьется моё сердце и дышит моя грудь. И всё будет как ты пожелаешь. Паду ли я во прах земной, смешавшись с придорожной грязью или воссяду на престол Царя царей, всё это будет для тебя и о тебе. И знаю я что я неуязвим пока в твоих глазах я отражаюсь.

О глупый и наивный разве знал я до тебя что есть любовь такое.

Моя Мария-Анна.

"

Так и не дождавшись ответа, Мария-Анна приблизилась к застывшему в жалкой позе узнику. Она остановилась буквально в метре от него, завороженно разглядывая его убогое одеяние, какие-то странные звездообразные сгустки шрамов на его предплечьях и изуродованные ногти. Она просто отказывалась верить что перед ней тот же самый человек, которого она встретила пятнадцать лет назад чудесным весенним вечером в одной из горных долин, напоенных сладким ароматом лаванды. Тот был статный, сильный, гордый, высоколобый, с красивыми тонкими губами, с большими яркими зелеными глазами, в которые казалось нельзя было насмотреться. И он был старше её всего лишь на семь лет. А это какой-то древний изможденный старик.

– Ты можешь говорить? – Звенящим голосом повторила она.

– Могу, – глухо, куда-то в пол ответил Гуго Либер.

Мария-Анна нервно потерла свой лоб.

– Ты… ты знаешь кто я такая?

Узник едва заметно пожал плечами.

– Королева, – равнодушно ответил он.

Она снова захотела приказать ему посмотреть ей в глаза и снова испугалась. "Проклятая ведьма", с тоской подумала она. Но мысль о больном Роберте и о той безумной надежде что вселила в неё старая Риша, заставила её продолжать.

– Я пришла чтобы увидеться с тобой. Я хочу…, – но не в силах вынести эту недосказанность, она почти вскрикнула: – Господи, ты помнишь меня или нет?!

– Я помню тебя, Мария-Анна, – ответил Гуго Либер и, подняв голову, посмотрел ей в глаза.

Мария-Анна отшатнулась. Это был страшный взгляд. Пустой и тяжелый, и только в самой-самой его глубине пылало пронзительное пламя ярости и горечи. Страшный взгляд из-под свалявшихся косм, словно через щели забора, страшный взгляд поблекших словно подернутых пеленой глаз с пожелтевшей склерой, страшный взгляд с изможденного худого грязного заросшего лица с растрескавшимися бесформенными губами, с какими-то красными пятнами на лбу, с засохшими желтыми выделениями вокруг глаз, с маленькими язвочками в уголках губ. Это было невыносимо. И когда мужчина отвернулся и снова уставился в пол, Мария-Анна почувствовала облегчение. Но в тоже время теперь никаких сомнений не осталось – это тот самый человек, на встречу с которым она так спешила. Человек, который, по его словам, без памяти влюбился в неё в том самый весенний вечер. Без памяти и навсегда.

Мария-Анна постаралась взять себя в руки и выкинуть из головы все эти воспоминания о чудесных весенних вечерах, запахах лаванды, больших зеленых глазах и любви навсегда. Любовь навсегда завершилась около одиннадцати лет назад, когда она отправила этого человека в Сент-Горт, где он должен был провести остаток своих дней в каменном подземелье с мешком на голове. Она вернулась на возвышение и медленно опустилась на стул. Она потерла ладони, готовясь к следующей фразе.

– Я решила освободить тебя. Ты получишь полную свободу и определенную сумму денег. Но с одним условием. Ты отправишься в Новый Свет. Ты ведь всегда хотел побывать нам. Ты сядешь на корабль, отплывающий в Новый Свет и покинешь Старый. – Она сделал паузу. – Навсегда. – Еще одна пауза. – И естественно никто никогда не должен узнать кто ты такой. Что скажешь?

Гуго поднял голову и посмотрел на прекрасную женщину, сидящую над ним. Он смотрел долго и пристально. Марии-Анне стало не по себе. Она даже не хотела пытаться представить себе что чувствует этот человек. Ибо сделай она так и она ни за что не поверит, что он сможет когда-нибудь простить её. А только это, как заверила её старая Риша, может принести исцеление Роберту. Искреннее прощение человека, которого она предала и обрекла на непрестанные страдания до конца его дней.

– Что тебе нужно от меня? – Наконец спросил он.

– Мне нужно твоё прощение.

Гуго явно был удивлен. Он даже поднял руку и отодвинул с лица волосы, чтобы яснее видеть королеву.

– За что же именно ты просишь у меня прощения? – Спросил он почти с усмешкой.

Мария-Анна ощутила на миг раздражение. Она уже давным-давно отвыкла от подобного обращения.

– За всё, – тихо и твердо сказала она.

– За всё? – Гуго подумал о маркизе Ле-Сади и его "чайной комнате". – За всё…

Очень медленно, с трудом, с хрустом в ногах, как древний старик, упираясь в колени, он поднялся с пола. Мария-Анна нервно отпрянула назад, прижимаясь к спинке стула. Нет, она не боялась, что Гуго Либер может наброситься на неё и причинить ей какой-то физический вред. В это она не верила. И если бы её спросили почему она в это не верит, она к своему изумлению ответила бы что наверно из-за той любви, которую он когда-то испытывал к ней. Огромной любви. Так ей казалось. Или ему. И хотя вне всяких сомнений от самой этой любви давно не осталось и следа, какая-то память о ней конечно же всё еще живет в надломленной покалеченной душе этого человека. По крайней мере Мария-Анна надеялась на это, пусть даже и не осознанно.

Но Гуго и не думал к ней приближаться, он направился к окну и долго с невыразимым томлением смотрел на сверкающее море, пристань, лодки, корабли, горизонт. Всё это снова могло стать частью его жизни. Море и горизонт вместо вонючего сырого подземного каменного мешка, куда не проникал ни один луч дневного света. Он повернулся к королеве.

– Что же, мне достаточно просто сказать, что я прощаю тебя и ты позволишь уплыть мне в Новый Свет?

Мария-Анна отрицательно покачала головой.

– Нет, этого не достаточно.

– Что же еще?

– Ты должен простить меня по-настоящему, искренне, всею своей душой.

– Как же ты сможешь это узнать? – Отстраненно проговорил он.

– Очень просто. Тогда мой сын исцелится.

– Что?

– Роберт умирает. Но если ты простишь меня, простишь меня искренне, в самой глубине твоего сердца и после этого поцелуешь моего сына, освящая его силой этого чистого прощения, болезнь оставит его. Так мне сказала одна мудрая женщина.

Гуго задумчиво смотрел на неё.

– Неужели ты в это веришь?

Мария-Анна холодно взглянула на него и ответила:

– Мне больше не во что верить. Всё остальное я уже испробовала.

Гуго проковылял обратно и встал перед королевой. Их разделяло не более полутора метров.

– Но если мальчик не исцелится, – тихо сказал он, – ты снова вернешь меня обратно в Сент-Горт?

Мария-Анна смотрела ему прямо в глаза. И это было так странно. Она больше не видела перед собой грязного худого заросшего старика в жалком тюремном балахоне, это снова был тот самый человек, тот самый мужчина, который когда-то давно увёз её из горной долины, заросшей лавандой, чабрецом и дроком в головокружительный сверкающий мир столицы этой страны. И она почувствовала облегчение, почти что радость от того что он снова рядом с ней. Он единственный кто знал о ней всё, всё что только может знать один человек о другом. Он знал кто она такая, откуда пришла, где её родной дом. Он знал на что похожи её мысли, какие мечты волновали её сердце, какие тайны она скрывала от мира. Он видел её весёлой и пьяной, не прилично хохочущей, исполняющей дерзкие соблазнительные танцы, он видел её сердитой и истеричной, плачущей и ворчащей; он видел её счастливой и ветреной, радостной и бурлящей, он видел её уставшей и больной, трясущейся в лихорадке, мучающейся тошнотой и поносом; он видел её в самых неописуемых и забавных нарядах, в бесценных туалетах, в простых сарафанах, в походных костюмах и в нижнем белье; он видел её абсолютно нагой, вспотевшей, трепещущей, задыхающейся от страсти, истомы и наслаждения. Он знал истинный смысл каждого её жеста, знал значение каждого её взгляда, он знал каждую родинку на её теле, знал на вкус её дыхание и слюну, знал как пахнут её волосы и её кожа. Он входил в самые сокровенные глубины её тела и души и видел самые вышние и самые подлые движения последней. Он тот перед кем она могла быть самой собой, точно такой какая она есть, без малейшей надобности изображать из себя кого бы то ни было, словно .... словно перед Богом.

– Нет, – сказала она. – Ты будешь свободен в любом случае. И уплывешь в свой Новый Свет, где, я надеюсь, обретешь своё счастье.

Она пронзительно глядела на него, уверенная что он несомненно думает о том, что всё это конечно же ложь. Разве он может верить ей? После того что она сделала с ним, поступила с любимым человеком так как не поступают и со злейшим врагом. И снова она почувствовала себя так будто кто-то проводит куском острого стекла ей по сердцу, также как когда на неё смотрела старая Риша, как ей казалось с нескрываемым презрением, словно она и не человек вовсе, а некая скользкая извивающаяся гадина.

Но Гуго лишь качнул головой, принимая её обещание, и спокойно произнес:

– Благодарю. – Он помолчал и затем глухо добавил: – Моя Сероглазая королева.

У Марии-Анны моментально вспотели ладони и задрожали пальцы, она ощутила как румянец заливает ей лицо.

– Не надо, – тихо попросила она. – Не называй меня так. Это… Не нужно этого.

– Хорошо, – всё так же спокойно сказал Гуго. И после некоторой паузы спросил: – Роберт сейчас где?

– У себя, в Фонтен-Ри, он почти не может двигаться из-за боли и лихорадки.

– Значит ты повезешь меня в столицу?

Мария-Анна утвердительно качнула головой.

– Тогда, прежде чем мы покинем Сент-Горт, я хотел бы попросить у тебя кое-что.

– Что?

– Мне нужна жизнь начальника тюрьмы.

Брови королевы взметнулись вверх.

– Он что-то сделал тебе? – Её осенило. – Эти шрамы на твоих руках? И ногти?

– Он сделал очень многое. И не только мне. Ты…, – Гуго замялся, ему было неприятно что-то просить у этой женщины, – согласна?

Мария-Анна чуть помолчала, почти с любопытством вглядываясь в лицо стоявшего перед ней мужчины. Затем равнодушно пожала плечами и сказала:

– Его жизнь для меня ничего не значит. Пусть будет как ты хочешь.

– Благодарю. Но боюсь сам я слишком слаб и разбит и не сумею удержать в руке меч. Пусть один из твоих протикторов сделает это, когда я дам ему знак.

Мария-Анна поднялась со стула и спустилась по ступенькам, подойдя к Гуго почти вплотную.

– Да будет так, – объявила она. – Возьми это и завяжи себе лицо, чтоб остались только глаза. – Она протянула ему черный шелковый платок.

– Прости, у меня болят руки, пальцы плохо слушаются. Не могла бы ты сама?

И снова она почувствовала, как кровь приливает к щекам. Что если он делает это специально? Что если он хочет чтобы она прикоснулась к нему?

– Хорошо. Повернись.

Завязав платок на нижней части его лица, она сказала "жди здесь" и направилась к парадному входу.

– Лейтенант! – Громко позвала она, уверенная что тот, как и полагается, стоит на страже с той стороны дверей.

Ольмерик тут же вошел в зал.

– Приблизьтесь, – велела она.

Молодой мужчина подошел ближе.

– Еще!

Ольмерик, не выказывая ни малейшего удивление, подошел к ней вплотную. Рядом с королевой он казался почти гигантом.

– Наклоните голову.

Мария-Анна некоторое время шептала ему что-то в ухо, указала на застывшего в другом конце зала узника, сказала что-то еще и закончив, пристально поглядела ему в глаза.

– Всё ясно?

– Да, моя госпожа.

Уголки её губ чуть изогнулись в слабой усмешке. Ей нравилось это обращение. Протикторы никогда не называли её "Ваше Величество", а только "моя госпожа". Так повелось издревле. И в этом обращении было что-то невероятно надежное, словно бы квинтэссенция самой верности, оно всегда вселяло в неё уверенность что всё будет именно так как она повелела.

– Пусть остальные вернутся в зал, – приказала она и направилась обратно к трону.

8.

Командор Шон, Альфонсо Ле-Сади, капитан Бруно, его солдаты, приближаясь к трону, с любопытством глядели на высокую фигуру узника, гадая о том что же здесь произошло между ним и королевой. Впрочем, маркиз глядел не столько с любопытством, сколько с тревогой, но ему показалось что ничего страшного не случилось. Ему трудно было поверить, что в этих уже родных для него стенах, в этом ставшим для него таким привычным, знакомым до мелочей, домашнем помещении ему действительно может что-то по-настоящему угрожать. И он позволил себе надеяться, что всё обойдется, успокаивая себя такой мыслью, что даже если Гуго что-то и рассказал королеве, она конечно не поверила ему, сочтя всё это болезненным бредом.

Двое протикторов заняли свои места за спиной королевы. Лейтенант Ольмерик же встал рядом с узником.

Королева обвела собравшихся вокруг неё мужчин сумрачным взглядом и объявила:

– Этого человека я забираю с собой в Фонтен-Ри. Приближаться к нему могу только я и протикторы.

По лицу Шона Денсалье промелькнуло явное недовольство, но он ничего не сказал. Он начал свыкаться с мыслью что этот узник чем-то очень важен для королевы.

Мария-Анна встала со стула и спустилась вниз. Она приблизилась к Альфонсо и с улыбкой сказала ему:

– Надеюсь, маркиз, вы не слишком огорчены что мой визит оказался столь не продолжителен?

– Признаться, конечно же огорчен, Ваше Величество, – льстиво произнес Альфонсо, всё более и более уверяясь что ему ничего не угрожает, а потому приходя во всё более и более приятное расположение духа. – Но в любом случае мы были чрезвычайно счастливы видеть вас здесь, Ваше Величество. Пусть лишь на краткий миг, но ваша несравненная красота озарила наши сердца и наполнила невыразимым восторгом наши души.

– Я рада слышать это. Что ж, прощайте, маркиз.

– Ваше Величество, – Альфонсо низко церемонно поклонился.

Мария-Анна направилась к выходу, но вдруг остановилась и обернувшись, добавила:

– Да, чуть не забыла, маркиз. Этот узник под номер двадцать девять, просил у меня позволения сказать вам пару слов на прощание. Да будет так. – И она сделала знак Ольмерику.

Тот, грубо взяв Гуго за плечо, подвел его к маркизу, поставил перед ним, после чего отошел куда-то за спину начальника тюрьмы.

Альфонсо смотрел в глаза узника спокойно, с легкой усмешкой. Он готовил себя к тому что тот возможно скажет сейчас что-то неприятное или даже дерзкое и надо будет принять это снисходительно, с достоинством, ни в коем случае не уронив себя в глазах своих подчиненных – капитана Бруно и его солдат.

А узник смотрел на своего мучителя задумчиво и как будто даже отстраненно. Всё было так необычноF, еще вчера он так яростно ненавидел этого человека и с разрывающим сердце отчаяньем думал о том сколько лет еще будут длиться эти пытки. И снова, и снова из глубины души выступало мрачное тяжелое желание прекратить всё это, закончить свою несчастную жизнь. А сегодня уже он может закончить жизнь этого гнусного палача, но почему-то это не приносит такой уж восторженной радости. Но конечно это нужно сделать, хотя бы ради тех, кто остается здесь, в Сент-Горте. Но еще одна мысль не давала ему покоя: кого он должен больше ненавидеть: этого кровожадного любителя чая или ту, которая сделала так чтобы всё это случилось.

– Вы помните, ваша милость, как я сказал вам что никогда не смогу простить вас? – Спросил Гуго.

По лицу маркиза промелькнуло удивление. Он отрицательно покачал головой. Не потому что не помнил, но не хотел признавать этого перед королевой.

– И знаете, действительно не могу. Даже сейчас. Когда для вас уже всё кончено.

– О чем это ты?

– Прощайте, маркиз. – Гуго махнул правой рукой.

Ольмерик вынул свой меч и быстро и умело вонзил его сзади в шею Альфонсо Ле-Сади. Маркиз вздрогнул, забулькал, захрипел, задергался. Клинок вышел у него из горла, обдав кровью стоявшего рядом узника. Капитан Бруно и солдаты окаменели от ужаса, наблюдая распахнутыми донельзя глазами за жестоким умерщвлением своего начальника.

Одним рывком Ольмерик освободил меч и большое тело маркиза грузно и отвратительно осело на мраморный пол к ногам Гуго Либера.

Королева несколько секунд разглядывала труп маркиза, после чего подняла глаза на Бруно и объявила:

– Капитан, маркиз Ле-Сади смещен со своего поста и до прибытия его приемника, вы назначены исполняющим обязанности начальника тюрьмы.

После чего отвернулась и направилась к выходу. Граф Ливантийский и двое протикторов последовали за ней. Ольмерик подошел к Гуго и подтолкнул его в нужном направлении.

Оторопевший, совершенно сбитый с толку капитан Бруно и двое его солдат остались одни, всё также безмолвно и растерянно глядя на оставленного им мертвеца.

9.

Теперь в экипаже королевы, кроме неё самой и её Первой фрейлины находился ещё и некий никому неизвестный мужчина. Он сидел, прижавшись к стенке кареты, с повязкой на лице, завернувшись, поверх всё того же тюремного балахона, в плащ, выданный ему Марией-Анной из своего багажа, и беспрерывно глядел в окно. Луиза Бонарте, сидевшая с ним на одной скамейке, но у противоположной стенки, вся изнемогала от любопытства. Во время посещения королевой тюрьмы Сент-Горт, Луиза оставалась внизу, на пристани возле корабля. Она ничего не знала о том что случилось в самой тюрьме и зачем вообще королева посещала её. Но обратно она вернулась в компании этого странного незнакомца и теперь не отпускала его от себя ни на шаг. Луиза просто терялась в догадках кто это может быть и почему ему вообще позволено сидеть с королевой в одной карете – честь, которой удостаивались лишь единицы. По его внешнем облику, по его ужасному одеянию, по его физическому состоянию Луиза, конечно, поняла что это один из узников Сент-Горта, но тогда тем более что он тут делает. Если он преступник, может даже разбойник и убивец, думала девушка, то как же можно было допустить чтобы он оставался наедине с королевой без пригляда её верных протикторов. Ведь здесь, внутри кареты, королева практически беззащитна против любого его злодейства. Значит, заключала, Луиза он никакой не злодей и королева ему полностью доверяет. И любопытство девушки разгоралось с новой силой. Спрашивать у самой Марии-Анны, да еще и в присутствии самого предмета её вопроса, она естественно не решалась. Неожиданного союзника в разгадывании этой тайны она нашла в лице графа Ливантийскго. На коротких остановках, когда им выпадала возможность переговорить, граф вместо своих привычных докучливых неуклюжих попыток заигрывания расспрашивал Луизу о том как ведет себя незнакомец и о чем он беседует с королевой. И девушка с некоторой даже долей ревности поняла что это ему сейчас гораздо интереснее чем её собственная персона. Но рассказывать было нечего. Незнакомец всю дорогу смотрел в окно и ничего не говорил. В свою очередь она пыталась выпытать все детали того что происходило в Сент-Горте. Однако граф, всегда по отношению к ней такой милый, уступчивый и услужливый, на этот раз отвечал весьма неохотно. Всё что Луиза узнала это то что этот человек действительно один из узников тюрьмы и его имя Гуго Либер. Но имя, как хмуро заметил граф, скорей всего полностью вымышленное.

В карете Луиза время от времени исподтишка разглядывала своего соседа, пытаясь понять кем бы он мог быть. На одном из ухабистых участков дороги, когда карету сильно тряхнуло, Луиза не удержалась и повалилась прямо на него, ткнувшись головой ему в плечо.

– Простите, сударь, – пробормотала она, торопливо возвращаясь на своё место. При этом она почти рефлекторно на секунду скорчила гримаску отвращения. Она конечно с самого начала чувствовала тяжелый неприятный запах застарелого прокисшего пота исходящий от мужчины, но теперь, на миг прижавшись к незнакомцу вплотную, она ощутила его особенно остро.

Почувствовав что мужчина смотрит на неё, Луиза зарделась и опустила глаза. Она никак не решалась посмотреть ему прямо в лицо. Тем более что большую его часть скрывал черный шелк. Ей пришло на ум что возможно под платком что-то уродливое. У неё даже мелькнула мысль о проказе и она буквально вжалась в деревянную стенку, пытаясь максимально отдалиться от неприятного незнакомца.

Гуго повернулся к сидящей напротив Марии-Анне и сказал по-испански:

– Кажется я вызываю отвращение у твоей фрейлины. Или она меня боится.

Луиза, впервые услышав голос незнакомца, вздрогнула. Она конечно узнала испанскую речь, но смысла слов не понимала. "Испанец!", с тревогой подумала она. Но затем решила что нет, многие на юге говорят на этом языке, а в его облике ничего испанского нет, скорей он даже больше похож на северянина.

Мария-Анна усмехнулась и, тоже по-испански, ответила:

– Ничего, переживет. В любом случае ей полезно будет понять, что в мире есть и неприятные мужчины, а не только такие как наш красавец командор.

Гуго усмехнулся.

– Ты никогда не умела делать комплименты.

Мария-Анна улыбнулась.

– Просто мне никогда это не было нужно.

Луиза, замерев как мышка, исподтишка наблюдала за этой короткой беседой на чужом языке. Она увидела улыбку королевы, очень искреннюю и естественную и решила что видимо этот мужчина какой-то её старинный друг. Так могут улыбаться только другу. Или… Но благовоспитанная Луиза Бонарте не позволила себе закончить эту мысль. Увидев что королева смотрит на неё и смотрит вполне благожелательно, девушка осмелилась спросить:

– Ваше Величество, ваш друг не говорит на нашем языке?

Мария-Анна снова улыбнулась.

– Нет, Луиза, наш друг, – она сделала особенное ударение на этих словах, – говорит на нашем языке. Но тебе, как и всем остальным, запрещено с ним разговаривать. И вообще, знаешь, я думаю тебе лучше проделать оставшуюся часть пути до Фонтен-Ри верхом. Сейчас ты в этой карете ни к чему.

Луиза покраснела.

– Как пожелаете, Ваше Величество. Прикажете прямо сейчас выйти?

Мария-Анна открыла было рот, собираясь ответить, но экипаж снова сильно тряхнуло, так что королеву бросило вперед и она руками уперлась в ноги Гуго. Тот вздрогнул от боли, когда женские ладони ударили по его распухшим коленям и Мария-Анна это заметила.

– Местного бейлифа следует повесить, – нахмурившись сказала королева. – Должно быть в преисподней дороги лучше, чем в этом треклятом Гаронте.

Усевшись на своё место и оправив платье, она резко произнесла:

– Луиза, запиши: "Гаронт – дороги – бейлиф – повесить".

Девушка достала маленький блокнот и серебряный карандаш. Записав "Гаронт – дороги – бейлиф", она робко поглядела на королеву.

– Что?!

– Ваше Величество, позвольте не писать "повесить". Вы можете, как бывало, отдать разбирать записи канцлеру, а их светлость, по обыкновению, не станет вникать в то что он считает мелочами и этого бейлифа повесят без всякого дознания. А вдруг это добрый и честный человек и служит вам верой и правдой, а эта яма на дороге лишь случайность.

– Действительно: вдруг он честный человек! – Насмешливо проговорила Мария-Анна. – Вот будет неожиданность.

Она скользнула взглядом по Гуго.

– Не пиши, – сказала она и отвернулась к окну.

10.

Поездка длилась с небольшими перерывами почти двое суток, но к исходу второго дня, когда и люди и лошади были уже донельзя вымотанные, Мария-Анна позволила сделать ночевку.

Остановиться решили в ближайшем поместье, о котором узнали по дороге. Владел поместьем некий дворянин Шарль Готье, чей род был немало прославлен во времена первого Крестового похода. Сам же Шарль Готье прославился как весьма преуспевающий торговец шерстью, имел обширные угодья и богатый дом, который, как счел командор Шон, сумеет хоть в какой-то степени соответствовать такой гостье как Мария-Анна Вальринг. Дабы хоть как-то предуведомить хозяев о столь необычном визите, вперед, на самом резвом скакуне, был выслан один из герольдов. И потому, когда к роскошному трехэтажному каменному дому подъехала не менее роскошная королевская карета, взволнованный и встревоженный Шарль Готье, его супруга, две их дочери, мажордом, старшая горничная, лакеи, конюхи и пр. уже стояли во дворе, готовясь встречать свою повелительницу.

Шарль Готье, а за ним и все его домашние, кланялся всем подряд и пришел в себя только когда понял что кланяется уже королевскому кучеру. Тогда он приосанился и начал длинную витиеватую речь о том как он и вся его семья безмерно счастливы принимать здесь у себя столь великую, столь несравненную, столь прекрасную, столь мудрую и великодушную женщину как Их Величество Мария-Анна и что сердца их переполнены невыразимым восторгом и радостью, их души трепещут от умиления и благости и что во всём мире не хватит слов чтобы выразить всё то почтение и обожание, всю ту бесконечную любовь и преданность что они испытывают по отношению к своей королеве, и хотя его старинный и достославный род получил немало наград от своих повелителей ни одна из них не может сравниться с той которая выпала им сегодня, когда Её Величество соизволило одарить их своим личным присутствием и конечно сия скромная обитель ни в коей мере не может соответствовать рангу столь высокой гостьи, он лично, шевалье Шарль Готье, а также… последовало именование супруги и дочерей, сделают всё что только в их силах чтобы пребывание королевы в их непритязательном жилище оставило у неё только самые приятные воспоминания. Речь была столь длинной и помпезной, что уже даже всегда невозмутимый лейтенант Ольмерик начал немножко улыбаться, а Луиза Боанрте так и просто прикусывала нижнюю губу чтобы не засмеяться.

Но Мария-Анна терпеливо выслушала всё до конца и затем с улыбкой сказала:

– Честное слово, дорогой шевалье, если ваше гостеприимство окажется хоть в половину также хорошо как ваш изысканный слог, я придумаю для вас более весомую награду чем моё посещение.

– Ну что вы, Ваше Величество, ваше присутствие уже высшая награда для нас. Ведь вы же как Солнце, пришли и озарили наши жизни, ваш благодатный свет…

Но выслушивать вторую длинную речь Мария-Анна не захотела. Она очень устала.

– Хватит, шевалье. Соблаговолите показать нам наши комнаты.

– О конечно-конечно, Ваше Величество, – засуетился Шарль Готье. – Прошу вас сюда. В котором часу вы желаете отужинать?

11.

Королева настояла чтобы странного, высокого, худого, обросшего неопрятными космами мужчину, с черной повязкой на лице, на которого с опаской косились все домочадцы и прислуга Шарля Готье, разместили в соседнем с ней помещении. Самой королеве отвели господскую спальню, роскошно обставленную, обитую голубой парчой комнату, а Гуго разместили в хозяйском кабинете, примыкавшим непосредственно к спальне. Отдав все нужные распоряжения, Мария-Анна потребовала чтобы её оставили одну. Все вышли из комнаты в коридор и лейтенант Ольмерик и двое его солдат заняли свои места у дверей.

Королева какое-то время простояла у окна, разглядывая чудесный сад с клумбами, лужайками, выбеленными дорожками, фонтаном, беседками и фигурно обстриженным кустарником. Затем отвернулась и прошла в кабинет.

Гуго Либер, завернувшись в плащ, лежал на кушетке и глядел в потолок.

Он позволил себе снять повязку и королева, увидев его очень бледное, изможденное, осунувшееся лицо ощутила неприятный укол вины.

Гуго поднялся с кушетки и вопросительно поглядел на королеву. Но той почудилось что он смотрит на неё с неприязнью.

– Как ты себя чувствуешь? – Спросила она.

– Нормально.

– Я хотела сказать, что ты не будешь ужинать в столовой со всеми. Тебе принесут сюда.

– Я понимаю.

Они молча смотрели в глаза друг другу.

Она думала о том что этот человек всё-таки очень опасен, что он представляет угрозу для её положения, для её власти, для всего того мира, что она создавала последние одиннадцать лет. И так будет всегда. Даже если он уплывает в свой Новый Свет и по-настоящему искренне оставит в прошлом и её саму и то кем он был, он всё равно будет опасен. Другие люди могут найти его, узнать его. А потом у него еще могут появиться дети и они будут также опасны для неё как и он. Совершенно очевидно что самое мудрое было бы избавиться от него, сделать так чтобы он навсегда исчез и из Старого Света и из Нового. Но Мария-Анна знала что не решиться на это. Она не смогла сделать это одиннадцать лет назад и тем более не сможет сейчас, когда Роберт так болен. А если же её мальчик выздоровеет, то она уже и подавно ни за что не решиться причинить зло этому человеку. Старая Риша крепко напугала её своими россказнями про таинственный закон возмездия и расплаты. Но если Роберт умрёт… и она чувствовала как ледяная тьма затапливает всё её существо при мысли об этом, каким чужим и пустым становится окружающий мир, как теряет всякое значенье прошлое и любое будущее, как тускнеет небо и разверзается земля, безмерная тяжесть могильной плитой наваливается на неё и глаза влажнеют от слез. Но она заставила себя довести мысль до конца. Если её мальчик умрёт, то что тогда случится с этим человеком не знает никто. Да, она обещала ему что он будет свободен в любом случае. И возможно она даже сама верила в это, когда говорила ему. Но вот сейчас ей кажется что наверное она всё-таки поступит по-другому. Ибо если Роберт умрёт ей нечего будет больше страшиться, в том сумрачном безрадостном мире её мало что уже будет волновать и она начнет вершить свою королевскую волю как ей будет угодно, не взирая ни на что. Эта безраздельная головокружительная власть останется её последним ребёнком и она будет сражаться за неё зубами и ногтями. Возможно она не убьет этого человека, так же как не сделала этого одиннадцать лет назад, возможно он по-своему дорог ей, как некое глупое сентиментальное воспоминание из навсегда утраченной молодости, возможно она снова пощадит его и он проведет остаток своих дней в каком-то уединенном недоступном для прочих месте. Но всерьез раздумывать об этом сейчас она не хотела, она гнала прочь эти жуткие мысли о будущем где весь мир по-прежнему существует, а её сын нет.

Он же думал о том как он ненавидел эту прелестную женщину в первые два или три года своего пребывания в Сент-Горте. Дни и ночи напролёт он воображал как отомстит ей, уничтожит её, раздавит, унизит, лишит её трона, короны, власти, всего что для неё важно. Он бесконечно прокручивал в голове их возможный диалог, когда она, уже лишенная всего, всеми преданная, жалкая, униженная будет стоять перед ним, ожидая окончательного решения своей судьбы. И в своих фантазиях он говорил и говорил, а она покорно внимала и не смела поднять на него глаза. О, да, он был мудр и великодушен в этих фантазиях, он сполна насладился зрелищем её бессилия и уныния, и он конечно же не казнит её, он оставит ей её жалкую жизнь. И он объяснял почему, а она слушала. Мечты об этом сводили его с ума. Но с годами это прошло, он успокоился. Он вроде бы всё также её ненавидел и проклинал, но его сердце почти не отзывалось на это. Ненависть переселилась исключительно куда-то в разум, в логику, он просто понимал что должен ненавидеть её за то что она сделала. Но потом даже его разум охладел к этим мыслям, она стала почти не интересна ему, и даже когда Альфонсо Ле-Сади стал "приглашать" его на свои "чаепития", ненависть к ней не вспыхнула в нём с новой силой, ведь именно она сделала возможным чтобы он очутился во власти такого чудовища как Ле-Сади. И даже напротив. Эти немыслимые телесные страдания делали его как будто мудрее и терпимее, спокойнее и рассудительнее. И она со всеми своими предательствами, коварствами, подлостями, амбициями и жадностью казалась уже какой-то мелкой, незначительной, по-своему даже убогой и жалкой. Она и все её поступки как будто растворялись в пустоте. И гуляя в тюремном дворе и с невыразимым наслаждением глядя в бездонные небеса он уже почти удивлялся: "Господи, зачем она только затеяла всё это? Ради чего столько усилий и злодейств?" Конечно он понимал зачем и ради чего, но само это понимание было уже отстранённым, задумчивым, он понимал логику её поступков, но та страсть что рождала их казалась ему какой-то несерьезной, примитивной. И еще, глядя в эти чудесные глаза, он думал о своей любви к ней. О том громадном как океан чувстве, пронзительней которого он не знал ничего в своей жизни. Это было то ради чего действительно стоило жить. Эта женщина пьянила, окрыляла, вдыхала в него силу, пробуждала в нем творца и воителя, вселяла ветер в его паруса, песней звучала в его сердце, звала его как горизонт. И казалось он не знает ничего упоительней и прекрасней чем любовь к ней. И даже спустя одиннадцать лет тюрьмы ему было не по себе представить, что он мог бы никогда бы не узнать этой женщины и любви к ней. Но сейчас, глядя на неё, он думал, холодно и расчетливо, что должен отомстить ей, не ради кого-то лично, не ради утоления какой-то обиды, а просто чтобы сохранить некий баланс сил, уравновесить какие-то внутренние энергии бытия, восстановить какую-то универсальную справедливость человечества.

– Знаешь…, – она едва не назвала его настоящим именем и лишь усилием воли сдержала себя, – я хотела спросить тебя. Раз уж ты едешь со мной в Фонтен-Ри, то следует ли мне это понимать так, что ты простил меня? – Она замолчала, ожидая ответа, но он просто смотрел на неё: – Ну или по крайней мере намерен это сделать? И ты поцелуешь Роберта?

– Разве я мог не поехать с тобой? – Тихо проговорил он. – Ведь я еще хочу увидеть Новый Свет.

Её глаза потемнели.

– Я же сказала что ты увидишь его в любом случае. Твоя свобода не зависит о того как ты поступишь со мной и моим сыном. Или… или ты мне не веришь?!

Он отрицательно покачал головой.

Она усмехнулась.

– Ясно. Но если ты мне не веришь, то рассчитывать на твоё искреннее прощение мне не приходится и тогда всё это становится бессмысленным.

– Нет, не становится. Прощение, искреннее прощение о котором ты говоришь, никак не зависит от того верю я тебе или нет, оно вообще ни от чего не зависит. На то оно и прощение. Его невозможно выменять или купить. И ты по-прежнему та кто ты есть, женщина которой я не могу верить. А если бы ты вдруг стала Святой Жанной, тебе не нужно было бы никакое прощение. То искреннее прощение, которое как ты говоришь может спасти твоего сына, должно родиться в самой сокровенной глубине сердца, родиться от прекрасного движения души, когда она постигнет смысл и радость всечеловеческой любви, божественной любви. И тогда, даже если бы ты пришла ко мне в мою каменную камору и попросила бы простить тебя, при этом вовсе не собираясь выпускать меня на свободу, я бы действительно простил тебя. Нам нужно именно такое прощение. И когда я смотрю в твои прекрасные серые глаза, которым я готов был посвятить целую жизнь, мне кажется я способен на него. Но сначала всё же я хотел бы увидеть мальчика. Я думаю это поможет. Если ты конечно не против.

Мария-Анна слушала его, затаив дыхание. Она признала его правоту. Настоящее прощение нельзя на что-то выменять, оно должно прийти из глубины души.

Она отвернулась и подошла к стенному стеллажу.

– Ты увидишь его, – сказала она. – Ты проведешь с ним столько времени сколько захочешь. И ты прав, настоящее прощение приходит только из самого сердца. Что ж мы подождем и посмотрим что скажет твоё.

Она направилась прочь из кабинета, но он остановил её:

– Мари, у меня есть просьба.

Королева застыла. Её сердце гулко застучало.

Она резко развернулась с намерением сказать чтобы он больше никогда не называл её так, это совершенно ни к чему, это имя из прошлого, но увидев его лицо, только спросила:

– Какая просьба?

– Я хотел бы насколько это возможно привести себя в порядок. Помыться, побриться, может быть получить новую одежду.

Марии-Анне не слишком понравилась эта мысль, очевидно что заросший, грязный, со свалявшейся бородой он гораздо менее узнаваем и потому она в большей безопасности. Впрочем за эти одиннадцать лет она избавилась от всех в своем окружении кто мог бы узнать его. И в любом случае держать подле себя того кто выглядит как старый больной каторжник это чересчур обременительно и вызывает много ненужных кривотолков. "Кроме того", сказала она себе, "дышать его вонью в карете нет уже больше сил".

– Я распоряжусь.

– И мне еще нужна какая-нибудь служанка, – торопливо добавил он.

Она взглянула на него с иронией.

– Тебе нужна женщина? Я правильно тебя поняла?

– Нет, не правильно. Мне нужен помощник, руки и ноги распухли и плохо слушаются, я не смогу поднять ковш, растереть себя, подливать воду и прочее. – Он чуть помолчал. – А если мне понадобится женщина, то клянусь мечом Эль Сида, ты была бы последней к кому я обратился бы с подобной просьбой.

Она посмотрела на него с каким-то непонятным ему выражением и направилась к выходу.

– За тобой придут, – бросила она на прощание.

12.

Луиза Бонарте и граф Ливантийский неспешно прогуливались в ласковых вечерних сумерках вдоль очаровательного пруда с лилиями и лебедями, направляясь к изящной деревянной беседке, выстроенной на рукотворном маленьком островке, к которому вел небольшой каменный мостик. Граф с легким раздражением думал о том что этот лысоватый упитанный торговец шерстью, потомок славных рыцарей из армии доблестного Раймунда Тулузского, живет гораздо лучше и роскошнее чем он – Верховный командор, герой Азанкура. Впрочем эти неприятные мысли касались его разума лишь вскользь, главное что занимало графа это королева и её новый протеже. Он никак не мог взять в толк кто это может быть и почему королева сама лично поехала за ним через всю страну.

Луиза также была чуть раздосадована, но совсем по иной причине. Последнее время граф оказывал ей явные знаки внимания и она стала понемногу привыкать к этому. И хотя она и сказала Марии-Анне что Шон Денсалье грезит лишь о ней, о своей королеве, сама Луиза уже не была в этом так уверена. И слушая его не слишком изящные, но зато вроде бы очень искренние комплименты в свой адрес, она с замирающим сердцем иногда позволяла думать себе, что возможно отважного командора теперь больше интересует она, Луиза Бонарте, чем его великая королева. Однако после Сент-Горта он резко переменился, его мыслями завладело что-то иное и он кажется больше не обращал на Луизу никакого внимания, по крайней мере как на женщину. Это задевало её.

Перейдя мостик и очутившись в беседке, они первые минуты безмолвно сидели на резных скамейках, вдыхая сладкий аромат глициний и роз, обвивающих ажурные стенки трельяжа.

– Граф, вам скучно со мной? – Наконец спросила девушка.

Верховный командор страстно возразил:

– Ну что вы, Луиза, вовсе нет. С чего вы это взяли?

– Вы всё время молчите.

– Просто я всё время думаю об этом человеке. Он не идёт у меня из головы. Согласитесь, всё это очень странно.

– Кстати, он несколько раз говорил с королевой по-испански, – сказала Луиза, хотя и не хотела этого говорить. Ей хотелось попридержать этот факт как лишний козырь, но она не удержалась.

– По-испански?! – Встрепенулся граф. – Милостивый бог, неужели он испанец? Внешне вроде бы не похож. Так о чем же они говорили, милая Луиза?

Слово "милая" покоробило девушку, не приходилось сомневаться, что Шон добавлял лести только чтобы получить нужные ему сведения.

– Я не знаю.

– Почему? – Не понял он.

– Потому что я не говорю по-испански.

– Не говорите? – Разочарование командора было очевидно.