Что удивительного в благодати?

16. Большой Гарольд

Мой отец умер от полиомиелита через месяц после моего первого дня рождения. Я рос сиротой. По доброте душевной один из прихожан нашей церкви опекал нас с братом. Большой Гарольд — так мы его называли. Он терпеливо сидел на детской площадке, наблюдая, как мы без устали кружимся на карусели. Когда мы подросли, он научил нас играть в шахматы и делать кораблики. По детской невинности мы не замечали, что многие члены нашей церкви считают Большого Гарольда человеком со странностями.

Потом он покинул наш приход. Эта церковь показалась ему чересчур либеральной. Кое–кто из женщин позволял себе пользоваться помадой. К тому же Гарольд наткнулся в Библии на тексты, вроде бы не допускавшие использование музыкальных инструментов в храме. Так что ему пришлось поискать христиан одних с ним убеждений. Я присутствовал на свадьбе Большого Гарольда: поскольку музыка, по его мнению, не должна звучать в святилище, шнур удлинителя змеился по проходу на улицу. Там стоял проигрыватель, со скрипом и скрежетом игравший «Свадебный марш» Мендельсона.

Большого Гарольда очень беспокоили мораль и политика. Он был уверен, что своей распущенностью Соединенные Штаты вот–вот навлекут на себя Божью кару. Он цитировал коммунистов, говоривших, что запад загнивает изнутри, как перезревший плод. Он полагал, что коммунисты уже проникли во многие комитеты и в Федеральный резервный банк и скоро полностью захватят власть в свои руки. Он давал мне почитать брошюры Общества Джона Бирча, отпечатанные на скверной бумаге, обернутые в красно–бело–синий переплет, и требовал, чтобы я изучил книгу «Не смейте называть это изменой».

Большой Гарольд ненавидел чернокожих. Он рассуждал об их лености и тупости, рассказывал анекдоты о никудышных чернокожих работниках, с которыми ему приходилось иметь дело. И тут Конгресс принял билль о равных гражданских правах, в Атланте началась расовая интеграция. Прежде у белых имелись свои гостиницы и рестораны, магазины обслуживали либо только белых, либо только черных. Теперь правительство требовало перемен, а в глазах Большого Гарольда это было очередным симптомом коммунистического заговора. Последней каплей стало распоряжение возить черных и белых детей вместе на школьном автобусе. К тому времени у Большого Гарольда подросло двое отпрысков. Он отнюдь не желал сажать их в автобус, полный черных детишек, и отправлять в школу к безбожным гуманистам.

Когда Большой Гарольд заговорил об эмиграции, я принял это за шутку. Он скупал литературу о таких странах, как Родезия, Южная Африка, Австралия, Новая Зеландия, Фолклендские острова — о местах, где белые люди по–прежнему крепко держали власть в своих руках. Гарольд листал атласы и изучал расовую структуру каждого общества. Ему требовалась не просто страна, где господствуют белые, но и страна строгой морали. Тем самым исключалась Австралия. Несмотря на белое большинство австралийцы были более распущенными, чем американцы: у них имелись пляжи, где женщины загорали без верхней половины бикини, и повсюду распивали пиво.

Однажды Большой Гарольд сделал выбор: Южная Африка. В ту пору никто и вообразить себе не мог, что когда–нибудь белое большинство лишится там своих привилегий. Ведь у белых, как ни как, имелось оружие! ООН принимала одно постановление за другим, осуждая апартеид, но Южная Африка, наперекор всему миру, стояла на своем. Это пришлось Большому Гарольду по вкусу.

Ему также импонировала центральная роль религии в Южно–Африканском государстве. Правящая партия опиралась на Реформатскую Церковь, которая давала апартеиду богословское обоснование. Правительство не стеснялось силой навязывать мораль. Аборты были запрещены законом, как и смешанные браки. Таможенники конфисковывали такие журналы, как «Плейбой». Цензура налагала вето на сомнительные фильмы и книги. Большой Гарольд со смехом рассказывал, что в ЮАР многие годы под запретом оставался «Черный красавец» (знаменитая детская книга о вороном жеребце) только из–за своего названия — заглянуть в книгу цензоры не удосужились.

В аэропорте Атланты мы со слезами простились с Большим Гарольдом, с его женой Сарой и двумя их малышами. Они покидали страну, в которой прожили всю жизнь. В Южной Африке у них не было ни работы, ни друзей. Они понятия не имели, где будут жить. «Не беспокойтесь, — утешали они нас, — белых там примут с распростертыми объятиями».

Большой Гарольд оказался исправным графоманом, он даже выработал особый стиль. Сделавшись проповедником в небольшой церкви, он набрасывал письма американским родным и друзьям на обороте черновика той или иной проповеди. Как правило, его проповеди состояли из 12–14 тезисов, причем каждый подкреплялся ссылками на библейские тексты. Порой было трудно отличить лицевую сторону письма от оборотной, поскольку письма Гарольда смахивали на проповеди. Большой Гарольд вел крестовый поход против коммунизма и лжерелигий, против упадка морали (особенно среди молодежи), против тех церквей и людей, чьи взгляды не совпадали во всех подробностях с его собственными.

В Южной Африке он процветал. «Америке еще многому следует поучиться», — писал он мне. В его церкви на богослужении молодые люди не жуют резинку, не обмениваются записочками и не шепчутся. В школе (только для белых) ученики встают с места и уважительно отвечают старшим. Большой Гарольд подписался на журнал «Тайм» и приходил в негодование от того, что творилось в Америке. В Южной Африке сексуальные меньшинства были загнаны в подполье. Никто и не слыхал о феминизме или борьбе за права геев. «Правительство — орудие Бога, — твердил Большой Гарольд, — оно обязано противостоять силам тьмы».

Даже в рассказах о своем семействе Большой Гарольд сохранял тот же требовательный, критический тон. Дети никак не могли ему угодить, особенно сын Уильям, который вечно попадал в переделки.

Посторонний человек, судя о Большом Гарольде по письмам, принял бы его за придурка. Но я с детства сохранил о нем нежные воспоминания и потому не вчитывался в его сентенции слишком внимательно. Я знал, что под грубой оболочкой скрывается человек, охотно помогавший вдове с двумя малышами.

Когда Большой Гарольд эмигрировал, я был подростком. Потом я поступил в колледж, закончил его, нашел работу в журнале, стал писателем. А Большой Гарольд все слал мне письмо за письмом. Умер его отец, потом мать. Но он так и не приехал домой. Насколько я знаю, никто из родственников и друзей Большого Гарольда не навещал его в Южной Африке.

В 1990–х, когда появились первые намеки на разделение власти между белыми и черными, письма Большого Гарольда сделались мрачнее. Он посылал мне копии своих писем в газеты. Правительство ЮАР предало его, как прежде — правительство США. Он утверждал, что существуют доказательства: Нельсон Мандела и Десмонд Туту состоят на службе у коммунистов. Американцев он считал саботажниками, поскольку они участвовали в экономических санкциях против ЮАР. Коммунистическая пропаганда была с его точки зрения главной причиной упадка морали. В приграничных городах открывались стриптиз–бары, на окраинах Йоханнесбурга смешанные парочки открыто ходили под руку. Интонация его писем все более склонялась к истерической.

Не без тревоги я решился в 1993 году навестить Большого Гарольда. Четверть века я не слышал от него ничего, кроме неодобрения и осуждения. Он присылал мне подробные критические разборы каждой моей книги, покуда одна из них, «Разочарование в Боге», не привела его в такое негодование, что Гарольд попросил впредь не посылать ему моих сочинений. Он направил мне трехстраничное послание с решительным осуждением — не самой книги, а ее названия. Он даже не раскрыл ее, но заголовок показался ему нестерпимым.

Поскольку я ехал в командировку в ЮАР, мог ли я не проделать лишних пятьсот миль, чтобы повидаться с Большим Гарольдом? Возможно, он не так уж изменился, и я узнаю друга моего детства? И наверное, ему было бы полезно расширить свои представления о мире. За несколько месяцев я предупредил его о своем приезде. Тут же тон его писем изменился, стал мягче. Большой Гарольд давал мне советы.

Единственный рейс в город, где жил Большой Гарольд, отправлялся в 6.30 утра. В аэропорт мы с женой прибыли, основательно накачавшись кофе. Кофеин усиливал нервозность, мы ведь понятия не имели, чем обернется наш визит. Дети Большого Гарольда давно выросли, разговаривают, конечно же, с южноафриканским акцентом. Узнаю ли я Гарольда и Сару? И хорошо бы отучиться называть его «Большой Гарольд», как в детстве…

Так начался один из самых странных дней в моей жизни. Едва самолет приземлился и мы сошли по трапу, я увидел Сару. Ее волосы поседели, плечи согнулись, но я где угодно узнал бы ее тонкое, печальное лицо. Она обняла меня, представила сыну Уильяму и его невесте Беверли. Дочка жила далеко от родителей и не смогла приехать.

Уильяму было около тридцати — красивый приветливый парень. Его очень интересовала Америка. В разговоре проскользнуло, что с невестой он познакомился в клинике для наркоманов. Очевидно, некоторые факты Большой Гарольд в своих письмах опускал.

Уильям взял напрокат старый фургон «фольксваген», поскольку думал, что у нас будет с собой большой багаж. Средний ряд сидений был убран, так что Уильям, Беверли и Сара сели впереди, а мы с женой — сзади, над мотором. Было жарко, около 30 градусов.

Уильям лихо, то врубая скорость, то ударяя по тормозам, пронесся по городу. Он все время вертелся на водительском сидении, показывая нам какие–то интересные места: «Слыхали про доктора Барнарда? Он жил вон в том доме». Фургон бросало из стороны в сторону, вещи перекатывались по полу, мы с трудом удерживали в себе литры кофе и съеденный в самолете завтрак.

Один вопрос еще предстояло задать: где же Большой Гарольд? Я решил, что хозяин ждет нас дома. Но когда мы подъехали, никто не встречал нас на пороге. «Где Гарольд?» — спросил я Уильяма, вытаскивая из машины багаж.

— А, мы все хотели сказать вам, да не успели. Папа в тюрьме. — Уильям полез в карман за сигаретой.

— В тюрьме? — Мне показалось, что я ослышался.

— Ага. Его вроде должны были уже выпустить, но помилование задержалось.

Я продолжал таращиться на Уильяма, пока тот давал пояснения:

— Ну просто папа иногда терял контроль над собой. Писал письма…

— Да, я тоже получал такие письма, — подтвердил я.

— Ну вот, он написал лишнего и попал в беду. Потом поговорим подробнее. Заходите в дом.

Я еще постоял на месте, пытаясь освоиться с новостями, но Уильям уже скрылся за дверью. Подхватив чемоданы, я вошел вслед за ним в маленькое, мрачноватое бунгало. Двойной заслон жалюзи и плотных занавесок отгородил нас от уличного солнца. В доме стояла удобная, хорошо послужившая на своем веку мебель. Более американская по стилю, нежели в других южноафриканских домах, где я побывал. Сара поставила чайник, и мы несколько минут поддерживали светскую беседу, уклоняясь от единственной занимавшей нас всех темы.

И было на что отвлечься. Уильям разводил экзотических птиц: больших и малых попугаев, ара, какаду. Поскольку управляющий его дома запрещал держать животных в квартире, он поселил своих питомцев у родителей, и они свободно летали по дому. Они жили среди людей с той самой минуты, как вылуплялись из яйца, и были совершенно ручными. Едва я опустился на диван, кто–то спланировал мне на плечо. Большой радужный попугай напугал меня, клюнув прямо в язык. Я чуть чашку с чаем не выронил.

— Не бойся, это Джерри! — расхохотался Уильям. — Я приучил его есть шоколад. Пожую немного конфету, а потом высовываю язык, и он слизывает кашицу.

Я крепко сжал губы, избегая встречаться взглядом с женой.

И вот, после передозировки кофе, надышавшись сигаретного дыма и выхлопных газов старого «фольксвагена», сидя в темном бунгало, где птицы роняли мне на плечо влажный помет и целились клювом в мой несчастный язык, я услышал, наконец, истину о темной стороне жизни Большого Гарольда. По воскресеньям он грозил прихожанам огнем и серой, строчил друзьям в Америку исполненные гнева и яда послания, яростно осуждал упадок морали. А из своего маленького, душного домика, где сейчас сидели мы с женой, вел нелегальную порнографическую кампанию, импортировал непристойные публикации и снимки, посылал их знаменитым жительницам Южной Африки с припиской: «Вот что я хочу с тобой сделать». Одна из его жертв, телеведущая, была напугана и обратилась в полицию. Детективы сумели вычислить по шрифту печатную машинку и таким образом вышли на Гарольда.

Саре нелегко дался рассказ о том дне, когда группа полицейских окружила дом, ворвалась в него, перевернула все вверх дном. Служители закона нашли печатную машинку и ксерокс, а также личный запас порнографии, накопленный Гарольдом. Надев наручники, они потащили его в машину. Гарольд едва успел прикрыть лицо кепкой–бейсболкой. Снаружи были припаркованы фургоны телевизионных каналов, сверху эту сцену снимали с вертолета. Вечерние новости вопили: «Проповедник арестован за преступления против морали».

По словам Сары, она четыре дня не выходила из дома, стыдясь соседей. Наконец, она заставила себя пойти в церковь. Это причинило ей еще большее унижение. Гарольд был оплотом маленькой общины, и прихожанам казалось, что их предали. Если уж с ним могло случиться такое…

Вечером того же дня, выслушав историю до конца, я поехал навестить Гарольда. Мы сложили угощение в пластиковые контейнеры и отправились в тюрьму общего режима. Гарольд поджидал нас во дворе. Впервые после двадцатипятилетней разлуки мы встретились и обнялись. Гарольду было за шестьдесят. Он облысел, исхудал, глаза у него запали, кожа была нездорового цвета, словно обезжиренное молоко. Он больше не походил на «Большого» Гарольда.

На фоне других заключенных, охотно загоравших, делавших зарядку, Гарольд казался бледным призраком. Он был подавлен. С него сорвали покров, выставили на посмешище всему миру. Негде было укрыться.

В те немногие часы, что мы провели вместе, я видел и следы прежнего Гарольда. Я рассказал ему о переменах в наших местах, о том, как Атланта готовится к Олимпиаде–96. Он просиял, слушая новости о друзьях и знакомых. В свою очередь Гарольд показывал мне птиц, клевавших что–то неподалеку от нас, перечислял названия экзотических южноафриканских пернатых, которых я не встречал раньше.

Мы затронули, хоть и не напрямую, события, приведшие его в тюрьму. Гарольд откровенно признался в своем страхе. «Я слыхал, как тут обходятся с сексуальными маньяками, — сказал он. — Вот почему я отпустил бороду и не снимаю шляпы. Вроде маскировки».

Часы посещения закончились. Нас, в числе прочих посетителей, выставили за ограду. Я успел напоследок обнять Гарольда и ушел, понимая, что вряд ли еще когда–нибудь с ним увижусь.

Через несколько дней мы с женой покидали Южную Африку, так и не оправившись от шока. Она знала Гарольда по письмам и ожидала встретить пророка, закутанного в верблюжью накидку — Иоанна Крестителя, призывающего мир к покаянию. Я ожидал увидеть странную комбинацию этого образа с добрым другом моего детства. Нам обоим и в голову не приходило, что нас ожидает встреча с осужденным преступником.

После моего визита письма Гарольда на время обрели более смиренную интонацию. Но едва он вышел из тюрьмы, как вновь ожесточился. Он чуть ли не силой проложил себе путь обратно в общину, из которой его исключили, купил новую пишущую машинку и начал рассылать критические послания, понося состояние дел в мире. Я было понадеялся, что горький опыт чему–то научит Гарольда — хотя бы снисходительности, — и он утратит заносчивость и уверенность в собственном моральном превосходстве. Увы, прошло несколько лет, и из его писем исчезла последняя нота смирения.

Еще печальнее, что в его посланиях так и не зазвучала благодать. Большой Гарольд поднаторел в области морали. Весь мир делился для него на чистое и нечистое. Круг «чистого» сужался, пока Гарольд не перестал доверять всем, кроме самого себя. А потом и к себе утратил доверие. Впервые он оказался в ситуации, когда ничто, кроме благодати, не могло ему помочь. Но, насколько мне известно, он так и не обратился к благодати. Мораль, им же самим преданная, казалась надежнее.

17. Смешанный аромат

Когда в первый срок Билла Клинтона меня пригласили в Белый Дом, я получил некоторое представление о современных культурных войнах. Приглашение было несколько неожиданным: к политике я не имел ни малейшего отношения, и даже в своих статьях старался по возможности избегать этой темы. Однако к концу 1993 года меня всерьез начала беспокоить та тревожность и даже истерия по поводу состояния общества, которая нагнеталась в евангельских кругах. Я написал статью с выводом: «Главная наша задача — не христианизировать Соединенные Штаты (заведомо безнадежное дело), а устоять в качестве Церкви Христовой во все более враждебном мире».

Издатели журнала «Христианство сегодня» снабдили мою статью сенсационным заголовком: «Почему Клинтон — не Антихрист». Я получил изрядное количество писем, в основном утверждавших, что Билл Клинтон как раз и есть Антихрист. Статья легла на стол президенту. Когда несколько месяцев спустя президент Клинтон решил пригласить двенадцать представителей евангельской церкви на завтрак, мое имя попало в список. Там были депутаты от церквей и церковных организаций, от семинарий и академий, я же оказался среди них главным образом благодаря броскому названию статьи. «Это уже что–то, Билл», — сказал Эл Гор, увидев заголовок «Почему Клинтон — не Антихрист».

«Президент не собирается навязывать вам свое мнение, — предупредили нас. — Он хочет выслушать ваши претензии. Каждому предоставляется по пять минут, чтобы высказать президенту все, что вы сочтете нужным». Не требовалось особой проницательности в области политики, дабы понять: президент собрал нас главным образом потому, что озаботился критикой со стороны евангельских христиан. Об этом Клинтон и заговорил в начале встречи: «Порой я чувствую себя духовным сиротой».

Выросший в общине южных баптистов, Клинтон не вписывался в христианскую атмосферу Вашингтона, по его словам, «самого мирского города, в каком ему только доводилось жить». Когда его семейство шло в церковь, вокруг собирались репортеры, что отнюдь не способствовало нормальному богослужению. Мало кто из ближайшего окружения Клинтона (хотя он сам же назначил этих людей) разделял его интерес к религии.

Более того, консервативные христиане отмежевались от Клинтона. Бегая трусцой по улицам Вашингтона, президент натыкался на лозунги: «Голосуя за Билла Клинтона, ты голосуешь против Бога». Чету Клинтонов называли «Ахавом и Иезавелью». Даже собратья по вере, южные баптисты, осуждали Арканзасский приход за то, что он не вычеркнул из списка своих членов нового президента.

Словом, христиане не проявляли особого милосердия к президенту. «Я достаточно давно занимаюсь политикой, чтобы привыкнуть к критике и враждебности, — сказал нам Клинтон. — Но я не был готов к ненависти со стороны христиан. Откуда в них такая ненависть?»

Разумеется, все, собравшиеся в то утро в обеденном зале Линкольна, знали, каким образом президент ухитрился навлечь на себя враждебность христиан: политика в защиту абортов и прав гомосексуалистов, в сочетании с собственными моральными изъянами Билла Клинтона, не позволяла христианам поверить в то, что он действительно верует в Бога. Один уважаемый лидер христианской общины сформулировал эту мысль крайне просто: «Если бы Билл Клинтон искренне верил, он не мог бы придерживаться подобных взглядов».

Я написал заметку об этом завтраке и спустя несколько месяцев получил еще одно приглашение из Белого Дома: на этот раз мне предоставлялась возможность сделать эксклюзивное интервью с президентом. Интервью состоялось в феврале 1994 года. Началась наша беседа в президентском лимузине. После того как Клинтон выступил с речью в одной из школ города, Дэвид Нефф, издатель журнала «Христианство сегодня», и я проделали вместе с ним длинный путь в Белый Дом и завершили встречу в Овальном кабинете. Лимузин был достаточно просторным, но Клинтону, сидевшему напротив нас, приходилось поджимать длинные ноги. Прихлебывая минеральную воду из бумажного стаканчика — горло постоянно болело от выступлений, — президент отвечал на наши вопросы.

В первую очередь мы обсудили проблему абортов. Мы с Дэвидом Неффом заранее ломали себе голову, как бы поделикатнее подойти к этому сложному вопросу, но разговор завязался сам собой. В то утро мы побывали на национальном молитвенном завтраке и слышали, как мать Тереза разделала президента под орех за поразившую нашу страну эпидемию абортов. После завтрака Клинтон продолжил беседу с матерью Терезой и теперь готов был обсудить ту же проблему с нами.

Наш разговор я изложил в статье «Загадка веры Билла Клинтона» и там же продолжил обсуждение проблем, затронутых моим издателем. Можно ли считать веру Билла Клинтона искренней, учитывая его политические взгляды? Я провел подробное расследование, беседовал с друзьями и сверстниками Клинтона и собрал неопровержимые доказательства: его вера — не удобная политическая маска, а действительно часть его личности. За исключением нескольких лет в колледже, он постоянно посещал церковь, всю жизнь активно поддерживал Билли Грэма и прилежно изучал Библию. Когда я спросил Клинтона, какую христианскую литературу он прочел за последнее время, он упомянул книги Ричарда Моу (президента Богословской семинарии Фуллера) и Тони Камполо.

Я убедился: вне христианской веры понять Клинтонов нельзя. Хилари Клинтон, выросшая в семье методистов, верит, что мы живем на земле затем, чтобы служить людям и творить добрые дела. Билл Клинтон, южный баптист, воспитывался в период волны церковного возрождения. Проповедники призывали народ к покаянию, люди валом валили в церкви. Да, за неделю Клинтон не раз успевал оступиться — а с кем иначе? — но в воскресенье он шел в церковь, исповедовался в своих грехах и начинал жизнь заново.

После интервью я постарался написать беспристрастный рассказ о президенте Клинтоне и его вере, уделив особое внимание проблеме абортов и противопоставив предложенный им компромисс нравственному идеалу матери Терезы. Интервью опубликовали и… я не был готов к столь бурной реакции. Как только почтальон не надорвался, мешками таская гневные письма!

«Вы утверждаете, что Клинтон начитан в Библии, — писал мне один из читателей. — Что ж, то же самое можно сказать и о дьяволе! Он вам пыль в глаза пустил». Многие полагали, что евангельским христианам вообще не следовало встречаться с президентом. Авторы шести писем проводили прямую параллель с Гитлером, который цинично использовал священников в собственных целях. Другие сравнивали нас с теми из православных священников, что склонились перед Сталиным. В качестве примера для подражания нам предлагались библейские сцены противостояния веры и власти: Иоанн Креститель перед Иродом, Илия перед Ахавом, Нафан перед Давидом. Почему я не уподобился пророку, не ткнул обличительным перстом в лицо президенту?

Один мой критик писал: «Если бы Филип Янси увидел, что ребенка вот–вот переедет поезд, он был не прикрикнул на малыша и не оттолкнул его с рельс. Он стоял бы себе в сторонке, ласково уговаривая беднягу отойти».

Менее десяти процентов писем несли положительный заряд. А злобные личные нападки вообще застали меня врасплох. Один мой читатель предположил: «Переезд с равнин Среднего запада в разреженную атмосферу Колорадо сократил запас кислорода в легких мистера Янси. Его разум помрачился». Другой высказался так: «Надеюсь, Фил Янси с удовольствием вкусил яйца всмятку за завтраком в Белом Доме, а пока он утирал с вымазанной физиономии желток, администрация Клинтона продолжала свою безбожную и аморальную работу».

За двадцать пять лет работы в журнале я получил причитавшуюся мне долю неодобрительных отзывов, но, продираясь сквозь пачки озлобленных поношений, я окончательно понял, почему в глазах мира понятие «благодать» отнюдь не ассоциируется с евангельскими христианами.

Большинство посланий Павла строится по единой схеме: первая часть письма посвящена возвышенным богословским понятиям, например, «сокровищнице благодати Божьей». Затем Павел приостанавливает рассуждения, чтобы ответить на вероятные возражения читателей, и лишь потом переходит к практическим выводам, подробно объясняя, как проявляются эти сокровища в суете повседневной жизни, говорит, например, как обретший благодать человек поведет себя в качестве супруга, члена церкви или гражданина.

Прибегнув к той же схеме, я постарался показать, что благодать — это дивная сила, разрывающая узы безблагодатности, сковывающие народы, племена и семьи. Благодать несет нам радостную весть: Господь вселенной любит нас. И эта весть так хороша, что многих повергает в смущение. Однако моя задача не ограничивается провозглашением этой вести. Настало время перейти к практическому вопросу: если благодать хороша, почему мы столь редко обнаруживаем ее в христианах?

Почему христиане, призванные источать благоухание благодати, вместо этого источают ядовитую вонь безблагодатности? Анализируя положение в США 1990–х годов, могу дать один ответ: церковь до такой степени погрязла в политической борьбе, что стала играть по правилам силы и власти, по безблагодатным правилам. Более всего церковь рискует утратить свое призвание, когда выходит на арену социальной борьбы.

Опубликовав статьи о Билле Клинтоне, я лишний раз убедился в этой истине. Едва ли не впервые я хорошенько внюхался в запах, источаемый некоторыми христианами. И то был отнюдь не приятный аромат. Я начал внимательнее всматриваться в отношения христиан с миром в целом. И что же? В передовице «Нью–Йорк Тайме» я прочел следующую мысль: деятельность религиозных консерваторов «представляет собой гораздо большую опасность для демократии, нежели коммунизм». Неужели авторы статьи искренне в это верили?

Поскольку общая тенденция как нельзя лучше отражается в карикатурах, я проследил за тем, как карикатуристы изображают христиан. Например, журнал «Нью–Йоркер» опубликовал такую картинку: официант в дорогом ресторане разъясняет клиенту пометки меню — мол, звездочки обозначают блюда, одобренные крайне правыми христианами. На другой политической карикатуре на типичной американской церкви висела табличка: «Первая антиклинтоновская».

Я безоговорочно уверен в праве и даже обязанности христиан участвовать в политике. Христиане всегда возглавляли крестовые походы — за освобождение рабов, за гражданские права, против абортов. Считаю также, что пресса раздувает «угрозу», будто назревающую в среде правых религиозных сил. Знакомые мне христиане–политики имеют мало общего с персонажами карикатур. Тем не менее, меня беспокоит возникшая недавно тенденция отождествлять евангельских христиан с «правыми христианами». Судя по карикатурам, христиане превращаются в глазах общества в педантов–моралистов, норовящих распоряжаться чужой жизнью.

Я знаю, почему в поступках некоторых христиан не обнаруживается благодати: виной тому страх. Мы подвергаемся нападкам в школах и судах, а порой и в Конгрессе. Вокруг происходят перемены, свидетельствующие о моральном упадке общества. Соединенные Штаты превзошли все развитые страны по числу уголовных преступлений, разводов, подростковых самоубийств, наркомании, количеству брошенных и внебрачных детей. Консерваторы превращаются в осаждаемое со всех сторон меньшинство. Их ценности постоянно подвергаются нападкам.

Каким образом могут христиане отстоять свои нравственные ценности в обмирщавшем обществе и при этом сохранить дух благодати и любви? Говоря словами псалмопевца: «Когда разрушены основания, что сделает праведник?» (Псалом 10:3). За яростью людей, писавших мне гневные письма, я вижу глубокую и вполне оправданную обеспокоенность за состояние мира, в котором не остается места для Бога. Однако я знаю также — ибо Иисус напомнил об этом фарисеям, — что одного только попечения о нравственных ценностях недостаточно. Мораль без благодати бессильна.

Эдни Руни, комментатор телешоу «Шестьдесят минут», сказал однажды: «Я против абортов. Я приравниваю их к убийству. Но вот в чем беда: люди, выступающие за свободный выбор, нравятся мне гораздо больше, чем «защитники жизни». С первыми я бы отобедал гораздо охотнее». Вопрос не в том, с кем разделит обед Эдни Руни. Беда в другом: от христиан, при всей их пылкой защите прав нерожденных, не исходит ощущения благодати.

Я спрашивал случайных попутчиков в самолете, какие ассоциации вызывает у них словосочетание «евангельские христиане». Как правило, я получал в ответ политические определения. А ведь Иисусово Евангелие представляло собой отнюдь не политическую платформу! Партийные блоки и лозунги культурной войны заслоняют главную весть христианства — весть благодати. Очень трудно, практически невозможно проповедовать эту весть в коридорах власти.

Церковь все более политизируется, общество движется к упадку, со всех сторон слышны призывы бороться за нравственность, а не призыв к милосердию. Распните гомосексуалистов! Осрамите матерей–одиночек! Преследуйте незаконных иммигрантов! Травите бездомных! Наказывайте уголовников! Некоторые христиане, видимо, полагают, что если принять достаточно суровые законы, страна вернется на верный путь. Я слышал такое мнение: «Единственный способ добиться подлинного духовного возрождения — реформа власти». Ничего не перепуталось?

В 1950–е и 1960–е годы традиционные деноминации перешли от проповеди Евангелия к политической пропаганде. И скамьи в церквях опустели, число прихожан сократилось вдвое. Верующие стали переходить в другие церкви в поисках проповеди, более близкой их духовным запросам. Неужели евангельские церкви повторят ту же ошибку и оттолкнут прихожан излишней политизированностью?

Нетерпимость левых, их злоба и решительный отказ от компромиссов заслуживают отдельной книги. Но сейчас меня волнует один–единственный вопрос: благодать. Не тонет ли весть о Божьей любви к грешникам в христианской кампании в защиту морали? Евангельское христианство — мое наследие, моя семья. Я всю жизнь работаю среди этих людей, я молюсь вместе с ними, адресую им свои книги. Если мне кажется, что мои близкие отступают от слова Божьего, я обязан вмешаться. В конце концов, это не столько осуждение, сколько самокритика.

Пресса искажает позицию правых христиан и вообще недостаточно их понимает. Однако с нас нельзя снимать вину. В моем родном городе Рэндалл Терри призывал христиан стать «нетерпимыми ревнителями» в войне против «детоубийц, содомитов, сторонников использования презервативов и всей плюралистической нечисти». Нашу представительницу в Конгрессе он заклеймил как «ехидну, ведьму, дурную женщину». Он утверждал, что «христиане не могут более играть в духовные классики, прячась в отведенном им гетто». Нужно осушить «моральное болото, в которое превратилась наша страна и вновь сделать из нее христианскую нацию». Более того, надо обратить в христианство и другие народы.

Хотя Рэндалл Терри — отнюдь не воплощение евангельского большинства, его выступления попадают на первые страницы провинциальных газет, укрепляя в обществе представление о безблагодатном христианстве. Вот еще один пример его высказываний: «Я хочу, чтобы вы омылись в волнах ненависти. Ненависть прекрасна… Наш библейский долг, к которому мы призваны Богом — завоевать страну».

Есть и более осторожные высказывания, например: «Лучше продвигаться тихо, вкрадчиво, под покровом ночи… Я хочу быть невидимым. Я начинаю партизанскую войну. Я крашу лицо камуфляжной краской и выхожу на тропу войны. Вы ничего не почувствуете, пока не превратитесь в труп. Вы заметите это лишь наутро после выборов».

Надеюсь, большинство людей, как и я, воспринимает эти речи с некоторой иронией. Мы привыкли к публичным позам, к сочным кускам для прессы. Можно привести не менее красочные высказывания противной стороны. Однако что подумает, слушая эти речи, молодая женщина, которая решилась на аборт, а теперь раскаивается в этом? Я хорошо знаю, как воспринимаются подобные речи гомосексуалистами, отчаянно ищущими выхода, — со многими такими людьми я беседовал в Вашингтоне.

Я вновь вспоминаю слова проститутки, побудившие меня написать эту книгу: «Церковь! С какой стати я пойду туда? Мне и так плохо, а они будут тыкать меня лицом в грязь». Вспоминаются мне поступки Иисуса, Который, словно магнит, притягивал к Себе всех отверженных обществом. Он пришел не к праведникам, а к грешникам. Когда Его схватили, то не изобличенные грешники, а палестинские блюстители нравственности потребовали казни.

Мой сосед, функционер республиканской партии, поделился со мной беспокойством, которое испытывали многие республиканцы: как бы «замаскировавшиеся» (по выражению Ральфа Рида) правые христиане не захватили власть в партии. Один из его сотрудников обнаружил, что опознать такого лазутчика можно по частому употреблению слова «благодать». Этот человек понятия не имел, что значит «благодать», но обратил внимание на то, что лазутчики обычно проникают в партию из церквей и организаций, в названиях или литературе которых пестрит слово «благодать».

Неужели с «благодатью» — последним великим словом, единственным богословским понятием, которое еще не замусолилось в нашем языке, — произойдет то же самое, что и со всеми другими? Неужели в политическом жаргоне оно превратится в свою противоположность?

Предостережение Ницше, хотя и прозвучавшее в другой ситуации, вполне применимо к современным христианам: «Берегитесь, дабы, сражаясь с драконом, самим не обратиться в дракона».

Уильям Уиллимон, капеллан университета Дьюк, убежденный методист, просил евангельских христиан не сосредоточиваться до такой степени на политике: «Пэт Робертсон превратился в Джесси Джексона. Рэндалл Терри в девяностые — то же, что Билл Коффин шестидесятых. Средний американец только из соприкосновения с юриспруденцией узнает о метаниях человеческой души и нарушении законов нравственности. Уиллимон говорит это на основании собственного опыта: его собратья по вере выстроили на Капитолийском холме четырнадцатиэтажное офисное здание, чтобы оттуда эффективнее оказывать давление на Конгресс. Да, лоббировали они вполне успешно. Однако в пылу борьбы позабыли о главной миссии церкви, и из рядов методистской деноминации началось повальное бегство. Сегодня Уиллимон призывает своих единоверцев вернуться к библейской проповеди. А в среде евангельских христиан наблюдается обратное: слышатся проповеди о политике, а не о Боге.

Это смешение религии с политикой мешает действию благодати. Клайв Льюис отмечал: почти все преступления христианства совершались в те периоды, когда религию смешивали с политикой. Политика везде и всегда управляется безблагодатным законом. Она и нас побуждает променять благодать на власть. Церковь далеко не всегда оказывалась в силах противиться такому искушению.

Те, кто живет в условиях полного отделения церкви от государства, не вполне понимают, сколь редко складывается такая историческая ситуация и каковы ее корни. Выражение Томаса Джефферсона — «стена, разделяющая церковь и государство» — впервые промелькнуло в послании коннектикутским баптистам, которые приветствовали такое разделение. Баптисты, пуритане, квакеры и другие переселенцы ехали через океан в Америку в надежде найти место, где церковь была бы отделена от государства, ведь на родине все они подвергались гонениям со стороны официальной церкви. Объединяясь с государством, церковь приобретает тенденцию насаждать себя силой, а не наделять граждан благодатью.

Как указывал Марк Галли в журнале «История христианства», на исходе XX века христиане сетуют на разобщение церквей, отсутствие набожных политиков и недостаток христианского влияния в современной культуре. Их жалобы не могли бы прозвучать в средние века, когда церковь была едина, христиане занимали ключевые позиции во власти, а культура была целиком и полностью проникнута верой. Однако разве плоды средневековой цивилизации вызывают у нас ностальгию? Крестовые походы разорили Восток. Священники в едином строю с воинами мечом «обращали» целые континенты. Инквизиторы преследовали евреев, сжигали на кострах ведьм, подвергали жестоким пыткам даже ортодоксальных христиан. Поистине, церковь превратилась в полицию нравов. Вместо благодати — принуждение.

Как только церковь получает шанс устанавливать кодекс поведения для всего общества, она неизменно впадает в те самые крайности, против которых предостерегал Иисус. Возьмем для примера Женеву эпохи Жана Кальвина. Магистраты имели право допрашивать любого человека о его вере. Посещение церкви было строго обязательным. Законом предусматривалось, сколько блюд подавать за едой и какого цвета должна быть одежда.

Уильям Манчестер перечисляет «развлечения», запрещенные Кальвином:

Отец, давший сыну не упомянутое в Ветхом Завете имя «Клод», отсидел четыре дня в тюрьме. Та же участь постигла женщину, сделавшую «нескромно» высокую прическу. Консистория приговаривала к смертной казни детей, поднимавших руку на родителей. Забеременевших девушек топили. Пасынок Кальвина, а в другой раз его невестка были застигнуты в постели с любовниками и казнены.

Перечислив подобные случаи из истории церкви, Пол Джонсон пришел к выводу: «Все попытки создать на земле совершенное общество, во главе со священниками ли, с революционерами ли, вырождались в красный террор». Вот почему и нынче не следует с излишней готовностью прислушиваться к голосам, призывающим снести стены между церковью и государством, силой восстановить общественную мораль. Говоря еловами Лесли Ньюбигин, «попытки свести рай на землю неизменно кончаются тем, что на земле воцаряется ад».

Живя в Соединенных Штатах и с трудом отражая натиск обмирщения, видя вокруг упадок морали, мы легко упускаем из виду, кто мы такие и откуда пришли. Я обеспокоился, когда услышал, как представители общества «Морального большинства» молятся о смерти для своих оппонентов, приговаривая: «Хватит уж нам подставлять другую щеку… Только этим мы и занимаемся». Еще больше я обеспокоился, прочитав, что одна калифорнийская организация пытается влиять на назначение государственных служащих с тем, чтобы правительство превратилось в «полицию Царства Божьего на земле», готовую «поразить Божьей карой всех, кто нарушает Божьи законы».

Был момент, когда Америка чуть не превратилась в жесткую теократию наподобие кальвинистической Женевы. Так, коннектикутские законы включали в себя следующие статьи: «Никто не смеет бегать в день воскресный или прогуливаться в саду или где–либо еще. Дозволяется лишь с достоинством пройти на молитвенное собрание и вернуться домой. Никто не должен путешествовать, готовить пищу, стелить постель, подметать дом, стричь волосы или бриться в день воскресный. Если в день Господний муж поцелует жену или жена мужа, виновный будет наказан по усмотрению совета магистратов». Правившие Мэрилендом представители англиканской церкви требовали от католиков обращения, прежде чем допустить их к участию в гражданской ассамблее. В некоторых областях Новой Англии право голоса предоставлялось лишь верующим, которые имели свидетельства личного спасения.

Наконец, колонии решились отказаться от единой государственной церкви. И весь народ получил свободу вероисповедания. То был беспрецедентный в истории шаг, но риск окупился. По словам историка Гэрри Уиллса, первый народ, отделивший церковь от государства, стал в итоге самым религиозным народом.

Иисус пришел основать новое Царство, которое могло бы существовать параллельно с Римской империей и завоевать Иерусалим, Иудею и Самарию и дойти до самых отдаленных краев земли. В притче Он напоминал, что чересчур усердные земледельцы вместе с плевелами (образ «сынов зла») подчас выдирают и пшеницу. Оставьте суд единственному истинному Судье, призывал Иисус.

Апостол Павел имел что сказать по поводу аморальности отдельных членов церкви, но редко осуждал аморальность языческого Рима, мало что говорил о его заблуждениях, о рабстве, идолопоклонстве, гладиаторских играх, политическом угнетении и алчности, хотя политика Рима сказывалась на христианах не менее болезненно, чем нынешний упадок морали на современных христианах.

Когда я собирался в Белый Дом на встречу с президентом Клинтоном, я хорошо знал: его репутация среди консервативных христиан зависит от его позиции по двум вопросам — аборты и права секс–меньшинств. Безусловно признаю, что обе эти проблемы чрезвычайно важны, и христиане должны уделять им внимание. Но в Новом Завете не так уж много сказано об абортах и гомосексуализме, хотя обе практики имели место уже тогда, причем в более жестокой форме. Женщины рожали детей, а потом бросали их при дороге на растерзание хищникам. Римляне и греки поощряли однополый секс, причем мужчины постарше держали молодых мальчиков–рабов.

Итак, во времена Иисуса и Павла обе эти проблемы существовали, причем в виде порочной практики, которая сейчас в любой цивилизованной стране была бы признана преступной. Ни в одной стране сейчас не дозволяется убивать доношенного, родившегося на свет ребенка. Ни в одной стране закон не разрешает иметь половые сношения с детьми. Иисусу и Павлу, несомненно, многое было известно об этих прискорбных обычаях. Тем не менее, Иисус не обмолвился о них ни словом, а Павел лишь мимоходом упоминает однополый секс. Обоих проповедников интересовало не столько окружавшее их языческое царство, сколько альтернативное Царство Божье.

Вот почему мне жаль, что сегодня церковь затрачивает столько энергии, пытаясь восстановить мораль Соединенных Штатов. Не больше ли внимания мы уделяем царству мира сего, нежели тому Царству, которое не от мира сего? Сегодня «имидж» евангельской церкви складывается из позиции по двум пунктам, о которых Иисус даже не заговаривал. А вдруг историки будущего, вспоминая дела евангельской церкви 1990–х годов, скажут: «Они храбро боролись за решение проблемы абортов и прав секс–меньшинств», но в то же время отметят, что мы позабыли об осуществлении Великого Поручения и не смогли донести до мира благоухание благодати?!

18. Мудрые как змеи

В 1950–е годы, в пору моего детства, директор школы начинал учебный день с молитвы, которую читал нам по системе внутренней связи. Мы присягали на верность народу, «руководимому Богом», а в воскресной школе клялись в верности обоим знаменам — американскому и христианскому. И в голову не приходило, что однажды христиане в Америке столкнутся с новой проблемой: как нести благодать обществу, где все более возрастает враждебность по отношению к ним.

До недавнего времени американская история, по крайней мере, ее официальная версия, смахивала на изящный вальс двух партнеров, государства и церкви.

Религия пустила здесь настолько глубокие корни, что о Соединенных Штатах отзывались как о стране, сердце которой — вера. Пилигримы, вступая на борт «Мейфлаура», подписывали договор, согласно которому их плавание предпринималось «во славу Божью, для распространения христианской веры и к чести короля и страны». Отцы–основатели США считали веру необходимым элементом демократии. По словам Джона Адамса, «наша конституция рассчитана исключительно на порядочных и верующих людей. Для всякого другого правительства она оказалась бы совершенно непригодной».

Почти на всем протяжении нашей истории даже Верховный суд руководствовался христианскими убеждениями. В 1931 году этот суд подтверждает: «Мы — христианская нация, в которой каждому человеку предоставлены религиозные свободы и за каждым закреплен долг послушания воле Божьей». В 1954 году Эрл Уоррен, Верховный судья, нелюбимый многими консерваторами, произнес такую речь: «Невозможно, читая историю нашей страны, не заметить, что с самого начала нами руководили Святая Книга и дух Спасителя». В том же духе, по его словам, составлены хартии колоний: «христианские земли, управляемые по христианским принципам».

Все вокруг ежедневно напоминает нам о нашем христианском наследии. Даже в названиях правительственных департаментов звучат отголоски церковной лексики. Американцы сразу отзываются на катастрофы, спешат защитить права ущемленных людей, останавливаются помочь попавшим в аварию автомобилистам, жертвуют миллиарды долларов на благотворительность. Эти и другие нормы поведения — суть проявления культуры, выросшей из христианских корней. Стоит съездить за море, чтобы убедиться, что подобные следы благодати присутствуют отнюдь не в каждой цивилизации.

(Разумеется, в нашей истории есть и темные пятна. В «христианской» стране едва ли не поголовно были истреблены коренные обитатели — индейцы. Женщин лишали элементарных гражданских прав. «Добрые христиане» юга без зазрения совести избивали рабов. Я тоже рос на юге и могу засвидетельствовать, что афроамериканцы в целом безо всякой ностальгии оглядываются на «христианскую» пору нашей ранней истории. «В те времена я был бы рабом», — напоминает Джон Перкинс. На «меньшинства» благодать не распространялась.)

Ныне в Соединенных Штатах люди больше не склонны отождествлять церковь и государство. Эти перемены произошли с такой захватывающей дух поспешностью, что рожденным в последние тридцать лет, пожалуй, и невдомек, о каком–таком христианском консенсусе я рассуждаю. Кажется невероятным, что в 1954 году к военной присяге добавлялись слова «руководимый Богом», а в 1956 году официальным лозунгом стали слова «На Бога уповаем». С тех пор Верховный суд успел запретить обязательную молитву в школе, некоторые преподаватели отговаривают учеников писать сочинения на религиозные темы. В кинофильмах и на телевидении христианство упоминается редко и насмешливо, христианская символика решением суда удаляется из публичных мест.

Этот культурный сдвиг самой своей внезапностью вызывает ярость правых христиан. Верховным судом были вынесены решения — о «праве на смерть», о новом определении брака, о снятии запрета на порнографию, — которые выбили почву из–под ног консервативных христиан. В их глазах государство из союзника церкви превратилось во врага. Джеймс Добсон достаточно выразительно высказывает это мнение: «В Америке разразилась гражданская война за моральные ценности. Два принципиально разных, непримиримых мировоззрения сошлись в яростной схватке, и их противостояние отражается во всех сферах общественной жизни».

Идет культурная война. С каждым годом положение церкви в Соединенных Штатах все более сближается с положением новозаветной церкви: гонимое меньшинство в пестром языческом мире. В таких странах, как Шри Ланка, Тибет, Судан, Саудовская Аравия, христиане годами подвергались преследованиям со стороны властей. Однако трудно смириться с подобной ситуацией в США — в стране, история которой неразрывно связана с верой.

Кaк могут христиане нести благодать обществу, решительно отвернувшемуся от Бога? Библия предлагает нам различные модели поведения. Илия прятался в пещерах и оттуда проводил воинственные налеты на языческий режим Ахава. Его современник Овадия действовал изнутри системы, управляя делами Ахава и укрывая истинных пророков Бога. Эсфирь и Даниил служили языческой империи; Иона провозглашал суд Божий другой. Иисус подчинился приговору римского губернатора; Павел апеллировал к самому императору.

Ответить на поставленный вопрос непросто еще и потому, что Библия не дает конкретного совета гражданам демократического государства. Павел и Петр призывали своих читателей подчиняться властям и чтить царя. Но при демократии каждый сам себе — царь. Конституция дает нам право избирать правительство, и мы не можем не обращать внимания на его действия.

Если христиане составляют большинство в стране, то почему не объявить себя «моральным большинством» и не влиять на культуру и общество в желательном нам направлении?

Эти вопросы звучали не столь настойчиво, пока в Соединенных Штатах сохранялась хоть какая–то форма христианского консенсуса. Теперь каждому, любящему свою веру и свой народ, приходится решать, какую форму придать своей любви. Пока что могу предложить три направления действий, которые кажутся осуществимы независимо от того, что уготовило нам будущее.

Во–первых, как уже должно быть ясно читателю, я считаю главной задачей христианина сообщать миру Божью благодать. По словам Гордона Макдональда, мир умеет делать все то же самое, что и церковь, за одним исключением: он не может явить благодать. Лично мне кажется, что христиане не слишком хорошо выполняют эту обязанность. Главным камнем преткновения для нас становится смешение веры и политики.

Иисус не позволял никаким институтам власти встать на пути Его любви к каждому отдельному человеку. Расовая и религиозная политика иудаизма запрещала Ему вступать в разговор с самарянкой (не говоря уж о дурной репутации этой женщины). Но именно ее Он избрал Своей вестницей. В число двенадцати учеников входил сборщик налогов — тот, кого израильтяне считали предателем. Входил и зилот — член ультрарадикальной патриотической партии. Иисус восхвалял Иоанна Крестителя, противопоставившего себя современному обществу. Он общался с убежденным фарисеем Никодимом и с римским сотником. Он обедал у другого фарисея, Симона, и у его «нечистого», больного проказой тезки. В глазах Иисуса человек гораздо важнее всех классовых категорий и партийных ярлыков.

Нас легко вовлечь в политику противостояния. Нет ничего легче, чем обмениваться угрозами с «врагами» по ту сторону баррикад. Но Иисус велел: «Любите врагов ваших». Для Уилла Кэмпбелла врагом был расист, убивший его друга. Для Мартина Лютера Кинга — шерифы, травившие его собаками.

Кто мой враг? Сторонник абортов? Голливудский продюсер, подрывающий нравственные основы культуры? Политикан, угрожающий моим нравственным принципам? Наркоторговец, захвативший власть в городских кварталах? Если мой активный протест, сколь бы мотивированным он ни был, изгоняет любовь, значит, я искажаю Евангелие Господне. Я состою под законом, а не под благодатью.

Общество столкнулось с жизненно важными проблемами и, вероятно, культурная война неизбежна. Однако христиане должны использовать особое оружие, «оружие милосердия», по дивному выражению Дороти Дэй. Иисус провозгласил, что христиан должна отличать одна примета: не политкорректность и не нравственное превосходство, а любовь. Павел добавляет: без любви все, что мы делаем — чудеса веры, блестящее богословие, пламенные жертвы — окажется тщетой (см. 1 Коринфянам 13).

Современная демократия остро нуждается в новом духе благожелательности. Христиане могли бы подать пример, явив плоды Духа Святого — любовь, радость, мир, терпение, доброту, верность, кротость и владение собой.

Оружие милосердия порой неотразимо. Я начал рассказывать о визите в Белый Дом и озлобленных письмах, которые я получал после этого. Двое христианских руководителей, присутствовавших на встрече с Клинтоном, чувствовали потребность извиниться за безблагодатное поведение своих собратьев–христиан. Один из них сказал так: «Христиане подрывают веру в Писание своими злобными личными выпадами против президента и его семьи». Во время этой встречи мы выслушали жалобу Хилари Клинтон, которая также стала жертвой агрессивной кампании.

Сьюзен Бейкер, член республиканской партии и жена бывшего госсекретаря Джеймса Бейкера, пригласила миссис Клинтон на собрание своего библейского кружка. Первая леди призналась, что не уверена, готова ли участвовать в собрании женщин, которые–де «консерваторы и либералы, республиканцы и демократы, но все едино преданны Иисусу». Она все–таки пошла на это собрание, но, так сказать, с опущенным забралом.

Однако председательница начала собрание с таких слов: «Миссис Клинтон, мы все хотим искренне помолиться за вас. Мы приносим извинения за то обращение, которому вы порой подвергаетесь, в том числе и со стороны некоторых христиан. Мы причиняли вам зло, портили вашу репутацию, обращались с вами не по–христиански. Можете ли вы простить нас?»

Хилари Клинтон говорила, что была готова к чему угодно, только не к извинениям. Все ее подозрения улетучились. Потом на национальном молитвенном завтраке она выступила с целой речью, перечислив духовные «дары», полученные в этом кружке. Она даже просила организовать такую же группу для молодых людей, сверстников ее дочери, поскольку Челси практически не доводилось общаться с «исполненными благодати» христианами.

Очень жаль, что выступления консервативных религиозных группировок так походят на выступления крайних экстремистов. Обе стороны нагнетают истерию, предостерегая против заговоров и изничтожая репутацию оппонентов. Короче говоря, от обеих сторон исходит дух безблагодатности.

К своей чести, Ральф Рид публично отверг подобные методы. Он выразил сожаление в связи с тем, что прибегал к выражениям, лишенным «искупительной благодати, каковая всегда должна сквозить в наших словах и делах». «Если мы достигнем успеха, — писал Рид, — то лишь благодаря тому, что мы следовали примеру Кинга — любить ненавидящих нас и сражаться «христианским оружием и с христианской любовью». Если мы потерпим поражение, то не от недостатка денег или умения, а от недостатка души и сердца… Каждое наше слово, каждый поступок должны отражать Божье милосердие».

Ральф Рид приводит в пример Мартина Лютера Кинга, который многому мог бы научить американцев в политике противостояния: «Боритесь с ложными идеями, а не с их носителями!» — напоминал Кинг. Он старался осуществлять на практике заповедь Иисуса любить врагов — даже когда он сидел в тюрьме, и эти самые враги издевались над ним. Только истиной можно переубедить противника, — говорил Кинг. — Полуистина, преувеличения и ложь не помогут. Каждый доброволец из организации Кинга давал обет соблюдать восемь принципов, и в том числе: ежедневно размышлять о жизни и учении Иисуса, действовать и говорить в духе любви, соблюдать элементарные правила вежливости в общении с другом и с врагом.

Я присутствовал при публичном столкновении, разыгравшимся по принципам, сформулированным Кингом. В то утро, когда я брал интервью у президента Клинтона, мы оба сначала побывали на национальном молитвенном завтраке и выслушали выступление матери Терезы. Это было замечательное событие. Супружеские пары Клинтон и Гор сидели за высокими столами по правую и по левую руку от места, отведенного для матери Терезы. Лауреата Нобелевской премии мира вкатили на инвалидном кресле. Хрупкой восьмидесятитрехлетней женщине помогли встать. На подиуме была установлена специальная платформа, чтобы она могла дотянуться до микрофона, но все равно при ее маленьком росте сделать это было нелегко. Мать Тереза говорила медленно и отчетливо, с сильным акцентом. Голос ее покорял аудиторию.

Она сказала, что американский народ превратился в нацию эгоистов, утратил истинное понимание любви: «Отдавать все, в ущерб себе, до боли». Свидетельство эгоизма американцев — аборты, последствие которых — эскалация насилия. «Если мы допускаем, чтобы мать убивала свое дитя, как можем мы требовать от людей перестать убивать друг друга?.. Любая страна, разрешающая аборты, учит свой народ не любви, а насилию».

«Мы непоследовательны, — продолжала мать Тереза, — мы переживаем из–за насилия и из–за голодающих детей в Индии и в Африке, но забываем о детях, убитых сознательным решением своих матерей». Она предложила выход для тех беременных женщин, которые не хотят иметь детей: «Отдавайте детей мне. Мне они нужны. Я буду заботиться о них. Я с радостью приму любого ребенка, которого хотят уничтожить. И отдам его приемным родителям, которые будут любить малыша и будут им любимы». Она уже нашла усыновителей для трех тысяч калькуттских сирот.

В своем выступлении мать Тереза приводила множество личных историй о людях, которым она помогала. Ее выступление произвело сильное впечатление на всех присутствовавших. После завтрака мать Тереза беседовала с президентом Клинтоном. И позже во время интервью я мог убедиться в том, какое впечатление произвела на него эта встреча. О повторял в разговоре со мной истории матери Терезы…

Отважно и неуклонно, но в духе любви и взаимного уважения мать Тереза свела разговор об абортах к элементарным нравственным категориям: жизнь и смерть, любовь или отвержение. Скептик мог бы возразить: «Мать Тереза, вы не понимаете всей сложности положения. Только в Соединенных Штатах ежегодно делается более миллиона абортов. Неужели вы возьмете на себя заботу о стольких младенцах?»

Но ведь это — мать Тереза. Она жила согласно призванию Божьему. И если бы Господь послал ей миллион младенцев, она бы, наверное, нашла способ воспитать их всех. Она знает, что самоотверженная любовь — самое мощное оружие в арсенале христианской благодати.

Разные бывают пророки. Илия, например, прибег бы к более суровому языку, нежели мать Тереза, и грозно обличил бы несовершенство общественной морали. Однако мне кажется, из всех выступлений против абортов, которые довелось выслушать президенту Клинтону, слова матери Терезы запали ему в душу глубже всего.

Второй мой вывод, на первый взгляд, противоречит первому: избрав путь благодати, христианин отнюдь не всегда оказывается в согласии с правительством. Как писал Кеннет Каунда, бывший президент Замбии: «Более всего народу нужен не христианский царь во дворце, а христианский пророк в пределах слышимости».

С самого зарождения у христианства — основатель которого, между прочим, был казнен — складывались достаточно напряженные отношения с властью. Иисус предупреждал учеников, что мир возненавидит их, как ненавидел Его. Против Иисуса сговаривались именно власть имущие. По мере того, как Церковь распространялась по всей Римской империи, лозунг ее приверженцев «Христос — Господь наш» звучал прямым вызовом Риму, требовавшему от всех граждан присяги: «Цезарь — господин наш». Необоримая сила столкнулась с мощью империи.

Первые христиане выработали правила, определявшие их обязанности по отношению к государству. Они считали для себя запретными ряд профессий: актера, поскольку он исполняет роли языческих богов; учителя, потому что он должен преподавать языческую мифологию; гладиатора, который потехи ради отнимает у людей жизнь; воина, вынужденного убивать; полицейского и судьи. Иустин Мученик так формулировал пределы повиновения Риму: «Поклоняемся мы одному Богу, но во всем остальном мы с радостью будем служить вам, признавая вас за царей и правителей народа и молясь о том, чтобы свою царскую власть вы сочетали со здравым суждением».

Шли столетия, одни правители обнаруживали здравое суждение, другие — нет. Если возникал конфликт, отважные христиане противостояли государству, взывая к высшему авторитету. Фома Беккет ответил английскому королю: «Мы не страшимся угроз, ибо Царь, от имени Которого мы говорим, повелевает императорам и королям».

Миссионеры, принесшие Евангелие другим народам, видели необходимость бороться против определенных местных установлений, то есть вступать в конфликт с властями. Так, в Индии они противились кастовой системе, браку между детьми, сжиганию вдов. В Южной Америке миссионеры добились уничтожения человеческих жертвоприношений. В Африке они считали неприемлемыми многобрачие и рабство. Христиане понимали, что их вера — не только частное дело. Она сказывается на состоянии всего общества.

Не случайно первыми борьбу против рабства начали христиане и именно по богословским соображениям. Такие философы, как Дэвид Юм, считали черных низшей расой. Деловые люди рассуждали о дешевой рабочей силе. И только отважные христиане прозревали высшую ценность творения Божьего в рабах и возглавляли борьбу за их освобождение.

Несмотря на все свои недостатки, церкви порой удавалось — разумеется, отчасти и несовершенно — донести до мира Иисусову весть благодати. Христианство и только христианство положило конец рабству. Христиане организовали первые больницы и хосписы. Этим же духом вдохновлялись основоположники движения за права трудящихся, движения за права женщин, антиалкогольной кампании, борьбы за права человека.

Применительно к Америке Роберт Белла говорил, что «в истории Соединенных Штатов не было сколько–нибудь существенной проблемы, по поводу которой религиозные организации не высказались бы публично и откровенно». В сравнительно недавней истории все борцы за гражданские права (Мартин Лютер Кинг, Ральф Абернати, Джесси Джексон, Эндрю Янг) имели священнический сан, и их речи по сути дела были проповедями. Общины — и чернокожие, и белые — питали это движение, предоставляя помещения, связи, идеологию, добровольцев и главное — богословские обоснования.

Мартин Лютер Кинг в дальнейшем расширил масштабы своей кампании, охватив проблемы бедности и войны во Вьетнаме. Лишь недавно, когда политическая активность церкви стала носить явно консервативный характер, участие христиан в политике стало вызывать тревогу. Стивен Картер высказывает предположение, что тревога вызвана простым обстоятельством: властям не нравится позиция этих новых активистов.

Стивен Картер дает нынешним активистам хороший совет: чтобы добиться успеха, христианам «благодати» нужно с большой осторожностью выбирать объекты защиты и нападения. Исторически христиане проявляли тенденцию отклоняться от цели. Да, мы возглавили борьбу за освобождение рабов и за гражданские права, но протестанты с не меньшим пылом выступали против католиков, против иммиграции, против масонов. Сегодня общество опасается активности христиан, учитывая ошибки, совершенные ими в прошлом.

А сегодня? Мудро ли мы выбираем поле битвы? Конечно, проблемы отношений полов и аборты, вопросы жизни и смерти в высшей степени заслуживают нашего внимания. Однако в христианских политических брошюрах обсуждается также право на ношение оружия, существование министерства образования, торговые договора, статус Панамского канала и сроки работы Конгресса. Несколько лет назад президент Национальной евангельской ассоциации в десять основных направлений политической борьбы включил «отмену налога на капитал». Слишком часто требования консервативных религиозных групп дословно совпадают с требованиями консервативных политиков и отнюдь не опираются на авторитет Бога. Как и все прочие, христиане имеют право на собственное мнение по любым вопросам. Но если мы преподносим свою позицию как особую «христианскую платформу», мы как раз и теряем почву под ногами.

В шестидесятые годы, когда зарождалось движение за равные гражданские права, евангельские христиане по большей части сидели на обочине. Многие южные церкви, вроде моей собственной, яростно противились переменам. Потом за дело взялись такие проповедники, как Билли Грэм и Орал Роберте. Некоторые евангельские деноминации только сейчас начинают диалог с «черными» церквями. Только сейчас появляются движения, который ставят расовое примирение главной своей целью.

Ральф Рид, к нашему стыду, признает, что очередная вспышка политической активности христиан была вызвана не спорами об абортах, политике апартеида в ЮАР, иных неотложных моральных проблемах. Нет, администрация Картера навлекла на себя негодование христиан в тот момент, когда поручила налоговой инспекции расследовать положение дел в частных христианских школах и проверить, не продолжается ли в них расовая сегрегация. Стоило государству перешагнуть эту черту в отношениях с церковью, как евангельские христиане вышли на баррикады.

Слишком часто в политике христиане оказываются «мудры как голуби» и «кротки как змеи», в противоположность наставлениям Иисуса. Если мы хотим внести реальный вклад в жизнь общества, нужно для начала проявить больше мудрости в принятии решений.

Третий вывод по поводу отношений между церковью и государством я заимствую у Г. К. Честертона: добрые отношения между церковью и государством полезны для государства и вредны для церкви.

Я уже предостерегал против опасности превращения церкви в «полицию нравов». Государство же всегда нуждается в полиции нравов и с готовностью воспользуется услугами церкви, если та их предложит. В 1954 году президент Эйзенхауэр объявил народу: «Наша власть бессмысленна, если она не покоится на глубокой религиозной вере — и мне все равно, какая это вера». Я долго смеялся над неуклюжим заявлением Эйзенхауэра, пока не попал в ситуацию, открывшую мне практический смысл его слов.

Я принимал участие в «Семинаре тридцати» — десяти христиан, десяти иудеев и десяти мусульман. Встреча проходила в Новом Орлеане в разгар карнавала. Мы поселились в католическом монастыре в пригороде, вдали от разнузданного празднества. Под вечер мы решили сходить во французский квартал посмотреть на карнавальную процессию. То было страшное зрелище.

Тысячи людей запрудили улицы. Нас подхватила и понесла людская волна. Мы не могли высвободиться и свернуть в сторону. Молодые женщины, свесившись с низких балкончиков, вопили: «Кому грудь! Кому грудь!» В обмен на дешевые пластмассовые бусы они соглашались снять с себя футболки, а получив украшение подороже, раздевались догола. Какие–то пьяницы поймали в толпе девочку–подростка и орали ей: «Покажи титьки!» Она отказалась. Мужчины силой сорвали с нее одежду, раздели до пояса, посадили одному из своих товарищей на плечи и продолжали лапать, как бы девочка ни кричала. Пьянство, похоть и насилие знаменитого «Марди Гра» наглядно показали нам, что происходит, когда ничто не сдерживает вожделения народа.

На следующее утро, собравшись на семинар, мы сверили впечатления. Женщины, в особенности сторонницы феминизма, было сильно потрясены. Мы поняли, что религия — все три наши религии — вносят бесценный вклад в общество. Мусульманство, христианство, иудаизм — все они помогают обществу осознать неприемлемость и даже греховность животной разнузданности. Религия определяет, что есть грех, и дает людям нравственные силы, чтобы противиться ему. Мы — «совесть нации», мы просвещаем мир в духе праведности.

Так что с государственной точки зрения Эйзенхауэр был прав: государству нужна религия, и не так уж важно — какая именно. Исламская негритянская организация «Нация ислама» очистила черное гетто от преступности. Мормоны превратили Юту в наименее криминальный штат Америки. Основатели нашего государства признавали, что демократия полагается не столько на навязанное людям устройство, сколько на добродетель свободных граждан, а потому нуждается в религиозных основах.

Несколько лет тому назад философ Гленн Тиндер опубликовал вызвавшую бурную дискуссию статью «Можем ли мы стать хорошими без помощи Бога?». Подробно разбирая все доводы «за» и «против», он пришел к отрицательному ответу. Сам по себе человек непременно скатывается к эгоизму и самоуслаждению, если только нечто высшее — любовь, агапе, как говорит Тиндер — не принуждает его думать о людях больше, чем о самом себе. Замечательно, что статья вышла в свет всего через месяц после падения Железного занавеса, краха великой попытки создать справедливое общество без Бога.

Однако мы не должны забывать и другую половину честертоновского афоризма: добрые отношения между государством и церковью могут пойти впрок государству, но они всегда вредны церкви. Вот величайшая опасность для благодати: государство, управляемое по безблагодатным законам, постепенно заглушает возвышенную весть благодати.

В своей ненасытной жажде власти государство может возомнить, что церковь станет полезнее, если взять ее под контроль. В нацистской Германии лютеране купились на посулы Гитлера восстановить общественную мораль. Многие протестантские лидеры поначалу возносили Богу хвалу за приход нацистов к власти, тем более что гитлеровцы казались единственной альтернативой коммунизму. По словам Карла Барта, церковь «чуть ли не единодушно приветствовала гитлеровский режим, с глубокой уверенностью, с наилучшими ожиданиями». Слишком поздно верующие спохватились и поняли, что в очередной раз государство соблазнило церковь.

Лучше всего церковь функционирует как сила сопротивления, как противовес всепоглощающей государственной власти. Чем более она сближается с государством, тем жиже, водянистее ее весть. Само Евангелие искажается, превращаясь в государственную религию. Аласдер Макинтайр не напрасно напоминает, что в этической системе Аристотеля добрый человек не должен проявлять участия к дурному — там нет места благодати.

Государство всегда стремится разбавить абсолютизм Иисусовых заповедей, превратить их во внешнюю мораль, что решительно противоречит Евангелию благодати. Жак Эллюль отрицает само существование некой «иудео–христианской» этики в Новом Завете. Новый Завет призывает обратиться и стать «совершенным как Отец ваш Небесный совершенен». Перечитайте Нагорную Проповедь и попытайтесь вообразить мирское правительство, действующее по этим законам.

Государство может закрывать по воскресеньям театры и магазины, но оно не внушит людям любви к Богу. Оно может арестовать и карать убийц из Ку–Клукс–Клана, но не излечит их от ненависти и тем более не привьет им любви. Оно может в законодательном порядке усложнить процедуру развода, но не научит мужей любить своих жен, а жен — отвечать им взаимностью. Оно может платить пособия бедным, но не принудит богатых к справедливости и милосердию. Государство может бороться с прелюбодеянием, но не с похотью. С воровством, но не с алчностью. С самозванством, но не с гордыней. Государство может поощрять добродетели, но не святость.

19. Клочок травы

Во время извержения вулкана Святой Елены от невероятного жара почва растаяла. Под толстым слоем пепла осталась обнаженная скала. Специалисты из службы охраны лесов хотели узнать, сколько времени пройдет, прежде чем на голых склонах появятся хоть какие–то признаки жизни. В один прекрасный день охранник парка обнаружил посреди запустения крошечную лужайку с дикими цветами и травой. Растения упорно цеплялись за клочок плодоносной почвы. Охранник не сразу догадался, что эта лужайка в точности повторяла очертания туши лося. Растения появились из органической материи, оставшейся на том месте, где под слоем пепла было погребено животное.

С того момента биологи стали использовать подобные участки растительности для подсчета ущерба, нанесенного извержением животному миру.

После того, как общество начинает разлагаться, приметы его прежней живой жизни продолжают существовать на протяжении долгого времени. Люди, сами не понимая почему, цепляются за нравственные устои прошлого. Эти «атавизмы», словно останки погибших животных на бесплодных склонах горы Святой Елены, возвращают жизнь мертвенному ландшафту.

Викторианская Англия — одно из тех мест, где там и сям пробивались клочья зеленой травы. Группа искренне верующих христиан смогла сообщить благодать всей стране. Это был мрачный период истории: колониальное рабство, детский труд на фабриках, голод и убожество в городах. Как обычно, перемены начались снизу, а не были навязаны сверху.

В течение XIX века в Британии было создано около пятисот благотворительных организаций, более трех четвертей из них были евангельскими по духу Группа Клэпэма, небольшая община преданных христиан, в числе которых были Чарльз Симеон и Уильям Уилберфорс, сумела провести пять представителей в парламент. Уилберфорс всю свою деятельность в парламенте посвятил борьбе против рабства. Его сотоварищи сражались против долговых тюрем и добились в итоге освобождения четырнадцати тысяч заключенных. Они же вели «крестовые походы» за всеобщее образование, приюты для бедных, помощь больным, против детского труда, общественной распущенности и пьянства. Их в насмешку прозвали «святыми», и они с гордостью носили это прозвище.

В ту же эпоху Уильям Бут обходил трущобы лондонского Ист–Энда, где его жена вела библейский кружок.

Он отметил, что каждое пятое здание здесь — кабак. Мужчины проводили в кабаках весь день, растрачивая последние деньги. Во многих пабах к стойке прибивали ступеньки, чтобы даже маленькие дети могли вскарабкаться и заказать джин. Придя в ужас от такого состояния общества, Уильям Бут в 1865 году основал «Христианскую миссию» для помощи несчастным, на которых никто не обращал внимания. Из этой организации выросла Армия Спасения. (Вообразите себе, что сегодня кто–нибудь создал организацию с таким названием!) Традиционные церкви с неодобрением взирали на «клиентов» Бута. Ему пришлось основать собственную церковь для этих «пленников благодати».

Многие люди не знают, что Армия Спасения состоит не только из благотворительных организаций, но также из местных приходов. Ни одна благотворительная организация не получает такой финансовой поддержки, как Армия Спасения. Эффективностью своей работы она также не уступает никому: члены этой организации кормят голодных, дают приют бездомным, лечат алкоголиков и наркоманов, первыми появляются на местах катастроф. Движение продолжает расти. Сегодня армия благодати — величайшая из армий мира — насчитывает более миллиона бойцов. Закваска Уильяма Бута и по сей день поднимает общественное тесто по всему миру.

Реформы Уильяма Бута и группы Клэпэма меняли политическую карту страны. Викторианские добродетели честности, прилежания, целомудрия и благотворительности утвердились в обществе и спасли Англию от социальных катастроф, потрясших другие страны.

Европа и Соединенные Штаты все еще получают «проценты» с морального капитала христианской веры, с преизобилия благодати. Однако опросы общественного мнения обнаруживают, что все большее число американцев начинают тревожиться о будущем. Фонд Гэллапа свидетельствует: 83 % американцев полагают, что нация находится в состоянии морального упадка. Историк Барбара Тачмен, получившая две Пулитцеровские премии за свои книги и отнюдь не принадлежащая к религиозным правым и не разделяющая их озабоченности, также обеспокоена моральным банкротством страны. Она говорила Биллу Мойерсу о тревоге, вызванной «утратой нравственного самосознания, способности различать добро и зло и руководствоваться этим сознанием».

С этим мы сталкиваемся постоянно. Стоит открыть утреннюю газету — опять какого–нибудь чиновника арестовали за взятку или мошенничество. Школьники стреляют в одноклассников, убивают людей… Я задаю себе вопрос: разве не утрата нравственного самосознания более, чем какие–то материальные причины или нашествие варваров, приводила к гибели народов и стран? И отвечаю: конечно.

Христианский консенсус рухнул. Общество утратило веру. И что же дальше? Нет надобности гадать, ибо наш век предоставил нам модель для изучения такой ситуации — Россию.

Коммунистическое правительство с невиданной в истории антирелигиозной яростью истребляло наследие страны. Сносили церкви, мечети, синагоги, запретили религиозное воспитание детей, закрыли семинарии и монастыри, бросали в тюрьмы или расстреливали священников. Мы знаем, что из этого вышло. После десятков миллионов жертв, после многих лет социального и нравственного хаоса народ России очнулся. Как всегда, первыми прозвучали голоса интеллигенции. Александр Солженицын писал:

Солженицын произнес эти слова в 1983 году, когда СССР еще оставался сверхдержавой и писатель подвергался постоянному поношению на родине. Однако не прошло и десяти лет — и вожди России подхватили его слова. Я сам был тому свидетелем, когда в 1991 году посетил Россию.

Я увидел в России народ, изголодавшийся по благодати. Экономика и общество в целом находились в состоянии полного распада. Все валили вину друг на друга: реформаторы бранили коммунистов, твердолобые коммунисты винили американцев, иностранцы винили мафию и отсутствие трудовой этики у русских. На один упрек тут же отвечали другим. Большинство русских вели себя, словно забитые дети: голова опущена, взгляд мечется туда–сюда, речь с запинкой. На кого эти люди могли положиться? Обиженный ребенок перестает верить в любовь и разумное устройство мира. Так и эти люди утратили веру в Бога, Который страстно любит их и обладает верховной властью над миром. Им было трудно поверить в благодать. Однако что, помимо благодати, могло разорвать порочный круг безблагодатности в России?

Покидая Россию, я с тревогой думал об огромных переменах, которые необходимы этой стране. Но вместе с тем во мне шевельнулась надежда: нравственный ландшафт страны был оголен до бесплодной скалы, но там и сям виднелись приметы возрождения. Клочья травы прорастали и формой своей напоминали об истребленной прежде жизни.

Я говорил с обычными людьми, которые с радостью тянулись в недавно открывшиеся церкви. Большинству веру передали бабушки. Когда государство всей силой навалилось на церковь, оно пренебрегло лишь одной категорией верующих — старухами, которые подметали в храмах пол и продавали свечи. «Пусть себе цепляются за православие, пока все не вымрут», — решили власти. Но морщинистые руки бабушек качали коляски. И сегодня юные прихожане говорят, что впервые о Боге узнали в детстве — из песен и рассказов бабушек, из их шепота, под который они засыпали в колыбели.

Никогда не забуду встречу, на которой московские корреспонденты плакали — можете себе представить плачущих журналистов?! — когда Рон Никкель из Международного союза заключенных рассказывал о катакомбных церквях, возникших в российских лагерях. На протяжении семидесяти лет лагеря и тюрьмы России были последним убежищем истины, единственным местом, где можно было без оглядки произносить имя Божье. В тюрьме, а не в храме, такие люди, как Солженицын, обретали Бога.

Рон Никкель рассказывал мне о разговоре с генералом, возглавлявшим Министерство внутренних дел. Этот чиновник слышал от верующих о Библии и уважал эту книгу, но как музейную ценность, а не как духовное руководство. Новые события в стране заставили его переменить свое мнение. В конце 1991 года, когда Борис Ельцин распорядился закрыть все отделения коммунистической партии на национальном, региональном и местном уровнях, Министерство внутренних дел наблюдало за осуществлением этого процесса. «Ни один член партии, ни один человек, которого это напрямую затронуло, не протестовал», — подчеркнул генерал. Он противопоставил эту пассивность партии семидесятилетней кампании, так и не уничтожившей до конца церковь и веру в Бога: «Христианская вера продержалась дольше любой идеологии. Церковь сейчас воскресает. Ничего подобного я прежде не видел».

В 1983 году группа христианской молодежи пасхальным утром развернула на Красной площади плакат с надписью: «Христос воскрес!». Старики падали на колени и плакали. Вскоре военные окружили распевавших псалмы смутьянов, разорвали плакат и уволокли их в тюрьму. Менее, чем через десять лет после этого акта гражданского неповиновения на Красной площади в пасхальное утро прохожие приветствовали друг друга по давней традиции: «Христос воскрес!» — «Воистину воскрес!»

За время долгого перелета из Москвы в Чикаго я имел возможность обдумать все увиденное в России. Пока я был там, я чувствовал себя Алисой в стране чудес. Правительство, которому остро недоставало денег, тратило миллиарды рублей на восстановление церквей, разрушенных коммунистическим режимом. Мы молились вместе с депутатами Верховного Совета и офицерами КГБ. Мы видели киоски с Библиями внутри правительственных зданий. Редактор газеты «Правда» предложил одному из нас написать передовицу религиозной тематики. Педагоги просили составить программу курса, основанного на Десяти Заповедях.

У меня сложилось впечатление, что Бог сменил место обитания — не в духовном смысле, а буквально: сложил вещи и переехал в Россию. В Западной Европе о Нем почти забыли. Соединенные Штаты изгоняют Бога на обочину жизни. Кто знает, быть может, будущее Царства Божьего сейчас переходит в руки таких стран, как Корея, Китай, африканские государства, Россия? Царство Божье процветает там, где подданные его следуют велениям своего Царя. Разве такое описание применимо к современному состоянию Соединенных Штатов?

Будучи американцем, я не могу не огорчаться при мысли о «переезде» Бога. Но вместе с тем я отчетливей прежнего осознаю, что в первую очередь должен быть верен Царству Божьему, и уж потом — Соединенным Штатам. Первые ученики Иисуса видели, как сгорел дотла их град возлюбленный — Иерусалим. И со слезами на глазах разошлись: кто в Рим, кто в Испанию, кто в Эфиопию. Блаженный Августин, разъяснивший в трактате «Град Божий» двойной гражданский статус христианина, пережил крах Римской империи и на смертном одре видел пламя, пожиравшее его родной город Гиппон.

Недавно я беседовал с немолодым миссионером, начинавшим свой труд в Китае. Он принадлежал к числу шести тысяч проповедников, изгнанных коммунистическим правительством. Как и в России, в Китае коммунисты старались уничтожить церковь, быстро возраставшую благодаря усилиям миссионеров. Правительство поставило вне закона домашние церкви, запретило родителям давать детям религиозное воспитание, бросало в тюрьмы и подвергало пыткам священников и законоучителей.

А изгнанные миссионеры сидели на обочине истории и ломали себе руки. Что станет с китайской церковью без них? Без семинарий и библейских колледжей, без религиозной литературы и образования, даже без возможности печатать новые Библии — разве церковь выживет? Сорок лет миссионеры питались слухами о событиях в Китае, и пугающими, и ободряющими, но никто ничего не знал наверняка, пока в 1980–е годы страна не начала вновь приоткрываться.

Я спросил старого миссионера, ставшего ведущим специалистом по Китаю, каков же был итог этих сорока лет. «Полагаю, когда мы покидали Китай, там насчитывалось примерно 750 тысяч христиан. А сейчас? Разные называют цифры. Но я полагаю, 35 миллионов верующих там есть наверняка». Сейчас в Китае образовалась вторая по величине община евангельских христиан, она уступает по размерам только общине Соединенных Штатов.

Один специалист по Китаю заявил: история Церкви еще не знала столь массового возрождения веры. Как ни странно, враждебность правительства сыграла на руку церкви. Отторгнутые и преследуемые властными структурами, китайские христиане всецело посвятили себя служению Богу и проповеди, то есть основной миссии церкви, не уделяя особого внимания политике. Они старались изменить жизнь, а не законы.

Когда я вернулся из России, меня уже меньше волновало, что происходит за мраморными и гранитными стенами Капитолийского дворца и Верховного суда. Гораздо важнее казалось то, что происходит в стенах храмов и церквей, рассеянных по всему пространству Соединенных Штатов. Обновление духовности в США тоже не произойдет сверху вниз. Оно начнется — если начнется вообще — с корней травы и прорастет снизу вверх.

Должен признать: по возвращении в Соединенные Штаты надежда, что Россия и мир в целом научатся благодати от наших христиан, померкла окончательно. Рэндалл Терри объявил по государственному радиоканалу, что наводнение на Среднем западе, в результате которого тысячи фермеров лишились своих домов, земель и скота, есть Божья кара США, отказавшимся поддержать его поход против абортов. В следующем 1992 году выборы раскололи страну на несколько фракций. Впервые на арену борьбы в общенациональном масштабе вышли правые христиане, которых власть привлекает куда больше, чем благодать.

Вскоре после выборов 1992 года я выступал вместе с Люсиндой Робб, внучкой президента Линдона Джонсона и дочерью сенатора Чака и Линды Робб. Ее семья только что подверглась жесточайшим нападкам в связи с делом Оливера Норта. Представители правого крыла пикетировали все публичные выступления Люсинды и ее родственников. «Мы всегда считали себя христианами, — сказала мне Люсинда. — Когда я была девочкой, Билли Грэм часто бывал у нас дома. Мы всегда активно посещали церковь. Мы искренне верующие люди, а эти демонстранты ведут себя так, словно мы — исчадия ада».

Наше выступление на тему «культурной войны» происходило перед большой аудиторией, преимущественно либерально–демократических убеждений, где присутствовало значительное еврейское меньшинство. Я представлял евангельских христиан. Помимо Люсинды Робб в передаче участвовали президенты Диснеевского канала и компании «Уорнер Бразерз», а также ректор методистского колледжа и личный адвокат Аниты Хилл.

Готовясь к выступлению, я перечитал Евангелия в поисках руководства и в очередной раз убедился в полной аполитичности Иисуса. По словам П. Т. Форсайта, «не о мире и социальных проблемах чаще всего гласит Евангелие, а о вечности и ее социальных узах». Ныне каждый раз выборы сопровождаются спорами в среде христиан о том, является ли тот или иной кандидат «человеком Божьим». Переносясь мысленно в эпоху Иисуса, я с трудом представляю себе, как Он размышляет, является ли Тиберий, Октавий или Юлий Цезарь «человеком Божьим».

Когда настал мой черед выступать, я сказал, что Человек, Чьему примеру я следую, палестинский еврей I века, также был вовлечен в культурную битву Он противостоял и жесткой религиозной структуре, и языческой империи. Две силы, часто враждовавшие друг с другом, объединились против Него. Как же Он поступил? Он не боролся, Он отдал жизнь за Своих врагов, отдал ее как свидетельство любви. Перед смертью Он молился: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят».

После передачи ко мне подошел знаменитый ведущий, чье имя слишком хорошо известно зрителям. «Должен признаться, ваши слова поразили меня в самое сердце, — сказал он. — Я готов был невзлюбить вас, поскольку я терпеть не могу правых христиан. А вас принимал за одного из них. Вы себе представить не можете, какие письма пишут мне правые! Я не следую за Христом — я иудей. Но когда вы заговорили о том, как Иисус простил Своих врагов, я осознал, насколько я далек от этого. Я борюсь с врагами, особенно с правыми, и не могу их простить. Мне многому предстоит научиться, чтобы жить в духе Иисуса».

В жизнь этого знаменитого человека медленно, но неотвратимо пробивается подводная струя благодати.

В притчах Иисус рисует Царство Небесное как некую тайную силу. Овцы среди волков; сокровище, спрятанное на поле; крошечное семя, упавшее в землю; пшеница, проросшая среди сорняков; закваска, поднимающая тесто; щепотка соли, меняющая вкус мяса… Все это образы движения, зарождающегося в обществе и преобразующего его изнутри. Если необходимо сохранить большой кусок мяса, не нужна лопата соли — достаточно лишь слегка его присыпать.

Иисус не собирал организованные полчища последователей. Он знал, что достаточно щепотки соли, которая постепенно изменит вкус мощнейшей империи. Казалось бы, неравное, немыслимое противостояние: величайшие творения Рима — законодательство и библиотеки, легионы и сенат, дороги, акведуки, памятники — все это разрушилось, а горстка учеников, внимавшая притчам Христа, сохранилась и продолжает существовать по сей день.

Серен Кьеркегор называл себя «шпионом». И впрямь христиане подобны шпионам, живущим в чужой стране. Мы приносили присягу иной державе. Мы — не резиденты, а «странники и пришельцы на земле», как говорит Библия. Посетив бывшие тоталитарные государства Восточной Европы, я с новой остротой осознал, что это значит.

Много лет диссиденты Восточной Европы собирались втайне, не пользовались телефонами, публиковали свои статьи в подпольных изданиях и под псевдонимами. В середине семидесятых годов диссиденты стали осознавать, как дорого обходится им двойная жизнь. Делая свое дело втайне, постоянно оглядываясь через плечо, они, в сущности, играли на руку своим врагам–коммунистам, поскольку способствовали нагнетанию страха. И тогда диссиденты приняли осознанное решение: сменить тактику. «Любой ценой вести себя как свободные люди», — так решили действовать поляки и чехи. Они начали проводить митинги прямо в церкви, невзирая на присутствие «наблюдателей». Они подписывали свои статьи, указывали даже адрес и номер телефона, открыто раздавали подпольные газеты на улице.

Диссиденты стали вести себя так, как должны вести себя люди в свободном обществе. Добиваешься свободы слова — говори открыто. Любишь истину — выскажи истину. Власти не знали, как поступить. Они то свирепствовали — почти всем диссидентам пришлось отсидеть срок в тюрьме — то с бессильной яростью наблюдали за происходящим. Упорство диссидентов привело к тому, что в противовес мрачному «архипелагу Гулагу» начал расти «архипелаг свободы».

Мы дожили до торжества этой борьбы. Альтернативное царство задавленных властью подданных, узников, поэтов, священников, распространявших свои мысли в виде рукописного самиздата, ниспровергло казавшуюся вечной крепость. В каждом из этих народов главным противовесом власти была церковь — где–то она выступала негромко, где–то — во всеуслышанье, и всегда утверждала трансцендентную истину, всегда шла вопреки официальной пропаганде. В Польше католики прошли мимо здания правительства, скандируя: «Мы вас прощаем». В Восточной Германии христиане зажигали свечи, молились и проходили дружным строем по улицам, пока Берлинская стена не рухнула, точно подмытая плотина.

В свое время Сталин распорядился построить в Польше город Нова Гута, то есть «Новый город», демонстрируя будущее коммунизма. Нельзя разом изменить всю страну, сказал он, но можно построить по крайней мере один новый город, современный металлургический завод, просторные квартиры, привольные парки и широкие улицы как предвестие того, что еще предстоит. Нова Гута стала одной из колыбелей «Солидарности» — коммунизм в одном отдельно взятом городе провалился.

Что, если бы христиане таким же методом вступили в борьбу с обмирщавшим обществом — и победили? «В этом мире христиане создали колонию, которая стала истинным домом для человечества», — сказал Бонхоффер. Вероятно, христиане должны работать усерднее, созидая новые колонии Царства, новые свидетельства нашей истинной родины. Слишком часто церковь превращается в зеркало, отражая образы окружающего ее мира, вместо того, чтобы служить окном, за которым открывается иной пейзаж.

Если мир презирает закоренелую грешницу, церковь возлюбит ее. Мир урезает помощь бедным и страдающим, церковь предложит им пищу и утешение. Мир пригибает несчастных к земле, церковь поможет им распрямиться. Мир срамит тех, кто оказался на его обочине, церковь провозгласит всепримиряющую любовь Божью. Мир жаждет прибыли и достижений, церковь — служения и жертвы. Мир требует компенсации, церковь наделяет благодатью. Мир дробится на враждующие партии, церковь ищет единства. Мир стремится уничтожить врагов, церковь принимает их с любовью.

Таков образ церкви в Новом Завете: колония небес во враждебном ей мире. Дуайт Л. Мооди сказал: «Из сотни человек один прочтет Библию, а девяносто девять посмотрят на христиан».

Как и диссиденты в коммунистических странах, христиане живут по своим законам. «Мы — «особый» народ», — писал Бонхоффер. Народ необычный и странный, не такой, как все. Иисус распяли не за то, что Он был примерным гражданином. Власти того времени справедливо видели в Нем и Его последователях подрывателей основ государственности, прислушивающихся к повелениям власти, стоящей выше и Рима, и Иерусалима.

Как может проявить себя «подрывная» сущность церкви в Соединенных Штатах? В разное время США именовали самой религиозной страной мира. Если так, возникает мучительный вопрос, тот самый, который уже задавал Даллас Уиллард. Почему четверть фунта соли так мало чувствуется в фунте мяса?

Должны же эти «необычные» люди обнаруживать более высокий уровень добродетели, чем окружающий их мир! Однако — возьмем один лишь пример — социологические опросы показали, что рожденные свыше христиане современной Америки разводятся чаще неверующих (двадцать семь процентов против двадцати трех); а самый высокий процент разводов (до тридцати) у тех, кто относит себя к консерваторам. Из шести штатов с наиболее высоким уровнем разводов четыре находятся в так называемом Библейском поясе — территории, всегда считавшейся оплотом христианства. В современных христианах нет ничего странного, они стараются быть как все, даже в большей степени «как все». Если личная этика не позволяет нам быть выше общего уровня, то как нам быть солью, нравственным консервантом общества?

Даже если бы христиане достигли непревзойденных вершин в этике, одного этого было бы недостаточно, чтобы исполнить Писание. В конце концов, и у фарисеев этика была безукоризненной. Все требования Иисус сводит к единому слову: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Иоанна 13:35). Вот в чем заключается подрывная работа церкви — неизменно исполнять эту заповедь.

Вероятно, политика превращается в неизбежную ловушку для церкви потому, что власть несовместима с любовью. Те, кто во власти, составляют списки друзей и врагов, вознаграждают друзей, карают врагов. Но христианам вменено любить и врагов тоже. Чак Колсон, во времена администрации Никсона оттачивавший искусство силовой политики, теперь говорит, что политика не разрешит современные социальные проблемы. Все усилия как–то изменить общество к лучшему провалятся, если церковь не научит мир любви.

Колсон рассказал об одном христианине, который продемонстрировал поразительный пример любви. Когда президент Никсон с позором ушел в отставку, он укрылся в своем поместье Сан Клемент и жил там фактически в изоляции. Политики опасались за собственную репутацию и не общались с отверженцем. Поначалу его почти никто не посещал. Одним из немногих исключений стал Марк Хэтфилд, не скрывавший своих убеждений христианин, постоянный оппонент Никсона в сенате. Колсон поинтересовался, зачем ему понадобилось неоднократно приезжать в Сан Клемент. «Пусть мистер Никсон видит, что его любят», — был ответ.

Я знаю и о том, как поносили Билли Грэма за то, что он встречался с Биллом и Хилари Клинтонами и молился на инаугурации президента. Грэм тоже верит в заповедь любви, которая превыше политических разногласий. Поэтому он по–христиански служил каждому президенту, начиная с Гарри Трумена, каковы бы ни были их политические взгляды. В частной беседе я спросил Грэма, кому из президентов он уделил более всего времени. К моему удивлению, он назвал Линдона Джонсона — человека, с которым Грэм спорил чаще других. Однако Линдона преследовал страх смерти, и «ему всегда требовался под рукой священник». А для Грэма человек гораздо важнее политики.

В эпоху Брежнева в разгар холодной войны Билли Грэм посещал Россию, встречался с членами правительства и руководством церквей. На родине консерваторы упрекали его за излишнюю любезность по отношению к русским. Нужно–де было выступить в роли пророка, обличить нарушения гражданских прав и свободы совести. Кто–то из критиков утверждал, что своим поступком Билли Грэм на пятьдесят лет отбросил вспять прогресс церкви. Грэм выслушивал обвинения, склонив голову, и отвечал: «Простите меня! Я–то изо всех сил пытался отбросить церковь на две тысячи лет назад!»

Политика разделяет людей. Но любовь Христова сметает границы и повсюду сеет благодать. Это не означает, разумеется, что христианам следует держаться в стороне от политики. Однако, участвуя в политике, мы не должны допустить, чтобы закон силы вытеснил заповедь любви.

Рон Сайдер писал:

Одна моя знакомая работала в женской консультации. Будучи верующей католичкой, она уговаривала женщин не делать аборт, предлагала найти приемных родителей для ребенка. Поскольку этот центр находился неподалеку от университетского общежития, его часто пикетировали сторонники «свободного выбора». Однажды в холодное и снежное утро (дело было в штате Мичиган) эта женщина послала за кофе и пончиками, заказав достаточное количество, чтобы угостить всех демонстрантов. Когда еду принесли, она сама вышла на улицу и предложила своим «врагам» пончики.

— Мы с вами расходимся в мнениях по ряду вопросов, — сказала она, — но я уважаю вас и понимаю, как вам холодно тут на ветру. Вот я и купила для вас немного еды.

Демонстранты лишились дара речи. Они что–то бормотали и не решались взять из ее рук стаканчики с кофе (неужели думали, что подмешала яду?!).

Пусть христиане участвуют в борьбе, если чувствуют в себе достаточно сил, лишь бы не забывали о любви. «Власть без любви безответственна и опасна, — говорит Мартин Лютер Кинг. — Истинная власть — это любовь, вершащая справедливость».

Фридрих Ницше упрекал христианскую церковь в том, что она «становится на сторону слабых, униженных, неприспособленных». Он презирал религию жалости, искажающую неумолимый закон эволюции, который благоволит состязанию в силе. Ницше ткнул перстом в неприличие благодати, назвав ее «извращением», которое, по его мнению, начинается с «Бога на кресте».

И Ницше прав. В притчах Иисуса богатые и здоровые не попадают за свадебный стол. Зато на пир собирают больных и нищих. Веками христианские святые избирали, прямо скажем, антидарвиновские объекты для своей любви. Сестры матери Терезы изливают любовь на выброшенных из дому калек, жить которым остались считанные дни, а то и часы. Жан Ванье, основатель движения «Ковчег», живет в общине, где семнадцать специалистов обслуживают десять душевно больных пациентов, не владеющих речью, не координирующих свои движения. Дороти Дэй из Католического союза рабочих призналась, что ее «полевая кухня» — чистейшей воды безумие: «Как прекрасно, — восклицала она, — опрометчиво расточительствовать: наплевать на стоимость кофе и подать всей этой длинной очереди отчаявшихся людей хороший кофе и белый хлеб!»

Христиане служат слабым не потому, что слабые заслуживают их участия, а потому, что Бог дарует нам свою любовь, когда мы ее отнюдь не заслуживаем. Христос сошел с небес. Как только Его ученики принимались мечтать о власти и славе, Он напоминал им: превыше всех тот, кто служит. Лестница власти ведет вверх, а лестница благодати устремляется вниз.

В качестве журналиста я имел возможность близко познакомиться с замечательными христианами, источавшими благодать. Об этих людях редко пишет пресса — она пишет о политике, — но они верно служат, «присаливая» нашу культуру евангельской солью. Страшусь вообразить, во что бы превратились Соединенные Штаты без этой «специи».

«Нельзя недооценивать мощь меньшинства, стремящегося к справедливому и милосердному миру», — предупреждал Роберт Белла. И как бы мне хотелось, чтобы именно о таких людях вспоминали мои попутчики, когда я спрашиваю их, кто такие христиане евангельского вероисповедания!

Я хорошо знаком с организацией хосписов, поскольку в одном из них работает моя жена. Я неоднократно брал в лондонском хосписе Св. Кристофера интервью у леди Сисели Сондерс, основательницы этого современного движения. Она была социальным работником и медсестрой. И ее поразило то, как обращаются в больнице с обреченными — ими пренебрегают, словно стыдясь поражения. Подобный подход к умирающим оскорблял в Сондерс христианское чувство, ибо попечение об умирающих церковь традиционно включала в список семи дел милосердия. Поскольку к медсестре никто не прислушивался, она поступила в медицинский университет и получила диплом врача, а потом основала приют, где избавленные от боли люди могли умереть с достоинством. Теперь хосписы существуют в сорока странах мира. Только в Соединенных Штатах их насчитывается две тысячи. Около половины из общего числа — христианские. Леди Сесил и с самого начала полагала, что христиане смогут предоставить наилучшее сочетание физической, эмоциональной и духовной помощи людям, готовящимся к смерти. Движение хосписов она решительно противопоставляет доктору Кеворкяну с его «правом на смерть».

Стоит припомнить и тысячи собраний по системе двенадцати шагов, которые ежегодно проходят по всей стране — в церквях, в конференц–залах, в гостиных. Христиане, основавшие организацию Анонимных Алкоголиков, столкнулись с трудным выбором: сделать движение исключительно христианским, или, заложив в него христианские принципы, открыть его для всех.

Они пошли по второму пути. И теперь миллионы американцев обращаются к их программе, главные принципы которой — доверие к «Высшей силе» и поддержка общины.

Вспомним историю Милларда Фуллера, миллионера–предпринимателя из Алабамы, который до сих пор говорит с «хлопковым» акцентом. Он был богат, но не был счастлив. Брак его рухнул, и он уехал в городок Америкус, штат Джорджия, где попал под обаяние Кларенса Джордана и общины «Койнония». Вскоре Фуллер отдал все свое состояние организации, в основу которой он заложил один–единственный принцип: каждый человек на планете должен жить в нормальном доме. Сегодня тысячи добровольцев движения «Дом для человека» строят дома по всему миру. При мне Фуллер так объяснял дело своей жизни скептически настроенной еврейке: «Мэм, мы не пытаемся никого обратить. Вы можете жить в нашем доме или помогать нам, отнюдь не будучи христианкой, но меня и многих наших добровольцев к этому делу побуждает послушание Иисусу».

А Чак Колсон, попавший в тюрьму за участие в Уолтергейте и вышедший с твердой решимостью восходить не вверх, а вниз! Он основал тюремное служение, которое сейчас работает почти в восьмидесяти странах. Семьи более двух миллионов американских заключенных получают подарки благодаря проекту Колсона «Дерево ангела». За океаном прихожане церквей приносят жаркое и свежевыпеченный хлеб узникам, которые обычно голодают. Бразильское правительство даже передало под контроль тюремного служения тюрьму, которой управляют сами отсиживающие срок христиане. В тюрьме Хумаита осталось лишь двое штатных работников, но здесь не бывает ни мятежей, ни побегов.

Повторные преступления совершают лишь 4 % из бывших заключенных против 75 % в среднем по Бразилии.

Билл Мэйджи, специалист по пластической хирургии, с ужасом обнаружил, что в странах третьего мира множество детей так и вырастают с заячьей губой — эти люди не могут нормально улыбнуться, губы их вечно растянуты в ухмылке, над ними смеются. Мэйджи и его жена разработали программу «Операция «Улыбка»», самолеты с врачами и медсестрами направились во Вьетнам и на Филиппины, в Кению, в Россию и на Ближний Восток, чтобы исправить врожденные уродства. На сегодняшний день, благодаря операциям, тридцати шести тысячам детей возвращена улыбка.

В Индии я встречал врачей–миссионеров, подвижников, работающих среди прокаженных. Нет людей, более далеких от благодати, чем прокаженные из касты неприкасаемых. Ниже опуститься некуда. Только благодаря христианским миссионерам был достигнут какой–то прогресс в лечении проказы, потому что только они соглашались лечить жертв этой болезни, отваживаясь прикасаться к ним. Благодаря их самоотверженному служению против этой болезни найдены лекарства, опасность ее распространения сведена к минимуму.

Этот список можно продолжать еще долго. Христианское движение «Хлеб миру» основано людьми, которые добиваются от Конгресса принятия решений в пользу бедняков во всем мире. «Дом Иосифа» — приют для больных СПИДом в Вашингтоне. «Операция «Благословение»» Пэта Робертсона трудится в гетто тридцати пяти городов. «Дома младенца» Джерри Фалвелла — место, где беременные женщины находят приют, если решатся не делать аборт и дать жизнь ребенку. Все эти программы привлекают гораздо меньше внимания, чем политические взгляды их основателей.

Руссо говорил, что церковь ставит перед нами неразрешимую проблему лояльности. Как могут христиане быть добрыми гражданами мира сего, если в первую очередь призваны заботиться о грядущем мире? Люди, которых я здесь упомянул, и многие миллионы подобных им опровергают такого рода соображения. Как напоминал Клайв Льюис, чем более мы думаем о грядущем мире, тем сознательнее живем в этом.

20. Тяготение и благодать

Жизнь Симоны Вайль вспыхнула ярким пламенем и оборвалась в тридцать три года. Французская интеллектуалка предпочла работу на фабрике и на ферме, чтобы познать жизнь рабочего класса. Когда гитлеровские полчища вторглись во Францию, она успела бежать в Лондон и там умерла от туберкулеза и дурного питания — она разрешала себе съедать в день не больше, чем получали ее соотечественники в оккупированной стране. Все наследие этой еврейки, ставшей ученицей Иисуса, — разрозненные записи и дневники, отражающий ее трудный путь к Богу.

Симона Вайль пришла к выводу, что вселенной управляют две силы: тяготение и благодать. Сила притяжения притягивает одно тело к другому: большее тело увеличивается, вбирая в себя все больше элементов вселенной. Действие этой силы можно наблюдать и в отношениях между людьми. Мы хотим расширяться во все стороны, приобретать, надуваться важностью. Желание «уподобиться богам» побудило к ослушанию Адама и Еву.

Наши эмоции следуют столь же строгим законам, как законы Ньютона. «Все естественные побуждения души управляются законами, аналогичными закону всемирного тяготения. Единственное исключение — благодать», — пишет Вайль. Чаще всего мы не способны вырваться из гравитационного поля себялюбия, и таким образом «задраиваем все щели, сквозь которые могла бы просочиться благодать».

Примерно в то же время, когда Вайль писала свои заметки, другой беглец из нацистской Германии, Карл Барт, признавался: более чудесным, чем все чудеса Иисуса, казался ему Иисусов дар прощения. Чудеса нарушали лишь физические законы, а прощение нарушало закон нравственности. «Посреди зла прорастают начатки добра… Благодать — кто измерит ее простоту и ее всеохватность?»

И впрямь, кто измерит? Я кружу вокруг благодати, словно вокруг храма, чересчур большого, чтобы охватить его единым взглядом. Я начал с вопроса — что удивительного в благодати и почему христиане не могут являть ее чаще, — а заканчиваю вопросом: как выглядит обретший благодать христианин?

А может быть, стоит переформулировать вопрос и спросить, не как он выглядит, а как он глядит? Ведь благодать — не этическая система, не свод правил, а новый взгляд на мир. Я вырвался из поля духовной «силы тяжести», если разглядел в себе грешника, который никогда не угодит Богу — сколько бы ни совершенствовался, сколько бы ни рос во все стороны. Только осознав это, я смогу обратиться к Богу за помощью, и к своему изумлению пойму, что святой Бог уже любит меня со всеми моими недостатками. И вновь я ухожу от силы тяжести, когда в своих ближних распознаю таких же возлюбленных Богом грешников. Итак, обретший благодать христианин — это человек, который смотрит на мир сквозь «очки благодати».

Один мой знакомый пастор готовил проповедь на стих из Матфея 7:22–23, в котором Иисус с неожиданной суровостью заявляет: «Многие скажут Мне в тот день: «Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили?» И тогда объявлю им: «Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие».

Выражение «Я никогда не знал вас» так и бросилось ему в глаза. Ведь Иисус не говорит: «Вы не знали Меня» или «Вы не знали Отца». Моего знакомого поразила мысль, заложенная в этих словах: главная, едва ли не единственная наша задача в жизни — раскрыться перед Богом. Для этого недостаточно добрых дел («Не от Твоего ли имени мы пророчествовали?»). Наши отношения с Богом строятся на полной и окончательной откровенности. Маски спадут с лица.

«Мы не найдем Его, пока не поймем, как Он нам нужен», — писал Томас Мертон. Человеку, воспитанному в религиозной строгости, нелегко дается такое понимание. Церковь моего детства склонялась к перфекционизму. Это всех нас ввергало в соблазн Анании и Сапфиры — казаться более духовными, чем мы есть на самом деле. По воскресеньям дочиста отмытые дети и родители с улыбками на лицах входили в двери храма, а потом мы узнавали, что всю неделю они ссорятся и обижают друг друга.

В детстве вместе с праздничным костюмом я надевал по воскресеньям самое лучшее свое поведение — маску для Бога и для других членов церкви. Мне и в голову не приходило, что как раз в храме и нужно быть искренним. Теперь, когда я пытаюсь глядеть на мир сквозь очки благодати, я понимаю: наши недостатки — необходимое условие благодати. Только в трещины проникает свет.

Гордыня до сих подзуживает меня «выставляться», совершенствоваться снаружи. «Легко признать, но почти невозможно надолго усвоить мысль, что мы — зеркала, чья яркость, когда мы сияем, целиком и полностью заимствована у лучей освещающего нас солнца, — пишет Клайв Льюис. — Неужели же мы не имеем хоть капельки — хоть малости — собственного света? Неужели мы до такой степени тварны?» И Льюис продолжает свою мысль: «Благодать — это полное, детское, блаженное удовлетворение главной нужды. Это радость полного доверия и зависимости. Мы становимся «радостными нищими»».

Мы — тварные создания, мы — радостные нищие, воздаем Богу хвалу своей зависимостью. Наши изъяны, наши раны — те щели, сквозь которые просочится благодать. В этом наше земное предназначение — быть несовершенными, незавершенными, слабыми и смертными. И лишь приняв такую судьбу, мы сможем пренебречь силой притяжения и обрести благодать. Только так мы приближаемся к Богу.

Как ни странно, Бог ближе к грешникам, чем к «праведникам». Я имею в виду людей, известных своей набожностью, а не подлинных святых, всегда помнящих о своей греховности. Один духовный наставник объяснял это так: «Бог держит каждого из нас на веревке, свисающей с небес Своим грехом человек перерезает веревку, а Бог соединяет ее вновь, завязывая узел, и тем самым подтягивает грешника поближе к Себе. Вновь и вновь наши грехи перерезают веревку, и с каждым узлом Бог подтягивает нас все ближе к Себе».

С тех пор, как изменились мои представления о себе, я стал по–новому воспринимать церковь: это община людей, возжаждавших благодати. Мы объединились в своей слабости, как ищущие исцеления алкоголики. Сила тяготения соблазняет нас мыслью, что мы справимся сами. Благодать исправляет заблуждение.

И вновь мне приходят на ум слова проститутки, с которых началась эта книга: «Церковь! С какой стати я туда пойду? Мне и так плохо, а они будут тыкать меня лицом в грязь». Церковь должна служить пристанищем для людей, которым «и так плохо» — с богословской точки зрения. Именно такое состояние — наш пропуск в общину. Бог ждет смиренных (то есть — сокрушенных духом) и в них вершит Свой труд. Всякое превосходство, всякий соблазн превосходства — сила тяготения, а не благодать.

При чтении Нового Завета мы дивимся той легкости, с какой Иисус общался с грешниками и отщепенцами. После опыта отношений с «грешниками» и самонадеянными «святыми» я начал догадываться, в чем суть: с грешниками Иисусу общаться было приятнее. Они были честны и не претендовали на праведность, а потому с ними можно было иметь дело. Напротив, «святые» превозносились, осуждали Иисуса и старались заманить Его в ловушку. В итоге именно они, а не грешники, сговорились казнить Его.

Перечтем рассказ об ужине в доме фарисея Симона, на который был зван Иисус. Женщина, немногим отличавшаяся от той проститутки из Чикаго, пробралась в дом, вылила на ноги Иисус елей и отерла Ему стопы своими волосами — достаточно провокационное поведение. Симон был в ярости: как она посмела переступить порог Его дома?! И вот что отвечает Иисус:

Почему церковь часто следует духу фарисея Симона, а не этой прощенной женщины? Почему я часто уподобляюсь Симону?

В книге, опубликованной сто лет тому назад — «Осуждение Ферона Вера», — я нашел памятный образ церкви. Такой, какой она и должна быть. Скептически настроенный врач, обращаясь к пастору–фундаменталисту и к католическому священнику, заявляет: «Позвольте мне сказать — ибо я высказываю свои замечания извне, как сторонний наблюдатель, — что мне казалось бы логичным, если б церковь была открыта тем, кто испытывает в ней нужду, а не тем, кто вполне уверен в себе и сам рвется помогать церкви». Далее этот атеист рисует идеал церкви, где благодать текла бы рекой. «Кто–то ходит в церковь каждый день, кто–то — раз в году, а некоторые ни разу не заглянут после крещения, пока их не принесут отпевать. Но каждый пользуется здесь равными правами — и взломщик–рецидивист, и безупречный праведник. Единственное требование — не предъявлять ложных претензий…»

Этот образ благодати, изливающейся рекой, кольнул меня в самое сердце. Особенно после того как я посетил собрание Анонимных Алкоголиков в подвале нашей чикагской церкви. Церкви не очень–то охотно позволяют проводить на своей территории подобные собрания. И на то есть разумная причина: в борьбе с демонами алкоголя и наркотиков члены этого общества привлекают на свою сторону меньших демонов табака и кофе. А кому хочется оттирать пятна со столов и с пола и проветривать пропитанное дымом помещение? Однако церковь, в которую я хожу, решилась тем не менее распахнуть двери перед АА.

Я посещал их собрания из солидарности с лечащимся от алкоголизма другом. Впервые придя на такую встречу, я был поражен сценой, удивительно напоминавшей молитвенное собрание первых христиан. Известный телеведущий и несколько предпринимателей–миллионеров сидели бок о бок с безработными и подростками, прячущими под длинными рукавами следы уколов. Здесь сочувственно выслушивали друг друга, горячо принимали, все обнимались. Человек вставал и называл себя: «Привет, я — Том, алкоголик и наркоман», и все дружно, точно хор из греческой драмы, восклицали в ответ: «Привет, Том!» Каждый участник собрания подробно рассказывал о своей битве с болезнью и пороком.

Постепенно я понял два основных принципа АА: безусловная честность и полная зависимость от высших сил. Эти же принципы заложены в Молитве Господней.

Иисус велит нам жить «сим днем», и не случайно в большинстве групп АА каждая встреча начинается с чтения «Отче наш».

Здесь никому не разрешается говорить: «Привет, я — Том. Я был алкоголиком, но теперь исцелился». Даже если Том тридцать лет проведет в полном воздержании, он все равно обязан признавать себя алкоголиком, потому что, отрицая свою слабость, он вновь станет ее жертвой. Том не имеет права сказать: «Пусть я алкоголик, но я лучше Бетти — она–то сидит на кокаине». В АА все на равных.

Как пишет Льюис Мейер:

На пути к исцелению члены АА должны всецело положиться на «Высшую силу» и на своих товарищей. Большинство участников этих собраний вместо слов «Высшая сила» говорят «Бог». Они открыто просят у Бога прощения и сил и ищут поддержки у друзей. Они приходят в общество Анонимных Алкоголиков, веря, что здесь благодать льется рекой.

Иногда, спускаясь по лестнице из основного помещения храма в подвал, я думаю о контрасте между воекресным богослужением и собраниями по вторникам. Лишь немногие участники вторников возвращаются в церковь по воскресеньям. Они благодарны церкви за то, что им позволяют проводить здесь собрания, но члены АА не чувствуют себя в храме, как дома. Те, кто собирается в храме, знают, как жить, а «анонимные алкоголики» с трудом справляются с жизнью. Им уютнее в клубах сизого дыма, когда они сидят, развалившись на складных стульях, облаченные в джинсы и футболки, перемежая речь бранными словами. Вот их место, а не храм с витражами, не ряды скамей с прямыми спинками.

Если б они только понимали, и если б церковь понимала, какие уроки духовности могли бы дать нам участники этих подвальных собраний! Они исходят из безусловной откровенности и приходят к безусловной зависимости от Бога. Эти «веселые бродяги» собираются еженедельно, ибо они жаждут. И только здесь благодать течет рекой.

Несколько раз мне доводилось выступать в церкви с проповедью, а потом прислуживать во время причастия. «Я причащаюсь не потому, что я — добрая католичка, святая, набожная, благочестивая, — пишет Нэнси Мейерс. — Я причащаюсь потому, что я — плохая католичка, измученная сомнениями, тревогами, гневом. Я на грани обморока от истощения духа».

После проповеди я участвовал в утолении духовного голода. Причащающиеся выходили вперед, строились полукругом и тихо ждали, пока мы поднесем им хлеб и вино. «Тело Христово, за вас ломимое», — произносил я, протягивая облатку. «Кровь Христова, за вас изливаемая», — подхватывал пастор, протягивая чашу.

Поскольку моя жена работает в церкви, я и сам много лет вел здесь семинар. Мне известны судьбы некоторых прихожан. Я знаю, что Мейбл — с волосами цвета соломы и согбенной спиной, из числа престарелых, опекаемых нашим приходом, — когда–то была проституткой. Моя жена билась с ней семь лет, прежде чем Мейбл сумела исповедать темный грех, глубоко засевший в ее душе. Пятьдесят лет назад она продала свою дочь, свое единственное дитя. Родители отвернулись от нее, беременность лишила женщину основного источника дохода, и она за деньги отдала ребенка супружеской паре из Мичигана. Она говорила, что так и не смогла простить себе этот поступок. И вот она стоит перед причастием. На щеках — ровные круги румян, она протягивает руки навстречу дарам благодати. «Тело Христово, за тебя ломимое, Мейбл…»

Рядом с Мейбл — Гас и Милдред, единственные из наших пенсионеров, пожелавшие вступить в брак. Официально узаконив свои отношения, они лишились 150 долларов социальной помощи, которые могли бы сэкономить, если бы просто поселились вместе. Но Гас настоял на своем. Он сказал, что Милдред — свет его жизни, и лучше ему жить в бедности, лишь бы рядом с ней. «Кровь Христова, за вас изливаемая, Гас и Милдред…»

А вот Адольфус, из поколения «рассерженных молодых людей». Чернокожий, чьи худшие опасения насчет рода человеческого сбылись во Вьетнаме. Как–то раз на семинаре, когда мы читали Книгу Иисуса Навина, Адольфус поднял руку и объявил: «Будь у меня М–16, я бы вас всех, белые гады, перестрелял». Потом староста церкви, врач по специальности, отвел его в сторону и попросил впредь принимать лекарства перед воскресной службой. Мы миримся с Адольфусом, потому что знаем: не только гнев гонит его к нам, но и голод. Если он опоздает на автобус и никто не подвезет его, он пешком пройдет пять миль, только бы попасть на богослужение. «Тело Христово, за тебя ломимое, Адольфус…»

Я улыбаюсь Кристине и Рейнеру, изящной паре из Германии, работающей в университете. Оба имеют степень докторов философии и принадлежат к одной и той же пиетистской общине южной Германии. Они рассказывали нам об огромном влиянии, которое оказало на мир движение моравских братьев. Оно все еще чувствуется в их немецкой общине. Однако сейчас приходится дорого платить за столь дорогую для них весть. Их сын только что уехал миссионером в Индию. Уже год он живет в ужаснейших трущобах Калькутты. Кристина и Рейнер всегда высоко ценили подобную самоотверженность, но это их сын, и самоотверженность дается им нелегко. Они страшатся за здоровье и безопасность мальчика. Кристина закрыла лицо руками, между пальцев сочатся слезы. «Кровь Христова, за тебя изливаемая, Кристина, и за тебя, Рейнер…»

А вот Сара, в чалме, закрывающей лысую, изуродованную голову — врачи удалили опухоль мозга. Майкл — заика, он вздрагивает и съеживается, когда кто–то окликает его по имени. Мария, неистовая толстушка–итальянка, только что она вышла замуж в четвертый раз. «Уж я знаю, этот — настоящий».

«Тело Христово… Кровь Христова…» Что еще мы можем предложить этим людям, если не благодать, льющуюся рекой? Что может дать им церковь, если не эти знаки благодати? Благодать им — этим инвалидам, этим людям из распавшихся семей? Да, конечно. Так может быть, наше богослужение не так уж отличается от собрания Анонимных Алкоголиков внизу?

Как ни удивительно, через очки благодати мы и тех, кто вне церкви, видим точно такими же. Как и я сам, как и любой христианин, эти люди — такие же грешники, возлюбленные Богом. Заблудшие дети, некоторые очень далеко забрели от дома. Но Отец все–таки ждет и готов принять их с радостью и ликованием.

Пророки в пустыне, современные писатели и мыслители тщетно ищут альтернативные источники благодати. «Стыдно сказать, но мир нуждается в христианской любви», — признался Бертран Рассел. Незадолго до своей смерти писательница Марганита Ласки, гуманист и неверующий человек, сказала в телеинтервью: «В одном я вам, христианам, завидую: вы прощены. Мне просить прощения не у кого». Дуглас Копланд, автор термина «поколение X», приходит к выводу: «Тайна в том, что я нуждаюсь в Боге — я слаб и не справляюсь в одиночку. Мне нужен Бог, Который поддержит во мне щедрость, иначе я перестану давать; укрепит мою доброту — или я перестану быть добрым; поможет мне любить — потому что я утрачиваю эту способность».

Иисус с удивительной нежностью обращается с людьми, которые выражают такую потребность. Иоанн описывает спонтанную сцену с женщиной у колодца. В ту пору инициаторами развода выступали мужья. Эту женщину отвергли пятеро мужей. Иисус мог начать с разговора о том, до какой степени эта женщина не справляется с жизнью. Однако Он не сказал ей: «Ты понимаешь, что живешь во грехе, живешь с человеком, который тебе не муж?!» Вместо этого Он сказал: «Я дам тебе напиться». Он сказал ей, что видит ее жажду, а вода, которую она пьет, никогда не утолит этой жажды. И Он предложил ей воды живой, чтобы напиться вволю.

Я стараюсь следовать этому примеру, когда общаюсь с человеком, чей образ жизни мне решительно не нравится. «Этот человек жаждет», — твержу я себе. Однажды я встретился со священником Генри Нувеном сразу по его возвращении из Сан–Франциско. Он посетил несколько больниц для жертв СПИДа. Мучительные истории пациентов пробудили в нем сильное сочувствие. «Эти люди страстно, буквально до смерти жаждут любви», — говорил он. Он видел изнывающих от жажды людей, приникших к отравленному источнику.

Когда я готов в ужасе отшатнуться от грешника — от «не такого, как я», — я напоминаю себе о том, каково было Иисусу на земле. Чистый, безгрешный. Какое отвращение должен был Он испытывать при виде людского греха! Но Он обращался с закоренелыми грешниками милосердно и без осуждения.

Каждый, кого коснулась благодать, перестает видеть в заблудших «дурных людей». Он видит в них «несчастных, нуждающихся в нашей помощи». Нельзя выбирать «достойных любви». Благодать учит, что Бог любит нас в силу Своей, а не нашей природы. Никакие категории «достоин — не достоин» тут не применимы. Немецкий философ Фридрих Ницше в автобиографии писал о своем умении «нюхом проникнуть» в скрытые глубины души и распознать «изобилие грязи на дне многих репутаций». Ницше — специалист по безблагодатности. Мы же призваны совершить нечто противоположное, разыскать остаточную ценность человека.

В фильме «Железный сорняк» Джек Николсон и Мерил Стрип натыкаются на замерзающую в снегу, скорее всего пьяную, эскимосскую женщину. Они и сами в подпитии, и пытаются решить, как поступить с ней:

— Она пьяница или бродяга? — задает вопрос персонаж Николсона.

— Просто бродяга. Всю жизнь бродит.

— А раньше?

— Раньше она была шлюхой на Аляске.

— Не всю ведь жизнь. Кем она была до того?

— Понятия не имею. Наверное, маленькой девочкой.

— Девочка — это уже что–то. Маленькая девочка — не шлюха и не бродяга. Это человек. Неси ее в дом.

Эти два отщепенца смотрят на эскимоску через очки благодати. Там, где общество разглядит бродягу и шлюху, благодать видит «маленькую девочку», человека, сотворенного по образу Божьему. И не важно, до какой степени искажен этот образ.

В христианстве действует принцип «ненавидеть грех, но возлюбить грешника». Такое правило легче провозгласить, чем исполнить. Если бы христиане могли всецело следовать в этом примеру Иисуса, мы бы гораздо лучше осуществляли призвание носителей благодати. Даже Клайв Льюис признается, что долгое время не мог уловить тончайшее различие между ненавистью к греху и ненавистью к самому грешнику. Как можно ненавидеть то, что человек делает, и любить этого человека?

«Христианин должен бескомпромиссно возненавидеть грехи», — говорит Льюис. Однако мы должны ненавидеть грехи в других так же, как в себе: горевать о том, что человек способен на такое, и уповать, что когда–нибудь, каким–то образом этот человек исцелится.

В документальном фильме Билла Мойерса о гимне «О благодать» есть эпизод, снятый на стадионе Уэмбли в Лондоне. Музыкальные ансамбли, рок–группы собрались отпраздновать великие перемены в Южной Африке. В завершение концерта организаторы попросили выступить оперную певицу Джесси Норман.

Мы видим толпу, бушующую на стадионе, и интервью Джесси Норман за кулисами. Двенадцать часов подряд «Ганз–н–розес» и прочие подобные им группы зажигали зрителей, и без того подзарядившихся пивом и травкой. Рок–музыкантов вызывали на бис, и они не отказывались. Тем временем Джесси Норман сидит в гримерной и обсуждает с Моерсом «О благодать».

Гимн был написан Джоном Ньютоном, жестоким и грубым работорговцем. Впервые он возопил к Господу, когда во время бури чуть не потерпел кораблекрушение. Он постепенно прозревал, и даже после обращения продолжал свое ремесло. О «святом имени Иисуса» он писал на африканском берегу, дожидаясь «живого товара». Позже он отказался от позорной профессии, стал священником и вместе с Уильямом Уилберфорсом участвовал в борьбе против рабства. Джон Ньютон всегда помнил, из какой бездны извлек его Господь. Он не сводил глаз с источника благодати. Когда он писал слова «спасающее жалкого червя», он действительно говорил о себе.

В интервью Джесси Норман сказала Биллу Мойерсу, что Ньютон, вероятно, использовал старый напев рабов. Он спас эту песню, подобно тому, как сам был искуплен.

И вот наступает момент, когда Джесси Норман будет петь. В круге света Джесси — высокая и величественная чернокожая певица в волочащемся по полу национальном наряде — выходит на подмостки. Ни музыкального сопровождения, ни подпевки — одна лишь Джесси. Толпа бушует. Оперная певица мало кому здесь знакома. «Пусть вернут «Ганз–н–Розес»», — кричит кто–то, и толпа подхватывает крик. Недалеко до скандала.

Одна, без оркестра, Джесси Норман медленно и отчетливо начинает петь:

Поразительное дело! Стадион Уэмбли затаил дыхание. Семьдесят тысяч распоясавшихся фанатов смолкли перед обаянием благодати.

К тому времени, как Норман запела вторую строфу: «О благодать, что учит сердце страху, о благодать, что страхи исцелит…», она уже полностью овладела толпой.

Третьей строфе: «О благодать, зовущая в дорогу, и возвращающая вновь домой» уже вторили тысячи слушателей, постепенно вспоминавшие забытые слова:

Позднее Джесси Норман признавалась: в ту ночь на стадионе Уэмбли она ощутила присутствие неведомой ей силы. Не такой уж неведомой, кажется мне. Мир истомился по благодати. Когда благодать нисходит, мир падает ниц.