Что скрывал покойник

Благодарности

Эта книга посвящается моему мужу Майклу, который создал для нас жизнь, полную любви и доброты. Он позволил мне оставить работу, взяться за сочинительство и неустанно хвалил меня, даже если написанное было не более чем чушью и бредом. Со временем я поняла, что критиком может быть каждый, а вот хвалить может только замечательный и умный человек. Майкл как раз и является таким человеком. Как и Лиз Дэвидсон, моя добрая подруга и вдохновительница. Она разрешила мне украсть ее жизнь, ее время, ее поэзию и ее выдающееся художественное мастерство. Взамен ей пришлось выслушивать каждое слово из моей первой книжки, которую и книжкой-то назвать можно с большой натяжкой. Какое счастье! Я выражаю искреннюю благодарность ее супругу, Джону Баллантайну, который любезно позволил мне украсть и его жизнь заодно; спасибо Маргарет Баллантайн-Пауэр — она стала для меня скорее сестрой, нежели подругой — за поддержку, растянувшуюся на долгие годы; я признательна Шэрон и Джиму, которые радовались каждому моему творческому успеху. Я приношу свою искреннюю благодарность веселым и полным жизни и кофеина членам клуба Lez Girls: Лиз, Франсии, Мишель, Джоанне, Кристине, Дафне, Бриджитт. Особая благодарность Шерил за ее любовь и подаренный мне ритуал с молитвенным жезлом, который я использовала в своем романе. Моя искренняя признательность книжному клубу No Rules Book Club, Кристине Дэвидсон Ричардс, Кирку Лоуренсу, Шейле Фишмен, Нейлу МакКенти, Коттону Эймерсу и Майку Райделлу. Я говорю большое спасибо Крису Мэттьюзу за уроки стрельбы из лука и за то, что он не издевался надо мною (как мне кажется).

Мои братья, Роб и Дуг, а также их семьи подарили мне любовь и поддержку, ничего не требуя взамен.

Моя книга никогда бы не была замечена среди прочих замечательных неопубликованных произведений, если бы не щедрость и великодушие Ассоциации писателей детективного жанра в Великобритании. Эта Ассоциация учредила номинацию «Дебютный кинжал» за неопубликованный первый роман. Я почти уверена в том, что мой роман никогда не был бы замечен, если бы Ассоциация не включила его в список номинантов с пометкой «Рекомендуется к обязательному прочтению», в котором он оказался вторым среди претендентов на получение премии «Дебютный кинжал» в 2004 году. Для меня это стало одним из наиболее значимых и замечательных событий в жизни. В Ассоциации работает группа успешных авторов, которые находят время для того, чтобы читать, поддерживать и подбадривать новичков в детективном жанре. Они предоставили мне возможность, которая никогда не выпадала на долю большинства из них, и за это я буду им вечно благодарна. Я понимаю и то, что это дар, который следует передать другим.

Кей Митчел из Ассоциации писателей детективного жанра оказалась чудесной женщиной, и ее романы доставили мне несказанное удовольствие. Я выражаю свою благодарность и Саре Тернер, любимой героине нашей округи, и Максиму Якубовски.

Моим редактором в издательстве Hodder Headline была Шериза Хоббз, а в издательском доме St Martin’s Minotaur — Бен Севьер. Их критика, настойчивые предложения и энтузиазм сделали эту книгу намного лучше, чем она была бы без их участия. Мне было приятно и полезно работать с ними.

Прошу Ким МакАртур принять мою искреннюю признательность за то, что она взяла меня под свое литературное крыло.

И наконец, моим агентом остается Тереза Крис. Только благодаря ей у вас есть сейчас возможность держать в руках мою книгу. Она остроумна, прекрасный редактор, невероятно энергична, а в качестве агента просто великолепна. Мне исключительно повезло, что я имею возможность работать с ней, особенно учитывая то, что во время нашей первой встречи я вела себя по отношению к ней крайне неэтично. Я не рекомендую никому прибегать к подобной стратегии, но для меня она, похоже, сработала. Спасибо тебе, Тереза!

В моей жизни был период, когда у меня не было друзей, мой телефон никогда не звонил и я думала, что умру от одиночества. Теперь я знаю, что мое счастье и подлинное благословение состоит не в том, что моя книга увидела свет, а в том, что у меня появилось много друзей, которых я могу благодарить за нее.

Глава первая

Мисс Джейн Нил встретилась с Создателем ранним туманным утром в воскресенье, День благодарения. Это стало неожиданностью для всех, в том числе и для нее самой. Смерть мисс Нил отнюдь не была вызвана естественными причинами, если, конечно, вы не придерживаетесь мнения, что все предопределено заранее. В таком случае, в течение всех своих семидесяти шести лет Джейн Нил уверенно шла к финальному моменту, когда смерть подстерегла ее в чудесной кленовой роще на окраине деревушки Три-пайнз, или, проще говоря, Три Сосны. Она упала навзничь, широко раскинув руки и ноги, словно распятая на ярких и хрупких листьях.

Старший инспектор Арман Гамаш из Surete du Quebec, Службы общественной безопасности провинции Квебек, опустился около нее на колени. Суставы у него затрещали, напоминая выстрел дуплетом из охотничьего ружья, а большие выразительные руки замерли над крошечным пятнышком крови, безнадежно испортившим ее пушистую шерстяную кофту на пуговицах, — как если бы он был волшебником, способным залечить рану и оживить женщину. Увы, он был лишен подобного дара. К счастью, Гамаш обладал другими талантами. Запах нафталиновых шариков от моли, запах его бабушки, ударил ему в ноздри. Мягкие и добрые глаза Джейн пристально смотрели на него, словно она была очень удивлена тем, что видит его.

Кстати, он был удивлен ничуть не меньше ее. Это была его маленькая тайна. Не то чтобы он видел ее раньше. Нет. Тайна заключалась в том, что его, мужчину, которому уже изрядно перевалило за пятьдесят и который пребывал на пике долгой и, очевидно, застопорившейся, карьеры, по-прежнему удивляла, чтобы не сказать большего, насильственная смерть. Для начальника отдела по расследованию убийств это было, по меньшей мере, странно, и, вероятно, в этом и крылась одна из причин того, что он не продвинулся дальше в циничном мире Службы общественной безопасности, Сюртэ. Гамаш всегда надеялся, что кто-нибудь что-нибудь напутал и трупа не окажется в наличии. Но здесь и сейчас ошибки не было, и тело мисс Нил медленно коченело. С трудом поднявшись на ноги с помощью инспектора Бювуара, он застегнул габардиновый с подстежкой плащ «Берберри», чтобы не замерзнуть на холодном октябрьском ветру, и задумался.

Джейн Нил тоже запоздала, но совсем в ином смысле, несколькими днями ранее. Она договорилась встретиться со своей ближайшей подругой и соседкой Кларой Морроу в деревенском бистро, чтобы выпить по чашечке кофе. Клара сидела за столиком у окна и ждала. Терпение не относилось к числу ее добродетелей. Сочетание кофе с молоком и нетерпения порождало взрывоопасную смесь. Понемногу закипая и начиная беспокоиться, Клара смотрела через многостворчатое окно со стойками на деревенские поля и лужайки, старые дома и кленовые деревья, обступившие деревенскую площадь. Деревья, листва которых недавно обрела потрясающий золотисто-янтарный цвет, были единственным, способным меняться в этой почтенной старинной деревушке.

Сквозь одну из оконных створок она увидела, как в деревню по улочке Рю дю Мулен медленно въехал грузовичок-пикап, на капоте которого была привязана бездыханная тушка пятнистой оленихи. Грузовичок медленно описал круг по площади, и деревенские жители останавливались, глядя на него. Здесь была охотничья территория, и сезон уже начался. Но подобные охотники наезжали сюда, главным образом, из Монреаля и других больших городов. Они брали напрокат грузовики-пикапы и с рассвета до заката, подобно бегемотам, идущим на водопой, носились по пыльным проселочным дорогам в поисках оленей. Заприметив жертву, они останавливались, выходили из пикапа и открывали огонь. Клара знала, что отнюдь не все охотники были такими, но многие. А потом эти горе-охотники привязывали убитого оленя на капот и разъезжали по окрестностям, полагая, что мертвое животное делает их великими.

Каждый год охотники стреляли в коров, лошадей, домашних любимцев и друг в друга. Иногда, как ни невероятно это звучит, они умудрялись подстрелить себя, очевидно, в припадке помутнения сознания ошибочно принимая себя за ужин. Впрочем, умные люди знали, что некоторые охотники — не все, но некоторые — полагали за честь отличить сосну от куропатки или человека.

Клара задумалась над тем, что же могло случиться с Джейн. Она редко опаздывала, так что ее вполне можно было извинить. Вообще-то Клара легко прощала большинству людей их прегрешения. Слишком легко, как частенько ворчал ее супруг Питер. Но у Клары была своя маленькая тайна. Отнюдь не все она забывала и выбрасывала из головы. Большую часть, без сомнения, да. Но кое-что она втайне сберегала и лелеяла, чтобы вернуться к этим вещам и событиям, когда искала утешения от жестокости и недоброжелательности окружающих.

Булочные крошки просыпались на «Монреаль Газетт», лежащую на ее столике. Внимание Клары привлекли кричащие заголовки под ними: «Народ Квебека голосует за проведение референдума о суверенитете», «В пригороде схвачена банда торговцев зельем», «Путешественники заблудились в Тремблант-парке».

Клара оторвала взгляд от этих мрачных надписей. Они с Питером уже давно отказались от подписки на монреальские газеты. Неведение стало для них благословением и счастьем. Они предпочитали местную газету «Уильямсбург Каунти Ньюс», в которой могли прочесть о корове Уэйна, или о том, что к Гайлайнам приехали погостить внуки, или что на аукцион выставлены стеганые одеяла для дома престарелых. Время от времени Клару посещали мысли о том, а не отгораживаются ли они от мира, не пытаются ли убежать от реальности и от ответственности. Но потом она поняла, что ей, в сущности, все равно. Кроме того, все, что нужно, она узнавала прямо здесь, в бистро Оливье, расположенном в самом сердце деревушки Три-пайнз.

— Далеко же ты унеслась мыслями, — прозвучал над ухом знакомый приветливый голос.

Наконец-то появилась Джейн, запыхавшаяся и улыбающаяся. От смеха в уголках ее глаз паутинкой разбежались морщинки, а щеки раскраснелись от осенней свежести и быстрой ходьбы — через деревенские поля от коттеджа к бистро.

— Прости, я опоздала, — шепнула она Кларе на ухо, и женщины обнялись. Одна невысокая, пухленькая и запыхавшаяся, другая на тридцать лет моложе, стройная, возбужденная полученной дозой кофеина. — Ты вся дрожишь, — заметила Джейн, присаживаясь напротив и заказывая, в свою очередь, cafe au lait[1] для себя. — А я и не подозревала, что ты так меня любишь.

— Ах ты, старая ведьма! — рассмеялась Клара.

— Да уж, сегодня утром я точно была ею. Ты еще не слышала, что случилось?

— Нет. А что такое? — Клара подалась вперед, с нетерпением ожидая услышать что-то новенькое. Они с Питером ездили в Монреаль, чтобы купить холсты и акриловые краски для работы. Оба были художниками. Питера можно было назвать успешным. Клара все еще подавала надежды и, как втайне полагало большинство ее друзей, скорее всего, так и останется в этом статусе, если и дальше будет упорствовать в создании своих непонятных шедевров. Клара вынуждена была признать, что серия ее крылатых воинов не произвела особого впечатления на платежеспособную публику, хотя гоблины и прочая домашняя нечисть с лохматыми прическами и огромными ножищами пользовались определенным успехом. Одного ей даже удалось продать. Остальные, штук эдак пятьдесят, расположились у них в подвале, отчего тот выглядел теперь точь-в-точь как мастерская Уолта Диснея.

— Не может быть, — прошептала Клара несколькими минутами позже, шокированная до глубины души. За все двадцать пять лет, что она прожила в Трех Соснах, ей не приходилось слышать о чем-либо, хотя бы отдаленно напоминавшем преступление. Двери в деревушке запирались по одной-единственной причине — чтобы соседи не всучили вам в подарок пару-тройку корзин zucchini[2] во время сбора урожая. Впрочем, как справедливо отмечала местная газета, в окрестностях собирали еще один урожай, масштабы которого не уступали сбору кабачков, — марихуану. Но те, кто не участвовал в этом, делали вид, что ничего не замечают и что их это не касается.

Помимо этого, другими преступлениями в почтенной деревушке и не пахло. Никаких краж со взломом, никакого вандализма или словесных оскорблений, не говоря уже о физическом насилии. В Трех Соснах не было даже полиции. Время от времени Роберт Лемье из местной Службы общественной безопасности объезжал округу, просто так, для порядка, но нужды в его услугах не возникало.

До сегодняшнего утра.

— Может, это какая-то глупая шутка, розыгрыш? — Клару передернуло при мысли о жуткой картине, которую нарисовала Джейн.

— Нет. Это была не шутка, — ответила Джейн, припоминая происшедшее. — Один из мальчиков засмеялся. Знаешь, теперь, если подумать, этот смех кажется мне знакомым. И в нем не было веселья. — Джейн устремила на Клару взгляд чистых голубых глаз, в которых светилось искреннее недоумение. — Этот смех мне приходилось слышать, когда я работала учительницей. Слава Богу, нечасто. Тот самый смех, которым смеются мальчики, когда причиняют кому-то боль и им это нравится. — Джейн вздрогнула, вспоминая увиденное, и плотнее закуталась в шерстяную кофту без воротника. — Жуткий смех. Я рада, что тебя там не было.

Она сказала это как раз в тот момент, когда Клара перегнулась через круглый дубовый столик и крепко сжала холодную маленькую руку Джейн, от всего сердца желая оказаться там вместо подруги.

— Ты говоришь, это были всего лишь мальчишки?

— На них были большие лыжные очки-консервы и маски, так что наверняка утверждать не берусь, но, по-моему, я их узнала.

— И кто же это был?

— Филипп Крофт, Гас Хеннесси и Клод ЛаПьер, — прошептала Джейн и огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает.

— Ты уверена? — Клара знала всех троих. В общем, их трудно было назвать бойскаутами, но подобной выходки и от них нельзя было ожидать.

— Нет, — призналась Джейн.

— Лучше никому об этом не говори.

— Слишком поздно.

— Что ты имеешь в виду, говоря «слишком поздно»?

— Я назвала их имена сегодня утром, как раз когда все и происходило.

— Шепотом, надеюсь? — Клара почувствовала, как кровь отхлынула от пальцев и горячей волной устремилась к сердцу.

«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — взмолилась она про себя.

— Я выкрикнула их во весь голос.

Увидев выражение лица Клары, Джейн принялась оправдываться:

— Я хотела остановить их. И у меня получилось. Они остановились.

Перед глазами Джейн вновь возникла картина: мальчишки, спотыкаясь, удирают по улице дю Мулен, ведущей из деревни. Один из них, в ярко-зеленой маске, остановился и оглянулся на нее. Руки его все еще были перепачканы утиным навозом. Сейчас, осенью, кучи этого навоза уже лежали на лужайках, чтобы стать удобрением для цветочных клумб, но его пока еще не успели перемешать с землей. Хотелось бы ей увидеть выражение лица мальчика. Интересно, был ли он зол? Напуган, может быть? Или ему просто было весело?

— Выходит, ты была права. Я имею в виду, насчет того, как их зовут.

— Вероятно. Никогда не думала, что доживу до того дня, когда здесь случится такое.

— Так ты из-за этого опоздала? Тебе пришлось там все убирать?

— Да. Хотя нет.

— Ты не могла бы изъясняться более определенно?

— Попробую. Ты ведь входишь в состав жюри, этого вашего художественного совета, который отбирает работы для следующей выставки в галерее искусств «Артс Уильямсбург», правильно?

— Да. Мы встречаемся сегодня после обеда. Питер тоже входит в него. А почему ты спрашиваешь? — Клара затаила дыхание. Неужели свершилось? Неужели после всех ее льстивых обхаживаний, дружеского подтрунивания, а иногда и не совсем дружеского, Джейн наконец-то собралась с духом?

— Я готова. — Джейн шумно выдохнула.

Клара еще никогда не видела свою подругу в таком состоянии. Крошки рогалика разлетелись с первой страницы газеты и посыпались Кларе на колени.

— Я опоздала, — медленно начала Джейн, и руки у нее задрожали, — потому что должна была принять решение. У меня есть картина, которую я хотела бы выставить в галерее.

При этих словах она расплакалась.

В Трех Соснах художественное творчество Джейн было воистину секретом полишинеля. То и дело кто-нибудь из обитателей деревушки, гуляя по лесу или пробираясь лугом, натыкался на Джейн, корпящую над своим холстом. Но она беззастенчиво брала с них обещание не подходить к ней, не подсматривать, и все послушно отводили глаза в сторону, словно становились свидетелями некоей непристойной сцены. А еще она требовала, чтобы никто и никогда не рассказывал о том, что видел ее за работой. Один-единственный раз Клара видела, как Джейн рассердилась, и случилось это как раз тогда, когда Габри потихоньку подкрался к ней в то время, как она рисовала. Он решил, что, предупреждая, чтобы никто не подсматривал, она шутит.

Он ошибался. Она была настроена чертовски серьезно. Прошло несколько месяцев, прежде чем Джейн снова начала разговаривать с Габри и между ними восстановились прежние дружеские отношения. Оба чувствовали себя преданными, но природное добродушие и искренняя привязанность друг к другу помогли растопить возникший ледок. Тем не менее урок был преподан.

Никто не должен был видеть искусство Джейн.

То есть до настоящего момента, понятно. А сейчас художницу захлестнул такой ураган эмоций, что она сидела в бистро и тихонько плакала. Клара была в панике и ужасе одновременно. Она украдкой огляделась по сторонам, отчасти надеясь, что на них никто не обращает внимания, а отчасти страстно желая, чтобы кто-нибудь все-таки посмотрел и подсказал, что делать. Но потом она задала себе вопрос, к которому обращалась за помощью, словно к четкам. Что бы на ее месте сделала Джейн? И получила ответ. Джейн позволила бы ей выплакаться и отвести душу. Позволила бы, возникни в том нужда, швыряться тарелками. И ни за что не оставила бы ее одну. Когда буря миновала бы, Джейн была бы рядом. Потом она обняла бы Клару, принялась утешать, давая понять, что она не одна, что ее не бросили. И никогда не бросят. Поэтому Клара сидела молча, смотрела и ждала. И поняла, как тяжело ничего не делать. Мало-помалу всхлипывания прекратились.

С преувеличенным спокойствием Клара поднялась с места. Она обняла Джейн и ощутила, как слабое старческое тело подруги вздрогнуло и обмякло. Все встало на свои места. После этого она вознесла благодарственную молитву богам за то, что они оказались достаточно милосердны. Милосердны, дав одной силы выплакаться, а другой — наблюдать за этим.

— Джейн, если бы я знала, что ты так расстроишься, то никогда не стала бы приставать с просьбой показать свои картины. Прости меня, пожалуйста.

— Ох нет, дорогая, — Джейн потянулась через столик, за который они снова уселись, и взяла руки Клары в свои, — ты не понимаешь. Это были не слезы отчаяния. Нет. Я растерялась от радости. — Джейн задумалась и кивнула, словно ставя точку в каком-то давнем споре. — Наконец-то.

— Как она называется, твоя картина?

— «Ярмарка». Это заключительное шествие окружной ярмарки.

Вот как случилось, что в пятницу перед Днем Благодарения картину поставили на мольберт в галерее искусств «Артс Уильямсбург». Она была завернута в плотную коричневую бумагу и перевязана ленточкой, словно новорожденный младенец, укрытый от холодного и враждебного внешнего мира. Питер Морроу медленно и методично возился с узлом, распутывая его, пока наконец не развязал тесемку. Потом принялся наматывать ее на ладонь, словно это был клубок шерсти. Клара готова была убить его. Ее обуревало желание завизжать изо всех сил, вскочить со стула и оттолкнуть мужа прочь. Швырнуть несчастный моток на землю, может быть, и Питера заодно с ним, и сорвать промасленную бумагу с холста. Лицо ее сохраняло спокойное и даже безмятежное выражение, зато глаза чуть ли не сыпали искры.

Питер аккуратно отогнул сначала один край бумаги, затем другой, разглаживая складки ладонью. Клара и представить себе не могла, что у прямоугольника столько углов. Она чувствовала, как спинка стула врезалась ей в поясницу. На лицах остальных членов жюри, собравшихся, чтобы рассмотреть и оценить предложенные экспонаты, читались скука и усталость. Волнения и беспокойства Клары с лихвой хватало на всех.

Наконец все углы были разглажены, и бумагу можно было снимать. Питер повернулся лицом к остальным членам художественного совета и собрался произнести небольшой спич перед тем, как явить их взорам представленное творение. Что-нибудь короткое и изящное, так он полагал. Небольшое вступление, этакий пассаж в историю… Но тут он заметил раскрасневшееся лицо жены и моментально вспомнил, что, когда Клара напускала на себя отсутствующий вид, время для речей было явно неподходящим.

Он быстро повернулся к картине и одним движением сорвал бумагу.

У Клары отвисла челюсть. Голова ее резко наклонилась, словно лишившись поддержки и опоры, глаза расширились, а дыхание прервалось. На мгновение ей показалось, что она умирает. Итак, перед ней была «Ярмарка». Вот это да! У нее перехватило дыхание. Очевидно, остальные члены художественного совета испытывали те же чувства. На расположившихся полукругом лицах читалось недоумение — они не верили собственным глазам, хотя каждый по-своему. Даже председательствующая, Элис Джейкоб, хранила молчание. Вообще-то она выглядела так, словно ее вот-вот хватит удар.

Клара никогда не любила оценивать чужую работу, а эта была худшей из того, что ей довелось видеть. Она готова была дать себе хорошего пинка за то, что убедила Джейн представить работу (впервые за все время!) для участия в выставке, членом художественного совета которой она являлась. Что это было: неудовлетворенное самолюбие, тщеславие или обыкновенная тупость?

— Работа называется «Ярмарка», — прочла Элис в своих заметках. — Представлена Джейн Нил из Трех Сосен, которая долгое время оказывает поддержку галерее искусств «Артс Уильямсбург», но это ее первый творческий взнос, так сказать. — Эллис обвела взглядом собравшихся. — Комментарии?

— Она чудесная, — солгала Клара. Остальные в замешательстве уставились на нее. Лицом к ним на мольберте стоял холст. Сюжет не вызывал сомнений. Лошади выглядели как лошади, коровы — как коровы, и люди были вполне узнаваемыми, причем не просто как люди в общем смысле, а как конкретные персонажи из деревни. Но это были рисунки-черточки, которые иногда еще называют каркасными или спичечными. Или, по крайней мере, на одну эволюционную ступеньку выше рисунков-черточек. Пожалуй, в войне между спичечными человечками и теми, которые были нарисованы на «Ярмарке», последние бы победили, но только потому, что у них было чуточку больше мускулов. И еще пальцы. Но было совершенно очевидно, что люди эти жили только в двух измерениях. У Клары, которая пыталась охватить умом то, что предстало перед ее взором, и при этом удержаться от банальностей и очевидных комментариев, возникло ощущение, что она видит наскальный рисунок, перенесенный на холст. Если у неандертальцев были ярмарки, тогда они должны были выглядеть именно так.

— Mon Dieu![3] Да мой четырехлетний сын рисует лучше, — заметил Анри Ларивьер.

Анри был разнорабочим в каменоломне, когда вдруг обнаружил, что камни разговаривают с ним. И он стал слушать. Разумеется, после этого обратного пути для него уже не было, хотя семья с нетерпением ожидала того дня, когда он принесет домой хотя бы минимальный заработок вместо огромных каменных скульптур. Лицо его, как, впрочем, и всегда, оставалось непроницаемым, но вместо него говорили руки. Они были сложены в простом и красноречивом жесте мольбы и поражения. Он с трудом подбирал нужные слова, зная, что Джейн была близким другом многих членов жюри.

— Это ужасно! — Было видно, что он перестал бороться с собой и решил придерживаться правды. Вот так обстояло дело, в противном случае можно было счесть, что его описание еще очень мягкое по сравнению с тем, что он думал на самом деле.

Яркими, смелыми красками картина Джейн живописала парад-шествие перед самым закрытием ярмарки. Свиней можно было отличить от коз только по цвету — ярко-красному, кстати говоря. Дети выглядели как маленькие взрослые. «В сущности, — подумала Клара, осторожно подаваясь вперед, словно опасаясь, что холст нанесет ей еще один предательский удар, — это и не дети вовсе. Они на самом деле маленькие взрослые». Она узнала Оливье и Габри, которые вели на поводках синих кроликов. На скамьях вдоль улицы, по которой двигалась процессия, сидели зрители, целая толпа. Многие были изображены в профиль — глядя друг на друга или отвернувшись. Некоторые, таких было немного, смотрели прямо на Клару. У всех на щеках красовались безукоризненные красные круги, что означало, решила Клара, прекрасное здоровье. Картина и в самом деле была ужасной.

— По крайней мере, здесь не над чем ломать голову, — заявила Айрине Калфат. — Однозначное «нет».

Клара ощутила, как у нее похолодели руки и ноги.

Айрине Калфат была гончарных дел мастером. Она брала комья глины и превращала их в изысканные произведения искусства. Она разработала новый способ покрытия изделий глазурью, и теперь ее внимания домогались гончары со всех концов света. Разумеется, совершив паломничество в студию Айрине в Сен-Реми и проведя пять минут наедине с Богиней Глины, они понимали, что совершили ошибку. Она была одной из самых эгоцентричных и мелочных женщин на земле.

Клара поражалась тому, как человек, начисто лишенный даже элементарных эмоций, мог создавать такие шедевры. «А ты просто мучаешься и истязаешь себя, когда работаешь», — пропел внутри мерзкий тоненький голосок, который всегда составлял ей компанию.

Поверх края своей кружки она бросила быстрый взгляд на Питера. У того к подбородку прилип кусочек шоколадного кекса. Клара инстинктивно провела рукой по лицу, и, конечно же, тоже размазала у себя на лбу кекс, только ореховый. Но даже с этим нелепым шоколадным кексом на лице Питер выглядел сногсшибательно. Он был красив классической мужской красотой. Высокий, широкоплечий, как лесоруб, ничем не напоминающий утонченного художника, каким был на самом деле. Его волнистые кудри уже поседели, он постоянно носил очки, а в уголках глаз и губ притаилась паутинка морщинок. Ему недавно исполнилось пятьдесят, и он выглядел как бизнесмен, собравшийся на досуге отправиться в плавание. Почти каждое утро Клара просыпалась и смотрела, как он спит, и ей до боли хотелось раствориться в нем, прижать к своему сердцу и защитить ото всех мирских невзгод и тягот.

Голова Клары вечно играла роль магнита для пищи. Ее можно было смело назвать Кармен Мирандой выпечки и хлебобулочных изделий. Питер, напротив, всегда оставался безукоризненно чистым и опрятным. На улице мог идти проливной дождь, а он возвращался домой чище, чем выходил. Но иногда случались восхитительные моменты, вот как сейчас, когда природная аура подводила его и к лицу прилипал кусочек чего-нибудь эдакого. Клара знала, что должна сказать ему об этом. Но не сказала.

— Знаете, — произнес Питер, и даже Айрине взглянула на него, — я думаю, это замечательная картина.

Айрине фыркнула и многозначительно посмотрела на Анри, который великолепным образом проигнорировал ее. Питер нашел взглядом Клару и несколько мгновений, не отрываясь, смотрел ей в глаза. Это был своего рода ритуал. Когда бы Питер ни входил в комнату, он поначалу обводил ее взглядом, пока не находил Клару. А потом расслаблялся. Окружающие видели высокого, импозантного мужчину, а рядом с ним неряшливую супругу и никак не могли взять в толк, почему они вместе. Некоторые особо рьяные, к числу которых принадлежала и мать Питера, считали это надругательством над природой. Клара была для него центром мироздания, олицетворяя собой все хорошее и счастливое, что он надеялся отыскать в этом мире. Когда он смотрел на нее, то не видел ни растрепанных волос, ни мешковатых платьев, ни старомодных и нелепых очков в роговой оправе. Нет. Он видел свою тихую гавань. Хотя, естественно, в данный момент он видел и следы орехового кекса у нее на лбу. Инстинктивно он провел рукой по лицу, мимоходом смахнув кусочек шоколадного кекса, прилипший к подбородку.

— Что ты видишь? — спросила Элис у Питера.

— Если честно, мне трудно ответить. Но я знаю, что мы должны взять эту работу.

Почему-то столь краткий ответ придал его мнению еще большую убедительность.

— Это рискованно, — заметила Элис.

— Я согласна, — заявила Клара. — Но что плохого может случиться даже в самом крайнем случае? Что люди, которые увидят выставку, решат, что мы сделали ошибку? Так они всегда так думают.

Элис задумчиво кивнула в знак согласия.

— Тогда я скажу вам, в чем заключается риск, — вмешалась Айрине, и было очевидно, что она едва удержалась, чтобы не добавить «вы, придурки». — Это общественное предприятие, и мы и так едва сводим концы с концами. Доверие к нам остается нашим единственным активом и достоинством. Как только пойдет слух, что мы отбираем работы, руководствуясь не их художественной ценностью, а дружескими отношениями с авторами, с нами будет покончено. Вот в чем заключается риск. Нас никто не станет воспринимать всерьез. Художников сюда и на аркане не затащишь, потому что они будут бояться испортить свою репутацию, заработать клеймо, от которого потом не избавишься. Сюда перестанет ходить публика, потому что она будет знать, что все, что ее здесь ожидает, это вот такая мазня… — Голос у нее сорвался, и она лишь махнула рукой в сторону холста.

И тут Клара увидела… Это было подобно вспышке, проблеску беспокойства на самой грани сознания. На мгновение «Ярмарка» засияла внутренним светом. Все кусочки головоломки встали на место, она сложилась… и тут же все исчезло. Клара вдруг поняла, что несколько секунд не дышала; одновременно она поняла и то, что смотрит на настоящее произведение искусства. Как и Питер, она не знала, почему и как, но мир, который до этого казался перевернутым с ног на голову и вывернутым наизнанку, вдруг встал на место. Она просто знала, что «Ярмарка» — это работа гения.

— Я думаю, это не просто замечательная, это выдающаяся работа, — сказала она.

— Ох, перестань. Неужели не понятно, что она говорит так только для того, чтобы поддержать своего муженька?

— Айрине, мы уже слышали твое мнение. Продолжай, Клара, — вмешалась Элис. Анри подался вперед, и стул под ним протестующе заскрипел.

Клара встала и медленно подошла к мольберту. Глядя на картину, она ощутила, что эта работа затронула в ее душе самые сокровенные, потайные струны, и на нее вдруг нахлынуло чувство такой огромной печали и одиночества, что она едва сдержалась, чтобы не заплакать. «Как такое может быть?» — спросила она себя. Образы были такими детскими, такими простыми. Их можно было даже счесть глупыми, глядя на танцующих гусей и улыбающихся людей. Но в картине было что-то еще. Что-то такое, чего она не могла выразить словами.

— Прошу простить меня. Я, право, в растерянности, — пробормотала она, чувствуя, как горят щеки. — Просто я не могу объяснить свои ощущения.

— Мне кажется, стоит пока отложить «Ярмарку» и посмотреть остальные работы. Мы еще раз вернемся к ней.

Оставшаяся часть дня прошла относительно спокойно и гладко. Солнце уже стояло над горизонтом, отчего в комнате стало еще холоднее, когда они наконец снова взялись за «Ярмарку». Все были измотаны, и каждому хотелось одного: чтобы все побыстрее закончилось. Питер щелкнул выключателем, под потолком вспыхнули лампы, и он вновь водрузил творение Джейн на мольберт.

— D'accord[4]. Не изменил ли кто-нибудь своего мнения в отношении «Ярмарки»? — задала вопрос Элис.

Молчание.

— Итак, двое «за» и двое «против».

Элис молча смотрела на «Ярмарку». Она была немного знакома с Джейн Нил, и ей нравилось то, что она видела. Джейн всегда производила впечатление разумной, мягкой и интеллигентной женщины. Человека, в компании которого хочется бывать. Так как же получилось, что такая женщина произвела на свет подобную халтуру, детскую мазню? Но… Ей в голову пришла новая мысль. Не совсем, в общем, оригинальная, ее даже нельзя была назвать новой для Элис, но сегодня она посетила ее впервые.

— «Ярмарка» принимается. Мы выставим ее вместе с остальными произведениями искусства.

Клара в восторге вскочила на ноги, опрокинув стул.

— Ты не можешь так поступить, — возразила Айрине.

— Именно так! Могу и поступлю. Вы обе лишь подтвердили, что я права. — Элис улыбнулась.

— Права в чем?

— С какой стороны ни взгляни, эта картина бросает вызов. Она пробуждает чувства. Гнев, — при этих словах Элис взглянула на Айрине, — растерянность, — она бросила короткий многозначительный взгляд на Анри, который согласно мотнул седеющей шевелюрой, — и… — еще один взгляд, теперь уже в сторону Питера и Клары.

— Радость, — заявил Питер в то самое мгновение, как у Клары вырвалось: «Грусть». Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Что касается меня, то я смотрю на нее, и, подобно Анри, испытываю лишь растерянность и смущение. Правду сказать, я не знаю, то ли «Ярмарка» является блестящим образчиком примитивизма, то ли достойным сожаления творением воистину бесталанной, да еще и страдающей манией величия пожилой дамы. Вот в чем соль. И вот почему картина обязательно должна стать частью экспозиции. Гарантирую, что именно о ней люди еще долго будут судачить в кафе после окончания vernissage[5].

— Отвратительно, — заявила Руфь Зардо, опершись на палочку и потягивая скотч. Был вечер того же самого дня. Друзья Питера и Клары собрались в их гостиной вокруг потрескивающего и негромко бормочущего камина на ужин в канун Дня Благодарения.

Это было затишье перед бурей. Родственники и друзья, приглашенные и нет, явятся на следующий день и непременно останутся на весь длинный уик-энд Дня Благодарения. В лесах будет не протолкнуться от путешественников и охотников, а это сочетание само по себе сулит несчастье. В субботу утром на деревенском выгоне состоится ежегодный футбольный матч, за которым последует ярмарка урожая — последняя отчаянная попытка сбыть с рук лишние кабачки и помидоры. Попозже вечером на площади разожгут огромный костер, который наполнит Три Сосны восхитительным запахом горелых листьев и дерева и подозрительным ароматом овощного супа.

Деревушка Три Сосны не значилась ни на одной туристической карте — уж слишком далеко от любой главной или даже второстепенной дороги она расположилась. Подобно Нарнии, на нее можно было только неожиданно наткнуться, а потом испытать нешуточное удивление оттого, что такое старинное поселение все это время столь успешно скрывается в долине. Впрочем, те, кому повезло ее найти, как правило, неизменно возвращались. И День Благодарения, в начале октября, был самым подходящим поводом для этого. Погода обычно стояла ясная и бодрящая, летний аромат старых садовых роз и флоксов сменял мускусный запах осенних листьев, горящих дров и жареной индейки.

Оливье и Габри вновь перебирали события минувшего дня. Их описание отличалось такой живостью, что собравшиеся в уютной гостиной словно наяву видели трех мальчишек в масках, которые пригоршнями зачерпывали утиный навоз, кучками лежавший на краю деревенского поля: парни поднимали руки, навоз стекал у них между пальцев, а они швыряли его в старое кирпичное здание. Вскоре бело-голубые навесы и парусиновые тенты были перепачканы напрочь. По стенам стекал навоз. Вывеска «Бистро» была забрызгана до нечитабельного состояния. В мгновение ока чистенький и аккуратный фасад кафе в самом сердце Трех Сосен оказался замаран нечистотами, причем речь шла не только об утином навозе. Деревушку сотрясли выкрики, пронзительно звучавшие в оцепеневшем от шока воздухе.

— Педерасты! Вонючие гомики! — орали мальчишки.

Слушая Оливье и Габри, Джейн вспоминала, как вышла из своего маленького каменного коттеджика, расположенного на противоположном краю площади, и, торопливо пересекая ее, увидела, как из бистро появились Оливье и Габри. Мальчишки взвыли от восторга и взяли на прицел двоих мужчин, забрасывая их комьями навоза.

Джейн ускорила шаг, жалея, что ее полные ноги такие короткие. Потом она увидела, как Оливье совершил нечто поистине невероятное. Пока мальчишки бесновались и швырялись навозом, Оливье медленно и бережно взял Габри за руку и изящно поднес ее к своим губам. Парни в замешательстве смотрели, как Оливье поцеловал измазанную навозом руку Габри перепачканными в навозе губами. Похоже, этот акт любви и неприкрытого пренебрежения к ним заставил мальчишек оцепенеть. Но всего на мгновение. Ненависть взяла верх, и их нападки возобновились с удвоенной силой.

— Прекратите немедленно! — твердо заявила Джейн.

Руки их замерли в воздухе — так они инстинктивно отреагировали на властный голос. Одновременно обернувшись, они увидели маленькую Джейн Нил в цветастом платье и желтой шерстяной кофте, решительно направлявшуюся к ним. Один из мальчишек, в оранжевой маске, замахнулся, чтобы швырнуть в нее навозом.

— И думать не смейте, молодой человек.

Он помедлил достаточно долго, чтобы Джейн смогла взглянуть им прямо в глаза.

— Филипп Крофт, Гас Хеннесси, Клод ЛаПьер, — медленно и отчетливо выговорила она. Ее слова произвели нужный эффект. Мальчишки отряхнули руки и бросились наутек. Они промчались мимо Джейн и устремились вверх по холму, карабкаясь и спотыкаясь, а тот, который был в оранжевой маске, все время смеялся. Смех его был страшен и омерзителен, он затмил даже запах навоза. Один из подростков остановился и оглянулся. Остальные наткнулись на него, а потом толчками и пинками стали подгонять вверх по улице дю Мулен.

Все это случилось только сегодня утром. Но уже казалось сном, точнее, ночным кошмаром.

— Это было отвратительно, — заявил Габри, соглашаясь с Руфь. Он с размаху опустился в одно из старых кресел, вылинявшую обивку которого согрел огонь камина. — Разумеется, они были правы; я на самом деле голубой.

— И, — добавил Оливье, присаживаясь на подлокотник кресла Габри, — еще странный и подозрительный.

— Я превратился в одного из этих величественных и величавых гомосексуалистов Квебека, — заявил Габри, перефразируя Квентина Криспа. — Я придерживаюсь фантастических и поразительных взглядов.

Оливье рассмеялся, а Руфь подбросила в огонь еще одно полено.

— Ты и в самом деле выглядел очень величественно сегодня утром, — сказал Бен Хедли, лучший друг Питера.

— Ты хотел сказать, внушительно, как землевладелец?

— Да, средней руки, правильнее будет сказать.

В это время на кухне Клара встречала Мирну Ландерс.

— Стол выглядит просто великолепно, — заявила Мирна, стягивая пальто, под которым оказалось пурпурное платье в восточном стиле без пояса. На мгновение Кларе стало интересно, как это она сумела протиснуться в двери. И тут Мирна извлекла на свет божий свой взнос в вечернее сборище, цветочную икебану. — Куда мне ее поставить, милочка?

Клара молча уставилась на нее, разинув от удивления рот. Как сама Мирна, так и ее букеты были огромными, экспансивными и неожиданными. В этом, например, соседствовали ветки дуба и клена, камыш с берегов реки Белла-Белла, протекавшей позади книжного магазинчика Мирны, яблоневые побеги, на которых уцелело несколько плодов сорта «макинтош», и великое множество разнообразных трав.

— Что это?

— Где?

— Вот здесь, в самом центре твоей икебаны.

— Колбаса.

— Сарделька, ты хотела сказать?

— М-м, лучше взгляни вот сюда. — И Мирна ткнула пальцем в спутанный клубок ветвей.

— «Собрание сочинений У. X. Одена», — прочла Клара. — Ты, должно быть, шутишь.

— Это для мальчиков.

— А что еще здесь есть? — Клара обвела глазами внушительный букет.

— Дензел Вашингтон. Только не говори Габри.

В гостиной Джейн продолжала свой рассказ:

— А потом Габри говорит мне: «Твоя мульча у меня. Именно так ее всегда носила Вита Сэквилль Уэст».

Оливье прошептал Габри на ухо:

— Ты и в самом деле странный.

— Ты разве не рад этому? — прозвучала в ответ избитая шуточка.

— Как поживаете? — Из кухни появилась Мирна в сопровождении Клары и принялась обниматься с Габри и Оливье, а Питер налил ей скотча.

— Думаю, с нами все в порядке! — Оливье расцеловал Мирну в обе щеки. — Следует удивляться тому, что этого не случилось раньше. Сколько мы уже здесь живем? Двенадцать лет? — Габри кивнул с набитым ртом, он вдумчиво жевал «камамбер». — И только сейчас на нас напали. Еще ребенком, в Монреале, надо мной издевалась группа взрослых мужчин. Это было ужасно. — Все замолчали, и слышался только треск и бормотание огня в камине. Оливье заговорил снова: — Они били меня палками. Смешно, но теперь, оглядываясь назад, я думаю, что это было больнее всего. Не синяки и шишки… Перед тем как ударить, они тыкали в меня палками, понимаете? — Он сделал выпад рукой, имитируя движение. — Они вели себя так, словно я не был человеком.

— Это необходимый первый шаг, — заявила Мирна. — Они относятся к жертве как к животному, а не как к человеку. Ты все правильно объяснил.

Она знала, о чем говорила. Перед тем как переехать в Три Сосны, Мирна работала психологом в Монреале. И, будучи чернокожей, прекрасно знала это выражение на лицах, когда люди относятся к тебе, как к мебели.

Руфь повернулась к Оливье, меняя тему разговора.

— Я была в подвале и наткнулась там на пару вещичек. Рассчитываю, что ты сможешь продать их для меня.

— Отлично. Что…

— Есть стаканы рубинового стекла с лиловатым отливом…

— Просто замечательно. — Оливье обожал цветное стекло. — Ручной выдувки?

— Ты что, принимаешь меня за идиотку? Разумеется, они ручной выдувки.

— Ты уверена, что они тебе не нужны? — Он всегда задавал своим друзьям этот вопрос.

— Перестань морочить голову. Ты думаешь, я заговорила бы о них, если бы сомневалась в том, что они мне не нужны?

— Стерва.

— Ах ты, моя девочка!

— Отлично, расскажи мне еще что-нибудь.

Руфь умудрялась откапывать в своем подвале самые невероятные вещицы. Такое впечатление, что у нее там было прорублено окно в прошлое. Попадалась и откровенная рухлядь, вроде старых поломанных кофеварок и сгоревших тостеров. Зато остальное заставляло Оливье трепетать от наслаждения. Скряга-антиквар, скрывавшийся в нем и занимавший значительно большую часть его натуры, чем он готов был признать, приходил в восторг оттого, что имел доступ к сокровищам Руфи. Иногда он буквально грезил ее подвалом наяву.

Если подвал Руфи приводил его в восхищение, то он просто сходил с ума от страсти к жилищу Джейн. Он готов был продать душу дьяволу за возможность переступить ее порог и заглянуть за дверь кухни. Одни только находившиеся там антикварные штучки стоили десятки тысяч долларов. Впервые оказавшись в Трех Соснах, по настоянию Королевы Драмы, он лишился дара речи, когда увидел линолеум на полу в ее прихожей. Если прихожая была музеем, а кухня — святилищем, то что же, ради всего святого, скрывалось за ними? Оливье постарался отогнать от себя эту мысль, зная, что, скорее всего, он будет разочарован. ИКЕА. И потертый ковер грубого ворса. Ему давно уже не казалось странным, что Джейн никогда и никого не приглашала войти через вращающиеся двери в свою гостиную и дальше в дом.

— А насчет мульчи, Джейн, — говорил Габри, согнувшись над одной из составных картинок-головоломок Питера, — я могу привезти ее тебе завтра. Может, заодно помочь тебе вскопать огород?

— Нет, мне осталось совсем немного. Но, наверное, это в последний раз. Я больше не могу бесконечно возиться с ним. — Габри с явным облегчением воспринял известие о том, что его помощь не требуется. Ему вполне хватало собственного огорода.

— У меня на шток-розе появилась целая куча отростков, — сообщила Джейн, пристраивая на место кусочек неба. — Как тебе понравились те желтые одиночки? Что-то я их не заметила.

— Я высадил их прошлой осенью, но, похоже, так и не стану для них матерью. Не дашь мне еще несколько штук? Взамен я готов поделиться с тобой лошадиной мятой.

— О Боже, только не это!

Лошадиная мята была кабачками цветочного мира. Она тоже занимала почетное место на осеннем рынке урожая и, соответственно, в праздничном костре на День Благодарения, от которого будет исходить запах сладкого бергамота, как будто в каждом коттедже в Трех Соснах заваривают чай марки «Седой граф».

— Мы не рассказывали, что случилось сегодня днем после того, как вы все ушли? — поинтересовался Габри хорошо поставленным, сценическим голосом, так что каждое его слово звучно падало в уши. — Мы как раз готовили горох для сегодняшнего… — Клара закатила глаза и пробормотала Джейн: «Наверное, потеряли консервный нож», — когда в дверь позвонили, и на пороге объявились Мэттью Крофт и Филипп.

— Не может быть! И что же дальше?

— Филипп промямлил: «Я сожалею о том, что произошло сегодня утром».

— И что ты ему ответил? — спросила Мирна.

— Угадай, — откликнулся Оливье. — Я сказал ему: «Докажи».

— В самом деле? — воскликнула Клара, приятно удивленная и пораженная одновременно.

— Именно так. В его извинении не хватало искренности. Он сожалел о том, что попался, и о том, что его выходка будет иметь последствия. Но я не поверил, что он сожалел о том, что натворил.

— Совесть и трусость… — промолвила Клара.

— Что ты имеешь в виду? — заинтересовался Бен.

— Оскар Уайльд говорил, что совесть и трусость — одно и то же. Совершать неприглядные поступки нам мешает не совесть, а страх быть пойманными.

— Интересно. В этом что-то есть, — согласилась Джейн.

— А ты? — обратилась Мирна с вопросом к Кларе.

— Стала бы я совершать неприглядные поступки, если бы знала, что это сойдет мне с рук?

— Изменить Питеру, например, — высказался Оливье. — Украсть деньги из банка. Или, того лучше, украсть работу другого художника?

— А, все это детские забавы, — резко бросила Руфь. — Давайте лучше возьмем убийство. Мог бы кто-нибудь из вас сбить другого человека своим авто? Или отравить, например, или утопить в речушке Белла-Белла во время весеннего половодья? Или, — она обвела взглядом лица окружающих, освещенные бликами теплого света от огня в камине, — поджечь дом, а потом забыть о нем и никого не спасать. Мы способны на это?

— Что ты имеешь в виду, говоря «мы», белая женщина? — вмешалась Мирна. Ей удалось разрядить напряжение, возникшее после того, как разговор принял столь опасный поворот.

— Честно? Да, наверное, я бы сделала что-либо ужасное. Только не убийство. — Клара оглянулась на Руфь, которая в ответ подмигнула ей с заговорщическим видом.

— Представьте себе мир, в котором можно делать все, что угодно. Что угодно. И чтобы это сходило с рук, — сказала Мирна, вновь возвращаясь к скользкой теме. — Какая власть! И что, разве кто-нибудь сумел бы избежать искушения?

— Джейн смогла бы, — уверенно заявила Руфь. — А вот остальные… — Она пожала плечами.

— А ты? — обратился Оливье к Руфи, не на шутку раздосадованный тем, что его причислили к когорте малодушных, где, впрочем, как он втайне сознавал, ему было самое место.

— Я? Но ты-то должен был уже узнать меня достаточно хорошо, Оливье. Я была бы хуже всех. Я бы обманывала, воровала и вообще превратила вашу жизнь в ад.

— Хуже даже, чем сейчас? — настаивал Оливье, по-прежнему не в силах скрыть досаду.

— Все, ты меня достал. Я тебе это припомню, — отозвалась Руфь.

И тут Оливье вспомнил, что вместо полицейского подразделения у них была лишь пожарная бригада, составленная из добровольцев, членом которой он, кстати говоря, являлся, но возглавляла которую как раз Руфь. Когда Руфь Зардо приказывала выступить на тушение пожара, ослушаться ее не осмеливался никто. Ее боялись как огня. Даже больше.

— Габри, а ты что скажешь? — спросила Клара.

— Знаете, у меня в жизни были моменты, когда я был настолько зол, что мог бы совершить убийство, если бы знал, что оно сойдет мне с рук.

— А отчего ты был зол? — поразилась Клара.

— Из-за предательства, всегда и только из-за предательства.

— И что ты сделал?

— Решил пройти курс лечения. Там я и встретился с этим малым. — Габри ласково похлопал Оливье по руке. — Мне кажется, потом мы оба ходили к этому терапевту еще целый год только для того, чтобы иметь удовольствие видеть друг друга в приемной.

— Разве это плохо? — поинтересовался Оливье, убирая с лица прядь безукоризненно подстриженных и ухоженных, хотя и редеющих, светлых волос. Они походили на шелк и постоянно лезли в глаза, какие бы парфюмерные средства он ни применял.

— Можете смеяться надо мной, если хотите, но я верю, что ничто не происходит без причины, — продолжал Габри. — Не было бы предательства, не было бы и злобы. Не было бы злобы, не было бы и лечения. Не было бы лечения, не было бы и Оливье. Не было бы Оливье…

— Хватит. — Оливье шутливо поднял вверх руки, признавая свое поражение.

— Мне всегда нравился Мэттью Крофт, — заметила вдруг Джейн.

— Ты преподавала у него? — спросила Клара.

— Очень давно. Он учился в старших классах в старой школе. До того как ее закрыли.

— Я по-прежнему считаю просто позором то, что ее закрыли, — заявил Бен.

— Ради Бога, Бен, школа закрылась двадцать лет назад. Пора забыть об этом. — Только Руфь могла сказать такое.

Когда она впервые появилась в Трех Соснах, Мирна предположила, что, наверное, у Руфи был инсульт. Иногда, как было известно Мирне из собственного опыта, жертвы инсульта вели себя очень импульсивно и не могли справиться с эмоциями. Когда она высказала свои соображения вслух, Клара заявила, что, если у Руфи и был инсульт, то это случилось с нею, должно быть, еще в материнской утробе. Сколько она себя помнила, Руфь всегда была такой.

— Тогда почему все ее любят? — спросила тогда Мирна.

Клара засмеялась и пожала плечами.

— Знаешь, иногда я задаю себе тот же вопрос. С этой женщиной временами бывает чертовски трудно. Но, могу тебя заверить, Руфь стоит потраченных на нее усилий.

— Во всяком случае, — вмешался в разговор Габри, обеспокоенный тем, что перестал быть центром внимания, — Филипп согласился отработать пятнадцать часов, помогая нам в бистро.

— Держу пари, он был не особенно счастлив от такого поворота дел, — обронил Питер, поднимаясь на ноги.

— Ты просто несокрушимо прав, — ухмыльнулся Оливье.

— Я хочу предложить тост, — заявил Габри. — За наших друзей, которые поддержали нас сегодня! За наших друзей, которые сегодня все утро приводили в порядок бистро!

Это был феномен, на который Мирна уже обращала внимание раньше, — способность некоторых людей превращать трагедию в триумф. Она раздумывала об этом нынче утром, выковыривая утиный навоз из-под ногтей, когда выпрямилась на минутку, чтобы взглянуть на жителей Трех Сосен, молодых и старых, которые помогали убирать следы варварского нападения. И она была одной из них. Она снова благословила тот день, когда приняла решение оставить город и переехать сюда, чтобы продавать книги. Наконец-то она попала домой! А потом перед ее мысленным взором возникла еще одна картина, которая как-то затерялась в утренней суматохе. Руфь, тяжело опирающаяся на палку-тросточку и отвернувшаяся от остальных, так что одна только Мирна заметила гримасу боли, исказившую ее лицо, когда пожилая женщина опустилась на колени и принялась молча оттирать грязь. И так все утро.

— Ужин готов, — послышался голос Питера.

— Замечательно. Очень по-домашнему, как у мамы. Le Sieur?[6] — поинтересовалась через несколько минут Джейн, поднося ко рту ложку с мягкими грушами в собственном соку.

— Bien sur[7]. От месье Беливо. — Оливье кивнул головой.

— Побойся Бога, — воскликнула с противоположного конца соснового стола Клара, и тот скрипнул в унисон, соглашаясь с ней. — Это же консервированные груши! Из универсального магазина. И ты еще называешь себя шеф-поваром!

— Le Sieur — это золотой стандарт для консервированных груш. Продолжайте в том же духе, мисси, и в следующем году вас будут кормить неизвестно чем. Никакой благодарности, — драматическим шепотом обратился Оливье к Джейн, — да еще и в День Благодарения. Стыд и позор!

Они выключили верхний свет и зажгли свечи самых разных форм и размеров, расставив их по всей кухне. На тарелках громоздились куски индейки и жареные каштаны, ямс и сладкий картофель в сахаре, груши в собственном соку с подливой. Все принесли какое-нибудь угощение, кроме Бена, который не умел готовить. Но зато он захватил несколько бутылок вина, что было еще лучше. Это была обычная, регулярная встреча, и только потому, что гости приходили со своим угощением, Питер и Клара могли позволить себе устраивать подобные вечеринки.

Оливье склонился к Мирне:

— Еще одна великолепная икебана.

— Спасибо. Собственно говоря, там, внутри, для вас двоих кое-что припрятано.

— Неужели!

В мгновение ока Габри вскочил, и длинные ноги быстро перенесли его через кухню к огромному букету. В отличие от Оливье, который всегда сохранял выдержку и сдержанность, Габри походил, скорее, на святого Бернарда, разве что не пускал слюни. Он внимательно осмотрел импровизированный лес и вскрикнул от восторга.

— Как раз то, чего мне всегда хотелось! — Он извлек из середины букета кусок колбасы.

— Не то. Это для Клары.

Все с тревогой посмотрели на Клару, особенно Питер. На лице Оливье отразилось облегчение. Габри снова сунул руку в букет и на этот раз вытащил из середины толстую книгу.

— «Собрание сочинений У. X. Одена». — Габри пытался скрыть разочарование, но не слишком преуспел в этом. Да и не особенно старался. — Я его не знаю.

— Ох, Габри, это же все-таки подарок! — упрекнула Джейн.

— Все, у меня больше нет сил терпеть! — воскликнула Руфь, перегнувшись через стол к Джейн. — Галерея искусств «Артс Уильямсбург» приняла твою работу или нет?

— Да.

Ее слова как будто высвободили пружины в сиденьях стульев и кресел. Все вскочили и бросились к Джейн, которая встала и с энтузиазмом принимала их объятия и поздравления. Казалось, она светится ярче любой свечи в комнате. На секунду отойдя в сторонку и глядя на эту сцену со стороны, Клара почувствовала, как у нее защемило сердце, но одновременно полегчало на душе. Она решила, что ей очень повезло: она стала свидетельницей и даже участницей столь волнительного события.

— Великие художники вкладывают самих себя в работу, — заявила Клара, когда все вернулись на свои места.

— А в чем заключается особое значение твоей картины «Ярмарка»? — поинтересовался Бен.

— Нет, это нечестно. Ты сам должен догадаться. Это же совершенно очевидно. — Джейн с улыбкой обернулась к Бену. — Ты все поймешь, я уверена.

— Почему она называется «Ярмарка»? — повторил он.

— Она была написана на ярмарке, во время заключительного шествия, — Джейн бросила на Бена многозначительный взгляд. В тот день умерла его мать, ее подруга, Тиммер. Неужели это было всего месяц назад? Вся деревня была на ярмарке, за исключением Тиммер, которая одна умирала от рака в своей постели, и даже Бена не было рядом — он уехал в Оттаву, на антикварный аукцион. Именно Питер и Клара сообщили ему страшную новость. Клара никогда не забудет выражение его лица, когда Питер сказал ему, что его мать умерла. Это было выражение не печали, даже не боли. Он просто не мог поверить в это. И не он один.

— Зло лишено зрелищности, но у него всегда человеческое лицо, оно делит с нами ложе и ест за одним столом, — едва слышно прошептала Джейн. — Оден, — пояснила она, кивнув на книгу, которую держал в руках Габри, и улыбнулась. Ее улыбка рассеяла неожиданное и необъяснимое напряжение.

— Наверное, мне стоит потихоньку пробраться в галерею и взглянуть на «Ярмарку» до того, как откроется выставка, — задумчиво протянул Бен.

Джейн глубоко вздохнула.

— Я бы хотела пригласить всех вас выпить после открытия экспозиции. В гостиной. — Скажи она «нагишом», и то они удивились бы меньше. — У меня есть для вас небольшой сюрприз.

— Непременно будем. Без дураков, — ответила за всех Руфь.

Набив желудки индейкой и тыквенным пирогом, портвейном и кофе «эспрессо», усталые гости разошлись по домам, и их фонарики мерцали в темноте подобно гигантским светлячкам. Джейн поцеловала Питера и Клару на прощание, пожелав им спокойной ночи. Миновал спокойный, ничем не примечательный День Благодарения, проведенный с друзьями, разве что в этом году его отмечали необычно рано. Клара смотрела, как Джейн пробирается через лес по извилистой тропинке, которая соединяла их дома. Джейн уже давно скрылась за деревьями, а свет ее фонарика все еще виднелся вдалеке, словно факел Диогена. И только услышав радостный лай собаки Джейн, Люси, Клара аккуратно прикрыла дверь. Джейн была дома. В безопасности.

Глава вторая

Арману Гамашу позвонили в воскресенье, в День Благодарения, в тот момент, когда он собирался выходить из своей квартиры в Монреале. Его супруга Рене-Мари уже сидела в машине, и единственная причина, по которой он еще не отправился на крещение своей внучатой племянницы, заключалась в том, что ему внезапно понадобилось сходить в туалет.

— Oui, allo?[8]

— Monsieur L'Inspecteur?[9] — раздался в трубке вежливый молодой голос. — Это агент Николь. Суперинтендант попросил меня позвонить вам. Произошло убийство.

Несмотря на долгие годы, проведенные в Службе общественной безопасности Квебека, от этих слов Армана по-прежнему пробирала дрожь.

— Где? — спросил он и потянулся за ручкой и блокнотом, которые в их квартире всегда лежали рядом с телефоном.

— Деревушка в округе Истерн Тауншип. Три-пайнз, Три Сосны. Я могу заехать за вами через четверть часа.

— Это ты убил этого человека? — поинтересовалась Рене-Мари у своего супруга, когда он сообщил, что не сможет присутствовать на двухчасовой службе, которую предстояло высидеть на жесткой скамье в незнакомой церкви.

— Еще не знаю, но надеюсь вскоре выяснить. Хочешь составить мне компанию?

— Интересно, что ты будешь делать, если я когда-нибудь соглашусь?

— Я буду в восторге, — искренне ответил он. Через тридцать два года супружества он по-прежнему не мог представить себе жизнь без Рене-Мари. Он знал, что если бы она согласилась принять участие в расследовании убийства, то вела бы себя исключительно достойно и уместно и точно знала, что делать. Похоже, она всегда знает, что правильно, а что нет. Никогда она не устраивала ему сцен, и ничто не могло вывести ее из себя или выбить из колеи. Он безоговорочно доверял ей.

И снова она повела себя очень мудро, отклонив его приглашение.

— Я просто скажу им, что ты снова напился, — ответила она, когда он спросил, не будет ли ее семья разочарована его отсутствием на торжественной церемонии.

— По-моему, в прошлый раз, когда я не присутствовал на семейном обеде, ты сказала, что я прохожу курс лечения от алкоголизма.

— Наверное, они мне не поверили.

— Очень печально. Для тебя, во всяком случае.

— Мне снова приходится жертвовать собой ради мужа, — заявила Рене-Мари, усаживаясь на место водителя. — Будь осторожен, дорогой, — сказала она на прощание.

— Постараюсь, mon coeur[10]. — Он вернулся в свой кабинет в квартире на втором этаже и принялся рассматривать огромную карту Квебека, висящую на стене. Его палец двинулся на юг от Монреаля к округу Истерн Тауншип и замер на самой границе с Соединенными Штатами.

… Три-пайнз, — повторял он, пытаясь разыскать деревушку. — Может, она называется как-нибудь по-другому? — задал он вопрос самому себе, когда с первого раза не удалось найти ее на подробной крупномасштабной карте. — Может быть, она называется Trois Pins[11]?

— Три Сосны

Нет, ничего похожего. Впрочем, он ничуть не обеспокоился, поскольку доставить его на место входило в обязанности агента Николь. Он прошелся по большой квартире, которую они приобрели в монреальском квартале Утремонт, когда родились дети. И хотя они давно разъехались и теперь у каждого были уже собственные отпрыски, уютное жилище не казалось пустым. Достаточно было того, что он делит его с Рене-Мари. На пианино стояли фотографии, а полки, свидетельствуя о достойно прожитой жизни, прогибались под тяжестью книг. Рене-Мари хотела повесить на видное место его благодарности и награды, но Арман мягко воспротивился этому. Каждый раз, натыкаясь в шкафу в кабинете на эти благодарности в рамочках, он вспоминал не официальную церемонию награждения, а лица мертвых и живых, которые стояли за ними. Нет. Им не было места на стенах в его доме. А теперь, после дела Арно, поток благодарностей иссяк. Впрочем, семья была ему достаточной наградой.

Агент Иветта Николь в панике металась по дому, пытаясь разыскать свой бумажник.

— Папочка, миленький, ты наверняка его видел, — взмолилась она, поглядывая на часы на стене и неумолимое движение их стрелок.

Отец не мог заставить себя сдвинуться с места. Он видел ее бумажник. Он взял его и сунул в него двадцать долларов. Эта была их маленькая игра. Он давал ей лишние деньги, а она делала вид, что ничего не замечает, хотя, возвращаясь домой после ночной смены на пивоваренном заводе, он постоянно находил в холодильнике эклеры, на которых ее четким, почти детским почерком было выведено его имя.

Он взял ее бумажник несколько минут назад, чтобы положить туда деньги, но когда зазвонил телефон и дочь вызвали для расследования дела об убийстве, он сделал то, чего никогда не делал раньше. Он спрятал его. Вместе с полицейским удостоверением личности. Маленькой карточкой, для получения которой ей понадобились долгие годы. Теперь он наблюдал за тем, как она сбрасывала подушки с дивана на пол, и понимал, что в поисках бумажника она перевернет квартиру вверх дном.

— Помоги же мне, папа, я должна найти его. — Она повернулась к отцу, глядя на него огромными глазищами, в которых застыло отчаяние. «Интересно, почему он стоит столбом посреди комнаты и ничего не предпринимает?» — мельком подумала она. Это был ее долгожданный шанс, великий момент, о котором они столько раз говорили на протяжении многих лет. Сколько раз они вместе мечтали о том, что когда-нибудь ее примут в Службу общественной безопасности и она станет своей в Сюртэ? Наконец это случилось, и теперь, благодаря ее невероятному трудолюбию, да еще, если быть откровенным, природному дару следователя, ей на блюдечке поднесли шанс поработать над делом об убийстве вместе с Гамашем. Ее отец знал о нем все. Следил за его карьерой по газетным публикациям.

— Помнишь своего дядю Сола? Ему представился шанс стать полицейским, а он не сумел им воспользоваться, — заявил отец, качая головой. — Стыд и позор. А ты знаешь, что бывает с неудачниками?

— Вместе с удачей они теряют и жизнь. — Иветта знала правильный ответ на этот вопрос. Она уже столько раз слышала это семейное предание, причем с самого детства, что знала его наизусть.

— Дядя Сол, твои дедушка и бабушка. Все. Иветта, теперь ты — наша семейная гордость. Мы надеемся и рассчитываем на тебя.

И она превзошла все ожидания, поступив на службу в полицию. За одно поколение ее семья прошла путь от жертвы властей в Чехословакии до положения тех, кто устанавливает правила. Теперь они оказались по другую сторону баррикады.

И ей здесь нравилось.

Но сейчас между исполнением всех ее желаний и полным провалом, как у глупого дяди Сола, стоял пропавший бумажник и удостоверение личности. Часы неустанно отсчитывали время. Она пообещала старшему инспектору заехать за ним через пятнадцать минут. Это было пять минут назад. У нее осталось всего десять минут, чтобы пересечь город и прихватить по пути кофе.

— Помоги же мне, — взмолилась она, вываливая содержимое сумочки на пол гостиной.

— Вот он. — Ее сестра Анжелина вышла из кухни, держа в руках бумажник и удостоверение личности. Николь метнулась к Анжелине и, расцеловав ее в обе щеки, поспешила в прихожую, чтобы надеть пальто.

Ари Никулас во все глаза смотрел на младшую дочь, любимицу, стремясь до мельчайшей черточки запомнить ее милое лицо и пытаясь не поддаться паническому страху, который поселился у него внутри. Что же он наделал, внушив ей эту нелепую мысль? Ведь он не потерял семью в Чехословакии. Он все это выдумал, чтобы выглядеть героем. Чтобы стать большим человеком в их новой стране. А дочь поверила в эту выдумку, поверила, что некогда жили на свете дядя Сол и расстрелянная семья. А теперь все зашло слишком далеко. Он не мог сказать ей правду.

Она бросилась к нему в объятия и поцеловала в небритую щеку. Он прижал ее к себе, задержав на мгновение дольше, чем следовало, и она замерла, глядя в его усталые, больные глаза.

— Не беспокойся, папа. Я тебя не подведу. — И умчалась прочь.

Он только и успел заметить, что локон ее темных волос выбился из прически и повис, прикрывая ушко.

Через пятнадцать минут после того, как положила трубку, Иветта Николь нажимала кнопку дверного звонка. Неловко переминаясь с ноги на ногу на крыльце, она огляделась по сторонам. Квартал, выглядевший очень мило и уютно, находился совсем рядом с магазинчиками и ресторанами на улице рю Бернар. Утремонт представлял собой обсаженный деревьями анклав, в котором жила политическая и интеллектуальная элита французской части Квебека. Она несколько раз видела старшего инспектора в управлении. Он быстро шел по коридору, и всегда за ним следовала группа людей. Он находился на недосягаемой высоте — и по возрасту, и по занимаемому положению. Говорили, что он всегда не прочь поделиться опытом и знаниями с теми, кому посчастливилось работать с ним. Она тоже считала, что ей повезло.

Инспектор Гамаш сразу же открыл дверь. Надевая твидовое кепи, он тепло улыбнулся ей. Затем протянул руку, и после некоторого колебания она ее пожала.

— Честь имею представиться. Старший инспектор Гамаш.

— Очень приятно.

Когда перед ним распахнулась дверца пассажирского салона машины без опознавательных знаков, Гамаш моментально уловил ни с чем не сравнимый аромат кофе марки «Тим Гортон» в картонных стаканчиках и еще один запах. Бриоши[12]. Молодой агент выполнила домашнее задание. Он пил кофе из фаст-фудов[13], только когда расследовал дело об убийстве. Напиток этот был столь неразрывно связан с работой, долгими часами пребывания на холоде, сырыми полями, что сердце начинало учащенно биться всякий раз, стоило ему почувствовать запах дрянного растворимого кофе и мокрого картона.

— Я скачала предварительный отчет с места преступления. Распечатка в папке. — Николь кивнула на заднее сиденье.

Автомобиль лавировал по бульвару Сен-Дени, чтобы выбраться на магистраль, которая через мост Шамплен-бридж приведет их в пригород и дальше в сельскую местность.

Оставшийся путь они проделали в молчании. Он читал скудную информацию, мелкими глотками потягивал кофе, ел булочки и наблюдал, как равнины и фермерские поля вокруг Монреаля подступали к самой дороге, чтобы смениться невысокими покатыми холмами, которые, одетые в покрывало из ярких осенних листьев, постепенно становились все выше.

Примерно через двадцать минут после того, как они свернули с автострады Истерн Тауншип, на глаза им попался обшарпанный дорожный знак, возвестивший о том, что деревушка Три Сосны находится в двух километрах от этой второстепенной дороги. Спустя минуту или две зубодробительной поездки по грязной проселочной дороге, напоминавшей стиральную доску, они обнаружили неизбежный диссонанс. Около пруда стояла старая каменная мельница. Полуденное солнце согревало нежарким теплом вымощенный плитами двор и стены, сложенные из булыжника. Вокруг расположились клены, березы и дикая вишня, с трудом удерживая на ветках последние хрупкие листья, похожие на тысячи рук, поднятых в радостном приветствии по случаю их благополучного прибытия. Здесь же были и полицейские машины. Как змеи в райском саду. Хотя, как прекрасно сознавал Гамаш, отнюдь не полиция принесла с собой зло. Змея уже была здесь.

Инспектор направился прямо к группе встревоженных людей, и глазам его предстала дорога, полого спускающаяся в живописную деревеньку. Большая толпа собралась на вершине холма. Кое-кто смотрел в лес, где между деревьев мелькали сотрудники полиции в ярко-желтых накидках, но большинство глазели на него. Гамашу сотни раз приходилось видеть подобное выражение на лицах людей, отчаянно ждущих известий, которые им страшно не хочется слышать.

— Кто это? Вы можете нам объяснить, что произошло? — Высокий, безупречно одетый мужчина говорил от имени остальных.

— Прошу меня извинить, но я сам еще ничего не видел. Я сообщу обо всем, как только смогу.

Мужчину явно не удовлетворил ответ, но он согласно кивнул головой. Гамаш взглянул на часы: одиннадцать часов утра, воскресенье Дня Благодарения. Он отвернулся от толпы и направился туда, куда они смотрели, — к суете в лесу и тому месту, где царила полная неподвижность. Он знал, что найдет там.

Желтая пластиковая лента ограничивала участок, на котором лежало тело, и внутри этого круга трудились эксперты, склонившиеся над землей словно в языческом ритуале. Большинство из них давно работали с Гамашем, но он всегда придерживал одно местечко для стажеров.

— Инспектор Жан Ги Бювуар, познакомьтесь с агентом Иветтой Николь.

Бювуар небрежно качнул головой:

— Добро пожаловать.

Жану Ги Бювуару исполнилось тридцать пять, и вот уже десять лет он занимал должность заместителя Гамаша. На нем были вельветовые брюки в рубчик и шерстяной свитер под кожаной курткой, на шее красовался небрежно завязанный щегольской шарф. На лице у Бювуара застыло нарочито невозмутимое выражение, которое очень подходило к его загорелому, мускулистому телу, но странным образом противоречило внимательному и сосредоточенному взгляду. При внешней небрежности и расслабленности Жан Ги Бювуар был напряжен, как взведенная пружина.

— Благодарю вас, сэр. — Николь пришла в голову мысль, а будет ли она когда-нибудь чувствовать себя на месте убийства столь же уверенно, как эти люди.

— Старший инспектор Гамаш, это Роберт Лемье. — Бювуар представил молодого детектива, почтительно стоявшего чуть в стороне от полицейского кордона. — Агент Лемье был дежурным офицером отделения Службы безопасности в Ковансвилле. Он получил сигнал, немедленно прибыл сюда и принял меры, чтобы оградить место преступления, после чего вызвал нас.

— Отличная работа. — Гамаш пожал ему руку. — Ничего не бросилось в глаза, когда вы прибыли сюда?

Похоже, вопрос ввел Лемье в замешательство. Он надеялся, что в лучшем случае ему позволят остаться и понаблюдать за работой криминалистов. Он даже и мечтать не мог, что встретит самого Гамаша, не говоря уже о том, чтобы отвечать на его вопросы.

— Bien sur[14], я увидел здесь мужчину. Anglais[15], как я подозреваю, судя по одежде и бледности. У англичан, я заметил, слабый желудок.

Лемье с удовольствием поделился своими наблюдениями с инспектором, хотя эти соображения только что пришли ему в голову. Он понятия не имел, действительно ли англичане[16] более подвержены слабости и бледности по сравнению с квебекцами, но звучало это, во всяком случае, здорово. Кроме того, Лемье на собственном опыте убедился, что англичане начисто лишены вкуса, когда речь идет об одежде, и этот мужчина в клетчатой фланелевой рубашке никак не мог оказаться франкофоном[17].

— Его зовут Бенджамин Хедли.

На противоположной стороне круга Гамаш заметил мужчину средних лет, прислонившегося к клену. Высокий, стройный и выглядит очень больным. Бювуар проследил за взглядом Г амаша.

— Он обнаружил тело.

— Хедли? Хедли Миллз, мельница Хедли?

Бювуар улыбнулся. Он понятия не имел, откуда инспектор узнал об этом, но ведь узнал!

— В самую точку. Знаете его?

— Нет. Еще нет. — Бювуар вопросительно приподнял бровь, в ожидании глядя на шефа, и Гамаш пояснил: — На крыше мельницы выцветшая надпись…

— Ага. Хедли Миллз, мельница Хедли.

— Отличное дедуктивное мышление, Бювуар.

— Всего лишь удачная догадка, сэр.

Николь готова была надавать себе пощечин. Она была там же, где и Гамаш, видела то же самое, что и он, но он заметил надпись, а она нет. Что он заметил еще? И чего не заметила она? Проклятье! Она с подозрением уставилась на Лемье. Похоже, он заискивал перед старшим инспектором, стараясь произвести на него впечатление.

— Merci[18], агент Лемье, — заявила она, протягивая руку, пока старший инспектор повернулся к ним спиной, рассматривая «англичанина». Лемье машинально пожал ее руку, как она и рассчитывала. — Au revoir[19].

Мгновение Лемье стоял в нерешительности, переводя взгляд с нее на широкую спину Гамаша. Потом пожал плечами и удалился.

Арман Гамаш перенес внимание с живых на мертвую. Он сделал несколько шагов и опустился на колени рядом с телом, ради которого и прибыл сюда.

Прядь волос упала на открытые глаза Джейн Нил, и Гамашу захотелось убрать ее. Он знал, что это был всего лишь каприз, прихоть. Впрочем, он и был капризным человеком. В некотором роде. Он привык позволять себе некоторые вольности. Бювуар, напротив, был сама рассудительность, поэтому они прекрасно дополняли друг друга.

Гамаш молча смотрел на Джейн Нил. Николь кашлянула. Она решила, что старший инспектор, вероятно, забыл, где находится. Но он не отреагировал. Не пошевелился. Они с Джейн словно замерли, глядя друг на друга: один — сверху вниз, другая — снизу вверх. Потом он обвел ее глазами. Поношенная кофта на пуговицах из верблюжьей шерсти, светло-голубая водолазка с воротником под горло. Никаких ювелирных украшений. Ее ограбили? Придется спросить у Бювуара. Ее твидовая юбка пребывала именно в таком состоянии, в каком она может быть у упавшего человека. Колготки Джейн, испачканные, по крайней мере, в одном месте, остались в целости и сохранности. Быть может, ее ограбили, но физическому насилию она не подверглась. Разумеется, если не считать таковым убийство.

Темно-карие глаза старшего инспектора остановились на ее покрытых коричневыми пятнами руках. Загорелые руки с огрубевшей кожей от постоянной работы в саду и на огороде. На пальцах нет колец или перстней, как и каких-либо признаков, указывающих на то, что они там когда-либо были. Он всегда испытывал боль, глядя на руки недавно умершего человека, представляя себе, как эти руки держали вещи и касались других людей. Продуктов, лиц, дверных ручек. Или жестикулировали, выражая восторг или горечь. И наконец финальный жест, которым они наверняка пытались защититься от удара, несущего смерть. Мучительнее всего для него было смотреть на руки молодых людей, которые больше никогда машинально не уберут прядь волос с лица.

С помощью Бювуара он выпрямился и спросил:

— Есть ли какие-либо данные о том, что она была ограблена?

— Мы ничего не обнаружили. Мистер Хедли говорит, что она никогда не носила ювелирных украшений, и даже сумочку брала с собой очень редко. Он полагает, что мы найдем ее в доме.

— А ключ от дома?

— Ключа нет. Но, опять-таки, мистер Хедли говорит, что здешние жители не запирают дома.

— Теперь будут запирать.

Гамаш склонился над телом и принялся внимательно рассматривать крошечную ранку. Трудно было поверить, что через отверстие столь небольшого диаметра из человеческого тела только что утекла жизнь. По размерам рана была не больше ногтя его мизинца.

— Есть какие-либо предположения о том, кто мог это сделать?

— Сейчас в разгаре охотничий сезон, так что это может быть шальная пуля. Хотя рана не похожа на пулевые отверстия, которые мне пришлось повидать.

— Вообще-то говоря, сейчас начался только сезон охоты с луком и стрелами. Стрелять из ружей можно будет только через две недели, — заметила Николь.

Оба мужчины уставились на нее. Гамаш кивнул, после чего они, теперь уже втроем, вновь принялись разглядывать рану, словно надеялись, что усилием воли смогут заставить ее заговорить.

— Ну и где же стрела? — поинтересовался Бювуар.

— Выходное отверстие есть?

— Не знаю, — ответил Бювуар. — Мы не разрешили судебно-медицинскому эксперту трогать ее.

— В таком случае, давайте пригласим его сюда, — предложил Гамаш.

Бювуар помахал рукой молодой женщине в джинсах и форменном пальто, которая держала в руках медицинский чемоданчик.

— Monsieur L’Inspecteur, — доктор Шарон Харрис приветственно кивнула, опускаясь на колени рядом с телом. — Она мертва уже около пяти часов, может быть, чуть меньше. Пока это всего лишь предположение.

Доктор Харрис перевернула Джейн на спину. К свитеру пристали сухие листья. Раздался булькающий звук, Николь оглянулась и увидела, что Бена Хедли, повернувшегося к ним спиной, тошнит.

— Да, выходное отверстие наличествует.

— Благодарю вас, доктор. Оставляем тело на ваше попечение. Пойдемте со мной, Бювуар, и вы тоже, агент Николь. Расскажите мне все, что вам известно.

За все те годы, что Бювуар работал вместе с Гамашем, расследуя убийства и прочие случаи насилия, он неоднократно слышал эти слова, но, тем не менее, каждый раз они вызывали у него трепет предвкушения. «Расскажите мне все, что вам известно». Это был сигнал к началу охоты. Он был гончей. А старший инспектор Гамаш — главным егерем и загонщиком.

— Ее зовут Джейн Нил. Возраст — семьдесят шесть лет. Замужем не была. Мы получили эту информацию от мистера Хедли, который говорит, что она была ровесницей его матери, которая умерла месяц назад.

— Это интересно. Две пожилые женщины умирают в крошечной деревушке в течение одного месяца. Я бы сказал, это очень интересно.

— Мне это тоже показалось заслуживающим внимания, поэтому я расспросил его. Мать Хедли умерла после длительной болезни. Рак. Последний год они знали, что все к этому идет.

— Продолжайте.

— Мистер Хедли вышел на прогулку в лес около восьми часов сегодня утром, это его давняя привычка. Тело мисс Нил лежало поперек тропинки. Не заметить его было невозможно.

— Что он сделал?

— Говорит, что сразу же узнал ее. Он опустился рядом с мисс Нил на колени и потряс ее. Он подумал, что у нее удар или сердечный приступ. Говорит, что уже собирался начать делать ей искусственное дыхание, когда заметил рану.

— Он разве не обратил внимания, что глаза у нее невидящие, широко открытые, и что тело холодное, как мрамор? — Николь почувствовала себя более уверенно.

— А вы бы обратили?

— Разумеется. Этого нельзя не заметить.

— Если только… — Похоже, Гамаш приглашал ее опровергнуть ее же собственное утверждение. Но она не собиралась этого делать. Ей хотелось оказаться правой. Но, совершенно очевидно, она ошибалась.

— Если только… Полагаю, если только я не в шоке. — Ей пришлось признать, что такая возможность, хотя и маловероятная, все-таки существовала.

— Посмотрите на него. Прошло уже три часа, как он нашел женщину, а ему плохо до сих пор. Его только что стошнило. Она была ему явно небезразлична, — заметил Гамаш, оглядываясь через плечо на Бена. — Разве что он прекрасный актер.

— Простите, сэр?

— Ну, достаточно просто сунуть два пальца в рот, чтобы стошнило. Зато это производит впечатление. — Гамаш повернулся к Бювуару. — Кто-нибудь еще знает о смерти мисс Нил?

— На дороге стояла группа жителей деревни, сэр, — вмешалась Николь.

Гамаш и Бювуар молча уставились на нее. Она снова оплошала, поняла девушка. Пытаясь произвести на них впечатление и заставить их изменить мнение о себе, она добилась обратного эффекта. Она поспешила ответить на вопрос, который был адресован не ей, перебив старшего по званию и озвучив сведения, понятные и трехлетнему ребенку. Инспектор Гамаш прекрасно видел этих людей — так же, как и она. Проклятье! Похолодев, Николь осознала, что, стараясь поразить их своей наблюдательностью, добилась прямо противоположного. Она выставила себя полной дурой.

— Прошу прощения, сэр.

— Инспектор Бювуар?

— Я постарался сохранить это место в неприкосновенности. — Он повернулся к Николь. — Никаких посторонних, и никто из наших людей и словом не заикнулся об убийстве за пределами ограждения.

Николь покраснела до корней волос. Она чувствовала себя униженной оттого, что он посчитал нужным объяснить ей ситуацию, и еще более униженной, потому что это объяснение было ей необходимо.

— Но… — тут Бювуар пожал плечами.

— Что же, самое время побеседовать с мистером Хедли, — заявил Гамаш и размеренным шагом направился к нему.

Бен Хедли наблюдал за ними издалека. Он не сомневался в том, что на место убийства прибыл самый большой начальник.

— Мистер Хедли, позвольте представиться — старший инспектор Арман Гамаш, Служба общественной безопасности Квебека.

Бен ожидал появления франкофона, может быть, даже детектива, который владеет только одним языком, поэтому в течение вот уже нескольких минут пытался реанимировать свой французский, подбирая слова, чтобы описать собственные действия. А теперь этот безупречного вида мужчина с аккуратно подстриженными усами, одетый в костюм-тройку (интересно, неужели на нем действительно плащ «Берберри»?) и твидовое кепи, под которым скрывался ежик седеющих волос, глядел на него темно-карими глазами поверх полукруглых очков и, словно во время деловой встречи, протягивал крупную руку. В речи его слышался явный британский акцент. Однако до Бена доносились обрывки его разговора с коллегами, и тогда они бегло говорили на хорошем французском. По меркам Квебека не было ничего необычного в том, что люди говорили на обоих языках, и даже говорили свободно. Но очень необычно встретить франкофона, который говорил так, словно был потомственным членом Палаты лордов.

— Это инспектор Жан Ги Бювуар и агент Иветта Николь.

Они пожали друг другу руки, хотя Николь с подозрением посмотрела на Хедли, не будучи уверенной, что он не вытирал лицо ладонью после того, как его стошнило.

— Чем я могу помочь?

— Давайте прогуляемся, — предложил Гамаш, указывая на петляющую между деревьев тропинку, — просто отойдем немного в сторонку.

— Спасибо, — сказал Бен, испытывая искреннюю благодарность к старшему инспектору.

— Выражаю вам свои соболезнования по поводу смерти мисс Нил. Она была вашим близким другом?

— Очень близким. Собственно, она была моей школьной учительницей.

Гамаш внимательно смотрел на него, взгляд его темно-карих глаз был словно прикован к лицу Бена. Он просто слушал все, что тот говорил, не вынося суждений и не выдвигая обвинений. Бен почувствовал, что впервые за несколько часов может по-настоящему расслабиться. Гамаш не сказал ни слова. Он молча ждал, когда Бен продолжит свой рассказ.

— Она была замечательной женщиной. Очень жаль, но мне не хватает слов, чтобы в полной мере описать ее.

Бен отвернулся, стыдясь слез, которые снова выступили у него на глазах. Он сжал руки в кулаки и с облегчением ощутил благословенную боль, когда ногти впились в ладони. Такую боль он мог понять. Другая оставалась для него загадкой. Странно, но он страдал намного сильнее, чем когда умерла мать. Он собрался с духом и сказал:

— Я не понимаю, что произошло. Джейн умерла не своей смертью, правильно?

— Да, мистер Хедли, правильно.

— Получается, кто-то убил ее?

— Расскажите нам, как прошло сегодняшнее утро, пожалуйста.

Они все замедляли шаги и теперь остановились.

— Я обнаружил Джейн лежащей…

Гамаш перебил его:

— Пожалуйста, начните с того момента, как вы проснулись.

Бен недоуменно взглянул на него, но сделал так, как его просили.

— Я проснулся около семи. Я всегда встаю с первыми лучами солнца. Они освещают мою спальню, и мне никогда не приходило в голову повесить занавески. Я встал, принял душ и все остальное, потом покормил Дэйзи.

Он внимательно всматривался в их лица, ища признаки неудовольствия оттого, что рассказывает слишком подробно или наоборот, упускает важные детали. Женщина-агент, похоже, была столь же озадаченной, как и он. Высокий симпатичный инспектор (Бен уже успел позабыть, как их зовут) записывал все в блокнот. А начальник выглядел заинтересованным и одобрительно поглядывал на Бена.

— Затем мы вышли прогуляться, но у Дэйзи артрит, и сегодня утром у нее сильно болели лапы. Дэйзи — это моя собака, кстати говоря. Я завел ее в дом и отправился на прогулку в одиночку. Было без четверти восемь. — Бен небезосновательно решил, что их заинтересует точное время каждого события. — Сюда можно дойти всего за несколько минут, вверх по дороге, мимо здания школы и дальше в лес.

— Вы кого-нибудь видели? — задал вопрос Бювуар.

— Нет, никого. Может быть, кто-нибудь и видел меня, но я никого не заметил. Обычно я гуляю с низко опущенной головой, погрузившись в свои мысли. Мне случалось проходить мимо людей, не замечая их. Друзья знают об этой моей привычке и не обижаются. Вот так я и шел по тропинке, и тут что-то заставило меня поднять голову.

— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, мистер Хедли. Если обычно вы ходите с низко опущенной головой, что заставило вас поднять ее?

— Странно, не правда ли? Не могу вспомнить. К сожалению, как я уже говорил, я обычно полностью ухожу в свои мысли. Впрочем, их нельзя назвать глубокими или важными. Моя мама всегда смеялась над этим и говорила, что некоторые люди могут находиться в двух местах одновременно. Я же, напротив, обычно пребываю нигде.

Бен рассмеялся, а Николь подумала, как ужасно, когда мать говорит такие вещи.

— Она была права, разумеется. Возьмите хотя бы сегодняшний день. Ярко светит солнце. Я иду по чудесному лесу. Он похож на картину, но я ничего не вижу, не могу оценить по достоинству. Разве что какое-то время спустя, когда уже нахожусь в другом месте и думаю об этой прогулке. Такое впечатление, что мой разум постоянно на шаг отстает от тела.

— Вы подняли голову, сэр… — напомнил Бювуар.

— Не могу понять, что заставило меня поднять голову, но хорошо, что я это сделал. Иначе я мог бы буквально споткнуться об нее. Это звучит глупо, но мне и в голову не пришло, что она мертва. Мне не хотелось ее беспокоить. Я даже подошел к мисс Нил на цыпочках и окликнул ее. Потом обратил внимание на то, что она не пошевелилась, и тут мой мозг вроде как взорвался. Я подумал, что с ней случился удар или сердечный приступ. — Он покачал головой, по-прежнему не в силах поверить в случившееся.

— Вы дотрагивались до раны? — задал очередной вопрос Бювуар.

— Наверное. Я помню, как вскочил на ноги и вытер ладони о штаны. Я запаниковал и — даже не знаю, с чем сравнить — стал бегать вокруг, как истеричный ребенок. Идиот! В общем, в конце концов я взял себя в руки и набрал 9-1-1 на сотовом телефоне.

— Мне просто любопытно, — пробормотал Гамаш, — для чего вы взяли в лес сотовый телефон?

— Эти леса принадлежат моей семье, но каждую осень по ним бродят охотники. Боюсь, меня нельзя назвать храбрецом, но я не выношу убийства. Кого бы то ни было и в какой бы то ни было форме. У меня дома живут пауки, которых я зову по именам. Утром, отправляясь на прогулку, я беру с собой сотовый телефон. Отчасти из страха, что меня подстрелит какой-нибудь пьяный охотник и понадобится обратиться за помощью. А также для того, чтобы иметь возможность позвонить в Службу охраны природных ресурсов и вызвать егеря-смотрителя, если замечу кого-нибудь в своем лесу.

— И какой у них номер телефона? — любезно осведомился старший инспектор Гамаш.

— Не знаю. Номер внесен в ускоренный набор. Я знаю, что у меня дрожат руки, когда я нервничаю, поэтому просто запрограммировал их номер в память своего телефона.

Впервые за время беседы Бен выглядел озабоченным. Инспектор Гамаш взял его под руку и увлек за собой. Они вновь зашагали по тропинке.

— Приношу извинения за то, что задаю много вопросов. Вы важный свидетель, и, откровенно говоря, человек, обнаруживший тело, всегда находится в самом верху нашего списка подозреваемых.

Бен остановился как вкопанный и уставился на инспектора, не веря своим ушам.

— Подозреваемый в чем? Что вы такое говорите? — Бен повернулся и бросил взгляд в том направлении, откуда они пришли, в сторону тела. — Это ведь Джейн Нил лежит там. Школьная учительница на пенсии, которая разводила розы и возглавляла местное отделение Союза Женщин Англиканской Церкви. Это не может быть ничем иным, кроме как несчастным случаем. Вы не понимаете. Никто не стал бы умышленно убивать ее.

Николь прислушивалась к их разговору и теперь с некоторым удовлетворением ожидала, что старший инспектор Гамаш поставит этого идиота на место.

— Вы совершенно правы, мистер Хедли. Пока что это самое вероятное предположение.

Иветта Николь не могла поверить своим ушам! Почему он не предложит Хедли прекратить молоть чепуху, заткнуться наконец и позволить им делать свое дело? В конце концов, именно Хедли оказался тем придурком, который бегал вокруг и затоптал все следы на месте преступления. Вряд ли в его-то положении можно было становиться в позу и читать нотации такому уважаемому и заслуженному человеку, как инспектор Гамаш.

— За те несколько часов, что вы провели здесь, ничего не показалось вам странным в мисс Нил или вокруг?

На Гамаша произвело благоприятное впечатление то, что Бен предпочел воздержаться от очевидного ответа. Вместо этого он на несколько минут задумался.

— Да. Люси, ее собака. Не могу припомнить, чтобы Джейн когда-нибудь выходила на прогулку без Люси, особенно на утреннюю прогулку.

— Вы звонили кому-нибудь еще по своему сотовому телефону?

Бен выглядел так, словно на него снизошло откровение.

— Боже. Какой же я идиот! Просто не могу поверить. Мне даже в голову не пришло позвонить Питеру, или Кларе, или кому-нибудь еще. Я стоял тут в полном одиночестве… Мне не хотелось оставлять Джейн одну, да еще нужно было перехватить и направить сюда полицию. И я даже не сообразил позвать кого-нибудь на помощь, только позвонил по номеру 9-1-1. О Господи, это все шок, я полагаю.

«Или, быть может, — подумала Николь, — ты все-таки полный идиот». Сейчас ей трудно было представить себе более бестолкового человека, чем Бен Хедли.

— Кто такие Питер и Клара? — спросил Бювуар.

— Питер и Клара Морроу. Мои лучшие друзья. Они живут по соседству с Джейн. Джейн и Клара были как мать и дочь. Ох, бедная Клара. Как вы думаете, им уже известно?

— Сейчас мы это узнаем, — неожиданно сказал Гамаш, развернулся и на удивление быстро направился к месту, где лежало тело. Вновь оказавшись на месте преступления, он обратился к Бювуару: — Инспектор, принимайте командование. Вы знаете, что искать. Агент, оставайтесь с инспектором и помогайте ему. Который час?

— Одиннадцать тридцать, сэр, — ответила Николь.

— Отлично. Мистер Хедли, в деревне есть кафе или ресторан?

— Да, есть. Бистро Оливье.

Гамаш повернулся к Бювуару.

— Приведите всю бригаду к Оливье в час тридцать. К этому времени обеденный наплыв посетителей уже иссякнет, и нам никто не помешает. Я прав, мистер Хедли?

— Вообще-то трудно сказать. Вполне возможно, что, как только станет известно о случившемся, там соберется вся деревня. Бистро Оливье — это своего рода центральный вокзал «Сентрал Стейшн» Трех Сосен. Но у него есть задняя комната, которую он открывает только на ужин. Она выходит окнами на реку. Скорее всего, он согласится предоставить ее в ваше распоряжение.

Гамаш с интересом взглянул на Бена.

— Прекрасная мысль. Инспектор Бювуар, я загляну в бистро и поговорю с месье Оливье…

— Его зовут Оливье Брюле, — вмешался Бен. — Они с его партнером Габриэлем Дюбуа владеют бистро и единственной гостиницей в деревне.

— Я поговорю с ними и организую отдельную комнату, в которой мы пообедаем. Могу я вернуться в деревню вместе с вами, мистер Хедли? Я там еще не был.

— Да, конечно, — сказал Бен, и чуть было не добавил «с удовольствием», но вовремя остановился. Каким-то образом этот полицейский излучал любезность и доброжелательность, и ему хотелось ответить тем же, но присутствовала и некоторая официальная строгость, некий холодок. Хотя они были, пожалуй, одногодками, у Бена возникло чувство, будто он разговаривает со своим дедушкой.

— Вон Питер Морроу. — Бен указал на толпу, которая, словно повинуясь чьему-то сигналу, развернулась в их сторону, едва только двое мужчин показались на опушке леса. Бен указывал на высокого мужчину с озабоченным лицом, который уже разговаривал с Гамашем некоторое время тому назад.

— Я расскажу вам все, что смогу, — Гамаш обратился к толпе, состоящей примерно из тридцати деревенских жителей. Он обратил внимание, что Бен подошел к Питеру Морроу и встал рядом с ним. — Погибшую женщину зовут Джейн Нил.

Гамаш знал, что смягчить подобный удар невозможно, поэтому даже и не пытался сделать это. Кто-то в толпе заплакал, некоторые поднесли руку ко рту, словно зажимая рану. Большинство же просто опустили голову, как будто эта новость оказалась для них слишком тяжелой. Питер Морроу молча уставился на Гамаша. Потом перевел взгляд на Бена.

Гамаш подмечал все. Мистер Морроу не выказал удивления. Беспокойство, да. Озабоченность, без сомнения. Но печаль?..

— Как она умерла? — спросил кто-то.

— Мы пока не знаем. Но смерть ее не была естественной.

Толпа вздохнула в унисон. Это был, скорее, стон, невольный и искренний. На лице Питера Морроу не дрогнул ни один мускул.

— Где Клара? — Бен огляделся по сторонам. Было очень необычно не видеть их вместе.

Питер кивнул головой в сторону деревни.

— В церкви Святого Томаса.

Трое мужчин обнаружили Клару в приделе, она закрыла глаза и склонила голову. Питер остановился в дверях, глядя на ее согбенную спину, напряженную в ожидании удара, который неминуемо должен был последовать. Он осторожно направился по короткому проходу между скамьями, чувствуя себя так, словно воспарил над своим телом и смотрит сверху, следя за его движениями.

Еще утром священник принес известие о том, что в лесу позади старого здания школы работает полиция. По мере того как продолжалась торжественная служба в честь Дня Благодарения, беспокойство нарастало. Вскоре крошечную церквушку наполнили слухи о несчастном случае, произошедшем на охоте. Пострадала женщина. Ранена? Нет, убита. Кто? Неизвестно. Ужасно. Просто ужасно. В глубине души Клара сознавала, насколько кошмарно случившееся. Всякий раз, когда слышался скрип двери и на пол падал прямоугольник солнечного света, она горячо молилась о том, чтобы появилась Джейн, опоздавшая, взволнованная и извиняющаяся: «Я проспала. Так непростительно с моей стороны. Меня разбудила Люси, бедняжка, она начала скулить, чтобы я выпустила ее на улицу. Мне очень жаль».

Священник, не обращая внимания на разворачивающуюся драму или руководствуясь какими-то своими соображениями, как ни в чем не бывало продолжал службу.

Солнце бросало яркие лучи сквозь цветные витражи с изображением мальчишек в форме солдат Великой войны, разбрасывая блики голубого, ярко-красного и желтого цвета по сосновому полу и дубовым скамьям. В приделе пахло так, как пахнет в любой маленькой церквушке, где довелось побывать Кларе. Пахло обетами, сосной и пыльными старыми книгами. Когда хор встал, чтобы затянуть очередной псалом, Клара обернулась к Питеру:

— Ты не мог бы сходить и все разузнать?

Питер взял Клару за руку и поразился тому, что она холодна как лед. Несколько секунд он растирал ее ладонями.

— Я отправлюсь туда немедленно. Все будет в порядке. Посмотри на меня, — сказал он, пытаясь отвлечь ее от страшных мыслей, которые крутились в голове.

— Восхвалим Господа нашего, спасителя душ наших, — затянул хор певчих.

Клара смахнула слезинку с глаз:

— Все будет в порядке, правда?

— Правда.

— Аллилуйя, аллилуйя! Да святится Господь предвечный!

Это было час тому назад, и сейчас уже все ушли, включая священника, опаздывавшего на службу в деревушке Клегхорн Холт. Клара услышала, как открылась дверь, увидела, как по проходу ползет, вытягиваясь, прямоугольник солнечного света. В дверном проеме возникла искривленная, но все равно узнаваемая и знакомая тень.

Питер заколебался, а затем медленно двинулся по проходу к ее скамье.

Клара поняла все.

Глава третья

Клара сидела на кухне совершенно опустошенная. Ее обуревало жгучее желание позвонить Джейн и рассказать, что случилось. А случилось нечто невероятное и невообразимое. Внезапно и страшно мир лишился Джейн. Лишился ее мягкого прикосновения, комфорта, доброты. Клара чувствовала себя так, словно кто-то вырвал у нее не только сердце, но и душу. «Как такое может быть, — задавалась она мыслью, глядя на руки, аккуратно сложенные на коленях, — что мое бедное сердце все еще бьется в груди? Я должна позвонить Джейн».

Выйдя из церкви, они с разрешения Гамаша отправились за золотистым ретривером Джейн по кличке Люси, и теперь собака свернулась калачиком у ног Клары, словно переживая свою невосполнимую утрату.

Питер гипнотизировал взглядом воду в чайнике, ему хотелось, чтобы она побыстрее закипела, и он бы мог заварить чай, и тогда все встанет на свои места. «Быть может, — говорили ему ум и воспитание, — если ты заваришь чай и поболтаешь о чем-ни-будь, время повернет вспять и ничего плохого не произойдет». Но он прожил с Кларой слишком долго, чтобы не признавать очевидного. Джейн была мертва. Убита. А он должен утешить Клару и каким-то образом хотя бы немного поправить положение. Но он не знал, как. Роясь в буфете с той поспешностью, с какой военно-полевой хирург отчаянно разыскивает нужный бандаж, Питер отшвырнул в сторону чай «йога». За ним последовал чай «травяная гармония», хотя он на несколько секунд задумался, держа в руках чай с ромашкой. Но нет. «Сосредоточься», — приказал он себе. Он знал, что успокоительное средство, любимый наркотик англичан, находится где-то здесь. И его рука стиснула коробочку в то самое мгновение, как засвистел чайник. Насильственная смерть требовала чая марки «Эрл Грей», «Седой граф». Ополаскивая заварочный чайник кипящей водой и морщась оттого, что на руку ему попали несколько капель обжигающей влаги, он выглянул в окно и увидел старшего инспектора Гамаша, сидевшего в одиночестве на скамеечке на деревенской площади. Похоже, инспектор кормил голубей, но ведь такого просто не может быть. И Питер вновь перенес все свое внимание на исключительно важную задачу — правильно заварить чай.

Арман Гамаш сидел на скамейке, наблюдая за голубями, но при этом его занимала, главным образом, сама деревня. Такое впечатление, что прямо на глазах деревушка Три Сосны впадала в летаргический сон. Водоворот жизни, шум и суета постепенно замирали. Голоса умолкали, шаги замедлялись. Гамаш просто сидел и занимался тем, что умел делать лучше всего. Он наблюдал. Он смотрел на окружающих, на их лица, запоминал их действия, там, где это было возможно, вслушивался в то, что они говорили, хотя люди обходили стороной его деревянную скамейку и до его ушей долетало немногое. Он подмечал, кто вступал в разговоры, а кто нет. Кто обнимался, а кто лишь пожимал руки. Он обращал внимание на то, у кого покраснели от слез глаза, а кто занимался своими делами как ни в чем не бывало.

На противоположном конце деревенской площади росли три гигантские сосны. Между ними и инспектором находился пруд, и несколько мальчишек в теплых свитерах кружили вокруг него, охотясь, как он предположил, на лягушек. Импровизированная деревенская площадь, что неудивительно, располагалась в самом центре деревни, и улица под названием Коммонз тянулась вокруг нее, застроенная жилыми домами, а прямо за его спиной находился, очевидно, здешний деловой квартал. Он был очень невелик, этот квартал. Насколько мог видеть Гамаш, он состоял из depanneuг[20], вывеска над которой гласила: «Беливо». Рядом с нею была boulangerie[21], бистро и книжный магазин. От улицы Коммонз расходились четыре дороги, как спицы от колеса или как стороны света на компасе.

Он тихонько сидел, окунувшись в деревенскую жизнь. Его поразила ее красота, выходившие фасадами на площадь старые дома с многолетними садами и вечнозелеными деревьями. Они выглядели естественными и безыскусными. И печать скорби, омрачившую существование этой маленькой общины, деревенские жители несли с достоинством, печалью и некоторой фамильярностью. Деревушка была старой, а ведь невозможно состариться, не познав горя. И потерь.

— Говорят, завтра пойдет дождь.

Гамаш поднял голову и увидел Бена, державшего на поводке древнюю и, судя по запаху, больную собаку.

— В самом деле? — Гамаш указал на место рядом с собой, и Бен опустился на скамейку, а Дэйзи блаженно рухнула на землю у его ног.

— Да, с самого утра. И похолодает.

Несколько минут мужчины сидели молча.

— Вон там жила Джейн. — Бен указал на небольшой каменный коттедж слева. — А дом рядом принадлежит Питеру и Кларе. — Гамаш взглянул в ту сторону. Их дом был немного больше жилища Джейн, и если последнее было выстроено из плитняка, то их коттедж щеголял красным кирпичом в стиле, известном под названием «лоялисты». По фронтону здания тянулась простая деревянная веранда, на которой стояли два плетеных кресла-качалки. По обе стороны входной двери располагались окна, и еще два окна он заметил наверху — они были закрыты ставнями, выкрашенными в теплый и глубокий синий цвет. В чудесном палисаднике росли розы, многолетние растения и фруктовые деревья. «Скорее всего, яблони-кислицы», — решил Гамаш. Череда деревьев, в основном кленов, отделяла участок Джейн Нил от усадьбы Морроу. Хотя теперь между ними пролегло нечто большее, чем просто деревья.

— Я живу вон там. — Бен кивнул на очаровательный белый обшитый клиновидными досками дом с верандой на первом этаже и тремя мансардными окнами над ней. — Но, полагаю, теперь и вон тот дом тоже принадлежит мне.

Он небрежно махнул рукой куда-то вверх. Гамаш подумал было, что Бен выразился метафорически или даже метеорологически. Но потом взгляд его переместился с пушистых облаков на крышу дома, стоящего на склоне холма на окраине Трех Сосен.

— Он уже несколько поколений принадлежит моей семье. Там жила моя мать.

Гамаш не знал, что сказать. Ему уже приходилось видеть подобные особняки. Много раз. Когда он учился в Крайстс-колледже, то слышал, что их называют «викторианские замки». Это название всегда казалось ему точным. И провинция Квебек, в особенности Монреаль, гордились своими замками, выстроенными шотландскими баронами-разбойниками, промышлявшими нелегальной торговлей спиртным, а также налетами на поезда и банки. Они держались исключительно на спеси и высокомерии, а это весьма ненадежное и недолговечное связующее вещество, поскольку многие из них с тех пор благополучно разрушились или были переданы в дар университету МакГилла, которому эти чудовища викторианской эпохи были нужны так же, как и вирус Эбола, возбудитель геморрагической лихорадки. Бен смотрел на дом с немым обожанием.

— Собираетесь переезжать в большой дом?

— О да. Но там нужно кое-что отремонтировать. Сейчас в некоторых комнатах можно снимать фильмы ужасов. Кошмарное зрелище.

Бен вспомнил, как однажды рассказал Кларе, что они с Питером играли в войну в подвале и обнаружили там змеиное гнездо. До этого ему еще никогда не доводилось видеть, как люди зеленеют, и Клара предоставила ему такую возможность.

— Деревню назвали в честь этих деревьев? — Гамаш взглянул на сосны.

— Так вы не знаете эту историю? Разумеется, это уже другие сосны, — не те, что росли здесь когда-то. Этим всего шестьдесят лет. Моя мать помогала сажать их, когда была маленькой. Но сосны растут здесь с тех самых пор, как была основана деревня, то есть уже больше двухсот лет. И всегда группами по три дерева. Отсюда и название — Три Сосны.

— Но почему? — заинтересованно подался вперед Гамаш. Его и в самом деле одолевало любопытство.

— Это своего рода код, тайный знак. Для лоялистов, сторонников единой империи. Они заселили все окрестные территории, за исключением земель, принадлежащих абнакам[22], естественно. — Гамаш обратил внимание, что Бен великолепным образом проигнорировал тот факт, что аборигены жили в здешних краях на протяжении нескольких тысяч лет. — Отсюда до границы с Соединенными Штатами всего несколько километров. Когда люди, сохранившие лояльность короне во время и после Войны за независимость, бежали из страны, то не могли знать, где могут чувствовать себя в безопасности. Поэтому и был разработан этот код. Группа из трех сосен означала, что лоялистам здесь рады.

— Mon Dieu, c'est incroyable[23]. Так изящно. И так просто, — сказал Гамаш. Он был поражен. — Но почему я об этом ничего не слышал? Я изучаю историю Квебека, тем не менее, эта ее сторона мне неизвестна.

— Может статься, англичане решили сохранить ее в тайне на случай, если она понадобится нам вновь.

По крайней мере, у Бена хватило такта покраснеть, когда он произнес эти слова. Гамаш развернулся и взглянул на высокого мужчину, ссутулившегося раньше времени, но не от болезни, а по привычке, длинные чувственные пальцы которого легонько придерживали поводок собаки, которая при всем желании не могла от него убежать.

— Вы серьезно?

— Последний референдум о суверенитете едва не увенчался успехом, вам это должно быть прекрасно известно. А сама кампания временами была просто отвратительной. Не слишком приятно ощущать себя меньшинством в собственной стране, — заявил Бен.

— Я отдаю себе в этом отчет. Но если Квебек отделится от Канады, вам ничего не будет угрожать. Вы же знаете, что ваши права будут соблюдены.

— Правда? Неужели у меня есть право сделать вывеску на родном языке? Или разговаривать только по-английски? Нет. Мною сразу же заинтересуется языковая полиция. Канцелярия французского языка. Меня дискриминируют. С такой постановкой вопроса согласен даже Верховный суд. А я хочу говорить по-английски, старший инспектор.

— Вы говорите по-английски. И я тоже. И мои офицеры. Нравится вам это или нет, мистер Хедли, но английский пользуется в Квебеке уважением.

— Не всегда. И далеко не все его уважают.

— Верно. Как верно и то, что не все с уважением относятся к офицерам полиции. Такова жизнь.

— Вас не уважают из-за ваших действий, из-за того, что полиция Квебека натворила в прошлом. А нас не уважают только за то, что мы англичане, за то, что мы говорим по-английски. Это не одно и то же. Вы имеете представление о том, насколько изменилась наша жизнь за последние двадцать лет? О всех тех правах, которых мы лишились? Сколько наших друзей, соседей и родственников уехали из-за царящих здесь драконовских законов? Моя мать практически не говорила по-французски, зато я владею двумя языками. Мы стараемся, инспектор, стараемся изо всех сил, но англичане по-прежнему остаются изгоями. Нас винят во всех смертных грехах. Tete carree[24]. Нет, — Бен Хедли кивнул в сторону трех мощных сосен, лениво раскачивающихся на ветру, — я предпочту сражаться за личное, а не коллективное.

В этом, как прекрасно понимал Гамаш, и заключалась принципиальная разница между англо- и франкоговорящими квебекцами, между англофонами и франкофонами; англичане верили в права личности, а французы считали, что должны защищать коллективные права. Защищать свой язык и культуру.

Это был знакомый и далеко не всегда корректный спор, но он редко сказывался на личных взаимоотношениях. Гамаш вспомнил, как несколько лет назад прочел в монреальской газете Montreal Gazette статью одного обозревателя, в которой тот писал, что Квебек живет реальностью, а не политическими бумажными дебатами.

— Все течет, все изменяется, мистер Хедли, — осторожно произнес Гамаш, надеясь ослабить напряжение, которое внезапно сгустилось над их маленькой садовой скамейкой. Франко-английские дебаты в Квебеке разводили людей по разным полюсам. Гамаш считал, что лучше всего оставить эти споры политикам, которым больше нечем заняться.

— В самом деле, старший инспектор? Вы верите, что мы действительно становимся более цивилизованными? Более терпимыми? Менее склонными к насилию? Если бы порядок вещей и в самом деле изменился, вас бы здесь не было.

— Вы явно имеете в виду смерть мисс Нил. Вы считаете, произошло убийство? — Гамаш задал этот вопрос и самому себе.

— Нет, не считаю. Но я знаю, что тот, кто поступил так с ней, намеревался совершить убийство сегодня утром. По меньшей мере, убийство ни в чем не повинного оленя. Это совсем не цивилизованный поступок. Нет, инспектор, люди не меняются. — Бен опустил голову и принялся играть поводком, который держал в руках. — Впрочем, я, наверное, ошибаюсь. — Он взглянул на Гамаша и обезоруживающе улыбнулся.

Гамаш разделял чувства Бена относительно охоты, зато был с ним в корне не согласен в отношении людей. Тем не менее их разговор позволил выяснить кое-что, а ведь в этом, собственно, и заключалась его работа.

Расставшись с Бювуаром, в течение следующих двух часов он был очень занят. Вместе с Питером Морроу и Беном Хедли он побывал в церкви, где Питер сообщил трагическое известие своей жене. Гамаш наблюдал за этой сценой, стоя у двери: ему нужно было увидеть, как она отреагирует, и еще он не хотел им мешать. Он оставил супругов, а сам вместе с мистером Хедли направился по дороге в деревню.

Старший инспектор попрощался с Беном Хедли на околице и направился прямиком в бистро. Найти его оказалось достаточно просто — здание украшали бело-голубые навесы и тенты, а на тротуаре стояли круглые деревянные столы и стулья. Несколько человеком потягивали кофе, не сводя с него глаз, пока он шагал в сторону бистро по улочке Коммонз.

Как только глаза его привыкли к полумраку, царившему внутри, он увидел не одну большую комнату, как ожидал, а целых две. В каждой был свой открытый камин, в котором уже весело трещал огонь. Стулья и столы являли собой разнокалиберный набор антикварной мебели. Кое-где у столов стояли кресла с выцветшей обивкой, на которой еще можно было разобрать фамильные гербы и девизы. Все предметы обстановки выглядели так, словно находились здесь с незапамятных времен, с самого рождения. В свое время он достаточно долго занимался охотой за антиквариатом, чтобы отличить настоящую вещь от подделки, и сразу понял, что алмазная гравировальная игла в углу в окружении бокалов, фужеров и столовой посуды представляет собой подлинную находку. В углу комнаты на длинном деревянном прилавке стоял кассовый аппарат. Там же, на прилавке, вперемежку с пакетами круп быстрого приготовления выстроились лакричные трубочки и завитки, палочки корицы и яркие леденцы в форме медведей.

Застекленная створчатая дверь позади этих комнат вела в столовую; Гамаш решил, что это, без сомнения, та самая комната, которую рекомендовал ему Бен Хедли.

— Я могу вам помочь? — обратилась к нему на прекрасном французском крупная молодая женщина с нездоровым цветом лица.

— Да. Я бы хотел переговорить с владельцем. Оливье Брюле, если не ошибаюсь.

— Почему бы вам не присесть, пока я позову его? Чашечку кофе, пока будете ждать?

В лесу было сыро и холодно, и мысль о кофе с молоком у такого чудесного огня была слишком соблазнительной, чтобы отказаться. И еще, может быть, одна или две лакричные трубочки. Ожидая месье Брюле и свой кофе, он пытался понять, что в этом уютном бистро показалось ему необычным и неожиданным. Какая-то мысль застряла в подсознании и не давала ему покоя.

— Прошу прощения, что вынуждена потревожить вас, — прозвучал у него над ухом хриплый гортанный голос. Он поднял голову и увидел пожилую женщину с коротко подстриженными седыми волосами, тяжело опиравшуюся на тросточку. Поднявшись, чтобы приветствовать ее, он обратил внимание на то, что она оказалась выше, чем он ожидал. Даже ссутулившись, она была с ним почти одного роста, и у него сложилось впечатление, что она совсем не такая немощная, какой кажется.

Арман Гамаш слегка поклонился и указал на свободный стул за своим маленьким столиком. Женщина заколебалась, но наконец соизволила сесть.

— Меня зовут Руфь Зардо. — Она произносила слова медленно и громко, словно разговаривала с глухим. — Это правда? Джейн действительно мертва?

— Да, мадам Зардо. Мне очень жаль.

Глухой удар, такой сильный и неожиданный, что Гамаш вздрогнул, потряс бистро. Он обратил внимание, что никто из остальных посетителей даже не пошевелился. Ему потребовалось какое-то мгновение, чтобы сообразить, что виновницей шума стала Руфь Зардо, которая ударила своей тростью по полу с ловкостью первобытного охотника, орудующего дубиной. Прежде он никогда не видел ничего подобного. Ему, естественно, доводилось быть свидетелем того, как люди с тросточкой в руках приподнимают ее и раздраженно стучат кончиком по полу в надежде привлечь внимание, и обычно это срабатывало. Но Руфь Зардо быстрым и явно отработанным движением перехватила свою тросточку за прямой конец, воздела ее над головой и изогнутой рукояткой изо всех сил ударила по полу.

— Что вы делаете здесь, пока Джейн лежит мертвая в лесу? Какой вы после этого полицейский? Кто убил Джейн?

В бистро на мгновение воцарилась мертвая тишина, но мало-помалу разговоры возобновились. Арман Гамаш спокойно выдержал ее надменный, властный взгляд и медленно перегнулся через стол, убедившись, что только она одна сможет услышать его слова. Руфь, очевидно, полагая, что сейчас он шепотом сообщит имя человека, который убил ее подругу, тоже подалась вперед.

— Руфь Зардо, моя работа в том и заключается, чтобы найти человека, который убил вашу подругу. И я найду его. И сделаю это таким образом, какой считаю наиболее подходящим для данной цели. Я не позволю, чтобы меня оскорбляли или проявляли ко мне неуважение. Это мое расследование. Если вы хотите что-либо сообщить или спросить, милости прошу. Но больше не смейте размахивать тростью в моем присутствии. И никогда больше не разговаривайте со мной таким тоном.

— Действительно, как я посмела вести себя так! Да, у этого офицера нелегкая работа, и он явно трудится в поте лица. — И Руфь, и ее голос поднялись одновременно. — Ну, что же, не смею более отвлекать лучшего сотрудника, какого только может предложить Служба общественной безопасности.

У Гамаша мелькнула мысль: неужели Руфь Зардо искренне верит, что ее сарказм принесет свои плоды? Ему также стало интересно, с чего это вдруг она решила вести себя с ним подобным образом.

— Миссис Зардо, могу ли я предложить вам что-нибудь? — спросила молодая официантка так, словно ничего из ряда вон выходящего не произошло. Или, быть может, она всего лишь решила прийти на помощь полицейскому и сгладить неловкость.

— Скотч, пожалуйста, Мари, — попросила Руфь. Из нее как будто выпустили воздух, и она в изнеможении откинулась на спинку стула. — Мне очень жаль. Прошу меня извинить.

Гамашу показалось, что она из тех, кому не впервой приносить извинения.

— Полагаю, в моем недостойном поведении повинна гибель Джейн, но, пожалуй, у вас еще будет возможность убедиться, что я такая всегда. Или почти всегда. К сожалению, я так и не научилась искусству выбирать, когда и с кем вступать в схватку. Странным образом жизнь представляется мне одним сплошным сражением.

— Получается, мне следует ожидать дальнейших выходок в том же духе?

— Без сомнения. Но в окопах вы будете не одиноки. И я обещаю больше не размахивать тростью. По крайней мере, в вашем присутствии.

Арман Гамаш откинулся на спинку стула, и в этот момент прибыли скотч и его cafe au lait и сладости. Он принял их и с достоинством обратился к Руфи:

— Трубочку, мадам?

Руфь взяла самую большую из них и моментально откусила кончик у красной конфеты.

— Как это случилось? — спросила она.

— Похоже на несчастный случай во время охоты. Но не знаете ли вы кого-нибудь, кто мог желать смерти вашей подруге?

Руфь рассказала Гамашу о мальчишках, швырявшихся навозом. Когда она закончила, Гамаш спросил:

— Как по-вашему, для чего подросткам было убивать ее? Я согласен с вами, их поступок достоин осуждения, но ведь она уже выкрикнула их имена вслух, так что убийство не имело никакого смысла. Какой в этом толк?

— Месть? — высказала предположение Руфь. — В этом возрасте унижение может показаться смертельным оскорблением. Разумеется, они намеревались унизить Оливье и Габри, но вышло так, что они поменялись ролями. А задирам не очень-то нравится получать сдачу той же монетой.

Гамаш кивнул. Это было вполне возможно. Впрочем, если только вы не психопат, месть должна была принять другую форму, отличную от хладнокровного убийства.

— Как давно вы были знакомы с миссис Нил?

— Мисс. Она никогда не была замужем, — поправила его Руфь. — Хотя однажды это чуть было не случилось. Как же его звали? — Она задумалась, перебирая поблекшие страницы своей памяти. — Энди. Энди Сельчук. Нет. Зель… Зель… Зелински. Андреас Зелински. Это было давным-давно. Лет пятьдесят тому назад, может, даже больше. Не имеет значения.

— Пожалуйста, расскажите мне об этом, — попросил Гамаш.

Руфь согласно кивнула головой и рассеянно помешала скотч лакричной трубочкой.

— Энди Зелински был лесорубом. На этих холмах уже которую сотню лет валят лес. Впрочем, большинство вырубок уже закрылись. Энди работал в Монт-Эко на лесозаготовительном предприятии Томпсон. Эти работяги никогда не отличались кротким нравом. Они работали семь дней в неделю на холмах, спали на голой земле, терпели бури и ураганы, в сезон спасались от медведей, а мошкара, должна быть, буквально сводила их с ума. Они мазались медвежьим жиром, чтобы отпугивать клопов и прочую кровососущую нечисть. Они больше боялись мошкары, чем барибалов[25]. Иногда на уик-энды они выходили из леса, похожие на живые отбросы.

Гамаш внимательно слушал. Ему было по-настоящему интересно, хотя он и не был уверен, что рассказ имеет какое-либо отношение к расследованию.

— Однако на предприятии Кей Томпсон все обстояло по-другому. Не знаю, как ей это удавалось, но она умудрялась держать этих парней в руках. Никто из них не осмеливался ссориться с Кей, — с восхищением заключила Руфь. — Энди Зелински со временем стал бригадиром. Он был прирожденным лидером. Джейн влюбилась в него, хотя, должна признаться, почти все мы сходили по нему с ума. Эти его здоровенные ручищи и обветренное лицо… — Гамаш почувствовал, что сейчас она не видит его; мыслями Руфь унеслась в далекое прошлое. — Он был крупным мужчиной, но при этом нежным. Нет, не так, это неподходящее слово. Порядочным, вот. Он мог быть жестким, даже жестоким иногда. Но не злобным. И еще он был чистым. Он него пахло мылом «Айвори». Он приходил в город вместе с другими лесорубами с лесопилки Томпсон, и они отличались от прочих тем, что от них не воняло протухшим медвежьим жиром. Кей, должно быть, драила их щелоком.

Гамаш подумал о том, что как же низко была опущена планка, если для того, чтобы понравиться женщине, мужчина всего лишь не должен был пахнуть медвежьим жиром.

— И вот на танцах в честь открытия окружной ярмарки Энди выбрал Джейн. — Руфь умолкла, погрузившись в воспоминания. — Все равно не понимаю, — призналась она. — Я хочу сказать, Джейн была славненькой и все такое. Мы все любили ее. Но, откровенно говоря, она была страшной, как смертный грех. Вылитое пугало.

Руфь громко расхохоталась, так ее развеселил созданный ею образ. Впрочем, она была права. У молоденькой Джейн было вытянутое лицо, которое, казалось, мчится впереди нее, словно тянется за чем-то, длинный нос и скошенный подбородок. Кроме того, она страдала близорукостью, хотя ее родители наотрез отказывались признать, что могли произвести на свет ребенка, который не был совершенством, и посему просто не обращали внимания на ее слабое зрение. Это лишь подчеркивало ее ищущий взгляд, когда она изо всех сил вытягивала шею, пытаясь рассмотреть окружающий мир. У нее вечно было такое выражение лица, словно она хотела спросить: «Это и вправду съедобно?» А еще молодая Джейн была круглолицей и полнощекой. Такой и осталась на всю жизнь.

— По какой-то неведомой причине Андреас Зелински выбрал ее. Они танцевали вдвоем весь вечер. Это надо было видеть. — Голос Руфи стал жестким.

Гамаш попытался представить молодую Джейн, невысокую, чопорную и полненькую, танцующую с огромным мускулистым лесорубом.

— Они полюбили друг друга, но ее родители все узнали и положили этой истории конец. Поднялась изрядная шумиха. Джейн была дочерью главного бухгалтера мукомольни Хедли Миллз. Немыслимо, чтобы она вышла замуж за простого лесоруба.

— Что же случилось? — не мог не спросить он.

Она взглянула на него так, словно удивилась тому, что он еще здесь.

— A-а, Энди умер.

Гамаш вопросительно приподнял брови.

— Успокойтесь, инспектор Клозо, — небрежно обронила Руфь. — Произошел несчастный случай в лесу. На него упало дерево. Куча свидетелей. Такое случается постоянно. Хотя, конечно, тогда ходили романтические сплетни о том, что у него было разбито сердце и он проявил умышленную небрежность. Дерьмо собачье. Я ведь тоже его знала. Она ему нравилась, может быть, он даже любил ее, но уж чокнутым его никак нельзя было назвать. Время от времени всех нас кто-нибудь бросает, но мы ведь не убиваем себя. Нет, это был типичный несчастный случай.

— А что же Джейн?

— Она уехала учиться в колледж. Через пару лет вернулась с дипломом учительницы и стала работать в здешней школе. В пансионате, здание под номером шесть.

На руку Гамаша упала тень, и он поднял голову. Рядом стоял мужчина тридцати с небольшим лет, светловолосый, подтянутый, одетый с той подчеркнутой небрежностью, которая присуща моделям из каталога «Лэндз Энд». Он выглядел усталым, но готовым оказать помощь и содействие.

— Прошу прощения, что заставил вас ждать. Меня зовут Оливье Брюле.

— Арман Гамаш, старший инспектор отдела по расследованию убийств, Сюртэ, Служба общественной безопасности Квебека.

Гамаш не видел этого, но на лице у Руфи проступило изумление. Она явно недооценивала своего собеседника. Оказывается, он большой начальник! А она назвала его «инспектором Клозо», хотя это было единственное оскорбление, которое она смогла припомнить.

После того как Гамаш договорился об обеде для своей бригады, Оливье повернулся к Руфи:

— Как поживаешь? — И осторожно коснулся ее плеча.

Она поморщилась, словно обжегшись.

— Бывало и хуже. Как дела у Габри?

— Не так чтобы очень. Ты ведь знаешь Габри, у него вечно душа нараспашку. — Вообще-то иногда Оливье казалось, что Габри так и родился вывернутым наизнанку.

Перед тем как Руфь ушла, Гамаш получил краткое жизнеописание Джейн. Кроме того, он узнал имя ее ближайшей родственницы. Племянница, которую звали Иоланда Фонтейн, агент по торговле недвижимостью, жила и работала в Сен-Реми. Он взглянул на часы. 12:30. Городок Сен-Реми находился в пятнадцати минутах езды на автомобиле. Он еще может успеть побывать там до обеда. Сунув руку в карман за бумажником, он увидел выходящего из бистро Оливье и решил, что стоит попытаться одним выстрелом убить двух зайцев.

Схватив с вешалки плащ и шляпу, он заметил маленький белый ярлычок на одном из крючков. И тут до него дошло, что показалось ему странным и необычным в этом бистро. Надевая плащ, он огляделся по сторонам, обвел внимательным взглядом столы, стулья, зеркала и прочие предметы обстановки. На каждом из них висел ярлычок-ценник. Это был магазин. Здесь продавалось все. Можно было съесть рогалик и купить тарелку, на которой вам его подали. Гамаш испытал прилив удовольствия оттого, что ему удалось решить маленькую загадку. Несколькими минутами позже он сидел в машине Оливье, которая увозила их в Сен-Реми. Было совсем нетрудно убедить Оливье подвезти его. Владелец бистро горел желанием оказаться полезным.

— Будет дождь, — заметил Оливье, когда машина запрыгала по ухабам дороги.

— А завтра похолодает, — добавил Гамаш.

Оба мужчины согласно кивнули. Через пару километров инспектор снова заговорил:

— Какой она была, мисс Нил?

— Я до сих пор не могу поверить в то, что кто-то убил ее. Она была замечательным человеком. Добрым и отзывчивым.

Подсознательно Оливье ставил знак равенства между тем, как люди жили, и тем, как они умирали. Подобное всегда производило на Гамаша неизгладимое впечатление. Почти всегда люди ожидали, что если ты был хорошим человеком, то и кончина твоя будет достойной, и что убивают только тех, кто этого заслуживает. И уж конечно, зверски убивают только тех, кто этого заслуживает вдвойне. Потаенный и невидимый, здесь присутствовал лейтмотив, который говорил, что те, кого убивают, в какой-то степени и каким-то образом сами напрашивались на это. Вот почему убийство человека, которого все считали милым и добрым, вызывало такой шок. Возникало ощущение, что произошла какая-то чудовищная ошибка.

— Я еще не встречал человека, который был бы безупречно милым и добрым. Неужели у нее не было недостатков? Может быть, она незаслуженно обидела кого-нибудь?

Пауза затянулась, и Гамаш решил, что Оливье позабыл о заданном вопросе. Но все равно терпеливо ждал ответа. Арман Гамаш вообще был терпеливым человеком.

— Мы с Габри живем здесь всего двенадцать лет. До этого я не был знаком с ней. Но должен честно признаться, что не слышал ни единого плохого слова о Джейн.

Они прибыли в Сен-Реми, городок, который был немного знаком Гамашу, — когда дети были еще маленькими, они всей семьей катались на лыжах с горы на окраине.

— Перед тем как вы отправитесь на встречу, может быть, мне стоит хотя бы в общих чертах познакомить вас с ее племянницей Иоландой?

Гамаш уловил рвение, прозвучавшее в голосе Оливье. Совершенно очевидно, ему есть о чем рассказать. Но с этим придется подождать.

— Не сейчас, на обратном пути.

— Отлично.

Оливье припарковал машину и указал на агентство недвижимости на маленькой улочке. Если расположенный по соседству Уильямсбург отличался старомодностью и изяществом, то Сен-Реми представлял собой всего лишь обычный старый городок, каких много в округе Тауншип. Построенный без какого-либо плана и населенный, главным образом, представителями рабочего класса, он почему-то выглядел настоящим по сравнению с намного более красивым Уильямсбургом, главным городом округа. Они договорились встретиться у машины в 13:15. Гамаш обратил внимание, что хотя на заднем сиденье у Оливье лежали какие-то вещи, он не запер машину. Просто вылез из-за руля и отправился по своим делам.

У двери старшего инспектора Гамаша широкой голливудской улыбкой приветствовала блондинка.

— Месье Гамаш, я — Иоланда Фонтейн.

Она протянула руку и, не успел он ответить на приветствие, принялась судорожно ее пожимать. Он заметил, как она оценивающе обвела его взором с головы до ног. Он позвонил перед отъездом из Трех Сосен, чтобы наверняка застать ее в конторе, и, без сомнения, он сам или его плащ фирмы «Берберри» произвели нужное впечатление.

— Присаживайтесь, пожалуйста. Какого рода недвижимость вас интересует?

Она подвела его к креслу в форме чаши с оранжевой обивкой. Вытащив удостоверение личности, он подтолкнул его к ней по столу, наблюдая за тем, как улыбка у нее на лице увяла.

— Что еще натворил этот чертов выродок?

Ее изысканный французский исчез, уступив место уличному жаргону, грубому и резкому. Женщина говорила, стиснув зубы.

— Мадам, вы ошибаетесь. Джейн Нил — ваша тетка? Из Трех Сосен?

— Да. Почему вы об этом спрашиваете?

— К сожалению, у меня для вас плохие новости. Сегодня вашу тетку обнаружили мертвой.

— О нет, — воскликнула она с таким чувством, с каким обращаются к пятну на любимой тенниске. — Сердце?

— Нет. Смерть ее не была естественной.

Иоланда Фонтейн смотрела на старшего инспектора, словно стараясь понять скрытый смысл его слов. Она отчетливо сознавала значение каждого слова в отдельности, но, сложенные вместе, они казались ей совершеннейшей абракадаброй.

— Не была естественной? Что это означает?

Гамаш взглянул на женщину, сидевшую перед ним. Покрытые лаком, наманикюренные ногти, пышные светлые волосы, уложенные в замысловатую прическу, лицо, накрашенное так, будто она собралась на бал сейчас, в полдень. Должно быть, совсем недавно ей минуло тридцать, решил он, но чрезмерный макияж странным и неожиданным образом заставлял ее выглядеть на все пятьдесят. Непохоже, чтобы она жила нормальной и естественной жизнью.

— Ее нашли в лесу. Мертвой.

— Ее убили? — прошептала она.

— Мы не знаем. Насколько я понимаю, вы ее ближайшая родственница. Это действительно так?

— Да. Моя мать была ее младшей сестрой. Она умерла от рака груди четыре года назад. Они были очень близки. Вот так. — Иоланда попыталась скрестить пальцы, но у нее ничего не получилось. Ногти со стуком ударялись друг о друга, словно давали кукольное представление, посвященное чемпионату мира по армрестлингу. Она отказалась от этой попытки и бросила на Гамаша многозначительный взгляд. — Когда я смогу попасть в дом? — пожелала она узнать.

— Простите?

— В Трех Соснах. Тетя Джейн всегда говорила, что он достанется мне.

Гамашу в свое время пришлось повидать достаточно скорби и печали, чтобы знать, что люди выражают и переживают их по-разному. Его мать, проснувшись однажды утром и обнаружив, что супруг, с которым она прожила в браке пятьдесят лет, умер во сне, первым делом позвонила своему парикмахеру, чтобы отменить назначенный визит. Гамаш прекрасно сознавал, что не стоит судить о людях только по тому, как они ведут себя в первые мгновения после того, как им сообщили трагическое известие. Тем не менее, вопрос был очень странным.

— Не знаю. Мы сами там еще не были.

Иоланда заволновалась.

— Знаете, у меня есть ключ. Не могу ли я войти туда раньше вас, вроде как прибраться для начала?

На мгновение он задумался, не был ли этот вопрос автоматической реакцией агента по торговле недвижимостью.

— Нет.

Лицо Иоланды напряглось и покраснело, став точно такого же цвета, как и ее ногти. Эта женщина явно не привыкла слышать «нет». И еще она не умела владеть собой.

— Я звоню своему адвокату. Дом принадлежит мне, и я не разрешаю вам входить туда. Понятно?

— Раз уж мы заговорили об адвокатах… Вы, случайно, не знаете, услугами кого из них пользовалась ваша тетя?

— Стикли. Его зовут Норман Стикли. — В голосе ее появились визгливые нотки. — Время от времени мы прибегаем к его помощи для оформления сделок в Уильямсбурге и окрестностях.

— Могу я получить его координаты?

Пока она витиеватым почерком записывала адрес на листе бумаги, Гамаш огляделся. Он обратил внимание, что на стендах с пометкой «Продается» были выставлены на торги целые усадьбы — великолепные, красивые, но пришедшие в упадок старые особняки. Хотя большую часть предложения составляли здания попроще. У Иоланды, кроме того, покупателей ждали многочисленные кооперативные квартиры и жилые прицепы. Кто-то ведь должен продавать и их. Хотя, вероятно, продать особняк, пусть даже возраст его исчисляется сотней лет, намного легче, чем жилой прицеп. И еще одно соображение пришло ему в голову: чтобы сводить концы с концами, нужно продавать очень много жилых прицепов.

— Вот, — сказала она и толкнула к нему лист по столу. — Мой адвокат свяжется с вами.

Гамаш обнаружил, что Оливье уже ждет его в машине.

— Я опоздал? — поинтересовался он и взглянул на часы. Они показывали 13:10.

— Нет, вы вернулись даже чуточку раньше. А мне только и надо было, что забрать немного лука-шалота к сегодняшнему обеду. И, честно говоря, я подумал, что ваше интервью с Иоландой не займет много времени. — Оливье улыбнулся, сворачивая на улицу рю Принсипаль. — Как ваши успехи?

— Все прошло не совсем так, как я ожидал, — признался Гамаш.

Оливье коротко рассмеялся.

— Она порядочная стерва, наша Иоланда. Она хотя бы не ударилась в истерический плач?

— Да вроде бы нет.

— Удивительно. Я готов был держать пари, что при наличии подходящей аудитории, да еще в лице полицейского инспектора, она постарается выжать максимум из своей роли единственной оставшейся в живых наследницы. Она всегда ценила имидж превыше реальности. Я даже не уверен, что она еще понимает, в чем заключается реальность, поскольку так занята созданием собственного имиджа.

— Какого именно имиджа?

— Успешной леди. Ей нужно, чтобы в ней видели счастливую и успешную жену и мать.

— А разве это не нужно всем нам?

При этих словах Оливье бросил на него игривый взгляд гомосексуалиста. Гамаш поймал его и сообразил, что он только что сказал. Он приподнял бровь, словно возвращая Оливье его взгляд, и тот снова рассмеялся.

— Я имел в виду, — в свою очередь улыбнулся и Гамаш, — что у всех у нас есть общественный имидж, который мы носим на людях.

Оливье кивнул. Это было правдой. «Причем особенно справедливо это было в сообществе гомосексуалистов, — подумал он, — где ты должен быть забавным, умным, циничным и обязательно привлекательным». Как тягостно ему было все время выглядеть утомленным и пресыщенным! Это как раз и стало одной из причин того, что он сбежал из города в деревню. Он чувствовал, что в Трех Соснах ему представится возможность быть самим собой. На что он не рассчитывал, так это на то, что понадобится столько времени, чтобы наконец выяснить, что же он собой представляет.

— Это правда. Но мне кажется, в случае с Иоландой все намного сложнее. Она похожа на декорации к голливудским фильмам. Роскошный фальшивый фасад, а позади пустота и уродство. Ограниченная и пустая особа.

— Какие у нее были отношения с мисс Нил?

— Они, похоже, были очень близки, когда Иоланда была маленькой, но потом что-то произошло. Между ними словно кошка пробежала. Хотя я понятия не имею, что именно там стряслось. Должно быть, нечто очень серьезное, потому как Иоланда на стенку лезет, когда ее спрашивают об этом. Джейн наотрез отказывалась встречаться с Иоландой.

— В самом деле? Почему?

— Не имею ни малейшего представления. Может быть, Клара знает. Вам могла бы многое рассказать на этот счет Тиммер Хедли, но ведь она умерла.

Ага, опять то же самое. Смерть Тиммер, незадолго до гибели Джейн.

— Тем не менее, Иоланда Фонтейн, похоже, уверена в том, что мисс Нил оставила все ей.

— Очень может быть. Кое-кто до сих пор считает, что родная кровь — не вода, и все такое прочее.

— Ей просто-таки не терпится попасть в дом мисс Нил раньше нас. Почему, как вы думаете?

Оливье задумался.

— Не могу сказать ничего определенного. Не думаю, что кто-нибудь другой сможет ответить на этот вопрос, поскольку никто и никогда не бывал у Джейн дома.

— Прошу прощения? — Гамаш решил, что ослышался.

— Знаете, это звучит странно, но я настолько привык к этому, что мне и в голову не пришло упомянуть о таком ее чудачестве. Да. Пожалуй, это можно считать единственной странностью Джейн. Она пускала нас только в прихожую и на кухню. Но никогда и никого не приглашала в дом.

— Может быть, Клара…

— И Клару тоже. И Тиммер. Никого.

Гамаш сделал мысленную зарубку в первую очередь заняться этим вопросом сразу же после обеда. Они вернулись обратно в деревушку вовремя, до назначенного срока оставалось еще несколько минут. Гамаш снова уселся на скамейку на деревенском выгоне и принялся наблюдать, как в Трех Соснах течет повседневная жизнь, покой которой был нарушен смертью. На несколько минут к нему присоединился Бен, но потом он потащил Дэйзи домой. Прежде чем вернуться в бистро на обед, Гамаш еще раз перебрал в памяти все, что ему довелось услышать, и задумался над тем, кому могло понадобиться убивать самое доброту.

Бювуар установил большущий стенд с листами бумаги и маркерами «Мэджик маркер». Гамаш уселся рядом с ним в отдельной задней комнате бистро Оливье и бросил взгляд сквозь застекленную створчатую дверь. Ему были видны столы с нераскрытыми зонтиками над ними, позади текла река. Белла-Белла. Вполне подходящее название.

Комнату заполонили голодные и замерзшие офицеры Службы общественной безопасности. Гамаш обратил внимание, что агент Николь села в стороне от всех и мельком подивился тому, что она предпочла отгородиться от остальных. Бювуар докладывал первым и одновременно жевал сэндвич с ветчиной. Сэндвич впечатлял размерами: толстый ломоть ветчины, вырезанный из огромного жареного куска мяса, с медовой горчицей и ломтями подсохшего сыра, плюс только что испеченная булочка.

— Мы тщательно прочесали место преступления и обнаружили, — Бювуар сверился с блокнотом, запачкав страницу горчицей, — три старые бутылки из-под пива.

Гамаш приподнял бровь.

— И все?

— И еще пятнадцать миллионов листьев. Рана выглядит так.

Красным маркером Бювуар нарисовал круг. Офицеры наблюдали за ним, не проявляя ни малейшего интереса. Но тут Бювуар поднял руку и пририсовал четыре линии, исходящие из круга, подобно розе ветров на компасе. Кое-кто из полицейских перестал жевать и опустил бутерброд. Им явно стало интересно. Рисунок походил на грубую карту деревушки Три Сосны. Рассматривая жутковатое изображение, Гамаш задал себе вопрос, а не сделал ли убийца это намеренно.

— Может стрела оставить такую рану? — спросил Бювуар. Похоже, никто не знал, что ему ответить.

«Если подобную рану оставила стрела, — думал Гамаш, то где же она? Она должна была остаться в теле». Перед мысленным взором старшего инспектора вдруг возник собор Нотр-Дам де Бон Секур, в который они иногда ходили вместе с Рене-Мари. Стены его были сплошь покрыты фресками с изображениями святых, пребывающих на разных стадиях мучений и экстаза. И один из этих образов пришел ему сейчас на память. Святой Себастьян, корчащийся, падающий, тело все утыкано стрелами, каждая из которых торчит подобно жертвенному обвиняющему персту. Точно также и из тела Джейн Нил должна была торчать стрела и указывать на того, кто совершил это преступление. А вот выходного отверстия быть не должно. Но оно было. Еще одна загадка.

— Давайте пока оставим это и пойдем дальше. Следующий отчет.

Обед шел своим чередом. Офицеры сидели полукругом возле стенда, слушали и высказывали свои мысли. Сама атмосфера способствовала обмену мнениями. Старший инспектор свято верил в дух сотрудничества, а не соперничества, который царил в его бригаде. Но при этом он понимал, что среди руководящих работников Службы общественной безопасности пребывает в меньшинстве. Он считал, что хороший лидер обязан быть и хорошим последователем. И он требовал от членов своей бригады с уважением относиться друг к другу, уметь выслушивать чужое мнение и поддерживать друг друга. Не всем это нравилось. Конкуренция и соперничество в полиции были очень сильны, и по служебной лестнице продвигались те, кто добивался нужных результатов. Почти раскрыть убийство или раскрыть его вторым было недостаточно. Гамаш знал о том, что иногда награды и посты в Сюртэ, Службе общественной безопасности, получают случайные люди, поэтому сам награждал своих людей. У него в отделе была почти стопроцентная раскрываемость, при этом он знал, что никогда не получит повышения ни в звании, ни в должности, которую он занимал вот уже двенадцать лет. Но он считал себя счастливым человеком.

Гамаш впился зубами в жареного цыпленка и овощной багет и решил, что ему определенно нравится столоваться здесь. Кое-кто из его сотрудников заказал пиво, но Гамаш отказался, он предпочитал имбирный лимонад. Груда бутербродов на блюде быстро таяла.

— Коронер обнаружил нечто странное, — сообщила Изабелла Лакост. — В ране застряли два обрывка пера.

— А что, разве у стрел нет оперения? — поинтересовался Гамаш. Он снова воочию представил себе святого Себастьяна и его стрелы — все, как одна, оперенные.

— Раньше было, — быстро вставила Николь, с радостью ухватившись за возможность продемонстрировать свою эрудицию. — Но теперь оперение пластмассовое.

Гамаш кивнул.

— Я не знал. Еще что-нибудь?

— Как вы сами видели, крови было совсем немного, что вполне согласуется с версией о мгновенной смерти. Она погибла там, где ее нашли. Тело не трогали. Предположительное время смерти — между шестью тридцатью и семью часами утра сегодня.

Гамаш рассказал своим сотрудникам о том, что узнал от Оливье и Иоланды, и раздал поручения. Первым делом следовало обыскать дом Джейн Нил. И как раз в эту секунду зазвонил сотовый телефон Гамаша. Это был адвокат Иоланды Фонтейн. Гамаш не повысил голос, но разочарование его было очевидным.

— Пока что мы не сможем попасть в дом Джейн Нил, — сообщил он, закончив разговор. — Невероятно, но адвокат миссис Фонтейн сумел отыскать судью, который согласился подписать постановление, запрещающее нам провести обыск в доме.

— До каких пор? — спросил Бювуар.

— До тех пор, пока не будет доказано, что это убийство или что миссис Фонтейн не наследует дом. Расставим приоритеты заново. Необходимо найти завещание Джейн Нил и собрать как можно больше информации о местных лучниках. Также я хочу знать, для чего охотнику, если он случайно застрелил мисс Нил, понадобилось вытаскивать стрелу. Кроме того, следует поподробнее разузнать об обстоятельствах смерти Тиммер Хедли. Я постараюсь организовать оперативный штаб по расследованию убийства где-нибудь здесь, в Трех Соснах. Я также собираюсь побеседовать с четой Морроу. Бювуар, я хочу, чтобы вы пошли со мной. Агент Николь, вы тоже.

— Сегодня День Благодарения, — напомнил Бювуар.

Гамаш остановился. Он совсем забыл об этом.

— У кого-то есть планы на сегодняшний ужин?

Все подняли руки. Если на то пошло, у него самого тоже были планы. Рене-Мари пригласила на ужин их лучших друзей. Это будет вечеринка в узком кругу, так что его присутствие весьма и весьма желательно, чтобы не сказать обязательно.

И он сомневался, что отговорка относительно курса лечения, который он якобы проходит, сработает на этот раз.

— Меняем планы. В четыре часа отправляемся в Монреаль, то есть через полтора часа. За оставшееся время постарайтесь сделать как можно больше. Продолжайте осмотр места происшествия и прилегающей территории. Работаем по горячим следам, потому что индейка ждать не будет.

Бювуар открыл деревянные ворота, за которыми начиналась извилистая дорожка, ведущая к дверям коттеджа. Вокруг дома цвели порозовевшие от холода гортензии. Сама дорожка была обсажена старыми садовыми розами, между которыми росли какие-то пурпурные цветы. Лаванда, решил Гамаш. Он сделал мысленную пометку при случае спросить у миссис Морроу, как они называются. Наперстянку и алтей он узнал сразу же, без подсказки. Единственное неудобство их квартиры в Утремонте, по его мнению, заключалось в том, что у них были только наружные ящики для растений, в которых можно было высаживать цветы. Вот такой садик пришелся бы им очень кстати. А здесь он прекрасно подходил скромному кирпичному домику, к которому они приближались по тропинке. Не успели они постучать в дверь, как она распахнулась, и Питер пригласил их в небольшую прихожую. В стену были вбиты крючья, на которых висели пальто и плащи, а под длинной деревянной скамьей виднелись сапоги.

— В новостях из Бурлингтона передали, что ожидается дождь, — сообщил Питер, принимая у них верхнюю одежду. Он проводил их в большую кухню в деревенском стиле. — Разумеется, они почти всегда ошибаются. У нас здесь нечто вроде микроклимата. Должно быть, это из-за гор.

Комната была теплой и уютной, с тускло мерцающими деревянными поверхностями и открытыми полками, на которых теснилась фаянсовая посуда, оловянные кружки и стаканы. Лоскутные коврики выглядели так, словно их нарочно в беспорядке разбросали по виниловому полу, отчего комнату наполняло спокойное очарование. На одном конце огромного соснового стола виднелся большущий букет, целый остров. С другой его стороны сидела Клара, закутавшись в вязаный шерстяной платок. Она выглядела больной и потерянной.

— Кофе? — Питер вовсе не был точно уверен, что предписывает на этот счет этикет, но все трое отказались.

Клара слабо улыбнулась и поднялась из-за стола, протягивая руку, отчего шерстяной платок соскользнул у нее с плеча. «В нас настолько укоренилась привычка быть вежливыми, — сказал себе Гамаш, — что, даже лишившись близкого человека и ужасно страдая от этого, мы стараемся выдавить улыбку».

— Мне очень жаль. Примите мои соболезнования, — обратился он к Кларе.

— Благодарю вас.

— Прошу вас присесть вон туда, — шепнул старший инспектор на ухо Николь, указывая на простой сосновый стул, стоявший у дверей в прихожую, — и делать заметки.

«Заметки… — сказала себе Николь. — Он обращается со мной, как с секретаршей. Два года в Сюртэ, Службе общественной безопасности Квебека, а меня просят делать заметки». Остальные устроились за кухонным столом. Она обратила внимание на то, что ни Гамаш, ни Бювуар не стали доставать блокноты.

— Мы полагаем, что смерть Джейн Нил стала результатом несчастного случая, — начал Гамаш, — но здесь мы столкнулись с одной проблемой. Мы не можем найти оружия, и никто не признался в совершении этого преступления, так что, боюсь, нам придется классифицировать происшедшее как смерть при подозрительных обстоятельствах. Может быть, вы назовете кого-нибудь, кто желал бы зла вашей подруге?

— Нет. Ни единой живой души. Джейн организовывала распродажу домашней выпечки и подержанных вещей для местного отделения Союза Женщин Англиканской Церкви здесь, в храме Святого Томаса. Она была школьной учительницей на пенсии. Вела спокойный и размеренный, не богатый событиями образ жизни.

— Миссис Морроу?

Клара ненадолго задумалась. Но мозг ее словно впал в спячку, неспособный дать четкий и ясный ответ на вопрос.

— Кому-нибудь была выгодна ее смерть? — Гамаш надеялся, что, быть может, ей легче будет ответить на более конкретный вопрос.

— Не думаю, — Клара наконец собралась с силами, испытывая неловкость оттого, что ее обуревали столь сильные чувства. — Она была вполне довольна собой, и уж никак ее нельзя было назвать состоятельным человеком, хотя мы никогда не говорили на эту тему. Жизнь здесь не такая уж дорогая, слава Богу. Она выращивала овощи, да и то большую их часть раздавала знакомым. Я всегда думала, что для нее это, скорее, было средством занять себя, а не жизненной необходимостью.

— А что вы можете сказать о ее доме? — пришла очередь Бювуара задавать вопросы.

— Да, он должен стоить изрядно, — ответил Питер. — Впрочем, изрядно по меркам Трех Сосен, а не Монреаля. Наверное, она могла бы выручить за него, скажем, тысяч сто пятьдесят. Может быть, чуть больше.

— Может быть, ее смерть была выгодна для кого-нибудь в ином смысле?

— Мне об этом ничего не известно.

Гамаш решил сменить тему.

— Нам нужно помещение для временного оперативного штаба, комната для совещаний, как мы ее называем. Уединенное и спокойное место, где мы могли бы обсуждать ход расследования. Здесь, в Трех Соснах. Вы не могли бы порекомендовать что-либо?

— Железнодорожная станция. Вокзал. Он больше не используется. Там располагается штаб добровольной пожарной дружины. Я уверен, что они не будут возражать против вашего соседства.

— Боюсь, нам нужно что-либо более уединенное и спокойное.

— Тогда есть еще старое здание школы, — предложила Клара.

— Та, в которой работала мисс Нил?

— Точно, — сказала Питер. — Сегодня утром мы проходили мимо. Она принадлежит Хедли, но теперь в здании располагается клуб лучников.

— Клуб лучников? — переспросил Бювуар, не веря своим ушам.

— Он существует у нас уже давно. Мы с Беном организовали его много лет назад.

— Он заперт? У вас есть ключ?

— По-моему, у меня где-то есть ключ. И у Бена тоже, если не ошибаюсь. Но он никогда не запирается. Может быть, зря.

Он взглянул на Клару, пытаясь обрести в ней утешение или хотя бы понять, о чем она думает. Но лицо ее ничего не выражало. Гамаш кивнул Бювуару, и тот вытащил свой сотовый телефон, набирая номер, пока остальные продолжали разговор.

— Я бы хотел организовать утром общее собрание всей общины, — сказал Гамаш, — в церкви Святого Томаса, в одиннадцать тридцать. Но сначала нужно предупредить всех жителей.

— Нет ничего проще. Скажите об этом Оливье. Они с Габри соберут сюда всю провинцию да еще актерскую труппу «Кошек» в придачу. Тем более что его партнер Габри — руководитель церковного хора.

— Не думаю, что нам понадобится музыкальное сопровождение, — заметил Гамаш.

— Согласен с вами, но ведь вам как-то нужно попасть внутрь. А у него есть ключи.

— Клуб любителей стрельбы из лука открыт, а церковь заперта?

— Священник родом из Монреаля, — пояснил Питер.

Гамаш распрощался, и трое блюстителей закона зашагали к уже знакомой им деревенской площади. На ходу они расшвыривали упавшие листья, отчего те взлетали в воздух, распространяя вокруг мускусный запах осени.

Гостиница при бистро типа «постель и завтрак» расположилась наискосок от выстроившихся в ряд зданий делового квартала, на углу улицы Олд-стейдж-роуд, по которой можно было выехать из Трех Сосен. Когда-то в ней размещалась почтовая станция для дилижансов, следовавших по наезженному маршруту из Уильямсбурга в Сен-Реми. Пребывавшая в запустении, с приездом Оливье и Габри она вновь гостеприимно распахнула двери, давая приют усталым странникам. Гамаш сообщил Бювуару, что намеревается раздобыть здесь информацию и номер для ночлега.

— Надолго вы собираетесь в ней остановиться? — поинтересовался Бювуар.

— Пока мы не закончим расследование этого дела или пока его у нас не заберут.

— Должно быть, багет был чертовски вкусным.

— Вот что я вам скажу, Жан Ги. Если бы он добавил в него грибы, я бы купил это чертово бистро и поселился в нем. Думаю, там мне было бы намного комфортнее, чем во многих иных местах, где нам с вами довелось побывать.

Он говорил сущую правду. По делам службы им пришлось немало поездить по стране, они бывали даже в таких отдаленных местечках, как Кууджуак и Гаспе, Шеффервиль и Джеймс Бэй. Иногда им приходилось уезжать из дома на несколько недель кряду. Бювуар надеялся, что на этот раз все будет по-другому, ведь они находятся совсем рядом с Монреалем. Очевидно, он ошибся.

— Закажите номер и для меня.

— Николь? — Старший инспектор оглянулся на своего агента. — Не хотите составить нам компанию?

У Иветты Николь возникло ощущение, что она только что выиграла крупный приз в лотерею.

— С удовольствием. У меня нет с собой сменной одежды, но это не проблема, я могу одолжить ее у кого-нибудь, а эту, что на мне, постирать в тазу сегодня вечером…

Гамаш выставил вперед руку.

— Вы меня не слушали. Сегодня вечером мы вернемся домой, а работать здесь начнем завтра.

Проклятие! Ее энтузиазм в очередной раз обернулся против нее же самой. Неужели она никогда ничему не научится?

На каждой ступеньке лестницы, поднимавшейся к широкой веранде гостиницы, расположились тыквы с вырезанными на них узорами. Когда Гамаш вошел внутрь и его со всех сторон окружили потертые восточные ковры, мягкие набивные стулья, абажуры с кистями и разнообразные газовые лампы, ему показалось, что он вновь оказался в доме своих дедушки и бабушки. Это впечатление только усилилось оттого, что в помещении пахло выпечкой. В это мгновение через вращающиеся двери вошел крупный мужчина в отделанном оборками фартуке, на котором красовалась надпись: «Не доверяйте тощему повару». Гамаша потрясло его поразительное сходство с бабушкой.

Габри шумно вздохнул и поднес бледную руку ко лбу жестом Глории Суонсон[26], который нечасто можно увидеть по эту сторону.

— Оладьи?

Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что даже Гамаш оказался застигнутым врасплох.

— Прошу прощения, месье?

— У меня есть морковь, финики, бананы. А также кое-что особенное в честь Джейн под названием «Шарль де Миль».

С этими словами Габри исчез, чтобы вновь появиться через минуту с большим плоским блюдом в руках, на котором горкой были сложены оладьи, искусно украшенные фруктами и розами.

— Разумеется, это не розы сорта «Шарль де Миль». Те уже давно отцвели.

По лицу Габри ручьем потекли слезы, и блюдо предательски задрожало у него в руках. Только быстрая реакция Бювуара, обостренная чувством голода, позволила спасти угощение.

— Desole. Excuse-moi[27]. Мне так грустно!

Габри мешком упал на один из диванов, безвольно опустив руки и ноги. У Гамаша сложилось впечатление, что, несмотря на разыгранное драматическое представление, мужчина был искренен в своих чувствах. Он дал Габри время собраться с мыслями и взять себя в руки, отдавая себе при этом отчет, что, вполне возможно, еще ни разу в жизни Габри не приходилось брать себя в руки. Потом он попросил сообщить жителям деревушки о том, что завтра утром состоится собрание, и открыть для этого церковь. Кроме того, он забронировал номера в гостинице, обещающей постель и завтрак.

— Поздний завтрак, — поправил его Габри. — Но вы можете получить его вместе с ранним завтраком, если хотите, поскольку помогаете совершить правосудие над этим негодяем.

— У вас нет никаких предположений, кто мог убить ее?

— Это был охотник, не так ли?

— На самом деле мы пока не может утверждать этого. Но если это был не охотник, то кто, по-вашему?

Габри потянулся за оладьей. Бювуар счел это позволением попробовать угощение. Они были еще горячие, прямо из духовки.

Две оладьи Габри хранил молчание, а потом негромко произнес:

— Знаете, никого не могу назвать. Но… — он устремил внимательный взгляд карих глаз на Гамаша, — вы ведь не ожидали от меня этого, правда? Я хочу сказать, именно это и есть самое ужасное в убийстве, верно? Мы не подозреваем, что оно вот-вот произойдет. Наверное, я путано изъясняюсь. — Он протянул руку за очередной оладьей и съел ее вместе с розовыми лепестками и всем остальным. — Люди, на которых я злился больше всего, наверное, даже не замечали этого. Понимаете, о чем я говорю?

Казалось, он умоляет Гамаша понять, что он имеет в виду.

— Да. Прекрасно вас понимаю, — искренне ответил старший инспектор. Немногие были в состоянии так быстро понять, что в основе преднамеренного убийства, как правило, лежали отвратительные чувства и эмоции, жадность, ревность, страх, причем тщательно скрываемые от постороннего глаза. Как только что верно подметил Габри, окружающие не подозревают о том, что оно должно вот-вот случиться, поскольку убийца умело создает себе нужный образ, прячется за фальшивым фасадом, надевая маску спокойствия и уравновешенности. Но под нею скрывается ад. И именно поэтому на лицах большинства жертв в момент гибели появляется выражение отнюдь не страха или гнева, а безмерного удивления.

— Кто знает, какие страсти кипят в глубине душ человеческих? — задал риторический вопрос Габри, и Гамаш на мгновение подумал, а знает ли он о том, что только что процитировал строчки из старой пьесы, когда-то транслировавшейся по радио.

Габри снова исчез и, появившись, вручил старшему инспектору небольшой пакет с оладьями.

— Еще один вопрос, — произнес Гамаш, остановившись в дверях. Одной рукой он держал пакет с оладьями, другую положил на дверную ручку. — Вы упомянули розы сорта «Шарль де Миль».

— Любимый сорт Джейн. Это не просто роза, старший инспектор. Любители роз считают ее одним из самых красивых цветов в мизе. Это старая садовая роза. Цветет всего раз в году, но зато так красиво, что дух захватывает. А потом она умирает. Вот почему я испек оладьи на розовой воде как дань уважения Джейн. А потом я съел их, как вы сами видели. Я всегда съедаю собственную боль. — Габри слабо улыбнулся.

Глядя на его внушительные габариты, Гамаш подивился тому, сколько боли в нем должно умещаться. И, наверное, страха. Может быть, еще и ярости? Кто знает.

Перед зданием школы, как о том и просил Бювуар, когда звонил, их поджидал Бен Хедли.

— Как, на ваш взгляд, мистер Хедли, снаружи все выглядит так, как и должно быть? — поинтересовался Гамаш.

Бен, несколько удивленный заданным вопросом, огляделся. Гамашу пришло в голову, что Бен Хедли, наверное, всегда пребывает в несколько удивленном состоянии.

— Да, по-моему. Хотите войти внутрь? — Бен потянулся к ручке двери, но Бювуар быстро схватил его за руку и остановил. А потом вытащил из кармана куртки желтую полицейскую ленту и протянул ее Николь. Пока Николь натягивала ленту с надписью «Не приближаться, место преступления» вокруг дверей и окон, Бювуар счел необходимым объяснить происходящее.

— Похоже, мисс Нил убили стрелой. Мы должны тщательно осмотреть ваш Клуб любителей стрельбы из лука на тот случай, если орудие преступления было взято отсюда.

— Но это же нелепо.

— Почему вы так думаете?

Бен просто огляделся по сторонам, как будто мирный пейзаж вокруг уже сам по себе мог считаться ответом на вопрос. А потом вложил ключи в протянутую руку инспектора Бювуара.

Агент Николь вырулила на мост Шамплен-бридж, направляясь в Монреаль. Сидя за рулем, она бросила взгляд на городскую линию горизонта, на фоне которой проступили очертания светящегося креста на вершине холма Мон-Ройяль. Рядом с ней на месте пассажира сидел старший инспектор Гамаш, молчаливый и погруженный в свои мысли. Николь была уверена, что семья будет ждать ее и никто не сядет за стол, пока она не присоединится к ним за обедом в честь Дня Благодарения. Она была уверена в том, что они сделают для нее все, что угодно, и сознание этого успокаивало и поддерживало. Все, что от нее требовалось, это добиться успеха.

Тем же вечером, едва переступив порог своего дома, старший инспектор Гамаш уловил аромат жарящейся куропатки. Это было одно из фирменных блюд Мари-Рене, которое она готовила по большим праздникам. Маленькие птички заворачивались в ветчину и тушились на медленном огне в соусе из подогретого вина и ягод можжевельника. Обычно он собственноручно готовил для куропаток рисовую начинку, но сегодня, скорее всего, Мари уже приготовила ее сама. Пока он переодевался и принимал душ, они обменялись новостями. Она рассказала ему о крещении и о том, что последовавшее за обрядом угощение пришлось есть руками. Она почти уверена, что пришла в нужное место, хотя, отстояв службу, вынуждена была признать, что не знает почти никого из собравшихся там людей. Старший инспектор, в свою очередь, поведал жене о том, как прошел день и над каким делом он сейчас работает. Он рассказал ей все, как, впрочем, поступал всегда. В этом в очередной раз проявилась необычность его поведения и характера, но он не видел, как иначе может поддерживать столь искренние и глубокие отношения с Мари-Рене, если будет держать от нее в тайне эту часть своей жизни. Вот почему он всегда рассказывал ей все, как и она делилась с ним абсолютно всем. Пока что, после тридцати пяти лет супружества, подобная тактика себя оправдывала.

Пришли друзья, и вечер прошел спокойно, легко и приятно. Пара бутылок хорошего вина, замечательное угощение в честь Дня Благодарения и теплая дружеская компания. Происходящее напомнило Гамашу первые главы романа Вирджинии Вульф «Орландо». На протяжении всей жизни Орландо не искал богатства, славы или почестей. Все, что ему было нужно, — это хорошая компания.

Сидя на кровати, Клара без остановки раскачивалась взад и вперед, баюкая боль утраты. Раньше ей казалось, что кто-то вырвал у нее из груди сердце, а рассудок впал в спячку. Теперь они вернулись обратно, но уже изуродованными. В голове у нее бешеным хороводом кружились мысли, возвращаясь в одну и ту же исходную точку, но она никак не могла сосредоточиться.

Питер на цыпочках подошел к двери и осторожно заглянул в спальню. Да простит его Господь, но какая-то часть его терзалась муками ревности. Он ревновал к той власти, которую Джейн имела над Кларой. Он задал себе вопрос: а переживала бы так Клара, если бы это он умер? И понял, что если бы это он погиб в лесу, то Клара обратилась бы к Джейн в поисках утешения. И Джейн знала бы, что делать. И в эту секунду на Питера снизошло откровение. Впервые в жизни он задался вопросом: а как бы поступил кто-нибудь другой на его месте? Что сделала бы Джейн, если бы сейчас была здесь, а он лежал мертвым? И он нашел ответ. Он молча и осторожно опустился на кровать рядом с Кларой и крепко обнял ее. И тут, в первый раз после того, как ей сообщили ужасную новость, на нее снизошли мир и покой. На одно благословенное мгновение в душе и сердце Клары воцарилась любовь. А горечь потери отступила.

Глава четвертая

Гренок? — предложил на следующее утро Питер, обращаясь к сотрясающейся от рыданий спине Клары.

— Джейн тоже любила гренки. — Она всхлипнула и зашлась плачем. Из уголка рта у нее потекла тоненькая струйка слюны и образовала блестящую лужицу на полу у ног. Супруги стояли босиком в кухне, где начали готовить завтрак. Обычно к этому времени оба уже успевали принять душ, и если не одеться полностью, то, по крайней мере, всунуть ноги в шлепанцы и набросить халаты поверх фланелевых пижам. Но сегодняшнее утро никак нельзя было назвать обычным. Впрочем, до этого момента Питер не отдавал себе отчета в том, насколько необычным оно окажется.

Он провел ночь, крепко обнимая Клару, и даже позволил себе надеяться, что худшее позади. Что печаль и скорбь, которые, конечно же, не исчезли за одну ночь, все-таки вернут ему жену, хотя бы частично. Но женщина, которую он знал и любил, с головой ушла в свои переживания. Совсем как Иона. Ее белый кит тоски и утраты плыл в океане человеческой души.

— Клара? Нам нужно поговорить. Ты слышишь меня? — Питер умирал от желания снова забраться в теплую постель с горячим кофейником, гренками с джемом и последним номером каталога «Ли Вэлли». Вместо этого он стоял босиком на холодном полу кухни, размахивая багетом, как дирижерской палочкой, за спиной Клары. Ему не понравилось, что он сравнил багет с палочкой. Пусть лучше будет меч. Но уместно ли такое сравнение? Грозить мечом собственной жене? Он резко взмахнул багетом, и хрустящий хлебец надломился. «Все, что ни делается, к лучшему», — подумал он. Что-то уж слишком разыгралось у него воображение.

— Нам нужно поговорить о Джейн. — Питер вспомнил, где находится, опустил трагически сломанный «меч» на стол и бережно положил руку ей на плечо. Его пальцы ощутили прикосновение мягкой фланели, но жена резко дернула плечом, сбрасывая его руку. — Помнишь, как вы с Джейн разговаривали, а я делал какое-нибудь грубое замечание и уходил? — Клара смотрела куда-то перед собой, время от времени шмыгая носом. — Я уходил в свою студию и начинал рисовать. Но при этом оставлял открытой дверь. Ты не знала об этом, правда?

В первый раз за прошедшие двадцать четыре часа он уловил в ее глазах слабый проблеск интереса. Она повернулась к нему лицом, вытирая нос тыльной стороной ладони. Питер подавил желание протянуть ей бумажную салфетку.

— Каждую неделю, пока вы с Джейн разговаривали, я слушал и рисовал. Долгие-долгие годы. Я создал свои лучшие картины, слушая вас двоих. Это было немного похоже на те времена, когда я, совсем еще маленький, лежал в кровати и вслушивался в разговор матери и отца, которые сидели внизу. От этого мне было так хорошо и покойно. Но дело не только в этом. Вы с Джейн говорили обо всем. О садоводстве, книгах, отношениях, стряпне. И еще вы говорили о своей вере и убеждениях. Помнишь?

Клара опустила голову, глядя на руки.

— Вы обе верили в Бога. Клара, ты должна разобраться в себе и решить, во что же ты веришь.

— Что ты имеешь в виду? Я знаю, во что я верю.

— Во что? Расскажи мне.

— Отстань. Оставь меня в покое! — Она накинулась на него с упреками. — Где твои слезы? А? Это ты мертвец, а не она. Ты даже плакать не умеешь. А теперь что? Ты хочешь, чтобы я прекратила? Еще и дня не прошло, а ты… Тебе уже надоело? Ты перестал быть центром Вселенной? Ты хочешь, чтобы все снова стало, как прежде, вот так. — Клара щелкнула пальцами у него под носом. — Ты мне отвратителен.

Питер отпрянул от нее. Оскорбление было незаслуженным, и он едва сдержался, чтобы не бросить ей в лицо все те слова, от которых, как он прекрасно знал, ей будет так же больно, как и ему.

— Убирайся! — выкрикнула она сквозь слезы, перемежавшиеся икотой. Ему очень хотелось уйти. Ему захотелось уйти еще вчера, с того самого момента, когда случилось несчастье. Но он остался. А теперь, еще сильнее, чем раньше, ему вновь захотелось сбежать отсюда. Хотя бы ненадолго. Пройтись по Коммонз, выпить чашечку кофе с Беном. Потом принять душ. Это казалось ему оправданным и разумным. Вместо этого он склонился над ней, взял ее мокрые от слез руки в свои и поцеловал. Она попыталась вырваться, но он крепко держал ее.

— Клара, я люблю тебя. Я знаю тебя. Ты должна разобраться в себе и решить, во что веришь, по-настоящему, искренне и глубоко. Все эти годы ты говорила о Боге. Ты даже писала о своей вере в него. Ты лепила танцующих ангелов и страдающих богинь. Господь сейчас здесь, с нами, Клара? Он в этой комнате?

Мягкий голос Питера произвел на Клару магическое действие. Она успокоилась и стала слушать.

— Он сейчас здесь? — Питер медленно поднес указательный палец к ее груди. — Джейн с ним?

Питер продолжал. Он знал, в каком направлении двигаться, и знал, чего хочет добиться. На этот раз ошибки быть не должно.

— Помнишь все те вопросы и проблемы, которые вы обсуждали с Джейн, о которых спорили и над которыми смеялись? Так вот, теперь у нее есть на них ответ. Она встретилась с Богом.

Клара замерла. Она сидела неподвижно, глядя перед собой. Вот оно. Вот в чем дело. Ее убежище. Вот куда она могла поместить свое горе и тоску. Джейн умерла. И сейчас она с Господом. Питер прав. Она или верит в Бога, или нет. И то, и другое нормально. Но она не могла больше говорить, будто верит в Бога, а вести себя так, словно его не существует. Она действительно верила в Бога. А теперь она верила и в то, что Джейн ушла к нему. Внезапно боль и горе показались ей такими человеческими и естественными. И еще она поняла, что сможет жить с ними дальше. Теперь у нее было место, куда она может поместить их, то место, где Джейн находилась сейчас вместе с Господом.

Волна огромного облегчения накрыла ее с головой. Клара взглянула на Питера, склонившегося над ней. Под глазами у него выступили темные круги. Поседевшие волнистые волосы были в беспорядке. Она провела рукой по собственным волосам и нащупала заколку-«невидимку», запутавшуюся в том, что когда-то было прической. Вытащив ее вместе с волосками, она осторожно положила руку Питеру на затылок. Одной рукой она молча притянула его голову к себе, а другой принялась поправлять его непокорные волосы и заколола их «невидимкой». Она прошептала ему на ухо:

— Спасибо. Прости меня.

И Питер заплакал. К своему ужасу, он почувствовал, что глаза у него щиплет, как они наполняются слезами, а в горле застрял комок. Он больше не мог сдерживаться и дал волю своим чувствам. Он плакал так, как плакал однажды, когда ребенком, лежа в кровати и вслушиваясь в такой успокаивающий разговор родителей внизу, вдруг понял, что они обсуждают предстоящий развод. Он обнял Клару, прижал к груди и стал в душе молиться о том, чтобы никогда не потерять ее.

Совещание в штаб-квартире Сюртэ в Монреале длилось недолго. Коронер надеялась получить предварительный отчет сегодня после обеда и собиралась по дороге домой завезти его в Три Сосны. Жан Ги Бювуар доложил о своем разговоре с Робертом Лемье, сотрудником Службы общественной безопасности Ковансвилля, который по-прежнему не утратил желания помочь им.

— Он говорит, что Иоланда Фонтейн чиста. Есть смутные подозрения в кое-каких скользких делишках в качестве агента по торговле недвижимостью, но пока что ничего противозаконного не обнаружено. А вот ее супруг и сын хорошо известны полиции — и местной, и Сюртэ. Супруга зовут Андрэ Маленфан, возраст — тридцать семь лет. Пять приводов за пьянство и нарушение общественного порядка. Дважды обвинялся в нанесении побоев. Еще дважды — во взломе и проникновении.

— Он сидел? — поинтересовался Гамаш.

— Пару раз в Бордо. А в местной кутузке он вообще частый гость.

— А сынок?

— Бернар Маленфан. Возраст — четырнадцать лет. Похоже, весь в отца. Яблоко от яблони недалеко падает. Неуправляем. Постоянные жалобы в школе. Бесконечные жалобы от родителей.

— Мальчика обвиняли в чем-либо конкретном?

— Нет. Просто пару раз серьезно поговорили с ним.

Кое-кто из офицеров в комнате презрительно фыркнул, выражая свое отношение к сказанному. Гамаш знал Жана Ги Бювуара достаточно хорошо, чтобы понимать, что тот всегда приберегает самые лакомые кусочки напоследок. Что-то подсказывало старшему инспектору, что и на этот раз он не ошибся. Продолжение непременно последует.

— Есть одна вещь, — произнес Бювуар, и в глазах у него вспыхнул торжествующий огонь, — Андрэ Маленфан — охотник. Сейчас из-за судимостей он не имеет права охотиться с ружьем. Но…

Гамашу доставляло удовольствие смотреть, как Бювуар разыгрывает целое представление, потакая драматической стороне своей натуры. Похоже, на этот раз он наткнулся на что-то по-настоящему интересное. Последовала долгая пауза.

— …в этом году, в первый раз, он подал прошение и получил разрешение на охоту с луком и стрелами.

Вот это да.

Совещание закончилось. Бювуар раздал задания, и члены бригады разошлись по делам. Когда комната опустела, Николь поднялась с места, но Гамаш жестом попросил ее задержаться. Они остались одни, он хотел поговорить с ней так, чтобы никто не мешал. Он наблюдал за ней во время совещания. Она снова сидела в одиночестве, отодвинувшись подальше от соседей, и не прикоснулась к кофе с булочками, которыми с удовольствием угощались другие офицеры. Собственно говоря, она вообще не делала ничего из того, что делали остальные. Оно явно было намеренным и прямо-таки подчеркнутым, это желание обособиться от членов бригады. Одета она была скромно и просто, совсем не так, как должна была одеваться живущая в Монреале девушка, которой исполнилось всего двадцать с чем-то лет. В ней не было ничего яркого, запоминающегося, бросающегося в глаза, что обычно характерно для квебекцев. Он понял, что успел привыкнуть к тому, что все члены его бригады отличались определенной индивидуальностью. А Николь, создавалось впечатление, стремилась стать незаметной и невидимой. Ее костюм тускло-синего цвета был сшит из дешевого материала. Плечи подбиты ватой, причем небрежно и комковато, и это явно свидетельствовало о том, что он куплен на распродаже в каком-нибудь дешевом магазинчике. Под мышками виднелись светлые полукружья от пота. Очевидно, она не удосужилась почистить или выстирать его с тех пор, как надевала последний раз. Ему пришло в голову, что она, скорее всего, сама шьет себе одежду. И, наверное, до сих пор живет с родителями. Должно быть, они очень гордятся ею, а она постоянно испытывает на себе давление оттого, что непременно должна преуспеть. Может быть, раздумывал он, этим и объясняется единственная черта ее характера, которая действительно отличала ее от остальных. Ее самодовольство и самоуспокоенность.

— Вы стажер и находитесь здесь для того, чтобы учиться, — негромко произнес он, глядя ей прямо в лицо, которое исказила недовольная гримаска. — Поэтому я намерен преподать вам небольшой урок. Вам нравится учиться?

— Да, сэр.

— А как вы учитесь?

— Сэр?

— Я задал вам ясный и прямой вопрос. Пожалуйста, подумайте и ответьте мне.

Его темно-карие глаза, как всегда, искрились жизнью и теплотой. Он говорил спокойно, но твердо. Без всякой враждебности, по при этом явно требовал ответа. Он разговаривал так, что не оставалось сомнений в том, что он начальник, а она всего лишь стажер. Николь растерялась, она не ожидала такой перемены. Вчера он вел себя так дружески, так любезно, обходительно и учтиво, что она решила непременно воспользоваться этим его отношением. Сейчас она начала понимать, что опять ошиблась.

— Я учусь, наблюдая и слушая, сэр.

— И?

И что? Они сидели напротив друг друга, и у Гамаша был такой вид, словно в его распоряжении весь день, хотя она знала, что через два часа ему предстоит общее собрание жителей деревни Три Сосны, а им еще нужно добраться туда. Николь оцепенела. И… и…

— Подумайте о том, что я сказал. А вечером расскажете, что вы надумали. А пока позвольте познакомить вас с методами, которые я использую в работе. И чего жду от вас.

— Да, сэр.

— Я наблюдаю. Я очень хорошо умею это делать. Подмечаю разные вещи. И слушаю. Внимательно слушаю то, что говорят люди, какие слова употребляют, каким тоном их произносят. Слушаю и то, чего они не говорят. И это, агент Николь, самое главное. Право выбора.

— Право выбора?

— Мы имеем право выбирать. И выбираем свои мысли. Мы выбираем свое восприятие. Мы выбираем свое отношение к чему-либо. Мы даже можем не подозревать об этом. Можем не верить, но так оно и есть на самом деле. Я знаю это совершенно точно. Собственными глазами я видел достаточно тому доказательств, раз за разом, случай за случаем, трагедия за трагедией. И все из-за права выбора, которым мы обладаем и который делаем.

— Подобно тому, как мы выбираем школу? Или блюда на обед?

— А еще одежду, прическу, друзей. Да. Все начинается отсюда. Жизнь — это выбор. Ежедневный. С кем нам разговаривать, где присесть, что сказать и как сказать. И сделанный выбор определяет нашу жизнь. Вот так все одновременно просто и сложно. И следует помнить, что выбор обладает огромной силой. Поэтому когда я наблюдаю, то всегда слежу за этим. За выбором, который делают люди.

— А что могу сделать я, сэр?

— Вы можете учиться. Вы можете смотреть и слушать, и делать то, что вам говорят. Вы — стажер. Никто не рассчитывает, что вы знаете все. Если вы будете делать вид, что вам известно все на свете, то ничему не научитесь.

Николь почувствовала, что краснеет, и в очередной раз прокляла свое лицо, которое предавало и выдавало ее всегда, сколько она себя помнила. Она вообще краснела очень легко и быстро. «Может быть, — раздался откуда-то из-под румянца внутренний голос, — может быть, если ты перестанешь притворяться, то перестанешь и краснеть». Но это был очень слабый голос.

— Вчера я наблюдал за вами. Вы проделали очень неплохую работу. Вы натолкнули нас на мысль о возможности использования лука со стрелами. Превосходно. Но вы должны уметь слушать. Слушать деревенских жителей, слушать подозреваемых, слушать сплетни, слушать свои ощущения и слушать своих коллег.

Николь очень понравились эти слова. Коллеги. У нее их раньше никогда не было. В патрульно-дорожной службе Сюртэ, Службы общественной безопасности, она была практически предоставлена самой себе, а до этого, когда она проходила службу в Отделе надзора за бывшими заключенными, вышедшими на волю, ей всегда казалось, что окружающие только и ждут возможности выставить ее в черном цвете, подкапываются под нее. Так что иметь коллег — это совсем даже неплохо. Гамаш снова наклонился к ней.

— Вы должны усвоить, что у вас есть право выбора. Чтобы стать опытным и мудрым, необходимо соблюдать четыре вещи. Вы готовы узнать, что это за вещи?

Она кивнула, думая о том, когда же наконец начнется настоящая полицейская работа.

— Четыре предложения, которые мы учимся произносить. А потом и соблюдать. — Гамаш сжал руку в кулак и принялся по очереди отгибать пальцы с каждым пунктом. — Я не знаю. Мне нужна помощь. Простите. И еще одно… — Старший инспектор на мгновение задумался, но не сумел вспомнить. — Я забыл. Но мы подробнее поговорим об этом сегодня вечером, хорошо?

— Хорошо, сэр. И спасибо вам. — Странно, но она вдруг поняла, что действительно испытывает к нему благодарность.

После того как Гамаш ушел, Николь достала блокнот. Она не хотела делать записи во время разговора, решив, что тогда будет выглядеть совсем уж непроходимой дурой. А сейчас она быстро записала: «простите», «я не знаю», «мне нужна помощь», «я забыла».

Когда Питер вышел из душа и вернулся на кухню, то сразу заметил две вещи. На плите варился кофе, а Клара обнимала золотистого ретривера Люси, который свернулся в клубочек у ее ног, прикрыв мордочку хвостом.

— Прошлой ночью она помогла мне, — сказала Клара, поднимая голову. Взгляд ее уперся в домашние тапочки Питера, потом скользнул по его халату вверх.

Питер присел на корточки и поцеловал Клару. Потом поцеловал и Люси. Но собака даже не пошевелилась.

— Бедняжка.

— Я хотела дать ей банан, но она даже не взглянула на него.

Каждый день, на протяжении всей жизни Люси, Джейн давала ей на завтрак нарезанный банан, чудесным образом роняя при этом одно кругленькое восхитительное колечко на пол, где оно лежало целую секунду перед тем, как исчезнуть в собачьей пасти. Каждое утро молитвы Люси сбывались, всякий раз утверждая ее веру в то, что Бог стар и неловок, что от него пахнет розами и что он живет на кухне.

Точнее, жил. Но теперь его больше нет.

Люси знала, что ее Бог умер. И теперь она знала и то, что чудом был вовсе не банан, а рука, которая этот банан предлагала.

После завтрака Питер с Кларой оделись потеплее, сообразно погоде, и направились через деревенскую площадь к дому Бена. Низко нависшие тучи грозили пролиться дождем, а ветер нес пронизывающую холодную сырость. Когда они поднялись на веранду, их встретил запах пассированного лука с чесноком. Клара знала, что даже если бы ослепла, то по запаху всегда смогла бы определить, что переступила порог жилища Бена. В нем пахло псиной и старыми книгами. Почему-то все собаки Бена, не только Дэйзи, независимо от возраста пахли псиной. Клара не могла решить, то ли он сам их такими-делает, то ли где-то находит. Но сейчас, ни с того ни с сего, здесь пахло домашней стряпней. Вместо того чтобы обрадоваться, Клара испытала легкое головокружение, как будто еще один ранее несомненный и неизменный факт приказал долго жить. Ей хотелось, чтобы старый запах вернулся сюда. Ей хотелось, чтобы вернулась Джейн. Ей хотелось, чтобы все оставалось так, как раньше.

— Эй, я хотел сделать вам сюрприз, — сообщил Бен, подходя к ним, чтобы обнять и поприветствовать Клару. — Chili con carne[28].

— Мое любимое блюдо, которое всегда повышает настроение.

— Я никогда не готовил его раньше, но остались старые поваренные книги матери, и я нашел его рецепт в сборнике «Радость угощения». Конечно, оно не вернет нам Джейн, но поможет приглушить боль утраты.

Клара взглянула на огромную поваренную книгу, раскрытую на стойке у плиты, и почувствовала отвращение. Она была из этого дома. Дома Тиммер. Дома, который презрительно отвергал любовь и смех, радостно приветствуя мышей и змей. Она не желала иметь с ним ничего общего, и поняла, что ее отвращение распространяется и на предметы, находившиеся в нем.

— Но, Бен, ты ведь тоже любил Джейн. И ты нашел ее. Должно быть, это был настоящий кошмар.

— Так оно и было.

Стоя спиной, не осмеливаясь взглянуть Питеру и Кларе в лицо, словно боясь, что они сочтут его виновным, он вкратце поведал им, как нашел тело Джейн. Он помешивал пропущенное через мясорубку мясо на сковороде, а Клара открывала консервные банки с приправами и прочими компонентами, слушая его рассказ. Через мгновение она отдала консервный нож Питеру и вынуждена была присесть. Рассказ Бена материализовался перед ее мысленным взором, превратившись в кинофильм. И она все время ждала, что Джейн вот-вот поднимется. Когда Бен закончил, Клара извинилась и прошла через кухню в гостиную. Она положила в камин небольшое полено, прислушиваясь к приглушенному шуму голосов Питера и Бена. Слов она разобрать не могла, доносились лишь знакомые интонации. На нее накатила очередная волна печали и тоски. Она лишилась своей наперсницы, с которой тоже совсем недавно разговаривала приглушенным голосом. С которой ей было так покойно и славно обмениваться ничего не значащими восклицаниями. И тут Клара ощутила нечто новое, ранее ей незнакомое — укол ревности, ведь у Питера по-прежнему оставался Бен. Он мог прийти к нему в любое время, тогда как лучшая подруга покинула ее навсегда. Она понимала, что подобные чувства невероятно мелочны и эгоистичны, но ничего не могла с собой поделать. Она глубоко вздохнула, впитывая запахи лука, чеснока, жарящегося мелкорубленного мяса и другие успокаивающие ароматы. Должно быть, Нелли недавно делала здесь уборку, потому что в воздухе до сих пор ощущался свежий запах моющего средства. Чистота. Клара почувствовала себя лучше. Она знала, что Бен не только друг Питера, но и ее тоже. И вовсе она не осталась одна, разве что сознательно предпочтет сделать подобный выбор. И еще она знала, что в ближайшие дни Дэйзи сумеет победить пассированный чеснок, и запах псины вновь заполнит дом.

Церковь Святого Томаса постепенно заполнялась прихожанами, когда на пороге появились Питер, Клара и Бен. Начинался дождь, так что жители предпочли укрыться внутри. Крошечная парковочная стоянка сбоку от часовни была забита автомобилями, а по обочинам кольцевой улочки Коммонз выстроились грузовички и пикапы. В маленькой церкви было тепло, прихожане заняли все свободные места. Здесь пахло сырой шерстью и влажной землей, которую они принесли на подошвах. Трое друзей протиснулись внутрь и заняли место у задней стены. Клара почувствовала, как в спину ей впились какие-то круглые выступы и, обернувшись, увидела, что случайно прислонилась к пробковой доске для объявлений. Написанные от руки извещения приглашали на торжественное благотворительное чаепитие, проводимое раз в полгода, распродажу местных кустарных изделий и произведений искусства, заседание общества любителей фотографии, занятия аэробикой под руководством Ханны по утрам в понедельник и четверг и на собрание Клуба любителей бриджа в 7:30. Висели здесь и пожелтевшие объявления о «новом» времени проведения церковной службы, датированные еще 1967 годом.

— Меня зовут Арман Гамаш.

Крупный мужчина вышел в первый ряд. Сегодня утром он надел твидовый пиджак и серые фланелевые брюки с простым и элегантным галстуком бордового цвета, повязанным под воротничком оксфордской рубашки. Он был без шляпы, и Клара заметила намечающуюся лысину, которую он даже не пытался прикрыть. Волосы у него серебрились сединой, в аккуратно подстриженных усах тоже пробивались серебряные нити. Он походил на деревенского эсквайра, обращающегося к жителям своей деревни. Чувствовалось, что он привык к власти и к ответственности, которую она налагала, и достойно справлялся с этой ношей. В зале мгновенно воцарилась тишина, если не считать надсадного кашля в задних рядах.

— Я старший инспектор отдела по расследованию убийств Сюртэ, Службы общественной безопасности Квебека.

Эти его слова вызвали оживление среди собравшихся, и ему пришлось подождать, пока шум стихнет.

— Это мой заместитель, инспектор Жан Ги Бювуар. — Бювуар сделал шаг вперед и коротко кивнул. — Здесь же, в зале, находятся еще несколько офицеров Службы безопасности. Я полагаю, вы их уже заметили. — Он не стал упоминать о том, что большая часть членов его бригады в данный момент выворачивала наизнанку Клуб лучников.

Неожиданная мысль пришла Кларе в голову. Ведь человек, который убил Джейн, почти наверняка находился сейчас в толпе, собравшейся в церкви Святого Томаса. Она огляделась по сторонам, заметив Нелли и ее мужа Уэйна, Мирну и Руфь, Оливье и Габри. В следующем за ними ряду сидели Маттью и Сюзанна Крофт. А вот Филиппа не было видно.

— Мы думаем, что Джейн погибла в результате несчастного случая, но пока что виновник этого происшествия не пожелал прийти с повинной. — Гамаш сделал паузу, и Клара обратила внимание на то, каким собранным он способен стать в мгновение ока. Он обвел аудиторию спокойным взглядом, в котором светился острый ум, и продолжил: — Если это был несчастный случай и человек, который убил ее, присутствует здесь, я хочу, чтобы вы знали кое-что.

По мнению Клары, в зале и так царила мертвая тишина, но сейчас стало еще тише, хотя это казалось невозможным. Смолк даже кашель. Очевидно, любопытство оказалось сильнее болезни.

— Должно быть, вы почувствовали себя ужасно, когда поняли, что случилось. Но вы должны прийти к нам и признаться в том, что совершили. Чем дольше вы будете ждать, тем труднее и тяжелее будет потом. Для нас, для общины и для вас.

Старший инспектор Гамаш сделал паузу и медленно обвел глазами собравшихся, причем каждому их сидевших в зале показалось, что его взгляд проникает в самую душу. В воздухе повисло ожидание. Всех охватила дрожь. Люди ждали, что вот сейчас виновный встанет с места и выйдет вперед.

Клара поймала взгляд Иоланды Фонтейн, которая слабо улыбнулась ей. Мягко говоря, Клара ее очень не любила, но нашла в себе силы улыбнуться в ответ. Андрэ, костлявый супруг Иоланды, вертелся на скамье рядом с ней и грыз ногти. Тут же, ссутулившись, сидел и их на удивление некрасивый сын Бернар, угрюмый и мрачный. Он выглядел утомленным и сосал леденцы, корча рожицы своим приятелям, сидевшим по другую сторону прохода.

Никто не сдвинулся с места.

— Мы найдем вас. Это наша работа. — Гамаш глубоко вздохнул, словно собираясь сменить тему. — Мы будем расследовать это дело, исходя из предположения, что совершено убийство, хотя мы в этом и сомневаемся. У меня уже есть предварительный отчет коронера. — Он открыл карманный компьютер «ПалмПайлот». — Он подтверждает, что смерть Джейн Нил наступила в промежутке между шестью тридцатью и семью часами утра. Орудием убийства, очевидно, стала стрела.

Собравшиеся в зале принялись перешептываться.

— Я говорю «очевидно», потому что орудие убийства найдено не было. И в этом заключается некоторая сложность. Этот факт противоречит версии о несчастном случае. Вот почему, учитывая, что никто не захотел взять на себя ответственность за содеянное, мы вынуждены считать смерть мисс Нил весьма подозрительной.

Гамаш сделал паузу и обвел взглядом аудиторию. На него доброжелательно смотрели исполненные благих намерений глаза, и лишь кое-где на лицах читалось раздражение и даже вызов. «Они не понимают, что с ними будет», — подумал Гамаш.

— Позвольте пояснить вам, с чего мы начнем. Вы будете сталкиваться с нами везде. Мы будем задавать вопросы, копаться в вашем прошлом, беседовать — не только с вами, но и с вашими соседями, работодателями, родственниками и друзьями.

Снова негромкий гул, но на этом раз в нем явственно ощущалась враждебность. Гамаш был абсолютно уверен, что с левой стороны до него донесся шепот: «Фашист». Он скосил глаза и увидел восседающую там Руфь Зардо.

— Вы не напрашивались на это, но беда шагнула на ваш порог. Джейн Нил мертва, и теперь всем нам предстоят трудные времена. Мы должны делать свою работу, а вы обязаны помогать нам. А это значит, что вам придется смириться с кое-какими вещами, которые в нормальных условиях показались бы вам неприемлемыми. Это жизнь. И мне жаль, что все получилось именно так. Но это ничего не изменит, и нам никуда не деться от фактов.

Негромкий шум голосов стих, и кое-кто даже отважился кивнуть головой в знак согласия.

— У всех нас есть свои секреты, и, прежде чем все это закончится, я буду знать большую их часть. Если они не имеют отношения к этому делу, то умрут вместе со мной. Но я непременно обнаружу их все до единого. В основном по вечерам меня можно будет найти в бистро месье Брюле, я буду просматривать там свои заметки. Буду рад, если кто-нибудь из вас изъявит желание пропустить со мной стаканчик и поговорить.

Гамаш прекрасно понимал, что преступление свойственно человеческой природе. И причина, и следствие. И единственный известный ему способ поймать преступника заключался в том, чтобы обнаружить связь между вовлеченными в него людьми. И болтовня в кафе представлялась самым приятным и безболезненным способом достичь этой цели.

— У кого-нибудь есть вопросы?

— Нам грозит опасность? — пожелала узнать Ханна Парра, местный выборный член Палаты представителей.

Гамаш ожидал подобного вопроса. Ответить на него было нелегко, поскольку они не знали, с чем, собственно говоря, имеют дело — с несчастным случаем или с убийством.

— Не думаю. Стоит ли вам запирать двери на ночь? Обязательно. Должны ли вы проявлять осторожность, гуляя по лесу или даже просто идя по Коммонз? Несомненно. Можно ли не обращать на эти вещи внимания?

Он сделал паузу и увидел на лицах собравшихся озабоченность.

— Ты закрыл вчера вечером дверь на замок? — шепотом спросила Клара у Питера. Тот кивнул, и Клара облегченно стиснула его руку. — А ты? — поинтересовалась она у Бена, и тот отрицательно покачал головой:

— Нет, но сегодня закрою.

— Разумеется, вы вольны поступать так, как считаете нужным, — продолжал Гамаш. — И мне представляется, что лучше всего будет просто проявлять осторожность в течение, скажем, недели или около того после происшествия подобного рода. А потом люди возвращаются к тому образу жизни, который для них наиболее предпочтителен. Кое-кто продолжает принимать меры предосторожности до конца дней своих, другие же возвращаются к старым привычкам. Большинство проявляет благоразумие и придерживается золотой середины между двумя этими крайностями. Откровенно говоря, на месте каждого из вас сейчас я бы побеспокоился о собственной безопасности, хотя для паники нет абсолютно никаких оснований. — Гамаш улыбнулся и добавил: — Впрочем, вы не производите впечатления паникеров.

И это была правда, хотя кое у кого и поселилось в глазах беспокойство, которого не было, когда они входили в церковь.

— Кроме того, я остановлюсь в гостинице при бистро. Обращайтесь, если возникнут затруднения.

— Меня зовут Старина Мундин.

Мужчина лет двадцати пяти поднялся на ноги. Он был невероятно красив со своими вьющимися темными волосами, лицом с резкими чертами, словно вырубленными из гранита, и мускулистым, развитым телом, свидетельствовавшим о том, что ему часто приходится поднимать нешуточные тяжести. Неужели его на самом деле звали Старина Мундин? Старший инспектор записал его имя, решив навести справки.

— Да, месье Мундин?

— Я слыхал, что Люси не было с Джейн, когда она умерла. Это правда?

— Да. Насколько я понимаю, это очень необычно.

— Вы чертовски правы, приятель. Она везде ходила с этой собакой. И ни за что не отправилась бы в лес без Люси.

— Для защиты? — спросил Гамаш.

— Нет, просто так. К чему держать собаку, если не берешь ее с собой на прогулку? Причем это первое, что следует сделать с утра, когда пес хочет на улицу, чтобы сделать свои дела. Нет, сэр. Это странно и непонятно.

Гамаш повернулся к аудитории.

— Может кто-нибудь из вас назвать причину, по которой Джейн оставила Люси дома?

Вопрос произвел на Клару должное впечатление. Здесь, перед ними, стоял возглавлявший расследование человек, старший офицер Службы общественной безопасности, и ему было интересно их мнение. Произошел внезапный переход от скорби и пассивного наблюдения к активному участию. Теперь это стало «их» делом.

— Джейн могла оставить ее дома, если бы Люси заболела или у нее началась течка, — выкрикнула с места Сью Уильямс.

— Правильно, — поддакнул Питер, — но у Люси не бывает течки, она стерилизована и здорова.

— Может, Джейн увидела охотников и оставила Люси дома, чтобы они не подстрелили ее по ошибке? — предположил Уэйн Робертсон, но тут у него начался новый приступ кашля, и он опустился на свое место. Его супруга Нелли ласково обняла его, как если бы ее прикосновение могло победить болезнь.

— Но, — продолжал задавать вопросы Гамаш, — могла ли она пойти в лес одна, чтобы прогнать охотника?

— Запросто, — ответил Бен. — Она уже поступала так раньше. Помните, пару лет назад она поймала… — Он оборвал себя на полуслове и покраснел.

В зале послышались неуверенные смешки и перешептывание. Гамаш вопросительно приподнял бровь и замер в ожидании.

— Это был я, как всем хорошо известно. — Со скамьи поднялся мужчина. — Меня зовут Маттью Крофт.

Ему было лет тридцать пять, как прикинул Гамаш, среднего роста, крепкого телосложения, ничем не примечательной внешности. Рядом с ним сидела стройная, напряженная и взбудораженная женщина. Имя мужчины показалось старшему инспектору знакомым.

— Три года назад я незаконно охотился на землях, принадлежащих Хедли. Мисс Нил заговорила со мной и попросила меня уйти.

— И вы ушли?

— Да.

— Как вы вообще там оказались?

— Моя семья живет здесь уже сотни лет, и нас воспитывали на том, что во время охотничьего сезона права частной собственности не существует.

— Это неправильно, — донесся голос из задних рядов.

Бювуар торопливо делал записи в своем блокноте.

Крофт повернулся лицом к оппоненту:

— Это ты, Анри?

Анри Ларивьер, скульптор и художник по камням, величественно поднялся на ноги.

— Меня так воспитали, — продолжал Крофт. — Меня учили, что я имею право охотиться там, где пожелаю, поскольку само выживание напрямую зависело от того, сколько мяса удастся заготовить в сезон.

— Существуют продовольственные магазины, Маттью. Или они для тебя недостаточно хороши? — негромко поинтересовался Анри.

— ИГА, «Провиго»![29] — послышались выкрики с мест.

— И я, — добавил Жак Беливо, владелец местной бакалейной лавки, которую он предпочитал именовать универсальным магазином.

В зале раздался дружный смех. Гамаш не вмешивался в происходящее. Он наблюдал, слушал и смотрел, чем все закончится.

— Да, времена меняются, — вынужден был согласиться раздосадованный Крофт. — В этом действительно больше нет необходимости, но это хорошая традиция. И правильная философия, когда сосед помогает соседу. Я верю в нее.

— Никто не сомневается в этом, Матт, — сказал Питер, выходя вперед. — И я думаю, тебе не стоит оправдывать себя или свои действия, особенно учитывая тот факт, что все случилось много лет назад.

— Ему придется объясниться, мистер Морроу, — Гамаш вмешался в разговор, и в этот момент Бювуар передал ему записку. — Вероятнее всего, Джейн Нил убил охотник, незаконно находившийся на земле, принадлежащей мистеру Хедли. Любой, кто когда-либо был замешан в чем-то подобном, обязан дать объяснения.

Гамаш бросил взгляд на записку. Печатными буквами Бювуар написал: «Навоз швырял Филипп Крофт. Сын?» Гамаш сложил записку в несколько раз и сунул ее в карман.

— Вы по-прежнему охотитесь там, где вам заблагорассудится?

— Нет, сэр, не охочусь.

— Почему?

— Потому что я уважал мисс Нил. И еще потому, что я наконец услышал то, что говорили мне люди на протяжении многих и многих лет. И я согласился с ними. Собственно, я вообще больше не охочусь. Ни на кого и нигде.

— У вас есть охотничий лук, стрелы и прочее снаряжение?

— Есть, сэр.

Гамаш обвел взглядом собравшихся.

— Я бы хотел, чтобы все, у кого имеются охотничий лук и стрелы, даже если вы забыли, когда пользовались ими в последний раз, сообщили свое имя и адрес инспектору Бювуару.

— Только охотничий лук? — поинтересовался Питер.

— То есть? Что вы имеете в виду?

— Луки и стрелы для развлекательной, или спортивной, стрельбы называются изогнутыми, или глубокими, или классическими и отличаются от охотничьего снаряжения. Охотничьи луки называются композитными, или компаундами.

— Но если их использовать против, скажем, человека, они позволяют добиться аналогичных результатов?

— Я думаю, да. — Питер повернулся к Бену, который на мгновение задумался.

— Да, пожалуй, — наконец ответил Бен. — Хотя стрелы у них разные. Вам должно чертовски повезти или не повезти, это уж как посмотреть, чтобы убить кого-нибудь спортивной стрелой.

— Не могли бы вы объяснить поподробнее?

— Понимаете, у спортивной стрелы очень маленький наконечник, он чем-то напоминает пулю. А у охотничьей стрелы он, как бы это сказать… В общем, совсем другой. Я никогда не стрелял из охотничьего лука. Может, Матт сумеет вам помочь.

— У охотничьей стрелы имеется четыре, иногда пять острых, как бритва, граней, которые, сходясь, образуют наконечник.

Бювуар поставил рядом с алтарем мольберт, на котором прикрепил лист бумаги. Гамаш подошел к нему и быстро нарисовал большой черный круг, из которого выходили четыре прямые линии, — точную копию того, который Бювуар изобразил во время ленча днем раньше.

— От этого наконечника может получиться такая рана?

Маттью Крофт сделал несколько шагов вперед. Казалось, он тянет за собой собравшихся, поскольку все без исключения подались вперед.

— В точности такая, как вы нарисовали.

Взгляды Гамаша и Бювуара встретились. Ну что же, теперь у них был ответ, по крайней мере, на один вопрос.

— Итак, — негромко произнес Гамаш, как если бы разговаривал сам с собой, — получается, убийство совершено охотничьей стрелой.

Маттью Крофт, не будучи уверенным в том, что старший инспектор обращается именно к нему, все-таки счел нужным ответить:

— Да, сэр. Вне всякого сомнения.

— Что представляет собой охотничья стрела?

— Это металлическая трубка, очень легкая и пустая внутри, с оперением на конце.

— А лук?

— Охотничий лук сделан из различных сплавов.

— Сплавов? — переспросил Гамаш. — Это ведь разновидность металла. Я полагал, что луки деревянные.

— Раньше их действительно делали из дерева, — согласился Маттью.

— Некоторые до сих пор деревянные, — подал голос кто-то из толпы, и собравшиеся дружно рассмеялись.

— Они издеваются надо мной, инспектор, — признался Бен. — Когда я организовал Клуб любителей стрельбы из лука, у нас были только старые луки и стрелы. Классические, изогнутые, глубокие…

— Робин Гуд, — выкрикнул кто-то, и аудитория вновь разразилась смехом.

— И его веселые сподвижники, — вставил Габри, довольный тем, что и ему удалось внести свою лепту. Послышались приглушенные смешки, но Габри было уже не до них. Он пытался освободиться от Оливье, который как тисками сжал его ногу.

— Это правда, — продолжал Бен. — В то время, когда мы с Питером решили открыть Клуб, мы и вправду бредили Робином Гудом, и ковбоями, и индейцами. Мы даже наряжались соответственно.

Сидевший рядом с ним Питер испустил сдавленный стон, а Клара фыркнула, представив себе двух друзей, крадущихся по лесу в обтягивающих зеленых штанах и лыжных шапочках, вывернутых и сложенных гармошкой наподобие средневековых колпаков. Тогда им было лет по двадцать с небольшим. Кларе также было известно, что и сейчас, когда Питер и Бен думали, что их никто не видит, они иногда играли в Робина Гуда.

— Так что мы начинали исключительно с деревянных классических луков и деревянных стрел, — сказал Бен.

— А теперь вы чем пользуетесь, мистер Хедли?

— Теми же самыми луками и стрелами. Мы решили, что ни к чему отказываться от них. Впрочем, мы используем их только для стрельбы по мишеням на дворе позади старого здания школы.

— Итак, давайте посмотрим, все ли я понял правильно. Современные луки и стрелы сделаны из металла, точнее, из разных его сплавов. А старые из дерева, правильно?

— Правильно.

— Стрела способна пробить тело насквозь?

— Да, она прошивает его навылет, — добавил Маттью.

— Но, послушайте, мистер Хедли, вы упоминали ковбоев и индейцев. Во всех старых фильмах стрелы всегда остаются в теле.

— В этих фильмах много выдумки, — заметил Маттью. Гамаш услышал, как позади него коротко хохотнул инспектор Бювуар. — Поверьте мне, стрела пробивает человека насквозь.

— Металлическая или деревянная?

— Обе.

Гамаш только покачал головой. Развеялся еще один миф. Он мельком подумал, а известно ли об этом церковным сановникам. Но, по крайней мере, теперь у них был ответ на вопрос, откуда взялось выходное отверстие, и рассеялись последние сомнения в том, что Джейн Нил была убита стрелой. Но куда же она исчезла?

— И сколько стрела пролетит после того, как пробьет тело?

— Хм, хороший вопрос. Десять, может быть, пятнадцать футов от силы.

Гамаш взглянул на Бювуара и кивнул. Стрела попала Джейн прямо в грудь, вышла наружу из спины и улетела в лес позади нее. Но ведь они обыскали прилегающую территорию и ничего не нашли.

— А найти ее будет трудно?

— Не особенно. Если вы опытный охотник, то будете точно знать, где ее искать. Она должна торчать из земли, а благодаря оперению найти ее еще проще. Стрелы дорого стоят, инспектор, поэтому мы всегда подбираем их. Это становится привычкой.

— Коронер обнаружила в ране несколько обрывков настоящих перьев. Что это может означать?

Гамаш с удивлением наблюдал, как в зале поднялся шум, вызванный таким простым вопросом. Питер смотрел на Бена, который был в явном замешательстве. Такое впечатление, что каждого из собравшихся вдруг охватила жажда деятельности.

— Если это и вправду была стрела, тогда она должна быть старой, деревянной, — высказался Питер.

— А разве на металлической стреле нет перьев? — задал очередной вопрос Гамаш, у которого наконец возникло ощущение, будто кое-что начинает проясняться.

— Нет.

— Понятно. Прошу прощения, что снова возвращаюсь к одному и тому же, но я должен быть уверен. Поскольку в ране найдены обрывки настоящих перьев, мы говорим о деревянной стреле. Не металлической, а именно деревянной.

— Правильно, — в один голос заметила добрая половина аудитории, словно во время религиозного бдения.

— И, — продолжал Гамаш, продвигаясь еще на один маленький шажок в расследовании этого дела, — это никак не могла быть спортивная стрела для стрельбы по мишеням, которые использует Клуб любителей стрельбы из лука, а только охотничья стрела? Об этом свидетельствует форма раны. — Он показал на рисунок. Все согласно закивали головами. — Это должна быть деревянная стрела с охотничьим наконечником. А можно ли стрелять из современных металлических луков деревянными охотничьими стрелами?

— Нет, — единодушно ответила аудитория.

— Так что лук должен был быть непременно деревянным, правильно?

— Правильно.

— Как у Робина Гуда.

— Верно.

— Мне все понятно, благодарю вас. А теперь мне хотелось бы задать еще один вопрос. Вы все время употребляете слова «классический» и «компаунд», когда говорите о луках. Какая между ними разница? — Он бросил взгляд на Бювуара, надеясь, что тот делает подробные записи.

— Классический, или изогнутый, или глубокий, — пояснил Бен, — это лук Робина Гуда. Он представляет собой длинную ровную деревянную палку с утолщением в середине, где имеется нечто вроде резной рукоятки, за которую можно держаться. А на обеих концах палки сделаны насечки. Вы надеваете тетиву на один конец, потом на другой, палка сгибается, и получается лук. Простой и эффективный. Этой конструкции уже несколько тысяч лет. После того как вы закончили стрелять из него, тетиву нужно снять. Теперь можно спокойно хранить лук до лучших времен, и он вновь превращается в слегка изогнутую палку. Слово «изогнутый» подразумевает, что всякий раз перед использованием вы сгибаете его.

«Звучит достаточно просто», — решил Гамаш.

— Компаунд, — подхватил Маттью, — это относительно новая конструкция. По существу, он представляет собой по-настоящему сложный лук, с блоками на концах и несколькими разновидностями тетивы. И очень хитрым механизмом прицеливания. Кроме того, у этого лука имеется и спусковой крючок.

— А изогнутый, классический лук столь же мощный и точный, как и другой? Как, бишь, вы его называете…

— Компаунд, — хором выкрикнули человек двадцать собравшихся в зале, включая, по меньшей мере, трех офицеров полиции.

— Что касается точности, то… да. А если говорить о силе, то нет.

— Вы заколебались, говоря о точности.

— При стрельбе из изогнутого, классического лука вы спускаете тетиву пальцами. И одно неверное движение сбивает прицел. У лука-компаунда есть спусковой механизм, поэтому тетива отпускается мягче. Кроме того, у него же имеется и очень точное устройство для прицеливания.

— Но и сегодня есть охотники, предпочитающие пользоваться деревянными классическими луками и деревянными же стрелами. Это правильно?

— Их не так уж много, — заметила Хелен Шаррон. — А вообще это редкость.

Гамаш вновь повернулся к Маттью.

— Если бы вы собирались убить кого-либо, то чем бы воспользовались? Классическим луком или компаундом?

Маттью Крофт заколебался. Вопрос явно пришелся ему не по душе. Андрэ Маленфан засмеялся. Но в его смехе не было веселья, он только действовал на нервы.

— Без вопросов. Только компаундом, конечно. Не могу представить, чтобы кто-нибудь в наши дни охотился со старым классическим луком. Да еще использовал стрелы с настоящими перьями. Этот человек, должно быть, явился сюда из далекого прошлого. Спортивная стрельба — другое дело. Но охота? Только с современным снаряжением. И, откровенно-то говоря, если вы задумали убить кого-либо… Умышленное убийство… К чему рисковать, стреляя из классического лука? Нет, только с компаундом вы наверняка осуществите задуманное. Что до меня, то я предпочел бы ружье.

«Еще одна загадка», — думал Гамаш. Почему? Почему стрела, а не пуля? Почему использован старомодный деревянный лук, а не современный охотничий? По мере того как расследование приближалось к концу, на все вопросы всегда находился свой ответ. Такой, который представлялся разумным и имеющим смысл, по крайней мере, до некоторой степени. Для кого-то. Но пока все имеющиеся в их распоряжении ответы выглядели совершеннейшей бессмыслицей. Старомодный деревянный лук со стрелой, оперенной настоящими перьями, использовали для того, чтобы убить давно вышедшую на пенсию школьную учительницу. Зачем?

— Мистер Крофт, ваше охотничье снаряжение еще цело?

— Да, сэр, я храню его.

— Может быть, вы сможете сегодня устроить для меня небольшую демонстрацию во второй половине дня?

— С удовольствием. — Крофт ответил не колеблясь, но старший инспектор заметил, что сидевшая рядом миссис Крофт напряглась и занервничала. Он взглянул на часы. 12:30.

— У кого-либо из вас есть еще вопросы?

— У меня есть. — Руфь Зардо с трудом поднялась на ноги. — Собственно, это, скорее, предложение, а не вопрос.

Гамаш с интересом смотрел на нее, хотя внутренне был готов к неприятностям.

— Вы можете занять старый железнодорожный вокзал, если полагаете, что он подойдет вам в качестве штаба. Я слышала, что вы подыскиваете помещение. Добровольная пожарная дружина может помочь вам обустроиться на новом месте.

Гамаш на секунду задумался. Конечно, это был не лучший вариант, но, по крайней мере, наиболее подходящий после того, как отпала старая школа.

— Благодарю вас, мы воспользуемся вашим предложением. Я вам чрезвычайно признателен.

— Я хочу сказать кое-что. — Со своего места встала Иоланда. — Полиция, без сомнения, поставит меня в известность, когда я смогу организовать похороны тети Джейн. А тогда уже я сообщу всем вам, где и когда они состоятся.

Гамашу внезапно стало жаль ее. Она оделась в черное с головы до пят и, похоже, вела внутреннюю борьбу с собой, разрываясь между необходимостью выглядеть обессилевшей от горя и желанием предъявить исключительные права собственности на недавнюю трагедию. Ему много раз приходилось видеть, как люди хитростью пытаются занять место главного плакальщика. По-человечески понятное, это зрелище всегда было неприятным и часто сбивало с толку. Работники социальных и благотворительных организаций, раздавая еду умирающим от голода людям, быстро усваивали, что те, кто сражается за эту помощь в первых рядах, меньше всего нуждаются в ней. А вот людям, которые остаются в тени, позади всех, людям, слишком ослабевшим, чтобы драться, она нужна больше всех. То же правило было справедливо и для трагедии. Люди, не афишировавшие свою скорбь, зачастую оказывались как раз теми, кто страдал от нее сильнее всего. Но старший инспектор знал и то, что неизменных и окончательных правил не бывает.

Гамаш закончил общее собрание жителей. Почти все устремились под проливным дождем к бистро на ленч. Некоторые — готовить угощение, другие — подавать его, но большинство — для того, чтобы поесть. А сам Гамаш с нетерпением ожидал результатов обыска Клуба любителей стрельбы из лука.

Глава пятая

Дрожащими руками агент Изабелла Лакост раскрыла пластиковый пакет и извлекла из него смертоносное орудие. Пальцами, мокрыми и онемевшими от холода, она держала наконечник стрелы. Собравшиеся в комнате остальные офицеры Сюртэ сидели молча. Многие щурились, пытаясь получше разглядеть крошечный наконечник, созданный для того, чтобы убивать.

— Мы нашли его и несколько других в здании Клуба, — пояснила Изабелла, передавая острие стрелы по кругу. Она приехала в деревню ранним утром, оставив мужа присматривать за детьми. Чтобы добраться сюда, ей пришлось проделать неблизкий путь из Монреаля за рулем автомобиля, мчавшегося сквозь дождь и темень. Ей нравилось работать в тиши собственного кабинета, но сегодня в роли кабинета выступало холодное и молчаливое здание старой школы. Инспектор Бювуар вручил ей ключи, и, пройдя под желтой полицейской лентой, она вытащила термос с кофе, бросила свою служебную сумку со снаряжением на пол, включила свет и огляделась. Оштукатуренные стены были украшены колчанами, свисавшими с крючков, которые когда-то предназначались для детских курточек и пальто. В передней части комнаты по-прежнему доминировала классная доска, вне всякого сомнения, намертво прикрепленная к стене. На ней кто-то нарисовал мишень, рядом поставил крестик, соединив их полукруглой линией снизу, под которой были написаны цифры. Прошлой ночью агент Лакост выполняла домашнее задание с помощью всемирной паутины «Интернет», так что сразу же распознала урок по теории стрельбы из лука с учетом силы и направления ветра, расстояния и траектории полета стрелы. Тем не менее она достала фотоаппарат и сфотографировала рисунок на доске. Налив себе кофе, присела на стул и перерисовала чертеж в блокнот. Она была педантичной женщиной.

А потом, до того как сюда прибыли другие офицеры, которые должны были произвести обыск в помещении Клуба, она сделала то, о чем не узнал никто: вышла наружу и в неверном тусклом свете дождливого утра отправилась на место, где погибла Джейн Нил. Там она пообещала мисс Нил, что старший инспектор Гамаш обязательно найдет того, кто повинен в ее смерти.

Агент Изабелла Лакост свято верила в принцип «уважай других» и знала, что ей хочется, чтобы и с ней кто-нибудь когда-нибудь поступил точно так же.

После этого она вернулась в неотапливаемое здание Клуба любителей стрельбы из лука. Прибыли остальные члены бригады, и они вместе принялись обыскивать комнату, снимая отпечатки пальцев, замеряя расстояния, фотографируя, складывая собранные улики в пластиковые пакеты. И вот тут Лакост, сунув руку в выдвижной ящик единственной оставшейся в помещении парты, нашла их.

Гамаш держал его на ладони так, словно это была граната. Вне всякого сомнения, это был охотничий наконечник. Четыре острые грани сходились к острию. Теперь он воочию видел то, о чем шла речь на общем собрании. Ему казалось, что наконечник так и хочет проткнуть ему руку. Выпущенный из лука с силой, которая отрабатывалась тысячелетиями борьбы за существование, он наверняка пронзил бы человека насквозь. Можно только удивляться, что ружья вообще были изобретены, учитывая существование столь смертоносного и бесшумного оружия.

Агент Лакост вытирала волосы, с которых ручьями текла вода, сухим мягким полотенцем. Она стояла спиной к благодатному огню, потрескивавшему в каменном очаге, ощущая, что наконец согрелась — впервые за много часов. До нее доносился аромат домашнего супа и хлеба, но она не сводила глаз со смертоносного оружия, путешествовавшего по комнате.

Клара и Мирна стояли в очереди к шведскому столу, держа в руках миски с горячим гороховым супом по-французски и тарелочки, на которых лежали теплые рогалики из булочной. Перед ними Нелли накладывала себе угощение на тарелку.

— Я кладу так много, потому что это нам с Уэйном на двоих, — отчего-то пустилась она в ненужные объяснения. — Он сидит вон там, бедняжка.

— Я слышала, как он кашлял, — сказала Мирна. — Простуда?

— Не знаю. Но у него ужасные хрипы в груди. Сегодня я в первый раз за последние дни вышла из дома, потому что страшно беспокоилась и просто не могла оставить его одного. Уэйн подстригал лужайку мисс Нил, выполнял ее мелкие поручения, поэтому захотел непременно побывать на собрании.

Обе женщины смотрели, как Нелли понесла тяжело нагруженную огромную тарелку к Уэйну, который бессильно сидел на стуле. Супруги вдвоем вышли из бистро. Озабоченная Нелли шагала впереди, а Уэйн послушно следовал за нею, явно довольный своим подчиненным положением. Клара надеялась, что с ним будет все в порядке.

— Ну и как тебе собрание? — поинтересовалась Клара у Мирны, когда они двинулись вдоль стола.

— Он мне понравился, этот инспектор Гамаш.

— Мне тоже. Но очень странно, что Джейн убили охотничьей стрелой.

— Знаешь, если подумать, то ничего странного в этом нет, все выглядит вполне логично. Открыт охотничий сезон… Но я согласна с тобой. При мысли об этой старой деревянной стреле у меня мурашки бегут по телу. Жуть какая-то. Положить тебе индейки?

— Да, пожалуйста. Возьмешь бри[30]?

— Один кусочек. Впрочем, пусть он будет большой.

— С каких это пор взять кусочек означает отхватить целый ломоть?

— Если ты сама не маленькая, да еще и красавица во всех смыслах, то размер не имеет значения, — заявила Мирна.

— Я постараюсь не забыть об этом, когда в следующий раз буду ложиться в постель со здоровенным куском стильтона[31].

— И не побоишься обмануть Питера?

— С едой? Да я каждый день его обманываю. У меня очень близкие отношения с леденцовым мишкой, который должен оставаться неизвестным. Хотя, в общем-то, его зовут Рамон. Он меня дополняет. Взгляни на это. — Клара махнула рукой в сторону цветочной композиции на буфете.

— Я составила ее сегодня утром, — призналась Мирна. Она явно получала удовольствие от того, что Клара обратила внимание на ее работу. Клара вообще ничего не упускала из виду, сообразила вдруг Мирна, но у нее хватало ума и такта упоминать только хорошее.

— Я так и думала. Внутри что-нибудь есть?

— Увидишь, — с улыбкой ответила Мирна.

Клара склонилась над икебаной, составленной из однолетней монарды, гелениума и кистей для рисования акриловыми красками. Внутри композиции притаился пакет, завернутый в коричневую вощеную бумагу.

— Ого, здесь шалфей и сладкая ароматическая трава, — восхитилась Клара, вернувшись к столу и разворачивая пакет. — Они означают то, что я думаю?

— Ритуал, — пояснила Мирна.

— О, отличная мысль. — Клара погладила Мирну по руке.

— Из сада Джейн? — спросила Руфь, вдыхая мускусный, легко узнаваемый запах шалфея и медовый аромат сладкой травы.

— Шалфей, да. Мы с Джейн собирали его в августе. А сладкую траву я позаимствовала у Анри пару недель назад, когда он косил сено. Она растет вокруг Индейской скалы.

Руфь передала травы Бену, который взял их и, держа на вытянутой руке, принялся рассматривать.

— Эй, парень, ради Бога, не бойся, они тебя не укусят. — Руфь выхватила у Бена из рук стебли растений и помахала ими у него под носом. — Насколько я помню, тебя даже пригласили на праздник летнего солнцестояния.

— Только для того, чтобы принести меня в жертву.

— Перестань, Бен, это нечестно, — возразила Мирна. — Мы же говорили, что, скорее всего, в этом не будет необходимости.

— Было весело, — заявил Габри, целиком запихивая в рот яйцо со специями. — Я надел рясу священника.

Он понизил голос и принялся пугливо оглядываться по сторонам, словно опасаясь, что здесь мог оказаться настоящий священник, который немедленно бы начал богослужение.

— Надо же! Рясе чертовски повезло, — высказалась Руфь.

— Благодарю, — откликнулся Габри.

— Это не комплимент. Ты ведь играл актера-комика до праздничного ритуала, не так ли?

— Откровенно говоря, да. — Габри повернулся к Бену. — У меня получилось. Настоящее чудо. Тебе непременно надо побывать на следующем празднике.

— Это правда, — заметил Оливье, стоя позади Габри и массируя ему шею. — Руфь, а ты не была случайно женщиной до этого праздничного ритуала?

— А ты?

— Вы утверждаете, что вот это, — Гамаш повернул наконечник стрелы так, что его острие смотрело в потолок, — нашли в незапертом ящике стола вместе с дюжиной других?

Он внимательно рассматривал охотничий наконечник с четырьмя острыми, как бритва, гранями, сходящимися к заостренному кончику. Совершенное и бесшумное орудие убийства.

— Да, сэр, — ответила Лакост. Она стояла перед камином и не собиралась уходить оттуда. С этого места в задней комнате бистро через застекленные створчатые двери ей было видно, как в окна стучит холодный дождь со снегом. Избавившись от смертоносного оружия, она баюкала в руках кружку с горячим супом и теплую булочку, начиненную ветчиной, плавленым сыром бри и несколькими листочками салата.

Гамаш осторожно вложил наконечник стрелы в раскрытую ладонь Бювуара.

— Этот наконечник можно приделать к любой стреле?

— Что у вас на уме? — поинтересовался Бювуар у своего босса.

— В Клубе ведь полно стрел для стрельбы по мишеням, правильно?

Лакост с набитым ртом молча кивнула в ответ.

— С маленькими короткими наконечниками, похожими на пули?

— Фрафильно, — снова кивнула Лакост, продолжая жевать.

— А можно ли снять те, другие наконечники, а на их место прикрепить вот это?

— Можно, — внятно ответила Лакост, расправившись наконец с булочкой.

— Прошу прощения. — Гамаш улыбнулся. — Но откуда вам это известно?

— Я читала об этом в Интернете прошлой ночью. Наконечники крепятся так, что их можно заменять. Естественно, вы должны знать, что делаете, в противном случае изрежете себе пальцы в кровь. Но, в принципе, да, один можно снять, а другой поставить на его место. Конструкция позволяет это сделать.

— Даже у старых деревянных стрел?

— Да. Я подозреваю, что все эти охотничьи наконечники сняты со старых деревянных стрел из Клуба любителей стрельбы из лука. Кто-то отвинтил их, заменив наконечниками для стрельбы по мишеням.

Гамаш задумчиво кивнул головой. Бен рассказывал ему, что старые деревянные стрелы он собирал у семей, которые обновляли свое охотничье снаряжение. Так что на них изначально стояли охотничьи наконечники, которые он заменил наконечниками для стрельбы по мишеням.

— Отлично. Отправьте их в лабораторию.

— Уже отправила, — сказала Лакост, опускаясь на стул рядом с Николь, которая поспешно отодвинулась.

— В котором часу у нас назначена встреча с нотариусом Стикли по поводу завещания? — обратился Гамаш к Николь.

Иветта Николь прекрасно помнила, что встреча должна состояться в час тридцать, но решила воспользоваться представившейся возможностью и доказать, что она внимательно слушала его коротенькую лекцию сегодня утром.

— Я забыла.

— Прошу прощения?

«Ха, — подумала она, — так тебе и надо». Он ответил ей одной из ключевых фраз. Она быстро перебрала в уме остальные выражения, те самые, которые должны были способствовать ее продвижению по служебной лестнице. «Я забыла, прошу прощения, мне нужна помощь» и… Какое же четвертое?

— Не знаю.

Теперь старший инспектор Гамаш смотрел на нее с нескрываемой озабоченностью.

— Понятно. Вы, конечно, не записали время?

Она подумала, не воспользоваться ли ей последней фразой, но обнаружила, что не может заставить себя произнести ее. «Мне нужна помощь». Вместо этого она опустила голову и покраснела, чувствуя, что в очередной раз оплошала, хотя и не понимала, каким образом.

Гамаш просмотрел собственные записки.

— Встреча у нас в час тридцать. Если нам хоть капельку повезет, мы попадем в дом мисс Нил сразу же после того, как разберемся с завещанием.

Рано утром он звонил своему старому другу и однокласснику, суперинтенданту Бребефу. Мишель Бребеф опередил Гамаша в чинах, он получил назначение на должность, на которую претендовали оба, но на их отношениях это никак не отразилось. Гамаш уважал Бребефа и прекрасно к нему относился. Суперинтендант симпатизировал Гамашу, пообещал помочь и в этом деле, но без каких-либо конкретных обязательств.

— Ради Бога, Арман, ты же знаешь, как это делается. Тебе чертовски не повезло, что она нашла какого-то тупицу, который согласился подписать запретительное решение. Я сомневаюсь, что мы сумеем отыскать судью, который бы согласился выступить против коллеги.

Гамашу нужны были улики, доказательства или того, что это было убийство, или того, что дом не отходит Иоланде Фонтейн по завещанию. Его телефон зазвонил как раз в тот момент, когда он обдумывал предстоящий разговор с нотариусом.

— Oui, allo?[32]

Он поднялся с места, чтобы поговорить в более спокойном и подходящем месте.

— Мне кажется, что торжественная церемония, ритуал, если хотите, будет весьма кстати, — предложила Клара, отщипывая кусочки хлеба, хотя есть ей на самом деле не хотелось. — Но, я полагаю, участвовать в нем должны одни женщины. И необязательно только близкие подруги Джейн. Любая женщина, которая изъявит желание.

— Черт возьми! — вырвалось у Питера. Ему довелось побывать на празднике летнего солнцестояния, и он показался ему чрезвычайно странным и даже бесстыдным.

— Когда ты намерена его провести? — поинтересовалась Мирна у Клары.

— Как насчет следующего воскресенья?

— Ровно через неделю после смерти Джейн, — заметила Руфь.

Клара видела, как в бистро вошла Иоланда со своим семейством, и поняла, что обязательно должна что-то сказать ей. Собравшись с духом и призвав на помощь все свое остроумие, она направилась к ним. В бистро вдруг воцарилась такая тишина, что даже старший инспектор Гамаш, закончив разговор, услышал, как за закрытой дверью в соседнем помещении стих гул голосов и прекратились разговоры. Подойдя на цыпочках к служебному выходу, он притаился за дверью. Отсюда он мог видеть и слышать все, оставаясь незамеченным. «В моем деле, — мельком подумал он, — невозможно добиться успеха, если не умеешь подкрадываться и подглядывать». И тут он заметил официантку, терпеливо стоявшую у него спиной с подносом, на котором громоздились тарелки с холодным мясным ассорти.

— Это должно быть очень вкусно, — прошептала она. — Хотите ветчины из Шварцвальда?

— Благодарю вас. — Он взял ломтик.

— Иоланда, — сказала Клара, протягивая ей руку. — Искренне сочувствую тебе. Твоя тетя была замечательной женщиной.

Иоланда взглянула на протянутую руку, коротко пожала ее и тут же отпустила, пытаясь произвести впечатление вселенской скорби. Это могло бы сработать, если бы она не играла на публику, прекрасно знакомую с ее эмоциональным диапазоном. Не говоря уже о ее подлинных отношениях с Джейн Нил.

— Пожалуйста, прими мои соболезнования, — продолжала Клара, ощущая всю искусственность и неловкость положения.

Иоланда склонила голову и поднесла сухую салфетку к сухим глазам.

— По крайней мере, мы сможем использовать эту салфетку еще раз, — проговорил Оливье, глядя в зал через плечо старшего инспектора. — Какое душещипательное и умильное представление. Кошмар, глаза бы мои на нее не смотрели. Хотите пирожных?

Оливье держал поднос, на котором лежали пирожные хворост и безе, дольки пирога и маленькие тарталетки со сладким кремом и начинкой из глазированных фруктов. Гамаш выбрал фруктовое пирожное с крошечными ягодками дикой голубики.

— Благодарю вас.

— Я официальный поставщик провизии для катастрофы, которая должна сейчас произойти. Не могу понять, чего добивается Клара, ведь ей прекрасно известно, что говорила за ее спиной Иоланда все эти годы. Страшная женщина.

Гамаш, Оливье и официантка следили за сценой, разыгрывающейся на их глазах в притихшем бистро.

— Тебе известно, что мы с тетей были очень близки, — бросила Иоланда в лицо Кларе с таким видом, будто верила каждому своему слову. — Я знаю, ты не расстроишься, если я скажу, что мы все думаем, что это ты украла Джейн у ее настоящей семьи. Все, с кем я разговаривала, согласны со мной. Тем не менее, похоже, ты просто не понимала, что творишь. — Иоланда презрительно улыбнулась.

— О боже, — шепнула Руфь Габри, — начинается!

Питер с силой сжал подлокотники кресла. Ему отчаянно хотелось вскочить и заорать на Иоланду, заставить ее замолчать. Но он знал, что Клара должна справиться с этим самостоятельно, должна наконец постоять за себя. Он ждал, что ответит жена. Ее ответа ждал и весь зал.

Клара глубоко вздохнула и ничего не сказала.

— Я занимаюсь организацией похорон тети, — заливалась соловьем Иоланда. — Скорее всего, панихида состоится в католической церкви в Сен-Реми. Это церковь, в которую ходит Андрэ.

Иоланда протянула руку, чтобы коснуться руки супруга, но тот в этот момент просто вцепился в гигантский сандвич, выдавливая из него майонез и мясную начинку. Ее сын Бернар зевнул, продемонстрировав остатки наполовину съеденного бутерброда и потеки майонеза на верхних зубах.

— Я собираюсь поместить объявление о службе в газете, и ты, без сомнения, увидишь его. Быть может, ты даже сможешь придумать надпись для ее могильного камня. Но ничего вычурного, моей тете это бы не понравилось. Во всяком случае, подумай об этом, а потом сообщи мне.

— Еще раз повторяю, что очень сожалею о смерти Джейн.

Когда Клара только подходила к Иоланде, она уже точно знала, чем это закончится. Знала, что Иоланда каким-то непостижимым образом всегда могла допечь ее. Могла причинить ей невыносимую боль, тогда как другие, по большей части, просто не могли до нее добраться. Это была одна из маленьких загадок жизни, когда женщина, к которой она не питала ни малейшего уважения, могла с легкостью уложить ее на обе лопатки. Кларе казалось, что она готова к такому повороту событий. Она даже осмелилась надеяться, что в этот раз все будет по-другому. Но, разумеется, она ошиблась и все осталось по-прежнему.

Еще долгие годы Клара будет помнить, что она чувствовала, стоя у стола Иоланды. Снова ощутила себя некрасивой маленькой девочкой на школьном дворе. Нелюбимый и непривлекательный ребенок, недостойный любви. Страдающая плоскостопием, неуклюжая, медлительная, постоянный объект для насмешек. Девочка, которая смеялась невпопад и верила в сказки, которая отчаянно хотела, чтобы кто-нибудь, кто угодно, полюбил ее. Глупая, глупая, глупая. Вежливое деланное внимание и сжатый кулак под крышкой школьной парты. Ей хотелось убежать к Джейн, которая могла все исправить.

Обнять ее своими полными добрыми руками и успокоить, приговаривая:

— Тише, тише. Все будет хорошо.

Руфь Зардо тоже запомнит этот случай и превратит его в поэтическое переживание. Оно будет опубликовано в следующем сборнике ее стихотворений под названием «Со мной все в порядке»:

Но сильнее всего Клара запомнит ядовитый смех Андрэ, который продолжал звучать у нее в ушах, когда она молча возвращалась к своему столику, до которого, как ей казалось, она шла целую вечность. Так смеется избалованный, злой ребенок, когда видит страдания и муки живого существа. И звук его был очень знакомым.

— Кто это звонил? — поинтересовался Бювуар, когда Гамаш вернулся на свое место. Бювуар заметил, что его начальник не просто ходил в туалетную комнату.

— Доктор Харрис. Я не знал, что она живет неподалеку, в деревушке, которая называется Клегхорн Холт. Она сказала, что завезет нам отчет по дороге домой, часов около пяти.

— Я распорядился, чтобы несколько человек занялись обустройством комнаты для совещаний, и отправил еще одну бригаду в лес все там заново тщательно обыскать. Полагаю, стрела может быть в одном из трех мест: она или торчит в земле где-то в лесу, или ее подобрал убийца и к настоящему моменту, скорее всего, уже уничтожил, или же, если нам повезет, она среди тех стрел, которые Лакост нашла в Клубе лучников.

— Согласен. Действуйте.

Бювуар отправил двух агентов допросить Гаса Хеннесси и Клода ЛаПьера о происшествии в бистро. Разговор с Филиппом Крофтом он оставил для себя. После этого он присоединился к Гамашу, который ждал его на улице, и, спрятавшись под одним зонтом, мужчины зашагали через деревенскую площадь.

— Мерзкая погода, — заметил Бювуар, поднимая воротник куртки и зябко поводя плечами, чтобы стряхнуть капли дождя.

— Дождь не перестанет, да еще и похолодает, — машинально ответил Гамаш и внезапно понял, что ведет себе как настоящий деревенский житель, во всяком случае в том, что касается прогнозов погоды.

— Что вы думаете об агенте Николь, Жан Ги?

— До сих пор не могу понять, как она попала в Сюртэ, с таким-то отношением к делу, не говоря уже о рекомендации принять ее с повышением до сотрудника отдела по расследованию убийств. Она неспособна работать в команде, совершенно не умеет разговаривать с людьми, абсолютно не умеет слушать. Просто поразительно. Я думаю, это лишнее доказательство того, о чем вы говорите уже много лет: по службе продвигаются и получают повышение не те, кто нужно.

— Как вы думаете, она способна учиться? Она ведь совсем еще молода, правильно? Сколько ей, лет двадцать пять?

— Она не так уж и молода. Лакост ненамного старше ее. И я убежден, что возраст здесь ни при чем, все дело в личности. Думаю, что если она не будет следить за собой, то и в пятьдесят останется такой же. Если не хуже. Способна ли она учиться? Без сомнения. Но главный вопрос заключается в том, сможет ли она разучиться. Сможет ли избавиться от своих вредных привычек и неправильного отношения?

Бювуар заметил, что по лицу старшего инспектора стекают капли дождя. Ему захотелось стереть их, но он сдержался.

Едва открыв рот, Бювуар понял, что допустил ошибку. Это было как мед для медведя. Он видел, как на лице старшего инспектора менялось выражение — от задумчивого, когда он ломал голову над решением проблемы, до менторского, поучающего. Он наверняка попытается наставить ее на путь истинный. «Боже, сейчас начнется», — подумал Бювуар. Он уважал Гамаша, наверное, больше, чем любого другого человека на земле, но при этом прекрасно понимал, в чем заключается его недостаток, быть может, роковой недостаток — он всегда стремился помочь людям вместо того, чтобы уволить их. Он был чересчур сострадательным. Бювуар иногда завидовал этому дару, но по большей части относился к нему с подозрением.

— Знаете, может статься, ее любопытство уравновесит стремление всегда оказываться правой.

«Скорее уж скорпион вырвет у себя жало», — подумал Бювуар.

— Старший инспектор? — Мужчины выглянули из-под зонта и увидели, что к ним под дождем бежит Клара Морроу. Ее супруг Питер сражался с зонтом, стараясь при этом не отстать от жены. — Я вспомнила кое-что странное.

— Ага, вот и первая добровольная помощница! — Гамаш улыбнулся.

— В общем, это может оказаться ерундой, но кто знает… Мне пришло в голову, что это совпадение выглядит очень странным, и я подумала, что вы должны знать об этом. Речь идет о творчестве Джейн.

— По-моему, все это пустая трата времени, — проворчал Питер, промокший и мрачный.

Клара бросила на него удивленный взгляд, который не остался незамеченным старшим инспектором.

— Дело в том, что Джейн рисовала всю жизнь, но никогда и никому не показывала свои работы.

— И что же здесь странного? — заметил Бювуар. — Множество художников и писателей держат свое творчество в секрете. Об этом без конца пишут в газетах. А потом, после смерти, их труды становятся известными и приносят кому-то целое состояние.

— Вы правы, но здесь совсем другой случай. На прошлой неделе Джейн решилась выставить свою картину в галерее искусств «Артс Уильямсбург». Она приняла это решение в пятницу утром, а уже после обеда в тот же день состоялось заседание жюри, художественного совета. И ее картину приняли для показа на выставке.

— Картину приняли, а ее убили, — пробормотал Бювуар. — Действительно странно.

— Кстати, о странностях… — вмешался в разговор Гамаш, — правда ли то, что мисс Нил никогда и никого не приглашала в свою гостиную?

— Правда, — ответил Питер. — Мы настолько привыкли к этому, что не находили здесь ничего необычного. Наверное, это явление того же порядка, что и хромота или хронический кашель. Небольшое отклонение, которое со временем становится нормальным.

— Но что стало причиной такого ее поведения?

— Не знаю, — призналась Клара, явно озадаченная и сбитая с толку. — Как сказал Питер, я настолько привыкла к этому, что оно уже не казалось мне странным.

— И вы никогда не спрашивали ее об этом?

— Джейн? Спрашивали, наверное, когда только переехали сюда. Или, может быть, мы спрашивали об этом у Тиммер и Руфи, но, уверена, ответа так и не получили. Похоже, его никто не знает. Габри думает, что у нее в гостиной на полу лежит оранжевый ворсистый ковер и что она вообще устроила там дом свиданий.

Гамаш рассмеялся.

— А что думаете вы?

— Просто не знаю.

Воцарилось молчание. Гамаш задумался о женщине, которая так долго жила наедине со своими секретами и тайнами, а потом вдруг решила открыть их. И погибла из-за этого? Интересный вопрос.

Мэтр Норман Стикли встал из-за стола, кивнул в знак приветствия и снова опустился в кресло, не предложив трем офицерам полиции, которые стояли перед ним, присесть. Надев большие очки с круглыми стеклами и уткнувшись носом в лежавшую на столе папку, он начал речь.

— Завещание было составлено десять лет назад, и оно очень простое. За вычетом нескольких небольших пожертвований основная часть имущества Джейн Нил отходит ее племяннице Иоланде Мари Фонтейн или же наследникам последней. Оно включает в себя дом в Трех Соснах со всем его содержимым, плюс все деньги, которые останутся после выплаты пожертвований, расходов на похороны и оплаты счетов, которые могут предъявить душеприказчики. Плюс налоги, разумеется.

— Кто назначен душеприказчиком имущества? — спросил Гамаш.

Он, не дрогнув, принял удар, который нанесло подобное завещание по проводимому им расследованию, и ничем не выразил своего разочарования, хотя внутри у него все кипело от негодования. Он чувствовал, что здесь что-то не так. «Может быть, всему виной моя гордыня, — подумал он. — Я слишком упрям, чтобы признать свои ошибки, а эта пожилая женщина, вполне естественно и понятно, завещала свой дом единственной здравствующей наследнице».

— Руфь Зардо, урожденная Кемп, и Констанция Хедли, урожденная Пост, известная, насколько я помню, под именем Тиммер.

Этот список вселил в Гамаша какое-то беспокойство, в причинах которого он не мог разобраться. «Что? Сами люди? — раздумывал он. — Или их подбор?» Что же?

— Она составляла другие завещания с вашей помощью? — поинтересовался Бювуар.

— Да. Она составила другое завещание за пять лет до этого.

— Оно у вас не сохранилось?

— Нет. Как, по-вашему, у меня есть место и возможность хранить старые документы?

— Вы не помните, в чем оно заключалось? — продолжал расспросы Бювуар, будучи уверенным, что получит столь же резкий и уклончивый ответ.

— Нет. Вы что же…

Но Гамаш перебил его:

— Если вы не помните точных условий первого завещания, то, быть может, сумеете хотя бы в общих чертах назвать нам причины, по которым она решила изменить его пять лет спустя? — Гамаш задал вопрос самым любезным и дружеским тоном, на какой только был способен.

— Нет ничего необычного в том, что раз в несколько лет люди переписывают свои завещания, — заявил Стикли, и Гамаш начал подозревать, что он всегда изъясняется столь жалобным и оправдывающимся тоном. — Вообще-то мы рекомендуем своим клиентам обновлять завещание каждые несколько лет. Разумеется, дело не в нотариальной пошлине, — быстро добавил Стикли, как будто оправдываясь или опровергая обвинение, — а в том, что ситуация имеет обыкновение изменяться каждые пару лет. Рождаются дети, появляются внуки, супруги умирают, иногда случаются разводы.

— Великий водоворот жизни. — Гамаш поспешил прервать его разглагольствования.

— Именно.

— И все-таки, мэтр Стикли, ее последнее завещание было составлено десять лет назад. Правильно? Думаю, можно допустить, что она решила изменить его после того, как предыдущее утратило силу. Но, — Гамаш подался вперед и постучал пальцем по длинному тонкому листу бумаги, лежавшему перед нотариусом, — это завещание ведь тоже устарело. Вы уверены, что оно самое последнее?

— Разумеется, уверен. Люди постоянно чем-то заняты и часто забывают или недооценивают важность завещания. Кроме того, они могут испытывать определенное предубеждение. Да мало ли по какой причине его составление откладывается.

— Не могла ли Джейн Нил обратиться к другому нотариусу?

— Исключено. И я протестую против ваших намеков.

— Откуда вы знаете, что это исключено? — продолжал гнуть свою линию Гамаш. — Разве она обязательно должна была поставить вас об этом в известность?

— Я просто знаю это. У нас небольшой городок, и до меня непременно дошли бы слухи.

Вот так. Разговор окончен.

Когда они вышли из кабинета нотариуса, Гамаш, держа в руке копию завещания, повернулся к Николь.

— Я по-прежнему не убежден в законности этого завещания. И хочу, чтобы вы кое-что сделали.

— Да, сэр, — отозвалась Николь, всем своим видом выражая внимание.

— Узнайте, действительно ли это последний вариант завещания. Сможете?

— Absolument[33]. — Николь едва удержалась, чтобы не запрыгать от радости.

— Привет.

Гамаш просунул голову в двери «Артс Уильямсбург». После визита к нотариусу они пешком прогулялись до картинной галереи — замечательно сохранившемуся и отреставрированному бывшему почтовому отделению. В его огромные окна вливался тусклый свет, который могли предложить небеса, и изо всех сил стремился высветить узкие и потертые деревянные полы, отражался от девственно белых стен маленькой проходной комнаты, придавая ей странный и почти ирреальный вид.

— Bonjour[34]. — снова сказал старший инспектор. Ему была видна старая пузатая дровяная печь в центре комнаты. Она была очень красива. Простая, строгая конструкция, в которой не было ничего элегантного, обыкновенная большая черная печь, которая вот уже в течение доброй сотни лет успешно сражалась с канадским холодом и побеждала его.

Николь обнаружила выключатель и повернула его. Неожиданно со стен на них прыгнули огромные полотна абстрактной живописи. Гамаш удивился. Он ожидал увидеть симпатичные акварели в деревенском стиле, романтичные и пользующиеся спросом. Вместо этого они оказались в окружении ярких сфер и полос десяти футов высотой. Картины выглядели юными, полными жизни и насыщенными.

— Здравствуйте!

Николь испуганно вздрогнула, но Гамаш невозмутимо обернулся и увидел спешащую к ним Клару. В волосах у нее чудом держалась простая черепаховая заколка, готовая вот-вот свалиться на пол.

— Вот мы и встретились снова, — улыбаясь, приветствовала их она. — После всех этих разговоров о картине Джейн мне захотелось прийти сюда и еще раз взглянуть на нее, посидеть здесь в тишине. Мне кажется, так я разговариваю с ее душой.

Николь закатила глаза и испустила негромкий стон. Бювуар с удивлением взглянул на нее и подумал, а не был ли он сам столь же несносным и нетерпимым, когда начальник заводил речь о своих чувствах и интуиции.

— И еще запах… — Клара сделала глубокий и выразительный вдох, не обращая на Николь внимания. — Он не может оставить равнодушным ни одного художника. От него кровь начинает быстрее течь по жилам. Это как войти в комнату бабушки и почувствовать аромат свежего печенья с шоколадной крошкой. Именно такое действие оказывает на нас сочетание запахов лака, масляных красок и фиксажа. Даже акриловые краски пахнут, если у вас хороший нюх. Должно быть, и у полицейских есть свои запахи, на которые вы реагируете аналогичным образом.

— Ну, в общем… — со смехом признался старший инспектор, вспоминая вчерашнее утро. — Когда присутствующая здесь агент Николь заехала за мной, то привезла с собой кофе марки «Тим Гортон». В стаканчиках из гофрированного картона. От него у меня начинает быстрее биться сердце, — при этих словах он прижал руку к груди, — поскольку его запах исключительно и неразрывно ассоциируется у меня с расследованием. Я могу войти в концертный зал, но стоит мне уловить аромат кофе марки «Тим Гортон» в картонных стаканчиках, как я начинаю смотреть себе под ноги в поисках трупа.

Клара расхохоталась.

— Если вам нравятся спичечные рисунки, то картина Джейн произведет на вас впечатление. Я рада, что вы пришли взглянуть на нее.

— Она здесь? — Гамаш обвел взглядом бурлящую энергией комнату.

— Что вы! Ничего подобного. Это работы другого художника. Их выставка заканчивается через неделю, а потом мы организуем экспозицию работ своих членов. Открытие состоится примерно через десять дней. Не в эту пятницу, а в следующую.

— Это и есть vernissage?

— Именно. Ровно через две недели после конкурсного отбора.

— Могу я поговорить с вами наедине? — Бювуар отвел Гамаша в сторону. — Я побеседовал с Лакост. У нее только что состоялся телефонный разговор с врачом Тиммер Хедли. Ее смерть была вызвана исключительно естественными причинами, насколько он может судить. Рак почек. Метастазы захватили печень и поджелудочную железу, так что ее кончина была только вопросом времени. Она, вообще-то, протянула даже дольше, чем он рассчитывал.

— Она умерла дома?

— Да, второго сентября этого года.

— В День Труда, — сказала Николь, которая незаметно подошла и слышала их разговор.

— Миссис Морроу! — окликнул Гамаш Клару, которая держалась на некотором расстоянии от них, благопристойно делая вид, что не слушает, хотя на самом деле до нее доносилось каждое слово. — А вы что думаете об этом?

Ага. На это раз они захватили ее врасплох. Причем в буквальном смысле. Так что сейчас не время разыгрывать из себя святую невинность, изображая полное и абсолютное непонимание.

— Смерть Тиммер была ожидаемой, тем не менее, все равно несколько неожиданной, — сказала Клара, присоединяясь к их тесной компании. — Хотя нет, не так, это уж слишком. Все дело в том, что мы сидели с ней по очереди. И в тот день наступила очередь Руфь. Они заранее договорились, что если Тиммер будет чувствовать себя хорошо, то Руфь отлучится ненадолго, чтобы посмотреть на заключительное шествие окружной ярмарки. Руфь уверяла, что Тиммер сказала, будто чувствует себя хорошо. Руфь дала ей лекарство, принесла стакан сока и ушла.

— Оставила больную женщину умирать в одиночестве, — констатировала Николь.

Клара спокойно ответила ей:

— Да. Я знаю, это выглядит не очень красиво, даже эгоистично, но мы все ухаживали за Тиммер так долго, что научились предвидеть перепады ее настроения. Время от времени мы отлучались на полчасика, чтобы отнести ее белье в стирку, или сходить за покупками, или приготовить какую-нибудь легкую закуску. Руфь никогда бы не ушла, — тут Клара повернулась к Гамашу, — если бы хоть на секунду усомнилась в том, что Тиммер чувствует себя нормально. Она была в шоке, когда, вернувшись, обнаружила Тиммер мертвой.

— Получается, ее смерть стала для вас неожиданностью, — заметил Бювуар.

— В этом смысле, да. Но мы разговаривали с врачами и выяснили, что так бывает довольно часто. Сердце попросту отказывает.

— Проводилось ли вскрытие? — поинтересовался Гамаш.

— Нет. Решили, что в этом нет необходимости. А почему вас интересует смерть Тиммер?

— Привычка доводить дело до конца, — ответил Бювуар. — Две пожилые женщины умирают с разницей в несколько недель в очень маленькой деревне. В общем, это наводит на размышления. Вот и все.

— Но, как вы только что сказали, обе они были пожилыми. Этого следовало ожидать.

— Если только смерть не наступает вследствие дыры в сердце, — вмешалась Николь.

Клара поморщилась.

— Можно вас на два слова? — Гамаш вывел Николь на улицу. — Агент, если вы еще хотя бы один раз позволите себе обращаться с кем-либо так, как обращаетесь с миссис Морроу, я заберу ваш значок, посажу на автобус и отправлю домой. Вы меня понимаете?

— А что я такого сказала? Ведь это правда.

— Вы что же, полагаете, будто она не знает, что Джейн Нил убили стрелой? И вы в самом деле не понимаете, как отвратительно себя ведете?

— Я всего лишь сказала правду.

— Нет, вы обращаетесь с другим человеком так, словно она — умственно отсталая, и, насколько я понимаю, умышленно оскорбляете, причиняя ей боль. Вы должны всего лишь делать заметки, причем молча. Мы еще вернемся к этому разговору сегодня вечером.

— Но…

— Я обращался с вами уважительно, потому что предпочитаю вести себя с людьми именно так. Но настоятельно советую вам не принимать доброту за слабость. Никогда не смейте мне возражать! Вам ясно?

— Да, сэр.

И Николь поклялась, что отныне будет держать свое мнение при себе, если такова благодарность за то, что у нее достало мужества высказать вслух то, о чем все остальные только думали. Если к ней будут обращаться с вопросами, она будет давать односложные ответы. Все, решено. Да будет так!

— Ну, вот она, картина Джейн, — объявила Клара, вытащив из запасника среднего размера холст и устанавливая его на мольберте. — Она не всем нравится.

Николь открыла было рот, чтобы сказать: «Какой кошмар!», но вспомнила свою клятву и промолчала.

— А вам самой она нравится? — поинтересовался Бювуар.

— Честно говоря, поначалу я не знала, что и думать. Но чем дольше я на нее смотрю, тем больше она мне нравится. Как будто все части головоломки внезапно взяли и встали на место. Если сначала картина показалась мне похожей на наскальный рисунок, то потом она глубоко меня тронула и произвела неизгладимое впечатление. В ней присутствует внутреннее сияние, чарующий свет. Но все случилось как-то вдруг. Вот так. — И Клара щелкнула пальцами.

Гамаш решил, что если даже он будет до конца дней своих смотреть на эту картину, то она все равно останется для него лишь нелепой мазней. Тем не менее что-то в ней привлекало внимание, какое-то неброское очарование.

— А ведь это Нелли и Уэйн! — с удивлением воскликнул он, указывая на двух лиловых человечков на трибуне.

— А это Питер. — Клара, в свою очередь, показала на пирожок с глазами и ртом, но без носа.

— Как ей это удалось? Как она смогла так похоже нарисовать людей, ставя вместо глаз точечки, а вместо рта — волнистую линию?

— Не знаю. Я сама художница, была ею всю жизнь, но так рисовать я не умею. И дело не только в сходстве. Здесь присутствует глубина. Хотя я смотрю на картину вот уже больше часа, этот внутренний свет так и не появился. Может быть, я переусердствовала. Может быть, волшебство появляется только тогда, когда мы не ищем его.

— Это хорошая картина? — спросил Бювуар.

— В этом вся проблема. Я не знаю. Питер считает, что она не просто хорошая, она выдающаяся. И остальные члены художественного совета, за единственным исключением, решили пойти на риск.

— О каком риске вы говорите?

— Вы удивитесь, но художники — весьма живая и темпераментная публика. Для того чтобы принять работу Джейн и представить ее на выставке, нужно было отвергнуть чью-то еще. И этот кто-то наверняка будет зол и разгневан. Так же, как его друзья и родственники.

— Зол настолько, чтобы совершить убийство? — задал вопрос Бювуар.

Клара рассмеялась.

— Могу вас уверить, что наши художественные мозги время от времени посещают подобные мысли. Но пойти на убийство только из-за того, что чью-то работу не выставят в галерее «Артс Уильямсбург»? Нет. Кроме того, если кого-то и следовало убивать, так это членов совета, а не Джейн. И, если подумать, никто, за исключением его членов, не знал о том, что картина Джейн была принята к показу. Заседание художественного совета состоялось всего лишь в прошлую пятницу.

«Такое впечатление, что с того дня минула целая вечность», — подумала Клара.

— Даже мисс Нил не знала?

— Вообще-то, я сразу сказала Джейн об этом.

— Кто-нибудь еще знал о решении совета?

Теперь Клара, похоже, несколько растерялась.

— Мы говорили на эту тему вечером в тот же день, за ужином. К нам пришли друзья, мы отмечали нечто вроде кануна Дня Благодарения.

— Кто присутствовал на ужине? — доставая блокнот, обратился к ней с вопросом Бювуар.

Он больше не доверял Николь в том, что она сумеет записать все, как надо. Николь заметила его жест и оскорбилась едва ли не сильнее, чем в тот момент, когда ей поручили делать записи. Клара назвала по памяти список гостей.

Гамаш не сводил глаз с картины.

— Что на ней изображено?

— Заключительное шествие окружной ярмарки в этом году. Смотрите, — сказала Клара и указала на козу с зеленой физиономией и пастушьим посохом, — это Руфь.

— Клянусь Богом, это и в самом деле она, — растерянно протянул Гамаш, а Бювуар разразился громовым хохотом. Должно быть, он совсем ослеп, если не смог сам разглядеть ее. — Но постойте, — восторг Гамаша внезапно испарился, — ведь картина написана в тот самый день и в то самое время, когда у себя дома умирала Тиммер Хедли.

— Именно так.

— И как Джейн назвала ее?

— «Ярмарка»[35].

Глава шестая

Даже несмотря на дождь и ветер, Гамаш видел, как красива окружающая его сельская природа. Клены оделись в ярко-красный и оранжевый наряд, а листья, сорванные ветром с деревьев, укрывали дорогу и канавы по обеим ее сторонам подобно вытканной вручную разноцветной материи. На пути из Уильямсбурга к Трем Соснам им пришлось перевалить через горную гряду, разделявшую два селения. Дорога вполне разумно и предсказуемо следовала всем изгибам долины и русла реки. Вероятнее всего, это был старый путь, проложенный еще для дилижансов, но тут Бювуар свернул на совсем уж узенькую и грязную тропинку. Их машина запрыгала на глубоких ухабах, так что Гамаш едва мог разобрать свои записи. Он давно уже приучил желудок не реагировать на транспортное средство, в котором ему приходилось передвигаться в данный момент времени, но вот глаза оказались неподвластны самовнушению.

Бювуар притормозил у большого металлического почтового ящика, выкрашенного в ярко-желтый, жизнерадостный солнечный цвет. На нем от руки был нарисован номер и написана фамилия — «Крофт». Автомобиль свернул на подъездную аллею. По обеим сторонам ее высились гигантские клены, образуя нечто вроде галереи Тиффани.

Сквозь бешеное мелькание дворников на ветровом стекле старший инспектор разглядел фермерский дом, обшитый белой клиновидной доской. У него был уютный обжитой вид. Его обступили поздние подсолнечники и розовые шток-розы. Труба слабо курилась легким дымком, который подхватывал и уносил в ближайший лес шаловливый ветер.

Гамаш знал, что дома обычно походят на своих владельцев. Выбор цвета, обстановка, картины на стенах — все это во весь голос кричит о вкусах и пристрастиях своих хозяев. В каждой мелочи прослеживается характер. Именно в деталях проявляется Бог. Или дьявол. И человек тоже. Был ли дом грязным, захламленным или безукоризненно и болезненно чистым? Грамоты и знаки отличия призваны произвести впечатление или же они служат всего лишь памятью о прошлом? Был ли дом заставлен мебелью или же, наоборот, просторен и свободен? Всякий раз, проводя расследование, старший инспектор ощущал прилив воодушевления, входя в доселе незнакомое жилище. Ему отчаянно хотелось переступить порог дома Джейн Нил, но с этим придется подождать. Сейчас пока что только Крофтам предстояло явить им себя во всей красе.

Гамаш обернулся и взглянул на Николь.

— Держите глаза и уши открытыми, постарайтесь записать каждое слово. И слушайте, но ни во что не вмешивайтесь, ясно?

Николь в ответ бросила на него сердитый взгляд.

— Я задал вам вопрос, агент.

— Ясно. — После небольшой паузы она добавила: — Сэр.

— Инспектор Бювуар, прошу вас идти первым. Показывайте дорогу.

— Хорошо, — согласно кивнул Бювуар, вылезая из машины.

Маттью Крофт поджидал их у двери-ширмы. Приняв промокшие плащи и куртки, он прямиком провел их в кухню. Здесь преобладали ярко-красный и желтый цвета. Яркая цветная столовая посуда и подносы за стеклом горки. Чистые белые занавески с цветами, вышитыми по краям. Гамаш взглянул через стол на Крофта, который в идеальном геометрическом порядке пытался расставить солонки и перечницы. Проницательные глаза старшего инспектора безостановочно перебегали с одного предмета на другой. Казалось, он чего-то ждал. И слушал. За дружелюбным фасадом интерьера скрывалось нечто хрупкое, едва уловимое. Но что-то все-таки было, Гамаш ни секунды не сомневался в этом.

— Я храню снаряжение лучника на крыльце. Конечно, сейчас оно насквозь промокло, но если вам по-прежнему нужна небольшая демонстрация, я могу показать вам, как стреляют из лука.

Крофт обращался к Гамашу, но ответил ему Бювуар, заставив оторвать взгляд от своего начальника:

— Это, без сомнения, будет очень полезно и познавательно, но сначала я бы хотел задать вам несколько вопросов, чтобы прояснить кое-что.

— Конечно, спрашивайте.

— Расскажите мне о Джейн Нил. О том, какие у вас были отношения.

— Мы были не сказать что близки. Иногда я заглядывал к ней в гости. У нее было спокойно и тихо. Очень мирно и уютно. Она была моей учительницей, давно, еще в старой школе.

— А какой она была учительницей?

— Замечательной. Она обладала поразительной способностью смотреть так, что ты ощущал себя единственным человеком на земле. Понимаете, о чем я говорю?

Бювуар понимал. Арман Гамаш обладал той же способностью. Большинство людей, разговаривая, продолжали следить за происходящим в помещении, кивали другим людям, приветственно помахивали руками. Но только не Гамаш. Когда он смотрел на вас, вы ощущали себя центром вселенной. Хотя Бювуар прекрасно сознавал и то, что от босса не ускользает ни малейшая подробность из того, что происходит вокруг. Он просто не показывал этого.

— Чем вы зарабатываете на жизнь?

— Я работаю в департаменте дорожного строительства и эксплуатации в Сен-Реми.

— И что вы там делаете?

— Я возглавляю службу дорожной эксплуатации. Формирую бригады ремонтников, осматриваю проблемные участки. Иногда просто езжу по дорогам, высматривая места, где нужен ремонт. Мне не хочется обнаружить негодный участок дороги только после того, как там произойдет авария.

Это случается очень часто. Обычно смерть приходит по ночам, забирая людей во сне, останавливая сердце или заставляя их просыпаться и отправляться в ванную с раскалывающейся от боли головой, прежде чем мозг захлебнется кровью. Она поджидает свои жертвы в темных аллеях и на станциях подземки. После того как солнце скрывается за краем земли, ангелы в белых одеждах снимают дверную цепочку и в антисептическую комнату входит смерть.

Но в сельской местности смерть незваной гостьей приходит днем. Она забирает рыбаков из баркасов. Она хватает детей за лодыжки, когда они купаются в реке. Зимой она подбивает их скатываться со склонов, которые слишком круты, чтобы они смогли съехать с них благополучно, и в самый опасный момент скрещивает кончики лыж. Она поджидает у берега, где снег совсем недавно прикрыл лед пушистым одеялом, но, невидимая для восторженных глаз, поверх него выступила вода, подобравшись к самому берегу, и тот, кто катается на коньках, описывает несколько больший круг, чем намеревался. Смерть таится в лесу с луком и стрелами на рассвете и на закате. Она стаскивает машины с дороги при ярком дневном свете, и бешено крутящиеся колеса тщетно пытаются ухватиться за снег, или лед, или яркие осенние листья.

Маттью Крофта всегда вызывали на место дорожно-транспортных происшествий. Случалось, что он прибывал туда первым. Пока он старался освободить тело пострадавшего из железного плена, израненные сердце и ум Маттью Крофта искали отдохновения в поэтическом забытьи. Он по памяти читал стихи из книг, которые брал у мисс Нил. И стихи Руфь Зардо были его любимыми.

В спокойные дни он частенько наведывался к мисс Нил и усаживался в ее саду в адирондакское кресло, глядя поверх клумб с флоксами на бегущий внизу ручей. Он заучивал наизусть стихотворения, чтобы потом с их помощью прогонять ночные кошмары. Пока он погружался в мир поэзии, мисс Нил обычно готовила розовый лимонад и обрезала увядшие бутоны на бордюрах, составленных из многолетних цветов. Она вполне отдавала себе отчет в горькой иронии ситуации, когда обрезала умершие цветы, в то время как он пытался изгнать смерть из своих мыслей. По какой-то ему самому непонятной причине Маттью Крофт не собирался рассказывать об этом полиции, он не желал впускать их в свой мир настолько глубоко и далеко.

Прежде чем он успел добавить еще что-нибудь, тело его внезапно напряглось. Старший инспектор Гамаш тоже услышал этот звук. Дверь, ведущая из подвала, отворилась, и в кухню вошла Сюзанна.

Бросалось в глаза то, что Сюзанна Крофт выглядела ужасно. Она и на общем собрании оставалась напряженной и нервной, как натянутая струна, но это ни шло ни в какое сравнение с тем, какой она предстала перед ними сейчас. Казалось, кожа у нее стала прозрачной, под нею можно было разглядеть вены и жилы. Ее покрывала тоненькая пленка пота, отчего кожа буквально светилась матовым блеском. Рука, которую она протянула Гамашу в знак приветствия, была холодной, как лед. Он понял, что она напугана до смерти. Ее прямо-таки тошнило от страха. Гамаш бросил взгляд на Крофта, который уже даже не пытался скрыть свой ужас. Он смотрел на жену так, будто увидел перед собой привидение, появление которого предвещало огромные беды и несчастья.

Но это мгновение миновало. На лицо Маттью Крофта вернулось нормальное выражение, и только смертельная бледность выдавала внутреннее напряжение. Гамаш встал, чтобы уступить место миссис Крофт, но Маттью опередил его, схватив табуретку, и его жена опустилась на освободившийся стул. Никто из них не промолвил ни слова. Гамаш хотел, чтобы Бювуар не открывал рта и дальше. Пусть молчание станет невыносимым. Эта женщина хранила какую-то ужасную тайну. Этот груз оказался для нее явно непосильным, и она вот-вот должна была сломаться.

— Может быть, налить вам стакан воды? — обратилась Николь к Сюзанне Крофт.

— Нет, благодарю вас, я лучше приготовлю чай.

С этими словами миссис Крофт вскочила со стула. Момент был упущен. Гамаш, не веря своим ушам, уставился на Николь. Если она хотела нанести непоправимый вред расследованию и своей карьере, то вполне преуспела в этом.

— Позвольте, я помогу вам! — воскликнула Николь, сорвавшись с места и хватая чайник.

Когда Николь заговорила, на лице Бювуара промелькнули ярость и недовольство, но он спохватился и снова надел знакомую маску ледяного спокойствия. «Чертова идиотка», — выругался он мысленно, в то время как губы его искривились в благодушной полуулыбке. Он украдкой бросил взгляд на Гамаша и с удовлетворением отметил, что его начальник тоже смотрит на Николь, но в его взгляде не было гнева. К неудовольствию Бювуара, он истолковал выражение лица своего шефа как терпеливое. По обыкновению. Во имя всего святого, что заставляет его помогать таким идиоткам и вообще терпеть их?

— Чем вы зарабатываете на жизнь, миссис Крофт? Вы работаете?

Теперь, когда гнетущее молчание рассеялось, Бювуар решил, что имеет полное право вновь взять ход беседы в свои руки. Не успели слова сорваться с его губ, как он понял, что только что оскорбил женщину, намекнув, что материнство и домашнее хозяйство — это не работа. Но ему было уже все равно.

— Три раза в неделю я работаю в мастерской фотокопирования в Сен-Реми. Это помогает нам сводить концы с концами.

Теперь, когда вопрос был задан, Бювуару стало стыдно. Он решил, что незаслуженно обратил гнев, вызванный поведением Николь, против миссис Крофт. Он еще раз обвел глазами комнату и понял, что ощущение домашнего уюта в ней было создано своими руками. Даже пластиковые чехлы на стульях оказались неумело скреплены степлером, и кое-где скобы уже отвалились. Эти люди старались изо всех сил, чтобы их жилище стало настоящим домом.

— Насколько я понимаю, у вас двое детей, — продолжал Бювуар, стряхивая с себя мимолетное чувство стыда.

— Вы правы, — поспешил ответить Маттью.

— Как их зовут?

— Филипп и Диана.

— Какие славные имена! — пробормотал инспектор. — А сколько им лет?

— Филиппу четырнадцать, а Диане восемь.

Вопрос висел в воздухе, земля перестала вращаться. Инспектор неумолимо подходил к этому вопросу, уже готов был задать его, и Крофты не могли не понимать этого. Бювуару не хотелось, чтобы вопрос стал для них неожиданностью. Нет, совсем не потому, что он стремился пощадить их родительские чувства, а потому, что хотел, чтобы они видели, как он подбирается к ним издалека, и вынуждены были только бессильно наблюдать за ним и ждать, ждать, ждать. Пока их натянутые нервы не зазвенят от напряжения, готовые вот-вот лопнуть. Пока они не станут страстно желать наступления этого момента, одновременно страшась его.

— Их здесь нет, — первой не выдержала Сюзанна, судорожно сжимая в руках чашку.

Бювуар ждал, не сводя с нее пристального взгляда.

— Когда вы собираетесь устроить ужин в честь Дня Благодарения?

Внезапный поворот в разговоре привел Сюзанну Крофт в явное замешательство. Она открывала и закрывала рот, не находя слов, как будто он обратился к ней на латыни.

— Прошу прощения?

— Знаете, я как-то обратил внимание, что запах индейки у меня в доме сохраняется еще в течение пары дней после праздника. Разумеется, мы с женой варим на следующий день суп, и его, в общем, тоже нельзя не унюхать.

Он неторопливо втянул ноздрями воздух и подчеркнуто медленно обвел внимательным взором девственно чистые столы и разделочные доски.

— Мы собирались отпраздновать День Благодарения вчера, в воскресенье, — сказал Маттью, — но потом, услышав о происшествии с мисс Нил и обо всем остальном, решили отложить его.

— Надолго? — поинтересовался Бювуар, словно не веря своим ушам. Гамаш решил, что он явно переигрывает, но Крофты были не в том состоянии, чтобы критически оценить его сольное выступление.

— Где Диана, миссис Крофт?

— Она осталась у подруги. Нины Левеск.

— А Филипп?

— Его сейчас нет, я же вам сказала. Он вышел. И я не знаю, когда он вернется.

«Хорошо, — подумал Бювуар, — шутки кончились».

— Миссис Крофт, через минуту мы с вашим мужем выйдем на улицу и взглянем на луки и стрелы. Пока нас не будет, я хочу, чтобы вы кое о чем подумали. Нам очень нужно поговорить с Филиппом. Мы знаем, что он принимал непосредственное участие в происшествии у бистро и что мисс Нил узнала его.

— И других тоже, — вызывающе ответила она.

— А через два дня ее убивают. Нам нужно поговорить с ним.

— Он не имеет к этому никакого отношения.

— Я готов согласиться с тем, что вы действительно верите в это. И с тем, что вы можете быть правы. Но разве вы думали, что он способен наброситься на двух мужчин в Трех Соснах? Признайтесь, знаете ли вы своего сына по-настоящему, миссис Крофт?

Бювуар задел ее больное место, но ведь на это, в конце концов, он и рассчитывал. Не потому, что инспектор сумел проникнуть в сокровенные тайны семейства Крофтов, а потому, что знал: родители любого подростка боятся, что под одной крышей с ними живет незнакомец.

— Если нам не удастся поговорить с Филиппом до того, как мы решим покинуть ваш гостеприимный дом, мы получим ордер, и тогда его доставят в полицейский участок Сен-Реми для допроса. Еще до окончания сегодняшнего дня разговор с ним состоится непременно. Здесь или там.

Старший инспектор Гамаш, не вмешиваясь, наблюдал за происходящим и понимал, что они обязаны любым способом проникнуть в подвал. Эти люди что-то или кого-то скрывали. И что бы это ни было, оно находилось в подвале. «Но все-таки странно…» — подумал Гамаш. Он мог бы поклясться, что на общем собрании Маттью Крофт был спокоен и вел себя совершенно естественно. А вот Сюзанна Крофт пребывала в явном расстройстве. А теперь оба выбиты из колеи. Что же произошло за это время?

— Мистер Крофт, может быть, теперь мы взглянем на ваши луки и стрелы? — предложил Бювуар.

— Да как вы смеете… — Крофт кипел от ярости.

— Вопрос не в том, что мы смеем, а что нет. — Бювуар тяжелым взглядом посмотрел на него. — На собрании сегодня утром старший инспектор Гамаш ясно дал понять, что всем будут задаваться очень неприятные вопросы. Это цена, которую вам придется заплатить за то, чтобы узнать, кто убил мисс Нил. Мне понятен ваш гнев. Вы не хотите травмировать детей. Но, откровенно говоря, я думаю, что вред уже нанесен. Я предоставляю вам выбор. Мы можем побеседовать с вашим сыном здесь или же допросим его в полицейском участке Сен-Реми.

Бювуар сделал паузу. Молчание затягивалось. Мысленно он взмолился, чтобы именно сейчас Николь предложила всем домашнее печенье. Наконец он продолжил:

— В случае насильственной смерти нормы обычной жизни временно отменяются. Вы и ваша семья оказались в числе первых жертв. Я не питаю иллюзий относительно того, чем мы занимаемся и что делаем. Но, поверьте, мы стараемся, чтобы все прошло как можно менее болезненно. — При этих словах Маттью Крофт негодующе фыркнул. — Вот почему я предоставляю вам выбор. А теперь пойдемте взглянем на луки и стрелы.

Маттью Крофт глубоко вздохнул:

— Сюда, пожалуйста.

Он провел их из кухни на крыльцо, затянутое сеткой от насекомых.

— Миссис Крофт… — Гамаш просунул голову в кухню как раз в то мгновение, когда Сюзанна Крофт сделала шаг по направлению к двери в подвал. — Не были бы вы так любезны присоединиться к нам?

Плечи Сюзанны Крофт бессильно поникли.

— Вот они. — Это было все, что сумел выдавить Маттью Крофт, чтобы соблюсти хотя бы видимость приличий. — Это классический, изогнутый лук, а это компаунд. Там стрелы.

— У вас только эти два лука? — поинтересовался Бювуар. Он взял в руки стрелы и заметил, что они предназначались для стрельбы по мишеням.

— Да, только эти, — без колебаний ответил Крофт.

Луки выглядели именно так, как их описывали, разве что оказались намного больше. Бювуар и Гамаш по очереди подержали их в руках. Они были тяжелыми, даже простой классический лук.

— Не могли бы вы натянуть тетиву на изогнутый лук? — попросил Бювуар.

Маттью взял классический лук и длинную тетиву с петлями на обоих концах, зажал «палку» коленями и согнул лук так, чтобы можно было надеть петлю на небольшую выемку на конце. Гамаш заметил, что для этого ему пришлось приложить некоторое усилие. Зато перед ним предстал лук Робина Гуда.

— Можно мне?

Крофт протянул лук Гамашу. Тот принял его, осмотрел, заметил пыль. А вот грязи и следов земли не было. Гамаш обратил внимание на лук-компаунд. Тот походил на обычный лук больше, чем он ожидал. Он поднял и его, разглядел клочья паутины, запутавшиеся между тетивами. Этим луком тоже не пользовались какое-то время. И он оказался намного тяжелее, чем старший инспектор рассчитывал. Он обернулся к миссис Крофт:

— Вы стреляете из лука по мишеням или охотитесь?

— Иногда стреляю по мишеням.

— Из какого лука?

После секундного замешательства Сюзанна Крофт указала на классический лук.

— Не могли бы вы снять тетиву?

— Что вы задумали? — Маттью Крофт шагнул вперед.

— Я бы хотел взглянуть, как это получится у вашей супруги. — Гамаш повернулся к Сюзанне. — Прошу вас.

Сюзанна Крофт подняла изогнутый глубокий лук, зажала его между ног, налегая всем телом, согнула и одним движением сорвала тетиву. Было очевидно, что она проделывала это не в первый раз. И тут Гамашу в голову пришла новая идея.

— Не могли бы вы вновь натянуть тетиву? Пожалуйста.

Сюзанна пожала плечами, снова поместила лук между ногами и навалилась на верхнюю его часть. Ничего не вышло. Тогда она собралась с силами, пригнула лук вниз и надела петлю на верхний изгиб. Классический лук был готов к стрельбе. Не говоря ни слова, она протянула его Гамашу.

— Благодарю вас, — озадаченно протянул он. Ему казалось, что он нащупал кое-что. Но нет, он ошибся в своих предположениях.

— Вы не будете возражать, если мы попробуем выпустить несколько стрел? — спросил Бювуар.

— Нисколько.

Набросив плащи и дождевики, они впятером вышли наружу, под моросящий дождь. К счастью, ливень прекратился. Маттью установил на треножнике мишень, представлявшую собой набитый сеном круг, обтянутый парусиной, на котором были нарисованы красной краской концентрические окружности. Он взял в руки классический лук, наложил новую деревянную стрелу и оттянул тетиву до упора. Потратив секунду на прицеливание, Крофт отпустил тетиву. Затем он протянул лук Гамашу, который, в свою очередь, с легкой улыбкой передал его Бювуару. Тот с воодушевлением принял оружие. Ему страстно хотелось попробовать свои силы в стрельбе из лука, и он даже осмелился помечтать, как всаживает одну стрелу за другой в «яблочко» и канадская сборная приглашает его принять участие в Олимпийских играх. Этот так называемый спорт представлялся ему детской забавой, особенно принимая во внимание то, что он прекрасно стрелял из пистолета.

Но разочарование постигло его почти мгновенно. Во-первых, он не сумел сразу оттянуть тетиву до упора, Это оказалось намного труднее, чем он ожидал. Во-вторых, стрела, неуверенно зажатая между пальцами, почему-то никак не желала лежать спокойно на коротенькой полочке и прыгала вниз-вверх по всей рукоятке. Наконец он был готов произвести выстрел. Он отпустил стрелу, она сорвалась с тетивы, благополучно миновала мишень и исчезла. Он промазал на добрую милю. А вот тетива не промахнулась. Мгновение спустя она ударила Бювуара в локоть с такой силой, что первой его мыслью было то, что он лишился руки. Он вскрикнул и выронил лук, не решаясь взглянуть на руку. Боль ослепляла, рвала руку и локоть на части.

— Что случилось, мистер Крофт? — резко бросил Гамаш, быстрым шагом подходя к Бювуару.

Крофт сумел удержаться от улыбки, но в глазах его светилось неприкрытое торжество.

— Не беспокойтесь, старший инспектор. Он всего лишь заработал небольшой синяк. Это случается со всеми любителями. Тетива ударила его по локтю. Как вы говорили, мы все должны быть готовы к неприятностям. — Крофт одарил его тяжелым взглядом, и внезапно Гамаш вспомнил, что первым он протянул лук именно ему. И именно он должен был пострадать.

— С вами все в порядке?

Бювуар баюкал руку, одновременно пытаясь разглядеть, куда попала стрела. Если только он не расщепил стрелу Крофта своей, значит, не попал по мишени. Это причиняло ему почти такую же боль, как и ушибленный локоть.

— Со мной все в порядке, сэр. Это, скорее, от неожиданности, чем от боли.

— Вы уверены?

— Конечно.

Гамаш повернулся к Крофту.

— Можете показать, как стрелять из лука, чтобы не повредить руку?

— Почему нет? Хотите рискнуть?

Гамаш выжидательно смотрел на Крофта, отказываясь от словесной дуэли.

— Отлично. Лук следует держать вот так. — Крофт встал рядом с Гамашем и поднял его руку, когда тот взялся за лук. — Теперь согните локоть перпендикулярно земле. Вот так, правильно, — сказал Крофт. — В этом положении тетива просвистит мимо вашего локтя, не зацепив его. Так, во всяком случае, предполагается.

Гамаш ухмыльнулся. Если тетива заденет его, значит, так тому и быть. По крайней мере, в отличие от Бювуара, он к этому готов.

— Что еще я должен сделать?

— Теперь правой рукой возьмите стрелу и наложите ее так, чтобы острие легло в выемку на рукоятке лука, а потом уприте ее конец в тетиву. Хорошо. Итак, вы готовы оттянуть ее. Но учтите, вам не следует удерживать ее слишком долго перед тем, как выстрелить. Почему, вы сами увидите через секунду. Встаньте вот так.

Он повернул старшего инспектора, так что тот оказался боком к мишени. Левая рука уже устала держать на весу тяжелый лук.

— А вот это прицел.

Гамаш не верил своим глазам. Крофт показывал на крошечную иголочную головку, наподобие тех, которые Гамаш вытаскивал из своих рубашек после того, как они возвращались из химчистки.

— Вы должны совместить головку иглы с центром мишени. Затем плавно натягиваете тетиву, поправляете прицел, если он сбился, и стреляете.

Крофт отступил на шаг. Гамаш опустил лук, чтобы дать руке отдохнуть, сделал вдох, прокрутил в голове все операции, которые должен был проделать, и начал. Плавным движением он поднял левую руку и, прежде чем наложить стрелу, согнул локоть таким образом, чтобы по нему не попала отпущенная тетива. Затем положил стрелу на полочку, упер кончик стрелы в тетиву, совместил головку прицела с центром мишени и одним быстрым плавным движением натянул тетиву. Если не считать того, что это движение плавным и быстрым не получилось. У него возникло ощущение, что «Монреаль Канадиенс»[36] устроил с ним перетягивание каната, отчего тетива никак не желала натягиваться и вообще стремилась вернуться в исходное положение. Правая рука уже дрожала от напряжения, когда он все-таки сумел натянуть тетиву до отказа, почти до самого носа, а затем спустил ее. К тому моменту ему было уже все равно, пусть даже эта проклятая штуковина снесет ему весь локоть начисто. Он просто хотел отпустить ее как можно быстрее. Стрела с бешеной силой сорвалась с лука, и он промазал по мишени точно так же, как и Бювуар. Зато промазала и тетива. Она с громким щелчком вернулась на место, не задев руку старшего инспектора.

— Вы хороший учитель, мистер Крофт.

— Похоже, вы не очень требовательны. Посмотрите, куда улетела ваша стрела.

— Я ее не вижу. Надеюсь, она не потеряется.

— Я тоже на это надеюсь. Вообще-то, они никогда не теряются. Во всяком случае, я не потерял еще ни одной.

— Миссис Крофт, — окликнул ее Гамаш, — ваша очередь.

— Я, пожалуй, воздержусь.

— Пожалуйста, миссис Крофт. — Старший инспектор Гамаш протянул ей лук. Он был рад, что выстрелил из лука. Это навело его на кое-какие размышления.

— Я давно не стреляла из лука.

— Я понимаю, — успокоил ее Гамаш. — Но все-таки постарайтесь не оплошать.

Сюзанна Крофт встала на линию, наложила стрелу, взялась за тетиву, потянула ее… И у нее ничего не вышло. Она потянула ее еще раз, и снова неудача. Новая попытка опять закончилась провалом. Она расплакалась и, обессиленная, опустилась на мокрую землю. Ее захлестнули эмоции, которые не имели ничего общего с неудачной стрельбой из лука. В ту же секунду Маттью Крофт упал на колени рядом с женой и обнял ее, успокаивая. Гамаш схватил Бювуара за руку и отвел в сторону. В его голосе звучала настойчивость.

— Нам нужно попасть в подвал. Я хочу, чтобы вы предложили им сделку. Мы не станем забирать Филиппа в полицейский участок, если они прямо сейчас отведут нас в свой подвал.

— Но ведь мы должны поговорить с Филиппом.

— Согласен с вами. Но сейчас приходится выбирать, что для нас важнее. Попасть в подвал мы сможем только тогда, когда пообещаем им что-то такое, в чем они отчаянно нуждаются. Они хотят защитить своего сына. Мы не сможем сделать два дела одновременно, так что, на мой взгляд, это будет лучшим выходом для всех.

Бювуар раздумывал об этом, наблюдая, как Крофт успокаивает жену. Старший инспектор был прав. Разговор с Филиппом, скорее всего, действительно может подождать. А вот то, что находилось в подвале, почти наверняка ждать не будет. После неудачного опыта стало ясно, что миссис Крофт умеет обращаться с луком и стрелами, но именно из этого конкретного лука она не стреляла. Где-то должен быть еще один, с которым она привыкла управляться. И как раз этим луком мог воспользоваться Филипп. Он потянул носом и уловил запах дыма, по-прежнему струившегося из трубы. Инспектор от всего сердца надеялся, что они не опоздали.

Питер и Клара выгуливали Люси. Они шли по тропинке, которая вела через лес, а потом на другой берег реки Белла-Белла, напротив их дома. Перейдя через небольшой мостик, они спустили собаку с поводка. Но та трусила рядом, никак не реагируя на море новых запахов. Дождь прекратился, но густая трава и земля насквозь пропитались влагой.

— Метеорологический прогноз обещает ясную погоду, — пробормотал Питер, пиная подвернувшийся камешек.

— И похолодает, — согласилась Клара. — А скоро вообще ударят сильные морозы. Надо будет прибрать в саду и подготовиться. — Она зябко обхватила себя руками. — Я хочу задать тебе один вопрос. Собственно, мне нужен совет. Помнишь, я подходила к Иоланде?

— За ленчем? Да, помню. Зачем ты это сделала?

— Ну, потому что она племянница Джейн.

— Не увиливай. Так зачем?

— Я хотела высказать ей соболезнование…

— Но ты прекрасно знала, чем все это закончится. Для чего тебе понадобилось подходить к ней, когда известно, что эта женщина способна причинить тебе боль? Для меня невыносимо видеть, как ты проделываешь это с собой, ведь ты раз за разом наступаешь на одни и те же грабли. Это похоже на мазохизм или помешательство.

— Ты называешь это помешательством, а я — оптимизмом.

— Разве это оптимизм — ожидать от людей, что они поступят так, как никогда не поступали раньше? Всякий раз, стоит тебе приблизиться к Иоланде, она ведет себя просто ужасно. Каждый раз. Тем не менее ты стоишь на своем и продолжаешь как ни в чем не бывало. Зачем?

— К чему весь этот разговор?

— Ты никогда не задумывалась о том, что я должен чувствовать, глядя, как ты проделываешь это снова и снова, и не имея возможности вмешаться? После мне только остается подбирать разбитые куски… Перестань ждать от людей, что они станут теми, кем не являются. Иоланда — это страшная, злобная, мелочная и вздорная женщина. Прими это как данность и держись от нее подальше. А если ты предпочитаешь вторгаться на ее территорию, то будь готова к неприятным последствиям.

— Это нечестно. Похоже, ты думаешь, что я слабоумная и понятия не имела, что должно было произойти. Я прекрасно знала, как она себя поведет, но все равно поступила так, как хотела. Потому что мне нужно было узнать кое-что.

— Что именно?

— Мне нужно было услышать смех Андрэ.

— Его смех? Для чего?

— Об этом я и хотела с тобой поговорить. Помнишь, как Джейн описывала тот ужасный смех, который слышала, когда мальчишки забрасывали навозом Оливье и Габри? — Питер кивнул. — И мне показалось, что я услышала такой же смех сегодня утром на общем собрании. Это был Андрэ. Вот почему я вынуждена была подойти к их столику, чтобы послушать, как он смеется. И он таки засмеялся. Могу сказать, что Иоланда и Андрэ вполне предсказуемы.

— Но, Клара, Андрэ взрослый человек, он не похож не мальчишку в маске.

Клара молча ждала. Питера нельзя было назвать тугодумом, поэтому она получала удовольствие, наблюдая за ним. Наконец его нахмуренное лицо прояснилось.

— Это был сын Андрэ Бернар.

— Умница, догадался.

— Джейн обозналась, это были вовсе не Филипп, Гас и Клод. Одного из мальчишек там не было, а вот Бернар как раз был.

— Как, по-твоему, я должна рассказать об этом инспектору Гамашу? Не подумает он, что я просто оговариваю Иоланду? — спросила Клара.

— Какая разница? Гамаш просто должен узнать об этом, и все.

— Хорошо. Сегодня после обеда я наведаюсь в бистро, когда он будет «дома». — Клара подняла с земли палку и бросила, надеясь, что Люси бросится за ней. Люси не побежала.

Крофты согласились на сделку. Собственно говоря, у них не было выбора, и вот уже Гамаш, Бювуар, Николь и супруги Крофт спускались по узкой лестнице. В подвале царил образцовый порядок — в отличие от многих помещений подобного рода, которых Гамашу довелось повидать за время работы немало и столь же часто обыскивать. Когда старший инспектор высказал свои соображения вслух, Маттью Крофт ответил:

— Это одна из обязанностей Филиппа — содержать подвал в порядке. Несколько лет мы занимались этим вместе, но на его четырнадцатый день рождения я сказал, что отныне он здесь хозяин. — Потом Крофт, очевидно, сообразив, как это прозвучало для посторонних ушей, поспешно добавил: — Это был не единственный подарок, который он получил.

В течение двадцати минут двое мужчин методично обыскивали подвал. И среди лыж, теннисных ракеток и хоккейного снаряжения, висевшего на стене и полускрытого вратарскими щитками, они обнаружили колчан. Осторожно подцепив его теннисной ракеткой, Бювуар снял колчан с крючка и заглянул внутрь. Там было пять старых деревянных охотничьих стрел. А вот чего в колчане не было, так это паутины. Совсем недавно им пользовались.

— Чей это колчан, мистер Крофт?

— Он принадлежал моему отцу.

— В нем всего пять стрел. Так и должно быть?

— Он достался мне в таком виде. Должно быть, отец одну потерял.

— Но вы сами говорили, что такое случается крайне редко. Если память мне не изменяет, вы только что утверждали, что охотники почти никогда не теряют стрелы.

— Это правда, но между «никогда» и «почти никогда» все-таки существует разница.

— Можно мне?

Бювуар протянул старшему инспектору теннисную ракетку вместе со свисавшим с нее колчаном. Гамаш поднял ракетку вверх на высоту руки и попытался рассмотреть кожаное днище старого колчана.

— У вас есть фонарик?

Маттью снял с крючка ярко-желтый фонарик фирмы «Эвереди» и передал его старшему инспектору. Гамаш включил его и сразу же увидел на днище шесть темных кружочков. Он указал на них Бювуару.

— Здесь недавно хранились шесть стрел, — подтвердил тот.

— Недавно? Как вы установили это, инспектор? — Маттью Крофт изо всех сил старался выглядеть спокойным, и Гамаш мог ему только посочувствовать. Он отчаянно пытался сохранить самообладание, но это давалось ему с неимоверным трудом. Крофту было так тяжело, что у него начали дрожать руки, а голос поднялся почти до крика.

— Я разбираюсь в коже, мистер Крофт, — солгал Бювуар. — Это тонкая телячья кожа. Ее используют, потому что она мягкая и эластичная, а одновременно надежная и долговечная. Эти стрелы, а я полагаю, что это именно охотничьи стрелы… — при этих его словах Крофт лишь раздраженно передернул плечами. — Эти стрелы могут лежать острием вниз в колчане с кожаным дном, при этом наконечники не затупятся, а днище не порвется. И еще кое-что. Прошу вас обратить на это внимание, мистер Крофт. Кожа не сохранит форму предмета, который в ней прежде находился. Она настолько мягкая и эластичная, что быстро восстанавливает свой первоначальный вид. Эти шесть пятен оставлены шестью наконечниками стрел. Но в колчане их только пять. Как такое может быть?

Крофт молчал.

Бювуар передал теннисную ракетку и колчан Николь с приказом не выпускать их из рук, пока они со старшим инспектором продолжат обыск. Крофт и его жена, стоя бок о бок, ждали того, что неминуемо должно было случиться. Следующие полчаса двое мужчин тщательно, дюйм за дюймом обыскивали подвал. Они уже собрались прекратить поиски, когда Бювуар вдруг случайно подошел к печке. На видном месте рядом с ней лежал классический лук, а рядом топор.

Был получен ордер на обыск, и полицейские внимательнейшим образом обшарили ферму Крофтов, начиная с чердака и заканчивая амбаром и курятником. Филиппа они обнаружили в спальне вместе с плеером «Дискмэн». Бювуар перевернул ведро для золы, стоявшее под печкой, и обнаружил там металлический наконечник, слегка обуглившийся, но целый. После этой находки ноги отказались служить Маттью Крофту, и он рухнул на холодный бетонный пол, оказавшись в месте, какое не описывалось ни в одном стихотворении. Его настигла такая боль, что уже никакая поэзия не могла помочь.

Бювуар распорядился, чтобы все находки немедленно отправили в лабораторию Сюртэ, Службы общественной безопасности, в Монреале. И вот настал момент, когда вся бригада вновь собралась в зале у камина.

— Что будем делать с Крофтами? — первой задала вопрос Лакост, осторожно потягивая горячий двойной кофе марки «Тим Гортон».

— Пока ничего, — откликнулся Гамаш, впиваясь зубами в шоколадный пончик. — Подождем, пока придет отчет из лаборатории.

— Результаты исследований будут готовы завтра, — сообщил Бювуар.

— А как же Маттью Крофт? Разве не следует арестовать его? — снова заговорила Лакост, поправляя рукой роскошные медно-рыжие волосы и стараясь не запачкать их шоколадной глазурью.

— Инспектор Бювуар, а что скажете вы?

— Вы меня знаете, я всегда не прочь подстраховаться. На всякий случай.

Его слова живо напомнили Гамашу карикатуру, которую он много лет назад вырезал из Montreal Gazette. На ней были изображены судья и обвиняемый. Подпись под рисунком гласила: «Присяжные признали вас невиновным, но я осуждаю вас на отбывание пятилетнего срока в тюрьме. Так, на всякий случай». Каждый день он смотрел на рисунок и улыбался, хотя и сознавал в глубине души, что в нем присутствует большая доля правды. Какая-то часть его стремилась принять необходимые меры, «на всякий случай», пусть даже за счет свободы других людей.

— Чем мы рискуем, оставляя Маттью Крофта на свободе? — спросил Гамаш, обводя взглядом сотрудников за столом.

— Ну, — предположила Лакост, — в доме могут находиться и другие улики, которые он способен уничтожить, если его не арестовать.

— Верно. Но разве не может их с такой же легкостью уничтожить и миссис Крофт? В конце концов, ведь это она бросила стрелу в печь и намеревалась разрубить лук на мелкие кусочки. Она сама в этом призналась. Собственно говоря, если мы кого и должны взять под стражу, так это ее, за уничтожение улик. А сейчас я скажу, что думаю по этому поводу.

Он взял бумажную салфетку и вытер руки, а потом, подавшись вперед, поставил локти на стол. Все остальные, за исключением Николь, сделали то же самое, отчего стало похоже, что в комнате проходит тайное собрание заговорщиков.

— Предположим, что лук и наконечник те самые, которыми была убита мисс Нил. Правильно?

Все дружно закивали. Насколько можно было судить, они на правильном пути.

— Но кто из них сделал это? Маттью Крофт? Инспектор Бювуар, каково ваше мнение?

Бювуару очень хотелось, чтобы виновным оказался именно Маттью Крофт. Но, черт побери, концы не сходились с концами.

— Нет. На общем собрании он был чересчур спокоен и расслаблен. И только много позже запаниковал. Если бы это был он, то начал бы нервничать и хитрить намного раньше. Он не обладает умением хорошо скрывать свои чувства.

Гамаш согласился с ним.

— Вычеркиваем мистера Крофта. На очереди Сюзанна Крофт.

— В общем, она могла сделать это. Совершенно очевидно, что она знала о луке и стреле во время общего собрания, после которого она сожгла стрелу и уничтожила бы лук, если бы у нее хватило на это времени. Но здесь снова не сходятся концы с концами.

— Если это она убила Джейн Нил, то давно бы уничтожила стрелу и лук, — заявила Николь, подавшись вперед и присоединяясь к остальным. — Она бы прямиком пошла домой и сожгла все. Для чего выжидать, если они знали, что к ним вот-вот нагрянет полиция?

— Вы правы, — заметил Гамаш, приятно удивленный ее словами. — Продолжайте.

— Отлично. Предположим, это Филипп. Ему ведь четырнадцать, правильно? Мы нашли у них старый лук, не такой мощный, как современные. Чтобы управиться с ним, не нужно много силы. Итак, он берет старый деревянный лук и старые деревянные стрелы и отправляется на охоту. Но по ошибке он попадает в мисс Нил. Он подбирает стрелу и бежит домой. Мамочка узнает об этом и…

— Откуда? — перебил ее Гамаш.

— Откуда? — Николь умолкла. Ей необходимо было собраться с мыслями. — Может быть, его одежда или руки были в крови. И она, вполне вероятно, добилась от него признания как раз перед началом общего собрания. Ей нужно было присутствовать на нем, чтобы услышать, что известно полиции, но Филиппу она велела оставаться дома. Этим и объясняется ее все возрастающее волнение.

— Кто-нибудь видит слабые места в этой версии? — обратился к собравшимся Бювуар, стараясь, чтобы голос его не звучал чересчур оптимистично. Он питал слабую надежду, что Николь не окажется обузой и полной неумехой, а она взяла и продемонстрировала недюжинные способности к логическому мышлению. Он старался не смотреть на нее, но не смог удержаться. И, конечно, она глядела прямо на него со слабой улыбкой на губах. А потом медленно и с видимым удовольствием откинулась на спинку стула.

— Отличная работа, Николь! — Гамаш поднялся на ноги и кивнул ей.

«Погоди, — подумала она, — то ли еще будет, когда об этом услышит папа».

— Итак, семья Крофтов остается на свободе, пока мы не получим результатов лабораторных исследований, — подвел итог Гамаш.

Совещание закончилось. Офицеры с нетерпением ожидали завтрашнего дня, сулившего скорое завершение этого дела. Но Арман Гамаш прекрасно понимал, что нельзя полагаться на одну-единственную версию, сколь бы правдоподобной она ни выглядела. Он хотел, чтобы расследование продолжалось прежними темпами. Так, на всякий случай.

Было уже почти пять часов. Пора отправляться в бистро. Но сначала он хотел еще кое-что сделать.

Глава седьмая

Гамаш вошел в бистро, приветственно кивнул Габри, который как раз накрывал столики. Каждое заведение соединялось переходом со следующим в ряду лавчонок и магазинов, и в задней части бистро он нашел дверь, которая вела в соседний магазин. Он назывался «Книги, новые и подержанные» и принадлежал Мирне.

Здесь он почувствовал себя как дома, стоило только взять в руки потрепанный экземпляр Being[37].Он прочел эту книгу, когда она только вышла из печати несколько лет назад. Ее название всегда вызывало в памяти день, когда его дочь Анна, учившаяся тогда в первом классе, вернулась из школы и объявила, что по английскому языку ей в качестве домашнего задания сказали указать три вида бобов. И она, недолго думая, написала: «зеленые бобы, желтые бобы и человеческие бобы»[38].

Он перевернул книгу и взглянул на последнюю страницу обложки, туда, где размещались рекламные анонсы и краткая биография автора, знаменитого врача и генетика университета МакГилла доктора Винсента Гилберта. Доктор Гилберт в ответ сердито уставился на него, он был странно суров и строг для человека, пишущего о сострадании. В этой книге речь шла о его совместной работе с братом Альбером Мэйлу в клинике «Ла Порт», пациентами которой были в основном мужчины и женщины с синдромом Дауна. Собственно, это была, скорее, медитация-размышления о том, что он узнал, наблюдая за этими людьми, о том, что он узнал о них и о человеческой природе, а также о том, что он узнал о себе самом. Это было потрясающее исследование самонадеянности, смирения и, самое главное, умения прощать.

Вдоль стен магазина выстроились книжные шкафы. Они располагались в строгом порядке, все до единого были промаркированы и забиты книгами, новыми и уже бывшими в употреблении. Некоторые книги были на французском, но большинство — на английском языке. Мирна сумела сделать так, что у посетителей возникало ощущение, словно они находятся в библиотеке культурной и спокойной деревенской усадьбы, а не в книжной лавке. Рядом с камином, в котором весело трещал огонь, она поставила два кресла-качалки, а напротив кушетку. Гамаш опустился в одно из кресел и принялся освежать в памяти воспоминания о «Бытии».

— Очень достойная книга, — заявила Мирна, с размаху опускаясь в кресло-качалку напротив. Она держала в руках стопку прочитанных книг и несколько ценников. — Нас, вообще-то, не представили друг другу. Меня зовут Мирна Ландерс. Я видела вас на общем собрании.

Гамаш поднялся на ноги и с улыбкой пожал ей руку.

— Я тоже вас видел.

Мирна расхохоталась.

— Меня трудно не заметить. Единственная чернокожая в Трех Соснах, при этом отнюдь не хрупкого телосложения.

— Мы стоим друг друга, — улыбнулся Гамаш, похлопывая себе по животу.

Она выбрала из стопки одну из книг.

— Не читали вот эту?

Мирна держала в руках потрепанный экземпляр книги брата Альбера «Утрата». Гамаш отрицательно покачал головой, а про себя подумал, что это, наверняка, не самое веселое на свете чтиво. Она повертела книгу в своих больших руках, словно лаская ее.

— Его теория заключается в том, что жизнь — это сплошная череда потерь, — мгновением позже произнесла Мирна. — Потеря родителей, потеря любви, потеря работы. Так что нам необходимо найти в своей жизни более высокий смысл по сравнению с перечисленными вещами и людьми. В противном случае мы потеряем себя.

— И что вы думаете об этом?

— Я думаю, что он прав. До того как приехать сюда несколько лет назад, я работала психологом в Монреале. Большинство людей, переступивших порог моего кабинета, решились прийти туда по причине кризиса, а суть этих кризисов, в конечном счете, сводилась к потере или утрате. Утрате любви в браке или утрате важных взаимоотношений. Утрате чувства безопасности. Потере работы, дома, одного из родителей. Чего-то, что заставило их обратиться за помощью и заглянуть внутрь себя. И катализатором очень часто выступала перемена или утрата.

— А разве это не одно и тоже?

— Для тех, кто не слишком преуспел в искусстве приспособления, — да, может быть.

— Утрата контроля?

— О да, это, разумеется, одна из самых распространенных причин. Большинство из нас с радостью встречают перемены, естественно, в том случае, если они инициированы нами. Но перемены, навязанные нам силой, навязанные извне, могут ввести некоторых в неуправляемый штопор. Мне кажется, брат Альбер сумел ухватить самую суть. Жизнь — это череда потерь. Но именно отсюда, как подчеркивается в книге, и проистекает свобода. Если мы сможем принять тот факт, что нет ничего постоянного и неизменного и что перемены неизбежны, если сможем приспособиться, то сумеем стать более счастливыми.

— А что привело сюда вас? Утрата?

— Это нечестно, старший инспектор, вы поймали меня на слове. Да. Но не в обычном понимании, поскольку мне всегда хотелось быть непохожей на других, особенной и необычной. — Мирна откинула назад голову и рассмеялась. — Я перестала сочувствовать многим своим пациентам. После двадцати пяти лет выслушивания их жалоб я наконец сломалась. Мое терпение иссякло. Однажды утром я проснулась сама не своя. Меня буквально выводил из себя сорокатрехлетний пациент, который вел себя так, словно ему шестнадцать. Каждую неделю он приходил ко мне с одними и теми же стенаниями и жалобами: «Тот-то и тот-то сделал мне больно. Жизнь — несправедливая штука. И это не моя вина». Целых три года я предлагала ему всевозможные способы измениться, и за эти три года он ровным счетом ничего не сделал. Но однажды, выслушивая его в очередной раз, я вдруг поняла: он не изменялся потому, что не хотел. Он не имел ни малейшего намерения измениться. Мы бы разгадывали эту шараду еще лет двадцать. В тот момент я вдруг поняла, что большинство моих клиентов похожи на него, как две капли воды.

— Но ведь наверняка были и те, кто пытался что-то сделать.

— Да. Но это те, кто поправил свое положение достаточно быстро. Потому что они упорно работали над собой и искренне хотели добиться успеха. А другие только говорили об этом. Я считаю, хотя такое мнение и непопулярно в кругу психологов… — При этих словах она подалась вперед и заговорщически понизила голос. — Я считаю, что многим людям нравятся их проблемы. Для них это прекрасный повод не взрослеть и не принимать жизнь такой, какая она есть.

Мирна снова откинулась на спинку кресла-качалки и глубоко вздохнула.

— Жизнь — это бесконечное изменение. Если вы не растете и не развиваетесь, то стоите на месте, в то время как остальной мир движется вперед. Большинство из этих людей очень незрелые. Они ведут «неподвижный» образ жизни и ждут.

— Чего же они ждут?

— Они ждут, что вот придет кто-нибудь и спасет их. Они ждут, что кто-то спасет их или, по крайней мере, защитит от большого плохого мира. Но вся штука в том, что спасти их не может никто, потому что это их собственные проблемы и решить их могут только они сами. И только они могут подняться из тьмы к свету.

— «Вина, дорогой Брут, лежит не на звездах, а на нас самих, поскольку именно мы и есть жалкие и презренные существа».

Оживившись, Мирна снова подалась вперед.

— Именно так. Вина лежит на нас самих, и только на нас. Это не судьба, не наследственность, не неудачное стечение обстоятельств, и уж, конечно, не мама и папа. В конце концов, все сводится только и исключительно к нам и к тому выбору, который мы делаем. Но… — глаза у нее блестели, она буквально дрожала от возбуждения, — самое замечательное состоит в том, что и решение проблем принадлежит нам же. Мы, и только мы способны изменить собственную жизнь, повернуть ее на сто восемьдесят градусов. Получается, что все годы, проведенные в ожидании кого-то, кто сделает это вместо нас, — это время, потраченное впустую. Я очень любила разговаривать на эту тему с Тиммер. Вот это была по-настоящему умная женщина. Мне так ее не хватает. — Мирна откинулась на спинку кресла. — А большинство людей просто не хотят этого понять. Мы сами виноваты в своих ошибках, бедах, просчетах и несчастьях, но и избавиться от них мы можем только сами. В этом и заключается милость Божья.

— Но это значит, что этим людям придется признать некоторую свою ущербность и даже неполноценность. А разве большинство несчастливых людей не винят в этом других? Вот почему эта строчка из «Юлия Цезаря» кажется такой пугающей и ужасающе откровенной. Кто из нас готов открыто признать, что проблема заключается в нем самом?

— Вы попали в самую точку.

— Вы упомянули Тиммер Хедли. Какой она была?

— Я познакомилась с ней, когда ее жизнь близилась к концу. Я ведь не знала ее, когда она была здорова. Тиммер была умной и славной женщиной, во всех смыслах. Всегда опрятно одетая, ухоженная, элегантная, постоянно пребывающая в ровном расположении духа. Она мне нравилась.

— Вы ухаживали за ней, когда она болела?

— Да. Я сидела у ее постели в тот день, когда она умерла. Я принесла с собой книгу, чтобы почитать ей, но она захотела взглянуть на старые фотографии, поэтому я достала ее альбом, и мы вдвоем стали просматривать его. Там была и фотография Джейн, сделанная, наверное, сто лет назад. Ей в ту пору было лет шестнадцать, может, семнадцать. Тиммер не любила ее родителей. Она называла их холодными и расчетливыми карьеристами, упорно стремящимися подняться по социальной лестнице.

Внезапно Мирна спохватилась и умолкла, хотя видно было, что она явно собиралась добавить кое-что еще.

— Продолжайте, — поощрительно сказал Гамаш, пытаясь вызвать ее на откровенность.

— Это все, — заявила Мирна.

— Нет, это не все, что она говорила. Расскажите мне.

— Я не могу. Она находилась под воздействием морфия, и я знаю, что она никогда не сказала бы ничего подобного, если бы пребывала в здравом уме. Кроме того, это не имеет никакого отношения к смерти Джейн. Это случилось более шестидесяти лет назад.

— Знаете, что самое странное в убийстве? То, что оно нередко совершается через много лет после того, как мысль о нем пришла кому-то в голову. Что-то происходит, и это что-то неизбежно приводит к смерти спустя целые десятилетия. Дурное семя посажено. Это похоже на старые фильмы ужасов, снятые на студии Хаммера, в которых монстр не бежит, никогда не бежит, а просто идет. Не останавливаясь, не замедляя ходьбы, не испытывая сострадания и не думая ни о чем, просто идет к своей жертве. Это очень похоже на убийство. Оно начинается задолго до того, как совершается собственно действие, претворяющее его в жизнь.

— Я все равно не расскажу вам того, что говорила Тиммер.

Гамаш знал, что сможет убедить ее, если очень постарается. Но для чего? Если лабораторные исследования снимут подозрения с Крофтов, тогда он вернется к ней, это несомненно. Но пока что она права. Ему не нужно знать, что сказала Тиммер, хотя, Господь свидетель, очень хотелось бы.

— Вот что я вам скажу, — ответил он. — Я не буду настаивать. Но в один прекрасный день я могу снова попросить вас об этом, и тогда вам придется рассказать мне все.

— Это справедливо. Если вы снова попросите меня, тогда, конечно, я расскажу, что сказала Тиммер.

— У меня есть еще один вопрос. Что вы можете сказать о мальчишках, которые швырялись навозом?

— В детстве мы все совершаем необдуманные, жестокие поступки. Я помню, как однажды зазвала соседскую собаку и заперла ее у себя дома, а потом сказала маленькой девочке, что ее собаку увез человек, отлавливающий бродячих собак, и убил. Мне до сих пор иногда снится ее лицо, и тогда я просыпаюсь вся в поту, с бешено бьющимся сердцем. Лет десять назад я узнала, где она живет, и пошла к ней, чтобы извиниться, но к тому времени она погибла в автокатастрофе.

— Вы должны простить себя, — сказал Гамаш, приподнимая с колен «Бытие».

— Вы правы, конечно. Но, быть может, я не хочу этого делать. Может быть, я не хочу утратить это чувство вины. Мой собственный, личный ад. Жуткий и страшный, но мой. Временами я бываю ужасно упрямой. И местами тоже. — Она рассмеялась, смахивая невидимые крошки с халата с поясом.

— Оскар Уайльд говорил, что нет греха страшнее глупости.

— А что вы думаете об этом?

У Мирны загорелись глаза. Она явно обрадовалась такому повороту разговора, когда в центре внимания оказался он. Старший инспектор ненадолго задумался.

— Я делал ошибки, которые позволили преступникам отнять еще несколько жизней. А теперь, оглядываясь назад, понимаю, что каждая из этих ошибок была глупой. Поспешный вывод, неверное предположение, которого я придерживался слишком долго. Всякий раз, когда я делаю неправильный выбор, общество подвергается опасности.

— Вы извлекаете уроки из своих ошибок?

— Да, учительница, я хорошо усваиваю эти уроки.

— Тогда вам больше не о чем сожалеть, полицейский. Я предлагаю вам сделку. Я прощу себя, если вы, в свою очередь, тоже простите себя.

— Договорились, — согласился Гамаш и пожалел, что на самом деле не все так просто.

Через десять минут Арман Гамаш уже сидел за столиком в бистро, поглядывая в окно на деревушку Три Сосны. Он взял у Мирны книгу, но это было не «Бытие» или «Утрата». Она выглядела удивленной, когда он положил книгу перед ней на прилавок. А теперь он сидел и читал ее, перед ним стоял бокал «чинзано» и крендельки с солью на блюдечке. Время от времени он поднимал голову, бросая взгляд на деревню и обступивший ее со всех сторон лес. Облака поднимались и таяли, в небе загорались яркие отблески вечернего заката, освещавшие вершины гор, которые окружали деревушку. Раз или два он пролистал книжку в поисках иллюстраций. Найдя то, что искал, он загибал уголки страниц и продолжал чтение. Это было очень приятное времяпрепровождение.

Манильский конверт, брошенный на столик, заставил его вернуться к действительности.

— Отчет о вскрытии. — Коронер Шарон Харрис опустилась рядом с ним и заказала себе выпивку.

Гамаш отложил книгу и взял в руки бумаги. Через несколько минут он спросил:

— Если бы стрела не попала ей в сердце, она все равно убила бы ее?

— Если бы она прошла рядом с сердцем, то да. Но, — тут доктор Харрис наклонилась над столом и развернула отчет так, чтобы он мог лучше его видеть, — ей выстрелили прямо в сердце. Понимаете? Тот, кто сделал это, наверняка прекрасный стрелок. Это не просто случайность.

— Подозреваю, мы придем именно к такому заключению, то есть, что это была как раз случайность. Несчастный случай на охоте. Он будет не первым в истории Квебека.

— Вы правы, конечно. Каждый охотничий сезон происходит масса несчастных случаев, но с ружьями. А вот насчет стрел я не уверена. Чтобы попасть прямо в сердце, нужно быть чертовски хорошим охотником, а хорошие охотники нечасто совершают подобные ошибки. Только не лучники. Это не обычная деревенщина.

— К чему вы клоните, доктор?

— Я всего лишь хочу сказать, что если смерть мисс Нил произошла в результате несчастного случая, то у охотника, должно быть, очень плохая карма. В качестве судебно-медицинского эксперта мне пришлось расследовать достаточно много несчастных случаев на охоте со смертельным исходом, но ни в одном из них не был замешан хороший стрелок из лука.

— Вы хотите сказать, что если это сделал хороший охотник, то он сделал это умышленно?

— Я повторяю, что это дело рук хорошего стрелка из лука, а такие люди, как правило, не совершают подобных ошибок. Выводы вы можете сделать сами. — Она тепло улыбнулась ему и кивнула посетителям за соседним столиком. Гамаш вспомнил, что она — местная жительница.

— У вас дом в Клегхорн Холт, правильно? Это далеко отсюда?

— Примерно двадцать минут езды на машине в сторону Аббатства. Я хорошо знакома с Тремя Соснами благодаря журналу искусств. Здесь живут Питер и Клара Морроу, так ведь? Вон там, по-моему? — Она показала рукой в окно через площадь на домик из красного кирпича.

— Верно. Вы знакомы с ними?

— Нет, только с их творчеством. Он член Королевской Академии Канады. И вообще считается известным и даже выдающимся художником. Он создает потрясающие картины, яркие и совершенные. Его творчество похоже на абстракционизм, хотя на самом деле это полная противоположность, представляющая собой гиперреализм. Он берет какой-либо предмет, скажем, вот этот бокал «чинзано»… — Она взяла бокал в руки. — И рассматривает его, что называется, в упор. — Она подалась вперед настолько, что ее ресницы почти касались стенок бокала. — Потом он берет микроскоп и приближается еще больше. А потом он рисует то, что увидел. — Она вернула его бокал на столик. — Его работы просто великолепны. Должно быть, на одну-единственную картину уходит куча времени. Не знаю и не представляю себе, как у него хватает терпения.

— А что вы можете сказать о Кларе Морроу?

— У меня есть одна из ее работ. Думаю, она — потрясающий художник, но при этом совершенно непохожа на него. Ее искусство очень женственное, в нем присутствует много обнаженного женского тела и аллюзий, намеков на богинь. Она блестяще потрудилась, создав серию произведений к «Дочерям Софии».

— Вы имеете в виду трех граций? Веру, Надежду и Любовь?

— Вы меня поражаете, старший инспектор. У меня есть один из ее циклов. Надежда.

— Вы знакомы с Беном Хедли?

— Из Хедли Миллз? Скажем так, я знаю его в лицо. Мы были вместе на нескольких мероприятиях. Галерея искусств «Артс Уильямсбург» каждый год устраивает прием гостей в саду, на открытом воздухе, и часто это происходит на земле, принадлежавшей его матери, так что он всегда там бывает. Полагаю, теперь это его собственность.

— Он никогда не был женат?

— Нет. Ему скоро пятьдесят, а он все еще холостяк. Наверное, он так никогда и не женится.

— Почему вы так думаете?

— Потому что такое случается довольно часто. Ни одна женщина не может встать между матерью и сыном, хотя, на мой взгляд, Бен Хедли никогда не пылал особенной страстью к мамочке. Стоило ему заговорить о ней, как он вечно жаловался на то, что она его унижает и ставит на место. Некоторые из его рассказов были просто ужасными, хотя он, похоже, так не думал. Меня всегда восхищало это его качество.

— Чем он занимается?

— Бен Хедли? Не знаю. У меня всегда было такое впечатление, что он ничем особенным не занимается. Его мамочка вроде как чрезмерно избаловала его. Очень печально.

— Трагедия. — Гамаш думал о высоком, подвижном, похожем на профессора мужчине, который вечно казался чуточку сбитым с толку. Шарон Харрис взяла со стола книгу и принялась изучать обложку. — Отличная идея.

Она положила книгу на стол, явно пораженная выбором старшего инспектора. Похоже, она читала Гамашу лекцию о том, что он знал и без нее! После того как она ушла, Гамаш вернулся к книге, пролистал ее до страниц с загнутыми уголками и принялся внимательно разглядывать иллюстрации. Это было возможно… Всего лишь возможно… Он заплатил за выпивку, надел плащ и покинул теплый уют зала, выйдя в холод, сырость и сгущающуюся темноту.

Клара пристально смотрела на стоящую перед ней коробочку и пыталась усилием воли заставить ее говорить. Что-то подсказывало ей, что она непременно должна начать работать с этой деревянной коробкой. Она и начала. И вот теперь сидела в своей мастерской и гипнотизировала ее взглядом, стараясь вспомнить, с чего это она решила, что коробочка обязательно должна ей что-то рассказать. Причем не просто рассказать. Работа с коробочкой почему-то показалась ей мыслью, исполненной высокого художественного смысла. Черт возьми, о чем она вообще думала?

Она ждала, чтобы коробка заговорила с ней. Поведала ей нечто. Что угодно. Пусть даже какую-нибудь ерунду. Хотя почему Клара решила, что если коробочка сочтет нужным заговорить, то это обязательно будет нечто умное, оставалось загадкой. И вообще, кто когда-нибудь слушает, что говорят коробки?

Творчество Клары было интуитивным, что, впрочем, вовсе не означало, что она не обладала необходимой подготовкой и навыками. В художественном колледже Канады она была лучшей, какое-то, правда недолгое, время даже преподавала там, пока тамошнее узкое определение «искусства» не вынудило ее подать заявление об уходе. Из нижней части Торонто она перебралась в нижнюю часть Трех Сосен. Это случилось сто лет назад, и с тех пор ей так и не удалось заставить мир искусства говорить о себе. Может быть, причиной можно считать то, что она до сих ждет посланий от коробок. Клара очистила ум от мыслей и открыла его для вдохновения. Перед ее внутренним взором проплыл французский рогалик-круассан, потом сад, в котором надо было обрезать сухие ветки и увядшие цветы. Затем она немного поспорила с Мирной по поводу цен, которые та, без сомнения, назначит за некоторые из подержанных книг Клары. Проклятая коробочка, чтоб ей пусто было, хранила молчание.

В мастерской становилось холодно, и Клара мельком подумала, не мерзнет ли Питер, сидевший в собственной студии, расположенной в другом конце коридора. Ощутив легкий укол зависти, она решила, что он наверняка настолько поглощен работой, что ничего не чувствует и не замечает. Такое впечатление, что он неподвластен приступам неуверенности, которые запросто могли заморозить и затормозить ее, лишив малейшей возможности творить. Он просто ставил одну ногу перед другой, двигаясь вперед, создавая свои мучительно подробные и тщательно выписанные картины, которые шли в Монреале «на ура», принося им тысячи долларов. На каждое полотно у него уходило несколько месяцев, настолько он был болезненно точен в деталях и методичен. Однажды на день рождения она подарила ему валик для нанесения краски с намеком, что следует рисовать быстрее. Но он, похоже, не оценил шутки. Скорее всего, потому, что это была не совсем шутка. Им постоянно не хватало денег. Даже сейчас, когда холодный осенний воздух просачивался сквозь щели окон, Клара не желала включать отопление. Она ограничилась тем, что надела еще один свитер, пусть даже он основательно обтерся, заворсился и истрепался. Она мечтала о накрахмаленных льняных простынях и наволочках, о банке кофе с логотипом знаменитой торговой марки, о дровах в достаточном количестве, чтобы спокойно и без тревог пережить приближающуюся зиму. Тревога и беспокойство. «Они подтачивают нас», — подумала она, надевая еще один свитер и снова усаживаясь перед немой коробкой.

Клара в очередной раз попыталась освободиться от посторонних мыслей. И, представьте себе, ее посетила идея. Полностью оформившаяся. Цельная, прекрасная и внушающая беспокойство. Через несколько мгновений она выскочила из дома и, спотыкаясь, помчалась по улице рю де Мулен. Приблизившись к дому Тиммер, она машинально перешла на другую сторону и отвела глаза. Миновав его, она вновь перешла улицу и двинулась мимо здания старой школы, по-прежнему опоясанного желтой полицейской лентой. И тут она нырнула в лес, на секунду подивившись собственной глупости. На землю опускались сумерки. Наступало то самое время, когда в лесу случайного прохожего подстерегала смерть. И являлась она не в образе привидения, как надеялась Клара, а в еще более мрачном и зловещем гриме. Мужчина с оружием, самой судьбой предназначенный для того, чтобы служить прообразом. На закате в лес устремлялись охотники. Один из них убил Джейн. Клара замедлила шаг. Наверное, идея, пришедшая ей в голову, была не самой удачной. Собственно говоря, это была идея коробки, так что ей будет кого обвинить в своей смерти, если ее убьют. И вдруг впереди Клара услышала шорох. Она застыла на месте.

В лесу было темнее, чем ожидал Гамаш. Он забрался в заросли по незнакомой тропинке, и ему понадобилось некоторое время, чтобы сориентироваться. На случай, если заблудится, старший инспектор прихватил с собой сотовый телефон, хотя прекрасно знал, что в горах связь, даже сотовая, оставляла желать лучшего. Тем не менее наличие телефона успокаивало. Отчасти. Он медленно двинулся по кругу и наконец заметил маленькое желтое пятнышко. Ага, это полицейская лента, натянутая вокруг места, где погибла Джейн. Он направился в ту сторону. После ливня лес насквозь пропитался влагой, и совсем скоро ноги старшего инспектора промокли до колен. Добравшись до огороженного кордона, он снова остановился и прислушался. Он знал, что наступило самое горячее время охоты, и от всего сердца надеялся, что его час еще не пробил. На Бога надейся, а сам не плошай. Будь очень, очень осторожен.

Гамаш потратил целых десять минут на поиски, прежде чем нашел его. Он улыбнулся и направился к дереву. В детстве мать часто ругала его за то, что он смотрит под ноги, вместо того чтобы задрать голову вверх. Ну что же, она опять оказалась права. Когда они впервые обыскивали место преступления, он не сводил глаз с земли, тогда как то, что было ему нужно, находилось отнюдь не на земле. Оно было наверху, среди ветвей.

Настоящая клетка.

Гамаш стоял под деревом, задрав голову, и разглядывал деревянное сооружение, притаившееся на высоте двадцати футов. К стволу были прибиты деревянные планки-ступени. Гвозди давным-давно заржавели и плакали ярко-оранжевыми слезами, падавшими в молчаливые заросли внизу. Гамаш подумал об уютном и теплом кресле у окна в бистро. О янтарного цвета «чинзано» и соленых крендельках. И о камине. И начал карабкаться наверх. Медленно и осторожно поднимаясь с одной ступеньки на другую, хватаясь дрожащими руками за следующую планку и подтягиваясь, он вспомнил кое-что еще. Он ненавидел высоту. Как он мог забыть об этом? Или, может быть, он надеялся, что в этот раз все будет по-другому? Вцепившись в скользкую скрипящую узкую дощечку и глядя на деревянную платформу в миллионах футов над головой, он замер.

Шум, который она услышала… «Откуда он шел, спереди или сзади?» — раздумывала Клара. Это было похоже на звук сирен в большом городе, он шел одновременно со всех сторон и казался вездесущим. И вот он раздался снова. Она повернулась и бросила взгляд назад. За ее спиной сплошной стеной выстроились деревья, в основном сосны, выставив перед собой темные иглы, отчего лес выглядел колючим и мрачным. Впереди, там, где тускло-оранжевым цветом еще теплился закат, лес был смешанным, среди сосен попадались клены и вишни. Клара инстинктивно двинулась к свету, не будучи при этом уверенной, следует ли шуметь как можно громче, как делается весной, чтобы отпугнуть медведей, или же, наоборот, она должна ступать как можно тише. Наверное, все зависело оттого, что, по ее мнению, сопровождало ее по лесу — медведь, олень, охотник или привидение. Как жаль, что она не может посоветоваться с коробкой. Или с Питером. Да, Питер, наверное, все-таки лучше коробки.

Гамаш пытался заставить собственные руки ухватиться за следующую перекладину. Он вспомнил, что желательно еще и дышать, и даже начал мурлыкать какую-то легкую песенку собственного сочинения, чтобы прогнать ужас. Он поднимался к темному пятну платформы над головой. Вдох, взяться за следующую ступеньку, подтянуться, выдох. Вдох, взяться за следующую ступеньку, подтянуться, выдох. Наконец он поднялся на самый верх и просунул голову в небольшое квадратное отверстие в полу. Все было так, как описывала книга. Засидка. «Сколько же нужно влить в себя спиртного, — подумал Гамаш, — чтобы кому-то захотелось сначала залезть сюда, а потом сидеть здесь в засаде?» Он подтянулся на руках, пролез в дыру и встал на ноги. На него нахлынула волна невыразимого облегчения, которое через мгновение сменилось ужасом. Он упал на колени и обеими руками обхватил ствол дерева, прижавшись к нему всем телом. Хрупкая деревянная конструкция возносилась над землей на высоту двадцати футов, да еще и отстояла от дерева на добрых пять футов, а от пропасти под ногами Гамаша отделяло только дряхлое скрипучее ограждение. Старший инспектор впился ногтями в кору, чувствуя, как шероховатая поверхность царапает ладони, и едва ли не в первый раз обрадовался боли, потому что она помогла ему сосредоточиться. Панический страх, охвативший его, это предательское ощущение ужаса было вызвано не тем, что он может поскользнуться и сорваться вниз, и не тем, что платформа может оборваться. Нет, он страшился того, что может подойти к краю слишком близко, а потом не удержится и перелезет через ограждение, после чего рухнет вниз. Вот в чем заключался страх высоты, жуткий и притягательный, вызывающий головокружение. Он чувствовал, что его буквально тянет к краю и дальше вниз, словно к ноге привязан якорь. В ситуации, когда ему никто не угрожает, он сам, без посторонней помощи, запросто способен совершить самоубийство. Гамаш живо представил, как это произойдет, и от ужаса у него перехватило дыхание. На мгновение он снова изо всех сил обнял дерево и закрыл глаза, но потом постарался взять себя в руки и начал дышать глубоко, равномерно, животом, а не грудью.

Получилось. Мало-помалу ужас отступил, и уверенность в неизбежности конца, в том, что он сам сбросит себя с платформы навстречу смерти, тоже пошатнулась и уменьшилась. Он открыл глаза. И увидел то, что искал. То, о чем прочел в бистро в потрепанной книге, позаимствованной у Мирны. В «Большой охотничьей книге для мальчиков». В ней он и прочел о засидках — деревянных домиках, которые охотники строили для того, чтобы видеть приближающихся оленей и стрелять в них. Но не само сооружение заставило Гамаша покинуть безопасное, уютное и теплое деревенское бистро. Он хотел найти еще кое-что, о чем тоже шла речь в книге. И теперь, со своего места на полу деревянного домика, на некотором расстоянии от себя он увидел то, за чем пришел сюда.

И тут он услышал какой-то звук. Почти наверняка это был человек. Достанет ли у него мужества посмотреть вниз? Хватит ли у него храбрости отпустить ствол, подползти к краю платформы и глянуть через него? Вот тот же звук послышался снова. Негромкое мурлыканье. Знакомый мотив. Вот только какой? Он осторожно разжал руки, лег на живот и медленно пополз к краю платформы.

Он увидел знакомую макушку. Если быть точным, он увидел целую копну волос, пребывавших в привычном беспорядке.

Клара решила, что должна готовиться к самому худшему, но тут же возник вопрос: а что считать самым худшим? Медведя, охотника или привидение? Мысли о медведе вызвали в памяти воспоминания о Винни-Пухе и слонопотаме. Она начала напевать себе под нос. Это была ее любимая мелодия.

— Что вы делаете с пьяным матросом? — окликнул ее сверху Гамаш.

Внизу, под ним, Клара замерла на месте. Неужели с ней заговорил сам Господь? Но, в таком случае, неужели Он не знает, что делать с пьяным матросом? Кроме того, Клара была убеждена, что первыми словами Господа, реши он обратиться к ней с вопросом, были бы наверняка следующие: «Ради всего святого, о чем ты думаешь?»

Она подняла голову и увидела деревянную клетку. Коробку. Разговаривающую деревянную коробку. Она почувствовала слабость в коленях. Итак, они все-таки разговаривают.

— Клара? Это Арман Гамаш. Я наверху, в засидке.

Даже несмотря на высоту и сумерки, он ясно различил смущение, отразившееся у нее на лице. А потом понял, что она широко улыбается.

— В засидке? Я и забыла, что она там. Могу я подняться к вам?

И она уже карабкалась по ступенькам, подобно шестилетнему ребенку, считающему себя бессмертным. Гамаш поразился и не на шутку перепугался одновременно. Еще один человек, пусть даже хрупкий и легкий, способен просто-на-просто обрушить это хрупкое сооружение.

— Потрясающе! — Клара запрыгнула на платформу. — Какой вид! Как хорошо, что прояснилось. Я слышала, завтра обещают солнечную погоду. А что вы здесь делаете?

— А вы?

— Я никак не могла сосредоточиться на работе и внезапно поняла, что мне просто необходимо прийти сюда. Ну, не совсем сюда, а туда, вниз, где умерла Джейн. У меня такое чувство, будто я перед ней в долгу.

— Трудно продолжать жить и не испытывать чувства вины перед умершими.

— Наверное, вы правы. — Она повернулась и взглянула на Гамаша. Его последние слова явно произвели на нее впечатление. — А что привело сюда вас?

— Я искал вот это.

Он махнул рукой, стараясь, чтобы голос его звучал невозмутимо и даже равнодушно. Перед глазами у него плавали белые круги, знакомая прелюдия к приступу головокружения. Он заставил себя взглянуть через край платформы. Чем скорее все это закончится, тем лучше.

— Что именно?

Клара всматривалась в лес, со всех сторон обступивший место, где погибла Джейн. Гамаш почувствовал, как в нем поднимается раздражение. Неужели она ничего не видит? Или она так шутит? Солнечные лучи отбрасывали на землю длинные тени, в их неверном свете перспектива искажалась, лес покрылся дымкой, и тут она увидела.

— Ага. Просека в лесу, вон там. Вы ее имели в виду?

— Это оленья тропа, — поправил ее Гамаш, медленно пятясь от края платформы и нащупывая ствол дерева позади себя. — Ее проложили олени, они ходят здесь из года в год. Они очень похожи на железные дороги в Швейцарии. Вполне предсказуемые. Из поколения в поколение они пользуются одной и той же тропой. Вот почему засидка была построена именно здесь. — Он почти забыл об охватившей его панике. — Чтобы следить за оленями, идущими по тропе, стрелять в них. Но тропа почти невидима. Вчера весь этот район прочесывали опытные полицейские, и никто из них ничего не заметил. Никто и не заподозрил, что через весь лес тянется узенькая тропинка. И я тоже. А вот вы должны были знать, что она здесь есть.

— Я действительно знала, но совершенно забыла об этом, — ответила Клара. — Питер как-то приводил меня сюда, но это было давно. Мы видели и эту засидку. Но вы правы. Только местные знали о том, что здесь можно найти оленей. Убийца Джейн стрелял в нее отсюда?

— Нет, эта клетка не используется вот уже много лет. Я уверен в этом, хотя, конечно, дам команду Бювуару все хорошенько осмотреть. Убийца стрелял в мисс Нил из леса. Он прятался там или потому, что поджидал оленей…

— Или потому, что поджидал Джейн. Вид отсюда открывается просто невероятный. — Клара повернулась спиной к оленьей тропе и взглянула в противоположном направлении. — Виден даже дом Тиммер.

Гамаш, несколько удивленный резким поворотом разговора, тоже повернулся, но медленно и осторожно. Естественно, отсюда была видна шиферная крыша старого дома в викторианском стиле. Внушительного и по-своему красивого, со стенами из красного кирпича и огромными окнами.

— Отвратительное зрелище. — Клара вздрогнула и направилась к лестнице. — Жуткое место. На тот случай, если вам интересно… — Она развернулась, готовясь начать спуск, и взглянула на Гамаша. Лицо ее теперь скрывалось в темноте. — Я понимаю, на что вы намекали. Тот, кто убил Джейн, — местный житель. Но дело не только в этом.

— «Простишь ли грех, в котором я зачат? Он тоже мой, хоть до меня свершен, и те грехи, что я творил стократ и днесь творю, печалью сокрушен? Простил?.. И все ж я в большем виноват, и не прощен!» — процитировал Гамаш. — Джон Донн, — пояснил он, радуясь тому, что сейчас спустится на землю.

Клара уже наполовину скрылась в люке в полу. Она пробормотала:

— Я помню эти строки, мы проходили его в школе. Откровенно говоря, стихи Руфь Зардо кажутся мне более подходящими в данном случае:

— Руфь Зардо, вы говорите? — не веря своим ушам, переспросил Гамаш. Клара только что процитировала строки одного из его любимых стихотворений. Опустившись на колени, он продолжил:

— Вы хотите сказать, это написала Руфь Зардо? Подождите минутку…

Он вспомнил о визите к нотариусу и о том недоумении и чувстве дискомфорта, которое испытал, услышав имена душеприказчиков Джейн. Руфь Зардо, урожденная Кемп. Выходит, Руфь Зардо — это та самая лауреат литературной премии генерал-губернатора Руфь Кемп? Одаренная писательница, которая сумела дать определение великой канадской двойственности переживаний, смятения чувств, пресловутого сочетания любви и ненависти? Которая имела мужество озвучить и выразить невыразимое словами? Руфь Зардо.

— А почему вы вспомнили именно это стихотворение Зардо после того, что мы только что видели?

— Потому что, насколько мне известно, в Трех Соснах живут хорошие люди. Но эта оленья тропа предполагает, что у одного из нас внутри, скрывается гниль, яд и разложение. Тот, кто убил Джейн, знал, что стреляет в человека, и хотел, чтобы все выглядело как несчастный случай на охоте. Вроде как кто-то поджидал оленя, который должен был пройти по тропе, и случайно подстрелил Джейн. Но проблема заключается в том, что, имея в своем распоряжении только лук и стрелы, нужно подойти очень близко. Достаточно близко для того, чтобы видеть, в кого ты целишься.

Гамаш кивнул в ответ. Значит, она поняла все. Ирония состояла в том, что из засидки, скрытой от посторонних глаз, они внезапно увидели все с пугающей ясностью.

Вернувшись в бистро, Гамаш заказал горячий сидр и пошел к себе умыться. Он долго стоял над раковиной, подставив замерзшие руки под струю горячей воды и вытаскивая занозы из царапин. После этого он присоединился к Кларе, которая сидела в кресле у камина. Она неспешно потягивала пиво и листала его «Большую охотничью книгу для мальчиков». Она положила книгу на стол и подтолкнула к нему.

— Очень умно с вашей стороны. Я совсем позабыла о засидках, звериных тропах и тому подобном.

Гамаш обхватил обеими руками кружку с горячим ароматным сидром и ждал. Он чувствовал, что ей необходимо выговориться. После минутного и такого уютного молчания она кивнула головой в сторону зала.

— Вон сидят Питер с Беном. Я не уверена, знает ли он, что я уходила.

Гамаш оглянулся. Питер разговаривал с официанткой, а Бен смотрел на них. Но не видел. Он смотрел на Клару. Заметив, что Гамаш поглядывает на него, он отвел глаза.

— Мне нужно вам кое-что сказать… — начала Клара.

— Надеюсь, это будет не прогноз погоды, — улыбнулся старший инспектор. Клара выглядела смущенной и растерянной. — Продолжайте, — подбодрил он ее. — Это касается засидки или оленьей тропы?

— Нет, сначала мне надо поразмыслить над этим. Все получилось слишком неожиданно, пусть даже я не страдаю приступами головокружения.

Она тепло улыбнулась, и Гамашу осталось только надеяться, что ему удалось не покраснеть. А он-то думал, что ничем не выдал себя! Ну что же, еще кто-то будет знать, что он — далеко не идеальная личность.

— Что вы хотели мне сказать?

— Я хотела поговорить с вами об Андрэ Маленфане. Вы должны его помнить, это муж Иоланды. За ленчем я подошла к Иоланде, чтобы заговорить с нею, и слышала, как он смеялся надо мной. Это был очень необычный звук. Какой-то замогильный и пронзительный. Мерзкий и отвратительный. Именно этими словами Джейн описывала смех одного из мальчишек, которые швырялись навозом.

Гамаш впитывал информацию, глядя на огонь, и мелкими глотками потягивал сидр, чувствуя, как горячая сладкая жидкость течет по пищеводу в желудок, согревая изнутри.

— Вы полагаете, что одним из мальчиков был его сын Бернар?

— Совершенно верно. Одного из мальчишек там не было. А вот Бернар был.

— Мы допрашивали Гаса и Клода. Оба отрицают, что вообще там были, что, впрочем, неудивительно.

— Филипп извинился за то, что швырялся навозом, но это ничего не значит. Все мальчишки боятся Берни. Думаю, Филипп признался бы в убийстве, если бы это спасло его от взбучки, которую мог задать ему этот малый. Он запугал их до невозможности.

— Возможно ли, что Филиппа там вообще не было?

— Возможно, но маловероятно. Но я совершенно точно знаю, что Бернар Маленфан бросал навоз в Оливье и Габри, развлекаясь от души.

— Бернар Маленфан приходился Джейн внучатым племянником, — медленно сказал Гамаш, обдумывая возможные варианты.

— Да, — подтвердила Клара и зачерпнула пригоршню орешков к пиву. — Но они не были близки, как вам наверняка известно. Даже не припомню, когда она последний раз виделась с Иоландой на каком-нибудь мероприятии. У них случилась серьезная размолвка.

— Что между ними произошло?

— Я не знаю подробностей, — неуверенно отозвалась Клара. — Мне известно лишь, что это как-то касалось дома. Дома Джейн. Он принадлежал ее родителям, и возникли какие-то разногласия. Джейн говорила мне, что одно время они с Иоландой были очень близки. Та часто навещала ее, еще когда была совсем маленькой. Они играли в рамми и криббидж. И у них была еще одна игра. С дамой червей. Каждый вечер Джейн клала на кухонный столик игральную каргу и просила Иоланду запомнить ее, потому что утром она должна была измениться.

— И что же, карта менялась?

— В том-то все и дело. Каждое утро Иоланда спускалась на кухню, и карта действительно была другой. По-прежнему дама червей, но рисунок менялся.

— Но действительно ли карта была другой? То есть, я хочу сказать, Джейн меняла ее сама?

— Нет. Но Джейн знала, что малышка не может запомнить все детали. Более того, она знала и то, что каждому ребенку очень хочется верить в волшебство. Как это печально…

— Что именно? — поинтересовался Гамаш.

— Иоланда. Интересно, во что она верит сегодня.

Гамаш вспомнил свой разговор с Мирной и подумал: а не могла ли Джейн таким образом стараться внушить юной Иоланде какую-нибудь важную мысль? Например, что изменения и перемены происходят постоянно и что их не нужно бояться.

— А когда Джейн могла увидеть Бернара? И узнала бы она его?

— Собственно говоря, в последний год она могла видеть его довольно часто, хотя и издалека, — ответила Клара. — Бернар и другие мальчики со всей округи ездят на школьном автобусе, который идет из Трех Сосен.

— Откуда он идет?

— Он проезжает мимо старого здания школы, чтобы не ехать через всю деревню. Некоторые родители оставляют там детей очень рано, как им это удобно, так что ребятам приходится долго ждать. Поэтому иногда они спускаются с холма в деревню.

— А если на улице мороз или буря?

— Большинство родителей сидят с детьми в машинах, чтобы те не замерзли, пока придет автобус. Но как-то стало известно, что кое-кто по-прежнему просто оставляет детишек на улице. И Тиммер Хедли забирала их к себе до прихода автобуса.

— Очень мило с ее стороны, — заметил Гамаш.

Клара явно выглядела растерянной.

— Вы действительно так считаете? Хотя, наверное, вы правы, если подумать. Но я подозреваю, что на то имелась и другая причина. Она боялась, что на нее подадут в суд, если ребенок погибнет от холода или чего-нибудь такого. Откровенно говоря, я скорее бы согласилась замерзнуть до смерти, чем войти в тот дом.

— Почему?

— Тиммер Хедли была плохой женщиной. Вы только посмотрите на бедного Бена. — Клара мотнула головой в его сторону, и Гамаш взглянул туда как раз вовремя, чтобы заметить, что Бен опять смотрит на них. — Она искалечила его. Лживая и жадная особа. Ее боялся даже Питер. Обычно он проводил школьные каникулы в доме Бена. Чтобы составить Бену компанию и защитить его в этом кошмарном доме. Вы не задавали себе вопроса, почему я люблю его? — Какое-то мгновение старший инспектор не мог решить, кого она имеет в виду, Питера или Бена. — Питер — самый замечательный мужчина на свете, но даже он ненавидел и боялся Тиммер, так что с ней что-то действительно было не в порядке.

— Как он познакомился с Беном?

— В Аббатстве, частной школе для мальчиков неподалеку от Ленноксвилля. Бена отправили туда, когда ему исполнилось семь. Питеру тоже было семь лет. Они вдвоем были самыми маленькими в школе.

— Что же такого натворила Тиммер? — Гамаш нахмурился, живо представив себе двух напуганных мальчуганов.

— Во-первых, она отправила перепуганного маленького мальчика из дома в школу-интернат. Бедняжка Бен оказался совершенно не готов к тому, что его там ожидало. Вам доводилось когда-нибудь бывать в интернате, инспектор?

— Нет. Никогда.

— Вам повезло. Это дарвинизм в чистом виде. Вы или приспосабливаетесь, или погибаете. Вы узнаёте, что навыки, необходимые для того, чтобы выжить, представляют собой хитрость, обман, издевательство над слабыми, ложь. Или вы овладеваете ими, или попросту прячетесь от всех. Но даже это не могло длиться вечно.

Питер нарисовал Кларе довольно подробную и четкую картину жизни в Аббатстве. Она словно наяву видела, как медленно-медленно поворачивается дверная ручка. И медленно-медленно открывается никогда не запирающаяся дверь в спальню мальчиков. И в нее на цыпочках, крадучись, проскальзывают старшеклассники, чтобы вдоволь поиздеваться над младшими. Питер усвоил, что монстр прячется отнюдь не под кроватью. Сердце Клары обливалось кровью всякий раз, когда она думала об этих маленьких мальчиках. Она бросила взгляд в сторону их столика и увидела двух взрослых седеющих мужчин, с лицами, испещренными морщинами, которые сидели, подавшись друг к другу так близко, что головы их почти соприкасались. Ей захотелось подбежать к ним, защитить и сделать так, чтобы ничто плохое больше никогда не коснулось их.

— Евангелие от Матфея, глава десятая, стих тридцать шестой.

Клара вернулась к реальности. Она вновь сидела за столиком с Гамашем, который смотрел на нее с такой нежностью, что она чувствовала себя беззащитной и защищенной одновременно. Дверь в спальню закрылась.

— Прошу прощения?

— Это строка из Библии. Мой первый начальник, инспектор Комю, часто цитировал ее. Это Евангелие от Матфея, глава десятая, стих тридцать шестой.

— Я никогда не прощу Тиммер Хедли того, что она сделала с Беном, — тихо сказала Клара.

— Но ведь там был и Питер, — так же негромко возразил Гамаш. — Его отправили туда родители.

— Это правда. Его мамаша — еще та штучка, но он, во всяком случае, был лучше подготовлен. Тем не менее, это был просто кошмар. А к тому же еще и змеи. Как-то на каникулах Бен и Питер, играя в ковбоев и индейцев в подвале, наткнулись на змеиное гнездо. Бен говорил, что их в подвале полным-полно. И мышей тоже. Но здесь у всех в подвалах живут мыши. А вот змеи попадаются редко.

— И они все еще живут там?

— Не знаю.

Каждый раз, когда Клара оказывалась в доме Тиммер, ей мерещились змеи, свернувшиеся клубочком по углам, заползающие под стулья, свисающие с потолочных балок. Может быть, во всем было виновато ее воображение. А может быть, и нет. В конце концов Клара наотрез отказалась бывать у Тиммер, вплоть до самых последних недель, когда понадобились добровольцы, чтобы ухаживать за ней. Но даже тогда она всегда приходила в сопровождении Питера и никогда не заходила в ванную комнату. Она знала, что змеи прятались за покрытым капельками влаги водяным баком. А в подвал она не спускалась вообще никогда. Никогда не приближалась к двери рядом с кухней, которая вела вниз и из-за которой до нее доносились шорохи и запахи болота.

Клара перешла на скотч, и они с инспектором уставились в окно на башенки в викторианском стиле, едва видневшиеся из-за деревьев на крыше дома на холме.

— Тем не менее Тиммер и Джейн были лучшими подругами, — обронил Гамаш.

— Верно. Но Джейн вообще умудрялась находить общий язык с кем угодно.

— Если не считать племянницы Иоланды.

— Исключение лишь подтверждает правило. Иоланда не в состоянии найти общий язык с самой собой.

— Вы случайно не знаете, почему Джейн никогда и никого не пускала в своем доме дальше кухни?

— Не имею ни малейшего понятия, — отозвалась Клара. — Но она пригласила нас на коктейль к себе в гостиную в тот вечер, когда в галерее «Артс Уильямсбург» должен был открыться vernissage, чтобы отпраздновать экспозицию своей картины «Ярмарка».

— Когда она объявила об этом? — спросил Гамаш, наклоняясь к собеседнице.

— В пятницу за ужином, когда узнала, что ее картина принята для показа на выставке.

— Минуточку, — взмолился Гамаш и оперся локтями о стол, словно собираясь проползти по нему и забраться к Кларе в голову. — Вы хотите сказать, что в пятницу, за день до гибели, она пригласила всех на вечеринку к себе домой? Впервые в жизни?

— Да. Мы сто раз бывали у нее дома на ужинах и вечеринках, но она всегда устраивала их исключительно на кухне. На этот раз она объявила, что приглашает всех в гостиную. Это имеет значение?

— Пока не знаю. Когда открывается выставка?

— Через две недели. — Они погрузились в молчание, думая о выставке. Потом Клара взглянула на часы. — Я должна идти. У нас будут гости к ужину. — Он поднялся вместе с ней, и она улыбнулась. — Благодарю вас за то, что нашли засидку.

Он отвесил ей легкий поклон и смотрел, как она пробирается к выходу между столиками, кивая и приветственно помахивая рукой знакомым, пока не добралась до Питера и Бена. Она поцеловала мужа в макушку. Мужчины одновременно поднялись из-за стола, и они втроем, как одна семья, вышли из бистро.

Гамаш снова взял в руки «Большую охотничью книгу для мальчиков» и перевернул первую страницу обложки. На обороте крупным, округлым детским почерком было написано: «Б. Маленфан».

Когда Гамаш прибыл в гостиницу при бистро, то обнаружил, что Оливье и Габри отправляются на совместный ужин к чете Морроу, не забыв прихватить с собой угощение.

— В духовке картофельная запеканка с мясом, если хотите, — уже от дверей окликнул его Габри.

Поднявшись наверх, Гамаш постучал в дверь к агенту Николь и предложил ей спуститься вниз через двадцать минут, чтобы продолжить разговор, который они начали утром. Николь согласилась. Он также сообщил ей, чтолегодня вечером они будут ужинать в гостинице, так что она может одеться неформально, без особых изысков. Она кивнула, поблагодарила его и захлопнула дверь, вернувшись к тому, чем занималась последние полчаса, отчаянно пытаясь решить, что же надеть. Какой из нарядов, позаимствованных у Анжелины, подойдет лучше всего? Чтобы любой понял, что перед ним умная, сильная, могущественная женщина, с которой не стоит шутить, будущий старший инспектор? Который бы говорил: «Полюби меня»? Какой же подойдет?

Гамаш поднялся еще на один этаж, дошел до своей комнаты, открыл дверь и почувствовал, что его неумолимо тянет к высокой латунной кровати, на которой лежало снежно-белое пуховое одеяло и белые мягкие подушки. Ему хотелось только одного: провалиться в ее манящую глубину, закрыть глаза и заснуть, быстро и глубоко. Комната была обставлена очень просто, с белыми стенами успокаивающего оттенка и комодом вишневого дерева. Внимание привлекал старый портрет на стене, написанный маслом. На деревянном полу лежал выцветший, заботливо вычищенный восточный ковер. В комнате царила атмосфера спокойствия и умиротворения, сопротивляться которой у Гамаша уже не осталось сил. Поэтому он побродил по комнате и решительным шагом направился в ванную. Прохладный душ взбодрил его. Переодевшись, он позвонил Рене-Мари, собрал свои записи и через двадцать минут спустился в гостиную. Иветта Николь появилась только через полчаса. Она решила надеть костюм, свидетельствовавший о ее силе и энергичности. Когда она вошла, Гамаш даже не поднял голову от стола, продолжая читать.

— У нас появилась проблема. — Гамаш положил свой блокнот и взглянул на девушку. Она сидела напротив, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди. — Собственно, это у вас возникла проблема. Но она становится и моей, если начинает мешать расследованию.

— В самом деле, сэр? И что же это за проблема?

— У вас хорошие мозги, агент.

— И это кажется вам проблемой?

— Нет. Проблема заключается в том, что вы — самодовольная, ограниченная и заносчивая особа. И вам это нравится.

Эти слова, произнесенные мягким и негромким голосом, прозвучали как пощечина. Еще никто не осмеливался так разговаривать с ней.

— Я начал с того, что сказал, что у вас хорошие мозги. Вы продемонстрировали способность к логическому мышлению на сегодняшнем совещании после обеда.

Николь выпрямилась на стуле, умиротворенная и несколько смягчившаяся, но по-прежнему настороженная.

— Но одних только хороших мозгов недостаточно, — продолжал Гамаш. — Вы должны уметь ими пользоваться. А вы не умеете. Вы смотрите, но не видите. Вы слышите, но не слушаете.

Николь была твердо уверена, что видела эти сентенции на кофейной кружке в отделе дорожного движения. Бедный Гамаш, он руководствовался философическими принципами, которые были настолько мелкими и маленькими, что умещались на одной кружке.

— Я смотрю и слушаю достаточно хорошо, чтобы раскрыть это дело.

— Может быть. Посмотрим. Как я уже говорил, это была хорошая работа, и у вас хорошие мозги. Но все равно кое-чего не хватает. И вы наверняка чувствуете, чего именно. У вас никогда не возникало ощущения оторванности от мира, нереальности происходящего, словно люди разговаривают на иностранном языке, как будто происходит нечто такое, что понятно всем, кроме вас?

Николь оставалось только надеяться, что на лице у нее не отразился шок, который она испытала. Откуда он узнал?

— Единственное, чего я не понимаю, сэр, это почему вы меня упрекаете за то, что я раскрыла дело.

— Вам не хватает дисциплинированности. — Он упрямо гнул свою линию, пытаясь достучаться на нее и заставить ее понять. — Например, что я вам сказал перед тем, как мы вошли в дом Крофтов?

— Я не помню. — Где-то глубоко внутри нее начало зарождаться осознание того, что все идет не так, как хотелось бы. Похоже, ее ждут крупные неприятности.

— Я приказал вам слушать и не открывать рта. Тем не менее вы заговорили с миссис Крофт, когда она вошла в кухню.

— Знаете, кто-то же должен был пожалеть ее. Вы обвиняете меня в том, что я злая, но ведь это неправда. — «Господи милостивый, сделай так, чтобы я не заплакала», — думала она, а глаза помимо воли наполнялись слезами. Она сжала руки в кулаки. — Я хорошая.

— Так вот как вы рассуждали? Мы расследуем убийство. Вы делаете так, как вам говорят. Правила одинаковые для всех, без исключения. Понятно? Если вам говорят сидеть тихо и делать записи, то вы выполняете приказание.

Последние слова были сказаны медленно, отчетливо, холодно. Он мельком подумал, а отдает ли она себе отчет в том, насколько хитра и изобретательна. Он сомневался в этом.

— Сегодня утром я дал вам три из четырех предложений, которые помогают нам постичь житейскую мудрость.

— Сегодня утром вы назвали мне все четыре.

Николь серьезно усомнилась в том, что он пребывает в здравом уме. Он смотрел на нее строгим взглядом, без гнева, но и без теплоты.

— Повторите их для меня, пожалуйста.

— «Простите меня», «я не знаю», «мне нужна помощь» и «я забыл».

— «Я забыл»? Откуда вы это взяли?

— Вы сами мне так сказали сегодня утром. Вы сказали: «Я забыл».

— Вы что, в самом деле хотите уверить меня в том, что слова «я забыл» означают для вас жизненный урок? Я всего лишь имел в виду, что забыл последнее предложение. Да, я совершенно уверен в том, что сказал «я забыл». Но подумайте хотя бы о контексте, в котором прозвучали эти слова. Вот вам прекрасный пример того, как плохо работают ваши хорошие мозги. Вы ими не пользуетесь. Вы не думаете. Недостаточно просто слышать слова.

«Опять двадцать пять, — подумала Николь. — Всегда одно и то же. А я должна слушать вздор, который он несет».

— Вы должны научиться слушать. Слова не просто так падают в некую стерилизованную корзину, чтобы потом извергнуться оттуда. Когда миссис Крофт заявила, что в подвале нет ничего интересного, вы обратили внимание на то, как она это сказала, каким тоном? Обратили внимание, что этому предшествовало? Обратили внимание на язык ее тела, на руки и глаза? Вы помните расследования, в ходе которых подозреваемые не утверждали бы то же самое?

— Это мое первое дело, — с триумфом заявила Николь.

— Как, по-вашему, почему я приказал вам только слушать и делать записи? Потому что у вас нет опыта. Может быть, теперь вы догадываетесь, как звучит последнее предложение?

Николь в буквальном смысле ушла в себя и никак не отреагировала на его последние слова.

— «Я был неправ».

У Гамаша возникло стойкое подозрение, что он разговаривает сам с собой. И все равно он должен был попытаться. Все, что он сейчас говорил и старался передать Николь, он впервые услышал в возрасте двадцати пяти лет, когда только-только пришел в отдел по расследованию убийств. Инспектор Комю усадил его рядом с собой, в один прием выложил ему эти наставления и больше никогда к ним не возвращался. Это был поистине царский подарок с его стороны, которым и по сей день Гамаш не уставал восторгаться. Понял он и то, что этот дар следует передать другим. Поэтому, став инспектором, начал обучать следующее поколение сыщиков. Гамаш знал: его долг — попытаться внушить то, чему когда-то научили его самого. Что они будут делать с этим знанием — их личное дело. Но было еще кое-что, о чем он непременно должен был упомянуть.

— Сегодня утром я попросил вас подумать, как и каким образом вы учитесь и усваиваете новое. Расскажите мне, что вы надумали.

— Я не знаю.

На память ему пришли сточки из знаменитого стихотворения Руфи Зардо:

— Что? — переспросила Николь. Это было крайне несправедливо. Она старалась изо всех сил. Ходила за ним по пятам, даже вызвалась остаться в этой деревне ради того дела, которое они расследовали. И она-таки раскрыла это убийство. И какова же благодарность за ее усилия? Да никакой! Может, все дело в том, что Гамаш стареет, и то, как она быстро и успешно раскрыла преступление, заставило его понять, как жалко он выглядит. «Да, точно, в этом все дело, — думала она, и ее усталые, настороженные глаза вдруг заприметили остров. — Он ревнует. Но моей вины в этом нет». Она вцепилась руками в ускользающий песок и в последнее мгновение выкарабкалась на берег из объятий холодного и равнодушного океана. Она чувствовала, как по ее лодыжкам скользнули чужие руки, стремившиеся увлечь ее обратно в темные, мрачные глубины. Но она добралась до острова, и теперь была в целости и сохранности.

— Мы учимся на своих ошибках, агент Николь.

Какими бы они ни были.

Глава восьмая

— Отлично, вот и вы, — заявила Руфь, выглядывая из дверей прихожей дома Питера и Клары. — Деревенские жители.

— Bonjour, mes amours[39]— пропел Габри, танцующей походкой вплывая в дом, — и тебя тоже, Руфь.

— Мы скупили весь магазин вкусной и здоровой пищи.

Оливье с трудом протиснулся в кухню и водрузил на разделочный столик две порции картофельной запеканки с мясом и пару бумажных пакетов.

— Я ошиблась, — пробормотала Руфь, — это всего лишь две старые кошелки.

— Стерва, — смачно выразился Габри.

— Потаскуха, — парировала Руфь. — Что там внутри?

— Для тебя, моя любимая мочалочка «Брилло»…

Габри схватил пакеты, широким жестом безумного фокусника перевернул их и встряхнул. На стол посыпались пакетики с чипсами, жестянки с орехами кешью, шоколадки ручной работы от «Шоколадного дома Мариэль» в Сен-Реми. Здесь же было лакричное ассорти, сыр Святого Андрея, драже «желе-бобы» и пирожные Джо Луиса. По полу со стуком покатились сладости «Лун мунз» в форме полумесяца.

— Золото! — закричала Клара, приседая на корточки и обеими руками сгребая смешные и потрясающе вкусные пирожные с кремом. — Мое, все мое.

— А я считала тебя шокоголиком, — призналась Мирна, подбирая превосходные шоколадные конфеты с ликерным кремом, любовно изготовленные мадам Мариэль.

— В шторм любая гавань хороша. — Клара сорвала целлофановую обертку с пирожных и не мешкая сунула одно из них в рот, ухитрившись проглотить сразу половину и не подавиться. Вторая половина размазалась у нее по лицу и волосам. — Сто лет не ела такой вкуснотищи! Нет, правда.

— Знаешь, а они тебе очень идут, — заявил Габри, внимательно рассматривая Клару, которая выглядела так, словно оказалась в булочной в момент взрыва.

— Я принесла пакеты, — сообщила Руфь, указывая на разделочный столик.

Около него стоял Питер, повернувшись к гостям спиной, и спина эта, напряженная и выразительная, была столь нехарактерной для него. Его мать наконец могла бы им гордиться, настолько впечатляющей была его поза с физической и эмоциональной точки зрения.

— Кому что, заказывайте.

Питер сыпал рублеными словами, обращаясь к полкам на стене. За его спиной гости обменялись недоумевающими взглядами, чего он, понятно, видеть не мог. Габри смахнул остатки пирожного с прически Клары и многозначительно кивнул в сторону Питера. Клара пожала плечами и моментально осознала, что только что совершила предательство. Одним небрежным движением она дистанцировалась от его непонятного поведения, и это при том, что сама стала его причиной. Как раз перед тем как начали собираться гости, она рассказала Питеру о своем приключении с Гамашем. Оживленная и взволнованная, она тараторила без умолку, описывая свои злоключения с коробкой, хождение по лесу и восхитительный подъем по лестнице в засидку. И за этим безудержным валом слов и впечатлений не сразу заметила, что он ведет себя непривычно тихо. Она не замечала его молчания, того, что он отдалился от нее, пока не стало слишком поздно и он не укрылся на своем неприступном ледовом острове. Она ненавидела это место. Он стоял там и взирал на нее, роняя ядовитые, саркастические замечания:

— Так ты со своим героем раскрыла тайну гибели Джейн?

— Я думала, ты будешь доволен, — промямлила она, что было ложью. На самом деле даже мысль об этом не приходила ей в голову, в противном случае она смогла бы предвидеть его реакцию. Но поскольку он благополучно пребывал на своем острове Инук, она почла за лучшее последовать его примеру и укрыться на собственном клочке земли, пылая праведным негодованием и черпая силы в своей несомненной моральной правоте. Она подбросила в огонь дров, на которых значилось «Я права, ты бесчувственный негодяй», и самонадеянно сочла себя в безопасности.

— Почему ты ничего не сказала мне? — спросил он. — Почему не попросила меня пойти с тобой?

Вот оно. Такой простой вопрос. Питер всегда обладал способностью проникать в самую суть, отбрасывая словесную шелуху. К несчастью, сегодня эта шелуха явилась плодом ее творчества. Он задал тот единственный вопрос, о котором ей было страшно даже подумать и который она страшилась задать самой себе. В самом деле, почему она так поступила? Внезапно ее убежище, ее остров, так горделиво возвышавшийся над бурными водами, пошел ко дну.

На этой ноте и начали прибывать гости. И только что Руфь сделала потрясающее заявление, что и она припасла кое-что, дабы внести свою лепту. «Должно быть, смерть Джейн потрясла ее до мозга костей», — решила Клара. На разделочном столике стояла ее скорбь. Джин «Танкерей», вермут «Мартини энд Росси», шотландское виски «Гленфиддих скотч». Напитки стоили целое состояние, которого у Руфи не было. Замечательные стихи не помогают оплачивать счета. Собственно говоря, Клара даже не могла припомнить, когда Руфь в последний раз приносила выпивку. А вот сегодня пожилая женщина самостоятельно отправилась в компанию Société des Alcools[40] в Уильямсбурге и приобрела эти бутылки, а потом с трудом тащила их через площадь к ним домой.

— Нет, — резко бросила Руфь, грозя тростью Питеру, который уже собрался свернуть пробку «Танкерею». — Это мое. Не трогай. У тебя что, не хватает выпивки, которую можно предложить гостям? — требовательно вопросила она, локтем отталкивая Питера в сторону и засовывая бутылки обратно в их бумажное хранилище. Бережно прижав пакеты к груди, она проковыляла в прихожую и аккуратно уложила их на пол, прикрыв сверху своим пальто. Так мать укладывает спать любимое чадо.

— Налейте мне скотча, — крикнула она оттуда.

Странно, но Клара чувствовала себя более привычно и комфортно с этой знакомой ей Руфью, а не той, которую секунду назад обуяла непонятная щедрость. Это был дьявол, которого она знала.

— Ты говорила, у тебя есть книги, которые ты хотела бы продать, — напомнила Мирна, переходя в гостиную и держа в одной руке бокал красного вина, а в другой — связку лакричного ассорти.

Клара последовала за ней, с благодарностью воспользовавшись возможностью оказаться подальше от красноречивой спины Питера.

— Загадочные убийства. Я хотела бы приобрести что-нибудь новенькое, но сначала необходимо избавиться от старых книг.

Обе женщины медленно двигались вдоль книжных шкафов, заполнивших собой пространство от пола до потолка. Они оказались у противоположной стены, напротив камина, и Мирна время от времени останавливалась, чтобы взять в руки ту или иную книгу. У Клары был очень специфический вкус. Большая часть авторов были выходцами из туманного Альбиона, а книги являли собой типичный деревенский набор для чтения. Мирна могла часами перебирать книги в шкафах. Она утверждала, что если ей будет дана возможность поближе познакомиться с литературными и бакалейными предпочтениями кого-либо, то она с большой долей уверенности сможет судить о том, что этот человек собой представляет.

Она не в первый раз стояла перед этими шкафами. Время от времени эта бережливая и экономная пара продавала несколько книг, чтобы заменить их другими, такими же бывшими в употреблении и из того же самого магазинчика Мирны. Перед глазами проплывали названия. Шпионские романы, садоводство, мемуары и биографии, научно-популярные издания… Но пальму первенства удерживали детективы и мистика. Книги стояли на полках как попало. Впрочем, на нескольких полках прослеживался некоторый намек на порядок. Фолианты по реставрации были расставлены по алфавиту, хотя одна книга нарушала общий порядок. Мирна автоматически переставила ее в нужное место. Ей не было необходимости ломать голову, чтобы догадаться, кто пытался внести хотя бы некоторую стройность в этот хаос, но терпения у него, очевидно, не хватило, и на остальных полках восторжествовало каждодневное литературное веселье и бесшабашность.

— Ну вот, готово. — Мирна, когда они дошли до последнего шкафа, указала на стопку отобранных книг.

Из кухни доносились дразнящие ароматы, обещавшие царское угощение. Мысли Клары проследовали туда, и она вновь увидела Питера, застывшего в праведном негодовании. В самом деле, какого черта она сразу не рассказала ему о засидке и оленьей тропе?

— Я дам тебе по доллару за каждую, — пообещала Мирна.

— А почему бы тебе не продать их кому-нибудь еще?

Это был прекрасно знакомый обеим и многократно исполняемый танец. Приятельницы вступили в опять-таки привычную для них перепалку, которая закончилась, как обычно, ко всеобщему удовлетворению. К ним присоединилась Руфь, взяла в руки книгу Майкла Иннеса и принялась читать отзывы о ней на обложке.

— Из меня получился бы хороший детектив. — Воцарилась гробовая тишина, и Руфь непринужденно пояснила: — В отличие от тебя, Клара, я вижу людей такими, какие они есть на самом деле. Я вижу черноту в их душах, гнев, мелочность и ничтожность.

— Ты сама создаешь их, Руфь, — уточнила Клара.

— Это правда, — согласилась Руфь и захохотала во все горло, а потом вдруг неожиданно сильно прижала к себе Клару, приведя ее в явное замешательство. — У меня несносный характер, меня никто не любит…

— Я ничего не слышу, — заявила Мирна.

— Никто не станет этого отрицать. Это мои лучшие качества. А все остальное — лишь витрина. Собственно, самая главная загадка заключается в том, почему убийства не совершают все, кому не лень. В «Обществе крепких напитков» я услыхала о том, что великий сыщик и редкий олух Гамаш фактически произвел обыск у Крофтов. Какая нелепость!

Они перешли в кухню, где в ожидании гостей уже были расставлены блюда с закусками. Бен налил Кларе бокал красного вина и уселся рядом с ней.

— О чем вы говорили?

— Так, ни о чем. — Клара мягко улыбнулась в ответ. — Руфь сказала, что Гамаш произвел обыск в доме у Крофтов. Это правда?

— Разве он не поделился с тобой этой новостью? — презрительно фыркнул с другого конца стола Питер.

— О да, переполох поднялся изрядный, — подхватил Оливье, пытаясь не обращать внимания на то, как Питер, демонстрируя дурное воспитание, стряхивает еду с сервировочной ложки ему на тарелку. — Они перевернули все вверх дном и, очевидно, что-то нашли.

— Но они же не собираются арестовывать Маттью, а? — недоверчиво поинтересовалась Клара. Вилка, которую она подносила ко рту, замерла на полпути.

— Неужели Маттью мог убить Джейн? — спросил Бен, передавая по кругу блюдо с говядиной под соусом чили. Он не обращался ни к кому конкретно, но так уж вышло, что инстинктивно и естественно повернулся к Питеру.

— Я не верю в это, — заявил Оливье, когда Питер не ответил.

— Почему нет? — И снова Бен повернулся к Питеру. — Несчастные случаи происходят не так уж редко.

— Верно, — согласился Питер. — Только, я думаю, он сразу бы откровенно признался.

— Но ведь это не было обычной ошибкой. Думаю, что любой на его месте отреагировал бы самым естественным образом, то есть убежал.

— И ты тоже? — полюбопытствовала Мирна.

— Пожалуй, — протянул Бен. — Я хочу сказать, что не уверен, как бы я поступил, если бы, скажем, бросил камень, а он попал кому-нибудь в голову и убил того человека. Да еще если бы никто этого не видел. Так могу ли я с уверенностью утверждать, что признался бы в содеянном? Не поймите меня неправильно, я очень хочу надеяться, что позвал бы на помощь и принял все, как есть. Но сегодня, сидя здесь и уверенно предрекая, как бы я повел себя? Нет. Я не буду знать ответа на этот вопрос, пока этого не произойдет на самом деле.

— Я думаю, ты поступил бы так, как нужно и должно, — негромко произнес Питер. Бен почувствовал, как у него перехватило горло. Подобные комплименты всегда вызывали у него слезы на глазах, повергая в глубокую неловкость.

— Вот мы снова и вернулись к тому, о чем говорили в пятницу вечером. Твоя цитата, Клара, — сказала Мирна. — Совесть и трусость — одно и то же.

— Это вообще-то сказал Оскар Уайльд. По сравнению со мной он большой циник. Думаю, для некоторых людей его высказывание вполне справедливо, но, к счастью, не для всех. Мне кажется, что у большинства имеются надежные и правильные моральные принципы. — Она услышала, как сидевшая слева Руфь презрительно фыркнула. — Просто иногда нужно время, чтобы прийти в себя, особенно после шока. Когда я пытаюсь взглянуть на это дело глазами старшего инспектора, все происходящее приобретает смысл и прекрасно укладывается в привычную схему. Маттью — опытный и отличный стрелок из лука. Он знал, что в округе водятся олени. У него была и возможность, и умение, и средство.

— Но почему бы тогда не признаться в том, что сделано? — пожелала узнать Мирна. — Естественно, я целиком и полностью согласна с тобой, Бен. Сначала, по вполне понятным причинам, Маттью мог убежать, но по прошествии некоторого времени разве он не признался бы в содеянном? Я не могла бы жить с грузом такой тайны.

— Тебе нужно постараться лучше хранить секреты, — посоветовал ей Габри.

— А я думаю, что это какой-то чужак, — предположил Бен. — Господь свидетель, в лесу их сейчас полным-полно. Все эти так называемые охотники из Торонто, Бостона и Монреаля палят в белый свет, как в копеечку.

— Но, — возразила Клара, обернувшись к нему, — откуда охотнику из Торонто знать, где нужно встать?

— Что ты имеешь в виду? Они просто идут в лес и становятся, где хотят. Здесь много ума не надо, вот почему охота привлекает так много идиотов.

— Но в данном случае охотник точно знал, где он должен встать. Сегодня днем я была в оленьей засидке, ну, вы знаете, позади старого здания школы, совсем рядом с тем местом, где убили Джейн. Я поднялась наверх и осмотрелась. Точно вам говорю, оттуда видна оленья тропа. Поэтому и засидку построили чуть ли не прямо над ней…

— Да, ее делал отец Маттью Крофта, — обронил Бен.

— Правда? — Клара на мгновение была сбита с толку. — А я не знала этого. А вы? — обратилась она ко всем сидящим за столом.

— О чем ты спрашивала? Я не слушала, — призналась Руфь.

— Тоже мне детектив, — ухмыльнулась Мирна.

— Отец Маттью построил засидку, — Клара разговаривала сама с собой. — Ладно, как бы там ни было, но Гамаш уверен, что ею давно не пользовались…

— Вообще-то охотники с луками не пользуются засидками. Они предназначены для тех, кто охотится с ружьем, — невыразительным голосом заметил Питер.

— И к чему ты клонишь? — Руфь явно теряла терпение, разговор уже наскучил ей.

— Чужак, незнакомый со здешними местами, который приехал сюда поохотиться издалека, не знал бы, как туда попасть.

Клара подождала, пока остальные сообразят, на что она намекает.

— Ты хочешь сказать, что тот, кто убил Джейн, был местным жителем? — воскликнул Оливье. До настоящего момента они исходили из предположения, что убийцей оказался чужак, пришлый охотник, который сбежал после несчастного случая. Но теперь оказалось, что они могли и ошибаться.

— Получается, это все-таки могло быть делом рук Маттью Крофта, — протянул Бен.

— Не думаю! — Клара бросилась грудью на амбразуру. — Те же самые факты, которые свидетельствуют против Маттью, говорят и в его защиту. Опытный стрелок из лука ни за что не убил бы человека по ошибке. Это как раз из разряда тех несчастных случаев, которые не могут с ним произойти. Стрелок из лука, стоящий рядом с оленьей тропой, оказался бы слишком близко. Он бы знал, олень к нему приближается или… или нет.

— Или Джейн, ты хотела сказать. — И так-то суровый и строгий голос Руфи сейчас звучал безжалостно и твердо, вызывая в памяти образы камней гигантского плато.

Клара нехотя кивнула.

— Ублюдок, — смачно выразилась Руфь. Габри взял ее за руку, желая успокоить, и впервые Руфь не отдернула ее.

На противоположной стороне стола Питер, отложив в сторону нож и вилку, уставился на Клару. Она не могла до конца понять, что выражал его взгляд. Во всяком случае, отнюдь не восхищение.

— Одна вещь сомнения не вызывает. Тот, кто убил Джейн, очень хорошо стреляет из лука, — сказала она. — Плохой стрелок в нее просто не попал бы.

— К несчастью, у нас полно отличных стрелков, — заявил Бен. — Благодаря Клубу любителей стрельбы из лука.

— Убийство! — выпалил Габри.

— Убийство, — подтвердила Клара.

— Но кто мог желать смерти Джейн? — спросила Мирна.

— Разве в таком случае речь обычно не идет о какой-либо выгоде? — Габри рассуждал вслух. — Деньги, власть…

— Выгода. Или попытка защитить и удержать то, что кто-то боится потерять, — заметила Мирна. Поначалу, прислушиваясь к разговору, она решила, что опечаленные друзья погибшей таким образом пытаются отвлечься от понесенной ими утраты, превратив убийство в нечто вроде игры на развитие интеллекта. Теперь она начала в этом сомневаться. — Если тому, что вам дорого, что-то угрожает, например семье, или наследству, или работе, или дому…

— Хватит, мы поняли, что ты имеешь в виду, — перебила ее Руфь.

— То можно убедить себя в том, что убийство оправдано.

— Выходит, если его совершил Маттью Крофт, — сказал Бен, — то он совершил это обдуманно и намеренно.

Сюзанна Крофт не поднимала глаз от своей тарелки. Остывшие и слипшиеся крошечные равиоли застыли вязкими комочками серого цвета в лужице густого и тоже холодного соуса. На краешке ее тарелки лежал один-единственный ломтик серого «чудо-хлеба», продающегося в уже нарезанном виде, со всеми возможными добавками полезных веществ. Впрочем, положила она его туда скорее от отчаяния, нежели по привычке. Она надеялась, что, может быть, тошнота отступит хотя бы ненадолго и она успеет откусить маленький кусочек.

Но это мерзкое ощущение, казалось, поселилось у нее в желудке навсегда.

Напротив нее Маттью выстроил свои мини-равиоли в форме маленькой и прямой, как стрела, дороги, по которой его вилка двигалась с неумолимостью шагающего экскаватора. Соус двумя маленькими озерцами расположился по обе стороны этой дороги. Первыми всегда ели дети, а то, что оставалось, доедал сначала Матт, а потом и Сюзанна. Она предпочитала думать, что так проявляется ее благородный материнский инстинкт, но в глубине души сознавала, что, скорее всего, просто стремилась обрести ореол мученицы, распределяя порции. Неписаный, но строго соблюдаемый контракт, который она заключила со своей семьей. Она принадлежала им целиком и полностью, душой и телом.

Филипп сидел рядом с Маттью на своем обычном месте. Его тарелка была пуста, он проглотил все равиоли не разжевывая, а после подтер остатки соуса корочкой хлеба. Сюзанна уже собралась было поменяться с ним тарелками, отдать ему свою, полную, а себе взять его, но что-то остановило ее руку. Она взглянула на Филиппа, подключенного к MP3-плейеру. Глаза его были закрыты, а губы высокомерно и презрительно поджаты. Он приобрел эту привычку месяцев шесть назад. Сюзанна решила, что идея с обменом тарелками не самая удачная. В душе у нее зашевелилось какое-то непонятое пока чувство, которое подсказывало ей, что на самом деле сын ей не слишком нравится. Любит ли она его? Да, вероятно. Но вот насчет нравится…

Обычно, или, точнее говоря, по привычке, которой они обзавелись опять же месяцев шесть назад, Маттью и Сюзанне приходилось выдерживать настоящее сражение с Филиппом, чтобы заставить его снять наушники плейера. Маттью спорил с ним на английском, а Сюзанна убеждала его на французском, который был для нее родным. Филипп говорил на двух языках, принадлежал двум культурам и был в равной мере глух к обеим.

— Мы — одна семья, — горячился Маттью, — и N’SYNC[41] не приглашены к нам на ужин.

— Кто? — презрительно-небрежно обронил Филипп. — Это Эминем. — Как будто это имело какое-то значение. И Филипп бросил на Маттью взгляд, в котором не было ни гнева, ни раздражения. Он посмотрел на него, как на пустое место. С таким же успехом он мог разговаривать… с кем? Во всяком случае, не с холодильником. Похоже, у него сложились отличные отношения с холодильником, кроватью, телевизором и компьютером. Нет, он посмотрел на своего отца так, словно тот и был группой N’SYNC. Пройденным этапом. Выброшенной за ненадобностью вещью. Никем и ничем.

Как правило, Филипп все-таки соглашался снять свой плейер в обмен на еду. Но сегодня вечером все было по-другому. Сегодня вечером и отец, и мать были рады тому, что он надел наушники и отключился от происходящего. Он ел жадно, словно это было лучшим блюдом, какое ему когда-либо доводилось пробовать. Сюзанна даже испытала легкий укол обиды и негодования. Каждый вечер она трудилась не покладая рук, чтобы подать им настоящий домашний ужин. Но сегодня ее хватило лишь на то, чтобы достать две банки консервов из неприкосновенного запаса, открыть их и разогреть. И сегодня вечером Филипп проглотил эти равиоли с таким видом, как если бы это был самый что ни на есть изысканный деликатес. Она снова посмотрела на сына, и ей вдруг пришла в голову мысль, а не сделал ли он это специально, только ради того, чтобы оскорбить ее.

Маттью склонился еще ниже над тарелкой и подровнял дорожку из равиоли. Каждый крошечный выступ квадратного кусочка теста должен был совпасть со столь же крошечной впадинкой на противоположной стороне. Иначе… Иначе Вселенная вспыхнет адским пламенем, их плоть закипит и разлетится во все стороны горячими ошметками, а он будет сидеть и смотреть, как у него на глазах гибнет семья, гибнет за несколько миллисекунд до его собственной ужасной смерти. Оказывается, очень многое было поставлено на равиоли производства компании Chef Boyardee.

Он поднял голову и увидел, что его жена смотрит на него. Ее буквально загипнотизировала точность его движений. Застрявших на заикании десятичной запятой. Ему вдруг вспомнилась эта строка. Она всегда ему нравилась, с того самого момента, как он прочел ее в гостях у мисс Нил. Это была строка из «Рождественской оратории» Одена. Она обожала этого поэта. Ей нравилось даже это его неуклюжее и странное произведение. И она понимала его. Что касается его самого, то он с трудом продрался сквозь нагромождение слов и образов только из уважения к мисс Нил. Но оно совершенно ему не понравилось. Если не считать этой строчки. Он не знал, почему она выделялась из бесчисленного множества других строк и строф в этом эпическом произведении. Он даже не понимал, что она означает. До сегодняшнего дня. А теперь и он тоже застрял на заикании десятичной запятой. В этой фразе сосредоточился и уместился весь его мир. Поднять голову означало взглянуть в лицо беде. А он не был к этому готов.

Он знал, что принесет завтрашний день. Он уже давно понял, что неумолимо приближается к нему. Он ждал, пока оно подойдет совсем близко, ждал, не надеясь на спасение или на чудо.

И вот оно оказалось рядом, на пороге их дома. Он взглянул на сына, своего маленького мальчика, который так разительно изменился за прошедшие несколько месяцев. Сначала они думали, что это наркотики. Его гнев, ухудшающиеся отметки в школе, его отказ от всего, что он любил раньше, от футбола, кино, от группы N’SYNC. И от своих родителей. В особенности от него, Маттью сердцем чувствовал это. По какой-то причине ярость Филиппа была направлена на него. Маттью не раз думал о том, какие мысли скрываются за этим эйфористическим выражением лица. А может, Филипп просто знал, что неизбежно грядет, и с радостью предвкушал это?

Маттью вновь принялся за равиоли, выравнивая их — как раз вовремя, чтобы не позволить своему миру развалиться на куски.

Каждый раз, когда звонил телефон, активность в комнате для совещаний замирала. А он звонил часто. Офицеры докладывали один за другим. Перезванивали владельцы магазинов, соседи, чинуши-бюрократы.

Старый вокзал Канадских железных дорог идеально подошел для их цели. Полицейским вместе с членами добровольной пожарной дружины пришлось изрядно потрудиться, чтобы расчистить место в центре того, что некогда было залом ожидания. Сверкающие, покрытые лаком деревянные панели закрывали четверть стены, на них висели плакаты с правилами поведения при пожаре и тушения оного, а также портреты прошлых лауреатов Литературной премии генерал-губернатора, позволяя догадаться, кто теперь занимает пост начальника добровольной пожарной дружины. Офицеры Сюртэ аккуратно сняли их, свернули и повесили на их место диаграммы хода расследования, карты и списки подозреваемых. Так что теперь зал старого вокзала ничем не отличался от любой другой комнаты для совещаний. Это место, кажется, давно привыкло к ожиданию. Некогда в нем сидели сотни, тысячи пассажиров, сидели и ждали. Ждали поездов. Которые должны были увезти их самих или доставить сюда их любимых и друзей. И сейчас мужчины и женщины снова сидели здесь и ждали. На этот раз они ждали отчета из лаборатории в Монреале. Отчета, который позволит им отправиться домой. Отчета, который уничтожит Крофтов. Гамаш поднялся, якобы для того, чтобы размяться, и принялся расхаживать взад и вперед. Когда шефа снедало нетерпение, он всегда ходил, держа руки за спиной, наклонив голову и глядя себе под ноги. И в то время как остальные члены его бригады делали вид, что работают на телефонах, собирая информацию, старший инспектор Гамаш ходил вокруг медленной, размеренной походкой. Неспешно, невозмутимо. Без остановки.

В это утро Гамаш поднялся еще до восхода солнца. Маленький дорожный будильник показывал 5:55. Он всегда испытывал восторг, когда часы показывали одинаковые цифры. Часом позже, одевшись потеплее, он спускался на цыпочках по лестнице к передней двери гостиницы, когда вдруг расслышал шум в кухне.

— Bon jour, М. L’Inspecteur[42], — приветствовал его Габри, выходя на свет в темно-пурпурном купальном халате, пушистых шлепанцах и с термосом в руках. — Я подумал, что, может быть, вы захотите взять с собой в дорогу cafe au lait.

Гамаш готов был расцеловать его.

— И еще, — Габри жестом фокусника извлек из-за спины бумажный пакет, — парочку рогаликов.

Гамаш готов был жениться на нем.

— Merci, infiniment, patron[43].

Через несколько минут Арман Гамаш устроился на покрытой инеем деревянной скамейке на деревенской площади. Целых полчаса он сидел в атмосфере мирного, спокойного,

неяркого утра, глядя, как небо постепенно меняет свой цвет. Черный превратился в темно-синий, потом к нему добавилась полоска золотистого оттенка. Метеорологи наконец-то угадали. Рассвет предвещал ясный, чистый, бодрящий и морозный день. Деревня просыпалась. В окнах один за другим загорались огни. Эти несколько минут были поразительно мирными и безмятежными, и Гамаш ценил каждое мгновение спокойствия, наливая крепкий и ароматный cafe au lait из термоса в металлическую крышечку и доставая из бумажного пакета поразительно вкусные рогалики, еще сохранившие тепло духовки.

Гамаш прихлебывал и жевал. Но главным образом он наблюдал.

Без десяти семь свет зажегся и в доме Бена Хедли. Спустя несколько минут во дворе, прихрамывая, появилась Дэйзи, лениво виляя хвостом. По собственному опыту Гамаш знал, что последним земным порывом у большинства собак будет лизнуть хозяину руку и завилять хвостом. Через оконное стекло Гамаш разглядел неясное движение в доме, пока Бен готовил завтрак.

Гамаш ждал.

Деревня оживала, и к семи тридцати большая часть домов стряхнула остатки сна. Из коттеджа Морроу выпустили Люси, и она бродила вокруг, принюхиваясь и приглядываясь. Она задрала морду, потянула ноздрями воздух, медленно повернулась и пошла, потом затрусила и наконец помчалась через лес по тропинке к своему дому. К своей матери. Гамаш смотрел, как мелькнул и исчез среди кленов и вишен золотистый хвост, и чувствовал, что сердце у него разрывается от жалости. Через несколько минут на крыльце появилась Клара и позвала Люси. Донесся несчастный, одинокий лай. Гамаш увидел, как Клара углубилась в лес и через мгновение вернулась. За ней, опустив голову, медленно плелась Люси. Хвост ее понуро повис.

Прошедшую ночь Клара спала вполглаза, скорее, дремала, просыпаясь каждый час от внезапной слабости, которая стало уже привычной. Утрата. Она больше не походила на пронзительный крик, превратившись в сдавленный стон, терзавший душу. Они с Питером снова разговорились, когда мыли тарелки на кухне, пока остальные сидели в гостиной, обсуждая вероятность того, что Джейн все-таки убили.

— Прости меня, — извинилась Клара, держа посудное полотенце и принимая из рук Питера теплые мокрые тарелки. — Мне следовало сразу же рассказать тебе о разговоре с Гамашем.

— Почему же ты этого не сделала?

— Не знаю.

— На самом деле это очень плохо, Клара. Не значит ли это, что ты мне не доверяешь?

Он впился взглядом в ее лицо, его льдисто-голубые глаза оставались напряженными и холодными. Она понимала, что должна рассказать ему все, должна рассказать, как сильно его любит, доверяет ему и нуждается в нем. Но что-то удержало ее. И вот снова. Повисла тишина. Воцарилось молчание. Что-то опять осталось недосказанным. «Неужели так все и начинается?» — думала Клара. Неужели так и возникает пропасть между двумя людьми, заполненная не комфортом, уютом и близостью, а недосказанностью и многословием?

Вот и сейчас ее возлюбленный ушел в себя, закрылся на замок. Превратился в камень. Неподвижный и холодный.

Именно в это время в кухню и вошел Бен, застав их в момент более интимный, чем сексуальная близость. Их гнев и боль проступили и стали видны невооруженным глазом. Бен, запинаясь, промямлил нечто невразумительное и, пятясь, сбежал из кухни, причем у него был вид ребенка, заставшего родителей за каким-то постыдным занятием.

В ту ночь, после того как гости разошлись, Клара произнесла слова, которые, она знала, страстно жаждал услышать Питер. Она сказала, что полностью доверяет ему и очень его любит. Сказала, что сожалеет о том, что произошло между ними и что она очень благодарна ему за терпение, которое он проявил, когда она так страдала от боли, вызванной гибелью Джейн. И еще она попросила у него прощения. И он простил ее. А потом они лежали обнявшись, пока их дыхание, слившись воедино, не стало глубоким и ровным.

Но что-то все равно осталось недосказанным.

На следующее утро Клара поднялась ни свет ни заря, выпустила Люси на улицу и принялась печь Питеру блины с кленовым сиропом и беконом. Запах жареной канадской ветчины и свежего кофе разбудил Питера. Лежа в кровати, он решил, что постарается забыть тяжелое ощущение, которое испытал накануне. Но он лишний раз убедился, что чувства — слишком опасная штука, чтобы выставлять их напоказ. Он принял душ, надел свежую рубашку и с видом непринужденного веселья сошел вниз.

— Как ты думаешь, когда Иоланда въедет в свой новый дом? — поинтересовалась Клара за завтраком.

— Наверное, после того как будет оглашено завещание. Через несколько дней, может, через неделю.

— До сих пор не могу поверить, что Джейн оставила свой дом Иоланде. Она ведь прекрасно знала, как я ее ненавижу.

— Возможно, дело вовсе не в тебе, Клара.

«Все может быть. Как может быть и то, — подумала Клара, — что он до сих пор обижается на меня».

— Я наблюдала за Иоландой последние пару дней. Она потихоньку перетаскивает свои вещи в дом Джейн.

Питер молча пожал плечами. Он начал уставать от необходимости постоянно утешать и успокаивать Клару.

— Разве Джейн не оставила нового завещания? — не успокаивалась она.

— Не припомню такого. — Питер знал Клару достаточно хорошо и понимал, что она пустилась на хитрость, чтобы отвлечь его от мыслей об обиде и склонить на свою сторону. Но он отказался играть в ее игру.

— Нет, правда, — заявила Клара. — Если мне не изменяет память, после того как Тиммер поставили окончательный диагноз и она поняла, что это конец, они обе завели речь о том, что нужно пересмотреть завещания. Я совершенно уверена, что Джейн и Тиммер были у этого нотариуса в Уильямсбурге. Как же ее звали? Ну, ты знаешь ее. Она тогда только-только родила ребенка. И училась со мной в одном классе.

— Если бы Джейн составила новое завещание, полиция знала бы об этом. Это их работа.

Гамаш поднялся со скамейки. Он увидел то, что ему было нужно. То, о чем он подозревал. Делать определенные выводы было еще рано, но он набрел на кое-какие интересные предположения. Так бывало всегда, когда ему приходилось иметь дело с ложью. А сейчас, пока дневные заботы не захлестнули его с головой, он решил, что стоит еще раз взглянуть на засидку. На этот раз карабкаться наверх он не собирался. Он шагал через площадь, и схваченная ночным морозцем трава хрустела у него под ногами. Он поднялся на холм, миновал старое здание школы и углубился в лес. И вот он снова стоит у дерева. После первого и, как он надеялся, последнего посещения засидки, ему было совершенно ясно, что убийца не пользовался ею. Но тем не менее…

— Пиф-паф. Вы убиты.

Гамаш резко обернулся, но узнал голос и его обладателя еще до того, как увидел его самого.

— Я не заметил вас, Жан Ги. Вы хитрец. Пожалуй, мне придется повесить вам на шею колокольчик. Знаете, какой носят коровы.

— Я больше не буду.

Нечасто ему удавалось захватить шефа врасплох. Но Бювуар немного волновался. Что будет, если он подкрадется незамеченным к Гамашу, а у того случится сердечный приступ? Какое уж тут удовольствие! Но он все равно беспокоился о старшем инспекторе. Рассудок, подсказки которого он обычно принимал безоговорочно, говорил, что все это ерунда. Старший инспектор весил чуточку больше, чем следовало, ему уже перевалило за пятьдесят, но это же можно сказать о многих людях, которые прекрасно обходились без помощи Бювуара. Однако работа у старшего инспектора была столь напряженной, что запросто могла свалить и слона. И еще он не щадил себя. Но, откровенно говоря, по большей части Жан Ги Бювуар не мог объяснить свои чувства. Он просто не хотел потерять старшего инспектора.

Гамаш хлопнул его по плечу и предложил угостить остатками cafe au lait из термоса, но Бювуар отказался — он только что позавтракал в гостинице.

— У вас был поздний завтрак, вы хотите сказать?

— М-м. Яйца по-бенедиктински, рогалики, домашний джем. — Бювуар посмотрел на смятый бумажный пакет в руке Гамаша. — Тихий ужас! Вам повезло, что вы лишились этого удовольствия. Николь все еще там. Она спустилась после меня, но села за отдельный столик. Странная девушка.

— Женщина, Жан Ги.

Бювуар только фыркнул в ответ. Он ненавидел политкор-ректность Гамаша. Старший инспектор улыбнулся.

— Это не то, о чем вы подумали. — Он угадал причину недовольного фырканья своего заместителя. — Неужели вы не понимаете? Она хочет, чтобы мы видели в ней маленькую девочку, ребенка, с которым нужно обращаться очень бережно.

— Если это так, то она — испорченный и избалованный ребенок. У меня от нее мурашки бегут по телу.

— Смотрите не ошибитесь на ее счет. Она хитрая и злопамятная особа. Обращайтесь с ней так, как обращаетесь с любым другим агентом. Эго научит ее держать себя в руках.

— Зачем она вообще нам нужна? От нее же никакого толка.

— Вчера она выступила с очень дельным обоснованием того, что Филипп Крофт и есть тот убийца, которого мы ищем.

— Да, это так, но она очень опасная личность.

— Опасная, Жан Ги?

— Не в физическом плане. Она не достанет револьвер, чтобы перестрелять нас. Может быть.

— Что вы такое говорите! Надеюсь, один из нас наверняка прикончит ее до того, как она уничтожит всех нас. — Гамаш улыбнулся.

— А я надеюсь на то, что этим человеком окажусь я. Она опасна, потому что сеет распри и разногласия.

— Да. Здесь вы, несомненно, правы. Я уже думал об этом. Когда она заехала за мной к нам домой в воскресенье утром, то произвела на меня хорошее впечатление. Она вела себя уважительно, была сдержанна и рассудительна. Когда я задавал ей вопрос, она отвечала на него основательно и подробно, но при этом не стремилась произвести на меня впечатление. И знаете, тогда я даже подумал, что нам удалось заполучить победителя.

— Она даже привезла вам кофе и пончики, не так ли?

— Бриоши, если быть точным. И я едва не произвел ее в сержанты прямо на месте, в ее же машине.

— Именно так я стал инспектором. Тот эклер вывел меня наверх. Но с Николь явно что-то произошло с того момента, как она прибыла сюда.

— Я могу лишь предположить, что, встретившись с остальными членами бригады, она раскрылась и обнажила свое подлинное лицо. Такое иногда случается с людьми определенного сорта. Один на один они великолепны. Лидеры индивидуальных видов спорта. Но введите их в состав команды, и они преображаются, становясь просто невыносимыми. Мне кажется, именно такова Николь — она соперничает с остальными офицерами, тогда как ей следует сотрудничать с ними.

— Думаю, она отчаянно пытается проявить себя с самой лучшей стороны и жаждет вашего одобрения. В то же время любой совет она воспринимает как критику, а любую критику — как катастрофу.

— Вообще-то, и вечер у нее тоже выдался не из легких. — Гамаш пересказал ему свой разговор с Николь.

— Отправьте ее обратно, сэр. Вы сделали все, что могли. Составите мне компанию? — Бювуар начал карабкаться по лестнице наверх к засидке. — Замечательно! Настоящий домик на дереве.

Гамашу редко доводилось видеть Бювуара таким оживленным. И он чувствовал, что не существует причины, из-за которой это оживление должно было бы угаснуть.

— Я уже был там. Видите оленью тропу?

Вчера вечером он рассказал Бювуару о засидке и посоветовал ему взять оттуда образцы для экспертизы. Но он никак не рассчитывал встретить инспектора в такой ранний час.

— Mais oui[44]. Отсюда, сверху, ее нельзя не заметить. Впрочем, вчера вечером мне в голову пришла одна очень интересная мысль. — Бювуар глядел на него сверху вниз.

«О боже, мне все-таки придется лезть туда», — подумал Гамаш. Ухватившись за скользкие деревянные дощечки, он начал подниматься. Взобравшись на платформу, прислонился спиной к шершавому стволу и обеими руками вцепился в ограждение.

— Дурь.

— Прошу прощения? — На секунду Гамашу показалось, что Бювуар узнал его тайну и назвал его…

— Мэри Джейн. Марихуана. Сейчас собирают урожай не только тыкв. В округе наступила горячая пора сбора дури, наркотиков. Думаю, что Джейн Нил вполне могли убить сборщики травки после того, как она обнаружила их делянки. Она ведь гуляла по окрестностям, правильно? Господь свидетель, это занятие приносит миллиардные прибыли, и случается, что людей из-за них иногда убивают.

— В самом деле? — Гамаша заинтересовало и даже заинтриговало подобное предположение, если не считать одной детали. — Но ведь выращиванием конопли занимаются, главным образом, «Ангелы ада» и «Рок-машина», банды байкеров.

— Вы правы. Эта территория как раз и находится под контролем «Ангелов ада». Не хотелось бы мне иметь с ними дело! Как вы думаете, нам удастся перевести Николь в отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков?

— Сосредоточьтесь, Бювуар. Джейн Нил убили стрелой, которой уже исполнилось лет сорок, не меньше. Когда вы последний раз видели байкера с луком и стрелами?

Старший инспектор попал в точку, Бювуар об этом как-то не подумал. Он был рад, что заговорил с шефом о своей гипотезе именно здесь, в засидке, парившей над землей, а не в переполненной комнате для совещаний. Гамаш, вцепившись в ограждение, раздумывал о том, как будет спускаться, если ему срочно захочется в туалет. Бювуар перекинул ногу через край платформы, нащупал ступеньку лестницы и полез вниз. Гамаш мысленно произнес коротенькую молитву, медленно приблизился к краю и опустил ногу вниз, не чувствуя под собой ничего, кроме пустоты. Чья-то рука схватила его за лодыжку и направила ногу к первой ступеньке.

— Даже вам время от времени не помешает помощь. — Бювуар взглянул на него снизу вверх и принялся поспешно спускаться с дерева.

— Отлично, давайте послушаем, что у нас есть, — спустя несколько минут призвал собравшихся к порядку Бювуар. — Лакост, вы первая.

— Маттью Крофт. Тридцать восемь лет, — начала она, вынув ручку изо рта. — Руководитель отделения дорожного строительства и эксплуатации в округе Сен-Реми. Я разговаривала с окружным управляющим, и тот, по его собственным словам, не может нахвалиться Крофтом. Честно говоря, я не слышала такой хвалебной оды в чей-либо адрес с тех самых пор, как прошла аттестацию.

Аудитория разразилась хохотом. Жан Ги Бювуар, который обычно проводил аттестации, отличался чрезвычайной скупостью на похвалы.

— Но один из уволенных рабочих подал на него жалобу. Он заявил, что Крофт избил его.

— Кто этот рабочий?

— Андрэ Маленфан. — Вновь раздался негромкий гул голосов. — Крофт выиграл дело, легко и без особых усилий. Маленфана вышвырнули вон. Но не раньше, чем эта история успела попасть на страницы местных газет. Мерзкая личность этот мужчина, доложу я вам. Идем дальше. Сюзанна Беланжер. Тоже тридцати восьми лет от роду. Замужем за Крофтом вот уже пятнадцать лет. Работает неполный день в фотокопировальной мастерской «Ли Репродуксьон Дуг» в Сен-Реми. Так, что еще у нас есть? — Лакост быстро просмотрела свои записи, проверяя, не упустила ли чего об этой женщине, которая вела тихий и незаметный образ жизни.

— Никаких арестов или приводов в полицию? — поинтересовалась Николь.

— Только один, по обвинению в убийстве пожилой женщины в прошлом году.

Николь недовольно скривилась.

— Что у нас есть на Филиппа?

— Ему четырнадцать лет, учится в девятом классе. До прошлого Рождества в табеле стояли одни «четверки» и «пятерки». Но потом что-то произошло. Его отметки стали ухудшаться, да и отношение к учебе изменилось. Я разговаривала с его классным руководителем. Она говорит, что не имеет ни малейшего понятия о том, что случилось. Может быть, всему виной наркотики. Возможно, проблемы дома. Она говорит, что четырнадцать лет — самый трудный возраст у подростков, они иногда ведут себя странно, вытворяют непонятно что. Она не показалась мне чрезмерно обеспокоенной.

— Он не состоит членом какой-нибудь школьной команды? — поинтересовался Гамаш.

— Играл в баскетбол и хоккей, хотя в этом семестре к баскетболу охладел совершенно.

— А команда лучников в школе есть?

— Да, сэр. Но он никогда не изъявлял желания вступить в нее.

— Отличная работа, — заключил Бювуар. — Николь, что вы выяснили насчет завещания?

Иветта Николь проконсультировалась со своим блокнотом. Или сделала вид, что консультируется. Она совсем забыла об этом. Хотя нет, не совсем так. Вчера ближе к вечеру она вспомнила о том, что ей было дано такое задание, но к тому времени уже раскрыла убийство, так что возня с завещанием показалась ей пустой тратой времени. Кроме того, она понятия не имела, как и где узнать о том, существует ли еще одно завещание, и у нее не было ни малейшего желания демонстрировать свое невежество этим так называемым коллегам, которые оказались пока что совершенно бесполезными.

— То завещание, что хранится у Стикли, самое последнее, — заявила Николь, глядя Бювуару прямо в глаза. Инспектор заколебался, но потом нехотя отвел взгляд.

Совещание шло своим чередом. В комнате постепенно нарастало напряжение. Все ждали, когда же наконец зазвонит телефон, притаившийся в крупной ладони Гамаша. Но тот молчал.

Джейн Нил, как явствовало из собранных сведений, пользовалась всеобщим уважением и стала учительницей по призванию. Она любила своих учеников и заботилась о них, хотя и ставила им время от времени «неуды». Ее личные финансы пребывали в полном порядке. Она была старостой церкви Святого Томаса и активным членом Союза Женщин Англиканской Церкви, устраивая и организовывая благотворительные распродажи и собрания. Она играла в бридж и считалась завзятым садоводом.

Утром в то злополучное воскресенье ее соседи не видели и не слышали ничего подозрительного.

«На Западном фронте без перемен», — думал Гамаш, слушая описание этой ничем не примечательной жизни. Мышление позволяло ему удивляться всякий раз, когда такая добрая душа отправлялась на небеса, а в мире все оставалось по-прежнему. Не надрывались церковные колокола. Не стенали олени и мыши. Не разверзалась земля. А жаль! Если бы он был Богом, то непременно сотворил бы нечто подобное. А вместо этого в официальном рапорте появится сухое сообщение: «Ее соседи не заметили ничего подозрительного».

Обсуждение закончилось, и члены бригады вернулись к своим телефонам и бумажной писанине. Арман Гамаш расхаживал по комнате. Позвонила Клара Морроу, чтобы сообщить, что засидку построил отец Маттью Крофта. Этот факт, учитывая возникшие подозрения, заслуживал внимания.

Сотовый телефон ожил в десять пятнадцать. Звонили из лаборатории.

Глава девятая

Тот день, когда к его дому подкатили полицейские автомобили, Маттью Крофт запомнил на всю оставшуюся жизнь. Часы на кухне показывали три минуты двенадцатого. Он ожидал их намного раньше. Ждал с семи часов сегодняшнего утра.

Каждую осень, когда наступала горячая пора домашней заготовки, к ним в гости заявлялась мать Сюзанны Марта с полной сумкой старых семейных рецептов. В течение следующих двух дней обе женщины занимались консервацией, и неизбежно наступал момент, когда Марта задавала сакраментальный вопрос: «С каких это пор огурцы стали называться пикулями?»

Поначалу он пытался честно ответить на него, как если бы она действительно не знала на него ответа. Но по мере того как шли годы, он понял, что ответа у него нет. Интересно, в какой же момент произошла перемена? Иногда она случается внезапно. Как будто наступает некий момент истины, мы удивленно восклицаем «Ага!» и понимаем, что произошло. Но по большей части она происходит постепенно…

В течение четырех часов, пока длилось ожидание, Маттью не находил себе места, снова и снова возвращаясь мыслями к происшедшему. Когда же нарушился обычный и правильный порядок вещей? Но и на этот вопрос он тоже не находил ответа.

— Доброе утро, мистер Крофт.

Старший инспектор Гамаш выглядел спокойным и невозмутимым. Рядом с ним стоял Жан Ги Бювуар, возле была женщина-офицер, а немного позади переминался с ноги на ногу мужчина, с которым Маттью еще не встречался. Средних лет, в костюме с галстуком, в коротко стриженных волосах пробивается седина. Гамаш проследил за взглядом Крофта.

— Это Клод Гиметт из окружной адвокатуры. Получены результаты лабораторных исследований вашего лука и стрел. Мы можем войти?

Крофт сделал шаг в сторону, и они вошли в его дом. Он инстинктивно провел их в кухню.

— Мы были бы благодарны, если бы вы попросили супругу немедленно присоединиться к нам.

Крофт кивнул и отправился наверх. Сюзанна сидела на краю кровати. На то, чтобы одеться, у нее ушло все утро. Она машинально надевала что-то, потом, обессиленная, снова падала на кровать. Наконец, примерно час назад, мучительный процесс облачения завершился. В целом она выглядела отлично, но на лицо было страшно смотреть, и с этим ничего нельзя было поделать.

Сюзанна пробовала молиться, но оказалось, что она забыла, как это делается. Вместо молитвы она как заведенная повторяла единственные слова, которые смогла вспомнить:

Когда Филипп был маленьким, она читала ему эти стихи, но сейчас не могла вспомнить остальные строки. Наверное, это было очень важно, пусть даже она забыла молитву. Это было очень важно. Это доказывало, что она была хорошей матерью. Это доказывало, что она любила своих детей. «Это доказывало, — прозвучал тоненький детский голосок у нее в голове, — что ты ни в чем не виновата». Но она никак не могла вспомнить продолжение колыбельной. Так что, скорее всего, она все-таки была виновата.

— Они здесь, — сказал Маттью, останавливаясь в дверях. — Они хотят, чтобы ты спустилась вниз.

Когда она вошла в кухню в сопровождении Маттью, Гамаш поднялся с места и пожал ей руку. Она опустилась на предложенный стул, словно была гостьей в своем доме. В своей кухне.

— Мы получили результаты лабораторных исследований, — не стал терять времени Гамаш. С его стороны было бы жестоко оттягивать неизбежное. — На луке, который мы нашли у вас в подвале, кровь Джейн Нил. Она также обнаружена на одежде, принадлежащей Филиппу. Наконечник стрелы подходит к ране. Перья, обрывки которых найдены в ране, аналогичны тем, которыми оперены стрелы в старом колчане. Мы считаем, что ваш сын случайно убил Джейн Нил.

Вот и все. Это конец.

— Что теперь с ним будет? — спросил Маттью, прекрасно понимая, что проиграл самую важную битву в своей жизни.

— Я хотел бы побеседовать с ним, — вступил в разговор мэтр Гиметт. — Моя работа заключается в том, чтобы представлять его интересы. Я приехал сюда с полицейскими, но я не работаю на них. Адвокатура провинции Квебек независима и не подчиняется полиции. В сущности, я работаю на Филиппа.

— Понимаю, — пробормотал Маттью. — Вы арестуете его и посадите в тюрьму?

— В машине по пути сюда мы говорили об этом. Старший инспектор Гамаш не намерен обвинять Филиппа в непредумышленном убийстве.

— И все-таки, что теперь с ним будет? — снова спросил Маттью.

— Его доставят в полицейский участок в Сен-Реми, и там ему будет предъявлено обвинение в нанесении ущерба. — Брови Маттью удивленно взлетели на лоб. Если бы он только знал, что ему будет предъявлено обвинение в нанесении ущерба, его собственные детство и юность могли бы быть совсем другими. Как и сын, он всегда был смутьяном, постоянно наносившим ущерб. Сейчас это можно было воспринимать буквально.

— Но он же совсем еще ребенок! — взмолилась Сюзанна, чувствуя, что должна хоть что-то сказать в защиту сына.

— Ему четырнадцать лет. Он достаточно взрослый, чтобы разбираться в том, что хорошо, а что плохо, — возразил Гамаш негромко, но твердо. — Ему следует знать, что когда он делает что-либо плохое, пусть даже ненамеренно, то должен отвечать за свои поступки. Филипп был среди мальчишек, которые швыряли навозом в месье Дюбуа и месье Брюле?

Столь неожиданный поворот в разговоре, похоже, заставил Маттью прийти в себя.

— Да. Он вернулся домой и хвастался этим. — Маттью вспомнил, как смотрел на своего мальчика, стоявшего на кухне, и думал о том, что совершенно не знает его.

— Вы уверены? Мне известно, что мисс Нил называла три имени, в том числе и Филиппа, но ведь она могла ошибиться. По крайней мере, в отношении одного из них.

— Правда? — переспросила Сюзанна, и на мгновение надежда вновь ожила в ее глазах, но затем она вспомнила, что это уже не имеет никакого значения. Несколько дней назад ее приводила в ужас мысль о том, что сын оказался способен на такой поступок, да еще и был пойман на горячем. Теперь все это выглядело мелким и незначительным по сравнению с тем, что он натворил снова.

— Могу я видеть его? — спросил мэтр Гиметт. — Только я и инспектор Гамаш.

Маттью колебался.

— Помните, мистер Крофт, я не работаю на полицию.

На самом деле у Крофта не было выбора, и он это знал. Он отвел их наверх и постучал в дверь. Ответа не последовало. Он постучал еще раз. Изнутри по-прежнему не доносилось ни звука. Он положил руку на дверную ручку, потом убрал ее и снова постучал, на этот раз окликая сына по имени. Гамаш с интересом наблюдал за происходящим. Наконец он не выдержал, шагнул вперед, повернул ручку двери и вошел в комнату.

Филипп сидел спиной к двери и покачивал головой. Даже от порога Гамаш слышал тоненький, с металлическим лязгом, писк музыки из наушников. Филипп был в повседневной одежде — просторной толстовке и мешковатых брюках. Стены комнаты были заклеены постерами рок- и рэп-групп, представленных исключительно нахальными молодыми людьми. Из-под постеров кое-где робко проглядывали обои. Маленькие хоккеисты в красных свитерах команды «Монреаль канадиенс».

Гиметт тронул Филиппа за плечо. Он открыл глаза и метнул на них взгляд, исполненный такой ненависти и отвращения, что мужчины отшатнулись. Потом это выражение исчезло. Филипп снова сделал неверный выбор, и не в первый раз.

— Что вам нужно?

— Филипп, я Клод Гиметт из адвокатуры, а это старший инспектор Гамаш из Сюртэ, Службы общественной безопасности.

Гамаш ожидал увидеть испуганного мальчугана, а страх, как ему было известно, может принимать разные формы. Чаще всего он выражается в виде агрессии. Люди, которые сердились и гневались, почти всегда были напуганы. Дерзость, слезы, напускное спокойствие, и при этом глаза и руки, которые не находят покоя. Что-то всегда выдавало скрытый страх. Но непохоже было, что Филипп Крофт боялся. Он выглядел… Кем? Триумфатором.

— Ну?

— Мы здесь потому, что расследуем гибель Джейн Нил.

— Ага. Я слышал об этом. А при чем тут я?

— Мы думаем, что это сделал ты, Филипп.

— Да? А почему вы так думаете?

— Потому что на луке, который мы нашли в вашем подвале, была ее кровь и твои отпечатки. Ее кровь обнаружена и на некоторых предметах твоей одежды.

— И все?

— На твоем велосипеде тоже найдена кровь. Кровь мисс Нил.

Филипп выглядел чрезвычайно довольным собой.

— Я не делал этого.

— А как ты объяснишь все это? — спросил у него Гамаш.

— А вы?

Гамаш сел.

— Хочешь послушать? Хорошо, я расскажу тебе, как, по моему мнению, все произошло. В то воскресенье ты вышел из дома с утра пораньше. Что-то вынудило тебя взять с собой старый лук и стрелы и поехать на велосипеде к тому месту. Нам известно, что там обычно охотился твой дедушка. Он даже соорудил засидку на старом клене, правильно?

Филипп продолжал молча смотреть на него. «Или, точнее, сквозь меня», — подумал Гамаш.

— Но потом что-то произошло. Или у тебя устала рука и стрела сорвалась по ошибке, случайно, или же ты выстрелил намеренно, думая, что это олень. В любом случае последствия оказались фатальными. Что было дальше, Филипп?

Гамаш смотрел и ждал, как и мэтр Гиметт. Но Филипп оставался невозмутимым, лицо его ничего не выражало. Он словно нехотя выслушивал историю, которая не имела к нему никакого отношения. Потом он приподнял брови и улыбнулся.

— Продолжайте. Это становится интересным. Итак, старушка откинула копыта, а я, предполагается, должен быть сам не свой от горя? Но ведь меня там не было, помните?

— Я забыл об этом, — проронил Гамаш. — С твоего позволения, я продолжу. Ты умный парень. — Услышав эти слова, Филипп нахмурился. Ему явно не нравилось покровительственное к себе отношение. — Ты сразу понял, что она мертва. Ты стал искать стрелу и нашел ее, испачкав в крови руки и одежду. Потом вернулся домой и спрятал лук и стрелы в подвале. Но мать заметила пятна у тебя на одежде и поинтересовалась, что это такое и откуда они взялись. Ты, вероятно, сочинил какую-нибудь историю. Но она нашла в подвале лук и стрелы. Узнав, что случилось с Джейн Нил, она сложила два и два. Она сожгла стрелу, а лук не успела, потому что он был слишком велик, чтобы уместиться в печке.

— Послушайте, приятель. Я понимаю, вы уже в возрасте, поэтому я повторю еще раз, медленно. Меня там не было. Я никого не убивал. Comprends?[45]

— Тогда кто это сделал? — задал вопрос Гиметт.

— Давайте посмотрим, кто мог сделать это. А? Кто у нас в доме опытный и умелый охотник?

— Ты хочешь сказать, что мисс Нил убил твой отец? — упорствовал Гиметт.

— Вы что, полные идиоты? Конечно, это его рук дело.

— А как же быть с пятнами крови на велосипеде? И на твоей одежде? — недоуменно спросил Гиметт.

— Послушайте, давайте я расскажу, что произошло. Может, вам лучше записать мои слова?

Но Гамаш не поддался на грубость, продолжая молча внимательно разглядывать подростка.

— Отец вернулся домой в полном расстройстве. Перчатки у него были в крови. Я спустился посмотреть, может, ему надо помочь. Он обнял меня и схватил за руки, чтобы не упасть. Потом он дал мне этот чертов лук и стрелу и сказал, чтобы я отнес их в подвал. У меня зародились кое-какие подозрения.

— Что же именно? — продолжал допрос Гиметт.

— После охоты отец всегда мыл и приводил снаряжение в порядок. Так что его поведение показалось мне странным. И в кузове грузовичка не было оленя. И я просто сложил два и два и понял, что он кого-то убил.

Гиметт и Гамаш обменялись взглядами.

— Убирать подвал — моя обязанность, — продолжал Филипп. — Поэтому когда он сказал мне, чтобы я отнес эти проклятые штуки в подвал, то я подумал, уж не хочет ли он, ну, в общем, подставить меня. Но я все равно отнес их туда, а потом он начал на меня орать: «Тупой мальчишка, убери свой дурацкий велосипед с подъездной дорожки». Я не успел вымыть руки, а тут еще пришлось убирать велосипед. Вот так на него и попали пятна крови.

— Я бы хотел взглянуть на твою левую руку, если не возражаешь, — попросил Гамаш.

Гиметт повернулся к Филиппу.

— На твоем месте я бы не стал этого делать.

Филипп равнодушно пожал плечами и закатал свободный рукав, обнажив здоровенный фиолетовый синяк. Точную копию ушиба Бювуара.

— Как ты его заработал? — поинтересовался Гамаш.

— А как большинство мальчишек получают синяки?

— Ты упал? — снова настала очередь Гиметта задавать вопросы.

Филипп выразительно закатил глаза.

— Ну а как еще, по-вашему?

Гиметт пробормотал, и в голосе его прозвучала печаль:

— Это сделал твой отец.

— Верно, приятель.

— Он не мог так сказать. Не мог.

Маттью умолк, обессиленный и опустошенный. И тогда Сюзанна собралась с духом и запротестовала. Должно быть, они все не так поняли или не расслышали.

— Филипп не мог так сказать.

— Мы уверены в том, что слышали, миссис Крофт. Филипп говорит, что отец избивает его, и, боясь новых побоев, он помог Маттью скрыть следы преступления. Поэтому его одежда испачкана кровью, а отпечатки пальцев оказались на луке. Он говорит, что его отец убил Джейн Нил.

Клод Гиметт объяснял это им уже второй раз и по опыту знал, что ему придется повторить это еще неоднократно.

Не веря своим ушам, пораженный до глубины души Бювуар вдруг поймал взгляд Гамаша и заметил нечто, что ему редко доводилось видеть в глазах старшего инспектора. Гнев. Гамаш отвел глаза и уставился на Крофта. Слишком поздно Маттью сообразил, как жестоко он ошибался. Он — то думал, что то, что должно было уничтожить его дом и его семью, подкрадывалось к ним издалека. Ему и в голову не могло прийти, что этот ужас живет с ним бок о бок уже много лет.

— Он прав, — проронил Крофт. — Это я убил Джейн Нил.

Гамаш устало прикрыл глаза.

— Ох, Маттью, пожалуйста! Нет. Не говори так. — Сюзанна повернулась к остальным и железной хваткой вцепилась в руку Гамаша. — Остановите его. Он лжет.

— Я думаю, ваша супруга права, мистер Крофт. Я по-прежнему убежден, что мисс Нил убил Филипп.

— Вы ошибаетесь. Это сделал я. Все, что говорит Филипп, — правда.

— Включая его избиение?

Маттью уставился на носки своих ботинок и ничего не сказал.

— Вы поедете с нами в участок в Сен-Реми? — спросил Гамаш.

Бювуар, равно как и остальные, обратил внимание на то, что это была просьба, а не приказ. И уж во всяком случае, не арест.

— Да. — У Крофта, похоже, гора свалилась с плеч.

— Я поеду с вами, — заявила Сюзанна, вскакивая.

— А что будет с Филиппом? — напомпил Клод Гиметт.

Сюзане хотелось сказать: «Да ничего с ним не будет!», но она подавила готовый сорваться с губ крик и несколько раз глубоко вздохнула.

Гамаш выступил вперед и заговорил с нею негромко и спокойно:

— Ему только четырнадцать, и пусть он даже не показывает этого, но ему нужна мать.

Она заколебалась, потом нехотя кивнула головой, боясь снова сказать что-нибудь не то.

Гамаш знал, что страх может выражаться по-разному, но и мужество тоже.

Гамаш, Бювуар и Крофт сидели в маленькой комнате для допросов в полицейском участке в Сен-Реми. На металлическом столе, разделявшем их, стояла тарелка с бутербродами с ветчиной и несколько жестянок с прохладительными напитками. Крофт ни к чему не притронулся. Бювуар не мог больше терпеть муки голода и медленно, небрежным жестом, словно это не его желудок громко урчал, взял с тарелки бутерброд и лениво откусил кусочек.

— Расскажите нам о том, что произошло утром в прошлое воскресенье, — попросил Гамаш.

— Я встал, по своему обыкновению, рано. По воскресеньям Сюзанна позволяет себе поспать подольше. Я оставил для детей завтрак на кухонном столе и вышел. Чтобы поохотиться с луком.

— Вы говорили, что больше не охотитесь, — сказал Бювуар.

— Я солгал.

— А почему вы пошли именно в лес позади старого здания школы?

— Затрудняюсь ответить. Наверное, потому, что там всегда охотился мой отец.

— Ваш отец курил сигареты без фильтра и управлял своим домом так, словно это была мясо-молочная ферма. Вы этого не делаете, — заметил Гамаш. — Вы уже доказали, что не следуете слепо тем канонам, которым подчинялась жизнь вашего отца. Поэтому придумайте другую причину.

— Никакой другой причины не было. Был День Благодарения, и я заскучал по нему. Я взял его старый классический лук и его старые стрелы и отправился в его старые охотничьи угодья. Чтобы стать ближе к нему, оказаться рядом. Pointe finale[46].

— И что было дальше?

— Я услышал звук. Что-то двигалось по лесу, и я решил, что это олень. Оно приближалось медленно и осторожно. Чуть ли не на цыпочках. Именно так ходят олени. Поэтому я натянул лук и, как только передо мной возникла какая-то тень, спустил стрелу. В таких случаях медлить нельзя, потому что олени очень пугливы.

— Но это был не олень.

— Нет. Это была мисс Нил.

— Как она лежала?

Крофт встал и, широко раскрыв глаза, расставил ноги и развел в стороны руки.

— Что вы сделали?

— Я подбежал к ней, но было ясно, что она мертва. И я запаниковал. Начал искать лук, нашел его и побежал к грузовику. Забросил все в кузов и поехал домой.

— Что было потом?

Бювуар, исходя из собственного опыта, знал, что, в сущности, допрос подозреваемого всегда сводится к тому, что вы спрашиваете его: «И что было потом?» — и внимательно выслушиваете ответ. Весь фокус заключался в том, чтобы слушать и услышать.

— Не знаю.

— То есть?

— Я не могу припомнить ничего после того, как сел в грузовик и поехал домой. Но разве этого мало? Я убил мисс Нил. Это все, что вам нужно знать.

— Почему вы не пришли к нам и не рассказали о том, что произошло?

— Ну, в общем, я не думал, что вы сумеете раскопать так много. Я хочу сказать, в лесу полно охотников, и мне и в голову не пришло, что вы сумеете выйти на меня. А потом, когда вы меня нашли, мне стало жалко уничтожать старый отцовский лук. Это… ну, он как будто до сих пор живет с нами. А когда до меня дошло, что лучше его все-таки уничтожить, было уже поздно.

— Вы часто бьете своего сына?

Крофт поморщился, но ничего не сказал.

— Сегодня утром я сидел у вас на кухне и сказал, что мы думаем, будто это Филипп убил мисс Нил… — Гамаш наклонился вперед, его голова оказалась прямо над тарелкой с бутербродами. Он не сводил глаз с Крофта. — Почему вы не признались сразу, как только услышали это?

— Я растерялся.

— Перестаньте, мистер Крофт. Вы ждали нас. Вы знали, что покажут лабораторные исследования. А теперь вы хотите нас уверить, что собирались допустить, чтобы вашего сына арестовали за убийство, которое совершили вы? Не думаю, что вы на это способны.

— Вы понятия не имеете, на что я способен.

— Да, наверное, вы правы. Я имею в виду, что если вы можете избить собственного сына, то действительно способны на что угодно.

Ноздри у Крофта яростно раздувались. Он так плотно сжал губы, что они стали почти невидимыми. Гамаш заподозрил, что если Маттью действительно обладает буйным нравом, то сейчас мог бы запросто его ударить.

Они оставили Крофта ожидать в комнате для допросов.

— Что вы думаете об этом, Жан Ги? — поинтересовался Гамаш, когда они оказались в кабинете начальника участка.

— Не знаю, что и думать, сэр. Совершил ли Крофт убийство? В рассказе Филиппа все сходится. Это вполне возможно.

— Мы не нашли следов крови Джейн Нил ни в грузовичке Крофта, ни в автомобиле миссис Крофт. И отпечатков его тоже нигде не было…

— Это так, но ведь Филипп говорит, что он был в перчатках, — перебил его Бювуар.

— В перчатках невозможно стрелять из лука.

— Он мог надеть их после того, как выстрелил и увидел, что наделал.

— Получается, у него хватило присутствия духа, чтобы надеть перчатки, но он не решился позвонить в полицию и признаться в том, что произошел несчастный случай? Нет. Теоретически это возможно. Но в реальной жизни такого не бывает.

— Не могу с вами согласиться, сэр. Вы постоянно подчеркиваете, что никто, в том числе и мы, не знает, что происходит за закрытыми дверями. Что на самом деле происходит в доме Крофта? Да, Маттью производит впечатление здравомыслящего и разумного человека, но мы с вами неоднократно убеждались, что именно таким выглядит насильник в глазах окружающих. У него просто нет другого выхода. Это его маскировка, маска, камуфляж. А в действительности Маттью Крофт может быть очень даже склонен к насилию. — Бювуар чувствовал себя крайне неловко, читая шефу лекцию о том, что сам узнал от него, но потом решил, что игра стоит свеч.

— А как же тогда общее собрание, на котором он нам так помог? — возразил Гамаш.

— Самоуверенность. Он сам признался, что ему и в голову не приходило, что мы можем вычислить его.

— Мне очень жаль, Жан Ги, но вы меня не убедили. Против него нет никаких улик. Одно лишь обвинение рассерженного подростка.

— Ага, если не считать, что это его сын, у которого синяки на теле.

— Вот именно. Особенно если учесть, что его синяк как две капли воды похож на ваш.

— Но ведь ему и до этого приходилось стрелять из лука. Крофт говорит, что такие синяки бывают у всех начинающих.

— Верно. Но Крофт утверждает, что уже пару лет как не охотится. Следовательно, с тех пор он, вероятнее всего, не ходил с сыном на охоту, — возразил Гамаш. — Для подростка два года — большой срок. Похоже, он подзабыл, как это делается. Поверьте мне, этот мальчуган стрелял из лука не раньше, чем пару дней назад.

Они столкнулись с проблемой, и оба знали это. Что делать с Маттью Крофтом?

— Я звонил в прокуратуру Крэнби, — сообщил Гамаш своему заместителю. — Они пообещали прислать кого-нибудь. Он должен скоро прибыть. Так что мы передадим ему бразды правления.

— Ей, если быть точным.

Бювуар кивнул на стеклянную дверь, за которой терпеливо ожидала разрешения войти женщина средних лет с портфелем в руке. Он поднялся со стула и пригласил ее в кабинет, в котором теперь уже не осталось свободного места.

— Мэтр Бриджит Коэн, — объявил Бювуар.

— Здравствуйте, мэтр Коэн. Уже почти час дня. Вы обедали?

— Я съела булочку по дороге сюда. Едва ли ее можно считать полноценным обедом.

Десять минут спустя они сидели в уютной закусочной напротив полицейского участка. Бювуар кратко обрисовал ситуацию мэтру Коэн. Она сразу же подметила все несуразности, вызывавшие сомнение и у них.

— Итак, подозреваемый, на которого указывают все улики, не признается в совершении преступления, а другой, против которого улик нет вообще, берет вину на себя. На первый взгляд кажется, что отец защищает сына. Тем не менее, старший инспектор, когда вы только приехали к ним домой, он, похоже, готов был позволить вам обвинить сына в убийстве.

— Вы правы.

— Что же заставило его изменить свое решение?

— Думаю, обвинения, выдвинутые против него сыном, потрясли Крофта и причинили ему сильную боль. Не думаю, что он мог предвидеть подобный поворот событий. Разумеется, мы может только гадать, но у меня сложилось впечатление, что когда-то это было очень счастливое семейство, чего нельзя сказать о них сейчас. После встречи и разговора с Филиппом я склоняюсь к мнению, что именно он виновник несчастья. Мне приходилось видеть такое. Рассерженный подросток управляет домом, потому что родители боятся его.

— Да, я тоже сталкивалась с такими вещами. Вы ведь не имеете в виду, что они боятся его в физическом смысле? — поинтересовалась Коэн.

— Нет. Скорее, в эмоциональном плане. Я думаю, Крофт признался в убийстве потому, что ему невыносимо сознавать, что должен думать о нем Филипп. Это был отчаянный, может быть, даже безумный поступок, направленный на то, чтобы вернуть себе любовь и уважение сына. Доказать Филиппу, что отец по-прежнему любит его. Кроме того, сюда примешивается еще и ощущение… постойте. — Мысленно Гамаш увидел лицо Крофта, сидевшего утром напротив него за кухонным столом. — Это было похоже на самоубийство. Отречение. Мне кажется, он не мог вынести боли от того, в чем обвинил его сын, поэтому и сдался. — Старший инспектор взглянул на своих собеседников и слабо улыбнулся. — Разумеется, это всего лишь мои домыслы. Но, во всяком случае, именно такое впечатление у меня сложилось. Сильный мужчина в конце концов сломался и поднял руки, сдаваясь. Он признается в совершении преступления, которого не совершал. Но такой уж он человек, этот Маттью Крофт. Сильный человек. Человек принципов. Он еще пожалеет о своем поступке, и скоро, надеюсь. Насколько я могу судить, Филипп очень зол и хорошо выдрессировал свое семейство, чтобы оно не осмеливалось перечить ему.

Гамаш вспомнил, как Крофт положил руку на дверную ручку, а потом отдернул ее. Старший инспектор был уверен, что однажды Филипп закатил своему отцу форменную истерику за то, что тот открыл дверь без разрешения, и Крофт хорошо усвоил этот урок.

— Но почему он так зол? — поинтересовался Бювуар.

— Почему злятся четырнадцатилетние подростки? — вопросом на вопрос ответила Коэн.

— Есть нормальный гнев, а есть такой, что отравляет все вокруг, захлестывая с головой всех, кто имел несчастье оказаться поблизости. Как кислота. — Бювуар рассказал ей об инциденте с навозом, в котором пострадали Оливье и Габри.

— Я не психолог, конечно, но, на мой взгляд, мальчикам нужна помощь.

— Согласен с вами, — сказал Гамаш. — Но Бювуар задал хороший вопрос. Почему так злится Филипп? Может быть, его оскорбили, с ним жестоко обращаются?

— Вполне может статься. Типичная реакция ребенка, подвергшегося жестокому обращению. Он начинает вести себя мило и заискивающе по отношению к обидчику и нападать на второго родителя. Но Филипп, такое впечатление, презирает обоих, в особенности отца. Это не укладывается в привычные рамки, но так тоже бывает, причем довольно часто. Уже и не припомню, сколько раз мне приходилось преследовать судебным порядком детей, которые убивали своих родителей за то, что те жестоко с ними обращались. В конце концов они решают отомстить. Хотя не все решаются на убийство.

— А не может ли быть так, что он пострадал от рук кого-то постороннего, а потом перенес свою злобу и обиду на отца?

Гамаш весьма кстати вспомнил вдруг о том, как Клара отзывалась о Бернаре Маленфане. Она сказала, что он драчун и хулиган и что мальчишки боятся его до смерти. Она даже заметила, что Филипп признался бы в совершении убийства, если бы это помогло ему избежать кулаков Бернара. Он поделился своими мыслями с Коэн.

— Вполне возможно. Мы только начинаем заниматься изучением вопроса о том, насколько жестокими и разрушительными могут быть хулиганы и их поведение. Филипп мог стать жертвой избиения и надругательства, и из-за этого он злится, ощущая собственное бессилие и слабость. Поэтому дома он может вести себя как тиран. Как ни банально и избито это звучит, но дом для него — знакомая, изученная реальность. Тот, кто подвергся агрессии, сам становится агрессором. Но мы не можем быть в этом уверены.

— Правильно, не можем. Пока. Но зато я уверен в том, что в нашем распоряжении нет улик, указывающих на причастность Крофта к гибели мисс Нил.

— Зато у нас есть его признание.

— Признание человека, который явно находится не в себе. Этого недостаточно. У нас должны быть железные доказательства. Иногда наша работа заключается в том, чтобы спасать людей от них самих.

— Инспектор Бювуар, а вы что думаете?

Вопрос поставил Бювуара именно в то положение, оказаться в котором ему вовсе не хотелось.

— Думаю, у нас есть причины рассмотреть вопрос о привлечении Маттью Крофта к ответственности за убийство Джейн Нил. — Произнося это, Бювуар смотрел на Гамаша.

Тот согласно кивал головой. — У нас есть показания Филиппа как очевидца, — продолжал Бювуар, — что вполне согласуется с обнаруженными уликами, и мы располагаем вескими косвенными уликами того, что убийство совершено опытным стрелком из лука, каковым Филипп не является. Крофт прекрасно описал нам место преступления, даже показал, как лежала Джейн Нил. И он знал об оленьей тропе. Всего этого, вкупе с признанием Крофта, должно хватить для того, чтобы выдвинуть против него обвинение.

Мэтр Коэн приступила к салату «Цезарь».

— Я поработаю над вашими отчетами и сегодня после обеда сообщу свое решение.

Когда мужчины возвращались в полицейский участок, Бювуар попытался извиниться перед Гамашем за то, что возражал ему.

— Дружище, не стоит обо мне волноваться, — рассмеялся Гамаш и обнял одной рукой Бювуара за плечи. — Я рад, что вы высказали свое мнение. А злюсь я оттого, что у вас чертовски сильная позиция. Вероятно, мэтр Коэн согласится с вашими доводами.

Гамаш оказался прав. Коэн позвонила из Крэнби в 3:30 пополудни и приказала Гамашу арестовать Крофта и предъявить ему обвинение в непредумышленном убийстве, а также в том, что он сбежал с места преступления, препятствовал установлению истины и уничтожил улики.

— Господи Иисусе, ей явно захотелось его крови! — в сердцах воскликнул Бювуар.

Гамаш кивнул и попросил своего заместителя на несколько минут оставить его одного в кабинете начальника участка. Бювуар удивился, но подчинился и вышел. Арман Гамаш набрал номер своего домашнего телефона, поговорил с Мари-Рене, а потом позвонил начальнику, суперинтенданту Бребефу.

— Арман, прекрати! Ты, должно быть, шутишь.

— Нет, суперинтендант. Я серьезен. Я не стану арестовывать Маттью Крофта.

— Послушай, теперь это уже не твоя забота. Тебе не нужно объяснять, как работает система. Мы проводим расследование, собираем улики и доказательства, предъявляем их прокураторе, и уж они там решают, против кого выдвинуть обвинение. Мы умываем руки. Ты получил распоряжение. Вот и выполняй его, ради всего святого!

— Маттью Крофт не убивал Джейн Нил. Нет никаких доказательств того, что он мог сделать это. У нас есть только обвинение его явно неуравновешенного сына и его собственное признание.

— Что же тебе еще нужно?

— Когда вы ловили серийного убийцу в Броссарде, то разве арестовывали всех, кто признавался в совершении преступлений?

— Это совсем другое дело, и ты прекрасно знаешь это.

— Я не знаю этого, суперинтендант. Те люди, которые признавались в убийствах… Ведь они страдали умственным расстройством и следовали каким-то своим маловразумительным и непонятным побуждениям, правильно?

— Правильно, — осторожно согласился Мишель Бребеф. Ему не нравился этот разговор, ему вообще очень не нравилось спорить с Гамашем. И не только потому, что они были друзьями. Гамаш был разумным и чутким человеком, и Бребефу было известно, что он всегда поступает так, как подсказывают ему интуиция и убеждения. «Но иногда он все-таки ошибается», — говорил себе Бребеф.

— Признание Крофта не может служить доказательством, оно вообще не имеет смысла. Я думаю, что для него это своеобразная форма самонаказания. Он растерян и страдает.

— Бедный малыш.

— Я, в общем-то, и не говорю, что его поведение благородно или привлекательно. Но по-человечески его понять можно. И только потому, что он умоляет о наказании, мы вовсе не обязаны идти ему навстречу.

— Какой же ты ханжа! Читаешь мне нотации о моральных принципах, которыми должны руководствоваться полицейские. Черт тебя возьми, я прекрасно знаю, в чем заключается наша работа! А вот ты хочешь быть полицейским, судьей и присяжным заседателем одновременно. Если Крофт невиновен, его освободят. Доверься системе, Арман.

— Да он даже не предстанет перед судом, если будет настаивать на своем нелепом и смехотворном признании. А если его впоследствии освободят, то мы-то с вами знаем, что случается с людьми, арестованными за совершение преступления. Особенно тяжкого преступления. Он будет носить клеймо преступника до конца дней своих. И неважно, виновен он или нет. Мы нанесем Маттью Крофту рану, от которой он никогда не оправится.

— Ты ошибаешься. Он ее сам себе наносит.

— Нет, он предлагает нам сделать это. Он вынуждает и подбивает нас на это. Но ведь мы не обязаны реагировать на его действия. Вот что я хочу сказать. Полиция, как и правительство, должна быть выше этого. Только потому, что нас провоцируют, мы не обязаны реагировать на провокацию.

— Итак, что вы хотите сказать, старший инспектор? Что, начиная с этого момента, вы будете арестовывать только тех, кого гарантированно осудят? Раньше вам приходилось брать под стражу людей, которые, как выяснялось впоследствии, преступлений не совершали. Не далее как в прошлом году… Помните дело Ганье? Вы арестовали дядю, а потом оказалось, что виновен племянник?

— Действительно, так случилось. Но тогда я твердо верил, что преступление совершил дядя. Это было ошибкой. Но все равно это не одно и то же. Сейчас я должен арестовать человека, который, по моему глубокому убеждению, не совершил преступления. Я не могу этого сделать.

Бребеф вздохнул. С первой минуты разговора он знал, что ему не удастся переубедить Гамаша. Но он должен был хотя бы попытаться. Нет, в самом деле, какой надоедливый у него приятель!

— Ты знаешь, что я должен буду сделать?

— Знаю. И готов к этому.

— Итак, в качестве наказания за неподчинение ты готов пройти по штаб-квартире Сюртэ в униформе сержанта ЛаКруа? — Мэй ЛаКруа была здоровенным сержантом, восседала за столом у входа в полицейское управление и походила на разжиревшего Будду. В довершение столь впечатляющего образа она носила форменную полицейскую юбку, которая была на несколько размеров меньше, чем требовалось.

Это сравнение заставило Гамаша рассмеяться.

— Предлагаю тебе сделку, Мишель. Я согласен, но только если ты своими руками снимешь с нее униформу и отдашь мне. Тогда я буду ее носить.

— Ладно, забудь об этом. Полагаю, мне придется отстранить тебя от этого дела. — Мишель Бребеф однажды уже чуть не сделал это. После дела Арно. Начальство приказало ему тогда отстранить Гамаша от расследования, и снова за нарушение субординации. То дело едва не стоило карьеры им обоим, и Гамаш до сих пор ощущал на себе его отголоски. По мнению Бребефа, он и тогда ошибся. Все, что от него требовалось, это молчать, поскольку не было похоже, что начальство собирается просто взять и позволить преступникам улизнуть. Собственно, все обстояло с точностью до наоборот. Но Гамаш пошел наперекор приказам и пожеланиям руководства. На мгновение ему пришло в голову поинтересоваться у Гамаша, а не думает ли он, что дело Арно еще не закрыто.

Бребефу и в страшном сне не могло присниться, что ему придется поступить так.

— С настоящего момента я отстраняю тебя от расследования этого дела сроком на одну неделю, без выплаты жалованья. В соответствующее время состоится заседание дисциплинарной комиссии по твоему вопросу. Смотри, не надень юбку.

— Благодарю за совет.

— D'accord[47]. А теперь дай мне Бювуара.

Жан Ги Бювуар полагал, что его трудно удивить, но после разговора с суперинтендантом он был потрясен до глубины души. Гамаш заботился о своем заместителе, как о сыне, но молодой человек не демонстрировал ему своих чувств в ответ — он всего лишь выказывал уважение младшего к старшему по званию и по возрасту. Обоих это вполне устраивало. Но сейчас Гамаш видел, как страдает Бювуар, какое страдание причиняет ему необходимость подчиниться приказу, и старший инспектор почувствовал, что только что получил роскошный подарок. Теперь он знал, что и Бювуар, в свою очередь, заботится о нем.

— Это правда?

Гамаш кивнул.

— Это я виноват? Неужели все из-за того, что я осмелился возражать вам? Какой же я дурак! Надо было молчать и слушать. — Бювуар метался по крошечному кабинету, как тигр в клетке.

— Дело не в вас. Вы поступили как должно. Единственно возможным и верным образом. Впрочем, как и я. Как и суперинтендант Бребеф, если на то пошло.

— А я думал, что он ваш друг.

— Так и есть. Послушайте, не терзайтесь понапрасну. Я знал, когда звонил суперинтенданту, что он будет вынужден поступить таким образом. Перед этим я разговаривал с Мари-Рене, и она поддержала меня.

Бювуар ощутил укол ревности, болезненное напоминание о том, что старший инспектор почел за благо посоветоваться с женой, а не с ним. Он знал, что это неразумно, но ведь чувства часто бывают такими, верно?

— Когда она сказала мне: «Поступай так, как решил», я с чистой совестью набрал его номер. Я не могу арестовать Маттью Крофта.

— В таком случае, если не можете вы, то не могу и я. Я не стану выполнять для Бребефа его грязную работу.

— Во-первых, не Бребеф, а суперинтендант Бребеф, а во-вторых, это ваша работа. Или я что-то неправильно расслышал, когда вы держали речь сегодня после обеда? Что это было, в таком случае? Ерунда, достойная «адвоката дьявола»[48]? Вы знаете, что я терпеть не могу подобные выходки. Говорите то, что думаете, и не играйте в претенциозные интеллектуальные игры. Неужели это все, на что вы были способны? Быстренько переметнуться на другую сторону, словно в дурацкой игре для развития интеллекта умственно отсталых детишек?

— Нет, это не игра. Я считаю, что Маттью Крофт совершил убийство.

— Так арестуйте его!

— Это не все. — Теперь Бювуар выглядел действительно жалко. — Суперинтендант приказал мне забрать у вас значок и оружие.

Гамаш был потрясен. Если бы он тщательно обдумал свое положение, то, наверное, не удивился бы, но он не мог и предполагать, что дело зайдет так далеко. В груди у него защемило. Острота собственной реакции поразила его. Придется серьезно поразмыслить над этим, но, к счастью, ему предстоял долгий путь домой, так что времени хватит.

Гамаш встряхнулся, сунул руку в нагрудный карман и передал инспектору свой значок и удостоверение личности. Потом отстегнул кобуру с пояса.

— Мне очень жаль, — прошептал Бювуар.

Гамаш взял себя в руки, но все-таки недостаточно быстро, чтобы Бювуар не заметил взрыва эмоций. Забирая у старшего инспектора атрибуты его служебного положения, Бювуар вспомнил одну из многих вещей, которым научился у Гамаша. Евангелие от Матфея, глава десятая, стих тридцать шестой.

Похороны Джейн Нил, старой девы из деревушки Три Сосны в округе Сен-Реми, провинция Квебек, состоялись два дня спустя. На колокольне церкви Святой Марии траурным звоном надрывались колокола, и эхо катилось по долинам, достигая самых отдаленных уголков, проникая в сокровенные глубины земли, где обитали такие создания, которые никогда бы не существовали, если бы Джейн Нил не была тем человеком, которым была, и не жила так, как жила.

И вот теперь люди собрались, чтобы сказать ей последнее «прости». Был здесь и Арман Гамаш, приехавший из Монреаля. Он с радостью воспользовался случаем, чтобы прервать вынужденное бездействие. Он протиснулся сквозь толпу, вошел в раскрытые врата небольшой церкви и оказался в полумраке внутреннего помещения. Гамаша всегда поражало, что в церквях так мрачно и темно. На улице вовсю светило солнце, и ему понадобилась минута или две, чтобы глаза привыкли к полумраку. Но даже теперь у Гамаша не было ощущения, что он оказался дома. Церковь представлялась ему или огромным, похожим на пещеру памятником, служившим олицетворением даже не столько Господа, сколько состояния и привилегий общины, или аскетическим и холодным воплощением экстатического отказа от земных удовольствий. Гамаш любил ходить в церковь, ему нравилась звучащая там музыка, красота языка и умиротворение. Но в своем «вольво» он ощущал себя ближе к Господу.

В толпе он разглядел Бювуара, помахал рукой и стал пробираться к нему.

— Я надеялся, что вы приедете, — приветствовал его Бювуар. — Вам будет небезынтересно узнать, что мы арестовали все семейство Крофтов, включая их скот и домашних животных.

— Да, похоже, вы решили подстраховаться на сто процентов.

— Вы чертовски правы, напарник.

Гамаш не видел Бювуара с прошлого вторника, когда ему пришлось уехать из деревушки, но они несколько раз разговаривали по телефону. Бювуар хотел держать Гамаша в курсе, а Гамаш — чтобы дать понять Бювуару, что не держит на него обиды.

Иоланда, покачиваясь, шла за гробом, когда его вносили в церковь. Рядом с ней вышагивал Андрэ, худощавый и коварный, с масляной улыбкой на устах. Бернар держался позади, его хитрые живые глазки бегали по сторонам, словно высматривая новую жертву. Гамаш жалел Иоланду и сочувствовал ей. Не из-за той боли, которую она испытывала, а как раз из-за той, которую она не чувствовала. Мысленно он молился о том, чтобы однажды настал такой день, когда ей не нужно будет изображать эмоциональные переживания, за исключением негодования, а она действительно сможет ощущать их. Вообще, все собравшиеся в церкви не лучились весельем, но Иоланда была живым воплощением вселенской скорби. Она выглядела жалостливо и умилительно.

Служба оказалась короткой и безликой. Священник явно не был знаком с Джейн Нил при жизни. Никто из членов семьи не встал, чтобы произнести прощальную речь, за исключением Андрэ, который прочел несколько строчек из Священного писания, но с таким видом, что всем стало ясно, что программу телепередач он читает с большим воодушевлением. Служба шла только на французском языке, хотя Джейн была англичанкой. Службу вел католический священник и по законам католицизма, хотя Джейн принадлежала к англиканской церкви. По окончании церемонии Иоланда, Андрэ и Бертран проводили гроб на кладбище, где должны были состояться похороны «в семейном кругу», хотя друзья Джейн и составляли ее настоящую семью.

— Сегодня по-настоящему прохладно, — прошептала Клара Морроу, появившись рядом с Гамашем. Глаза у нее были красные и воспаленные. — Сегодня ночью тыквы прихватит заморозками. — Она с трудом выдавила улыбку. — В воскресенье в церкви Святого Томаса будет заупокойная служба по Джейн. Ровно через неделю со дня ее гибели. Мы бы хотели, чтобы вы присутствовали на ней, если, конечно, не против приехать сюда еще раз.

Гамаш ничего не имел против. Оглядевшись по сторонам, он вдруг понял, что успел полюбить это место и этих людей. Чертовски жаль, что один из них был убийцей.

Глава десятая

Поминальная служба по Джейн Нил была короткой и сентиментальной, и если бы еще она была прямой и пухленькой, то полностью бы отвечала образу женщины, по которой ее отслужили. Собственно говоря, служба заключалась в том, что друзья Джейн вставали один за другим и произносили несколько слов о ней, на английском или на французском. Служба была простой и незамысловатой, и общая идея также была понятна. Смерть Джейн Нил стала лишь мгновением в полнокровной и счастливо прожитой жизни. Она оставалась с ними так долго, как только могла. Ни минутой дольше, ни секундой меньше. Джейн Нил знала, что, когда придет ее время, Господь не будет спрашивать у нее о том, в скольких комитетах она заседала, или сколько денег заработала, или какие награды получила. Нет. Он спросит, скольким ближним она помогла. И у Джейн Нил был готов достойный ответ.

В конце службы Руфь поднялась с места и дрожащим, неуверенным контральто затянула песню «Что делать с пьяным матросом?» Она пела непристойную матросскую песенку на четверть такта, как панихиду, но постепенно вошла в ритм и набрала скорость. Незатейливый мотив подхватил сначала Габри, потом к нему присоединился Бен, и вскоре уже вся церковь ожила. Собравшиеся хлопали в ладоши, покачивались и задавались музыкальным вопросом «Что делать с пьяным матросом рано-рано утром?»

После окончания службы члены Союза Женщин Англиканской Церкви подали домашнюю запеканку со свежими яблочными и тыквенными пирогами. Аккомпанементом угощению служило негромкое мурлыканье матросской песенки, раздававшееся здесь и там.

— Почему именно «Пьяный матрос»? — Подойдя к буфету, Арман Гамаш обнаружил Руфь.

— Это была одна из самых любимых песен Джейн, — ответила Руфь. — Она всегда ее напевала.

— И вы тоже мурлыкали ее в тот день в лесу, — напомнил Гамаш Кларе.

— Она отгоняет медведей. Джейн, наверное, выучилась ей в школе? — поинтересовалась Клара у Руфи.

В разговор вмешался Оливье.

— Она говорила мне, что разучила ее специально для школы. Чтобы преподавать. Правильно, Руфь?

— Предполагалось, что она будет преподавать все предметы, но поскольку петь и играть на пианино она не умела, то не знала, что делать с музыкальным образованием своих учеников. Это было еще в те времена, когда она только-только начала работать в школе, около пятидесяти лет назад. Вот я и научила ее этой песенке, — пояснила Руфь.

— Не могу сказать, что я очень уж удивлена, — пробормотала себе под нос Мирна.

— Это была единственная песня, которую распевали ее ученики, — заметил Бен.

— Наверное, ваши рождественские инсценировки являли собой весьма любопытное зрелище, — сказал Гамаш, живо представив себе Деву Марию, Иосифа, Христа-младенца и троих пьяных матросов.

— Представьте себе, — со смехом согласился Бен. — Мы пели все рождественские колядки подряд, но на один и тот же мотив «Пьяного матроса». Видели бы вы лица наших родителей во время рождественского концерта, когда мисс Нил объявляла: «Тихая ночь», и мы начинали петь!

Бен затянул «Тихая ночь, святая ночь, вокруг все спокойно и мирно» на мотив матросской песенки. В комнате послышались смешки, и собравшиеся подхватили напев.

— Мне по-прежнему чертовски трудно петь рождественские колядки как полагается, — признался Бен.

Клара заметила Нелли и Уэйна и помахала им. Нелли оставила супруга и направилась к Бену, начав что-то говорить ему еще до того, как преодолела половину разделявшего их расстояния.

— Мистер Хедли, я надеялась застать вас здесь. На следующей неделе я собираюсь заглянуть к вам, чтобы прибрать. Как насчет вторника, вам подходит? — Она повернулась к Кларе и драматическим шепотом, так, словно речь шла о государственной тайне, сообщила: — Уэйн доставил мне столько волнений и беспокойства, что я не убирала с тех самых пор, как умерла мисс Нил.

— Как он себя чувствует сейчас? — поинтересовалась Клара, вспоминая отрывистый и сухой кашель Уэйна на общем собрании несколькими днями ранее.

— О, он начал жаловаться, а это хороший знак. Ну, мистер Хедли, что скажете? Решайте побыстрее, мне некогда прохлаждаться тут с вами целый день.

— Вторник мне вполне подходит. — Бен повернулся к Кларе, едва только Нелли отправилась заниматься своим не терпящим отлагательства делом, которое, похоже, заключалось в том, чтобы съесть как можно больше угощения, выставленного на столах. — У меня дома творится настоящий кошмар. Ты не поверишь, на что способны старый холостяк и его собака, если их оставить без присмотра.

Пока очередь медленно двигалась вперед, Гамаш обратился к Руфи.

— Когда я был у нотариуса по поводу завещания мисс Нил, он упомянул ваше имя. Когда он сказал: «Урожденная Кемп», у меня возникли какие-то слабые ассоциации, но тогда я не сообразил, в чем дело.

— И когда же вас наконец озарило? — поинтересовалась Руфь.

— Мне сказала Клара Морроу.

— А вы сообразительный парень. И тогда вы вычислили, кто я такая.

— Откровенно говоря, мне потребовалось некоторое время, но в конце концов я вспомнил, — Гамаш улыбнулся. — Мне очень нравятся ваши стихи. — Гамаш уже открыл было рот, собираясь прочесть по памяти одно из своих любимых стихотворений и понимая, что испытывает прыщавый толстый подросток перед лицом своего идола. А Руфь попятилась, уступая дорогу собственным прекрасным словам, которые должны были вот-вот обрушиться на нее.

— Прошу прощения, что вмешиваюсь, — заявила Клара двум взрослым людям, которые, похоже, были безумно рады видеть ее. — Но, если не ошибаюсь, вы сказали «он»?

— Он? — переспросил Гамаш.

— Он? Нотариус.

— Да. Мэтр Стикли из Уильямсбурга. Он был поверенным мисс Нил.

— Вы уверены? По-моему, когда она обратилась к нотариусу, у той только что родился ребенок. Кажется, ее зовут Солонья, а вот фамилии не помню.

— Солонья Френетт? Из твоего класса?

— Точно, она самая. Джейн рассказывала, что они с Тиммер были у нее, и она составляла для них новые завещания.

Гамаш замер, не сводя глаз с Клары.

— Вы уверены в этом?

— Честно? Нет, не уверена. Если мне не изменяет память, она упомянула об этом только потому, что я спросила, как чувствует себя Солонья. Она тогда была на третьем месяце беременности. Ее тошнило по утрам. Она недавно родила ребенка, так что сейчас в декретном отпуске.

— Я прошу кого-нибудь из вас как можно скорее связаться с мэтром Френетт.

— Я позвоню ей, — вызвалась Клара. Ее внезапно охватило безудержное желание бросить все, побежать домой и засесть за телефон. Но сначала она должна была сделать кое-что еще.

Ритуал был простым и традиционным. Его проводила Мирна, предварительно плотно позавтракав запеканкой с мясом и хлебом. Она объяснила Кларе, что плотно набитый желудок, обеспечивающий надежный контакт с землей, имеет очень важное значение для проведения ритуала. При взгляде на ее тарелку у Клары зародилась мысль, что вряд ли Мирну сумеет поднять в воздух даже приличный ураган. Затем она обвела взглядом двадцать с чем-то человек, сбившихся на деревенской площади, на многих лицах читалось тревожное ожидание и просто страх. Деревенские женщины встали полукругом, образуя живописное смешение шерстяных свитеров, митенок[49] и вязаных шапочек. Они во все глаза смотрели на огромную чернокожую женщину в ярко-зеленом плаще с капюшоном. Прямо-таки зеленая жрица Ее Королевского Величества.

Клара чувствовала себя как дома, спокойно и расслабленно. Стоя в толпе, она закрыла глаза, несколько раз глубоко вздохнула и начала молиться об избавлении от гнева и страха, которые окутывали ее, подобно траурному крепу. Ритуал как раз и должен был покончить с этими чувствами, превратить тьму в свет, рассеять ненависть и страх, расчистить путь для доверия и душевного тепла.

— Это ритуал прославления и очищения, — обратилась к собравшимся Мирна. — Он уходит корнями в тысячелетнее прошлое, но ветви его и побеги протянулись к нам и сегодня, готовые заключить в свои объятия каждого, кто захочет присоединиться к нему. Если у кого-то есть вопросы, спрашивайте.

Мирна сделала паузу, но никто не рискнул нарушить молчание. В сумке у нее что-то лежало. Она сунула туда руку и извлекла палку. Собственно, это была толстая ошкуренная ветка, прямая как палка и заостренная с одного конца.

— Это молитвенный жезл. Кое-кому из вас он может показаться знакомым. — Она выждала несколько мгновений, и в толпе послышался неуверенный смех.

— Он очень похож на палку, которую грызли бобры, — заметила Ханна Парра.

— Это именно она и есть, ты попала в самую точку, — рассмеялась Мирна.

Она передала палку по кругу, и лед был сломан. Женщины, с тревогой ожидавшие продолжения, напуганные созерцанием того, что они сочли колдовством, оттаяли, осознав, что здесь и сейчас бояться им нечего.

— В прошлом году я нашла ее на берегу мельничного пруда. Взгляните сами, еще остались следы зубов там, где ее изгрызли эти забавные животные.

Со всех сторон потянулись дрожащие руки, спешащие потрогать палку в тех местах, где виднелись следы зубов, и прикоснуться к ней там, где бобер обгрыз ее так, что получился заостренный конец.

Клара быстренько сбегала домой, чтобы привести Люси, которая теперь смирно сидела рядом с нею. Когда молитвенный жезл вернулся к Мирне, она протянула его золотистому ретриверу. В первый раз за всю неделю, впервые с того дня, когда умерла Джейн, Клара увидела, как Люси вильнула хвостом. Один раз. Она аккуратно стиснула жезл зубами. И больше не отпустила. А потом, робко и неуверенно, снова вильнула хвостом.

Гамаш сидел на скамеечке на деревенской площади. С того самого утра, когда они вместе встречали рассвет, он начал считать эту скамейку «своей». Сейчас они со скамейкой грелись на солнце, под лучами которого было на несколько благословенных градусов теплее, чем в тени. Но все равно дыхание вырывалось у него изо рта небольшими клубами пара. Он тихонько сидел и смотрел, как женщины собрались вместе и выстроились в шеренгу. Мирна возглавляла процессию, Клара с Люси на поводке замыкали ее, и все дружно двинулись в обход деревенской площади.

— Самое время для бабьего лета, — обронил Бен, опускаясь рядом со старшим инспектором с таким видом, словно ноги отказывались держать его. — Солнце все ниже и ниже над горизонтом.

— М-м, — согласился Гамаш. — Они часто так делают? — Он кивнул в сторону процессии женщин.

— Примерно два раза в год. Я присутствовал на последнем ритуале. Ничего не понял. — Бен покачал головой.

— Может, если бы они сейчас взялись за руки, мы бы поняли, что к чему, — предположил Гамаш, который на самом деле прекрасно разобрался в происходящем.

Двое мужчин сидели, погрузившись в молчание, и наблюдали за женщинами.

— Вы давно ее любите? — негромко спросил Гамаш, не глядя на Бена. Бен повернулся и уставился на него, онемев от удивления.

— Кого?

— Клару. Вы давно ее любите?

Бен испустил долгий и тяжелый вздох, словно хотел бы выдохнуть сразу всю свою жизнь.

— Мы вместе учились в художественной школе, хотя мы с Питером были на пару лет старше. Он влюбился в нее с первого взгляда.

— А вы?

— А мне потребовалось некоторое время. Наверное, я более сдержан и осторожен, чем Питер. Мне трудно открыться людям. Но Клара совсем не такая, не правда ли? — Бен с улыбкой наблюдал за ней.

Мирна подожгла связку высохших стеблей шалфея, и повалил ароматный дым. Обходя площадь по кругу, женщины поочередно останавливались на каждом направлении розы ветров — креста, расходящегося на четыре стороны. Север. Юг. Восток. И запад. И при каждой остановке Мирна передавала дымящийся пучок травы очередной женщине, которая аккуратно помахивала ладонью над связкой шалфея, заставляя сладковатый дымок медленно плыть по воздуху в сторону деревенских домов.

Мирна объяснила, что то, что они сейчас делают, называется окуриванием. Дым прогонял злых духов и освобождал место для добрых. Гамаш сделал глубокий вдох и втянул ноздрями ароматную смесь шалфея и дыма. Освященный веками аромат и дарящий успокоение запах.

— Это так заметно? — с тревогой обратился к нему Бен. — Я хочу сказать, что раньше я мечтал о том, что когда-нибудь мы будем вместе, но это было так давно. Я никогда не смогу поступить подобным образом. Только не с Питером.

— Нет, это не заметно всем и каждому.

Бен и Гамаш смотрели, как женщины поднялись по улице рю де Мулен и скрылись в лесу.

Там было темно и холодно. Мертвые листья шуршали под ногами, висели над головой и кружились в воздухе. Воодушевление женщин сменилось беспокойством и нетерпением, словно их накрыла тень. Даже Мирна притихла, и на ее улыбчивом лице проступила настороженность.

Лес вокруг шептался и поскрипывал на ветру. И вздрагивал. Листья тополей дрожали на ветру.

Кларе захотелось уйти. Место было нерадостным, ей стало не по себе.

Люси начала подвывать, сначала тихонько, потом все громче, и в ее долгом, протяжном вое слышалась тревога. Шерсть у нее на загривке встала дыбом, она сжалась и присела на задние лапы, словно готовясь к прыжку.

— Мы должны встать в круг, — скомандовала Мирна, стараясь, чтобы голос ее звучал ровно и спокойно. На самом деле она внимательно всматривалась в лица женщин, пытаясь угадать, кого ей предстоит обогнать, если всем им придется бежать. Или она будет самой последней? Черт бы побрал эту злополучную запеканку!

Женщины, крепко взявшись за руки, встали тесным кругом. Он был мал и очень плотен, наверное, это был самый маленький круг из всех, известных математике. Мирна подняла молитвенный жезл, который Люси выпустила из пасти, и с силой воткнула его в землю. Клара почти ожидала, что земля застонет от боли.

— Я взяла с собой ленты, — Мирна открыла сумочку. Там виднелись яркие ленточки, переплетенные в клубок. — Мы просили всех принести с собой что-нибудь в память о Джейн.

Из кармана плаща Мирна вытащила книгу небольшого формата. Она порылась в сумке и достала темно-красную ленту. Сначала она обвязала ею книгу, а потом подошла к молитвенному жезлу и сказала, прикрепляя к нему ленту:

— Это для тебя, Джейн, в знак благодарности за то, что ты делила со мной любовь к печатному слову. Покойся с миром.

Мирна постояла мгновение у молитвенного жезла, склонив голову, а потом отошла в сторону, улыбнувшись в первый раз с того момента, как они вошли в лес.

Одна за другой женщины брали ленты, обвязывали ими какую-нибудь вещь, прикрепляли ее к жезлу и произносили несколько слов. Некоторые слова были слышны, другие нет. Одни слова складывались в молитву, другие — в объяснение. Ханна привязала к жезлу старую пластинку 1978 года выпуска, Руфь — выцветшую фотографию, Сара — ложку, а Нелли — туфлю. Клара потянулась к волосам и вытащила из прически черепаховую заколку. Она привязала ее к ярко-желтой ленте, а ленту обмотала вокруг увешанного гирляндами молитвенного жезла.

— Это тебе за то, что ты научила меня видеть суть вещей, — прошептала Клара. — Я люблю тебя, Джейн.

Она огляделась по сторонам и заметила засидку, которая висела в воздухе у них над головами. Засидка. Укрытие. Тайник. «Как странно, — подумала Клара, — что, побывав там, я стала видеть лучше».

И тут Кларе пришла в голову одна мысль. На нее снизошло вдохновение.

— Спасибо, Джейн, — шепнула она и впервые за всю прошедшую неделю ощутила, словно ее обнимают полные руки.

Прежде чем отойти в сторону, Клара вынула из кармана банан и привязала его к жезлу. Для Люси. Но оставалось еще кое-что, что она намеревалась присовокупить к своему дару. Из другого кармана она достала игральную карту. Даму червей. Привязывая ее к молитвенному жезлу, Клара вспомнила Иоланду и замечательный подарок, который она получила, будучи еще маленькой, и о котором или забыла, или просто отказалась от него. Клара внимательно всмотрелась в изображение дамы червей, стараясь хорошенько запомнить его. Она знала, что магия заключена не в том, что оно останется неизменным, а в тех переменах, которые должны в нем произойти.

К концу ритуала молитвенный жезл переливался всеми цветами радуги, как новогодняя елка, увитый развевающимися цветными лентами, на которых висели подарки. Ветер подхватил их, и они заплясали вокруг молитвенного жезла, сталкиваясь друг другом и создавая собственную симфонию.

Женщины огляделись по сторонам и обнаружили, что страх больше не сгонял их в кучу, заставляя держаться вместе. Круг их стал шире и распался. А в центре, на том самом месте, где прожила последний миг своей жизни и умерла Джейн Нил, кружился хоровод оставленных ими даров, воздавая должное женщине, которая заслужила любовь своих ближних.

Взглядом, в котором больше не было страха, Клара следила за танцующими на ветру ленточками. Ее внимание привлек предмет, прикрепленный к одной из них. И тут она поняла, что он находится вовсе не на конце ленты, а на дереве, стоящем позади.

В ветвях одного из кленов она заметила стрелу.

Гамаш как раз садился в свою машину, чтобы отправиться обратно в Монреаль, когда из леса выскочила Клара Морроу и помчалась к нему по рю де Мулен так, словно за ней гнались все демоны ада. На секунду в голове у Гамаша вспыхнуло подозрение, что приснопамятный ритуал пробудил к жизни нечто такое, что не стоит поминать к ночи. Впрочем, в каком-то смысле так оно и было. Женщины и проводимый ими ритуал возродили к жизни стрелу, которую кто-то наверняка страстно желал не видеть больше никогда.

Гамаш немедленно позвонил Бювуару в Монреаль, а потом вместе с Кларой отправился в лес, туда, где была найдена стрела. Он не был здесь почти неделю, и теперь поразился тому, как сильно изменилась окружающая природа. Самые большие перемены коснулись деревьев. Если неделю назад они горделиво выставляли напоказ свои разноцветные наряды, то теперь все это осталось в прошлом, в воспоминаниях, и на земле листьев было больше, чем на ветвях. Именно поэтому, кстати, стрела и стала заметна. Неделю назад, даже если бы он стоял на этом самом месте и смотрел на дерево, то ни за что не разглядел бы стрелу. Ее скрывал сплошной полог из листьев. Но сейчас она была видна вполне отчетливо.

Еще одной новой деталью пейзажа стала воткнутая в землю палка с лентами, пляшущими на ветру. Он решил, что она, эта палка, имеет какое-то отношение к ритуалу. Гамаш подошел вплотную к молитвенному жезлу, заинтересовавшись его необычайно ярким и веселым видом. Он поймал несколько ленточек и принялся разглядывать привязанные к ним предметы, среди которых на глаза ему попалась старая фотография молоденькой девушки, пухленькой и близорукой, которая стояла рядом с суровым и симпатичным лесорубом. Они держались за руки и улыбались. Позади них стройная молодая женщина глядела прямо в объектив. Черты ее лица были искажены завистью и злобой.

— Ну и что? Стрела как стрела. — Маттью Крофт переводил взгляд с Гамаша на Бювуара. Они пришли к нему в камеру тюрьмы Уильямсбурга. — У вас уже есть их целых пять. Это что, какая-то особенная?

— Эту стрелу, — сообщил ему Гамаш, — обнаружили два часа назад застрявшей в клене на высоте двадцати пяти футов. Там, где была убита Джейн Нил. Она принадлежала вашему отцу?

Крофт внимательно осмотрел деревянное тело стрелы, четырехлопастный наконечник и наконец критически обозрел оперение. Закончив осмотр, он почувствовал слабость. Он глубоко вздохнул и, обессиленный, повалился на койку.

— Да, — выдохнул он. Перед глазами у него все плыло, ему трудно было сосредоточиться. — Это стрела отца. Можете убедиться в этом сами, если сравните ее с остальными стрелами, но я вижу это и так. Мой отец всегда сам готовил оперение для стрел, это было для него чем-то вроде хобби. Однако его трудно было назвать творческой личностью, вот почему все его стрелы похожи как две капли воды. Однажды найдя то, что ему понравилось, он счел, что разнообразие ни к чему, и стал делать стрелы по шаблону.

— В этом нет ничего плохого, — уронил Гамаш.

— Послушайте… — Бювуар опустился на койку напротив. — Похоже, вам о многом придется нам рассказать.

— Мне надо подумать.

— Здесь не о чем думать, — заявил Гамаш. — Ваш сын выстрелил этой стрелой из лука, не так ли?

В голове у Крофта все перемешалось, он судорожно размышлял. Он заставил себя поверить в собственную выдумку, и теперь ему нелегко было от нее отказаться, пусть даже перед лицом неопровержимых улик.

— А если он выстрелил этой стрелой и она попала в дерево, где ее и нашли, — продолжал Гамаш, — значит, он никак не мог убить Джейн Нил. Он не виновен в ее смерти. Равно как и вы. Факт наличия стрелы подтверждает это. А теперь мы хотим услышать от вас правду.

Но Крофт по-прежнему колебался, опасаясь ловушки и боясь отказаться от своей выдумки.

— Мистер Крофт, не будем терять времени, — тоном, не допускающим возражений, заявил Гамаш.

Крофт кивнул. Он был слишком растерян и обескуражен, чтобы испытывать облегчение. Пока.

— Ну хорошо. Вот как все было на самом деле. За день до этого случая мы с Филиппом крепко повздорили. Из-за какой-то ерунды, сейчас даже не вспомню, из-за чего именно. На следующее утро, когда я проснулся, Филиппа не было. Я боялся, что он сбежал из дома, но примерно в 7:15 он влетел во двор на своем велосипеде. Я решил не спускаться к нему, а подождать, пока он сам подойдет ко мне. Это было ошибкой. Потом я узнал, что он прямиком направился в подвал с луком и стрелами, после чего принял душ и переоделся. Он так и не подошел ко мне, а весь день просидел у себя в комнате. В этом не было ничего необычного. Но тут Сюзанна начала вести себя очень странно.

— Когда вы услышали о смерти мисс Нил? — спросил Бювуар.

— В тот же вечер, неделю назад. Мне позвонил Хохотун Парра, сказал, что это был несчастный случай на охоте. Когда на следующий день я пришел на ваше собрание, мне, конечно, было грустно, но не было ощущения, что наступил конец света. Сюзанна, напротив, не могла усидеть на месте и нервничала. Но, честно говоря, я не придал этому особого значения. Женщины более восприимчивы и чувствительны, чем мужчины, и я решил, что в этом все дело.

— Когда вы узнали, что здесь замешан Филипп?

— Когда мы вернулись домой. Всю обратную дорогу в машине Сюзанна молчала, но потом, едва мы вошли в дом, набросилась на меня с упреками. Она была в ярости, почти невменяема, и все из-за того, что я пригласил вас к себе, чтобы показать лук и стрелы. И вот тут она мне все рассказала. Она узнала обо всем, потому что нашла перепачканную кровью одежду Филиппа, которую тот приготовил для стирки. Затем она спустилась в подвал и обнаружила там лук, он тоже был в крови. Она заставила Филиппа рассказать ей всю историю. Он думал, что убил мисс Нил, поэтому схватил окровавленную стрелу и убежал, полагая, что это его собственная. Он даже не посмотрел на нее, как и Сюзанна. Думаю, они даже не заметили, что она непохожа на остальные. Сюзанна сожгла стрелу.

— Что вы сделали, когда узнали обо всем?

— Я сжег его одежду в топке, но тут приехали вы, поэтому я приказал Сюзане сжечь и лук, чтобы уничтожить все улики.

— Но она не сделала этого.

— Нет. Когда я сунул одежду в топку, пламя погасло, так что ей пришлось разводить огонь заново. Потом она сообразила, что сначала лук нужно разрубить на куски. Она решила, что не сможет сделать этого так, чтобы не привлечь внимания стуком топора, и поднялась наверх, чтобы предупредить меня. Но вы не позволили ей снова спуститься вниз. Она собиралась сделать это, когда мы пошли стрелять из лука.

— Откуда вы узнали, как лежало тело мисс Нил?

— Филипп показал. Я поднялся к нему в комнату, чтобы поговорить с ним и заставить рассказать мне, что произошло. Но он не пожелал говорить со мной. И когда я уже уходил из комнаты, он встал и сделал вот так. — Крофт вздрогнул при этом воспоминании. Он явно до сих пор не понимал, откуда взялся этот ребенок, которого он называл своим сыном. — Тогда я не разобрался, что он хотел этим мне сказать, но потом, позже, когда вы попросили меня показать, как она лежала, у меня вдруг что-то щелкнуло в голове, и я сообразил, что он имел в виду. Поэтому я повторил то, что показал мне Филипп. И что это значит? — Крофт кивнул на стрелу.

— Это значит, — сказал Бювуар, — что кто-то другой выпустил стрелу, которая убила мисс Нил.

— Это означает, — внес ясность Гамаш, — что почти наверняка ее убили умышленно.

Бювуар отыскал суперинтенданта Мишеля Бребефа в ботаническом саду Монреаля, где тот по собственному желанию одно воскресенье в месяц работал добровольцем в справочном бюро. Людям, столпившимся вокруг информационного окошка и пожелавшим узнать, где находятся японские сады, оставалось лишь гадать, насколько широкими полномочиями наделял мандат добровольца его обладателя.

— Согласен, это похоже на убийство, — произнес Бребеф в телефонную трубку, кивая и расточая улыбки собравшимся перед его окошком туристам, которые внезапно стали проявлять несвойственную им осторожность. — Я даю вам необходимые полномочия считать это дело уголовным преступлением.

— Собственно говоря, сэр, я надеялся, что расследование будет вести старший инспектор Гамаш. Он оказался прав, Маттью Крофт не убивал мисс Нил.

— Неужели вы полагаете, что дело только в этом, инспектор? Арман Гамаш был отстранен вовсе не потому, что у нас возникли разногласия относительно того, кто сделал это, а потому, что отказался выполнить прямой приказ. И это по-прежнему так. Кроме того, если мне не изменяет память, если бы он был предоставлен самому себе, то наверняка арестовал бы четырнадцатилетнего мальчишку.

Рядом с ним турист взял за руку своего сына-подростка, который был настолько шокирован происходящим, что позволил отцу задержать ее в своей руке на целую наносекунду.

— Не совсем арестовать, если быть точным, — возразил Бювуар.

— Похоже, вы несколько подрастерялись, инспектор.

— Да, сэр. Старший инспектор знаком с этим делом и с этими людьми. Прошла уже неделя, и судебное разбирательство застопорилось из-за того, что мы вынуждены были трактовать происшествие как несчастный случай. Он самый подходящий человек для того, чтобы возглавить расследование. Вы знаете это, и я это знаю.

— И он тоже знает об этом.

— Должен с вами согласиться, сэр. Voyons[50], сэр, речь идет о наказании или о том, чтобы добиться наилучших результатов?

— Хорошо. И передайте ему, что ему чертовски повезло, что у него есть такой адвокат, как вы. Хотел бы я то же самое сказать о себе.

— Теперь можете, сэр.

Повесив трубку, Бребеф решил обратить внимание на туристов, толпившихся перед его окошечком, и обнаружил, что остался один.

— Благодарю вас, Жан Ги. — Гамаш принял из рук инспектора свое удостоверение личности, значок и оружие. Он задумался о том, почему ему было так больно расставаться с ними. Много лет назад, когда ему впервые в жизни вручили удостоверение и револьвер, у него было такое чувство, что его приняли в братство, что он добился успеха в глазах общества и, что более важно, в глазах своих родителей. А потом, когда он вынужден был отдать удостоверение и оружие, ему вдруг стало страшно. Его лишили не только оружия, его лишили доверия. Но чувство это вскоре прошло, став всего лишь отзвуком, напоминанием, призраком того неуверенного в себе молодого человека, каким он был когда-то.

Направляясь домой после того, как его отстранили от ведения дела, Гамаш вспомнил разговор, который состоялся у него с одним приятелем много лет назад. Тот привел аналогию, утверждая, что жизнь — это обитание в длинном доме, своего рода могиле. Мы входим в него детьми с одной стороны, а потом, когда приходит время, выходим с другой стороны. А в промежутке между двумя этими точками мы передвигаемся по одной большой и длинной комнате. Все, кого мы встречаем на пути, все наши мысли и поступки живут здесь с нами. До тех пор, пока мы не сумеем примириться с наиболее противоречивыми событиями своего прошлого, они будут преследовать нас на всем пути через этот длинный дом. А иногда бывает так, что самые яркие и омерзительные воспоминания не забываются, управляя нашими поступками даже спустя многие годы.

Гамаш не был уверен, что согласен с этой аналогией, до того самого момента, когда ему пришлось вложить свой револьвер в руку Жана Ги. В этот миг неуверенный молодой человек вновь возродился к жизни и прошептал: «Ты ничто без него. Что скажут люди?» То, что он сознавал всю неуместность такой реакции, отнюдь не способствовало изгнанию испуганного молодого человека из длинного дома Гамаша, это всего лишь напомнило ему, что он отстранен от дела.

— Куда теперь? К дому Джейн Нил?

Теперь, когда расследуемое ими дело обрело статус уголовного преступления, убийства, Бювуар, как и Гамаш, сгорал от нетерпения попасть внутрь.

— Чуточку позже. Сначала надо заехать в одно место.

— Oui, allo?[51] — раздался в трубке жизнерадостный голос, за которым последовал детский вопль.

— Солонья? — спросила Клара.

— Allo, allo! — надрывалась трубка.

— Соланж! — взывала Клара.

— Bonjour[52]. Алло? — детский вопль прокатился по дому Солоньи и эхом прозвучал в голове Клары.

— Солонья! — завопила Клара.

— C'est moi-meme![53] — выкрикнула в ответ Солонья.

— Это я, Клара Морроу! — заорала Клара.

— Нет, вчера я была занята, и завтра тоже.

— Клара Морроу!

— В среду?

«О Господи, — подумала Клара, — благодарю тебя за то, что ты не дал мне детей».

— Клара! — завизжала она.

— Клара? Какая Клара? — переспросила Солонья совершенно нормальным голосом. Ее жуткий детеныш, грудной ребенок, наконец утихомирился, очевидно, самым простым способом — заполучив в свое распоряжение материнскую грудь.

— Клара Морроу, Солонья. Мы встречались на занятиях. Поздравляю с рождением малыша. — Она попыталась придать своему голосу искренности.

— Да, я помню. Как поживаете?

— Спасибо, все в порядке. Я позвонила, чтобы спросить вас кое о чем. Прошу прощения, что беспокою вас во время декретного отпуска, но дело касается вашей нотариальной практики.

— Пожалуйста, спрашивайте. Мне звонят из конторы каждый день. Чем могу быть вам полезна?

— Вы знаете о том, что Джейн Нил умерла?

— Нет. Я не слышала об этом. Мне очень жаль.

— Это был несчастный случай. В лесу.

— О, тогда я все-таки слышала кое-что, когда вернулась. На День Благодарения я ездила к родителям в Монреаль, так что подробности мне неизвестны. Вы хотите сказать, это была Джейн Нил?

— Да.

— Полиция ведет расследование?

— Да. Она полагает, что ее поверенным был Норман Стикли из Уильямсбурга. Но я подумала, что она обращалась к вам.

— Вы не могли бы зайти ко мне в контору завтра утром?

— В котором часу вам удобно?

— Скажем, в одиннадцать. Клара, не могли бы вы пригласить полицейских? Я думаю, им будет интересно.

Филиппу Крофту потребовалось несколько минут, чтобы понять, что это не ловушка, и он признался во всем. Его длинные бледные пальцы снимали пушинки с брюк тренировочного костюма, пока он рассказывал свою историю. Ему хотелось наказать отца, поэтому он взял старый охотничий лук и стрелы и отправился поохотиться. Он выстрелил всего один раз. Но этого оказалось достаточно. Он считал, что убил оленя-самца, а вместо него обнаружил тело Джейн Нил. Она лежала, раскинув руки и ноги. Мертвая. Ему по-прежнему мерещились ее глаза. Их взгляд преследовал его.

— Теперь ты можешь отпустить их с миром, — негромко произнес Гамаш. — Они станут ночным кошмаром для кого-нибудь другого.

В ответ Филипп лишь согласно кивнул головой, чем живо напомнил Гамашу Мирну и ту боль, которую мы предпочитаем носить в себе. Ему хотелось обнять Филиппа и сказать, что ему не всегда будет четырнадцать лет. Поэтому он должен немного потерпеть.

Но Гамаш не сделал этого. Он понимал, что, хотя намерения у него самые благие, само действие будет воспринято подростком как покушение на личную свободу. Как оскорбление. Поэтому он ограничился тем, что протянул юноше большую сильную руку. Спустя мгновение Филипп сунул ему свою бледную ладошку с таким видом, будто ему еще не приходилось здороваться с мужчинами за руку, и пожал ее.

Гамаш и Бювуар вернулись в деревню и обнаружили агента Лакост, которая отражала натиск Иоланды. Они отправили ее к дому Джейн Нил с ордером на обыск. Каким-то образом Лакост удалось выдворить Иоланду на улицу и запереть дверь на замок, и теперь она практиковалась, изображая дворцовую стражу, непреклонно держащую оборону перед лицом разъяренной толпы, представленной одной-единственной женщиной.

— Я надеру тебе задницу в суде. Я добьюсь твоего увольнения, маленькая уродливая шлюха. — Углядев Бювуара, Иоланда обратила свою ярость на него: — Как вы смеете не пускать меня в мой собственный дом?

— Вы показывали миссис Фонтейн ордер, агент?

— Показывала, сэр.

— Тогда вы должны знать, — Бювуар повернулся к Иоланде, — что теперь это уголовное расследование. Я полагаю, вы хотите найти того, кто убил вашу тетушку?

Это был удар ниже пояса, но он почти всегда достигал цели. Кто мог ответить «нет» на такой вопрос?

— Нет, не хочу. Мне все равно. Разве это поможет вернуть ее? Скажите, что это вернет ее, и я позволю вам войти в мой дом.

— Во-первых, мы уже и так вошли в него, во-вторых, торг бессмыслен. А теперь мне нужно поговорить с вами и вашим мужем. Он дома?

— Откуда мне знать?

— В таком случае давайте пойдем и посмотрим.

Когда они подъехали в машине Гамаша к дому Иоланды, то увидели, как она вышагивает за Лакост, причем агент выглядела так, будто больше всего на свете ей хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать визга и брани своей спутницы.

— Бедная женщина! — Гамаш улыбнулся. — Настанет день, когда она будет с удовольствием рассказывать эту историю новичкам. Послушайте, нам обоим не терпится попасть в дом мисс Нил, но сначала мне хотелось бы кое-что сделать, чтобы расчистить дорогу. Ступайте и допросите Иоланду, а заодно попытайтесь разговорить и Андрэ. А я намереваюсь побеседовать с Мирной Ландерс.

— Для чего вам это?

И Гамаш рассказал ему, для чего.

— Мне нужно знать, что сказала вам Тиммер Хедли в тот день, когда вы дежурили у ее постели.

Мирна заперла дверь, ведущую в книжный магазин, и налила обоим по чашке чаю. После этого она опустилась в удобное кресло напротив того, в котором сидел Гамаш.

— Думаю, вы будете разочарованы. На мой взгляд, это уже не касается никого, жив он или мертв, все равно.

— Позвольте мне самому судить об этом.

— Хорошо. Вам виднее. — Она отпила глоток, посмотрела в темноту за окном и мысленно перенеслась в тот день, всего несколько месяцев назад, когда все это и случилось. А кажется, что с того времени прошли годы. Тиммер Хедли, живой скелет, обтянутый остатками плоти. Яркие, живые глаза на лице, которое кажется огромным по сравнению с высохшим телом. Они были вдвоем — Мирна, сидящая на краешке постели, и Тиммер, завернувшаяся в одеяло, обложенная бутылками с горячей водой. Между ними лежал старый коричневый альбом. Из него выпали фотографии, потому что клей, на котором они держались, давно высох. На одной была запечатлена молоденькая Джейн Нил со своими родителями и сестрой.

Тиммер рассказывала Мирне о родителях Джейн, заложниках собственных страхов и опасений. Эти страхи достались по наследству и сестре Джейн Айрин, которая тоже превратилась в карьеристку, искавшую убежище и спасение в одобрении других. Но Джейн была совсем не такой. И вот тогда Мирна и услышала историю, которой так интересовался Гамаш.

— Этот снимок был сделан в последний день окружной ярмарки. На следующий день после танцев. Видишь, какой счастливой выглядит Джейн, — сказала тогда Тиммер, и это было правдой. Даже на зернистой фотографии Джейн светилась от счастья, и это особенно бросалось в глаза, образуя разительный контраст с мрачными и угрюмыми лицами ее родителей и сестры.

— В тот вечер она обручилась со своим молодым человеком, — с тоской произнесла Тиммер. — Как его, бишь, звали? Андреас. Ты не поверишь, он был простым лесорубом. Как будто это имело какое-то значение! Она еще ничего не говорила родителям, но у нее уже был план. Она собиралась сбежать с ним. Они были чудесной парой. На первый взгляд они производили странное и необычное впечатление, но стоило узнать их получше, как сразу становилось ясно, что они идеально подходят друг другу. Они любили и были любимы. Если не считать того, — при этих словах Тиммер нахмурилась, — что Руфь Кемп отправилась к родителям Джейн и рассказала им, что собирается сделать их дочь. Руфь старалась, чтобы об этом никто не узнал, но я случайно подслушала их разговор. Я была молода и до сих пор сожалею о том, что не предупредила Джейн тотчас же. Но я не сделала этого.

— Что было дальше? — спросила Мирна.

— Они заперли Джейн в доме и заставили разорвать помолвку, вообще прекратить все отношения с возлюбленным. А потом ее родители побеседовали с Кей Томпсон, у которой работал Андреас, и пригрозили отобрать у нее лесопилку, если этот лесоруб еще хотя бы раз взглянет в сторону Джейн. В те времена это запросто можно было устроить. Кей была славной женщиной, доброй и честной, она все объяснила парню, но этот случай разбил его сердце. Очевидно, он пытался увидеться с Джейн, но это ему не удалось.

— А Джейн?

— Ей запретили встречаться с ним. Решение было окончательным и обсуждению не подлежало. Ей только-только исполнилось семнадцать, и она не смогла настоять на своем. И сдалась. Это было ужасно.

— Джейн узнала о том, что это Руфь выдала ее?

— Я никогда ей об этом не говорила. Может быть, зря. Мне казалось, что ей и так пришлось много страдать, но, скорее всего, я просто боялась.

— Вы когда-нибудь говорили об этом с Руфью?

— Нет.

Мирна взглянула на фотографию в руке Тиммер. Кожа у нее на руках стала такой тонкой, что просвечивала насквозь, и под нею были видны жилы и вены. На снимке же было запечатлено мгновение радости, которая померкла слишком быстро.

— Почему Руфь поступила так?

— Не знаю. Мысль об этом не дает мне покоя вот уже шестьдесят лет. Может, и она тоже задается тем же вопросом. Есть в ней что-то такое, какая-то горечь, которой ненавистно счастье других людей и которая стремится разрушить его. Вероятно, она и стала выдающейся поэтессой именно потому, что знает, что такое страдание. Она буквально притягивает к себе страдания. Коллекционирует их, а иногда и создает сама. Наверное, это и было причиной того, что она полюбила сидеть со мной. Она чувствует себя более уверенно в обществе умирающей женщины, а не здоровой и счастливой. Но, быть может, я несправедлива к ней.

Слушая рассказ Мирны, Гамаш думал о том, что с радостью бы познакомился с Тиммер Хедли. Но было уже слишком поздно. Однако он намеревался свести знакомство с Джейн Нил или, по крайней мере, узнать ее настолько близко, насколько это вообще теперь возможно.

Бювуар переступил порог безупречного и идеального дома. Настолько безупречного и идеального, что он казался безжизненным. Настолько безупречного и идеального, что какая-то крошечная часть его замерла в восхищении. Он постарался загнать эту часть поглубже и сделал вид, что ее не существует.

Дом Иоланды Фонтейн сверкал чистотой. Все поверхности были отполированы и блестели. Ему предложили разуться, а мотом провели в гостиную, единственный недостаток которой, нарушавший гармонию, восседал в мягком кресле и читал раздел спортивных новостей в газете. Андрэ не пошевелился даже ради того, чтобы поздороваться с собственной супругой. Иоланда сама направилась к нему. Точнее, не к нему, а к груде газетных страниц, беспорядочно брошенных на роскошный небольшой ковер. Она подняла газету, аккуратно сложила ее и водрузила на кофейный столик, строго симметрично. После этого повернулась к Бювуару.

— Инспектор, не хотите ли чашечку кофе?

Он опешил от неожиданной смены ее настроения, но потом вспомнил. Они же были в ее доме. На ее территории. Так что владелице дома вполне позволялось устроить небольшое представление, изображая светскую даму.

— Нет, благодарю вас. Я всего лишь хотел получить ответы на некоторые вопросы.

Иоланда слегка наклонила голову жестом, долженствующим выражать ее благоволение к человеку, добывающему свой хлеб насущный в поте лица.

— Вы ничего не выносили из дома мисс Нил?

Вопрос вызвал вспышку гнева, но не у Иоланды. Андрэ опустил газету и нахмурился.

— А какое вам до этого дело?

— Теперь мы уверены в том, что мисс Нил была убита. У нас есть ордер на обыск ее дома, после чего он будет опечатан.

— И что это значит?

— Это значит, что войти в него не сможет никто, кроме полиции.

Муж и жена обменялись взглядами. Впервые с того момента, как Бювуар пожаловал к ним в гости. Этот взгляд никак нельзя было назвать любящим или ободряющим: в его взгляде читался вопрос, а в ее — подтверждение и ответ. Последние сомнения у Бювуара исчезли. Эти двое что-то сделали в доме Джейн Нил.

— Вы что-нибудь брали оттуда? — повторил он вопрос.

— Нет, — ответила Иоланда.

— Если вы лжете, я арестую вас по обвинению в препятствовании ведению следствия, а это, месье Маленфан, будет чрезвычайно плохо выглядеть с учетом вашего и без того впечатляющего послужного списка.

Маленфан улыбнулся. Ему было все равно.

— Чем вы занимались в течение пяти дней, миссис Фонтейн?

— Декорированием. — Она широким жестом обвела гостиную. Все буквально здесь кричало о дешевом вкусе. Занавески на окнах показались ему несколько странными, но потом он заметил, что она повесила их так, чтобы узоры были видны с обеих сторон, в том числе и с улицы. Он никогда еще не встречал подобного авангардизма, но почему-то не удивился.

Иоланда Фонтейн могла существовать только при наличии аудитории. Она была похожа на новомодные светильники, которые зажигались после того, как вы хлопали в ладоши. Она включалась в жизнь после аплодисментов, или резкого упрека, или даже нагоняя. Любой реакции, при условии, что она направлена на нее, было достаточно. Тишина и одиночество вытягивали из нее жизненные силы и соки.

— Какая чудесная комната, — отпустил он неискренний комплимент. — Остальные комнаты в доме столь же… элегантны?

Она услышала его аплодисменты и пробудилась к жизни.

— Пойдемте со мной, — воскликнула она и буквально потащила его за собой на экскурсию по небольшому дому. Он был похож на комнату в гостинице, такой же стерильный и безликий, анонимный. Казалось, Иоланда настолько ушла в себя, что перестала существовать. В конце концов она поглотила самое себя.

Рядом с кухней он заметил приоткрытую дверь и заключил пари сам с собой. Протянув руку, он распахнул ее, шагнул вперед и оказался на ступеньках, которые вели вниз, в страшный беспорядок.

— Не ходите туда, это владения Андрэ.

Он не обратил на нее внимания и быстро прошелся по сырой комнате, почти сразу же найдя то, что искал. У стены стояла пара все еще влажных высоких сапог и охотничий лук.

— Где вы были в то утро, когда погибла Джейн Нил? — спросил Бювуар у Андрэ, когда они вернулись в гостиную.

— Спал, где же еще?

— Может быть, вы охотились?

— Может быть. Не помню. У меня есть разрешение, как вам известно.

— Я спрашивал не об этом. Вы охотились утром в прошлое воскресенье?

Андрэ лишь пожал плечами.

— В подвале я видел испачканный лук.

«Это вполне в духе Андрэ, — подумал инспектор, — не привести оружие в порядок после охоты». Но, глядя на антисептический дом, Бювуар понимал, почему Андрэ может тосковать по грязи, И беспорядку. Только бы отдохнуть хотя бы немного от чистящего средства с ароматом лимона.

— Вы, должно быть, полагаете, что он влажный и грязный еще с прошлой недели? — с издевкой поинтересовался Андрэ.

— Нет, только после сегодняшнего дня. Вы ведь охотитесь по воскресеньям, верно? Вы не пропускаете ни одного воскресенья, включая и прошлое, когда была убита Джейн Нил. Позвольте мне внести полную ясность. Речь идет об убийстве, и мы его расследуем. Кто главный подозреваемый в любом деле об убийстве? Член семьи. Кого подозревают сразу после него? Того, кто что-нибудь выигрывает от смерти. А если у этого человека есть еще и возможность, то, наверное, самое время готовить для него теплое местечко в камере предварительного заключения. Смерть Джейн Нил выгодна вам обоим. Мы знаем, что вы погрязли в долгах. — Он высказал предположение, которое не казалось ему таким уж невероятным. — Вы ведь были уверены, что унаследуете все, а вы, Андрэ, знаете, как стрелять из лука так, чтобы убить наверняка. Я понятно изъясняюсь?

— Послушайте, инспектор, — Андрэ встал с кресла, и страницы газеты одна за другой соскользнули на пол. — Я пошел на охоту и завалил оленя в тот день, когда убили Джейн Нил. Можете спросить Бокслейтера на бойне, он разделывал его для меня.

— Но вы охотились еще и сегодня. Разве лимит на дичь не ограничивается одним оленем?

— Что, теперь вы еще и егерем заделались? Да. Я ходил на охоту сегодня. Я убью столько оленей, сколько захочу.

— А ваш сын Бернар? Где был он в прошлое воскресенье?

— Спал.

— Спал так же, как и вы?

— Послушайте, ему всего четырнадцать, и по выходным подростки в его возрасте спят. Он спит, потом просыпается так поздно, что приводит меня в бешенство, потом съедает всю жратву, которую я оставляю для него в холодильнике, и снова отправляется в постель. Хотел бы я, чтобы и у меня была такая жизнь.

— Чем вы занимаетесь и как зарабатываете на жизнь?

— Я безработный. Я был астронавтом, но потом меня вышибли. — И Андрэ заржал, будучи в восторге от собственного остроумия. От этого мерзкого, гнилого смеха комната умерла окончательно. — Ага, они взяли однорукую черную лесбиянку вместо меня.

Бювуар ушел из этого дома, снедаемый желанием позвонить жене и сказать ей, как сильно он ее любит, а потом рассказать ей, во что он верит, рассказать о своих страхах, надеждах и разочарованиях. Поговорить с ней о чем-нибудь реальном и значимом. Он вынул из кармана сотовый телефон и набрал номер. Но нужные слова застряли где-то на полпути. И он принялся рассказывать ей о том, что погода прояснилась, а она, в свою очередь, поведала ему о фильме, который взяла напрокат. Потом они одновременно положили трубки. Возвращаясь на машине обратно в деревушку Три Сосны, Бювуар ощутил запах, которым пропиталась его одежда. Чистящее средство с ароматом лимона.

Он обнаружил своего шефа стоящим перед коттеджем мисс Нил. В руке тот сжимал ключ. Гамаш ждал его. Наконец, спустя ровно неделю после смерти Джейн Нил, двое мужчин вошли в ее дом.

Глава одиннадцатая

Да это целая молельня, черт меня побери! — прошептал Бювуар. Мужчины замерли на месте и, кажется, даже забыли, что нужно дышать. — Господи Иисусе!

Они стояли на пороге гостиной Джейн и не могли пошевелиться от изумления. То, что открылось глазам, приковало к себе все их внимание, как если бы они оказались на месте жуткой катастрофы. Но здесь перед ними были следы отнюдь не несчастного случая. Нет, здесь кто-то потрудился на славу, целеустремленно и со знанием дела.

— На месте Джейн Нил я тоже бы никого не пускал сюда, — произнес Бювуар, и голос его вновь обрел мирские интонации. Впрочем, ненадолго. — Sacre![54]

Комната Джейн Нил оскорбляла своим цветовым безумием. Со стен на них смотрели светящиеся цветы Тимоти Лири, психоделические трехмерные серебряные башни и грибы надвигались со всех сторон и вновь отступали, Веселые Лица[55] маршировали вокруг камина. Это было подлинное торжество дурного вкуса.

— Караул! — прошептал Бювуар.

В сгущающихся сумерках комната светилась собственным сиянием. Даже потолок между старыми деревянными балками был заклеен обоями. Это была уже не просто шутка, это была пародия. Любитель исторического и архитектурного наследия провинции Квебек почувствовал бы себя просто ужасно в этой комнате, и Гамаш, который относил себя к их числу, заподозрил, что еще немного, и он простится со своим обедом.

Такого он не ожидал. Столкнувшись с подобной какофонией цвета, он растерялся и даже не мог вспомнить, на что он, собственно, рассчитывал. Но уж никак не на это, во всяком случае. Он с трудом оторвал взгляд от маниакальных Веселых Лиц и заставил себя взглянуть на деревянные полы из широких досок, срубленных и обтесанных каким-нибудь лесорубом, спасавшимся от подступающей зимы пару сотен лет назад. Гамаш знал, что подобные полы даже в Квебеке считались настоящим произведением искусства. Джейн Нил посчастливилось жить в одном из небольших оригинальных домов, сложенных из булыжника, то есть из камней, которые в буквальном смысле вырывали из земли, расчищая участки для посевов. Владеть таким домом означало выступать в роли хранителя истории провинции Квебек.

Со страхом, ожидая худшего, Гамаш опустил взгляд со стен на пол.

Он был выкрашен в розовый цвет. Блестящий и омерзительный.

Он застонал. Стоя рядом с ним, Бювуар уже было протянул руку, чтобы поддержать старшего инспектора, но в последний момент отдернул ее. Он понимал, каким ударом такое зрелище должно было быть для подлинного знатока и любителя истории. В некотором смысле это можно было рассматривать как святотатство.

— Зачем? Для чего? — вырвалось у Гамаша, но Веселые Лица хранили молчание. Он не мог найти ответа, хотя, впрочем, подсознательно ожидал чего угодно от этих Les Anglais[56]. Эта комната могла служить еще одним примером их непостижимого поведения. Молчание затягивалось, и Бювуар почувствовал, что должен предложить шефу хотя бы намек на ответ.

— Может быть, она решила, что ей нужно сменить обстановку. Ведь, кажется, именно так большая часть нашего антиквариата попала в дома к другим людям? Наши прадедушки и прабабушки продавали его богатым англичанам. Избавлялись от столиков из сосны, гардеробов и кроватей с медными шарами в обмен на всякое барахло из каталога Итона.

— Вы правы, — согласился Гамаш. Именно так все происходило каких-нибудь шестьдесят или семьдесят лет тому назад. — Но вы только взгляните сюда! — Он указал в угол. Там возвышался роскошный стенной шкаф, сохранивший свой родной, первоначальный цвет топленого молока, полки которого прогибались под тяжестью антикварной художественной керамики. — Или сюда. — Гамаш кивнул на огромный дубовый валлийский буфет. — А вот это, — он подошел к приставному столику, — подделка под мебель в стиле Людовика Четырнадцатого, вручную сработанная столяром-краснодеревщиком, который наверняка жил во Франции, был хорошо знаком с этим стилем и попытался воспроизвести его. Такой столик практически не имеет цены. Нет, Жан Ги, Джейн Нил разбиралась в антиквариате и любила его. Не могу себе представить, почему она собирала эти вещички, а затем вдруг сделала поворот на сто восемьдесят градусов и раскрасила пол. Но я спрашивал вас не об этом. — Гамаш медленно повернулся на каблуках, оглядывая комнату. В голове, в районе правого виска, возникла пульсирующая боль. — Мне кажется странным, что мисс Нил не пускала сюда друзей.

— Разве это не очевидно? — спросил изумленный Бювуар.

— Вовсе нет. Если она сделала это, значит, ей нравился этот стиль. И уж, конечно, она не стала бы его стыдиться. Так почему бы не пригласить их сюда? Давайте даже предположим, что все это сотворил кто-то другой, ее родители, например, еще в те времена, когда такие штуки были в…

— Мне жутко неудобно перебивать вас, но, похоже, те времена вернулись. — Бювуар совсем недавно приобрел лавовую лампу, но решил, что не станет говорить шефу об этом. Гамаш поднял руки и устало потер лицо. Опустил их, но комната, разрисованная, такое впечатление, художником, находившимся под воздействием ЛСД, не исчезла. Действительно, караул!

— Ну хорошо, давайте предположим, что ее пожилые и, вероятно, страдающие старческим слабоумием родители сделали это, а она по каким-то причинам не стала ничего менять. Причин может быть много: нехватка средств, верность родителям или что-нибудь в этом роде. В общем-то, выглядит жутковато, хотя на самом деле все не так уж плохо. В худшем случае комната сбивает с толку и вселяет растерянность, но стыдиться тут нечего. Для того чтобы не пускать друзей в сердце своего дома на протяжении многих лет, одной растерянности маловато.

Мужчины в очередной раз огляделись по сторонам. Бювуар вынужден был признать, что комната выглядела очень пропорционально и соразмерно. Но это то же самое, как сказать, что во время свидания вслепую с незнакомкой, которая оказалась уродиной, вы обнаружили, что человек она, в принципе, неплохой. Тем не менее представлять ее своим друзьям вы не станете. Бювуар прекрасно понимал, что должна была чувствовать Джейн Нил. Может быть, ему стоит вернуть лавовую лампу в магазин?

Гамаш медленно прошелся по комнате. Не было ли здесь чего-то, чего он видеть не должен? Почему Джейн Нил, женщина, которая любила своих друзей и верила им, не пускала их в эту комнату? И почему она вдруг передумала, причем за два дня до смерти? Какую тайну скрывала эта комната?

— Поднимемся наверх? — предложил Бювуар.

— После вас.

Тяжелой поступью Гамаш подошел к лестнице в задней части комнаты, которая вела наверх, и принялся внимательно ее разглядывать. Она тоже была оклеена обоями, на этот раз темно-красного цвета, придающими некую бархатистость. Сказать, что она не гармонировала с остальным цветом, значило предположить существование подходящих для этой цели обоев, каковых в природе быть просто не могло. Тем не менее она отличалась, пожалуй, самым дурным вкусом и выбором цвета из всей эклектики, присутствующей в комнате. Она стремилась вверх, как острый фарингит в горле, на второй этаж. Ступени лестницы тоже были раскрашены. Гамаш почувствовал себя плохо, у него разрывалось сердце.

На втором этаже, достаточно скромном, имелись в наличии большая ванная и две приличного размера спальни. В той, которая походила на спальню хозяйки, стены были выкрашены в темно-красный цвет. Соседняя комната была выдержана в темно-синих тонах.

Но в этом доме чего-то все-таки не хватало.

Гамаш вновь спустился вниз, осмотрел гостиную, потом вышел в кухню и прихожую.

— Мольберта нет, и красок тоже нет. Нет даже студии. Где же она творила, в конце концов?

— Как насчет подвала?

— Естественно, ступайте и осмотрите его, но я могу гарантировать, что художник никогда не станет рисовать в подвале, в котором нет ни одного окна. Хотя, если на то пошло, работа Джейн Нил и в самом деле выглядит так, словно ее делали в темноте.

— Внизу есть краски, но мольберт отсутствует, — заявил Бювуар, выныривая из подвала. — Во всяком случае, в подвале ее студия не располагалась, И еще одна вещь… — Ему нравилось подмечать то, что ускользнуло от внимания его шефа. Гамаш заинтересованно повернулся к нему. — Картины. Их нет на стенах. Нигде.

На лице старшего инспектора было написано удивление. А ведь его заместитель прав. Гамаш повернулся, осматривая стены. Нигде ничего.

— И наверху тоже?

— Наверху тоже.

— Ничего не понимаю. Все это очень странно. Обои, раскрашенные полы и комнаты, отсутствие картин. Но самое странное заключается в том, что она не пускала своих друзей в дом. Наверняка здесь скрывается что-то такое, чего она не хотела показывать никому.

Бювуар вытянулся на большом диване и огляделся по сторонам. Гамаш опустился в глубокое кожаное кресло, сложил руки на груди и погрузился в размышления. Спустя несколько минут он рывком поднялся на ноги и спустился вниз. Подвал с неоштукатуренными стенами был завален картонными коробками, здесь же стояла старая чугунная ванна и холодильник, полный бутылок с вином. Он вытащил одну. Виноградник Дунхам. По отзывам, недурное вино. Положив бутылку на место, он закрыл дверцу холодильника и огляделся по сторонам. Банки с золотисто-коричневым желе, кроваво-красные и пурпурные джемы, британские темно-зеленые пикули с укропом. Он взглянул на дату изготовления. Кое-что сделано в прошлом году, большая часть — в нынешнем. Ничего особенного. Ничего бросающегося в глаза. Ничего такого, чего он не нашел бы в подвале своей матери, когда спустился туда после ее смерти.

Он закрыл дверь и отступил на шаг. И тут, упершись спиной в шершавую стену подвала, споткнулся обо что-то. Неожиданно и сильно. Это штука была знакомой и пугающей одновременно.

— Дьявол! — вскричал он и услышал наверху топот ног, приближающихся к двери в подвал. Спустя мгновение Бювуар оказался рядом. Рука его лежала на револьвере, который, правда, по-прежнему покоился в кобуре.

— Что? Что такое? — Ему редко доводилось слышать, как его начальник ругается, так что когда это случалось, то звучало как сигнал тревоги. Гамаш показал на ногу. К его башмаку прицепилась небольшая дощечка.

— Мышь оказалась чересчур большой, — ухмыльнулся Бювуар.

Гамаш наклонился и отцепил мышеловку. Вместо приманки для мышей она была намазана ореховым маслом. Он стер его следы с ботинка и осмотрелся. На глаза ему попалось еще несколько мышеловок, выстроившихся в ряд вдоль стены.

— Смотрите-ка, а пара штук таки сработали, — заметил Бювуар, показывая на несколько перевернутых ловушек, из-под которых виднелись крошечные хвостики и лапки.

— Не думаю, что ловушки поставила Джейн. По-моему, это работа той женщины. — Гамаш наклонился и поднял с пола маленькую серую коробочку. Открыв ее, он обнаружил внутри свернувшуюся клубочком маленькую мышь-полевку. Мертвую. — Это гуманная ловушка. Она ловила их, а потом отпускала. А эта бедняжка, должно быть, попалась после того, как мисс Нил убили. И мышь умерла от голода.

— А кто же в таком случае поставил другие мышеловки? Подождите, я понял. Иоланда и Андрэ, естественно. Они ведь здесь хозяйничали в одиночестве почти целую неделю. И все-таки они могли бы, по крайней мере, проверить гуманные ловушки, — с отвращением сказал Бювуар.

Гамаш покачал головой. Его не переставала повергать в трепет насильственная, умышленная смерть, будь то человек или мышь.

— Пойдем со мной, маленькая, — обратился он к свернувшейся клубочком мыши, поднимаясь с ней наверх. Бювуар побросал остальные ловушки в пластиковый пакет и последовал за своим начальником. Двое мужчин заперли входную дверь и пошли через сад Джейн по тропинке, выходившей на деревенскую площадь. Теперь, после захода солнца, на дороге мелькали фары автомобилей. Местный час пик. Кое-где между домами сновали жители, вышедшие по своим делам или выгуливавшие собак. В вечерней тишине до Гамаша долетали невнятные и бессвязные обрывки чужих разговоров. Со стороны рю де Мулен до него донеслось: «Да писай же, писай!» Он надеялся, что слова эти адресовались собаке. Двое мужчин пересекли деревенскую площадь и подошли к ярко освещенной гостинице. Примерно на полдороги Гамаш остановился и положил мышку на траву, а Бювуар открыл пластиковый пакет и высвободил из мышеловок остальных мертвых пленников.

— Их съедят, — заметил Бювуар.

— Именно. По крайней мере, кому-то повезет. Аббат Хоффман говорил, что мы должны поедать то, что убиваем. Так и только так можно положить конец войнам.

Отнюдь не в первый раз Бювуар не нашелся что ответить своему шефу. Интересно, неужели он говорит серьезно? Или немного тронулся рассудком? И кто такой этот аббат Хоффман? Местный священник? Во всяком случае, слова его звучат именно так, как изъяснялся бы какой-нибудь христианский мистик.

На следующее утро вся бригада собралась в комнате для совещаний. Офицерам полиции сообщили о последних новостях в ходе расследования, и каждый получил новое задание. У себя на столе Гамаш обнаружил маленький бумажный пакет с эклером внутри. Приложенная записка, написанная крупным детским почерком, гласила: «От агента Николь».

Николь смотрела, как он открывает пакет.

— Агент Николь, можно вас на два слова?

— Да, сэр.

Совершенно очевидно, эклер сделал свое дело. Старший инспектор просто не мог и дальше вести себя столь неразумно и нерационально.

Гамаш указал на стол в дальнем углу комнаты, где остальные не могли услышать их разговор.

— Благодарю вас за эклер. Вы удостоверились, что последнее завещание Джейн Нил хранится у мэтра Стикли?

Опять он за свое? И это несмотря на то, что ей пришлось встать ни свет ни заря, идти в булочную-пекарню Сары и покупать пирожное? И после этого он снова устраивает ей перекрестный допрос? В голове у Николь все смешалось, мысли метались. Это чертовски несправедливо, но она должна думать быстро. Она знала правду, но это могло принести одни неприятности. Что сказать, что ответить? Может, снова упомянуть пирожные? Но нет, он явно ожидал ответа на свой вопрос.

— Да, сэр, удостоверилась. Он подтвердил, что у мэтра Стикли хранится именно последнее завещание.

— Кто такой «он»?

— Тот парень, который разговаривал со мной по телефону.

С лица Гамаша исчезло выражение спокойствия и терпения.

Он подался вперед, рассерженный и строгий.

— Прекратите разговаривать со мной таким тоном. Вы будете отвечать на мои вопросы подробно и уважительно. Более того… — Он понизил голос, перейдя почти на шепот. Те, кому довелось его слышать, никогда не забывали этого. — Вы будете отвечать правдиво.

Он выдержал паузу и взглянул ей прямо в глаза. Она ответила ему дерзким взглядом. Гамаш понял, что устал от этой непредсказуемой особы. Он сделал все, что мог. Вопреки здравому смыслу он поверил ей, а она солгала один раз и теперь вот второй.

— Перестаньте сутулиться и съеживаться, как обиженный ребенок. Сядьте прямо, когда разговариваете со мной. И смотреть мне в глаза!

Николь незамедлительно повиновалась.

— Кому вы звонили с вопросом о завещании, агент?

— Я позвонила в головную контору в Монреале и попросила человека, который ответил мне, проверить завещание. Он перезвонил и сообщил то, что я передала вам. Эти сведения оказались неверными, сэр? Если так, то это не моя вина. Я поверила ему. Я полагала, что он честно выполнил свою работу.

Ее ответ настолько поразил Гамаша, что, пожалуй, он даже восхитился бы, не испытывай он такого отвращения.

Правда заключалась в том, что она никуда и никому не звонила, потому что понятия не имела, к кому следует обратиться. Так что самое меньшее, что должен был сделать Гамаш, это дать ей совет и указание. Он ведь так кичился тем, что любит брать начинающих сотрудников под свое крылышко, а потом носится с ними, как с писаной торбой. Так что сам виноват.

— С кем в главной конторе вы разговаривали?

— Я не знаю.

Гамаш устал от всего происходящего и понимал, что только даром теряет время. Она была неисправима. Впрочем, было еще кое-что, что он мог для нее сделать, точнее, попытаться. Он мог показать ей, что ее ждет, если она не будет проявлять осторожность.

— Пойдемте со мной.

Домик Руфи Зардо был маленьким и захламленным, повсюду высились стопки бумаг, журналы и рабочие тетради. Книжные шкафы, забитые книгами, тянулись вдоль стен, книги лежали даже на скамеечках для ног, кофейном столике и кухонном разделочном столе. Они громоздились и в одежном шкафу, куда она швырнула их куртки.

— Я только что выпила чашку кофе и не намерена варить его снова.

«Какая стерва», — подумала Николь.

— Мы хотим всего лишь задать вам несколько вопросов, — примирительно заявил Гамаш.

— Я не собираюсь предлагать вам присесть, так что вам придется поторопиться.

Николь опешила от такой неучтивости. Впрочем, люди бывают всякие.

— Джейн Нил знала о том, что вы рассказали ее родителям об Андреасе Зелински? — задал вопрос Гамаш, и в комнате воцарилась напряженная тишина.

У Руфи Зардо могла отыскаться веская причина желать Джейн Нил смерти. Предположим, Руфь опасалась, что если факт ее предательства по отношению к Джейн станет достоянием общественности, никто в Трех Соснах не подаст ей руки.

Люди, которые любили ее вопреки всему, могут внезапно прозреть и увидеть, что она в действительности собой представляет. Они возненавидят ее, если узнают о том ужасном поступке, который она совершила, и тогда она останется одна. Сердитая, ожесточенная, одинокая пожилая леди. Она не могла пойти на такой риск, ставки были чересчур высоки.

Из собственного многолетнего опыта по расследованию убийств Гамаш знал, что в таком деле мотив присутствует всегда, и зачастую он, этот мотив, казался бессмысленным всем, кроме убийцы. И для этого человека он значил очень многое, если не все.

— Проходите, — сказала Руфь, взмахом руки приглашая их к кухонному столу. Это был садовый столик, окруженный четырьмя металлическими садовыми стульями производства компании «Кэнэдиен Тайер». Усевшись, она заметила, что Гамаш оглядывается по сторонам, и поспешила предварить его вопрос. — Мой муж умер четыре года назад. С тех пор я понемногу распродаю кое-что, в основном антикварные вещицы, принадлежавшие семье. С помощью Оливье. Это позволяет мне сводить концы с концами.

— Андреас Зелински, — напомнил он ей.

— Я прекрасно расслышала ваш вопрос, еще когда вы задали его в первый раз. Это было шестьдесят лет назад. Кому теперь до этого дело?

— Тиммер Хедли было до этого дело.

— Что вообще вы знаете об этом?

— Она знала, что вы сделали. Она подслушала ваш разговор с родителями Джейн. — Говоря это, он внимательно изучал каменное лицо Руфи, на котором ничего не отражалось. — Тиммер сохранила вашу тайну, о чем жалела до конца жизни. Но, быть может, перед смертью она все рассказала Джейн. Что вы на это скажете?

— Я скажу, что из вас получился бы дерьмовый психиатр. Тиммер мертва, Джейн умерла тоже. Оставьте прошлое в покое.

— Да неужели? А сами вы можете так поступить?

Руфь лишь фыркнула в ответ.

— Неужели вы полагаете, что можете чего-то добиться, цитируя мои же собственные стихи? Вы что же, всю ночь напролет, как студент перед экзаменом, зубрили их, готовясь к разговору? Надеетесь выжать из меня слезы перед лицом моей собственной боли? Чушь.

— Собственно говоря, это стихотворение я помню наизусть целиком:

— Но было так не всегда, — в один голос закончили куплет Руфь и Гамаш.

— Да, да. Хватит. Я рассказала обо всем родителям Джейн, потому что считала, что она делает ошибку. У нее было будущее, которое она бездарно растратила бы на этого мужлана. Я сделала это ради нее. Я пыталась убедить ее, а когда поняла, что у меня ничего не выходит, начала действовать за ее спиной. Теперь, оглядываясь назад, можно, конечно, признать, что это была ошибка. Но и только. Отнюдь не конец света.

— Мисс Нил знала об этом?

— Мне об этом ничего неизвестно. И даже если бы она знала, это ничего бы не изменило и не имело бы никакого значения. Все случилось давным-давно, забыто и похоронено.

«Что за ужасная, самодовольная особа!» — думала Николь, оглядываясь по сторонам. И тут она поняла, что нашла подходящий предлог. Нужно только сделать вид, что ей понадобилось навестить уборную.

— Могу я воспользоваться вашей туалетной комнатой?

Будь она проклята, если скажет «пожалуйста» этой женщине!

— Чувствуйте себя как дома.

Николь открывала одну дверь за другой на первом этаже и повсюду натыкалась на огромные залежи книг и журналов, а вот туалета не было. Потом она поднялась по лестнице, и на втором этаже нашла единственную туалетную комнату на весь дом. Пустив воду из бачка, она открыла кран, делая вид, что моет руки, и посмотрелась в зеркало. Оттуда на нее уставилась молодая женщина с короткой стрижкой. И еще какие-то буквы, скорее всего, очередное проклятое стихотворение. Она подалась к зеркалу и заметила, что к нему прикреплена полоска клейкой бумаги. На ней было написано: «Ты смотришь на проблему».

Николь немедленно начала обыскивать помещение позади себя, которое отражалось в зеркале, потому что проблема скрывалась именно там.

— Тиммер Хедли говорила вам, что она знала о том, что вы сделали?

Руфь часто задумывалась над тем, будет ли когда-нибудь задан этот вопрос. Втайне она надеялась, что нет. Но вот он прозвучал.

— Да. В тот самый день, когда она умерла. И еще она сказала мне, что думает по этому поводу. Она была очень откровенна. Я питала к Тиммер искреннее уважение. Тяжело слышать от человека, которого ты любишь и уважаешь, такие слова, а мне было тяжело вдвойне, потому что Тиммер умирала и ничего уже нельзя было исправить.

— И что же вы сделали?

— В этот день должен был состояться заключительный парад, и Тиммер заявила, что хочет побыть одна. Я попыталась было объясниться, но она сказала, что устала, и что ей нужно отдохнуть, и что я могла бы пойти посмотреть на парад, а потом вернуться через час. И тогда мы сможем поговорить. Но к тому моменту, когда я вернулась, ровно час спустя, она была уже мертва.

— Миссис Хедли рассказала что-нибудь Джейн Нил?

— Не знаю. Я думаю, она собиралась это сделать, но потом решила, что сначала должна поговорить со мной.

— А вы ничего не рассказывали Джейн Нил?

— С какой стати? Это было давно. Джейн наверняка уже обо всем забыла.

Гамаш задумался о том, не пытается ли Руфь Зардо в первую очередь убедить саму себя. Потому что его она нисколько не убедила.

— Как, по-вашему, кто мог желать смерти мисс Нил?

Руфь скрестила руки на набалдашнике своей тросточки и аккуратно положила на них подбородок. Она смотрела куда-то мимо Гамаша. Тишина длилась минуту или две, и наконец она заговорила.

— Я уже говорила вам, что, по моему мнению, один из тех трех мальчишек, что швырялись навозом, мог желать ее смерти. Она поставила их в неловкое положение. И я по-прежнему уверена, что погруженный в тягостные раздумья подросток способен отравить все вокруг себя. Но зачастую для этого требуется время. Говорят, что время лечит. Мне кажется это совершеннейшей ерундой, по-моему, время ничего не делает. Оно лечит только тогда, когда человек сам этого хочет. Я видела, как время в руках больного человека только ухудшает ситуацию. Если дать ему достаточно времени, он начинает размышлять, терзаться сомнениями и в конце концов делает из мухи слона.

— Вы полагаете, что именно так все могло случиться в данном случае?

Размышления, которые высказала Руфь Зардо, были зеркальным отражением его собственных, как если бы она читала его мысли. Но понимала ли она, что становится главной подозреваемой?

— Вполне возможно.

Когда они возвращались обратно в гостиницу, Николь сообщила Гамашу о прикрепленном к зеркалу клочке бумаги и проведенных ею поисках, в результате которых она обнаружила шампунь, мыло и банный коврик. Николь была уверена в своих умозаключениях, а Гамаш сомневался. Он только рассмеялся в ответ на ее тираду.

— Можем начинать, — сказала Солонья Френетт спустя несколько минут после того, как к ней в контору прибыли Гамаш, Бювуар и Руфь. Клара и Питер уже сидели на своих местах. — Я обратилась с запросом в Главную нотариальную контору в Квебеке, и они проверили для меня все официально зарегистрированные завещания. Они утверждают, что последняя воля и завещание мисс Нил были изложены в этой конторе 28 мая сего года. Ее предыдущее завещание было составлено десять лет назад. Оно аннулировано. Завещание очень простое. После покрытия расходов на похороны и уплаты всех и любых долгов, погашения кредитных карточек, выплаты налогов и тому подобного, она оставляет свой дом со всем его содержимым Кларе Морроу.

Клара почувствовала, как кровь отлила у нее от лица. Ей не нужен был дом Джейн. Она хотела услышать голос Джейн и почувствовать, как руки Джейн обнимают ее. И еще услышать ее смех. Она вновь хотела оказаться в ее обществе.

— Мисс Нил просит Клару устроить вечеринку в память о ней, пригласить определенных людей, список которых упомянут в завещании, и предложить каждому из них взять на выбор одну вещь из дома. Она оставляет свой автомобиль Руфи Зардо, а свое собрание книг — Мирне. Остальное завещано Кларе Морроу.

— Сколько? — к облегчению Клары, поинтересовалась Руфь. Ей тоже хотелось это знать, но она боялась показаться жадной.

— Сегодня утром я сделала несколько звонков и произвела кое-какие расчеты. Это примерно четверть миллиона долларов. После уплаты налогов, разумеется.

Казалось, в комнате вдруг стало нечем дышать. Клара не верила своим ушам. Богаты. Они будут богаты. Помимо воли она представила себе новую машину, красивое постельное белье, хороший обед в ресторане в Монреале. И…

— Следует упомянуть еще две вещи. Собственно, это конверты. Один адресован вам, миссис Зардо. — Руфь взяла его и бросила взгляд на Гамаша, который внимательно наблюдал за всем происходящим. — Другой предназначен Иоланде Фонтейн. Кто передаст ей его?

Ответом было общее молчание.

— Я возьму его, — вызвалась Клара.

Выйдя из нотариальной конторы, старший инспектор Гамаш подошел к Питеру и Кларе.

— Мне потребуется помощь в доме мисс Нил. Теперь в вашем доме, я полагаю.

— Не могу представить себе, что когда-нибудь буду думать о нем не как о доме Джейн.

— Надеюсь, вы ошибаетесь, — с легкой улыбкой возразил Кларе Гамаш.

— Разумеется, мы поможем, — ответил Питер. — Что нужно делать?

— Я бы хотел, чтобы для начала вы вошли в дом и просто посмотрели.

Больше он пока ничего не хотел говорить.

Это было довольно неожиданно, но больше всего Клару поразили запахи. Безошибочный запах Джейн, смесь кофе и древесного дыма. И еще там ощущался аромат свежей выпечки и запах мокрой псины. И аромат «Флорис», туалетной воды, ее единственной причуды. Джейн обожала «Флорис» и на каждое Рождество заказывала парочку флаконов в качестве подарка самой себе.

По дому бродили офицеры Сюртэ, снимая отпечатки пальцев, собирая пробы и делая фотографии. В их присутствии дом казался чужим и незнакомым, но Кларе казалось, что Джейн незримо присутствует здесь, среди этих незнакомцев. Гамаш провел Клару и Питера через знакомую кухню к вращающейся двери, пройти через которую им до сих пор не предоставлялось возможности. Какая-то часть Клары хотела немедленно повернуться и бежать отсюда, к себе домой. Чтобы никогда не видеть того, что Джейн так тщательно скрывала от них. Ей казалось, что, пройдя через эту дверь, она совершит предательство, обманет доверие Джейн, надругается над ее памятью, признает, что Джейн здесь больше нет и остановить их некому.

Впрочем, так тому и быть. Любопытство победило, и с таким видом, словно ее никогда не мучили сомнения, она недрогнувшей рукой толкнула вращающуюся дверь и вошла. Прямо в обжигающую ретроспекцию, короткий «обратный кадр».

Первой реакцией Клары был смех. Несколько мгновений она стояла молча, оглушенная и растерянная, а потом начала смеяться. И никак не могла остановиться. Она хохотала так, что даже испугалась, что не сможет сдержаться и обмочится от смеха. Смех ее оказался столь заразительным, что вскоре к ней присоединился Питер. И Гамаш, который до настоящего момента видел в окружающем одну только пародию, карикатуру, сначала улыбнулся, потом хихикнул и через мгновение уже хохотал во все горло. Инспектор смеялся так самозабвенно, что на глазах у него выступили слезы.

— Боже, какой ужасный вкус, Бэтмен! — обратилась Клара к Питеру, который буквально согнулся пополам от нового приступа смеха.

— Великолепно, просто великолепно, у меня нет слов, — выдохнул он и сумел показать «знак мира»[57], прежде чем упереться ладонями в колени, чтобы не упасть. — Ты ведь не думаешь, что Джейн решила развлечься, закайфовала и вырубилась?

— Я думаю, что «кайф» — самое подходящее слово. — Клара махнула рукой в сторону умалишенных Веселых Лиц и снова зашлась в приступе хохота, который вскоре сменился икотой. Смеяться она больше была не в силах. Она вцепилась в Питера и крепко прижалась к нему, чтобы не упасть на пол.

Комната не только выглядела возвышенно нелепой, она несла облегчение. Но вот они пришли в себя, на что понадобилось несколько минут, и поднялись наверх. В спальне Клара взяла с ночного столика изрядно потрепанную книгу К. С. Льюиса «Нежданная радость». Она пахла туалетной водой «Флорис».

— Ничего не понимаю, — признался Питер, когда они вновь спустились по лестнице на первый этаж и уселись перед камином. Клара, не в силах удержаться, протянула руку и потрогала ярко-желтые обои с рисунком Веселых Лиц. Они были бархатистыми на ощупь. У нее вырвался короткий смешок, но она надеялась, что сумеет не расхохотаться снова. Окружающее было слишком нелепо и поистине смехотворно.

— Почему Джейн не показывала нам эту комнату? — задал риторический вопрос Питер. — Я хочу сказать, все не так уж плохо. — Они уставились на него, не веря своим ушам. — Вы понимаете, что я имею в виду.

— Да, я вполне понимаю, о чем вы говорите, — согласился Гамаш. — Этот вопрос не дает покоя и мне. Если она не стыдилась этого, то непременно должна была позволить другим людям все увидеть. А если она стеснялась, то почему не избавилась от всего этого? Нет, я думаю, обстановка сбивает нас с толку. Может быть, даже умышленно. — Он помолчал. Возможно, это и стало главной причиной появления столь ужасных обоев. Это была уловка, хитрость, отвлекающий маневр, призванная намеренно отвлечь их внимание от того, что они не должны были увидеть. У него возникло чувство, что, может быть, только может быть, он нашел ответ, почему она наклеила эти жуткие обои.

— В этой комнате есть что-то еще. Предмет мебели, может быть, керамика, книга. И оно где-то здесь.

Они снова принялись осматривать комнату. Клара направилась к керамике «Порт Неф», разбираться в которой ее научил Оливье. Старые глиняные кружки и миски были сделаны в Квебеке еще в начале тысяча семисотых годов, когда это ремесло только развивалось. Глиняную посуду украшали примитивные изображения коров, лошадей, свиней и цветов. Она была явно коллекционной, и Оливье наверняка завизжал бы от восторга. И сейчас не было уже никакой необходимости скрывать ее от посторонних глаз. Гамаш перевернул небольшой столик и осматривал его на предмет потайных отделений, а Питер в это время внимательно изучал сосновый сундучок. Клара выдвигала ящики гардероба, битком набитые кружевными салфеточками и расписными подставками под посуду. Она вытащила их наружу. Подставки оказались репродукциями старых картин, живописующих сельские пейзажи Квебека и сценки из деревенской жизни примерно середины тысяча восьмисотых годов. Она видела их раньше, во время посиделок на кухне Джейн, но не только там. Они получили достаточно широкое распространение. Но, может быть, в конце концов, это вовсе не репродукции? Возможно ли такое, что перед нею лежали оригиналы? Или в них внесли кое-какие изменения, зашифровав, таким образом, некое тайное послание?

Впрочем, ничего обнаружить ей не удалось.

— Идите сюда. По-моему, я что-то нашел. — Питер отошел от соснового сундучка, который осматривал. Сундук стоял на крепких невысоких деревянных ножках, высотой доходя человеку до бедра. С каждой стороны к нему были прикреплены ручки из кованого железа, а в передней части виднелись два небольших квадратных выдвижных ящичка. Насколько Питер мог судить, сундучок прозрачного соснового дерева был сработан без единого гвоздя, все соединения были выполнены в форме «ласточкиного хвоста». Доступ внутрь сундучка обеспечивала большая деревянная крышка, вот только подниматься она не желала. Каким-то непонятным образом и по какой-то столь же непонятной причине она оставалась запертой. Бювуар отодвинул Питера в сторону и попробовал поднять ее сам, к неудовольствию последнего. Как будто мог существовать не известный ему способ открывания крышки.

— Может быть, спереди вделана какая-нибудь заслонка, что-то вроде потайного механизма или запора, — предположила Клара, и они вновь принялись осматривать и ощупывать ящик. Ничего. Теперь они обступили его полукругом и молча рассматривали. Клара еще и желала, чтобы он заговорил с ней, как делали в последнее время многие коробки и коробочки.

— Оливье должен знать, как с ним обращаться, — сказал Питер. — Если в нем есть какой-то секрет, Оливье разберется.

Гамаш на мгновение задумался, а потом кивнул головой в знак согласия. Собственно, выбора у них не было. Бювуара отправили за ресторатором, и не прошло и десяти минут, как он вернулся в сопровождении знатока антиквариата.

— Ну-с, где же пациент? Святая Мария, Матерь Божья! — Брови у Оливье поползли на лоб, и он в недоумении уставился на стены. На его худощавом приятном лице появилось какое-то мальчишеское насмешливое выражение. — И кто же сотворил это?

— Ральф Лорен. А ты что думаешь? — поинтересовался Питер.

— Во всяком случае этот человек не отличался веселым нравом. Об этом сундуке шла речь? — Он подошел к тому месту, вокруг которого сгрудились все остальные. — Прекрасная работа. Чайный сундучок, сделан по образу британских ящичков для чая, которые использовались в тысяча шестисотых годах, но этот явно местного, квебекского, производства. Очень простой, но отнюдь не примитивный. Вы хотите заглянуть внутрь?

— Если вы ничего не имеете против, — ответил Гамаш, и Клара про себя подивилась его долготерпению. Она уже была готова поколотить Оливье. Торговец антиквариатом подошел к сундуку, простучал его в нескольких местах, приложился ухом к полированному дереву, а потом остановился прямо перед ним. Взявшись обеими руками за крышку, он с силой рванул ее верх. Гамаш закатил глаза.

— Он заперт, — возвестил Оливье.

— Вообще-то, мы уже догадались об этом, — заметил Бювуар. — А как его открыть?

— У вас нет ключа?

— Если бы у нас был ключ, мы бы вас сюда не приглашали.

— Разумное замечание. Послушайте, все, что я могу придумать, это снять петли на задней части. На это потребуется какое-то время, поскольку они старые и заржавевшие. А ломать их мне не хочется.

— Приступайте, пожалуйста, — сказал Гамаш. — А мы пока продолжим поиски.

Двадцать минут спустя Оливье объявил, что снял последнюю петлю.

— Вам повезло, что я гений.

— Какое счастье! — пробурчал Бювуар и указал разочарованному Оливье на дверь.

Подойдя к сундучку, Гамаш и Питер взялись, каждый со своей стороны, за большую сосновую крышку и потянули ее вверх. Она отскочила, и все четверо заглянули внутрь.

Ничего. Сундучок был пуст.

Они потратили еще несколько минут, чтобы убедиться, что в нем нет никаких потайных отделений, а потом, исполненные разочарования, вновь расселись вокруг камина. И вдруг Гамаш медленно выпрямился. Он повернулся к Бювуару и спросил:

— Что говорил Оливье? Кто разукрасил это место?

— И что?

— А ничего. Откуда мы можем знать, Джейн ли это сделала?

— Вы думаете, она наняла кого-нибудь, чтобы он выполнил эту работу вместо нее? — переспросил изумленный Бювуар. Гамаш молча смотрел на него. — Нет, вы думаете, что это сделал кто-то другой, тот, кто оставался здесь. Боже мой, какой же я дурак! — воскликнул Бювуар. — Иоланда. Когда я допрашивал ее вчера, она сказала, что занималась здесь декорированием…

— Точно! — воскликнула Клара, подавшись вперед. — Я видела, как она заносила сюда лестницу-стремянку и мешки со всякой ерундой, которую купила на складе Рено в Ковансвилле. Мы с Питером еще решили, что она собирается въехать в дом Джейн.

Питер кивнул в знак согласия.

— Получается, обои наклеила Иоланда? — Гамаш поднялся и в очередной раз пристально уставился на них. — Должно быть, у нее не дом, а настоящая уродина, если она создает в нем такие вот декорации.

— Ничего подобного, — возразил Бювуар. — Совсем наоборот. У нее дома сплошь белые, бежевые и прочие со вкусом подобранные тона, как на рекламном проспекте из мебельного магазина «Интерьер».

— И никаких Веселых Лиц? — поинтересовался Гамаш.

— Нет. И, наверное, никогда не было.

Гамаш встал и принялся медленно расхаживать по комнате, заложив руки за спину. Он сделал пару шагов в сторону керамики «Порт Неф», размышляя вслух, и встал перед стеной, лицом в угол, как напроказивший ученик. Потом он повернулся к ним лицом.

— Иоланда… Что она делает? Что ею руководит?

— Деньги? — предположил Питер после секундного молчания.

— Одобрение? — высказался Бювуар, подходя к Гамашу и становясь рядом с ним, как если бы возбуждение его шефа передалось всем присутствующим.

— Горячо, но дело не только в этом. В ней самой.

— Гнев? — предпринял очередную попытку Питер. Ему не хотелось бы ошибиться, но так оно снова и получилось, судя по реакции Гамаша.

Вскоре подала голос и Клара, она размышляла вслух:

— Иоланда живет в мире, созданном ею самой. В прекрасном и безупречном мире мебельного магазина «Интерьер», пусть даже ее муж — преступник, а сын — хулиган, а сама она напропалую лжет и ворует. И еще она не натуральная блондинка, если вы этого не заметили сами. Она вообще ненастоящая, насколько я могу судить. Она живет по принципу отрицания…

— Вот оно! — Гамаш едва не прыгал на месте и выглядел при этом как ведущий телевикторины. — Отрицание. Она живет по принципу отрицания. Она скрывает вещи от посторонних глаз. В этом и заключается основная причина ее маскировки и макияжа. Это маска. Ее лицо — это маска, и этот дом — тоже маска, неудавшаяся попытка закрасить и заклеить бумагой нечто уродливое и страшное. — Он повернулся лицом к стене, потом опустился на колени и положил руку на стык обоев. — Люди обычно бывают последовательными до конца. А здесь это правило нарушено. Если бы вы сказали, — он повернулся к Бювуару, — что у Иоланды дома такие же обои, это было бы верно, но ведь это не так. Так почему же она потратила несколько дней на то, чтобы устроить все это?

— Чтобы спрятать что-то, — предположила Клара, опускаясь рядом с ним на колени.

Старший инспектор нащупал уголок обоев, который уже отклеился от стены.

— Отлично!

Гамаш осторожно потянул за уголок, и отвалился весь пласт обоев, обнажив примерно квадратный фут стены, под которой оказался еще один слой обоев.

— А она могла наклеить обои в два слоя? — спросила Клара, и у нее перехватило горло, как если бы нечем было дышать.

— Не думаю, что у нее хватило на это времени, — ответил Гамаш.

Клара наклонилась к стене.

— Питер, взгляни на это.

Ее супруг присоединился к ним, опустившись на колени, и принялся рассматривать освобожденный участок стены.

— Это не обои, — наконец сказал он и бросил на Клару изумленный взгляд.

— Я тоже так думаю, — согласилась Клара.

— Тогда что же это такое, во имя всего святого? — воскликнул Гамаш.

— Это картина Джейн, — ответила Клара. — Джейн нарисовала все это.

Гамаш присмотрелся внимательнее и наконец увидел. Яркие цвета, детские мазки. Он не мог разобрать, что там нарисовано, вскрытый участок был слишком мал, но это явно была работа мисс Нил.

— Это действительно возможно? — поинтересовался он у Клары, когда они поднялись и в очередной раз обвели глазами комнату.

— Что возможно? — недоумевал Бювуар. — Voyons[58], о чем вы говорите?

— Обои, — медленно сказал Гамаш. — Я ошибся. Они предназначались не для того, чтобы отвлечь внимание, а чтобы скрыть то, что находится под ними. Там, где наклеены обои, на стенах ее рисунки.

— Но ведь они везде, — запротестовал Бювуар. — Не могла же она…

Он оборвал себя на полуслове, увидев выражение лица шефа. Может быть, она действительно разрисовала все стены. «Неужели это возможно?» — раздумывал он, присоединившись к остальным и обводя комнату взглядом. Все стены? Потолок? Даже полы? Он понял, что сильно недооценивал Les Anglais и их склонность к помешательству.

— И второй этаж тоже? — растерянно спросил он.

Гамаш поймал его взгляд, и мир как будто замер на мгновение. Потом он кивнул.

— C’est incroyable![59] — одновременно прошептали двое мужчин.

Клара была не в состоянии вымолвить ни слова, а Питер уже присел над другим стыком и отдирал обои.

— Под ним тоже рисунки, — сообщил он, выпрямляясь.

— Вот чего она стеснялась, — произнес Гамаш, и Клара поняла, что он прав.

В течение следующего часа Питер и Клара расстилали брезент и передвигали мебель. Перед тем как уйти, Гамаш разрешил им содрать обои и снять столько наложенной сверху краски, сколько они сумеют. Клара позвала Бена на помощь, и тот с радостью согласился. Она пришла в восторг. Она бы позвала и Мирну, которая наверняка принесла бы больше пользы, чем Бен, но им предстояла работа, требовавшая осторожности, аккуратности и способности к художественному творчеству, а этого у Бена было не отнять.

— Как по-вашему, сколько времени для этого потребуется? — поинтересовался Гамаш.

— Честно? Включая потолок и полы? Год, не меньше.

Гамаш нахмурился.

— Это ведь очень важно, правда? — заметила Клара, увидев выражение его лица.

— Очень может быть. Я не уверен, но, полагаю, это действительно так.

— Мы будем работать так быстро, как только сможем. Не хотелось бы повредить рисунки под обоями. Но, думаю, мы сумеем снять достаточное количество верхнего слоя, чтобы понять, что скрывается под ним.

К счастью, Иоланда, проявив свойственную ей небрежность, не позаботилась о соответствующей подготовке стен, так что обои начали отваливаться уже самостоятельно. К огромному облегчению и радости Питера и Клары, она не стала утруждать себя и нанесением грунтовки поверх рисунков. Они начали работу после обеда и трудились до вечера, с одним лишь небольшим перерывом, чтобы выпить бутылку пива с чипсами. Вечером Питер установил несколько сильных ламп, и они продолжили работу. Кроме Бена, который заявил, что у него разболелся локоть.

Примерно в семь вечера уставшие и перепачканные Питер и Клара решили сделать перерыв, чтобы перекусить, и присоединились к Бену у камина. Он, по крайней мере, догадался сложить дрова и разжечь его. Они обнаружили Бена сидящим в кресле. Водрузив ноги на специальную молитвенную подушечку, он потягивал красное вино и читал последний имевшийся у Джейн экземпляр еженедельника The Guardian Weekly. Габри явился с ворохом пакетов, в которых была сложена еда, продаваемая на вынос рестораном Szechwan. До него дошли слухи о необычной активности в доме Джейн, и ему отчаянно захотелось взглянуть на все собственными глазами. Он даже отрепетировал вступительное слово.

Крупный, дородный, казавшийся еще больше из-за широкого пальто и нескольких шарфов, он ворвался в комнату и замер в центре. Убедившись, что к нему приковано внимание собравшихся, он огляделся по сторонам и провозгласил:

— Кто-то из нас должен уйти: или эти обои, или я!

Благодарная аудитория ответила ему восторженными выкриками, после чего у него забрали еду и выставили за дверь. Собравшиеся решили, что присутствие и Джейн, и Оскара Уайльда в одном помещении означало слишком большое количество мертвецов на метр площади.

После ужина Питер и Клара продолжили работу и сдались только около полуночи. Они невероятно устали, кроме того, их слегка подташнивало от запаха растворителя, которым они изрядно надышались. Бен давным-давно отправился домой.

На следующее утро они обнаружили, что расчистили площадь около четырех квадратных футов наверху и примерно четверть одной стены на первом этаже. Выходило, что Гамаш был прав. Джейн разрисовала каждую пядь собственного дома. А Иоланда постаралась скрыть ее рисунки от посторонних глаз. К полудню они сумели очистить от наслоений еще немного. Клара отступила на несколько шагов, чтобы полюбоваться несколькими футами обоев, которые она содрала со стены, и работой Джейн под ними. Проявилась достаточная часть ее рисунков, чтобы они испытали восхищение. Стало ясно, что в работе Джейн присутствовал четкий замысел, воплощенный в жизнь. Но какую цель она при этом преследовала, оставалось пока неясным.

— Бога ради, Бен, неужели это все, что ты сделал? — расстроенная Клара не могла сдержаться. Наверху Питер освободил от обоев еще пару футов, тогда как Бен не сделал почти ничего. Правда, следовало отметить, что то, что он все-таки сделал, было выше всяких похвал. Чисто и очень красиво. Но этого было недостаточно. Если они хотели раскрыть убийство, им нужно было очистить все стены. И быстро. Клара чувствовала, как ее охватывает волнение, и поняла, что превращается в одержимую.

Оба одновременно произнесли «Прости меня», потом Бен выпрямился и, глядя на нее как побитая собака повинился:

— Извини меня, Клара. Я знаю, что работаю медленно, но постараюсь исправиться. Я уже набрался кое-какого опыта.

— Не обращай внимания. Подошло время пива Миллера. А к работе мы вернемся немного погодя.

Бен воспрянул духом и приобнял ее за плечи. Они прошли мимо Питера, оставив его смотреть им вслед, а потом спускаться по лестнице в одиночестве.

К вечеру значительная часть стен в гостиной была освобождена от декораций Иоланды. Они позвонили Гамашу, который явился с пивом, пиццей и Бювуаром.

— Ответ где-то здесь, — без обиняков заявил Гамаш и потянулся за очередной бутылкой пива. Они ели перед камином в гостиной, и аромат трех больших порций пиццы лишь слегка заглушал запах уайт-спирита, которым они смывали лишнюю краску. — В этой комнате, в этих рисунках. Ответ здесь, я чувствую это. Не может быть простым совпадением то, что Джейн пригласила всех сюда в тот самый вечер, когда должна была состояться презентация ее картины, и то, что ее убили всего через несколько часов после того, как она объявила об этом.

— Мы должны вам кое-что показать, — сказала Клара и встала, отряхивая крошки с джинсов. — Мы очистили еще часть стен. Начнем со второго этажа?

Захватив с собой пиццу, они отправились наверх. В комнате Питера освещение было слишком тусклым, чтобы можно было по достоинству оценить творчество Джейн, зато работа Бена производила совсем другое впечатление. Очищенный им участок, пусть крошечный, поражал воображение. Смелые, яркие мазки словно сорвались со стен, нарисованные ими люди и животные оживали на глазах. И в некоторых случаях — люди, изображенные в виде животных.

— Это Нелли и Уэйн?

Гамаш смотрел на кусок стены. Ясная, как солнечный день, там была нарисована спичечная фигурка женщины, ведущей корову. Спичка была толстой, а счастливая корова, наоборот, очень тощей, еще и с бородой.

— Замечательно, — пробормотал Гамаш.

Они спустились во мрак первого этажа. Питер выключил светильники, которые повесил утром, чтобы можно было работать и вечером. Они ужинали при свете огня в камине и теплом сиянии двух настольных ламп. Стены были погружены в темноту.

Сейчас Питер подошел к выключателю, и мощные лампы залили комнату ярким светом.

Гамаш крепко зажмурился. Спустя несколько секунд он открыл глаза.

У него возникло ощущение, что они оказались в пещере. В одной из тех замечательных, полных чудес пещер, которые иногда удается обнаружить ученым и в которых великое множество древних символов и наскальных рисунков. Бегущие олени-карибу и плывущие люди. Гамаш внимательно прочитывал все на эту тему в журнале National Geographic, и сейчас чувствовал себя так, словно его неким магическим образом перенесли в одно из таких мест, сюда, в самое сердце провинции Квебек, в старую, благополучную и в некотором роде степенную деревушку. Как и в случае с наскальными рисунками, Гамаш понимал, что здесь представлена вся история Трех Сосен. Медленно, заложив руки за спину, он прошелся вдоль стен. От пола до потолка они были покрыты изображениями сценок из деревенской жизни, сельскими пейзажами, рисунками классных комнат, детей, животных и взрослых, которые пели, играли и работали. Кое-где виднелись изображения несчастных случаев и даже одних похорон.

У старшего инспектора больше не было ощущения, что он оказался в пещере. Теперь он чувствовал себя в окружении жизни. Он отступил на несколько шагов назад и почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Он снова крепко зажмурился, надеясь, что его спутники решат, будто он щурится, от яркого света. В каком-то смысле так оно и было. Его захлестнули эмоции. Печаль и меланхолия. И восторг. Радость. Он поднялся над собой. Границы восприятия невероятно расширились. Это был длинный дом Джейн. Ее жилище стало ее длинным домом, в котором присутствовал и жил каждый человек, каждый шаг, каждое событие, каждое чувство и эмоция. И Гамаш знал, что убийца тоже находился здесь. Где-то здесь, на этих стенах.

На следующий день Клара взяла конверт и отправилась к Иоланде. Покрутив ручку латунного звонка и услышав мелодию Бетховена, она постаралась взять себя в руки. «Я делаю это только ради Джейн, я делаю это только ради Джейн», — повторяла она про себя.

— Стерва! — выкрикнула взбешенная Иоланда, и на Клару обрушился поток ругательств и оскорблений. Закончилось все обещанием по суду лишить Клару всего, что у нее было.

«Я делаю это только ради Джейн, только ради Джейн».

— Ты проклятая воровка, вот ты кто. Этот дом принадлежит мне. Моей семье. Как ты можешь спокойно спать по ночам, ты, стерва?

«Я делаю это только ради Джейн».

Клара подняла конверт повыше, чтобы он попался на глаза Иоланде, и подобно ребенку, чье внимание привлекает новая, сверкающая и блестящая штучка, та прекратила ругаться и замолчала, загипнотизированная тонким белым бумажным прямоугольником.

— Это для меня? Это мой? Это почерк тети Джейн, не так ли?

— Я хочу задать тебе один вопрос. — Клара помахала конвертом перед носом Иоланды.

— Отдай его мне.

Иоланда протянула руку, но Клара вовремя убрала конверт, так что она не смогла схватить его.

— Для чего ты закрасила и заклеила ее рисунки?

— A-а, так вы нашли их, — Иоланда сплюнула. — Мерзкие, непристойные, безумные художества. Все считали ее удивительной, полагали, что она само совершенство, и только мы, ее семья, знали, что она чокнутая. Мои дедушка с бабушкой знали, что она помешалась еще в юном возрасте, когда была девчонкой и начала малевать свои отвратительные картинки. Они стыдились ее. Ее художества годились только для умственно отсталых. Моя мать говорила, что она даже хотела изучать живопись, но дедушка и бабушка воспротивились этому. Они сказали ей правду. Открыли ей глаза. Объяснили, что это не искусство. Это недоразумение. Они сказали ей, чтобы она никогда и никому не смела показывать свою мазню. Мы сказали ей правду. Это был наш долг. Наша обязанность. Мы ведь не хотели причинить ей боль, правильно? Мы сделали это для ее же блага. И что мы получили взамен? Нас вышвырнули из дома, который принадлежал нашей семье. У нее даже хватило наглости заявить, что она пустит меня к себе, если я извинюсь. Но я ответила, что единственное, о чем я сожалею, — это то, что она изуродовала наш дом. Сумасшедшая старая тетка.

Перед глазами Клары снова возник образ Джейн, как она сидела в бистро и плакала. Это были слезы радости оттого, что кто-то наконец оценил ее творчество. И Клара поняла, сколько мужества понадобилось Джейн, чтобы выставить на всеобщее обозрение одну из своих работ.

— Она одурачила тебя, правда? Ты не думала, что твоя приятельница — полоумная. Ну что же, теперь ты знаешь, что нам пришлось вынести.

— А ты ведь ничегошеньки не поняла, верно? Ты ведь так и не сообразила, что отвергла и от чего отказалась? Какая же ты дура, Иоланда! Тупая несчастная дура!

Разум Клары словно оцепенел и отключился, как с ней всегда бывало во время ссор. Ее била дрожь, и она боялась, что лишится рассудка. За свой внезапный приступ великодушия она расплачивалась тем, что вынуждена была выслушивать потоки угроз и оскорблений. Странно, но в злобе Иоланда выглядела настолько непривлекательно, что Клара ощутила, как ее собственный гнев угасает.

— А почему ты наклеила именно эти обои? — спросила она, глядя прямо в перекошенное, посиневшее лицо Иоланды.

— Ага, мерзкие обои, правда? Я сочла, что будет вполне уместно спрятать одно уродство под другим. Кроме того, они дешевые.

Дверь с грохотом захлопнулась. Клара обнаружила, что до сих пор сжимает в руке конверт, и подсунула его под дверь. Готово. Последний раз, и только ради Джейн. В конце концов, противостоять Иоланде и дать ей отпор оказалось не так уж трудно. Все эти годы она безропотно сносила завуалированные, а иногда и открытые оскорбления Иоланды, а теперь вдруг обнаружила, что смогла отплатить ей той же монетой. Кларе пришла в голову мысль, а не знала ли Джейн заранее, что именно так все и случится, когда надписывала конверт. Знала о том, что именно Клара вызовется доставить его по назначению. Знала, что Иоланда отреагирует именно так, как всегда реагировала на Клару. И знала, что дает Кларе последний шанс постоять за себя.

Уходя от прекрасного, идеального, безукоризненного и погруженного в молчание дома, Клара благодарила Джейн.

Иоланда видела, как из щели под дверью появился конверт. Надорвала его и обнаружила внутри одну-единственную игральную карту. Даму червей. Ту самую, которую тетя Джейн клала по ночам на кухонный стол, когда к ней приезжала маленькая Иоланда. Тетя Джейн всегда говорила при этом, что наутро карта станет другой. Она изменится.

Она снова заглянула в конверт. Неужели там больше ничего нет? Никакого тетиного наследства? Ни чека? Ни ключа от депозитного сейфа в банке? Но конверт был пуст.

Иоланда принялась внимательно рассматривать карту, пытаясь вспомнить, та ли это, которую она видела в детстве. Была ли мантия дамы той же самой, что и раньше? На лице у нее был виден один глаз или два? Нет, решила Иоланда. Карта не была той же самой. Кто-то подменил ее. Ее опять обманули. Отправившись за ведром и тряпкой, чтобы вымыть крыльцо, на котором стояла Клара, она швырнула даму червей в огонь.

Бесполезная и никчемная вещица, и она в ней не нуждалась.

Глава двенадцатая

— Иоланда Фонтейн и ее муж Андрэ Маленфан, — объявил Бювуар, записывая их имена печатными буквами на листе бумаги. Был вторник, 8:15 утра. С момента убийства прошло почти полторы недели, и сейчас полицейские пересматривали свой список подозреваемых. Первые двое из него сомнений не вызывали.

— Кто еще?

— Питер и Клара Морроу, — сказала Николь, поднимая голову от листа бумаги, на котором машинально чертила закорючки.

— Мотив? — обратился он к ней, записывая фамилии.

— Деньги, — ответила Лакост. — У них очень мало денег. Или было раньше, во всяком случае. Теперь они богаты, разумеется, но до момента смерти мисс Нил они были практически нищими. Клара Морроу родом из небогатой семьи, так что она привыкла бережно обращаться с деньгами, а вот ее муж — совсем другое дело. Он золотой мальчик, по крови и воспитанию. Монреальский брамин. Лучшие школы, балы и вечеринки у святого Андрея. Я разговаривала с одной из его сестер в Монреале. Она была очень осмотрительна и сдержанна, как могут себя вести только такие люди, но при этом ясно дала понять, что семья не в восторге от его карьеры. Они обвиняют в этом Клару. Семья хотела, чтобы он занялся бизнесом. Они считают его паршивой овцой, во всяком случае, мать. В общем-то, хорошего в этом мало, поскольку по канадским меркам он — звезда. В прошлом году он продал картин на десять тысяч долларов, но даже с такими заработками они живут в бедности. Работы Клары стоили примерно тысячу долларов. Они живут очень скромно. Их машина требует капитального ремонта, равно как и дом. Зимой она дает уроки живописи, чтобы платить по счетам, и иногда они заключают контракты на выполнение реставрационных работ. В общем, еле-еле сводят концы с концами.

— Его мать еще жива? — поинтересовался Гамаш, пытаясь произвести в уме кое-какие подсчеты.

— Ей девяносто два года, — ответила Лакост. — Засушенная и замаринованная, но все еще дышит. Старая перечница. Я не удивлюсь, если она переживет их всех. Семейные предания гласят, что, обнаружив однажды утром рядом с собой умершего во сне супруга, она перевернулась на другой бок и захрапела как ни в чем не бывало. К чему причинять себе лишние неудобства?

— Пока что у нас есть только голословное утверждение миссис Морроу, что они ничего не знали о том, что написано в завещании, — вставил Бювуар. — Мисс Нил вполне могла рассказать им о том, что они унаследуют. N'est pas?[60]

— Если им нужны были деньги, разве не проще было обратиться к мисс Нил? Зачем было убивать ее? — задал очередной вопрос Гамаш.

— Может статься, они так и сделали, — заметил Бювуар. — А она отказала. Кроме того, они с легкостью могли заманить ее в лес. Если бы Клара или Питер позвонили ей в половине седьмого утра и попросили прийти на встречу без собаки, она бы непременно пошла. Не задавая вопросов.

Гамаш вынужден был согласиться.

— Более того, — продолжал Бювуар, войдя в раж. — Питер Морроу — опытный стрелок из лука. Он специализируется на старых деревянных классических луках. Он говорит, что стреляет только по мишеням, но кто знает? Кроме того, как вы сами убедились, тупоносый наконечник очень легко заменить на убойный, охотничий. Он мог взять его в клубе, убить ее, привести оружие в порядок и вернуть на место. И даже если бы мы нашли обрывки перьев или его отпечатки, это бы ничего не доказывало. Он постоянно пользуется этим снаряжением.

— Он был членом художественного совета, который принял работу Джейн Нил к показу, — подхватила Лакост, развивая успех. — Предположим, он приревновал ее, разглядел ее потенциал и — ну, я не знаю — съехал с катушек или что-нибудь в этом роде.

Вдруг она умолкла. Никто из них не мог представить себе, что Питер Морроу «съезжает с катушек». Но Гамаш полностью отдавал себе отчет в том, что человеческая психика, равно как и чужая душа, — сплошные потемки. Иногда люди очень странно реагировали, не понимая, что и зачем они делают. И зачастую такая реакция была связана с насилием, физическим или эмоциональным. Нельзя было сбрасывать со счетов пусть даже незначительную вероятность того, что Питер Морроу, всю жизнь стремясь достичь совершенства в своем творчестве и заслужить одобрение семьи, понял, насколько талантлива работа Джейн Нил, и не смог смириться с этим. Его захлестнули ревность и зависть. Разумеется, этого нельзя было утверждать наверняка, но такая возможность существовала.

— Кто еще? — поинтересовался Гамаш.

— Бен Хедли, — предположила Лакост. — Он тоже прекрасный лучник, кроме того, имеет доступ к оружию. И мисс Нил ему доверяла.

— Но мотива у него не было, — заметил Гамаш.

— Во всяком случае, это не деньги, — вынуждена была признать Лакост. — Его состояние исчисляется несколькими миллионами. Он унаследовал их от матери. А до этого она выплачивала ему щедрое содержание.

Николь презрительно фыркнула. Она ненавидела этих деток с «доверительными фондами», которые ничего не умели в жизни, кроме как ждать, когда же наконец мамочка и папочка откинут копыта.

Бювуар предпочел проигнорировать ее фырканье.

— Можем ли мы предположить наличие иного мотива, кроме денег? Лакост, вы ничего не обнаружили в бумагах, найденных в доме Джейн Нил?

— Ничего.

— Ни дневника, ни какого-нибудь еженедельника?

— Ну, если только не считать записной книжки, в которой она хранила список людей, желающих ее смерти.

— Во всяком случае, вы могли бы хотя бы упомянуть о ней, — Бювуар улыбнулся.

Гамаш посмотрел на список подозреваемых. Иоланда и Андрэ, Питер и Клара, Бен Хедли.

— Кто-нибудь еще? — Бювуар закрывал свою записную книжку.

— Руфь Зардо, — неожиданно произнес Гамаш и объяснил ход своих мыслей.

— В таком случае, — начала Лакост, — ее мотив заключался в том, чтобы не дать Джейн рассказать всем о том, что она сделала. А не легче было просто убить Тиммер, чтобы заставить ее замолчать?

— Вообще-то да, и это не дает мне покоя. Мы с вами не знаем наверняка, что Руфь Зардо не убила Тиммер Хедли.

— И Джейн узнала об этом? — поинтересовалась Лакост.

— Или заподозрила. Полагаю, в ее характере было бы отправиться прямо к Руфи и рассказать о своих подозрениях. Она, вероятно, решила, что это было нечто вроде милосердного убийства, когда один друг избавляет другого от боли и страданий.

— Но ведь Руфь Зардо не могла сама выстрелить из лука, — возразил Бювуар.

— Правильно. Зато она могла прибегнуть к помощи кого-то, кто мог выстрелить и выстрелил. За деньги.

— Маленфан, — произнес Бювуар с мрачной ухмылкой.

Клара сидела в своей студии с кружкой утреннего кофе в руках и глядела на коробку. Только теперь она стояла на четырех ножках, вырезанных из ветвей дерева. Первоначально она видела ее только на одной опорной ноге, подобно стволу дерева. Или засидке. Именно этот образ возник перед ее мысленным взором во время проводимого в лесу ритуала, когда она подняла голову и увидела засидку. Это был прекрасный и подходящий образ. Образ слепоты и укрытия. Воплощение людей, которые используют потайную засидку для того, чтобы не видеть жестокости совершаемого ими действа, не видеть красоту того, кого они намереваются убить. В сущности, это был вполне подходящий мир для этого насеста. Засидки. Тайного укрытия. Слепоты. Именно так и чувствовала себя Клара в последние дни. Убийца Джейн находился среди них, в этом уже не было никакого сомнения. Но кто он? Кого она не видела?

Но идея со стволом дерева не сработала. Коробка по-прежнему выглядела несбалансированной и неустойчивой. Поэтому она добавила еще три ноги, и то, что раньше было насестом, засидкой, теперь стало походить на домик на курьих ножках. Но что-то все равно было не так. А если всмотреться пристальнее, подойти поближе? Было и еще кое-что, что она хотела увидеть. Как обычно, столкнувшись с подобной проблемой, Клара попыталась ни о чем не думать, прогнать все мысли и позволить себе раствориться в работе.

Бювуар и Лакост проводили обыск в доме Маленфанов. Лакост внутренне была готова к грязи и запустению, к вони, такой сильной, что ее, казалось, можно было видеть и осязать. Но подобное… Она стояла в спальне Бернара и чувствовала, что ее тошнит. Это была безупречная и милая комната, в которой не валялись грязные носки и не стояли тарелки с засохшими остатками еды. Ее детям еще не исполнилось пяти лет, но их комнаты уже выглядели и пахли так, как выглядит и пахнет пляж в конце дня в разгар курортного сезона. А этому парнишке было сколько? Четырнадцать? И его комната пахла чистящим средством с ароматом лимона! Лакост затошнило еще сильнее. Надевая перчатки и приступая к обыску, она мельком подумала о том, а не стоит ли в подвале гроб, в котором он спит.

Десять минут спустя она обнаружила кое-что, хотя и не то, что искала. Она вышла из комнаты Бернара и направилась в гостиную, удостоверившись при этом, что подросток ее заметил. Свернув найденное в трубочку, она незаметно и благоразумно сунула его в пакет для вещественных доказательств. Впрочем, не настолько незаметно, чтобы Бернар не разглядел его. И тогда она впервые увидела страх у него на лице.

— Эй, только взгляните, что я нашла.

Из соседней спальни появился Бювуар, держа в руках большой манильский конверт.

— Странно, но этот конверт, — проговорил он, обращаясь к Иоланде, на лице у которой появилось такое выражение, словно она взяла в рот кислый-прекислый лимон, и к Андрэ, который злобно ухмыльнулся ему в ответ, — был прикреплен скотчем к обратной стороне картины в вашей спальне.

Бювуар открыл конверт и пробежал глазами его содержимое. Это были незаконченные наброски окружной ярмарки, нарисованные рукой Джейн Нил и датированные еще сорок третьим годом.

— Зачем вы взяли их?

— Взяли? Кто говорит о том, будто мы что-то взяли? Тетя Джейн отдала их нам, — заявила Иоланда тоном, каким наверняка убеждала клиента в том, что «крыша дома почти новая».

Но Бювуар не купился на ее уловку, его вообще трудно было обмануть.

— И вы прикрепили его скотчем на обороте картины, на которой нарисован маяк?

— Она посоветовала нам держать рисунки в темном месте, — продолжала Иоланда тоном, каким наверняка утверждала, что «водопроводные и канализационные трубы сделаны не из свинца».

— А почему бы попросту не заклеить их обоями?

Андрэ коротко хохотнул, но под взглядом Иоланды умолк.

— Ну, хорошо, вы пойдете с нами, — распорядился Бювуар. Время близилось к обеду, и он с удовольствием предвкушал, как выпьет бутылочку пива и съест бутерброд.

— А мальчик? — спросила Лакост, подыгрывая ему. — Он же, в сущности, еще ребенок. Как он будет один, без родителей?

— Вызовите инспектора по делам несовершеннолетних.

— Нет!

Иоланда вцепилась в Бернара и попыталась обнять его. У нее ничего не получилось. Самого Бернара, похоже, не слишком огорчила мысль о воспитательном доме. Андрэ выглядел так, словно эта мысль пришлась ему по вкусу. А Иоланду едва не хватил апоплексический удар.

— Или, — продолжал Бювуар, — предлагаю вам еще раз хорошенько подумать и рассказать нам всю правду до того, как настоящие владельцы решат подать на вас в суд.

Он помахал в воздухе конвертом. Какая-то его часть сопротивлялась необходимости использовать Бернара в качестве наживки, но он решил, что как-нибудь переживет это.

Наступил момент истины. По словам Иоланды, она нашла конверт на кофейном столике в доме тети Джейн. Он лежал на самом видном месте. Иоланда говорила об этом так, словно на глаза ей попалось наглядное пособие по садомазохизму. Она уже собралась швырнуть его в огонь, но потом решила сохранить рисунки из любви и уважения к тете Джейн.

— Для чего вы взяли их с собой? — повторил вопрос Бювуар, направляясь к дверям.

— Хорошо, хорошо. Я подумала, что, может быть, они чего-нибудь стоят.

— Мне казалось, вам ненавистны работы вашей тетки.

— Не в качестве произведения искусства, ты, кусок дерьма, — подал голос Андрэ. — Я подумал, что их можно будет продать кому-нибудь из ее друзей. Например, Бену Хедли.

— А почему он должен был купить их?

— Потому что у него куча денег, а ещё потому, что я пригрозил бы сжечь их, а он бы пожелал их спасти.

— Но для чего выносить их из дома? Почему не оставить на месте?

— Потому что они мне отвратительны!

Иоланда уже пришла в себя. Весь макияж мира моды — а она вполне созрела для того, чтобы нанести его на себя за один присест, — не смог бы скрыть ее омерзительную сущность. В мгновение ока она превратилась в озлобленную женщину средних лет, гротескную и похожую на скульптуру из металлоконструкций. Сплошная ржавчина и острые углы. Даже Бернар почел за лучшее отодвинуться от нее.

— Я должна была спрятать рисунки так, чтобы их не увидел никто другой.

Бювуар написал расписку об изъятии конверта и отдал Иоланде. Она взяла ее своими наманикюренными пальчиками с таким видом, словно он предложил ей кусок туалетной бумаги.

Клара решила не дожидаться, пока с нею заговорит домик на дереве, и отправилась к Джейн, чтобы продолжить работу. Она уже начала осознавать, что рисунки Джейн представляют собой шедевр изобразительного искусства. Гигантская стенная роспись, подобно Сикстинской капелле или «Тайной вечере» да Винчи. Она не колеблясь проводила между ними параллели. Джейн сумела подчинить себе те же эмоции и чувства, что и признанные мастера этого жанра. Благоговейный трепет. Созидание. Изумление. Желание. Даже лесозаготовка, как в случае с самой Джейн.

Бен, даже если бы очень постарался, не смог бы работать медленнее. Впрочем, Клара вынуждена была напомнить себе, что особой роли это не играло. Рано или поздно, но они непременно освободят из плена все рисунки Джейн.

— О господи, это просто катастрофа! — Голос Руфи громким и отчетливым эхом прокатился по всему дому. Клара поднялась наверх из подвала с ведром в руках. Руфь и Гамаш стояли посередине гостиной, и Клара с неудовольствием отметила, что Бен торчит здесь же, опершись о столик.

— Это ваша работа? — осведомилась Руфь.

— Я лишь помогаю открыть их. Эти рисунки сделала Джейн.

— Никогда не думала, что скажу нечто подобное, но я согласна с Иоландой. Прикройте их чем-нибудь снова.

— Я хочу показать тебе кое-что. — Клара взяла Руфь под локоть и подвела к дальней стене. — Взгляни на это.

Ошибиться было невозможно, там была нарисована Руфь, совсем маленькая, еще ребенок, державшаяся за руку матери. Маленькая Руфь, высокая и неуклюжая, стоящая на стопке школьных учебников. Энциклопедическая подпорка для ног. В волосах у нее плясали поросята. Что могло означать одно из двух.

— Когда я была маленькой, то носила косички, — прошептала Руфь, догадавшись, очевидно, о чем думает Клара. Но та поняла, что своим рисунком Джейн хотела показать, что даже в детстве Руфь была упрямой и своевольной. Остальные дети смеялись, но какая-то девочка бежала к ней, чтобы обнять и утешить. Руфь как зачарованная стояла перед стеной, разрисованной Джейн.

Руфь продекламировала стихотворение шепотом, но замершая комната услышала ее.

— Лью Хант. «Рондо». Это единственные стихи, о которых я жалею, что не я их написала. Не думала, что Джейн запомнила, как мы впервые встретились, не думала, что для нее это имело какое-то значение. Это был мой первый день в школе. Мой отец начал работать на здешней мельнице. Мне только что исполнилось восемь лет, я была новенькой в классе, высокой и нескладной, и даже тогда не слишком приветливой. Но когда я вошла в здание школы, дрожа от страха, Джейн встала с места, прошла по проходу между партами и поцеловала меня. Она даже не знала меня, но для нее это не имело значения. Джейн поцеловала меня во время первой нашей встречи.

Руфь, с блестящими как льдинки голубыми глазами, глубоко вздохнула, потом пристально и неторопливо оглядела комнату. Медленно покачала головой и прошептала;

— Это невероятно. Ох, Джейн, мне так жаль.

— Жаль чего? — тут же спросил ее Гамаш.

— Жаль, что она не понимала, что мы любили ее так сильно, что она могла бы доверить нам все это. Жаль, что она считала, будто должна скрывать от нас свое творчество. — Руфь рассмеялась, но в смехе ее не было веселья. — А я-то считала себя единственной страдалицей. Господи, какая же я дура!

— Я думаю, что ключ к убийству Джейн где-то здесь, — заявил Гамаш, наблюдая, как пожилая женщина, хромая, обходит комнату. — Я думаю, ее убили из-за того, что она намеревалась показать эти рисунки остальным. Не знаю, почему, но тут вам и карты в руки. Вы знали ее всю жизнь, и теперь я хочу, чтобы вы сказали, что здесь видите. Что производит на вас самое глубокое впечатление, какие характеры вы здесь видите, чего вы не видите…

— Можно подняться наверх, а то здесь и смотреть особенно не на что, — сказала Клара и заметила, что Бен поморщился.

— Не знаю, — ответила Руфь. — Предполагалось, что я выступлю перед комитетом ООН. И еще, Клара, разве ты отказываешься от Нобелевской премии?

— Нет, не отказываюсь, она присуждена мне в области изобразительного искусства.

— Я отменил обе номинации, — заявил Гамаш и отметил про себя, что маленькая Руфь Зардо дурно влияет на Клару.

Обе улыбнулись и кивнули. Бен и Клара снова поднялись на второй этаж, а Руфь медленно двинулась вдоль стен, рассматривая изображения, время от времени негромкими восклицаниями выражая свое восхищение, когда какой-либо рисунок казался ей особенно удачным. Гамаш уселся в глубокое кресло у камина и попытался раствориться в комнате.

Вечером Сюзанна заехала за Маттью к его сестре в Ковансвилле, у которой он оставался до тех пор, пока прокуратура провинции не закончила расследование. Даже при том что Филипп отказался от выдвинутого обвинения в оскорблении действием, сотрудники прокураторы обязаны были предпринять все предписанные законом меры. Но они ничего не обнаружили. В глубине души Маттью испытывал разочарование. Не оттого, конечно, что был оправдан и с него сняли все обвинения. Но поскольку пострадали почти все замешанные в этом деле, ему хотелось, чтобы работники прокуратуры выступили с публичным заявлением, что он — прекрасный отец. Добрый, сострадательный, понимающий и твердый родитель. Любящий отец.

Он давно простил Филиппа, ему даже не хотелось знать, почему сын поступил именно так. Но сейчас, стоя в кухне, которая видела столько счастливых дней рождения, восхитительных рождественских торжеств, была сценой для раздачи трогательных подарков и поедания тортов и пирожных, сопровождающихся возгласами «Хочу добавки!», он понимал, что жизнь его уже никогда не будет такой, как прежде. Слишком много было сказано и сделано. Вопрос заключался в следующем: согласится ли Филипп приложить силы и старания для того, чтобы они снова стали одной семьей? Полторы недели назад, злой и расстроенный, он ждал, чтобы его сын пришел к нему. Это было ошибкой. Сейчас он сам пошел к сыну.

— Да? — раздался недовольный голос в ответ на его неуверенный стук в дверь.

— Можно войти? Я хотел бы поговорить с тобой. Без криков, спокойно. Просто поговорить, хорошо?

— Как скажешь.

— Филипп, — Маттью опустился на стул и повернулся к мальчику, который лежал на неубранной постели. — Я сделал что-то такое, что причинило тебе боль. Но проблема в том, что я не знаю, что именно. У меня уже мозги набекрень. Это все из-за подвала? Ты злишься из-за того, что тебе приходится убирать в подвале?

— Нет.

— Может, я накричал на тебя или сказал что-то, что задело твои чувства? Если так, пожалуйста, скажи мне об этом. Я не рассержусь. Мне просто нужно знать. А потом мы с тобой поговорим об этом.

— Нет.

— Филипп, я не сержусь на тебя за то, что ты сделал. И никогда не сердился. Мне было больно, да, и еще я растерялся. Но я не злился на тебя. Я люблю тебя. Можешь поговорить со мной? Что бы это ни было, ты можешь рассказать мне об этом.

Маттью взглянул на сына и впервые за этот долгий год увидел своего нежного, впечатлительного, заботливого, доброго мальчика. Филипп смотрел на отца и чувствовал, что ему очень хочется рассказать ему все. И он уже почти решился на это. Почти. Он стоял на самом краю обрыва, над бездной, и смотрел в пропасть под ногами, ища забвения. Отец предлагал ему сделать шаг вперед и довериться ему, обещая, что все будет хорошо. Он поймает его, не даст ему упасть. Надо отдать Филиппу должное, он всерьез рассматривал такой вариант. Филиппу страшно хотелось закрыть глаза, сделать этот шаг и упасть на руки отца.

Но он так и не рискнул… Вместо этого он отвернулся лицом к стене и нацепил наушники.

Маттью опустил голову, уставился на свои грязные старые рабочие башмаки и впервые увидел налипшую на них грязь и обрывки листьев.

Гамаш сидел в бистро Оливье у камина в ожидании, пока его обслужат. Он только что пришел. Местные завсегдатаи, которым так же, как и ему, нравилось это уютное местечко у огня, уже ушли, но оставленные ими чаевые еще лежали на столике. Гамаш едва не поддался искушению прикарманить эти деньги. Еще одно непонятное и странное желание, пришедшее из его длинного дома.

— Привет! Не возражаете, если я присоединюсь к вам?

Гамаш поднялся с места и отвесил Мирне легкий поклон, а потом указал на диван, стоявший лицом к огню:

— Прошу вас.

— Поднялась такая суматоха, — поделилась с ним Мирна. — Я слышала, дом Джейн оказался просто чудом.

— Вы еще не были там?

— Нет. Я хотела подождать до четверга.

— До четверга? А что должно произойти в четверг?

— Разве Клара вас не пригласила?

— Вы полагаете, мне следует обидеться? Офицеры Сюртэ известны своей дьявольской чувствительностью. Так что должно произойти в четверг?

— В четверг? Вы тоже идете? — поинтересовался Габри, подходя к ним.

— Пока нет.

— A-а, ладно, не обращайте внимания. Я слышал, ураган Кайла обрушился на побережье Флориды. Видел сообщение в выпуске прогноза погоды.

— Я тоже его видела, — сказала Мирна. — Он доберется и сюда, как вы думаете?

— Да, через несколько дней. Разумеется, к тому времени, как он достигнет Квебека, он превратится в обычный тропический шторм, или как там его правильно называют. Но буря будет изрядной.

Он выглянул в окно, словно ожидая увидеть ураган переваливающим через ближайшие горы. На лице его читалось беспокойство. Штормы всегда несли с собой волнение и хлопоты.

Гамаш играл с ценником, свисавшим с края кофейного столика.

— Оливье нацепил эти ценники всюду, — по секрету признался им Габри, — включая наш личный туалет, представляете? К счастью, у меня хватило воспитания и хорошего вкуса, чтобы исправить этот его недостаток, Жадность — так, по-моему, это называется. Могу я предложить вам стакан вина? Или, может быть, вас заинтересует канделябр?

Мирна заказала красное вино, а Гамаш предпочел виски.

— В четверг Клара устраивает вечеринку в память о Джейн, как и планировала она сама, — поделилась новостями Мирна, когда прибыли их напитки. На столике появилось также и несколько лакричных трубочек. — После vernissage в галерее «Артс Уильямсбург». Но, прошу вас, если Клара спросит, откуда вам это известно, скажите, что вырвали у меня эти сведения под пытками.

— Хотите, чтобы меня снова отстранили от дела? Сюртэ пытает чернокожую женщину?

— А разве не за это вы получили повышение по службе?

Гамаш взглянул Мирне прямо в глаза. Никто из них не улыбнулся. Оба знали, что в этой фразе заключена немалая доля правды. Он мельком подумал, а не знает ли она о роли, которую он сыграл в деле Арно, и о том, какую цену ему пришлось за это заплатить. Но потом решил, что нет, не знает. Сюртэ как раз и славилась тем, что успешно раскрывала чужие тайны и умело хранила собственные.

— Фу-у, — выдохнула Клара, опускаясь в глубокое кресло по другую сторону камина. — Как тут у вас хорошо! И как же здорово хотя бы на время избавиться от вони уайт-спирита. Я собираюсь домой, чтобы приготовить ужин.

— По-моему, ты несколько сбилась с пути, — обронила Мирна.

— Мы, художники, никогда не ходим прямым путем, если только ты — не Питер. Он начинает в пункте «А» и рисует, рисует, рисует до тех пор, пока не оказывается в пункте «Б». Не испытывая при этом ни малейших сомнений и колебаний. Достаточно, чтобы заставить меня выпивать. — Она помахала рукой Габри и заказала пиво с солеными орешками.

— Как продвигается реставрация? — поинтересовался Гамаш.

— Нормально, как мне кажется. Я оставила там Бена и Руфь. Руфь обнаружила домашний бар Джейн и теперь, созерцая стены, пишет стихи. А что делает Бен, одному богу известно. Вероятно, наносит краску. Клянусь богом, по-моему, он снова закрашивает картинки Джейн. Хотя, конечно, это здорово, что он с нами. В сущности, он проделал прямо-таки фантастическую работу.

— А что, разве Питер больше не помогает? — поинтересовалась Мирна.

— Почему же, помогает, и еще как, просто мы теперь работаем по очереди. То есть это он, главным образом, работает по очереди. А я провожу там большую часть дня. Это уже превратилось в нечто вроде зависимости. Питер делает свое дело, не поймите меня неправильно, но свою работу он любит больше.

Появился Габри с пивом для Клары.

— Это стоит сто тысяч долларов.

— Ну, тогда можешь проститься со своими чаевыми.

— Если бы я мог проститься со своими чаевыми, мне бы не нужен был Оливье.

— Мы говорили о четверге, — присоединился к разговору Гамаш. — Я слышал, вы устраиваете вечеринку.

— Вы имеете что-нибудь против? Я собиралась организовать ее, как и хотела Джейн.

— Надеюсь, тебе не помешает ураган, — вмешался Габри, очень довольный тем, что сумел и здесь отыскать мелодраму.

Гамаш пожалел, что не додумался до этого сам. Он знал, что Клара всего лишь выполняла последнюю волю умершей приятельницы, но эта вечеринка могла иметь и другую, весьма практическую, цель. Она могла спугнуть убийцу.

— Не возражаю, если только получу приглашение.

Изабелла Лакост подняла голову от своего компьютера, за которым писала отчеты об обыске у Фонтейн/Маленфанов и своем визите к врачу Тиммер. Тот вызвал на монитор компьютера файл Тиммер и в конце концов очень неохотно и со множеством оговорок, но признал, что существует гипотетическая возможность того, что кто-то помог ей перейти в мир иной.

— Сделав ей укол морфия. Это единственный способ. На этой стадии заболевания ей бы много не потребовалось. Она уже и так была на наркотиках, которые нужны были, чтобы ослабить боль, и чрезмерная доза могла с легкостью убить ее.

— Вы не проверяли такую вероятность?

— Не видел необходимости. — При этих словах он снова заколебался. Лакост была хорошим полицейским, и поэтому просто ждала. Ждала и молчала. Наконец он заговорил снова: — Такое часто случается. Друг или, скорее, член семьи дает больному смертельную дозу. Из сострадания. Это случается чаще, чем мы думаем, чаще, чем готовы признать. Существует нечто вроде неписаного закона, что в случае неизлечимой болезни, когда жизнь близится к концу, мы не проводим очень уж тщательного расследования.

Лакост вполне могла понять это, посочувствовать и даже согласиться с подобной точкой зрения в приватном порядке, но сейчас она находилась при исполнении, а в этом деле речь шла уж никак не о милосердии.

— А сейчас этого нельзя проверить?

— Ее кремировали. Такова была ее последняя воля. — Он выключил компьютер.

И вот теперь, два часа спустя, она выключала свой. На часах было половина седьмого вечера, и за окном стояла непроглядная темень. Ей нужно было обязательно поговорить с Гамашем о том, что она обнаружила в комнате Бернара, прежде чем отправиться домой. Ночь была холодной, и Лакост застегнула пальто на все пуговицы, переходя по мосту через речку Белла-Белла и направляясь в самое сердце Трех Сосен.

— Отдай его мне.

— Bonjour[61], Бернар.

Она узнала грубый и неприветливый голос еще до того, как увидела подростка.

— Отдай. — Бернар Маленфан приближался к ней с угрожающим видом.

— Ты ничего не хочешь рассказать мне о нем?

— Да пошла ты! Дай его сюда.

Он поднес кулак к ее лицу, но не ударил.

Изабелле Лакост приходилось иметь дело с серийными убийцами, ворами, пьяными озверевшими мужьями и поэтому она не питала никаких иллюзий. Взбешенный и неуправляемый четырнадцатилетний подросток был так же опасен, как и любой из них.

— Убери кулаки. Я тебе его не отдам, так что можешь мне не грозить.

Бернар схватил ее сумку, собираясь вырвать ее из рук, но она ожидала этого. Она давным-давно усвоила, что большинство подростков, и даже не слишком сообразительных мужчин, привыкли недооценивать женщин. Она была сильной, ловкой и умной. Сохраняя хладнокровие, она выхватила сумку у него из рук.

— Стерва! Это даже не мое. Неужели ты думаешь, что я бы стал хранить такое дерьмо?

Он буквально выкрикнул последние слова ей прямо в лицо, так что она почувствовала, как его слюна попала ей на подбородок, и ощутила его горячее дыхание.

— Тогда чей он? — ровным голосом поинтересовалась она, пытаясь подавить позывы рвоты.

Бернар злобно усмехнулся.

— Ты что, смеешься? Я тебе ничего не скажу.

— Эй, у вас все в порядке?

Женщина с собакой на поводке быстро приближалась к ним со стороны моста.

Бернар резко развернулся на месте и увидел ее. Он рывком поднял с земли велосипед и покатил прочь, виляя из стороны в сторону и вывернув руль так, чтобы задавить собаку, но самую малость промахнулся.

— С вами все в порядке? — повторила женщина и взяла Изабеллу за руку. Лакост узнала в ней Ханну Парру. — Это был молодой Маленфан?

— Да. Мы с ним перекинулись парой слов. Со мной все в порядке, и простите за беспокойство. Спасибо, что пришли на помощь. — И она действительно была благодарна этой женщине. В Монреале ей пришлось бы рассчитывать только на себя.

— Пожалуйста.

Они пересекли Беллу-Беллу, вошли в Три Сосны и расстались у бистро, пожелав друг другу спокойной ночи.

Окунувшись в тепло бистро, в его яркий приветливый свет, Лакост первым делом направилась в туалетную комнату, чтобы вымыть лицо холодной водой с душистым мылом. Умывшись, она заказала мартини и поймала взгляд своего шефа. Он кивнул в сторону маленького уединенного столика.

Перед ней стоял бокал мартини, блюдечко с орешками, напротив сидел шеф, и Лакост расслабилась. Она рассказала Гамашу о проведенном в комнате Бернара обыске и передала ему вещь, которую изъяла во время него.

— Фу-у, — брезгливо протянул он, разглядывая эту штуку. — Отдайте экспертам, пусть снимут с него отпечатки пальцев. Бернар отрицает, что это его? Он не сказал, кому это принадлежит?

Лакост покачала головой.

— Вы верите, что это не его вещь?

— Не знаю. Я знаю, что мне не хочется ему верить, но что-то подсказывает, что он говорит правду.

Только с Гамашем она могла без опаски говорить о своих чувствах и ощущениях, интуиции и инстинктах. Он кивнул и хотел было заказать ей ужин, чтобы она поела перед тем, как отправляться в Монреаль, но она отказалась. Изабелле хотелось увидеться со своей семьей до того, как они лягут спать.

Гамаша разбудил настойчивый стук в дверь. Часы на ночном столике показывали 2:47. Надев халат, он отворил дверь. На пороге стояла Иветта Николь в потрясающей бело-розовой пижаме, отделанной кружевами.

Она долго не могла уснуть, беспрестанно ворочаясь в постели. Наконец она свернулась калачиком и замерла, глядя в стену перед собой. Почему все так получилось? Она попала в беду. Что-то произошло. Что-то вечно шло не так, как должно было быть. Но почему? Ведь она так старалась!

И сейчас, когда за окном медленно разгорался новый день, тоненький знакомый голосок внутри нее прошептал:

«Все потому, что ты оказалась-таки дядей Солом. Тупым дядей Солом. Твоя семья рассчитывала на тебя, а ты снова облажалась. Тебе должно быть стыдно».

Николь почувствовала, как к горлу подступил комок, и перевернулась на другой бок. Глядя в окно, она заметила, как по деревенской площади движется какой-то огонек. Она вскочила с постели, набросила халат и побежала вверх по лестнице к комнате Гамаша.

— Там горит свет, — без предисловий заявила она.

— Где?

— Через площадь, в доме Джейн Нил. Он загорелся несколько минут назад.

— Разбудите инспектора Бювуара. Пусть он ждет меня внизу.

— Да, сэр.

И она убежала. Пять минут спустя он столкнулся на лестнице с взъерошенным Бювуаром. Уже выходя из бистро, они услышали какой-то шум и увидели спускающуюся Николь.

— Оставайтесь здесь, — скомандовал Гамаш.

— Нет, сэр. Это мой свет. — Она могла сказать что угодно, любую абракадабру, даже «подсвечник лиловой двери», но Гамаш и Бювуар поняли, что она имеет в виду.

— Оставайтесь здесь. Это приказ. Если услышите выстрелы, зовите на помощь.

И двое мужчин быстро зашагали по деревенскому выгону к дому Джейн Нил. На ходу Гамаш спросил у Бювуара:

— Вы взяли с собой пистолет?

— Нет. А вы?

— Нет. Но вы должны знать, что у Николь есть оружие. А-а-а, ладно.

В доме светились два окна, одно наверху, второе — на первом этаже. Гамаш и Бювуар проходили через это сотни раз, и оба прекрасно знали, что и как следует делать. Гамаш всегда входил первым, Бювуар следовал за ним по пятам, готовый прикрыть собой шефа и оттолкнуть его с линии огня.

Гамаш тихонько вошел в темную прихожую и осторожно поднялся по ступенькам на кухню. Подойдя на цыпочках к двери в гостиную, он прислушался. До него донеслись приглушенные голоса. Мужской и женский. Ни узнать их, ни разобрать слов он не мог. Он подал знак Бювуару, глубоко вдохнул и распахнул дверь настежь.

Посреди комнаты, ошеломленные и растерянные, стояли Клара и Бен. Гамаш чувствовал себя так, словно оказался персонажем рождественской комедии положений, и Бену недоставало лишь аскотского галстука[62] на шее и фужера с мартини. А вот Кларе, пожалуй, самое место было в цирке. На ней был ярко-красный комбинезон, закрывавший даже ступни ног, а на спине, вероятно, имелся люк, чтобы в этот комбинезон влезать.

— Мы сдаемся, — пробормотала Клара.

— И мы тоже, — высказался Бювуар, с изумлением глядя на ее наряд. Женщину-франкофона увидеть в таком одеянии было невозможно.

— Что вы здесь делаете? — Гамаш не стал терять времени даром. Было три часа утра, и он внутренне подготовился к неприятностям. А теперь ему хотелось вернуться в постель.

— Именно об этом я и спрашивала Бена. С тех пор как умерла Джейн, я сплю плохо, и когда встала, чтобы сходить в ванную, то увидела свет. И пришла узнать, в чем дело.

— Одна?

— Мне не хотелось будить Питера. И кроме того, это же дом Джейн! — выпалила она с таким видом, словно это все объясняло.

Гамаш решил, что понимает, что она имеет в виду. Клара считала жилище Джейн надежным и безопасным местом. Ему придется побеседовать с ней об этом.

— Мистер Хедли, а вы что здесь делаете?

Бен явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Я специально завел будильник, чтобы прийти сюда. Я хотел, ну, вы понимаете, в общем, вроде как подняться наверх.

Его объяснение выглядело настолько бессмысленным и путаным, что Бювуар решил, что запросто можно немного поспать стоя.

— Продолжайте, — подбодрил Бена Гамаш.

— В общем, я хотел еще немного поработать. Со стенами. Вчера вы сказали, что очень важно увидеть все, и увидеть в подробностях. Ну, и потом еще Клара, естественно.

— Продолжайте, — повторил Гамаш. Краешком глаза он заметил, как Бювуар покачнулся.

— Ты пыталась не показать этого, но я-то видел, что ты мною недовольна, — обратился Бен к Кларе. — Я не слишком-то расторопный работник. Да и человек я неторопливый, наверное. Короче, я хотел сделать тебе сюрприз, поработав здесь ночью. В общем, это, наверное, была не самая умная мысль.

— Я думаю, это прекрасная мысль, — заявила Клара, подходя к Бену и дружески обнимая его. — Но ты только устанешь, а завтра опять будешь еле двигаться, вот и все.

— Об этом я не подумал, — признался Бен. — Вы ничего не имеете против, если я повожусь здесь пару часиков?

— Я не возражаю, — согласился Гамаш. — Но в следующий раз, пожалуйста, предупредите нас заранее.

— Может быть, мне тоже остаться и помочь тебе? — вызвалась Клара.

Бен заколебался и в нерешительности взглянул на нее, словно собираясь что-то сказать, но ограничился лишь тем, что отрицательно покачал головой. Уходя, Гамаш оглянулся на Бена, одиноко стоявшего посреди комнаты. Он выглядел потерявшимся и потерянным мальчуганом.

Глава тринадцатая

Наступил четверг, и вечером галерея искусств «Артс Уильямсбург» стала свидетельницей невиданного наплыва посетителей, желавших посмотреть на vernissage. По прогнозам синоптиков, ураган Кайла должен был зацепить городок своим краем нынешней ночью, так что его ожидание добавило событию некоторой пикантности и остроты, как будто посещение вернисажа означало, что вы решили взять судьбу в собственные руки, а это, несомненно, свидетельствовало о мужестве и силе духа. Что, собственно говоря, было не так уж далеко от истины применительно к большинству показов, устраиваемых в галерее «Артс Уильямсбург».

На предыдущих открытиях присутствовали, как правило, только художники в сопровождении немногочисленных друзей, подкрепляясь вином из картонных упаковок и сыром, полученным от козы кого-то из членов совета директоров. Сегодня вечером шумная толпа зрителей окружила работу Джейн, которая, накрытая покрывалом, стояла на мольберте в центре комнаты. Вокруг нее на белых стенах были развешаны картины остальных художников, под которыми выстроились и сами творцы-созидатели. Они имели несчастье быть выбранными для участия в экспозиции, во время которой их работам будет однозначно оказано намного меньше внимания, чем картине погибшей женщины. Кое-кто из них втайне признавался себе, что их несчастье ни шло ни в какое сравнение с тем, что постигло бедную женщину, которая уже была мертва, но даже в несчастье она сумела превзойти их. Жизнь художника и в самом деле занятие неблагодарное.

Гамаш ждал, пока с «Ярмарки» снимут покрывало. Совет директоров галереи «Артс Уильямсбург» решил устроить из вернисажа настоящее светское «событие», посему была приглашена пресса, что означало, что корреспондент газеты «Уильямсбург каунти ньюс» и председатель жюри с нетерпением ожидали le moment juste[63]. Гамаш с завистью посмотрел на Жана Ги, восседавшего на одном из удобных стульев и отказывавшегося уступить свое место пожилому мужчине. Он чувствовал себя утомленным. Так действовало на него плохое искусство. В сущности, он должен был признать, что такое влияние на него оказывало любое искусство. Плохое вино, зловонный сыр и дурно пахнущее искусство лишали его воли к жизни. Он огляделся по сторонам и пришел к печальному, но неизбежному заключению, что это здание не рухнет под ударами урагана, когда сегодняшней ночью на город обрушится Кайла.

— Как всем вам наверняка известно, трагическая смерть вырвала из наших рядов прекрасную женщину и, как оказалось, одаренную художницу, — начала свою вступительную речь Элис Джейкоб, председатель жюри.

Клара втиснулась между Беном и Питером. А Элис все разглагольствовала о достоинствах и добродетелях Джейн. По ее словам выходило, что та была чуть ли не святой. Наконец, когда у Клары уже лопнуло терпение и она была готова взорваться, Элис произнесла:

— Итак, без дальнейших церемоний, — Клара, которая знала и любила Джейн, сочла, что шума и суеты и так было предостаточно, — предлагаю вашему вниманию картину Джейн Нил под названием «Ярмарка».

Покрывало сняли, и взорам собравшихся предстала наконец «Ярмарка». Раздались охи и ахи, а потом воцарилась красноречивая тишина. У зрителей, разинувших от удивления рты, на лицах отражались изумление, отвращение и недоумение.

Гамаш не смотрел на мольберт, он не сводил глаз с толпы собравшихся, следя за их реакцией. Но единственной реакцией, которая привлекла его внимание и которая могла считаться странной, было проявление чувств со стороны Питера. Его нетерпеливая улыбка увяла как только с «Ярмарки» сняли покрывало, и после недолгого созерцания он склонил голову набок и нахмурился. Гамаш, который наблюдал за этими людьми в течение вот уже двух недель, знал, что для Питера Морроу это было равносильно душераздирающему воплю.

— Что случилось?

— Ничего.

Питер повернулся к Гамашу спиной и отошел в сторону. Старший инспектор последовал за ним.

— Мистер Морроу, меня не интересует эстетическая сторона, я расследую убийство. Пожалуйста, отвечайте на вопрос.

Питер растерялся. Он явно не ожидал ничего подобного, как и многие люди, считавшие, что Гамаш не способен изъясняться жестко и непреклонно.

— Картина не дает мне покоя. Не могу сказать, почему, поскольку сам ничего не понимаю. Просто мне кажется, что это не та работа, которую мы оценивали две недели назад. Тем не менее, в чем тут дело и в чем заключается странность, я понять не могу.

Гамаш пристально разглядывал «Ярмарку». Она никогда ему не нравилось, так что его трудно было назвать подлинным ценителем, но, в отличие от рисунков на стенах дома Джейн Нил, это произведение ничуть его не волновало и не трогало.

— И что же, по-вашему, изменилось?

— Ничего. Может быть, изменился я сам. Это ведь возможно? Похоже на карточный фокус, который проделывала Джейн с дамой червей. Может быть, искусство тоже меняется? Я знаю, что когда в конце дня смотрю на свою работу, то она кажется мне блестящей, а на следующее утро она же выглядит жуткой мазней. Картина не изменилась, изменился я сам. Может статься, смерть Джейн произвела на меня такое впечатление, поэтому того, что я раньше видел в картине, больше в ней нет.

— Вы сами верите в это?

«Черт бы побрал этого назойливого полицейского», — подумал Питер.

— Нет.

Двое мужчин не сводили с «Ярмарки» глаз, и вдруг медленно, поначалу едва заметно в комнате возник посторонний звук, которого они никогда не слышали раньше. Он усиливался, стал громче, пока наконец эхом не зазвучал в толпе зрителей. Клара почувствовала, как от лица у нее отлила кровь и похолодели руки. Что это, ураган? Или, может быть, провозвестники надвигающейся бури? Неужели их накрыла Кайла? Но, похоже, громкий гул и рокот исходили из здания. Из этой самой комнаты. Собственно говоря, звук рождался совсем рядом с Кларой. Она обернулась и обнаружила его источник. Им оказалась Руфь.

— Это я! — Руфь ткнула указательным пальцем в танцующую козу на «Ярмарке». И непонятный гул и рокот сменился громоподобным хохотом. Руфь зашлась от смеха. Она смеялась так, что ей пришлось ухватиться за Габри, чтобы не упасть. Ее смех оказался столь заразительным, что вскоре хохотала уже вся комната, включая и забытых художников с кислыми выражениями на лицах. И оставшуюся часть вечера большинство людей провели у картины Джейн, узнавая на ней себя и своих знакомых. Руфь обнаружила там родителей Тиммер и ее брата и сестру, давно уже умерших. Там была учительница первого класса и муж Тиммер, и класс, в котором они учились. Они были изображены в виде цыплят. В течение часа или около того почти каждая фигура на картине была опознана. Тем не менее Питер взирал на картину молча и без улыбки.

Что-то явно было не так.

— Поняла! — воскликнула Клара, указывая на картину. — Она ведь была нарисована во время заключительного парада, правильно? В тот день, когда умерла твоя мать. А это разве не она? — Клара показала Бену облако необычной формы. Летящий агнец.

— Ты права, — засмеялась Мирна. — Это Тиммер.

— Ты тоже видишь? Это дань уважения, которую Джейн отдала твоей матери. Каждая фигурка на картине имела для нее особое значение. От ее дедушки с бабушкой до собак, включая всех остальных. — Клара обернулась к Питеру. — Помнишь тот последний раз, когда мы ужинали все вместе?

— На День Благодарения?

— Да, тогда. Мы еще говорили о большом, великом искусстве, и я сказала, что, по-моему, искусство становится искусством только тогда, когда художник вкладывает в него свою душу, частичку себя. Я спросила у Джейн, что она вложила в эту картину. Ты помнишь, что она ответила?

— Прости, не помню.

— Она согласилась, что вложила в нее кое-что, что в этой работе содержится некое послание. Она раздумывала, сумеем ли мы понять, в чем оно заключается. Собственно, я помню, как, говоря это, она смотрела на Бена, как если бы только он мог ее понять. В тот момент мне показалось это странным, но сейчас все встало на свои места. Это дань уважения твоей матери.

— Ты думаешь? — Бен придвинулся поближе к Кларе и пристально всматривался в картину.

— А мне это представляется полной бессмыслицей, — заявила агент Николь, которая покинула свой пост у двери и подошла к картине, привлеченная смехом, словно на место преступления. Гамаш начал протискиваться к ней, надеясь заставить ее замолчать до того, как она ляпнет что-нибудь по-настоящему оскорбительное. Но его ноги, хотя и длинные, не могли угнаться за ее языком.

— Кем была Иоланда для Тиммер? Они хотя бы были знакомы друг с другом? — Николь показала на лицо блондинки, стоявшей на трибуне рядом с акриловыми Питером и Кларой. — Для чего понадобилось Джейн Нил рисовать свою племянницу, которую она презирала? Это не может быть, как вы сказали, дань уважения миссис Хедли, раз здесь присутствует эта женщина.

Николь явно получала удовольствие оттого, что сводила счеты с Кларой. И Клара помимо своей воли ощутила, как в ней поднимается гнев. Не находя нужных слов, она уставилась на самодовольное молодое личико по другую сторону мольберта. Самое плохое заключалось в том, что она была права. На картине «Ярмарка», вне всякого сомнения, была запечатлена блондинка, а Клара совершенно точно знала, что Тиммер недолюбливала Иоланду еще сильнее, чем сама Джейн.

— Можно вас на два слова? — Гамаш встал между Кларой и Николь, обрывая торжествующий и триумфальный взгляд молодой женщины. Не говоря больше ни слова, он повернулся и зашагал к выходу. Николь на мгновение заколебалась, но потом последовала за ним.

— Завтра утром в шесть часов из Сен-Реми отправляется автобус в Монреаль. Садитесь в него и уезжайте.

Ему больше было нечего ей сказать. И агент Иветта Николь осталась стоять, дрожа от ярости, на холодных и темных ступенях крыльца галереи искусств «Артс Уильямсбург». Ей хотелось с кулаками броситься на запертую дверь. Ей казалось, что всю жизнь перед ней закрываются двери, а она остается снаружи, вот как сейчас. Кипя от ярости, она сделала два шага к окну и заглянула в него. Она смотрела на круговорот зрителей, на Г амаша, мирно беседующего с этой женщиной, Морроу, и ее мужем. Но в поле ее зрения попал кто-то еще. Спустя мгновение она поняла, что это ее собственное отражение.

Как она объяснит все это отцу? Она все испортила. Как-то, где-то, что-то она сделала неправильно. Но что именно? Николь не способна была рассуждать здраво. Сейчас она могла думать лишь о том, что ей придется вернуться в свой крошечный домик с безукоризненным садиком в восточной части Монреаля и рассказать отцу, что ее отстранили от дела. Стыд и позор! В голове у нее всплыла фраза, с которой она уже сталкивалась в ходе расследования.

«Ты смотришь на проблему».

Эта фраза что-то означала. Что очень важное, она была в этом уверена. И вдруг на нее словно снизошло озарение, и она наконец поняла.

Проблема заключалась в старшем инспекторе Гамаше.

Вот он стоял, разговаривая и смеясь, самодовольный и ограниченный, не сознавая, какую боль только что ей причинил. Он был ничуть не лучше тех чехословацких полицейских, о которых рассказывал отец. Неужели она была настолько слепа? С облегчением Николь поняла, что ей ничего не придется рассказывать отцу. В конце концов, это была не ее вина.

Николь отвернулась. Слишком болезненным и оскорбительным казалось ей зрелище развлекающихся и веселящихся людей, видимое через собственное одинокое отражение.

Часом позже торжества переместились из галереи «Артс Уильямсбург» в дом Джейн. За окнами выл ветер и хлестал дождь. Клара встала посередине гостиной, как это сделала бы сама Джейн, чтобы видеть реакцию вновь прибывших.

То и дело раздавались возгласы «О боже!», перемежаемые бранными словечками, среди которых чаще всего звучали «Черт побери!» и «Будь я проклят!», отскакивающие от стен. Гостиная Джейн превратилась в многоязыкую гробницу ругательств. Клара чувствовала себя как дома. Держа в одной руке бутылку пива, а в другой — блюдечко с орешками, она наблюдала, как прибывающих гостей охватывало изумление. С большей части стен на первом этаже краска и обои были сняты, и перед зрителями раскинулась живая и кипучая география и история Трех Сосен. Давно исчезнувшие кугуары и рыси, мальчишки, отправляющиеся на Великую войну и попавшие прямо на скромное витражное стекло церкви Святого Томаса, увековечившее павших. Здесь была и марихуана, растущая во дворе полицейского участка в Уильямсбурге, и довольная кошка, сидящая на подоконнике и наблюдающая ее безудержный рост.

Первым делом, конечно, Клара отыскала на стене себя. Ее лицо выглядывало из-за кустов старых садовых роз, тогда как Питер присел на корточки за благородной статуей Бена в шортах, стоящего на лужайке дома своей матери. Питер был одет в костюм Робина Гуда, вооруженный луком и стрелой, в то время как Бен, гордый и сильный, возвышался над ним, глядя на дом. Клара подошла поближе к стене, чтобы рассмотреть, не нарисовала ли Джейн змей, выползающих из старого дома Хедли, но ничего не увидела. Наверное, их не было.

Дом наполнялся смехом, вскриками и приветственными воплями. Иногда человек бывал тронут до слез, объяснить которые не мог. Гамаш и Бювуар обводили взглядами комнату, наблюдая и прислушиваясь.

— …но больше всего меня поражает в рисунках их какая-то светлая радость, — говорила Кларе Мирна. — Даже в смертях, несчастных случаях, похоронах, неурожаях, даже в них чувствуется торжество жизни. Она заставляет их выглядеть естественными.

— Эй ты, — окликнула Клара Бена, который с готовностью устремился к ней. — Взгляни на себя.

Она махнула рукой в сторону изображения на стене.

— Очень смелый. — Он улыбнулся. — Прямо-таки чеканный герой.

Гамаш перевел взгляд на образ Бена на стене, такой, каким его видела Джейн, — сильный мужчина, но он смотрит на дом своих родителей. Уже не в первый раз ему пришла в голову мысль, что смерть Тиммер Хедли оказалась очень своевременной для ее сына. Он наконец получил возможность оторваться от ее юбки, выйти из тени. Заслуживал внимания и тот факт, что Питер как раз и был изображен в тени. В тени не кого-нибудь, а Бена. Гамаш задумался о том, что бы это могло значить. Он начал понимать, что дом Джейн был чем-то вроде ключа к общине. Джейн Нил была очень наблюдательной женщиной.

В этот момент, на ходу приветливо кивнув старшему инспектору, в гостиную вошла Элис Джейкоб.

— Фу-у, какая ночь!

Взгляд ее переместился с него на стену позади. Затем она развернулась на месте, чтобы увидеть стену позади себя.

— Господи Иисусе!

И она широким жестом обвела комнату, включив в него и Гамаша, причем с таким видом, словно она первая обнаружила рисунки на стенах. Старший инспектор молча улыбался, ожидая, пока Элис придет в себя.

— Вы принесли ее? — спросил он, не будучи, впрочем, уверен в том, что она его слышит.

— C’est brilliant[64], — как завороженная, прошептала она. — Formidable. Manifique[65]. Черт меня побери!

Гамаш был терпеливым человеком и дал ей время прийти в себя. Кроме того, он вдруг осознал, что испытывает чувство гордости за этот дом, как если бы имел самое непосредственное отношение к его созданию.

— Это гениальное творение, разумеется, — сказала Элис. — До того как переехать сюда, я работала куратором в Музее изобразительного искусства в Оттаве.

Гамаш в который раз изумился тому, какие непростые люди выбрали местом жительства эту деревушку. Интересно, Маргарет Атвуд не была, случайно, сборщицей мусора? Или, быть может, премьер-министр Малруни сделал головокружительную вторую карьеру в качестве почтальона? Никто не был тем, кем казался на первый взгляд. В каждом из них скрывалось нечто большее. Но один человек в этой комнате определенно затмевал остальных.

— Кто бы мог подумать, что та самая женщина, которая нарисовала эту ужасную «Ярмарку», создала такое великолепие? — продолжала Элис. — Впрочем, у всех бывают черные дни. Тем не менее она могла бы выбрать более подходящий день, чтобы представить свою картину на суд общественности.

— У нее это была единственная переносная картина, — возразил Гамаш. — По крайней мере, единственная, не нарисованная на строительных материалах.

— Очень странно.

— Чтобы не сказать большего, — согласился с нею старший инспектор. — Так вы принесли ее? — повторил он свой вопрос.

— Простите. Да, конечно, она в прихожей.

Минуту спустя Гамаш устанавливал «Ярмарку» на мольберте в центре комнаты. Теперь все художественные произведения Джейн были собраны вместе.

Он стоял не шевелясь и внимательно наблюдал за собравшимися. Шум и гул голосов становились громче по мере того, как гости пили вино и узнавали все новых персонажей и события на стенах. Единственным человеком, чье поведение выбивалось из общего настроя, была Клара. Гамаш наблюдал, как она то подходила вплотную к «Ярмарке», то снова отходила к самой стене. И снова приближение к картине, и очередное возвращение к стене на то же самое место. И опять к мольберту. Но на этот раз, похоже, более осознанно. Потом она практически бегом вернулась к стене. И простояла там очень долго. А затем медленно приблизилась к картине, погруженная в свои мысли.

— В чем дело? — полюбопытствовал Гамаш, останавливаясь рядом с ней.

— Это не Иоланда. — Клара указала на блондинку, стоявшую рядом с Питером.

— С чего вы взяли?

— А вот с чего! — Клара ткнула в стену, которую перед этим внимательно рассматривала. — Вот как выглядит Иоланда в изображении Джейн. Сходство есть, конечно, но небольшое.

Гамаш должен был увидеть все своими глазами, хотя и понимал, что Клара, скорее всего, права. Единственное, в чем она ошиблась, так это в том, что говорила, будто сходство все-таки есть. На взгляд Гамаша, сходства не было и в помине. Иоланда на стене, даже в детстве, явно оставалась Иоландой. Как в физическом смысле, так и в эмоциональном. Она буквально излучала презрение, жадность и что-то еще. Хитрость. Женщина на стене, несомненно, обладала всеми этими качествами. И еще она явно бедствовала. В то время как на рисунке, который стоял на мольберте, женщина на трибуне была просто блондинкой.

— Тогда кто она? — обернувшись к Кларе, спросил он.

— Не знаю. Зато я знаю кое-что другое… Вы обратили внимание на то, что Джейн не выдумала ни одного лица, ни одного персонажа? Все люди, изображенные на стенах, — это те, кого она знала, жители деревни.

— Или гости, — заметил Гамаш.

— Собственно говоря, — присоединилась к их разговору Руфь, — гостей здесь нет. Есть люди, которые уехали и приезжают сюда в гости, но их все равно считают местными жителями. Она знала всех, кого нарисовала на стенах.

— Она знала и всех, кого нарисовала на «Ярмарке», за исключением вот ее. — Клара указала орешком кешью, который держала в руке, на блондинку. — Она здесь чужая. Но это еще не все. Я все время думаю, что мне не нравится в «Ярмарке». Она совершенно определенно нарисована Джейн, но в то же время не совсем ею. Если бы это была первая ее работа, я бы сказала, что она еще не обрела свой стиль. Но эта картина была написана последней. — Клара нагнулась к мольберту. — Мазки и образы на ней сильные, уверенные, целенаправленные. Но все вместе они не стыкуются друг с другом.

— Она права, — заметила Элис. — Они действительно не образуют единое целое.

Толпа зрителей вокруг «Ярмарки» становилась все плотнее, гостей привлекала загадочность картины.

— Но ведь она произвела на нас впечатление, когда мы рассматривали ее на заседании художественного совета, правда? — Клара повернулась к Питеру. — Это она. Джейн не писала эту женщину.

Знаменитым жестом «я обвиняю» Клара вперила указательный палец в блондинку на трибуне рядом с Питером. Как будто повинуясь некоей силе, собравшиеся пригнули головы и устремили взгляды в центр круга, чтобы взглянуть на незнакомое лицо.

— Вот почему картина больше не смотрится! — продолжала Клара. — Хотя до того, как лицо изменилось, она производила впечатление целостности. Тот, кто изменил его, изменил и всю картину, пусть даже не сознавая этого.

— Почему вы так уверены в том, что Джейн не писала этого лица? — задал вопрос Гамаш, теперь уже вполне официальным тоном. Стоявший в дальнем конце комнаты Бювуар расслышал знакомые интонации шефа и двинулся вперед через толпу, на ходу вынимая ручку и блокнот.

— Во-первых, это единственное лицо на картине, которое не выглядит живым. — На это Гамашу нечего было возразить. — Но это субъективное впечатление. Существуют и фактические доказательства, если вам угодно.

— Мне угодно их выслушать.

— Взгляните сюда. — Клара снова показала на злополучную женщину. — Господи Иисусе! Теперь, когда я в упор смотрю на нее, мне кажется, что я совсем ослепла, если не заметила этого с самого начала. Это очень похоже на огромный карбункул. — Зрители, как ни старались, не могли взять в толк, что она имеет в виду. Это было видно по их лицам.

— Ради Бога, скажи нам в конце концов, в чем тут фокус, иначе я отлуплю тебя своей палкой, — не выдержала Руфь.

— Вот. — Кларин палец описал замысловатый зигзаг вокруг лица женщины. И действительно, если приглядеться повнимательнее, можно было заметить крошечный смазанный контур. — Это как бородавка, большущее пятно, причем позорное пятно, на всей работе. — Она указала на почти невидимые пузырьки. — Бен, ведь это следы тряпки, смоченной в уайт-спирите, верно?

Но Бен, прищурившись, смотрел на «Ярмарку» так, словно видел ее впервые.

— А теперь взгляните сюда, на мазки кисти. Все неправильно. Посмотрите на лицо Питера позади нее. Характер мазков совершенно другой. — Клара взмахнула рукой вдоль и поперек по горизонтали, потом подняла руку и помахала вверх-вниз. — Вверх и вниз. Джейн никогда не писала в такой манере. Ее мазки часто уходили вбок и по диагонали, но никогда вертикально вверх и вниз. Посмотрите на волосы этой женщины. Снова те же самые вертикальные мазки вверх и вниз. Это же явная улика. А на краску ты обратил внимание? — Она обернулась к Питеру, который явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Нет. Не вижу ничего необычного в этой краске.

— Ох, да перестань. Только взгляни. Белый цвет совершенно другой. Джейн использовала титановые белила вот здесь, здесь и здесь. Но они, — Клара ткнула пальцем в глаза женщины, — написаны цинковыми белилами. А вот это охра желтая. — Клара указала на жилет женщины. — Джейн никогда не пользовалась охрой, только кадмием. Это же очевидно. Понимаете, мы написали столько картин, преподавали изобразительное искусство, иногда соглашались даже на реставрационные работы для МакКорда, чтобы заработать немного денег, так что по одним только мазкам я могу сказать, кто автор картины, при этом выбор кистей и красок значения не имеет.

— А для чего кому-то понадобилось рисовать лицо? — поинтересовалась Мирна.

— В этом и заключается главный вопрос, — согласился Гамаш.

— И не единственный. Почему добавлено новое лицо — да, это важный вопрос, но не менее важно и то, зачем кому-то понадобилось стирать старое. Об этом говорят размытые круги. Кто-то не просто нарисовал новое лицо поверх старого, которое написала Джейн, он потрудился, чтобы полностью стереть его. Я не понимаю, зачем. Если бы Джейн или кто-то другой просто хотели убрать чье-то лицо, то проще всего было нарисовать новое поверх уже существующего. Это вполне реально сделать акриловыми красками. Собственно говоря, только акриловыми красками это и возможно. Ни к чему беспокоиться о том, чтобы предварительно стереть старое изображение. Просто зарисовываешь свои ошибки, и все.

— Но если кто-то действительно поступил так, то не могли бы вы убрать новое лицо и восстановить находящийся под ним оригинал? — спросил старший инспектор.

— Это не так легко, как кажется, — откликнулся Питер, — но хороший реставратор вполне способен на это. Это нечто вроде того, что мы делаем наверху: снимаем один слой краски для того, чтобы увидеть, что под ним. В случае с холстом, например, можно воспользоваться рентгеновским просвечиванием. Конечно, изображение получится несколько расплывчатым, но понять, кто это, все же можно. А сейчас… в общем, оно уничтожено.

— Тот, кто сделал это, не хотел, чтобы прежнее лицо восстановили, — заявила Клара. — Поэтому она удалила собственное и нарисовала поверх него лицо этой женщины.

— Но, — подхватил Бен, — он выдал себя, когда стер первоначальное лицо и нарисовал поверх него новое. Он не был знаком с работами Джейн. С ее манерой. Он нарисовал лицо, не отдавая себе отчета в том, что Джейн никогда бы…

— И еще он неверно нанес мазки, — закончила Клара.

— Ну что же, в таком случае я вне подозрений, — воскликнул Габри.

— Но к чему вообще все это? Я имею в виду, чье лицо было стерто? — недоумевающе протянула Мирна.

В гостиной воцарилось молчание, собравшиеся обдумывали сказанное.

— Вы можете убрать новое лицо и восстановить оригинал? — снова поинтересовался Гамаш.

— Может быть. Все зависит от того, насколько тщательно было удалено старое лицо. Вы думаете, это сделал убийца? — спросила Клара.

— Да, думаю, хотя и не знаю, почему.

— Говоря о неизвестном художнике, вы сказали «она». Не могли бы вы объяснить, почему?

— Наверное, потому, что новое лицо принадлежит женщине. Я решила, что человек, который сделал это, пойдет по самому легкому пути, то есть нарисует то, что каждый день видит в зеркале.

— Так вы полагаете, это лицо убийцы? — поинтересовался Бювуар.

— Нет, это было бы чересчур просто. И не очень умно вдобавок. Я думаю, что это указывает на пол убийцы, только и всего. В стрессовой ситуации белый человек, скорее всего, нарисует также белого, а не чернокожего, и не белую женщину. То есть нарисует наиболее привычную для себя вещь. То же самое и здесь.

«Весьма здравое размышление», — подумал Гамаш. Но он также подумал и о том, что если бы мужчина-художник хотел ввести их в заблуждение, то с таким же успехом мог нарисовать и женщину.

— Для этого необходимо быть опытным художником? — спросил он.

— Убрать одно лицо и заменить его другим? Да, для этого требуется некоторый, и весьма немалый, опыт. Совсем необязательно полностью удалять первое лицо, но ведь большинство людей и не знали бы, как это сделать. Вот вы, например? — неожиданно обратилась она к Бювуару.

— Не имею ни малейшего понятия. Вы упомянули тряпку и уайт-спирит, но я впервые услышал о нем несколько дней назад, когда он понадобился вам для работы здесь.

— Вот именно. Художникам такие вещи знакомы, а большинству людей — нет. Как только оригинальное лицо было стерто, нужно было нарисовать новое, используя манеру Джейн. Для этого требуются опыт и умение. Тот, кто это сделал, художник, и неплохой, я бы сказала. Нам потребовалось много времени, чтобы обнаружить подделку. И, скорее всего, мы бы ее не заметили, не окажись ваша агент Николь столь несносной особой. Она заявила, что это Иоланда. Я была в таком бешенстве, что принялась искать Иоланду на стенах, где она уж точно была бы нарисована рукой Джейн, чтобы убедиться, правда ли это. И оказалось, что нет. Но это заставило меня пристальнее вглядеться в лицо на картине, чтобы попытаться понять, кто бы это мог быть. Именно тогда я заметила разницу и распознала подделку. Так что вы можете сказать своему агенту, что она помогла раскрыть это убийство.

— Может быть, вы хотите, чтобы мы передали ей что-нибудь еще? — улыбнулся Бювуар.

Гамаш знал, что он никогда не позволит себе хотя бы намекнуть Николь на то, что ее грубость принесла свои плоды. Но он понимал и то, что если бы они отослали ее домой раньше, то никогда не продвинулись бы столь далеко в раскрытии этого дела. В каком-то смысле Клара была права, но при этом она явно недооценивала себя. Ее стремление доказать, что Николь ошибается, сыграло в этом деле далеко не последнюю роль.

— Вы сочли «Ярмарку» достаточно хорошей картиной, когда рассматривали ее на заседании художественного совета в пятницу перед Днем Благодарения, чтобы выставить в галерее искусств? — спросил он Питера.

— Я решил, что картина просто великолепна.

— Но к понедельнику после Дня Благодарения она изменилась, — вмешалась Клара, поворачиваясь к Бювуару и Гамашу. — Помните, когда вы вдвоем пришли в галерею и я показала вам «Ярмарку»? Уже тогда ее магия исчезла.

— Суббота и воскресенье, — задумчиво промолвил Бювуар. — Два дня. Где-то в этом промежутке убийца внес изменения в картину. Джейн Нил убили в воскресенье утром.

Присутствующие уставились на картину на мольберте, словно надеялись, что она скажет им, кто сделал это. Гамаш чувствовал, что «Ярмарка» о чем-то хочет им поведать. Мотив убийства Джейн Нил был заключен в картине. Клара услышала легкий стук по стеклу в гостиной и пошла взглянуть, кто бы это мог быть. Она всматривалась в темноту, как вдруг откуда-то из темноты вынырнула ветка и царапнула по стеклу. Ураган Кайла наконец прибыл и просил, чтобы его впустили.

Вечеринка вскоре закончилась. Гости поспешили по домам или к своим автомобилям, чтобы убраться отсюда поскорее, пока непогода не разыгралась вовсю.

— Смотри, чтобы на тебя не обрушился дом, — крикнул Габри вслед Руфи, так и не разобрав, показала она ему средний палец или нет. «Ярмарку» отнесли в гостиницу при бистро, где несколько человек комфортно расположились в большой гостиной, потягивая горячительные напитки и кофе. В комнате разожгли камин, а снаружи бесновалась Кайла, завывая и срывая с деревьев последние листья. Дождь с такой силой барабанил в окна, что стекла сотрясала мелкая дрожь. Собравшиеся инстинктивно придвинулись ближе к камину, согреваясь теплом огня, напитками и обществом друг друга.

— Кто знал о существовании «Ярмарки» еще до того, как была убита мисс Нил? — спросил старший инспектор. Вместе с ним у огня сидели Питер, Клара, Бен, Оливье, Габри и Мирна.

— Жюри, то есть художественный совет, — ответил Питер.

— Разве вы не говорили о ней во время ужина в канун Дня Благодарения вечером в пятницу?

— Мы говорили о ней много и долго. Джейн даже описала ее, — подтвердила Клара.

— Это не одно и то же, — настаивал на своем Гамаш. — Кто до сегодняшнего вечера мог видеть «Ярмарку»?

Они растерянно смотрели друг на друга, пожимая плечами.

— Кто входил в состав жюри, или художественного совета, как вы его называете? — поинтересовался Бювуар.

— Анри Ларивьер, Айрине Калфат, Элис Джейкоб, Клара и я, — откликнулся Питер.

— А кто еще мог видеть ее? — снова спросил Гамаш. Этот вопрос имел решающее значение. Кто-то убил Джейн именно из-за написанной ею «Ярмарки». Он или она сочли жизненно важным увидеть картину, заодно разглядели в ней угрозу для себя, достаточную для того, чтобы внести изменения и совершить убийство.

— Айзек Кой, — вспомнила Клара. — Он смотритель галереи. Кроме того, я полагаю, что любой, кто пришел посмотреть на картины, представленные в экспозиции абстрактной живописи, мог случайно заглянуть в кладовую и увидеть там «Ярмарку».

— Это маловероятно, — возразил Гамаш.

— Случайно вряд ли кто-нибудь забрел бы туда, — согласилась Клара. Она встала с кресла. — Прошу прощения, но, кажется, я забыла сумочку у Джейн. Придется сбегать туда, чтобы забрать ее.

— В такой ураган? — спросила Мирна, не веря своим ушам.

— Я тоже иду домой, — сообщил Бен. — Разумеется, если я больше не нужен.

Гамаш кивнул головой в знак согласия, и гости разошлись. Один за другим они выходили в непроглядную черноту ночи, инстинктивно подняв руки, чтобы прикрыть лицо. Ночной воздух наполнился проливным дождем, мертвыми листьями и бегущими людьми.

Кларе нужно было хорошенько поразмыслить, а для этого требовалось безопасное место, каким всегда была для нее кухня Джейн. Она включила верхний свет, зажгла все настольные лампы и опустилась в большое старое кресло у плиты.

Не могла ли она ошибаться? Могла, причем наверняка. Она что-то забыла или придала чему-то слишком большое значение, увидела то, чего на самом деле не было. В первый раз эта мысль пришла ей в голову, когда она внимательно рассматривала «Ярмарку» во время вечеринки с коктейлями, хотя некоторые догадки начали формироваться у нее в голове еще раньше, до открытия вернисажа в галерее «Артс Уильямсбург». Но тогда она отвергла эту мысль. Она была слишком болезненной. Слишком похожей на правду. Даже слишком.

Но эта проклятая мысль упорно возвращалась к ней, и вот несколько минут назад, сидя в гостинице, она поняла, что с самого начала была права. Пока они рассматривали «Ярмарку», все кусочки головоломки встали на свои места. Все ниточки сходились к одному и тому же человеку, все улики указывали на него. Ей все стало ясно. Она просто не могла идти домой. Только не сейчас. Она боялась туда идти.

— Ну что вы обо всем этом думаете? — полюбопытствовал Бювуар, сидя в кресле напротив старшего инспектора. Николь устроилась на диване, она читала иллюстрированный журнал, наказывая Гамаша своим молчанием. Габри и Оливье отправились спать.

— Иоланда, — задумчиво протянул Гамаш. — Я все время возвращаюсь мыслями к этой семейке. Туда ведут слишком многие нити расследования. Навоз, обои на стенах. И еще тот факт, что у Андрэ есть охотничий лук.

— Однако как раз классического, изогнутого лука у него нет, — с грустью констатировал Бювуар.

— Он мог его уничтожить, — возразил Гамаш, — но зачем вообще пользоваться им, это вопрос. Зачем кому-то понадобилось стрелять из старого лука, вместо того чтобы взять современный охотничий лук-компаунд?

— Может быть, стреляла женщина? — предположил Бювуар. Он очень любил такие моменты в расследовании, когда поздно вечером можно было посидеть с шефом у камина, потягивая напитки, раскладывая по полочкам улики и строя гипотезы. — Классическим, изогнутым луком легко пользоваться, а стрелять из старого классического лука еще легче. Мы убедились в этом на примере Сюзанны Крофт. Она не смогла управиться с современным луком, хотя несомненно стреляла из старого. И тут мы снова возвращаемся к Иоланде. Она наверняка изучила творчество своей тетки, во всяком случае разбиралась в нем лучше других. Кроме того, у них в семье как раз изобразительное искусство почитается смертным грехом. Уверен, что если мы копнем поглубже, то обнаружим, что когда-то и Иоланда забавлялась кистью и красками. В округе этим грешат сплошь и рядом. И мне это кажется закономерным.

— Хорошо, давайте рассмотрим этот вариант. Зачем Иоланде понадобилось убивать Джейн?

— Ради денег или ради дома, что, в сущности, одно и то же. Она наверняка считала, что унаследует его. Держу пари, она подкупила этого мошенника-нотариуса в Уильямсбурге, чтобы он рассказал, что написано в завещании тетки, и, Господь свидетель, у нее для этого были все основания.

— Согласен. Но при чем здесь «Ярмарка»? Что такого было в этой картине, отчего Иоланда вздумала изменить ее? На ней изображено заключительное шествие окружной ярмарки, состоявшейся в нынешнем году, но в то же время создается впечатление, что эта картина — дань памяти Тиммер Хедли. Как могла Иоланда увидеть ее, и если даже видела, то зачем ей понадобилось подделывать лицо?

Ответом ему послужила напряженная тишина. Спустя несколько минут Гамаш продолжил:

— Ладно, давайте посмотрим на остальных. Что вы скажете о Бене Хедли?

— Почему именно он? — спросил Бювуар.

— У него есть доступ к лукам и необходимые навыки, он знает окрестности как свои пять пальцев. Мисс Нил наверняка доверяла ему, и он умеет рисовать. Очевидно, он очень неплохой художник. Кроме того, он член совета директоров галереи «Артс Уильямсбург», так что у него есть ключи от всех дверей. Он мог войти в любое время и увидеть «Ярмарку».

— А мотив? — не соглашался Бювуар.

— Да, с этим проблема. Четкого мотива у него нет, не так ли? Зачем ему понадобилось убивать Джейн Нил? Уж во всяком случае, не из-за денег. Тогда зачем?

Гамаш уставился в угасающий огонь, отчаянно напрягая собственные мозги. При этом ему в голову пришла мысль, что не слишком ли усердно он размышляет о других подозреваемых, боясь прийти к очевидному умозаключению в отношении совсем другого человека?

— Будет вам. Это сделал Питер Морроу. Кто же еще?

Гамашу не нужно было поднимать голову, чтобы понять, кто подал голос. Тыква на обложке журнала Harrowsmith Country Life наконец-то заговорила.

Клара уставилась на свое отражение в окне кухни Джейн. Оттуда на нее смотрела насмерть перепуганная женщина, настоящее привидение. Ее теория обретала реальные черты.

«Забудь о ней, — подсказывал внутренний голос. — Это не твое дело. Пусть этим занимается полиция. Ради всего святого, молчи и ничего не говори». Это был искушающий голос, он обещал мир, спокойствие и продолжение ее чудесной жизни в Трех Соснах. Если, исходя из того, что ей известно, она начнет действовать, то погубит свою жизнь.

«А что, если ты ошибаешься? — не унимался голос. — Ты причинишь боль и доставишь неприятности многим людям».

Но Клара знала, что не ошибается. Она боялась потерять жизнь, которую любила, и потерять мужчину, которого любила не меньше.

«Он придет в ярость. Он будет все отрицать! — взвизгнул насмерть перепуганный голос у нее в голове. — Он смутит тебя и собьет с толку. Ты будешь чувствовать себя ужасно оттого, что могла хотя бы подумать об этом. Лучше не говори ничего. Ты можешь потерять все, не приобретя ничего взамен. Кроме того, никто ни о чем не узнает, да никому и не нужно ничего знать. Никто никогда не узнает о том, что ты предпочла промолчать».

Но Клара знала, что голос лгал. Он всегда лгал ей. Будет знать сама Клара, и это знание в конце концов в любом случае разрушит ее жизнь.

Гамаш лежал в постели, не сводя глаз с «Ярмарки». В голове у него смешались голоса и обрывки разговоров. Он рассматривал стилизованные фигурки людей и животных, вспоминая, что сказал тот или иной человек за прошедшие две недели.

Иветта Николь была права. Самым вероятным подозреваемым представлялся Питер Морроу, но улик против него не было. Гамаш отдавал себе отчет в том, что единственный шанс изобличить его заключался в этой картине и предстоящем завтра анализе. «Ярмарка» была своеобразным «дымящимся пистолетом» в руке убийцы, явным и очевидным доказательством. Но, глядя поочередно на лица на картине, он вдруг ощутил смутное беспокойство. У него зародилась одна идея. Идея столь невероятная, что он не мог в нее поверить. Он сел на постели. Изобличить убийцу может помочь отнюдь не то, что изображено на картине «Ярмарка». Изобличить его поможет как раз то, чего в ней не было. Гамаш вскочил с кровати и принялся одеваться.

Клара не замечала дождя, но ветер досаждал ей изрядно. Кайла превратила осенние листья, которые так чудесно смотрелись на деревьях, в маленькие ракеты. Они вихрем кружились вокруг, прилипая к лицу. Она заслонила глаза рукой и наклонилась вперед, шагая против ветра и спотыкаясь на неровной дороге. Листья и сучья со стуком ударялись о ее дождевик, пытаясь добраться до кожи. Там, где листья оказывались бессильными, в дело вступал дождь. Он тек у нее по спине, заливал рукава, забивал нос и попадал в глаза, когда она осмеливалась приоткрыть их хотя бы на секунду. Но она уже почти пришла.

— Я уже начал беспокоиться. Я ждал тебя раньше, — сказал он, подходя, чтобы обнять ее. Клара сделала шаг назад, ускользая от его объятий. Он взглянул на нее, и в глазах у него появилось удивленное и обиженное выражение. Потом он опустил взгляд на ее сапоги, лужицы воды и грязи на полу. Она проследила за его взглядом и машинально разулась, улыбнувшись тому, что поступок этот показался ей почти нормальным. Может быть, она все-таки ошибалась. Может быть, ей стоит всего лишь снять сапоги, присесть и ничего не говорить. Впрочем, слишком поздно. Губы ее уже шевелились.

— Я тут подумала кое о чем.

Она сделала паузу, не зная, как продолжить и стоит ли это делать.

— Знаю. Я понял это по твоему лицу. Когда ты меня вычислила?

«Итак, — подумала она, — он не собирается ничего отрицать». Она не знала, что должна чувствовать — облегчение или ужас.

— На вечеринке. Но у меня еще оставались сомнения. Мне нужно было время, чтобы все обдумать и сопоставить.

— И именно поэтому ты сказала «она», описывая фальсификатора?

— Да. Я хотела выиграть время. Может быть, даже сбить полицию со следа.

— Тебе вполне удалось сбить с толку меня. Я надеялся, что ты действительно так думаешь. Но потом, в гостинице, я заметил, что ты напряженно раздумываешь над чем-то. Я слишком хорошо тебя знаю. Ну и что мы теперь будем делать?

— Я должна была увидеть тебя, чтобы убедиться, что это ты сделал это. Я чувствовала, что обязана тебе хотя бы этим, потому что люблю тебя.

Клара испытывала какое-то странное оцепенение, как если бы наблюдала за собой со стороны.

— И я тоже люблю тебя, — сказал он тоном, который показался ей неискренним. Или он всегда так разговаривал? — Ты нужна мне. Тебе необязательно рассказывать о своих подозрениях полиции, ведь у тебя нет доказательств. Даже завтрашний анализ ничего не покажет. Я был осторожен. Так всегда бывает, когда я принимаюсь за дело, в котором разбираюсь очень хорошо. Но ты и сама знаешь это.

Она действительно это знала. И подозревала, что он прав. Полиции придется нелегко, если они решат выдвинуть против него обвинения.

— Почему, — спросила она, — почему ты убил Джейн? И почему убил свою мать?

— А как бы ты поступила на моем месте? — вопросом на вопрос ответил Бен, улыбнулся и шагнул к ней.

Гамаш разбудил Бювуара, и теперь они вдвоем барабанили в двери коттеджа Морроу.

— Ты забыла ключ? — послышался голос Питера, и дверь распахнулась. Он, ничего не понимая, уставился на Гамаша с Бювуаром. — А где Клара?

— Именно об этом мы хотели спросить вас. Нам нужно поговорить с нею, и немедленно.

— Я оставил ее у Джейн, но это было… — Питер взглянул на свои часы, — примерно час назад.

— Это достаточно долгое время, чтобы найти свою сумочку, — заметил Бювуар.

— У нее не было с собой сумочки. Она просто воспользовалась первым попавшимся предлогом, чтобы удрать из гостиницы и пойти к Джейн домой, — объяснил Питер. — Я догадался об этом, но решил, что она хочет побыть одна, чтобы обдумать что-то.

— Получается, она еще не вернулась? — воскликнул Бювуар. — Разве вы не беспокоитесь о ней?

— Я всегда беспокоюсь о Кларе. Стоит ей выйти из дома, как я начинаю беспокоиться.

Гамаш развернулся и быстро зашагал к дому Джейн.

Клара очнулась от пульсирующей боли в голове. По крайней мере она решила, что очнулась. Вокруг царила темнота. Непроницаемая темнота. Она лежала лицом вниз на полу и вдыхала пыль, которая испачкала ее кожу, мокрую от дождя. Одежда под дождевиком, там, где ее намочил ливень, облепила тело. Она замерзла, и у нее кружилась голова. Ее била крупная дрожь. Где она находится? И куда подевался Бен? Она почувствовала, что руки ее связаны за спиной. Она была у Бена дома, так что сейчас, наверное, лежит в его подвале. У нее остались смутные воспоминания о том, как ее куда-то несли, а она то погружалась в забытье, то снова приходила в себя. И о Питере. О том, что она слышала голос Питера. Нет. Она чувствовала запах Питера. Питер был где-то рядом. Питер нес ее на руках.

— Я вижу, ты пришла в себя.

Над ней стоял Бен, держа в руках фонарик.

— Питер? — пронзительно вскрикнула Клара.

Бену это показалось очень смешным.

— Очень хорошо. На это я и надеялся. Но у меня для тебя плохие новости, Клара. Питера здесь нет. Вообще-то говоря, сегодня ночь исключительно плохих вестей для тебя. Угадай, где мы с тобой находимся.

Клара не ответила, и Бен медленно повел лучом фонаря, освещая стены, потолок, пол. Ей не понадобилось много времени, чтобы понять, где она. Наверное, она догадалась об этом сразу, но ее мозг отказывался воспринимать реальность.

— Ты слышишь их, Клара?

Бен замолчал, и Клара, конечно же, расслышала их. Шорох. Скольжение. И еще она ощутила их запах. Мускусный запах болота.

Змеи.

Они были в доме Тиммер. Точнее, в подвале Тиммер.

— Но у меня есть и хорошие новости. Тебе не придется беспокоиться из-за них слишком долго. — Бен поднял фонарик так, чтобы она увидела его лицо. Еще она увидела, что он надел куртку Питера. — Ты пришла сюда и упала со ступенек, — рассудительно произнес он, словно ожидая, что она согласится с ним. — Гамаш, конечно, может что-нибудь заподозрить, но и только. Питер никогда не усомнится во мне, и я буду первым, кто станет утешать его в горе. Кроме того, все знают, что я добрый человек. Я ведь действительно такой. А это наше с тобой маленькое недоразумение не считается.

Он отвернулся от нее и направился к деревянным ступенькам. Луч его фонаря отбрасывал причудливые тени на грязный пол.

— Электричество отключено, поэтому ты споткнулась и упала. Я как раз занимаюсь тем, что чиню ступеньки. Они очень ненадежные, старые и гнилые. Я давно просил мать заняться ими, но она была слишком жадной, чтобы расстаться с деньгами. А теперь тебе приходится за это платить. Кошмар! К счастью, если Гамаш не додумается до всего сам, я подтасовал достаточно улик, чтобы обвинить во всем Питера. Думаю, сейчас на тебя попало много волокон с его куртки. Ты наверняка даже вдохнула некоторое их количество. Их обнаружат во время вскрытия. Ты поможешь осудить собственного мужа.

Клара с трудом села. Она видела, как Бен возится со ступеньками. Она знала, что у нее в запасе всего несколько минут, может быть, даже секунд. Она напрягла мускулы, пробуя, насколько прочно связаны руки. К счастью, Бен затянул узлы не слишком туго. Скорее всего, он не хотел, чтобы на запястьях у нее остались синяки, но это значило, что она может ослабить веревку, пусть даже не освободиться от нее полностью.

— Что это ты делаешь?

Бен посветил фонарем в ее сторону, и она откинулась назад, чтобы он ничего не заметил. Спина ее уперлась в стену, и в то же самое мгновение что-то коснулось ее волос и шеи. А потом исчезло. О Боже. Святая Матерь Божья! Едва только луч фонаря вернулся обратно к ступенькам, как Клара снова изо всех сил принялась за веревку, отчаянно надеясь удрать — в первую очередь от змей, а потом уже и от Бена. Она слышала, как они с шуршанием скользят по потолочным балкам и забираются в вытяжные трубы. Наконец она сумела освободить руки и нырнула в темноту.

— Клара? Клара! — Луч фонаря описывал широкие неровные круги, стремясь настичь ее. — У меня нет времени играть с тобой в прятки.

Бен оставил ступеньки в покое и ринулся на поиски. Клара отступала все дальше и дальше в подвал, все глубже погружаясь в отвратительный запах. Что-то скользнуло у нее по щеке, потом упало к ее ногам. Она прикусила губу, изо всех сил стараясь не закричать, и металлический привкус крови помог ей сосредоточиться. Она резко взмахнула ногой и услышала, как что-то с мягким чавканьем ударилось о соседнюю стену.

Гамаш, Бювуар и Питер вихрем промчались по дому Джейн, но Гамаш уже знал, что они никого здесь не найдут. Если с Кларой и случится что-то плохое, то отнюдь не в этом доме.

— Она у Хедли, — выдохнул Гамаш, бросаясь к двери. Как только они оказались на улице, мимо него промчался Бювуар, за которым следовал Питер. Когда они устремились сквозь пелену дождя к соседнему коттеджу, в котором приветливо мерцал теплый и уютный огонь, звук их шагов напоминал стук копыт мчащихся бешеным галопом лошадей.

Клара не была уверена, что это за шум в ушах, который она слышит, — рев урагана Кайла или ее горячее дыхание. Или биение пульса. Казалось, дом у нее над головой стонет и содрогается от боли. Она затаила дыхание, но уже спустя мгновение ее легкие запротестовали, властно требуя кислорода, и она снова задышала, жадно и шумно.

— Ага, я тебя слышу!

Бен развернулся, но движение это оказалось столь быстрым, что он не удержал фонарик и тот вырвался у него из руки.

Послышались два глухих удара, и фонарь упал на пол. После первого луч фонаря заплясал, ослепив Клару и осветив ее лицо. После второго удара подвал погрузился в кромешную тьму.

— Проклятье! — прошипел Бен.

«О Боже, Господи!» — думала Клара. Мир утонул в сплошной и непроницаемой темноте. Она застыла на месте, насмерть перепуганная, с бешено бьющимся сердцем. Справа от себя она уловила какое-то движение. Этого оказалось достаточно, чтобы она сорвалась с места. Сдерживая себя, они бесшумно и медленно двинулась влево, ощупывая грубую, шершавую стену впереди себя, надеясь наткнуться на камень, обрезок трубы, кирпич, что угодно. Кроме…

Ее рука натолкнулась на что-то, и это что-то в ответ обвилось вокруг нее. Задохнувшись от отвращения, она отшвырнула это от себя в темноту и услышала звук глухого, влажного удара.

— Я иду, Клара, — прошептал Бен. Когда он заговорил, она поняла, что в темноте шла прямо ему навстречу. Он был от нее на расстоянии вытянутой руки, но при этом слеп как крот. Она застыла на месте, ожидая, что его руки вот-вот схватят ее. Вместо этого она услышала, как он уходит. По направлению к отброшенной ею змее.

— Где она? — взмолился Питер. Они обыскали весь дом Бена, но обнаружили только лужу воды. Сейчас Питер метался по гостиной Бена, то и дело задевая Гамаша, который неподвижно стоял в центре комнаты.

— Успокойтесь, мистер Морроу, прошу вас.

Питер прекратил свои бесцельные метания. Голос старшего инспектора прозвучал негромко, но властно. Гамаш невидящим взглядом смотрел прямо перед собой. Из-за рева урагана снаружи и ужаса Питера, заполнившего комнату, он едва не потерял способность рассуждать.

Клара знала, что у нее есть всего две возможности, что, впрочем, было лучше, чем несколько минут назад. Ей нужно или добраться до ступенек, или найти оружие и добраться до Бена прежде, чем он доберется до нее. Она знала Бена. Он был сильным, но медлительным. Конечно, это мало что ей давало, поскольку они участвовали не в беге наперегонки. Во всяком случае, это было лучше, чем ничего.

Она понятия не имела, где искать оружие. Может быть, на полу? Но если на полу мог лежать кирпич или обрезок трубы, то с равным успехом там могло находиться и кое-что иное. Она услышала, как в нескольких футах впереди Бен споткнулся обо что-то. Она повернулась и упала на колени, шаря руками по полу, моля Господа и надеясь ухватиться за что-нибудь такое, что не схватит ее в ответ. Клара снова услышала гулкие удары собственного сердца и взмолилась, чтобы оно билось потише, но не остановилось совсем. Ее рука наткнулась на что-то, и в ту же секунду она поняла, на что именно, но было уже слишком поздно. Со щелчком мышеловка ударила ее по пальцам, ломая два средних, отчего у нее вырвался громкий крик боли и испуга. В кровь хлынул адреналин. Она мгновенно сорвала мышеловку с руки и отшвырнула прочь. Клара откатилась в сторону, задев другие выстроившиеся вдоль стены мышеловки. Стена должна быть прямо перед ней. Если Бен бросится вперед, надеясь схватить ее…

Питер услышал, как Клара закричала от боли, но крик неожиданно оборвался. Несколькими минутами раньше они подбежали к дому Тиммер и обнаружили, что входная дверь распахнута настежь и сильный ветер колотит ею о стену. Гамаш и Бювуар вытащили фонарики и осветили выложенный широкими досками пол. Грязные следы поднимались по ступенькам и терялись в глубине неосвещенного дома. Едва они вошли на кухню, как услышали пронзительный крик.

— Туда!

Питер распахнул дверь в темноту. Трое мужчин одновременно бросились вниз по ступенькам.

Клара перекатилась по полу, и в следующее мгновение услышала, как Бен с разбегу врезался в стену. Он впечатался в нее со всего маху, и Клара поняла, что ошибалась. Он быстрый, еще и какой. Но теперь об этом следовало говорить в прошедшем времени. Подвал от удара содрогнулся. А потом Клара услышала еще один звук.

Грохот рушащихся ступенек.

Глава четырнадцатая

Казалось, все происходит как в замедленной съемке. Фонарик старшего инспектора ударился об пол, мигнул и погас, но Гамаш успел увидеть Бювуара, распростертого на обрушившейся лестнице. Гамаш попытался отскочить в сторону, и ему это почти удалось. Одна нога у него попала между ступеньками, и когда он перенес на нее вес всего тела, то услышал и почувствовал, как она с треском ломается. Вторая нога попала на что-то более подходящее, хотя не менее шумное. Гамаш еще успел услышать, как взвыл от боли Бювуар, и тут на них рухнул Питер. Он как будто нырял «ласточкой», головой вперед, и Гамаш почувствовал, как их головы со стуком ударились друг о друга. Перед глазами у него вспыхнули разноцветные круги, осветив, кажется, не только подвал, но и всю Вселенную. А потом он потерял сознание.

Он вскоре пришел в себя и обнаружил, что на него смотрит Клара и лицо ее искажено страхом. Она буквально излучала ужас. Он попытался встать на ноги, чтобы защитить ее, но не мог даже пошевелиться.

— Шеф? С вами все в порядке?

Гамаш повернул голову. Перед глазами у него все плыло, но он все-таки разглядел Бювуара, который тоже смотрел на него сверху вниз.

— Я вызвал помощь по сотовому.

Бювуар наклонился и взял Гамаша за руку. Всего на мгновение.

— Я в порядке, Жан Ги. А вы? — Он всмотрелся в обеспокоенное лицо заместителя.

— Я решил, что на меня обрушился слон.

Бювуар слабо улыбнулся. Из его нижней губы сочилась тоненькая струйка крови, и Гамаш поднял дрожащую руку, чтобы стереть ее.

— Ты должен быть осторожнее, малыш, — прошептал Гамаш. — Питер?

— Я застрял, но в остальном все нормально. Вы ударили меня головой.

Сейчас был неподходящий момент для споров о том, кто кого ударил.

— Вот, опять. Шуршание.

Клара нащупала фонарик, что было теперь не так уж трудно, поскольку подвал был буквально усеян и фонарями, и мужчинами. Она принялась судорожно размахивать им. Луч света метался по потолку, по полу, и ей отчаянно хотелось, чтобы он мог не только светить. Небольшой компактный огнемет был бы сейчас очень кстати. Она крепко вцепилась в руку Питера сломанными пальцами, отдавая ему физическую боль в обмен на поддержку.

— Бен? — прокаркал Гамаш, надеясь, что скоро наступит момент, когда он сможет без труда произносить связные предложения. В сломанной ноге пульсировала боль, в голове шумело, но он чувствовал, что здесь, в этом подвале, в окружавшей их темноте по-прежнему таилась опасность.

— Он вырубился, — сообщила Клара.

Она могла бы оставить их здесь. Ступеньки рухнули, это так, но неподалеку, прислоненная к стене, стояла лестница-стремянка, и она легко могла выбраться по ней наружу.

Но не сделала этого.

Клара еще никогда не испытывала такого страха. И злости. Нет, она злилась не на Бена, а на этих идиотов, которые, как предполагалось, должны были спасти ее. А теперь ей приходилось защищать их.

— Я что-то слышу, — сказал Бювуар.

Гамаш попытался приподняться на локтях, но сломанная нога запротестовала и на него нахлынула такая волна боли, что он чуть не задохнулся. Обессиленный, он откинулся на спину, надеясь нащупать что-нибудь, что можно было бы использовать в качестве оружия.

— Наверху, — снова заговорил Бювуар. — Они прибыли.

Гамаш и Клара никогда еще не слышали таких сладких и желанных слов.

Неделю спустя они собрались в гостиной Джейн, в которой уже чувствовали себя как дома. Все, включая Гамаша. Они напоминали ярмарочную комедийную инвалидную команду: Гамаш с ногой в гипсе, согнувшийся пополам Бювуар со сломанными ребрами, Питер с повязкой на голове, похожей на чалму, и Клара с забинтованными пальцами и наложенной шиной.

Собравшимся было слышно, как наверху Габри и Оливье негромко напевали популярную песенку «Идет дождь, ребята». Из кухни доносилось мурлыканье Мирны, которая пекла хлеб и готовила домашний суп-лапшу. На улице шел снег. С неба падали огромные влажные снежинки, которые таяли сразу же, как только падали на землю, и прикосновение которых к щеке было нежным, ласковым и шершавым, как губы лошади. Последние осенние листья облетели с деревьев, и в садах снимали урожай зимних яблок.

— По-моему, снег уже не тает, — возвестила Мирна, внося в комнату столовые приборы и накрывая складные столики для еды перед телевизором, стоявшие вокруг камина. Сверху до них доносились восторженные выкрики Габри, рассматривавшего обстановку в спальне Джейн.

— Жадность. Отвратительное чувство, — заявила Руфь и быстрыми шагами направилась к лестнице, а потом наверх.

Клара смотрела на Питера, который встал с кресла и поворошил угли в камине, что было совершенно излишним — огонь и так горел прекрасно. В ту ночь, когда он лежал на грязном полу, она крепко обнимала его, прижимая к себе. Это был последний раз, когда она сумела оказаться так близко к нему. После событий той кошмарной ночи он полностью уединился на своем острове. Мост был сожжен. Между ними выросла стена. И сейчас достучаться до Питера не мог никто, даже она. В физическом смысле, да, она могла держать его за руку, прижимать его голову к своей груди, обнимать его, что она, собственно, и делала. Но при этом она знала, что его сердце больше ей не принадлежит.

Она смотрела в его привлекательное и мужественное лицо, на котором застыло напряженное хмурое выражение и которое теперь украшали синяки и царапины после злополучного падения в подвале. Она знала, что он пострадал сильнее всех и что вылечить его, скорее всего, уже не удастся.

— Я хочу взять это, — заявила Руфь, спускаясь по лестнице. Она размахивала небольшой книжкой, которую затем сунула в карман своей необъятной поношенной шерстяной кофты. Джейн в завещании предложила каждому из своих друзей взять на память какую-нибудь вещь из ее дома. И Руфь сделала свой выбор.

— Как ты догадалась, что это Бен? — спросила Мирна, опускаясь в кресло и крикнув мужчинам наверху, чтобы они спускались завтракать. На столиках были расставлены тарелки с супом, корзиночки со свежими булочками исходили паром на разрисованных подставках.

— Я сообразила это на вечеринке, — ответила Клара.

— И что же ты увидела такое, чего не видели все мы? — поинтересовался, присоединяясь к ним, Габри.

— Совсем наоборот. Меня поразило то, чего я не видела. Я не видела Бена. Я знала, что «Ярмарка» была данью уважения Тиммер. На ней были изображены все люди, которые имели хоть какое-то значение для Тиммер…

— За исключением Бена! — воскликнула Мирна, намазывая маслом горячую булочку и наблюдая за тем, как оно тает, коснувшись теплого хлеба. — А я-то, дура, ничего не заметила.

— Мне тоже понадобилось для этого слишком много времени, — признался Гамаш. — Я заметил это только в своей комнате, когда лежал и смотрел на картину. Бена на ней не было.

— Бена на ней не было, — повторила Клара. — Я знала, что Джейн не могла забыть о нем. Но его все равно не было. Оставалось только одно: он все-таки был там, и это его лицо сначала стерли, а потом перерисовали.

— Но почему Бен запаниковал, когда увидел «Ярмарку»? Я хочу сказать, что ужасного в том, что он увидел свое лицо на картине? — спросил Оливье.

— Подумайте сами! — откликнулся Гамаш. — Бен ввел матери смертельную дозу морфина в последний день ярмарки, собственно говоря, в то самое время, когда там началось заключительное шествие. Он позаботился об алиби, уехав в Оттаву на выставку антиквариата.

— А он действительно там был? — задала вопрос Клара.

— Да, и даже купил несколько вещичек. Потом он поспешил сюда, это всего лишь около трех часов езды на машине, подождал, пока начнется шествие…

— Заранее зная, что я оставлю его мать одну? Как он мог быть в этом уверен? — вмешалась в разговор Руфь.

— Он знал свою мать. И понимал, что она непременно будет настаивать на этом.

— Так она и поступила. А мне следовало остаться…

— Ты ничего не могла знать заранее, Руфь, и ничего не могла заподозрить, — заметил Габри.

— Продолжайте, — попросил Оливье, макая булочку в суп. — Он посмотрел на картину и…

— Он увидел себя, наблюдающего за парадом, — продолжил Гамаш. — Стоящего на трибуне. И тогда он поверил в то, что Джейн знает, что он совершил, что он все-таки побывал в Трех Соснах.

— Поэтому он украл картину, стер свое лицо и нарисовал поверх него новое, — заключила Клара.

— Незнакомая женщина сидела рядом с Питером, — многозначительно заметила Руфь. — Место, куда Джейн должна была поместить Бена.

Питеру пришлось сделать над собой усилие, чтобы не опустить глаза.

— В ту ночь в гостинице, после вернисажа, все встало на свои места, — сказала Клара. — Он не стал запирать дверь после совершенного убийства. Двери в своих домах заперли все, кроме Бена. А потом я обратила внимание на его скорость, или, точнее, отсутствие ее, когда он работал со стенами, освобождая рисунки. Затем была ночь, когда мы заметили свет в доме Джейн, и Бен объяснил, что решил поработать сверхурочно, чтобы наверстать время. В тот момент я приняла его объяснение, но потом решила, что это несколько неубедительно даже для Бена.

— Оказывается, — продолжил Бювуар, — он искал в доме Джейн вот это. — Он поднял вверх конверт, который Бювуар обнаружил в коттедже Иоланды. — Зарисовки с каждой окружной ярмарки, которые Джейн делала в течение последних шестидесяти лет. Бен решил, что там могут оказаться незаконченные наброски «Ярмарки», и искал их.

— А на этих набросках что-нибудь видно? — поинтересовался Оливье.

— Нет, они слишком грубые.

— А потом был еще и лук, — продолжала Клара.

— Лук?

— Когда я пришла к Бену домой на следующий день после убийства Джейн, он жарил лук, чтобы приготовить говядину под соусом чили. Но ведь Бен никогда не готовил! Я оказалась такой эгоисткой, что поверила ему, когда он объяснил, что готовит блюдо для меня, чтобы подбодрить. В тот день я случайно зашла в его гостиную, и мне показалось, что там пахнет чем-то необычным. Тогда я решила, что это запах моющего средства. Знаете, этакий успокаивающий запах, который означает, что везде чисто и благопристойно. Я подумала, что это Нелли прибрала у него. Но позже, когда я разговорилась с ней, она сказала мне, что Уэйн сильно заболел и вот уже неделю или даже больше она нигде не убирает. Должно быть, Бен пользовался растворителем, после чего решил поджарить лук, чтобы забить запах.

— Именно так, — подтвердил Гамаш, потягивая пиво. — Он забрал «Ярмарку» из галереи «Артс Уильямсбург» в субботу после ужина у вас по случаю Дня Благодарения, уничтожил собственное лицо и нарисовал новое. Но он сделал ошибку, нарисовав лицо, которое никому не было знакомо. Кроме того, он воспользовался собственными красками, которые отличались от тех, которыми рисовала Джейн. Затем он вернул работу в картинную галерею. Но теперь ему надо было убить Джейн, чтобы она не заметила подмены.

— Вы, — обратилась Клара к Гамашу, — это вы натолкнули меня на эту мысль. Вы все время спрашивали меня о том, кто еще мог видеть картину. И тогда я вспомнила, что во время ужина в честь Дня Благодарения Бен поинтересовался у Джейн, не разрешит ли она ему посетить галерею, чтобы взглянуть на картину.

— Так ты думаешь, что уже в тот вечер он что-то заподозрил? — спросила Мирна.

— Нет, скорее всего, ему просто было не по себе. Должно быть, нечистая совесть сыграла с ним злую шутку. Я вспоминаю выражение его лица, когда Джейн сказала, что на картине изображено заключительное шествие и что в ней содержится некое послание. При этом она смотрела ему прямо в глаза.

— Он выглядел очень странно, когда она стала читать стихи, — вспомнила Мирна.

— Какие стихи? — заинтересованно спросил Гамаш.

— Одена. Книга лежит вон там, в стопке возле кресла, в котором ты, Клара, сейчас сидишь. Я вижу ее отсюда, — сказала Мирна. — «Собрание сочинений У. X. Одена».

Клара передала увесистый том Мирне.

— Вот оно, — провозгласила Мирна. — Джейн читала его посвящение Герману Мелвиллу:

Питер протянул руку за книгой и пробежал глазами начало стихотворения, ту его часть, читать которую Джейн не стала:

Питер смотрел в огонь, прислушиваясь к неясному гулу знакомых голосов. Он бережно заложил страницу и закрыл книгу.

— Подобно параноику, он выискивал скрытый смысл во всем, — произнес Гамаш. — У Бена имелись и возможность, и сноровка, необходимые для того, чтобы убить Джейн. Он жил совсем рядом со старой школой, он мог войти туда незамеченным, взять классический лук и пару стрел, заменить наконечник для стрельбы по мишеням на охотничий, потом выманить Джейн из дома и убить ее.

В голове Питера прокручивался немой кинофильм. Сейчас он опустил глаза. Он не мог заставить себя взглянуть в лицо присутствующим. Как он мог так ошибаться в своем лучшем друге?

— А как Бен заманил туда Джейн? — поинтересовался Габри.

— Просто позвонил по телефону, — объяснил Гамаш. — Джейн полностью доверяла ему. Она не стала задавать никаких вопросов, когда он предложил встретиться у оленьей тропы. Он сказал ей, что видел неподалеку браконьеров, так что будет лучше, если она оставит Люси дома. И она пошла туда без всякой задней мысли.

«Вот что получается из доверия и дружбы, верности и любви, — думал Питер. — Тебя безжалостно обманывают. Предают. Тебе наносят такую душевную рану, что ты едва можешь дышать. А иногда это убивает тебя. Или еще хуже. Это убивает людей, которых ты любишь». Бен едва не убил Клару. А он доверял Бену. Любил его. И вот что из этого вышло. Никогда больше он не допустит ничего подобного. Гамаш был прав, когда цитировал стих 36, главу 10 Евангелия от Матфея.

— А почему он убил мать? — спросила Руфь.

— Самая старая история на свете, — устало пояснил Гамаш.

— Бен был альфонсом, мужчиной-проституткой? — воскликнул Габри.

— А чему ты удивляешься? Это ведь древнейшая профессия на земле, — язвительно обронила Руфь. — Ладно, не обращай на меня внимания, можешь не отвечать.

— Жадность, — пояснил Гамаш. — Мне следовало догадаться раньше, сразу же после нашей беседы в книжном магазине, — обратился он к Мирне. — Вы описывали тип личности. Тех людей, которые ведут, говоря вашими словами, «неподвижную и застойную» жизнь. Вы помните наш разговор?

— Да, помню. Это те, кто не хочет расти и развиваться, кто стоит на месте. Это именно те, кому редко становится лучше.

— Да-да, именно это, — кивнул Гамаш. — Они ждут, когда жизнь придет к ним. Они ждут, когда кто-нибудь придет и спасет их. Или вылечит. Сами для себя они ничего сделать не в состоянии.

— Бен… — сказал Питер. Это были его едва ли не первые слова за весь день.

— Бен, — согласно наклонил голову Гамаш. — Думаю, Джейн видела это. — Он поднялся с кресла и проковылял к стене. — Вот. Взгляните на ее рисунок Бена. Вы обратили внимание, что на нем шорты? Как у маленького мальчика. И он запечатлен в камне. Застывшим. Лицом к дому своих родителей, глядя в прошлое. Сейчас, разумеется, это кажется очевидным, хотя раньше я этого не замечал.

— Но почему мы не видели этого? Ведь мы жили с ним рядом! — воскликнула Клара.

— А почему вы должны были что-либо замечать? Вы жили своей жизнью. Кроме того, в том, как Джейн изобразила Бена, есть еще кое-что. — Он умолк, давая им возможность самим догадаться, в чем дело.

— Тень, — сказал Питер.

— Правильно. Он отбрасывает длинную и темную тень. И его темнота сказывается на других.

— На мне, вы хотите сказать, — пробормотал Питер.

— Да. И на Кларе. Почти на каждом. Он был очень умным, он производил впечатление терпимого и доброго человека, тогда как на самом деле оставался темной и очень хитрой личностью.

— Но почему он убил Тиммер? — снова спросила Руфь.

— Потому что она собиралась изменить завещание. Не для того чтобы полностью лишить его наследства. Просто назначить ему пожизненное содержание, не слишком большое, чтобы заставить его заняться каким-либо делом самостоятельно. Она прекрасно понимала, в кого он превратился, знала о его лжи, о лени, о бесконечных отговорках. Но она всегда чувствовала себя виноватой. До тех пор пока не встретила вас, Мирна. Вы с Тиммер часто разговаривали о таких вещах. Я думаю, именно ваши рассуждения и заставили ее по-новому взглянуть на Бена и задуматься о его будущем. Она давно знала, что он превратился в проблему, но считала, что это пассивная проблема. Единственным человеком, которому он причинял вред своим поведением, был он сам. И еще она, конечно, учитывая ту ложь, которую он распространял о ней…

— Она знала, что говорил о ней Бен? — спросила Клара.

— Да. Бен рассказал нам об этом на допросе. Он признался, что, начиная с детских лет, распространял ложь о своей матери, чтобы вызвать к себе сочувствие. И он, похоже, не видел в этом ничего предосудительного. «Ведь это вполне могло быть правдой» — вот как он выразился по этому поводу. Например, — Гамаш повернулся к Питеру, — он говорил вам, что это мать настояла на том, чтобы отправить его в Аббатство. Но правда заключается в том, что это он умолял ее послать его в школу. Он хотел наказать ее, заставив почувствовать, что она ему не нужна. Думаю, беседы с вами, Мирна, стали настоящим поворотным пунктом в жизни Тиммер. Прежде она считала себя виновной в том, что Бен вырос таким. Она даже почти поверила ему, когда он обвинил ее в том, что она была плохой матерью. И она чувствовала себя в долгу перед ним, вот почему всю жизнь позволяла ему жить рядом.

— Разве это не казалось тебе странным? — Мирна обернулась к Кларе.

— Нет. Хотя теперь, оглядываясь назад, я не могу понять, как до сих пор ничего не замечала. Бен просто жил там, где жил, вот и все. Кроме того, он говорил, что мать не позволяет ему поселиться отдельно от нее. Теперь мне кажется, что это был своего рода шантаж. И я верила всему, что он рассказывал. — Клара удивленно покачала головой. — Переехав в сторожку, он сказал нам, что мать просто выгнала его из дому, когда он наконец осмелился настоять на своем.

— И ты в это поверила? — негромко спросила Руфь. — Ты забыла, кто приобретал ваши картины, чтобы вы смогли купить себе дом? Кто отдал вам свою мебель? Кто постоянно приглашал вас на обед в первые годы, чтобы дать вам возможность познакомиться с местными жителями и чтобы накормить вас, когда она знала, что вы сидите голодными? Кто настаивал на том, чтобы вы забирали с собой остатки угощения? Кто выслушивал вас всякий раз, стоило вам открыть рот, и задавал вопросы? Я могу продолжать до бесконечности. Неужели вы ничего не замечали? Или вы настолько слепы?

«Опять, — подумала Клара. — В который уже раз речь заходит о слепоте».

Это было намного больнее тех ран, которые нанес ей Бен. Руфь в упор смотрела на них, и лицо у нее было жестким и суровым. Как они могли оказаться такими доверчивыми? Как могло получиться, что слова Бена перевешивали поступки Тиммер? Руфь была права. Тиммер была по-настоящему терпимой и терпеливой, доброй, великодушной и щедрой женщиной.

По коже у Клары пробежали мурашки, когда она осознала, что Бен начал готовиться к убийству собственной матери много лет назад.

— Ты права. Мне очень жаль. Даже змеи. Я ведь на самом деле поверила в змей.

— Змей? — переспросил Питер. — Каких змей?

Клара покачала головой. Бен обманул ее, воспользовавшись Питером для того, чтобы придать своей лжи достоверность. Для чего он рассказал ей, что в подвале дома его матери живут змеи? Для чего он выдумал историю о том, как им с Питером доставалось в школе, когда они были маленькими? Потому что после этого в ее глазах он выглядел еще большей жертвой, героем. А она с такой легкостью поверила в это. Бедный Бен, как они его называли. И Бен хотел выглядеть бедным в их глазах, хотя, как оказалось, не в буквальном смысле.

Как только электрическое освещение в подвале Тиммер восстановили, оказалось, что он стерильно чист, тщательно убран и ухожен. Никаких змей там не было и в помине. Равно как и змеиных гнезд. Не было обнаружено никаких следов того, что кто-нибудь когда-нибудь выползал оттуда, если не считать самого Бена. «Змеи», свисающие с потолка, оказались на самом деле электрическими проводами, а она пинала ногами и отшвыривала от себя обрезки садового шланга. Клара никогда не переставала изумляться силе воображения.

— Еще одной причиной, по которой я очень не скоро сообразил, что здесь на самом деле происходит, — признался Гамаш, — стало то, что я совершил промах. И довольно-таки серьезный. Я решил, что он влюблен в вас, Клара. Романтически и безответно. Я даже спросил его об этом. И это стало моей самой большой ошибкой. Вместо того чтобы поинтересоваться у него, как он относится к вам, я спросил, давно ли он вас любит. И сам подбросил повод и объяснение, которые нужны были ему для того, чтобы объяснить все эти его взгляды украдкой. Он тайком смотрел на вас не из-за страсти, а от страха. Он знал, насколько сильно у вас развита интуиция, и если кто-нибудь и мог его разоблачить, так только вы. Но я позволил ему соскочить с крючка и вдобавок одурачить себя.

— Но в конце концов вы его вычислили, — успокоила Гамаша Клара. — Бен хотя бы отдает себе отчет в том, что сделал?

— Нет. Он считает, что имел полное право поступать так, как он поступил. Деньги Хедли принадлежали ему. Собственность Хедли принадлежала ему. Его мать просто присматривает за ними, пока они не будут переданы ему. Мысль о том, что он не получит наследства, показалась Бену настолько дикой, что он не задумываясь убил ее. Ну а поскольку это из-за нее он оказался в таком положении, значит, ни в чем не виноват. Она сама накликала смерть.

Оливье вздрогнул.

— Он казался таким мягким и нежным.

— А он и был таким на самом деле, — ответил Гамаш, — до тех пор, пока вы не начинали возражать ему. Или когда он не получал того, что хотел. Он был и остался ребенком. Он убил собственную мать из-за денег. А Джейн он убил потому, что решил, что своей «Ярмаркой» она намерена объявить об этом всему миру.

— Какая ирония! — сказал Питер. — Он думал, что лицо на картине выдаст его. Тогда как на самом деле его выдало то, что он стер свое лицо. Оставь он все как было, и его бы никогда не разоблачили и не поймали. Всю жизнь он просто плыл по течению, оставаясь пассивным наблюдателем. И единственный раз, когда он решил проявить активность, стоил ему свободы.

Руфь Зардо медленно, с трудом поднималась по склону холма, рядом на поводке тащилась Дэйзи. Она сама вызвалась забрать собаку Бена, при этом удивляясь себе больше всех остальных. Но она считала, что поступает правильно. Две дурно пахнущие, хромые особи женского пола. Они осторожно ступали по неровной дороге, стараясь не поскользнуться на выпавшем снегу, не вывихнуть лодыжку и не сломать ногу.

Она услышала его раньше, чем увидела. Молитвенный жезл был на месте. Украшающие его разноцветные ленты трепетали на ветру, отчего привязанные дары плясали в воздухе, со стуком ударяясь друг о друга. Настоящие верные друзья. Шумные, назойливые, сталкивающиеся, кричащие, иногда причиняющие боль, но всегда ненамеренно. Руфь поймала старую фотографию, изображение на которой из-за дождя и снега почти исчезло. Она не смотрела на этот снимок целых шестьдесят лет, с тех самых пор, когда сделала его на ярмарке. Джейн и Андреас, такие молодые и счастливые. И Тиммер позади них смотрит прямо в объектив, на Руфь, которая держала в руках фотоаппарат, и хмурится при этом. Тогда, много лет назад, Руфь поняла, что Тиммер знает обо всем. Юная Руфь только что предала Джейн. А теперь Тиммер была мертва. И Андреас мертв, и Джейн тоже мертва. Руфь чувствовала, что, похоже, пришло время отпустить мертвым все грехи, и пусть прошлое останется в прошлом. Она выпустила старую фотографию из рук, и та присоединилась к предметам, танцующим и пляшущим на ветру.

Руфь сунула руку в карман и вынула книгу, которую взяла на память о Джейн. Вместе с ней она достала конверт, оставленный для нее Джейн. Внутри лежала карточка, от руки разрисованная Джейн, почти точная копия рисунка на стене в ее гостиной. Если не считать того, что две обнимающиеся фигуры были не молодыми и красивыми, а старыми и дряхлыми. Две пожилые женщины. Обнимающие друг друга. Руфь сунула рисунок в книгу. Потрепанную маленькую книгу, которая пахла туалетной водой «Флорис».

Дрожащим голосом Руфь начала читать вслух. Ветер подхватил слова и закружил их со снежинками и разноцветными лентами. На нее с обожанием смотрела Дэйзи.

Гамаш сидел в бистро. Он пришел попрощаться и, может быть, купить парочку лакричных трубочек перед тем, как возвращаться в Монреаль. Оливье и Габри горячо спорили, куда поставить великолепный уэльский комод с зеркалом, который выбрал Оливье.

Оливье пытался выбрать что-нибудь другое. Он сурово убеждал себя, что не стоит быть жадным и забирать лучшее из того, что было в доме Джейн. «Хотя бы на этот раз, — умолял он себя, — возьми что-нибудь символическое. Что-нибудь маленькое, просто на память о ней. Например, небольшой серебряный поднос или керамическую кружку. Только не уэльский комод с зеркалом. Только не уэльский комод с зеркалом…»

— Почему мы никогда не ставим красивую мебель в гостинице? — жалобно спросил Габри, когда они бродили по бистро, выбирая подходящее место для уэльского комода с зеркалом. Увидев Гамаша, они подошли к нему. Габри не выдержал и спросил:

— Вы подозревали нас?

Гамаш взглянул на двух мужчин — одного крупного и жизнерадостного, другого худощавого и сдержанного.

— Нет. Думаю, вам слишком много пришлось перенести из-за жестокости других, чтобы проявлять жестокость самим. Из собственного опыта я знаю, что люди, которым довелось страдать, либо стараются отплатить миру той же монетой и сами становятся жестокими, либо воспитывают в себе неизмеримую доброту. Вы не из тех, кто способен на убийство. Жаль, что не могу сказать того же обо всех остальных.

— Что вы имеете в виду? — спросил Оливье.

— Что вы имеете в виду? — эхом повторил Габри.

— Вы же не ждете от меня ответа на свой вопрос, правда? Кроме того, может случиться так, что этот человек так и не отважится на подобный поступок.

Наблюдательному Габри показалось, что Гамаш сам не верит своим словам и даже как будто опасается чего-то.

В эту минуту в бистро вошла Мирна, чтобы выпить горячего шоколада.

— У меня к вам один вопрос. — Сделав заказ, она повернулась к старшему инспектору: — Что происходит с Филиппом? Почему он так ведет себя с отцом?

Гамаш призадумался, не зная, сколько можно ей сказать. Изабелла Лакост отправила в лабораторию ту вещь, которую обнаружила прикрепленной скотчем к обратной стороне постера в комнате Бернара, и они уже получили результаты исследования. На ней повсюду были отпечатки пальцев Филиппа. Бернар Маленфан шантажировал юношу.

Но Гамаш знал, что поведение Филиппа изменилось еще до этого. Из веселого и доброго мальчика он превратился в жестокого, злобного, мрачного, глубоко несчастного подростка. Гамаш догадывался о причинах произошедшей в юноше перемены, и журнал лишь подтвердил его правоту. На самом деле Филипп не ненавидел своего отца. Нет. Филипп ненавидел самого себя, и перенес эту ненависть на отца.

— Извините, — медленно сказал Гамаш. — Я не могу ответить на ваш вопрос.

Когда старший инспектор надевал плащ, собираясь уходить, к нему подошли Оливье и Габри.

— Мы думаем, что знаем, почему Филипп ведет себя так, — сказал Габри. — Мы написали причину на бумаге. Если мы угадали, не могли бы вы просто кивнуть головой?

Гамаш развернул записку и прочел ее, затем сложил и сунул в карман. Выходя из бистро, он оглянулся на двух мужчин, которые стояли плечом к плечу, слегка касаясь друг друга. Вопреки здравому смыслу, он кивнул. И никогда не пожалел об этом.

Они смотрели, как Арман Гамаш, хромая, подошел к своей машине, сел в нее и уехал. Габри было очень грустно. Он догадывался, что происходит с Филиппом. Инцидент с навозом лишь подтвердил его догадку. Вот почему они решили предложить Филиппу отработать свой долг перед ними в бистро. Там, где они могли бы наблюдать за ним и где, что еще более важно, он мог наблюдать за ними. Чтобы увидеть и понять, что их отношения вполне нормальны и естественны.

— Ну что же, — Оливье легонько коснулся руки Габри, — по крайней мере, у тебя будет еще один помощник, если ты когда-нибудь решишься поставить на сцене «Волшебника страны Оз».

— Ага, еще один приятель Дороти — это как раз то, что сейчас необходимо нашей деревушке.

— Это тебе. — Из-за спины Клара вытащила большую фотографию, стилизованную, разделенную на цветовые слои с помощью видео и снятую с монитора ее «Макинтоша». Она просияла, когда Питер взял ее в руки, чтобы рассмотреть внимательнее. Но улыбка ее медленно угасла. Он ничего не понял. В этом не было чего-то необычного, он редко понимал ее работу. Но она так надеялась, что в этот раз все будет по-другому. Смысл ее подарка ему заключался и в самой фотографии, и в том, что она доверяла ему настолько, чтобы показать ее. Ее творчество носило глубоко личный характер, и сейчас она обнажила перед ним свою душу насколько могла. Она не рассказала Питеру о засидке для охоты на оленей, а также умолчала о некоторых других вещах, и теперь она хотела показать ему, что была неправа. Она любила его и доверяла ему.

Он молча уставился на странный, причудливый и очень необычный снимок. На нем была запечатлена коробка на сваях, похожая на дом на дереве. Внутри находился камень или яйцо, Питер не разобрал. Это совершенно в духе Клары — во всем оставлять недосказанность и непонятность. И эта штука вращалась. От вида ее у него слегка закружилась голова.

— Это домик-невидимка, — произнесла она таким тоном, словно это объясняло все. Питер не нашелся, что ей ответить. Последнюю неделю у него было такое чувство, словно ему не о чем особенно разговаривать с людьми.

Клара подумала, не следует ли рассказать ему о смысле камня внутри, о том, что он символизирует смерть. Но одновременно объект можно считать и яйцом, символизирующим жизнь. Чем же он был на самом деле? В этом и устоял скрытый смысл, восхитительное напряжение, ощущавшееся в глянцевой фотографии. До сегодняшнего утра домик на дереве пребывал в неподвижности, но все эти разговоры о застывших людях внушили Кларе мысль, что следует сделать его вращающимся, чтобы он походил на небольшую планету, со своей собственной гравитацией и собственной же реальностью. Как и в большинстве домов, в нем мирно и нераздельно уживались жизнь и смерть. И последний, финальный намек. Дом как аллегория самого себя. Автопортрет совершаемого нами выбора. И нашей мертвой зоны.

Но Питер ничего этого не понял. Даже не сделал попытки понять. Он оставил Клару стоять с ее творением в руках, которое в один прекрасный день сделает ее знаменитой, о чем они сейчас, понятное дело, даже не догадывались.

Она смотрела, как он бездумно побрел по коридору, направляясь в свою студию, и закрыл за собой дверь. Она знала, что однажды он покинет свой благополучный, безопасный и стерильный остров, чтобы вернуться на этот суматошный материк. И когда он сделает это, она будет ждать его, как всегда, раскрыв объятия.

Потом Клара прошла в гостиную, села в кресло и достала из кармана лист бумаги. Он был для священника церкви Святого Томаса. Она вычеркнула в нем первую фразу и аккуратно написала что-то под ней. Потом надела пальто, поднялась на холм к обшитой белыми клинообразными доеками церкви, отдала листок священнику и вышла на свежий роздух.

Преподобный Джеймс Моррис развернул лист бумаги и прочел то, что было написано. Это были указания относительно надписи на надгробном камне Джейн Нил. Вверху страницы было написано: «Евангелие от Матфея, глава 10, стих 36». Эта фраза была вычеркнута, а под нею написано что-то еще. Он принес Библию и отыскал в ней Евангелие от Матфея, главу 10, стих 36.

«И враги человеку — домашние его».

Ниже были другие слова.

«Нежданная радость».

Старший инспектор остановил машину на вершине холма и выбрался наружу. Он взглянул на деревушку, и сердце у него защемило. Он смотрел на крыши домов и представлял себе добрых, хороших, не без недостатков людей, которые жили и умирали в них. Местные жители выгуливали собак, сгребали в кучи неугомонные осенние листья, бегали наперегонки с медленно падающими снежинками. Они делали покупки в универсальном магазине месье Беливо и заходили за длинным французским хлебом в булочную Сары. В дверях бистро Оливье вытряхивал скатерть. Жизнь здесь никак нельзя было назвать суматошной и беспокойной. Но и застывшей она тоже не была.