Что я думаю о женщинах

Тайна первая

Ночевать я остался в комнате для гостей у Ариадны. Моя начальница живет в Южном Кенсингтоне в двухэтажном доме размером с два автобусных навеса, если поставить их вертикально. Около шести утра меня разбудил собачий лай — это Ариадна лаяла во сне, то есть я надеюсь, что во сне.

После официальной церемонии устроили вечеринку, из которой я не помню ничего, кроме пьяного братания с Крисом Сандерсом. Стыдно говорить, но я признался, что восхищаюсь его талантом, да и Крис, кажется, на похвалу не скупился. После хорошей попойки со мной такое не редкость. Во хмелю готов любить всех и каждого, а потом просыпаюсь с болью в висках и отвратительным вкусом во рту.

Зрение сфокусировалось, и я увидел на прикроватном столике что-то блестящее. Статуэтка Эллен Куэрк! У меня сердце упало: целая тонна, как же я ее довезу?! Я быстро встал, принял душ и оделся. Потом уложил статуэтку и смокинг в спортивную сумку и спустился на кухню. Не теряя ни минуты, приготовил чай и проглотил мюсли.

Причины для спешки были, и довольно серьезные. Ариадна жила одна, за исключением крупного паука за застекленным шкафчиком. Однажды мне уже доводилось ночевать у Ариадны, и редакторше не терпелось, чтобы ее “взяли силой”. Она расхаживала по дому в полупрозрачном хачатике, постоянно кашляла, выдыхала из глубоких, похожих на пещеры ноздрей черный дым и называла меня то зайчиком, то пупсиком, будто я был переодетым в женское платье Тони Кертисом, а она сексуально озабоченным консьержем.

Поймай она меня тем утром, наверняка заставила бы выслушать подробнейший рассказ о дружбе с покойной Эллен Куэркиотом, как молодежь продолжает дело Эллен, когда ее стокилограммовое тело превратилось в траву на Хайгейтском кладбище.

Дописывая записку шефине, я услышал над головой какое-то шевеление. Проснулась! Все, медлить нельзя! В сотую долю секунды — она бы и пикнуть не успела — я схватил вещи и поспешил на шумные, залитые светом улицы.

Джина ждала меня на станции Стокпорт. Я заранее позвонил с Юстона и объяснил, где встречаемся. А еще сообщил, что она вышла замуж за везунчика. Когда поезд подъезжал к Стокпорту, я высунулся из окна и увидел на платформе задумчиво глядящую в пустоту супругу. Вагон остановился, и я помахал ей как в фильме про войну: обвешанный орденскими лентами герой возвращается домой к любимой. Увы, она смотрела совершенно в другую сторону и меня не увидела. Да, Джина предпочитает не военные саги, в которых любимые пробираются друг к другу сквозь толпу, а триллеры: люди натыкаются на стены, падают и принимают уборщиков за президентов.

Я вышел на перрон, жена меня заметила и бросилась навстречу. Выглядит не очень: лицо бледное, короткие темные волосы всклочены, будто она только что из постели выбралась. Я опустил сумку, и мы обнялись прямо посреди платформы. Встречающие беззвучно проклинали нас: мол, с ума сошли, пройти мешают.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Отвратительно, но очень счастлива.

— Я тоже счастлив!

— Тогда пошли! Давай рассказывай!

— О чем?

— О призах, наградах…

— Может, потом?

— Тогда покажи!

— Джина, не сейчас, чуть позже, они в сумке, на дне!

— Нет, давай посмотрим!

— Говорю же: они на дне!

— Ладно… Хотя бы как они выглядят?

— Ну, чек на пятнадцать штук похож на обычный чек. На пятнадцать штук, представляешь?

Джина взвизгнула от восторга.

— Вместе с ним вручили скульптуру: ни дать ни взять кусок дерьма!

— Неужели? Она действительно похожа на дерьмо?

— Нет, на перо, воткнутое в дурацкую чернильницу. А вот с премией памяти Эллен Куэрк деньги, к сожалению, не вручают, только статуэтку: леди с избыточным весом.

Джина достаточно осведомлена о моем отношении к феминизму и наверняка почувствовала иронию в словах “леди с избыточным весом”.

Мы сошли с платформы и спустились по ступенькам.

— Представляешь, оказывается, у нас есть книга Эллен Куэрк! Вернее, не у нас, а у тебя, — поправилась жена. — А называется она… “Жизнь женщины”, что ли?

— Близко, но не совсем, — сказал я. — “Женская доля”.

— О чем она?

Пришлось задуматься. Великий труд Эллен Куэрк я не читал и, думаю, не читал ни один человек на свете. Эта книга вроде “Улисса” или “Подходящего жениха”, которые вы открываете, “потому что нужно”, но, не понимая, о чем речь, с легким сердцем закрываете на пятнадцатой странице. Однако, не желая казаться неучем в глазах человека, мнением которого я дорожу, я проговорил:

— Ну, в общем, это автобиографический роман о женщине, которая чувствует себя вдвойне отвергнутой: во-первых, потому что женщина, а во-вторых, потому что лесбиянка.

— Это я знаю. Так на обложке написано. Застигнутый врасплох, я решил ей отомстить.

— Что, Джина, только обложки рассматриваешь? Хоть раз на целую книгу замахнись!

Она рассмеялась и в шутку меня ударила. Мы вышли на стоянку. Половина третьего, солнце нещадно плавило асфальт.

— Как думаешь, к чему это приведет? — спросила супруга, когда мы устроились на раскаленных сиденьях белой малолитражки. За рулем, естественно, Джина.

— К чему приведет что?

— Ну, то, что тебя наградили… Наша жизнь как-то изменится?

Она имела в виду: “Как это отразится на семейном бюджете?” Я вздохнул.

— Дорогая, точно не знаю. По крайней мере какая-то известность появится. Теперь я не просто хлыщ, а хлыщ-лауреат. Думаю, этой псевдославой неплохо воспользоваться и взяться за книгу…

Вот уже несколько лет я пытаюсь написать серьезную работу о том, что мужчины-представители среднего класса так и не приняли феминизм, а для достижения своих низких целей просто научились притворству и политкорректности. Рабочее название книги — “Тайный шовинист”… Тема довольно скучная, и я понимал: если в ближайшем будущем я не найду такого же скучного издателя, она утратит актуальность, ведь на дворе 1994-й, и образованные люди подустали от сексуальной тематики. Сейчас еще изображают вялый интерес, однако вскоре даже притворяться перестанут. Мужчины и женщины начнут считать друг друга людьми непонятными, заблудшими и годными лишь для случайных связей.

— Гай, откуда ты материал возьмешь? — Нечаянно проскочив на красный свет, Джина нахмурилась. — Пойми меня правильно, тема, конечно, интересная, но… о ком ты будешь писать? Где эти “тайные шовинисты”? То есть они наверняка существуют, просто я ни одного не встречала.

Я малодушно промолчал.

В небольшом особняке, что в Хейзл-Гроув, графство Чешир, мы жили втроем: Джина, ее младшая сестренка Натали и я. Поженились мы четыре года назад, когда была жива моя теща, а теперь, увы, остались только две темноволосые сестренки, которым нравилось иметь в доме поборника феминизма. Каменный особняк знавал трагедии, но я был в нем вполне счастлив, пописывая дрянные статьи в окружении женского смеха, музыки и тампонов. Любителям примет сообщаю точный адрес: Шепли-драйв, дом тринадцать:

Когда мы выбрались из машины и подошли к двери, Натали, открыв окно спальни, устроила нам душ из розовых лепестков. Еще она испекла торт, украшенный глазурью, поверх которой разноцветными “Смартиз” выложила “Мой Гай”. Я сразу понял: надпись — ее работа, потому что буквы получились кривоватыми. Все, что делала Натали, выходило нетвердым и кривоватым.

Затащив на кухню, Натали игриво ткнула меня в живот.

— Ты молодец, настоящий умник!

— Да, он настоящий умник! — сжимая меня в объятиях, эхом отозвалась Джина.

Натали, последовав примеру сестры, повисла у меня на шее: чуть не задушили в любви и восхищении. В ту пору это случалось почти каждый день.

Несмотря на ужасное недомогание, Джина решила приготовить праздничный пудинг. Мы с Натали пытались ее отговорить: мол, зачем, торт есть, к тому же она плохо себя чувствует. Увы, эффект получился скорее обратным: Джине показалось, что мы считаем ее неумехой и боимся ее десертом отравиться.

Пришлось поспешно освободить кухню.

Натали поднялась наверх принять душ и поговорить со мной. “Душевые разговоры” начались, когда моей будущей свояченице было пятнадцать.

Само собой, я на нее смотрел, но по мере возможности не слишком пристально, чтобы не приняли за мерзкого извращенца, подглядывающего за красивыми женщинами. И так всякий раз, когда Натали принимала душ, я сидел на стульчике у ванны, откуда открывался великолепный вид на происходящее, вперив глаза в предусмотрительно прихваченный журнал. Оказывается, просто листать журнал достаточно для того, чтобы изобразить этакую мирную, добродушную отчужденность.

Сегодня я выбрал издание для мужчин-сторонников феминизма под названием “Ахиллесова пята”. На обложке красовался броский анонс: “Гай Локарт: “Мужчины не умеют показывать чувства”. Я прочитал статью вслух, время от времени поднимая глаза, чтобы проследить якобы за реакцией девушки, а на самом деле — за процессом мытья.

Бот что там говорилось. “С раннего детства меня учили: мальчики не должны целоваться с мальчиками. Бена (он мой брат, на два года старше) учили тому же. К сожалению, когда в четыре года я пошел в детсад, я казался брату неотразимым, и во время прогулок он подлетал ко мне и чмокал в щеки. Пришлось пожаловаться родителям, которые отвели Бена в сторону и со всей строгостью объяснили: “Мальчики не должны целоваться с мальчиками”.

— Что? Это правда?

— К сожалению, да.

— Твой брат Бен, этот надутый мачо, целовал тебя в щеки?

— Да, довольно часто и страстно.

— А родители взяли и запретили… Гай, какой ужас! Она яростно мылила лобок, а я притворился, что изучаю раздавленную на душевой занавеске муху.

— Бену следовало родиться итальянцем, тогда он мог бы сколько угодно меня обнимать.

— Был бы он моим сыном, — негодующе сказала Натали, — я точно не стала бы наказывать за проявление братской любви!

Она во второй раз мыла несуществующую грудь, и я увидел, как темные зернышки сосков стали по стойке “смирно”. Поспешно заглянув ей в глаза, я прочел в них удивление. Натали знает, что я смотрел, более того, я прекрасно знал, что она знает.

От отчаяния даже во рту пересохло.

— Как дела со скрипкой?

Натали не ответила и лишь таинственно улыбнулась. Черт, она мне на колени глядит! Оказывается, “Ахиллесова пята” соскользнула на пол, и ничто не защищало промежность от взгляда девушки. Свояченица насмешливо наблюдала за пульсирующей выпуклостью, что образовалась у меня на брюках.

Праздничный ужин прошел весело, хотя Джина почти не ела. Ей много нельзя: аллергия. Натали ела сколько хочется, а вот у ее сестры аллергия на все, включая саму жизнь.

Мы открыли бутылку австралийского шампанского, которое оказалось таким хорошим, что я тут же проникся симпатией к австралийцам. К сожалению, Натали поставила новый диск с саундтреком к какому-то дрянному фильму о женщине, с утра до ночи игравшей на пианино. Главная героиня немая, поэтому, чтобы излить душу, использует музыкальный инструмент. Увы, наделе это похоже на занудное бренчание, так что довольно скоро я пожаловался:

— Натали, ты что, весь вечер будешь терзать нас этой дрянью?

Как ни странно, девушка не обиделась.

— Нет, конечно, — поднимаясь из-за стола, кротко проговорила она. — Что ты хочешь послушать? Только скажи, и я поставлю.

— Так нельзя, Нат! — откусив кусок пудинга, возмутилась Джина. — Нельзя постоянно уступать Гаю…

— Сегодня можно! Это ужин Гая, праздник в его честь! — Натали театрально поклонилась мне из-за стойки с дисками. — Ну, что бы ты хотел послушать?

Особых предпочтений у меня не было, и я, как подобает мужчине, уступил. Мы слушали дрянной диск до тех пор, пока не догорели свечи, оставив нам серые тени огромного грустного дома.

Неожиданно Натали заговорщицки улыбнулась сестре.

— Ну что, спросишь?

Джина украдкой взглянула на меня и захихикала.

— Нет, сама давай!

Натали тоже захихикала, и сестры затеяли шумную, веселую возню.

— Обманщица! Обещала ведь…

— Я передумала!

Такая околесица могла продолжаться еще долго, и я не выдержал:

— О чем вы? Что вы смеетесь?

После очередного приступа хохота Джине удалось взять себя в руки.

— Хотим кое о чем тебя спросить… — давясь смехом, прохрипела она. — Вернее, это Натали хочет.

Та истерически захохотала.

— Нет… — схватилась за живот она. — Сама спроси!

— Ну все, хватит, забыли! — вздохнул я, поднялся и стал убирать посуду.

Не ожидавшие такой реакции сестры мигом протрезвели.

— Нет, сядь! — серьезно сказала Натали.

— Сядь, Гай, — вторила ей Джина, — это очень важно.

— А почему вы смеетесь, раз важно?

— Важно, но просить неловко, — пояснила Джипа, нежно сжав мою руку.

— Вы что, лейбористских газет начитались: “Важно, но говорить стыдно”?

— Не умничай, не надо, — взмолилась жена. — Натали хочет с тобой поговорить.

Я посмотрел на свояченицу: она сидела, зажав рот рукой, и щеки с каждой секундой становились все краснее.

— А по-моему, не хочет, — возразил я. — Просто старается не смеяться.

Впрочем, любопытство взяло верх, и я позволил жене усадить себя за стол. Пришлось подождать, пока Натали промокнет слезы бумажной салфеткой.

— Гай, мы обе тебя любим.

— О, спасибо…

— Хотя ты и ворчливый брюзга! — Джина ткнула меня в бок. Очень в стиле моей жены: только Джина и ее кумир Клифф Ричард могут сказать “ворчливый брюзга” без зазрения совести.

— Ну, — подал голос я, — так в чем дело?

На этот раз Джина не стала ходить вокруг да около.

— Дело в детях.

— Ну да, — отозвалась Натали, — я хочу родить ребенка.

Боже, я-то тут при чем?

— Так заведи бойфренда. Говорят, в таких случаях секс помогает.

— Это не смешно! — предупредила Джина.

— Да, возможно, — тут же нашелся я, — смотря с кем им заниматься! — Увы, девушки никак не отреагировали. — Говоришь, не смешно, а сами только что от хохота чуть не описались!

— Просто дело деликатное, — терпеливо пояснила Джина. — А ты даже не пытаешься помочь!

— Я только спросил, почему она не заведет бойфренда?

По-моему, вопрос вполне логичный. Двадцатидвухлетняя Натали уже больше года сознательно одинока. Это политическое одиночество, на которое она решилась, вступив в общество под названием “МПСН” (Музыканты против сексуального насилия). После нескольких лет безоблачного секса с парнями Нат вдруг решила, что они отвратительные любовники, а заодно мерзкие угнетатели женщин, детей и животных. И рыб тоже! Интимные отношения с женщинами энтузиазма не вызывали, и свояченица пришла к мысли: ее тело должно принадлежать ей одной. Поэтому страстное желание родить и стало для меня, мягко говоря, сюрпризом.

— Забеременеть можно и без секса, — многозначительно заметила Натали.

— Не стоит верить всему, что написано в Новом Завете! — сострил я. Увы, аплодисментов не последовало.

Повисла совершенно не тихая тишина, в чреве которой росло что-то непредсказуемое. Из стереоустановки по-прежнему доносилось бренчание мерзкого пианино. Сейчас, когда я вспоминаю те события, мне совершенно ясно, к чему вели Джина и Натали, но в тот момент я был в полном замешательстве. Поэтому заявление жены стало для меня громом среди ясного неба.

— Гай, вообще-то мы надеялись, что ты поможешь Натали забеременеть.

— Что?! Что ты сказала?

— Не бойся, — мило улыбнулась свояченица, — я не собираюсь тебя насиловать. Просто подумала… ну, появится лишняя сперма — имей меня в виду.

Если честно, в мечтах я уже много лет поливал свояченицу спермой, однако признаваться в этом нельзя, поэтому пришлось для виду всполошиться.

— Вот те на… Даже не знаю… Не знаю, Нат. Какая-то странная затея…

Джина придвинула стул поближе и взяла меня за руку.

— Я прекрасно понимаю. Сначала тоже не поняла, но послушай… Мы с Натали все хорошенько обдумали. Она хочет ребенка, а заводить роман не желает. Что же делать? Обратиться к приятному мужчине, то есть к тебе, который…

— …который не тиран и не шовинист, — перехватила эстафетную палочку Натали, — и не будет указывать, как можно и как нельзя растить моего ребенка. Нашего ребенка… Мужчине, который уважает женщин. Гай, сколько знакомых мне парней соответствуют этим требованиям? Ну, скажи, сколько?

— Кроме меня и Ницше? Ни одного. — Вот видишь!

— Правильно! — согласилась Джина. — Одна из проблем Нат заключается в том, что она видит, как крепок наш союз, и хочет, чтобы ее избранник был не хуже, чем у старшей сестры.

— Мать вашу, почему бы и нет? — вскинулась Натали.

— Черт возьми, почему бы и нет? — Слова сестры моя супруга переиначила нарочно, как может лишь истинная фанатка Клиффа Ричарда.

Приняв вызов, свояченица решила идти до конца:

— Раз живем вместе, значит, нам и карты в руки, верно? Ладно-ладно, понимаю, немного странно, ты ведь женился на моей сестре, а родить от тебя решила я… Но, видишь ли, Джина не хочет ребенка, а я хочу. Хочу настолько, что сердце болит…

Страстный кивок супруги подтвердил: ее сестренка действительно страдает.

Натали взяла меня за одну руку, Джина — за другую, и я оказался в плену.

— Она уже все продумала, — заявила супруга. — Сам знаешь, месячные у нее регулярные…

— Конечно, каждый месяц приходят! — съязвил я, но аплодисментов снова не дождался.

— Точнее, каждые двадцать восемь дней, — поправила серьезная Натали.

— Поэтому мы вычислили, когда наступит овуляция, — продолжала Джина. — Это случится в четверг, на четырнадцатый день ее цикла. На всякий случай ты должен сдавать сперму с воскресенья по четверг…

— Что?! — недоумевающе воскликнул я. — Без остановки?

Вот тут им стало смешно… Напряжение схлынуло, и Натали подлила шампанское сначала в мой бокал, потом в свой.

— Ты должен только кончить в чистый стакан, а я его унесу и остальное сделаю сама.

— Понадобится емкость побольше, чем эта, — я показал на бокал с шампанским, — что-нибудь в районе пол-литра.

Сестры снова захохотали, и я почувствовал, как пенис натягивает плотную ткань джинсов. Это свояченица завела меня, сказав: “Ты должен кончить в чистый стакан”. Идиотский план мне нравился, но зачем уступать без боя? Для порядка нужно поломаться…

— Ну-у, красавицы, подождите, — задумчиво наморщил лоб я. — Мы еще не договорились!

Натали сникла, будто из нее воздух выпустили. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, но задор и одухотворенность исчезли, и я впервые понял, как важно для нее материнство.

— Здорово, что мы можем обратить все в шутку, — начал я, вполне сносно изображая ответственного и дисциплинированного взрослого. — Однако фактически речь идет о рождении человека. Не о новой кукле, а о живом человеке с настоящими чувствами и потребностями…

Джина сжала мою руку.

— Гай, думаешь, мы это не обсуждали?

— Возможно, только не со мной. Интересно почему? Кажется, в вашем гребаном плане мне отводится далеко не последняя роль…

— Гай, мы боялись тебя спросить, — вздохнула Джина.

— Боялись? — удивился я.

— Боялись, что ты откажешься, — устало проговорила Натали.

Подняв глаза на свояченицу, я увидел: по ее щеке ползет одинокая слезинка. Прозрачная, неестественно аккуратная капелька потрясла меня до глубины души: эта девушка редко дает волю чувствам.

— Эй… — тихонько позвал я и аккуратно вытер слезинку.

Джина встала, подошла к сестре и, словно баюкая, прижала к себе.

— Ну, милая, не расстраивайся, Гай ведь не отказал тебе, правда? — Она заглянула мне в глаза, явно ища поддержки и понимания. — Гай, ты ведь не отказал?

— Верно, — кивнул я, — хотя и не согласился.

Натали разрыдалась, а утешающая ее Джина взглянула на меня с неприкрытой враждебностью. Так, пожалуй, показное сопротивление несколько затянулось!

— Ладно, ладно! — выпалил я. — Договорились… Не обижайтесь, я сделаю, как вы просите!

— Что? — встрепенулась Джина. — Повтори, пожалуйста!

— Сделаю, как просите! Почему бы и нет? Мы ведь одна семья, верно?

Ликующие, дико хохочущие девушки бросились на меня, грозя утопить в счастливых слезах и задушить в объятиях. Похоже, не чувствуют, что их план для меня — сильнейший сексуальный стимулятор. В глазах Джины и Натали я образец самоотверженности и бескорыстия… Наслаждаясь прикосновением влажных от слез щек, я недоумевал: “Ну как, как же они не понимают?”

Заснуть в ту ночь не удалось. Мешала паника и бурлящий в каждой клеточке тела адреналин. Закрою глаза — из темноты выплывает Натали с похожим на запеленатого ребенка свертком и улыбкой порочной девственницы.

Я вылез из постели и, не одеваясь, пробрался по темному коридору в туалет. По-прежнему не включая свет, помочился и заглянул в большое зеркало: бледное, как у вампира, лицо и потухшие глаза. Я спустился в гостиную и включил свет.

На цыпочках приблизившись к книжному шкафу, я решил устроить нечто вроде гадания по Библии: раскрывать наугад книги и читать, что боги посоветуют по поводу отношений с Натали. Первой попался “Кандид, или Оптимизм” Вольтера. Открыв его на странице двадцать девять, я прочитал: “Как эта прекрасная причина могла привести к столь гнусному следствию?”[2]

Слегка встревожившись, я взял сборник правил дорожного движения и увидел: “Если из машины выпадет предмет, следует при первой же возможности остановиться и убрать его с проезжей части”.

Но больше всего поразили строчки из “Женщины в белом”[3]: “…никогда бы я не услышал имя женщины, овладевшей всеми помыслами души моей, ставшей целью всех моих стремлений, путеводной звездой, озаряющей мой жизненный путь”.

Тайна вторая

Натали я любил уже давно.

Почти столько же, сколько ее сестру. Говорят, невозможно любить сразу двух. Еще как возможно! Не получается только быть честным — ни с обеими одновременно, ни с каждой по отдельности.

Когда мы познакомились с Джиной, я был почтальоном, точнее, ее личным почтальоном. В ту пору меня только что вышвырнули из художественного колледжа и бросила подруга. Пришлось вернуться к родителям и жить как они: скучно и безрадостно. Каждое утро я доставлял почту в самый богатый район Хейзл-Гроув и влюблялся в его прекрасных жительниц. Я был не один такой, можете мне поверить. На Королевскую почту работают сотни идиотов с разбитыми сердцами.

Мне нравилась Донна Сторми с Денисон-роуд, потом Джина Кемп, которая жила неподалеку на Шепли-драйв. Еще я заглядывался на Джинину маму: она выходила на крыльцо в полупрозрачном халатике и всегда шутила, гордо выставив вперед высокую, как у оперной певицы, грудь. От таких форм голова шла кругом!

На День святого Валентина я послал Джине с Донной по открытке, решив при встрече спросить, понравились ли поздравления. Донну Сторми я больше никогда не видел; возможно, она решила эмигрировать, испугавшись моей “валентинки”. А вот Джину в следующие два месяца я встречал каждую неделю. Обычно она шла на прогулку в лес и смотрела сквозь меня, будто я не существую. Это продолжалось до тех пор, пока я не решился спросить, что значат ее сальные взгляды. Смутившись, девушка объяснила: никаких взглядов не было, она меня вообще не видела. У нее сильная близорукость, а очки носить не хочется. В общем, она не “смотрела сквозь меня”, а пыталась разобрать, кто перед ней: человек или фонарный столб.

Не растерявшись, я тут же пригласил ее в бар. Надев очки, Джина оценила мои внешние данные и после недолгих размышлений согласилась. С той минуты все пошло как по маслу. Она смеялась над моими шутками, я — над ее любовью к Клиффу Ричарду. Джина была красивой, застенчивой и немного старомодной. В общем, лучшей девушки для меня не придумаешь.

Моя новая подружка оказалась большой оригиналкой: называла себя христианкой, а в Бога не верила. Я искренне удивлялся: Сына Господня признавать, а Господа — нет… Это то же самое, что верить в Микки-Мауса и не верить в Уолта Диснея.

Жила Джина с матерью Роуз и пятнадцатилетней сестрой. Несмотря на разницу в четыре года, они с Натали были похожи как близнецы: высокие, стройные, темноволосые. Над верхней губой — одинаковые родинки, делавшие сестер похожими на куртизанок при дворе “короля-солнца”. Зато им достались совершенно противоположные характеры: милая, кроткая, застенчивая Джина постоянно ходила в синяках, потому что из-за близорукости натыкалась на мебель. А Натали росла высокомерной и самоуверенной — если не хотела разговаривать, просто сидела и буравила окружающих взглядом.

Когда мы познакомились, Джина была девственницей. Прошло семь бесконечно долгих месяцев, прежде чем меня допустили до тела. Однако я быстро понял: девственность, псевдохристианство и сомнительные пристрастия в современной музыке мало что говорят о ее характере. Она не была ханжой и искренне восхищалась отборными ругательствами, которыми я щедро пересыпал свои рассказы. А в первую же неделю после знакомства Джина шокировала меня, появившись в гостиной совершенно голой.

И, видит Бог, так вела себя не только она. Все женщины в этом доме считали наготу естественной. Мол, смотреть — смотри, а трогать нельзя. Нетрудно догадаться, что руки у меня так и чесались!

Грязное белье было разбросано повсюду, я мог бы сколотить состояние, экспортируя ношеные трусики па Ближний Восток. В доме номер тринадцать на Шепли-драйв писали с открытой дверью, по-детски невинно болтая с матерью или сестрой. Я приносил им из серванта прокладки и присутствовал при обсуждении месячных. “Стыдиться нечего”, — учила дочерей Роуз.

Пожалуй, пора рассказать о Джордже Кемпе, отсутствующем муже и отце, недаром ведь я журналистские семинары посещал! В одной из газет редактор объяснил: любой репортаж основывается на вопросах: “Кто? Что? Где? Когда? Почему?” Меня так и подмывало ответить: “Идиотский Идиот, в идиотское время, в идиотском месте, плевать я хотел почему”.

На самом деле Джордж Кемп был страстным яхтсменом-любителем, который в 1980 году проявил истинную страсть к парусному спорту, решив, несмотря на штормовое предупреждение, выйти в море в районе Тор-бея. Яхта вместе с Джорджем пошла ко дну, чему его жена и дочери не переставали радоваться.

До своей трагической гибели Кемп, поборник железной дисциплины, держал жену и детей в страхе. Получая на завтрак слишком горячий кофе, он устраивал Роуз скандалы, запрещал девочкам шуметь в своем присутствии и не желал видеть в доме розовый цвет. Джордж, видите ли, считал, что розовый вызывает отрицательные эмоции. Случайно заметив в ванной кусок розового мыла, он начинал орать и топать ногами, таким образом демонстрируя свою правоту. Семейный доктор отослал его к психиатру, который установил: мистер Кемп страдает редким заболеванием — синдромом Кнаппа-Комровера, что на практике означало: он ненормальный, ненавидящий розовое идиот.

Но пользу Джордж Кемп тоже приносил. Он был отличным экономистом, специализировавшимся на учете прибылей и убытков (естественно, делая ставку на прибыль). Сбережения и разумно размещенные инвестиции обеспечили семье безбедное существование. Единственным, чего не хватало выжившим в условиях террора женщинам, было его отсутствие. Итак, в доме, когда-то сотрясавшемся от криков и топанья мужских ног, теперь играла музыка и звенел девичий смех.

В семье Кемпов любили музыку. Джина была пианисткой, а Натали играла на скрипке. Подростком моя будущая жена становилась лауреатом многочисленных конкурсов, однако к моменту нашего знакомства у нее пропал кураж. Она завалила прослушивание в Королевский музыкальный колледж, взяв в фортепианном концерте Баха такие аккорды, которые Иоганну Себастьяну даже не снились. “Техника у меня отличная, — оправдывалась Джина, — только уверенности не хватает”. Другими словами, она играла божественно — при условии, что никто не слышит.

У Роуз был антикварный салон в соседней деревушке Брамхолл, не по необходимости, а для удовольствия. Миссис Кемп пила как извозчик, и, похоже, спиртное шло ей на пользу: сангвиник от природы, она буквально расцветала от бутылки шардоне или стаканчика холодного джина. Когда напивалась, ее хриплый непристойный смех нередко заглушал рев пролетавших в небе самолетов. Роуз с головой ушла в черную магию и оккультизм. Таинственные, исписанные рунами и непонятными значками амулеты гроздьями болтались в расщелине умопомрачительных размеров груди.

Энергия из нее так и била, и миссис Кемп ничего не стоило посреди недели устроить шумную вечеринку. Она любила повторять: я ей как сын, но, перебрав вина, нередко щипала за зад. Интересные представления о материнской любви! Имя Роуз было для нее слишком коротко: Дайана Идеи Лилит Деметер Ом, сокращенно Дилдо, подошло бы гораздо больше.

Когда нашим с Джиной отношениям исполнился год, я ушел с почты, чем несказанно огорчил родителей, которые пригрозили выбросить меня на улицу. Роуз, считавшая, что я рожден для большего, чем сгибать открытки и удирать от бешеных пуделей, пригласила пожить у них в доме.

Я охотно согласился и перевез на Шепли-драйв свою одежду, диски и книги. Среди последних оказалось немало феминистской классики, которую, пытаясь повысить мой культурный уровень, навязала бывшая подружка: книги Де Бовуар, Глории Стай нем и той светловолосой лесбиянки в очках, имя которой я постоянно забываю. Плюс к тому несколько трудов Эллен Куэрк и первое произведение тогда еще неизвестной Анны Фермески “О гордых и толстых сестрах”.

Роуз с Джиной поразило такое количество феминистских книг, хотя они их не читали и читать не собирались. Самым радикальным изданием, которое я видел в их доме, был журнал “Современница”. Как большинство представительниц среднего класса, они считали себя феминистками и радовались, что с ними живет свободный от предрассудков мужчина. Умение мыть посуду и готовить макароны с сыром делало меня почти святым. Даже стараться не пришлось: хорошие манеры и несколько непрочитанных книг положили начало карьере профессионального лжеца.

Дух феминизма жил в Натали с самого раннего возраста. К пятнадцати она перепробовала достаточно парней, чтобы понять: они ей не слишком нравятся. Внешность у нее была далеко не феминистская в отличие от Джины, носившей просторные свитеры, тяжелые сапоги и короткие стрижки. Длинные, блестящие, как вороново крыло волосы делали ее похожей на Верховную жрицу в картах Таро, которые любила раскладывать Роуз. Прибавьте к этому платья, макияж, женственные шляпки и… глубочайшее презрение к мужчинам. Будь воля Натали, она бы их не видела и не слышала; увы, ей приходилось видеть и слышать меня не только потому, что я жил в ее доме, но и потому, что она была близка с Джиной. Итак, я стал для нее символом мужского пола, объектом анализа, экспериментов, а иногда и насмешек.

Однажды, вернувшись домой с репетиции молодежного оркестра Брамхолла, Натали застала нас с Джиной в постели. В ту пору ей было лет шестнадцать. Ради смеха жена откинула одеяло настолько, чтобы сестренка как следует рассмотрела вялый член. Решив проверить, удастся ли его оживить, Натали весело ткнула мой конец пальчиком. И у нее получилось! Лежавшая рядом Джина с готовностью показывала сестре самые чувствительные точки моего покрасневшего органа. Ни дать ни взять хихикающие над трупом медсестры.

Наверное, эта история похожа на сказку, из тех, что присылают в порножурналы. Но в порноверсии я бы “вставил обеим по самые гланды, а потом спустил на обнаженные груди несколько литров густой белой жидкости”.

На самом деле я просто лежал на кровати в полной боевой готовности, однако совершенно бессильный, понимая: нужно проявлять пассивность и покорность, пока сестрички не наиграются и мой бедный пенис не опадет. Меня фактически насиловали, но происходило это только потому, что я пользовался доверием Джины и Натали. Даже хуже: они считали меня безобидным.

Моим первым журналистским опытом была банальная статейка “Почему мужчины не плачут на людях”. Просмотрев Джинины журналы, я понял: написать нечто подобное проще простого, сплошная болтовня и употребленные к месту высказывания фальшивых друзей. Для прирожденного лгуна вроде меня это раз плюнуть!

Просидев несколько лет на пособии, я решил: пришла пора сделать какое-то усилие, и с одобрения супруги написал тысячу пятьсот пустых слов. Джина набрала текст на компьютере, и я отослал результат в “Современницу”.

Каково было мое удивление, когда через несколько дней позвонила заместитель главного редактора по имени Мелисса Бенц-Фробишер и заявила: статья ей понравилась, хотя тема довольно банальная. “Слезливые мужчины у всех уже в печенках. Но мы давно искали человека, который мог бы честно и весело писать про пенисы. Что чувствуешь, когда между ногами болтается маленькая смешная штука? Ужасно, наверное!”

Без малейшего колебания я согласился метать бисер перед читательницами “Современницы”, таким образом решив свою судьбу. При нормальных обстоятельствах Джина и Натали были бы ужасно рады: я собирался писать для их любимого журнала. Но на дворе стоял 1989-й, и у сестер были другие заботы.

С каждым днем Роуз пила все больше. Летом скончался мужчина, с которым она много лет крутила роман, и из веселой любительницы вина миссис Кемп превратилась в запойную пьяницу. Она стала хмурой, начала скандалить и теряла сознание в самых неподходящих местах.

Второго декабря, в семнадцатый день рождения Натали, Роуз въехала в гаражную дверь, а потом, пошатываясь, вошла в дом и заявила, что плохо видит.

Миссис Кемп положили в больницу на обследование. Анализы ситуацию не прояснили. Хорошо помню, как в последний раз видел тещу. Мы принесли ей коробку шоколада, бутылку “Перрье”, журналы и большой пакет мандаринов. Роуз лежала в больнице уже два дня, но видела до сих пор плохо. Накануне она пролила на свою ночнушку суп, и ей дали другую, ярко-оранжевую; в таких только бедняки умирают.

Джина твердила: маме лучше, и мы с Натали согласились. Увы, это было не так. Роуз выглядела ужасно: кожа отвратительного желтого оттенка, на лице зловеще проступили кости.

— Мам, хочешь анекдот? — неожиданно предложила Натали.

Роуз удивилась: младшая дочь ненавидела анекдоты. “Что говорят, когда десять тысяч человек мертвые лежат на морском дне? Ответ: могло быть и хуже”.

На секунду задумавшись о глубинном смысле анекдота, миссис Кемп села и широко открыла рот. Ее стошнило темной густой кровью прямо на стеганое покрывало. Рыдая, Джина схватила бумажную салфетку и попыталась вытереть матери губы, а Натали побежала за медсестрой. Но Роуз уже умерла: у нее просто-напросто взорвалась печень. В жизни ничего ужаснее не видел.

А анекдот про мертвецов на дне мне никогда не нравился.

Тайна третья

— И это оно? — послышался голос Натали, а потом смех Джины. Когда моей жене по-настоящему весело, она кричит, как обезьяны в фильме про Тарзана. Примерно такие звуки сейчас и раздавались по дому.

Свояченица заговорила снова, иронично и одновременно изумленно:

— Что мне с этим делать?

Показывать обиду ни к чему …На ходу застегивая ширинку, я бросился вон из спальни. Сестры стояли в коридоре напротив комнаты Натали. Свояченица в крошечной белой футболке и без трусиков. От промежности к пупку поднималась тонкая полоска черных волосков. Растительности у сестричек хватало, а подмышки они перестали брить задолго до выхода второго фундаментального труда Анны Фермески: “Сестры, смейтесь и не брейтесь”.

— Ладно, — начал я, — чего веселитесь?

Вместо ответа Натали подняла стакан к подбородку и, высокомерно ухмыльнувшись, посмотрела на его содержимое. Кажется, не слишком довольна…

— В чем дело, Гай?

— Ты о чем? — переспросил я, прекрасно понимая, что имеется в виду.

— О том, твоя ли это сперма, или в стакан кончила карликовая землеройка?

Я взглянул на водянисто-серую слизь, жалко плескавшуюся на дне стакана. Первая порция донорской спермы для Натали походила на плевок и мало напоминала “несколько литров густой белой жидкости”, которые я выпускал в бесплотных фантазиях.

— Я много читала о качестве спермы, — заявила свояченица. — Оказывается, оно напрямую зависит оттого, как мужчина жил в последние три месяца. — Она подняла стакан к свету. — Так чем ты занимался в последние три месяца, Гай? Стучал себе по яйцам колотушкой?

— Извини, — мрачно проговорил я, — сам не пойму, что со мной такое. Обычно раз в десять больше выходит, правда, Джина?

Я надеялся, что супруга не упустит возможности меня поддержать, однако она лишь расхохоталась. Не хочу перекладывать с больной головы на здоровую, но в первую очередь это Джина виновата, что у меня выработалось так мало семени.

Для качественной мастурбации нужно расслабиться и представить себе картинку попохабнее. Поэтому по предварительной договоренности в семь вечера сестры уединились в спальне Натали, а я закрылся в ванной, собираясь пофантазировать на тему секса со свояченицей.

Спустил штаны, сел на корзину для белья и, взяв в руки петушка, попытайся представить себе непристойную сценку.

При первых признаках эрекции в дверь постучали.

— Эй, ты еще не вес? — поинтересовалась Джина.

Не знаю, зачем она беспокоила меня трижды. Возможно, поняла, о ком я мечтаю. В конце концов я открыл дверь и велел ей убираться. Нисколько не смутившись, она предложила помочь руками. Я уже был готов на что угодно, поэтому впустил ее в ванную и в прямом и переносом смысле позволил взять ситуацию в свои руки.

Наверное, поэтому оргазм и получился таким невпечатляющим. Разве мастурбация может быть качественной, если жена не просто смотрит, но и руководит процессом?

Окончательно приуныв, я отправился в гости к брату. Бен с женой Рейчел и двумя маленькими детьми жили на Олд-милллейн. Мой брат похож на молодого Берта Рейнолдса, а его жена — миловидная блондинка с бровями, как у Мэриэл Хемингуэй, и с застенчивой грацией сестры милосердия. Рейчел была примерной католичкой до тех самых пор, пока не огорчила родителей и его святейшество, забравшись в постель с неотесанным, синим от татуировок Беном.

Пока мы пили чай, Рейчел кормила из бутылочки дочь, а Бен качал на коленях моего двухлетнего племянника. Мальчика звали Сзм Фрэнсис в честь Сэма Кука, любимого певца Бена, и Франциска Ассизского, любимого святого Рейчел. Восьмимесячную малышку окрестили Кейт Мэри в честь Кейт Буш, любимой певицы Бена, и Марии, любимой девы Рейчел.

— Мне понравилась твоя последняя статья, — похвалила невестка.

— О чем она была? — невинно поинтересовался я.

— Ну-у, кажется, о мужчинах, которые не любят женщин. Здорово написано!

— Дерьмо собачье! — фыркнул брат. Мою колонку в последнем номере “Современницы” он не читал и судит по тому, что я писал раньше.

— Бен, не ругайся при детях! — предостерегающе подняла палец Рейчел и, улыбаясь, повернулась ко мне.

— Что? — вскинулся брат, которому палец в рот не клади, только дай поспорить. — “Дерьмо” не ругательство, а — как бишь его? — вполне приличное слово. Мое дерьмо, твое дерьмо, собачье дерьмо…

— Бен!

Рейчел мной восхищалась, а Бена это обижало: я известный журналист, в то время как он просиживает целые дни в типографии. Даже жена не знала, в чем именно заключается его работа! Порой в приподнятом настроении брат пытался нас просветить: звездочка подачи краски, компьютерное выравнивание упора… — присутствующие быстро скучнели и начинали бесцельно разглядывать комнату.

— Джина наверняка тобой гордится, — предположила Рейчел.

— Да, конечно, она моя самая верная поклонница.

— Заткнитесь! — взревел Бен. — Пожалуйста, заткнитесь!

Через некоторое время, сев в его побитый, пожирающий дикое количество бензина “мерседес”, мы поехали в бар. Сложилась своеобразная традиция: раз в две недели мы выбираемся куда-нибудь выпить и напомнить друг другу, что у нас нет совершенно ничего общего.

На этот раз выбрали отель в Дисли — сюда приезжают те, кому надоело хранить супружескую верность. Устроившись в баре, мы смотрели, как щеголеватый седовласый мужчина заказывает коктейль толстоногой женщине слегка за тридцать. Мы с Беном решили, что перед нами босс со своей секретаршей, хотя она наверняка предпочитает, чтобы ее называли “помощницей директора”.

— Помощница! — криво ухмыльнулся Бен. — Черта с два! Готов спорить, совсем скоро она поможет ему снять кальсоны!

Разговор затих сам собой. Такое у пас с братом не редкость, если честно, с каждым годом молчания больше, чем разговоров. Вот я и решил: глупо сидеть и смотреть перед собой, когда есть интересные новости.

Слово за слово, я рассказал Бену, как согласился помочь Натали, и был слегка ошеломлен его бурной реакцией.

— Молокосос зажравшийся, ты не можешь так поступить! — брызгал слюной oil.

— Почему? Что такого?

— Потому что не можешь! Подумай о Джине!

— Джина в курсе, она сама мне предложила.

— Боже милостивый! Я думал, у нее мозгов побольше…

Бен всегда симпатизировал Джине, и она отвечала взаимностью. А вот Натали он называл заносчивой сучкой и активно не одобрял решение участвовать в процессе размножения с девушкой, которая не смеется над моими шутками.

— А если она сбежит с ребенком?

— Что?

— Вот родит, пустится с ребенком в бега, и ты его больше не увидишь.

— Нет, ничего такого не случится, а если случится, расстраиваться не стану. Я не хочу ребенка. По крайней мере пока. Это Нат придумала, а я просто помогаю.

— О черт, нуты и дебил!.. Принеси еще пива!

Я отошел к стойке, а когда вернулся, Бен приготовил новый вопрос:

— Хочешь сказать, Джина будет спокойно смотреть, как ты трахаешь ее сестренку?

— Я ее не трахаю, ты, грязный извращенец! Мы используем искусственное оплодотворение.

Брат притих и немного успокоился. Все ясно: вспышка объясняется обычной завистью: он решил, что я сплю сразу с двумя женщинами, в то время как ему приходится удовольствоваться одной.

— И как это происходит? Ты дрочишь в замочную скважину или что?

— Нет, кончаю в стерильный стакан, Натали его уносит, набирает сперму в шприц без иглы и вводит в себя.

— Извращенка! — раздраженно фыркнул брат.

Повисла небольшая пауза. Седовласый босс и толстоногая секретарша двинулись к выходу.

— Что скажешь родителям? — спросил Бен, задумчиво глядя им вслед.

— Ничего, так же, как и ты.

— Думаешь, они не разберутся, в чем дело, когда у Натали появится животик?

— Уверен, что нет, — если, конечно, ты не разъяснишь.

Брат неопределенно хмыкнул, и я забеспокоился.

— Бен, не смей им говорить! Они в жизни не поймут!

— И не только они! — Воинственно запрокинув голову, он выпил сразу полкружки пива. — Черт! Надо же, какая идиотка! Не может просто пойти трахнуть кого-нибудь… Хоть жиголо бы нашла!

— Она не любит мужчин.

— А-а, понятно! Так вот что ее в тебе привлекает! — с горечью воскликнул брат. — Гай, прошу тебя, не надо!

— Бен, это не так уж серьезно…

— Ничего подобного, ребенок — это очень серьезно. Огорчишь Джину — никогда тебя не прощу. Золото, а не девушка…

Пылкие заявления брата не изменили ровным счетом ничего, и в понедельник вечером состоялось очередное свидание со стерильным стаканом. На этот раз я решил создать себе нечто вроде приватной обстановки: попросил Джину с Натали посидеть на первом этаже. Больше они мне не помешают! Потом выкрал из спальни свояченицы трусики и, прижав их к лицу, устроился на нашей с Джиной кровати.

Трусики попались просто прелесть: из бледно-голубого шелка с изящными белыми оборками. Не желая прослыть извращенцем, я выбрал свежепостиранные. И все-таки они хранили запах девичьего тела — свежий аромат ветерка, что дует по полю во время жатвы.

В тот вечер и до выходных трусики служили мне верой и правдой. Семени вырабатывалось гораздо больше, и сестры были довольны моими стараниями. К пятнице, когда подошла к концу первая в истории “Общенациональная неделя донора спермы”, я понял: трусики пора возвращать хозяйке. Но как же не хотелось расставаться с ароматным клочком шелка! В результате я спрятал фетиш в карман темного костюма, который надевал на похороны, — Джина и близко не подойдет к этому символу смерти.

Минула неделя. С каждым днем сестры волновались все больше, с нетерпением ожидая очередной менструации Натали. По словам свояченицы, “беременной она себя не чувствует”, но мы с Джиной возразили: откуда она знает, что чувствуют в таком положении?

Месячные ожидались во вторник, и накануне сестры сходили в аптеку Бута за тестом на беременность. Соблазняя провидение, они прихватили и спрятали в холодильник бутылку австралийского шампанского, за которое я полюбил жителей Зеленого континента.

Кровотечение не началось. Как странно… Это у моей жены месячные могут начаться когда угодно и (простите за выражение) где угодно, а у Натали четкий цикл: двадцать восемь дней. Джина с трудом сдерживала радость: ежесекундно подбегала к сестре и душила в объятиях.

— Ты беременна, Нат! Я знаю, точно знаю!

А Натали в ответ лишь качала головой и загадочно улыбалась.

В тот вечер, перед тем как лечь спать, мы все обнялись и решили встретиться в восемь утра в ванной, чтобы проверить, выполнилали Богиня любви и печали самое сокровенное желание Натали.

— На старт, внимание, марш! — заорала моя жена.

Ее младшая сестра скрючилась над унитазом, держа на линии огня тонкую пластиковую полоску. Джина смотрела между ног Натали, желая убедиться, что та делает все правильно. В подробнейшей инструкции белая пластиковая полоска называлась “индикатором ХГ”. Не знаю, что означает это ХГ, возможно, “хроническую гиперсексуальность”.

Когда полоска промокла насквозь, Натали вытащила ее на блюдце. Согласно инструкции ждать следовало три минуты. Сестры сгорали от нетерпения, а я вышел на лестницу, пытаясь изобразить непоколебимость и спокойствие. Внезапно послышался бесцветный голос Джины:

— Синяя!

Вернувшись в ванную, я застал сестер изумленно глядящими друг на друга.

— Синий — это хорошо или плохо? — спросил я.

— Синий — это замечательно! — со сверкающими от радости глазами ответила свояченица.

— Она беременна, — пояснила Джина, судя по виду ничего подобного не ожидавшая.

Никто из нас не знал, что сказать. Джипа обняла Натали, я — Джину, а потом свояченицу, внутри которой совершенно непостижимым образом жил мой ребенок. Боже, да она дрожит!

А потом я сделал нечто, совершенно неподобающее мужчине с чувством собственного достоинства: начал кричать и колотить себя кулаками в грудь.

— Ура! Не бесплоден! Не бесплоден! Ох, ох, ох! Джина с Натали восторженно засмеялись. Думают, что перед ними разыгрывается умная пародия на фаллоцентрическую гордость, не понимают, что мое ликование непринужденное и абсолютно искреннее. Эмоции накрывали с головой. Боже, у меня самые лучшие яйца на свете!

— Беременная! Надо же, стакан не подвел! Чертов стакан, наверное, тоже залетел! — Я колотил себя кулаком в грудь так, что стало больно, но в полном экстазе боль казалась сладкой. — Боже, я настоящий мужчина! Ой! Ой!

В воскресенье вечером я отправился на заседание мужского клуба. Мы встречались в первые выходные месяца, по очереди приглашая друг друга в гости. В клубе нас было пятеро. Самый старший Чарльз — распутный и острый на язык телережиссер. Ни феминизм, ни мужское единство его не интересовали, зато он обожал колкие замечания. Чарльзу недавно исполнился сорок один год.

Гордон Райт, двадцатидевятилетний адвокат, чуть менее самодовольный, чем Чарльз, наше уважение завоевал воистину огромным пенисом. Обнаружилось это случайно: однажды вечером после изнурительного матча по мини-футболу мы вслед за Гордоном прошли в душ и увидели огромную сосиску, при ходьбе раскачивающуюся из стороны в сторону. Жуткий хобот поразил нас до глубины души, особенно когда мы посмотрели вниз и увидели свои маленькие стручки. Имея такой огромный инструмент, Гордон никогда им не хвастался, и в нашей группе его ценили за скромность и порядочность.

Самым беспокойным из пятерых был Малькольм Бауэрз — невысокий чрезмерно эмоциональный парень с вечно потными подмышками. Большую часть тридцати прожитых на свете лет он мучился чувством вины за то, что мужчины сделали с женщинами, и досады за то, что женщины сделали с мужчинами. Верным союзником Малькольма был тридцатисемилетний Воан — бородатый физиотерапевт, имевший неприятную привычку губить увлекательные беседы идиотскими цитатами из американских справочников по психологии. Но, несмотря на серьезность, оба были очень милыми. Если бы не они, мы с Чарльзом только и делали бы, что откалывали плоские шутки и вынуждали Гордона говорить о пенисе.

В плане отношения к феминизму я был где-то посередине относительно других членов клуба: не такой обеспокоенный, как Малькольм и Воан, и не такой апатичный, как Гордон и Чарльз. Другими словами, с одной стороны, хотелось быть честным и современным, а с другой — феминизм казался отвратительной ерундой. Огромным преимуществом клуба была возможность открыто признаваться в грубых предрассудках и не бояться порицания. Члены клуба ревностно придерживались правила: все сказанное на заседаниях строго конфиденциально, а откровенность ценится превыше других добродетелей, таких как такт, политкорректность и хороший вкус.

В этом месяце роль хозяина исполнял Малькольм. Мы расселись на подушках в гостиной его неуютной квартиры. Он жил в Марпл над магазином игрушек и ухитрился сделать и без того небольшую квартирку зрительно меньше, обставив ее в темно-коричневой гамме. В начале каждого заседания мы по традиции рассказывали друг другу последние новости. Сейчас главным событием стал фингал Малькольма. Хозяин квартиры уныло поведал нам свою историю.

— Как вы знаете, меня очень волнует проблема порнографии и то, как в ней проецируется отношение мужчин к женскому полу.

— Ага, — весело перебил Чарльз, — любишь порнушку?

Каждый месяц Малькольм говорил о порнографии, а Чарльз задавал один и тот же вопрос.

— Ты же в прошлый раз меня об этом спрашивал, — устало проговорил хозяин.

— И буду спрашивать, пока не получу внятный ответ. Несколько секунд Малькольм беззвучно открывал рот: ни дать ни взять золотая рыбка.

— А ты, Чарльз? Сам-то любишь порнушку?

— Не то слово, обожаю! А ты?

Малькольм сник, и мне стало его жаль. В таком положении многие в лепешку расшиблись бы, только бы переспорить друга. Многие, но не Малькольм. Он по убеждению говорил правду, как бы глупо при этом ни выглядел.

— Ну, порнография возбуждает меня сексуально, однако сказать, что я ее люблю, нельзя.

Чарльз грустно улыбнулся, вполне удовлетворенный таким ответом, а Малькольм продолжал рассказывать:

— Частью моей кампании по борьбе с порнографией в Марпл является пикетирование газетного ларька, в котором продают поркоиздания.

— Как можно пикетировать ларек в одиночку?

— Сначала я попросил продавца убрать с витрин журналы. Он отказался. Тогда я встал у входа и убеждал потенциальных покупателей бойкотировать ларек, потому что в нем продают дискредитирующую женщин литературу.

— И тебя слушали?

Малькольм горестно покачал головой.

— Люди думали, что я сошел с ума.

— А что подумал продавец? — радостно засмеялся Чарльз.

— Он тоже решил, что я свихнулся, вышел из ларька и стал угрожать. Я отказался уйти, и он дал мне в глаз, поставив этот синяк. Хозяин был вьетнамец, а я не думал, что вьетнамцы применяют физическое насилие. Гордон, я очень рад, что тебе смешно…

“Гордон аж побагровел — таких трудов ему стоило сдерживать смех. Услышав упрек, он тоненько, по-девичьи взвизгнул, а в следующую секунду смеялись все, кроме Малькольма.

Увидев, как расстроен наш коротышка, Воан сказал:

— Да ладно тебе, Мал! Признайся, в твоей истории есть что-то смешное…

Несчастный парень ничего подобного не чувствовал, и Воан предложил окружить его стеной любви.

— Ну вот, опять! — буркнул бессердечный Чарльз.

В чем-то он был прав. Каждый месяц, когда Малькольм рыдал или был на грани слез, мы все обнимали его, чтобы продемонстрировать братскую солидарность. Беда была в том, что братание еще сильнее расстраивало Малькольма. Увы, исключением не стал и тот вечер: мы обняли друга, образовав целое гнездо тесно переплетенных тел, и несколько секунд, затаив дыхание, смотрели, как всхлипывает хозяин дома.

Немного успокоившись, Малькольм рассыпался в благодарностях.

— Признаюсь, этот год для меня очень трудный: я расхожусь с подругой, и разрыв получается тяжелым и мучительным. Наш клуб просто спас мне жизнь. Нисколько не преувеличиваю! Спасибо вам всем огромное! Спасибо за любовь и поддержку!

Перебивая друг друга, мы заверили его, что все нормально, для того наш клуб и существует.

После Малькольма должен был рассказывать я. Из-за болезней и праздников с нашей последней встречи прошло шесть недель. В стерильный стакан с тех пор утекло немало семени. Совершенно спокойно, без витиеватых прилагательных и цветистых оборотов я рассказал членам клуба о своем участии в беременности Натали. Вежливое равнодушие на их лицах скоро сменилось завистью.

— Везучий педрила! — воскликнул Чарльз.

— Чарльз, почему ты считаешь Гая везучим? — начал спорить Воан.

— А что, невезучий?

— По-твоему, в этой ситуации проявляется триумф мужского шовинизма. Вот я и хочу понять как.

Чарльз закурил сигарету и выпустил дым в сторону некурящего Воана.

— Ты прав, дружище! В том, что Гай обрюхатил двадцатидвухлетнюю телку, мне действительно видится победа. Возможно, потому, что я этой девице в отцы гожусь. Так или иначе, искренне считаю его везучим педрилой.

— Постой, — встрепенулся Гордон, — они воспользовались всего лишь искусственным осеменением.

— Да хоть бы он сперму морем переправил, мне плевать! Дружище, это самый настоящий триумф мужественности!

— Он ведь так не считает! — забеспокоился Малькольм. — Гай, ты ведь так не считаешь, правда?

— Считаю, — выдержав долгую паузу, признался я. — Чарльз прав. При мысли, что Натали носит моего ребенка, пробуждаются наихудшие шовинистские инстинкты. Хочу вам рассказать кое-что, в чем мне нe хватало мужества признаться раньше.

Снова пауза. Во рту пересохло. Четыре пары глаз смотрели на меня выжидающе.

— Я должен с кем-то поделиться, не то сойду с ума… Вы знаете, что я люблю свою жену, она мой лучший друг. Но Джина не вызывает у меня желания и, если честно, никогда не вызывала. Натали — вот кто заводит с полуоборота!

Малькольм был в шоке.

— Гай, это же чистой воды шовинизм! Поверить не могу, что услышал от тебя такое!

— Осуждение! Малькольм осудил члена клуба, это против наших правил! — чуть ли не впервые за все заседание оживился Гордон.

— Мал, ты сам всегда говоришь: мы здесь изливаем душу, а не судим, — эхом отозвался Воан.

Смутившись, Малькольм извинился.

— Думаете, стоит рассказать Джине то, что я только что рассказал вам?

— Конечно, стоит! — выпалил хозяин дома.

— Малькольм! — рявкнул Гордон.

— Простите… — пролопотал несчастный коротышка.

— Кто-нибудь читал книгу “Люби меня, как я тебя”? — спросил Воан, прекрасно зная ответ. — Нет? Обязательно прочитайте! В ней проводятся интересные разграничения между “позитивной и негативной правдой”, в том смысле, что полная и абсолютная откровенность отрицательно влияет на отношения. По мнению автора, тот, кто старается уберечь любимого от горькой правды, проявляет не малодушие или трусость, а истинную любовь.

— По-моему, полная чепуха! — фыркнул Чарльз.

— Да, Чарльз, для тебя это точно чепуха!

— Итак, я должен рассказать жене, что мне нравится ее сестра, или нет? — Все молчали. — Ну, давайте, мне важно знать!

За откровенность высказался только Малькольм:

— Больше всего меня беспокоит твое отношение к свояченице…

— Натали, — подсказал я.

— Да, именно. Извини, Гай, но твое отношение к этой девушке кажется мне крайне шовинистским. Ты явно гордишься тем, что помог ей зачать…

— Он дал ей сперму, — подсказал Чарльз. — Ну почему нельзя называть вещи своими именами?

Малькольма аж передернуло.

— Увы, радость, которую ты испытываешь от зачатия, не имеет ничего общего с уважением ее потребностей как женщины. Из твоих слов следует только, что ты считаешь ее привлекательной и наслаждаешься тем, что ввел ей свой экстракт.

— Экстракт? — усмехнулся Чарльз. — Какой экстракт? Ты что, с ума сошел?

— Знаешь, Мал, пожалуй, я не стану ничего говорить жене, зачем ее тревожить? Откровенность погубит мою репутацию. Джина думает, что я выше распутства. Да и Натали тоже…

— Другими словами, ты живешь во лжи, — с грустью подвел итог Малькольм.

Тайна четвертая

Следующие несколько месяцев сестры были безумно счастливы. Профессор Эмеритус из Королевского музыкального колледжа позволил Натали взять академку. Последний курс она начнет следующей осенью. Таким образом, появлялась куча времени на то, чтобы дурачиться с Джиной.

А у меня энтузиазма заметно поубавилось. Я вспомнил, что не особенно люблю детей, и признался Джине.

— Ну, так это же чужих, — успокоила супруга, — со своими все будет иначе, вот увидишь!

— А если не будет? — возразил я. — А если своих я буду любить еще меньше?

Жена чмокнула меня в щеку.

— Ты слишком переживаешь. Не беспокойся, ребенок-то будет не твой, а Натали.

Логично, хотя Джина явно считала ребенка своим. Чуть ли не за девять месяцев до родов они с сестрой начали выбирать имя. Решив превратить комнату для гостей в детскую, моя жена принесла домой образцы обоев. А я свою миссию уже выполнил и в расчет не принимался. Я был просто крестьянином, который, посеяв семя па плодородную почву, должен был взять свой узелок и убираться подобру-поздорову.

Сестры не принимали меня в игры? Ну и пусть. Главное, Джина снова стала счастливой и веселой.

После смерти матери она относилась к жизни как к рискованному предприятию, недостойному серьезных инвестиций. Когда Натали училась в Королевском музыкальном колледже и вела богемное существование, которое по идее должна была делить с сестрой, Джина забросила музыку и позволила себе погрузиться в апатию. Пытаясь ее взбодрить, я перепробовал всякое, включая брак, но ничего не помогало.

Некоторое время казалось, что Натали удалось воскресить в сестре веру в Бога, которого та не признавала.

Всю зиму, пока будущая мать билась между радостью и слабостью, я штамповал дрянные статьи. Мерзкая статуэтка вылилась в целый поток комиссионных. Я писал о “Мужчинах, которые делают это в носках”, “Мужчинах, которые боятся секса”, “Женщинах, у которых не получается”, разве только о “По-настоящему толстых женщинах” не писал.

Поздно вечером, когда все нормальные люди спят, меня показывали по Би-би-си-2. Журналисты, которых я ненавидел и которые ненавидели меня, рассуждали на совершенно незнакомые им темы. В программе это называлось “Беседой в прямом эфире”, хотя на самом деле она записывалась заранее, чтобы стереть случайно вырвавшиеся ругательства. Я тут же понял: меня приглашают, потому что я недорого беру за интервью, а у продюсеров скудный бюджет. А еще я заметил, что хотя продюсеры, ведущие и другие гости этих поздних эфирозаполнителей ненавидят друг друга, они вместе справляют праздники и напиваются в клубе “Граучо”. Я знакомых не завел, поэтому после съемок, когда все остальные, набившись в одно такси, уезжали развлекаться, приходилось идти в отель в полном одиночестве. Это не могло не навести на определенные размышления.

Ариадна по-прежнему была моей самой пылкой поклонницей, а из-за непомерного тщеславия искренне верила, что все журналисты читают ее журнал и, следовательно, слышали о Гае Локарте и его знаменитой колонке. Ей и в голову не приходило, что другие редакторы читают только свои журналы и слишком заняты только своими репортажами и тиражами. Или что звезды покупают журналы, только чтобы скоротать время в сортире, и совершенно не думают о том, кто пишет статьи или что статьи вообще кто-то пишет.

Да, люди обо мне слышали, но лишь те, кто вращается в определенных кругах. Большинство обывателей, чье мнение для меня особенно важно, никогда Гая Б. Локарта знать не знали. Для них я был одним из зануд, что надевают костюмы и по ночам болтают о книгах на Би-би-си-2. Увидев такого на экране, люди говорят домашним: “Ну вот, по телику опять ничего!”

В отношении себя никаких иллюзий я не испытываю: получил пару призов, проявив крупицу оригинальности в сфере, где остальные являются абсолютными Нулями, и все. Однако для открывшей меня Ариадны я был воплощением ее безупречного вкуса и проницательности.

Перед Рождеством я съездил в Лондон, чтобы увидеться с ней за ленчем. Мы встретились на последнем этаже ресторана “Л’Эскарп”, подальше от тех, кто жаждет внимания. Не успел я попробовать авокадо, как шефиня объявила:

— У меня к тебе предложение!

— Правда, и какое? — нервно спросил я, представит, как на меня надвигается веснушчатая грудь.

— Касательно романа, который ты хочешь написать.

— Какого романа?

— Ну, как его, “Тайны мужского сердца”?

— “Тайный шовинист”, — поправил я, — но это не)Оман, а скорее…

— Не роман? — гневно раздувая ноздри, переспросила Ариадна. Она терпеть не может, когда ей перечат. — Это обязательно должен быть роман! Ты ведь хочешь, чтобы его покупали?

Я кивнул.

— Правильно! Значит, вот как мы поступим. Ты напишешь роман, полный света и тепла, которое согревает твои статьи… с полноценными героями, чтобы получилось живо и естественно, а я частями, главу за главой, печатаю в “Современнице”. На эксклюзивных правах, пока паршивые издатели не пронюхали. Что скажешь?

— Ну, я…

— Это же отличный шанс! Сейчас все книги сериями выпускают. Станешь славным продолжателем традиций Чарлза Диккенса, Томаса Гарди…

— Мел вина Брэгга, — подсказал я.

— Не слишком задавайся! — предупредила Ариадна. — Все оформим как следует, подпишем контракт и так далее.

— Единственная проблема в том, что я никогда не писал романы, — возразил я. — Что угодно, только не романы… Но обязательно об этом подумаю.

Шефиня наполнила мой бокал вином, пролив несколько капель на белоснежную льняную скатерть.

— Гай, отказаться — безумие! Гребаное безумие, мать твою! (”Гребаное” она пробормотала чуть слышно, как старые шотландские слова вроде “месячные” или “гистерэктомия”.) — Помни, мне нужна правда. Наши читатели — тертые калачи, поэтому никакой выдумки. Ты должен написать про мужчин и изобразить их не глазами женщин или их собственными глазами, а как есть на самом деле.

Пару секунд я даже думал, что Ариадна говорит серьезно.

— Только не делай героев слишком неприятными. Хочешь — пусть будут шовинистами, только обаяние сохрани.

Я тяжело вздохнул.

— А как насчет мата?

— Только в крайнем случае. Не больше одного “гребаный” на главу.

— А как насчет сучек и К°?

Ариадна сморщилась, будто проглотив несвежую устрицу.

— М-м-м, нет, такие слова в моем журнале не употребляют.

Для начала от меня требовалось составить план своего произведения и написать пару глав. Жестких временных рамок не было, но желательно уложиться в три месяца. Порывшись в сумке от “либерти”, Ариадна достала книжку в мягком переплете и швырнула на стол. Автором книги был профессор со странным именем Дадли Фингерман, а называлась она “Как стать писателем”.

— Прежде чем приступать, — спокойно начала шефиня, — нелишне будет познакомиться с теорией.

На обратном пути моими соседками по купе оказались три художницы по ткани, возвращавшиеся с лондонской текстильной ярмарки. Милые дамы потягивали “лагер” и вовсю ругали босса. Хотя меня ежесекундно одаривали дружелюбными улыбками, подозреваю, окажись я их коллегой, тоже получил бы по первое число.

Я пытался читать профессора Дадли Фингермана, но из-за шума никак не удавалось сосредоточиться. В главе первой — “Зачем вообще писать?” — говорилось:

“Одни пишут для удовольствия, другие ради заработка. Какова бы ни была мотивация, все начинающие писатели должны знать, что именно они намерены сообщить читателю. Иначе зачем вообще писать?”

Несколько раз перечитав эти строчки, я вернулся к предисловию, где приводилась краткая биография автора. Как ни странно, ни слова о его умственной неполноценности.

— Видели, как Эдгар живот втягивал? — спросила сидящая рядом со мной художница.

— Ага, — кивнула одна из ее подружек, — и чем больше он втягивал живот, тем сильнее выпячивалась задница, заметили?

После подобных замечаний грубиянки покатывались от хохота. Громкое безудержное веселье продолжалось до самого Сток-он-Трента, когда одна из хохотушек достала свежий номер “Современницы” и я понял: пора ретироваться.

Преследуемый насмешливым хихиканьем, я вышел в коридор и направился в вагон-ресторан. Там, купив банку колы и крекеры, прислонился к стене и с напускным безразличием начал разглядывать попутчиков.

В ресторан вошел толстяк в деловом костюме и, встав в очередь, буквально впился в меня глазами. Я уже собирался уйти, когда он неожиданно позвал:

— Это ты, Попка?

Я так и вздрогнул. Меня со школы Попкой не называли! Прозвище давнишнее: для одноклассников я сначала был Гаем, потом Гаем Фоксом, потом попугаем и, наконец, просто Попкой. Я ходил в элитную школу, и у нас было престижно иметь оскорбительные прозвища. Боба Блоузра, одного из самых авторитетных парней параллели, звали Пердуном, а еще у нас был свой Говнюк, Сопляк и даже Педрила. Мужчина в сером костюме, он же Джон Ланкастер, или Террорист, как называли его даже учителя, до выпускного класса был моим лучшим другом.

— Террорист? — неуверенно произнес я. Круглое лицо расплылось в улыбке, и, оставив место в очереди, Ланкастер бросился ко мне и сжал в медвежьих объятиях.

— Привет, дружище! — загудел он. — Как я рад тебя видеть!

— Судя по виду, не бедствуешь, — нашелся я. Глупейшая фраза, в различных вариациях подслушанная на серебряных свадьбах. Так приветствуют друг друга разведенные дядья, когда “Здорово выглядишь!” или даже “Неплохо выглядишь” уже не кажется актуальным. Но Террорист, похоже, не заметил мой ляпсус, наоборот, выпятил грудь, будто я сделал ему комплимент.

— А о тебе, Попка, этого не скажешь, — вздохнул он, оглядывая мои джинсы с таким видом, будто они были перепачканы выделениями. — Похоже, на пособии сидишь… Да я шучу! Пошли выпьем…

Я пробовал сопротивляться, но Террорист все равно купил мне виски.

— Где сидишь? — поинтересовался он. Я кивнул в сторону второго класса, который “Бритиш рейл” предпочитала называть стандартом, хотя по уровню обслуживания это был даже не второй класс, а третий. — Пошли со мной! — пригласил приятель. — Я в первом!

— Но у меня билет во второй класс! — протестовали.

— Не беспокойся! — Ланкастер с такой силой хлопнул меня по спине, что я ударился головой о холодную стену вагона. — Появится билетер — сам с ним потолкую.

Террорист с детства такой: искренне верит, что может “уладить” любую проблему. Кстати, обычно так и получается. Он вырос в богатой семье и первым во всей школе получал новые дорогие игрушки. У нас к чаю давали тосты с яйцом; у Ланкастеров подавали копченую лососину. Поэтому лишь на Рождество мои выхлопные газы пахли так же, как у Террориста.

В вагоне первого класса было практически пусто, за исключением чопорной девицы, которая сидела у противоположного окна, уткнув острый носик в свежий номер “Моей усадьбы”.

— Так чем ты сейчас занимаешься? — полюбопытствовал Ланкастер.

— Журналист, для лондонского издания пишу.

— Выходит, мы оба зарабатываем на жизнь враньем! — снова захохотал Террорист. — Я региональный представитель “Кабелей Абеля”.

— Другими словами, продавец?

— Черта с два! — фыркнул приятель. — Солнце, да у меня целая команда под началом! Стокпортским подразделением руковожу. — Не увидев никакой реакции, он воскликнул: — Только не говори, что никогда не слышал о “Кабелях Абеля”!

Я сконфуженно улыбнулся и покачал головой. Террорист неодобрительно зацокал языком.

— Мы крупнейшие поставщики систем автоматического распределения сигналов на всем северо-западе!

— Правда?

— Звуковой, глубинный, евродинамический, какой угодно — у нас есть все!

Я улыбнулся, изображая искреннее восхищение.

— Ты ведь понятия не имеешь, о чем я говорю, верно? Пришлось признать поражение.

— Все ясно! — хрипло расхохотался Террорист. — Брехуном был — брехуном остался. Ты хоть женат?

Я рассказал о Джине, а о Натали предусмотрительно умолчал.

— А я на прошлое Рождество стал отцом! — просиял Террорист. Я поднял пластиковый стакан. — В жизни не догадаешься, кто моя жена — Шарон Стронг!

— Шарон Стронг?

— Что? — изумленно поднял брови Ланкастер. — Ее недавно избрали Инструктором года по фитнесу. А в прошлом году она была чемпионкой по стэп-аэро-бикс среди любителей. У нее свой спортивный клуб в Хайде. Наверное, слышал о программе “Фитнес Шарон”?

— Ну, для меня это мещанство.

— Да ты наглец! — возмутился Ланкастер, а потом самодовольно засмеялся. — Возможно, она и мещанка, но как раз по мне.

— Другими словами, ты ее любишь?

— Ну, она пускает сзади и пьет мои сливки, чего еще просить?

Я захохотал, Террорист тоже давился от смеха, а женщина у окна презрительно поджала губы. “Моя усадьба” в ее руках мелко дрожала.

Поезд остановился в Макклесфилде, и чопорная женщина вышла из купе. Однако на платформе ее не оказалось. Неужели наш пошлый разговор оскорбил даму настолько, что она была вынуждена искать убежище среди простолюдинов второго класса?

— О чем пишешь? — с показной небрежностью спросил Террорист.

— О героях нашего времени.

В глазах Ланкастера мелькнуло непонимание.

— О бизнесменах и звездах шоу-бизнеса?

— Да… нет, об обычных мужчинах, их чувствах и переживаниях.

Снова непонимание.

— Ну, знаешь… О чувствах, которые они пытаются подавить…

— А поконкретнее? — Террорист хмурился, будто его пытаются обмануть.

Я беспокойно заерзал. — О настоящих чувствах, например, когда мужчина любит мужчину и не может это показать.

— Мужчина любит мужчину?

— Ну да! Джон, ты о феминизме слышал?

— О чем?

Я почувствовал, как покрываюсь румянцем.

— О феминизме. О нем все слышали!

— А я, представь себе, нет!

— Ни о феминизме, ни о движении за освобождение женщин, ни о проблемах взаимоотношений между полами? О том, что женщины считают себя равными мужчинам?

— По-моему, ты ерунду несешь! — возмущенно фыркнул Ланкастер.

— Так или иначе, это моя работа, — примирительно сказал я. — Пишу статьи о мужчинах и женщинах, мужчинах и боли, мужчинах и сексе…

Лицо Террориста просветлело.

— Ну, вот теперь дело говоришь!

— О чем это ты?

— Да о сексе же! Могу рассказать несколько занятных историй. За свою жизнь поимел… — Он не договорил, и повисла многозначительная пауза. Мимо проплыла матрона с тяжелой грудью и широкими бедрами. — Вот к ней под юбку точно не стал бы заглядывать! — неприлично громко прошептал Ланкастер и снова заржал. Пришлось изобразить бурное веселье, хотя на самом деле я умирал со страха и стыда. Совсем как в старые добрые времена… Боже, да он, видимо, с шестнадцати лет ни одной книги не прочел, ни одной новой идеей не пропитался!

Когда поезд остановился в Стокпорте, мы с Террористом обменялись телефонами, и он обещал как-нибудь позвонить. Может, даже в бар вместе выберемся… Я согласился, не сомневаясь, что это просто красивое обещание. У будки билетера мы расстались. Уже двинувшись к стоянке, я услышал насмешливый голос:

— Мужчина любит мужчину? Ну ты и извращенец!

Ланкастер засмеялся и помахал мне рукой.

В январе все пошло наперекосяк. С самого Рождества Джина казалась замкнутой и несчастной. Я решил, что она тоскует по матери. В Крещение, едва мы убрали праздничные украшения, она стала хныкать и хвататься за живот. А потом пришли месячные. В принципе они у жены всегда протекали болезненно, но на этот раз получились просто ужасными. Два дня она провела в постели, и было решено вызвать семейного доктора — почтенного седовласого мужчину с добрыми глазами за толстыми стеклами очков. Он прописал Джине валиум и велел позвонить, если через неделю не наступит улучшение.

Возмутившись до глубины души, мы с Натали решили обратиться к другому специалисту. Саму Джину даже не спросили. Лишь сейчас понимаю, что со взрослым человеком мы обращались как с неразумным ребенком. Довольно странное поведение для двух якобы поборников женского равноправия.

Итак, мы отвели Джину к новому доктору, женщине, которая, осмотрев ее, поставила очень странный диагноз: моя жена беременна. Пришлось тут же сдать мочу на анализ. Результат оказался отрицательным, а тревога — ложной, но мы с Натали встревожились.

Однажды после обеда, когда Джина легла отдохнуть, мы встретились для экстренного совещания на кухне. За окном накрапывал мерзкий дождичек. Стоял один из хмурых дней, когда сумерки начинают сгущаться задолго до того, как выберешься из постели. Сидя за кухонным столом, мы потягивали фенхелевый чай (Натали не хотела, чтобы ребенок привыкал к кофеину). Лицо свояченицы, еще недавно узкое и худое, заметно округлилось. Темные глаза были огромными, равно как и ее живот. В пять месяцев казалось, у нее под джемпером не футбольный мяч, а целая команда.

— Ну и что скажешь? — начал я.

— По-моему, есть из-за чего волноваться, — спокойным размеренным голосом отозвалась Нат. — В августе Джина так радовалась за меня, да и не только за меня. Помнишь, она сказала: “Разве не здорово, что в этом доме вновь поселится счастье?”

— Конечно, это было при мне!

— В тоже время она всем святым клялась, что сама к материнству не готова. Но что получается, едва у меня начинает расти живот? Болезненные месячные, визит к врачу, который подозревает беременность. Только ребенка нет… Немного странно, не правда ли?

— Думаешь, у нее симпатическая беременность? Натали возбужденно закивала.

— Скорее даже “несимпатическая”! Знаешь, Гай, у меня есть некоторые предположения на этот счет. Хотя, возможно, я просто махровая эгоистка. А что, если Джина хотела ребенка больше, чем сама думала? А теперь вынуждена смотреть, как во мне растет малыш, который должен был принадлежать ей?

— По-твоему, ревнует?

— Да, я бы жутко ревновала. Посмотри, как все случилось! Она всегда была лучшим музыкантом, чем я. Поверь, это не ложная скромность, а сухая правда. Я играю хорошо, а Джина великолепно, но, увы, она провалила экзамен, потому что, черт подери, не смогла расслабиться. Вот так всегда, и каков результат? Меня принимают в Королевский колледж, а она остается дома. А теперь еще я первой беременею, причем от мужчины, за которого вышла замуж она. Ужас!

Натали раздраженно хлопнула себя по лбу.

— Я полная идиотка!

— Мне она ничего об этом не говорила.

— О чем? Что я идиотка?

— Нет. О ребенке… о том, что все это ужасная ошибка и так далее…

— Так это и так ясно! Слепому видно, что она страдает! Поговори с ней, Гай! Выясни, права я или нет.

— По-моему, мы оба должны с ней поговорить, — немного подумав, предложил я.

— Ладно, — холодно кивнула свояченица. — Давай прямо сегодня!

В тот же вечер мы с Натали усадили Джину перед камином и стали допытываться, в чем дело. Поначалу она выпустила шипы и отпиралась.

— Вы же знаете. У меня болезненные месячные. Это с миллионом женщин случается.

— А в остальное время? — поинтересовалась Натали. — Ты ведь и тогда несчастна! С тобой невозможно разговаривать, на любой вопрос — односложные ответы.

— Чушь! — рявкнула Джина.

— Дорогая, — перехватил эстафетную палочку я, — с декабря настроение у тебя — хоть в гроб ложись. Ну, говори, что произошло?

Тяжелая, душная тишина накрыла гостиную, а потом моя жена опустила глаза и тихо заплакала. Мы с Натали придвинулись ближе, чтобы окружить ее стеной любви, совсем как члены мужского клуба каждый месяц окружают Малькольма. Только в отличие от него Джина не забилась в истерике, не пахла потом и для грусти имела вполне уважительную причину.

После нескольких неудачных попыток супруге наконец удалось объяснить, что ее гнетет.

— Ты прав, — кивнула Джина. — Вы оба правы. Я ведь сначала думала, она моя сестра, значит, и терзаться не стоит. Но получилось иначе. В Натали растет ребенок… Твой ребенок, Гай, и я не могу с этим смириться!

— Понимаю, тебе непросто смириться, — мягко проговорила Натали.

— Не “непросто”, — покачала головой Джина, — а совершенно невозможно.

Тайна пятая

Мы с Джиной рано ушли в спальню, однако к занятиям любовью настроение явно не располагало. Оставалось лежать в темноте и смотреть в потолок. Не выдержав молчания, я спросил супругу, что она думает делать. Оказалось, что хочет на время уехать.

— Отличная идея! — просветлел я. — Давай прямо завтра и уедем! Неделька отпуска явно пойдет тебе на пользу!

— Нет! — покачала головой жена. — Я говорю не об отпуске, а о том, чтобы переехать. Пожить некоторое время в другом месте, разобраться в себе.

— Чистой воды безумие! Здесь твой дом, и закладная полностью выплачена…

— Зачем спрашивать, если не хочешь слушать?

— Я готов слушать. Просто считаю, что, убежав, ситуацию не изменишь.

— Ладно, тогда я уеду одна.

— Не злись. Простоя уверен, что нам нужно остаться и решать проблему здесь. Кроме Натали, у тебя никого нет. Ты нужна ей не меньше, чем она тебе, а сейчас, пожалуй, ты особенно ей нужна. Джина, она твоя сестра, ее никуда не денешь, и ребенка тоже.

— Знаю, поэтому и хочу уехать.

— Милая, нельзя оставлять Нат одну!

Джина вздохнула. Свет уличного фонаря озарял ее профиль. Она лежала на спине и смотрела в потолок.

— Гай, ты до сих пор не понял? Натали в состоянии позаботиться о себе лучше, чем любой из нас. У нее это всегда получалось.

Переезжать страшно не хотелось. Зачем платить за аренду квартиры, когда есть бесплатный, горячо любимый дом? И все-таки я был достаточно зрелым, чтобы понять: мое “хочу — не хочу” тут роли не играет. Главное — не сделать супругу еще несчастнее, чем есть. Впрочем, мое стремление не так бескорыстно, как кажется. Джинина депрессия начинала сказываться на мне, а я не желал становиться несчастным.

Мы поговорили с Натали, которая заявила, что против нашего отъезда, но мешать желанию сестры ни в коем случае не будет. Она якобы любит одиночество, а если соскучится, есть друзья — толстые гомики, которых можно пригласить в гости. Ну, “толстые гомики” она, конечно, не сказала, это я так, от себя добавил.

Джине всегда хотелось жить в Лондоне. С неожиданной для нас с Нат энергией она связалась со старой школьной подругой, которая вышла замуж и переехала в Тотнем, и договорилась, что остановится у нее на несколько дней, пока не подыщет квартиру. Надеясь отсрочить поездку, я сказал, что очень занят и в Лондон ехать не могу, однако Джина лишь плечами пожала и взяла один билет.

Мы с Натали посадили се на поезд, а вернувшись домой, сбитые с толку и озадаченные, решили спросить совета у карт Таро, когда-то принадлежавших Роуз. Заварив чай, уселись по-турецки на полу гостиной, и Натали стала отделять старшие арканы от младших. Потом разложила карты лицом вниз и попросила вытащить одну. Я послушался, и операция повторилась еще четырежды, до тех пор, пока на полу не осталось пять карт, лежащих крестообразно.

— Итак, — начала Натали, — центральная карта символизирует твою жизнь.

— Про меня неинтересно! Я думал, мы гадаем на Джину.

— Не получится, ее ведь здесь нет! Но давай предположим, что у вас с ней одна судьба. — Свояченица окинула меня долгим проницательным взглядом. — Ты как, согласен?

Пришлось кивнуть.

Натали открыла центральную карту: на ней изображался голый мужчина, которого кто-то подвесил за ноги. Висельник.

— Интересно… — протянула свояченица. — Он похож на тебя?

Я внимательно рассмотрел карту.

— Ну, вряд ли. У этого парня нет пениса!

— Карта обозначает не отсутствие пениса, а добровольно перенесенные страдания, — пояснила Натали. — Самопожертвование, понимаешь? Висельник скорее всего сам себя повесил. Возможно, это символ: ты живешь только для того, чтобы угождать Джине.

Натали взялась за карту, что лежала чуть ниже Висельника.

— Вот что у тебя под сердцем. Здесь скрывается твоя истинная сущность!

Она перевернула карту. Шут.

— Великолепно! — вырвалось у меня. — Моя истинная сущность в глупости. Значит, я настоящий идиот!

— Ну, это может быть святая простота или божественная невинность, как у некоторых пророков… Но я не понимаю, что это означает конкретно в твоем случае.

— Спасибо, Нат! Спасибо на добром слове! Девушка проворно раскрыла самую ближнюю ко мне карту. Колесо фортуны, изображенное в виде вращающегося колеса, которое оседлали какие-то египетские божества.

— Карта, лежащая над тобой, означает… означает силу, которая управляет всей судьбой.

— Но ведь карта хорошая? — радостно улыбнулся я. Почему-то в ответ Натали не улыбнулась.

— Ну… это как сказать. Вообще-то Колесо фортуны несет перемены. То есть если ты сейчас несчастен, дела пойдут на поправку, а если все хорошо, скоро сядешь в лужу.

— Нет! — твердо заявил я. — Счастливым я себя сейчас не считаю, особенно в ситуации с Джиной… То еще счастье!.

Глотнув чаю, Натали мрачно посмотрела на меня поверх чашки.

— Все это очень субъективно, — сказала она. — Счастье у каждого свое. Сомалиец, на глазах которого погибают истощенные жена и дети, сочтет тебя самым счастливым человеком на свете. Для него что ты, что мультимиллионер — никакой разницы.

Девушка раскрыла карту справа от себя. Императрица — Джинина карта, во всей колоде моя самая любимая.

Олицетворение женского качала, она означает любовь, сострадание, радость и исполнение желаний.

— Эй! — возликовал я. — Впереди у меня Императрица!

— Нет, — мрачно покачала головой свояченица, — она позади тебя, Гай. Карта справа от меня обозначает силу, влияние которой скоро кончится.

— Ерунда! — отмахнулся я. — Ты сама в это веришь? Лично я — нет.

Девушка перевернула последнюю карту.

— Вот твое будущее.

Судя по ходу гадания, я ожидал увидеть Смерть, Падающую башню или Незамедлительную кастрацию, пусть даже такой карты не существует. Но свояченица открыла Верховную жрицу — воплощение божественной мудрости, которая держит ключи к вселенной. Эта карта всегда напоминала мне Натали.

Я горячо молился, чтобы Джина не нашла квартиру в Лондоне, вернулась домой подавленная, твердо решив отказаться от своего плана. Увы, уже на второй вечер она позвонила и звенящим от радости голосом сообщила, что внесла задаток и заплатила за первый месяц аренды однокомнатной квартиры в районе, название которого я никогда не слышал: Крауч-энд.

В тот вечер сильно похолодало: улицы и лужайки нашего района покрылись изморозью. Зная, что раньше следующего полудня Джина домой не вернется, мы с Натали отправились на долгую прогулку.

В самом конце Шепли-драйв притаилась начальная школа, в которую когда-то ходили сестры. Мы шли по застывшему футбольному полю, крепко связанные уверенностью, что скоро придется расстаться. Мы держались за руки, вернее, пытались держаться, насколько позволяли толстые перчатки, а в зимнем небе кружили звезды, словно на ледяной голливудской церемонии.

— Черт! — выругалась Натали. — Так не должно было получиться, я совсем не этого хотела.

— Я тоже.

Мы подошли к окну и заглянули в темный пустой класс. На стенах — рисунки, веселая мазня, какая бывает только у малышей. Над ними — большой рукописный плакат, на котором выведено “Моя семья”. На самом ближнем к окну рисунке — улыбающаяся оранжевая обезьянка в окружении двух побольше.

— Видишь? Когда наш малыш научится рисовать, я хочу, чтобы на его рисунках были вы с Джиной, — торжественно объявила Натали. — А не только палка в юбке, которая держит за руку ребенка.

Поздно ночью, когда мне наконец удалось заснуть, в спальне неожиданно заскрипели половицы. Перепугавшись, я поднял голову и увидел, как к кровати приближается белая фигура.

Это же Натали в длинной белой ночнушке!

— Что случилось? — шепотом спросил я.

— Холодно… — сонно пробормотала она.

Дрожа всем телом, девушка легла на кровать и обняла меня за плечи, прижав к спине огромный круглый живот. Мой дружок сразу оживился, еще немного — и из пижамы вырвется! Что же делать? Что задумала Натали? Пока она не проявила инициативу, я даже прикоснуться к ней не могу. Остается набраться терпения и ждать.

А потом случилось что-то странное: рука Натали скользнула в нагрудный карман моей пижамной куртки и прижалась к сердцу. Я почувствовал, как оно трепещет, так и льнет к ее ладони.

— Твое сердце в моих руках, — пробормотала она.

— Возьми его, оно твое, — случайно перефразировал я слова до боли знакомой песенки.

Натали тихонько застонала в ответ, а потом заснула, и ее ладонь грелась у меня на груди.

Я даже не шевелился, боясь, что она уберет руку, и взводить себя не решался, чтобы не поняла, в чем дело. Даже если мои однообразные движения ее не разбудят, утром все равно догадается! Вот я и лежал, парализованный собственной хитростью.

Легкое дыхание щекотало затылок, округлые бедра прижимались к моим, и я всю ночь жарился в тепле, исходящем от ее промежности.

Рай, самый настоящий рай!

Я закрыл глаза, решив не тратить впустую драгоценные часы сна. Когда открыл их снова, было девять утра, и Натали гремела на кухне посудой.

Неделей позже мы с Джиной переехали в Лондон. Я тянул время, как только мог: мол, не хочу расставаться с друзьями по клубу.

— Мы нужны друг другу! С ума сойду, если не смогу разговаривать с ними хотя бы раз в месяц.

Джина спокойно выслушала эту чепуху и заявила: если клуб для меня так важен, незачем его бросать, раз в месяц вполне можно приезжать на собрания. На это возражений не нашлось. Из вещей собрали лишь самое необходимое, а когда уезжали, Натали специально ушла на прогулку. Ей не хотелось устраивать слезливую сцену: мы накануне ночью наплакались.

Переезд занял шесть часов. Войдя в новую квартиру, я не мог поверить своим глазам. Две комнаты и крошечная ванная на первом этаже разваливающегося викторианского дома — вот здесь теперь мы будем жить.

— Джина, — прошептал я, — в какие игры ты играешь? Это же самая настоящая трущоба!

— Зато аренда довольно низкая! — парировала она.

— Ну и что! Зачем вообще платить? У нас отличный дом в Хейзл-Гроув!

Коробки пришлось поднимать по грязнущей, вонючей лестнице. Нас перегнали парень с девушкой, застенчиво кивнули и скрылись в крошечной квартирке по соседству. Мы улыбнулись, кивнули, но, едва за ними закрылась дверь, спор продолжился.

— Я знала, что так получится! — бросилась на меня Джина. — Я знала!

— Знала, что получится как?

— Что ты будешь недоволен! Что приедешь в Лондон и начнешь возмущаться!

Не переставая спорить, мы распаковали вещи. В конце концов пришлось извиниться перед Джиной. Она права: я ведь согласился переехать, ни разу не взглянув на квартиру, значит, не имею права возмущаться. Но в душу закралось опасение: а что, если жена теряет рассудок?

На следующий день, в третье воскресенье после Богоявления, мы вышли осмотреться. После обеда сели на автобус, добрались до парка Финсбери, затем спустились в метро и по линии Виктории доехали до Оксфорд-серкус. Оттуда по Риджент-стрит прогулялись до Пиккадилли. Затем по набережной Виктории, вдоль серой грязной Темзы к собору Святого Павла. В Вестминстере оказались, когда Биг-Бен пробил пять, и спустились к Факингемскому дворцу. Королевы дома не было, а то обязательно зашли бы поболтать о социализме.

Дальше к вокзалу Виктории, где прямо на асфальте сидели люди и заученно слабыми голосами клянчили мелочь, а потом орали “Да пошел ты!”. Увы, Джина собиралась потратить мелочь на свечи в Вестминстерском соборе.

— Одну свечу поставлю за Натали, вторую за нас, третью — за бездомных.

— Бездомные “Да пошел ты!” не кричат. Эти проходимцы могут сами поставить себе свечку!

Крауч-энд ке район, а сплошная пробка: квадратная миля загнивающих викторианских домов, выхлопных газов и объявлений вроде “Спасите нашу библиотеку”. Нервные, затурканные женщины в ужасных шерстяных шапках и лиловых резиновых сапогах возят по грязным шумным улицам издерганных детей в таких же ужасных шапках и сапогах. Эту так называемую деревню часто показывают в сериалах по Би-би-си, но не потому, что действие неизменно происходит в Крауч-энд, а потому, что здесь живет большинство режиссеров и продюсеров, которые наивно предполагают, будто любому телезрителю интересно увидеть их родной район.

Продюсеры и режиссеры живут в отреставрированных домах с одним-единственным звонком на двери, в то время как молодые художники, актеры и бедные истощенные ублюдки ютятся но соседству в сущих трущобах. По ночам эти муравейники буквально разрываются от грохочущих телевизоров и стереоустановок.

Примерно в такие же условия попали мы с Джиной. Над нами обосновался старый хиппи. Он жил там уже давно вместе со своими игрушками, пластинками Джоан Баэз и самодельными музыкальными инструментами. Каждую ночь, часов в двенадцать, он начинал регулярный плач о судьбе вселенной, подыгрывая себе на старой испанской гитаре. Больше всего так называемая песня напоминала предсмертный, положенный на музыку хрип. Если я пробовал жаловаться, хиппи замолкал и вежливо извинялся; впрочем, порой лучше было его не трогать, чтобы не слышать двух пьяных актеров, что расположились этажом ниже.

Днем они отдыхали, а по ночам устраивали шумные попойки, декламировали стихи и орали что-то несуразное вроде: “О Франция, о пастырь мой, прости!”, хотя гораздо чаще просто: “Да пошли они все в задницу!” Чего я только не перепробовал: и ногами топал, и физическим насилием угрожал! Когда особо склонялся ко второму варианту, актеры тут же подмасливались ко мне, приглашая на чашку чая или, если поступали гонорары, на тепловатый “лагер”. Используя весь драматический талант, убеждали, что они вовсе не эгоисты, а талантливые молодые люди, доведенные до пьянства страшным, жестоким миром. Я слушал, выпивал и уходил, растроганный их безработицей и кажущейся искренностью. Но уже на следующую ночь раздавались крики: “Да пошли они все в задницу!”, и кошмар начинался сначала.

Джина ничего этого не слышала и спокойно спала. Прежде она страдала бессонницей, однако гудки машин, лай собак и ругань соседей в Северном Лондоне вводили ее в блаженное забытье.

Супруге в Крауч-энд действительно нравилось. Для меня это было первым доказательством ее неуравновешенности. Когда я пожаловался, что приходится жить в буржуазных трущобах, она не поняла, о чем речь, и все пыталась уговорить меня сходить с ней в местное кафе за углом, которое называлось “Идиотское”. То есть, конечно, оно так не называлось, но совершенно напрасно, потому что собираться в нем могли только идиоты. А через дорогу была местная “Идиотская” студия звукозаписи, и самые известные музыкальные идиоты в перерывах заходили в кафе. Чтобы никто не узнал, эти, с позволения сказать, звезды надевали темные очки и береты, а потом садились у окна и не отрываясь смотрели на улицу, стараясь привлечь побольше внимания.

Возможно, я слишком вдаюсь в детали — просто очень хочется объяснить, как сильно я ненавидел Крауч-энд. С удовольствием бросил бы гранату в “Идиотское” кафе, чтобы посмотреть, как береты и тонированные “Рей-баны” взлетают к серому лондонскому небу. Мечтаю, пробежавшись по улицам, сдирать с женщин шерстяные шапки, отключать стереоустановки, убивать собак и мазать соплями те немногие книги, которые еще остались неизмазанными в библиотеке, которую не стоило спасать.

Попробуйте понять: я ненавижу Крауч-энд всей душой отчасти за его дух, отчасти из-за того, что случилось потом.

Джина старалась держать себя в руках, правда старалась. Прежде всего сходила к какому-то новому светиле в области аллергии, который назначил салатно-бобовую диету, и ее состояние быстро улучшилось. А еще нашла недавно открытую после реставрации церковь Святого Спасителя в Камдене, при которой работал “Благотворительный фонд Блэкулла”. Его целью было помочь заблудшим художникам и артистам вновь встать на путь истинный: несчастным предлагались не подробные карты местности, а совершенно бесплатная поддержка, ободрение и сочувствие.

Если бы я занимался благотворительностью, то выбрал бы именно этот фонд. В церкви был рояль, и Джина стала ходить туда три раза в неделю учиться играть перед зрителями. В первый же день она вернулась сияющая от гордости: кто-то сказал, что у нее талант. Я твердил это несколько лет, но жена не принимала всерьез: дескать, пристрастность налицо, и мое мнение не в счет.

Натали позвонила после обеда, когда я уже в который раз пытался написать первую страницу первой главы “Тайного шовиниста” для “Современницы”.

Так здорово было вновь услышать ее голос! Я страшно соскучился и пообещал: скоро, через неделю или через месяц, мы опять будем жить вместе.

— Что? Джина так сказала? — радостно встрепенулась свояченица.

— Ну, не совсем…

Я объяснил: ее сестра снова интересуется музыкой и играет на рояле в Святом Спасителе, а также упомянул о высоких целях и благих деяниях “Благотворительного фонда Блэкулла”.

— Bay! Здорово! Даже не верится!

Однако я чувствовал: Натали просто храбрится. Последние события мы понимали одинаково: чем счастливее Джина в Лондоне, тем меньше шансов, что мы когда-нибудь будем жить под одной крышей.

— Кстати, звоню я не из-за Джины, — неожиданно объявила свояченица. — Кто-то оставляет тебе на автоответчике странные сообщения.

— В смысле непристойные?

— Нет, просто странные. Звонит взрослый мужчина и просит какого-то Кнопку перезвонить.

Дошло до меня далеко не сразу.

— Подожди! — попросил я. — Ты уверена, он сказал Кнопка, а, скажем, не Попка?

Повисла долгая, в стиле Натали, пауза.

— Кнопка, Попка, какая разница? Главное, этот парень мелет полную чушь.

Но я не сдавался: как представился звонивший, случайно не Террористом? Свояченица сказала, что так и есть, а мне пришлось объяснить: “Попка” было моим прозвищем в средней школе Мейпл-холл.

— Хм-м, недаром я всегда была против элитных школ! А твой дружок просил перезвонить. Он всю эту неделю в Лондоне, остановился в “Ярборо”. Продиктовать его номер?

Я записал номер, а потом, после секундного колебания, позвонил. Судя по голосу, Террорист страшно обрадовался.

— Привет, дружище! Привет! Думал, ты знать меня не желаешь! Я недели две тебе звонил и каждый раз нарывался на чертов автоответчик. Решил уже, что ты зазнался: мол, я известный писатель, а он тупой торгаш, зачем тратить на него время?

— Да ладно, Джон, я в жизни бы так не подумал, — соврал я.

“Ярборо” вовсе не йоркширский курорт для страдающих дефектами речи, а пятизвездочный отель в Бейсу-отере. Террорист жил в “люксе” на последнем этаже с видом на Кексингтон-Гарденз. Не то чтобы Круглый пруд, статуя Питера Пэна или галерея “Серпантин” имели для него какое-то значение, плевать он хотел на наше национальное наследие! Одного взгляда на его задницу было достаточно, чтобы убедиться: он сто лет не ходил никуда пешком.

Когда я пришел, Ланкастер в одной рубашке лежал на диване и смотрел телевизор. Необыкновенной красоты девушка, широкоскулая, с длинными белокурыми волосами, сидела рядом с ним и делала отметки в глянцевом журнале. В ее облике просматривалось что-то скандинавское. Явно гордый собой Террорист представил ее как Джо.

— Джо? — переспросил я. -

— Джозефина, — ухмыльнулся Ланкастер. — Детка, познакомься, это Гай. В школе он был моим лучшим другом. Понимаю, он самый настоящий урод и пахнет ужасно, зато сердце у него доброе.

Довольный своей шуткой, Террорист оглушительно заржал, а Джо церемонно протянула мне руку. Я осторожно ее пожал и поклонился.

— Джон, надень штаны, у тебя яйца торчат, — повернувшись к Террористу, велела девушка.

Все ясно, никакая она не скандинавка! Голос писклявый, а грубый ист-эндский выговор выдает красавицу с головой.

— Врешь! — с опаской взглянув на себя, воскликнул Ланкастер.

— Еще как торчат! — не сдавалась Джозефина. — Вон, вижу, волосатые!

Заказав в номер кофе и тосты, Террорист усадил меня в плетеное кресло у окна и рассказал, что делает в Лондоне.

— На этой неделе в Эрлз-Корт проходит Международная выставка кабеля и штепселей. Теоретически я должен сидеть в павильоне “Кабелей Абеля”, но, черт побери, кому хочется там торчать, когда можно кувыркаться в койке с этой крошкой?

Боже, ну и грубиян! Я сочувственно посмотрел на Джо, стараясь показать, что не одобряю махровый шовинизм Ланкастера. Девушка поморщилась и кивнула.

— Что здесь выбрать? — спросила она, ткнув в глянцевую страницу.

— А я почем знаю? — беспечно оттолкнул журнал Террорист. — У Гая спроси, он у нас чертов умник!

Похоже, девушка не верит, что кто-то из друзей Ланкастера обладает хотя бы зачатками интеллекта.

— Правда? — нерешительно спросила она, обернувшись ко мне. — Ты правда умный?

— Ты у-умный? Ты пра-авда умный, папаша? — безжалостно копируя ее выговор, повторил Террорист.

— Ну, по крайней мере поумнее Джона! — парировал я.

Девушка показала мне журнал: на развороте напечатан тест, значит, издание скорее всего подростковое. Так и есть, журнал “Штучка”. Но ведь Джозефина не подросток, ей уже за двадцать, и, строго говоря, давно пора читать что-нибудь более интеллектуальное. “Современницу”, например.

“Можно ли доверять твоему бойфренду?” — спрашивал тест. Предлагалось десять вопросов и к каждому по три варианта ответа. Читательницы должны были выбрать наиболее подходящий, потом подвести итог и оценить, насколько верны их приятели. Если обведенными оказывались буквы А, “Штучка” утверждала: “Твой парень хорош до невероятности, держись за него обеими руками!” Если В — заявляла: “Ты встречаешься с бабником! Быстрее ищи себе другого, не то наживешь неприятности!”

— Застряла на седьмом пункте! — посетовала Джозефина.

Я взял у нее журнал и внимательно прочитал поставивший в тупик вопрос:

“Ты в клубе с бойфрсндом. У барной стойки он неожиданно встречает свою бывшую, и та пытается его заболтать. В ответ он:

A) познакомит ее с тобой;

Б) ограничится легким флиртом;

B) назначит свидание.

Читая, я изо всех сил старался не показывать презрения, а потом удивленно поднял глаза:

— И в чем тут проблема?

— Ну… — нахмурилась Джозефина, — в том, что я не уверена, как поступит Джон. Он мой бойфренд, но знакомы мы недавно, и полной уверенности нет.

— Джо, нужно смотреть правде в глаза, — на секунду задумавшись, сказал я. — Он сделает сразу все: познакомит тебя с бывшей, пофлиртует с ней, а когда отлучишься в туалет, назначит свидание, чтобы переспать.

Террорист этого не слышал, потому что ушел в спальню одеваться.

— Да, знаю, — нетерпеливо заерзала Джозефина. — Так какой пункт выбрать?

Чуть позже мы отправились в “Ритц” на чай. “А эти куда?” — судя по виду, подумал официант, спросил, заказан ли столик заранее, и, получив от Террориста утвердительный ответ, буквально почернел от разочарования.

Не то чтобы мы были грязные или плохо одетые, скорее лица доверия не внушали.

Устроившись за столиком, заказали чай и выбрали к нему жирные, напичканные холестерином кексы. А потом, к моему невероятному удивлению, Джозефина, порывшись в сумочке, протянула мне порножурнал. Назывался он “Распутница”, на обложке — темнокожая девушка. Абсолютно голая, она стояла, изогнувшись в талии, и смотрела на читателей с видом, который иначе, чем наглым, не назовешь. Интуиция настойчиво подсказывала: снимал ее не Сесил Битон[4].

— Меня видел? — с надеждой спросила Джо. — Я на странице восемнадцать.

Террорист ухмыльнулся и кивнул.

— О чем это ты?

— Я модель! — заявила девушка. — Он что, не сказал? На странице восемнадцать посмотри.

Удивленный и заинтригованный, я открыл указанную страницу и увидел заголовок: “Марселла”. Под ним фотография молодой брюнетки в ванной: яркий макияж, большая тяжелая грудь.

— Это ты? — неуверенно спросил я.

— Да, честное слово! — заверила смущенная Джо. На следующей странице та же девушка, опустившись на колени, демонстрировала фотографу промежность. “Марселлина попа разогреет любого мужчину”, — говорилось в сопроводительной надписи. Дальше еще одна фотография: “Марселла” ублажает себя ручкой массажной щетки и, судя по виду, вполне успешно. Под снимком подпись.

“Вот что говорит наша умелая Марселла: “Большая грудь таит море наслаждения! — Озорница медленно облизывает соски. — У меня она такая чувствительная, что нередко я кончаю, когда ее просто сосут. Но больше всего я люблю большие тугие члены — ласкаешь такой грудью и чувствуешь себя хозяйкой положения, потому что знаешь: совсем скоро он взорвется, и горячая белая струя…”

— Ты правда так сказала? — вздохнул я. Девушка мрачно покачала головой.

— Нет, они все выдумали. Прочитала — в ужас пришла. По-моему, меня изобразили слишком вульгарной…

На следующем снимке фотограф так старался заглянуть в родовые пути девушки, что лицо вообще в фокус не попало. “Красивых мальчиков Марселла не любит, — говорилось в подписи. — “Меня заводят старые и страшные, — уверяет она. — Чем уродливее, тем лучше”.

Я повернулся к Террористу.

— Ну, теперь ясно, что она в тебе нашла!

— Ты, ублюдок! — давясь кексом, завопил он, и крошки разлетелись по всей скатерти.

Снова пролистав страницы, я категорично покачал головой.

— Джо, Марселла совсем на тебя не похожа.

— Знаю, — пожала плечами девушка, — мне парик надели.

Официант принес чай.

— Сэр, пожалуйста, уберите журнал! — склонившись над моей чашкой, чуть слышно попросил он. — Дамам это не нравится.

Я огляделся по сторонам: зал полон, но никто не обращал на нас ни малейшего внимания.

— Какие дамы? Кто именно?

— Пожалуйста, сэр, уберите! Подумайте о дамах!

— Мы только о дамах и думаем! — загоготал Террорист. — А заодно об их прелестях.

Джозефина велела ему замолчать и спрятала журнал в сумочку.

Следующий в программе — итальянский ресторан в Сохо. Ланкастер тут же представился официанту “лучшим другом Луиджи”. Судя по всему, парень понятия не имел, кто такой Луиджи, но высокий профессионализм не позволял в этом признаться. У хозяина было явно другое имя, потому что ресторан назывался “У Эмилио”. Может, Террорист не туда нас привел? Поели замечательно, а когда подали кофе, я спросил Джона и Джозефину, как они встретились. Немного смутившись, девушка призналась: они знакомы всего три дня. Оказывается, ее наняли для работы у павильона “Кабелей Абеля”: вырядившись в яркое бикини, Джо следовало раздавать прохожим рекламные листовки.

— Так что мы команда, — пояснил Террорист. — Она выпячивает сиськи, я втягиваю живот.

— Не понимаю, как девушка в бикини связана с кабелями и штепселями, — усмехнулся я.

— Вижу, парень, ты не особо разбираешься в бизнесе, — заявил Террорист. — Нельзя недооценивать промоутерскую силу затвердевших сосков.

— Но ведь тебя в Эрлз-Корт целый день не было! Представь, кто-нибудь узнает?

Террорист невозмутимо покачал головой.

— Никто не хватится! Хорошему кабелю реклама не нужна.

Я спросил Джо, зачем раздавать листовки в Эрлз-Корт, если она модель.

— Ну, я ведь только начинаю. Пока платят совсем немного, особенно в “Штучке”.

— Зачем тогда это вообще нужно?

— Трудно объяснить… Я всегда мечтала сниматься, думала, в этом мое призвание… Воти решила сделать что-то для себя, а не для других, воплотить свою мечту… Понимаешь, о чем я?

В глазах Террориста мелькнула жалость.

— Она хочет сниматься в порнофильмах, правда, милая? — улыбнулся он. — Я тоже.

— Да ты что, Джон! — презрительно воскликнул я. — Кто тебя пустит в порнуху?

— Еще как пустят! — обиделся Ланкастер. — Если мы с Джо будем сниматься вместе. Как муж и жена, эдакий секс-тандем.

— Но ведь у тебя уже есть жена!

— Да, болтливый ты мой, Джо знает, что я женат! — парировал приятель. — Так что засунь свою правду в задницу.

Увы, кьянти ударило в голову, и я не мог успокоиться.

— Получится весьма оригинально! Секс-тандем: красивая, как ангелочек, “жена” и раскормленный боров -

“муле”!

К моему удивлению, Террорист с Джозефиной залились смехом. Хохотали до тех пор, пока слезы не выступили. Наконец, вытерев лицо, Ланкастер обнял подругу за плечи.

— Обожаю этого парня! А тебе он понравился?

Мы поймали такси, и Ланкастер заставил водителя кружить по городу, пока не нашел бар, где подавали навынос настоящий бурбон. Террорист с детства восхищался Америкой и всем американским, а сейчас по-американски разрушал печень, отравляя ее огромными порциями чистого кентуккийского виски.

Примерно в девять часов промозглого зимнего вечера я сказал Ланкастеру с Джо: с ними хорошо, но мне пора домой к Джине. Они упрашивали, буквально умоляли поехать в “Ярборо” и пропустить по стаканчику. Вернувшись в “люкс”, сладкая парочка буквально набросилась на бурбон. Мне достался бренди из мини-бара. Террорист с подружкой сидели обнявшись на диванчике, шептались и хихикали. Ей-богу, как дети!

— Эй, я знаю, вы меня обсуждаете! — заплетающимся языком проговорил я. — Можете не притворяться!

Судя по всему, Джо с Террористом о чем-то договорились. Чмокнув приятеля в щеку, девушка скрылась в ванной. Ланкастер придвинулся ко мне с выражением лица, какое бывает у алкоголиков, когда они клянутся в вечной дружбе.

— Слушай, парень, тебе подфартило!

— Что? В ч-чем проблема?

— А сам думаешь, в чем? Ты понравился девочке: такой образованный и обходительный.

— Потому что смогу без ошибок написать слово “антилопа”?

— Заткнись и слушай! Гай, ты когда-нибудь три раза подряд кончал?

Сердце пустилось бешеным галопом.

— Ты серьезно?

— Вполне! Три раза за один пересып, представляешь? Если что, у меня есть таблеточки…

— Какие еще таблеточки?

— Такие… их гомики пьют, чтобы кончить. Они расслабляют и помогают… помогают почувствовать каждое движение. И не говори, что не хочешь ее трахнуть! Я же видел, как ты на нее пялился, развратник эдакий!

Я почувствовал, что краснею, но смущения не было.

— Не дрейфь, Гай! Хочу, чтобы ты трахнул мою девочку. Сама она от нетерпения сгорает… Не хуже меня понимаешь: такой шанс упускать нельзя!

— Нет, Джон. Спасибо огромное, но нет.

— У меня и презики есть, если тебя это беспокоит! Клубничные, лакричные и даже с ароматом ношеных трусиков.

— Нет, не могу…

— Можешь, приятель, еще как можешь! — В голосе Террориста появились отеческие нотки. — Девочка в душе, через секунду выйдет. Не решай ничего заранее, пусть что будет, то будет. Не захочется — никто тебя не заставляет…

Друзья, на этой фразе позвольте ненадолго вас оставить. Вместо себя предлагаю один из тестов, которые так любит Джозефина. Называется он “Можно ли доверять Гаю Локарту?”. Если среди ответов будет больше А, значит, “я хорош до невероятности, держитесь за меня обеими руками!”, если В — “скорее меня бросайте, не то наживете неприятности”.

1) Голая, мокрая от душа Джозефина входит в комнату и начинает соблазнительно танцевать, а потом заводить себя пустой бутылкой. В ответ я:

а) отвожу глаза и начинаю петь песню Клиффа Ричарда;

б) извиняюсь и ухожу;

в) завожусь с полуоборота.

2) Джозефина берет меня за руку и ведет в спальню. Террорист — следом. Он сбрасывает одежду и ложится на кровать с девушкой. В ответ я:

а) звоню жене и докладываю о происходящем;

б) наблюдаю со стороны;

в) быстро раздеваюсь и присоединяюсь к парочке.

3) С одобрения Террориста Джозефина пытается заняться со мной любовью. В ответ я:

а) заявляю: не стал бы раздеваться, если бы знал, что у нее на уме;

б) звоню Клиффу Ричарду и докладываю о происходящем;

в) от души кувыркаюсь с Джо, за секунду до оргазма представляю себе Джинино лицо, а потом, осознав, что натворил, тут же погружаюсь в апатию.

Тайна шестая

Джина знала.

Не потому, что ей приснилось, что я по-обезьяньи ухмыляюсь, пока паромщик направляет мою лодку в Ворота Предателей. Не потому, что почувствовала запах дешевых духов или тонкий бестелесный голос прошептал ей на ухо: “Джозефина”.

Она просто знала.

Домой я попал в пятом часу утра, опасаясь, что она не легла спать и ждет меня. Но Джина безмятежно посапывала, отвернувшись к стене. Я быстро разделся и лег рядом, чувствуя под ногтями приторно-сладкий запах Джозефины. Он преследовал меня в беспокойной полудреме, и, проснувшись в девять, я чувствовал себя так, будто провел ночь бегая по этажам заброшенного небоскреба.

Джина ждала в зале. Пока я, бледный и взъерошенный, переминался с ноги на ногу, на кухне закипел чайник, и она принесла тосты с джемом, моим любимым, вишневым.

— Ешь, чтобы не остыли, — сказала жена. Затем заварила чай, налила в кружку молока и вместе с заварочным чайником поставила на стол.

— Как Террорист? — спросила она. На первый взгляд, самый обычный вежливый вопрос.

— Ну, много пьет — мало думает, — вымучил улыбку я. — Все как обычно, ты же знаешь Террориста!

— Нет, не знаю, — отозвалась Джина. — Откуда? Мы никогда не встречались!

— А-а… — протянул я, испугавшись ее резкого тона. — Значит, не встречались…

Включив радио, я попытался вести себя как всегда. По утрам мое “как всегда” означает слушать музыку и молча завтракать. Но сегодня все явно шло не “как всегда”: карие глаза прожигали насквозь. Когда я доел тост и принялся за вторую чашку чая, Джина спросила:

— Ладно, кто она?

Я с опаской посмотрел на жену: вроде бы спокойна… Бледная и взъерошенная? Да, но ведь недавно проснулась… Только почему она так смотрит?

— Не понимаю, о ком ты.

— О женщине, с которой ты вчера был. Как ее зовут?

Я начал врать, что был с Террористом, однако от волнения захлебнулся на середине фразы. Джина, естественно, заметила, и ее лицо дрогнуло от боли.

А потом я неожиданно выложил правду. До сих пор не понимаю, что вдруг на меня нашло. Может, думал, что бояться нечего? Голос звучал как-то странно: будто и не мой вовсе.

— Ее зовут Джозефина. Она подружка Террориста… Джина кивнула с таким видом, будто знала это и раньше.

— Чем вы занимались?

— Я не хотел… мы просто напились… Далее не понимал, что делаю… Прости, прости меня, пожалуйста!

Жена потянулась ко мне, и я вздрогнул, ожидая пощечины. Оказалось, что она просто хочет смахнуть с подбородка крошки.

— Ты не помнишь, что делал, или не желаешь говорить?

Я вздохнул, почувствовав, как спина покрылась потом.

— Черт побери, Джина, я не буду отвечать! Да и зачем тебе? Это никогда больше не повторится, поэтому не надо, не мучь себя!

— Какая она? — спросила супруга после небольшой паузы.

— Говорю же, не надо…

— Да я не про койку!.. Как человек.

Так и подмывало сделать Джозефину мерзкой и отталкивающей, но, вспомнив глупое миловидное личико и безупречное тело, я не смог заставить себя соврать.

— Симпатичная. Простая, совершенно необразованная. Зато в ней нет ни капли злости. Она бы тебе понравилась.

Джина смерила меня взглядом, на этот раз совершенно открыто.

— Хорошо, что не соврал, я бы этого не вынесла.

В гулкой звенящей тишине я ждал следующего вопроса. Раз уже столько сказано, нужно продолжать. Совсем как в телевикторине “Быстрый и находчивый”, когда Магнус Магнуссон говорит: “Раз начали, нужно дойти до конца” — у нас с Джиной то же самое.

— А выглядит как?

— Джина, пожалуйста!

— Нет, я хочу знать, как она выглядит.

— Черт подери! — выругался я, хотя понимал, что вопрос вполне обоснованный. — Она блондинка, такие длинные светлые волосы. То, что нужно Террористу… — Вспомнив, что Джина с Ланкастером не знакома, пришлось добавить: — Видела бы ты его — и подружку бы легко представила. Она будто… помнишь, в “Свидании с незнакомкой” Силла просит парней описать идеальную женщину? Джозефина такая.

“Свидание с незнакомкой” — любимая Джинина программа.

— Светлые волосы, длинные ноги, тоненькая талия и большая грудь?

Получилась какая-то отвратительная структурная формула!

— Да, точно, — неохотно признал я.

Джина зацокала языком, будто я ее страшно разочаровал.

— Боже, Гай! Разве тебе нужна такая женщина?

— Нет, вовсе нет! Они с Террористом напились и заставили меня присоединиться!

— Каким образом заставили?

— Ладно, не заставляли, просто я был пьян.

— Настолько, что не отдавал отчет своим действиям? — Да.

Жена скептически наклонила голову.

— Нет… — признался я.

— Тогда тебе лучше с ними не встречаться, — мягко сказала она.

Неужели удастся отделаться малой кровью?

— Конечно! — с неподходящим для ситуации пылом заявил я. — Все понятно!

— Гай, я серьезно!

— Я тоже! Все понятно, никаких проблем!

— Ладно. — Она встала и начала убирать со стола. — Мне пора.

— Ты куда? — всполошился я. — Куда собралась? Джина заглянула мне прямо в глаза. Утро выдалось погожим, и я разглядел в ее темной челке седину, которую раньше не замечал.

— А что, тебе интересно?

— Боже, Джина, конечно, интересно!

— Сегодня пятница, я иду в Святой Спаситель. К чаю вернусь, тогда и поговорим как следует.

— Подожди! — заторопился я. — Как ты узнала? Скажи только, как ты узнала!

— Трудно объяснить, — пожала плечами она.

— Попробуй!..

— Когда я проснулась, ты еще спал. Я взглянула на тебя и… Ты казался совсем другим человеком.

— Каким “другим”?

— Совершенно чужим. С таким я бы никогда не стала знакомиться.

— Что еще?

— Ничего, это все.

— Просто взглянула на меня — и узнала? Не верю!

— Я тоже тебе не верю! — Джина повернулась, чтобы достать из корзины чистое кухонное полотенце.

Меня осенила страшная догадка.

— Ты расскажешь Натали?

Этого Джина вынести уже не смогла и разом потеряла все хладнокровие, а когда повернулась, карие глаза метали молнии.

— С какой радости, Гай? — Мое имя прозвучало так же отвратительно, как “остроконечная кондилома”. — Натали-то тут при чем?

Вытащив из корзины для глажения целую охапку белья, Джина швырнула его на пол и бросилась вон из квартиры. Тут я и понял: она давно осведомлена о моих чувствах к Натали, а значит, мы трое не будем жить под одной крышей ни через неделю, ни через месяц, никогда.

У меня был целый день на то, чтобы обдумать случившееся. Оказывается, я забыл, какая Джина на самом деле. Из-за того что с ней постоянно что-то происходило, я стал считать ее психически неуравновешенной, не осознавая, что она, возможно, просто нормально реагирует на ненормальную ситуацию. (Да и кто я такой, чтобы рассуждать о душевном здравии? Разве нормально всю жизнь врать, прикидываясь другим человеком?)

На самом деле моя жена обладала на редкость живым умом и проницательностью. Да, как многие умные люди, она была ранимой, но ведь это еще не делает ее дурой. Мы с Натали после смерти Роуз считали Джину чем-то вроде глупой куклы, которая нуждается в заботе и Покровительстве. А Джина видела нас обоих насквозь и, перепуганная сложившейся в доме обстановкой, сбежала в Лондон, словно героиня слезливого романа.

Мы с Натали самые настоящие эгоисты, мы подавляли Джину, которая желала жить своей собственной жизнью. Жизнью, в которой мне очень хотелось участвовать. Я по-прежнему ее любил, хотя и не представлял, как будут складываться наши отношения, если мы не будем честны друг с другом.

Тем не менее правда убила бы Джину. Не хочу цитировать члена нашего клуба Воана, но порой тайное действительно не должно становиться явным. Например, как сказать Джине, что я мечтаю заниматься любовью с ее сестрой и каждый день просыпаться в объятиях Натали? Что хорошего это принесет в семейную жизнь? Или как признаться, что наши сексуальные отношения не удовлетворяли меня с самого начала?

Вопрос-то очень топкий: например, Джозефина была моей лучшей за целую жизнь партнершей. В ней все было идеально: от гладкой без единого изъяна кожи до протяжных стонов и оргазма, который она искусно изобразила. Нам было совершенно не о чем говорить, зато в постели тотчас возникло понимание.

С Джиной у нас были общие идеалы. Джо вообще не знала, что такое идеал, зато знала, как брать в рот. А вот Джине брать в рот не нравилось, по крайней мере у меня. Еще очень расстраивала ее привычка доставать носовой платок через две секунды после того, как я кончу. Секс для Джины всегда был слишком грязным, а грязь и липкие, влажные простыни она ненавидела. После секса мы вели долгие, потрясающе интересные беседы, а сам процесс был, мягко говоря, посредственным.

Разве такие вещи можно обсуждать? О них даже думать тяжело! Джина небось тоже меня сексуальным гигантом не считает… Но говорить с ней об этом не хочется. Уверен, на свете полно людей вроде нас, которые по-настоящему любят друг друга, а в постели скучают, потому что оба отвратительные любовники.

Хотите правду? Вот, пожалуйста!

Я любил Джину, но не хотел с ней спать. Хотел спать с Джозефиной, но не хотел с ней разговаривать. Любил Натали и хотел с ней спать, но не был уверен, что она мне нравится как человек.

Я весь день просидел взаперти, при мысли о возвращении Джины начинало мутить. Около пяти зазвонил телефон. Подняв трубку, я услышал писклявый лондонский голос.

— Позовите, пожалуйста, Гая Лок… Боже, свой почерк не могу прочитать!

— Джо, — позвал я, — это ты?

— Угу, я.

— Откуда у тебя этот номер?

— Джон дал. Ты чё, не хотел, чтобы я тебе звонила?

— Ну, все не так просто… Я ведь женат, помнишь?

— А-а… — разочарованно протянула она. — Значит, не хочешь встретиться?

— В смысле? Разве ты не встречаешься с Джоном?

— Угу. Тока Джон уехал домой к жене, и мне нечего делать.

— Джо, — вздохнул я, — сейчас не самое подходящее время… Я не могу разговаривать.

— А-а… — На этот раз в голосе звучала грусть. — Так мне больше не звонить?

— Ну, как хочешь…

Повисла долгая пауза, и я услышал, как она по-детски сопит в трубку.

— Я те не нравлюсь?

— Что ты, очень нравишься! Дело вовсе не в этом… Снова пауза, еще более долгая.

— Тогда в чем?

— Джо, позвони мне в другой раз, ладно?

— Когда?

— Не знаю! Главное, не сейчас.

Все ясно: девочка ждет продолжения разговора и трубку класть не собирается. Пришлось показать ей пример. Негромко выругавшись, я налил себе выпить, а телефон зазвонил снова. Господи, надеюсь, это Джина! Увы, опять Джозефина.

— Гай, это ты?

— Джо, чем ты занимаешься?

— Ничем, — подозрительно быстро отозвалась она. — А что? Какие у тебя планы?

— Слушай, Джо, я же просил позвонить в другой раз!

— Ага, — смутилась она, — вот я и звоню.

К возвращению жены я приготовил длинную речь. Начиналась она с признания вины, плавно переходила к привычным заверениям, что мой поступок не вызван тем, что Джина недостаточно хороша как спутница жизни и любовница, и заканчивалась клятвенным обещанием больше никогда не сбиваться с пути истинного. Получилась трусливая ерунда, зато гораздо менее вредная, чем правда, — в смысле, для меня менее вредная.

Джина пришла, когда я смотрел “Улицу Коронации”. Заметив, что она еще бледнее, чем обычно, я почувствовал острый укол совести. Боже, да она, наверное, весь день из-за моей измены мучилась! Но когда супруга легла на диван и, обхватив живот руками, застонала, я понял, что ошибся: у нее снова начинаются месячные.

Болеутоляющие не помогали. Джинин живот раскалывался, и я вызвал врача. Миловидный, довольно молодой азиат явился часом позже и прежде всего одобрительно осмотрел нашу квартиру.

— Не представляете, в каких условиях приходится работать, — начал он. — Грязь, нищета, немытая посуда, испражнения на полу… Ужасно!

— Ладно-ладно, — отмахнулся я. — У моей жены страшные боли.

Потрогав ей лоб, он признал: температура высокая, но, помимо этого, ничего опасного не нашел.

— У людей с ослабленным организмом такое не редкость, — заявил доктор, направляясь к двери. — То, что для большинства — простое недомогание, для них — невыносимая боль.

— Нет, прошу вас! — преградил дорогу я. — Осмотрите се, пожалуйста!

Неохотно, но он все-таки соизволил вернуться в спальню, поднял Джинин свитер и несколько раз ткнул в бока и живот. Жена закричала от боли, а потом стала жалобно всхлипывать. Мы с доктором вышли в зал.

— Извините, вы оказались правы, а я ошибся. У вашей супруги большая опухоль в правом яичнике. Я немедленно выпишу направление, чтобы ее принял специалист.

— Что это может быть?

— М-м-м, сколько ей лет?

— Двадцать шесть.

— Ни разу не рожала? Я покачал головой.

— Видите ли, женское тело создано для размножения. Одна из основных причин, по которой западные женщины постоянно страдают гинекологическими заболеваниями, в том, что рожают слишком поздно.

Азиат — хороший парень, оскорблять его не хотелось, поэтому я просто спросил:

— Вы уверены?

— Да, да, конечно! Я попрошу, чтобы вашу жену приняли без очереди. Так сказать, в первых рядах.

Потом он задавал дурацкие вопросы о том, чем я занимаюсь, и, услышав слово “журналист”, страшно обрадовался.

— А ваша жена — музыкант? Не представляете, как я рад познакомиться с по-настоящему культурными людьми!

Сомневаюсь, что, прочитав хоть одну мою статью, азиат счел бы меня культурным и образованным! Оставив визитку на случай, если я когда-нибудь захочу написать статью о культурном азиатском докторе, он ушел.

К полуночи боль немного утихла. Все выходные Джина была слабой и апатичной, что, к счастью, означало: о моем моральном падении не вспоминали, и я получил шанс пораболепствовать и покаяться. В среду ее вызвали на обследование в Уиттингтонский госпиталь в Арчуэе. Женщина-гинеколог пригласила нас в кабинет и для начала обвинила Джину в том, что она попала на прием без очереди, зато когда наконец дошло до осмотра, глупая женщина тут же сменила тон.

— Боже мой! — залепетала она. — Да у вас тут опухоль!

В тот вечер мою худенькую Джину с темными бровями и родинкой над верхней губой положили в отделение экстренной помощи Северной Королевской больницы на Холлоуэй-роуд. Высокий усталый стажер по имени Джереми в моем присутствии произвел еще один осмотр. Подняв Джине рубашку, он прижал ладонь к животу.

— Господи, вы знаете, что у вас тут опухоль?

Затем ни с того ни с сего он решил проверить ей молочные железы и ощупывал их до тех пор, пока темно-коричневые соски не стали твердыми, как горошинки. Джереми лапал мою жену с таким невинным любопытством, — что я ожидал услышать что-то вроде: “Господи, вы знаете, что у вас тут две опухоли?”

От души порезвившись, доктор заявил, что завтра после обеда Джину прооперируют. По словам Джерем и, это сущий пустяк.

— Волноваться не о чем: разрежем вас и посмотрим, что внутри. Похоже на кисту в яичнике… Удалим ее и наложим швы. Так что не надо бояться, договорились?

Джереми заполнил карту, для начала спросив, на что у Джины аллергия. Она продиктовала ему длинный список продуктов.

— Нет-нет, я имел в виду лекарства: пенициллин и так далее.

Моя жена покачала головой.

— А в роду какие заболевания были? — Доктор стал перечислять различные недуга и болезни. Она только успевала отвечать “Нет, нет, нет”, а Джереми ставил крестики в соответствующих окошках.

Я видел: гинеколог Джине понравился — мягкий, обходительный, аккуратный, совсем как Клифф Ричард! Но Клифф Ричард не стал бы мять ей грудь. Ну, разве только если бы Господь приказал! И тем не менее Джереми расстроил ее, сказав, что после операции придется прокапать физраствор. От волнения Джинины щеки стали пунцовыми, и гинеколог из сострадания тоже зарделся.

— Это же только небольшой прокол на запястье, ничего страшного! — успокаивал доктор.

Когда он ушел, Джина судорожно схватила меня за руку.

— О Боже, не позволяй им меня резать! — попросила она и разрыдалась. Прижав Джину к себе, я уверял, что люблю ее, всегда любил и никогда не буду огорчать…

И это была чистая правда.

Домой я вернулся около половины десятого вечера. На душе сразу стало пусто и одиноко. Джина просила ничего не рассказывать Натали, не желая, чтобы она, беременная и счастливая, навещала ее в больнице. Поэтому вместо свояченицы я позвонил родителям, а потом Бену. Не зная, что сказать, брат передал трубку Рейчел, и та пообещала прислать цветы и карточку.

Положив трубку, я пожалел, что не могу позвонить Натали, и представил, как она одна-одинешенька живет в огромном пустом доме на Шепли-драйв. Решив ослушаться жену, набрал чеширский номер, но подключился чертов автоответчик. Дождавшись звукового сигнала, я сказал: “Привет, Нат, это Гай. Красавица, перезвони мне, ладно?”

Отсоединившись, я тут же понял, что сглупил, оставив на пленке автоответчика слово “красавица”. Натали может прослушать сообщение несколько раз и точно поймет, какой я беспардонный грубиян. Впрочем, если свояченица мне когда-нибудь это предъявит, неожиданную бестактность можно будет свалить на сильные переживания, мол, от горя разум помутился.

Решив погулять, я прошел до конца Маунт-вью-рауд, откуда открывался неплохой вид на город и собор Святого Павла. Сегодня обзору мешал оранжевый смог, клубы которого заволокли горизонт. Я не мог разглядеть собор, поэтому просто стоял и любовался выхлопными газами, а через некоторое время вернулся домой.

Телефон в нашей квартире зазвонил, когда я еще поднимался по лестнице. Боясь, что не успею ответить, поспешно открыл дверь, потом бросился в зал и снял трубку.

— Алло!

— Ой, кто это? — спросили высоким женским голосом.

— Гай, а вы кто?

— Я Джозефина.

Итак, я отправился к Джозефине. Жила она в Хаммерсмите в двухкомнатной квартире, которую снимала вместе с подругой. Туда я добрался к одиннадцати вечера. Джо сидела одна, потому что соседку пригласили в гости.

— Хорошо, что ты пришел! — сказала Джо, обняв меня за шею. — Ненавижу одиночество!

Я не стал ей говорить, что случилось с Джиной: расстраиваться совершенно не хотелось. Ариадна считает, что хорошему человеку даже шовинизм прощается. Мое поведение в ту ночь “хорошим” и с натяжкой нельзя назвать, но вам врать не буду. Я решил рассказать правду, даже если вы меня за нее возненавидите.

Мы пошли прямо в спальню. Чтобы нарушить неловкость, не понадобилось и выпивки, потому что никакой неловкости не было. Джо предложила станцевать, а я сказал, что танцы вполне можно опустить. Раздевшись, мы упали на скрипучую одноместную кровать. На наволочке полувыцветшие Чарльз с Дианой во времена, когда они любили друг друга или притворялись, что любили.

Я драл девушку спереди и сзади, порол и лизал, кончал ей во все дырки и на лицо, а Джозефина сидела на мне верхом и мазала соками… Когда мы обессилели, было пять утра, а матрас — насквозь мокрым.

Прости меня, Господи, это была лучшая ночь в моей жизни.

Утром, когда Джо еще спала, я принял душ, побрился и поехал в больницу. Хотелось посидеть с Джиной до того, как ее увезут в операционную. Но кровать оказалась пустой, а медсестра объяснила: более раннюю операцию отменили, и мою жену забрали на два часа раньше.

— Тогда я подожду.

— Бесполезно, — покачала головой медсестра, — она несколько часов будет без сознания. Зачем просто так сидеть? Приходите попозже.

Я вернулся домой и отключил телефон. Тишина. Хиппи с верхнего этажа куда-то ушел, а актеры снизу отдыхали и берегли горло перед тем, как заорать: “Да пошли они все в задницу!”

Крепко и безмятежно, словно праведник, я проспал пару часов. Когда проснулся, было четыре, и уже темнело. Я побрызгал лицо водой, вычистил зубы и приготовил сандвич, который съел по пути на остановку.

Трагедии ничего не предвещало: когда я брал билет, шофер злобно на меня не косился и не говорил: “Арчу-эй? Автобус туда не идет!” Никто из пассажиров от меня не шарахался и не крестился. В общем, самая непримечательная поездка.

У станции метро я купил букетик нарциссов, в киоске на Холлоуэй-роуд — несколько журналов и побежал по людной улице в больницу. Джинина палата овальной формы, кровати стояли у стен, словно цифры на часах, а в центре — огороженный стеклянной дверью кабинетик, в котором доктора и медсестры собирались пить кофе, болтать и отдыхать после операций.

Никем не замеченный, я вошел в палату, дважды ее обежал и только тогда увидел, как из кабинетика ко мне вприпрыжку направляется доктор Джереми и уже знакомая медсестра.

— Мистер Локарт! — позвал гинеколог. Вид у него взволнованный, под глазами темные круги. — Мистер Локарт!

— Где моя жена? Я ее не вижу!

— Я вам с самого утра звоню! Пожалуйста, пройдемте со мной.

— Зачем? Что случилось?

Сестра посмотрела на меня, но промолчала, Бескровные губы сжаты в тонкую полоску, будто она боялась того, что может сказать.

— Что случилось, где она? — спросил я, следуя за Джереми.

Доктор не ответил, завел меня в какой-то закуток, включил свет и закрыл за собой дверь.

Мне предложили сесть. Стул был только один, поэтому сам доктор опустился на стопку картонных коробок.

— Я очень сожалею, — проговорил он.

— О чем? — Гинеколог совсем сник, и я решил уточнить: — О чем вы сожалеете?

— Боюсь, случилось ужасное, — отозвался он, и я заметил, что у него трясутся колени.

— Ну, все ведь не так плохо?

— Да, мистер Локарт, боюсь, что плохо.

— Что? Она ведь не умерла? — спросил я полушутя. На глаза Джереми навернулись слезы.

— Мне очень жаль. Мы даже толком не знаем, в чем дело. Она умерла раньше, чем мы начали оперировать.

— Кто умер? Не Джина ведь? Он кивнул и заломил себе руки.

— У нее появились проблемы с дыханием, а потом она вообще перестала дышать. Я был с ней, мистер Локарт. Клянусь, мы сделали все возможное.

— Но почему? — Теперь мы с Джереми дрожали в унисон. — Обычная киста. Что случилось?

Похоже, доктор действительно не знает, у него это на лице написано.

— Мы сделали все, что могли, — повторил он.

— Где она? Хочу ее увидеть! — потребовал я.

— Да, конечно. — Джереми тут же вскочил на ноги.

— Но не сию секунду!

Гинеколог извинился и снова сел на коробки. Студентка-практикантка принесла две кружки горячего сладкого чая. Сначала я вообще ничего не чувствовал, потом с неожиданным приливом возбуждения осознал восхитительный трагизм ситуации: в тридцать вдовцом стал! Доктор пристально смотрел на меня усталыми, полными слез глазами. Он явно ждал моих слез, и я не стал его разочаровывать. Увы, получались лишь малодушные, эгоистичные всхлипывания, какие родственники жертв стихийного бедствия берегут для журналистов, зная: это последний шанс публично продемонстрировать свое горе.

Настоящие слезы пришли позднее.

Тайна седьмая

Я очень скучаю по жене.

Наверное, это на тайну не похоже, но мне хотелось с вами поделиться.

Тайна восьмая

Бен и Натали ждали меня на станции. Когда поезд подъехал к платформе, я высунулся из окна. Свояченица тут же меня увидела и показала Бену.

Мы обнялись. На Нат широкое темное пальто, которое я раньше не видел. Спереди оно стояло колоколом — таким огромным был живот. Бен возмутился, что поезд пришел на шесть минут позднее, и мы начали в три голоса поносить “Бритиш рейл”, словно больше нечего было обсуждать. Натали с Беном держались за руки, и меня это шокировало, ведь они терпеть друг друга не могут. Лица у обоих серые, а судя по взглядам, которые они на меня бросали, я выглядел еще хуже.

Мы сели в побитый, с третьих рук купленный “мерседес” Бена: брат за рулем, Натали и я сзади.

— Ее привезут завтра, — сказал я.

— Да, парень, мы знаем. — Голос Бена звучал сдавленно. — Я все улажу.

Чувствовалось, что брат со свояченицей думают, как поделикатнее заговорить о похоронах, и я решил спросить сам:

— С похоронным бюро не связывались?

— Еще во вторник, — сказала Натали. Так, а сегодня уже четверг.

— И место на кладбище заказано?

Повисла неловкая пауза. Свояченица сжала мои руки.

— Ну, мы можем постараться… Если ты, конечно, хочешь, Гай. Но вообще-то на кладбище сейчас больше не хоронят.

— Свободных мест не осталось, — серьезно добавил Бен.

— На кладбище не осталось свободных мест? — насмешливо повторил я, вгоняя его в краску.

— Ладно-ладно, ты понял, о чем я, — оскорбился брат.

— Бен прав, — вмешалась Нат. — Мест для захоронения почти нет.

— Это экологически как там его… — не договорил Бен.

— Неприемлемо? — предположил я.

— Угу, — кивнул он. — Именно. Пришлось согласиться. Сил спорить не было.

— Слушай, парень, мы тут думали, где ты будешь жить? — тщательно подбирая слова, поинтересовался брат.

Зачем он спрашивает? По-моему, очевидно: мое место рядом с Натали!

Однако, не дав мне ответить, свояченица взяла инициативу в свои руки:

— Двери моего дома для тебя всегда открыты. Просто мы не знали, захочешь ли ты… — Натали осеклась на середине фразы.

Я набрал в грудь побольше воздуха, но на этот раз меня опередил Бен:

— Или пока поживи у нас. Хотя могу предложить только диван, черт побери, мы будем тебе рады. Правда рады… Ругань к языку так и липнет, черт побери!

— Спасибо, Бен! Но зачем теснить вас, если у Натали дом пустует!

Оба с радостью согласились, похоже, именно такого ответа и ждали. По дороге на Шепли-драйв мы заехали к родителям. Папа с мамой выглядели такими старыми и уставшими… Вообще-то не только выглядели… вы понимаете, о чем я.

Все держались довольно сдержанно. Боже, даже перед лицом смерти мы остаемся англичанами до мозга костей! Папа встал, чтобы меня обнять, и в его глазах мелькнули слезы. Он тут же их спрятал, чтобы его не считали слабаком.

В тот вечер я вернулся в дом на Шепли-драйв и переночевал в комнате, которую когда-то делил с Джиной. Кровать, простыни и даже сама темнота дышали ее присутствием. При мысли о том, как страшно и одиноко было Джине в больнице, пока я развлекался с Джо, стало жутко, и из груди вырвались хриплые рыдания.

За окном скорбно выл ледяной ветер, и я молился, чтобы Джина вернулась ко мне в постель погреться. Увы, моя жена ушла навсегда, и я всю ночь дрожал от холода.

В воскресенье вечером я пошел в гости к Бену и Рейчел. Невестка сильно за меня переживала: боялась, я сделаю что-то страшное, не понимая, что самое страшное уже сделано. Не спуская с меня больших, полных тревоги глаз, кормила домашними лепешками и говорила об элементарно простых вещах. Бен по-прежнему напоминал молодого Берта Рейнолдса, но в тот день это был Берт Рейнолдс с разбитым сердцем.

А потом я разрыдался перед всей семьей, рассказывая, как ездил на опознание. Рейчел поспешно увела детей в другую комнату, чтобы я мог побыть наедине с братом. Бен расхаживал по гостиной, пиная ни в чем не повинную мебель.

— Проклятие! — чертыхался он. — Мать твою!

Успокоившись, я дождался, пока брат придет в себя, и рассказал ему о Террористе и Джо. Если честно, немного опасаясь его реакции, потому что однажды он сказал, что никогда не простит, если я огорчу Джину.

Брат слушал не перебивая — так велико было его изумление. В детстве Бен ненавидел Ланкастера за фирменный горный велосипед и джинсовый костюм от “Ливайз”.

— Я убил Джину, — вырвалось у меня из глубины сердца.

— Нет. — Брат покачал головой, будто пытаясь отрешиться от критики и неблаговидных слов в мой адрес. — Ничего подобного.

— Еще как убил! Я предал ее, а потом, в ночь, перед тем как она умерла, предал ее снова. Думаю, Джина знала, Бен. Так же, как и в первый раз, интуитивно догадалась, поэтому и умерла.

— Ерунда! — рявкнул брат. — Она умерла от обезболивающих! У нее была аллергия, именно так сказал гре-баный коронер!

— Спасибо, Бен… и все-таки я виноват!

— Нет, Гай, — он обнял меня за плечи, — ты не виноват, хотя и вел себя как идиот.

— Почему так считаешь?

— Потому что виноват чертов Террорист!

В день похорон пошел снег. Удивительно: на дворе апрель… Джина любила снег, значит, это добрый знак… Добрый знак? Мою жену сейчас кремируют, а я все добрые знаки ищу!

На похоронной машине ехали вшестером: Нат (на восьмом месяце) и я, Рейчел и Бен, мама с папой. Мать Рейчел осталась с детьми. Вслед за украшенным цветами катафалком мы проследовали в церковь Норбери, потому что подростком Джина была членом Клуба молодых христиан. Интересно, говорила она товарищам по клубу, что верит в Иисуса, а в Бога — нет?

По-моему, в Бога не верил даже сам викарий. Он пытался сказать: Господь призвал к себе Джину, потому что Она была такой хорошей женщиной, но прозвучало так, будто он думал: “Знаю, это ерунда, и вы тоже знаете, но нельзя же просто стоять и молчать”.

— Некоторые считают, что нет ни небес, ни загробной жизни: мол, мы умираем, и все! Ерунда! — отвечаю я. — Викарий выдержал эффектную паузу, словно ожидая, что все присутствующие тоже закричат: “Ерунда!” Но мы молчали, только Бен громко всхлипывал. Брат всю неделю прятал слезы и сдерживаться больше не мог. Он сидел слева от меня, свояченица — справа.

В конце службы в церкви зазвучала “Ночи с тобой” — любимая песня Джины в исполнении Клиффа Ричарда. Услышав ее, все разрыдались, кроме викария и Натали, которая, расправив плечи, сидела и смотрела прямо перед собой, будто не желала ни с кем делить свое горе.

Бен продолжал вытирать рукавом слезы, и я чисто машинально достал из кармана носовой платок. Только это был не платок. Викарий даже на секунду перестал раскачиваться в такт Клиффу Ричарду, когда увидел, что мой брат утирается бледно-голубыми шелковыми трусиками.

После похорон я не собирался устраивать никакого приема, уверенный, что потерявшие близкого вовсе не обязаны кормить гостей. Должно быть наоборот: те, кто удосужился явиться на похороны, должны кормить несчастного.

Однако Натали поступила по-своему, заказав еду у подруга по колледжу, которая занималась поставкой здоровых продуктов. Компания называлась “Дай-Кири” и обычно обслуживала только женщин, но из уважения к Натали и ее беде хозяйка согласилась сделать исключение, при условии, что не придется общаться с обладателями пенисов.

Когда мы, мокрые от снега, вернулись, “Дай-Кири” уже уехала, а кухонный стол Натали ломился от “здоровой” выпечки и “органического” вина.

Питья начал, едва вернувшись с кладбища, и не “органическое” вино, а принесенное Беном пиво. Опьянение казалось единственным способом справиться с бесконечной вереницей знакомых, которые подходили спросить, как я себя чувствую. Что я должен был ответить? Что во время службы чуть не разрыдался, а когда гроб исчез в печи, так и воспрянул духом?

Больше всего хотелось, чтобы меня оставили в покое. Но окружающие, похоже, считали, что мне нужно общение. От мужского клуба на церемонии присутствовали Чарльз и Воан. Гордон не смог прийти, потому что был занят в суде, а Малькольма похороны вообще угнетали. Чарльз почему-то решил, что в такой момент мне просто необходима смешная история.

Вот что он мне рассказал: во время учебы в колледже Чарльз и студент, с которым он делил комнату, устраивали сральные соревнования. Жили они на третьем этаже и по ночам высовывали задницы в окно и срали. Целью состязания было поразить живую мишень: тот, кто попадал в случайного прохожего, объявлялся победителем.

Молодые люди упражнялись месяцами, чаще всего попадая в машины, иногда на асфальт, но на прохожих — никогда. И вот однажды приятели позвали в гости подружек, и девочки решили сходить за вином. В их отсутствие Чарльз с приятелем спонтанно провели очередное соревнование: сели на подоконник, выставив голые задницы на прохладный ночной воздух, и стали ждать, когда кто-нибудь пройдет под окном. Наконец, услышав внизу шаги, Чарльз начал тужиться.

В этот момент дверь открылась: девочки принесли вино. В панике Чарльз соскочил с подоконника. Отлепившись от задницы, длинная какашка покатилась по ковру прямо к ногам его девушки.

Больше студенты своих подруг не видели.

Когда Чарльз закончил рассказывать, они с Воаном оглушительно захохотали, а я даже не улыбнулся. История мне смешной не показалась, да и сейчас не кажется.

Извинившись, я вышел под апрельский снег и, дрожа от холода, брел по подъездной аллее, когда к дому подъехал новенький блестящий “даймлер”. Из открывшегося окна показалось круглое, раскрасневшееся от быстрой езды лицо.

— Привет, парень!

Я не мог поверить своим глазам: неужели Террорист? Поставив машину, Ланкастер подошел ко мне. На нем был темный в тонкую полоску костюм, явно очень дорогой, хотя изысканному шику никак не соответствовали грязные резиновые боты.

Сжав меня в медвежьих объятиях, приятель сказал:

— Прости, я опоздал. Хотел к службе успеть, но машина не заводилась.

— Поверить не могу, что ты приехал! Джон, я в шоке. Вообще-то это была насмешка, но Ланкастер воспринял ее как комплимент.

— А что? Мы ведь друзья, так? — Он похлопал меня по плечу. — Мама увидела рекламу в “Манчестер ивнинг ньюс”.

— По-моему, “реклама” не совсем подходящее слово, правда? — усмехнулся я.

— Нуда, в разделе “Некрологи”… — засуетился он. — Прости, парень! Я так расстроен, клянусь!

Как же злиться на такого дурака? Но я должен!

— Слушай, разве можно быть таким бестактным?! Неправильно истолковав мои слова, он глянул на резиновые сапоги.

— Извини, случайно брюки замочил.

На холоде его стоять не оставишь, и я повел гостя в дом. В холле Натали разговаривала с Ариадной, которая приехала из Лондона, чтобы выразить мне соболезнование. Лицо у начальницы бессмысленное, глаза остекленевшие, как всегда, когда попадается умный, эрудированный собеседник. Представив Террориста обеим женщинам, я стал ждать, когда он отколет что-нибудь непристойное в адрес беременности Натали или жилистой шеи Ариадны. Но Джон лишь вежливо улыбался и пожимал руки.

Бен о чем-то беседовал в гостиной с папой, и от греха подальше я решил отвести Террориста на кухню. Есть он не хотел, так что я напоил его “органическим” вином. Он спросил, что случилось с Джиной, и я рассказал, целомудренно умолчав о встрече с Джозефиной. Ланкастер всегда был болтуном, поэтому я внутренне сжался, ожидая бестактных вопросов о Джо и ее знаменитых минетах. Но Террорист вел себя тихо, непристойностей себе не позволял, а кроме них, ему и сказать было нечего, поэтому он помалкивал, что меня вполне устраивало.

А потом в кухню ворвался Бен и, указывая на Ланкастера, заорал:

— Кто впустил этого ублюдка?

Глаза у брата красные: похоже, успел как следует накачаться. Террорист захихикал, пытаясь обратить все в шутку, однако Бен не шутил. Истошно вопя: “Мерзкий ублюдок, мне все о тебе известно!”, он наступал на Ланкастера.

— Заткнись, Бен! — вмешался я. — Ради Бога, это же похороны!

Брат не слушал. Он размахнулся и, никого не стесняясь, ударил Террориста по лицу.

Ланкастер видел, что его собираются бить, но даже не попытался увернуться. Просто стоял, сбитый столку и огорченный, и растирал большое красное пятно от удара.

Затем Бен схватил Террориста за лацканы пиджака и швырнул на кухонный стол. Теряя равновесие, Джон вцепился в моего брата, и они упали на стол, раздавив несколько кексов и пропитанный растительными сливками бисквит. Стол перевернулся, увлекая Бена с Террористом на пол. Они покатились по кухне, угощая друг друга грязной руганью и тяжелыми ударами, словно два неизвестно как попавших на похороны драчуна. Хотя почему “словно” — они и были драчунами.

На шум прибежала мама и начала лупить Бена большой деревянной ложкой по заднице. Мама всегда считала старшего сына негодником и, наконец получив доказательство его негодности, завелась не на шутку. Папа попытался ее остановить, поскользнулся на красиво нарезанных фруктах, и через секунду они с мамой тоже оказались на полу. Объединенными усилиями Чарльз с Воаном попытались растащить дерущихся, тоже поскользнулись, упали на линолеум. Сцена просто отвратительная, Джина описалась бы от смеха.

Как только Бен поднялся, Рейчел оттащила его в сторону, продемонстрировав невероятную для такого религиозного человека силу.

— В чем дело?! — в ответ на настойчивые вопросы жены вопил брат. — Этот жирный ублюдок прекрасно знает, в чем дело!

Драка потрясла Террориста. Натали вытерла у него со лба и ушей растительные сливки, а я, чтобы немного утешить, угостил холодным пивом.

— В чем дело? — допрашивала нас Нат. — Просто так ведь в драку не лезут!

Ланкастер был в полном замешательстве.

В детстве я как-то насос от велика у него украл, — изумленно покачал головой он. — Других вариантов у меня просто нет.

Вечером мы с Натали наконец остались одни и, прижавшись друг к другу на уютном диване, пили горячий шоколад. Похороны отняли немало сил, но наконец закончились, и пришла пора готовиться ко сну.

— Гай, что случилось с Беном? — неожиданно спросила свояченица.

— Не знаю. Думаю, просто расстроился.

— Твой брат страдает приступами немотивированной агрессии? — спросила Натали, помешивая шоколад.

— Да нет, с ним все в порядке, — возразил я. — Он никогда не бьет женщин и детей.

— Ясно… Значит, по-твоему, волноваться не стоит.

— Бен не хулиган. Он бьет только тех, кто больше и сильнее него.

— Таких найти нетрудно, правда? — Мы с Нат чуть ли не одновременно вздохнули. — Так из-за чего он полез в драку на этот раз?

— Наверное, просто устал и расстроился.

— Мне показалось, это как-то связано с Джиной.

— Да, пожалуй, — тут же нашелся я. — Мы все из-за нее расстроены.

— Я не об этом.

— А о чем?

— Не знаю. Скажи мне, Гай.

— Как я могу догадаться, что ты имеешь в виду, Нат, если понятия не имею, о чем речь?

Несколько секунд девушка молчала, а когда заговорила снова, в голосе звенел лед:

— Бен ведь не из-за дурацкого насоса расстроился?

Почему-то мне стало страшно.

— С чего ты решила, что это из-за Джины? Они с Террористом знакомы не были, даже ни разу не встречались.

Натали посмотрела на меня совсем как ребенок, еще не узнавший цену лицемерия.

Допив шоколад, я поднялся с дивана: направление, которое принимал разговор, мне совершенно не нравилось.

— В самом деле, Натали, — твердо сказал я, — уверен, здесь ничего серьезного. Бен просто расстроился.

Исследуя мое лицо, карие глаза становились все огромнее и темнее. Нерешительно кивнув, свояченица глотнула шоколад и к этой теме больше не возвращалась. Я поцеловал ее на ночь, но она не ответила. Натали знала, что я ей соврал.

Тайна девятая

В следующем месяце я со всеобщего позволения удалился от мира. Возил Натали на последние занятия в школу для беременных, а так вообще почти из дома не выходил. Ариадна Мэрриат-Ли предоставила трехмесячный оплачиваемый отпуск. Я был только писателем-фрилансером, так что старая ведьма отнеслась ко мне по-человечески.

О драке Террориста с Беном Нат больше не заговаривала. Странное умиротворение овладело ею в первые после похорон недели. В том, что она любила Джину и тяжело переживала ее кончину, не было никаких сомнений. Просто со дня смерти сестры девушка ни единой слезы не проронила…

Мне она казалась образцом добродетели, а к моей утрате относилась с жалостью и благоговением. Впрочем, как и все остальные. Люди соболезновали мне прежде всего потому, что Джина была молодой и красивой. Будь она старой, или молодой, но толстой, или старой толстой пропойцей, как Роуз, мое горе не казалось бы таким безутешным. Именно молодость и красота придавали кончине моей жены особую трагичность, причем так считали не только соседи и дальние родственники, но и мы с Натали, хотя по идее должны были любить и ценить Джину в любом возрасте и любой комплекции.

В углу моей спальни девушка устроила что-то вроде “Храма Джины”: ракушки, свечи, фимиам, книги, ленты, куклы и цветы. В середине — наша свадебная фотография в окружении маленьких снимков Роуз и ее дочек в детском возрасте. Была даже фотография Джининого идола — Клиффа Ричарда. Когда все было готово, Натали пригласила меня.

Панихида по Джине получилась гораздо более трогательной, чем в церкви: мы попрощались с той, кого искренне любили. Девушка зажгла свечи, а потом достала скрипку и без нот сыграла “Взлетающего жаворонка” Воана Уильямса. Так легко и красиво — словами не передать, звуки будто сами поднимались к небу. А потом музыка резко оборвалась, и Натали часто и тяжело задышала.

Через секунду перепуганное лицо расплылось в улыбке. Будущая мать, опустив скрипку, схватилась за огромный, выпирающий из широкого платья живот.

— Малыш пинается! — объявила она.

Натали предложила потрогать, а потом сама положила мою ладонь на нужное место. Живот был тугим как барабан, внутри что-то пульсировало.

— Черт, надеюсь, он не станет футболистом! — выпалил я. — Ненавижу футбол.

— А кто сказал, что это мальчик? — вскинулась свояченица, а потом без всяких предупреждений разрыдалась.

Положив скрипку со смычком на кровать, я прижал Нат к себе. Она буквально выла от горя, а наш ребенок пинался и переворачивался у нее в животе.

Малькольм страшно ревновал.

К первому за восемь месяцев заседанию клуба новостей у меня было хоть отбавляй. Я переспал с моделью из порножурнала, потерял жену, свояченица вот-вот родит мне ребенка… А у Малькольма все по-старому:

— Прошедшие месяцы были для меня очень трудными: я расхожусь с подругой, и разрыв получается тяжелым и мучительным. Совершенно искренне считаю, что наш клуб спас мне жизнь. Я нисколько не преувеличиваю! Спасибо вам огромное! Спасибо за любовь и поддержку.

На этот раз в ответ его никто не поблагодарил.

— Скажи, Мал, ты все с той же подругой расходишься, что в прошлом и позапрошлом году, или с новой?

Коротышка побелел как полотно, хотя обычно был розово-коричневым. В тот воскресный день Натали уехала на студию звукозаписи в Дисбери, решив немного подзаработать.

— Ты о чем? — спросил Малькольм.

— Как можно целых два года расставаться с одной и той же женщиной? — хищно улыбнулся Чарльз. — Наверное, вы уже расстались? Не лучше ли прошедшее время употребить?

— Точно, — кивнул Гордон. — Я думал, твоя девушка уже живет с кем-то другим!

— Они почти не общаются, — рявкнул Малькольм. — Просто женаты.

— Тогда как же ты до сих пор с ней расходишься, педрила идиотский? — засмеялся Чарльз.

Малькольм закусил верхнюю губу.

— Похоже, процесс непрерывный! — заржал Чарльз.

— Нет, нет, тут Малькольм прав, — бросился защищать товарища Воан. — Кто-нибудь из вас читал книгу “Любите и будьте любимы”? Нет? Ее написал удивительный человек по имени Сэмми Кумкват.

Мы разом поскучнели: если у Сэмми Кумквата и есть что-то удивительное, так это удивительное имя.

— Сэмми родился одноногим и сбежал из дома, когда ему исполнилось шесть… — как ни в чем не бывало продолжал Воан.

— Разве не точнее сказать “ускакал из дома”? — перебил Чарльз.

— Заткнись и слушай, может, что-нибудь полезное узнаешь! Так вот, он убежал из дома в цирк и стал акробатом. А в тринадцать лет Сэмми ослеп: с каната упал.

— Как же он слепой ходил по канату? — удивился Чарльз.

— До падения Сэмми мог видеть, — процедил сквозь зубы Воан. — Именно из-за него он и ослеп.

— Минуточку, — проговорил я. — У Сэмми же была только одна нога. Как же он ходил по канату?

— Вот! — Воан многозначительно поднял указательный палец. — Тут и проявляется одно из удивительных качеств Кумквата: ох ходил по канату на руках!

— Что же тут удивительного? — с презрением фыркнул Чарльз. — Делал бы это как следует — не упал бы.

— Ну, Чарльз, ты-то точно по канату ни на руках, ни на ногах ходить не можешь!

— Нет, — признал тот, — сразу упаду!

Гордон вздохнул: любовь Воана к бесконечным лирическим отступлениям начинала действовать на нервы.

— Слушай, если в твоей истории есть какой-то смысл, переходи-ка сразу к нему!

— Ла-адно, — с явной обидой протянул Воан. — Одной из основных тем “Люби и будь любим” является то, что у отношений нет начала и конца. Даже если твой любимый человек умер или вы с ним не виделись двадцать лет, можно сказать, что роман продолжается.

— Ерунда! — фыркнул Чарльз.

— И еще кое-что, — неожиданно добавил Воан. — Чарльз, по-моему, никому не нравится, что ты называешь Малькольма “идиотским педрилой”.

— Мне нравится, — сказал Чарльз.

— И мне, — поддакнул Гордон, и они с Чарльзом заржали.

— Все понятно, — горестно вздохнул коротышка, — снова начинается игра “достань Малькольма”. Смех усилился.

— Нет! — голосом праведника воскликнул я. — Воан прав: если мы скатимся до мелких оскорблений, клуб можно вообще закрыть.

Малькольм поблагодарил, не подозревая, что мое вмешательство вызвано эгоистичными интересами. Если издевательства не прекратятся, Малькольм расплачется, если расплачется, придется окружить его стеной любви, а я уже говорил, что у коротышки проблемы с гигиеной.

Чарльз достал сигарету и замер, будто не зная, закурить ее или воткнуть Воану в задницу.

— В этом доме не курят, — напомнил я.

— Ладно-ладно, извини, — заторопился Чарльз и сунул сигарету обратно в пачку.

— По-моему, Малькольм хочет что-то сказать, — объявил Воан.

Коротышка кивнул.

— Хочу сказать, что очень напуган. Да, кажется, “напуган” — самое подходящее слово. Вы все настроены против меня. Все, кроме Воана и Гая.

Чарльз и Гордон изо всех сил старались не смеяться.

— Кто-нибудь желает высказаться?

— Да, — поднял руку Гордон. — Я желаю!

Гостиную накрыла мертвая тишина. Мы любили этого парня и завидовали его большому члену, хотя, по сути, он был и оставался ленивым ублюдком. Чаще всего у него не хватало сил даже задницу почесать, не то что беседу завести! Поэтому члены клуба, затаив дыхание, ждали, что он скажет. (Ну, “ждали, затаив дыхание”, наверное, сказано слишком сильно; “испытывали некоторое любопытство” — лучше так выразиться.)

— Малькольм, боюсь, я был с тобой недостаточно терпелив, — заявил Гордон.

— Спасибо за добрые слова, — совершенно неблагодарным тоном отозвался коротышка.

— А вот ты, Воан, и ты, Чарльз, очень меня разочаровали. У Гая произошла трагедия, самая настоящая трагедия!

Все собравшиеся понуро опустили головы, признавая ужасную правду сказанного.

— Его жизнь летит под откос, а как ведем себя мы? Также, как всегда! Малькольм хнычет. Извини, Мал, но это правда: ты действительно хнычешь. Воан бахвалится жуткими книгами, которые он читал, а Чарльз отмачивает ужасные шутки.

— Мои шутки вовсе не ужасные, — начал спорить Чарльз. — Пять минут назад ты сам над ними угорал.

— Да, — печально молвил Гордон, — и это не делает мне чести.

— Давайте не будем ходить вокруг да около, — предложил Воан. — Думаешь, нам следует поговорить о Гае?

— Именно, — кивнул Гордон, — ему нужна наша поддержка.

— Та-ак, — глядя на Чарльза, протянул Воан.

— Что “та-ак”? — невинно захлопал глазами Чарльз.

— Ничего. Просто жду, когда ты отмочишь очередную грубость, — пояснил Воан.

— Засранец вонючий! — улыбаясь, выдал Чарльз. — Как, достаточно грубо? А если серьезно, то я согласен с Boaном: нужно помочь Гаю.

— Получается, мы все согласны, — просиял Воан. — Ну, Гай, выкладывай, что у тебя на душе.

Нерешительно, то и дело запинаясь, я рассказал, что считаю себя убийцей Джины. Я, я погубил ее своим предательством. Я мерзкая, отвратительная личность.

Меня подняли на смех, но, когда я признался, что люблю Натали и мечтаю заняться с ней любовью, хохот тут же поутих. Похоже, моя мерзость и отвратительность уже не кажутся такими нелепыми, как минуту назад. Никто не знал, что сказать. Никто, кроме Воана.

— Итак, ты считаешь себя виновным в смерти жены, но до сих пор мечтаешь об интимной близости с ее сестрой? — неожиданно резко спросил он.

— Да, — признал я, — хотя близости хочу только потому, что ее люблю.

— А ты уверен? Гай, что сейчас тобой руководит — сердце или пенис? Извини, по тебе не заметно, что ты измучен раскаяниями.

— Осуждение! — пискнул Малькольм. — Воан осудил члена клуба, это против наших правил!

— Нет, Воан прав, — покачал головой я. — Я раз сто все передумал и неизменно прихожу к тому же заключению: я эгоистичный ублюдок.

— Не слишком ли сильно сказано? — возразил Воан. — Просто на твоем месте я бы сначала думал, потом делал, а не наоборот.

— Воан, ты такой начитанный, — неожиданно вмешался Чарльз. — Книга под названием “Плюешь на меня за правду” случайно не попадалась?

— Э-э, нет… — промямлил застигнутый врасплох Воан — То есть да… Сам не читал, но много о ней слышал.

— Удивительно, — нахмурился Чарльз, — потому что такая книга не существует.

Все — естественно, за исключением незадачливого книголюба — покатились от хохота.

— Да, да, очень смешно! — не выдержал напряжения Воан.

— Я ее л рилу мат в честь Гая и ему подобных, — продолжал Чарльз. — Сначала мучают своей правдой других, а потом сами мучаются, потому что их начинают презирать. А продолжение будет называться “Ханжа с бородой” и посвящаться тебе, Воан.

Книголюб, нужно отдать ему должное, нашел силы извиниться.

— Ладно… признаю. Гай и все остальные, прошу прощения. Похоже, мне непросто смириться с тем, что он сказал.

— Но ведь это твоя проблема, а не его, — заметил Малькольм.

— Да, — признал Воан, — моя, и мне придется ее решить. Гай, не выйти ли мне на время из комнаты?

— Угу, — кивнул я, — убирайся!

— Что? — не на шутку расстроился книголюб. — Ты правда меня выгоняешь?

— Нет, конечно, нет.

Внезапно у Малькольма появилась идея.

— Давайте возьмемся за руки!

Все согласились. К сожалению, я сидел между Гордоном и Малькольмом, а рука коротышки на ощупь напоминает селедку, которую поджарили на масле и оставили остывать.

Гордон, сегодня превзошедший самого себя, заговорил снова:

— Значит, Гай, ты живешь с женщиной, которая вот-вот родит твоего ребенка, любишь ее, но признаться не можешь?

— Да, примерно так, — согласился я.

— А почему бы не признаться?

— Потому что это все разрушит.

— Что “все”?

— Просто я вполне доволен существующим положением вещей. По крайней мере сейчас.

— Твоя свояченица весьма сексапильная метелка, — заметил Чарльз и, услышав неодобрительный вздох Малькольма, поправился: — Прошу прощения, весьма сексапильная женщина.

— Подумай, Гай, — по-прежнему обращаясь ко мне, сказал Гордон. — Жить рядом с любимым человеком и не иметь возможности признаться? По-моему, это настоящее мучение. Слушай, ты, случайно, не мазохист?

— Нет, — категорично ответил я.

— Думаю, стоит сказать ей правду, — посоветовал Малькольм.

— Я тоже.

Я был поражен: ничего подобного даже в голову не приходило.

— Что? Признаться ей в любви?

— Расскажи ей то же самое, что и нам. Почему бы и нет?

— Натали после этого видеть меня не захочет.

— Точно же ты не знаешь!

— Нет, но и рисковать не хочу.

Воан наморщил лоб, будто моя проблема причиняла ему физическую боль.

— Ты очень много врал, Гай, однако счастья тебе ложь не принесла. Согласен с такой оценкой?

— Ну, не могу сказать, что не согласен, — осторожно ответил я.

— А вот я могу, — заявил Чарльз. — Все эти разговоры о честности — ерунда. Мужчины и женщины тратят на них слишком много времени.

— Гай тут ни при чем, — вмешался Малькольм. — Чарльз так специально говорит, чтобы меня обидеть.

— Нет, — покачал головой “обидчик”, — я правда считаю, что разговоры с женщинами мужчин огорчают.

— Что тогда прикажешь делать? — спросил коротышка.

— Прятаться.

Мы все рассмеялись, а Чарльз притворился, что никакой шутки не было.

— Серьезно! Когда видишь сексапильную штучку, лучше залечь в засаду и ждать подходящего момента. Таким образом можно сэкономить огромное количество нервной энергии.

Малькольм, как обычно, принял все за чистую монету.

— Во-первых, слова вроде “сексапильная штучка” недостойны человека с твоим интеллектом. А что еще важнее, если бы все рассуждали, как ты, человечество бы просто вымерло.

— Правильно! — кивнул наш клубный остряк. — Это же здорово!

— Чарльз! — возмутился Малькольм.

— Малькольм! — эхом отозвался Чарльз.

— Так или иначе, мы не предлагаем Гаю тратить на разговоры с Натали слишком много времени. Просто нужно быть откровенным с самого начала. Выльется это во что-то более серьезное или нет — неизвестно. Следует помнить: пока их отношения чисто платонические. Если воспользоваться таблоидной терминологией, они “хорошие друзья”, первое свидание у которых еще впереди. Полагаю, даже Чарльз не стал бы прятаться и молчать на первом свидании.

— Нет, боже мой, нет!

— Наверное, Гай, тебе следует выяснить отношения с Натали, — посоветовал Гордон. — Скажи ей то, что считаешь нужным, — естественно, стараясь не причинить боль.

— Правильно, — кивнул Воан, — и не стоит пренебрегать советами книги “Люблю тебя, как ты меня”, которая учит нас честности.

— Боже, только снова не заводи! — взмолился Чарльз. Гордон поднял мою руку, словно я только что выиграл боксерский поединок.

— Вряд ли ты сильно рискуешь, Гай. Эта девушка наверняка уже тобой увлечена.

— Готов поклясться па Библии? — высвободив руку, спросил я.

— Парень, это же очевидно! Принимает перед тобой душ, расхаживает в чем мать родила…

— Ну, это ничего не значит. Женщины любят обнажаться.

— Моя жена не любит, — вставил Гордон и, немного подумав, добавил: — Слава богу!

— Фи! — прошипел Малькольм. — Ты такой шовинист!

Гордон захохотал.

— Ну… Совершенно очевидно: Натали ждет не дождется разговора по душам. Иначе зачем ей демонстрировать свои прелести? Смелее, Гай, будь мужчиной, признайся девушке в любви. Уверен, она тут же сорвет с тебя одежду.

— Согласен! — с жаром согласился Воан. — По-моему, время терять незачем, раздеться лучше заранее.

— Воан! — ахнул Малькольм.

— Да ладно тебе! Ну, кто из вас считает, что Гаю нужно излить душу?

Гордон с Воаном тут же подняли руки. Без особой охоты к ним присоединился Малькольм. А Чарльз мрачно покачал головой.

Воан покровительственно улыбнулся. Покровительственные улыбки были его коньком.

— Итак, большинством голосов решение принято. Вперед, Гай, расскажи ей все как есть! Мол, мечтаешь стянуть с нее трусы.

— Они оба уже будут без трусов, — напомнил Чарльз. Я собирался поспорить, но Малькольм пожаловался на растущее чувство одиночества.

— Создается впечатление, что сегодня я никому не интересен, — всхлипнул он.

Устало закатив глаза, Воан предложил сыграть в “шире круг”, чтобы коротышка снова начал нам верить.

Итак, мы все встали в круг, Малькольм — в центре. Зажмурившись, он внезапно потерял равновесие и стал падать. Я поймал его и толкнул к другому члену клуба. Таким образом, всякий раз, когда Малькольм валился с ног, его кто-то поддерживал.

Несколько минут подобных киданий, и коротышка открыл глаза. Судя по виду, ему очень полегчало.

— Спасибо! — поблагодарил он. — Теперь чувствую, что меня ценят.

Мы сделали перерыв на кофе. Воан достал блокнот и ручку и попросил каждого выписать чек. Он забронировал домик в Девоне, где членам нашего клуба в июле предстояло провести выходные. Мы уже два года строили планы и потеряли надежду, что они когда-нибудь воплотятся в реальность. Но Воан по собственной инициативе сделал заказ, и ни у кого не было сил сопротивляться. Цель путешествия — провести сорок восемь часов в разговорах и исследовании своего “я”.

— Поездка будет очень кстати, правда, Гай? — радовался Воан, выписывая мне квитанцию. — Получишь целый уик-энд, чтобы справиться со своими проблемами. К этому времени должен родиться твой ребенок, верно? Я кивнул.

— Так я и думал! — усмехнулся он, потирая руки. — Поделишься с нами первыми впечатлениями от отцовства. По-моему, лучшего шанса сплотиться для группы не придумаешь!

Гордон, которому надо было забрать сына из скаутского лагеря, уехал рано, захватив с собой Воана.

Чарльз выпил кофе, а затем, оседлав велосипед, купленный в попытке заняться хоть каким-то спортом, укатил восвояси, сжимая в зубах сигарету. В ожидании автобуса Малькольм задержался минут на пятнадцать, выпил еще чашку кофе и чуть не расплакался с горя — я временно вытеснил его с позиции первого горемыки клуба. От обычной истерики коротышка удержался только потому, что знал: будут другие встречи, а значит, и другие шансы порыдать. Моя беда скоро забудется, а Малькольму от себя никуда не уйти, его трагедия будет длиться всю жизнь. Наш друг особым тщеславием не отличался, зато будущих бед и несчастий ждал с большим нетерпением.

Когда он наконец убрался, я раскрыл все окна, чтобы выветрить его специфический аромат: смесь запаха отварной брюссельской капусты и нестираных носков. Затем проверил автоответчик: поступило два звонка. Перемотав пленку, я услышал писклявый женский голос: “Гай, это я. В смысле Джозефина. Что-то ты совсем пропал… Надеюсь, не потерял мой телефон? Давай, до скорого”.

По спине пробежали мурашки, а потом я вспомнил: для лондонцев “До скорого” может обозначать что угодно: от “До завтра” до “Ну, лет через пятьдесят увидимся”. После паузы тот же детский голосок пропищал: “Ой, чуть не забыла! Я же не давала тебе телефон. Он… он… какой же? О черт! Извини, перезвоню, когда вспомню…”

С улицы послышался смех.

Выглянув в окно, я увидел Натали, выбирающуюся из зеленовато-голубого “порше”. Никогда бы не подумал, что свояченице нравятся такие вульгарные машины! С водительского сиденья поднялся какой-то бородач в очках и протянул футляр со скрипкой. Этот тип немного похож на Роба Митчелла, который ведет новости на местном канале.

Они обменялись парой любезностей, бородач сел в свою вульгарную тачку и укатил восвояси.

Прежде чем Натали вошла в дом, я вырвал кассету из автоответчика и сунул в карман. Вполне возможно, Джозефина перезвонит и продиктует свой номер, который, как ни странно, уже записан в моем блокноте как “Ремонт компьютеров”.

— Что-то ты рано, — сказал я Натали и, поцеловав в щеку, взял футляр со скрипкой.

— Все так легко получилось! Со второй попытки записали…

Скинув сандалии, она упала на диван и подняла ноги на стену. Они у нее длинные, красивые, с ярко-алыми ногтями. Цветастое платье для беременных задралось до талии, выставив напоказ белые трусики и стройные ляжки. Неожиданный приступ сексуально окрашенной ревности тут же накрыл меня с головой.

— Кто тебя привез? — спросил я, присев на подлокотник дивана. Хотелось, чтобы вопрос прозвучал как можно естественнее, но в нем ясно слышались упрек и претензия.

Девушка усмехнулась, обнажив белоснежные, безукоризненно ровные зубы.

— Ты не узнал?

— Похож на хлыща, что читает новости…..

— Это и есть тот хлыщ! Роб Митчелл, он во время сессии присутствовал.

— Зачем?

— “Смотрители”, то есть группа, с которой я играла, только что подписала контракт с его студией звукозаписи.

Роб Митчелл вел информационную программу “Око севера” на местном телевидении и мечтал, чтобы его считали творческой личностью, артистом, а не просто телегеничным типом, рассказывающим, что “на северо-западе снова подняли плату за проезд на общественном транспорте”. Вот он и открыл в Манчестере клуб “Веранда” и собственную студию под названием “Конвейерная лента”. Митчелл возомнил себя новым Энди Уорхолом, только гораздо сексапильнее — человеком, настолько опередившим свою эпоху, что без машины времени его гений и оценить нельзя. Хотя менее просвещенным и искушенным одетый в неизменные льняные брюки и гавайскую рубаху Митчелл больше напоминал модного, развлекающегося на испанском курорте парикмахера.

— Он действительно такой хлыщ, каким кажется? Будто шагая, Натали задвигала ступнями вверх-вниз по стене.

— Нет, на самом деле нет. Вообще-то Роб милый. Ему очень понравилось, как я играю. Говорит, что хочет стать моим покровителем.

— Другими словами, мечтает затащить тебя в койку.

— Нет, вряд ли, — покачала головой девушка. — Роб женат, к тому же ты приглядывался ко мне в последние несколько месяцев?

Похоже, Натали считает, что беременность сделала ее менее сексапильной. Боже, да я бы душу заложил за возможность пообщаться с ней поближе!

— И чем занимается покровитель?

— Ну… — задумчиво протянула свояченица, — обычно предоставляет талантливым людям одежду, кров и средства к существованию.

— Удивительно, разве не то же самое обеспеченные мужчины предоставляют своим любовницам?

Натали улыбнулась, расслабленно, неспешно, так только она может.

— Не волнуйся, Гай, я в состоянии о себе позаботиться.

За две недели до того, как Натали должна была родить, я съездил в гости к папе с мамой. Кто-то из их друзей решил отдать моей свояченице кроватку и оставил ее в отцовском гараже. Родители решили, что вручить подарок Натали — моя забота, но, едва переступив порог их дома, я понял: они не повезли кроватку на Шепли-драйв только потому, что хотели поговорить со мной без свидетелей.

— Гай, так что с этим ребенком? — взволнованно спросила мама, когда мы втроем мирно пили чай на кухне.

— А что с ним должно быть? — с тяжелым сердцем отозвался я, опасаясь, что мой старший братец не смог удержать язык за зубами.

— Просто мы о нем ничего не знаем, — пояснил папа. — Кто его отец? У Натали есть молодой человек? За ней кто-нибудь ухаживает?

Для мамы с папой бойфренды и их подружки навсегда остались “девушками” и “молодыми людьми”, а все, чем занимались представители этих категорий до свадьбы: объятия, поцелуи, бешеный секс, — “ухаживанием”.

— Нет, у нее нет бойфренда. Родители мрачно переглянулись.

— Как же она одна управится с ребеночком?

— Она вовсе не одна. Я буду помогать. С недавних пор все, что я зарабатываю, мы делим на двоих.

Услышав такое, мама вздрогнула. Хотя, может, виной всему сквозняк?

— Сынок, а что люди подумают? Вы с Натали живете в одном доме…

— Люди? Какие люди? — криво усмехнулся я. — Имеешь в виду вас с папой?

— Нет! — рявкнул отец. — Ничего подобного мама в виду не имеет. Просто представь: вы живете вместе, а у Натали скоро родится ребенок… Выглядит очень подозрительно!

— Значит, ты так считаешь?

— Да, считаю! — запальчиво кивнул папа.

— А будь жива Джипа, это тоже бы выглядело подозрительно?

Папа скривился, словно проглотив что-то кислое: он до сих пор страшно переживал из-за смерти невестки.

— Нет, конечно, нет! Тогда все было бы совершенно иначе.

— А что иначе-то? Я жил бы с женой и ее беременной сестрой, но мои отношения с Натали были бы точно такими же, как сейчас.

Повисла тяжелая пауза, и первой нарушила ее мама:

— Мы не хотим спорить, мы просто спрашиваем.

— А я просто объясняю,!

Протянув мне печенье, мама стала смотреть, как я его ем.

— Кто будет присутствовать при родах?

— Я, конечно.

Родители подскочили как ошпаренные.

— А вот это глупость несусветная! — заявил папа. — Присутствовать при родах вправе только отец!

— Но ведь ты не присутствовал! — ударил ниже пояса я.

— В то время это не разрешалось, — обиженно ответил папа. — Я видел только, как рождались хомячки Бена.

— Может, Натали захочет, чтобы с ней была я? предложила мама.

Я чуть было не рассмеялся.

Для большего эффекта мама развела руки и положила их на стол ладонями вверх. Этот жест она скопировала из старых фильмов с Элом Джонсоном.

— А почему бы и нет? Я ведь в свое время через все это проходила… Ужасно, если Натали окажется одна, без матери и мужа, в огромной страшной больничнице!

(Не спрашивайте, почему у моей мамы больные лежат в “больничнице”, а яйца несет “куричница”!)

— Ну, мам, с чего вдруг она окажется одна? — возразил я. — Рядом обязательно будет доктор и несколько медсестер.

— Ты знаешь, мама имела в виду совсем не это! — поджал губы папа.

— Мама, огромное спасибо за предложение, — как можно вкрадчивее поблагодарил я, — но Натали желает, чтобы присутствовал я. Конечно, она предпочла бы Джину, однако ее с нами нет. У бедняжки больше никого не осталось, и я обязательно о ней позабочусь.

На роды у Натали имелся следующий план: малыш должен появиться на свет с минимальной суетой и минимальным количеством лекарств. Мне надлежало проследить, чтобы эти скромные цели воплотились в жизнь. Я должен был смотреть, чтобы медицинский персонал не делал уколы ни ей, ни ребенку и не мешал принять положение, которое она выберет для родов. Если бы медсестра или акушерка без веских причин попытались помешать плану, я должен был дать нарушительнице в глаз.

Ребенок родился в больнице Степпинг-хилл, той самой, где умерла Роуз. Акушерка, бодрая, оптимистически настроенная индианка по имени Мелвис, против плана Натали не возражала — и слава богу, потому что давать ей в глаз было не самой безопасной из затей. Рост Мелвис — метр девяносто пять, грудь — две ядерные боеголовки, руки — окорока.

Роды начались пятнадцатого мая, в четыре утра, и продолжались двенадцать часов пятнадцать минут. Пока Натали кричала, кряхтела и обливалась потом, допотопная стереоустановка проигрывала ее любимые концерты Баха. Иоганн Себастьян тоже входил в план роженицы. Мелвис считала меня бойфрендом Натали, и ни я, ни сама девушка возражать не стали.

Все двенадцать часов Мелвис шутила, стараясь поднять настроение роженице. Мужчин она считала никчемными клоунами, и, будто подтверждая ее правоту, я чуть не пропустил появление ребенка. Когда показалась головка, я гулял по больничной стоянке, дышал вечерним воздухом и жевал шоколадное печенье: так скучал по Джине, что незаметно съел целую пачку.

— Вот они, мужчины: в самый важный момент бегут набивать себе живот! — сказала Мелвис, когда с измазанным шоколадом ртом я вернулся в родильную палату.

Рассмеявшись, акушерка потащила меня взглянуть на чудо, происходившее между ногами Натали. Я раскрыл рот от изумления: передо мной открывался лучший из всех возможных видов на влагалище свояченицы. Увы, в тот момент из него торчала головка ребенка.

Тайна последняя

Мальчик!

Он родился с хохолком темных волос и пенисом, из которого брызгала вода. Я думал, что кроха особых чувств у меня не вызовет, ну, в лучшем случае симпатию, а он прочно занял все мои мысли. Похож и па Натали, и на меня, хотя больше все-таки на маму. Яички для младенца довольно большие. Совсем как у папочки!

Когда малыш рос в чреве Натали, я относился к нему с самодовольным удовлетворением, считая чем-то вроде контракта, который мы с его матерью подписали кровью, обязавшись до конца жизни принимать участие в судьбах друг друга.

Однако, увидев его крошечные пальчики с аккуратными розовыми ноготками, сморщенное, красное, истошно орущее лицо, я испытал невиданное доселе чувство.

Чистую, лишенную похоти любовь.

Натали повсюду носила сына с собой, усталая и одновременно пьяная какой-то неутолимой любовью. Она собиралась назвать его Джоном, пока я не напомнил, что так называют своих сутенеров проститутки. Я предложил имя Джин в честь тети Джины, но новоиспеченная мать заявила, это похоже на джин с тоником. В конце концов договорились на Эрике в честь дяди Эрика, который подарил Натали новую скрипку. Когда малыш подрастет, такое имя любой девчонке понравится!

Я купил видеокамеру и, как возомнивший себя кинорежиссером работяга, стал снимать своего отпрыска. Обалдев от любви, я снимал, как Натали кормит Эрика, Эрика крупным планом, сморщенного, как черносливина. А потом Натали сняла нас обоих спящими.

У Эрика был талант: лежа на спине, он писал фонтанчиком метровой высоты. За первую неделю жизни он дважды описал мне лицо, когда я пытался сменить ему пеленку. Натали он никогда не пачкал, только меня. Интересно, кроха это понимал?

Глядя, как Натали кормит его в гостиной дома номер тринадцать на Шепли-драйв, я растворялся во всепоглощающей любви к счастливой матери и жадному обжоре у нее на груди. Целая череда поздравляющих прошла через наш дом полюбоваться на очередного потребителя природных ресурсов планеты. Когда, глядя в несфокусированные глаза Эрика, мои родители начали приписывать ему несуществующие достоинства, я радовался, что он больше похож на мать, чем на отца.

Единственными, кто не пожелал войти, были розовые подруги Натали. Сладкая троица приехала в белом фургоне с надписью “Дай-Кири”. За рулем сидела сама Дай а на Кири — высокая тощая ирландка с надменным, по-лошадиному вытянутым лицом. К моему ужасу, на ней были футбольные шорты, пузырящиеся над бледными жилистыми ногами. С ней явились две подруги с мужскими стрижками и толстыми задницами.

Увидев их, Натали радостно замахала и вынесла ребенка. Целый час женщины стояли на подъездной аллее, передавая Эрика из рук в руки и слащаво сюсюкая. Забежав в дом, свояченица сварила кофе и вынесла подругам на подносе. Начался дождь, и следующие тридцать минут гостьи прощались, затем сели в фургон и укатили прочь.

— Что же ты их войти не пригласила? — спросил я, когда Натали вернулась в дом. — Дождь все-таки.

Молодая мать прошла на кухню и стала вытирать полотенцем влажнее личико Эрика.

— Из-за тебя, — просто ответила она.

— Я бы не возражал.

— Знаю, возражали бы девочки. Они сепаратистки, Гай, и с мужчинами не общаются.

— До сих пор не понимаю, почему им нельзя было войти. Дом-то половой принадлежности не имеет.

Будто желая успокоить меня, Натали протянула мне Эрика.

— Но здесь живешь ты, и ты мужчина.

В душе кипело негодование: новорожденного держали под дождем, потому что у девиц, видите ли, принципы!

— Ну и что? Я ведь не поливаю стены спермой, правда? И не ношу футболки с надписью “Отсоси!”. Кстати, а почему они против Эрика не возражали? Он ведь тоже мужчина? Или эти “Дай-Кири” обнимали его, потому что он никого не изнасиловал?

Холодно на меня посмотрев, Натали схватила ребенка и бросилась вон из кухни. Головка Эрика лежала у нее на плече.

— Гай, — обернувшись ко мне, прошипела она, — потрудись, чтобы я больше никогда не слышала подобной ерунды.

Я сделал Эрика своим наперсником и в отсутствие Натали вел с ним долгие беседы. Малыш умел слушать и, когда не плакал, казался внимательным, невозмутимым и мудрым. Хотя признаюсь, в том, что он написал мне в глаз, особой мудрости нет. Но, клянусь Богом, сын меня понимал. Иногда в его взгляде я видел Джину, которая любила меня даже из погребальной урны. Любила и не осуждала. Хотя, возможно, мы видим только то, что хотим.

— Дела не ахти, приятель, — признался я Эрику. Два дня прошло с тех пор, как ужасные лесбиянки попытались утопить его под дождем. Натали, как обычно, вечером играла на скрипке, на этот раз выбрав особенно скрипучий концерт Вивальди. А я купал сына в голубой ванночке.

— Похоть прошла, я нервничаю, как в тринадцать лет перед первым свиданием. Эрик, ты с таким чувством еще не знаком… Ничего, пройдет время, познакомишься.

Мальчик загулил. Я пытался вымыть ему голову: надо же, она похожа на маленький теплый кокос!

— Когда я рядом с ней, ноги дрожат. С тобой такое когда-нибудь бывает?

Эрик потупился.

— Когда кого-то любишь, сначала трудно заставить себя признаться, однако со временем наступает состояние, когда сложнее, наоборот, не сказать. Сейчас я как раз на этой стадии. Эрик, мне нужен твой совет. Хочу признаться, но не знаю, как она отреагирует. А ты что думаешь?

Малыш не ответил.

— Парень, в мыслях настоящая каша, — посетовал я, промывая ему голову. — Как она себя поведет, когда узнает правду?

Взглянув на пенис Эрика, я увидел, что он стоит по стойке “смирно”. Точная копия полового органа его папы, только поменьше! Выходит, наградой за мою откровенность будет дикий, безудержный секс.

Как видите, я создал новый способ прорицания — членомантию, или в случае Эрика карликовую членомантию. А то, что жизненно важное решение я принял на основании непроизвольного движения пениса новорожденного мальчика, наглядно демонстрирует, в каком состоянии я находился в те беспокойные недели.

Уложив ребенка в дареную кроватку, мы с Натали сели смотреть телевизор. Она заранее отметила в программе документальную ленту о том, как в загрязненных водах Тихого океана зарождается популяция умственно отсталых дельфинов. Или, как говорилось в фильме, “дельфинов с особыми потребностями”. Журналисты решили показать: в то время как нормальные дельфины без проблем обучаются прыжкам через кольцо, отсталые подплывают к нему, пожимают плавниками и уплывают. Ничего не поделаешь, отсталость.

Приготовив себе сандвич с сыром и луком, я подсел к Натали на диван. Она тут же легла, положив голову мне на колени. В начале фильма целая команда совершенно нормальных дельфинов резвилась под водой в компании аквалангистов. Видели бы вы, как те дельфины прыгают через кольца, — так же, как и я, со скуки бы умерли. Лук на сандвиче оказался недожаренным, и глаза начали слезиться.

Услышав, как я всхлипываю, Натали села на колени и заглянула в глаза.

— Эй! — с тревогой позвала она. — Гай!

Я рыдал из-за едкой луковицы, а Натали решила, что из-за “особых потребностей” дельфинов. Свояченица обняла меня за плечи.

— Ну не плачь! — мягко попросила она.

— Не могу.

— Впрочем, ты прав, нет ничего плохого в том, чтобы показывать свои чувства.

— Я тебя люблю! — признался я.

— Я тоже, — спокойно кивнула она.

— Нет, я на самом деле тебя люблю. Как Тристан и Изольда… Ромео и Джульетта.

Потянувшись к пульту, Натали выключила телевизор, и в гостиной воцарилась темнота. Я видел только ее лицо, неожиданно ставшее очень серьезным.

— Правда? — спросила она.

— Да. Я люблю тебя, Натали, и ничего не могу поделать.

Девушка кивнула, будто мое признание не стало для нее неожиданностью.

— Я тоже тебя люблю.

Сладостное тепло растеклось по моим чреслам. Глаза Натали стали влажными, и я увидел в их темно-карей глубине приглашение к незабываемому сексу.

— Что? Ты действительно меня любишь?

— Да, действительно. — Тонкие пальчики коснулись моей щеки. Их танец напоминал прикосновение Христа или одного из ангелов.

Я попытался ее поцеловать, но Натали, взяв меня за руку, удержала.

— Подожди… — попросила она. — Хочу кое-что у тебя спросить.

— Да, конечно, что?

— Кто такая Джозефина?

Я почувствовал себя школьником, которому сняли штаны перед всем классом.

— Просто знакомая…

Увы, мое замешательство не осталось без внимания свояченицы.

— Кто она, Гай?

— А что? — с вызовом спросил я. — С кем ты разговаривала?

— С самой Джозефиной, — пояснила Натали. — Она звонила пару дней назад, когда ты гулял с Эриком, оставила свой номер и сообщение.

— Какое сообщение?

— Говорит, ее фото в свежем номере “Красных щечек”. Гай, что еще за “Красные щечки”?

Я почувствовал, что краснею.

— Не знаю, наверное, журнал для тех, кто страдает от общественной несправедливости.

— Нет, — покачала головой Натали, — его покупают развращенные мужчины, чтобы мастурбировать. В нем полно фотографий, на которых порют одетых в школьную форму моделей. Этот журнал унижает и женщин, и мужчин, которые его читают.

— Так же, как и “Женское начало”, — подсказал я.

— Не пытайся сменить тему!

— Ладно, — покаянно опустил глаза я, — прости.

— Джозефина как-то связана с дракой на похоронах, верно?

— Да, обещаю когда-нибудь тебе все об этом рассказать.

— Нет, Гай, — схватив мою руку, Натали сильно ее сжала, — так не пойдет. Если мы хотим быть вместе, я должна знать, что происходит. Мне нужна правда!

По спине побежали мурашки.

— Обещай, что не возненавидишь меня! Натали снова сжала мою руку.

— Милый, ну как я могу тебя возненавидеть?

Земля ушла из-под ног. Натали еще никогда не называла меня милым! Это проклятое слово и дало сил покаяться в грехах. Я рассказал все: от сексуальных проблем, которые были у нас с Джиной, и двух беспутных ночей с Джо до самой сокровенной из моих тайн — чувстве, которое давным-давно испытываю к ней, холодной, сильной, неприступной Натали.

Девушка выслушала меня, ни разу не перебив. Лицо бесстрастное — сказать, как на нее подействовали мои излияния, невозможно.

— Во время секса с Джозефиной ты пользовался презервативом? — только и спросила она.

— Конечно, черт побери! Я же не идиот!

Натали фыркнула, будто сомневаясь в истинности моих слов.

— А когда Джина была жива, мастурбировал, думая обо мне?

— Да, — нервно ответил я, — постоянно. Свояченица тяжело вздохнула.

— Брось, Натали, ты не можешь обвинять меня в том, что я дрочил!

— Нет, могу и обвиняю, еще как обвиняю!

— А пять минут назад утверждала, что любишь!

— Ну, это было до того, как я узнала, что ты дрочила!

— Да ладно! Будто сама никогда чем-то подобным не занималась!

— Не твое дело! — Ноздри Натали гневно затрепетали. Я постарался, чтобы мой смех прозвучал как можно беззаботнее. Но получилось совсем небеззаботно и вообще на смех не похоже.

— Да, понимаю, поводов для веселья предостаточно! — негодовала девушка. — Ты получил премию памяти Эллен Куэрк, а сам все это время предавал женщин. Мою сестру предал дважды: переспав сначала со мной, потом с Джозефиной.

— С тобой я спал только в мечтах.

— Какая разница! — парировала Натали. — Самый страшный разврат — семейный.

— Что это значит, черт побери?

— Между прочим, это самое знаменитое высказывание Эллен Куэрк, выгравировано у основания гребаной статуэтки, которую ты используешь как пресс-папье.

Натали вскочила на ноги, и я не на шутку перепугался.

— Ты же обещала, что не будешь меня ненавидеть! Она обернулась и посмотрела на меня. Сверху вниз…

Она возвышалась надо мной, словно титан, черпающий силу в добродетели и нравственности.

— Никакой ненависти я к тебе не испытываю. Скорее отчаяние, черное отчаяние. Ты подвел всех и в первую очередь самого себя.

— Нат, пожалуйста! — взмолился я. — Присядь! Не надо так со мной!

— Несколько дней назад, — медленно проговорила она, — когда ты в пух и прах разносил моих подруг, тогда это и был настоящий Гай Локарт? Эксклюзивный материал: Гай Локарт, каким вы его никогда не видели!.. Небось считаешь, что женщины — идиотки?

— Нет, нет, что ты!

Я взял Натали за руку, но она вырвалась. Из детской послышался плач.

— Вот видишь, что ты наделала! Эрика разбудила.

— Не твое дело!

— Натали, — заюлил я, — это несправедливо! Несправедливо наказывать человека за честность, неужели не читала.”Тесс из рода Д’Эрбервиллей”?

— Заткнись! — рявкнула она. — Ты обманщик, Гай!

— Да, — выдавив улыбку признался я, — но твой обманщик…

Рука потянулась к тонкому девичьему запястью, однако Натали снова меня оттолкнула, на этот раз зло и агрессивно.

— Не прикасайся! — прошипела она. — Держись от меня подальше, мерзкий шовинист!