Что необходимо знать о Михаиле Булгакове

Дмитрий Галковский

ЧТО НЕОБХОДИМО ЗНАТЬ О МИХАИЛЕ БУЛГАКОВЕ — 1

Как и в случае Салтыкова, общеизвестные фотографии Булгакова не передают его внутреннего облика. Я бы даже сказал, таких фотографий нет. Наиболее похож на себя писатель Булгаков на посмертной маске. Тонкое, нервное лицо: с пульсирующей жилкой на лбу и ироничной полуулыбкой, вроде бы кривящейся в сарказм, но уравновешивающейся спокойной правильностью пропорций. Это сложно наложенные друг на друга театральные маски, являющиеся символом актёрского мастерства: маска плача и маска смеха. В жизни Булгаков всегда «делал лицо» перед объективом: единый сложный образ превращался действительно в театральную маску, никогда не передающую сложную глубину его внутреннего жизни и трагическую разорванность жизни (1921). А последнее, над чем он начал работать — пьеса «Батум» (1939).

В «Детях муллы» повествуется о революции на Кавказе. Все герои пьесы делятся на хороших ингушей и плохих русских. Некоторые ингуши в начале пьесы тоже нехорошие, но в процессе революции перевоспитываются и становятся хорошими. Плохих русских по ходу действия арестовывают и выгоняют. Это и есть революция.

«Батум» это пьеса о молодости Сталина. Совсем молоденький Джугашвили это витязь в тигровой шкуре, которому цыганка нагадала быть великим человеком, и далее русские нелюди от зависти и от собственного ничтожества начинают бить молодого грузинского рыцаря палками по голове.

Этими двумя литературными фактами исчерпывается весь спектр взаимоотношений Булгакова с коммунистическими аборигенами. Кем человек людей считал (и кем они действительно были) и кем человек считал себя в СССР.

«Детей муллы» Булгаков написал, чтобы на полученный гонорар подкупить капитана иностранного парохода и убежать в Европу. С этой целью приехал в Батум, но для подкупа не хватило денег.

Вот эта фотография Булгакова сейчас считается самой типичной и удачной. На самом деле это шутка и эпатаж. Булгаков монокля не носил, купил его для прикола, и получившийся карикатурный немецкий аристократ эпохи межвоенья ну никак не похож на настоящего Михаила Афанасьевича.

II

По своему происхождению Булгаков был из поповской среды, но поскольку речь шла о конце 19 века, это конечно не Чернышевский. К тому же отец Булгакова был не простым священником, а профессором богословия. Интересно, что он знал английский язык, что тогда было редкостью (первым иностранным языком всегда был французский, вторым обычно немецкий). Афанасий Иванович написал докторскую диссертацию об англиканстве («О законности и действительности англиканской иерархии с точки зрения Православной Церкви»). Вероятно, это обстоятельство послужило одной из причин того, что его старшему сыну в СССР жилось относительно мягко.

Родители Булгакова. Отца Михаил уважал, но не знал. Мать — знал, но не уважал.

Кроме того, Булгаков-отец напечатал по условиям времени довольно либеральную статью о масонстве в стиле «многого мы ещё не знаем» («Современное франк-масонство в его отношении к церкви и государству»). Такая подача материала была характерна для суворинского «Нового Времени», что косвенно указывает на возможную принадлежность к ордену. (Напомню, что Суворин, печатающий в своей газете нейтральные или умеренно негативные материалы о масонстве, сам был масоном и, таким образом, рекламировал орден среди читателей.)

Булгаков-отец был дальним родственником философа Сергия Булгакова (тоже из бедных поповичей), который его привлёк к работе «Религиозно-философского общества», руководимого Мережковскими.

По своему психотипу Афанасий Иванович был гелертер и трудоголик. Его работа давала семье приличный доход и солидный статус, но воспитанием детей он не занимался. Отец Булгакова рано умер: в 1907 году в возрасте 48 лет, когда Михаилу было 16, а остальным детям (шестерым) еще меньше.

Здесь Булгаков убедительно передразнивает Маяковского. Тоже ничего общего — Маяковского он ненавидел.

Разумеется, семья Михаила Афанасьевича была дворянской — по образу жизни, образованию, кругу знакомств. Но не следует забывать, что родители Булгакова были дворянами в первом поколении, и иногда это давало себя знать.

Например, потомственный дворянин никогда не будет задирать людей своего круга беспричинно. В нападках он может потерять лицо и действовать подло, — в зависимости от уже не сословных, а личных качеств, — но немотивированные нападения не его стиль. Подобная осторожность в крови, ибо он генетически приучен к тому, что конфликт может закончиться очень быстро и очень печально.

В этом смысле Булгаков делал невозможные вещи. Он, например, просто так вывел в «Белой гвардии» под видом негодяя и труса Тальберга мужа своей сестры Леонида Карума. Карум, кадровый офицер из прибалтийских немцев, был потрясен подобной подлостью, его жена навсегда разорвала отношения со своим братом. На склоне лет Карум написал подробные мемуары, где очень нелицеприятно высказывался о своем умершем шурине. Это было несправедливо и мелко, но вполне понятно. Поступок Булгакова же непонятен. Это шариковский атавизм семинарского хамства. Кроме всего прочего, прозрачная аналогия с Тальбергом в условиях СССР выглядела политическим доносом (там описывалась его связь с германским оккупационным режимом и т. д.)

«Булгаков — популярный актёр». Тоже не следует обольщаться насчет большого сходства: это актёр, играющий актёра.

Карум, кстати, был одним из представителей красного военного масонства. Во время февральской революции он участвовал в аресте генерала Иванова, потом служил у белых, но не был расстрелян в Крыму среди прочих офицеров, а безболезненно перешел на службу в красную армию. Во время уничтожения военных масонов (операция «Весна») он был арестован, и провёл несколько лет в лагере, но, видимо из-за большого градуса ему сохранили жизнь и дозволили жить в сибирской ссылке.

Вероятно, Карум был скользким типом, но это слишком малое основание для того, чтобы подвергать угрозе жизнь своего родственника и обрекать на мучения родную сестру и маленькую племянницу. И к тому же сам Карум ему ничего плохого не сделал.

Между прочим, Булгаков не только писал пьесы, но и играл на сцене. Так что мои слова о социальном гриме булгаковских фотографий это очередное «Галковский как всегда прав». То есть вещь почему-то не замечаемая, но объективно самоочевидная.

III

Булгаков, что вообще характерно для писателей, но для русских писателей редкость, — обладал даром любви, причём, — для русских условий уже редкость необыкновенная, — любви счастливой и взаимной. Нормальной. Он был женат три раза, все три раза по большой любви. Все три жены его очень любили, встреча с Булгаковым была главным событием в жизни этих женщин. Все три были красивы (или, по крайней мере, миловидны), женственны и умны нормальным женским умом. Все три ему очень подходили. Во всех трёх случаях со стороны Булгакова присутствовал элемент некоторого расчета, что нормальной любви (если она есть) только помогает.

«Нормальная любовь» это когда мужчина влюбляется, добивается благосклонности и потом наступает период счастья. Счастье-наркотик длится несколько месяцев или лет, потом отношения переходят в фазу спокойного супружества — семейного счастья с детьми. Детей у Булгакова не было, поэтому наступал новый цикл. Если бы были, он бы конечно остановился на первом браке или втором.

Трудно представить «нормальную любовь», переживаемую Пушкиным, Толстым, Достоевским, Гоголем, Чеховым, Горьким и т. д. Это или секс, или брак по расчёту, или психопатия, или онанистические фантазии, или чёрт ещё знает что, только не нормальные человеческие отношения. Что, повторяю, вовсе не свойственно писателям. Писатель это, по определению, любимец дам и дамский угодник, как оперный тенор или, на наши деньги, рок-музыкант. Но, в отличие от музыкантов, писатели бОльшие рационалисты и прагматики: если нет проблем с психикой или половой ориентацией, они, как правило, «хорошо устраиваются».

Возможно, у русских это не получалось из-за общей несформированности быта образованных классов. А может из-за того, что в русской литературе с самого начала было много ненормального. Начнем с того, что русская журналистика находилась на пещерном уровне вплоть до 17 года, и этот 17 год не заметив, плавно поползла дальше. Многие литераторы стали советскими министрами, а дубиноголовые «золотые перья» вроде Добролюбова — государствообразующими классиками. Русского литературоведения же нет до сих пор. И это при наличии литературы мирового уровня.

Татьяна Лаппа

Три жены Булгакова точно соответствовали трем этапам творческой биографии. Первая — Татьяна Лаппа. Из богатой дворянской семьи, стойко перенесла все невзгоды революции и гражданской войны, была рядом с Булгаковым в самый трудный период и спасла в 1918 году от морфинизма (тайно уменьшала дозу до нуля).

Любовь Белозерская

Вторая жена — Любовь Белозерская. В отличие от провинциалки Лаппы, Белозерская жила в столицах, занималась балетом, входила в литературные круги, а после революции убежала в Европу. В начале двадцатых она вернулась в Россию из нищей эмиграции и была типичной «недорезанной буржуйкой», то есть тем, кем были белые поселенцы в Зимбабве после первых лет независимости, но до своего окончательного исчезновения. Такие люди образовывали в Советской России 20-х «белое гетто». Было понятно, что это временно, жилось им сложновато, но надо понимать, что сами черные красные им завидовали и подражали. «Списывали слова». Белозерская сознательно выбрала Булгакова как блестящего молодого писателя из «наших», и ввела в круг образованных русских, ещё живших в Москве 20-х.

Елена Шиловская

Третья жена Булгакова — Елена Шиловская. Она тоже была из белого гетто, но успешного — не родезийского, а юаровского. Эти люди интегрировались в советский быт и добились в новых условиях материального успеха. Сам Булгаков достиг фазы признания от руководства ЮАР в 1930 году, когда превратился в «Писателя Которому Позвонил Сталин». После этого он стал своим человеком в государственном Большом Театре и МХАТе.

В «юаровском» гетто было много цветных — сама Шиловская, по девичьей фамилии Нюренберг, по отцу крещёная еврейка (её мать из семьи православного священника).

Бывший муж Елены Булгаковой, советский генерал Шиловский — крупный военный масон, подобно Каруму выживший после «Весны», и, в отличие от него, даже продолживший карьеру. В значительной степени это получилось из-за цветной жены. Для «бывших людей» это было важнейшим маркером лояльности. Развод в данном случае ничего не значил, второй женой Шиловского стала тоже еврейка — дочь Алексея Толстого и Софьи Дымшиц. Если бы не первая жена, его бы расстреляли в 1929–1931, если бы не вторая — в 1937–1938. С вероятностью в 90 %.

IV

Существует устойчивое мнение, что Шиловская послужила прототипом главной героини «Мастера и Маргариты». Это НЕ ВЕРНО. Маргарита — это сексуальный чертёнок Белозерская, прошедшая константинопольскую эмиграцию и парижские варьете, потом прилетевшая в Москву верхом на сорокалетней еврейской свинье, выгнавшая её пинком, и нашедшая своего Мастера. Маргарита на помеле и с молотком в руках, громящая квартиры еврейских «литературных критиков» это Белозерская 1:1.

Любовь Булгакова и Белозерской это зрелая взаимная страсть 30-летних людей, еще полных сил и энергии. Такая любовь описана в «Мастере и Маргарите», Булгаков начал писать эту вещь в конце 20-х годов, в это же время там происходят основные события.

Булгаков в образе арийского сверхчеловека со стеклянными глазами. Абсолютно непохоже на его характер. Булгаков был впечатлительным, нервным, любил прибедняться и давить на сочувствие. Правда фото хорошо передает одну особенность его физического облика. У Булгакова были правильные красивые черты лица, он был хорошо сложен, но в чём-то походил на Чубакку из «Звездных войн» — волосы, глаза, брови, ресницы были одинакового тёмно-желтого цвета.

Что касается Шиловской, то конечно Булгаков был не таким человеком, чтобы жить с нелюбимой женщиной. Елену Сергеевну он любил (о ней и говорить нечего), они подходили друг к другу, за все годы совместной жизни у них не было ни одной ссоры. Но это была любовь людей, которым за сорок и любовь людей уставших. Булгаков устал от «несчастных случаев на стройке» (в том числе от периодических ссор с Белозерской), Шиловская устала от скучной размеренной жизни постепенно стареющей генеральши. Булгаков давал ей ореол жены знаменитости, она ему — гарантию принадлежности к успешной литературной номенклатуре.

Но дописывалась «Мастер и Маргарита» в 30-е годы, в период третьего брака. Психологически Булгакову было неудобно описывать бывшую жену, он добавил Маргарите ряд черт Шиловской. После его смерти Елена Сергеевна оказалась главной держательницей булгаковского наследия и стала усиленно пропагандировать тезис «Маргарита это я».

Надо сказать, что этому были основания не только потому, что Булгаков что-то добавил и отретушировал.

Снова Булгаков-актёр. На этот раз не Арлекин, а Пьеро. Актёр, играющий писателя. Например, очень талантливого русского писателя-эмигранта.

Примерно вот такого.

Давайте посмотрим, в чём сюжет «Мастера и Маргариты»? Начинающий писатель пишет гениальную книгу. Книга не публикуется, но получает разгромную рецензию — политический донос, ставящий под угрозу жизнь автора («Мастера»). Возлюбленная Мастера («Маргарита») продаёт душу дьяволу, чтобы спасти писателя и его творение. Конец книги не ясен. Литературные враги Мастера «посрамлены», а сам он вместе с Маргаритой то ли умирает, то ли переносится в иной мир, то ли уезжает далеко-далеко. Неясна также степень платы, которую платит за это Маргарита, да и сам Мастер. Договор с дьяволом смягчается тем, что дьявол это вроде бы часть божественного мира, а сам Бог, являющийся персонажем книги Мастера, просит за автора. В общем «флёр».

В литературе встречаются вавилоны и покруче, мало ли туманностей и условностей в изящной словесности. Проблема в том, что для Булгакова подобные недоговорённости не характерны, и вообще этот автор всякого рода накрученности и двусмысленности считал (небезосновательно) признаком художественной беспомощности.

Объяснение можно найти в незаконченности романа, что имеет быть. Но, в общем «Мастер и Маргарита» дописан до стадии беловой правки. Поэтому речь идет просто напросто о цензуре и эзоповом языке.

Булгаков хотел сказать (и СКАЗАЛ) вот что:

Мастер пишет гениальную книгу. Она не публикуется, но получает разгромную рецензию — политический донос, обрекающий автора на смерть. Маргарита продаёт душу дьяволу, чтобы спасти своего возлюбленного и опубликовать его книгу. Литературные враги Мастера наказаны, а сам он вместе с Маргаритой волшебным образом переносится из СССР в Европу. Где публикует книгу и живёт с Маргаритой долго и счастливо (примерно, как Набоков). Договор с дьяволом получает своё оправдание. Он недействителен, так как Мастер и Маргарита и жили в аду СССР, а книга, которую в СССР хотели уничтожить (вместе с автором), призывает к милосердию и утверждает подвиг Христа. Поэтому внешне спасение Мастера происходит руками дьявола, а на самом деле это воля и желание Бога (Иешуа, который просит Воланда приказывает Воланду).

Булгаков в образе западного писателя, добившегося всемирной славы. Например, бежавшего всеми правдами и неправдами из китайского ада СССР и написавшего об этом сложноорганизованный роман в стиле магического реализма.

Женитьба на лояльной Шиловской была для Булгакова изменением статуса невыездного литератора. Булгаков рассчитывал, что их выпустят заграницу, и перспектива заграничной поездки была её «приданым». Поездка наметилась весной 1934 года, по линии МХАТа (где, кстати, сестра Шиловской работала секретарём Немировича-Данченко). МХАТ слыл «передвижным гетто» — сотрудники театра постоянно ездили в длительные зарубежные командировки — и с гастролями и «от себя». Речь шла не о пустых разговорах, у Булгакова и Шиловской забрали документы для оформления виз — отказ произошёл в последнюю минуту и произвёл на Булгакова потрясающее впечатление. У него началось нервное заболевание.

Попытки Булгакова выехать на Запад имеют длинную историю. После батумской неудачи он мог довольно легко выехать в зарубежную командировку по линии сменовеховцев, но упустил эту возможность, закрутившись в водовороте московского успеха. Тогда казалось, что режим НЭПа продлится достаточно долго и весьма возможно пойдет по пути дальнейшей либерализации.

В общем, так считали и авторы «новой политики». Проблема заключалось в том, что в 1917 году в России были запущены могущественные силы азиатизации. «Буржуазную» февральскую революцию сменила революция не социал-демократическая, а антиколониальная, белые люди потеряли контроль над ситуацией, и начался процесс превращения Римской империи в империю турецкую. Любые действия, направленные на ужесточение репрессий и примитивизацию общественной жизни шли «на ура» и часто проскальзывали дальше намеченных пределов, а все попытки ситуацию смягчить и улучшить требовали значительных усилий и часто заканчивались неудачей. Тут, что называется, сама пошла. Сталин действовал вполне и даже совершенно логично и в 1920 и в 1925, и в 1930-1935-1940, но Сталин 1925 очень бы удивился и даже рассердился, если бы ему сказали, КЕМ он станет в 1937. Я думаю, он бы даже рассмеялся и побежал рассказывать занятный анекдот Бухарину и другим членам ЦК.

Эх, хорошо пошла!

Булгаков спохватился в середине 1926 года, когда у него ГПУ сделало обыск и изъяло антисемитский и антисоветский дневник. Делу хода не дали, но с этого момента следователю даже ничего не надо было выдумывать — чудак сам себе оформил срок.

По инерции литературная карьера Булгакова продолжалась, собственно пика известности он и достиг в конце 1926, когда одновременно московскими театрами были поставлены две отличные пьесы: «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира». Но внутриполитическая ситуация быстро ухудшалась. В 1927 году пьесы запрещают, потом «Турбиных» снова разрешают, потом запрещают опять, начинается канитель, которая будет длиться до 1940 года. В 1928 Булгаков пытается выехать заграницу, но получает отказ. В начале 1929 Сталин пишет письмо драматургу Билль-Белоцерковскому, где ругает Булгакова (хотя и признает удачность «Дней Турбиных»). В результате все пьесы Булгакова запрещаются. Булгаков пишет серию писем Горькому, Енукидзе и Ко с просьбой выпустить за границу. Потом пишет пьесу о Мольере, она у всех вызывает взрыв ненависти. Булгаков громко жжёт рукописи и пишет окончательное письмо советскому правительству в стиле «отпустите или убейте».

Неожиданно ему звонит по телефону Сталин, в процессе беседы получается, что Булгакова не отпустят, но оставят в покое и дадут нормально работать. Частично это происходит, внезапно Булгаков из изгоя-белогвардейца превращается в солидного спеца-попутчика. Но иллюзий у Булгакова уже нет — его маниакальная цель Европа. В следующем году он пишет письмо Сталину с просьбой о заграничной командировке. Ответа нет, хотя в конце года Сталин выпускает на Запад Евгения Замятина, а затем распоряжается ослабить давление на Булгакова.

И Замятин и Булгаков масоны, а также писатели, имеющие некоторую известность на Западе. Но у Замятина революционная биография. До революции он занимался дискредитацией русской армии, входил в террористические организации, после революции резко дистанцировал себя от белой эмиграции. Уникальный факт — Замятина не только навсегда отпустили в Париж, но уже в Париже приняли в Союз советских писателей и продолжили сотрудничество по линии общественных организаций.

Булгаков «белогвардеец» и на замятинских условиях из Советской России его не выпустят. Но ему кажется, что ещё есть шанс поехать в командировку, добраться до Парижа и стать невозвращенцем. В этом ему должна помочь новая жена.

Булгаков прибедняющийся подкаблучник. «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус».

Почему Шиловская должна была оказать такое магическое воздействие на советскую власть? Лояльности для этого было мало. Булгаков надеется на связи Елены Сергеевны с нечистой силой с ГПУ. Мужем её сестры был осведомитель тайной полиции артист МХАТа Евгений Калужский.

Евгений Калужский.

Это был потомственный актёр, в труппе МХАТа его считали своим, так что знал он всё про всех. О чём и докладывал.

Несколько смягчает ситуацию то обстоятельство, что Калужский, в общем, не мог сообщить энкаведистам ничего нового. Все понимали, что МХАТ это масонская резервация для «бывших людей», и все эти «бывшие люди» «ставших людьми» ненавидят. Но при этом, в силу своего положения и рода деятельности, ничего не могут поделать. Так что в целом информация Калужского была тривиальной.

К тому же доносы Калужского на Булгакова (по крайней мере, те, которые обнародованы), написаны вполне «по-родственному». Например, слова Булгакова по поводу срыва поездки он передает так:

«Меня страшно обидел отказ в прошлом году в визе за границу. Меня определенно травят до сих пор. Я хотел начать снова работу в литературе большой книгой заграничных очерков. Я просто боюсь выступать сейчас с советским романом или повестью. Если это будет вещь не оптимистическая — меня обвинят в том, что я держусь какой-то враждебной позиции. Если это будет вещь бодрая — меня сейчас же обвинят в приспособленчестве и не поверят. Поэтому я хотел начать с заграничной книги — она была бы тем мостом, по которому мне надо шагать в литературу. Меня не пустили. В этом я вижу недоверие ко мне, как к мелкому мошеннику.

У меня новая семья, которую я люблю. Я ехал с женой, а дети оставались здесь. Неужели бы я остался или позволил себе какое-нибудь бестактное выступление, чтобы испортить себе здесь жизнь окончательно. Я даже не верю, что это ГПУ меня не пустило. Это просто сводят со мной литературные счеты и стараются мне мелко пакостить».

Со стороны Булгакова это мог быть «разговор на заданную тему», но в любом случае доклад Калужского о родственнике благоприятный. Слова Булгакова не ставятся под сомнение, а это можно было бы выразить всего одним словом («якобы», «де», «мол», «утверждает, что».) И важно, что доклад написан как раз в момент последней попытки Булгакова выехать за рубеж (просьба подана 15 мая 1935 года, а запись Калужского датирована 23 мая)

Вероятно, что и в 1934 году Калужский писал о Булгакове в таком же благоприятном духе («сын в Москве как заложник», «хочет честно работать, но стесняется» и т. д.)

Однако, «не сложилось»… А если бы сложилось?

Шиловская прекрасно понимала, что из Парижа муж, скорее всего, не вернётся. Это было либо обговорено, либо нет, но в любом случае её интерес здесь не соблюдался. Эмигрировать на Запад в силу своих просоветских взглядов она не собиралась. (Пожить — да, кто же откажется от такого счастья, легально уехать, как уехала жена Замятина — тоже. Бежать — нет.). К тому же в СССР оставались её дети, которых она любила. В чём был её интерес? Её интерес состоял в том, чтобы любимый муж был рядом — в Москве.

Поэтому сложиться поездки НЕ МОГЛО. И, как правильно заметил Булгаков, дело здесь не в ГПУ.

Так что кто в романе Булгакова чертовка Марго: прямодушная стрекоза Люба-Любэ или коварная муравьиная королева Елена Сергеевна, — большой вопрос. В любом случае, право на «Маргарита — это я» мадам заслужила.

2016/08/06

Дмитрий Галковский

Monday, August 8th, 2016

Time Event

12:15p PS-26. ЧТО НЕОБХОДИМО ЗНАТЬ О МИХАИЛЕ БУЛГАКОВЕ — 2

Михаил Афанасьевич с друзьями. Из-за спины выглядывает бесенок Белозерская:) Здесь фотография групповая, Булгаков не выкаблучивается, поэтому похож сам на себя. В двадцатые годы такие люди в Совдепии ещё образовывали слой и среду. У них оксфорд на лице, а они, чудаки, этого не боятся, да ещё по улицам разгуливают. Как будто так и надо! В 30-е «бывшие люди» боялись самих себя, а в 40-х их уже не было. Вымерли. (Свернуть )

V

Булгаков плохо разбирался в людях. Главным доносчиком в «Мастере и Маргарите» он вывел безобидного человека, бывшего с ним до конца — Сергея Ермолинского. Основания? «Умный и злой, держит себя независимо». Ермолинский был первым читателем знаменитого романа, его отношения с Булгаковым совершенно точно переданы в сценах дружбы Мастера с Алоизием Могарычем. Но, отличие от Могарыча, Ермолинский никаких разгромных рецензий на Булгакова не писал, в конце 1940 года его арестовали, избивали на допросах (в том числе инкриминируя «пропаганду белогвардейца Булгакова»), он вскрыл себе вены, после тюрьмы попал в ссылку. Когда в 1956 году Ермолинского реабилитировали, ему, как и остальным «жертвам культа личности», была положена небольшая денежная компенсация «за перенесенные неудобства». Ермолинский деньги не взял, заявив, что оценивает себя гораздо дороже.

Сергей Ермолинский: в России и в СССР

Интересно, что сцены с Могарычем были дописаны в поздней версии «Мастера и Маргариты» после внезапного «прозрения» Булгакова. Ермолинский принялся хвалить Михаилу Афанасьевичу в глаза его пьесу о Сталине, заведомо очень слабую. Тогда Булгаков подумал: «Эге,

да он двуличный человек!» Булакову не пришло в голову, а как Ермолинский должен относиться в 1939 году к своему товарищу, который вдруг написал хвалебную пьесу о Сталине? Очевидно, только в ужасе хвалить гениальное произведение и мудрый поступок. А то ведь такой «деятель» и СТУКНУТЬ может. В общем два русских дурачка-простачка смотрели друг на друга в зеркало.

Делать далеко идущие выводы на основании несколько произвольно вырванных черточек — характерная особенность писательского восприятия мира. Поэтому русские очень хорошие писатели. По этой же причине общаться с русскими часто трудно. И особенно трудно общаться русским друг с другом.

VI

Считается, что Булгаков умер так: В августе 1939 года группа сотрудников МХАТа выехала в Батум чтобы изучить материалы для постановки пьесы о молодом Сталине. В дороге группу завернули обратно, так как Сталин постановку запретил. Из-за этого Булгаков переволновался, почувствовал себя плохо и через полгода умер от почечной недостаточности. При этом постоянно, к месту и ни к месту, сообщается, что его отец умер тоже в 48 лет и тоже от внезапно развившегося почечного заболевания.

Между тем, Булгаков, будучи врачом и к тому же человеком довольно мнительным, постоянно проходил медицинские обследования (вплоть до рентгена). Никаких особых патологий у него не было еще год назад.

Диагноз «гипертонический нефросклероз» ему поставили 15 сентября. Течение болезни было нетипичным, болезнь крайне быстро прогрессировала, 10 марта 1940 года Булгаков скончался.

Вскрытия было, на его результаты впоследствии ссылалась вдова в своих воспоминаниях. Однако документов о вскрытии нет, тело кремировали.

Лечил Булгакова, как и Горького, целый консилиум кремлёвских специалистов. Вели они себя странно. Например, профессор Вовси сказал, что больной проживет три дня и предложил ему умереть в кремлевской больнице. Булгаков отказался и прожил несколько месяцев. Вообще Михаил Афанасьевич считал, что лечат его крайне плохо, на уровне шарлатанства (напомню, что он был дипломированным врачом и до конца жизни сохранял ясность рассудка).

Среди версий этого заболевания, повторяю, достаточно нетипичного по своему анамнезу, есть и такая:

Задолго до начала болезни у Булгакова начались периодические головные боли. Боли были следствием нервного переутомления, с точки зрения физиологических параметров никаких отклонений (например, высокого давления, почечной недостаточности и т. д.) не наблюдалось. На этом фоне Булгаков принимал большое количество варварских лекарств прошлого века (типа пирамидона), которые из-за нервного характера заболевания были малоэффективны, но со временем дали побочный эффект — тяжелое заболевание почек. Которое, в свою очередь, лечилось неправильно.

То есть, если простым языком: был здоровый человек — стал по какой-то причине принимать химические вещества, что вызвало постепенное отравление организма и смерть.

Напомню, что в стране, в которой жил Булгаков, двумя годами ранее физически уничтожили — публично, под балалайку, — 80 % высшего партийного и государственного руководства. При этом попутно расстреляли группу кремлёвских «врачей-убийц», «залечивших» Горького, Куйбышева и прочих советских гениев. А через 12 лет после смерти Булгакова с таким же «диагнозом» будут арестованы кремлёвские врачи, лечившие самого Булгакова (включая Вовси).

В общем:

«— Водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это, во-первых, — а во-вторых, — бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать — что им придет в голову? — Все, что угодно, — уверенно молвил Борменталь.

— И я того же мнения, — добавил Филипп Филиппович.»

Автору, впрочем, может придти в голову тоже многое.

Например, это: он тяжело заболевает, его отпускают умирать в Европу, а там наступает внезапное выздоровление. Помните конец «Мастера и Маргариты»? Мастер выпивает отравленное вино и… чудесным образом покидает советский мир. Но в реальности самострел оказался слишком удачным.

В подобном предположении гораздо больше смысла, чем это может показаться на первый взгляд.

Как уже говорилось выше, Булгаков заболел в момент запрета на постановку «Батума». То есть 14–15 августа 1939 года. Что дальше? А дальше, 19 августа он начинает учить итальянский язык. По настоящему симптомы болезни проявляются ещё позже — 11 сентября. Тогда только Булгаков «вспоминает», что первый приступ (резкое ослабление зрения) был в августе. То есть сначала опала, потом итальянский язык, потом болезнь.

14 октября Булгаков оформляет на имя жены доверенность на ведение дел, а также регистрирует завещание.

18 октября Булгакову звонит руководитель Союза писателей Александр Фадеев и интересуется состоянием здоровья (отношений с Фадеевым раньше не было).

11 ноября Фадеев впервые посещает Булгакова.

Февраль 1940 года. Фадеев несколько раз навещает Булгакова. По его ходатайству Булгакову разрешается выехать на лечение… в Италию.

Начало марта. Резкое ухудшение состояния здоровья, 10 марта Булгаков умирает.

А что же Елена Сергеевна? Марго после смерти Мастера в этом же году стала любовницей Фадеева.

Елена Шиловская в 60-е годы. Собственно вся её личность здесь: умная, образованная, порядочная номенклатурная дама в богатой шубе. Молотка и метлы нет, не было, не будет, и не надо… Так что непонятно: «с таким счастьем в СССР, и на свободе».

Впоследствии, Елена Сергеевна говорила, что Булгаков сделал на неё похожей не только Маргариту, но и Бегемота.

Если вспомнить поведение и реплики этого пушистого персонажа, на ум приходят три сценки.

Первая:

«Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, — недружелюбно насупившись, проговорил кот, — и еще считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное».

Действительно, в романе кот всегда при делах и всегда не причём. «А я что, я ничего». «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича» А вокруг «древнего животного» сплошная стройка и несчастные случаи.

Вторая сценка:

«— Я, к сожалению, не могу этого сделать, — ответил мастер, — потому что я сжег роман в печке.

— Простите, не поверю, — ответил Воланд, — этого быть не может. Рукописи не горят. — Он повернулся к Бегемоту и сказал: — Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман. Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду.».

Действительно, текст «Мастера и Маргариты» был сохранен усилиями Елены Сергеевны и через двадцать лет её же усилиями опубликован.

И третий фрагмент:

«— Тигров нельзя есть, — сказала Гелла.

— Вы полагаете? Тогда прошу послушать, — отозвался кот и, жмурясь от удовольствия, рассказал о том, как однажды он скитался в течение девятнадцати дней в пустыне и единственно, чем питался, это мясом убитого им тигра. Все с интересом прослушали это занимательное повествование, а когда Бегемот кончил его, все хором воскликнули: — Вранье!

— И интереснее всего в этом вранье то, — сказал Воланд, — что оно — вранье от первого до последнего слова.

— Ах так? Вранье? — воскликнул кот, и все подумали, что он начнет протестовать, но он только тихо сказал: — История рассудит нас».

Действительно, мясо тигра отвратительно; тигры водятся в джунглях (в отличие ото львов, способных жить в засушливом климате); тигра коту убить весьма затруднительно, на жаре мясо быстро протухнет, да и главная проблема в пустыне не поесть, а попить.

Ну а «история», то есть историки, конечно, рассудят любо-дорого. Если будет надо.

Какой из трех фрагментов более всего соответствует тому, что хотел сказать Булгаков о Елене Сергеевне, вероятно, навсегда останется тайной. Может быть, все три.

VII

А всё-таки, от чего умер Булгаков? В обстоятельствах его скоропостижной смерти много странного. Но вообще-то смерть всегда странна. Жил человек и умер. Странно. Это для окружающих. А для самого умершего это просто фантастика — ибо, как сказали древние, когда мы есть — смерти нет, когда смерть есть — нет нас.

Полагаю, «воронья слободка загорелось с шести концов». Ибо умерло само время, в котором жил Булгаков. Немного дополню хронологию его болезни:

23 августа 1939 года — пакт Молотова-Риббентропа

1 сентября 1939 года — начало второй мировой войны.

17 сентября — вступление войск СССР в Польшу.

30 ноября 1939 — начало войны с Финляндией

14 декабря 1939 — исключение СССР из Лиги Наций

Что было позже можно не напоминать.

В этом мире не было место для Булгакова. 48-летний Булгаков был в 1940 году долгожителем. Время его смерти это 1929–1931 год. Ну, 1934–1935 (оптимум). Далее он припозднился, а после 1938 — зажился. Смерть Троцкого в августе 1940 из той же оперы. «Этот человек не может жить так долго». Анахронизм.

И Булгакову, и Троцкому помогло то, что и тот и другой были весёлыми и остроумными жизнелюбами (если возможна параллель между писателем и диктатором). Таких людей не так-то просто убить. Но льготы и отсрочки рано или поздно кончаются.

Последний раз Михаил Афанасьевич выходил из дома в начале 1940 года. В Москве был чудовищный мороз — 42 градуса. От болезни он почти ослеп. За несколько месяцев Булгаков дошёл до кондиции белого человека в СССР (15 лет лагерей, 10 лет ссылки, реабилитация «простити-извинити», ватник, шапка-ушанка, справка об инвалидности) и стал похож не на себя, а на…

…на Варлама Шаламова.

VIII

Булгаков жил в переходное время. Я не о войнах и революциях, это само собой, а о периоде его творчества, пришедшемся на 20-30-е годы. Подобно тому, как в России 00-х и 10-х уже существовала субкультура советского хамства (Горький, Ленин, Троцкий), в 20-30-х в СССР ещё продолжалась угасающая год от года субкультура русской цивилизации. Причём и власти предержащие, в той или иной степени, были ещё людьми русской культуры. Сталин родился и вырос отнюдь не в СССР, и учился отнюдь не в комакадемии. Даже самые оголтелые ненавистники русской классической литературы в 20-30-е годы, тем не менее, унаследовали от русских уважение к литературе как таковой.

Всё это предопределило парадоксальную траекторию литературной карьеры Михаила Афанасьевича. Люди, которые травили Булгакова за «белогвардейщину», одновременно относились к нему с огромным уважением как к «литературному мастеру». Для уже вполне советского Хрущёва было вполне нормально прилюдно орать на писателей (и каких — своих же советских евтушенок) и чуть ли не отвешивать им пинков. Для Сталина было так же НОРМАЛЬНО позвонить Булгакову или Пастернаку (названному впоследствии Хрущёвым свиньёй) и уважительно беседовать.

У Булгакова в СССР 20–30 был могущественный покровитель — его необыкновенный талант. Такого покровителя в 40 и далее у писателей уже не было, а в иные моменты наличие таланта служило даже «отягчающим обстоятельством».

Отсюда возникла советская «булгаковиада», когда тычки и затрещины критики сопровождались бешеным успехом у публики, травля периодически перемежалась фавором, а окружающие Булгакова люди то и дело «сбивались с роли». Внезапно близкие по духу интеллигентные люди начинали делать пакости (Олеша, Яншин), а люди, на которых негде было клейма ставить, оказывали помощь «поверх барьеров» (начиная со Сталина, который смотрел «Дни Турбиных» 14 раз).

IX

Булгаков не был религиозным писателем.

Культурный советский человек знает даты «21 января» «22 апреля» и «7 ноября», он знает что такое «Три источника и три составные части», и понимает, откуда взялось выражение «призрак бродит по Европе». Но это не делает его марксистом.

Получив образование в России, Булгаков, конечно, хорошо знал Евангелие, а также основные христианские обряды и символы. То, что у профессора в «Собачьем Сердце» фамилия Преображенский, а трансформация Шарика в Шарикова приходится на Рождество, это не случайность. Но это не делает Булгакова христианским писателем. Или антихристианским.

Богословская тематика Булгакову была неинтересна. Советские «тоже богословы» любят писать трактаты о нумерологии «Мастера и Маргариты», гностицизме автора и даже сатанизме (не шутите!), но Булгаков как автор евангельских и дьявольских персонажей похож на Васисуалия Лоханкина. Кроме Библии и «Фауста» Гёте, Булгаков пролистал пару книг о демонологии (полный аналог современной литературы об НЛО), а также, увы, воспользовался десятком статей из знциклопедии Брокгауза и Эфрона. Никакому писателю больше для его произведения и не надо. Если это тугодум, тогда и нечего «книжки писать». Писатель, подобно актёру, должен всё схватывать на лету. Посредственный писатель схватывает посредственно. Талантливый — точно. Булгаков схватывал гениально.

Но его гений крайне далек от туманного германского романтизма. Следует понимать, что вкладывал Михаил Афанасьевич в понятие «мистицизм». Советские пропагандисты называли его

06.08.2018 Дмитрий Галковский

в ТАКОМ положении ещё обвинял ЕГО в мистицизме, то это ситуация, когда слаб язык. В таких случаях изъясняются жестами и междометиями. Крутят пальцем у виска и говорят «ку-ку».

Вот он, «сатанизьм»!

Всякого рода спиритические сеансы, предсказания, мистические совпадения воспринимались Булгаковым в реальной жизни как цирк. В творчестве это была клавиатура культурного мифа, который он усвоил с детства. Что использовалось для художественного воздействия на читателя.

«Мастер и Маргарита» с точки зрения русской литературной традиции вещь вполне стандартная — библейские сюжеты есть у Лескова, Андреева, Мережковского и т. д. Как и в случае Булгакова, все они малоинтересны — за неинтересностью (литературной) самой темы. Находка Булгакова — стертый, но многозначительный сюжет является ОБОЗНАЧЕНИЕМ гениальной книги, которую написал Мастер, и которая творчески преобразила его жизнь.

Вспомните четвертую главу «Дара» Набокова, выброшенную из книги эмигрантской цензурой неуспешных татарских интеллигентов, которые «тоже писатели». Без неё «Дар» лишен внутреннего света. Хотя внешне — это вставная повесть о Чернышевском, не имеющая непосредственного отношения к сюжету. Непосредственное отношение, тем не менее есть. Герой «Дара» как автор биографии Чернышевского обладает другой степенью понимания вещей и культурной свободой, недоступной среде, в которой он (а равно и сам автор «Дара») живёт.

Вечный памятник русской литературной критике.

Без библейских глав «Мастера и Маргариты» (самих по себе, в отличие от четвертой главы «Дара», к тому же неинтересных), тем не менее, так же погаснет внутренний свет этой книги, превращающий ЕЁ в великое произведение.

Что касается дьяволиады булгаковского романа, то опять же ещё большую традиционность этой книги мы можем видеть при сопоставлении с творчеством Андрея Белого. Практически все сцены романа имеют аналоги в произведениях Белого — в «Петербурге», «Московском чудаке» и т. д. При этом, конечно, трактовка Булгакова вполне своеобычна, и с т.з. писательской сильнее. И это с учётом того, что сам Белый писатель прекрасный (в отличие, например, от украинского графомана Мережковского).

Главное отличие Булгакова от Белого в том, что Белый — поэт, и его проза тоже поэтическая и расплывчатая. Сюжет туманен и может быть чёток только как стилистическая частность. То есть Белый может ИЗОБРАЗИТЬ четкость повествования, иногда с шизофреническим утрированием. Булгаков же это великий прозаик, у него есть поразительная словесная логика и воля (воление). В конечном счете, это же врач по специальности, а роман дописывался автором в период смертельной болезни.

Ряд современных пигмеев от литературоведения осмеливается утверждать что «Мастер и Маргарита» книга слабая и даже пошлая. Это книга гениальная. Но даже если бы это была графомания, всё равно это великий человеческий документ. Потому что автор писал свой текст на пороге смерти и основная тема «Мастера и Маргарита» именно грань между жизнью и смертью.

Почему людям удается самоубиться путём повешения? Ведь у вешающегося свободны руки, а нечеловеческая боль должна заставить вцепиться в петлю и её разжать. Но этого не происходит никогда. Даже если человек хочет кого-то попугать и специально делает тугой узел, веревка сразу пережимает артерии и нервы, руки повисают как плети. Это первое что происходит с висельником. Спасения от петли нет.

Когда человек знает, что скоро умрёт, ему обычно хватает духа максимум на составления завещания. Все его дела, увлечения, обязательства превращается в ничто. Глаза застилает ужас смерти. Воля парализуется.

Булгаков в ЭТОМ состоянии упрямо работал над романом. Известная трагикомическая сцена посещения буфетчиком Соковым профессора медицины в попытке вылечить предсказанный Воландом рак была написана за два месяца до смерти и после того, как сам Булгаков получил смертельный диагноз.

«Мастер и Маргарита» это послание читателю, как сейчас любят говорить «месседж». Также как «Смерть Ивана Ильича». В начале повести Толстого есть сцена начала болезни. Когда врач начинает говорить Ивану Ильичу про состояние его здоровья, про работу почек, желудка, печени, кишок, говорит долго, долго, так долго, что Иван Ильич постепенно понимает, что речь не о печени и кишках, а о жизни и смерти. ЕГО жизни и смерти. И тут автор дает возможность читателю самостоятельно сделать следующий ход. Понять что это не повесть о смерти русского чиновника средней руки, живущего во второй трети 19 века, а повесть о смерти человека как такового. То есть и самого читателя.

Нет более антисоветского писателя, чем Булгаков. Бунин по сравнению с ним это Фадеев. Булгаков, подобно Толстому, обращается к читателю непосредственно, и задает ему вопросы, на которые советский человек ответить не может. Поэтому при всей своей популярности в советской культуре, Булгакова до сих пор считают мистиком из нехорошей квартиры, и любят описывать как актёры, играющие его пьесы и экранизации, мрут, как мухи.

Но почему Берлиоз потерял голову от общения с Воландом на Патриарших? Просто потому, что люди разных культур не должны общаться друг с другом. Это общение смертоносно. Но об этом в следующей части.

2016/08/08

[Calendar]

Самое популярное произведение Булгакова после «Мастера и Маргариты» это «Собачье сердце». При этом следует учесть, что «Собачье сердце» это не роман, а маленькая повесть, к тому же ставшая известной советскому читателю на двадцать лет позже (в конце 80-х).

Успех «Собачьего сердца», наступивший после конгениальной экранизации, вывел эту вещь с нуля в десяток самых популярных литературных произведений. Это произошло за год-два, но место «Собачьего сердца» до сих пор прочное. Вероятно это навсегда. Что не может не радовать. (Свернуть )

Тем не менее, принятая публикой трактовка булгаковской притчи верна, но поверхностна. Это понимание произведения французского писателя бухарестскими обывателями. В эпоху социального перелома начала 90-х всем показалось, что дело в конфликте между культурой и бескультурьем. Десятки миллионов советских людей стали себя отождествлять с профессором Преображенским и Борменталем, а бытовое хамство, которое их окружало и угнетало всю жизнь — с Шариковым и Швондером.

Такой посыл в «Собачьем сердце», как это ни печально, есть. Печально, потому что человек из культурной страны не в состоянии понять, а в чём тут собственно дело, и что автору надо. После десятилетия социальных катастроф русских интеллигентов озарила светлая мысль: простые люди не очень хорошие, а господа не такие уж и плохие. Хотя бы потому, что письменная культура сначала усваивается высшими классами. Затем еще через десятилетия войн и социальных испытаний эта идея стала господствующей в массовом сознании. Прекрасно. А ПОЧЕМУ ЭТО НЕ БЫЛО ЯСНО С САМОГО НАЧАЛА?

Розанов писал:

«От Герцена пошел этот тон самодовольства, самонадеянности, самомнения и "всех победим", даже "завтра же". Но с миллионом в кармане и вне досягаемости для "III-го отделения" отчего же и не быть в самомнении. С миллионом и кроме того с 1000 способностей, если и не глубоких, то очень видных. За этот "гуж", однако, "по примеру" ухватились и студенты с 5-ю рублями в кармане, и нищие курсистки с одною готовностью "любить" и "все отдать" (без дурного намека), и вот им пришлось очень тяжело. Да и способностей таких нет, хотя, может быть, более глубока душа. Пришлось очень тяжко. Русская революция или, скорее, "русский протест" взял в Герцене неверную ноту, слишком высокую ноту — фистулой и поднявшись на цыпочки пальцев. Но уж нельзя в середине "спустить тон": получится какофония и невозможное. Так в Герцене собственно не зародилась, а погибла русская революция, с тех пор кричащая петушком и топчущаяся на одном месте, с его франтовским лозунгом: "Ни пяди назад!" "Мы, русские на меньшем не помиримся"».

При этом позиция Герцена была хрестоматийной. Это незаконнорожденный сын аристократа при деньгах, которому надо было мстить миру за своё социальное (а судя по истории семьи и генетическое) уродство. Понятно. Что было нужно бедным людям со средними способностями, которые боролись с «Сашками», «Кольками» и «Петьками» (именуемыми ими так миллионерами, министрами, царями и апостолами), они и сами не знали. Вероятно, это было проявление общего варварства, приводящее к мегаломании и подмене собственных интересов политической пропагандой и сентиментальными спекуляциями.

Вера Засулич выстрелила в живот генералу Трепову. Причина? Слухи о том, что тот за нарушение тюремного режима подверг порке некоего «студента Боголюбова». Никакого студента не было, а телесные наказания для заключённых того времени были благом (ибо вводили хоть в какие-то рамки произвол тюремной администрации). То, что называлось «студентом Боголюбовым» пошлёпали прутиком по попке (вместо того чтобы вышибить зубы прикладом, утопить в параше или выдать на расправу тюремным гомосексуалистам). Сам Трепов не имел об этом никакого понятия, потому что был не тюремным надзирателем, а петербургским градоначальником.

Решение о том жить Трепову или нет (Трепов, кстати, был отцом девятерых детей) созрело в мозгу вот такого существа (характеристика Льва Тихомирова):

«Она была по внешности чистокровная нигилистка, грязная, нечесаная, ходила вечно оборванкой, в истерзанных башмаках, а то и вовсе босиком. Но душа у неё была золотая, чистая и светлая, на редкость искренняя. Засулич обладала и хорошим умом, не то чтобы очень выдающимся, но здоровым, самостоятельным».

Что было бы, если золотую душу вымыли под душем Шарко, вычесали насекомых и дали бедное, но приличное платье без запаха? Вероятно, у неё бы отошло от ума, и она бы поняла что, будучи полькой, ненавидит русских и хочет их резать ножом. Всех — и треповых, и боголюбовых, — а там аллах разберет.

На ЭТОМ уровне с человеком стала бы возможна хоть какая-то работа. Ибо интерес есть, интерес понятный и интерес естественный. Например, можно было бы сказать, что проклятущим москалям надо мстить, учась в университете, и доказывая, что поляки умные. Или что москали не такие уж и плохие, ибо есть народы для поляков похуже. В общем, камень можно было бы обрабатывать.

Но невозможно рациональное общение с человеком, у которого в голове фантастическая картина мира. Это задача для психиатра — тот быстро поймёт, почему уродливая девка мужикам в пах из револьвера стреляет. И примет меры.

Нечесаную золотую душу, напомню, освободили из зала суда под аплодисменты, она на четвереньках убежала в Европы, а умерла так. Когда революция победила и наступило социальное счастье, Засулич сначала сожгла свою квартиру, а потом умерла от воспаления лёгких. Ну, извините: пожарники в 1919 году были уже расстреляны, а врачи сидели по тюрьмам как контрреволюционеры.

Если бы фильм с подобным сюжетом сняли в 1988 году, вероятно, это был бы блокбастер похлеще «Собачьего сердца». Видимо, режиссёр Владимир Бортко экранизировал повесть Булгакова именно с таким социальным посылом. Но фильм получился настолько удачным, что передает всю глубину авторского замысла. Булгаков писал о другом. Про «мыло душистое и полотенце пушистое», увы, тоже, но не это было главным.

XI

«Собачье сердце» написано достаточно небрежно. В начале и конце — гениальный монолог пса. Посередине, после того, как пес на время исчез, превратившись в человека, повествование ведется через дневник Борменталя, а затем становится деперсонифицированным описанием. Автора практически не видно, всё сводится к диалогу и ремаркам. Фактически средняя часть это пьеса, так что экранизация не только не убавила содержания повести, как это обычно бывает, но многое к нему добавила — опять же, как это обычно бывает с пьесами и тем более сценариями.

В начале рассказа ошпаренный Шарик злится на своих мучителей, понимает, что, скорее всего, умрёт, и преисполнен сочувствия к таким же обездоленным существам, например к несчастной советской машинистке. Спасённый Преображенским от голодной смерти Шарик влюбляется в своего хозяина, но от сытой жизни начинает постепенно наглеть — грызть калоши, портить интерьер квартиры и относиться свысока к бездомным собакам. Всё — в свою социальную меру. При этом Шарик хитрый, временами злобненький, и довольно пронырлив, умея расположить к себе полезных обитателей дома.

Преображенский относится к псу с ироничной симпатией и долго разглагольствует о ласке, при помощи которой можно приручать и навязывать свою волю. Одновременно он сознательно обрекает Шарика на смерть, и очень удивляется, когда тот чудом выживает после жестокого эксперимента.

Уже здесь видно, что в мире, рисуемом автором повести, нет никаких сантиментов и высших соображений. Каждый действует к своей выгоде, а социальная жалость есть следствие депрессии, вызванной внешними обстоятельствами, или на поверку оказывается коварным расчетом.

Профессор Преображенский лечит старческую импотенцию и имеет клиентуру среди советских сановников. Так сказать, держит за яйца советскую власть. Это позволяет ему вести себя независимо и время от времени советские яйца крутить — в четверть силы. Это позиция ничем не отличается от поведения других персонажей повести — Преображенский органичная часть советского мира или, что одно и то же, мира, оцениваемого собакой.

Вылупившийся из Шарика Шариков вполне вписывается в эту картину и действует правильно. Он стремится прописаться на жилплощади профессора, повысить свой социальный статус, устраивается на работу и начинает «личную жизнь». Всё в меру, отпущенную ему природой, и, что не менее важно, культурной средой, создаваемой советским государством. Его действия настолько безукоризненно логичны, что он своими вопросами и требованиями ставит профессора в тупик, заставляя признать свою правоту:

«— Документ, Филипп Филиппович, мне надо.

Филиппа Филипповича несколько передёрнуло.

— Хм… Чёрт! Документ! Действительно… Кхм… А, может быть, это как-нибудь можно… — Голос его звучал неуверенно и тоскливо.

— Помилуйте, — уверенно ответил человек, — как же так без документа? Это уж — извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать. Во-первых, домком…

— Причём тут домком?

— Как это при чём? Встречают, спрашивают — когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?

— Ах, ты, господи, — уныло воскликнул Филипп Филиппович, — встречаются, спрашивают… Воображаю, что вы им говорите. Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам. — Что я, каторжный? — удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в заколке галстука. — Как это так «шляться»?! Довольно обидны ваши слова. Я хожу, как все люди.

При этом он посучил лакированными ногами по паркету.

Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. «Надо всё-таки сдерживать себя», — подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды. — Отлично-с, — поспокойнее заговорил он, — дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?

— Что ж ему говорить… Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает. — Чьи интересы, позвольте осведомиться?

— Известно чьи — трудового элемента.

Филипп Филиппович выкатил глаза.

— Почему же вы — труженик?

— Да уж известно — не нэпман.

— Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса? — Известно что — прописать меня. Они говорят — где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанный в Москве. Это — раз. А самое главное учётная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же — союз, биржа…

— Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти или по своему паспорту? Ведь нужно всё-таки считаться с положением. Не забывайте, что вы… э… гм… Вы ведь, так сказать, — неожиданно явившееся существо, лабораторное. — Филипп Филиппович говорил всё менее уверенно.

Человек победоносно молчал.

— Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить всё по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии. — Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш.

— Как же вам угодно именоваться?

Человек поправил галстук и ответил:

— Полиграф Полиграфович.

— Не валяйте дурака, — хмуро отозвался Филипп Филиппович, — я с вами серьёзно говорю. Язвительная усмешка искривила усишки человека.

— Что-то не пойму я, — заговорил он весело и осмысленно. — Мне по матушке нельзя. Плевать — нельзя. А от вас только и слышу: «дурак, дурак». Видно только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере.

Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: «Ещё немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках не могу держать себя».

Он повернулся на стуле, преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твёрдостью произнёс:

— Извините. У меня расстроены нервы.

Булгаков непревзойденный мастер мелких деталей. Фамилии домкомовцев, отжимающих комнаты у профессора: Швондер, Вяземская, Пеструхин и Шаровкин. Швондер — еврей, Пеструхин и Шаровкин звероподобные трудящиеся с полуживотными фамилиями, коллеги Шарикова. Вяземская интеллигентная девушка из идейных, которой очень хочется. Что Преображенский, будучи специалистом по интимным проблемам, сразу понимает. У неё роман с матросом: здесь Булгаков высмеивает Ларису Рейснер и Фёдора «Раскольникова».

Ошибка Шарикова не в том, что он недостаточно культурен, а в том, что он, как и Швондер, не понимает, куда клонит культура, в которой он существует. (Преображенский говорит: ««Правда» убивает».) Пёс Шарик внекультурен, его столкновения с культурой носят внешний и оксюморонный характер («абырвалг»). Став человеком, он подвергся воздействию этой культуры, понимает, что «абырвалг» это по-еврейски «главрыба» и устаивается туда работать — начальником на живодерню.

Самое сильное место в повести реплика Преображенского о Швондере:

«Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки».

Что и произошло в СССР через 10 лет.

Но самое смешное, что главный антисоветчик в повести сам Шариков. Он не знает культурного кода усваиваемой им мифологии и говорит, что не согласен с Энгельсом. В 1925 году это срок. А дальше УБЬЮТ ВСЕХ.

В период коллективизации замороченные советской пропагандой крестьяне писали товарищу Сталину письма в таком духе:

— Совсем ты Сталин, глупый человек. Сам рассуди, что делаешь: отбираешь скот у крестьян, сгоняешь в холодные сараи, а коровы там дохнут. Если не понимаешь ничего в сельском хозяйстве, так и не суди, раз не знаешь, а то люди смеются.

Далее шла дата, подпись, домашний адрес. Оставалось только приехать и увезти дурака.

Впоследствии стали говорить, что массовое «раскулачивание» крестьян в 30-е годы было уничтожением наиболее умной и инициативной части деревни.

Но в значительной степени это было уничтожение «непуганых идиотов», сначала по глупости и жадности купившихся на провокационные посулы большевиков и эсеров («бери чужое!»), а потом удивившихся, когда им сказали «отдавай своё!» В 1917 им казалось что они «скинули Николашку», поэтому в 1930 они стали писать гневные письма «Оське».

Мегаломания закончилась быстро и страшно. Последних идиотов убили в 1937. Один из молодых литераторов решил выщелкнуться и отвесил товарищу Сталину изысканный комплимент:

— Все мы, товарищи, ошибаемся. Иногда совершает ошибки даже наш учитель и отец, величайший гений Иосиф Виссарионович Сталин.

Однако никаких комплиментов было уже не нужно — ни толстых, ни тонких. Чудаку сломали ребра, после того как сдал родственников — расстреляли. Рабам не следует говорить комплименты своим хозяевам — это неслыханное нарушение субординации. Рабы должны работать, если хозяин попросит — ублажать: например чесать хозяину растопыренные пятки. Диалектика тут не нужна.

А всё, началось, как мы помним, с героической борьбы оболваненных обывателей с «Кольками» и «Сашками».

Шариков тоже начинает бороться с «Филипком» Преображенским.

Особая нелепость ситуации в том, что Шариков в лице профессора замахивается на высшее существо, которое может с ним сделать всё что угодно (и уже однажды сделало). Власть Тараса Бульбы над своим сыном ничто по сравнению с властью Преображенского над Шариковым. Потому что это не сын, а ничто. Пар. А Преображенский не отец, а творец. То, что с ним сделал в конце профессор это даже не убийство. Здесь нет дилеммы Раскольникова. И нет уголовного деяния.

Советская культура сделала культурой бескультурье. Сморкание на ковёр и вытирание жирных рук о волосы стало дипломатическим этикетом. Колониальным аборигенам сказали — ничего не надо и так хорошо. Всё уже есть. Внук мусорщика, сын уголовника — вот и генеалогическое древо. Надо только поместить его в рамку и дать льготы. Это социальный кретинизм, ставший национализмом. При национализме такая тактика оправданна хотя бы потому что «национальные обычаи» схематичны и бесполы. Это маркеры свой-чужой, уровень культуры тут проявляется только в области эстетики (у одного народа хоровое пение ничего, у другого — вой или его нет совсем).

СССР поставил во главу угла не схему, а содержание. Плохие люди — хорошие, хорошие — плохие. Сентиментальная европейская стилизация про бедняжек-рабочих стала государствообразующей практикой.

Что это такое с точки зрения метафизической? Вероятно культ смерти. Последнее что видит Шарик перед тем, как столкнуться с советской культурой и превратиться в человека, плывущие в лодках «очень весёлые загробные небывалые розовые псы».

Как бороться с подобной культурой? Никак. Бороться с ней невозможно, материал должен выгореть изнутри.

Оба брата Булгакова после революции оказались в эмиграции. Средний стал учёным-биологом и кавалером ордена Почётного легиона. Младший, как полагается в русских сказках, оказался дураком: всю жизнь играл в эмигрантских трактирах на балалайке.Как там в «Собачьем сердце?

«Очень неустойчиво, с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации "Светит месяц" смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:

— Све-е-етит месяц… светит месяц… светит месяц… Тьфу, прицепилась, вот окаянная мелодия!

Он позвонил. 3инино лицо просунулось между полотнищами портьеры. — Скажи ему, что пять часов, чтобы прекратил. И позови его сюда, пожалуйста».

Что было бы, если бы братья Булгакова остались в Советской России? Вероятно, было бы то же самое. Но орден дали бы балалаечнику, а брата-учёного довели до степени сбора хлебных корок по помойкам, обвинив в «вейсманизме-морганизме». Что дальше? Дальше такое общество должно рухнуть, всё должно вернуться на круги своя.

Преображенский в конце повести выталкивает поднявшего руку на творца Шарикова из смертоносной извращённой культуры в его естественное состояние. Шарик довершает свою социальную карьеру и вполне доволен жизнью. Живется ему и вправду хорошо. В человеческой проекции больше всего эта жизнь напоминает службу почтенного английского слуги-бастарда.

XII

В «Мастере и Маргарите» руководителя организации советских писателей зовут Михаил Берлиоз. Иван Бездомный совершенно серьёзно полагает, что все обязаны знать, как он говорит, «Мишу Берлиоза», а то, что однофамильцем «Миши» является знаменитый композитор для него малозначительный штрих к биографии выдающегося деятеля советской культуры.

Бездомный живет в мире, где «перепутаны вывески», то есть иерархия авторитетов, всегда являющаяся основой культуры, искажена до неузнаваемости.

Это смещение шкалы ценностей делает невозможной литературную критику. Даже в постсоветском пространстве, таковая может существовать только в виде площадного фарса.

Одним из ведущих литературоведов начала 21 века в России считается поэт Дмитрий Быков. Недавно он выпустил исследование «Воланд — вчера, сегодня, завтра». Половина авторитетов, на которые он там ссылается, это его соседи по коммуналке, которых никто не знает. Более того, знание о таких людях часто неприлично. Например, он там цитирует вирши некоего «Льва Лосева»:

«Вот, подванивая, низколобая проблядь

Канта мне комментирует и Нагорную Проповедь».

Для Быкова Лосев это огромная величина. Для культурного человека само знание о таком «лосеве» это ненужная информация, признак культурного сбоя. Культурный человек знает другого Берлиоза — настоящего. Это русский философ Алексей Фёдорович Лосев.

Соответственно и все попытки Быкова судить-рядить Михаила Афанасьевича — человека родившегося и выросшего в России начала века (то есть в Германии или во Франции), получившего университетское образование, воспитанного в профессорской семье «с правилами» (когда семь человек детей, у всех домашние прозвища, свои шуточки-прибауточки — огромный бытовой мир, бытовая филология, бытовая история c лаун-теннисом, крокетом и домашним театром, типичным для быта любой культурной белой семьи того времени, включая, например, семью Николая II), все эти попытки изначально НЕЛЕПЫ. Дмитрий Быков по-своему неглупый человек, не лишенный некоторого таланта и задора, он обладает большой работоспособностью, но этот человек вырос в Колумбии, и биологически он мулат. В этом нет ничего криминального, он может писать и писать хорошо (и часто пишет). Но «судить-рядить» — нет. Ибо, повторяю, в его голове нет культурной иерархии и системы приоритетов. Нет, и не будет. По-русски это называется «каша в голове»

То же самое, правда, без местечкового хамства — дьякон Кураев (а как я понимаю, Быков, цитируя Лжелосева, имел в виду именно его). Для Кураева эсхатология Винни Пуха и труды Ренана книги на одной полке. Полке собственного безумия.

Быков в образе растолстевшего Эдди Мёрфи из голливудского «Чокнутого профессора» отплясывает на Патриарших прудах перед сидящим на лавочке старичком:

Эй, очки, смотри сюда

Всё что ты пишешь

Говно и лабуда.

Колька Седьмой, что

в квартире шесть

поджог Пушкину на жопе шерсть.

Но Сергеич крутой, его не трожь!

Финкеля знаешь?

На него похож.

Лорию читал?

Кафку открой,

Твой Некрасов зуда-геморрой.

Эй, стоять! Ты куда пошёл?

Дай пять и чеши домой.

Когда таким образом самовыражался («попрошу не самовыражаться!») Маяковский, это было относительно нормально. Потому что в Багдади он жил не в мазанке, а в доме колониального чиновника, а затем обитал в столицах и был человеком культурным. Когда есть культура, можно шутить и играть на понижение (но не в эпоху краха этой культуры, за что Маяковский поплатился). Но когда ниггер изображает из себя ниггера это скучно.

Объяснять тут ничего невозможно. В культурном обществе после первых двух строк перед пляшущим Быковым из кустов должен появиться другой ниггер:

Слышь, бычара,

на белых не быкуй

откинешь копыта

отвалится хуй.

Ему в ответ опять что-то спляшут, начнется полемика. А старичок благополучной пойдет домой, даже не очень заметив, что произошло. Ибо в этот день на Патриарших не произошло ничего. Никто ни с кем не встретился, все остались при своих. «Без потерь».

XIII

Первая глава «Мастера и Маргариты», описывающая беседу «Миши Берлиоза» с вечностью, называется «Никогда не разговаривайте с неизвестными». Это правило поведения для детей.

Психоанализ это лечение человека при помощи слов. Но ломать не строить — гораздо проще человека при помощи слов сломать. И это будут не ругательства или угрозы, а просто

информация, которая при перепаде культур разъест дураку мозг. Он даже не поймет, что произошло.

Извращенный характер советской культуры заключался не только в переворачивании шкалы ценностей, но и в необыкновенных усилиях по установлению бессмысленных и вредоносных вертикальных контактов. Когда люди, которым не надо встречаться, и которым даже встречаться опасно, должны предпринимать необыкновенные усилия, чтобы эта встреча произошла.

Шолохов на 20 съезде предлагал для писателей построить домики в деревнях, чтобы они там учились у крестьян и писали им книжки.

Лучшая фраза «Собачьего сердца» (а находок там как в «Горе от ума»):

— Не бойтесь, он не кусается.

«Я не кусаюсь?» — удивился пёс.

Тут в семи словах вся двухсотлетняя мифология «трудящихся».

В 1926 году, как раз в связи с «Собачьим сердцем» Булгакова вызвали в ГПУ. Один из вопросов был: «Почему не пишите о крестьянах и рабочих?». В связи с этим Булгаков заявил следующее:

«На крестьянские темы я писать не могу, потому что деревню не люблю… Из рабочего быта мне писать трудно, я быт рабочих представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но всё-таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало, и вот по какой причине: я занят».

Это собственно всё, что можно сказать о социалистической культуре. И для цивилизованного человека — единственное.

«Собачье сердце» это произведение с небольшим объемом, но очень большой массой. Вещь сделана из урана и о её содержании можно говорить очень долго. Например, в чём смысл названия повести? Вероятно это собачье нутро советского человека. Однако это не верно.

Интуитивно обычно подразумевается, что Полиграф Полиграфович Шариков это Шарик, доросший до человека. Ничего подобного. Шарик это биологический материал для гипофиза Клима Чугункина, где содержится его программа, использующая мозги и тело собаки, параллельно их перестраивая до человека — Чугункина же.

Преображенский совершенно не хотел превращать собаку в человека — это побочный результат его эксперимента по омоложению. С точки зрения биологической, Шарик после операции умер, а Клим Чугункин возродился. Но возродился на 16 квадратных аршинах квартиры Преображенского. Это и есть коллизия «Собачьего сердца». Профессор держит оборону от трудящихся, но трудящийся появляется внутри его территории в результате злополучного эксперимента. И по формальным юридическим правилам от этого никак нельзя избавиться.

По мысли автора в Шарикове не осталось ничего от Шарика — только атавизм ненависти к котам, который, вероятнее всего, скоро исчезнет. Преображенский прямо говорит, что проблема в том, что у Шарикова нет сердца Шарика. То есть «собачье сердце» это положительная характеристика.

Каково лучшее свойство собаки с точки зрения человека? Это «собачья преданность». «Собачье сердце» это «преданное сердце». Это преданное сердце было предано Преображенским, за что он получил наказание. После того, как он осознал свою ошибку, пёс возвращается из небытия и снова его преданно любит. Хотя эта любовь животная, основанная на железном материальном интересе. Но другая любовь собаке недоступна — недоступна она и в том собачьем мире, в котором живет пёс и его хозяин. И всё-таки хозяином движет чувство вины, ему стыдно за свой поступок и жалко Шарика. А наивный Шарик предполагает, что наверно дело в том, что он очень ценный и породистый. Он не понимает и не может понять, что с ним сделали.

Что было бы, если бы Шариков продолжил «превращаться в высокоразвитую личность»? То есть, если бы Преображенский продолжил упорствовать в своей ошибке?

Вероятно, Шариков, потренировавшись на кошечках, должен был перейти к собакам. И начать поставлять Преображенскому материал для дальнейших опытов. Занавес. «От Севильи до Гренады». «Долг платежом. Красин».

Ещё один аспект. В повести обыгрывается выражение «не твое собачье дело». Происшествие с Шариковым это частное дело, которое лезут сделать делом общественным. Профессор частник, эксперимент он делает на своей квартире. И убирает изделие в коробку тоже частно. Государство скребется в дверь, но ничего поделать не может. Это пародия на взаимоотношение семьи и государства. И именно в советском варианте. Когда ребенка забирают в государственную школу и первым делом подменяют понятия, пытаясь сказать, что настоящий отец ребенка это Сталин, или, на худой конец, что дедушка — Ленин, а потом натравить гаденыша на родных родителей.

XIV

Из всех персонажей «Собачьего сердца» ближе всего к автору не Преображенский, описанный с большой долей иронии, и уж конечно не Шариков, а… Шарик. От имени ШАРИКА и ведётся повествование.

Шарик это и есть Булгаков, и его комичные описания собачьей преданности это описание собственных ужимок по отношению к советской власти от «Сыновей муллы» до «Батума». А также ненависть к бесчеловечности этой власти и тоска по культурному обществу с естественной социальной иерархией.

Это видно с самого начала: ошпаренный пес жалеет выходящую из дешевой столовки секретаршу и… ставит ей диагноз:

«Ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке, и женская болезнь на французской почве, на службе с нее вычли, тухлятинкой в столовой накормили, вон она, вон она!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней нет, а штаны она носит холодные, так, кружевная видимость. Рвань для любовника».

Не будем забывать, что по животному чуткий на женщин Булгаков — врач-венеролог. Штаны пёс снизу может увидеть, что ела и какие выделения из гениталий — почувствовать. Но вот определить начинающийся туберкулёз это уже слишком.

Дальше из столовки появляется Преображенский. Пёс комментирует:

«Господин уверенно пересек в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет такой скандал, в газеты напишет: Меня, Филиппа Филипповича, обкормили!»

Позвольте, а откуда пёс знает имя-отчество своего будущего хозяина? Его не знал бы в подобной ситуации и человек. А вот автор знает. Автор в своем повествовании знает всё. Это бог. ОН руками Преображенского превратил Шарика в человека, и если захочет, может того же Преображенского располосовать как подопытную собаку.

Когда Преображенский уподобляется в повести «собачьему божеству», это лишь проекция и карикатура истинного преобразователя — хозяина текста.

«Профессор, вы не находите, что Шарик со временем разовьется в Герасима, а потом может быть даже в Тургенева!»

Шариков это неблагодарная тварь, доводящаяся советской культурой, потакающей примитивным инстинктам, до стадии твари безблагодатной.

Антитезой Шарикова является чекист, который не дает хода его доносу. Это тварь благодарная — Преображенский его врач. При этом с точки зрения советской культуры он идет на должностное преступление.

В «Мастере и Маргарите» неблагодарная тварь — Понтий Пилат. Иешуа великий врач, освобождающий Пилата от нестерпимой боли. Пилат обрекает его (своего господина

2016/08/13/ 18/19

06.08.2018 Дмитрий Галковский

(ГОСПОДА)) на смерть — и остается наедине со своей болезнью.

Крайне важный момент для понимания мировоззрения Булгакова — история с профессором Кузьминым. Незадолго до смерти Михаил Афанасьевич посещает профессора медицины Кузьмина, тот в глаза ставит ему смертельный диагноз («вы же врач»). Взбешенный и раздосадованный Булгаков пишет уже упомянутую в прошлом посте сцену посещения профессора буфетчиком Соковым, которому Кузьмин (Булгаков даже не меняет фамилии) ставит антидиагноз.

Диагноз Кузьминым действительно был поставлен неправильно. Булгаков был не врачом, а писателем. Гениальным. Через три месяца Булгаков умер. Потом умер Кузьмин. Но не совсем — он до сих пор ловит на своем столе «не совсем простого воробья». И будет ловить СТОЛЕТИЯМИ. Это единственное что о нём запомнят потомки, а посещение его смотрового кабинета бедным, растерянным и слабым Булгаковым — единственное значимое событие жизни Кузьмина. Поэтому Булгаков, описав это посещение в инфернальных тонах совершенно прав. Булгаков, встретившись с Кузьминым, встретился со своей смертью. А Кузьмин, встретившись с Булгаковым, встретился со своей вечностью.

«Серые гармонии труб горели. Шторы скрыли густую пречистенскую ночь с ее одинокою звездою. Высшее существо, важный песий благотворитель сидел в кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана. От мартовского тумана пес по утрам страдал головными болями, которые мучили его кольцом по головному шву. Но от тепла к вечеру они проходили. И сейчас легчало, легчало, и мысли в голове пса текли складные и теплые».

Шарик засыпал, и ему казалось, что он пишет повесть: о себе, о своем хозяине, о том, что что-то не понимает и понять не может, но одновременно знает всё. И это знание, данное неведомо кем и не понятно почему, наполняло его душу благодарностью.

«Собачье сердце» это повесть о вертикальных социальных контактах, о правильном и неправильном взаимодействии с существами, которые нас сильнее и от которых зависит наше благополучие, и, в конечном счете, жизнь.

2016/08/13

[Calendar]

Самиздат

Monday, August 22nd, 2016

Time Event

7:20p PS-28. ЧТО ДОСТАТОЧНО ЗНАТЬ ОБ ИЛЬФЕ И ПЕТРОВЕ -1

Версия о том, что романы Ильфа и Петрова на самом деле написал Булгаков, обсуждается довольно широко. В основном речь идет о текстологическом анализе, и аргументы приводятся очень весомые. По сути, возразить на них нельзя. Однако дело продвигается туго. По двум причинам. Во-первых, уровень отечественной гуманитарной культуры,

Ввиду неразработанности темы, решил сделать обширное отступление и посвятить отдельный пост Ильфу и Петрову — не их творчеству, а почему эти люди НЕ МОГЛИ написать «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Я считаю, что текст об этих НЕПИСАТЕЛЯХ вполне органично войдёт и в общий цикл статей о русской литературе. Ибо всё очень характерно и типично. Символ.

I

Считается, что Ильф и Петров были «литературным тандемом». Но соавторство в писательстве вещь КРАЙНЕ редкая. Работа автора дело глубоко индивидуальное, даже говорение под руку осложняет работу в разы — при том, что в советах и поправках может быть резон. А уж чтобы писать вместе, это надо быть сиамскими близнецами. Такими близнецами и были братья Гонкуры или братья Стругацкие. Чувствуете: БРАТЬЯ. Вместе выросшие, похожие друг на друга, понимающие друг друга с полуслова.

Ильф и Петров были мало знакомы, всю жизнь называли друг друга на «вы». Через два года после смерти Ильфа Петров жаловался:

«Ужасно, что я совершенно не помню характера ильфовской фразы, его голоса, манеры разговаривать. Я не могу вспомнить, как и где мы познакомились. Самый момент знакомства совершенно исчез из моей памяти. Я вижу его лицо, но не могу услышать его голоса».

Ещё серьёзнее, что ни Ильф, ни Петров никогда не могли толком рассказать, как они работают. Хотя бы в самых общих чертах. А ведь это писатели, то есть профессиональные рассказчики. Тема интересная, ничего криминального в ней нет. Почему бы не рассказать?

То, что тандем всё-таки рассказал, представляет собой голое постулирование нескольких тезисов.

Тезис первый: Над рукописью работали всегда вместе, прямо вот сидели вместе за одним столом и писали:

«Что касается метода нашей работы, то он один. Что бы мы ни писали — роман, фельетон, пьесу или деловое письмо, мы все это пишем вместе, не отходя друг от друга, за одним столом. Вместе ищется тема, совместными усилиями облекается она в сюжетную форму, все наблюдения, мысли и литературные украшения тщательно выбираются из общего котла, и вместе пишется каждая фраза, каждое слово».

Постановочное фото «совместной работы». Так писать очень удобно — в конце будут два экземпляра рукописи:)

Замечу, что Ильф и Перов жили, разумеется, в разных квартирах, а в рабочее время если и находились в одном помещении, то каждый на своем месте, и писали они там не гениальные романы, а выполняли текущую журналистскую работу. По их словам, «Двенадцать стульев» они писали поздно вечером в редакции газеты «Гудок», где работали. Это ещё как-то тянет на работу за одним столом — правда непонятно, а когда они тогда спали. Петров жаловался, что ему очень хотелось спать, и он даже засыпал над рукописью, но как проблема сна решалась, остается загадкой. Домой соавторы возвращались в три часа ночи, на следующий день шли на службу.

«Вечера в пустой редакции. Совершенно не понимали, что выйдет из нашей работы. Иногда я засыпал с пером в руке. Просыпался от ужаса — передо мною были на бумаге несколько огромных кривых букв. Такие, наверно, писал чеховский Ванька, когда сочинял письмо «на деревню дедушке». Ильф расхаживал по узкой комнате четвертой полосы. Иногда мы писали в профотделе».

Тезис второй: Работа проходила в постоянных изматывающих спорах, каждый фрагмент переписывался по нескольку раз:

Ильф: Как мы пишем вдвоем? Вот как мы пишем вдвоем: «Был летний (зимний) день (вечер), когда молодой (уже немолодой) человек (-ая девушка) в светлой (темной) фетровой шляпе (шляпке) проходил (проезжала) по шумной (тихой) Мясницкой улице (Большой Ордынке)». Все-таки договориться можно».

Петров: «Каждый шаг работы подвергался взаимной критике, критике довольно придирчивой, но зато нелицемерной, не допускающей компромиссов и приятельских одолжений… Я требовал, чтобы Ильф во время работы не ходил. Когда он писал — он тоже требовал. Нас мучило требование равенства во всем. Один делает. Значит, и другой должен делать».

Знакомый Ильфа и Перова родовитый новиоп «Ардов» так вспоминал об их работе:

«Каждый из соавторов имел неограниченное право вето: ни одно слово, ни одна фраза (не говоря уже о сюжетном ходе или об именах и характерах персонажей) не могли быть написаны, пока оба не согласятся с этим куском текста, с этой фразой, с этим словом. Часто такие разногласия вызывали яростные ссоры и крики».

Тезис третий: Как видно по последней фразе предыдущей цитаты, работалось соавторам трудно, больно, горько.

«Мы всегда мучились перед тем, как написать книгу, во время ее написания и даже через неделю после ее окончания».

«Нам было очень трудно писать. Мы работали в газете и в юмористических журналах очень добросовестно. Мы знали с детства, что такое труд. Но никогда не представляли себе, как трудно писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью.

Мы уходили из редакции в два или три часа ночи, ошеломленные, почти задохшиеся от папиросного дыма. Мы возвращались домой по мокрым и пустым московским переулкам, освещенным зеленоватыми газовыми фонарями, не в состоянии произнести ни слова».

Замечу, что и «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» были написаны очень быстро. «Двенадцать стульев» за несколько месяцев, включая беловую правку и переписывание, причём первая часть была написана за один месяц (с полного нуля, на заданную тему, и людьми, которые до этого никогда не писали романов и никогда не работали вместе). Текст романов крайне сложный, с массой второстепенных персонажей, неоднозначных сюжетных ходов и с колоссальным количеством аллюзий и реминисценций.

То, с какой скоростью были написаны вещи, это рекордный предел для одного человека — которому не надо самого себя уговаривать на исправления и самому себе объяснять сюжетные находки. И это профессионал, которому не надо мучиться, так как для настоящего писателя писать это удовольствие. Писатели мучаются, когда им мешают писать, или когда в процесс творчества вмешиваются обстоятельства, привнесённые извне (сроки, диктат чужой воли, бубнение под руку, тяжелая болезнь).

Но и в случае профессионала подобная скорость невероятна. Это человек должен был предварительно долго думать и писать в уме.

Ну, хорошо. Как работали Ильф и Петров вместе (да ещё с такой колоссальной скоростью) непонятно. А как по отдельности? По отдельности оказывается тоже никак. Петров следующим образом описывает раздельную работу над «Одноэтажной Америкой»:

«Привычка думать и писать вместе была так велика, что, приступая к сочинению нашей последней книги — «Одноэтажной Америки», которую мы писали порознь, по главам, мы очень мучились… мы разъехались по домам, распределив, кто какую главу будет писать. Мы решили встретиться через месяц с громадными рукописями. Помню, что я просидел за пустым листом бумаги целый день и целую ночь и потом опять целый день — и не мог сочинить ни строчки… В отчаянии я поехал к Ильфу… Ильф очень мне обрадовался, даже как-то неестественно бурно обрадовался… — Знаете, Женя, — сказал он, — у меня ничего не получается».

И далее описывается, что соавторы всё-таки стали писать главы отдельно, но, о чудо, они были написаны так похоже, что даже близкие друзья не могли определить где Ильф, а где Петров. Причём порознь им стало работать гораздо легче.

То есть «мы ничего не могли написать по отдельности, поэтому написали по отдельности, но написав по отдельности, написали точно так, как будто написали вместе».

Спрашивается, а зачем тогда мучились десять лет? История возникновения тандема описывается так:

«— Есть отличная тема, — сказал Катаев, — стулья. Представьте себе, в одном из стульев запрятаны деньги. Их надо найти. Чем не авантюрный роман? Есть еще темки… А? Соглашайтесь. Серьезно. Один роман пусть пишет Илья, а другой — Женя… Мы с Ильфом вышли из комнаты и стали прогуливаться по длиннейшему коридору редакции.

— Ну что, будем писать? — спросил я.

— Что ж, можно попробовать, — ответил Ильф.

— Давайте так, — сказал я, — начнем сразу. Вы — один роман, а я — другой. А сначала сделаем планы для обоих романов.

Ильф подумал.

— А может быть, будем писать вместе?

— Как это?

— Ну, просто вместе будем писать один роман. Мне понравилось про эти стулья… — Как это вместе? По главам, что ли?

— Да нет, — сказал Ильф, — попробуем писать вместе, одновременно каждую строчку вместе. Понимаете? Один будет писать, другой в это время будет сидеть рядом. В общем, сочинять вместе».

Так наши советские гонкуры случайно стали работать вместе, причём сразу над романом. И, как мы помним, тут же начали мучиться друг об друга — долгие годы.

Общее впечатление от подобных нескладушек такое: оба «писателя» — редкостные лентяи. Как лентяям положено, они всячески упирают на крайнюю трудоёмкость выполняемой ими работы, и при этом постоянно подчёркивают, что чудовищные усилия, ложащиеся на их плечи, распределяются равномерно.

Брат Евгения Петрова Валентин Катаев вспоминал слова Ильфа:

«— Валюн! Ваш брат меня мучит. Он требует, чтобы я работал. А я не хочу работать. Понимаете? Я не хочу работать. Я хочу гулять, а не работать».

По темпераменту Ильф был похож на эстонца, которого живчик Петров постоянно втягивал во всякого рода проекты и прожекты. Может быть, сам Петров был трудоголиком? Был. Но не трудо-, а алко-. Жена Катаева (который тоже пил много, но «пей, пей, да дело разумей»), вспоминала:

«Я никогда не видела такой привязанности между братьями, как у Вали с Женей. Собственно, Валя и заставил брата писать. Каждое утро он начинал со звонка ему — Женя вставал поздно, принимался ругаться, что его разбудили… «Ладно, ругайся дальше», — говорил Валя и вешал трубку».

То есть лежебока Ильф уставал от лежебоки Петрова. «Труженики».

II

В установлении авторства знаменитых романов могли бы сильно помочь рукописи, однако черновиков «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» НЕТ. (Нет, разумеется, и переписки по поводу совместной работы.)

Вообще авторы довольно трепетно относятся к своим рукописным текстам, причём к черновым — трепетнее, чем к беловым. Там могут быть интересные фрагменты, которые можно использовать в дальнейшем, иногда важно проследить развитие той или иной темы. В ряде случаев рукописи важны как своеобразный дневник — на полях могут ставиться даты. И конечно рукописи играют особую роль при совместной работе — всегда можно отмотать пленку и выяснить, кто что писал и что предлагал.

Ничего этого ни в случае «Двенадцати стульев», ни в случае «Золотого теленка» нет.

Есть беловая рукопись «Двенадцати стульев», написанная одной рукой (Петрова) и две машинописные копии с неё с редакторской правкой. Это ноль.

От «Теленка» остались какие-то рожки да ножки — несколько разрозненных клочков, а также беловая первая часть (написанная якобы даже не за месяц, а за три недели (!)) и другой вариант конца, не пропущенного крепчающей цензурой. Это почти ноль.

Стоит заметить, что выше я не упомянул ещё одну причину сохранности черновиков. Автор всегда озабочен доказательством своего авторства. Черновик это верифицирующий документ.

В значительной степени с этой же целью устраиваются чтения неопубликованных отрывков. Такие чтения обставляются с большой торжественностью, туда приглашаются друзья-литераторы и потенциальные издатели. Среди коллег Ильфа и Петрова (Катаев, Булгаков, Олеша и т. д.) это была стандартная практика. Ильф и Петров часто присутствовали на таких чтениях — но сами свои романы не читали.

III

Теперь поговорим о каждом из авторов в отдельности.

Евгений «Петров», в миру Катаев, как уже говорилось выше, был братом талантливого писателя Валентина Катаева. Братья родились и выросли в Одессе, в культурной семье. Но Катаев родился в январе 1897 года, а Петров в декабре 1902. Это огромная разница. Петров не успел получить нормального среднего образования и на всю жизнь остался советским человеком. После революции, он работал в одесском уголовном розыске, а в 1923 году приехал в Москву и устроился работать надзирателем в Бутырскую тюрьму. Писать он не умел.

Катаев описывает в мемуарах, как он насильно заставил брата написать первый очерк:

«— Сколько страниц? — спросил Женя бесстрастно.

— Шесть, — сказал я, подумав.

Он сел за мой письменный столик между двух окон, придвинул к себе бумагу, окунул перо в чернильницу и стал писать — не быстро, но и не медленно, как автомат, ни на минуту не отрываясь от писания, с яростно-неподвижным лицом, на котором я без труда прочел покорность и отвращение.

Примерно через час, не сделав ни одной помарки и ни разу не передохнув, он исписал от начала до конца ровно шесть страниц и, не глядя на меня, подал свою рукопись через плечо.

— Подавись! — тихо сказал он.

У него оказался четкий, красивый, мелкий почерк, унаследованный от папы. Я пробежал написанные им шесть страниц и с удивлением понял, что он совсем недурно владеет пером. Получился отличный очерк, полный юмора и наблюдательности».

Получив за очерк гонорар, равный полуторамесячной зарплате в тюрьме, Петров решил стать журналистом.

Верится в такую фантастику с трудом. А вот если «написать очерк» заменить на «переписать», всё становится на свои места. Катаев, как он это уже делал не раз, заказал халтуру у кого-то из друзей-газетчиков. (Скорее всего, из знаменитого «Гудка» — о нём в следующем булгаковском посте.). Заплатил за неё 50 % гонорара, а остальное положил себе брату в карман, И еще оставшиеся 50 % доплатил Жене от себя (в мемуарах он пишет, что договорился, чтобы заплатили побольше в журнале, но это навряд ли).

Подобной халтуре гудковцы радовались как манне небесной. Их заработок был ограничен лимитом публикаций, а написать публикуемую в тогдашних газетах нелепую ерунду для профессионала было делом получаса, если не десяти минут. В авторстве конкретного проходного «материала» никто не был заинтересован, был важен общий престиж журналиста среди «своих».

Разумеется, Петров со временем стал что-то писать сам, ибо он был почти образованным человеком, а по складу своего характера ещё и весёлым-общительным. Переимчивым. Он быстро набрался журналистских словечек и анекдотов, обучился незамысловатой газетной технике. К тому же у него была могучая поддержка в лице брата.

Но писать он не любил. Не было такой потребности. Всё что вышло из-под его пера это на 50 % халтура других людей. Без учёта Ильфа. А то, что вышло в соавторстве с Ильфом, на 90 % Ильф.

Юрий Олеша был хорошим писателем и коренным «гудковцем», знающим и Катаева, и Ильфа, и Петрова как облупленных. После смерти Ильфа он написал о нем воспоминания, приведя отрывок из «Одноэтажной Америки», характеризующий ильфовский стиль. Однако этот отрывок принадлежал Евгению Петрову. Ошибиться Олеша не мог — они длительное время жили с Ильфом в одной комнате, и он был человеком с безукоризненным литературным чутьём.

То есть всю «Одноэтажную Америку» (книгу посредственную, но в качестве очерков путешественника читабельную), написал Ильф, а половину глав переписал своим почерком Петров. Понятно и разделение труда: Петров выбил поездку, в которой, кроме всего прочего, Ильф повидался со своими американскими родственниками, а Ильф в качестве платы сделал Петрова соавтором книги. С точки зрения советских реалий — всё по-честному.

Точно так же Ильф писал для Петрова многочисленные доклады на писательских заседаниях и конференциях. Читал их всегда Петров, правда, всегда подчёркивая, что доклад читается и от имени Ильфа. Если вдуматься, написание совместного ДОКЛАДА это верх нелепости. Значит один из «докладующих» не может ничего. Становится понятно, почему Ильф ныл Катаеву «убери от меня своего братца».

Любопытно, что у Петрова был двойник: Александр Козачинский. Козачинский учился с Петровым в одном классе, после революции работал с ним в уголовном розыске. Дальше начинается «гусары не смеяться». Козачинский дезертирует из милиции и становится главой банды. Девятнадцатилетний атаман командует двадцатью пятью головорезами, которые наводят ужас на Одесскую губернию. В 1922 году Козачинский попадает в засаду, во время погони с перестрелкой узнает в инспекторе угрозыска «друга Женю» и ему сдается. Козачинского приговаривают к смерти, но потом отпускают (я сказал — не смеяться!), и он уезжает в Москву. И… (угадайте с трех раз) устраивается журналистом в «Гудок», где работает вместе с Петровым.

До сих пор рассказанная гиштория считается непреложным фактом и украшает собой множество литературоведческих работ и энциклопедических статей.

Но я не об этом. В 1938 году (то есть сразу после смерти Ильфа) Петров обращается к Козачинскому с предложением написать (единолично) повесть о совместных похождениях в Одессе 20-х. Козачинский долго отказывается, но Петров настаивает, повесть публикуется и становится бестселлером.

При этом Козачинский не писатель, он журналист. Писатель тут, причём знаменитый, Петров. Который пишет отменно замечательно и без умершего напарника (его рассказ об «Одноэтажной Америке»). И вот ПИСАТЕЛЬ уговаривает НЕПИСАТЕЛЯ написать о себе повесть. Это как?

В своих знаменитых мемуарах («Алмазный мой венец») старый Катаев решил «рассказать правду о людях», пускай и замаскированную по цензурным и этическим соображениям. Поэтому к затверженным легендам о «братике» («как начал писать», «как появились «Двенадцать стульев»»), он добавил такую «зарисовку с натуры»:

«Брат оказался мальчиком сообразительным и старательным… он сдал казенный наган в Московское управление уголовного розыска, отлично оделся, немного пополнел, брился и стригся в парикмахерской с одеколоном, завел несколько приятных знакомств, нашел себе отдельную комнату, и однажды рано утром я встретил его на Большой Дмитровке: …он, видимо, возвращался после ночных похождений. Тогда еще не вывелись извозчики, и он ехал в открытом экипаже на дутиках — то есть на дутых резиновых шинах, — модно одетый молодой человек, жгучий брюнет с косым пробором, со следами бессонной ночи на красивом добродушном лице, со скользящей мечтательной улыбкой и слипающимися счастливыми глазами.

Кажется, он спросонья мурлыкал про себя что-то из своих любимых опер, а к пуговице его пиджака был привязан на длинной нитке красный воздушный шарик, сопровождавший его как ангел-хранитель и ярко блестевший на утреннем московском солнышке. Меня он не заметил».

ЧТО ДОСТАТОЧНО ЗНАТЬ ОБ ИЛЬФЕ И ПЕТРОВЕ — 2.

IV

Теперь об Эльфе Ильфе. «Илья» «Арнольдович» «Ильф» родился в Одессе в том же году, что и Катаев. Закончил он не гимназию, а техническое училище.

Для Петрова это был человек другого поколения, поколения брата. Он считал Ильфа настоящим писателем и в период начала знакомства относился к нему с большим пиететом:

«Я испытывал по отношению к нему чувство огромного уважения, а иногда даже восхищения. Я был моложе его на пять лет, и, хотя он был очень застенчив, писал мало и никогда не показывал написанного, я готов был признать его своим метром. Его литературный вкус казался мне в то время безукоризненным, а смелость его мнений приводила меня в восторг».

Действительно их талант несопоставим. Ильф профессиональный литератор: неплохой повествователь и средней руки фельетонист (разумеется, по советским, а не французским меркам). Кроме того, лично Ильф был остроумным человеком. Петров пожалуй тоже, как собственно и все «гудошники», но у того это была просто смешливость и умение рассказать уместный анекдот. А молчаливый Ильф был мастером кратких саркастических характеристик, что свидетельствует о недюжинном филологическом таланте.

Архива Петрова особо и не было, от Ильфа остались записные книжки 1925–1937 гг. Их литературное значение неимоверно раздуто еврейской националистической пропагандой («уникальные гены»). Фактически это обычные заметки для памяти, но время от времени там попадаются отличные бон мо и характеристики.

Например: «Это были гордые дети маленьких ответственных работников» — абсолютно исчерпывающая характеристика многочисленных «Геек», «Элек» и «Гулек» 20-30-х, детей Бухариных, Зиновьевых и номенлатуры на класс-два ниже. «Геек» потом убили или пропустили через систему советских лагерей и прилагерных поселков. Вероятно, сын Шарикова и машинистки тоже был бы в детстве не по уму гордым: ни на чем не основанный социальный снобизм («Мой папа собака») — фирменный знак самоубийственной советской идеологии.

К таким «бон мо» относятся «Страна непуганых идиотов. Надо пугнуть» (передразнивается дореволюционная книга Пришвина «В краю непуганых птиц»). Или «Бога нет. Хорошо, а сыр есть?» (в советской интерпретации из басни «Ворона и сыр» убрали упоминание Бога).

Следует заметить, что все эти высказывания есть следствия желчного темперамента, свойственного туберкулёзникам. Ильф был безоговорочно на стороне советской власти (по расовым соображениям) и никогда не вступал в какие-либо конфликты с представителями советской культуры. В последние годы жизни он работал штатным сотрудником «Правды» и этим всё сказано.

По своим жизненным интересам Ильф был подросток-эрудит. Больше всего его интересовала история войн и военной техники. Такой тип людей богато представлен на современных форумах, посвящённых стрелковому оружию или военно-морскому флоту. Художественная литература его интересовала фрагментарно, театром и музыкой он не увлекался. В начале 30-х он открыл для себя фотоаппарат и по критериям того времени оказался неплохим фотографом.

«Записные книжки» единственный весомый аргумент в пользу авторства «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка». Там встречаются фамилии персонажей романов, краткие описания некоторых ситуаций.

При этом бросается в глаза, что подобное упоминание приходится в подавляющем большинстве случаев на время работы над романами, тогда как записные книжки писателей обычно являются информационным банком, из которого черпаются прошлые литературные находки вне зависимости от времени их возникновения.

Таких фрагментов в «Записных книжках» мало (где-то две странички на несколько сотен), хотя по объёму «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» это половина из того, что написал Ильф и 95 % по качеству.

В подобных записях нет пометок «вставить в книгу» и т. д. Вообще нет каких-то упоминаний о романах.

Можно предположить, что «двенадцатистульные» и «золототелячьи» фразы в записных книжках это записи сторонних разговоров, прежде всего — самого Булгакова. Ведь в книжках Ильфа нигде не говорится, что всё написанное придумано автором. Что естественно — в записные книжки часто записывают услышанное и прочитанное.

В сущности, мы не можем атрибутировать даже фразы, перечисленные выше. Весьма вероятно, что Ильф их просто услышал. В ряде случаев в записях Ильфа прямо указывается автор (например, Лесков), но современников он по понятным соображениям избегает именовать не только при цитировании, но даже давая характеристики.

Полагаю, однако, что подобное предположение может объяснить наличие «двенадцатистульных» фрагментов лишь частично. На вопрос, почему они появились в записных книжках, я постараюсь ответить в следующем посте. (Сразу оговорюсь, что конспирологической версии о том, что Ильф специально вписал фрагменты для алиби, не будет.)

V

В связи с этим возникает другой вопрос. А почему, в сущности, нам нужно что-то объяснять? Не проще ли предположить, что Ильф действительно был автором «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». В чём проблема? Сомнения есть. Ладно. Но есть и опровержение — упоминания в записных книжках. Откуда этот обвинительный уклон?

Проблема в том, что всё, что я написал выше, это ерунда и шелуха. Главное это то, что тексты романов и тексты других произведений тандема разнятся КАТАСТРОФИЧЕСКИ. Это и есть необходимое (и достаточное) доказательство для понимающего человека. Больше ничего не нужно.

Возьмите «Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска», написанные тандемом в промежутке между «Двенадцатью стульями» и «Золотым теленком».

Там есть история, посвящённая Васисуалию Лоханкину (редкий случай, когда имя персонажа романа используется в другом тексте.)

Сюжет рассказа таков. В городе Колоколамске идет сильный дождь. Гробовщик Лоханкин говорит, что это начало всемирного потопа и советская Москва уже утонула. Обыватели Колоколамска строят ковчег, используя картинку в Библии, но тут дождь кончается.

Самый идиотский сюжет можно красиво описать. Описано у авторов всё криво, тяп-ляп, совершенно не смешно. Это подростковая пошлость «под Щедрина» — натужное остроумие людей, органически не способных к иррациональным текстам и не понимающих, что гротеск и сатира есть жанр, требующий гораздо больше усилий и большего уровня квалификации, чем бытописательство и пейзажные зарисовки.

Согласитесь, эти два текста писали разные люди. В первом случае автор ничтожный полуобразованный халтурщик, не способный двух слов связать, во втором — сатирик экстра-класса одновременно пишущий бытовую зарисовку, политическую карикатуру и философский памфлет. Причем в условиях жесточайшей цензуры.

И более того. Во-втором случае автор не только прекрасный прозаик, но и замечательный драматург, вероятно с опытом написания либретто. Лоханкин пытается превратить бытовой фарс в высокую трагедию и переходит на пятистопный ямб. Но вместо оперы получается водевиль. Это мог сделать только литературный Мастер, и вообще, и «Двенадцать стульев», и «Золотой телёнок» написаны виртуозом, для которого не проблема написать что угодно и как угодно. И этот человек очень хорошо знает себе цену. Трудно представить, чтобы рукопись «Двенадцати стульев» автор предложил издателю с ильфопетровским настроем, которые описывали свой дебют так:

«Мы вложили в эту первую книгу все, что знали. Вообще же говоря, мы оба не придавали книге никакого литературного значения, и, если бы кто-нибудь из уважаемых нами писателей сказал, что книга плоха, мы, вероятно, и не подумали бы отдавать ее в печать… Мы никак не могли себе представить, хорошо мы написали или плохо. Если бы Валентин Катаев, сказал нам, что мы принесли галиматью, мы нисколько не удивились бы. Мы готовились к самому худшему».

Стоит ли говорить, что настрой и «Двенадцати стульев», и «Золотого телёнка» совершенно иной. Кроме всего прочего, автор там сводит счёты с литературным истеблишментом СССР — с Мейерхольдом, Маяковским и т. д. Как равный, а скорее — как старший.

VI (Отступление про Салтыкова)

Тот уровень литературного кретинизма, до которого опустились авторы «Колоколамских историй» во многом обусловлен неправильно поставленной литературной задачей. Всё-таки ни Петров, ни тем более Ильф, не писали так плохо.

Проблема в том, что «под Салтыкова-Щедрина» писать совершенно невозможно. Можно подражать Гоголю, Диккенсу, Джером-Джерому, О.Генри, но Салтыков это могильная плита, об которую разбились сотни литературных амбиций. В предсоветской, а тем более в советской партийной литературе считалось, что Щедрин дал лекала для политического зубоскальства, по которым всевозможным «абличителям» даже без чёткого знания русского языка легко и просто писать пасквили на Россию и русский народ. В СССР литераторы прямо понуждались писать «под Щедрина».

Между тем, русская сатира и юмористика начала 20 века это Аверченко, Дорошевич, Тэффи — о Салтыкове-Щедрине в их творчестве нет и помину. Все эти люди чувствовали русский язык, он для них был родной, и у них был литературный талант, поставивший блок на Щедрина: «Стоп», «туда нельзя».

Почему? Потому что Салтыков был штучным товаром. Это парадоксальная смесь старорусского купеческого хамства (мать) и религиозного пиетизма (отец), пропущенная затем через закрытую аристократическую школу (Лицей). Кроме того, творчество Салтыкова пришлось на столь же парадоксальную эпоху «великих реформ», когда благие пожелания удачно сочетались с непосредственностью нравов.

Салтыков это сюрр похлеще Гоголя и Гофмана, и далеко неслучайно лучшие его вещи носят название «сказок». Подражать ему совершенно невозможно. Это будет или перелёт, — в случае если автор культурен (Сергей Трубецкой), или недолёт, как в случае мириад полуобразованных евреев-ксенофобов.

Это делает Салтыкова автором совершенно русским. Его трудно переводить на иностранные языки и его юмор иностранцам кажется плоским и грубым. Что не верно. В Салтыкове был русский драйв, это «орущий русский», «русский стучащий кулачищем по столу в своем кабинете». Слов он не подбирает, они рождаются сами, и очень удачно. Потому что человек на своём месте и в своей стихии. Вот почему

его произведения это для русского глаза никакая не сатира, а просто-напросто МИЛОТА. «Наш боцман ругается так, что впору книгу писать».

Салтыков-Щедрин был русским генералом, и можно представить КАК он бы стал общаться с такой швалью, как Ленин или Троцкий. Его бы и назначить в комиссию по расследованию преступлений социалистических режимов 1917–1918 гг. Мокрого места бы не осталось.

Сохранилось безусловно правдоподобное изложение беседы Салтыкова с начальником третьего отделения графом Шуваловым:

«— Вы, граф, уверили государя, что я человек беспокойный.

— А что же, неужели вы, господин Салтыков, разубедите меня в том, что вы человек беспокойный? — С чего же вы взяли это?

— О, я вас очень хорошо и давно знаю, еще с того времени, когда мы встречались с вами в комиссии по преобразованию полиции, припомните, как вы тогда вели себя?

Салтыков покраснел и вскочил:

— Как я себя вел? Да ведь я был членом комиссии, так же, как и вы, ведь я высказывал свое мнение, свое убеждение! Ведь я думал, что я дело делаю! А если мое мнение было несогласно с вашим, так ведь из этого не следует, чтобы мне теперь ставили вопрос: как я себя вел.

Шувалов также вскочил и стал успокаивать Салтыкова, уверяя, что он нимало не думал его обидеть, и проч.

— Нет-с, вы, однако, доложили государю, что я беспокойный человек; я вас прошу непременно доложить теперь, что я был у вас и объяснялся с вами.

— Ну, помилуйте, — мы люди такие маленькие, что невозможно о нас и нами утруждать государя. Между его величеством и нами такая дистанция огромная…

— Нет, позвольте! Должно быть, не столь огромная, если государю докладывают, что я беспокойный человек и что вызывают его на решение убрать меня. Я вас прошу непременно обо мне доложить и о моем с вами объяснении».