Что я любил

Часть первая

Я нашел вчера письма Вайолет к Биллу. Вложенные в книгу листки словно вырвались на волю и в беспорядке рассыпались по полу. О существовании этих писем я знал долгие годы, но ни Билл, ни Вайолет никогда не рассказывали мне, что в них. Зато они рассказывали, что, прочитав последнее, пятое письмо, Билл понял, что дольше не может быть мужем Люсиль, закрыл за собой дверь дома на Грин-стрит и прямиком направился в Ист-Виллидж, где жила Вайолет. Об этом было столько говорено-переговорено, что теперь эти листочки стали куда весомее. Читал я с трудом, глаза уже никуда не годятся, но все-таки мне удалось разобрать каждое слово. Дочитав до конца, я понял, что должен сегодня же начать эту книгу.

Когда я лежала на полу в мастерской, а ты писал меня, я на тебя смотрела. Смотрела на твои руки, плечи и особенно на пальцы, — писала Вайолет в четвертом письме. — Как же я хотела, чтобы ты повернулся, подошел ко мне и провел рукой по моему телу тем же движением, каким втирал краску в холст. Как я хотела, чтоб твой палец давил мне на кожу, как будто это полотно, — мне казалось, что, если этого не произойдет, я сойду с ума, но с ума я так и не сошла, а ты до меня так и не дотронулся. Ни разу. Даже руки не пожал.

Картину, о которой пишет Вайолет, я впервые увидел лет двадцать пять назад. Это было в Сохо, там, на Принц — стрит, есть одна галерея. В то время я еще не знал ни Билла, ни Вайолет. Большинство выставленных работ показались мне скучной минималистской тягомотиной. Картина Билла висела отдельно, большое полотно, метр восемьдесят на два сорок. На нем была изображена женщина, лежащая на полу. Приподнявшись на локте, она словно пыталась разглядеть что-то за пределами холста. Оттуда, извне, в пустую комнату рвался ослепительный свет, заливавший лицо и плечи молодой натурщицы. Ее правая рука спокойно лежала на лобке. Подойдя поближе, я разглядел, что она сжимает в пальцах желтую игрушечную машинку — крошечную копию вездесущего нью-йоркского такси.

Только через минуту я понял, что на холсте изображены три человека. В правом дальнем углу я заметил еще одну женщину, которая убегала прочь; во мраке можно было разобрать только ее ступню и щиколотку, остальное растворилось за пределами картины, но оставшаяся в раме кожаная туфля была прорисована с такой нестерпимой тщательностью, что, раз взглянув, я возвращался к ней глазами снова и снова. Исчезнувшая женщина становилась таким же важным персонажем картины, как и та, другая. Но на холсте их было трое. Третий был тенью. В какой-то момент я принял его тень за свою, но потом понял, что она выписана художником и является частью замысла. Кто-то стоял снаружи, за пределами картины, там же, где стоял я, когда заметил, что живот и бедра натурщицы почему-то кажутся темнее; кто — то разглядывал молодую красавицу, на которой не было ничего, кроме мужской футболки.

Справа от картины висела маленькая табличка с надписью: "Уильям Векслер. Автопортрет". Сперва я решил было, что художник шутит, но потом понял, что нет. Возможно, подобное название рядом с мужским именем намекает на некое женское начало в его "я", возможно, речь идет не о раздвоении, а о растроении личности? Возможно, этот завуалированный треугольник — две женщины и тот, кто смотрит, — имеет непосредственное отношение к самому художнику? А может, название картины связано не столько с ее содержанием, сколько с формой? Присутствие творца то становилось совершенно незаметным, то внятно проступало на холсте. Его не чувствовалось в фотографической точности, с которой было выписано лицо женщины, в свете, льющемся сквозь невидимое окно, в гиперреалистическом изображении туфли. Но зато длинные волосы натурщицы представляли собой густое месиво краски с мощными мазками красного, зеленого, синего. Вокруг туфли и лодыжки были отчетливо видны широкие полосы — черные, серые, белые, — нанесенные мастихином. В этих плотных сгустках пигмента я заметил отпечатки большого пальца. Кто-то резко, даже зло месил краску.

Сейчас эта картина висит на стене в моей комнате. Стоит мне повернуть голову, и я вижу ее, хотя вижу уже иначе, чем прежде, глаза не те. Я купил ее за две с половиной тысячи долларов, примерно через неделю после того случайного похода в галерею. Эрика тогда долго молча рассматривала ее, почти с того самого места, где сейчас сижу я, а потом негромко сказала: — Это все равно что смотреть чужой сон.

После ее слов я оглянулся на картину и вдруг понял, что все это смешение стилей и сбитый фокус словно пришли из изломанной яви снов. Губы женщины на холсте были слегка приоткрыты и обнажали чуть торчащие вперед зубы. Художник сделал их ослепительно-белыми и какими-то по-звериному крупными. Тогда-то я и заметил этот синяк на коленке. Я видел его и раньше, но сейчас багровое пятно, отливавшее с одного края желто-зеленым, притягивало к себе взгляд, словно магнит, будто оно и являлось подлинной сутью картины. Я подошел к холсту и медленно провел пальцем по контуру синяка, чувствуя, как нарастает возбуждение, потом оглянулся на Эрику. За окном стоял теплый сентябрьский день, и она была в легкой кофточке, открывавшей усеянные золотистыми веснушками плечи. Я легонько коснулся их губами, целуя веснушки, потом мягкую теплую кожу под завитками волос на шее. Я опустился перед Эрикой на колени. Мои руки скользнули вверх по ее бедрам, нетерпеливо задирая юбку. Мой язык дрожал как жало змеи. Эрика чуть раздвинула колени, одним движением стянула с себя трусики и, усмехнувшись, швырнула их на диван. Она мягко толкнула меня на пол и села сверху. Я лежал на спине, чувствуя, как ее волосы щекочут мне щеки, когда она наклонилась, чтобы поцеловать меня. Она выпрямилась, сняла кофточку и расстегнула лифчик. Мне всегда нравилось смотреть на жену вот так, совсем близко. Я протянул руку и осторожно обвел пальцем идеально круглую родинку на ее левой груди. Эрика снова наклонилась вперед, легонько целуя мне лоб, щеки, подбородок. Я чувствовал, как ее пальцы нащупывают молнию у меня на брюках.

В те дни мы с Эрикой жили в каком-то постоянном угаре. Любая мелочь могла спровоцировать бешеный любовный пароксизм на диване, на полу, а однажды даже на обеденном столе. Барышни периодически возникали в моей жизни еще со времен студенчества; они то появлялись — кто на месяц, кто на день, — то исчезали, и между ними тянулись болезненные пустоты, когда не было ни женщин, ни секса. Эрика потом шутила, что все эти муки пошли мне на пользу. Я стал более чутким и научился ценить женское тело. Но на этот раз дело было в картине. Я потом много раз пытался понять, почему на меня так подействовал вид синяка на лодыжке натурщицы. Эрика после сказала, что моя реакция была продиктована смутным желанием самому оставить на чьем-то теле отметину:

— Люди — существа тонкокожие, только тронь — уже синяк или царапина. Знаешь, тут и речи нет о каких-то следах побоев, просто маленькое темное пятнышко, но художник написал его так, что оно сразу же бросается в глаза. Он же явно смакует этот синяк, ему хочется, чтобы эта отметина осталась навсегда.

Эрике тогда было тридцать четыре, мне — на одиннадцать лет больше, и мы уже год как были женаты. Мы в полном смысле слова столкнулись в Батлеровской библиотеке Колумбийского университета. Октябрь, суббота, время близилось к обеду, так что в книгохранилище кроме нас двоих не было ни души. Я слышал ее шаги, чувствовал ее присутствие за уходящими во мрак стеллажами, освещенными тусклым светом мерно гудящей лампы. Я нашел книгу, которую искал, и направился к лифту. Тишина стояла мертвая, только лампа гудела. Я завернул за угол и споткнулся об Эрику, которая, оказывается, сидела себе на полу с другой стороны стеллажа. Я чудом удержался на ногах, но уронил очки. Эрика подняла их с полу, я наклонился, чтобы взять их у нее, но в этот момент она начала выпрямляться и с размаху въехала мне головой в подбородок, потом сочувственно посмотрела на меня и улыбнулась:

— Может, чуть-чуть потренируемся и начнем выступать в цирке?

Она мне сразу понравилась: большой смеющийся рот, шапка темных, коротко остриженных кудрей. Узкая юбка во время нашего столкновения безбожно задралась и открыла ноги во всей красе. Поймав мой взгляд, Эрика одернула юбку и снова улыбнулась. Во время этой второй улыбки ее нижняя губа чуть дрогнула. Я истолковал эту гримаску волнения и смущения как знак того, что ей небезразлично, приглашу я ее куда-нибудь или нет. Не будь этой второй улыбки, я бы еще раз извинился и пошел своей дорогой. Но дрогнувшая губа вдруг обнажила передо мной ее уязвимость и, как я уже потом понял, тщательно скрываемую чувственность. Я пригласил ее выпить кофе. Чашка кофе плавно перешла в обед, обед в ужин, а наутро следующего дня я проснулся в своей холостяцкой квартире на Риверсайд — драйв рядом с мисс Эрикой Штайн. Она еще спала. Свет, лившийся в окно, падал ей на лицо и разметавшиеся по подушке волосы. Я осторожно погладил ее по голове и несколько секунд не отнимал руку. Я смотрел на нее и хотел, чтобы она никуда не уходила.

Весь прошлый вечер мы все говорили и не могли наговориться. Оказалось, что наши истории на удивление схожи. Ее родители были немецкими евреями, но их успели вывезти из Берлина в Америку еще в отрочестве. Потом отец стал известным психоаналитиком, а мать преподавала вокал в Джульярдской музыкальной школе. Они умерли за год до того, как мы с Эрикой познакомились. Две смерти подряд, с интервалом в несколько месяцев. И тогда же, в семьдесят третьем, умерла моя мать. Я родился в Берлине. Мы уехали, когда мне было пять лет, так что мои воспоминания о тех далеких днях по большей части отрывочны и не всегда достоверны, поскольку основаны прежде всего на маминых рассказах. Эрика появилась на свет в Нью-Йорке, в Верхнем Вест-Сайде, а я туда перебрался из Лондона, после того, как три года снимал в Хэмпстеде квартиру. Бросить Вест-Сайд и удобную холостяцкую берлогу рядом с университетом меня уговорила именно Эрика. Незадолго до нашей свадьбы она заявила, что хочет "эмигрировать", а когда я поднял брови, пояснила, что твердо решила продать родительскую квартиру на Западной 82-й улице и поселиться где-нибудь южнее, в Нижнем Манхэттене.

— Здесь невозможно жить, — сказала она. — Здесь пахнет карболкой, больницей и заплесневелым штруделем. Это запах смерти.

Так что нам ничего не оставалось, как бросить родные пенаты и поискать себе место под солнцем где-нибудь среди художников и прочей богемной публики. На деньги, оставшиеся от родителей, мы купили квартиру в доме на Грин-стрит, как раз между Канал-стрит и Центральным вокзалом. Люди здесь жили все больше молодые. На новом месте, среди низкорослых домиков, вдали от шумной толпы, я неожиданно почувствовал себя свободным. Свободным от обязательств, которые никогда прежде не воспринимал как путы. Мой отец умер в 1947 году, сорока трех лет от роду, а мать надолго его пережила. Я был единственным ребенком, и после папиной смерти мы остались втроем: я, мама и отцовская тень. Год за годом мать старела, скрючивалась, а отец оставался молодым, блестящим, талантливым доктором, у которого еще столько впереди. Это "еще столько впереди" стало для мамы сутью и смыслом жизни. Двадцать шесть долгих лет она прожила в старой квартире на 84-й улице, между Бродвеем и Риверсайд — драйв, оплакивая ушедшие с отцом в могилу надежды. Когда я уже начал преподавать и кто-нибудь из моих студентов обращался ко мне не "профессор", а "доктор Герцберг", я всякий раз вспоминал об отце. Новая жизнь в Сохо не стерла из памяти воспоминания и забывать быстрее не научила, но теперь, когда я поворачивал за угол или переходил улицу, меня не преследовали призраки моего эмигрантского детства и отрочества. Мы с Эрикой были детьми "перемещенных лиц", высланных из мира, куда нельзя вернуться, потому что этого мира больше нет. Там, в Германии, наши родители принадлежали к полностью ассимилировавшимся евреям среднего класса, для которых иудаизм был религией далеких предков. До 1933 года они считали себя "еврейскими немцами". Теперь этого словосочетания не существует ни в одном из языков, так что само название исчезло.

Когда мы познакомились, Эрика преподавала английский в Университете Ратджерса, а я уже двенадцать лет читал лекции на факультете искусствоведения Колумбийского университета. Я получил свою ученую степень в Гарварде, а Эрика окончила магистратуру Колумбийского университета — вот почему в то достопамятное субботнее утро она оказалась среди стеллажей книгохранилища, поскольку все выпускники и аспиранты имеют право заниматься в университетской библиотеке.

У меня и раньше бывали увлечения, но практически всякий раз в отношениях наступал момент, когда все становилось бессмысленным и скучным. С Эрикой мне скучно не было никогда. Бывало непросто, даже тяжко порою, но скучно — никогда. Замечание по поводу автопортрета Билла очень в ее духе: все предельно просто и в самую точку. Надо бы лучше, да некуда. В этом вся Эрика.

Я уже и не помню, сколько раз проходил на Бауэри мимо дома 89, но мне даже в голову не приходило рассмотреть его повнимательнее. Когда-то в четырехэтажной кирпичной развалюхе между Хестер и Канал-стрит размещалась оптово-закупочная контора средней руки, но в тот день, когда я явился с визитом к мистеру Уильяму Векслеру, живописцу, о временах скромного обаяния буржуазии уже давно ничто не напоминало. Окна бывшей витрины были заколочены досками, а тяжелая металлическая дверь пестрила вмятинами и зазубринами, словно ее пытались взломать кувалдой. На единственной ступеньке перед дверью примостился заросший бородой человек с бутылкой в руках. В ответ на мою просьбу посторониться и дать пройти он невнятно хрюкнул и не то скатился, не то свалился мне под ноги.

Мне редко удается сохранить в памяти первое впечатление о человеке; дальнейшее общение неизбежно накладывает свой отпечаток. Но в истории с Биллом с того мгновения, как я увидел его, у меня возникло ощущение, которое потом, все долгие годы нашей дружбы, только крепло: он обладал магнетизмом личности. Какая-то необъяснимая сила влекла к нему людей. Когда он открыл мне дверь, то выглядел ничуть не лучше давешнего пьянчужки на крыльце. Щеки и подбородок заросли двухдневной щетиной, густые черные волосы вихрами торчали во все стороны, грязная, перемазанная краской одежда. Впору испугаться и убежать. Но стоило ему взглянуть мне в лицо, как убегать расхотелось. У него была странно смуглая кожа, а в прозрачно-зеленых глазах угадывался какой-то азиатский раскос. Крупной лепки черты, мощная нижняя челюсть, волевой подбородок, широкие плечи, сильные руки. При росте метр восемьдесят пять он возвышался надо мной как утес, хотя я был всего на пару сантиметров ниже. Позже я решил, что его фантастическая притягательность объясняется тем, как он смотрит в глаза собеседнику: Билл смотрел на меня без тени смущения, прямо и открыто, но в нем все равно чувствовалась какая-то замкнутость и отстраненность. Я читал в его глазах неподдельный интерес к своей персоне и в то же время понимал, что его мысли заняты не мной. Он был настолько самодостаточен, что это ощущение невольно передавалось собеседнику. Вот в чем заключалось его главное очарование.

— Я это помещение снял только из-за света, — сказал Билл, когда мы поднялись на четвертый этаж.

Полуденное солнце яростно било сквозь стекла трех высоких окон в дальнем конце просторного чердака. Очевидно, в результате неравномерной осадки здания его задняя часть оказалась значительно ниже передней. Пол из-за крена покоробился и пошел волнами, так что вздыбленные половицы напоминали рябь на озере. Высокая часть чердака была почти пуста, если не считать табуретки, стола, сооруженного из старой двери и пары козел, да стереосистемы и пустых пластмассовых ящиков из-под молока, набитых пластинками и кассетами. На полу, лицом к стене, стояли холсты, много холстов. Пахло краской, скипидаром и плесенью.

Все, так или иначе связанное с бытом, съехало в нижний конец помещения. Возле старой ванны на гнутых ножках притулился стол. В него упиралась двуспальная кровать, стоявшая почти вплотную к кухонной раковине. Плита плавно переходила в устрашающих размеров книжный шкаф, ломившийся от книг. Книги были повсюду. Они стопками громоздились на полу и на кресле, так что места для сидения там просто не оставалась. Весь этот хаос свидетельствовал не столько о беспросветной бедности хозяина, сколько о его полнейшем равнодушии к домашнему уюту. Со временем он стал богаче, но его безразличие к вещам никуда не делось. Ему было до смешного все равно, где жить, на чем есть и спать. Он этого просто не замечал.

Даже в тот первый день нашего знакомства я ощутил его аскетизм, его почти животное стремление к первозданности, его бескомпромиссность. Это чувство рождалось не столько из слов, сколько из физического присутствия. Внешне Билл казался человеком спокойным, тихим, чуть скованным в движениях, но вместе с тем он излучал невероятную целеустремленность, захлестывающую все вокруг. В нем не было пафоса, снобизма или бьющего через край обаяния. Тем не менее, стоя рядом с Биллом перед его холстами, я чувствовал себя пигмеем, представшим пред светлые очи великана. Это заставляло меня с большим тщанием и трепетом подходить к каждому сказанному мной слову. Он подавлял меня, я бился за жизненное пространство.

Мы тогда посмотрели шесть его картин: три полностью законченных и три подмалевка с эскизными линиями и большими цветовыми плоскостями. Купленная мною работа относилась к этой же серии портретов молодой темноволосой натурщицы, но от холста к холсту объемы девушки менялись. На первом она казалась горой бледно-розовой плоти, втиснутой в тугие нейлоновые трусики и футболку, настоящая аллегория обжорства и невоздержанности. Ее гигантским формам тесно было в рамках багета. Толстые пальцы сжимали детскую погремушку. Неестественно длинная тень мужчины падала ей на правую грудь, накрывала гигантских размеров живот и истаивала у бедер. На втором полотне натурщица казалась куда тоньше. Она лежала на матрасе в одном белье, разглядывая собственное тело, причем взгляд ее был одновременно чувственно-самовлюбленным и оценивающим. В руке она держала большую самопишущую ручку, раза в два больше настоящей. На третьем холсте женщина вновь была, что называется, в теле, но ей далеко было до пышных форм натурщицы с моей картины. Одетая в рваную ночную рубашку из байки, она сидела на кровати, небрежно расставив ноги. Рядом с ней на полу валялись красные гольфы. Присмотревшись, я заметил у нее под коленями следы от тугих резинок.

— Знаете, — сказал я, — у одного из малых голландцев, Яна Стена, есть такая работа, она находится в Рейксмузее. Там изображена женщина за утренним туалетом, которая стягивает чулок. Очень похоже.

В первый раз за все время Билл улыбнулся:

— Я видел эту картину в Амстердаме, когда мне было двадцать три. После этого я впервые задумался, как писать кожу. Я не люблю "ню", это все художественные изыски, а вот человеческая кожа меня занимает чрезвычайно.

Мы еще немного поговорили о том, как в разное время художники писали кожу. Я помянул фантастической красоты стигматы у "Святого Франциска" Сурбарана. Билл рассказал о цвете кожи у распятого Христа с Изенгеймского алтаря Грюневальда и о розовых телесах обнаженных натурщиц Франсуа Буше — Билл назвал их "порнодамочками". Потом разговор зашел об изменчивости канонов, по которым создавались распятия, оплакивания и положения во гроб. Стоило мне завести речь о том, что мне близок Понтормо с его маньеризмом, как Билл заговорил о Роберте Крамбе:

— В нем чувствуется неискушенность. В его работах меня подкупает какая-то уродливая отвага.

Я спросил, что он думает о Жорже Гросе, и Билл удовлетворенно кивнул:

— В самую точку! Они же как родные братья. Помните, у Крамба есть серия, "Легенды земли Гениталии"? Пенисы на ножках, которые бегают сами по себе…

— Как гоголевский "Нос", — подхватил я.

После этого Билл полез за своим собранием медицинских рисунков. Я в этой области был полным профаном. Он снимал с полок книгу за книгой, демонстрируя мне иллюстрации, относящиеся к разным эпохам: вот средневековый рисунок, изображающий циркуляцию жизненных соков, вот анатомический рисунок века восемнадцатого, вот датированное девятнадцатым веком изображение френологических шишек на мужской голове, вот относящийся к тому же времени рисунок женских гениталий, представляющий собой курьезный "вид сверху" в обрамлении вывернутых наружу ляжек. Склонив головы, мы внимательно рассматривали мастерски выписанную вульву, клитор, складки малых губ и темное заштрихованное отверстие вагины. Линия была твердой, отточенной.

— Похоже на чертеж какого-нибудь механизма, — заметил я.

— Действительно. Странно, что мне самому никогда не приходило это в голову, — отозвался Билл, не отрывая глаз от картинки. — Мерзость, да? Все вроде правильно, а выглядит как глумливая издевка. Наверное, человек считал, что это просто наука.

— А разве бывает "просто наука"?

— То-то и оно. Все дело в тебе, в том, как ты сам видишь. Ведь ничего абсолютного не существует. То, что перед тобой, — это отражение того, что у тебя внутри, твоих мыслей, чувств. Сезанн требовал "голого мира", но мир не может быть голым. Я в своих картинах стараюсь создать неясность.

Тут он взглянул на меня и улыбнулся:

— Раз это единственное, что ясно всем.

— Так вот почему на ваших картинах натурщица то толстеет, то худеет?

— Ну, этого я как раз не задумывал, случайно получилось.

— А смешение стилей?

Билл подошел к окну, достал сигарету и закурил. Он глубоко затянулся, стряхнул пепел на пол и внимательно посмотрел на меня. В его взгляде была такая пронзительность, что мне вдруг захотелось отвести глаза, но я удержался.

— Мне тридцать один, и я не продал пока ни одной картины. Вы — мой первый покупатель, мать не в счет. Я пишу уже десять лет. Но галерейщики и агенты заворачивали каждую мою картину сотни раз.

— Бывает. У Виллема де Кунинга первая персональная выставка состоялась в сорок лет.

— Я не об этом, — произнес он с расстановкой*- Я не хочу быть интересным для всех. Чего ради всем вдруг должно стать интересно? Но я хочу понять, почему это интересно вам.

Я все ему рассказал. Мы сидели на полу, прямо перед картиной, и я объяснял, что мне нравится недосказанность, нравится, когда непонятно, куда смотреть, что большинство современных образчиков символизма вызывают у меня смертную тоску, а его, Билла, полотна — нет. Мы говорили о де Кунинге, точнее, об одной его картинке, которая Биллу была особенно дорога: "Автопортрет с воображаемым братом". Потом речь зашла об эксцентричном своеобразии Хоппера и, конечно, о Марселе Дюшане. Билл назвал его "ножом, искромсавшим искусство в клочья". Я было подумал, что он это в уничижительном смысле, но, как выяснилось, ошибался, потому что Билл добавил:

— Дюшан, конечно, прохвост, каких мало, но мне он страшно нравится.

Я спросил о черных точках волос на ногах натурщицы с "худого" портрета — следы неумелого бритья, — зачем-то Билл решил включить в картину эту подробность. Он в ответ хмыкнул. Оказывается, при общении с человеком внимание художника зачастую целиком приковано к какой-то одной детали: выщерблинке на зубе, полоске лейкопластыря на пальце, надутой вене, расчесу, царапине или родинке, — причем в это мгновение она заслоняет все остальное. Именно это ощущение ему было важно схватить.

— Картинка ведь постоянно меняется, — объяснил он.

Когда я заговорил о подтексте его полотен, Билл сказал, что для него сюжет — это кровоток в живом теле, это те тропы, по которым движется сама жизнь. Удивительно яркий образ, я его навсегда запомнил. Как художник, он рвался показать незримое через очевидное, и, как это ни парадоксально, незримое должно было найти свое отражение в конкретной фигурной композиции, которая является всего лишь застывшим слепком формы, и не более того.

Билл вырос в Нью-Джерси. Его детство прошло в пригороде, где у отца была маленькая картонажная фабрика, которая в конце концов начала приносить неплохой доход. Мать активно участвовала в благотворительной деятельности еврейской общины, была сестрой-хозяйкой в бойскаутских лагерях, а потом всерьез занялась торговлей недвижимостью и даже получила лицензию. Образования ни у одного из родителей не было, читали в семье мало. Я живо представил себе Саут-Орандж тех лет: аккуратно подстриженные газоны, уютные домики, припаркованные под окнами велосипеды, гаражи на две машины, дорожные указатели, — как все это знакомо.

— Я хорошо рисовал, но ни о чем, кроме бейсбола, и думать не мог. Какая уж там живопись.

Я рассказал Биллу, какой пыткой были для меня спортивные игры в Филдстонской школе, где я учился. По причине сильной близорукости и общей дохлости я вечно жался в дальнем краю поля и всем сердцем желал, чтобы никому не пришло в голову отдать мне пас.

Любой вид спорта, где игрок держит в руках какой-нибудь снаряд, был мне заказан. Бегать я умел, плавать тоже, а вот все остальное — увы. Руки дырявые.

В старших классах началось паломничество Билла по музеям: "Метрополитен", Музей современного искусства, "Собрание Фрика", многочисленные галереи. А еще его манили улицы.

— Мне там было так же интересно, как в музее. Я обожал все это, часами мог шляться по Нью-Йорку и упиваться ароматами свалок.

Когда Биллу было лет пятнадцать, его родители разошлись. Тогда же он бросил спорт.

— Я ушел из баскетбольной команды, из бейсбольной, перестал бегать кроссы, тренировки забросил. Тощий стал.

После школы Билл поступил в Иельский университет и начал изучать живопись, историю искусства и литературу. Там-то он и познакомился с Люсиль Алькотт, дочерью профессора юриспруденции.

— Мы женаты уже три года.

Я огляделся по сторонам, тщетно пытаясь обнаружить в холостяцкой мансарде хоть какие-то следы женского присутствия.

— Она сейчас на работе?

— Она пишет стихи. У нее маленькая комнатка неподалеку, она специально сняла ее, чтобы работать. И кроме того, она редактирует рукописи. А я подрабатываю на стройке, маляром и штукатуром. Так что ее редактуры да моя малярка — жить можно Билл только чудом не угодил во Вьетнам. Все детство его мучила аллергия. Во время приступов у него распухало лицо и начинался чудовищный насморк, он чихал так, что шею сводило. Слава богу, ему попался понимающий врач, который, прежде чем отправить его документы в городскую призывную комиссию Ньюарка, догадался после слова "аллергия" написать в анамнезе "с астматическими компонентами". Пару лет спустя никто и слушать бы не стал о белом билете из-за каких-то там "компонентов", но тогда на дворе стоял 1966 год и уклонение от призыва еще не успело приобрести массовый характер. Так что Биллу удалось закончить университет. Потом он год подвизался барменом в Нью — Джерси, жил у матери и откладывал каждый цент, чтобы скопить на поездку в Европу. Там он пробыл два года. Сперва Рим, потом Амстердам, потом Париж. Чтоб не умереть с голоду, подрабатывал. В Амстердаме устроился вахтером в редакции какого-то английского журнала, в Риме водил экскурсии по катакомбам, а в Париже подрядился читать вслух одному престарелому любителю английской литературы.

— Я должен был читать ему, лежа на диване. Это было обязательным условием. Еще я должен был разуваться — он непременно хотел видеть мои носки. Он мне хорошо платил, но я выдержал только неделю. Получил свои триста франков и ушел. Это были все мои деньги. Я вышел на улицу, было поздно, часов одиннадцать. На обочине стоял старик клошар, просил милостыню. Я подошел и сунул ему свои триста франков.

— Но зачем?

— Убей, не знаю. Просто захотелось. Глупость, конечно, но я никогда не жалел о том, что сделал. Благодаря этой глупости я почувствовал себя свободным человеком. И два дня ничего не ел.

— Мальчишество какое-то, — заметил я.

— Или проявление независимости.

— А где тогда была Люсиль?

— У родителей, в Нью-Хейвене. Она болела. Мы писали друг другу письма.

Я не стал спрашивать, чем болела Люсиль, потому что Билл отвел глаза и лицо его скривилось, как от боли.

— А почему картина, которую я купил, называется "Автопортрет"? — спросил я, чтобы сменить тему.

— Не она одна. Здесь все картины — автопортреты. Я писал Вайолет и вдруг понял, что открываю внутри себя территорию, о которой раньше не знал. А может, это была территория между нею и мной. Название само пришло в голову, и я его оставил. Так что все верно, это автопортрет.

— А кто вам позировал?

— Вайолет Блюм. Она учится в магистратуре Нью-Йоркского университета. Кстати, тот рисунок, ну, похожий на чертеж механизма, — ее подарок.

— Что она изучает?

— Историю. Пишет диссертацию о распространении истерии во Франции в конце девятнадцатого — начале двадцатого века.

Билл снова закурил и посмотрел куда-то на потолок:

— Очень неординарная девушка. И умная.

Он выпустил вверх струю дыма. В бьющем из окон свете было видно, как клубы расплываются в воздухе и перемешиваются с пылинками.

— Не каждый мужчина решится изобразить себя через женщину Вы, по сути дела, взяли ее напрокат, чтобы выразить собственное "я". И как она, не возражала?

Билл расхохотался, но тут же опять посерьезнел.

— Да нет, ей как раз все нравится. Очень, говорит, нетрадиционно, особенно если учесть, что я нормальный мужик, а не гомосексуалист.

— А тень на картине чья?

— Моя.

— Жалко, — сказал я. — Я-то все надеялся, что моя.

Билл вдруг внимательно на меня посмотрел:

— Ну, пусть будет и ваша тоже.

Он сжал мою руку чуть ниже локтя и легонько встряхнул ее. Это неожиданное проявление приязни, даже симпатии, почему-то страшно меня обрадовало. Я потом снова и снова возвращался мыслями к этому короткому диалогу о тенях, поскольку он изменил всю мою дальнейшую жизнь. Именно тогда в непредсказуемых извивах разговора между нами, почти незнакомыми людьми, наметился бесповоротный переход к дружбе.

— Знаешь, она не танцевала, а словно парила в воздухе…

Мы с Биллом сидели в кафе. Со дня нашей первой встречи прошла неделя.

— И похоже, даже не подозревала, до чего хороша. Сколько же я за ней бегал! У нас все без конца то начиналось, то заканчивалось, и каждый раз что-то гнало меня назад, к ней.

Билл никогда впрямую не говорил о болезни жены, но какие-то его слова заставляли меня считать Люсиль хрупким созданием, постоянно нуждавшимся в защите. Но от чего ее надо было защищать, Билл объяснять не хотел.

Люсиль Алькотт я впервые увидел там же, в мастерской под крышей дома на Бауэри. Она стояла в дверном проеме и казалась сошедшей с картины фламандской школы: бледная кожа, гладко зачесанные назад темно-русые волосы, большие голубые глаза, веки без ресниц. Билл и Люсиль пригласили нас с Эрикой на ужин. Был дождливый ноябрьский вечер, так что ели мы под аккомпанемент капель, барабанивших по крыше. К нашему приходу кто-то вымел пыль, окурки и пепел, застелил рабочий стол Билла большой белой скатертью и поставил на него восемь свечей, но кто из хозяев это сделал — не знаю. Стряпня, как выяснилось, была делом рук Люсиль и представляла собой безвкусное бурое месиво из неопознаваемых овощей. Когда Эрика вежливо поинтересовалась, как называется кушанье, хозяйка задумчиво посмотрела себе в тарелку и произнесла на безукоризненном французском:

— Flageolets aux ldgumes[1]. — Потом помолчала немного, подняла глаза, улыбнулась и сказала: — Все ингредиенты — инкогнито.

После секундной паузы она продолжила:

— Здесь не хватает петрушки. Я такая невнимательная, когда готовлю.

Еще один пристальный взгляд в свою тарелку:

— Забыла положить петрушку. Билл, конечно, предпочел бы мясо. Он раньше ел очень много мяса, но он знает, что мясо я не готовлю — убедила себя, что нам это вредно. Я не разбираюсь в рецептах, мне все равно. Вот когда я пишу, мне не все равно, тут я очень разборчива. Глаголы требуют большой точности.

— Глаголы у нее — будь здоров, — сказал Билл, подливая Эрике вина.

Люсиль подняла глаза на мужа и улыбнулась чуточку вымученно. Я не понял, почему улыбка получилась такой натянутой, ведь в словах Билла не было ни тени иронии. Он столько раз в разговорах со мной восхищался ее стихами и обещал дать кое-что почитать.

За спиной Люсиль стоял холст с "тучным" портретом Вайолет Блюм. Мне вдруг показалось, что эта пышная женская плоть вылепилась из тоски Билла по куску мяса. Потом я понял, что это не так. Нам частенько доводилось вместе обедать, и я видел, как он за обе щеки уплетает всякую гадость вроде бутербродов с солониной, гамбургеров и магазинных сэндвичей с беконом.

Люсиль заговорила о своих стихах:

— Я пишу по собственным правилам. Выбираю не размер, а анатомическое строение и потом препарирую. Очень помогают цифры. В них есть прозрачность и бесспорность. Строки просчитаны.

Люсиль обо всем говорила одинаково просто и без обиняков. Вряд ли она придавала хоть какое-нибудь значение таким мелочам, как уместность темы или светские приличия. И вместе с тем в любой ее фразе слышалась ироническая струнка. Казалось, она пристальнейшим образом рассматривает каждое свое предложение, оценивает его со стороны, как бы издали, и в то же время смакует звук и форму непосредственно в момент произнесения. В каждом сказанном ею слове звенела искренность, оно говорилось всерьез, но эта серьезность удивительным образом сочеталась с иронией. Люсиль чувствовала себя одновременно и создателем, и темой собственного текста и получала от такого сочетания живейшее удовольствие.

Вряд ли Эрика расслышала пассаж Люсиль о правилах стихосложения, ведь в тот момент они с Биллом говорили о литературе. Билл тоже наверняка ничего не слышал, но в ходе их беседы слово "правила" вдруг всплыло само собой. Эрика повернулась к Биллу и с улыбкой сказала:

— Значит, вы согласны, что роман — это чемоданчик, который может вместить в себя все, что угодно?

— Стерн, "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена", глава четвертая, о Горациевом ab ovo, — провозгласил Билл, воздевая указующий перст к потолку.

Склонив голову вправо, он цитировал Стерна, словно невидимый суфлер подсказывал ему шепотом строчку за строчкой:

— "Гораций, я знаю, не рекомендует этого приема: но почтенный сей муж говорит только об эпической поэме или о трагедии (забыл, о чем именно); — а если это, помимо всего прочего, и не так, прошу у мистера Горация извинения, — ибо в книге, к которой я приступил, я не намерен стеснять себя правилами, будь то даже правила Горация".[2]

На последних словах Билл повысил голос, и Эрика расхохоталась, закинув назад голову. Посреди разговоров о Генри Джеймсе, Сэмюэле Беккете и Луи-Фердинанде Селине моя жена разглядела в Билле родственную душу, такого же ненасытного читателя, как она сама. Так начались их отношения, совершенно от меня отдельные. К тому моменту, когда на столе появился десерт — худосочный фруктовый салатик, — Эрика уже пригласила Билла к себе, в Университет Ратджерса, выступить перед студентами, и Билл, недолго думая, согласился.

Но разумеется, игнорировать хозяйку дома, которая к тому же сидит с тобой рядом, гостье не пристало, поэтому, договорившись с Биллом о том, что он придет к ней на занятия, моя жена переключила все свое внимание на Люсиль. Когда Люсиль говорила, Эрика слушала и кивала. Если говорила сама Эрика, у нее на лице отражались все обуревавшие ее в тот момент чувства и мысли. Бесстрастное лицо Люсиль, напротив, не выражало ничего, но в ходе разговора брошенные ею вскользь фразы начали вдруг приобретать некий философический ритм, отрывистую лаконичность странно изломанной логики, напомнившую мне "Трактаты" Витгенштейна. Когда Эрика сказала, что слышала об отце Люсиль много хорошего, в ответ прозвучало:

— Да, он был очень правильный, наверное, потому что преподавал право.

Секундная пауза.

— В детстве я мечтала изучать право, но так и не смогла. Я пыталась читать книги из отцовской библиотеки. Мне было одиннадцать, и я знала, что одно предложение связано с другим, но когда я дочитывала одно, то забывала другое, а потом, когда читала третье, забывала все разом.

— Ну, это возраст, — пожала плечами Эрика. — Вам ведь было всего одиннадцать!

— Нет, не возраст, — возразила Люсиль. — Я до сих пор забываю.

— Забвение — такая же неотъемлемая часть жизни, как и память, — сказал я. — Человеку свойственно забывать.

Люсиль повернулась ко мне:

— Но если человек забывает, он же может не помнить, что он что-то забыл, верно? Значит, помнить, что ты что-то забыл, и забывать — это не одно и то же.

Мне стало весело.

— Я бы очень хотел почитать то, что вы пишете. Билл с таким восхищением говорит о вашей работе…

— Предлагаю тост! — громко крикнул Билл. — За нашу работу! За кисть и стило!

Он разошелся не на шутку — видно было, что он слегка пьян. На слове "кисть" он словно бы поперхнулся. Мне такой задор понравился чрезвычайно, но когда я повернулся к Люсиль, чтобы чокнуться, то второй раз за вечер заметил на ее лице вымученную улыбку. Что вызвало это выражение — неловкость за мужа или какие-то собственные комплексы, — одному Богу известно.

Когда все начали прощаться, Люсиль протянула мне два журнальчика со своими стихами. Я дотронулся до ее руки, она в ответ вяло шевельнула пальцами. Я удержал ее руку в своей; она не возражала и руки не отняла. На прощанье Билл обнял меня, а Эрику сгреб в охапку и расцеловал. От него пахло табаком, глаза блестели от выпитого. Он стоял в дверном проеме, обнимая жену за плечи, притянув ее к себе. Рядом с мужем она казалась очень хрупкой и отстраненной.

На улице все еще лил дождь. Когда я раскрыл зонт, Эрика спросила:

— Ты туфли заметил?

— Какие еще туфли? — не понял я.

— Помнишь, туфли на картине, ну, туфлю? Это же ее! Убегающая женщина — это Люсиль.

Я озадаченно взглянул на Эрику:

— Знаешь, я ведь как-то на ноги ей не смотрел…

— Ну, где тебе, — хмыкнула Эрика. — Ты же у нас занят был. Но зато на все остальное-то ты смотрел.

Я понял, что она меня дразнит.

— Весьма красноречиво, — продолжала Эрика. — Я про туфлю. А как тебе женщина с картины? Знаешь, всякий раз, когда я поднимала глаза, то натыкалась на нее глазами. Помнишь холст, где она худая? Лежит и смотрит на собственный живот и бедра, и взгляд такой жадный, чувственный. Она настолько внятно присутствует в мастерской, что я грешным делом подумала, почему они ее за стол не приглашают.

Держа зонтик над нашими головами, я свободной рукой притянул Эрику к себе и поцеловал. Она обняла меня за талию, и мы пошли домой, на Канал-стрит.

— Интересно, — сказала Эрика, — какие у нее стихи. Все три стихотворения Люсиль, опубликованные в журналах, были очень похожи: в них чувствовалась всепоглощающая аналитическая отточенность наблюдений, в которых смех оборачивался горечью. Я их сейчас почти не помню, но четыре строчки навсегда застряли у меня в памяти, наверное, из-за своей пронзительной искренности:

Врачи говорят, что слепота мне не грозит. У меня дистрофия сетчатки. Близорукостью я страдаю с восьми лет, и, что такое размытые контуры, мне объяснять не надо, но в очках я всегда видел замечательно. Сейчас периферическое зрение сохранилось, но прямо перед собой я постоянно вижу серое пятно, похожее на облако, которое становится все плотнее и плотнее. Прошлое стоит перед глазами удивительно ярко. А вот настоящее пострадало. Мутная наволочь мало-помалу затягивает облик тех, кто из моего прошлого перекочевал в настоящее. Я сперва никак не мог с этим смириться, но потом, поговорив с докторами и товарищами по несчастью, понял, что ничего из ряда вон выходящего со мной не происходит. Взять хотя бы Ласло Финкельмана, который несколько раз в неделю приходит читать мне вслух. Его черты успели утратить определенность, так что ни воспоминания тех времен, когда мои глаза еще могли видеть все, ни периферическое зрение не могут обеспечить мне четкой "картинки". Я могу рассказать, как выглядит Ласло, потому что помню слова, которыми сам же его и описывал: узкое бледное лицо, копна белобрысых волос, торчащих от усердия дыбом, небольшие серые глаза за стеклами тяжелых темных очков. Но сейчас, когда я смотрю на него в упор, то словно не могу навести фокус, и сказанные мною самим слова теряют смысл. Они призваны обрисовать человека, превратившегося вдруг в бледный оттиск забытого образа, и мне все труднее вызывать его в памяти. Приходится косить, а глаза уже не те, устают. Остается голос, но тогда в спокойном, размеренном тоне, а Ласло читает вслух именно так, мне открываются новые грани его закрытой для меня души, — отголоски чувств, которых я никогда на его лице не читал.

И хотя для моей работы глаза необходимы, пусть лучше слабое зрение, чем старческий маразм. Конечно, мне уже трудно самому ходить по галереям или вновь приходить в музейные залы, чтобы посмотреть на картины, которые и так знаю наизусть. У меня в памяти хранится своего рода каталог, который я с легкостью перелистываю и почти всегда нахожу нужный холст. На лекциях указка мне давно не нужна, я не показываю, где на слайде находится та или иная деталь картины, а просто называю ее по памяти и говорю студентам, куда смотреть. Если у меня бессонница, я выбираю какое-нибудь полотно и стараюсь представить его себе как можно отчетливее. Этим и спасаюсь. Прошлой ночью я таким образом рассматривал работы Пьеро делла Франческа. Почти сорок лет назад я написал диссертацию по его трактату о теории рисования и перспективе и давеча, цепляясь за геометрическую точность его картин, некогда столь пристально мною изученных, смог отмести в сторону все, что будоражило мой истерзанный мозг и не давало уснуть. Я забыл о шуме на улице, о грабителе, который влез по пожарной лестнице и притаился у меня под окном, — обо всем. Мое средство подействовало. Постепенно картины из Урбинского дворца стали мешаться с полуявью-полудремой, и я отключился.

Часто, когда бессонной ночью я лежу один, на меня накатывает ужас. Я чувствую, что мое сознание остается прежним, а тело словно бы становится меньше, чем раньше, будто день ото дня съеживается. Все эти фантазии на тему уменьшения, очевидно, связаны с тем, что я старею и слабею. Круг жизни замыкается, и я все чаще возвращаюсь мыслями в раннее детство, в нашу берлинскую квартиру на Моммзенштрассе, и — такую, какой я ее помню. Нельзя сказать, что я помню там каждый угол, но я могу без труда представить себе, как поднимаюсь по лестнице: один пролет, потом другой, потом — окно с резными стеклами и наша дверь. Комната слева — кабинет отца, это точно, а если идти прямо, окажешься в гостиной. Предметы мебели, детали интерьера память практически не сохранила, но сохранилось цельное ощущение пространства: просторные комнаты, высокие потолки и меняющийся свет. Помню маленький коридорчик между детской и гостиной, самой большой комнатой в квартире. Каждый третий четверг месяца в этой большой комнате собирался струнный медицинский квартет, в котором отец играл на виолончели, и мама всегда оставляла мою дверь открытой, чтобы я засыпал под музыку Я до сих пор могу мысленно войти в свою комнату, вскарабкаться на подоконник и выглянуть из окна на улицу. На подоконник нужно именно карабкаться, потому что я совсем маленький. Окно выходит во внутренний двор, внизу можно разглядеть квадратики брусчатки и черные купы кустов. Во время моих мысленных прогулок квартира почему-то всегда пуста и я брожу по ней как призрак. Я часто задумываюсь, что же в действительности происходит в нашем сознании, когда мы возвращаемся в давно забытые места. Как устроена перспектива памяти? Может, взрослый корректирует картинку, увиденную глазами ребенка, или мозг сохраняет только застывший слепок, окаменевшие останки того, что когда-то было таким родным?

Цицерон учил, что оратору надлежит мысленно двигаться по просторным, залитым светом залам своей памяти и раскладывать слова по столам и стульям с тем, чтобы потом их легко можно было собрать. В моем случае, вне всякого сомнения, следует говорить о целом тезаурусе, привязанном к архитектуре дома, где прошли первые пять лет моей жизни — правда, слова эти пропущены сквозь призму меня нынешнего, который знает, какой хаос захлестнет все вокруг, едва этот пятилетний мальчик выйдет за пределы квартиры. Весь последний год, который мы прожили в Берлине, я засыпал только со светом, мама не тушила лампочку в коридоре. Меня мучили кошмары, я просыпался от удушливого ужаса и собственного крика. Отец, помнится, употреблял слово "nervos": — Das Kind ist nervos.[3]

Родители не говорили при мне о нацистах, только о том, что мы скоро должны уехать. Одному Богу известно, в какой мере мои детские страхи были связаны с тем паническим ужасом, который в то время испытывал в Германии каждый еврей. Судя по маминым рассказам, для нее все случившееся было громом среди ясного неба. Какая-то захудалая партия со смехотворной программой, которую никто не принимал всерьез, вдруг неожиданным и совершенно необъяснимым образом обретает власть над страной. Мои родители были патриотами и, живя в Берлине, не скрывали, что считают национал-социализм чем-то глубоко антинемецким.

Тринадцатого августа 1935 года мы уехали из Берлина сначала в Париж, а потом в Лондон. Мама приготовила в дорогу бутерброды: черный хлеб с колбасой. Я запомнил бутерброд, лежавший у меня на коленях, потому что рядом с ним, на расстеленном квадрате вощеной бумаги, лежала "голова мавра", круглое пирожное с кремом под шоколадной глазурью. Не знаю, съел я его или нет, но отчетливо помню свой восторг при мысли о том, что еще чуть-чуть, и мне его дадут, все целиком. Это пирожное так и стоит у меня перед глазами. Я вижу, как на него падает луч солнца сквозь вагонное окно, вижу свои голые коленки и край темно-синих штанишек. Вот и все, что уцелело в памяти из обстоятельств нашего исхода. Пирожное в шоколадной глазури, а вокруг него пустота, вакуум, который можно заполнять чужими рассказами, историческими сведениями, цифрами, фактами. Мои устойчивые воспоминания начинаются где-то в шестилетнем возрасте, когда мы уже жили в Хэмпстеде. 13 августа 1935 года мы сели в поезд, а буквально несколько недель спустя в Германии были приняты Нюренбергские законы, по которым евреи лишались в Третьем рейхе всех гражданских прав, что существенно уменьшало их шансы на выезд из страны. Моя бабушка, мои дядя и тетя, их дочери-близняшки, Анна и Руфь, так и не смогли уехать. Только когда мы уже жили в Нью-Йорке, отцу удалось выяснить, что всю его родню в июне 1944 года загнали в поезд, который шел в Освенцим. Их всех убили. Всех. В ящике письменного стола у меня хранятся их фотографии. Бабушка в элегантной шляпке с пером, рядом с ней мой дед, которого убьют в 1917 году во Фландрии; парадный свадебный портрет тети Марты и дяди Давида, карточка близняшек в одинаковых шерстяных пальтишках и капорах с лентами. Внизу, на белой полоске паспарту, Марта аккуратно подписала под каждой дочкой ее имя, чтобы потом не было путаницы: Анна слева, Руфь справа. Казалось бы, в памяти должны остаться только черно-белые фигуры с фотографий, но я все равно не могу отделаться от мысли, что их безвестные, неоплаканные могилы стали частью меня. В меня врезаны их имена, не высеченные на могильных плитах. И чем дольше я живу на свете, тем больше убеждаюсь, что, говоря "я", на самом деле говорю "мы".

Я видел последнюю работу Билла, еще один портрет. Он написал Вайолет обнаженной, истощенной до последней степени. Всю ее, с головой, накрывает чья-то тень, зловещая, страшная. Если присмотреться, то можно заметить, что отдельные участки тела словно поросли шерсткой. Билл назвал это "пушковым покровом", есть такой медицинский термин. Оказывается, истощенный до предела организм начинает отращивать такой покров, чтобы сохранить тепло, это инстинкт самосохранения. Билл рассказал, сколько часов он провел над медицинскими учебниками и журналами, пытаясь добиться нужного эффекта. При взгляде на ее тело, больше похожее на скелет, на бездонные, лихорадочно блестящие глаза зрителю становилось физически больно. Что касается палитры, то Билл написал истощенную плоть натурщицы в предельно реалистической манере, а потом вылепил тело размашистым экспрессионистским мазком, пройдясь по бедрам и шее плотным синим, зеленым и едва заметным красным. Четкий черно-белый фон напоминал старую фотографию, одну из тех, что лежат у меня в столе. На полу рядом с Вайолет валяются башмаки, несколько пар, мужские, женские, детские, написанные в серых тонах. Я тогда спросил, не связано ли все это с идеей концлагеря, Билл ответил, что связано, и мы еще где-то час говорили про Адорно. Правильно сказал этот философ, после концлагерей искусство невозможно.

С Берни Уиксом, хозяином галереи на Бродвее, меня свел мой коллега Джек Ньюман. "Галерея Уикса" процветала, во — первых, благодаря удивительному нюху Берни на молодых, подающих надежды художников, а во-вторых, благодаря его связям. Он, что называется, "был знаком со всем Нью — Йорком", что на самом деле свидетельствует не столько о многочисленности его знакомств, сколько о знакомствах с теми немногими, кто, по общему признанию, пользовался влиянием и властью. Помню, как я представил ему Билла. Берни тогда было лет сорок пять, но из-за его моложавой внешности возраст превращался в категорию чисто условную. Он носил безукоризненные, с иголочки костюмы по последней моде и к ним — жизнерадостные кроссовки. Разумеется, эта легкомысленная обувь сообщала ему известную экстравагантность, которая всегда приветствовалась в мире артистической богемы, но она же была и неким логическим продолжением его неугомонности. Ни единой минуты Берни Уикс не сидел спокойно. По лестницам он взлетал, в лифт заскакивал, стоя перед картиной, покачивался с носка на пятку, а во время разговора чуть заметно пружинил коленями. Притягивая к себе взгляды общественности, кроссовки словно возвещали миру о кипучей энергии своего хозяина и его неукротимом стремлении к новизне. Прибавьте к этому захлебывающуюся скороговорку, столь же неугомонную. И пусть речи Берни подчас были бессвязны, бессмысленными они не были никогда.

Я долго уговаривал Уикса посмотреть работы Билла, даже Джека Ньюмана попросил поднажать со своей стороны. Джек до этого уже бывал в мастерской на Бауэри и, по его словам, успел стать адептом "толстеющих" и "худеющих" портретов Вайолет.

Меня не было в мастерской, когда Берни наконец туда зашел, но все произошло именно так, как я рассчитывал. Осенью того же года картины были выставлены в "Галерее Уикса".

— Сумасшедшие, конечно, вещи! Совершенно сумасшедшие! — трещал Берни. — Но в этом-то и соль! Я думаю, этот фокус с объемом, ну, толстая — тощая, обязательно сработает. Сейчас же все на диетах. И эта фишка с автопортретами — просто класс. Конечно, с фигурными композициями сегодня соваться очень рискованно, да он к тому же новичок, но в нем что-то есть. И эти его прямые цитаты — просто в самую точку. Тут тебе и Вермеер, и де Кунинг, и поздний Гастон…

Накануне открытия выставки Вайолет Блюм улетела в Париж. Я видел ее всего один раз. Мы столкнулись на лестнице, ведущей в мастерскую. Я поднимался, она бежала вниз. Я сразу узнал ее и окликнул, она оглянулась и замедлила шаг. Я представился. В жизни Вайолет была куда красивее, чем на портретах, круглолицая, с большими зелеными глазами, окаймленными темными ресницами. Глаза на пол-лица, каштановые локоны до плеч. Фигуру под длинным пальто не разглядишь, но худой она мне не показалась, хотя и до пышечки ей тоже было далеко. Она сердечно пожала мне руку, сказала, что Билл ей про меня рассказывал, и добавила, что из портретов ей больше всего нравится толстый, с желтой машинкой. Потом она извинилась, сказала, что очень спешит, и помчалась вниз по лестнице. Я поднялся еще на несколько ступенек и услышал, что она меня зовет. Я посмотрел вниз. Вайолет уже стояла перед входной дверью.

— Вы позволите мне называть вас Лео? — крикнула она.

Я кивнул.

Вайолет повернулась, поднялась на несколько ступенек вверх и снова остановилась на полпути.

— Билл очень вас любит, — нерешительно произнесла она, подбирая слова. — Понимаете, я уезжаю. И мне было бы приятно знать, что вы с ним рядом.

Я снова кивнул. Вайолет поднялась еще на две ступеньки, положила мне руку на плечо и сжала его, словно желая, чтобы я непременно поверил ее словам. Она стояла так несколько секунд, не шевелясь и глядя мне прямо в глаза.

— Какое у вас замечательное лицо, — наконец сказала она. — Особенно нос. У вас удивительно красивый нос.

Прежде чем я сумел хоть как-то отреагировать на этот комплимент, она повернулась и побежала вниз по лестнице. Внизу хлопнула входная дверь.

В тот вечер и еще много вечеров подряд, перед тем как почистить зубы, я внимательно рассматривал в зеркале свой нос. Я крутил головой и так и сяк, пытаясь увидеть себя в профиль. До этого я в жизни даже не задумывался о том, какой у меня нос, относился к нему скорее критически и ничего хорошего в нем не находил. Но отныне эта штука, торчащая у меня посередине лица, изменилась раз и навсегда, изменилась благодаря словам очаровательной молодой женщины, которая каждый день смотрела на меня с портрета на стене.

Билл попросил меня написать для выставки что-то вроде очерка или эссе. Мне никогда не приходилось писать о художнике-современнике, и для меня это был первый опыт, а о Билле никто никогда не писал, так что и для него это был первый опыт. Я назвал очерк "Многоликое "я". С тех пор его много раз переводили на разные языки и переиздавали, но тогда эти двенадцать страничек были для меня, прежде всего, данью дружбы и преклонения перед талантом художника. Каталог печатать не стали, а мой очерк наскоро сброшюровали и просто вручали посетителям на входе. Я писал почти три месяца, урывками, в промежутках между семинарами, заседаниями кафедры и проверкой студенческих работ, просто занося на бумагу мысли, которые после занятий вдруг приходили в голову где-нибудь в вагоне метро. Берни хорошо понимал, что даже если Биллу и его картинам удастся прорваться сквозь засилье минимализма, все равно без поддержки критиков не обойтись. Так что я, главным образом, упирал на то, что Билл в своем творчестве идет от исторической традиции западноевропейской живописи, коренным образом ее переосмысляя, причем принципиально иным способом, чем все его предшественники — модернисты. Всякий раз, включая в композицию тень зрителя, художник акцентирует пространство между зрителем и картиной, потому что именно там и происходит подлинное действие. Картина начинает существовать только в тот момент, когда на нее смотрит зритель. Но пространство, которое в этот момент занимает зритель, принадлежит еще и художнику. Таким образом, зритель как бы встает на место художника, он смотрит на автопортрет, но видит не мужчину, чья подпись стоит в правом нижнем углу, а женщину. Женские образы в живописи традиционно служат для создания эротического напряжения, которое пробуждает в любом, кто смотрит на холст, мужчину, снедаемого жаждой обладания. История знает множество великих мастеров, пытавшихся сломать подобный стереотип восприятия: это и Джорджоне, и Рубенс, и Вермеер, и Мане, но, насколько мне известно, ни один художник мужеского полу не заявлял в открытую, что женщина на картине — это он сам. На эту мысль меня натолкнула Эрика. Как-то вечером она сказала:

— В каждом из нас есть мужчина и женщина. В конце концов, мы все рождены от отца и матери. Когда я смотрю на картину и вижу красивую женщину, вижу ее тело, то одновременно чувствую себя и тем, кто смотрит, и той, на кого смотрят. Эротизм возникает в тот миг, когда я представляю себе, что я — мужчина, который смотрит на меня. Так что либо этот момент раздвоения присутствует, либо вообще ничего не происходит.

Эрика изрекла это, подняв глаза от абсолютно недоступного для понимания труда Жака Лакана, который как раз читала. Она сидела на кровати в ночной рубашке с глубоким вырезом. Небрежно забранные назад волосы открывали нежные мочки ушей.

— Благодарю вас, профессор Штайн, — церемонно ответил я и положил руку ей на живот. — Слушай, неужели там правда кто-то есть?

Эрика опустила книгу, притянула меня к себе и поцеловала в лоб. Она была на третьем месяце, но мы пока никому не говорили. Ранний токсикоз, с тошнотой и слабостью, был уже позади, но Эрика за эти месяцы очень переменилась. Она то лучилась от счастья, то едва сдерживала слезы. Она и раньше не могла похвастаться ровностью нрава, но теперь ее настроения сменяли друг друга, как погода осенью. То она за завтраком рыдала в три ручья, потому что прочла в газете статью о злоключениях четырехлетнего сиротки по имени Джой, которого гоняли из одной приемной семьи в другую. То вдруг среди ночи просыпалась, захлебываясь от рыданий, потому что ей приснилось, что она оставила нашего малыша на пароходе, он уплыл, а она осталась на пристани. А однажды, придя домой, я обнаружил жену в гостиной на диване — по ее щекам градом катились слезы. Я спросил, что случилось. В ответ она шмыгнула носом и произнесла:

— Знаешь, Лео, жизнь — такая печальная штука. Вот я сидела и думала, как же все это грустно.

Эмоциональные и физиологические перемены, происходившие с Эрикой, нашли свое отражение и в очерке, который я писал. Тело Вайолет, которое на картинах то наливалось жизненными соками, то словно высыхало, напрямую говорило о деторождении и связанных с ним преображениях. Наверняка среди фантазий, возникающих в мозгу зрителя-художника при взгляде на натурщицу, была и мысль об оплодотворении. В зачатии, когда два начала, мужское и женское, сливаются воедино, двойственность присутствует по определению. Прочтя этот кусок, Билл с ухмылкой покрутил головой, потом поскреб заросшую щеку, все молча, не говоря ни слова. Я был уверен в правильности своего предположения, но все равно с замиранием сердца ждал, что он скажет.

— Здорово, — произнес Билл. — Просто здорово. Правда, сам я обо всем этом как-то не очень задумывался…

Он вдруг замялся, а потом, после короткой паузы, заговорил снова:

— Мы пока никому не говорили… Люсиль на третьем месяце. У нас год ничего не получалось. И все время, пока я писал Вайолет, мы с Люсиль мечтали о ребенке.

Когда я рассказал ему про Эрику, он просиял:

— Знаешь, Лео, я всегда хотел детей, много детей. Мне нравится представлять себя отцом огромного количества детишек. Пусть их будут сотни или даже тысячи. Я уже сколько раз думал, вот брошу все и начну колесить по свету, народонаселение увеличивать, а? Как думаешь?

Я расхохотался, но это неуемное желание Билла плодиться и размножаться надолго застряло у меня в памяти. Он мечтал заселить собою, ни много ни мало, целую планету!

В разгар вернисажа Билл вдруг куда-то исчез. Мне он потом объяснил, что пошел в бар "Фанелли" глотнуть виски. Весь вечер на него было больно смотреть, особенно когда он, стоя под табличкой "Не курить", жадно затягивался сигаретой и украдкой стряхивал пепел в карман пиджака, который был ему явно мал. Берни всегда умел собрать достойную компанию. Гости с бокалами шампанского в руках циркулировали по просторному белому залу и громко беседовали. Отпечатанный очерк стопками лежал на столике при входе. Мне не раз приходилось представлять доклады на конференциях и семинарах, публиковать статьи в журналах, но никогда прежде мои работы не раздавали бесплатно, как листовки. Новизна ощущений занимала меня чрезвычайно, и я с любопытством разглядывал "берущих". Рыжеволосая красотка взяла со стола листочки и погрузилась в чтение первого абзаца, сосредоточенно шевеля губами, что мне, как автору, было особенно приятно, поскольку я увидел в этом доказательство ее неподдельного интереса. Увеличенные страницы висели на стене, и кое-кто перед ними останавливался, а один юноша в кожаных брюках, кажется, даже прочел очерк от начала до конца. Джек Ньюман почтил вернисаж своим присутствием и, благодушно-иронически подняв одну бровь, шлялся по залу. Эрика представила его Люсиль, и он битых полчаса не отпускал бедняжку. Я несколько раз смотрел в их сторону: Джек наклонялся к своей даме сантиметра на два ближе, чем следовало бы, и что-то говорил. Два брака и два развода не отбили у него охоты к общению с прекрасным полом, а неистощимое остроумие с лихвой возмещало более чем сомнительные внешние данные. Джеку в голову не приходило стесняться своих многочисленных подбородков, объемистого живота и коротеньких ножек, и его пассии, судя по всему, тоже ничего не имели против. Я десятки раз видел, как он ухлестывал за совершенно сногсшибательными дамочками и неизменно добивался успеха. Его главным оружием были изысканно отточенные комплименты. Вот и сейчас, наблюдая за движением его губ, я мог только догадываться, на какие перлы сподвигла его Люсиль. Перед уходом, когда Джек подошел ко мне прощаться, он поскреб подбородок и, глядя мне прямо в глаза, спросил:

— Слушай, а жена этого Векслера, она как, перспективный вариант или вечная мерзлота?

— Не проверял и тебе не советую. Хватит с тебя нимфеток на лекциях. К тому же она в интересном положении, так что и думать не моги!

Джек воздел руки к небу и посмотрел на меня с притворным ужасом:

— Оборони, Создатель. Я и не думаю!

Перед тем как ретироваться с вернисажа в бар "Фанелли", Билл познакомил меня со своими родителями. Регина Векслер, во втором браке Коэн, оказалась высокой пышногрудой брюнеткой с певучим голосом и внушительным количеством золотых украшений. У нее была манера во время разговора чуть наклонять голову вбок и бросать на собеседника взгляд из-под длинных ресниц. Поведя плечиком, она сообщила мне, что вечер "просто дивный", а уборную, прежде чем удалиться туда, назвала дамской комнаткой. Однако было в ней и подлинное обаяние. Окинув взглядом буднично одетых гостей, она показала на свой ярко-красный костюм и улыбнулась:

— Я у вас сегодня вместо пожарной машины.

Из ее губ вырвался неожиданно низкий грудной смешок, так не вязавшийся с прочим жеманным антуражем. Ал Коэн, второй муж Регины Векслер, мужчина со здоровым цветом лица, квадратным подбородком и басовитым голосом, судя по всему, живо интересовался творчеством пасынка.

— Никогда не знаешь, что от него ждать, да? — сказал он, указывая на картины, и я согласно кивнул. Что правда, то правда.

Перед уходом Регина протянула сыну конверт:

— Это тебе от Дана.

Поскольку я стоял совсем рядом, она сочла необходимым пояснить:

— Дан — мой младший сын. Он сегодня не смог прийти.

Через мгновение она повернулась к Биллу и сказала:

— Смотри — папа! Я хочу с ним поздороваться перед уходом.

Регина поплыла навстречу высокому мужчине, который только что вышел из лифта. Меня потрясло его сходство с Биллом. Пожалуй, лицо у Сая Векслера было тоньше, чем у сына, но серые глаза, кожа, разворот широких плеч, сильные руки и ноги — все это до такой степени напоминало Векслера-младшего, что со спины их было не различить; кстати, к этой мысли я не раз возвращался, когда Билл начал серию портретов отца. Слушая Регину, он кивал и что-то говорил в ответ, но лицо его оставалось безучастным. Мне тогда показалось, что он испытывает некоторую неловкость в обществе бывшей супруги и поэтому прибегает к тактике вежливой отчужденности, однако и потом, в общении с другими, его манера ничуть не изменилась. Подойдя к сыну, он протянул ему руку, они поздоровались. Билл поблагодарил отца за то, что он пришел. Нас представили, мы тоже обменялись рукопожатием. Я пытался поймать его взгляд. Глаз он не прятал, но смотрел куда-то сквозь меня. Потом коротко кивнул и сказал:

— Поздравляю. Всех благ.

Обернувшись к беременной невестке, он повторил эту фразу слово в слово. О будущем внуке, который уже заявлял о себе небольшой выпуклостью под платьем Люсиль, Сай Векслер даже не обмолвился. Он окинул беглым взглядом работы сына — словно их написал посторонний человек — и исчез. Может, внезапность этого визита и его не менее внезапное окончание так вздернули Билла, что он сбежал с вернисажа? Не знаю. Может, он просто не выдержал напряжения от того, что вдруг оказался в центре внимания художественного бомонда, который вполне мог его отринуть.

Как выяснилось, критики его и приняли и отринули. Та, первая, выставка задала тон всей будущей карьере Билла Векслера. Критики навсегда превратились либо в его горячих сторонников, либо в яростных ниспровергателей, но как бы больно или, напротив, сладко ему ни было от ненависти одних или молитвенного обожания других, для рецензентов и журналистов Билл значил куда больше, чем вся эта пишущая братия для него самого. Когда о нем впервые заговорили, он был уже слишком взрослым и слишком цельным, чтобы критики могли им манипулировать. Я никогда не знал человека более закрытого, чем Билл. Лишь единицы получали доступ в тайную обитель его воображения. Но один персонаж присутствовал в ней постоянно, причем, по печальной иронии судьбы, занимал там самое важное место. Его звали Сай Векслер. Отец служил для Билла воплощением недостижимого. Он относился к той породе людей, которые никогда целиком не присутствуют на событиях собственной жизни. Какая-то их часть всегда где-то вне, и к этой отсутствующей толике Билл рвался, рвался непрестанно, даже когда отца не стало.

После вернисажа в галерее Берни нас ждал скромный ужин. Билл появился, но все больше молчал, так что разошлись мы рано. На следующий день я пришел к нему в мастерскую. Была суббота, Люсиль отправилась в Нью-Хейвен навестить родителей, и Билл рассказал мне о своем отце. Сай Векслер родился в семье эмигрантов, которых чуть ли не в младенчестве вывезли из России, а потом судьба свела его отца и мать уже в еврейском квартале Нижнего Ист — Сайда. Когда Саю было десять лет, отец бросил жену с тремя маленькими детьми. Согласно семейному преданию, Мойше Векслер нашел себе другую, уехал с ней в Канаду, разбогател и родил еще троих детей. Но на похоронах своей бабки Билл познакомился с женщиной по имени Эстер Фойерштайн. Она-то и сообщила ему подробности, о которых в семье предпочитали молчать. На следующее утро после ухода мужа Рахиль Векслер вышла на крохотную кухню в тесной квартире, которую они снимали на Ривингтон — стрит, открыла газ и сунула голову в духовку. Нашел ее старшенький, Сай. Это он что было сил стучал кулаками в дверь Эстер, их соседки, и звал на помощь, это он вместе с ней выволакивал отчаянно кричавшую мать из кухни. Несмотря на попытку досрочной встречи со смертью, Рахиль Векслер прожила на свете до восьмидесяти девяти лет. Билл вспоминал о бабке без особых сантиментов:

— Она была просто полоумная. Сидит вот так и орет что — то на идише, сидит и орет, я не понимаю ни слова, тогда она давай меня сумкой лупить.

Билл помолчал немного.

— Отец всегда любил только Дана.

В этих словах не было горечи. Я уже знал, что Дан, его младший брат, с детства отличался обостренной чувствительностью и неустойчивой психикой, а в возрасте двадцати лет у него случился первый приступ шизофрении. С той поры жизнь его превратилась в череду больниц, реабилитационных центров и лечебниц. По словам Билла, отца до слез трогала чужая слабость. Его тянуло к тем, кто нуждался в помощи. У одного из его племянников была болезнь Дауна, и Сай Векслер ни разу не забыл про его день рождения, а вот поздравить старшего сына вспоминал далеко не всегда.

— Хочешь прочитать, что мне прислал Дан? — спросил Билл, протягивая мне мятый, исписанный от руки клочок бумаги. — Почитай, иначе просто не поймешь, что у него в голове творится. Дан на самом деле очень умный, хоть и сумасшедший. Мне иногда кажется, что у него ума на пятерых.

Я поднес к глазам замызганный листочек.

— Это что, анаграмма? — спросил я озадаченно.

— Я тоже не сразу понял, но если вдуматься, то здесь ведь все слова составлены из букв, использованных в первой строке. Кроме самых последних, потому что это подпись.

— А кто такая "она"? Он что, видел твои работы?

— Не знаю, может быть, ему мать рассказывала. Он же еще и пьесы пишет, иногда тоже в стихах. Вот ведь как все вышло. Никто тут не виноват. Думаю, мать с самого начала все чувствовала, даже когда Дан был совсем маленьким. Но, с другой стороны, живи наши родители, ну, словом, вместе, что бы изменилось? А тут, как он родился, мама поняла, что ничего у них с отцом не получится. Мне вообще кажется, что она довольно смутно представляла себе, за кого выходила замуж, а когда ей все стало ясно, было уже поздно.

В какой-то мере мы все несем на себе печать радостей или горестей своих родителей. Их чувства впечатаны в нас, как хромосомный набор или гены. В тот день, сидя в кресле, подпирающем ванну, я рассказал Биллу, который устроился на полу, как умирал мой отец. Об этом не знал никто, кроме Эрики. Мне тогда было семнадцать лет. Он перенес три инсульта. После первого удара у него была парализована вся левая сторона, и как следствие — лицевой парез и нарушения речи. Дикция стала невнятной; отец все жаловался, что у него в голове висит облако, в котором запутываются и тонут слова. Он часами стучал здоровой рукой по клавишам пишущей машинки, делая мучительные паузы, чтобы поймать ускользающие фразы. Я не мог смириться с этим зрелищем физической деградации. Мне по сию пору снится сон, в котором я просыпаюсь и понимаю, что у меня паралич, что я лишился ноги или руки. Отец всегда был человеком гордым и церемонным, наше с ним общение по большей части сводилось к тому, что я его о чем-то спрашивал, а он отвечал, причем ответы порой были куда более пространными, чем мне бы хотелось. Секундный вопрос мог вылиться в получасовую лекцию. Дело было не в сознании его превосходства, напротив, отец свято верил, что я все могу понять. Просто его монологи о нервной системе, о сердечной деятельности, о свободе или о Макиавелли частенько нагоняли на меня тоску. Но мне никогда не хотелось, чтобы он поскорее замолчал. Мне нравилось чувствовать на себе его взгляд, нравилось сидеть с ним рядом, нравились скупые проявления нежности, которыми всегда заканчивались его рассказы, и я ждал, что он потреплет меня по плечу или по коленке, что голос его потеплеет и дрогнет, когда он в завершение назовет меня по имени.

Когда мы переехали в Нью-Йорк, отец каждую неделю получал "Ауфбау", газету немецких евреев, выходившую в Америке. Во время войны там печатались списки пропавших без вести, и отец, прежде чем прочитать в свежем номере хоть слово, погружался в столбцы фамилий. Как же я боялся той минуты, когда "Ауфбау" доставляли в нашу квартиру, как боялся отцовской сосредоточенности, его сгорбленных плеч, окаменевшего лица, с которым он читал списки. Эти поиски родных всегда происходили в полном молчании. Он ни разу не сказал нам, что ищет их имена. Он вообще ничего не говорил. Его молчание душило нас с матерью, но мы не смели ни единым словом прервать его.

Третьего инсульта отец не перенес. Утром, когда мать проснулась, он лежал с ней рядом, уже мертвый. Я никогда прежде не видел и не слышал, чтобы она плакала. Меня разбудил жуткий вой. Я побежал в родительскую спальню. Мать каким-то чужим, сдавленным голосом сказала мне, что Отто умер, вытолкала меня вон и захлопнула дверь. Я стоял под дверью и слушал, как она хрипела и билась, зажимая себе рот, как всхлипывала и хватала ртом воздух. До сих пор не знаю, сколько я там простоял. Потом дверь открылась. Мать стояла на пороге спальни со спокойным лицом и неестественно прямой спиной. Она велела мне войти. Мы сели на кровать, где лежал мертвый отец. Через несколько минут мать поднялась и вышла в соседнюю комнату. Ей нужно было позвонить. Смотреть на отца я не боялся, я боялся грани, за которой жизнь превращалась в смерть. Жалюзи на окнах были опущены, и с каждой стороны из-под нижнего края пробивалась ослепительно-яркая полоска солнца. Я сидел в комнате рядом с отцом и смотрел на эти полосы света.

Когда Люсиль и Эрика обе были на пятом месяце, я щелкнул их на память. Они стоят у нас в гостиной, Эрика улыбается во весь рот и бережно обнимает за плечи Люсиль, которая, несмотря на всю свою хрупкость и застенчивость, кажется вполне довольной жизнью. Левой рукой она заботливо прикрывает себе живот и смотрит в камеру несколько исподлобья. Краешек рта чуть изогнулся в дежурной улыбке. Беременность была Люсиль к лицу, делала ее мягче. Я храню эту карточку как напоминание о нежности ее натуры, которая обычно была тщательно скрыта от посторонних глаз.

На четвертом месяце Эрика начала мурлыкать что-то себе под нос и не умолкала до самых родов. Она мурлыкала за завтраком, мурлыкала, выходя утром из дому, мурлыкала за письменным столом — тогда как раз шла работа над "Тремя портретами" — статьей, посвященной Мартину Буберу, М.М. Бахтину и Жаку Лакану. Эрика выступала с ней на конференции в Нью-Йоркском университете за два с половиной месяца до родов. Иногда от ее мурлыканья мне хотелось лезть на стенку, но я старался держать себя в руках. В ответ на ласковую просьбу замолчать жена поднимала на меня испуганные глаза и спрашивала: — Ой, я что, опять, да?

Беременность сдружила Эрику и Люсиль. Они сравнивали объемы талий и силу младенческих толчков, вместе ходили покупать крохотные одежки и обменивались понимающими ухмылочками по поводу бюстгальтеров внушительных размеров, выпяченных пупков и непрекращающихся позывов. Конечно, Эрика смеялась веселее, но Люсиль, пускай по-прежнему сдержанно-молчаливая, в компании моей жены чувствовала себя куда свободнее, чем в обществе других людей. Однако, стоило детям появиться на свет, как в отношениях двух женщин наметилась трещинка. От Люсиль едва заметно потянуло холодком. Первой это почувствовала Эрика. Я ничего не видел и не замечал, и даже когда Эрика говорила мне, что происходит, то долгое время отказывался этому верить. Люсиль и прежде не отличалась изяществом манер, а теперь к ее природной прямоте и резкости примешивалось крайнее утомление от тягот материнства. Моих аргументов Эрике хватало, но ненадолго — до первого мелкого укола, всегда неявного, всегда подспудного.

Когда мы с Люсиль встречались, то говорили исключительно о поэзии. Она приносила мне журнальчики со своими стихами, я внимательнейшим образом изучал публикации и говорил, что о них думаю. Причем не столько говорил, сколько спрашивал: почему такая форма? почему это слово, а не то? И Люсиль охотно рассказывала мне о запятых и точках, о том, почему ей ближе лапидарная манера выражения. Меня подкупало ее умение акцентировать внимание на подобных мелочах, и я с удовольствием с ней беседовал. Эрике стихи Люсиль категорически не нравились, по ее словам, читать их было "все равно что вату жевать". Возможно, Люсиль кожей чувствовала неприятие своего творчества, возможно, ей было неловко, оттого что Эрика безоговорочно разделяла литературные вкусы Билла и иногда звонила ему с какими-то вопросами. Время шло, и мне становилось все очевиднее, что прежняя близость между Люсиль и Эрикой исчезла, и чем дальше они отходили друг от друга, тем больше Люсиль тянулась ко мне.

Недели через две после того, как я сфотографировал Эрику и Люсиль, Сай Векслер скоропостижно скончался от сердечного приступа. Просто пришел вечером с работы, хотел просмотреть почту и упал замертво. В своем просторном доме он жил один. Его средний брат, Морис, зашел к нему только на следующее утро. Сай лежал на полу в кухне, вокруг были разбросаны счета, письма, каталоги. Для всех его смерть явилась полной неожиданностью, ведь он не пил, не курил, каждое утро бегал по пять километров. Организацией похорон занимались Билл и дядя Морис. Из Калифорнии прилетел младший брат Сая с женой и двумя детьми. После погребения нужно было навести порядок в доме, этим тоже пришлось заниматься Биллу и Морису, а потом Билл начал рисовать. Он сделал сотни портретов своего отца, по памяти и по фотографиям. После выставки он какое-то время почти ничего не писал, и не потому, что не хотел, просто надо было зарабатывать деньги. Правда, два портрета Вайолет удалось продать в частные собрания, но деньги, вырученные за них, быстро разошлись. С того момента, как Билл узнал, что у них с Люсиль будет ребенок, он хватался за любую работу. По большей части это была малярка, и после изматывающего дня на стройплощадке Билл едва мог добраться до постели. После смерти отца он получил наследство и смог в корне изменить свою жизнь, потому что Сай Векслер оставил каждому из двух сыновей по триста тысяч долларов.

Прямо над нами, в доме номер двадцать семь по Грин — стрит, продавалась мансарда, которую Билл и Люсиль решили купить. В начале августа 1977 года состоялся переезд. Мастерскую на Бауэри Билл тоже сохранил за собой, благо арендная плата была небольшой. Он как-то сказал мне, что на оставшиеся от Сая деньги они с Люсиль смогут купить себе время и возможность заниматься любимым делом. Но в то лето времени на живопись у него почти не было. Целыми днями он с утра до ночи глотал пыль и что — то пилил, строгал, сверлил, сколачивал. Сам клал стены, чтобы разгородить пространство мансарды на комнаты. Сам облицовывал кафелем ванную, после того как слесарь установил сантехнику. Сам мастерил встроенные шкафы, сам возился с проводкой, сам вешал кухонную мебель, а потом, поздно ночью, возвращался в мастерскую, где крепко спала Люсиль, и рисовал. Рисовал отца. Им двигала энергия скорби. Билл понимал, что со смертью Сая он обрел второе начало, что титанические труды этого горького лета из физических должны перелиться в духовные. Он работал во имя отца и ради будущего сына.

Как-то вечерком, в первых числах августа, за считаные дни до рождения Мэтью, мы с Берни Уиксом зашли к Биллу в мастерскую. Нам хотелось взглянуть на его эскизы к большой портретной серии, которая мало-помалу вырисовывалась из огромного количества набросков: Сай сидит, Сай стоит, бежит, спит… Тасуя рисунки, Берни вдруг на мгновение замер и произнес:

— Ты знаешь, мы ведь однажды с ним замечательно поговорили.

— На вернисаже? — вяло уточнил Билл.

— Нет, недели две спустя. Он приходил еще раз, чтобы взглянуть на твои работы. Я его узнал, и мы разговорились.

— Он специально приходил в галерею? — ошеломленно спросил Билл.

Берни пожал плечами:

— Я думал, ты знаешь. Пробыл там не меньше часа. Очень внимательно все рассматривал, так, знаешь, неторопливо: постоит перед холстом, идет к следующему.

— Значит, он приходил еще раз, — растерянно повторял Билл. — Все-таки приходил.

Мысль о повторном визите Сая в галерею не покидала Билла, ведь это было единственным доказательством отцовской любви. А что он видел раньше? Отец не вылезал со своей картонажной фабрики, так что им оставались лишь редкие встречи по исключительным поводам, вроде матча малой бейсбольной лиги, школьного спектакля, первой выставки — вот и все проявления родительского долга и отеческой привязанности. Негусто. Рассказ Берни добавил новый слой к портрету отца, который Билл писал у себя в душе, и непостижимым образом укрепил его преданность "Галерее Уикса". Что делать, в сознании художника вестник и весть слились воедино. Так что Берни, покачиваясь с носка на пятку, стоял перед холстами с портретами Сая, перебирал пальцами ключи, бумаги и железяки, которые, как объяснил Билл, станут элементами коллажей, и глаза его горели охотничьим азартом. Он чуял поживу. Роды — штука жестокая, кровавая и крайне болезненная, и никакие аргументы не убедят меня в обратном. Я слышал сотни историй о роженицах, которые в чистом поле жали-косили, потом садились на корточки, тужились, рожали, перегрызали пуповину, привязывали младенца себе на спину и снова брались за серп. Увы, не на такой женщине я был женат. Я был женат на Эрике. А это означало, что мне пришлось ходить с ней вместе на курсы по подготовке к "мягким родам" и выслушивать там лекции по технике дыхания. Джин Роумер, наша инструкторша, коренастая крепышка, в неизменных шортах до колен и тяжелых кроссовках, говорила о родах как об экстремальном виде спорта, а аудиторию свою делила на "мамочек" и "ассистентов". Нам показывали фильмы, в которых атлетически сложенные женщины, не морщась, приседали во время схваток у стеночки и прямо-таки выдыхали из себя младенцев. Мы упражнялись в технике верхнего и нижнего дыхания и закрывали глаза на мелкие издержки грамматики всякий раз, когда раздавалось призывное: "Ляжьте на пол!" В свои сорок семь лет я мог претендовать среди будущих папаш на почетное второе по старшинству место. Пальма первенства принадлежала шестидесятилетнему бодрячку по имени Гарри, у которого уже были взрослые дети от первого брака. Теперь он, не щадя себя, готовился рожать второго ребенка со своей второй женой, которой было, наверное, за двадцать, хотя выглядела она на семнадцать.

Мэтью появился на свет 12 августа 1977 года в больнице Святого Винсента. Я стоял рядом с Эрикой и видел ее искаженное лицо, изгибающееся тело и стиснутые кулаки. Вся- часть первая кий раз, когда я пытался взять ее за руку, она отталкивала меня и отрицательно мотала головой. Моя жена не кричала, зато в соседней родовой, дальше по коридору, какая-то несчастная голосила так, что стекла дрожали. Вопли чередовались с отборной бранью на английском и на испанском. Очевидно, у нее тоже был "ассистент", потому что после нескольких секунд необъяснимого затишья стены сотряс вопль:

— Пошел ты со своим дыханием! Дыши ему! Сам дыши хоть через жопу! Ма-а-а-ама, умираю!

Перед самой развязкой глаза Эрики вспыхнули экстатическим огнем. Врач велел ей тужиться. Сквозь стиснутые зубы у нее вырвалось почти звериное рычание. Облаченный в белый хирургический халат, я стоял рядом с врачом и видел, как в окровавленной промежности прорезывается мокренькая, темноволосая головка моего сына, вот уже видны плечики и все остальное. Я увидел его раздутый пенис, увидел, как закрывающееся влагалище исходит кровью и водами, услышал слово "мальчик" и почувствовал, как пол уходит из-под ног. Медсестра пихнула меня в кресло, и вот я уже держу своего сына на руках. Я смотрю на его красное морщинистое личико, на мягкую шишковатую головку и произношу: "Мэтью Штайн Герцберг", а он глядит мне прямо в глаза и морщится.

Он поздно пришел в мою жизнь. Для отца новорожденного у меня было слишком много седых волос и морщин, но свое отцовство я воспринял с восторгом изголодавшегося. Я с изумлением смотрел на сына: тоненькие красные ручки и ножки, венозная культя пуповины, головка, лишь в одном месте поросшая темным пушком. Мы с Эрикой пристально изучали и запоминали все, что было с ним связано, любые мелочи: жадное чмоканье во время кормлений, горчично — желтые продукты пищеварения, движения крошечных конечностей и обращенный куда-то внутрь себя взгляд, который мог означать, в зависимости от настроя наблюдающей стороны, либо будущую гениальность, либо врожденное слабоумие. Поначалу Эрика называла его не иначе как "наш безымянный голыш", и только неделю спустя он стал Мэтью, или Мэтом, или Мэтти. В те первые месяцы материнства Эрика вдруг приоткрылась для меня с абсолютно новой стороны. В ней появились покой и уверенность. Прежде она была нервной и возбудимой, и стоило ей разойтись, как в голосе начинали звенеть пронзительные истеричные ноты, причем в таком регистре, что хотелось втянуть голову в плечи, словно кто-то водит вилкой тебе по голой коже. Но в те первые дни подобных вспышек практически не было. Можно, наверное, сказать, что на Эрику снизошло умиротворение. Мне иногда казалось, что это вроде как и не моя жена. Несмотря на хроническое недосыпание и темные круги под глазами, ее черты стали намного мягче. Порой, когда Эрика кормила Мэта грудью, она вдруг смотрела на меня с такой щемящей нежностью, что я думал, у меня сердце разорвется. По вечерам я читал перед сном, а Эрика с Мэтом спали рядом. Рука Эрики обвивала сына, его головка покоилась у нее на груди. Даже во сне она ни на минуту не забывала о нем и просыпалась от малейшего писка. Я откладывал книгу и разглядывал их при свете ночника. Теперь-то я понимаю, насколько выиграл оттого, что был немолод. Я впервые твердо знал, что вот оно, счастье. Я смотрел на спящую жену и ребенка и говорил себе: "Запомни!" Их образ всегда со мной, как четкий оттиск, который осознанное волевое усилие впечатало мне в память. Я вижу профиль Эрики на подушке, прядь темных волос на щеке и маленькую, не больше грейпфрута, головку Мэта, уткнувшегося матери в плечо.

Мы следили за развитием сына с дотошностью и тщанием, достойными философов Просвещения, примечая каждую новую стадию, словно до него ни один младенец в мире не улыбался, не смеялся и не переворачивался. Однажды Эрика, стоя над колыбелькой, вдруг закричала на всю квартиру, чтобы я немедленно подошел, и, когда я вырос у нее за спиной, сказала:

— Ты только посмотри, он уже знает, что это его ножка! Видишь, как он ее сосет? Он явно понимает, что это его нога, его пальчики, что он — хозяин.

Может быть, Мэт и правда впервые ощутил границы собственного тела, может, нет, не знаю. Не уверен. Одно могу сказать точно: мы все более и более явственно ощущали в нем личность с совершенно определенным характером. Его нельзя было назвать горластым, хотя, с другой стороны, зачем быть горластым, если на любой твой писк кто-нибудь из родителей тут же несется к тебе сломя голову. Он обладал редкой для младенца способностью к состраданию. Однажды, когда нашему сыну было девять месяцев, Эрика собиралась укладывать его спать. Держа его на руках, она полезла в холодильник за бутылочкой с молоком и, наверное, что-то неловко зацепила, потому что оттуда вывалились две стеклянные банки, с джемом и с горчицей, и, упав на пол, разбились вдребезги. Эрика к тому времени уже снова работала, напряжение и усталость после длинного дня взяли свое. Она посмотрела на осколки, на заляпанный джемом и горчицей пол в кухне и разрыдалась. И тут она почувствовала, как крошечная детская ручка нежно гладит ее по руке. Мэт пытался утешить маму. Еще он обожал нас кормить: недожеванные куски банана, шпинатное пюре, раздавленные морковки — зажав в липких пальчиках что-нибудь из этих малоаппетитных лакомств, мой сын принимался меня угощать и пытался засунуть содержимое кулачка мне в рот. Мы с Эрикой видели в этом проявление щедрости и широты натуры. С того момента, как Мэт стал сидеть, мы все чаще отмечали его удивительную способность сосредоточиваться, причем чем больше я наблюдал за детьми его возраста, тем очевиднее для меня становилось, что это не преувеличение. Он обладал на редкость устойчивым вниманием, но вот говорить не умел. Гулил, лепетал что-то, показывал ручкой, но со словами было туго.

Когда Эрике пришла пора выходить на работу, в нашем доме появилась няня, Грейс Телуэлл, высокая дородная женщина лет пятидесяти, родом с Ямайки. У нее было четверо взрослых детей, шестеро внуков, и держала она себя королевой. Бесшумной поступью выступала Грейс по нашему дому, говорила певучим грудным голосом, и лицо ее, подобно лику Будды, вопреки любой суматохе и неразберихе, излучало спокойствие. Что бы ни случилось, я слышал от нее неизменное:

— Ну, вот и замечательно!

Когда Мэт ревел, она подхватывала его на руки и мурлыкала:

— Ну, вот и замечательно!

Когда Эрика, вся в мыле после целого дня занятий в Университете Ратджерса и магазинов, врывалась на кухню и дико поводила вокруг себя глазами, как загнанная лошадь, Грейс ласково клала ей руку на плечо и, улыбаясь, приговаривала:

— Ну, вот и замечательно, — а потом неторопливо помогала моей жене разложить по местам покупки. Вместе с Грейс в наш дом вошла и ее житейская мудрость, которая овевала и оглаживала нас троих подобно ласковому карибскому бризу. Она стала для Мэта настоящей доброй волшебницей, и чем лучше я узнавал ее, тем отчетливее понимал, насколько незаурядного человека, и по уму, и по душевной глубине, подарила нам судьба. Сильнее всего нас поражала способность Грейс отделять главное от сиюминутного. Зачастую нам становилось стыдно собственной суетности. По вечерам, если мы с Эрикой уходили куда-то, а Грейс оставалась с Мэтом, то, вернувшись, мы находили ее в детской. Мэт спал, свет во всей квартире был потушен. Грейс не читала, не вязала, а просто молча сидела на стуле и смотрела на него, умиротворенная течением собственных мыслей.

Марк Векслер родился двадцать седьмого августа. Теперь наши семьи жили друг над другом, но, несмотря на соседство, мы с Биллом виделись немногим чаще, чем раньше. Из квартиры в квартиру кочевали книги, мы обменивались какими-то статьями, но жизни наши по большей части проистекали в границах семейных гнезд и почти не пересекались. Рождение первого ребенка — это всегда до той или иной степени потрясение для родителей. Ребенок требует столь многого и создает вокруг себя такое эмоциональное напряжение, что семья просто вынуждена ограждать себя от посторонних, сосредоточиваясь только на малыше. Иногда Билл, возвратившись домой из мастерской, спускался ко мне и приносил с собой Марка. Обычно он говорил что-то вроде: "Люсиль прилегла", или "Она совсем вымоталась", или "Пусть хоть чуть-чуть передохнет". Я не задавал лишних вопросов, хотя, признаюсь, чувствовал в его голосе тревожные нотки, но ведь он всегда тревожился за Люсиль. Билл на удивление ловко обращался с сыном, который был его уменьшенной голубоглазой копией. Мне Марк казался на редкость спокойным, упитанным и каким-то осоловевшим. Мой всепоглощающий интерес к собственному ребенку никак на него не распространялся; однако глубокая привязанность Билла к сыну, не менее глубокая, чем моя к Мэту, в очередной раз заставила меня задуматься о странной похожести наших судеб, о том, что в лихорадке и неразберихе родительских тягот они с Люсиль, совсем как мы с Эрикой, сумели найти для себя новый источник радости.

Но усталость Люсиль была совсем не похожа на усталость Эрики. В ней было что-то экзистенциальное, что-то более глубинное, чем хроническое недосыпание. Виделись мы нечасто, примерно раз в два месяца, при этом она всякий раз звонила мне за несколько дней, чтобы условиться о встрече. В назначенный час я отворял дверь и видел ее на пороге с пачкой стихов в руках, всегда бледную, напряженную, скованную. Немытые волосы небрежными прядями висели вокруг лица. Она вечно носила джинсы и ужасные старомодные блузки немарких расцветок, но даже эта неряшливость не умаляла ее прелести. Меня восхищало в ней полное отсутствие суетного тщеславия. Я всегда был рад ее видеть, но каждый такой визит лишний раз напоминал Эрике, что она для Люсиль более не представляет никакого интереса. Они вежливо здоровались, потом Люсиль стоически выслушивала вопросы Эрики про маленького Марка и давала на них точные односложные ответы, а потом целиком переключалась на меня. В ее стихах, скупых и вместе с тем звучных, царила полная отрешенность. Безусловно, в них должны были пробиваться какие-то автобиографические ноты. Так, например, в одном стихотворении речь шла о мужчине и женщине, лежащих в постели. Они лежат рядом, они не спят, но при этом не говорят друг другу ни слова. Они молчат, боясь потревожить друг друга, и в конце концов женщина чувствует в этой предупредительности подтверждение того, что мужчина знает ее мысли. Досада на него мучит ее, а он тем временем спокойно засыпает. Люсиль назвала это стихотворение "Не сплю и знаю". В некоторых стихах вдруг появлялось комическое существо, которое Люсиль называла "оно". "Оно" скулило, не отпускало, пиналось, плевалось, словно заводная игрушка, механизм которой пошел вразнос и с которой невозможно справиться. Я понял, что "оно" — это дитя. Разумеется, Люсиль ни единым словом не обмолвилась о том, что в стихах может быть что-то личное. Она скорее воспринимала их как некие изделия, которые с моей помощью можно поворачивать то так, то эдак. Меня восхищала эта холодность крови. Всякий раз, когда она улыбалась про себя, читая какую-то строчку, я тщетно пытался проникнуть в природу ее юмора. Даже сидя с ней рядом, я чувствовал, что она где-то там, впереди, а я бегу следом. Я смотрел на нежный пушок волос, покрывавших ее тонкие руки, и в который раз спрашивал себя: почему я никак не могу ухватить эту ускользающую суть?

Однажды, после того, как мы закончили и Люсиль пришло время идти к себе наверх, я привычно отвернулся, когда она начала складывать свои листочки. Я уже знал, что в такие моменты на нее лучше не смотреть, чтобы не смущать ее, иначе она что-нибудь непременно уронит, ластик или карандаш. Мы попрощались, она поблагодарила меня и открыла входную дверь. В тот момент, когда она сделала первый шаг из квартиры на лестницу, меня вдруг обожгло чувство невероятного, почти мистического сходства ее с кем-то. Ошибки быть не могло! Я смотрел на Люсиль и видел Сая Векслера. Эти два человека никогда не были соединены друг с другом — ни физически, ни духовно. У них не было ничего общего, за исключением качества, которого оба были лишены — способности привязываться к ближнему. Люсиль ускользала не только от Билла, она ускользала от любого, кто встречался ей на пути. Считается, что мужчины выбирают себе в жены женщин, похожих на собственных матерей. Так вот, Билл женился на собственном отце. А эта его фраза: "Сколько же я за ней бегал"? Я слушал звук удаляющихся шагов Люсиль и думал, сколько же ему еще бегать и будет ли этому конец.

Однажды весной, когда Мэту было почти два года, я невольно подслушал скандал между Биллом и Люсиль. Дело было субботним вечером, и я сидел с книгой в кресле у окна, но в этот момент не читал, потому что думал о Мэте. Они с Эрикой собирались в магазин за новыми кроссовками, и перед самым уходом он вдруг произнес свои первые в жизни слова. Сперва он показал ручкой на маму, потом на себя, потом на свои башмаки. Я сказал, что они с мамой наверняка выберут ему очень красивые туфельки, и тут Мэтью выступил в ответ с не очень членораздельным: "оие уфи", что потрясенные до глубины души родители, то есть мы, тут же перевели как "новые туфли". Наш сын заговорил. Я распахнул окно и жадно вдохнул теплый весенний воздух. Очевидно, окно этажом выше тоже было открыто, потому что в мои блаженные реминисценции о лингвистических высотах, которые начал штурмовать наш мальчуган, ворвался яростный голос Билла.

— Как ты могла сказать такое? — кричал он.

— Тебе я ничего не говорила. А передавать тебе все это она не имела никакого права!

Голос Люсиль с каждым словом звучал все громче и громче. Я не мог поверить своим ушам. Она же всегда такая сдержанная — откуда вдруг столько злости?

— Неправда! — взревел Билл. — Ты отлично знаешь, что она тут же всем все разнесет! И сказала ты ей это только для того, чтобы я обо всем узнал, но только не от тебя. Ты хочешь быть ни при чем. Ну что, скажешь, ты ей ничего не говорила? Ведь говорила же! А раз говорила, значит, ты действительно так думаешь, да?!

В ответ — молчание.

— Тогда что я вообще тут делаю? — снова раздался вопль Билла. — Нет, ты мне ответь, что я-то здесь забыл?

Судя по грохоту, он либо что-то швырнул, либо пнул.

— Ты ее сломал!

Звенящая в словах Люсиль ярость, пульсирующая, истерическая ярость вонзалась в меня как нож. Сверху донесся детский плач. Это плакал Марк.

— Тебя еще не хватало! — завизжала Люсиль. — Замолчи сию же минуту!

Я закрыл окно. Последнее, что я слышал, был голос Билла:

— Тише, маленький, тише. Иди скорее к папе.

На следующий день Билл позвонил мне из мастерской и тусклым, усталым голосом сказал, что он переехал и теперь снова будет жить у себя на Бауэри.

— Мне заехать? — спросил я.

После секундной паузы он сказал:

— Валяй.

О таинственной незнакомке, сыгравшей роковую роль в их с Люсиль размолвке, Билл не сказал ни слова, а сам я спрашивать не мог, иначе пришлось бы признаться, что я и так кое-что слышал. Я дал ему выговориться, но суть вещей от этого яснее не стала. Оказывается, хотя до рождения Марка Люсиль без конца твердила, как ей нужен ребенок, после родов она испытала что-то вроде разочарования.

— Ходит целыми днями как в воду опущенная. По самому пустячному поводу раздражается. Во мне ее все только бесит. Я слишком шумно глотаю, когда ем. Чересчур рьяно чищу зубы. Я хожу, когда думаю о чем-то; ее это до дрожи доводит. Носки у меня воняют. Я к ней все время пристаю. Я слишком много работаю. Я слишком редко бываю дома. Она не против, если я вожусь с Марком, но как я это делаю, ей не нравится. Пою я ему не то. Такие песни детям петь нельзя. Играю с ним не так. В такие игры играть нельзя, они слишком шумные. И вообще я ему сбиваю весь режим.

В придирках Люсиль не было ничего необычного, просто издержки совместной жизни, которая не приносит радости. Я вообще считаю, что для поддержания любви необходим некий пространственный зазор и благоговейная отчужденность, которую непременно нужно сохранять. Стоит подойти друг к другу вплотную, как физиологические подробности присутствия рядом другого человека видны во всей своей неприглядности, словно под увеличительным стеклом. Я смотрел на Билла. Прядь темных волос падала ему на лоб, когда он задумчиво затягивался сигаретой и щурился, выпуская дым. Ни дать ни взять байроновский герой, демонический красавец. У него за спиной стояли семь незаконченных полотен, которые он решил выставить. Вот уже почти два года он работал над серией портретов Сая Векслера. Всего уже набралось более пятидесяти холстов, изображавших отца в самых разных позах, но для выставки он отобрал только те семь, где Сай сидел или стоял спиной. Серия называлась "Те, кого нет". День за окном клонился к вечеру, в просторной мастерской становилось темно, мы молчали. Впервые мне вдруг стало его невероятно жаль, жаль так, что сжималось сердце при мысли о том, каково ему сейчас. Около пяти я засобирался, потому что обещал Эрике быть дома в пять.

— Видишь, какая штука, Лео, — сказал Билл, — все эти годы я принимал Люсиль за кого-то другого. Она тут ни при чем, это все я. Я сам себя много лет обманывал. А теперь у нас сын.

Как-то совсем невпопад я ответил:

— Я хочу, чтобы ты знал. Я с тобой. Не бог весть что, конечно, но все-таки…

В этот момент я вдруг вспомнил наш с Вайолет разговор на лестнице и ее слова о том, что ей спокойнее, оттого что я "с ним рядом". Может, она знала об отношениях Билла и Люсиль больше, чем я? Эта мысль мелькнула у меня в голове и исчезла. Исчезла почти на целый год. Билл съехал в мастерскую на Бауэри, а Люсиль по-прежнему оставалась нашей соседкой. Марк жил на два дома: половину недели с отцом, половину — с матерью. Они ежедневно общались по телефону, и о разводе не было сказано ни слова. В мастерской поселились игрушечные грузовики, пожарные машины и слюнявчики. Билл смастерил для сына дивную кровать-колыбель, похожую на ладью, и выкрасил ее в цвет морской волны. Благодаря специальной подвеске ее можно было раскачивать взад-вперед. Билл читал Марку вслух, кормил его с ложечки, пытался приучать к горшку, который теперь стоял в тесном туалете. Он переживал, если Марк плохо ел, охал, волновался, как бы малыш не свалился с лестницы, подбирал разбросанные игрушки, хотя прежде никогда не был замечен в любви к порядку. В мастерской царил полный хаос, потому что Биллу в голову не приходило, что там надо хоть иногда убирать. Побуревшая раковина поражала многообразием и насыщенностью оттенков — от светло-серого до ржаво-оранжевого с переходом в грязно-коричневый. Я и не предполагал, что белый фаянс можно довести до такого состояния. Про сор до потолка я вообще молчу. И тем не менее отец с сыном привыкли к этой огромной кособокой комнате. Груды грязного белья, пыль и сигаретный пепел на полу им совсем не мешали.

Про свою незадавшуюся семейную жизнь Билл со мной за все лето не заговаривал ни разу. Он никогда не говорил ничего плохого о Люсиль и в те дни, когда Марк был у нее, допоздна работал и почти не спал. Но всякий раз, когда мы втроем заходили в мастерскую проведать их с Марком, а потом возвращались по жаркой улице домой, я испытывал чувство невероятного облегчения от того, что мы ушли. Атмосфера мастерской стала давящей, удушливой, словно тоска Билла захлестнула стулья, книги, игрушки, батарею пустых винных бутылок под раковиной. В портретах отца эта боль переплавлялась в осязаемую красоту, воплотившуюся в скупые твердые линии, но в жизни от нее хотелось бежать без оглядки.

Когда в сентябре открылась выставка портретов Сая, Люсиль на вернисаж не пришла. Я спросил накануне, увижу ли я ее в галерее, но она ответила, что прийти не сможет, потому что надо срочно сдавать корректуру и она будет сидеть с рукописью ночь напролет. Все это явно звучало как отговорка, но на мой недоверчивый взгляд она с нажимом повторила:

— Ничего не могу сделать, у меня жесткие сроки.

Все картины с выставки были проданы. Три холста купил француз по имени Жак Дюпен, остальные поделили между собой немецкий коллекционер и голландский промышленник, имевший какое-то отношение к фармацевтике. Так что все ушло за рубеж. Кроме того, Биллом заинтересовались сразу несколько галерей: в Кельне, Париже и Токио. Американская критика оказалась совершенно сбита с толку. Хвалебные рецензии в одной газете чередовались с оголтелыми нападками в другой. В стане профессиональных искусствоведов согласие по поводу Билла и его творчества отсутствовало, но зато в галерее появилось большое количество молодежи, причем не только на открытии. Всякий раз, заходя к Берни посмотреть картины, я видел в зале юные лица. Да и сам Берни не раз мне говорил, что не помнит другой выставки, на которую приходило бы столько двадцатилетних художников, поэтов, писателей.

— Эти ребятишки только о нем и говорят, — радостно потирал он руки. — И отлично! Нынешняя рухлядь скоро доскрипит свое, и они придут ей на смену. Вот тогда посмотрим!

Я побывал на выставке несколько раз, прежде чем заметил, что, казалось бы, один и тот же изображенный со спины человек на самом деле от холста к холсту стареет. На шее появляются морщины, кожа меняется, вырастают родинки. На последнем портрете за ухом у Сая была отчетливо видна киста. Однако волосы его, уж не знаю, по волшебству или по воле художника, не седели и оставались темными. Образ Сая, облаченного в неизменный темный костюм, вызывал в памяти голландские портреты семнадцатого века, но без их обманчивого ощущения глубины. На полотнах Билла возникало четкое, ровное изображение человека со спины, источник света всегда находился слева, и каждая складка материи, каждая пылинка на подложенном плече пиджака, каждый залом на черной коже башмаков был выписан с невероятной тщательностью. Но поистине завораживало взгляд колоссальное многообразие предметов, которые Билл решил разместить поверх красочного слоя, причем так, что местами рисунка просто не было видно под всеми этими письмами, фотографиями, открытками, уведомлениями, счетами, ключами от комнат в мотеле, использованными билетами в кино, таблетками аспирина и презервативами. Холст превращался в нечто среднее между средневековым палимпсестом, где из-за толщины слоев текст то читается, то нет, и мешаниной из всякой мелочовки, которая в изобилии найдется в каждом доме, стоит только порыться в укромных ящиках шкафов. В принципе, сама по себе коллажная техника, когда художник наклеивает предметы непосредственно на красочную поверхность, отнюдь не нова, но у Билла она в корне отличалась от "культурных слоев" в арт-объектах того же Роберта Раушенберга. Дело в том, что все эти "осколки бытия" оставил после себя один-единственный человек. Я переходил от холста к холсту и с наслаждением читал, что на этих бумажках написано. Особенно мне понравилось одно письмо, выполненное цветными карандашами: "ДАРАГОЙ ДИДЯ САЙ! CnACNBA ЗА КЛАСНУЮ МАШЫНУ. AHA OMNHb КЛАСНАЯ. ТВОЙ ЛАРИ". А вот приглашение на прием: "Сай и Регина Векслеры приглашают Вас на банкет по случаю пятнадцатилетия (сами удивляемся!) совместной жизни". А рядом — счет из больницы за содержание и лечение Даниэла Векслера, программка мюзикла "Хэлло, Долли!" и какой-то замызганный клочок бумаги, на котором нацарапано: "Анита Химмельблац" и номер телефона. Несмотря на сиюминутную достоверность и осязаемость деталей, и в самих предметах, и в картинах присутствовала какая-то отвлеченность, безысходная пустота, сопутствующая непостижимой бренности бытия — когда вдруг понимаешь, что даже если собрать каждый крошечный осколок, каждый фрагментик жизни, если тщательно просеять всю эту гигантскую груду, чтобы извлечь и сохранить всякую крупицу смысла, все равно не удастся заново сложить из этого целую жизнь.

По замыслу Билла, каждый холст был закрыт толстым листом плексигласа, который отгораживал от зрителя оба слоя изображения. Плексигласовый щит превращал картину в мемориал. Без него все эти вещицы и бумажки были бы доступны, но теперь, замурованный в прозрачную стену, образ Сая в окружении осколков жизни обретал недосягаемость.

Пока шла выставка, я приходил в галерею раз семь или восемь. В последний раз я был там накануне закрытия и столкнулся с Генри Хассеборгом. Я узнал его. Он часто шнырял по выставочным залам. Джек, который пару раз имел счастье с ним пообщаться, иначе как "эта жаба" его не называл. Хассеборг, писатель и художественный критик, известный своей игривой прозой и едкими статейками, был крошечным лысым человечком, всегда, как того требовала мода, одетым в черное. Помню его маленькие глазки, сплющенный нос и огромных размеров рот. Половину лица покрывала не то сыпь, не то экзема, которая переползала со лба на лысину. Хассеборг сам подошел ко мне, представился, сказал, что знаком с моими работами, и выразил надежду, что я пишу что-нибудь новое, поскольку, как выяснилось, он читал моего "Пьеро" и сборник эссе, и, по его мнению, "это колоссально". Потом он мазнул взглядом по одному из холстов и небрежно бросил:

— И как вам все это?

Я ответил, что "это" мне нравится, и даже очень, и начал было объяснять почему, но Хассеборг недослушал:

— А вы не находите, что все это — вчерашний день?

Я вновь попытался объяснить:

— Напротив, исторические аллюзии тут использованы с совершенно иной целью…

Хассеборг снова недослушал. Он был почти на целую голову ниже меня, так что ему приходилось при разговоре запрокидывать голову. Он подошел ко мне почти вплотную, и от этой близости я вдруг поежился.

— Я слышал, на него клюнули какие-то галерейщики из Европы? А какие именно, не помните?

— Не знаю. Если вам интересно, то Берни наверняка в курсе.

— Ну, насчет "интересно" — это громко сказано, старина, — хмыкнул Хассеборг. — Зауми у него многовато.

— Странно. А мне кажется, здесь есть неподдельное чувство.

Я замолчал, не понимая, почему он меня не перебивает, и снова продолжил:

— А как же Уорхол? Помнится, вы о нем писали. Уж если кто и работает от ума, так это он. Вот там заумь.

Хассеборг вскинул подбородок и подступил ко мне еще на шажок.

— Энди — это знамя, — сказал он мне таким тоном, словно это все объясняло. — Он держал руку на пульсе. Сразу знал, что именно грядет, и не ошибся. А ваш приятель Векслер все на задворках крутится и…

Не закончив предложения, Хассеборг взглянул на часы и засобирался:

— Черт, опаздываю. Ну, ладно, Лео, до скорого.

Я смотрел ему вслед, не понимая, как так получилось. Каким образом этому человечку удалось, общаясь со мной, в считаные минуты от вкрадчивой лести перейти к оскорбительной фамильярности? Ведь когда он только подошел ко мне, то ни единым словом не обмолвился о нашей дружбе с Биллом. Потом, в процессе разговора, был брошен пробный шар, когда Хассеборг спросил, знаю ли я про европейских галерейщиков, а под конец он уже открыто назвал Билла "вашим приятелем Векслером". И в качестве завершения нашего прерванного на полуслове разговора это фамильярное "до скорого, Лео", словно мы знакомы сто лет. Я, слава богу, был уже не мальчик и понимал, что для Хассеборга искусство манипуляции окружающими было не просто интеллектуальным развлечением, но и весьма прибыльным делом, приносившим щедрые всходы: какой-никакой эксклюзивчик, последнюю сплетню из жизни артистической богемы или чье-нибудь кулуарное замечание, сделанное явно "не для протокола". Генри Хассеборг отличался не только беспринципностью, но и недюжинным умом, а в Нью-Йорке с таким набором качеств можно было далеко пойти. Так вот, в тот день Генри Хассеборгу было от меня что-то очень нужно, но, видит бог, я и предположить не мог, что именно.

К тому времени мы с Эрикой прожили вместе уже пять лет. Наш брак мне казался диалогом длиною в жизнь. Мы действительно много разговаривали, и я особенно любил, когда Эрика по вечерам рассказывала мне что-нибудь о Мэте или о своей работе. Усталость удивительным образом смягчала ее голос, слова порой мешались с зевками и вздохами облегчения оттого, что трудный день позади.

Как-то ночью, когда Мэт уже давно уснул, мы лежали в постели и все не могли наговориться. Эрика положила голову мне на грудь, а я рассказывал ей, как движется моя статья по маньеризму у Понтормо. Она начиналась с развернутого определения термина "искажение", поскольку это понятие было ключевым. Рука Эрики скользнула по моему животу и ниже, и ее пальцы словно заблудились в волосах на лобке.

— Знаешь, Лео, чем больше я понимаю, какой ты умный, тем больше я тебя хочу.

Я тогда хорошо запомнил это несложное соответствие. Для Эрики магия тела была напрямую связана с остротой ума, с мозгом, и посему я решил неутомимо упражнять этот вышеозначенный орган, добиваясь от него силы, мощи и гибкости.

Из Мэта получился прозрачный задумчивый мальчик с огромными карими глазами. Он почти не разговаривал, просто ходил по квартире в обнимку с плюшевым львом, которого звали Ле, и что-то пел тоненьким голоском, без ритма и мелодии. Он уже все понимал. Мы с Эрикой по очереди читали ему перед сном, а он замирал в своей большой новой кровати, сосредоточенно глядя в потолок, словно там, наверху, ему показывали то, что он слушал. Иногда он просыпался среди ночи, но никогда не будил нас. Мы просто слышали, как он ходит по детской и что-то лепечет, разговаривая с игрушками, машинками, кубиками на только им ведомом языке. Как все нормальные двухгодовалые дети, он мог носиться как бешеный, плакать навзрыд, требовать от нас чего-то, а потом приходить в отчаяние, если мы отказывались подчиняться. Но я чувствовал внутри этого малыша дух бунтаря и отшельника. Там, в глубине, словно выстраивалось просторное святилище, где протекала главная часть его жизни и куда остальным хода не было.

Вайолет вновь объявилась в 1981 году. Я в тот день оказался неподалеку от Бауэри. Стояло лето, а значит, долой студенческие работы, долой студентов, долой заседания кафедры с бесконечными распрями коллег. Опьяненный духом свободы, я купил себе сосиску в итальянской лавочке на Гранд — стрит и решил завалиться к Биллу. Я шел по Хестер-стрит и вдруг на углу у китайской киношки увидел их вдвоем. Хотя Вайолет стояла ко мне спиной и волосы у нее были острижены, я тут же узнал ее. Она крепко обхватила Билла за пояс и спрятала голову у него на груди. Он обеими руками приподнял ее лицо и поцеловал. Вайолет встала на цыпочки, потянулась к нему и на какое-то мгновение потеряла равновесие, так что Билл почти поймал ее и, смеясь, прижался губами к ее лбу. Я стоял как вкопанный на противоположной стороне улицы, но эти двое не замечали никого вокруг. Вайолет в последний раз поцеловала Билла, в последний раз обняла его и помчалась вниз по улице. Я смотрел ей вслед. Она бежала хорошо, по-мальчишески, но скоро устала, и бег сменился ходьбой вприпрыжку. Она оглянулась только раз, чтобы помахать Биллу рукой. Он провожал ее глазами. Вайолет свернула за угол, я перешел улицу и направился к Биллу. Он радостно кивнул мне и, когда я подошел, спросил:

— Ты видел?

— Я просто вышел из магазина и…

— Да ладно, все нормально.

— Значит, она вернулась.

— Она уже давно вернулась, — отозвался Билл, обнимая меня за плечи. — Ну, что мы тут стоим, пойдем в мастерскую.

Когда Билл заговорил со мной о Вайолет, его лицо озарилось тем огнем спокойной внутренней сосредоточенности, который я так хорошо помнил по первым месяцам нашего знакомства.

— Это все не сегодня началось, а давно, еще когда она мне просто позировала. Тогда между нами ничего не было, я имею в виду, у нас не было романа, но чувство-то никуда не денешь. Знаешь, какой я тогда осторожный был!

Он покрутил головой.

— Понимал, что достаточно одного прикосновения, и я погиб. Потом она взяла и уехала. А я все время о ней думал. Сперва надеялся, что само пройдет, что это, знаешь, зов плоти. Вот, думал, увижу ее и все кончится. Когда она месяц назад позвонила, у меня в глубине души было желание встретиться единственно ради того, чтобы сказать себе: "Значит, по этой девице ты страдал столько лет? Ну ты и болван". А потом она вошла, и… Я ее увидел, и все. В ту же секунду. У нее тело как…

Он замялся.

— Она вся отдается, вся, без остатка. Знаешь, Лео, со мной такого никогда не было. Даже близко.

Когда я спросил, в курсе ли Люсиль, Билл отрицательно покачал головой:

— Я пока не могу ей сказать. И не потому, что я ей нужен. Ей-то я не нужен. Но Марк…

Он опять мучительно подыскивал слова.

— Когда есть ребенок, все настолько непросто. У него и без того не жизнь, а сплошная путаница.

Разговор зашел о детях. Марк уже неплохо говорил, но отличался неустойчивостью внимания и повышенной возбудимостью. Мэт, напротив, мог часами играть один, но почти не разговаривал. Билл спросил, как моя статья о Понтормо, и мы немного поговорили об удлиненных пропорциях на "Снятии с креста", а потом я засобирался.

— Слушай, мне тут Вайолет привезла одну книгу, хотел тебе показать, — спохватился Билл.

Автором книги оказался француз по имени Жорж Диди-Юберман. Билла в первую очередь заинтересовали фотографии. Все снимки были сделаны в парижской лечебнице Сальпетриер, где знаменитый врач-невролог Жан — Мартен Шарко в середине девятнадцатого века наблюдал пациенток, страдающих истерией, и даже ставил на них опыты. Билл объяснил, что некоторых женщин перед фотографированием Шарко вводил в гипнотический транс. Я перелистывал страницы книги. У одних пациенток тела были вывернуты, как у цирковых гимнасток, исполняющих номер "женщина-змея". Другие бессмысленно глядели в камеру, вытянув вперед руки, проткнутые насквозь булавками, каждая толщиной с вязальную спицу. Третьи застыли на коленях, не то в молитве, не то в обреченном уповании на Господа.

Снимок на обложке отчетливее других врезался мне в память. Молодая красивая брюнетка лежала на кровати, прикрытая простыней. Тело ее выгнулось в сторону, изо рта вываливался язык. Он казался неестественно толстым и длинным, от чего поза девушки становилась уж совсем непристойной. На миг мне почудилось, что в глазах ее пляшут злые искры. Фотограф тщательно вылепил светом округлости грудей и плеч, проступавшие под простыней. Я смотрел на снимок, не в силах понять, какие чувства поднимаются в моей душе.

— Ее звали Августина, — пояснил Билл. — Вайолет ею особенно заинтересовалась. Ее без конца фотографировали, прямо истерический секс-символ какой-то. У нее, по-моему, еще дальтонизм был. Кстати, это отмечалось у многих пациенток. Они способны были различать цвета только под гипнозом. Нет, каково, а? Королева истерии на заре фотографии видит мир черно-белым! Скажи, класс!

Вайолет было тогда всего двадцать семь, и она, забыв про все на свете, лихорадочно писала свою диссертацию о давно ушедших в мир иной несчастных, которых недуг заставлял биться в припадках, принимать непристойные позы, мучиться галлюцинациями, страдать от паралича конечностей, нестерпимого зуда и стигматов. Вайолет называла их не иначе как "бедненькие мои истерички". Она любовно звала их по именам, словно они виделись во время вчерашнего обхода, словно речь шла если не о друзьях, то уж по крайней мере о добрых знакомых. В отличие от многих интеллектуалов, Вайолет не ведала грани между умственным началом и физическим. Ее мысли, казалось, пронизывали все ее существо, превращая мышление в чувственный акт. Во всяком ее движении сквозили тепло и истома, неспешное упоение собственным телом. Каждую минуту жизни Вайолет стремилась устроиться поуютнее. Она сворачивалась клубочком в кресле, усаживалась так, чтобы рукам, плечам и шее было хорошо, укладывала ногу на ногу или свободно свешивала ее с края дивана. Она часто вздыхала, глубоко, полной грудью, прикусывала нижнюю губу, когда думала о чем-то. Иногда в процессе разговора мягко поглаживала себя по руке, а когда слушала, легонько трогала пальцем губы. Часто во время наших бесед Вайолет вдруг бережно дотрагивалась до моей руки. К Эрике она испытывала безудержную нежность, то гладила ее по голове, то мягко обнимала за плечи.

По сравнению с Люсиль мою жену можно было назвать раскованной и открытой. Но рядом с Вайолет она выглядела замкнутой и даже настороженной, не знаю, что тому виной, нервы или какая-то зажатость. Тем не менее Эрика и Вайолет понравились друг другу раз и навсегда. Искусительница Вайолет завораживала мою жену рассказами о женском бунтарстве — всеми этими историями про девиц и дам, совершавших дерзкие побеги от докторов в лечебницах, от мужей, отцов или хозяев. Они остригали косы и выдавали себя за мужчин. Они перелезали через стены, выпрыгивали из окон, скакали по крышам. Они пробирались на борт корабля и выходили в открытое море. Но еще больше Эрике нравились истории с зоологическим уклоном. С расширенными от восторга глазами она слушала об эпидемии мяуканья в одной французской монастырской школе, где каждый день, в один и тот же час, все воспитанницы становились на четвереньки и принимались мяукать по нескольку часов кряду, пока всю округу не начинало лихорадить от шума. А был еще случай в 1855 году, когда все жительницы французского городка Жослен как по команде заливались лаем, и ничто не могло их остановить.

Кроме того, Вайолет рассказывала Эрике и о своей личной жизни; правда, об этом я ничего не должен был знать и мог только догадываться по каким-то намекам. Но мне и так было ясно, что значительную часть юности наша новая знакомая провела в разнообразных постелях, причем далеко не всегда с мужчинами. Для Эрики, которая за свои тридцать девять лет спала всего с тремя, богатый любовный опыт Вайолет был не просто собранием амурных похождений. Она видела в нем проявление завидной смелости и свободы. Эрика, в свою очередь, стала для Вайолет воплощением женского интеллекта, хотя это словосочетание всегда было принято считать оксюмороном. Эрика обладала одним очень важным качеством, которого Вайолет была напрочь лишена. Я говорю о пытливости ума, об упорном стремлении бередить, будоражить мысль, пока она не даст желаемых всходов. Вайолет частенько приходила в наш дом с каким-нибудь вопросом, чаще всего по немецкой философии — Гегель, Гуссерль, Хайдеггер и иже с ними. Тут она превращалась в студентку, а Эрика — в профессора. Вайолет устраивалась на диване, вперяла взгляд в педагога и, пока шла лекция, то жмурилась, то хмурилась, то теребила себя за волосы, словно все это помогало ей постичь извилистые тайны бытия.

Честно говоря, я сомневаюсь, что мы с Эрикой привязались бы к Вайолет столь быстро, не будь в ее жизни Билла. Дело даже не в том, что мы дружили и заранее хорошо относились к его избраннице. Нам они, прежде всего, нравились как пара. До чего же они были прекрасны, эти двое, тогда, на рассвете своей любви! У меня по сей день стоят перед глазами их тела: пальцы Вайолет, запутавшиеся в волосах Билла, ее рука у него на бедре, губы Билла, которые легонько касаются ее уха. Всякий раз, когда я видел их вместе, мне казалось, что они либо только что вылезли из постели, либо вот-вот там окажутся. Они не могли оторваться друт от друга. Ослепленные любовью люди часто кажутся смешными со стороны, и их друзья, у которых этот период давно позади, испытывают острейшую неловкость, очутившись в атмосфере непрестанного воркования, объятий и поцелуев. Но меня Билл и Вайолет не смущали ничуть. Их страсть била в глаза, но они играли в благоразумие и пытались сдерживать себя, когда либо я, либо Эрика были рядом. Сейчас мне кажется, что именно это носившееся в воздухе электричество и было мне милее всего. Между ними все время вибрировала натянутая до предела струна, которая еще миг — и не выдержит.

Вайолет родилась на ферме в штате Миннесота, неподалеку от городка Дундас с населением общей численностью в 623 человека. Я мало что знал об этом уголке Среднего Запада с его заросшими люцерной пастбищами, голштинскими коровами и флегматичными жителями со звучными именами — Гарольд Лундберга, Глэдис Грбек или Леви Мункимайера. Все мои представления о ровных просторах под бескрайним небом почерпнуты по большей части из книг и кинофильмов. Вайолет окончила среднюю школу в соседнем городке, кажется в Нортфилде, потом училась там же в Колледже Святого Олафа, пока не сбежала в Нью — Йорк и не поступила в Нью-Йоркский университет. Ее предки по отцовской и материнской линии были выходцами из Норвегии, проехавшими полстраны, чтобы вгрызться в землю наперекор непогоде. Эти фермерские корни в Вайолет были на диво сильны. И дело тут не в растянутых гласных, характерных для местного выговора, да иногда проскакивавших в разговорах электродоилках и торбах с кормом, а в серьезности и в масштабе личности Вайолет. Ее обаяние было обаянием первозданности. Всякий раз, когда мы беседовали, я не мог отделаться от ощущения, что этот ум вскормили бескрайние просторы, где разговоры редкость, а молчание — золото.

Однажды июльским вечером мы с ней оказались в мастерской наедине. Эрика отправилась домой, на Грин — стрит, прихватив с собой Мэта с Марком и первую главу диссертации Вайолет, которую пообещала вечером посмотреть. Билла тоже не было. Ему нужно было съездить в художественный салон за красками. Вайолет сидела по-турецки на полу перед окном. Отблески света вспыхивали в ее каштановых кудрях. Она рассказывала мне историю Августины, которая незаметно перешла в историю ее собственной жизни. В Париже она рылась в архивах лечебницы Сальпетриер и на основе всех этих карточек, историй болезни, журналов наблюдений пыталась проследить, пусть фрагментарно, жизненный путь отдельных пациенток.

— Родители Августины были из прислуги, и отец и мать. Почти сразу после родов мать отвезла ее к каким-то родственникам. Августина прожила у них лет до шести, но потом ее отправили в монастырскую школу. Она была трудной девочкой, злой, непослушной. Монахини думали, что она одержима дьяволом, и, чтобы унять ее, брызгали ей в лицо святой водой. Когда Августине исполнилось тринадцать, сестры выставили ее из монастыря, и девочке пришлось вернуться к матери, которая служила горничной в одном парижском доме. В истории болезни нет никаких упоминаний о местонахождении отца, очевидно, он куда-то сгинул. Так вот, Августине позволили остаться "под предлогом" занятий с хозяйскими детьми пением и шитьем. За это ей отвели койку в чуланчике. Оказалось, что мать Августины состояла с хозяином в интимной связи. В истории болезни он проходил как "месье С". Прошло совсем немного времени, и он стал приставать к девочке. Она не уступала, тогда он начал угрожать ей бритвой и в конце концов изнасиловал. После этого у Августины начались судороги и истерические параличи. Ей мерещились крысы, собаки, чьи-то страшные глаза, которые неотступно за ней следят. Состояние стало настолько тяжелым, что мать была вынуждена обратиться в лечебницу Сальпетриер, где врачи поставили диагноз "истерия". Августине было всего пятнадцать лет.

— Да уж. При таком обхождении не то что истерия, сумасшествие гарантировано, — сказал я.

— Именно. Я ведь прочитала невероятное количество подобных историй. И везде одно и то же. Страшная нищета. Постоянного дома нет, ребенок мотается от одних родственников к другим, словно перекати-поле. И многие становились жертвами домогательств либо родственника, либо хозяина, либо еще кого-нибудь.

Вайолет на мгновение замолчала.

— Хотя у психоаналитиков до сих пор в ходу термин "истерический тип личности", большинство психиатров не рассматривают истерию как психическое расстройство. Осталось только понятие "истерической конверсии" или "конверсионных расстройств" — это когда у больного при полном отсутствии органического поражения нервной системы вдруг отнимается рука или нога.

— Выходит, истерия — это плод медицинского воображения, так, что ли?

— Нет, это было бы слишком просто. Разумеется, медики приложили к этому руку, но куда сильнее настораживает другое. Раньше истерическими припадками страдало множество женщин, причем в лечебницы попадали лишь единицы. Значит, дело не только в докторах. В прошлом веке битье головой об пол, пена изо рта и обмороки были делом куда более привычным, чем сейчас. Странно, правда? Получается, что истерия была явлением скорее культурного, чем медицинского порядка, неким допустимым вариантом выхода…

— Выхода из чего?

— Ну, хотя бы из дома месье С.

— То есть наша Августина была симулянткой?

— Нет. Конечно, она страдала по-настоящему. Я думаю, попади она сегодня к психиатру, ей бы поставили шизофрению или маниакально-депрессивный психоз, но ведь эти диагнозы тоже достаточно расплывчаты. Я думаю, что ее заболевание во многом было обусловлено общей атмосферой того времени. Истерия носилась в воздухе как вирус, как сейчас, скажем, анорексия.

Пока я молча обдумывал ее слова, Вайолет продолжала:

— Знаете, когда мы с сестрой были маленькими, то любили играть в сенном сарае. Как-то летом, когда мне только-только исполнилось девять, а Алисе шесть, мы залезли с куклами на сеновал. Сидим, играем, куклы наши друг с другом беседуют, и вдруг Алиса странно меняется в лице и говорит: "Смотри, Вайолет, там ангел!", а сама показывает рукой на окошечко под стрехой. Я сначала ничего не заметила, кроме квадратика солнечного света, но мне стало так жутко, что на миг и правда показалось, будто там, за окном, мелькнул кто-то прозрачный и бестелесный. Алиса вдруг повалилась на спину и начала выгибаться и хрипеть. Я схватила ее за плечи и давай трясти, потому что решила, что она притворяется, но потом увидела, как у нее страшно закатились глаза. Тогда я начала звать на помощь и вдруг почувствовала, что захлебываюсь слюной. Когда на крик в сарай прибежала мама, я билась на сене рядом с Алисой, стонала, выгибалась. Я совсем обезумела. Кричала до хрипоты, говорить потом не могла. Мама залезла по лестнице на сеновал и даже не сразу поняла, кого спасать. Потом разобралась. Я цеплялась за ноги сестры, не отпускала, поэтому мама, недолго думая, просто отшвырнула меня с дороги, стащила Алису вниз и повезла в больницу.

Вайолет судорожно сглотнула и продолжала:

— Меня оставили дома с папой. Мне было так стыдно! Я думала, что умру со стыда. Я же была кругом виновата. Вместо того чтобы спасать сестру, потеряла со страху голову. Но что самое ужасное, где-то в глубине души я чувствовала, что мой припадок был "понарошку" и я попросту заигралась…

Глаза Вайолет налились слезами.

— Я спряталась в своей комнате и принялась считать. На четырех с чем-то тысячах вошел папа. Он пообещал, что Алиса скоро поправится. Мама позвонила ему из больницы. Господи, как же я тогда плакала!

Вайолет опустила голову и отвернулась, пряча лицо.

— Врачи сказали, что у сестры эпилепсия. Так что теперь я знала, как выглядит большой судорожный припадок.

— Тут любой бы испугался, — сказал я.

Вайолет подняла голову. Внезапно в глазах ее блеснул лукавый огонек.

— Тут есть одна интересная деталь. Знаете, как Шарко задумался о природе истерии? Оказывается, в его лечебнице палаты истеричек и эпилептиков находились рядом. И очень скоро у пациенток, страдающих истерией, были отмечены судороги. Подопечные Шарко превращались в зеркало, которое отражает все, что рядом. Вот так-то.

В августе мы с Эрикой на пару недель сняли беленький домик на острове Мартас-Винъярд, в десяти минутах ходьбы от пляжа. Там мы отпраздновали четвертый день рождения Мэта. Утром знаменательного дня малыш был странно тих. Он чинно уселся напротив нас с Эрикой и серьезно посмотрел на гору ярких свертков, лежавших перед ним на столе. Прямо над его макушкой находилось окно, за которым расстилался зеленый луг и роса на траве сверкала в лучах солнца. Я ждал, что Мэт сразу кинется разворачивать подарки, но он сидел не шелохнувшись. Мы чувствовали, что он вот-вот что-то скажет. Наш сын часто выдерживал паузу перед тем, как открыть рот, словно перед каждым предложением ему нужно было собраться с силами. За последний год он стал говорить намного лучше, мы видели колоссальный прогресс, но все-таки задержка речи давала о себе знать.

— Давай посмотрим, что тебе подарили, — предложила Эрика.

Сын мотнул головой в сторону подарков, потом поднял на нас глаза и спросил:

— А они уже внутрь меня наполнились?

— Кто? — удивился я.

— Четыре, — пояснил Мэт, и его карие глазки расширились.

Эрика протянула руку и легонько потрепала его по плечу:

— Прости, солнышко, мама с папой не поняли.

— Четыре, — повторил Мэт.

В его голосе звенела упрямая настойчивость.

— Наполнятся четыре.

— Ах, вот оно что, — с облегчением протянул я. — Не "наполнятся четыре", а "исполнится четыре". Это просто так говорят. Цифры тебя не наполняют, ни внутри, ни снаружи. Их там нет, внутри. Просто тебе исполнилось четыре года.

Нам пришлось довольно долго втолковывать Мэту, что же такое цифры, что человек не наполняется ими в день рождения, что их нельзя потрогать, что они просто для того, чтобы считать годы, или, скажем, чашки, или орешки, или еще что-нибудь. Вечером я снова вспомнил о нашем разговоре, услышав голос Эрики, доносившийся из детской. Они с Мэтом читали "Али-Бабу и сорок разбойников", и всякий раз, как дело доходило до "Сезам, откройся!", Мэт колокольчиком подхватывал волшебное заклинание. Господи, ведь его собственное тело, должно быть, казалось ему сказочной пещерой, полной сокровищ! Снаружи все ровно и гладко, но есть потайные отверстия и ходы, а что внутри — не видно! Внутрь проходит еда. Наружу выходят писи-каки. Когда он плачет, из глаз капает что — то мокрое и соленое. А тут еще это "исполнилось четыре"! Ну откуда ему знать, что это не еще одно физическое превращение, не эдакий телесный "Сезам, откройся!", когда новенькая цифра как по волшебству входит и заполняет собою место рядом с сердцем или поселяется где-нибудь в животе или в голове?

В то лето я начал делать наброски для новой книги. Тема — меняющийся взгляд в западной живописи, своеобразный анализ условностей видения. Работа была задумана как масштабное исследование и завести могла очень далеко. Одни знаки часто принимают за другие или путают знак с означаемым, а если речь идет об изобразительном знаке, то он ведет себя иначе, чем слово или число, поэтому здесь, говоря о сходстве, рискуешь угодить в западню натурализма. Во время работы над книгой я не раз возвращался мыслями к "наполнились четыре". Слова моего сына не давали мне впасть в соблазнительные философские заблуждения.

В своем первом письме к Биллу пятнадцатого ноября Вайолет писала:

Мой дорогой! Час назад ты ушел. Могла ли я подумать, что ты исчезнешь из моей жизни так внезапно, не предупредив, просто перестанешь существовать, и все. Я проводила тебя до метро, ты поцеловал меня на прощание, потом я вернулась домой и села на кровать, где на подушке осталась вмятина от твоей головы и складки на простынях хранят отпечаток твоего тела. Я легла на постель, где еще несколько минут назад лежал ты, и поняла вдруг, что во мне нет ни злости, ни слез, а одно только изумление. Когда ты сказал, что должен вернуться к прежней жизни ради Марка, ты сказал это так просто и так грустно, что я не могла ни спорить, ни просить тебя остаться. Я понимала, что ты все уже решил и мои слезы или слова уже вряд ли могут что-то изменить.

Полгода — это не так уж много. Прошло всего шесть месяцев с того майского дня, когда я пришла к тебе. Но все началось задолго до этого. Мы прожили годы, вживаясь друг в друга. Я полюбила тебя сразу, как только увидела. Ты стоял на верхней площадке лестницы, в какой-то ужасной серой фуфайке, перемазанной черной краской. От тебя несло потом, и ты разглядывал меня как товар на прилавке. Сама не знаю, как так вышло, но из-за этого холодного оценивающего взгляда я совсем потеряла голову, хотя виду не подала. Гордая была.

Я все время думаю о твоих бедрах, — писала Вайолет во втором письме, — о теплом, чуть влажном утреннем запахе твоей кожи, о ресничках в уголках глаз. Я их всякий раз замечаю, когда ты переворачиваешься в постели и смотришь на меня. Я не знаю, почему ты лучше и прекраснее всех. Я не знаю, почему никак не могу перестать думать о твоем теле, почему я так люблю каждый бугорок, каждую впадинку на твоей спине, почему мягкие бледные ступни твоих ног, ступни горожанина, не знающие, что такое ходить босиком, так въелись мне в самую душу, — наверное, потому, что они твои. Я думала, что успею вычертить карту твоего тела, со всеми его полюсами, профилями поверхности и особенностями рельефа, с внутренними областями, то умеренными, то знойными, — словом, топографию твоей кожи, мышц, костей. Я не говорила тебе, но свято верила, что у меня как у твоего картографа впереди целая жизнь, долгие годы наблюдений и открытий, благодаря которым карта будет меняться, ведь и ты будешь меняться, и я снова и снова буду перерисовывать, перекомпоновывать знакомый рельеф. Родной мой, я так много упустила, так много позабыла, потому что, странствуя по твоему телу, была слепа от пьянящего счастья. Сколько же я не успела увидеть!

Письмо пятое и последнее:

Я хочу, чтобы ты вернулся ко мне, но даже если этого не случится, я все равно останусь в тебе. Это началось с портрета, помнишь, про который ты сказал, что на нем не я, а ты. Мы вписаны, впечатаны друг в друга. Тяжко. Ты знаешь, как тяжко. Я сплю одна, а мне чудится, что мы дышим в такт, но что всего удивительнее, мне очень хорошо одной. Я рада, что я одна. Я вполне могу жить одна. Дорогой мой, я не умираю без тебя, нет. Я просто хочу тебя, но если ты решишь навсегда остаться с Люсиль и Марком, я ни за что не приду требовать назад того, что отдала тебе ночью, когда за мусорными баками кто-то пел про луну.

Твоя В.

Разлука Билла и Вайолет длилась пять дней. Пятнадцатого октября он вернулся в квартиру над нами, вернулся в семью. Девятнадцатого октября он ушел от жены навсегда. Я обо всем узнал по телефону. И Билл, и Вайолет в первый же день своего разрыва позвонили нам и недрогнувшими голосами сообщили о случившемся. За эти пять дней я видел Вайолет всего один раз. Шестнадцатого утром мы столкнулись с ней в нашем парадном. Накануне, сразу после ее звонка, Эрика несколько раз пыталась с ней связаться, но тщетно.

— Она очень спокойно говорила, — рассказывала мне жена, — но я же чувствую, она совершенно раздавлена.

Вот уж раздавленной-то Вайолет не выглядела. Она не выглядела даже огорченной. Короткое темно-синее платье ладно облегало ее фигуру, на губах блестела ярко-красная помада. Прибавьте к этому новые туфельки на высоченных каблуках и тщательно продуманный художественный беспорядок прически. В руке Вайолет сжимала запечатанный конверт. Увидев меня, она ослепительно улыбнулась, но на мое участливое: "Ну, как ты?" — отозвалась так собранно и твердо, что я мгновенно понял, насколько неуместен сейчас даже малейший намек на сочувствие.

— У меня все замечательно, Лео. Это письмо Биллу. По почте очень долго, так быстрее.

— А что, скорость — это так важно?

Вайолет пристально посмотрела мне в глаза и промолвила:

— Это сейчас важнее всего. Скорость и расчет.

Одним выразительным движением она бросила письмо в почтовый ящик, крутанулась на высоких каблуках и прошествовала к двери. Это был ее звездный час, и она это знала. Прямая осанка, чуть вскинутый подбородок, цоканье каблучков по плиткам пола требовали зрителя, который мог бы все это оценить по достоинству. У самых дверей Вайолет обернулась и подмигнула мне.

Билл ни разу не произносил при мне слово "развод", но я знал, что после того, как он сам рассказал жене о своих отношениях с Вайолет, Люсиль начала звонить ему куда чаще. Кроме того, они несколько раз встречались, чтобы поговорить о Марке. Я не знаю, что именно ему сказала Люсиль, но ее слова разбередили в нем чувство вины и долга. Он бы не порвал с Вайолет, если бы не был уверен, что таково единственно верное решение. Я это прекрасно понимал. Эрика ничего понимать не желала и говорила, что Билл просто рехнулся. Но жена моя была пристрастна: Вайолет ей очень нравилась, а к Люсиль она давно испытывала неприязнь. Я пытался ей объяснить одну особенность характера Билла. В нем всегда чувствовалась некая скрытая от посторонних глаз бескомпромиссность, которая подчас толкала его на крайности. Он как — то рассказал мне, что в возрасте семи лет, не посвящая в это дело никого, принял для себя очень жесткий моральный кодекс. Думаю, он прекрасно сознавал, что негоже устанавливать для себя планку выше, чем для остальных, что в этом есть какая-то гордыня, но, сколько я его знал, он всегда жил с ощущением четких внутренних ограничений и ничего не мог с этим поделать. Мне кажется, корнем всего была его убежденность в собственной избранности. Еще в детстве Билл лучше любого из своих сверстников играл в бейсбол, быстрее всех бегал, сильнее всех бил по мячу. Он был хорош собой, замечательно учился, рисовал как бог и, в отличие от многих одаренных детей, удивительно остро ощущал свою исключительность. Но за право быть лучшим надо платить, и цену Билл знал твердо. Ему бы в голову не пришло осуждать других за вялую нерешительность, душевную слабость, разброд мыслей, но сам он на это права не имел. Другие — пусть, он — никогда. Увидев желание Люсиль начать все заново, почувствовав, что Марку нужна полноценная семья, Билл подчинился своим внутренним законам, даже если эти законы требовали поступиться чувством к Вайолет.

Билл и Вайолет любили историю своего скоротечного разрыва и воссоединения. Они оба рассказывали ее одинаково просто, как детскую сказку, но ни словом не упоминали о содержании писем. Однажды утром Билл проснулся и сказал Вайолет, что он возвращается к Люсиль. Они вместе дошли до метро, поцеловались там в последний раз, а потом Вайолет ежедневно писала Биллу письма и доставляла их по адресу Грин-стрит, дом 27, и так пять дней подряд. Билл вынимал письма из ящика, уносил их к себе наверх и там читал. Девятнадцатого октября, прочитав письмо пятое и последнее, он объявил жене, что исправить в их жизни уже ничего нельзя, закрыл за собой дверь и отправился на 7-ю улицу, где жила Вайолет, чтобы объясниться ей в вечной любви. Выслушав его, Вайолет залилась слезами и рыдала двадцать минут.

Эти пять дней разлуки всегда представлялись мне великим противостоянием двух характеров, но теперь, прочитав письма, я понимаю, почему в этой схватке победила Вайолет. Ни единой секунды она не подвергала сомнению его право делать то, что он считает правильным. Она настойчиво убеждала Билла выбрать ее, а не жену, но при этом делала это совершенно незаметно. Имя Люсиль упоминается в письмах всего один раз. Вайолет знала, что у Люсиль мощные союзники: время, сын и законность притязаний, помноженные на незыблемое чувство ответственности Билла, но она и не думала посягать на его моральные устои. Она победила, хотя в качестве аргумента могла выставить лишь одну-единственную правду — свою страстную любовь к Биллу, но именно страсти Люсиль была напрочь лишена. Потом, когда Вайолет сама рассказывала нам о письмах, она не скрывала, что продумывала их до мельчайших деталей:

— Я хотела, чтобы их было интересно читать. Они должны были получиться искренними, но не слезливыми, без тени жалости к себе. И конечно, эротическими, но без откровенной сексуальности. Хвастаться нехорошо, но все вышло как надо.

Люсиль действительно попросила Билла вернуться, он сам сообщил мне об этом без обиняков. Но мне кажется, что, едва муж переступил порог квартиры, желание Люсиль пошло на убыль. По словам Билла, не прошло и двух часов, как она снова была им недовольна. Он плохо помыл посуду и выбрал не ту книжку, чтобы почитать Марку. Отстраненность и недосягаемость жены прежде были для Билла главным магнитом, который притягивал его тем сильнее, чем меньше Люсиль подозревала, какую власть над мужем имеют эти необъяснимые свойства ее характера. Но брюзжание — удел бессильных, и никакого ореола тайны вокруг себя не создает. Мне кажется, что кроме слепящей целеустремленности, которой дышали письма Вайолет, ей также сыграли на руку бесконечные домашние упреки, которыми Люсиль осыпала Билла. Я не знаю, что чувствовала тогда сама Люсиль, мы с ней ни разу об этом не говорили, но я думаю, что в конечном итоге она сама — сознательно или бессознательно — отторгла Билла, и лавры Вайолет в связи с этим чуть тускнеют.

Едва переехав к Биллу в мастерскую, Вайолет засучила рукава и принялась за уборку. С рвением, доставшимся ей, должно быть, от предков, скандинавских протестантов, она отмывала, отскребала, оттирала, отбеливала, пока в мастерской не воцарилась непривычно суровая чистота, такая, что глазам больно. Люсиль по-прежнему оставалась нашей соседкой, а четырехлетний Марк после коротенькой передышки в своей разъятой надвое жизни продолжал существовать на два дома. Билл не делился со мной ни радостью, ни облегчением. Все и так было понятно. Я вдруг заметил, что он снова начал похлопывать меня по спине и благодарно сжимать мне руку повыше локтя, причем, как ни удивительно, лишь когда эти жесты вернулись, я понял, что их не было целую вечность.

Дни шли своим чередом, и в этом была почти литургическая размеренность, завораживающее сочетание обыденного и сокровенного. По утрам Мэт медленно-медленно одевался под нескладное тоненькое пение без ритма и мелодии. Четырежды в неделю Эрика на всех парах вылетала из квартиры, зажав в одной руке портфель с бумагами, а в другой булку с изюмом. Я отводил Мэта в детский сад и ехал в центр по самой загруженной ветке. В вагоне метро все мои мысли были заняты главой из будущей книги, где речь шла о "Естественной истории" Плиния, так что попутчиков своих я почти не видел. Их тела прижимались ко мне, в нос бил запах пота, табака, духовитой парфюмерии, лекарственных мазей и снадобий. Я, как всегда, читал обзорный курс по истории западноевропейской живописи для студентов Колумбийского университета и нескольких студенток Колледжа Барнарда и надеялся, что какие-то образы навсегда впечатаются им в память: синие с золотом узоры Чимабуэ, отстраненная красота "Мадонны на лугу" Джованни Беллини, ужас гольбейновского мертвого Христа… Джек Ньюман вечно притворно стонал по поводу своих ретивых учеников:

— Вот уж не думал, что мне когда-нибудь всерьез будет не хватать простых горлопанов из союза "Студенты за демократическое общество"!

Вечером мы с Эрикой возвращались домой, где нас ждали Грейс и Мэт, который, как правило, устраивался "в подушковом домике", то есть на мягких няниных коленях. Мы кормили его ужином, купали и слушали его истории про Гунну, рыжеволосого мальчика-дикаря из неведомой северной земли Лутит, "где всегда холодно". Бывали у нас и стычки, особенно когда Мэт перевоплощался в Бэтмэна или Супермена, а мы имели наглость напоминать Его Всемогуществу о том, что пора чистить зубы и ложиться спать. Эрика помогала Вайолет редактировать диссертацию. Обе фонтанировали идеями и загорались друг от друга, так что иногда после длительных телефонных бесед о распространении умонастроений в обществе или о проблеме субъекта у Эрики начиналась мигрень, и мне приходилось массировать ей спину и плечи, которые затекли от прижатой к уху телефонной трубки.

Когда Марк был у Люсиль, Билл допоздна работал над своим новым "истерическим" проектом. Вайолет давно спала, а он все не ложился. По ее словам, он не прерывался даже на еду, а если вдруг такое случалось, то пристраивался с тарелкой на коленях прямо там, где работал, сидел и молча жевал, глядя перед собой. В то время ни у Билла, ни у меня не было времени, чтобы сходить куда-то вместе выпить кофе или пообедать, но я тем не менее явственно чувствовал, что изменения в структуре наших отношений произошли именно из-за Вайолет. Не то чтобы Билл стал избегать меня, нет, мы перезванивались, он надеялся, что я напишу о его новом проекте, при каждой встрече приносил мне какую-нибудь книжицу: сборники классических комиксов, медицинские фотоиллюстрации или, скажем, какой-нибудь малоизвестный роман. Просто благодаря Вайолет в Билле открылся какой-то канал, который все дальше и дальше уводил его в глубь одиночества. Я мог только догадываться, что происходило между ними. Возможно, в их близости было какое-то лютое бесстрашие, мне недоступное, и мысль о том, что я так не могу, тяготила меня, застревая сухой горечью во рту, и я терзался неутолимым желанием. Желанием чего? Меня томили не голод, не жажда, не терзания плоти, а смутная, но неотвязная потребность в чем-то неизъяснимом, неназванном, манившем меня с самого детства. Я часто ночами лежал возле мирно спящей жены, чувствуя эту горькую пустоту во рту. Тогда я тихонько вставал, шел в гостиную и до утра сидел у окна.

Долгое время я полагал, что Дан, как и все мужчины в семействе Векслеров, принадлежит к "тем, кого нет". Дед Билла, Мойше, исчез, Сай Векслер никуда не исчезал, но душа его ускользала. Дана, представителя третьего, младшего поколения, держали где-то в Нью-Джерси, и для членов семьи он был призрачным обитателем то лечебницы, то санатория, в зависимости от состояния своего рассудка.

Вайолет и Билл решили устроить в мастерской небольшой семейный праздник в честь Дня благодарения и пригласили Дана. Начались телефонные звонки. В первый день Дан отказался. Во второй раздумал отказываться. Потом позвонил еще раз и сказал, что не придет. Однако в последний момент он нашел в себе смелость сесть в междугородний автобус и доехать до Нью-Йоркского автовокзала на 8-й авеню, где его и встретил старший брат. День благодарения мы отмечали всемером: Билл с Вайолет, мы с Эрикой, Дан, Мэтью и Марк. Родителей не было. Регина и Ал, ее второй муж, поехали к его родственникам, а для отца и матери Вайолет путешествие в Нью-Йорк даже в честь праздника было не по средствам и не по силам.

Ненормальность Дана показалась мне очевидной: под ногтями — глубокий траур, шея заросла пепельно — серыми чешуйками сухой кожи. Из-за того, что рубашка была застегнута не на ту пуговицу, вся верхняя половина туловища казалась странно скособоченной. За столом нас посадили рядом. Я едва только успел развернуть салфетку и постелить ее на колени, как Дан уже принялся вовсю орудовать чайной ложечкой, с бешеной скоростью запихивая в рот куски фаршированной индейки. Этот пароксизм обжорства длился секунд тридцать, не более. Потом он закурил сигарету, глубоко затянулся, резко повернулся ко мне и спросил громким напряженным голосом:

— Вы любите есть, Лео?

— Да, я почти всегда ем с удовольствием.

— Это замечательно, — ответил Дан, но в голосе его сквозило разочарование.

Он вдруг начал скрести себе руку пониже локтя. От ногтей на коже оставались красные полоски. Потом он затих. Огромные карие глаза, совсем как у старшего брата, только радужки темнее, теперь смотрели куда-то мимо меня.

— А вы любите поесть? — спросил я в свою очередь.

— Не особенно.

— А кто вчера крекеры жевал, когда я звонил? Забыл? — вступил в разговор Билл.

— Забыл, — расплылся в улыбке Дан.

Теперь его голос звучал весело. Он встал из-за стола и принялся мерить шагами комнату. Сутулая фигура с низко опущенной головой двигалась вдоль стены взад-вперед, левая рука проделывала какие-то странные движения: большой и указательный пальцы складывались в букву "о", потом ладонь сжималась в кулак, а через несколько секунд снова возникала буква "о".

Билл как будто забыл о брате и спокойно беседовал с Эрикой и Вайолет. Мэт и Марк посидели со взрослыми за столом, но недолго, и вскоре с воплями: "Я — супергерой!" — начали носиться по мастерской. А Дан все ходил и ходил взад-вперед, взад-вперед. Вздыбленные половицы скрипели у него под ногами. Он что-то непрерывно бормотал себе под нос, время от времени перебивая свой монолог коротким отрывистым смехом. Вайолет несколько раз поднимала на него глаза, потом выразительно смотрела на Билла, но тот лишь отрицательно качал головой, словно прося не вмешиваться.

Мы доели десерт. Я заметил, что Дан затих в дальнем углу мастерской. Он устроился на табуретке рядом с рабочим столом Билла. Подойдя поближе, я разобрал, что он бормочет:

— Ничего, ничего, сейчас твой брат придет и заберет тебя из этого вонючего кабака. Мама уже старая. Все равно она тебя не любит, только притворяется.

Я осторожно окликнул его по имени.

Очевидно, мой голос напугал его, потому что он дернулся всем телом и напрягся.

— Извините, пожалуйста, — произнес Дан. — Я не хочу мешать. Мне надо было подумать. Я очень внимательно думал.

Я сел с ним рядом. От Дана несло потом, на рубашке под мышками проступали темные пятна.

— О чем же вы думали? — спросил я.

— О мистерии. Мистерия! — ответил Дан.

Его пальцы беспокойно теребили волоски на руке, скатывая их в узелок.

— Я Биллу рассказывал. Это очень смешно, потому что там две стороны — мужская и женская.

— Правда? — спросил я. — Каким же образом?

— Очень простым. Мистер Рия и мисс Терия. Или мисс Тери и я. Вам понятно?

— Вполне.

— Это главные герои пьесы, которую я пишу.

Дан яростно дернул себя за волоски на коже, словно хотел вырвать их с корнем. Потом он закурил и уставился в потолок. Под глазами у него темнели круги, но тощий профиль делал младшего брата до странности похожим на старшего, и на мгновение я представил себе двух мальчишек, Билла и Дана, стоящих на дорожке перед домом.

Дан снова ушел в себя. Его пальцы опять пришли в движение, быстро и беспокойно складываясь в букву "о". Он вскочил на ноги и опять принялся мерить мастерскую шагами. К нам подошла Вайолет.

— Как насчет рюмочки коньяку? Не хотите к нам присоединиться? — спросила она.

— Спасибо, Вайолет, — любезно шаркнул ножкой Дан. — Но я лучше покурю и похожу.

Однако через несколько минут он сам подошел к общему столу, пристроился рядом с Биллом, близко наклонился к нему и принялся энергично трепать брата по плечу, приговаривая:

— Братец Билл. Большой Билл. Старина Б. Б. Билл — не добил…

Билл ласково обнял брата, и он притих.

— Хорошо, что ты приехал, Дан, я так рад, что ты здесь!

Дан расплылся в улыбке, схватил стоявшую перед Биллом рюмку с коньяком и сделал глоток.

Через час со стола все было убрано, посуда перемыта; Марк и Мэт играли у окна в кубики, а мы вчетвером стояли у кровати, на которой мертвым сном спал Дан. Он свернулся калачиком, обхватив руками колени, и мирно похрапывал с полуоткрытым ртом. Рядом на покрывале валялись сломанная сигарета и зажигалка.

— Как же я не уследил с этим коньяком, — сокрушался Билл. — Он же принимает литий.

Дан был в мастерской редким гостем, но Билл регулярно, чуть не каждый день звонил ему по телефону С головой у бедняги было совсем худо. По сути дела, вся его жизнь представляла собой отчаянную попытку оттянуть неизбежный приступ, который вновь приведет его на больничную койку. Раздираемый параноидальными страхами, он вдруг звонил Биллу и спрашивал, не разлюбил ли он его, или, что было куда страшнее, за что тот хочет его убить. И тем не менее, несмотря на болезнь Дана, братья были в чем-то удивительно схожи. Обоих снедали страсти, которые невыносимо трудно было вместить в себя, но у Билла для этих мощнейших эмоций существовал выход — работа. Он как-то сказал мне, что работает, чтобы жить, но только после встречи с Даном мне стал понятен подлинный смысл его слов. Для Билла творчество было насущной необходимостью, средством удержаться на грани, выжить. Стихотворения и пьесы Дана были по большей части не закончены, загнанный мозг порождал эти ошметья, топчась все время на одном месте, потому что не мог убежать от себя. Интеллект, нервная организация, личные качества старшего из братьев позволили ему выстоять в противоборстве с тяготами бытия. Младший выстоять не сумел.

Каждый день я слышал наверху шаги Люсиль. У нее была очень специфическая походка: легкая и вместе с тем чуть шаркающая. Когда мы сталкивались на лестнице, она неловко улыбалась, прежде чем заговорить. Ни о Билле, ни о Вайолет она не сказала со мной ни единого слова. И никогда более не просила меня посмотреть ее стихи, хотя я всякий раз интересовался ее работой. По моему настоянию Эрика пригласила ее и Марка к нам на ужин. Была весна, ради торжественного случая Люсиль надела платье, старомодное бежевое безобразие рубашечного покроя. И хотя мешковатое одеяние скрывало ее фигуру, его нелепость странно тронула меня. Я увидел в этом еще одно доказательство ее горней сущности. Уродливое платье не отвратило меня, а почему-то запало в душу. В тот вечер Люсиль сидела напротив за столом, и я не мог надивиться строгому спокойствию ее черт. Отчужденная замкнутость бледного овала лица словно отрицала его одушевленность. Люсиль казалась собственным портретом, написанным за несколько веков до того, как она появилась на свет.

В тот вечер Марк и Мэтью откуда-то вытащили свои прошлогодние костюмы со Дня Всех Святых и с визгом носились в них по квартире. На Марке красовался костюм скелета из тонкого черного нейлона с нарисованными белыми косточками, а тощенький Мэт в синей пижамке с огромной буквой "S" из алого фетра, нашитой на груди, и в красном бархатном плаще представлял собой Супермена — недокормыша. С легкой руки нашего сына Марк тут же превратился в "скелетона" и "черепка", а через пару минут оба радостно скандировали:

— Черепок, ты подох!

С громким топотом мальчишки носились друг за другом перед окном в столовой и вопили, как два ополоумевших могильщика:

— Че! Ре! Пок! Ты! По! Дох!

Эрика не спускала с них глаз, да и я пару раз хотел вмешаться, опасаясь, как бы они не взвинтили себя до такой степени, когда возня может кончиться слезами. Но Люсиль даже не повернула головы, словно ни Марка, ни Мэта с его дразнилками в квартире просто не было.

Она рассказала нам, что в хьюстонском Университете Райса ей предложили вести творческие семинары для начинающих писателей и она всерьез об этом подумывает.

— Я никогда не бывала в Техасе, — сказала она. — Надеюсь, если я соглашусь, то встречу там парочку ковбоев. Ни разу не видела ковбоев.

В тот вечер я впервые обратил внимание на странную особенность ее речи. Она договаривала каждое слово, не смазывая ни единого окончания.

— Мне очень нравятся ковбои, — продолжала Люсиль. — Они мне нравятся с самого детства, но, конечно, не настоящие, а те, которых я сама себе придумала. Возможно, настоящие меня ужасно разочаруют.

В начале августа Люсиль дала окончательное согласие на работу и улетела с Марком в Техас. С Биллом они уже два месяца как расторгли брак. Через пять дней после официальной процедуры развода Билл и Вайолет поженились. Бракосочетание состоялось на Бауэри, прямо в мастерской, и, что примечательно, шестнадцатого июня, то есть ровно в тот день, когда джойсовский Улисс-Блум начал свои странствия по Дублину. За миг до того, как Билл и Вайолет обменялись кольцами, я вдруг подумал, что Блюм и Блум различаются только мягким "л", а по-немецки die Blume — цветок. Мысли мои без всякой связи перескочили на фамилию Билла — Векслер, от немецкого der Wechsel — изменение, смена, перемена. Блюм и Векслер. Цветение и переменчивость.

Билл и Вайолет мечтали пожениться в Париже, хотели, чтобы рядом не было ни родни, ни друзей, только они вдвоем. По крайней мере, именно так они объявили Регине, матери Билла, и родителям Вайолет. Но романтическим мечтам не суждено было сбыться из-за чересчур запутанных французских законов, так что сперва им пришлось расписаться в Америке и только потом лететь во Францию. Единственными свидетелями знаменательного события оказались Мэт, Дан и мы с Эрикой. Марк и Люсиль отдыхали с ее родителями на Кейп-Коде, Регина и Ал отправились в какой-то круиз, а родня Вайолет собиралась устроить прием в честь новобрачных у себя в Миннесоте, но попозже.

Жара стояла под сорок градусов, и мы обливались потом. Скрипучий потолочный вентилятор гонял по кругу раскаленный воздух, и под этот скрип маленький лысый человечек из Общества этической культуры[4] мигом провернул всю церемонию. Сказав несколько слов и прочитав "С добрым утром" Джона Донна, он объявил Билла и Вайолет мужем и женой. В ту же минуту в распахнутое окно дохнул внезапно поднявшийся ветер и хлынул дождь. С небес на мостовую низвергались потоки, грохотал гром, а мы вшестером пили шампанское и отплясывали под Дайану Росс и The Supremes. Танцевали все. Дан плясал с Вайолет, с Эрикой, с Мэтом и со мной. Он скакал так, что половицы прогибались, и время от времени издавал короткий утробный смешок, но потом привычное стремление забиться в дальний угол и ходить там взад-вперед с сигаретой во рту взяло свое. Мэт тоже плясал. В честь свадьбы Эрика нарядила его в синий пиджачок с золотыми пуговками и серые брючки. Довершал картину галстук-бабочка. Но сейчас он был босой, в одной рубашке и трусах. С закинутыми вверх руками Мэт раскачивался в такт музыке. И новобрачные не отставали. Вайолет то "чарльстонила", то "канканила", то рывком выгибалась назад, а Билл ритмично двигался рядом. Внезапно он подхватил ее на руки, выскочил на лестничную клетку, а потом торжественно внес жену в мастерскую.

— А что дядя Билл делает с Вайолет? — озадаченно спросил Мэт.

Я присел с ним рядом на корточки. Как мне объяснить символическое значение порога дома?

— Дядя Билл вносит жену в дом.

Мэт завороженно слушал, а потом спросил:

— А ты тоже так маму нес?

Я покачал головой. Взглянув на сына, я понял, что ореол моей мужественности весьма и весьма потускнел на фоне могучего дяди Билла.

Билл очень не хотел, чтобы Люсиль увозила Марка из Нью — Йорка, но чем больше он настаивал, тем упрямее Люсиль стояла на своем, так что первый раунд в схватке за сына оказался в ее пользу. Квартира на Грин-стрит, купленная на отцовское наследство, осталась за Биллом. За это он лишился машины, счета в банке, всей мебели, которую они покупали вместе с Люсиль, и трех портретов Марка. К тому времени, как Билл и Вайолет вернулись из Франции, Люсиль и Марк уже улетели в Техас, а в квартире остались только голые стены да груда принадлежавших Биллу книг. Вайолет тут же засучила рукава и принялась за уборку. Вскоре состоялся переезд.

Однако не прошло и трех недель с начала учебного года, как Люсиль позвонила Биллу и заявила, что не в состоянии заботиться о Марке и полноценно готовиться к своим занятиям. Так что мальчика посадили в самолет и отправили домой, к отцу. Он поселился с Биллом и Вайолет в квартире на Грин-стрит, в том самом месте, где несколько лет жил вдвоем с матерью. Но сейчас тут все переменилось. Люсиль проявляла к домашнему хозяйству полное безразличие. Разумеется, неряхой она не была, не то что Билл, она просто не замечала валяющихся под ногами книг, разбросанных по полу игрушек, клочьев пыли под диванами. Переехав, Вайолет с жаром взялась за квартиру. После ее беспощадной уборки пустые просторные комнаты засверкали. В тот день, когда я впервые увидел квартиру в ее новой ипостаси, на деревянный стол, который Билл сам сколотил, а Вайолет покрасила в сочный бирюзовый цвет, водрузили вазу из прозрачного стекла. В ней полыхали двадцать алых тюльпанов.

В конце октября 1983 года "истерическая серия" была готова к выставке. Я вдруг заметил, что за прошедшие восемь лет район Сохо, в который мы с Эрикой переехали в 1975-м, незаметно исчез. Незастроенные улицы и тихая хандра сменились свежим глянцем. Одна за другой открывались галереи, зазывно блестя яркой краской хорошо отшпаклеванных дверей. Рядом с ними, как грибы после дождя, появились магазины одежды, где в просторных светлых залах висело всего по семь-восемь платьев, свитеров или юбок, но так, словно каждое изделие тоже было произведением искусства. После ремонта большой белый зал в бродвейской галерее Берни на втором этаже стал еще больше, еще белее и еще выставочнее. Этаж, правда, так и остался вторым. Сам Берни теперь бегал еще быстрее и подскакивал еще выше, в полном соответствии с ростом продаж в галерее. Всякий раз, как я встречал его на улице или в кафе, он покачивался на носках, пружинил коленями и не переставая трещал то об одном молодом таланте, то о другом, улыбаясь от уха до уха при мысли о коллекционерах, которые сметут все подряд, несмотря на растущие цены. Берни твердо знал, что деньги не пахнут. Он греб их с такой откровенной, бесстыдной жадностью, что у меня это вызывало чуть ли не восхищение. Нью-Йорк вечно лихорадит от сенсаций и скандалов, они сменяют друг друга, как приливы и отливы, но никогда прежде я не чувствовал пульс больших денег настолько остро. Вместе с долларами в Сохо хлынули толпы незнакомого народа. На Западном Бродвее туристические автобусы высаживали "группы захвата", состоявшие по большей части из дамочек бальзаковского возраста, которые рассредоточивались на местности и прочесывали одну галерею за другой. Все они, как правило, были одеты в спортивные костюмы, что делало их до тошноты похожими на состарившихся школьниц. Приезжали сюда и молодые европейцы. Эти покупали мансарды, обставляли свои обиталища по последнему слову минимализма и потом целыми днями околачивались на улицах и в кафе, в равной степени бездарные и расфранченные.

Искусство — само по себе загадка, но искусство продавать искусство — загадка вдвойне. Казалось бы, некий предмет просто покупается или продается, то есть переходит из одних рук в другие, и вместе с тем за кулисами сделки действует великое множество самых разнообразных механизмов. Для того чтобы вырасти в цене, произведению искусства требуется совершенно определенный психологический климат. На тот момент Сохо обеспечивал необходимый интеллектуальный подогрев, предоставляя искусству возможность цвести пышным цветом, а ценам — неудержимо рваться вверх. Но по-настоящему дорогое произведение искусства должно нести в себе нечто неуловимое — идею ценности. Именно она способна удивительным образом отделить от творения имя творца и превратить это имя в ходкий товар, который покупают и продают. А творение идет следом как некое материальное приложение. При этом, разумеется, от самого творца тут уже мало что зависит. В те годы, что бы я ни делал, куда бы ни пошел — в магазин за продуктами или на почту, — всюду звучали имена Шнабеля, Салле, Фишля, Шермана. Подобно волшебным заклинаниям из сказок, которые я читал сыну перед сном, они открывали замкнутые двери, за которыми хранились несметные сокровища: бери, сколько унесешь. Имя "Векслер" тягаться с их магией пока не могло, но после выставки в галерее Берни раздававшийся то тут, то там шепоток явственно давал понять, что недалек тот час, когда и это имя отделится от хозяина и им тоже закрутит странное поветрие, так надолго захлестнувшее Сохо и так внезапно оборвавшееся октябрьским днем 1987 года.

В августе нас с Эрикой пригласили в мастерскую на Бауэри. Билл хотел показать нам, что у него получилось. Десятки холстов, рисунков, небольших инсталляций еще были в работе, но три самых больших конструкции он закончил полностью. Я увидел их, как только мы вошли: три здоровенных каркаса, площадью три метра на два, но неглубокие, сантиметров тридцать до задней стенки, обтянутые по периметру холстом, сквозь который лился свет, потому что внутри была спрятана электрическая лампочка. В первый момент я обратил внимание только на расписанные поверхности. Коридоры, лестницы, окна, двери — все в приглушенных тонах, синих, коричневых, темно-зеленых, грязно-желтых. Лестницы упирались в потолок, где не было выхода на другой этаж. Окна смотрели в глухую кирпичную стену. Двери лежали боком или висели под каким-то немыслимым углом. Пожарная лестница через какую-то дыру ужом уползала с нарисованного фасада в нарисованную глубь дома, утаскивая за собой длинную плеть плюща.

Спереди, прямо поверх холста все три короба были туго затянуты плотной пластиковой пленкой с оттиснутыми на ней текстами и изображениями, причем так, что цвета не было, только оттиск, едва различимый, но тем удивительнее это воздействовало на подсознание. В правом нижнем углу третьего короба стояла трехмерная фигура сантиметров пятнадцать высотой: мужчина в длиннополом пальто и цилиндре. Он налегал на дверь, которая медленно приоткрывалась. Присмотревшись, я заметил, что дверь настоящая, на петлях, а в отворенную щель мне был виден знакомый кусок улицы, нашей улицы, Грин-стрит на Нижнем Манхэттене.

Эрика углядела в первом коробе еще одну дверцу. Присев рядом, я заглянул внутрь крошечной комнатки, залитой беспощадным светом свисающей с потолка лампочки. Свет падал на черно-белую фотографию, наклеенную на торцевую стену. На ней была изображена женщина со спины: только затылок и торс. Чуть пониже лопаток на коже проступало написанное крупными буквами слово "САТАНА". Еще одна женщина стояла перед снимком на коленях. Ее фигура была нарисована на плотном холсте и потом вырезана. Для обнаженной спины и рук Билл выбрал перламутровые оттенки белого и розового, так что получилась по-тициановски идеальная плоть. Спущенная с плеч сорочка была бледно-бледно-голубой. В комнате находилась еще одна фигура. Это была маленькая восковая куколка мужчины с длинной указкой, какими обыкновенно пользуются учителя географии на уроках в школе. Стоя подле вырезанной из холста женщины, он, казалось, вырисовывал что-то указкой у нее на коже, и там проступало неумелое изображение дерева, дома и облака.

Эрика подняла голову и посмотрела на Вайолет:

— Дермографизм?

— Понимаешь, — начал объяснять мне Билл, — врачи на них рисовали. Брали какой-нибудь инструмент с тупым концом и водили им по телу пациентки, а потом, когда у нее на коже проступали слова или картинки, фотографировали их.

Билл раскрыл еще одну дверцу, все в том же коробе. В маленькой комнате всю торцевую стену занимало изображение женщины, стоящей у окна. Длинные темные волосы, собранные на одну сторону, открывали ей плечи. Казалось, написанная маслом фигура напрямую перекликается с голландской живописью семнадцатого века, если бы не одна деталь. Прямо поверх красочного слоя шел рисунок черной тушью, изображавший ту же самую женщину, но в другой манере. От этого наложения этюда на законченную картину возникало странное ощущение, будто рядом с живым персонажем стоит его призрак. На руке ее, от плеча до кисти, было дважды выведено имя: "Т. Бартелеми", один раз красной краской, другой — черным карандашом. Казалось, буквы кровоточат.

— Диди-Юберман пишет о некоем докторе Бартелеми, который тоже работал во Франции, — сказала Вайолет. — Он писал на теле пациентки свое имя, а потом приказывал буквам кровоточить в строго определенное время, например, в четыре часа пополудни того же дня. И все происходило по его приказу. Если верить его записям, имя оставалось на коже пациентки почти три месяца.

Я не мог оторвать глаз от маленькой освещенной комнатки. На полу перед портретом Августины была разбросана одежда: нижняя юбка, крошечный корсет, чулки. Тут же валялась пара маленьких башмаков.

Вайолет открыла третью дверцу. В абсолютно белой комнате, освещенной электрическим светом, не было ничего, кроме прислоненной к стене картины, стоявшей прямо на полу. На холсте в резной золоченой раме был изображен коридор и в нем две фигуры: полностью одетый мужчина и обнаженная женщина. Лица ее я не увидел, но фигурой она напоминала Вайолет. Женщина лежала на полу. Молодой человек сидел на ней верхом и, зажав в левой руке большой фломастер, что-то яростно выводил у нее на ягодице.

В среднем коробе дверей было всего две. За первой пряталась куколка, похожая на героиню сказки о трех медведях: длинные льняные локоны, клетчатое платьице и белый передник — только она билась в припадке. Глаза закатились так, что видны одни белки, рот раззявлен в немом крике, руки обвивают шест, стоящий в центре комнаты. Волна судорог вывернула ее тело в одну сторону, так что платье и передник задрались и сбились куда-то вверх. На маленьком кукольном личике алела длинная кровоточащая ссадина, которую я сперва не заметил. По стенам комнаты Билл написал десять черно-белых мужских фигур с книгами в руках. Десять теней стояли вокруг, не спуская глаз с зашедшейся в крике девочки.

За второй дверцей находилась картина, выполненная в технике черно-белой фотографии, похожая на подлинный снимок из лечебницы Сальпетриер, запечатлевший женщину в позе распятия. Такой Билл увидел Женевьеву, молодую девушку, чьи больничные мучения — параличи, припадки, стигматы — странным образом перекликались с мученичеством святых. Перед этой фотокартиной, прямо на полу лежали четыре куклы Барби с запрокинутыми вверх лицами. У каждой были завязаны глаза и заклеен пластырем рот. На полосках пластыря я увидел какие-то слова; у одной куклы — "ИСТЕРИЯ", у другой — "АНОРЕКСИЯ", у третьей — "САМОИСТЯЗАНИЕ". На четвертой полоске надписи не было.

В третьем коробе, кроме дверцы внизу, на которую налегал плечом человек в длиннополом пальто, оказывается, было еще три. Одну нашел я, хотя нелегко было отличить настоящую дверную ручку от множества нарисованных "обманок". За дверью находилась ярко освещенная комнатка, совсем крошечная. На полу стоял деревянный гроб. Вторую дверь нашла Эрика. Эта последняя комната была абсолютно пуста, если не считать скомканного клочка бумаги с нацарапанным на нем словом "КЛЮЧ".

Эрика наклонилась, чтобы получше рассмотреть человечка в цилиндре, открывавшего дверь, за которой лежала наша улица, Грин-стрит.

— У него тоже есть прототип? — спросила она.

— У нее, — с нажимом произнесла Вайолет. — Ты посмотри получше!

Я присел на корточки рядом с Эрикой. Теперь я заметил, что пиджак у куколки топорщится на груди. Костюм был явно не по росту, брюки гармошкой сползали вниз.

— Это же Августина! — сказала Вайолет. — Самый конец ее истории. И конец истории болезни. Последняя запись: 9 septembre — X… se sauve de la Salpetriere deguisee en bomme.[5]

— Но почему Икс? — спросил я.

— В лечебнице было принято скрывать подлинные имена пациенток под литерами и цифрами. Но в данном случае речь точно шла об Августине, я проверяла. Так что девятого сентября 1880 года она действительно убежала из лечебницы Сальпетриер, переодевшись в мужское платье.

День клонился к вечеру. Мы с Эрикой приехали в мастерскую сразу после работы, не заходя домой. Я вдруг почувствовал, что устал и проголодался, что целый день не видел сына, который до сих пор с няней. Интересно, что же я буду писать про эти работы Билла?

Билл между тем стоял, обнимая за плечи Вайолет, которая увлеченно говорила с Эрикой:

— Для них живые женщины становились неодушевленными предметами. Знаешь, как Шарко называл пациенток под гипнозом? "Суррогатные истерички". Вот тебе, пожалуйста, подлинный термин, которым он пользовался. Ну и апофеозом всего этого стал дермографизм. Бартелеми и ему подобные подписывали женские тела, словно перед ними не человек, а холст или бумага.

— Что-то здесь нечисто, — скептически вставил я. — Кровоточащие письмена, картинки, которые появляются по мановению руки. Сомнительно. Похоже на шарлатанство.

— Это не шарлатанство, Лео. Все происходящее действительно отдавало театральщиной. Представляешь, весь кабинет Шарко был выдержан в черном цвете. Он же безумно увлекался всеми этими историческими свидетельствами о бесовщине, ведовстве, чудесных исцелениях. У меня такое ощущение, что он надеялся найти им какое-то научное объяснение. Но дермографизм — это факт. Показать?

Вайолет села на пол.

— Одну секунду, — сказала она. — Мне нужно сосредоточиться.

Она закрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Плечи ее обмякли, губы приоткрылись. Билл бросил взгляд в сторону жены и с улыбкой покрутил головой. Наконец Вайолет открыла глаза. Теперь она смотрела в одну точку перед собой. Вытянув вперед левую руку, она легонько провела указательным пальцем правой по внутренней поверхности предплечья. На коже проступили два еле заметных слова: "Вайолет Блюм". Сперва буквы были бледно-розовыми, но постепенно цвет становился все более насыщенным. Вайолет снова закрыла глаза и глубоко задышала. Прошла еще секунда, и она уже смотрела на нас.

— Вот. Просто колдовство какое-то, — услышал я ее голос.

Я поднес ее руку к глазам. Она потерла пальцами змеящиеся буквы, словно хотела доказать мне, что они настоящие. Когда я смотрел на ее растертую кожу, то вдруг понял, что расстояние между мной и докторами из лечебницы Сальпетриер внезапно сократилось. Медицина делала реальностью то смутное желание, которое таилось в глубине души каждого мужчины — стремление получить нечто среднее между женщиной из плоти и крови и прелестной безделушкой. Шут его знает, может, Пигмалиону именно этого и надо было? Я поднял глаза. Вайолет улыбалась. Она отняла руку и плавно опустила ее, а мне все не давал покоя Овидиев Пигмалион, обнимавший, целовавший и наряжавший деву, которую сам же изваял из куска слоновой кости. А когда его мечты стали явью, он коснулся вдруг ставшей такой теплой плоти, и пальцы впечатали в ее кожу свой след. Вайолет сидела по-турецки на полу, опустив руки на колени, а имя, написанное чуть выше запястья, не исчезало. Там, в лечебнице, женщины под гипнозом были покорны любому приказу: наклонись! на колени! выше руку! ползи! Спущенные с плеч блузки обнажали спины, которые ждали магического прикосновения докторской десницы. Одно движение — и слово явлено во плоти. О, эти мечты о всемогуществе! Ну кто же их не знает, хотя все они по большей части из области легенд и утренних грез, и там им вольготно. Я подумал о небольшой картинке, которую только что видел. Она осталась в коробе за закрытой дверцей. Молодой человек нажимает обратным концом перьевой ручки на мягкую девичью ягодицу наклонившейся перед ним молодой особы. Тогда сюжет показался мне скорее курьезным, но теперь при одном воспоминании по телу разливалась теплота. Отрезвление наступило со словами Билла: — Ну, Лео, что скажешь?

Я, конечно, нашел что сказать, но ни словом не обмолвился ни о коже Вайолет, ни о Пигмалионе, ни об эротических письменах.

Отказавшись от плоскостной живописи, Билл совершил прорыв в новую область. Но вместе с тем он продолжал сталкивать двухмерные изображения с трехмерным пространством и куклами. Ему нравилось работать на стыке стилей, нравилось обращаться к творчеству старых мастеров или к широкому культурному контексту, куда попадала даже реклама. Как оказалось, пленка, обтягивавшая подобно коже короба конструкций, была сплошь усеяна рекламными объявлениями, старыми и новыми, расхваливающими всякую всячину, от корсетов до кофе, вперемешку со стихами певцов одиночества: Эмили Дикинсон, Гёльдерлина, Хопкинса, Арто и Целана, а также с цитатами из Шекспира и Диккенса, которые прочно вошли в язык, вроде "Весь мир — театр" и "Закон — осел". На одной дверце я разглядел стихотворение Дана "вино. вны. брать, я. ве!", а рядом можно было разобрать еще одно знакомое название: "Мистерия. Пьеса в двух половинах Даниэля Векслера".

Мне пришлось на несколько недель забросить свою книгу и засесть за очерк для выставки. Он получился небольшим, всего семь страниц. Их размножили на ксероксе и разложили на столике при входе в галерею Берни Уикса, но на сей раз к тексту прилагались репродукции размером с почтовую открытку. Биллу очерк понравился. Мне тоже тогда казалось, что я сделал все, что мог, но на самом деле на осмысление новых работ Билла Векслера требовались не месяцы, но годы. Были вещи, которых я не видел тогда, зато ясно вижу сейчас. Три короба представляли собою три осязаемых сна, привидевшихся Биллу, когда жизнь его разорвалась надвое между Люсиль и Вайолет. С ведома ли художника или без оного, но маленькая женская фигурка в мужском платье стала еще одним автопортретом. Августина была вымышленным ребенком, которого Билл и Вайолет вместе произвели на свет. Она сбежала и нашла спасение на знакомой улице, ее бегство и спасение были бегством и спасением самого Билла. Я вновь и вновь возвращался мыслями к тому, что же оставляла за собой Августина; в двух каморках внутри короба — гроб и слово "ключ". Странно, ведь Билл легко мог положить в белую комнатку настоящий ключик, но почему-то решил этого не делать.

Мы с Эрикой не раз задавали себе вопрос, правильно ли мы поступили, приведя Мэта на выставку "истерической серии". После первого же похода в галерею он начал проситься "в гости к Берни". Возможно, немаловажную роль тут сыграла вазочка с шоколадными конфетами в золотых бумажках, стоявшая на столе у администратора, но кроме всего прочего, Мэту очень нравилось, как Берни с ним разговаривает. В его голосе никогда не проскальзывали снисходительные нотки, к которым прибегают взрослые, если рядом есть ребенок. Берни обычно бросал:

— Здорово, Мэт, дружище! Пойдем, покажу кое-что, тебе понравится. Представляешь, рукавица бейсбольная, а из нее лезет что-то такое волосатое. Классная штучка! Пойдем, пойдем.

Услышав подобное приглашение, Мэт приосанивался и с большим достоинством шествовал за Берни в дальний угол галереи. Нашему сыну было шесть лет, и он уже все о себе понимал. Но все-таки главным соблазном в "Галерее Уикса" для Мэта стала чудовищная маленькая девочка во втором коробе. В сотый раз я поднимал его, чтобы он мог дотянуться до дверцы, открыть ее и посмотреть на бьющуюся в корчах куколку. Наконец, я не выдержал и, опустив сына на пол, спросил:

— Что же тебе так нравится в этой кукле?

— У нее трусы видны, — небрежным тоном ответил Мэт.

— Ваш сын? — спросил кто-то у меня за спиной.

Я оглянулся и увидел Хассеборга в черной водолазке, черных брюках и красном шарфе, перекинутом, на манер французского студента, через сутулое плечико. Такое в этом сквозило неприкрытое позерство, что на мгновение мне стало его жаль. Хассеборг покосился вниз на Мэта, потом вверх на меня.

— А я с традиционным, так сказать, обходом, — возвестил он излишне громким голосом. — На вернисаже я не был, но наслышан, наслышан. Шумок такой, знаете ли, пошел среди ценителей. Кстати, очерк недурен.

Тон Хассеборга стал небрежным.

— Ну конечно, — продолжал он, — тут вам и карты в руки, с вашими-то познаниями по части старых мастеров.

Жеманно растянув два последних слова, он помахал в воздухе пальчиками, что должно было изображать кавычки.

— Спасибо, тронут, — ответил я. — Извините, Генри, мы спешим.

Мы ушли, а Хассеборг остался и принялся совать свой красный нос в кукольные дверцы.

На улице Мэт взял меня за руку и сказал:

— Смешной какой дядя.

— Да, наверное, — нерешительно согласился я. — Но он же не виноват. Просто он так выглядит.

— Нет, не просто. Зачем же он тогда так говорит?

Мэт остановился, и я покорно встал рядом. Было понятно, что он о чем-то напряженно думает. Глаза его сузились, губы сжались в ниточку. Несколько секунд он молчал и только шмыгал носом, а потом выпалил:

— Я так тоже говорю, когда играю, ну, вот так: "Я — Человек-паук!" — завопил он страшным голосом.

Я озадаченно смотрел на сына:

— Пожалуй, ты прав, старик, он и вправду играет.

— А в кого? — с любопытством спросил Мэт.

— В себя.

Нелепость этой мысли привела его в восторг, и он засмеялся:

— Дурацкая игра!

И тут же залился песней:

В три года Мэт начал рисовать. Он рисовал каждый день. Сначала только головы на тонких ножках, как у Шалтая — Болтая, потом у его персонажей появились туловища, потом они обросли фоном. В пять лет он уже мог рисовать в профиль человечков, идущих по улице. И хотя у его пешеходов носы были великоваты, а движения скованны, в разнообразии форм и размеров недостатка не наблюдалось. Толстые, тощие, черные, смуглые, загорелые, розовые, в костюмах, платьях или даже байкерских прикидах, которые он, должно быть, углядел на Кристофер-стрит. Из переполненных уличных урн вываливались пустые жестяные банки. Над грудами мусора роились мухи. Мэт впечатывал трещины в мостовые. Он рисовал ожиревших собак, которые справляют большую и малую нужду, и их хозяев, терпеливо стоящих рядом с газеткой наготове. Мисс Лангенвайлер, воспитательница Мэта в детском саду, признавалась, что ей никогда не приходилось видеть детских рисунков с такой проработкой деталей. А вот буквы и цифры он напрочь игнорировал. Все мои попытки показать ему по газетным заголовкам, где тут "А", а где "Б", заканчивались тем, что он просто удирал. Эрика купила роскошно иллюстрированную азбуку с огромными разноцветными буквами.

— Смотри, мяч, — говорила она и показывала пальцем на картинку с надувным мячом. — Буква "М", буква "Я", буква "Ч".

Но ни эти, ни какие-то другие буквы, ни мячи Мэта абсолютно не интересовали.

— Мам, ну давай лучше про семь воронов почитаем, — канючил он, и Эрика покорно откладывала скучную новенькую азбуку и раскрывала зачитанные до дыр "Сказки братьев Гримм".

Иногда мне казалось, что Мэт слишком много видит, что его глаза и мозг просто переполнены невероятными подробностями окружающего мира. Дар, который помогал ему подмечать мельчайшие детали — как вьются мухи, как растрескивается асфальт, как застегивается ремень, — не давал ему научиться читать. Нашему сыну понадобилось немало времени, чтобы осознать, что буквы в словах и слова на странице читаются слева направо, а промежутки между группами букв означают конец слова.

Каждый день после садика Мэт и Марк вместе играли. Грейс чистила для них морковку и яблоки, читала им вслух и, в случае необходимости, разнимала и мирила. Но в феврале налаженный ход жизни изменился. Как объяснил Билл, Марк "так тосковал" после короткого приезда матери на Рождество, что они с Люсиль решили, что ему пока будет лучше пожить в Техасе. Я не стал вытягивать из Билла подробности. Всякий раз, когда он заговаривал о сыне, в его голосе появлялись напряженные нотки, а глаза начинали смотреть куда-то мимо меня — в стену, на книгу, на картину. Весной Билл трижды летал в Хьюстон на выходные, с вечера пятницы до утра понедельника. Во время таких его приездов они с Марком не расставались: сидели у него в мотеле, смотрели мультики, гуляли, играли с пластмассовыми героями "Звездных войн" и читали сказку "Гензель и Гретель".

— Это единственное, что он хотел слушать, — жаловался Билл. — Прочли — и по новой. Я ее просто наизусть выучил!

Ему пришлось оставить сына с матерью, но сказку он забрал с собой в Нью-Йорк и принялся за новую серию работ — собственную версию "Гензеля и Гретель". К моменту ее завершения Люсиль и Марк уже вернулись из Техаса. Университет Райса предлагал Люсиль продлить контракт еще на год, но она отказалась.

Вскоре после того, как Марк уехал в Техас, умер Гунна. На смену этому вымышленному персонажу, который два года незримо присутствовал в жизни нашего сына, пришел новый герой, Привидений. Когда Эрика спросила, от чего умер Гунна, Мэт ответил:

— Он просто стал слишком старый и не смог дольше жить.

И вот однажды после сказки на ночь, когда мы с Эрикой сидели у кроватки сына, он вдруг сказал:

— Он хороший, мой Привидений.

Эрика наклонилась к Мэту.

— Кто такой Привидений? — шепнула она, легонько касаясь губами его лба.

— Такой мальчик. Я его придумал.

— Он тебе часто снится? — спросил я.

Мэт кивнул.

— А какой он?

— У него нет лица, поэтому он не разговаривает. Он умеет летать, только очень плохо. Чуть-чуть от земли оторвется и падает. Он иногда сюда приходит, только очень редко, а потом уходит.

— Куда же он уходит?

— Я не знаю. Он без меня уходит.

— А имя у этого Привидения есть?

— Пап, ну он же не умеет говорить, как же он скажет? — пожал плечами Мэт.

— Да, действительно, — спохватился я. — Я совсем забыл, прости меня, пожалуйста.

— Ты его совсем-совсем не боишься? — спросила Эрика.

— Да нет, мам, ну он же как будто во мне только наполовинку, а на другую половинку нет. И я все равно знаю, что он понарошку.

Нам пришлось довольствоваться этим малопонятным объяснением, так что мы просто поцеловали сына на ночь и ушли. С той поры в течение нескольких лет Привидений то появлялся, то исчезал. В конце концов он и для Мэта превратился в воспоминание, о котором нужно говорить в прошедшем времени. Как мы с Эрикой догадались, Привидений этот был слегка увечным, его было очень жалко. Мэт сокрушенно качал головой, когда описывал его бесплодные попытки взлететь. Оказывается, бедный Привидений не мог оторваться от земли выше чем на несколько сантиметров. Более всего меня поражало звучавшее в голосе сына превосходство. Казалось, что уж он-то, Мэтью Герцберг, в отличие от плода собственной фантазии, регулярно парит в небе над Нью-Йорком, расправив мощные крыла.

Привидений был с нами, когда Вайолет защищала диссертацию. Защиту назначили в мае. Они с Эрикой часами обсуждали, что именно Вайолет должна надеть, чтобы показаться в полном блеске. Когда я попытался напомнить, что члены ученого совета меньше всего интересуются туалетами докторантов, жена только отмахнулась:

— Ой, ну, Лео, ну что ты в этом понимаешь?! Ты же не женщина!

В результате решено было остановиться на классической юбке с блузкой, а к ним туфли на низком каблуке, но под это дело предполагалось поддеть корсет на китовом усе, который Вайолет взяла напрокат в Гринвич-Виллидж, в ателье по пошиву театральных костюмов. Отправляясь на защиту, она забежала к нам и застыла в дверном проеме в соблазнительной позе.

— Хоть бы мне в этом корсете повезло, — сказала она и повертелась, чтобы мы с Эрикой могли оглядеть ее со всех сторон.

— Я в нем как-то ближе к моим истеричным барышням, да и в нужных местах все утянуто.

Вайолет выразительно посмотрела на свой живот.

— Я за последние месяцы что-то раздалась. Еще бы, всю попу отсидела с этой диссертацией.

— Ты не раздалась, Вайолет, ты налилась, — запротестовала Эрика.

— Ага, так налилась, что вот-вот хрюкну.

На прощанье Вайолет поцеловала нас с Эрикой, а четыре часа спустя с победой вернулась домой. О только что присвоенной ученой степени она небрежно сказала:

— В хозяйстве пригодится. Все равно работы не найти. На прошлой неделе мне сказали, что если заниматься историей Франции, то на всю страну в наличии всего три профессорские ставки. Так что мой удел — безработица. Придется пополнить собой ряды излишне образованных гиперобщительных таксисток. Знаете, бывают такие, колесят по городу не закрывая рта, то цитатами из Вольтера сыплют, то арии Пуччини исполняют, а пассажир сзади сидит и мечтает только о том, чтобы она заткнулась и поехала побыстрее.

Однако в таксистки Вайолет не пошла. В профессора — тоже. Через год издательство Миннесотского университета опубликовало ее книгу "Истерия и внушение: покорность, бунтарство и недуг за стенами лечебницы Сальпетриер". Все места, где Вайолет могла бы утвердиться как преподаватель, находились где-нибудь на просторах Джорджии или Небраски, а из Нью-Йорка уезжать она не хотела. С деньгами у них было все в порядке, по крайней мере пока. Три больших "истерических" короба Билла купил Музей современного искусства в Испании, а множество работ поменьше разошлись по частным собраниям. Но еще до выхода в свет своей первой книги Вайолет начала собирать материал для второй. Ее вновь интересовали социокультурные эпидемии, на этот раз — анорексия и булимия. Хотя она явно преувеличивала свою полноту, изгибы и округлости форм делали ее похожей на пышнотелых кинодив времен моей юности. Ее фигура не соответствовала требованиям моды, особенно на Манхэттене, где непременным атрибутом шика стала худоба. Предмет научных изысканий Вайолет всегда отвечал каким-то тайным струнам ее души, и одной из них было гурманство. Она обожала готовить и ела с наслаждением и без особых церемоний, так что текло по подбородку. Всякий наш совместный обед или ужин заканчивался тем, что Билл брал салфетку и вытирал с лица жены крошки жаркого или капли соуса.

Работа над книгой была рассчитана на несколько лет, потому что она задумывалась как нечто большее, чем просто отвлеченное научное исследование. Недуги, интересовавшие Вайолет, были, по ее словам, "истерией наоборот".

— Если истерия была призвана разрушать границы допустимого, то анорексия, напротив, сама эти границы устанавливает, — объясняла она. — Сегодня девушки добровольно загоняют себя в рамки.

Вайолет штудировала всевозможные исторические материалы. Она читала о святых, отказывавших себе в пище телесной, чтобы приобщиться благодати и в ниспосланных им видениях вкусить тела Христова — его крови, гноя из ран или даже обрезанной крайней плоти. Она рылась в медицинских документах, подтверждавших случаи длительного голодания, когда девушки месяцами не брали ни крошки в рот, когда женщины насыщались ароматами цветов или видом тех, кто ел. Ее очень интересовали бродячие «артисты-постники, показывавшие себя на ярмарках. В девятнадцатом и даже в двадцатом веке подобные номера пользовались исключительной популярностью по всей Европе и Америке. Например, некий Сакко из Лондона морил себя голодом, сидя в стеклянном ящике, мимо которого ежедневно проходили сотни зевак, которые платили деньги, чтобы взглянуть на его бренное тело. Кроме того, были еще больницы и клиники. Вайолет приходила туда, чтобы побеседовать с пациентками, страдавшими анорексией, булимией или ожирением. Она разговаривала с врачами, психиатрами, психоаналитиками и редакторами глянцевых журналов. В ее маленьком кабинете постепенно скапливались кассеты с многочасовыми записями интервью по теме будущей книги, и всякий раз при встрече она огорошивала меня новым, только что придуманным названием: "Пышки и щепки", "Ротовые муки" и, наконец, подлинный перл, "Жир и жар поджарой плоти".

Когда "Гензель и Гретель" были еще в работе, я три или четыре раза заходил к Биллу в мастерскую и только на третий раз догадался, что он выбрал эту сказку не случайно. Ведь речь в ней шла о еде. Там все время либо что-то ели, либо морили кого-то голодом, либо пытались съесть кого-то. Билл "уложил" эту сказку в девять композиций, причем в ходе повествования фигуры и окружающие их предметы постепенно укрупнялись и к финалу достигали своей натуральной величины. В Гензеле и Гретель он увидел двух истощенных до предела ребятишек. При взгляде на них в памяти возникали сотни фотографий и документальных свидетельств о бедствиях двадцатого века: малолетние жертвы голода с тоненькими ручками и ножками и огромными глазищами на обтянутых кожей личиках. Только у Билла дети были одеты в драные толстовки, джинсы и кроссовки.

Первая работа представляла собой подобие кукольного домика. Небольшая коробочка, тридцать сантиметров на шестьдесят, со съемной передней стенкой. Если поднять стенку, открывалась комнатка с лестницей, ведущей наверх. На лестничной площадке стояли две вырезанные из картона детские фигурки, а внизу на диване застыли такие же фигуры мужчины и женщины. Перед ними мигал экран телевизора. Пульсирующий эффект создавала крохотная спрятанная лампочка, которая то включалась, то выключалась. Лица мужчины я разобрать не мог, мешали резкие тени, но вот лицо женщины, повернутое к мужу, видно было хорошо и казалось застывшей грубой маской. Все персонажи были выполнены черной тушью в графической манере, напоминавшей комиксы про Дика Трейси, а затем вырезаны и помещены в написанный красками интерьер.

Далее шли три картины, причем каждая следующая была больше предыдущей. Холсты обрамлял тяжелый золоченый багет, как в музее. Сперва мне показалось, что по стилю и колориту они близки к полотнам Фридриха, но потом я понял, что здесь куда сильнее влияние Райдера с его романтическими американскими пейзажами. На первой картине дети были изображены как будто бы с очень большого расстояния. Они только что очнулись от сна в глухом лесу и обнаружили, что родители исчезли. Две крошечные фигурки жались друг к дружке, а высоко в небе зловеще скалилась луна, и в ее холодном свете поблескивали камушки Гензеля. На втором холсте история продолжалась. Это был еще один лесной пейзаж, но теперь Билл прописал подлесок. Спящие дети были едва различимы — всего лишь две тени, лежащие бок о бок на земле. Под иссиня-черным небом в лесную чащу уходила дорожка из хлебных крошек, больше похожих на бородавки. На третьей картине ни Гензеля, ни Гретель не было вовсе, только птицы, пикирующие

/ с высоты за крошками хлеба, да тонкие лучи восхода, пробивающиеся сквозь кроны деревьев.

Чтобы изобразить пряничный домик, Билл отказался от обычных холстов в рамах. Ему понадобился очень большой холст, выкроенный в форме дома. Фигуры детей были написаны отдельно, а потом вырезаны и укреплены на крыше. И детей и домик Билл вылепил размашистыми крупными мазками. Он использовал ослепительно-яркие цвета, куда более яркие, чем на всех предыдущих полотнах. Оголодавшие за время скитаний по лесу дети, ошалев от еды, распластались на крыше. Гензель обеими руками жадно набивал себе рот шоколадом. Билл так и изобразил его, с прижатой к губам ладонью. Гретель, жмурясь от удовольствия, вгрызалась в огромную тянучку. Все сладости, из которых был сложен пряничный домик, казались настоящими. Кое-что Билл написал, но множество коробок, пакетиков и фантики от конфет он просто приклеил по всей поверхности — фасад дома пестрел плитками шоколада "Херши", батончиками "Баунти" и "Кит-Кзт", пачками печенья с повидлом, "Фрутеллы" и пакетиками драже.

Ведьма появлялась только на шестой картине, которая вновь представляла собой холст в форме домика, но на этот раз Билл предпочел приглушенные цвета. Я увидел заставленный грязной посудой стол. Билл выписал хлебные крошки, объедки гамбургера и красные полосы кетчупа на тарелках. Интерьер комнаты был по-американски скучным и непритязательным, но Билл написал его с такой энергией, что мне невольно вспомнился Мане. Как и в комнате родителей Гензеля и Гретель, здесь тоже присутствовал телевизор с рекламой арахисового масла во весь экран. Над детьми, заснувшими с выражением блаженной сытости на оплывших личиках, склонялась старая тетка в грязном бюстгальтере и колготках телесного цвета, сквозь которые видны были примятые волосы на лобке и мягкий раздутый живот. Вялые груди и две жирные складки на талии вызывали омерзение, но при взгляде на ее лицо у зрителя просто стыла кровь. Оно было перекошено от ярости. Толстые стекла очков укрупняли и без того выпученные глаза. Губы, раздвигаясь, обнажали два ряда блестящих металлических коронок. Символический ужас сказки становился реальным и осязаемым. Эта женщина была людоедкой. Она ела детей.

Седьмая часть была совсем иной по форме. Внутрь настоящей железной клетки Билл поместил вырезанную из холста фигуру Гензеля, стоящего на четвереньках. Изображение было плоским. Разглядывая его сквозь прутья, я заметил, что мальчуган значительно прибавил в весе. Одежда стала ему явно тесна, джинсы едва сходились на объемистом животе. На дне клетки валялась настоящая, чисто обглоданная куриная дужка.

На восьмой картине была изображена стоящая перед кухонной плитой Гретель. Вырезанная из плотной бумаги девочка была очень похожа на свое самое первое изображение, только очень округлившееся. Фигура была двусторонней; Билл выписал и спину и лицо, потому что смотреть полагалось и спереди и сзади. Гретель стояла перед настоящей духовкой с открытой дверцей, позволявшей видеть все, что внутри, но обугленных костей там не было. Задняя поверхность печки отсутствовала, и дальше начиналась гладкая стена.

В последней части работы откормленные братик и сестричка выходили из дверного проема, прорезанного в большом — три метра на два — прямоугольном холсте. Но теперь перед нами был не пряничный домик, а классический фермерский дом, непременный атрибут пейзажа любого из тысяч американских пригородов. Колорит напоминал выцветшую цветную фотографию. Билл даже поместил холст в тонкую белую рамочку, какой обыкновенно окантовывают снимки. В руках дети сжимали настоящую веревку. Впереди, где-то в метре от них, находилось трехмерное изображение мужчины в натуральную величину. Присев на одно колено, он цепко держал в руках другой конец веревки и тянул детей к себе, прочь из сказки. У ног его лежал настоящий топор. Для фигуры отца Билл выбрал плотный синий цвет, но поверх синего по всей поверхности скульптуры шли маленькие белые буковки — полный текст сказки "Гензель и Гретель": "Жил на опушке дремучего леса бедный дровосек со своей женой и двумя детьми; мальчика звали Гензель, а девочку Гретель…"

"Спасительное слово", — подумал я, взглянув на испещренную письменами фигуру дровосека. Сам не знаю, что я тогда имел в виду, просто эта фраза почему-то всплыла в голове. Ночью, после того, как я впервые увидел окончательный вариант "Гензеля и Гретель", мне приснился странный сон, будто я поднимаю руку и вижу проступающие на коже слова. Я не знаю, откуда они, я не могу их прочесть и понимаю только, что среди них есть существительные, потому что они написаны с прописной буквы. Я пытаюсь стереть их, но они не исчезают. Проснувшись, я подумал, что причина всему — фигура дровосека из сказки, но потом в памяти возник образ женщины с кровоточащими письменами на коже и бледно-розовый след имени, проступивший на руке Вайолет. "Гензель и Гретель" — это, прежде всего, история о голоде и изобилии и конечно же о детских страхах, но скелетоподобные дети с картин Билла выкопали из глубин моего спящего сознания совсем иные ассоциации. Написанные с прописной буквы существительные из языка моего детства вдруг переплелись с номерами, которые выжигали на руках узников концлагерей. Из всех моих родственников до клейма с номером дожил только дядя Давид, остальных не стало раньше. В ту ночь я долго лежал рядом с Эрикой и слушал ее дыханье. Прошел час. Я тихонько выскользнул из спальни, порылся в письменном столе и нашел там свадебное фото Давида и Марты. В четыре утра на нашей улице было поразительно тихо. Я вслушивался в громыхание редких грузовиков по Канал-стрит и рассматривал снимок, вглядываясь в элегантное длинное платье Марты и в парадный костюм Давида. Давид был красивее моего отца, но семейное сходство просматривалось, особенно в очертаниях лба и подбородка. У меня сохранилось единственное воспоминание о дяде. Я иду вместе с папой в парк, чтобы встретиться с дядей. Солнце, пробивающееся сквозь толщу листвы, рисует на траве узор из света и тени. Я сосредоточенно разглядываю траву, и вдруг передо мной вырастает дядя Давид. Он подхватывает меня под мышки и поднимает высоко-высоко над головой. Помню восторг от того, что взмываю вверх, а потом лечу вниз, помню восхищение, переполняющее мое сердце. Какой он сильный, какой уверенный! Отец хотел, чтобы он вместе с нами уехал из Германии. Я не помню, чтобы в тот день они повздорили, но точно знаю, что ссор было много, потому что Давид наотрез отказывался покинуть обожаемую родину.

Когда Билл выставил наконец "Гензеля и Гретель", вокруг работ разгорелся нешуточный скандал. Дирижировал им не кто иной, как Генри Хассеборг, написавший для журнала "Обозрение сцены и искусства" (сокращенно "ОСИ") статью под заголовком: "Прищур лощеного женоненавистника". Билла обвиняли в том, что он-де "щеголяет в расхристанном виде знойный мачо, он же по совместительству Великий Абстракционист-Экспрессионист, и все на потребу богатым европейским коллекционерам". Выставку Хассеборг предал анафеме, сперва назвав работу Билла "легковесным и поверхностным иллюстрированием", а потом и вовсе объявив ее "самым вопиющим воплощением женоненавистничества в истории современного искусства". И далее на протяжении трех мелко набранных столбцов он кипел, клокотал и плевался ядом. Статья сопровождалась фотографией Билла в темных очках, на которой он выглядел как голливудский секс-символ. Билл не верил своим глазам. Вайолет плакала. Эрика об авторе статьи иначе как о "брызгающем слюной самовлюбленном мерзавце" не отзывалась. А Джек покатывался со смеху:

— Нет, ты представь себе, и этот мозгляк теперь рядится в платье феминиста, каково?! Кто бы говорил про потребу публике, а?

Мне же казалось, что Хассеборг специально ждал момента, чтобы ударить в спину. К тому времени, как статья вышла в свет, имя Билла Векслера стало достаточно хорошо известно, чтобы набить кое у кого оскомину. Увы, зависть и злоба — неизменные спутницы славы, даже если слава отнюдь не вселенская. И не важно, где она приходит к человеку: на школьном дворе, в зале заседаний, в университетской аудитории или выставочном зале. За стенами галереи имя Уильяма Векслера практически ничего не говорило людям, но в замкнутом, почти кровосмесительном кругу коллекционеров и галерейщиков Нью-Йорка его звезда восходила, и даже крохотного лучика оказалось достаточно, чтобы вызвать у Хассеборга и ему подобных нестерпимую резь в глазах.

В будущем Биллу предстояло с завидной регулярностью вызывать ненависть у людей, которых он знать не знал, и всякий раз он оказывался к этому не готов и безумно пе реживал. Ему не могли простить, что он так хорош собой, но это еще полбеды. Как правило, посторонним, сиречь журналистам, каким-то образом удавалось нащупать его кодекс чести, эту исступленность единственно верного шага, не ведавшую компромиссов. В глазах некоторых, по большей части европейцев, это придавало ему романтический ореол — надо же, какой интригующе-загадочный гений! Другие, по большей части американцы, эту незыблемость принципов воспринимали как пощечину. Для них она, прежде всего, была свидетельством того, что "малый — то с приветом".

На самом же деле большинство своих работ Билл никому не показывал. Любая выставка являлась результатом беспощадной внутренней чистки, во время которой он безжалостно отметал все, кроме самого основного, а остальное прятал от посторонних глаз. Одни работы ему казались неудачными, другие — лишними, третьи стояли особняком и поэтому выпадали из серии, а значит, их нельзя было выставлять. И хотя Берни кое-что ухитрялся продать, что называется, с заднего крыльца, большая часть навсегда оставалась в мастерской. Билл объяснял мне, что деньги не главное, а все эти холсты, инсталляции и скульптурки, дескать, живут с ним на правах старых друзей. Так что обвинения Хассеборга в стремлении потрафить вкусу коллекционеров были просто нелепы. Хотя он, конечно, затеял все это неспроста. Для такого, как Хассеборг, признать, что на свете существуют художники, которыми движет что-то кроме мелкого тщеславия и желания пробиться любой ценой, означало перечеркнуть всю свою жизнь. В статье явно звучала паника. Хассеборг решил играть ва-банк.

После публикации его опуса я решил поподробнее расспросить Берни о личности автора. Как выяснилось, прежде чем заняться писательством, он был художником.

Берни назвал его картины полуабстракционистской мазней, которая решительно никого не интересовала. Промыкавшись несколько лет, Хассеборг в конце концов бросил свое призвание и переключился на критику и художественную прозу и в начале семидесятых опубликовал повесть о торговце наркотиками, который в промежутках между сделками предается размышлениям о судьбах мира. Действие происходило в трущобах Нижнего Ист-Сайда. Дебют был принят благожелательно, но за последующие десять лет Хассеборг так и не сподобился написать еще хотя бы одну книгу, зато сподобился накропать множество критических статей, и Уильям Векслер стал не единственной его жертвой. В конце семидесятых Берни выставил работы Алисии Капп. Ее изысканные скульптуры, где тело причудливо сочеталось с кружевом, продавались в галерее Уикса на ура. Но осенью семьдесят девятого года журнал "Арт ин Америка" опубликовал о ней разгромную статью за подписью Хассеборга.

— Алисия всегда была человеком очень хрупким, — рассказывал Берни, — но эта статья ее окончательно добила. Так что попала она в клинику, лечилась, потом собрала вещички и уехала в штат Мэн. Мне кто-то рассказывал, что она живет там в крошечной каморке с тридцатью кошками. Я ей звонил как-то раз, предлагал помочь, если она решит что-нибудь продать из своих работ. Тебе, говорю, для этого даже в Нью-Йорк приезжать не нужно. И знаешь, что она мне ответила? Нечего, говорит, продавать. Я больше этим не занимаюсь.

Эта история получила довольно неожиданное продолжение. Хассеборговская желчь вызвала к жизни еще три статьи о "Гензеле и Гретель", одну столь же враждебную, зато две другие — хвалебные. И одна из этих хвалебных статей появилась в журнале "Артфорум", издании куда более авторитетном, чем "ОСИ". Развернувшаяся полемика только подхлестнула интерес к выставке. Люди шли и шли в галерею, чтобы посмотреть на ведьму, ведь якобы из-за нее Хассеборг и взвился. Колготки телесного цвета настолько оскорбили его эстетическое чувство, что он не пожалел целого абзаца на описание этого предмета туалета и просвечивающих лобковых волос. В свою очередь дама, написавшая рецензию для "Артфорума", развила колготочную тему до трех абзацев, отстаивая право Билла на использование женских колготок с художественной целью, после чего несколько художников, которых Билл не знал лично, позвонили ему со словами поддержки и восхищения его творчеством. Так что Хассеборг, сам того не желая, вывел злую ведьму из пряничного домика в люди, а люди, сиречь художественное сообщество, не смогли устоять перед чарами наколдованного ею скандала.

Субботним апрельским утром ведьма вновь напомнила о себе. Когда Вайолет постучала, я сидел за столом в кабинете, поглощенный большой репродукцией "Юдифи" Джорджоне. Это знаменитый фрагмент дверной росписи, где изображена Юдифь, попирающая ногой мертвую голову Олоферна. Вайолет бросила на стол книгу, которую брала почитать, подошла сзади и, полуобняв меня за плечи, тоже склонилась над картиной. Казалось, Юдифь улыбается, попирая босой ногой главу только что умерщвленного полководца, и голова тоже будто бы улыбается ей в ответ, словно они вдвоем молчат о какой-то лишь им ведомой тайне.

— Такое впечатление, что Олоферн счастлив от того, что ему отрезали голову, — хмыкнула Вайолет. — А картина просто дышит кротостью, правда?

— Правда, — отозвался я. — Кротостью и эротизмом. Как после соития, когда наступает чувство покоя. Молчание удовлетворенности.

Ладонь Вайолет скользнула вниз по моей руке. Подобные проявления сердечности с ее стороны всегда казались мне совершенно естественными, но сейчас я вдруг впервые кожей почувствовал сквозь рубашку прикосновение ее пальцев.

— Господи, Лео, ну конечно! Как это верно!

Она облокотилась на край стола и вновь склонилась над книгой.

— Юдифь ведь наверняка постилась, да?

Палец Вайолет медленно двигался по контурам удлиненного тела Юдифи.

— Тебе не кажется, что они здесь слились вместе, перетекли друг в друга, перемешались? Ведь при соитии именно это и происходит.

Она повернула голову:

— А Эрики нет?

— Бегает где-то. У них с Мэтом сегодня какие-то дела.

Вайолет взяла стул, села напротив и пододвинула к себе альбом с репродукциями.

— Смотри, как он точно передает этот перемес! Потрясающе!

— У нас что, новая концепция?

— Не такая уж новая. Я впервые задумалась об этом, когда пыталась поговорить с девушками о чувстве угрозы извне, которую ощущают пациентки, страдающие анорексией. Так вот, этот перемес отмечали решительно все, понимаешь? Девушка вдруг начинает осознавать, что не в состоянии отделить потребности и желания окружающих ее людей от своих собственных. И тогда она закрывается. Это — форма протеста, стремление заткнуть все щели, чтобы не допустить внутрь никого и ничего. Но ведь перемес — это форма бытия. Мы пропускаем мир через себя. Еда, книги, картины, люди — все идет через нас.

Вайолет подперла голову рукой и задумалась.

— Мне кажется, в юности человек еще не до конца понимает, чего хочет, и не знает, какое количество других он готов впустить в себя. Когда я жила в Париже, то без конца примеряла на себя разные "я", как платья. Я все время придумывала себя заново. Мои копания в чужих историях болезни привели к тому, что у меня появился зуд. Я испытывала постоянное чувство тревоги, не находила себе места, особенно ближе к вечеру, слонялась по улицам, по каким-то кафешкам. И в одном таком кафе познакомилась с парнем. Его звали Жюль. Оказалось, его только что выпустили из тюрьмы, представляешь, в тот самый день, когда мы встретились. Он отсидел восемь месяцев за вымогательство. Мне стало безумно интересно, я принялась расспрашивать его про тюрьму. Он сказал, что тюрьма — это кошмар. Правда, он там, в заключении, много читал. Он был невероятно хорош собой: большие темные глаза и губы такие мягкие, чуть припухшие, словно уставшие от поцелуев. Мне он сразу понравился. А ему Вайолет Блюм показалась взбалмошной американской штучкой, эдакой роковой женщиной конца двадцатого века, которая в Париже решила пуститься во все тяжкие. Полный бред, конечно, но мне тогда нравилось. Так вот, все время, пока мы были вместе, я постоянно наблюдала за собой со стороны, как будто смотрела кино про другого человека.

Вайолет подняла руку и широким жестом показала направо:

— Следим внимательно! Они встречаются в кафе. Света достаточно, но он чуть приглушенный, так она выглядит выигрышнее. На заднем плане какой-то музон. Она смотрит на него, взгляд насмешливый, отстраненный и непроницаемый. Все, снято!

Вайолет громко хлопнула в ладони, потом посмотрела в другую сторону и продолжала:

— Смотрим дальше. Это снова она. Стоит над раковиной и осветляет волосы. Вот она оборачивается. Это уже не Вайолет. Вайолет больше нет. Есть Ви. Платиновая блондинка Ви уходит в ночь на свидание с Жюлем.

— Хочешь сказать, что ты перекрасилась в блондинку? — недоверчиво спросил я.

— Ага. И знаешь, что Жюль сказал, когда увидел меня в новой масти? Ни за что не угадаешь!

— И что же?

— Он сказал, что я похожа на девочку, которую нужно учить музыке.

Я расхохотался.

— Смейся, смейся, но именно с этой фразы все и началось. Жюль нашел мне педагога по фортепиано.

— То есть он сказал, что тебя нужно учить музыке, и ты немедленно согласилась, так, что ли?

— Понимаешь, у меня тогда был такой настрой. Какая — то смесь вызова и покорности, а это же так сексуально! И потом, почему бы не поучиться? Я пошла по указанному адресу. Оказалось, что это где-то в квартале Маре. Педагога звали месье Ренасс. Ты не представляешь себе, сколько у него было комнатных растений: большие деревья в кадках, маленькие колючие кактусы, папоротники. Не квартира, а джунгли. И едва я туда вошла, как сразу что-то почувствовала. Что-то происходило, но что именно, я не знала. Месье Ренасс вел себя очень сдержанно и вежливо. В детстве я, наверное, была единственным американским ребенком, которого не обучали игре на фортепиано. Я играла на ударных. Так что начали мы с азов, и в течение месяца я каждый вторник исправно приходила на урок. Мы учили какие-то легкие пьески, всё было до тошноты сотте il faut, но всякий раз, когда он сидел со мной рядом, у меня появлялось настолько обостренное ощущение собственного тела, словно оно принадлежало не мне. Грудь становилась какой-то огромной, зад едва умещался на табурете, волосы, казалось, полыхали белым огнем. Я играла и все время старалась поплотнее сдвинуть ноги. Во время третьего урока мой учитель вдруг разгорячился и даже пару раз прикрикнул на меня, но только на четвертом взорвался по-настоящему. Посреди занятия он вдруг заорал как сумасшедший: "Да сколько же можно!" А потом схватил меня за указательный палец, вот так. — Вайолет перегнулась через стол, схватила мою ладонь, потом сжала мне палец. Стискивая его все крепче, она поднялась, наклонилась к самому моему лицу и, почти касаясь губами уха, произнесла: — А потом он выдохнул: "Жюль!"

Последнее слово она произнесла низким хриплым голосом.

Отпустив мой палец, Вайолет снова села на стул.

— Я выскочила из квартиры. Чуть не своротила кадку с лимоном по дороге.

Помолчав немного, она продолжала:

— Понимаешь, мужчины часто дают мне понять, что они не прочь. Я к этому привыкла. Но тогда все было по-другому. Я безумно испугалась, потому что почувствовала этот перемес.

Я недоуменно посмотрел на нее.

— Когда он сжал мой палец, мне показалось, что это Жюль. Жюль и месье Ренасс перемешались, слились воедино. Но самое страшное было в другом. Мне это понравилось. Меня это возбуждало.

— Так, может быть, вас с месье Ренассом давно тянуло друг к другу, а Жюль тут вообще ни при чем?

— Ну что ты, Лео, месье Ренасс мне совсем не нравился. Все дело было в Жюле. Он все это устроил, и я наслаждалась, чувствуя себя частью его фантазий.

— Но ведь вы с Жюлем уже были любовниками?

— Конечно, но только любовниками, и все. А этого было мало. Вот Жюлю и понадобился третий, понимаешь?

Я не отвечал, но эта история была мне куда понятнее, чем думала Вайолет. Не важно, что на самом деле произошло в заставленной цветами квартирке, но я чувствовал свою сопричастность, словно стал звеном в единой цепи эротического электричества.

— "Перемес", на мой взгляд, — это главное слово, — продолжала Вайолет. — Оно точнее, чем "внушение" или "гипноз". Все-таки "внушение" — это что-то одностороннее. При этом, заметь, человеку свойственно определять себя как некую отдельную единицу, закрытую от остальных; так что даже столкнувшись лоб в лоб, мы не распахиваемся. Об этом мало говорят. А Декарт, между прочим, ошибался. Не "я мыслю, следовательно, я существую", а "я существую, потому что ты существуешь". Но это уже не Декарт, а Гегель. Облегченный, так сказать, вариант.

— Облегченный до полной невесомости, — хмыкнул я.

Вайолет досадливо отмахнулась.

— Суть в том, что люди постоянно перемешивают себя с другими. Иногда это хорошо, иногда просто замечательно, а иногда небезопасно. Мой урок фортепиано — наглядный пример перемеса, который представлял для меня опасность. Билл и его картины — тоже перемес. Или писатель и его книги. Это же сплошь и рядом! Помнишь ведьму?

— Какую?

— Из пряничного домика. "Гензель и Гретель" — это сказка Марка, его собственность. Она про него. И всю серию Билл затеял из-за него. Марк может сказать мне, что я его родная мама, а через минуту я слышу: "Уходи, ты не моя мама, ты плохая!" И всякий раз, когда я с ним, она тут как тут. Во что бы мы ни играли, она рядом. Стоит мне заговорить с ним, я слышу ее шепоток за спиной. Мы рисуем — она тут; строим что-то из конструктора — она снова тут. Я ругаю его за что-то — она опять тут. Стоит мне поднять глаза — и она всегда рядом.

— Подожди, подожди, получается, что в глазах Марка ты то ведьма, то родная мать?

— Это ты подожди. Я же пытаюсь объяснить. Раньше он никогда при мне не раздевался, теперь привык. Вот уже больше года мы играем в одну игру после того, как я его выкупаю. Наша игра называется "маленький хозяин". Марк — маленький хозяин, а я его слуга. После ванны слуга, по правилам игры, закутывает маленького хозяина в купальный халат, несет в детскую, чтобы уложить спать; кладет его в кроватку и начинает обнимать-целовать. Маленький хозяин страшно гневается и гонит слугу из дома. Слуга клянется, что он исправится, что никогда больше не посмеет обнять маленького хозяина, но потом, не помня себя, снова бросается к нему и осыпает его поцелуями. За это слугу снова гонят прочь. Он рыдает, умоляет о прощении, ползает перед маленьким хозяином на коленях, пока сердце хозяина не смягчается, и тогда все начинается заново. Марк может так играть часами.

— Я что-то не понимаю…

— А что тут понимать?! Это же Люсиль, неужели ты не видишь? Люсиль!

— Значит, вы играете…

Я не успел договорить.

— Ну конечно! Вот тебе и перемес. Сначала я его раздражаю, и он гонит меня, потом принимает назад, и так снова, и снова, и снова. В нашей игре я — это Марк, а он — это…

— Люсиль?

— Увы. Мне кажется, она никогда не оставит нас в покое.

Через месяц после этого разговора я оказался наедине с Люсиль. За весь год ее работы в Хьюстоне мы не виделись ни разу, а после того, как осенью она вернулась в Нью-Йорк, все наши встречи сводились к "здрасьте — до свидания" на лестнице, когда Люсиль заходила к Биллу, чтобы забрать сына. Слова Вайолет о перемесе на картине Джорджоне, ее рассказ об уроке фортепиано и игре в "маленького хозяина" странным образом наложились на то, что произошло между мной и Люсиль. Я почему-то уверен, что хотя в тот вечер в квартире мы находились только вдвоем, на самом деле нас было куда больше.

Все началось в субботу на Вустер-стрит. Мы с Эрикой очутились там по случаю шумного банкета, устроенного для поклонников и попечителей одного манхэттенского театра. Люсиль тоже была там. Когда я ее заметил, она казалась полностью поглощенной разговором с молодым человеком лет двадцати. Забранные наверх волосы выгодно подчеркивали ее стройную шею. На ней было серое платье, очень нарядное, намного наряднее, чем все, что она носила прежде. Я заметил, что в процессе разговора она время от времени берет своего собеседника за локоть. В этом жесте была экспрессия и неожиданный напор. Я несколько раз пытался перехватить ее взгляд, но она меня не видела. На подобных приемах, где собираются толпы народа, разговор в лучшем случае превращается в хаотический обмен репликами, а приглушенный свет не дает толком никого разглядеть. Так что через какое-то время мы потеряли Люсиль из виду.

Прошло около получаса. Вдруг Эрика сказала:

— Посмотри!

Я повернул голову. В противоположном конце зала, возле столов с закусками, крутился какой-то высокий тощий парень в очках с толстыми стеклами. Его светлые волосы стояли на макушке дыбом, придавая прическе катастрофическое сходство с соломенным веником. Вот рука его метнулась к подносу с едой, ухватила несколько бутербродов и проворно спрятала их в карман долгополого дождевика — довольно неуместного предмета одежды, когда на дворе теплый майский вечер, а дождя нет и в помине. За считаные минуты со стола исчезли рулетики, виноград, пара головок сыра и не меньше двухсот граммов ветчины. Все это скрылось в карманах дождевика. Видимо, решив, что пора и честь знать, заметно округлившийся паренек двинулся к выходу.

— Слушай, я хочу с ним поговорить, — решительно сказала Эрика.

— Ну зачем? Ты его только оконфузишь.

— Но я же не собираюсь требовать, чтобы он все положил на место. Я просто хочу узнать, кто он такой.

Не прошло и нескольких минут, как Эрика представила мне Ласло Финкельмана. Пожимая мне руку, он как — то задушенно дернул головой. Я заметил, что его дождевик застегнут до самого подбородка — в районе шейно — воротниковой зоны явно были сосредоточены запасы продовольствия. С разговором не сложилось. Он проковылял к выходу и исчез.

— Он голодает, Лео. Ему всего двадцать лет. Живет в Бруклине, в Гринпойнте. Как я поняла, он художник. Жить не на что, вот он и пробавляется бесплатными закусками в барах или пробирается тайком на банкеты вроде этого. Ему нужно помочь. Я позвала его к нам. Пусть придет, поест.

— Да того, что он сегодня уволок, ему на месяц хватит! — попытался я успокоить жену, но она не слушала.

— Я записала его телефон, надо будет позвонить и напомнить, что мы ждем его на будущей неделе.

Нам тоже пора было уходить. И тут мы снова увидели Люсиль. Одна, без спутника, она стояла, держась за стену, и с трудом сохраняла равновесие.

— Люсиль, с тобой все в порядке? — встревоженно спросила Эрика.

Люсиль подняла голову и посмотрела сперва на Эрику, потом на меня.

— Лео, — пролепетала она.

Глаза ее блестели, черты лица утратили привычную жесткость. Тело, обычно такое напряженное, вдруг обмякло, колени подогнулись как у марионетки, и Люсиль начала сползать по стене нам под ноги. Эрика рывком вздернула ее.

— Скотт… где Скотт? — спросила Люсиль.

— Ну откуда же мне знать, где Скотт, — негромко произнесла Эрика и повернулась ко мне.

— Наверняка напоил ее и смылся. Лео, ее нельзя здесь оставлять. Она сама не дойдет.

В результате Эрика отправилась к нам на Грин-стрит, чтобы отпустить Грейс, которая сидела с Мэтом, а я повез Люсиль на такси домой. Мы приехали на пересечение 3-й улицы и участка между авеню А и Б. К тому времени Люсиль немного протрезвела. Стоя перед запертой дверью подъезда, она пыталась нашарить в сумке ключ и вставить его в замок. Руки по-прежнему почти ее не слушались, но я видел, что она мало-помалу приходит в себя. В тесной квартирке на втором этаже было тихо, только где-то капала из крана вода. На диване валялась одежда, на столе громоздились бумаги, по полу были разбросаны детские игрушки. Люсиль в изнеможении рухнула на диван и посмотрела на меня. Ее прическа развалилась, и волосы длинными прядями повисли по обеим сторонам раскрасневшегося лица.

— Марк сегодня у Билла? — спросил я.

Люсиль кивнула. Она каким-то ощупывающим жестом провела рукой по волосам, словно не совсем понимая, что с ними делать.

— Спасибо большое, — произнесла она.

— Да ладно, — отмахнулся я. — Ну как, полегчало? Может, я могу как-то помочь?

Она вдруг стиснула мою руку.

— Ничего не надо. Просто посидите немного.

Мне совершенно не улыбалось с ней сидеть. Было далеко за полночь, от шума на банкете я страшно устал и хотел домой, но я послушно опустился на диван рядом с Люсиль.

— Мы ведь после Техаса так с вами толком и не поговорили. Ну, как ковбои, оправдали ожидания?

Она улыбнулась. Ей очень шло это состояние подшофе. Черты лица не спешили приобретать былую замкнутость, и улыбка получилась куда более открытой, чем обычно.

— Я их и не видела. Из моих знакомых больше всех на ковбоя был похож Джесси. Он хотя бы иногда надевал ковбойскую шляпу.

— А кто такой Джесси?

— Мой студент. И любовник. У нас все началось, когда я редактировала его стихи. Он был настолько НЕ согласен с моей правкой, так злился, что меня это заинтриговало.

— Значит, вы в него влюбились?

Люсиль пристально посмотрела мне в глаза:

— Я была сильно заинтригована. Однажды даже следила за ним два дня подряд. Хотела узнать, чем он занимается без меня. Он не знал, что я за ним слежу.

— Думали, он вам изменяет?

— Нет.

— И что же он без вас делал?

— Катался на мотоцикле. Читал. Разговаривал с квартирной хозяйкой, размалеванной блондинкой. Ел. Смотрел телевизор, причем больше, чем нужно. Однажды ночью я спала в его гараже. Мне очень понравилось, потому что он ничего не знал. Я тайком приехала в его дом, немного посмотрела на него через окно, потом спряталась в гараже и легла спать, а утром уехала еще до того, как он проснулся.

— Но это же неудобно.

— Почему? Там был брезент.

— Вообще, это похоже на любовь. С легким оттенком безумия, но все равно, по-моему, это — любовь.

Люсиль прищурилась. Ее узкое лицо внезапно побледнело, под глазами обозначились тени. Все так же пристально глядя на меня, она покачала головой и медленно произнесла:

— Нет. Я его НЕ любила, но мне хотелось быть с ним рядом. Однажды, еще в самом начале, он сказал мне, чтобы я уходила, но на самом деле он этого не хотел. Он просто злился. Я тогда ушла. Он побежал за мной, я вернулась, и мы снова были вместе. Потом, через несколько месяцев, он еще раз попросил меня уйти, причем очень спокойно. Он говорил искренне, я это понимала, но сама не уходила, пока он не выставил меня за дверь.

Я молча смотрел на нее, недоумевая, зачем она мне все это рассказывает. Что это было: стремление поломать голову над вопросом без ответа "что такое любовь?" или роспись в собственной бесчувственности? Почему она описывает такие интимные и, безусловно, унизительные для себя подробности, словно это задачки из начального курса логики? Я смотрел в ее прозрачные голубые глаза. Их холодная незамутненность одновременно трогала меня и бесила. Мне вдруг захотелось ее ударить. Или поцеловать. Сделать что-нибудь, только бы дать выход этому бешеному порыву, этому безумному желанию разбить тонкую ледяную корочку, покрывающую ее бесстрастный лик. Я наклонился к ней, Люсиль ответила мгновенно. Она обхватила меня за плечи, притянула к себе и поцеловала в губы. Я тоже поцеловал ее, чувствуя, как язык Люсиль проникает мне в рот, все глубже и глубже. Ее напористость поразила меня, я бы никогда не подумал, что она на такое способна. Но я уже не в состоянии был размышлять о мотивах чьих-либо поступков. Мои пальцы лихорадочно расстегивали пуговицы ее платья. Я ощутил ее губы у себя на шее: легкое прикосновение языка, а потом зубы, впивающиеся в кожу. Этот укус был как разряд электрического тока, он словно просил: "Сделай мне больно!" Люсиль не нужна была ласка. Она, должно быть, с самого начала поняла, что мое желание замешено на ярости. Я сгреб ее за плечи и швырнул на диван. Люсиль жадно хватала ртом воздух. По лицу ее блуждала улыбка, слабая, едва заметная, но все равно улыбка, и в глазах горел торжествующий огонек, который меня только подхлестнул. Я задрал ей платье, пытаясь стянуть с нее колготки и белье. Она помогла мне и отшвырнула ногой в сторону полупрозрачный бежевый ком. Не раздеваясь, я дернул вниз молнию на брюках. Мои руки грубо шарили по бедрам Люсиль, раздвигая ей ноги. Когда я вошел в нее, она всхлипнула и больше не издала ни звука, молча впиваясь мне пальцами в спину и бешено выгибаясь навстречу моему телу. Я хрипел, моя кожа стала липкой от испарины. Воздух вокруг казался теплым и влажным, и я чувствовал терпкий аромат — возможно, так пахли ее духи или туалетное мыло, — к которому примешивался застарелый запах квартирной пыли. Все произошло очень быстро. Она сдавленно вскрикнула. Через мгновение у меня тоже наступил оргазм — и вот мы уже снова сидим рядом на диване.

Люсиль встала и вышла из комнаты. Едва за ней закрылась дверь, как меня пронзило раскаяние, острое, как железный шкворень. Люсиль вернулась с темно-коричневым полотенцем в руках. Я вытерся. Никогда еще собственное тело не казалось мне таким неповоротливым. Я чувствовал себя танком, у которого кончилось горючее.

В ванной я с мылом вымыл пенис. Вытираясь точно таким же коричневым полотенцем, я чувствовал, как между мною и тем, что сейчас происходило и происходит, разверзается пропасть и на самом деле меня уже давно нет в квартире. Всего несколько минут назад я желал Люсиль отчаянно и искренне. Я подчинился этому желанию, и оно стало для меня источником наслаждния, но теперь наша физическая близость казалась чем-то далеким, бледным подобием себя самой. Натягивая брюки, я вспомнил, как Джек однажды сказал: "Любой мужик — заложник собственного члена". Только, по-моему, это придумал не он, а художник Норман Блюм. Тем не менее слова звучали у меня в голове, когда я тупо разглядывал стоявшие на подзеркальнике баночки с ночными кремами и ярко-голубой мазок зубной пасты, засохший на краю раковины.

Пробыв в ванной неподобающе долго, я наконец вернулся в комнату. Люсиль в незастегнутом платье все в той же позе сидела на диване. Я почувствовал непреодолимое желание извиниться, но понимал, что делать этого нельзя. Говорить о том, что я сожалею, было бы по меньшей мере бестактно. Я сел рядом, взял Люсиль за руку и начал мучительно строить в голове первую фразу: "Я люблю Эрику… Я сам не знаю, как так получилось… Поймите, Люсиль, это не… Нам нужно серьезно поговорить…" Я отбрасывал одну банальность за другой и в результате молчал как дурак.

Люсиль посмотрела на меня:

— Лео…

Каждое ее слово звучало медленно и отчетливо:

— Я никому ничего не скажу.

Она смерила меня взглядом и плотно сжала губы. Я невольно почувствовал огромное облегчение, хотя мне ни на секунду не приходило в голову, что Люсиль захочет поделиться с кем-то подробностями случившегося. Но в следующее мгновение я вдруг подумал: почему она прежде всего заговорила именно об этом? Почему персонажем разыгравшейся между нами драмы вдруг оказался этот неведомый "кто-то", кому она "ничего не скажет"? Я-то все мучился, как начать разговор, чтобы ее не обидеть! Люсиль обошла меня на полкорпуса как минимум. Я больше не был ей нужен. Ее желание длилось одно мгновение, было и прошло.

Тем не менее я начал:

— Я очень люблю Эрику. Она — самое дорогое, что у меня есть, и с моей стороны было просто безответственно…

Я замялся. Люсиль с улыбкой смотрела на меня. В этой улыбке, становившейся все шире, не было ни тени самодовольства или сочувствия. Люсиль казалась смущенной. Лицо ее порозовело.

— Мне страшно неловко, — произнес я, запинаясь.

Слова извинения вырвались помимо моей воли. Я поднялся с дивана:

— Может быть, вы чего-нибудь хотите? Стакан воды? Или кофе? Я могу сварить кофе…

Я говорил быстро и громко, надеясь утопить в скороговорке краску смущения на ее щеках.

— Спасибо, Лео, мне ничего не нужно.

Люсиль взяла меня за руку и поднесла ладонь к глазам.

— Какие у вас длинные пальцы, — сказала она. — А ладонь прямоугольная. Я где-то читала, что такая форма руки характерна для людей, наделенных экстрасенсорными способностями.

— Увы, это не про меня, — улыбнулся я в ответ.

— До свидания, Лео.

— До свидания.

Я наклонился и поцеловал ее в щеку, испытывая при этом чувство безумной неловкости. И хотя сильнее всего мне хотелось бежать из этой квартиры без оглядки, я медлил, словно что-то еще должно было между нами произойти. На полу у меня под ногами валялась красно-черная детская игрушка. Я узнал ее. У Мэта тоже были такие. Они называются трансформеры — из автомобиля можно сложить робота, имеющего отдаленное сходство с человеком. В тот момент игрушка находилась в промежуточной стадии: уже не машина, но еще не человек. Сам не знаю почему, я поднял ее с пола — не мог не поднять — и отогнул одну сторону вниз. Теперь она полностью превратилась в робота — две руки, две ноги, голова и туловище. Люсиль пристально следила за моими манипуляциями.

— Омерзительная игрушка, — сказала она.

Я кивнул и положил робота на стол. Мы еще раз простились, и я пошел домой.

Когда я прокрался в спальню и забрался под одеяло, Эрика на мгновение проснулась.

— Как Люсиль? — спросила она.

Я сказал, что все в порядке, просто мне пришлось посидеть с ней, потому что ей необходимо было с кем-то поговорить. Эрика повернулась на другой бок и снова заснула. Ее рука выпросталась из-под одеяла. В тусклом свете мне была видна тоненькая бретелька ночной сорочки на голом плече. Эрика бы никогда не заподозрила измену, и от этой ее доверчивости мне становилось совсем тошно. Будь она из тех жен, которые сомневаются в мужской верности, я бы не так мучился сознанием собственной вины. Но утром я, не дрогнув, слово в слово повторил Эрике свою вчерашнюю ложь. Лгал я настолько убедительно, что события прошлой ночи, казалось, приобрели новую форму — как будто бы в действительности все произошло именно так, как я рассказывал. "Я никому ничего не скажу". Эта фраза связала нас с Люсиль особыми узами, благодаря которым самый факт того, что я с ней спал, мог просто стереться из памяти. В это воскресное утро я сидел за завтраком с Эрикой и Мэтом. Передо мной на столе стояла корзинка с теплыми булочками. Я слушал, как Мэт рассказывает, что Линь, продавец из соседнего магазинчика, уволился и теперь он его больше никогда не увидит. Он говорил и говорил, а я чувствовал зубы Люсиль у себя на шее, видел ее белую кожу и светло-русые волосы на лобке. Мне было абсолютно ясно, что любовной связи она не хотела, и вместе с тем понимал, что ей, несомненно, что-то было от меня нужно. Я говорю "что-то", поскольку дело тут совсем не в сексе, секс — это только форма; и чем дольше я думал, тем больше меня томило предчувствие. Это непонятное "что — то" непременно должно иметь отношение к Биллу.

После того вечера я не видел Люсиль несколько месяцев. Может быть, мы просто не сталкивались во время ее приходов и уходов, а может, она реже стала приходить к Марку — кажется, они о чем-то таком договорились с Биллом. Но через пару недель после того, как я с ней переспал, я впервые решился спросить Билла о ее болезни, про которую он обмолвился много лет назад.

Билл ответил без обиняков, и то, что долгие годы мы старательно обходили эту тему молчанием, вдруг показалось мне полной глупостью.

— Она пыталась покончить с собой. Прямо в комнате общежития. Вскрыла себе вены. Там я ее и нашел.

Билл замолчал и прикрыл глаза.

— Когда я вошел, она сидела на полу, держа руки перед собой, и спокойно смотрела, как бежит кровь. Я схватил ее, обмотал запястья полотенцем, стал звать на помощь. Правда, врач потом сказал, что она вряд ли по-настоящему хотела убить себя, надрезы были неглубокие. Через много лет она сама призналась, что ей тогда захотелось посмотреть на собственную кровь.

Билл снова замолчал.

— Она сказала странную вещь. В этом, дескать, "была подлинность". Какое-то время она пролежала в больнице, а потом поселилась у родителей. Меня к ней не пускали. Ее отец и мать считали, что я на нее дурно влияю. На самом деле, когда она вскрыла вены, то наверняка знала, что я рядом, знала, что я приду. Мне кажется, ее родители боялись, что, если я опять буду рядом, она снова что-нибудь такое сделает.

Билл поморщился и тряхнул головой.

— Меня до сих пор это гложет, — сказал он.

— Но ты ведь ни в чем не виноват!

— Разве в этом дело? В ней был надлом, а мне это нравилось, понимаешь, нравилось. Меня это увлекало. Она ведь была такая красавица, вылитая Грейс Келли. И как ни чудовищно это звучит, но прекрасная, истекающая кровью девушка поражает воображение куда сильнее, чем истекающая кровью дурнушка. Господи, каким же я был идиотом в двадцать лет!

Но мне-то не двадцать, а пятьдесят пять, подумал я про себя, и я все равно полный идиот. Билл ходил взад-вперед по комнате. Я смотрел на него и понимал, что, если не буду предельно осторожен, наша с Люсиль тайна превратится в больной нарыв. Признание облегчило бы душу только мне одному, поэтому я обязан был молчать. Как тогда сказала Вайолет? "Она никогда не оставит нас в покое". Но может быть, именно этого Люсиль и надо?

После целого месяца отговорок Ласло Финкельман наконец пожаловал к нам на обед. Для Эрики главная прелесть вечера заключалась в том, чтобы смотреть, как наш гость ест. Он умял горы картофельного пюре, шесть кусков курицы и не столь значительное, но тем не менее внушительное количество вареной морковки и брокколи. Проглотив напоследок еще три куска яблочного пирога, Ласло созрел для разговора. Однако беседовать с ним было так же приятно, как карабкаться по крутому склону. Он был патологически лаконичен, на вопросы отвечал односложно, а если пытался закрутить предложение, то делал это так медленно, что сил не хватало дождаться, пока он доползет до конца. И все же, прежде чем Ласло откланялся, мы общими усилиями вытянули из него, что родился он в Индианаполисе и остался круглым сиротой, в девять лет лишился отца, а в шестнадцать — матери. С шестнадцати лет его воспитывали тетка и дядя, про которых он сказал, что они "ничего так", но когда ему исполнилось восемнадцать, он уехал в Нью-Йорк "ради искусства".

Ласло успел перепробовать множество профессий. Он таскал в ресторане грязные тарелки на мойку, работал продавцом в лавке скобяных товаров, развозил на велосипеде письма; когда приходилось совсем туго, собирал на улицах бутылки и сдавал их, а какое-то время даже подвизался кассиром в бруклинском магазине с многообещающим названием "Волшебный бублик". Я поинтересовался его творчеством. Он немедленно вытащил из сумки стопку диапозитивов и протянул мне. Более всего его работы напоминали детский металлический конструктор. Мать покупала мне такие штучки, когда мы переехали в Нью-Йорк. Но, вглядевшись в эти объекты непонятной формы, я вдруг увидел в них сходство с женскими и мужскими гениталиями.

— Значит, все ваше творчество, так сказать, сексуально ориентировано? — с улыбкой спросила Эрика.

Ласло, судя по всему, не понял юмора. Он пристально посмотрел на Эрику сквозь толстые стекла очков и с серьезным видом кивнул белобрысым веником шевелюры.

— Я так себя мыслю, — изрек он.

И конечно же Эрика решила похлопотать за Ласло перед Биллом. До этого Билл несколько раз обмолвился, что ему не помешал бы помощник, и Эрика вообразила, что Ласло — "идеальная кандидатура". По отношению к уровню квалификации кандидата я был настроен куда более скептически, но Билл не мог противостоять натиску моей жены, так что Ласло вошел в нашу жизнь как данность, раз и навсегда. Каждый день он работал с Биллом в мастерской и раз в месяц приходил к нам обедать. Мэт в нем души не чаял. При этом сам Ласло не делал ни малейших попыток ему понравиться. Он ни во что с ним не играл, никогда не разговаривал дольше, чем со взрослыми, но эта очевидная прохладца с его стороны отнюдь не отпугивала мальчика. Мэт лез к Ласло на колени, теребил его умопомрачительную шевелюру, без умолку трещал о своем новом увлечении — бейсболе и время от времени обеими руками хватал Ласло за щеки и целовал. Во время этих бурных проявлений любви Ласло безучастно сидел на стуле, не говоря ни слова, с неизменно замкнутым лицом. Но однажды вечером, когда я увидел, как Мэт цепляется за тощие ноги Ласло, а тот, делая гигантские шаги, несет его на себе в столовую, меня вдруг пронзила одна мысль. А что, если подобное отсутствие сопротивления детскому натиску и есть для Ласло высшее проявление привязанности, на которое он способен?

В январе того года у моего коллеги Джека Ньюмана начался роман с его бывшей студенткой, а ныне аспиранткой Сарой Вонг, хорошенькой темноглазой брюнеткой с длинными прямыми волосами. У нее были предшественницы: Джейн, Делия и Тина, девица ростом под два метра, с сексуальными аппетитами под стать габаритам. Джек был человеком одиноким. Его книга "Писсуары и томатный суп "Кэмпбелл", или От Дюшана до Уорхола", которую он писал шестой год, не в состоянии была поглотить его время целиком, так что все равно оставались незаполненные вечера в огромной пустой квартире на Риверсайд-драйв. Все его романы продолжались недолго; их героиням не полагалось быть красавицами, зато обязательным условием считался интеллект. Джек однажды мне пожаловался, что ему за всю жизнь так и не удалось затащить в постель простую безмозглую телку. Но записные умницы быстро утомлялись, потому что понимали, что ничего серьезного с Джеком не получится, ибо процесс соблазнения увлекал его куда сильнее, чем объект соблазнения. А может быть, объект просыпался рано поутру, смотрел на храпящего рядом лысого типа и недоумевал: куда же делся тот, кто поразил ее воображение накануне вечером? В общем, не знаю почему, но все они его бросали, и Джек оставался один. Как-то вечером я зашел после занятий к нему в кабинет. Мне давно пора было домой; я задержался, проверяя письменные работы, и наткнулся на поразительное эссе, посвященное Фра Анджелико. Автором оказался молодой человек по имени Фред Чиччо. Мне хотелось услышать мнение Джека. Подойдя к двери кабинета, я заглянул в стеклянное окошечко, чтобы проверить, есть ли там кто-нибудь, и узрел Сару и Джека, которые сплелись в объятиях. Его правая рука шарила у нее под блузкой. Что делали ее руки, я не увидел, стол помешал, но, судя по выражению лица Джека, они были заняты делом. Поняв, что там происходит, я привалился к двери спиной, стараясь полностью заслонить стеклянное окошечко затылком. Потом я зашелся в приступе громкого лающего кашля и только после этого постучал. Из кабинета выпорхнула застегнутая на все пуговицы Сара с пылающими щеками и припустила по коридору. Я вошел.

В выражениях я не стеснялся. Усевшись на стул для посетителей, я доходчиво изложил коллеге некоторые прописные истины. Подобная неосторожность могла стоить ему карьеры на факультете, времена были не те, чтобы заводить интрижки со студентками. Он должен был либо порвать с Сарой, либо уйти в глубокое подполье.

Джек вздохнул, метнул в мою сторону мрачный взгляд и спросил:

— А что делать, если я ее люблю?

— Ты всех их любишь.

— Нет, старик, о любви я раньше не говорил. На этот раз все по-другому.

Честно говоря, я не очень твердо помнил, говорил ли Джек когда-нибудь, что любит Тину, Делию или Джейн. Но я вдруг подумал о Люсиль, о том, как необыкновенно четко она разграничивала два состояния: "влюблена" и "заинтригована".

— Вряд ли любовью можно оправдать решительно все, — отчеканил я.

Но по дороге, в вагоне метро, я снова и снова возвращался мыслями к этой фразе. Она с такой легкостью сорвалась у меня с языка — отточенная колкость в ответ на признание Джека, — но что же я на самом деле имел в виду? Я что, сказал так, потому что не поверил в его любовь к Саре? Или, наоборот, потому что поверил? За все время нашего с Эрикой супружества я ни разу не спросил себя, люблю ли я ее. Целый год после того, как мы встретились, я был абсолютно выбит из колеи, и все из-за Эрики. Сердце мое колотилось как сумасшедшее. Нервы были до того натянуты от постоянной тоски по ней, что казалось, я слышал, как они звенят. Я не мог есть. Если ее не было рядом, у меня начинался абстинентный синдром. Мало-помалу это помешательство прошло, но, поднимаясь в тот вечер по ступенькам метро на холодную серую улицу, я вдруг почувствовал, что не в силах дожить до мгновения, когда увижу жену. Они втроем были на кухне — Эрика, Грейс и Мэт. Я вошел, сгреб Эрику в охапку, опрокинул ее себе на руку и крепко поцеловал в губы. Грейс расхохоталась. Мэт замер с открытым ртом, а Эрика выдохнула:

— Еще! Еще! Так здорово!

Я поцеловал ее еще раз.

— И меня еще, папа! — крикнул Мэт.

Я наклонился, откинул его на руку и чмокнул прямо в маленький, плотно сжатый ротик. Мои проявления чувств до того позабавили Грейс, что она рухнула на стул и несколько минут не могла встать от смеха.

Это всего лишь эпизод, но я вновь и вновь мыслями возвращаюсь к нему. Сейчас, спустя много лет, я представляю себе эту сцену со стороны, словно человека, который входит в квартиру, кто-то заснял на кинопленку. Вот он вешает пальто, кладет ключи и бумажник на телефонный столик в прихожей, ставит на пол портфель и решительно направляется в кухню. Этот немолодой человек с залысиной в сильно поседевших, но все еще темных волосах хватает в объятия высокую моложавую шатенку с родинкой над верхней губой и целует ее. В тот вечер я поцеловал Эрику, повинуясь безотчетному порыву, и тем не менее внезапно охватившее меня желание имело предысторию. Все начиналось с кабинета Джека, где он признался, что любит Сару, или еще раньше, с дивана, на котором Люсиль по поводу того же самого слова городила целый лингвистический огород. Я один мог проследить исток этого поцелуя, незримый след, неисповедимую стезю человеческих взаимоотношений, достигшую своей высшей точки в моем спонтанном стремлении что-то подтвердить физически. Эта маленькая история очень мне дорога. Уж не знаю, насколько верна моя память, но эта сцена стоит передо мной куда отчетливее, чем все, на что я могу посмотреть сегодня. Стоит мне сосредоточиться, и передо мной совсем близко возникают глаза Эрики, густая щетка ресниц на нежной коже. Я вижу ее волосы, откинутые назад со лба, мои руки чувствуют тяжесть ее тела. Я до сих пор помню, как она была одета — в полосатую футболку с длинными рукавами. Круглый вырез ворота открывал ключицы и ровную зимнюю бледность незагорелой кожи. Тот август был первым из четырех, которые обе наши семьи провели вместе в Вермонте. В старом деревенском доме — точнее, невразумительной семикомнатной развалюхе, которую мы снимали на месяц четыре года кряду, — Марку и Мэту исполнилось сперва восемь, потом девять, десять и, наконец, одиннадцать лет. За сто пятьдесят лет существования к дому со всех сторон прилепились всевозможные надстройки и пристройки, чтобы сделать его еще и еще больше, раз того требовали нужды все увеличивавшихся семей; однако в тот момент, когда мы впервые увидели его, там никто не жил. Некая старая дама завещала этот дом восьмерым своим крестникам, но они к тому моменту уже сами были далеко не молоды, так что дом ветшал себе в полном забвении. Он стоял на вершине холма, который местные жители почитали за гору, неподалеку от Ньюфейна — городка, идиллического до такой степени, что его можно было бы без конца фотографировать как хрестоматийный пример буколической прелести Новой Англии. Летние дни настолько сплелись в моей памяти воедино, что я не всегда могу отделить один год от другого, и постепенно четыре проведенных там месяца стали для меня чем-то вроде игры воображения. Я отнюдь не сомневаюсь в истинности происходившего — напротив, в своей памяти я уверен. Я помню каждый угол так, словно был в этом доме вчера. Я могу представить себе вид из оконца, перед которым всегда сидел, работая над книгой. Я слышу голоса мальчишек, играющих внизу, слышу мурлыканье Эрики где-то неподалеку, чувствую запах вареной кукурузы. Дело, наверное, в том, что прошлое переплавило простой уют и покой этого дома. То, что было на самом деле, исчезло, наше "было" стало идиллией. Проживи мы там только одно лето, зеленый холм не успел бы обрести для меня такого очарования. Очарование заключалось в повторяемости: дорога на север на двух машинах, нашей и Билла, навьюченных книгами, красками, холстами и игрушками, обживание закисших за год комнат, неизменный ритуал уборки под предводительством Вайолет, стряпня, ужин, сказка перед сном, колыбельная и, наконец, четверо взрослых, засидевшихся перед горящим в печи огнем далеко за полночь. То стояли теплые деньки, то зной, а то вдруг начинались затяжные дожди, когда дом выстывал и капли барабанили в окна. Иногда по ночам мы валялись на одеялах и разглядывали созвездия, словно карту звездного неба, до того отчетливо были видны звезды. Мы лежали в постелях и слушали, как перекликаются медведи, их голоса были похожи на совиное уханье. Из леса на опушку выходили олени и смотрели на наш дом, а однажды в полуметре от крыльца с неба спустилась гигантская серая цапля и принялась рассматривать Мэта, который стоял у окна. Мэт не знал, кто перед ним, и когда он пришел ко мне рассказать про то, что видел, личико его было бледным, он все еще не мог прийти в себя после внезапного появления птицы, потому что и представить себе не мог, что они бывают такими огромными.

До двух часов пополудни мальчишки были в дневном лагере. Билл, Вайолет, Эрика и я в это время работали, а потом кто-нибудь один ехал в Вестон — на машине получалось минут двадцать — и забирал их. Эрика, Вайолет и я работали прямо в доме, а Билл организовал себе мастерскую в одной из приусадебных служб — покосившейся сараюшке, которую он назвал "Бауэри номер два". Эти бездетные часы, когда каждый из нас занимался своим делом, вспоминаются мне сейчас как некая групповая медитация. Из комнаты Эрики доносилось тихое стрекотание электрической пишущей машинки, там шла работа над книгой, которая должна была выйти под названием "Генри Джеймс и двусмысленность диалога". За дверью Вайолет приглушенно гудел магнитофон, крутивший пленки с рассказами девушек. Однажды, в первое наше вермонтское лето, я шел мимо ее комнаты на кухню, чтобы взять стакан воды, и услышал детский голос:

— Мне нравится смотреть на свои кости. Так приятно их видеть и чувствовать. Понимаете, когда между ними и мной много жира, я словно отдаляюсь сама от себя.

В мастерской Билла время от времени раздавались какие-то удары, стук и грохот и тихонько играла музыка:

Чарли Мингус, Том Уэйтс, Лу Рид и "Токинг Хедз" перемежались с ариями из опер Верди и Моцарта и песнями Шуберта. Билл работал над новыми сказочными коробами. Каждый короб — отдельная сказка. И поскольку я всегда знал, какой именно сказкой он сейчас занят, то невозможно длинные косы, странно разросшиеся дворцы, уколотые пальцы каким-то непостижимым образом вплетались в мои мысли, когда я склонялся над репродукцией "Мадонны Ручеллаи". Меня всегда притягивали недосказанность и уплощенная очевидность искусства Средневековья и раннего Возрождения. В то время я пытался интерпретировать его нравственный кодекс с позиций стремительно меняющейся истории. Триптихи и доски с изображениями страстей Христовых, жития Марии и истекающих кровью святых мучеников, исполненных христианской отрешенности, начинали мешаться у меня в голове со сказочными персонажами Билла или с истощенными героинями Вайолет, для которых самоограничение и самоистязание были доблестью. А из-за того, что Эрика каждый день читала мне вслух куски из своей книги, истаивающий синтаксис Генри Джеймса, когда многочисленные придаточные определительные неизбежно бросают тень сомнения на предпосланное им абстрактное существительное или вообще на все предложение, вдруг проникал в мой текст, и тогда мне приходилось переделывать абзац за абзацем, чтобы избавиться от постороннего влияния.

Вернувшись из лагеря, мальчишки принимались играть во дворе. Они рыли какие-то ямы и снова засыпали их землей. Они строили крепости из сухих бревен и старых одеял, ловили тритонов и жуков, поймали несколько бронзовок гигантских размеров. Они росли. Два карапуза из того, первого лета разительно отличались от двух длинноногих мальчуганов нашего последнего вермонтского августа. Мэт играл, бегал, хохотал, как другие дети, но я по-прежнему чувствовал в его характере какие-то подводные течения, которые вели его своим, особенным путем. В нем была глубинная пылкость, отличавшая его от сверстников. Они с Марком знали друг друга с младенчества и росли почти как братья, поэтому в основе их отношений с самого начала лежала обоюдная терпимость и сознание того, что они очень разные. Марк был куда спокойнее. Когда ему исполнилось семь, он превратился в на редкость милого и покладистого ребенка. Казалось, непростые перипетии детства не оставили ни малейшего отпечатка на его характере. Мэт, напротив, существовал очень напряженно. Он редко плакал из-за ссадин или синяков, но стоило ему почувствовать по отношению к себе пренебрежение или несправедливость, как слезы готовы были хлынуть рекой. Он рос обостренно совестливым, просто до суровости, до беспощадности совестливым, поэтому Эрика частенько сетовала, что мы, сами того не желая, воспитали человека с чудовищно завышенной нравственной планкой. Бывало, я хотел отчитать его за что — нибудь, но не успевал и рта раскрыть, потому что он уже начинал казниться: — Я виноват. Прости меня, пап, я так виноват!

Наказание он тоже определял себе сам, так что мы с Эрикой не столько бранили, сколько успокаивали его, что все не так страшно.

Медленно, но верно, с помощью специального педагога он овладевал грамотой, но по вечерам мы по-прежнему читали ему вслух. Книжки становились все длиннее и сложнее. Эти книжки и любимые кинофильмы невероятно бередили его воображение. Он был сиротой, томился в каземате, поднимал мятежи, терпел кораблекрушения, открывал новые галактики. Однажды они с Марком смастерили в лесу Круглый стол, как у короля Артура. Но главной, всепоглощающей мечтой Мэта оставался бейсбол. Он ни на секунду не выпускал из рук перчатку; без конца отрабатывал стойку и замах. Надев спортивную форму, он стоял перед зеркалом и ловил перчаткой воображаемые мячи. Он собирал карточки с портретами бейсболистов, залистал свою "Бейсбольную энциклопедию" до дыр и разыгрывал в воображении матчи, которые заканчивались таким бешеным нарастанием темпа, что игрокам грозил разрыв аорты. Мне иногда ради него самого хотелось, чтобы он действительно хорошо играл. В девять лет, когда ему прописали очки, он сразу прибавил в меткости броска, но его успехи в малой лиге в первую очередь объяснялись не природными данными, а бешеным, неослабевающим стремлением играть. Когда я наблюдал, как он, в новеньких спортивных очках на резинке, бежит до следующей базы, так что локти и коленки со свистом рассекают воздух, то, конечно, видел, что в команде есть мальчики, которые бегают куда техничнее, и что, несмотря на все свое стремление, движется он не так уж быстро. Но с другой стороны, на начальном этапе матчи малой лиги — это подлинная комедия ошибок, поскольку игроки запросто могут зазеваться на базе, забыть правила, пропустить мяч, который сам летит в раскрытую перчатку, или поймать мяч, а потом споткнуться и упасть. Так что Мэт был не лучше и не хуже других; он допускал всевозможные ляпы, кроме одной — его никогда не подводило внимание. Билл сказал как-то:

— Настрой у него чемпионский.

Если бы к этому еще и чемпионские данные!

Перипетии игры все крепче связывали Билла и Мэта. Подобно ученому монаху, приобщающему новообращенного послушника к тайнам ордена, Билл вводил его в дебри статистики питчеров и бэттеров. Он учил Мэта разбираться в тонкостях значений, которые могут приобретать во время игры жесты тренера: какая, например, разница, взмахнет он растопыренной ладонью или кулаком, тронет себя за нос или дернет за мочку уха. Он был готов дотемна подавать и вбрасывать Мэту мяч во дворе; игра прекращалась, только когда в сгустившихся сумерках уже вообще ничего не было видно. При этом его собственный сын к бейсболу проявлял полнейшее равнодушие. Временами Марк присоединялся к этим двум фанатикам, но по большей части уходил куда-нибудь искать жуков или просто валялся на траве и смотрел в небо. Ему, казалось, совершенно не мешает, что отец и его лучший друг становятся все ближе друг другу. Я, во всяком случае, не видел в нем и тени ревности.

Для Мэта Билл стал средоточием двух вещей, без которых он не мог жить: бейсбола и живописи. На моих глазах простая привязанность перерастала в поклонение кумиру. В наши третий и четвертый вермонтские августы Мэт все время ждал, когда Билл закончит работу. С непременным рисунком в руках он терпеливо сидел на деревянном крылечке приземистого сарая, заменявшего Биллу мастерскую. Заслышав звук шагов и скрип раздвижной двери, он вскакивал и принимался размахивать рисунком. Я много раз наблюдал эту сцену из окна на кухне, где исполнял свою почетную обязанность — резал овощи на салат. Билл выходил на крыльцо и стоял там, прислонившись к стене. Если вечер выдавался жаркий, он доставал из кармана тряпку, о которую вытирал кисти, и промокал ею лоб и щеки, а Мэт в это время бежал по ступенькам к нему навстречу. Билл протягивал руку за рисунком, брал его, кивал с улыбкой и иногда ерошил Мэту волосы. Один из этих рисунков предназначался Биллу в подарок — выполненный цветными карандашами портрет Джеки Робинсона[7] с битой на поле. Мэт корпел над ним несколько дней. Вернувшись в сентябре в Нью-Йорк, Билл повесил портрет на стену в мастерской. Он висел там много лет.

Хотя Мэт постоянно рисовал бейсбол — поле и игроков, — в его рисунках и картинах все равно присутствовал Нью-Йорк. С течением времени рисунки становились все сложнее. Тут был Нью-Йорк при ярком свете дня и под ровным серым небом. Мэт рисовал его при сильном ветре, под дождем, в снежной заверти метели. Он делал виды города сверху, снизу и сбоку, населял его улицы уверенными бизнесменами, богемного вида художниками, тощими моделями, попрошайками и бессвязно бормочущими психами — сколько раз мы их видели по дороге в школу! Он рисовал Бруклинский мост, статую Свободы, Крайслер-билдинг, башни-близнецы. Когда Мэт приносил мне свои городские зарисовки, я всегда их подолгу рассматривал, потому что знал, что только пристальному взгляду откроются детали: обнимающаяся в парке парочка, зареванный малыш на углу улицы и беспомощно стоящая рядом мама, заблудившиеся туристы, воры-карманники за работой, шулера, предлагающие прохожему угадать одну карту из трех.

Летом того года, когда Мэту исполнилось девять, на всех его городских пейзажах стал появляться один и тот же персонаж — бородатый старик. Как правило, он маячил в окне крохотной квартирки. Подобно одиночкам с полотен Эдварда Хоппера, он всегда был сам по себе. Иногда на рисунках появлялся серый кот, он либо крался по подоконнику, либо лежал на полу, свернувшись клубочком. Но людей рядом со стариком не было никогда. На одном из рисунков он сидел сгорбившись, обхватив голову руками.

— Смотри-ка, — сказал я сыну, — этот бедолага появляется у тебя уже не в первый раз.

— Это Дейв, — ответил Мэт. — Его так зовут, Дейв.

— Почему Дейв?

— Не знаю, просто зовут так, и все. Он совсем один. Я все время думаю, что ему надо с кем-то подружиться, а потом начинаю рисовать, и он опять получается один.

— Похоже, жизнь у него невеселая.

— Мне его очень жалко. У него никого нет, только Дуранго.

Мэт указал на кота:

— Но ты же знаешь этих кошек. Они никого не любят по-настоящему.

— Ну, — нерешительно начал я, — может быть, он еще встретит друга…

— Ты так говоришь, потому что думаешь, что раз я его выдумал, то я и друга могу ему выдумать. А дядя Билл говорит, что так нельзя, он говорит, что надо всегда чувствовать, где правда, а правда может быть там, где грустно. Так у художников бывает.

Я посмотрел на серьезное лицо сына и еще раз взглянул на Дейва. Мэт не упустил даже вены на кистях старческих рук. Рядом с Дейвом на полу стояла тарелка и грязная чашка из-под кофе. Это был еще очень детский рисунок, со слабой перспективой, с анатомическими искажениями, но меня поразила линия, очерчивающая фигуру одинокого старика. Она брала за сердце. С тех пор на каждом "городском" рисунке Мэта я первым делом искал Дейва.

По вечерам мы гуляли, спускались с холма по проселку. Или ехали на базарчик в Дуттоне, чтобы купить к ужину помидоров, перцев и фасоли. В погожие дни ходили купаться на пруд, благо он был в двух шагах от дома. Все, кроме Билла, — он, как правило, работал дольше остальных. И никогда не готовил — зато мыл посуду. Но пару раз за лето, когда уж очень припекало, он выходил из "Бауэри номер два" и шел к нам, чтобы окунуться. Мы видели, как он шагает по траве, раздевается на берегу и остается в одних трусах. Казалось, время над ним не властно. С того дня, как мы познакомились, он не постарел ни на день. Билл медленно входил в воду, нервно покрякивая по мере того, как становилось глубже. Между большим и указательным пальцем он сжимал окурок и поэтому вынужден был поднимать руку все выше и выше над поверхностью воды. За пять лет, которые мы провели в Вермонте, я всего раз видел, как он окунается с головой, ныряет и вообще плавает. Но кстати, именно тогда я обратил внимание на его быстрые и мощные гребки.

Летом того года, когда мне исполнилось пятьдесят шесть, я обнаружил, что мое тело стало другим. Это произошло как раз в тот день, когда Билл плавал, а Мэт с Марком дружно подбадривали его на другом конце пруда и требовали, чтобы он плыл к ним. Я уже вылез из воды и обсыхал в плавках на берегу. Взглянув на свое тело, я вдруг заметил, какие у меня шишковатые, костлявые пальцы на ногах. Под левым коленом, не пойми откуда, вылезла надутая варикозная вена, тонкие волоски на груди совсем поседели. Плечи и торс как-то съежились, бледную кожу покрывала россыпь коричнево-красных пигментных пятен — "гречка". Но хуже всего были мягкие белые складки жира, которые внятно обозначались на поясе и животе. Я же всю жизнь был поджарым! Нет, конечно, по утрам, застегивая брюки, я чувствовал, что они стали как-то подозрительно тесны, но почему-то не спешил бить тревогу. Дело в том, что я позабыл, какой я. В моем сознании существовал некий автопортрет, который на самом деле давно не соответствовал действительности. Ну, скажите на милость, где я мог себя увидеть? Бреясь по утрам, я смотрел только на свое лицо. Случайные отражения в витринах или стеклянных дверях? Видел, но мельком. В ванной? Но я там мылся, а не изучал изъяны собственного тела. Я сам для себя стал анахронизмом. Когда я спросил Эрику, почему она молчала обо всех этих малосимпатичных изменениях, она ухватила меня за жирную складку на талии и весело сказала:

— Да брось ты, я тебя и толстого, и старого все равно люблю.

Какое-то время я тешил себя надеждами на возможную метаморфозу. Поехав в командировку в Манчестер, я купил себе гантели и честно пытался за ужином налегать на брокколи, а не на ростбиф, но моего запала хватило ненадолго. Тяготы самоограничений оказались сильнее тщеславия.

В последнюю неделю августа всегда приезжал Ласло, чтобы помочь Биллу перевезти работы в Нью-Йорк. Я как сейчас вижу комичную фигуру, таскающую через двор короба и рамы из летней мастерской в фургон: красные штаны в обтяжку, черные туфли из мягкой кожи и всегдашнее каменное выражение лица. Причем комизм был не столько в лице, сколько в прическе. Пышный белобрысый веник у Ласло на голове словно намекал, что где-то в глубине загадочной финкельмановской души таятся юмористические изыски. Подобно реквизиту безмолвного мима, шевелюра говорила за него, придавая ему вид эдакого наивного, бесталанного простака, современного Кандида, единственной реакцией которого на окружающую действительность может быть только искреннее безграничное изумление. На самом же деле Ласло был просто спокойным и неконфликтным человеком. Если Мэт приносил ему лягушку в подарок, он внимательно ее рассматривал, если его о чем-то спрашивали, он обязательно реагировал, коротко и ясно, если ему велели вытирать посуду, он принимался медленно и методично перетирать одну тарелку за другой. Именно эта ровность нрава и заставила Эрику поверить в то, что он "славный".

Для Эрики август неизменно начинался с мигрени, которая не отпускала ее по два-три дня. Сперва появлялись белые и красные мушки, мелькавшие на периферии поля зрения левого глаза, потом — сильнейшие головные боли до рвоты и судорог. Лицо ее становилось серым, под глазами залегала чернота. Она переставала есть, только спала, просыпалась и снова спала, никого к себе не подпуская. Малейший шум причинял ей невыразимые страдания. И, несмотря на все свои мучения, она чувствовала себя виноватой и все время лепетала какие-то извинения.

Когда Эрика слегла с мигренью в третий раз, Вайолет решила, что пора действовать. День был сырой, дождливый. Эрика с утра не выходила из нашей комнаты, и ближе к обеду я заглянул к ней. В спальне было темно, жалюзи опущены. Вайолет сидела у Эрики на спине и растирала ей плечи. Не говоря ни слова, я прикрыл дверь. Через час, когда я снова зашел, то еще из-за двери услышал голос Вайолет — очень тихий, монотонный. Они обе лежали на кровати, Вайолет прижимала голову Эрики к своей груди. Эрика приподнялась на звук открывающейся двери и слабо улыбнулась: — Мне уже лучше, Лео, — сказала она. — Правда, лучше.

Уж не знаю, может, Вайолет действительно обладала какими-то сверхъестественными способностями, может, в тот день мигрень у Эрики протекала неким особым образом, но как бы то ни было, теперь моя жена всякий раз обращалась к Вайолет за помощью. Когда в первую неделю нашего пребывания в Вермонте у Эрики начинался приступ, Вайолет принималась за свои магические растирания и нашептывания, в результате которых боль отпускала. Я понятия не имею, что именно она говорила Эрике. Их взаимная приязнь перерастала в особые, я бы сказал, глубинно женские отношения, когда между взрослыми женщинами возникает девическая близость с ласками, секретничаньем и пересмешками.

Но близость возникала и между другими обитателями дома, зачастую в самом обыденном смысле. Я видел Вайолет в пижаме, она тоже видела меня в пижаме. Я теперь знал, что пышность ее шевелюры достигается с помощью заколок. А еще оказалось, что хотя Билл всегда перед ужином оттирал руки мылом и скипидаром, в душ его было не загнать, а по утрам, пока он не выпьет кофе, к нему лучше не подходить. Мы с Эрикой слышали стенания Вайолет по поводу домашних дел, от которых Билл отлынивает, слышали, как Билл жалуется на ее невыполнимые требования к чистоте и порядку. Билл с Вайолет слышали, как Эрика пилит меня за то, что я забыл что-то купить, и за то, что до сих пор ношу штаны, "по которым помойка плачет". Я подбирал по дому заскорузлые от грязи носки Марка и чьи-то заношенные трусы, не то его, не то Мэта. Однажды вечером я увидел капельки крови на стульчаке унитаза. У Эрики месячных не было. Я оторвал кусок туалетной бумаги, смочил его водой и тщательно протер сиденье. Тогда я еще не знал, что кроется за этими каплями, но той же ночью я услышал из спальни Вайолет и Билла горький плач и тихий голос Билла, утешавшего жену.

— Это все из-за ребенка, — сказала Эрика.

— Какого ребенка? — не понял я.

— Простого. Ребенка, которого у них нет.

Эрика давно знала правду. Вот уже два года Вайолет пыталась забеременеть. Хотя доктора со всей ответственностью утверждали, что и она и Билл абсолютно здоровы, Вайолет начала лечиться от бесплодия, но все равно ничего не получалось.

— Сегодня у нее опять пришли месячные, — тихонько сказала Эрика.

Плач внизу затих, а я вдруг вспомнил слова Билла о том, как ему хочется иметь детей, "тысячи детей".

В нашем доме не было телевизора, так что нам пришлось вспомнить о забавах былых времен. Каждый вечер после ужина кто-нибудь из взрослых читал вслух. Когда была моя очередь, я подолгу листал сборники народных сказок, которые Билл привез в огромном количестве. Нужно было выбрать такую, чтобы она не начиналась со слов: "Жили-были король с королевой, и больше всего на свете хотелось им иметь ребенка". Из нас четверых самым лучшим чтецом оказался Билл. Читал он негромко, но очень выразительно, то ускоряя, то замедляя темп в зависимости от оттенков смысла, то делая эффектные паузы. Иногда он подмигивал мальчикам или притягивал поближе Марка, который и без того буквально льнул к отцу. Почему сказки ему не приедались? Ведь он целыми днями воплощал их в мастерской, а потом, вечерами, готов был снова и снова их читать. Дело в том, что любая работа, которой в данный момент занимался Билл, становилась для него смыслом существования, путеводной звездой. За ней он готов был идти без устали, заражая и слегка утомляя меня своим энтузиазмом. Он сыпал цитатами из научных статей, совал мне ксерокопии каких-то рисунков, пускался в рассуждения о символическом значении числа "три" — три сына, три дочери, три желания. Он слушал записи народных песен, имевших хотя бы отдаленное отношение к теме его изысканий, и помечал жирными крестиками то, что мне, по его мнению, следовало прочесть. Я, как правило, не сопротивлялся. Когда Билл приходил ко мне с очередной идеей, он никогда не говорил возбужденно, не повышал голоса, не размахивал руками. Все дело было в его глазах. В них полыхало снизошедшее на него озарение, и, взглянув в эти глаза, я понимал, что выбора у меня нет и что придется слушать.

За пять лет Билл создал более двухсот "сказочных" коробов, и это не считая иллюстраций к поэтическому сборнику, который выпускал его приятель, рисунков и картин, в основном портретов Марка и Вайолет, а также машинок и всяких хитроумных штуковин, которые он мастерил на радость мальчишкам. Яркие разноцветные игрушки катались, летали, вертелись, как ветряные мельницы. У Мэта с Марком особой популярностью пользовалась одна его кукла, придурковатого вида мальчик, умевший делать одну — единственную штуку: если дернуть за рычаг у него на спине, он высовывал язык, и при этом с него спадали штаны. Игрушки становились для Билла отдыхом от изнурительной работы над коробами. Все короба были примерно одного размера: метр на метр двадцать. Плоские фигуры сочетались в них с трехмерными, настоящие предметы с нарисованными, и старинные сказки рассказывались с помощью персонажей и реалий сегодняшней жизни. Внутри короба состояли из множества секций, напоминавших комнатки.

— Это как комиксы, понимаешь? — объяснял мне Билл. — Двухмерные или трехмерные комиксы, только без слов.

Но не все было так просто. С одной стороны, очарование миниатюрности вызывало у людей те же чувства, с какими обычно разглядывают кукольные домики, упиваясь деталями. Но наполнение этих созданных Биллом крохотных миров настолько не соответствовало ожиданиям, что становилось жутко. Что-то в их форме и отчасти в магическом содержании заставляло вспомнить о Джозефе Корнелле, но работы Билла были крупнее и жестче, без особого лиризма. Мне казалось, что внутренняя напряженность создает в них изобразительный конфликт. Сначала Билл рассчитывал на то, что его зритель хорошо знаком со сказкой, которую он ему рассказывает. Его темноволосая и темнокожая Спящая красавица лежала в коме на больничной койке, опутанная трубками капельниц и проводами от кардиомонитора, которые переплетались с изысканными цветочными композициями — очевидно, присланными с пожеланиями скорейшего выздоровления. Палата буквально задыхалась от гигантских гладиолусов, гвоздик, роз, королевских стрелиций и папоротников. Лозы плюща выползали из розовой корзинки, змеясь, вплетались Спящей красавице в волосы и тянулись к трубке телефона, лежавшей рядом с кроватью. В следующей сцене над больничной койкой, где лежала спящая девушка, парил вырезанный из картона голый мужчина с эрекцией. В руке он держал раскрытые ножницы. В заключительном эпизоде Спящая красавица сидела на кровати. Глаза ее были широко открыты. Мужчина исчез, но на полу толстым, чуть не по колено, слоем лежали искромсанные ножницами провода, трубки и цветы.

Позднее Билл начал выбирать для своих работ менее известные сюжеты. Некоторые сказки пришли из наших совместных чтений вслух, например, "Принцесса, выдававшая себя за принца" из "Фиолетовой книги сказок" Эндрю Ланга, где королевская дочь ради сохранения отцовского трона выдает себя за юношу. После череды приключений, в том числе освобождения принцессы-пленницы, главная героиня понимает, что жизненные испытания сделали из нее героя. В последней из девяти сцен сказки центральный персонаж, облаченный в строгий костюм с галстуком, стоит перед зеркалом. Выпуклость, явственно обрисовывающаяся под гульфиком, свидетельствует об истинной мужественности героини.

Летом 1987 года Билл закончил "Подменыша". И по сей день это моя самая любимая работа из "сказочной" серии. Кстати, Джеку она тоже нравилась больше всех, хотя он видел в ней, прежде всего, рассказ о современном искусстве, вариации на тему отношений между подлинником, копией и стилизацией. Но, поскольку я все-таки знал Билла лучше, меня не покидало ощущение, что в этих семи "комнатках" разместилась притча, основой для которой послужили внутренние переживания самого художника.

В первой из них перед распахнутым окном, опершись руками о подоконник, стояла скульптурная фигурка мальчика в пижаме. Мальчугану было лет десять-одиннадцать, как Мэту с Марком. На дворе сгущались сумерки, и в соседнем доме горели три освещенных окна. В каждом из них Билл нарисовал какую-то сценку: вот человек говорит по телефону, вот старуха с моськой, вот обнаженная парочка, лежащая рядышком на кровати. В комнате у мальчика царил беспорядок, всюду валялась одежда и игрушки. Некоторые из них Билл написал прямо на полу, другие сделал трехмерными, так что получились миниатюрные скульптуры. Придвинувшись к коробу почти вплотную, я заметил у мальчика в правой руке иголку и катушку ниток.

Во второй "комнатке" этого же короба мальчик уже спал. Справа от его кровати было окно, через которое в спальню влезала вырезанная из бумаги женщина. При взгляде на нее становилось не по себе именно из-за того, насколько грубо она была намалевана. Ее непропорционально большая голова, короткие руки, выгнутые под каким-то немыслимым углом колени придавали ей сходство с детским рисунком. Одну ногу она уже перекинула через подоконник, и мне сразу бросилась в глаза туфля, сидевшая на бумажной стопе. Это была туфля Люсиль.

В третьей сцене странная гостья вынимала спящего мальчика из кровати. Следующая часть работы представляла собой уже не трехмерную комнату, а плоское живописное панно, вынесенное вперед и закрепленное по краю короба. На холсте была изображена все та же женщина, несущая мальчика по ночному Манхэттену, где-то в районе Бриллиантового ряда на углу 47-й улицы и Шестой авеню. Ее фигура, до этого просто вырезанная из листа бумаги, теперь словно бы обрела глубину. Это была уже не бумажная кукла; она казалась такой же объемной, как и мальчик, спящий у нее на руках. Она шла на зрителя на чуть присогнутых ногах, ссутулившись, и только лицо ее оставалось прежним: две точки вместо глаз, вертикальная линия вместо носа и такая же, только наискось, заменяющая рот. В пятом коробе ее изображение из живописного стало скульптурным, но овал лица по-прежнему представлял собой грубо намалеванную маску. Она, склонившись, смотрела на мальчика, все сжимавшего в руках катушку ниток и иголку. Он лежал теперь внутри стеклянного ящика. Рядом с женщиной стоял другой мальчик, как две капли воды похожий на того, в прозрачном гробу. Глаза его были закрыты. Шестая сцена была точной копией четвертой: та же ссутулившаяся женская фигура, спящий мальчик и 47-я улица. Когда я впервые увидел всю работу целиком, я специально пристально вглядывался в это повторное изображение, силясь найти хотя бы одну отличительную черту, хотя бы намек на различие, но там не было даже намека. Всю нижнюю часть короба Билл отвел под финальную сцену, представлявшую собой ту же комнату, в которой начиналась сказка. Женщина исчезла. Один из мальчиков — очевидно, тот, второй, — сидел в кровати. Он улыбался и потягивался, задирая руки вверх. Комнату заливало утреннее солнце.

Впервые Билл показал мне эту работу в Вермонте, в своей летней мастерской. Стоял дождливый августовский день, и кроме нас двоих в "Бауэри номер два" не было ни души. Свет, пробивавшийся в оконце, казался жидким и серым. Я спросил Билла, где он взял такой необычный сюжет. Оказалось, он его придумал сам.

— Существует масса народных сказок о подменышах. Очень распространенный сюжетный ход. Знаешь, злые гномы крадут младенца, подменяют его двойником, а подмены никто не замечает. Это перепев извечного мифа о двойниках, который можно найти где угодно, начиная с оживших статуй Дедала и Пигмалиона и кончая преданиями древних кельтов и сказками американских индейцев. Близнецы, двойники, отражения. Или вот, скажем, Декарт. Я не рассказывал? Представляешь, он повсюду возил с собой механическую куклу, как две капли воды похожую на его любимую племянницу, которая утонула.

— Где ты это взял?

— Где-то слышал. Или читал, не помню.

— Это апокриф!

— Конечно, но все равно класс! Я впервые начал думать об этом после истеричек. Ведь, по сути дела, пациентки Шарко под гипнозом превращались в тех же подменышей. Тело хоть и оставалось прежним, душа переставала быть собой, превращаясь в свое подобие. А все эти рассказы о летающих тарелках, о пришельцах, которые вселяются в людей? Если вдуматься, все то же самое, опять двойники, выдающие себя за другого, опять подмена "я", опять либо некое бездушное существо, обретающее жизнь, либо превращение живого в неживое.

Я наклонился и указал на миниатюрную туфлю:

— А это тоже двойник?

— Чей?

— Той туфли, что была на первом портрете Вайолет.

Билл смешался.

— А ведь и правда, — выдавил он. — Я же тогда написал туфлю Люсиль. Я и забыл.

— Ты хочешь сказать, что это получилось случайно? — удивленно спросил я.

— Конечно.

Он посмотрел куда-то в сторону, взял отвертку, которая лежала на рабочем столе, и принялся вертеть ее в руках, а потом сказал:

— Кстати, ты знаешь, что она выходит замуж?

— Люсиль? За кого?

— За какого-то писателя. Преподает в Принстонском университете. Они давно встречаются.

— Как его зовут?

— Филип Ричмэн. Знаешь книжку "Пасхальный базар"? Это его.

— Впервые слышу.

Билл покатал отвертку в ладонях.

— Ты не поверишь, но я сейчас даже представить себе не могу, что мы были женаты. Я иногда спрашиваю себя: как это вообще могло случиться? Она ведь меня не то что не любила, я ей даже не нравился. Даже влечения какого-то, и того не было.

— Почему ты так решил?

— Она сама сказала.

— Ну, в запале чего только не скажешь. Я думаю, ей просто хотелось ударить тебя побольнее. Зачем ты этому веришь? Это же чушь!

— Нет. Она сказала не мне. Мне она никогда таких вещей не говорила. Она сказала об этом другому человеку, а уж этот человек передал мне.

Я вдруг вспомнил голоса Билла и Люсиль, ворвавшиеся в раскрытое окно нашей квартиры той давней весенней ночью.

— Все равно, — упрямо продолжал я, — этого просто не может быть. Зачем ей тогда было выходить за тебя замуж? Ради денег? Так у тебя в ту пору не было ни гроша.

— Да нет, Люсиль сказала правду. Она не умеет врать. Рассказала она это одной нашей доброй знакомой, знаешь, бывают такие, сперва доложат, кто какие гадости о тебе говорил, а потом давай сочувствовать, на плече рыдать. Только на этот раз гадости обо мне говорила моя же собственная жена.

— Но почему она сама тебе все не объяснила?

— Наверное, не смогла.

Билл помолчал, потом заговорил снова, пристально глядя на отвертку, которую по-прежнему крутил в руках:

— Только после того, как мы стали жить вместе с Вайолет, я вдруг понял, до какой степени ненормальной была моя жизнь с Люсиль. Вайолет настоящая, в ней столько жизни! Она все время норовит меня обнять, каждую минуту говорит, что любит. Я в жизни не слышал от Люсиль ничего подобного.

Билл снова замолчал.

— Представляешь, ни разу!

Он поднял на меня глаза.

— День за днем, долгие годы я жил не с ней, а с кем-то вымышленным, кого сам себе придумал.

— Но я все равно не понимаю. Если она вышла за тебя замуж, значит, все-таки любила!

— Да нет. Она просто слабый человек, а я не оставил ей выбора.

— Ну, знаешь, — возмутился я, — у человека всегда есть выбор, и он сам должен нести ответственность за свои поступки.

Билл опять уставился на эту несчастную отвертку:

— Она беременна. Мне сказала, что все получилось случайно, но теперь они собираются пожениться. Судя по голосу, у нее все хорошо. Будут жить в Принстоне.

— А Марк? Она его заберет?

— Не знаю. Я уже понял, что, как только я начинаю настаивать на том, чтобы Марк жил со мной, он немедленно становится ей очень нужен. Если же я ничего не говорю, он нужен ей куда меньше. Наверное, она хочет, чтобы Марк сам принял решение. Вайолет очень переживает. Она ничего хорошего не ждет и боится, что Люсиль отберет его у нас. Когда дело касается Люсиль, Вайолет испытывает какой-то… какой-то суеверный ужас.

— Суеверный? — переспросил я.

— Именно. Я не знаю, как выразиться точнее. Ей кажется, что Люсиль обладает незримой властью над нами, причем не только когда речь идет о Марке…

Мне не хотелось поддерживать этот разговор. Я убеждал себя, что Люсиль обретет заслуженное счастье. Новый ребенок, новая семья… Наконец-то она сможет вырваться из своей убогой квартирки на углу 3-й улицы. И все же, несмотря на всю благостность этой перспективы, я не мог отделаться от ощущения тревоги и понимал, что Люсиль для меня — тайна за семью печатями.

В последнюю ночь, которую мы провели в Вермонте, я вдруг проснулся и увидел, что Эрика сидит на краешке кровати. Я было решил, что ей просто нужно в уборную, перевернулся на другой бок и собрался спать дальше, но сквозь сон услышал ее шаги в коридоре. Она шла не в уборную. Я встал и пошел за ней. Эрика стояла перед дверью в комнату мальчиков, глядя перед собой широко открытыми глазами и легонько касаясь пальцами дверной ручки, но почему-то ее не поворачивая. Вдруг она отдернула пальцы и начала водить ими в воздухе, как делает иллюзионист перед тем, как показать фокус. Когда я подошел ближе, Эрика посмотрела на меня. Мальчишки, как всегда, спали с ночником, поэтому тонкая полоска света пробивалась сквозь щель между дверью и порогом, чуть выхватывая из темноты лицо Эрики. Она спала! Я вспомнил вдруг, что лунатиков нельзя будить, поэтому ласково взял ее под руку и повел назад, в спальню, но в ответ на мое прикосновение она вдруг громко вскрикнула высоким напряженным голосом:

— Mutti!

Я вздрогнул и выпустил ее локоть. Она вновь застыла перед дверью, осторожно поднося указательный палец к ручке и тут же его отдергивая, словно обжегшись. Наклонившись к ее уху, я зашептал:

— Эрика, это я, Лео. Пойдем, ляжем. Пойдем.

Она снова посмотрела на меня в упор и сказала:

— Это ты, Лео? Ты откуда?

Я обнял ее за плечи и осторожно повел по коридору в спальню, потом уложил в кровать и сел рядом, не отнимая руки. Так, держа руку у нее на плече, я просидел почти час, бдительно следя за каждым ее движением, но она лежала не шелохнувшись.

В детстве я тоже называл свою маму "Mutti", и это слово вдруг как будто пробило в душе глубокую штольню. Я думал о матери, но не о той, какой она стала с годами, а о молодой. Лежа в постели, я внезапно отчетливо вспомнил, как она пахла, когда наклонялась, чтобы поцеловать меня, — пудрой и чуть-чуть духами. Я чувствовал ее дыхание на своей щеке, чувствовал прикосновение ее пальцев, когда она гладила меня по голове. Du musst schlafen, Liebling. Du musst schlafen [8]. В моей лондонской комнате не было ни единого окна. Я лежал и колупал обои с нарисованными листьями плюща до тех пор, пока не проступила широкая полоска желтой неоштукатуренной стены.

В сентябре Берни выставил "сказочные" короба Билла, обвал на Уолл-стрит, который менее чем через месяц произошел в нескольких кварталах к югу от "Галереи Уикса", тогда казался не более возможным, чем конец света. На вернисаже толкалось двести с лишним человек, сливавшиеся в единое головокружительное целое, огромное, многоглавое, многорукое, многоногое нечто, подвластное лишь собственной воле. И это нечто мотало меня, толкало локтями, пихало, обливало коктейлями, оттесняло то в один угол, то в другой. Сквозь гвалт я слышал суммы, в которые оценивались работы не только Билла, но и других художников, сумевших, как тогда говорили, "пробить потолок". При этих словах мне так и представлялись летящие по небу доллары. При этом я доподлинно знал, что дамочка, называвшая цену, якобы предложенную за один из "сказочных" коробов Билла, завышает ее, как минимум, на несколько тысяч. Из настоящих цен никто секрета не делал, каждый желающий мог зайти в кабинет Берни и ознакомиться с прейскурантом. Так что вряд ли дамочка взвинчивала цену умышленно, тем более что начинался разговор с сакраментального: "А вот мне сказали…" Какая, в сущности, разница, слухи это или чистая правда? Здесь, как на бирже, ажиотаж творил реальность. Но вряд ли кому-либо из присутствующих пришло бы в голову связать полотна, скульптуры, инсталляции и всевозможные концептуальные не разбери-пойми, пышным цветом расцветавшие в Южном Манхэттене, со спекулятивными облигациями "пирамид", бешеным ростом цифр и разрывающимися от звонков телефонами брокеров на Уолл-стрит.

Ну и, как говорится, пришедший последним уходит первым. Маленькие галереи, выросшие в Ист-Виллидже как грибы после дождя, одна за другой закрывались; на их месте немедленно появлялись магазины, торгующие рокерским кожаным шмотьем и ремнями с шипами. Сохо начал хиреть. Галереи "с именем" устояли, но и их владельцам пришлось затянуть пояса. Так, "Галерея Уикса" оставалась открытой, но Берни пришлось заморозить стипендии для молодых художников и начать потихоньку распродавать частное собрание. А уж когда один английский коллекционер спустил по дешевке работы нескольких "культовых художников восьмидесятых", они мигом перестали быть культовыми и в считаные месяцы превратились в героев вчерашнего дня, чьи имена произносились теперь исключительно с ностальгическим: "А помнишь…" Про кого-то вообще забыли; наиболее именитые уцелели, но с известными потерями. С летними домами на Лонг-Айленде пришлось проститься.

Работы Билла тоже упали в цене, хотя поклонники его творчества оставались ему верны. Кроме того, почти все его произведения находились в Европе, и там у него не было конкурентов, потому что ему удалось сделать своей аудиторией молодежь, которая, как правило, искусством почти не интересуется. Так что во Франции его галерейщик зарабатывал хорошие деньги на плакатах со "сказочными" коробами и готовился выпустить целый альбом репродукций.

До кризиса, в "тучные" времена, Вайолет успела прикупить себе модных тряпок и кое-что из мебели для квартиры на Грин-стрит, но у Билла потребительский интерес так никогда и не проснулся.

— Ему же ничего не надо, — жаловалась мне Вайолет. — Я купила консоль для гостиной, так он неделю ходил мимо, пока наконец не заметил. И при этом то книжку на нее положит, то стакан поставит, а через неделю вдруг спрашивает: "Это что за штука? Новая?"

Несмотря на кризис, Билл устоял, поскольку у него было кое-что отложено, а откладывал он потому, что хорошо помнил свое прошлое и жил в постоянном страхе перед той беспросветной нищетой, когда, чтобы не умереть с голоду, ему приходилось работать маляром и штукатуром. Тогда он жил с Люсиль. Я заметил, что чем больше проходило времени, тем мучительнее давались Биллу воспоминания об этом отрезке жизни, словно, оглядываясь назад, он все воспринимал мрачнее и болезненнее, чем это было на самом деле. Наверное, как и все мы, он переписывал свое прошлое. Воспоминания человека, прожившего жизнь, не похожи на воспоминания юноши. То, что казалось жизненно важным в сорок, в семьдесят может восприниматься как пустяк. А из чего, собственно, сотканы наши истории? Из данных нам в ощущение мимолетностей, которые каждый миг во множестве атакуют нас, из череды отрывочных образов, фрагментов разговоров, запахов, соприкосновений с людьми или предметами. Большую их часть мы сами же стираем из памяти, стремясь придать своей жизни некую видимость порядка и стройности, и до смертного часа шуршим воспоминаниями, без конца их перетасовывая.

Осенью того года я закончил рукопись "Краткой истории видения в западноевропейской живописи". Начиная эти шестьсот страниц, я надеялся, что жесткие гносеологические рамки не дадут мне сбиться с пути, что книга выльется во всестороннее освещение проблемы художественного видения, а также его философской и идеологической подоплеки. Но по мере того, как исследование продвигалось, оно становилось все более широким, объемным, все более умозрительным и, смею надеяться, все более честным. Возникали несообразности, не вписывающиеся в стройные схемы, и я оставлял их в книге как вопросы без ответа. Эрика была моим редактором и первым читателем. Ее стараниями текст стал лучше и яснее, за что я ей очень признателен, но все же посвятил я книгу Биллу. Это было знаком дружбы и смирения перед тем, что в подлинном произведении искусства непременно присутствует нечто "из ряда вон", какая-то полнокровная избыточность, не поддающаяся истолкованию.

Седьмого ноября Эрике исполнилось сорок шесть. На горизонте вдруг отчетливо замаячила перспектива пятидесятилетия, и на Эрику это возымело неожиданно стимулирующее действие. Она начала заниматься йогой — дышать грудью и животом, стоя на голове или завязавшись в узел на коврике в нашей гостиной, причем уверяла, что после всех этих изощренных пыток чувствует себя великолепно.

На очередной конференции, организованной Ассоциацией современных языков, доклад Эрики "За пределами "Золотой чаши" произвел настоящий фурор. Три главы из ее книги появились в разных журналах, а кафедра английской филологии Калифорнийского университета в Беркли пригласила ее на постоянную работу с окладом значительно выше того, что был у нее в Нью-Йорке, но Эрика отказалась.

Весь этот компот из йоги, регулярных публикаций и признания общественности явно пошел моей жене на пользу. Она стала спокойнее, ее меньше мучили головные боли, а морщины на лбу, раньше не исчезавшие даже во сне, разгладились. Да и на отсутствие либидо жаловаться не приходилось. Когда я в ванной чистил зубы, Эрика постоянно обнимала меня ниже талии или кусала за спину; норовила расстегнуть мне брюки прямо в коридоре, а если я читал в постели перед сном, она раздевалась донага прямо у дверей спальни, скользящими шагами подходила к кровати и бросалась на меня сверху. Разумеется, подобные домогательства встречали с моей стороны самое горячее одобрение. Ночные схватки весьма благоприятно отражались на утреннем настроении. В тот год я частенько шел на работу, насвистывая.

Мэт пошел в пятый класс, к миссис Рэнкельхем. Судя по его рассказам, там кипели нешуточные страсти: десяти — одиннадцатилетки бились за лидерство. Класс раскололся на несколько хорошо организованных группировок, которые либо враждовали в открытую, либо прибегали к более изощренным козням, вполне достойным мадридского двора. Насколько я понимал, некоторые мальчики и девочки "встречались" — весьма широкий термин, включающий в себя самые разнообразные проявления чувств, от совместного поглощения пиццы до обжиманий по углам. Парочки складывались и распадались чуть не каждую неделю, но Мэт в число избранных никак не попадал. Несмотря на то что ему этого очень хотелось, он был явно не готов к активным действиям, и однажды я понял почему. Мы должны были встретиться после школы, чтобы ехать к зубному. И тут я увидел стайку девочек из его класса. Я знал их много лет. Именно они являлись ключевыми фигурами коллизий, о которых Мэт ежевечерне рассказывал нам за ужином. Эти девочки выглядели как женщины. Мало того, что за то время, пока я их не видел, они подросли по меньшей мере на целую голову, так к тому же у каждой развилась грудь и появились бедра. Я готов поклясться, что на парочке девичьих ротиков явно блестела помада. И вот эта группа продефилировала мимо Мэта и прочей мелюзги, носившейся по двору и швырявшей друг в друга печеньем в форме рыбок. Для того чтобы заговорить с любой из этих девиц, нужно быть либо сверхчеловеком, либо клиническим идиотом. Наш сын, судя по всему, не был ни тем ни другим.

После школы Мэт играл с Марком или с другими мальчишками. Он с головой ушел в свое рисование, в бейсбол и в учебу. Пришла пора гонки за отличную успеваемость. Наш сын бился над задачками по математике и физике, корпел над сочинениями, причем усердие и безграмотность в них шли рука об руку, но особо ревностно он относился к так называемым "проектам". Как сейчас помню его коллаж на тему "Страна любимых книг" или испанский галеон из пластилина, который вдруг расплавился, когда Мэт поставил его в духовку, или особо запавший мне в душу своей масштабностью макет Солнечной системы из папье-маше. В течение недели Мэт, Эрика и я сражались со скользкими вымоченными в клейстере клочками газет, что-то ими облепляя в несколько слоев. При этом важно было соблюсти соотношение размеров Венеры, Марса, Урана и Луны друг относительно друга. Трижды от Сатурна отваливалось кольцо, и его приходилось делать заново. Когда все было готово и все планеты наконец-то висели, покачиваясь на тоненьких серебристых проволочках, Мэт повернулся ко мне и сказал: — Мне больше всех Земля нравится.

Земля действительно получилась хоть куда.

Люсиль с мужем переехали в Кранбери, штат Нью — Джерси. По воскресеньям, когда Марк был у матери, Мэт ходил к Биллу в мастерскую. Мы отпускали его одного и сидели как на иголках в ожидании его звонка с Бауэри. Одно из таких посещений растянулось на шесть часов. Когда я спросил Мэта, чем же они занимались все это время, то услышал в ответ: — Разговаривали и работали.

Я ждал подробностей, но их не последовало.

Пару раз весной он из-за каких-то пустячных обид кидался на нас с Эрикой. Когда он бывал уж совсем не в духе, на дверях его комнаты появлялось строгое "Вход воспрещен". Не будь таблички, мы бы и не знали, какие тягостные раздумья и терзания происходят сейчас там, за дверью, но эти слова знаменовали собой изолированность Мэта от нас, и всякий раз, проходя мимо двери, я физически ощущал его ершистое, оскорбленное одиночество. Наверное, во мне отзывалось собственное отрочество. По счастью, все эти гормональные метания длились у Мэта недолго. Он появлялся в дверях своей комнаты в самом оживленном расположении духа, и мы шли на кухню ужинать. Темы для застольных бесед варьировались от обсуждения рискованных туалетов некой одиннадцатилетней особы по имени Таня Фарли, до экскурсов во внешнюю политику США в период Второй мировой войны. Мы с Эрикой проводили политику невмешательства, предпочитая по возможности не обсуждать с Мэтом перепады его настроений. Зачем было ругать мальчишку за то, что происходило с ним помимо его воли и чего он сам пока не понимал?

Благодаря Мэту я вспомнил о сокровенных тайнах своего отрочества, о теплой влаге на животе и в паху, мгновенно остывавшей, как только кончался сон, о припрятанном под кроватью рулончике туалетной бумаги, необходимой после вечерних сеансов мастурбации, о том, как я крался в уборную, чтобы спустить в унитаз грязный испачканный бумажный комок, и, затаив дыхание, прислушивался к скрипу половиц; банальные выделения собственного организма жгли мне руку, как краденое. Сквозь призму времени мое детское тело может показаться забавным, но тогда я не видел в нем ничего забавного. Я теребил три жестких волосинки, которых еще вчера не было у меня на лобке, и каждое утро рассматривал подмышки, надеясь, что там тоже что-то выросло. Я содрогался от возбуждения и вновь погружался в болезненное одиночество, вызывавшее терзания нежной плоти. Мои мысли снова и снова занимала женщина, о которой я давным-давно и думать забыл — моя учительница танцев. Ее звали мисс Рид. У нее изо рта пахло мятными лепешками, а грудь была усыпана веснушками. Она носила пышные платья на тоненьких бретельках, и всякий раз во время фокстрота или танго бретелька соскальзывала с ее полного белого плеча. Господи, думал я, ведь Мэта все это ждет, и никакие объяснения тут не помогут. У мужающего тела свой язык, и уединение — его первый учитель. Несколько раз той весной я заставал Мэта перед "Автопортретом", который висел у нас в гостиной уже тринадцать лет. Он водил глазами по пышному телу юной Вайолет, задерживая взгляд на маленькой желтой машинке, притормозившей чуть пониже лобка, и я вдруг увидел знакомый холст, как в первый раз, — во всей его бешеной чувственной мощи.

Эта ранняя работа Билла и другие холсты из той же серии вдруг приобрели пророческое звучание — так, словно художник еще много лет назад знал, что рано или поздно его модель вместит в себя тела других людей, разъевшихся до необъятных размеров или заморенных голодом до скелетоподобия. Среди тех, кого Вайолет регулярно навещала, была молодая жительница Квинса по имени Анджи Нотт. Она никогда не выходила из дому, в котором жила вместе с матерью, тоже толстухой, но не такой, как сама Анджи, которая весила сто шестьдесят килограммов. У миссис Нотт была маленькая мастерская по пошиву штор на заказ, и Анджи вела всю бухгалтерию.

— В шестнадцать лет она окончила школу, села дома и с тех пор только толстеет и толстеет, — рассказывала Вайолет. — Она всегда была толстой, и в младенчестве, и в детстве, а мать только знай ее пичкала. Анджи превратилась в постоянно жующий, ненасытный рот, в ходячее вместилище для кексов, сливочных тянучек, соленого печенья и глазированных хлопьев. Все это она ела пачками.

Вайолет показывала мне фотографии Анджи.

— Толстые люди по сравнению с ней просто худышки, — вздохнула она. — Такое ощущение, что она сделала собственное тело пещерой, где можно спрятаться. Ты не поверишь, Лео, но я ее понимаю. Ей кажется, что окружающий мир таит в себе опасность, а среди этих толстых складок ей не страшно, даже если в перспективе маячит диабет или гипертония. На ярмарке невест она вообще не котируется, кому нужен этот студень? Так она только рада.

Иногда Вайолет ездила не к Анджи, а к Кэти, находившейся на лечении в нью-йоркской больнице. Вайолет называла ее "Екатерина Сиенская", потому что она напоминала ей почитаемую доминиканцами Екатерину Бенинказа из Сиены, строжайшую постницу, уморившую себя голодом.

— Она блюдет чистоту строже и беспощаднее, чем иная монахиня, — рассказывала Вайолет. — Но в этой чистоте есть что-то чудовищное. Ее умишко загнан в очень ограниченное, узенькое пространство, но он там постоянно движется, понимаешь? Дай ей волю, она заведет свою волынку про пользу голодания и будет твердить об этом с упертостью замшелого средневекового алхимика. Стоит ей съесть кусочек печенья, как она чувствует себя согрешившей и зашлакованной. На нее смотреть страшно, но глаза ее светятся от гордости. Родители, конечно, виноваты: не вмешались вовремя. Они не понимали, что с ней происходит. Их Кэти всегда была такой хорошей девочкой. Конечно, нельзя было ждать так долго. По сути дела, она — зеркальное отражение Анджи, тоже ищет прибежища, но не в складках жира, а в панцире девства и чистоты. Врачи подозревают нарушения кислотно-щелочного баланса, так что она может погибнуть.

И Анджи, и Кэти, и десятки им подобных, разумеется под вымышленными именами, стали героинями книги Вайолет. Она считала, что за каждым психическим отклонением стоит не просто конкретная жизненная история, но и общая истерия по поводу еды, захлестнувшая Америку. Вайолет даже придумала термин — "социологический вирус". Почему вирус? Как она мне объясняла, вирус сам по себе не является ни живым, ни неживым. Его активизация зависит прежде всего от носителя. Уж не знаю, какое влияние новые знакомые Вайолет возымели на Билла, но в своей новой работе он снова вернулся к теме голода.

Билл задумал "Путешествие О" как вариации на тему азбуки. Эрика первая окрестила его серию из двадцати шести коробов, по числу букв в английском алфавите, "Великой американской эпопеей Билла". Он был очень доволен и частенько сам пользовался этим названием, добавляя, что работа предстоит масштабная, как над настоящим романом-эпопеей. Каждый короб представлял собой стеклянный куб высотой тридцать сантиметров. Прозрачные стенки позволяли рассматривать содержимое со всех сторон. Внутри находились персонажи, олицетворявшие ту или иную букву, которая была либо нашита, либо нарисована у них на груди. О, главный герой "романа", художник, был точной копией Ласло, за одним только исключением: Билл сделал его рыжим и длинноносым. Последнее я истолковал как аллюзию на Пиноккио.

Билл, казалось, позабыл обо всем на свете, кроме своей азбуки. Мастерская была завалена рисунками, крохотными подмалевками, пестрыми лоскутками ткани, записными книжками, куда Билл заносил цитаты из книг и плоды собственных размышлений. Так, на одной странице соседствовали строчки из труда Романа Якобсона, какие-то выписки по каббале и название мультика про утенка Даффи, наверное, чтобы не забыть. На эскизах О то разбухал, то съеживался, в зависимости от обстоятельств. На одном, например, чахлый О валялся на узкой койке, бессильно свесив голову на тонкой шейке и не сводя глаз со своего же натюрморта с ростбифом. Я обожал этот рисунок.

Я тогда был частым гостем в мастерской. Билл заказал для меня ключи, чтобы я мог входить без стука, не отвлекая его от работы. Как-то вечером я застал его распростертым на полу. Он лежал на спине и пристально смотрел в потолок. Рядом валялись четыре пустых куба и несколько маленьких куколок. Когда я вошел, Билл даже не шелохнулся. Я сел на стул в углу и терпеливо ждал. Прошло минут пять. Наконец он поднялся и сказал:

— Спасибо, дружище. Мне срочно нужно было обдумать одну штуку. Это касается В.

В другой раз я мог прийти и обнаружить, что он сидит на полу по-турецки и сосредоточенно шьет либо крошечные кукольные одежки, либо самих кукол. Не поднимая головы от своего рукоделья, он весело бросал мне: "Привет!" — и тут же пускался в разговоры.

— Лео, дорогой, — заявил он мне однажды вечером, — как здорово, что ты пришел! Познакомься, это мама О.

Он протянул мне длинную тощую пластмассовую куклу с розовыми глазами.

— Да, да, многострадальная матушка нашего О, собственной персоной. Терпеливая, безответная, но на злодейку, правда, слабовата. Любит хлебнуть.

Он щелкнул себя по горлу.

— Я назвал ее X. А отца зовут У. Он вообще ни разу во плоти не появляется. Это скорее некий символ. Так, маячит себе вдали. Или стоит над душой у О. Бесплотный образ. Но, однако же, сына они зачали и на свет произвели. А что? На пересечении оси X с осью У находится О. Все очень логично. X — это "экс", то есть "бывший". Значит, бывшая, брошенная жена, на которой крест поставили. Кроме того, X — это какая-то неизвестная точка "икс". Но буква X означает еще и "целую", когда стоит в конце письма. Значит, она его все-таки любит. А папеньку, этого самого У, так просто не найдешь, он как "игрек" в задачке с двумя неизвестными. Здорово, да?

Билл захохотал. Звук его голоса вдруг напомнил мне голос Дана. Мой вопрос "А как твой брат?" прозвучал довольно неожиданно, вне всякой связи с предыдущим разговором, но Билл ответил:

— Как обычно.

Он на секунду помрачнел и добавил:

— Все как всегда.

Каждый раз, когда я приходил, на полу или на рабочем столе меня ждали новые герои. Как-то в марте я увидел в мастерской плоскую фигурку из проволоки, обтянутую тонким муслином, который выглядел не как платье, а как прозрачная кожица. Проволочная куколка стояла на коленях, воздев руки в отчаянной мольбе. Увидев у нее на груди нашитую букву Е, я подумал о святой Екатерине Сиенской.

— Это Ј, подружка О. Она ничего не ест, морит себя голодом.

Рядом лежали две маленькие тряпичные куколки, крепко обнимавшие друг друга за плечи. Поднеся эту сдвоенную фигурку к глазам, я понял, что мальчики — брюнет и шатен — срослись на талии, как сиамские близнецы, и у каждого к груди была пришита буква М. На секунду мне стало не по себе от столь откровенного намека на Марка и Мэтью. Я вертел кукол в руках, силясь угадать в нарисованных личиках какие-то различительные черты, но они были абсолютно одинаковыми.

— А мальчишки, что, тоже здесь будут? — спросил я.

Билл поднял голову и ухмыльнулся:

— Ну, в виде вариации на тему. Я хотел сделать из них младших братьев для О.

Я осторожно положил куколок туда, откуда взял, — на стеклянный куб, стоявший передо мной на столе.

— Ты уже видел младшего брата Марка?

Билл прищурился:

— Прикажете понимать это как свободную ассоциацию или попытку усмотреть скрытый смысл в моих малютках?

— Что, спросить нельзя?

— Никого я не видел. Мне показали карточку — маленький сморщенный младенец с огромным ртом.

Хотя "Путешествия О" никоим образом нельзя было назвать прямым отражением жизни автора и детали во многом не совпадали, я никак не мог отделаться от ощущения, что ожившие буквы, продвигавшиеся от одного короба к другому, — это иносказательная автобиография Билла, переведенная с языка внешнего мира на тайнопись мира внутреннего. Билл как-то обмолвился, что в самом конце О должен исчезнуть — не умереть, а истаять, просто раствориться в воздухе. В предпоследнем кубе он будет уже почти неразличим глазом, бледная тень самого себя, а в последнем пропадет совсем, и в его комнате на подрамнике останется незаконченный холст. Но что Билл хотел написать на этом холсте, я так и не узнал. Думаю, он и сам этого не знал.

В декабре в нашем доме произошла настоящая пропажа, пусть небольшая, но совершенно необъяснимая. На одиннадцатилетие Мэта я подарил ему швейцарский армейский нож с его инициалами, выгравированными на рукоятке. Торжественное вручение ножа сопровождалось краткой лекцией по технике безопасности. Мэт согласился на все "нельзя", среди которых самое важное заключалось в том, что нож нельзя брать с собой в школу. Мэт обожал свой ножик. Он носил его навыпуск на специальной цепочке, прикрепленной к брючному ремню.

— Так он всегда под рукой, — объяснял мне сын, — он же может понадобиться в любую минуту.

Но конечно же дело было не столько в надобности, сколько в некоем символическом значении этой вещицы. Мэт носил свой нож как эмблему мужеского достоинства. Так дворник носит на самом видном месте связку ключей. Он то и дело проверял, на месте ли его оружие, и оно болталось у него на поясе как естественное продолжение его тела. Прежде чем отправиться спать, полагалось благоговейно поместить ножик на прикроватную тумбочку. И вдруг однажды средь бела дня нож исчез. Мэт с помощью Эрики, Марка и Грейс перерыл каждый ящик в стенном шкафу. Они искали под кроватью. Грейс перетряхнула всю постель, чтобы убедиться, что нож не завалился ночью под матрас. Когда я пришел с работы, в комнате все было вверх дном. К зареванному Мэту подступали с расспросами. А он хорошо помнит, что положил нож на тумбочку? А утром он его там видел?

— Кажется, да, — отвечал Мэт.

Но чем отчаяннее он силился вспомнить, тем больше путался. Мы искали несколько дней, но ножик так и не нашелся. Я пообещал Мэту, что если ближе к следующему дню рождения ему все еще будет хотеться иметь такой нож, то я ему его куплю.

Мальчики решили летом отправиться вместе в "настоящий" лагерь, чтобы пожить без нас. И вот с конца января Билл, Вайолет, Эрика и я принялись штудировать толстенные тома со списками летних лагерей. К февралю мы сузили круг поисков до семи и прицельно изучали то, что предлагали именно эти лагеря. Для того чтобы разобраться, что стоит за размноженными на ксероксе листочками рекламных проспектов и наивными брошюрками, нам пришлось призвать на помощь все свое умение читать между строк. Что, например, может означать фраза "отсутствие духа соперничества"? Здоровую атмосферу, где нет места победе любой ценой, или же лазейку для разгильдяйства? Билл с особым тщанием вглядывался в фотоснимки и неодобрительно щурился, если они выглядели слишком уж глянцевыми и неестественно нарядными. Мы забраковали два лагеря, поскольку их проспекты пестрели грамматическими ошибками, что мгновенно заставило Эрику усомниться в компетентности педагогического состава. В конечном итоге наш выбор пал на лагерь "Зеленая гора", расположенный в Пенсильвании. Мэту с Марком понравилась фотография на обложке их проспекта: под сенью зеленых ветвей двадцать мальчишек и девчонок, все в футболках с надписью "Зеленая гора", весело хохотали, глядя в объектив. В лагере было все, о чем мы могли мечтать: бейсбол, баскетбол, плаванье, парусный спорт и гребля, но вместе с этим предлагалась и обширная культурная программа, включающая живопись, танцы, музыку и театр. Итак, решение было принято, и мы выслали чеки.

В апреле, незадолго до окончания семестра в Колумбийском университете, Билл, Марк, Мэт и я поехали в Квинс на стадион "Ши", смотреть бейсбол. Была пятница, и "Нью-Йорк Мете" играли на своем поле. Гости вели в счете, и хозяева отчаянно стремились выиграть на девятом иннинге. Мэт впитывал каждое вбрасывание, каждый игровой момент. Глядя на какого-нибудь игрока, он сперва выкладывал весь его послужной список, а потом принимался вслух анализировать его перспективы в турнирной таблице. В зависимости от того, как играли хозяева поля, он терзался, страдал, ликовал. Эмоции его бушевали с такой силой, что, когда матч закончился, я облегченно вздохнул. Он вконец меня измучил.

Поздно вечером я зашел к нему в комнату со стаканом воды. Он лежал в кровати. Эрика уже заходила пожелать ему спокойной ночи. Я наклонился, чтобы поцеловать его перед сном. Мэт не обнял меня, как обычно. Он, прищурившись, смотрел в потолок и молчал. Так прошло несколько минут, потом он заговорил:

— Знаешь, пап, я все время думаю, как много людей на свете. Я на стадионе тоже об этом думал, во время перерывов между иннингами. И вдруг представил себе, как все эти люди одновременно думают о чем-то, представляешь? Миллиарды разных мыслей.

— Да, — кивнул я. — Они текут, а мы их не слышим.

— Точно. И еще я подумал, как разные люди по-разному видят то, что все они сейчас видят.

— Ты хочешь сказать, что каждый человек видит мир по — своему? — неуверенно спросил я.

— Да нет, пап, не в этом смысле, а глазами. Понимаешь, глазами видят. К примеру, сегодня на матче мы сидели на наших местах и игру видели немножко не так, как те дяденьки, которые рядом с нами сидели, ну, помнишь, с пивом? Игра-то была та же самая, но я заметил что-то, а они не заметили. И я вдруг подумал: а если бы я вон там сидел, я бы что, совсем все по-другому увидел? Это же не только про игру. Вот, например, я видел их, а они — меня. Но я-то сам себя не видел, и они себя тоже не видели, понимаешь?

— Понимаю, — отозвался я. — Я об этом тоже много думал. То место, где я нахожусь, всегда от меня закрыто. Это закон. Так устроено не только мое зрение, но и зрение других людей тоже. Когда мы на что-то смотрим, нас самих на этой картинке нет. Получается своего рода дырка.

— Ну вот, а когда я еще вспомнил, что все эти люди в этот момент думают какие-то свои мысли, — представляешь, миллион миллионов разных мыслей, и они их все время думают, думают, — у меня даже голова закружилась.

Мэт ненадолго умолк, потом заговорил снова:

— А по дороге домой, в машине, когда все молчали, я думал про то, что мысли все время меняются. Мысли, которые были в головах у людей, когда шла игра, превратились в какие-то новые, когда мы ехали в машине. То было тогда, а это — сейчас, и когда то "сейчас" проходит, наступает новое "сейчас". Вот сейчас, я говорю "вот сейчас", но оно проходит. Я еще до конца не договорил, а оно уже прошло.

— Как тебе объяснить, — замялся я. — Мне кажется, того "сейчас", про которое ты говоришь, на самом деле не существует. Это наше ощущение, которое невозможно засечь. А настоящее всегда съедает прошлое.

Я вздохнул и потрепал сына по волосам и продолжал:

— Наверное, именно поэтому меня всегда так манила живопись. Любое полотно пишется на будущее, но после того, как картина завершена, она остается жить в настоящем. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, — ответил Мэт. — Я понимаю. Мне нравится, когда что-то длится долго-долго.

Он вдруг посмотрел на меня и сглотнул.

— Знаешь, пап, я твердо решил. Я хочу стать художником. Раньше, когда я был маленьким, я хотел играть в высшей лиге, может, в Национальной, может, Американской. А теперь нет. Бейсбол я, конечно, никогда не брошу, но я не хочу быть профессиональным бейсболистом. У меня будет мастерская где-нибудь в нашем районе, а жить я буду рядом, чтобы, когда мне захочется вас с мамой повидать, я мог взять и прийти.

Он прикрыл глаза.

— Иногда мне кажется, что я обязательно напишу много замечательных больших картин, а иногда — что много таких, очень красивых маленьких. Я сам еще не знаю.

— Узнаешь. У тебя впереди много времени, — сказал я. Мэт перевернулся на живот и натянул на себя одеяло.

Я наклонился и поцеловал его в лоб.

Выйдя из его комнаты, я прислонился к стене в коридоре и несколько минут стоял так, запрокинув голову. Я испытывал гордость за своего сына. Это чувство распирало меня, как воздух распирает легкие, но потом я вдруг подумал, что, наверное, мной движет некое отраженное тщеславие. Мысли сына перекликались с моими собственными, и в ту ночь, слушая его, я слышал себя. Но все же, стоя в коридоре, я понимал, что мой сын обладает одним потрясающим качеством, которого у меня нет. В нем, одиннадцатилетнем, была отвага и убежденность, мне неведомые. Когда я пересказал наш разговор Эрике, она произнесла:

— Господи, как же нам повезло. Ты не представляешь, как нам с ним повезло. Он у нас лучше всех на свете.

Сделав это громкое заявление, моя жена повернулась на бок и уснула.

Двадцать седьмого июня мы вшестером втиснулись во взятый напрокат микроавтобус и отправились в Пенсильванию. В лагере мы с Биллом оттащили два тяжеленных рюкзака в домик, где кроме Мэтью с Марком должны были жить еще семь мальчиков, и познакомились с вожатыми. Одного звали Джим, другого Джейсон. Эта парочка напомнила мне Лорела и Харди[9] в молодежном исполнении — один тощий, другой толстый, и у каждого улыбка до ушей. Мы мельком увидели директора лагеря, огромного волосатого дядьку с хриплым голосом и манерой пожимать руку так, словно он качал воду из колонки. Потом мы походили по территории, полюбовались на озеро, столовую, теннисные корты и театр, все оттягивая процедуру прощания. Мэт повис у меня на шее. Давненько я не получал таких выражений сыновней любви средь бела дня, все больше перед сном, но на этот раз сын решил сделать исключение. Он прильнул ко мне, и я чувствовал сквозь футболку его ребра. Я посмотрел ему в глаза.

— Я тебя люблю, папочка, — прошептал он.

— Я тоже, — ответил я. — Я очень тебя люблю.

Я всегда ему так отвечал. Он обнял Эрику, и я заметил, как ему трудно оторваться от нее. Эрика сняла с него бейсболку с эмблемой "Нью-Йорк Мете" и нежно провела рукой по волосам, отводя их со лба.

— Мэтти, мне неловко докучать вам, — сказала она церемонно, — но письма должны быть каждый день.

— Ну, это-то очень даже ловко, — улыбнулся Мэт.

Он никак не хотел отпустить мать и стоял, тесно прижавшись щекой к ее ключице, потом задрал подбородок и сказал:

— А вот стоять так и правда неловко.

Эрика и Вайолет все не могли успокоиться и тщетно напоминали мальчикам про то, что надо чистить зубы, мыться и ложиться вовремя. Это еще на какое-то время оттянуло наш отъезд. Подойдя к машине, я оглянулся. Мэт с Марком стояли на широком выкошенном лугу за главным корпусом. Над их головами привольно раскинулись ветви могучего дуба, сквозь которые светило полуденное солнце, блестевшее на подернутой рябью поверхности озера. Первую часть пути машину предстояло вести Биллу, так что я сел сзади, рядом с Вайолет, обернулся и смотрел, как все время, пока мы петляли по длинной дороге до шоссе, две фигурки на лугу становились все меньше и меньше. Мэтью стоял с поднятой рукой и махал нам. Издали он казался совсем малышом, одетым во все не по росту. Из широченных шортов торчали худые ноги, тонкий стебелек шеи торчал из хламиды футболки. Он так и не надел бейсболку, а сжимал ее в руке, и я видел, как ветер треплет клок его волос.