3

После ужина дядя Ваня постучал в нашу дверь.

— Хотел вот посидеть с ребятами, — несмело сказал он матери. — Праздник у меня сегодня.

— А чего же, посиди, — охотно согласилась мать. — Чай, не убудет их.

И сама устроилась со спицами у стола.

Обрадованные, мы с ногами забрались на большой, покрытый самотканым ковриком сундук. Дядя Ваня уселся напротив, на табуретке, которую называл до смешного непривычно — банкой. «Вот, — сказал, подвигая ее, — и банка мне».

— Про что будем разговоры плести, флибустьеры? — спросил он.

— Про что будем разговоры вести? — зачарованно повторил Егорка.

Я ткнул его в бок и ответил за него и за себя.

— Про море, конечно. И про корабли.

И мы долго говорили про море и про корабли. Про то, почему на ленте у дяди Вани «Очаковъ» написан с твердым знаком. Про то, какие есть на белом свете удивительные страны. И про то, как плавают в море киты и как охотятся на них с гарпунной пушкой. Еще — про айсберги: бродят они по волнам, повитые дымкой туманов, на три четверти укрытые волной, — поди угляди такое чудище! Не любят их моряки.

— А в революцию, — тихо сказал дядя Ваня, — в революцию балтийские матросы пошли за Лениным, Советскую власть во всей России устанавливали.

— И ты тоже?

— А как же! — укоризненно взглянул на меня дядя Ваня. — Я Ильича видел. И речь его слушал. Перед тем, как на фронт против царского адмирала Колчака идти. Разбили мы тогда адмирала…

— Старый ты, дядь Вань, — вздохнул Егорка. — Вон когда еще воевал.

Дядя Ваня не обиделся.

— Старый, верно. Только и последняя война меня не минула — пригодился я: у Сталинграда баржи водил по Волге…

Потом мы пели. Про «Варяга». И про то, как «раскинулось море широко». Долго пели. В этой песне дядя Ваня помнил каждую строчку, и мы с упоением и не раз повторили самые жалостливые, в которых «напрасно старушка ждет сына домой». От песни этой плакать хотелось. Я все поглядывал на маму и думал, что вот вырастем мы с Егоркой и станем, как и дядя Ваня, моряками. А мама к тому времени превратится в старушку. И будет ждать нас из плаваний, тосковать о нас. И это, наверно, очень неплохо, когда кто-то ждет тебя дома… А когда мы в новый раз завели этот куплет, пришел из своей квартиры Григорий Ефимович и, раздувая щечки, закричал, что это форменное безобразие, что мы мешаем жильцам спать, что есть такой закон, по которому после двенадцати даже вслух говорить нельзя — только шепотом, и что он будет жаловаться.

— Чудак-человек, у нас праздник, а вы… — вслух возмутился Егорка, но мама не разделила его возмущения — шлепнула Егорку по затылку, а дядя Ваня скомандовал нам:

— Отбой!

И мы нырнули в постели.

Дядя Ваня ушел не сразу. Задержался у двери и — слышали мы — тихо говорил матери:

— Счастливая ты, Антонина. Хорошие у тебя мальцы растут, душевные. Безотцовщина, коли разобраться, но достойны погибшего на войне батьки. А я вот живой-здоровый, да не пофартило…

— Не рви себе сердце, — невпопад перебила его мама, поднимая голову от вязанья. — Не надрывай себя, Алексеич.

Дядя Ваня закашлялся, махнул рукой, толкнул дверь от себя.

Загрузка...