Что за противная баба она была...

Что за противная баба она была… «Как долго мы должны здесь оставаться?» — это она спросила через час после их приезда. Ведь она кричала: «Ваканс! Мне надо на отдых!» Она, мол, весь год пропела, в подземелье. Это она так кабаре называла — подземелье.

Писатель, можно сказать, на жертву ради нее на шел, отказался на несколько дней от жизни, которой жил годами! Отказался вставать в девять, делать в картонной кухоньке кофе, зубы чистить, пить кофе и записывать в дневничок впечатления прошедшего дня или мысли, родившиеся за ночь или родившиеся и прямо за столом, на скрипучем табурете. Отказался стучать на машинке до двух дня, потом тягать железки-гантельки, отказался суп куриный есть с селедкой на закуску. А? Поехал ради нее на океан в Бретань! Ничего себе? На свежий морской воздух! Такая жертва, ай-яй-яй…

Надо сказать, что писатель тоже не ожидал увидеть там троих детей. Девочка Яблочко была дочерью синеаста — киношника, — знакомого писателя, в Бретань пригласившего. А вообще-то, собирающегося фильм снимать по книге писателя. Он, конечно, может собираться — денег ему пока никто не давал. А двое других были дети подруги жены синеаста. Один — ползающий и орущий, другой бегающий уже и орущий головастик жизнерадостный, хоть и в раздражении щеки.

Домик на обрыве — одинокий и маленький — синеаст отснял в фильме. Это в том, где чокнутый один художник сходит с ума но ягодицам. Где ветер рвет его одежды и холсты с ягодицами, а чокнутый читает поэмы, прославляющие ягодицы. Для роли ягодиц синеаст свою жену использовал. И не только и этом фильме.

В фильме про ягодицы берега не было. А в натуре — пожалуйста, сразу под обрывом с домиком был берег. Как коридор. По нему все время шли люди — справа налево или наоборот. Они мимо проходили не задерживаясь. Получалось, что это чумное место.

Когда синеаст привез писателя с его противной бабой, было время отлива, и берег еще походил на прилавок стола находок. Помимо вполне естественных водорослей на берегу тут и там торчали всевозможные пластиковые продукты цивилизации. Наша девушка, та, что противная, тоже была продуктом цивилизованно-индустриального города и на природе себя чувствовала дико потерянной. Она и смотрела на природу во все глаза.

В море — далеко от берега-коридора — стояла белая голая баба. Даже издали на нее глядя, можно было уверенно сказать, что она не француженка. Не потому, что во Франции нет больших женщин, но большущесть все-таки не присуща французам. Потому они и любят преувеличивать: деньги на сантимы, то есть в миллионах, считать. Или уменьшать — приветствовать желание советских республик отделиться, тогда все маленькими станут, как Франция; боятся воссоединения Германии, а то там получится 8О миллионов, а во Франции только 55… Большая баба, с белой, не поддающейся загару кожей, наверное, была шведской коровой — с топорщущимися, как боеголовки, сиськами, с глобулярным животом над треугольничком фигового листа. Она приседала в море-окияне и руками поливала море на свои груди, на плавно свои покачивающиеся незаряженные снаряды. Эта голая была как Откровение. Не потому, что наша девушка никогда голых не видела.

Еще в Америке Франция ей представлялась коллажем из снимков: сногсшибательная шляпа — мода, Сартр в очках — литература и культура, гибрид из Азнавура и Далиды — потому что французский рок в Америке не знают, «Перье» — эту воду стало очень модно пить в конце семидесятых в Беверли-Хиллз и… обязательный кусок голого тела. И не просто, а груди женской на Французской Ривьере. Во Франции можно было быть голым! И всегда, когда показывали — у-у-у, проклятый ящик! — Францию и ее знаменитостей, где-то с краю кадра мелькала голая сиська.

Наша девушка — называть ее бабой после голой большой как-то уже не хочется — лет одиннадцать назад впервые собралась во Францию. И одна из сцен, ею воображаемых, была именно вот этим клише — Французская Ривьера и она с голыми своими грудями. Приехать ей удалось только шесть лет назад, так что за те пять лет неприезжания с нашей девушкой случилась куча всякой всячины для других рассказов — и среди всего прочего то, что ее кипятком обварили. Только не представляйте себе уже заготовленных в сознании образов изуродованных вьетнамцев, иранцев, афганцев…

Вот она надела красивенький купальничек с заклепками металлическими, и нигде не было видно следов обваренности. Н-да, поэтому она и купальник надела, а не пошла, мотая голыми грудями и надрагивая животом! И то и другое у нее было тронуто пятнышками от ожогов. Ей, правда, один художник-неудачник уверенно говорил, что у всех породистых собачек брюшки меченые. Но что ей, не собачка ведь она, даже если по китайскому гороскопу и собака, да и художник — неудачник. Так что — во Францию приехала, на морское побережье тоже, а сиськами не подрыгаешь.

Никто об этих ее грустных мыслях не догадывался, конечно. Что, вы бы стали ломать себе голову, почему она сделалась раздраженной, а? Почему она уже хочет обратно — стали бы? Посмотрели бы на нее сами раздраженно — длинноногая, большеротая противная баба! — подумали бы. Избалованный продукт цивилизации! Писатель — между прочим, инженер человеческих душ — тоже думал, что она противная. Помимо этого — или благодаря этому — он не оставался к ней равнодушным, ну и ее, противную, не оставлял.

Они, значит, опустились на берег-коридор, где кроме проходящих мимо сидела никуда не двигающаяся группа и с ними жена синеаста. Ягодицы и груди ее были в купальнике, так что нашей девушке полегче стало. Синеаст поцеловал свою жену и, потягиваясь, глядя на море-окиян, стал повторять «агреябль», мило. И наша девушка с писателем тоже подумали, что очень все мило здесь и запах с гнильцой — от водорослей, — как в Париже, когда идете мимо ресторана, специализирующегося на морской пище, а рядом воняют авто — здесь был аутентичным. Ну, они походили по мокрому песку, поглядели вдаль (это девушка писателю все говорила: «Гляди вдаль, это полезно для глаз!»), потаращили в общем глаза; и на большую шведскую корову, между прочим, писатель тоже поглазел как на чудо. Потом все стали собираться обедать: «до свидания… до завтра… приятного аппетита… это ваше полотенце?..»

Они в домик вернулись, а там — подруга жены синеаста, отмахиваясь от своих толстых кос. Да-да, две русские косы у нее были заплетены, и писатель, хоть и не «деревенщик», кивнул нашей девушке: «Вот косы, хоть и не русская», это у него с годами, с возрастом то есть, кровь давала о себе знать, так что он все чаще вместо описания кокаина и «розовой щелки» описывал землю отцов и дедов, ну и все, что к ней прилагается: портянки, сапоги, сало… «украинский национальный костюм» в общем (у него, правда, об этом было уже написано в довольно нежном возрасте, и неправильно говорить, что он вдруг начал, как многие думают, с выгодой, мол, подсчитав, что сейчас об этом самое время — СПИД, мол, то да се, советская цензура…). Так вот, она, косы с одной стороны на другую перекидывая, собирала своих детей, к глубокому разочарованию нашей девушки. Она думала их оставят, деток. Вот что значит своих не иметь! Где это их оставили бы?! В шкафу, что ли, заперли бы? Чтобы на их вопли сбежались бы и мамашу бы за обе ее косы в полицию? Потому что есть законы о правах деток. Не только у человека — у птички, кошечки и собачки права есть, так что думай перед тем, как отвесить оплеуху ребеночку, он побежит быстренько куда надо, где знают о правах. Интересно, где сказано об обязанностях?.. В общем, все эти, с правами, собрались и уселись в джип синеаста, чтобы тот их поскорее вез есть.

Поехали они в блинную, так, наверное, по-русски будет крепери — национальное бретонское развлечение.

Писатель, хоть и бедным был, но мясо кушал всегда. Особенно он любил порой наесться жирной колбасы на сон грядущий. Покупал эту колбасу полукилограммовым батоном. Он иногда так наедался этой колбасой, что, когда артистка приезжала из кабаре, надо сказать, хорошо подшофе, писатель лежал под одеялом, натянув его до подбородка, и, постанывая, говорил, что ему плохо, в общем, чтобы не требовали от него исполнения обязанностей самца. Хотя, может, он насамцевался, пока она выступала, а колбасы наелся для отвода глаз, неизвестно. Это так и останется тайной…

В общем, эти блины у писателя вызвали недоверие. Кстати, одно время, в период розовой идиллии, писатель ждал артистку из кабаре и она, придя, говорила: «Спеки мне блинчиков». И представьте, писатель очень ловко, на маленькой кухоньке, «хуяк сковородищей!» — ничего ни себе, ни ей не сжигал, как в частушке, упаси Господи, и — блинов артистке. Это к тому — что блины, в общем-то, не удивили писателя и девушку. Национальным напитком Бретани был сидр, чему писатель с девушкой очень обрадовались и сказали синеасту, чтобы сразу несколько бутылок заказывал, потому что они уже стали лакать его из пиал, как на водопое животные.

В бретонской блинной было как в русской бане. Деревянные лавки и столы занимали раскрасневшиеся захмелевшие люди. Здесь, правда, не надо было под столом разливать, в открытую разносили — пей-напивайся, не наше дело! А блины заказывали по два-три. На закуску — блин с яйцом, потом блин — основное блюдо, с сосиской или ветчиной, и блин-десерт — с сахарной пудрой или вареньем.

Бретонские блины хорошо набивали пуза, но не затыкали ртов детям подруги жены синеаста. Она, правда, очень ловко с ними управлялась. Тот, что ползает, орал у нее на руках, и она в промежутках между его криками успевала запихнуть ему в рот блин, так что он немного задыхался, давился и не орал. Другой, щекастый и жизнерадостный, орал на лавке, и она тоже ему блинок в рот запихивала, пока другой задыхается. Ну, а когда они оба отплевывались от блинов или давились ими, она скорее-скорее — хвать! — сама куснет блин, сидру хлебнет и жует-улыбается.

Французы учили русского писателя, не хотевшего быть русским, и его противную бабу, ей все равно было, что она русская, есть блины. Французы же, видимо, и придумали называть толстые оладушки (которые всем советским людям бабки пекли и говорили: «Съешь оладинку горячую! Ну-ка, быстро ешь оладьи, иначе не пойдешь на каток!») блинами. Но это неправильно. Так как сто оладий не съешь в один присест, а сто блинов люди поедали в соревнованиях на масленицу. В дореволюционной России люди объедались блинами, и это описано у Гиляровского в «Москве и москвичах», почему-то до сих пор не переведенных в издательстве Альбан Мишель, которое все русские книги переводило.

Конечно, защитники прав человека закричат, что нет, нет теперь и блинов в СССР! Но это потому, что русский человек все больше становится похож на своего брата волка и только мясо для него еда. А если бы ему сказали, как здесь, кушай крупу, человек, не кушай мясо, общество «Память» завопило бы, что это провокация жидомасонов, а другие общества — что это Советская власть и недорезанные коммунисты-сталинисты… В общем, нашли бы виновных — лишь бы мясо есть.

Когда они наелись блинов и напились сидра и стали, как все посетители, захмелевшими и красномордыми, синеаст с писателем начали друг на друга руками махать. Потому что писатель стал протягивать деньги за съеденные с подругой блины и за сидр, больше всех выпили, а синеаст отводить руку с деньгами — их, мол, больше, и они угощают. Это наша девушка все писателя теребила — дай деньги, дай деньги. И когда они еще ехали в Бретань на джипе, она тоже писателю говорила, чтобы тот заплатил половину за бензин. У этой девушки явно был комплекс — очень она боялась показаться бедной, не хотела-таки бедной казаться. А писатель очень даже любил быть бедным (смотри журнал «Огонек», 90—й год, номер 7). Была бы у нашей девушки возможность, она бы за всех заплатила — это, считай, блинов пятьдесят бы получилось! — но возможности не было, хоть и артистка кабаре.

Заплатил, в общем, синеаст. И писатель положил свои бедные деньги в карман армейских брюк. Единственные его, можно сказать, неофициальные брюки, так как в основном он ходил в строгих черных. Всегда и везде. И в префектуру в очереди четыре с лишним часа сидеть, и на коктейле напиваться, и на прогулку — сгонять злость на противную бабу — в черных дудочках, и ноги у писателя тоже как тоненькие дудочки были.

Пока они ехали до домика, обожравшиеся детки уснули, и было замечательно тихо ехать бретонской черной ночью. И всякие летающие насекомые кончали жизнь самоубийством о ветровое стекло джипа, а нелетающие пели по ним панихиду в траве. Девушка сжимала своей рукой ляжку писателя в предчувствии, как они залезут сейчас в постель, как будут сдерживать дыхания, а насекомые на улице заунывно посвистывать, и море приливать, и океан отливать и будет грустно-драматично, что она и любила, — блинами не корми, дай драму.

Как там у Пушкина: «читатель ждет уж рифмы — розы…», и поэт ему подкидывает ее, на, мол, бери, дорогой. Так вот я не буду, не буду описывать ожидаемой вами сцены. Ничего не произошло, потому что писатель со своей противной бабой поругался, и они уснули на узенькой кровати первого этажа, повернувшись друг к другу спинами.

Никто шампанского утром в постель не принес. Не разбудил благоуханием цветов, положенных на подушку, рядом с лицом. Если вы думаете, что это сожаления нашей девушки, так ошибаетесь. То есть не только ее. Писатель тоже запросто мог вот так посетовать. Он, видите ли, думал, что никакой разницы — мужчина или женщина. И вот даже если ему нравилась вздорная парочка — Скотт и Зельда Фитцджеральды, так только та часть, где они сходят с ума, а та, где Скотт своей женушке дарит всякие подарки — очень подробно описано в «Биографии Матью» Ж. Браколи, на все цены указаны, — писателем пропускалась.

Писатель вскочил, конечно, с кровати пораньше, нет чтобы остаться с девушкой, понежиться. У него, правда, было оправдание — дом был полон шума, движений. В коллективе находиться — это вам не шуточки — изволь следовать за коллективом. А в который писатель со своей девушкой попали — семейным был. Если бы они к каким-нибудь Фитцджеральдам приехали, то тогда, конечно, лежи, нежься, напивайся и морды друг другу бей — в последнем писатель со своей девушкой превзошли бы Скоттика с Зельдочкой. Но они уже были здесь, ничего не изменишь, обратно в Париж пешком не пойдешь — живи как предложено. Это писатель так думал и, уже раздевшись до трусиков, ловил кайф на солнышке. А девушка, любившая драму, переживала — вот, отпуск не такой, как хотелось.

Надо еще сказать, что девушка была самой молоденькой в коллективе, за исключением деток. Но никто не посчитался с этим, видимо, из-за ее высокого роста, так что девушка страдала молча. Но у нее было такое особенное лицо, очень подвижное, что все на нем отражалось. Так что она, хоть и молчала, всем, конечно, видно было — недовольна противная баба! Она-то сама думала: кому, мол, какое дело, занимайтесь собой. Писатель так и поступал. Хлебнувши сидру, он на солнышке сидел. Ну и девушка тоже хлебнула — тут писатель делал различие между мужчиной и женщиной и недовольно что-то пробурчал. Девушка на него рукой махнула и, тоже сев на стул, стала часть солнца у писателя забирать.

Она внутренним голоском переманивала солнце — «иди ко мне, солнышко, не только к писателю». Ей как-то хотелось отомстить ни в чем не повинному писателю. Впрочем, что значит ни в чем? Повинен, что не смог заработать на лучший отпуск! Он, конечно, может оправдываться — это вам не двадцатые годы, сейчас за рассказ четыре тысячи долларов не платят, имея в виду опять же Фитцджеральда. Но девушка бы в пример привела Сулитцера! Да нет, не привела бы — он ей под мышку, не захотела бы с Сулитцером сидеть. А сидела бы — так тоже недовольная тем, что вот, с деньгами, а такой толстый, некрасивый, маленький, хотела бы к писателю бедному…

Ах, ужасная какая жизнь, не правда ли?! Но об этом уже все знают, все об этом уже высказались — от Шопенгауэра до консьержки. Писатель так уж точно решил, что ничего не изменишь, и не дергался. А девушка наша все не успокаивалась, вечный Гамлет, все решить не могла.

Эти русские никогда не завтракали, хотя очень хорошо знали поговорку: «Завтрак съешь сам, обедом поделись с другом, а ужин отдай врагу». Так что французы завтрак приготовили.

Они макали булки в пиалы с кофе, устраивая такую гадость в пиалах, будто беззубые старухи размачивали хлеб. Хотя зубы у них были получше, чем у русских, так и жующих советскими пломбами, которые на вид ужасны, но вот, держатся. Неизвестно еще — лет через десять может выяснится, что белые пломбы вредны, что антиэкологические какие-нибудь. Разоблачат, может, зубных врачей. Русским бы прислушаться, но они заняты разоблачением Сталина, как сектанты «хлысты» озоруют да еще усиленно усовершенствуются на западный манер, не замечая, что тут-то уже разоблачают все эти усовершенствования.

Мир, он как поезд, и первые вагоны — это, конечно, Запад. Советские где-то в последних вагонах. Ну так ясно — то, что первые вагоны уже увидели и проехали давно, задние-то… только-только ко всему тому приближаются! На такое несправедливое положение вещей можно сказать — не надо было в тот же поезд лезть! Ехали бы на своем собственном! А теперь ничего не изменить — кто из поезда соскочит на ходу?! Подруга жены синеаста хоть и не в задних вагонах мирового поезда, а соскочила — она жила в деревне, где не было ни электричества, ни канализации, ни питьевой воды. Она там жила со своими орущими детками, с козочкой и мулом. Козочку она доила и молочко ее пила, а на муле возила воду из дальнего родника. Так что ее можно было бы показывать в СССР, где мечтают о пластиковом американском рае. Вот вам, пожалуйста, живет, как вы, карьеру артистическую оставила и ушла в природу, без пластика. Но в телерепортаже обязательно бы показали ее артистический период — не с мулом, а на авто, не доящей козочку, а в каком-нибудь козлино-шиншиловом наряде — и зритель русский, не дурак, сказал бы: «А, сначала она познала и другую сторону жизни, и мы, мы тоже хотим!» В общем, как у Гессе в «Ситхарте».

Писатель со своей девушкой повосхищались подругой синеастовской жены, и писатель даже доверил ей свою голову для стрижки. Не потому, что та еще и парикмахером была когда-то, а потому, что ей не страшно, привыкла она на природе, наплевать ей в общем. Остальные ни в коем случае не хотели стричь писательскую голову, кишка тонка была у остальных. Правда, наша девушка не из-за кишок отказалась стричь. Она уже одного своего мужа стригла и не хотела, чтобы в старости ей пришлось вспоминать — «всех своих мужей я стригла». Хотела о каждом что-то особенное — того стригла, этому седые волоски выдирала, еще одного кусала и так далее.

У писателя была механическая стригущая машинка. Такими, наверное, овец в Карабахе стригут. Это девушка ему удружила, купила, то есть, машинку — долго еще выбирала в магазине, все никак не могла придумать для писателя породу, так как продавец спрашивал: «Вам для маленькой или большой собачки?» Девушка с косами его, надо сказать, очень ловко обкромсала. Полчерепа волос сняла, только спереди челочку оставила. Такой причесочкой пугают девочек, играющих с бездомными кошечками, — лишай, мол, подцепишь и придется тебя, деточка, так вот остричь. Синеаст, хоть и чокнутый в своей черепушке, не смог скрыть изумления — даже он на такое в своих фильмах не решался.

Он был человеком с двойным дном. Снаружи — очень тихий и простой, полнеющий и лысеющий, несколько рассеянный француз, а внутри его черепушки черт те что творилось. Недаром такие фильмы снимал. Между прочим, один, где подруга жены тоже играла, — чокнутый такой фильм, как и все у синеаста, где две девушки измываются над одним мужчиной, птичек убивают и прочие извращения, и все это с инфантильными улыбочками, как французы любят.

И еще его чокнутость подтвердится после того, как и наша девушка у него снимется в миниатюрной рольке, а потом придет на просмотр и рот у нее так и откроется в темном зале просмотра. Там будет жуткий такой гиперреализм — с семейством дебилов, со струей мочи, испускаемой неимоверно толстой актрисой. И эту актрису потом будут часто показывать но телевидению, испытывая терпение зрителя. Но зритель — дурак, и поэтому спокойно снимут фильм «Тро бель пур туа»[1], тоже с толстой и некрасивой, нате вам, современную героиню нашего времени. А премию хоть и дадут красивой, она будет извиняться, что красивая.

Все ближе и ближе подходил час на пляж идти, и все страшнее становилось нашей девушке. Она даже не глядела с обрыва вниз, где море. Боялась увидеть толпы голых людей, машущих голыми грудями женщин. Нигде, конечно, не было сказано, что на пляже надо быть только голыми. Хоть в шубе сиди, никто тебе слова не скажет.

Она самая первая побежала на пляж. Это чтобы других не смущать и самой не смущаться. Она прибежала на берег-коридор, и оказалось, что на нем совсем людей нет. Она обрадовалась и стала искать укромное местечко, будто пописать хотела.

Там скалы небольшие были, прямо из моря на берег шли, продолжение, отколотые куски островка недалеко от берега. Синеаст еще говорил, что там и свое время нацисты находились и можно найти что-нибудь нацистское. Но девушка не побежала искать — она разложила большое полотенце и села на него в своем платье-рубахе. А под ним у нее только желтые трусики. Вот дура-то. Чего же она купальник не надела? Да вот, она хотела попробовать поджарить на солнышке свои пятнышки, думала, может, они загорят и видны не будут. Дура, конечно, ничего они не загорят, зря старается. Но она стащили с себя платье-рубаху и легла… на живот. Тоже непонятно. Но это она, опять же, опробовала состояние лежать на пляже голой. Трусики не считаются, потому что это какие-то веревочки, а не трусы.

Полежала она так на животе, и очень ей хорошо стало. Агреябль, как синеаст говорил, раз пять за завтраком сказал. И вот лежит она себе, а солнце ее жарит, и она то одной стороной лица повернется, то другой. А глаза закрыты. И она в этом своем огненном театре представляет картины другого отпуска, Ненормальная, конечно. Надо сказать, что в этой девушке наверняка была азиатская кровь. Так что кожа ее очень хорошо загару поддавалась в отличие от шведской коровы. Полежав полчаса на животе, она могла быть уверена, что спина ее уже хорошо поджарилась, дыма, конечно, не было, но спина уже как сковорода была раскалена, хоть блины пеки. Вот она и стала переворачиваться. А в это время как раз синеаст с писателем идут. И прямо к девушке. Она сразу платьем-рубахой кусочек обожженного живота — хоп! — и накрыла. А писатель, инженер человеческих душ, захихикал: «Закрываешься, ха-ха!»

Можно, конечно, позитивно рассматривать такое его восклицание. Ему, мол, смешно, что девушка закрывается, то есть он не думает, что обожженный живот закрывать надо, а значит, он его не смущает. Да? Семь лет жизни в Америке не сделали из девушки позитивной оптимистки, нет. Она только научилась сок апельсиновый пить и все в кредит покупать. Да еще мыслить большими категориями, все большим представлять и желать — напитки, машины, квартиры, мужчин и то, что у мужчин. Ну и родилась она в большой стране, а, как известно, за большой страной — большие люди. Это, правда, не русские так о себе, а американцы.

Писатель с синеастом, пошли плавать и делали это очень аккуратно почему-то, как женщины, боящиеся замочить прически. По-лягушачьи. Они не фыркали, не отплевывались, не взмахивали руками в кроле, а разгребали перед собой воду, подтянув подбородки кверху. Тихонечко так поплавали и вышли.

Они лежали на полотенцах метрах в трех друг от друга, и девушка повторяла «ой, жарко», а писатель «иди, поплавай!», а синеаст, что агреябль. И когда они время от времени приподнимались, чтобы взглянуть друг на друга, то, открыв глаза, первые несколько секунд, минуту даже, были как слепые. Это из-за нехватки съедаемого солнцем витамина А. Но никто из них не сходил с ума от этого, как персонаж Камю в «Этранжере». Никого они не стреляли из-за недостатка витамина А. Тем более что не было пистолета ни у кого. А у того персонажа явно была неадекватная диета, поэтому солнышко на него так и подействовало. Люди с недостаточным количеством витамина А устраивают ночные аварии на дорогах, когда встречные авто слепят их фарами, и они действительно становятся как слепые на несколько минут, в этот-то момент они и врезаются либо в следом идущую за ослепившей машину, либо в дерево, что еще полбеды, только природе ущерб. Хотя за это в скором будущем будут сажать, и куда легче, чем за сбитого гомосапиенса.

Когда девушка наша пошла к воде, то не забыла прихватить с собой полотенце, это чтобы, когда она возвращаться будет от воды, прикрыть им живот, чтобы не броситься в глаза синеасту с писателем обожженным животом. Вода ей показалась очень холодной, хотя она только большой палец ноги в нее окунула да еще пальцами руки потрогала. Наклонившись, не сгибая коленок. А писатель в это время как раз на нее посмотрел и подумал — правильно, мол, написал в одной из книжек, что ее попка находится высоко над землей и хорошо бы умудриться совершить сексуальный акт с девушкой. Она всегда добрее после акта, особенно когда удачно получается, то есть когда и писатель, и девушка получают удовольствие, называемое оргазмом. Хотя так и не выяснено до конца, что такое оргазм для женщины, и сами женщины не могут иногда сказать — есть и такие, — оргазм это был или она описалась.

Писатель, представив, как его девушка рычит и кричит от удовольствия, перевернулся на всякий случай на живот. А девушка как раз от воды возвращалась и, увидев, что писатель на нее никакого внимания не обращает, решила, что ни за что не будет заниматься с ним сексом, раз он такой невнимательный. У них, у этой пары, очень часто такие недоразумения происходили. Но это не потому, что они не были коммуникабельными, а потому, что оба были сложными натурами. О чем ярко свидетельствует тот факт, что писатель ненавидел, можно сказать, русских, которых называл «жопами», но жил с русской девушкой, и как раз это место очень даже ему нравилось в ней. А девушка, хотя была ночным человеком и любила все большое, жила с писателем, утренне-дневным и небольшого роста.

Неоднократно писатель смеясь говорил артистке кабаре, что ей надо жить с цыганом, со жгучим брюнетом, предполагая, что темперамент того будет бешеным и он даже сможет петь с артисткой, на гитаре играть, аккомпанировать ей. Но на самом-то деле, нашей девушке нравились блондины. Вот писатель в паху был блондин, а голова уже полуседая была. Она сама, можно сказать, была жгучим брюнетом по характеру. Поэтому ей и писатель нравился. Он для нее тормоз был. Но не потому, что тихоня какой-нибудь, спокойный, а потому, что воспитал себя, дисциплинировал, знал уже, что, если все время жить в «цветочной революции», ничего не напишешь. А ему еще ого-го! сколько надо было написать. И артистка кабаре еще ого-го! сколько всего собиралась сделать. И если она и относилась к писателю с иронией — солдатская казарма, кричала, домашний арест! — то в глубине души уважала писателя. А без уважения она и любить никого не могла. Она, правда, не могла определить, где у нее уважение, а где любовь к писателю. Все как-то переплеталось и было взаимосвязано. Да и писатель, надо признаться — ну-ка, писатель, признавай! — не мог бы точно свои чувства к артистке описать. Он в ней ненавидел все русское, связанное с ленью, безволием и послушанием эмоциям, и в то же время восторгался ее камикадзовыми выходками, улавливал в них своей поэтической натурой широту души и все, что с этим связано. Он иногда в ней, в ее взрывах, как он это называл, себя узнавал — в юности таким был сумасшедшим, бегал с закинутой головой пьяным и восторженным. Так что, можно сказать, что и писатель, и артистка кабаре были замешаны на одинаковой смеси… да, вот опять что-то блинно-мучное, только они, скорее, относились к взрывчатым веществам.

Синеаст, хоть и повторял, что агреябль, но сказал писателю, что им пора за рыбой на обед. Не ловить, а покупать ехать. Они оба встали и, отряхнув с ляжек песок, подобрав полотенца, к облегчению девушки, удалились. Ей без них спокойней стало — не надо было думать, а не видны ли ее ожоги… Однако одной ей скоро осточертело лежать и, оглянувшись по сторонам, она натянула на свой живот и груди платье-рубаху и пошла к домику.

Дикая девушка с косами не укладывала своих детей спать днем. Она считала, что все должно быть дико в жизни. То есть натурально, естественно. И если ребеночек устал, то сам и заснет, без насилия над его эго. Бумс! и отвалился на скамеечке. Бумс! и заснул в тазике с водой. Последнее, правда, опасно, если только дикая к тому же не садо-мазо.

Девочка Яблочко, запыхавшись, что-то рассказывала своей маме, жене синеаста. Она была в купальничке, и над декольте, прямо посередине груди, у нее было большое розовое пятно. Артистка кабаре пожаловалась, что ожоги вовсе не загорают, наоборот — еще ярче становятся на ореховом теле, и жена синеаста с Яблочком закивали и стали на грудь Яблочка показывать. Оказывается, это у нее тоже ожог был. Получалось, что и артистка кабаре, и девочка Яблочко были вроде айсбергов. Во всяком случае, зимой, и осенью, и весной. Под одеждами у них скрывалась та тайная часть, за счет которой история и приобретает силу, по теории Хемингуэя. За счет которой настоящий характер нашей девушки и был — стал — такой противный, а у Яблочка — будет? Во всяком случае, глядя на это розовое пятно, можно было представить дальнейшую судьбу девочки Яблочка — она никогда не сможет надеть секси-платъя. Не сможет молодому человеку дать на грудь голову положить, не сможет, доказывая что-то, рвать рубаху на груди, впрочем, это для русских, а она француженка, ну, не сможет еще на одну пуговку рубаху расстегнуть. И вот она будет надевать маленькое черное платье с голыми плечами и спиной, и все будут думать: ах, как секси, а она будет думать, как бы умудриться с Жаком в постель залезть, не снимая платья. И потом уже, только после того, как Жак сделает с ней любовь, можно будет пятно показать. Потом уже неважно. Во всяком случае, Жак не сможет сказать, что ему было плохо с Яблочком из-за пятна. Он знать не будет. А будет ему хорошо — значит, и пятно не важно. И все будет вертеться вокруг этого розового пятна в ее жизни. В моменты жизни, когда обнажаться надо, а значит, обнажение приобретет еще большее значение…

Как и для артистки кабаре — она обнажаться полюбила только после случившегося с ней. До ожога ее не заставить было раздеться. Никогда она голой но квартире не гуляла — только туфли на каблуках чтобы. С ожогом же, после парочки бокалов шампанского, ее нетерпение одолевало — скорее стащить с себя все одежды. Ожог этот стал как вспомогательное подтверждение ее силы над мужчинами. Их у артистки, надо сказать, не уменьшилось после ожога. И вот она разгуливала перед ними голой — бокал в руке, — «тая в глазах злое торжество», а часто и не тая вовсе, а хохоча громко и безумно, будто говоря — вот я пьяная, с ожогом, а ты тут сидишь и никуда не уходишь. Будто доказывая, что с нею, и с плохой — а то, что ожог и пьяная плохо, никто возражать не станет, — он, мужчина, хочет быть. И зло, таким образом, побеждает, а не добро вовсе, что ей, видимо, и нравилось.

Синеаст с писателем вернулись с «рыбалки», и синеаст с кухни всех прогнал — занялся приготовлением особого какого-то блюда. А писатель, как младенец, был рад купленным ими рыбинам, будто сам наловил. Он со своей противной бабой на улицу ушел и стал с ней наперегонки пить сидр. А девушка еще и фотографировала писателя. Она вовсе не мечтала быть фотографом. Она, скорее, хотела быть музой фотографа. Но писатель ни хрена не понимал в устройстве фотоаппарата и вовсе не горел желанием вдохновляться своей противной бабой, а наоборот — с радостью позировал. И так и сяк, и в очках, и без.

Девушка хоть и снимала его, щелкала без остановки, в глубине души была обижена — чего это она должна этого азиатски не длинноногого писателя фотографировать. Она, правда, делала ему комплименты — «без очков ты похож на волка», это у них считалось комплиментом, потому что волка они держали за самого благородного и красивого, и еще потому что профессор какой-то американский, славист, назвал писателя «одиноким волком русской литературы», озверел там в Техасе, наверное, — на самом деле девушка была очень даже несчастна. И отпуск не такой, как хотела, и никто не фотографирует, и сексуальная неудовлетворенность переходит в злобу. Потому что она не была француженкой-куколкой, которая тихонечко в уголке переживает. Очень даже наоборот — ее тоже можно было бы назвать волком. Русской волчицей. И очень хорошо, что она в свое время не закончила высшие учебные заведения и не стала директрисой, завучем или даже начальницей прачечной. Подчиненным бы ее не поздоровилось. Она вовсе не была рада, что ее пригласили — не ее, во-первых, а писателя! — потому что она сама хотела приглашать, то есть быть главной, распоряжаться. Ох, она бы нараспоряжалась! Подъем! Завтрак! То есть — не завтракать!

Жена синеаста, хоть и француженка-куколка, но с характером, вот она и послала нашу девушку с Яблочком помогать своему синеасту. Они стали хлебные сухарики чесноком натирать. А в кастрюле булькало специальное рыбное блюдо. И у писателя в животе тоже булькало, хоть и на улице, в предчувствии поедания рыбин. Он уже воображал, как будет обсасывать рыбные косточки, обязательно попросит рыбью голову, и это будет даже ностальгически, потому что его мама тоже любила, и до сих пор наверняка любит, рыбьи кости поглодать. Но ничего этого не произошло!

В блюде, приготовленном синеастом, не было ни одной, ни единой, даже самой задрипанной, замученной рыбешки. Это было такое жидкое пюре с плавающими в нем малюсенькими бэби-омарчатами. И вот все уселись за стол и по команде синеаста стали накладывать в свои мисочки сухарики, а затем тертый сыр. Потом все тихо сидели и ждали, пока синеаст зальет это дело пахнущей рыбой кашицей. Ну ясно, это буябез, знаменитое блюдо. Французам, конечно, не интересно этот абзац читать, но уж прочтите, прочтите. В этом, может, и заключается основное различие между вами и русскими. Синеаст с писателем купили много больших рыбин, писатель наверняка был немного удивлен количеству ими покупаемого. И в голове у него уже представал стол, ломящийся от блюд с нажаренными кусками рыбы. В луке, помидорах. Большие куски! А у французов от всех этих рыбин осталась кашица, детсадовская еда! Для беззубых старушек! Противоречивая жизнь! Такая кашица для беззубых оставалась в русской литературе после работы над ней советских цензоров! Французы же наоборот — не гнушаются в литературе варварскими деталями, кусищами дикими. Можно ли после этого говорить — автобиографичное произведение, если не за тех, кто есть, себя выдают?

Вместо того чтобы завалиться после еды по кроватям и предаться любовным играм или же отдаться Морфею, синеаст предложил идти смотреть место, где жил Гоген. Девушка отказалась идти, думая, что и писатель не пойдет и тут-то они и смогут остаться наедине. Но писатель, инженер человеческих душ, с радостью задрал штаны и побежал за синеастом. Девушка не очень расстраивалась, что отказалась. Все равно Гоген, приехавший в Понт-Авен в поисках истоков творчества, ни черта тут не нашел и истинным творчеством занялся, уехав на Гаити. Но в Понт-Авене, как раз в 1891 году, в год его отбытия, стали печь знаменитые галеты и картинки гогеновские на коробки клеить. Чтобы, не дай Бог, не пропал понт-авеновский период его творчества. В такой коробке девушка в Париже хранила покупаемые за 10 франков кексы, чтобы не сохли, потому что за один присест не съедались, хоть и 10 франков стоили.

Как только группа гуськом удалилась — девушка поглядела, как они вдоль обрыва шли, — она не бросилась навзничь на кровать, чтобы захрапеть, нет. Она принялась тихонечко вино пить и в тетрадочку стишок писать:

Можно сказать, что стишок этот был автобиографичен. Не потому, что она в детстве была натуралисткой. А потому, что действительно очень короткое детство прожила — в шестнадцать лет уже вышла замуж. И еще она с малолетства знала, что лето — это сплошное разочарование. Ждешь его, ждешь, надежды на него питаешь, а оно приходит, ударяет жаркой неделей, и ничего не происходит. Можно сравнить с телепередачей «Апостроф» — сколько лет девушка смотрела эту передачу и все надеялась, что кто-то правду скажет, но напрасно, потому что девизом этой передачи была мораль басни Крылова — Лафонтена: «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит тот кукушку».

Когда маленькой ее отправляли на лето с детским садом, ей всегда было грустно, и все время она ждала дня приезда родителей, а потом дня, когда автобус повезет детей обратно, в город. Когда она жила в Америке, тоже все семь лет ждала: что-то произойдет. Теперь, во Франции, она всегда ждала лета, мечтая, как они с писателем поедут куда-нибудь. Они никуда не ехали, конечно, из-за закона подлости, потому что чем больше чего-то хочешь и желаешь, тем меньше шансов, что оно произойдет. Некоторые и не помышляют об отпусках, но всегда выезжают на моря-окияны.

В общем, можно сказать, что эта противная баба была к тому же не очень умной. Жить не умела. Все ждала чего-то, а жизнь мимо проходила. Так, да? Но не спешите, не спешите делать свои поверхностные заключения! Противная, не умная! Разбросались прилагательными… Это, может, высочайшая космическая тоска у нее была. Не какой-нибудь там сплинок развращенного белого человека, а тоска беспредельная, в высочайшем своем проявлении встречающаяся у оборотней и гениев. Когда знаешь, что выход только в смерти, а умереть не можешь.

Поэтому, когда, отужинав и насидевшись за столом в компании, девушка осталась в темноте с писателем одна, она изменила своему решению, принятому утром на пляже.

Бретань хоть и не юг, ночь здесь была черная и на языке вертелась песня про человека с головой коня — зоопарк в общем целый! — пришедшего разогнать тоску. Опять были слышны насекомые в траве, и море приливало, и океан отливал. Писатель все не решался положить куда-нибудь девушку, и они слонялись по участку со стаканами в руках, сталкиваясь и расходясь, задирая головы в небо и ища созвездия Медведиц — не сильны они были в астрономии. И потом писатель все-таки приблизился к девушке, и они были похожи в темноте на двух чертей, так загорели за день — и он стал тянуть девушку за руку вниз, на бугорок земли вблизи стены дома.

И когда девушка уже лежала под писателем, ей жутко-страшно было смотреть в ночное небо. Над плечом писателя как раз рог луны мерцал. И девушке не надо было думать о своем обожженном животе, потому что было темно, ей хотелось заплакать — нервишки у нее, надо сказать, слабоваты были — или даже заныть, протяжно и тоскливо, вроде бы запеть по-дикому. За ужином она петь отказалась, хотя и писатель и синеаст просили. Жена синеаста не просила, потому что понимала, наверное, — сама артистка, как это глупо, — ее вот никто не просил сыграть сценку из фильма про ягодицы. Выходит, к пению люди относились не как к профессии, а как к чему-то натуральному. Отчего же тогда, если по телевидению кто-то запевает, так вовсе не хочется, чтобы еще спел, выключить очень даже хочется…

И девушка не завыла, не запела, вспомнив, что они у стены домика, в котором на втором этаже синеаст с женой, не спит еще, обсуждает сцену в следующем фильме, и дочь их с ожогом не спит или спит, и ей снится, что нет ожога. И та, что с косами, лежит в обнимку с коленками, и детишки дикие похрапывают рядом, а она не спит, слушает, что девушка с писателем под стеной на бугорке делают, потому что хоть и экологически невинна, а согрешить хочется…

И все эти мысли, мечущиеся в голове у нашей девушки, оборвались, потому что писатель изогнулся над ней, как животное, и только что не зарычал — тоже про домик помнил, — вытянул шею, как лось, молча.

И на такой печальной ноте хорошо бы закончить. Но нет, закон подлости подстерегает. Девушка громко вскрикнула: «Ой!», потому что почувствовала под своей ягодицей что-то остро-склизкое. Она вскочила, и писатель, инженер человеческих душ, засмеялся. Девушка пошла к фонарю и, развернувшись корпусом, стала пытаться разглядеть, что же это у нее на ягодице. Оказалось, что это недоеденный персик с косточкой. Не гадость, конечно, какая-то, но прилип к брюкам.

И это пятно никогда не отстирается, это я вам как бог из машины в греческих трагедиях сообщаю. Девушка эти брюки выбросит, и от поездки в Бретань не останется никаких вещественных доказательств. Писатель камушек с пляжа привезет. На то и писатель.

^{1989 г.}