Чудеса в решете

ЭХО ЦЕРКВИ ФЕЛИЧЕ

Однажды лѣтнимъ вечеромъ мы съ пріятелемъ сидѣли за столикомъ въ саду и, попивая теплое красное вино, глазѣли на открытую сцену.

Дождь, упорно стучавшій по крышѣ веранды, на которой мы сидѣли; необозримое снѣжное поле не занятыхъ никѣмъ бѣлыхъ столиковъ; рядъ самыхъ замысловатыхъ «номеровъ» демонстрировавшихся на открытой сценѣ; и, наконецъ, живительное теплое бордосское — все это настраивало нашу бесѣду на самый глубокомысленный, философическій ладъ.

Прихлебывая вино, мы дружно цѣплялись за каждое пустяковое обычное явленіе окружающей насъ жизни и тутъ же, сблизивъ носы, принимались его разсматривать самымъ внимательнымъ образомъ.

— Откуда берутся акробаты? — спросилъ мой пріятель, поглядывая на человѣка, который только что уперся рукой въ голову своего партнера и немедленно же поднялъ вверхъ ногами все свое затянутое въ лиловое трико тѣло. — Вѣдь просто такъ, зря, они же акробатами не дѣлаются. Почему, напримѣръ, ты не акробатъ или я не акробатъ?

— Мнѣ акробатомъ быть нельзя, — резонно возразилъ я. — Мнѣ разсказы нужно писать. А вотъ почему ты не акробатъ — я не знаю.

— Да я и не знаю, — простодушно подтвердилъ онъ. — Просто не приходило въ голову. Вѣдь, когда въ юности предназначаешь себя къ чему нибудь, то акробатическая карьера какъ-то не приходитъ въ голову.

— А вотъ имъ же — пришла въ голову?

— Да. Дѣйствительно это странно. Такъ иногда хочется пойти за кулисы къ акробату и разспросить его — какъ это ему вздумалось сдѣлать карьерой — ежевечернее влѣзаніе на голову своему ближнему.

Дождь барабанилъ по крышѣ веранды, оффиціанты дремали у стѣнъ, мы тихо бесѣдовали, a въ это время на сценѣ уже появился "человѣкъ-лягушка". Былъ онъ въ зеленомъ костюмѣ съ желтымъ лягушечьимъ брюхомъ и даже съ картонной лягушечьей головой. Прыгалъ, какъ лягушка — и, вообще, ничѣмъ отъ обыкновенной лягушки, кромѣ размѣра, не отличался.

— Вотъ возьми — человѣкъ-лягушка. Сколько ихъ, такихъ "человѣковъ — чего нибудь" бродитъ по свѣту: человѣкъ-страусъ, человѣкъ-змѣя, человѣкъ-рыба, чело вѣкъ-каучукъ. Спрашивается: какъ всякій такой человѣкъ могъ добраться до рѣшенія — сдѣлаться человѣкомъ-лягушкой? Осѣнила ли его эта мысль сразу, когда онъ мирно сидѣлъ на берегу тинистаго пруда, наблюдая дѣйствія просто-лягушекъ… Или эта мысль постепенно, исподволь росла въ немъ и крѣпла.

— Я думаю — сразу. Осѣнило.

— А, можетъ быть, у него съ дѣтства было стремленіе къ лягушечьей жизни и только вліяніе родителей удерживало его отъ этого ложнаго шага. Ну, a потомъ… Эхъ, молодость, молодость! Потребуемъ еще одну, — хорошо?

— Молодость?

— Бутылку. А это кто, въ клѣтчатомъ пальто съ громадными пуговицами, въ рыжемъ парикѣ? Ахъ, эксцентрикъ! Замѣть, у нихъ уже есть свои освященные временемъ пріемы, традиціи и правила. Напримѣръ — эксцентрикъ долженъ быть непремѣнно въ рыжемъ парикѣ. Почему? Богъ его знаетъ! Но это хорошій клоунскій тонъ. Затѣмъ — появляясь на сценѣ, онъ никогда не сдѣлаетъ ни одного цѣлесообразнаго поступка. Всѣ его жесты и шаги должны быть явно безсмысленны, обратно-пропорціональны здравому смыслу. Чѣмъ безсмысленнѣе — тѣмъ большій успѣхъ. Погляди: ему нужно закурить папиросу… Онъ беретъ палочку, третъ ее о лысину — палочка зажигается. Онъ закуриваетъ папиросу, a горящую палочку прячетъ въ карманъ. Теперь ему нужно погасить папиросу. Какъ онъ это дѣлаетъ? Беретъ сифонъ содовой воды и пускаетъ струю на тлѣющую папиросу. Кто въ дѣйствительной жизни зажигаетъ спички о голову и гаситъ папиросу съ помощью сифона? Онъ хочетъ разстегнуть пальто… Какъ онъ это дѣлаетъ? Какъ другіе люди? Нѣтъ! Онъ вынимаетъ изъ кармана громадныя ножницы и отстригаетъ ими пуговицы. Смѣшно? Ты смѣешься? А знаешь, почему люди смѣются, глазѣя на это? Психологія ихъ такова: о, Боже, какъ глупъ этотъ человѣкъ, какъ онъ неуклюжъ!.. А вотъ я не такой, я умнѣе. Я зажгу спичку о спичечную коробку и разстегну пальто обычнымъ способомъ. Тутъ просто звучитъ замаскированная молитва фарисея; благодарю тебя, Господи, что я не похожъ на него.

— Богъ знаетъ, что ты такое говоришь…

— Да ужъ вѣрно, братъ, вѣрно. Жаль, что надъ этимъ никто не задумывается… Ну, вотъ посмотри: его партнеръ хочетъ его брить… Взялъ ведро съ мыльной водой, привязалъ его салфеткой за горло къ стулу, a потомъ нахлобучилъ ему ведро съ мыломъ на голову и, бьетъ, торжествуя побѣду, по его животу кулаками и ногами. Смѣшно? Публика смѣется… А что если бы привести сюда старушку-мать этого рыжаго съ ведромъ на головѣ; она, вѣроятно, и не знаетъ, чѣмъ занимается ея сынъ, ея дитя, котораго она укачивала на колѣняхъ, тихо цѣлуя розовыя пухлыя губки, гладя шелковистые волосики, прижимая младенческій теплый животикъ къ своей многолюбящей материнской груди… А теперь по этому животику какой-то зеленощекій парень молотитъ своими ножищами, a съ пухлыхъ губокъ, измазанныхъ краской, стекаетъ мыльная пѣна, a шелковистыхъ волосиковъ нѣтъ — вмѣсто нихъ ужасные красные волосища… Каково это матери? Заплачетъ она и скажетъ: Павликъ мой, Павликъ… На то ли я тебя ростила, холила. Дитя мое! Да что же это ты съ собою сотворилъ такое?!..

— Во первыхъ, — категорически заявилъ я, — ничто не помѣшаетъ этому рыжему, если онъ, дѣйствительно, встрѣтить свою мать — заняться какой-нибудь другой болѣе полезной дѣятельностью, a во вторыхъ — ты, кажется, выпилъ вина больше, чѣмъ нужно.

Пріятель пожалъ плечами.

— Во первыхъ, этотъ парень уже ничѣмъ другимъ заняться не можетъ, a во вторыхъ, я выпилъ вина не больше, a меньше, чѣмъ нужно, — въ подтвержденіе чего могу тебѣ связно и толково разсказать одну дѣйствительную исторію, которая подтвердитъ мое я во первыхъ.

— Пожалуй, — согласился я, — подавай свою исторію.

— Эта исторія, — сказалъ онъ торжественно, — подтверждаетъ, что человѣкъ, который привыкъ стоять на головѣ, не можетъ уже стоять на ногахъ, и человѣкъ, который избралъ себѣ профессію лягушки — не можетъ быть ничѣмъ другимъ, кромѣ лягушки — ни директоромъ банка, ни мануфактурнымъ приказчикомъ, ни городскимъ дѣятелемъ по выборамъ… Лягушка — останется лягушкой. Ну, вотъ:

Исторія итальянскаго слуги Джустино.

Какъ тебѣ извѣстно, а, можетъ быть, какъ тебѣ не извѣстно, я исколесилъ всю Италію вдоль и поперекъ. Признаться тебѣ — я люблю ее, эту грязную, лживую надувательскую Италію. Какъ-то разъ, шатаясь по Флоренціи, попалъ я во Фьезоле — этакое мирное идиллическое мѣстечко, безъ трамваевъ, шума и грохота.

Я зашелъ во дворикъ маленькаго ресторанчика, присѣлъ къ столику и, заказавъ какую то курицу, закурилъ сигару.

Вечеръ теплый, ароматный, настроеніе у меня прекрасное… Хозяинъ терся-терся около меня, очевидно, собираясь что-то спросить и не рѣшаясь — однако, на конецъ, рѣшился и спросилъ:

— А что, прошу извиненія — не нуженъ ли синьору слуга?

— Слуга? Какой слуга?

— Обыкновенный, итальянскій. Синьоръ, видно, человѣкъ богатый, и ему, вѣроятно, нужно, чтобы кто нибудь ему служилъ. У меня есть для синьора слуга.

— Да на кой дьяволъ мнѣ слуга? — удивился я.

— Ну, какъ же. Развѣ можно жить безъ слуги? Всякій баринъ долженъ имѣть слугу.

Признаться, мнѣ это соображеніе никогда не приходило въ голову.

"— А вѣдь въ самомъ дѣлѣ, — подумалъ я. — Отчего бы мнѣ и не имѣть слуги? Въ Италіи я еще проброжу долго, a человѣкъ, которому можно взвалить на шею разныя мелкія хлопоты и дрязги — очень бы меня облегчилъ"…

— Ладно, — говорю. — Покажите вашего слугу.

Привели… Парень здоровый, коренастый, съ ласковой улыбкой и предобродушнымъ выраженіемъ лица.

Потолковали мы пять минутъ, и въ тотъ же вечеръ я увезъ его во Флоренцію. Со слѣдующаго дня и началась моя трагедія.

— Джустино! — сказалъ я утромъ. — Почему ты не почистилъ мнѣ ботинокъ?

— О, синьоръ! Я не умѣю чистить ботинокъ, — заявилъ онъ съ искреннимъ огорченіемъ.

— Какой же ты слуга, если не умѣешь дѣлать такого пустяка! Сегодня же возьми урокъ у чистильщика сапогъ. А сейчасъ свари мнѣ кофе.

— Синьоръ! Осмѣлюсь заявить, что я не знаю, какъ варить кофе.

— Смѣешься ты надо мной, что ли?

— О, нѣтъ, синьоръ… не смѣюсь… — печально пробормоталъ онъ.

— Ну, a телеграмму сдать на почту ты съумѣешь? Запаковать чемоданъ, пришить къ пальто пуговицу, побрить меня, приготовить ванну — сумѣешь?

И снова прозвучало грустное:

— Нѣтъ, синьоръ, не сумѣю.

Я скрестилъ на груди руки.

— А что же ты умѣешь, скажи на милость.

— Будьте ко мнѣ, синьоръ, снисходительны… Я почти ничего не умѣю.

Во взорѣ его свѣтилась тоска и искреннее страданіе.

— Почти?! Ты говоришь «почти»… Значить, что нибудь ты умѣешь дѣлать?

— О, синьоръ! Да умѣю — но это къ сожалѣнію вамъ не нужно.

— Да что же это такое?

— О, не разспрашивайте меня… Мнѣ даже неловко сказать…

— Почему? А вдругъ это мнѣ понадобится…

— Нѣтъ, нѣтъ. Клянусь святымъ Антоніемъ — вамъ это никогда не понадобится…

— Чортъ знаетъ что! — подумалъ я, опасливо на него поглядѣвъ, — можетъ быть онъ до этого былъ разбойникомъ и рѣзалъ въ горахъ проѣзжій народъ. Тогда, дѣйствительно, онъ правъ, — это мнѣ никогда не понадобится…

Однако, милое простодушное лицо Джустино самымъ нагляднымъ образомъ опровергало это предположеніе.

Я махнулъ рукой — самъ заварилъ кофе, сдалъ на почту корреспонденцію и вечеромъ приготовилъ себѣ ванну.

На другой день я поѣхалъ во Фьезоле и зашелъ въ тотъ самый ресторанчикъ, хозяинъ котораго такимъ подлымъ образомъ подсунулъ мнѣ "слугу".

Я усѣлся за столъ — и снова появился кланяющійся, извивающійся хозяинъ.

— Эй, вы, — поманилъ я его пальцемъ. — Что это за чортова слугу вы мнѣ подсунули, а?

Онъ приложилъ руки къ сердцу.

— О, синьоръ! Онъ прекрасный человѣкъ, — добрый, честный и непьющій…

— Да что мнѣ въ его честности, когда онъ палецъ-о-палецъ ударить не можетъ. Именно — не можетъ… Не "не хочетъ", a "не можетъ". Вы говорили — я господинъ, и мнѣ нужно слугу; a подсунули мнѣ господина, у котораго я играю роль слуги, потому что нѣтъ такой вещи, которую бы онъ могъ сдѣлать.

— Простите, синьоръ… Онъ можетъ кое-что сдѣлать и очень хорошо даже… Но это вамъ совсѣмъ не нужно.

— Что же это такое?

— Да ужъ я не знаю — говорить ли? Не хочется хорошаго парня конфузить.

Я ударилъ кулакомъ по столу.

— Да что вы всѣ, чортъ побери — сговорились, что ли!! Онъ умалчиваетъ о своей бывшей профессіи, вы тоже скрываете… Можетъ быть, онъ желѣзнодорожный воръ или морской пиратъ!!

— Сохрани Боже! Онъ служилъ по церковному дѣлу и ничѣмъ дурнымъ не занимался.

Крикомъ и угрозами мнѣ удалось вытянуть у хозяина всю исторію.

Удивительная исторія, глупѣйшая исторія,

Надо тебѣ сказать, что вся Италія отъ большихъ городовъ, какъ Римъ, Венеція, Неаполь — до самыхъ маленькихъ — живетъ исключительно туристами. Туристы, это та "обрабатывающая"' промышленность, которой кормится вся Италія. Все направлено къ уловленію туриста. Ихъ серенады въ Венеціи, развалины въ Римѣ, грязь и шумъ Неаполя — все это во славу форестьера во имя его кошелька.

Каждый городъ, каждый кварталъ въ городѣ имѣетъ свою достопримѣчательность, которая за двѣ лиры, за лиру, за мецца-лиру — показывается всякому шалому любопытствующему путешественнику.

Въ Веронѣ показываютъ могилу Джульеты, въ со борѣ св. Марка мѣсто, гдѣ на колѣняхъ стоялъ Фридрихъ Барбароса или еще кто-то… Исторія, живопись, скульптура, архитектура — все идетъ въ ходъ.

Есть въ сѣверной Италіи городишка — такой маленько такой скверный, что его даже и на картахъ стыдятся указывать. Даже не городишка, a нѣчто вродѣ деревни.

И вотъ деревушка эта стала чахнуть. Отъ чего можетъ чахнуть итальянская деревушка? Отъ безтуристья.

Есть туристъ — сыты всѣ; нѣтъ туриста — ложись и помирай.

И все населеніе деревушки со скорбью и тоской видѣло, какъ каждый день мимо нихъ проносились поѣзда, биткомъ набитые туристскимъ мясомъ; останавливались на минуту и, не выкинувъ ни одного англичанина или нѣмца — мчались дальше.

А на слѣдующей станціи половина туристовъ выползала съ поѣзда и шла осматривать городокъ, который сумѣлъ обзавестись собственной достопримѣчательностью: церковью, въ которой былъ кто-то убитъ или замурованъ, или къ стѣнѣ прикованъ; показывали и кинжалъ убійцы, и замурованное мѣсто, и цѣпи — что кому больше нравилось. А можетъ, никого тамъ никого и не убивали — итальянцы большіе мастера соврать, въ особенности, съ корыстной цѣлью.

И вотъ однажды разнеслась по всей округѣ чудесная вѣсть: что въ той деревушкѣ, о которой я говорилъ раньше, послѣ перестройки церковнаго купола, появилось эхо, которое повторяетъ звукъ не разъ, и не два раза, какъ это иногда случается, a восемь разъ.

Конечно, праздный, бездѣльный туристъ валомъ повалилъ на эту диковину…

Дѣйствительно, слухъ оправдался; эхо честно аккуратно повторяло каждое слово восемь разъ.

И вотъ "эхо деревни Феличе" совершенно забило "замурованнаго принца городка Санта-Клара".

Двѣнадцать лѣтъ это продолжалось: двѣнадцать лѣтъ лиры и мецца-лиры лились въ карманъ гражданъ деревни Феличе… И вотъ — на тринадцатый годъ (несчастливый годъ!) разразился страшный скандалъ: компанія богатѣйшихъ американцевъ съ цѣлой гирляндой разодѣтыхъ дамъ пріѣхала посмотрѣть "эхо деревни Феличе". И когда эта пышная компанія вошла въ скромную церковку — эхо было, очевидно, такъ поражено блескомъ и роскошью компаніи, что въ отвѣтъ на крикъ одной дамы "Гудбай!" повторило это слово пятнадцать разъ…

Самый главный американецъ сначала изумился, потомъ возмутился, потомъ, расхохотался, a затѣмъ вся компанія, не слушая протестовъ церковной администраціи, бросилась отыскивать эхо… Обнаружили его въ замаскированномъ ширмой уголкѣ на хорахъ и когда вытащили «эхо», оно оказалось широкоплечимъ добродушнымъ парнемъ — короче говоря — моимъ слугой Джустино.

Двѣ недѣли вся Италія, прочтя о случаѣ съ "эхо Феличе", держалась за животики; потомъ, конечно, объ этомъ забыли, какъ забывается все на свѣтѣ.

Деревушка Феличе впала въ прежнее ничтожество, a Джустино — эхо Феличе — за свою неумѣстную щедрость лишился мѣста, на которое поступилъ еще мальчишкой — и, какъ человѣкъ, кромѣ эха ничего не умѣвшій — очутился на мостовой.

Всякому человѣку хочется ѣсть… Поэтому Джустино сталъ искать себѣ мѣсто! Онъ приходилъ въ какую-нибудь деревенскую церковь и предлагалъ:

— Возьмите меня на службу…

— А ты что можешь дѣлать?

— Я могу быть эхо. Очень хорошая работа… Отъ 8 до 15 разъ.

— Эхо? Не требуется. Мы кормимся плитой, на которой раскаялся однажды Борджія; человѣкъ на ней пролежалъ ночь, a нашимъ предкамъ, намъ и потомкамъ нашимъ — на всю жизнь хватитъ.

Усталый, брелъ онъ дальше.

— Эхо хорошее, церковное! Не нужно-ли? Отчетливое исполненіе, чистая работа.

— Нѣтъ, не надо.

— Да почему? Туристъ эхо любитъ. Взяли бы меня, а?

— Нѣтъ, неудобно… То полтораста лѣтъ не было эха въ церкви, a то вдругъ — на тебѣ — сразу появилось.

— А вы куполъ перестройте.

— Будемъ мы изъ-за тебя куполъ перестраивать… Иди себѣ съ Богомъ.

Онъ бы умеръ съ голода, если бы я его не взялъ себѣ въ слуги.

Я долго молчалъ, размышляя о судьбѣ несчастнаго Джустино; потомъ спросилъ:

— Что же съ нимъ сталось?

— Промучился я съ нимъ годъ. Все не хватало духу выгнать. И когда я, взбѣшенный его манерой варить кофе, въ которомъ было на треть бензину, кричалъ: "сегодня же забирай свои вещи и проваливай, бездарный негодяй!" — онъ прятался въ сосѣднюю комнату и оттуда я слышалъ очень искусное эхо моихъ словъ: "бездарный негодяй… дарный негодяй… и-й негодяй… негодяй… дяяй… яяя…"

Это все, что умѣлъ дѣлать несчастный искалѣченный своей ненормальной судьбой парень.

— Гдѣ же онъ теперь?

— Выгналъ. Что съ нимъ, не знаю. Впрочемъ, недавно мнѣ въ Пизѣ говорили, что въ одной близлежащей деревушкѣ есть церковь, въ которой замѣчательное эхо, — повторяемое восемь разъ. Весьма возможно, что мой горемыка-слуга снова попалъ на свои настоящія рельсы…

ПИРАМИДА ХЕОПСА

Начало всей этой исторіи почему-то твердо врѣзалось мнѣ въ память. Можетъ быть, именно, потому я имѣю возможность, ухватившись за этотъ хвостикъ, размотать весь клубокъ, до самаго конца.

Пріятно, очень пріятно слѣдить со стороны за человѣкомъ, который въ простотѣ душевной увѣренъ, что всѣ звенья цѣпи его поступковъ скрыты отъ чужого взгляда и, потому онъ, — вышеупомянутый человѣкъ — простодушно и безстыдно распускается пышнымъ махровымъ цвѣткомъ.

Авторъ — большой любитель такихъ чудесныхъ махровыхъ цвѣтковъ.

Итакъ, хватаю эту исторію за самый хвостъ:

Четыре года тому назадъ мнѣ пришлось прожить цѣлую недѣлю въ квартирѣ Новаковича — того самаго, который однажды зимой увѣрилъ всѣхъ, что можетъ проплыть въ водѣ шесть верстъ, a потомъ, когда я, поймавъ его лѣтомъ въ Севастополѣ, заставилъ продѣлать это — Новаковичъ отказался подъ тѣмъ предлогомъ, что какой-то купальщикъ плюнулъ передъ тѣмъ въ воду.

Несмотря на такія странныя черты своего характера, Новаковичъ былъ въ сущности хорошимъ человѣкомъ, веселымъ, жизнерадостнымъ — и я не безъ удовольствія прожилъ у него эту недѣлю.

Какъ-то послѣ обѣда, уходя изъ дому, мы измыслили забавную мистификацію: напялили на мольбертъ пиджакъ и брюки Новаковича, набили это сооруженіе тряпками, увѣнчали маской, изображавшей страшную святочную харю и, крадучись, ушли, оставивъ дверь полуоткрытой.

По уходѣ нашемъ было такъ:

Первой вошла въ комнату сестра Новаковича; увидѣвъ страшное существо, стоявшее передъ ней на растопыренныхъ ногахъ, нахально откинувшись назадъ — она съ пронзительнымъ крикомъ отпрянула, шарахнулась вмѣсто двери въ шкапъ, набила себѣ на вискѣ шишку и уже послѣ этого кое-какъ выбралась изъ комнаты.

Второй сейчасъ же вбѣжала горничная съ графиномъ воды, который она несла куда-то. Отъ ужаса она уронила графинъ на полъ и подняла крикъ.

Третьимъ пришелъ швейцаръ, приглашенный перепуганными женщинами. Это былъ человѣкъ, котораго природа надѣлила желѣзными нервами. Подойдя къ молчаливому, жутко неподвижному незнакомцу, онъ сказалъ: "Ахъ ты, сволочь паршивая", размахнулся и ударилъ по страшной харѣ. Послѣ этого, полетѣвшій на полъ и буквально потерявшій голову незнакомецъ былъ освѣжеванъ, выпотрошенъ и водворенъ по частямъ на старое мѣсто: скелетъ поставили въ уголъ, мясо и кожу повѣсили въ платяной шкафъ, ноги задвинули подъ кровать, a голову просто выбросили…

Четвертымъ и пятымъ пришли мы съ Новаковичемъ. Въ зависимости отъ темперамента и общественнаго положенія мы были названы: "веселыми баринами", выдумщиками, вѣчно придумающими что-нибудь этакое…" и, наконецъ, "идіотами".

Графинъ мы компенсировали веселымъ ужиномъ, въ которомъ участвовали нѣсколько графиновъ — и тѣмъ вся исторія окончилась. Впрочемъ, что я такое говорю — окончилась… Она только началась.

Прошло три недѣли.

Сидя въ уголкѣ гостиной на одномъ шумномъ вечерѣ я услышалъ и увидѣлъ слѣдующее. Новаковичъ подошелъ къ одной группѣ острившихъ и разсказывавшихъ анекдоты мужчинъ — и сказалъ:

— Ну, что этотъ вашъ анекдотъ о купцѣ! Старина матушка. Его еще Ной Каину и Авелю въ Мессопотаміи разсказывалъ. А вотъ я вамъ разскажу фактъ, случившійся со мной…

— Ну, ну?

— Однажды вечеромъ, недѣли три тому назадъ я устроилъ у себя въ комнатѣ чучело человѣка, изъ мольберта, ботинокъ, костюма и святочной маски… Устроилъ, значитъ, и ушелъ… Ну-съ — заходить зачѣмъ-то моя сестра въ эту комнату… Видитъ эту штуку ну… и вы сами понимаете! Бросается вмѣсто дверей въ шкафъ — трахъ головой! Кровь ручьемъ! Падаетъ въ обморокѣ. На шумъ вбѣгаетъ горничная, a у нея въ рукахъ, можете представить, дорогой фарфоровый кувшинъ. Увидѣла лежащую хозяйку, увидѣла кровь, увидѣла этакаго неподвижнаго страшнаго дядю, бросила дорогой фарфоровый кувшинъ на полъ, — да вонъ изъ комнаты. Выбѣжала на переднюю лѣстницу, а по лѣстницѣ какъ разъ швейцаръ поднимается съ телеграммой въ рукахъ. Бросается она на швейцара, сбиваетъ его съ ногъ, и катятся они внизъ по лѣстницѣ!!. Ну, кое-какъ съ оханьями и проклятіями встаютъ, поднимаются, объясняются, швейцаръ беретъ револьверъ, идетъ въ комнату, пріотворилъ дверь, кричитъ: "Сдавайся!" — "Не сдамся!" — "Сдавайся!" — "Не сдамся!.."

— Виноватъ, — перебилъ Новаковича одинъ изъ слушателей, очень изумленный. — Кто же это могъ отвѣчать ему: "не сдамся"!? Вѣдь человѣкъ-то вашъ былъ сдѣланъ изъ мольберта и тряпокъ?..

— Ахъ, да… Вы спрашиваете, кто отвѣчалъ: "не сдамся!?" Гм… да. Это, видите-ли, очень просто: это сестра моя отвѣчала. Она, какъ разъ, очнулась отъ обморока, слышитъ, что кто-то кричитъ изъ другой комнаты "сдавайся!" да и подумала, что это товарищъ разбойника. Ну, и отвѣтила: "не сдамся!" Она у меня храбрая сестренка; вся въ меня.

— Да… Бываетъ. Что же дальше?

— Что? Швейцаръ изъ револьвера прямо въ грудь нашему чучелу: бахъ! Тотъ на полъ — бацъ. Бросились, a тамъ одни тряпки. Сестра со мной потомъ два мѣсяца не разговаривала.

— Почему два мѣсяца? Вы же говорите, что это произошло всего три недѣли тому назадъ.

— Ну, да! Что жъ такое… Уже три недѣли не разговариваетъ, да я думаю, еще недѣль пять не будетъ разговаривать — вотъ вамъ и два мѣсяца.

— Ахъ, такъ… Да… Бываетъ. Странная, странная исторія.

— Я же вамъ говорю! А вы имъ тамъ какой-то анекдотъ о купцѣ разсказываете!..

Прошелъ годъ…

Однажды большая компанія собралась ѣхать на Иматру.

Были и мы съ Новаковичемъ.

Когда ѣхали въ вагонѣ, то разсѣлись такъ, что я сидѣлъ черезъ двѣ скамейки — отъ Новаковича.

Видѣть я его не видѣлъ, но голосъ слышалъ,

Новаковичъ говорилъ:

— Я нахожу вашу исторію съ привидѣніемъ конокрада — банальной. — Вотъ со мной однажды случилась исторія — такъ исторія!

— Именно?

— Взялъ я однажды какъ-то, въ прошломъ году, да и соорудилъ у себя въ комнатѣ чучело разбойника — изъ мольберта, пиджака, брюкъ и ботинокъ. Привязалъ къ рукѣ ножъ… большой такой острый… и самъ ушелъ. Заходитъ зачѣмъ-то въ комнату сестра — видитъ эту ужасную фигуру… Бросается вмѣсто дверей, въ бѣльевой шкафъ — трахъ! Дверка вдребезги, сестра вдребезги… Бросается она къ окну… Трахъ! Распахнула она его, да съ подоконника — прыгъ! А окно-то въ четвертомъ этажѣ… Послѣ этого вбѣгаетъ горничная, a въ рукахъ у нея на подносѣ дорогой фарфоровый сервизъ еще екатерининскихъ временъ… Отъ дѣда остался. Ему теперь и цѣны нѣтъ. Сервизъ, конечно, вдребезги, горничная тоже… вылетаетъ на лѣстницу, падаетъ на швейцара, который съ околодочнымъ и двумя городовыми поднимался по лѣстницѣ кому-то повѣстку вручать и вся эта компанія, можете себѣ вообразить летитъ, какъ этакій бульденежъ — съ лѣстницы внизъ. Крикъ, визгъ, стоны. Потомъ поднялись, разспросили горничную, подошли всѣ къ таинственной комнатѣ… Конечно, шашки на-голо, револьверъ на-голо… Приставъ кричитъ…

— Вы, говорили «околодочный», — кротко поправилъ Новаковича одинъ изъ слушателей.

— Ну, да, не приставь, a помощникъ пристава. Это все равно, что околодочный… Онъ послѣ въ Батумѣ былъ приставомъ… Ну-съ, кричитъ, значитъ, приставъ въ дверь: "сдавайся!" — "Не сдамся!" — "Сдавайся!" — "Не сдамся!".

— Кто же это отвѣчалъ приставу: "не сдамся?". Вѣдь въ комнатѣ было только чучело…

— Какъ только чучело? А сестра?

— Да сестра вѣдь, вы говорите, выскочила изъ окна четвертаго этажа.

— Ну, да… Такъ вы же слушайте! Выскочить-то она выскочила, да зацѣпилась платьемъ за водосточную трубу. Виситъ у самаго окна, вдругъ слышитъ: "сдавайся!" Думаетъ, разбойникъ кричитъ, ну, конечно, дѣвушка храбрая, съ самолюбіемъ: "не сдамся!" Хе-хе… "Ахъ, — говоритъ приставъ, — такъ ты такъ, мерзавецъ?!. Не сдаваться? Пали въ него, ребята!" Ребята, конечно: бахъ! бахъ! Чучело-то мое упало, но за чучеломъ стоялъ старинный столикъ краснаго дерева, какъ говорятъ, изъ загороднаго шале Маріи Антуанеты… Столикъ, конечно, вдребезги. Зеркало старинное вдребезги!.. Входятъ потомъ… Ну, конечно, сами понимаете… Ужасъ, разгромъ… Спросите сестру, она вамъ разскажетъ; когда бросились къ чучелу, такъ глазамъ не хотѣли вѣрить — такъ было все хорошо прилажено. Сестра потомъ отъ нервной горячки померла, пристава въ Батумъ перевели…

— Какъ же вы говорите, чтобы мы сестру спросили, a потомъ сообщаете, что она умерла?

— Ну, да. Что-жъ такое. Она и умерла. А зато другая сестра есть, которая при этомъ была и все видѣла…

— Гдѣ же она теперь?

— Она? Въ Восьмипалатинскѣ. За члена Судебной Палаты замужъ вышла.

Съ минуту помолчали. Да-съ. Исторія съ географіей!

…Недавно, войдя въ гостиную Чмутовыхъ, я увидѣлъ возбужденнаго Новаковича, окруженнаго цѣлымъ цвѣтникомъ дамъ.

— …Полицеймейстеръ во главѣ наряда полиціи подходитъ къ дверямъ, кричитъ: "Сдашься ты, или нѣтъ? — "Не сдамся!" — «Сдашься»? — "Не сдамся!" "Пли, ребята!" Пятьдесятъ пуль! какъ одна — вдребезги! "Сдаешься? — "Не сдамся!" — "Пли! Зови пожарную дружину!! Разбивай крышу! Мы его сверху возьмемъ! Выкуривай его дымомъ — взять его живымъ или мертвымъ!!" Въ это время возвращаюсь я… Что такое? Во дворѣ пожарная команда, дымъ, выстрѣлы, крики… "Виноватъ, г. полицеймейстеръ", говорю я, "что это за исторія такая?" — "Опасный, говорить, бандитъ засѣлъ въ вашей комнатѣ… Отказывается сдаться!" Я смѣюсь: "А вотъ, говорю, мы его сейчасъ"… Иду въ комнату и выношу чучело подъ мышкой… Съ полицеймейстеромъ чуть ударъ не сдѣлался: "Это что за мистификаціи, кричитъ. Да я васъ за это въ тюрьмѣ сгною, шкуру спущу!!" — "Что-о? — отвѣчаю я. — Попробуй, старая калоша!" — Ш-штосссъ?! Выхватываетъ шашку — ко мнѣ! Ну, я не стерпѣлъ; развернулся… Потомъ четыре года крѣпости пришлось…

— Почему же четыре! Вѣдь это было года три назадъ?..

— А? Ну, да, Что-жъ такое… Три года и было. Подъ манифестъ попалъ.

— Ну, да… развѣ что такъ.

— Именно, такъ-съ!!

А когда мы съ нимъ вышли изъ этого дома и, взявшись дружески подъ руку, зашагали по тихимъ залитымъ луною улицамъ, онъ, интимно пожавъ мой локоть, сказалъ:

— Сегодня, когда ты вошелъ, я имъ одну исторію разсказывалъ. Ты начала не слышалъ. Изумительнѣйшая, прелюбопытнѣйшая исторія… Однажды устроилъ я въ своей комнатѣ изъ мольберта и разныхъ тряпокъ подобіе человѣка, a самъ ушелъ. Зашла зачѣмъ-то сестра, увидѣла…

Я не могъ дальше сдерживаться.

— Послушай, — сказалъ я. — Какъ тебѣ не стыдно разсказывать мнѣ ту самую исторію, которую мы же съ тобой и устроили… Неужели, ты не помнишь? И драгоцѣнныхъ сервизовъ не было, полицеймейстера не было, пожарныхъ не было… А просто горничная разбила графинъ для воды, потомъ позвала швейцара, и онъ сразу разобралъ на кусочки все наше произведеніе…

— Постой, постой, — пріостановился Новаковичъ. — Ты о чемъ это говоришь? О той исторіи, которую мы съ тобой подстроили? Ну, да-а!.. Такъ это совсѣмъ другое! То, дѣйствительно такъ было, какъ ты говоришь, a это было въ другое время. А ты, чудакъ, думалъ, что это то же самое? Ха-ха! Нѣтъ, это было даже на другой улицѣ… То было на Широкой, a это на Московской… И сестра была тоже другая… младшая… А ты думалъ?.. Ха-ха! Вотъ чудакъ!

Когда я взглянулъ на его открытое, сіявшее искренностью и правдивостью лицо — я подумалъ: я ему не вѣрю, вы ему не повѣрите… Никто ему не повѣритъ. Но онъ — самъ себѣ вѣритъ.

И строится, строится пирамида Хеопса до сихъ поръ…

АМЕРИКАНЕЦЪ

Въ этомъ мѣстѣ рѣка дѣлала излучину, тактъ что получалось нѣчто въ родѣ полуострова. Выйдя изъ лѣсной чащи и увидѣвъ вдали блестѣвшіе на солнцѣ куски рѣки, разорванной силуэтами древесныхъ стволовъ. Стрекачевъ перебросилъ ружье на другое плечо и отеръ платкомъ потъ со лба.

Тутъ-то онъ и наткнулся на коряваго мужиченку, который, сидя на пнѣ сваленнаго дерева, весь ушелъ въ чтеніе какого-то обрывка газеты.

Мужиченка, заслышавъ шаги, отложилъ въ сторону газету, вздѣлъ на лобъ громадные очки и, стащивъ съ головы неопредѣленной формы и вида шляпченку, поклонился Стрекачеву.

— Драсти.

— Здравствуй, братецъ. Заблудился я, кажется.

— А вы откуда будете?

— На дачѣ я. Въ Овсянкинѣ. Оттуда.

— Верстовъ восемь будетъ отселева…

Онъ пытливо взглянулъ на усталаго охотника и спросилъ:

— Ничего вамъ не потребуется?

— А что?

— Да, можетъ, что угодно вашей милости, такъ есть.

— Да ты кто такой?

— Арендатель, — солидно отвѣчалъ мужиченка, переступивъ съ ноги на ногу.

— Эту землю арендуешь?

— Такъ точно.

— Что жъ, хлѣбъ тутъ сѣешь, что ли?

— Гдѣ ужъ тутъ хлѣбъ, ваша милость! И въ заводѣ хлѣбовъ не было. Всякой дрянью поросло, — ни тебѣ дерева настоящія, ни тебѣ луга настоящіе. Буреломъ все, валежникъ, сухостой.

— Да что-жъ ты тутъ… грибы собираешь, ягоды?

— Нѣту тутъ настоящаго гриба. И ягоды тоже, къ слову сказать, чортъ-ма.

— Вотъ чудакъ, — удивился Стрекачевъ. — Зачѣмъ же ты тогда эту землю арендуешь?

— А это, какъ сказать, ваше благородіе, всяка земля человѣку на потребу дана и ежели произрастаніе не происходить, то, какъ говорится, человѣкъ не мытьемъ, такъ катаньемъ должонъ хлѣбъ свой соблюдать.

Эту невразумительную фразу мужиченка произнесъ очень внушительно и даже разгладилъ корявой рукой крайне скудную бороду, напоминавшую своимъ видомъ унылое «арендованное» мѣсто; ни тебѣ полосу, ни тебѣ гладкаго мѣста, — одинъ буреломъ да сухостой.

— Такъ съ чего жъ ты живешь?

— Дачниками кормлюсь.

— Работаешь на нихъ, что ли?

Хитрый смѣющійся взглядъ мужиченки обшарилъ лицо охотника, и ухмыльнулся мужиченка лукаво, но добродушно.

— Зачѣмъ мнѣ на нихъ работать! Они на меня работаютъ.

— Врешь ты все, дядя, — недовольно пробормоталъ охотникъ Стрекачевъ, вскидывая на плечо ружье и собираясь уходить.

— Намъ врать нельзя, возразилъ мужиченка. — За чѣмъ врать! За это тоже не похвалятъ. Бабъ обожаете?

— Что?

— Нѣкоторые изъ нашего полу до удивленія бабъ любятъ.

— Ну?

— Такъ вотъ я, можно сказать, по этой бабьей части.

— Кого?!!

— А это мы вамъ сейчасъ скажемъ — кого…

Мужиченка вынулъ изъ-за пазухи серебряные часы, открылъ ихъ и, приблизивъ къ глазамъ, погрузился въ задумчивость… Долго что-то соображалъ.

— Шестаковская барыня, должно, больны нынче, потому уже пять денъ, какъ не показываются, значить, что же сейчасъ выходитъ? Такъ что, я думаю, время сейчасъ Маслобоевымъ-дачницамъ и Огрызкинымъ; у Маслобоевыхъ-то вамъ кромѣ губернанки профиту никакого, потому сама худа, какъ палка, a дочки опять же такая мелкота, что и вниманія не стоющія. А вотъ Огрызкиной госпожой довольны останетесь. Дама въ самой красотѣ и костюмчикъ я имъ черезъ горничную Агашу подсунулъ такой, что отдай все да и мало. Раньше-то у нея что-то такое надѣвывалось, что и не разберешь: не то армячекъ со сборочкой, не то какъ въ пальтѣ оно выходило. А ежели безъ обтяжки — мои господа очень даже какъ обижаются. Не антиресно, вишь. А мнѣ что?… Да моя бы воля, такъ я безо всего, какъ говорится. Убудетъ ихъ, что ли? Вѣрно я говорю?

— Чортъ тебя разберетъ, что ты говоришь, — разсердился охотникъ.

— Дѣйствительно, — согласился мужиченка. — Вамъ не понятно, какъ вы съ дальнихъ дачъ, a наши Окромчедѣловскіе меня ни въ жисть не забываютъ. "Еремѣй, нѣтъ ли чего новенькаго? Еремѣй, не освѣжился ли лепретуарчикъ. Да я на эту, можетъ, хочу глянуть, a на ту не хочу, да куда дѣлась та, да что дѣлаетъ эта?" Однимъ словомъ, первый у нихъ я человѣкъ.

— У кого?

— А у дачниковъ.

— Вотъ у тѣхъ, что за рѣкой?

— Зачѣмъ у тѣхъ? Тѣ ежели бы узнали — такую бы мятку мнѣ задали, что до зеленыхъ вѣниковъ не забудешь. А я опять же говорю объ Окромчедѣловскихъ. Тутъ за этимъ бугромъ ихъ штукъ сто, дачъ-то. Вотъ и кормлюсь отъ нихъ.

— Да чѣмъ же ты кормишься, шутъ гороховый?!

Мужиченка почесалъ затылокъ.

— Экой ты непонятный! Какъ да что… Посадишь барина въ яму — ну, значитъ и живи въ свое удовольствіе. Смотря, конешно, за что и платятъ. За Огрызкинскую барыню я, братъ, меньше цѣлковаго никакъ не возьму; Шестеренкины дѣвицы тоже — на всякій скусъ потрафютъ, — рупь съ четвертакомъ грѣхъ взять за этакую видимость али нѣтъ? Дрягина госпожа, Семененко, Косогорова, Лякина… Мало ли.

— Ты что же, значить, — сообразилъ Стрекачевъ, — купальщицъ на своей землѣ показываешь?

— Во-во. Ихъ, значитъ, тотъ берегъ, a мой, значитъ, этотъ. Имъ убытку никакого, a мнѣ хлѣбъ.

— Вотъ, каналья, — разсмѣялся Стрекачевъ. — Какъ же ты дошелъ до этого?

— Да вѣдь это, господинъ, кому какіе мозги отъ Бога дадены… Иду я о прошломъ годѣ къ рѣкѣ рыбку поудить — гляжу, что за оказія! Подъ однимъ кустомъ дачникъ бѣлѣется, подъ другимъ кустомъ дачникъ бѣлѣется. И у всякаго бинокль изъ глазъ торчитъ. Сдурѣли они, думаю, что ли. Тогда-то я еще о бинокляхъ и не слыхивалъ. Ну, подхожу, значитъ къ рѣкѣ по ближе… Эге-ге, вижу. Тутъ тебѣ и блюнетки, и брондинки, и толстыя, и тонкія, и старыя, и малыя. Вотъ оно что! Ну, какъ значить, я во всю фигуру на берегу объявился — онѣ и подняли визгъ: "Убирайся, такой-ся кой, вонъ, какъ смѣешь!.." И-и разстрекотались! Съ той поры я, значить, умомъ и вошелъ въ соображеніе.

— Значитъ, ты спеціально для этого и землю за арендовалъ?

— Спецыяльно. Шестьдесятъ рублей въ лѣто отвалилъ. Ловко? Да биноклей четыре штуки выправилъ, да кустовъ насажалъ, да ямъ нарылъ — прямо удобство во какое. Сидишь эт-то въ прохладѣ, въ ямѣ на скамеечкѣ, слѣва пива бутылка (отъ себя держу: не желаете ли? Четвертакъ всего разговору), слѣва, значить, пива бутылка, справа папиросы… — живи не хочу!

Охотникъ Стрекачевъ постучалъ ружьемъ о свѣсившуюся вѣтку дерева и какъ будто вскользь, спросилъ:

— А хорошо видно?

— Да ужъ ежели съ биноклемъ, прямо вотъ — рукой достанешь! И кто только это бинокли выдумалъ, — памятникъ бы ему!.. Можетъ, полюбопытствуете?

— Ну, ты скажешь тоже, — ухмыльнулся конфузливо охотникъ. — А вдругъ увидятъ оттуда?

— Никакъ это невозможно! Потому такъ ужъ у меня пристроено. Будто кустъ; a за кустомъ яма, a въ ямѣ скамеечка. Чего жъ, господинъ… попробуйте. Всего разговору (онъ приложилъ руку щиткомъ и воззрился острымъ взглядомъ на противоположный берегъ, гдѣ желтѣла купальня)… всего и разговору на рупь шестьдесять?!

— Это еще что за разсчетъ?!

— Разсчеты простые, ваше благородіе: Огрызкинская госпожа теперь купается — дамы замѣчательныя сами извольте взглянуть — рупь, потомъ Дрягина съ дочкой на пятиалтынный разговору, ну и за губернанку Лавровскую дешевле двухъ двугривенныхъ положить никакъ не возможно. Хучь онѣ и губернанки, a благороднымъ ни въ чемъ не уступятъ. Костюмишко такой что, все равно, его бы и не было…

— А ну-ка… ты… тово…

— Вотъ сюда, ваше благородіе, пожалуйте, здѣсь двѣ ступенечки внизъ… Головку тутъ наклоните, чтобъ оттелева не примѣтили. Вотъ-съ такъ. А теперь можете располагаться… Пивка не прикажете ли молодненькаго? Сей минутой бинокль протру, запотѣлъ что-то… Извольте взглянуть.

Смеркалось…

Усталый, проголодавшійся, выползъ Стрекачевъ изъ своего убѣжища и, отыскавъ ружье, спросилъ коряваго мужиченку, сладко дремавшаго на поваленномъ деревѣ:

— Сколько съ меня?

— Шесть рублей двадцать, ваше благородіе, да за пиво полтинничекъ.

— Шесть рублей двадцать?! Это за что же такое столько? Навѣрно, жульничаешь.

— Помилуйте-съ… Огрызкинскую госпожу положимъ рупь, да губернанка въ полтинникѣ у насъ завсегда идетъ, да Дрягины — я ужъ мелюзги и не считаю, — да Синяковы трое съ бабушкой, да…

— Ну, ладно, ладно… Пошелъ высчитывать всякую чепуху!.. Получай!

— Счастливо оставаться! Благодаримъ покорниче!..

И подмигнувъ очень интимно, корявый мужиченка шепнулъ:

— А въ третьемъ и пятомъ номерѣ у меня съ обѣда наши Окромчеловскіе сидятъ. Ужъ и темно совсѣмъ, a ихъ никакъ не выкуришь. Веселые люди, дай имъ Богъ здоровья. Счастливо оставаться!

РѢЗНАЯ РАБОТА

Недавно одинъ петроградскій профессоръ забылъ послѣ операціи въ прямой кишкѣ больного В. трубку (дренажъ) въ полъ-аршина длиной.

Въ операціонной кипитъ работа.

— Зашивайте, — командуетъ профессоръ. — А гдѣ ланцетъ? Только сейчасъ тутъ былъ.

— Не знаю. Нѣтъ ли подъ столомъ?

— Нѣтъ. Послушайте, не остался ли онъ тамъ?..

— Гдѣ?

— Да тамъ же. Гдѣ всегда.

— Ну, гдѣ же?!!

— Да въ полости желудка.

— Здравствуйте! Больного уже зашили, такъ онъ тогда только вспомнилъ. О чемъ вы раньше думали?!

— Придется расшить.

— Только намъ и дѣла, что зашивать да расшивать. Впереди еще шесть операцій. Несите его.

— А ланцетъ-то?

— Богъ съ нимъ, новый купимъ. Онъ недорогой.

— Я не къ тому. Я къ тому, что въ желудкѣ остался.

— Разсосется. Слѣдующаго! Первый разъ оперируетесь, больная?

— Нѣтъ, господинъ профессоръ, я раньше у Дубинина оперировалась.

— Ага!.. Ложитесь. Накладывайте ей маску Считайте! Ну? Держите тутъ, растягивайте. Что за странность! Прощупайте-ка, коллега… Странное затвердѣніе. А ну-ка… Ну, вотъ! Такъ я и думалъ… Пенснэ! Оригиналъ этотъ Дубининъ. Отошлите ему, скажите — нашлось

— А жаль, что не ланцетъ. Мы бы имъ, вмѣсто пропавшаго, воспользовались… Зашивайте!

— А гдѣ марля? Я катушки что-то не вижу. Куда она закатилась?

— Куда, куда! Старая исторія. И что это у васъ за манія — оставлять у больныхъ внутри всякую дрянь.

— Хорошая дрянь! Марля, батенька, денегъ стоитъ.

— Расшивать?

— Ну, изъ-за катушки… стоитъ ли?

— Я къ тому, что марля… въ животѣ…

— Разсосется. Я одинъ разъ губку въ желудокъ зашилъ и то нечего.

— Разсосалась?

— Нѣтъ, но оперированный горчайшимъ пьяницей сдѣлался.

— Да что вы!

— Натурально! Выпивалъ онъ потомъ, представьте, цѣлую бутылку водки — и ничего. Все губка впитывала. Но, какъ только животъ поясомъ потуже стянетъ — такъ сразу, какъ сапожникъ, пьянъ.

— Чудеса!

— Чудеснаго ничего. Научный фактъ. Въ гостяхъ, гдѣ выпивка была безплатная, онъ выпивалъ невѣроятное количество водки и вина и уходилъ домой совершенно трезвый. Потомъ дома уже — потретъ руки, крякнетъ: "Ну-ка, рюмочку выпить, что ли! И даванетъ себя кулакомъ въ животъ. Рюмку изъ губки выдавитъ, закуситъ огурцомъ, походить — опять: "Ну-ка, говорить, давнемъ еще рюмочку!.. Черезъ часъ — лыка не вяжетъ. Такъ пилъ по мѣрѣ надобности… Совсѣмъ какъ верблюдъ въ пустынѣ.

— Любопытная исто… Что вы дѣлаете? Что вы только дѣлаете, поглядите!!!.. Вѣдь ему гланды нужно вырѣзать, a вы животъ разрѣзали!!!

— Гм… да… Заговорился. Ну, все равно разъ разрѣзалъ — поглядимъ: нѣтъ ли тамъ чего?..

— Нѣтъ?

— Ничего нѣтъ. Странно.

— Разсосалось.

— Зашивайте. Ффу! Усталъ. Закурить, что ли… Гдѣ мой портсигаръ?

— Да тутъ онъ былъ; недавно только держали. Куда онъ закатился?

— Неужто, портсигаръ зашили?

— Оказія. Что же теперь дѣлать?

— Что, что! Курить — смерть какъ хочется. И потомъ вещь серебряная. Расшивайте скорѣй, пока не разсосался!

— Есть?

— Нѣтъ. Пусто, какъ въ карманѣ банкрота.

— Значить, у кого нибудь другого зашили. Всѣ оперированные здѣсь?

— Неужели, всѣхъ a распарывать?

— Много ли ихъ тамъ, — шесть человѣкъ! Порите.

— Всѣхъ перепороли?

— Всѣхъ.

— Странно. А вотъ тотъ молодой человѣкъ, что въ двери выглядываетъ. Этого, кажется, пропустили. Эй, вы — какъ васъ? — ложитесь!

— Да я…

— Нечего тамъ, — не "да я"… Ложитесь. Маску ему. Считайте.

— Да я…

— Нажимайте маску крѣпче. Такъ. Гдѣ ножъ? Спасибо.

— Ну? Есть?

— Нѣтъ. Ума не приложу, куда портсигаръ закатился. Ну, очнулись, молодой человѣкъ?

— Да я…

— Что «вы», что "вы"?! Говорите скорѣе, некогда…

— Да я не за операціей пришелъ, a отъ вашей супруги… Со счетомъ изъ башмачнаго магазина.

— Что же вы лѣзете сюда? Только время отнимаете! Гдѣ же счетъ? Ложитесь, мы его сейчасъ извлечемъ.

— Что вы! Онъ у меня въ карманѣ…

— Разрѣзывайте карманъ! Накладывайте на брюки, маску…

— Господинъ профессоръ, опомнитесь!.. У меня счетъ и такъ вынимается изъ кармана. Вотъ извольте.

— Ага! Извлекли? Зашивайте ему карманъ.

— Да я…

— Слѣдующій! — бодро кричитъ профессоръ. — Очистите столъ. Это что тутъ такое валяется?

— Гдѣ?

— Да вотъ тутъ на столѣ.

— Гм! Чей-то сальникъ. Откуда онъ?

— Не знаю.

— Сергѣй Викторовичъ, не вашъ?

— Да почему жъ мой?! — огрызается ассистентъ. — Не меня же вы оперировали. Навѣрное, того больного у котораго камни извлекали.

— Ахъ, ты жъ, Господи, — вотъ наказаніе! Верните его, скажите пусть захватитъ.

— Молодой человѣкъ! Сальничекъ обронили…

— Это развѣ мой?

— Больше ничей, какъ вашъ.

— Такъ что же я съ нимъ буду дѣлать? Не въ рукахъ же его носить… Вы вставьте его обратно!

— Эхъ, вотъ возня съ этимъ народомъ! Ну, ложитесь. Вы уже поролись?

— Нѣтъ я только зашивался.

— Я у васъ не забылъ своего портсигара?

— Ей Богу, въ глаза не видалъ… Зачѣмъ мнѣ…

— Ну, что-то у васъ глаза подозрительно бѣгаютъ. Ложитесь! Маску! Считайте! Нажимайте! Растягивайте!

— Есть?

— Что-то такое — нащупывается… Какое то инородное тѣло. Дайте.

— Ну?

— Постойте… Что это? Нѣтъ, это не портсигаръ.

— Бумажка какая-то… Странно… Э, чортъ! Видите?

— Ломбардная квитанція!

— Ну, конечно: "Подержанный серебряный портсигаръ съ золотыми иниціалами M. K.". Мой! Вотъ онъ куда закатился! Вотъ тебѣ и закатился..

— Хе-хе, вотъ тебѣ и разсосался.

— Оборотистый молодой человѣкъ!

— Одесситъ, не иначе.

— Вставьте ему его паршивый сальникъ и гоните вонъ. Больныхъ больше нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Сюртукъ мнѣ! Ж-живо! Подайте сюртукъ.

— Вашъ подать?

— А то чей же?

— Тутъ нѣтъ никакого сюртука.

— Чепуха! Тутъ же былъ.

— Нѣтъ!.. Неужели..?

— Чортъ возьми, какой неудачный день! Опять сызнова всѣхъ больныхъ пороть придется. Скорѣе, пока не разсосался! Гдѣ фельдшерица?

— Нѣтъ ея…

— Только что была тутъ!

— Не зашили ли давеча ее въ одессита?!.

— Неужели, разсосалась?..

— Ну и денекъ!.

ДРАМА ВЪ СЕМЬѢ БЫРДИНЫХЪ

Въ богатыхъ аппартаментахъ графа Бырдина раздался болѣзненный стонъ.

Съ расширенными отъ ужаса глазами, схватившись за голову, застылъ графъ, и его взглядъ — взглядъ помѣшаннаго — блуждалъ по страницѣ развернутаго иллюстрированнаго журнала.

— Да, это такъ, — глухо произнесъ онъ. — Сомнѣній быть не можетъ!

Испустивъ проклятіе, графъ схватилъ журналъ и помчался съ нимъ въ будуаръ графини.

Графиня Бырдина — красавица роскошнаго тѣлосложенія лежала на изящной козеткѣ и читала романъ въ желтой оберткѣ, изъ французскаго быта.

Ея высокая пышная грудь, какъ волна въ приливъ, вздымалась легкимъ дыханіемъ, бѣлыя полныя руки соперничали нѣжностью съ легкой воздушной матеріей пеньюара, a волнистая линія ведеръ свела бы съ ума самаго записного анахорета.

Вотъ какова была графиня Бырдина!

Какъ вихрь, ворвался несчастный графъ въ будуаръ жены.

— Полюбуйтесь! — со стономъ произнесъ графъ (они не забывались даже, когда были съ глазу на глазъ и называли другъ друга всегда на "вы"). — Полюбуйтесь.

Читали!

— Что такое? — привстала встревоженная графиня. — Какое нибудь несчастье?

— Да ужъ… счастьемъ назвать это трудно! — горько произнесъ графъ.

Графиня судорожно схватила журналъ и на великолѣпномъ французскомъ языкѣ прочла указанное мужемъ мѣсто:

— "Въ предстоящемъ зимнемъ сезонѣ модными сдѣлаются опять худыя женщины. Полныя фигуры, такъ нашумѣвшія въ прошломъ сезонѣ, по всѣмъ признакамъ, несомнѣнно, должны выйти изъ моды".

Тихо сидѣла графиня, склонивъ голову подъ этимъ неожиданнымъ грубымъ ударомъ.

Ея потупленный взоръ остановился на туфелькахъ полной прекрасной ножки ея, нескромно обнаженной пеньюаромъ больше, чѣмъ нужно…

Съ туфелекъ взоръ перешелъ на колѣни, на прекрасный достойный рѣзца Праксителя станъ, и замеръ этотъ взоръ на высокой волнующейся груди.

И болѣзненный стонъ вырвался у графини. Какъ подкошенная, склонилась она къ ногамъ графа, обнимая его колѣни. Моментъ былъ такой ужасный, что оба, сами того не замѣчая, перешли на "ты".

— Простишь ли ты меня, любимый?! Пойми же, что я не виновата!! О, не покидай меня!

Мрачно сдвинувъ брови, глядѣлъ графъ неотступно куда-то въ уголъ.

— О, не гляди такъ! — простонала графиня… — Ну, хочешь уйдемъ отъ свѣта! Я послѣдую за тобой, куда угодно.

— Ха-ха-ха! — болѣзненно разсмѣялся графъ — "куда угодно"… Но, вѣдь, и мода эта проникнетъ куда угодно. Нигдѣ не найдемъ мы мѣста, гдѣ на насъ бы смотрѣли безъ насмѣшки и язвительности. Всѣми презираемые, будемъ мы влачить бремя нашей жизни. О, Боже! Какъ тяжело!!

— Послушай… — робко прошептала графиня. — А, можетъ быть, все обойдется…

— Обойдется? — сардонически усмѣхнулся графъ. — Скажи: считался ли до сихъ поръ нашъ домъ самымъ свѣтскимъ, самымъ моднымъ въ столицѣ?

— О, да! — вырвалось у графини.

— Чѣмъ же теперь будутъ считать нашъ домъ, если я покажу имъ хозяйку, въ самомъ началѣ сезона уже вышедшей изъ моды, какъ шляпка на головѣ свояченицы устьсысольскаго околодочнаго?! Что вы на это скажете, графиня?

— О, не презирай меня, — зарыдала графиня. — Я постараюсь, я… я сдѣлаю все, чтобы похудѣть…

Графъ молча всталъ, холодно поцѣловалъ жену въ лобъ и вышелъ изъ будуара.

Завѣдующая "институтомъ красоты" встрѣтила графа Бырдина очень радостно, но сейчасъ же осѣклась, увидѣвъ его мрачное разстроенное лицо.

— Графъ! — вскричала она. — Ваша супруга…

— Увы! — глухо произнесъ графъ.

Онъ вынулъ журналъ, показалъ его притихшей хозяйкѣ и потомъ, сложивъ умоляюще руки, простоналъ:

— Вы! На васъ вся надежда! Помогите…

Послѣ долгаго раздумья и перелистыванія десятка спеціальныхъ книгъ, завѣдующая «институтомъ» вздохнула и рѣшительно произнесла:

— Выходъ одинъ: вашей женѣ нужно похудѣть.

— Но какъ? Какъ?

— Одного режима и діеты мало. Вамъ нужно еще почаще ее огорчать…

— Хорошо, — произнесъ графъ, и мучительная, страдальческая складка залегла на челѣ его. — Будетъ исполнено. Я люблю ее, но… будетъ исполнено!

Въ тотъ же день графъ, зайдя къ женѣ, усѣлся на краю козетки и безо всякихъ предисловій началъ:

— Подвинься, чего тутъ разлеглась!

— Графъ! — кротко сказала жена. — Опомнитесь!..

— Я уже сорокъ лѣтъ, какъ графъ, — сурово прорычалъ графъ. — Но до сихъ. поръ не понимаю: какъ это люди могутъ цѣлыми днями валяться на козеткахъ, ровно ни черта не дѣлая, кромѣ чтенія глупѣйшихъ романовъ.

Графиня тихо заплакала.

— Да право! Работать нужно, матушка, хлѣбъ зарабатывать, a не висѣть на шеѣ у мужа.

— Графъ! Что вы говорите! Вѣдь у насъ около трехсотъ тысячъ годового дохода… зачѣмъ же мнѣ работать?

— Зачѣмъ? А затѣмъ, что ты дура, вотъ и все.

— Графъ!?!!..

— Вотъ ты мнѣ еще похнычешь!.. Дамъ по башкѣ, такъ перестанешь хныкать.

Графъ всталъ, холодно сложилъ на груди руки и сказалъ:

— Да, кстати! Я завелъ вчера любовницу, такъ ты тово… не очень-то много о себѣ воображай. Красивая канашка. Хо-хо-хо!

— Графъ!!

— Заладила сорока Якова: графъ да графъ! Думаю начать пить, a вечеромъ поѣду въ клубъ. Начну отъ нечего дѣлать нечисто играть. Выиграю деньги и обезпечу своихъ незаконныхъ ребятъ. Восемь-то ртовъ — всѣ ѣсть хотятъ! Не хнычь, тебѣ говорятъ! Давно я тебя за косы не таскалъ, подлюку?!

Пробормотавъ гнусное проклятіе, графъ выбѣжалъ изъ будуара. И тутъ на лицѣ его написалось страшное страданіе.

— О, моя бѣдная! О, моя любимая, — шептали его поблѣднѣвшія уста. — Для нашего общаго блага дѣлаю я это.

Онъ прошелъ къ себѣ въ кабинетъ, позвалъ всю мужскую и женскую прислугу и далъ всѣмъ точныя инструкціи, какъ имъ относиться къ графинѣ и какъ съ ней разговаривать.

Точно тѣнь, бродила блѣдная похудѣвшая графиня по своимъ обширнымъ аппартаментамъ. Робко поглядывала она на двери кабинета мужа, но войти боялась…

Встрѣтила слугу Григорія, стиравшаго пыль съ золоченыхъ креселъ.

— Григорій, баринъ у себя?

— А чортъ его знаетъ, — отвѣчалъ Григорій, сплевывая на коверъ. — Что я сторожъ ему, что ли?

— Григорій! Вы пьяны?

— Не на твои деньги напился! Тоже фря выискалась. Видали мы такихъ! Почище даже видали.

— Ульянъ! Степанъ! Дорофей! возьмите Григорія — онъ пьянъ.

— Сдурѣли вы, что ли, матушка, — наставительно сказалъ старый съ сѣдыми бакенами дворецкій Ульянъ, входя въ гостиную. — Кричитъ тутъ, сама не знаетъ, чего. Нечего тутъ болтаться, вишь, человѣкъ работаетъ! Ступай себѣ въ будуваръ, пока не попало.

Внѣ себя отъ гнѣва, сверкая глазами, влетѣла графиня въ кабинетъ графа, писавшаго какія-то письма.

— Это еще что такое?! — взревѣлъ графъ, бросая въ жену тяжелымъ прессъ-папье. — Вонъ отсюда!! Всякія тутъ еще будутъ ходить. Пошла, пошла, вѣдьма кіевская!

И когда жена, рыдая, убѣжала, графъ съ мучительнымъ вздохомъ снова обратился къ письмамъ…

Онъ писалъ:

"Уважаемая баронесса! Къ сожалѣнію, долженъ сказать вамъ, что двери нашего дома для васъ закрыты. Послѣ всего происшедшаго (не буду о семъ распространяться) ваше появленіе на нашихъ вечерахъ было бы оскорбленіемъ нашего дома. Графъ Бырдинъ".

"Княгиня! Надѣюсь, вы сами поймете, что вамъ бывать у насъ неудобно. Почему? Не буду объяснять чтобы еще больше не обидѣть васъ. Такъ-то-съ! Графъ Бырдинъ".

— Хорошія онѣ обѣ, — печально прошепталъ графъ. — Обѣ хорошія — и баронесса, и княгиня. — Но что же дѣлать, если въ нихъ пудовъ по пяти слишкомъ.

А графиня таяла, какъ свѣча. Даже самъ графъ Бырдинъ сталъ поглядывать на нее одобрительно и однажды даже похлопалъ по костлявому плечу. Скелетикъ мой, — нѣжно прошепталъ онъ.

Жуткій нечеловѣческій стонъ раздался въ роскошныхъ аппартаментахъ графа.

Остановившимися отъ ужаса глазами глядѣлъ графъ на страшныя, роковыя строки свѣжаго номера иллюстрированнаго журнала…

Строки гласили:

— Все погибло? — простоналъ графъ. — Я отказалъ отъ дому рубенсовской баронессѣ и тиціановской княгинѣ, a онѣ были бы украшеніемъ моего дома. Я извелъ жену, свелъ на нѣтъ ея прекрасное пышное тѣло… Увы, мнѣ! Поправить все? Но какъ? До сезона осталось 2 недѣли… Что скажутъ?!

Мужественной рукой вынулъ онъ изъ роскошнаго футляра остро-отточенную бритву…

Чье это хрипѣнье тамъ слышится? Чья алая кровь каплетъ на дорогой персидскій коверъ? Чьи ослабѣвшія руки судорожно хватаются за ножку кресла?

Графское это хрипѣнье, графская кровь, графскія руки… И не даромъ поэтъ писалъ: "Погибъ поэтъ, невольникъ чести"… Спи спокойно!

На похоронахъ платье графини Бырдиной было отдѣлано чернымъ валаньсеномъ, a сама она была отдѣлана на обѣ корки свѣтскими знакомыми за то, что погубила мужа, и за то, что не модная.

Кладбище мирно дремлетъ… Тихо качаютъ ивы надъ могилой своими печальными верхушками:

— Дуракъ ты, молъ, дуракъ!..

ОТЧАЯННЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ

…Поѣздъ тронулся.

Мы помѣстились трое въ рядъ на мягкомъ вагонномъ диванѣ: я у окна, мой пріятель Незапяткинъ по-срединѣ, а по правую его руку — какой-то неизвѣстный намъ человѣкъ, съ быстрыми черными глазами, потонувшими въ темно-синихъ впадинахъ.

Одѣтъ онъ былъ въ черный сюртукъ, a на шеѣ было намотано такой неимовѣрной длины кашне, что шея, голова и плечи напоминали гигантскую катушку нитокъ.

Едва поѣздъ тронулся, какъ я вынулъ изъ кармана журналъ и, примостившись поближе къ окну, погрузился въ чтеніе.

— Какъ мы мало заботимся о своемъ здоровьѣ, — замѣтилъ вдругъ незнакомецъ, обернувшись ко мнѣ съ самымъ привѣтливымъ видомъ.

— А что?

— Да вотъ, напримѣръ, вы читаете… Знаете-ли вы, что чтеніе въ вагонѣ поѣзда, находящагося въ движеніи — гибель для глазъ.

— Ну, ужъ и гибель!

— Вотъ, вотъ! всѣ вы, господа, такъ разсуждаете… Мнѣ говорилъ одинъ нѣмецкій ученый профессоръ, что чтеніе въ вагонѣ — это ядъ для человѣческаго глаза. Лучше, говорилъ онъ, сразу взять и выжечь свои глаза кислотой, чѣмъ губить ихъ въ нѣсколько пріемовъ. Ужасъ!

— Да въ чемъ же тутъ вредъ?

— А какъ же. Какъ вамъ извѣстно, хрусталикъ глаза состоитъ изъ свѣтлой безцвѣтной жидкости, находящейся въ особомъ резервуарѣ. И вотъ если вы напрягаете хрусталикъ, то находящаяся въ немъ жидкость въ связи съ колебательными движеніями вагона начинаетъ постепенно высыхать… А въ связи съ этимъ высыханіемъ начинаетъ съеживаться и коробиться резервуаръ; яблоко глаза дѣлается не круглымъ, упругимъ и плотнымъ, какъ теперь, a вялымъ и мягкимъ, будто бурдюкъ, изъ котораго вылили вино. И вотъ однажды утромъ вы просыпаетесь и — простите за дешевый каламбуръ — вдругъ видите, что ничего не видите. Вотъ вы сейчасъ, напримѣръ, ощущаете нѣкоторую сухость въ глазу?

— Да… Какъ будто… Немножко.

— Ну, вотъ!.. Начинается… Извольте видѣть.

Онъ замолчалъ. Я быстро перелисталъ журналъ, сразу увидѣлъ, что чтеніе тамъ было неинтересное и, поэтому, свернувъ его въ трубку, положилъ на верхнюю полочку.

— Разрѣшите мнѣ посмотрѣть вашъ журналъ, — попросилъ незнакомецъ.

— Пожалуйста! Только почему вы-то будете портить себѣ глаза?

— Ахъ, я въ этомъ отношеніи совершеннѣйшій безумецъ. Такъ разстраивать себѣ здоровье, какъ я — можетъ только самоубійца. Однажды мнѣ дали кокаинъ и что-же! Я сталъ его глотать чуть не чайными ложками. Въ Самарѣ я купался прошлымъ лѣтомъ въ проруби, a въ Петроградѣ мнѣ случалось пользоваться папиросами, вынутыми изъ кармана умершаго чумного.

Незапяткинъ всплеснулъ руками.

— Господи, какой ужасъ! Кровь холодѣетъ.

— Еще-бы. Конечно, есть опасности явныя и есть тайныя. Вотъ, напримѣръ, вы сидите у окна. Знаете-ли вы что сквозь невидимый простымъ глазомъ щели въ рамѣ все время тянетъ тоненькій, какъ комариное жало сквознякъ, который, какъ стальная иголочка, впивается въ легкія. Легочные пузырьки, охлаждаясь, лопаются, появляются сгустки, кровохарканье и…

— Что-жъ дѣлать, — съ блѣдной неискусно сдѣланной улыбкой возразилъ я. — Кому-нибудь, все равно, приходится сидѣть у окна.

— Да давайте я сяду, — простымъ тономъ, какимъ вообще говорятся геройскія вещи, — сказалъ незнакомецъ.

— Однако, ваши легкія…

— Э! Мнѣ-ли жалѣть ихъ… Однажды въ Константинополѣ я два дня пробродилъ во время жестокихъ морозовъ въ одномъ пиджачкѣ. Въ Астрахани познакомился съ однимъ заклинателемъ змѣй… Ну-да чего тамъ говорить! Идите на мое мѣсто.

Мы пересѣли.

— Ну, знаете, — покачивая головой въ тактъ движенію вагона и обращаясь къ незнакомцу, замѣтилъ Незапяткинъ. — Онъ мой пріятель, я знаю его съ дѣтства, люблю его, но и я бы не сталъ такъ рисковать своей шкурой за другого.

— Э! Стоитъ-ли говорить объ этомъ, — махнулъ рукой незнакомецъ.

Подсѣлъ поближе къ окну, развернулъ мой журналъ и погрузился въ чтеніе.

Ѣзда въ вагонѣ безъ чтенія — очень скучная штука, Незнакомецъ читалъ, a мы съ Незапяткинымъ клевали носомъ, изрѣдка перебрасываясь лѣнивыми отрывочными фразами.

— Когда будемъ въ Тифлисѣ?

— Э! Еще не скоро.

— Время-то какъ тянется.

— Да ужъ.

— Душно въ вагонѣ.

— Да.

— Всюду зима, a тутъ весна.

— Это вѣрно.

— Смотри, какія деревья.

— Да. Большія.

Дочитавъ журналъ, незнакомецъ вернулъ его мнѣ, зѣвнулъ и сладко потянулся.

— Эхъ, поспать бы теперь!..

Онъ посмотрѣлъ на Незапяткина и сказалъ:

— Это самая подлая дорога въ Россіи.

— Почему?

— Почти каждый день столкновенія поѣздовъ.

— Что вы говорите! Почему-же въ газетахъ не пишутъ?

— Скрываютъ. Вы сами понимаете… Гмъ! Да. Сколько жертвъ!

— Жуткая вещь! — замѣтилъ Незапяткинъ, съ тревогой поглядывая на меня.

— А еще-бы!

— Самое скверное то, — сказалъ незнакомецъ, — что вагоны понастроены этакими закоулочками. Вотъ такъ, какъ мы сидимъ, — случись столкновеніе — пиши пропало!

— Почему?

— А какъ же! Смотрите: наши колѣнки почти упираются въ стѣнку вагона. Представьте себѣ, на насъ налетѣлъ поѣздъ! Сейчасъ-же стѣна сосѣдняго вагона хлопаетъ по нашей стѣнѣ, a наша стѣна по нашимъ собственнымъ колѣнямъ. Давленіе въ нѣсколько сотъ атмосферъ.

— А что-же… случится? — тихо спросилъ Незапяткинъ, поглядывая на стѣнку вагона широко открытыми глазами.

— Какъ, что? Ноги ваши отъ удара моментально вонзаются въ вашъ животъ, выдавливаютъ оттуда печень, кишки, и вы складываетесь, какъ подзорная труба. Да-съ, знаете… Непріятно почувствовать собственную берцовую кость въ томъ мѣстѣ, гдѣ опредѣлено природой быть только легкимъ и сердцу.

Мы, подавленные, молчали.

— Тазъ, конечно, вдребезги. Въ куски. И самое ужасное, что съ этого рода увѣчьями живутъ еще по три, четыре дня.

— Ну, a предположимъ, — спросилъ Незапяткинъ, — если пассажиръ въ моментъ столкновенія стоялъ въ корридорѣ? Опасность для него такая-же?

— Ничего подобнаго? Вы сами понимаете, что опасны не боковыя стѣнки, a передняя и задняя. Я зналъ въ Новоузенскѣ одного человѣка, который, единственный изъ сотни, остался живъ только потому, что бродилъ во время крушенія по корридору вагона. Семеновъ его фамилія. Электротехникъ.

Мы съ Незапяткинымъ молча поглядѣли другъ другу въ глаза и, безъ словъ, поняли одинъ другого.

Посидѣли для приличія еще минуты три, a потомъ я сказалъ:

— Совсѣмъ нога затекла. Пройтись, что-ли.

— И я, — вскочилъ Незапяткинъ. — Пойдемъ покуримъ.

Когда мы вышли въ корридоръ, Незапяткинъ сказалъ, подмигнувъ:

— А ловко я это насчетъ куренія ввернулъ. Такъ то просто — было неудобно выйти. Онъ могъ бы подумать: трусы, молъ. Испугались. Вѣрно?

— Конечно.

— А у него, однако, дьявольскіе нервы. Дѣйствительно, сознавать, что каждую минуту тебя можетъ исковеркать, зажать, какъ торговую книгу въ копировальномъ прессѣ — и въ то же время хладнокровно разсуждать объ этомъ.

— Посмотри-ка, что онъ дѣлаетъ?

Незапяткинъ пошелъ взглянуть на нашего сумасброда и, вернувшись, доложилъ:

— Лежитъ чивой-то на диванѣ съ закрытыми глазами.

— Давай станемъ тутъ. Ближе къ срединѣ.

— А симпатичный онъ. Вѣрно?

— Да. Милый. Такой… предупредительный.

Чѣмъ дальше, тѣмъ душнѣе было въ вагонъ. Чувствовалось приближеніе юга.

— Что, если мы откроемъ окно? — прервалъ я. — Въ степи такая теплынь.

— Не открываются окна. Вагонъ еще на зимнемъ положеніи.

— Постой… А вотъ это окно! У него, кажется, эта задвижка еле держится. Ну-ка, потяни.

— Ножичкомъ-бы. Не увидитъ никто?

— Ничего. Потомъ скажемъ, что нечаянно.

Рама съ легкимъ стукомъ упала — и намъ въ лицо пахнула сладкая прохлада напоенной ранними весенними ароматами степи.

— Какой воздухъ! Чувствуешь! Вотъ, что значить Кавказъ!

— Бальзамъ!

Мощныя горы рисовались вдали легкими туманно голубыми призраками. Лаской вѣяло отъ теплаго воздуха и жирной пахучей земли.

… Часа два простояли мы такъ, почти не разговаривая, разнѣженные, задумчивые. Сзади насъ раздался голосъ:

— Что это вы тутъ дѣлаете?

Нашъ сосѣдъ по дивану стоялъ за моей спиной.

— Чувствуете, какой воздухъ? — спросилъ я.

— Да. Попробую-ка и я открыть другое окошечко.

— Нѣтъ, — возразилъ Незапяткинъ. — Всѣ окна задѣланы по зимнему положенію. Это единственное.

— Вотъ онъ, Кавказъ-то! — задумчиво замѣтилъ не знакомецъ. — Красивый, экзотическій, какъ змѣя-пифонъ, но и ядовитый, какъ эта змѣя! Такъ-же могущей ужалить.

— Почему?

— Кавказъ-то? Вѣдь это разбойничья страна. Вотъ вы, напримѣръ, стоите у окна, тихо бесѣдуете, и вдругъ изъ-за того камня — бацъ! Пуля въ високъ, и вы безъ крика валитесь на полъ.

— Кто-же это… можетъ?

— Ясно, какъ день: туземцы. Да вотъ вчера въ газетахъ… не читали газетъ?

— Нѣтъ.

— Ну, какъ же. Такимъ точно образомъ стоялъ еврей, настройщикъ роялей, у открытаго окна. "Свѣжимъ воздухомъ дышалъ…" Бацъ! И не пикнулъ. Айзенштукъ фамилія.

— Да за что же, Господи!

— Абреки. Это у нихъ молодечество. Кто больше пассажировъ настрѣляетъ, тотъ большимъ уваженіемъ въ аулѣ пользуется. Кто меньше десятка уложилъ, за того ни одна дѣвушка замужъ не пойдетъ.

— Чортъ знаетъ что! Закроемъ окно, Незапяткинъ,

— А позвольте-ка, я рискну, — хладнокровно сказалъ незнакомецъ, облокачиваясь на узенькій подоконникъ. — Послушайте… если меня тяпнетъ пуля… возьмите мои вещи и отошлите въ Тифлисъ на Головинскій проспектъ, 11 — Михайленко.

Никогда я до сихъ поръ не видѣлъ, чтобы завѣщанія составлялись съ такимъ самообладаніемъ и быстротой.

Для очистки совѣсти мы попытались уговорить нашего сумасброда отойти отъ рокового окна, но онъ былъ непреклоненъ.

Выходя въ Тифлисѣ изъ вагона, мы наткнулись на высокую красивую даму, встрѣчавшую нашего сумасброда.

— Ну, какъ доѣхалъ? — спросила она, цѣлуя его.

— Замѣчательно. Пока попадаются такіе поразительные спутники, какъ эти двое (онъ указалъ на насъ) — по русскимъ желѣзнымъ дорогамъ еще можно ѣздить.

Усаживаясь на извозчика, Незапяткинъ сказалъ мнѣ:

— Слышалъ? говоритъ: поразительные… Мы ему навѣрное, тоже понравились? Какъ ты думаешь?

Я пожалъ плечами.

А чѣмъ-же мы плохи?

ПЕРВЫЙ АНЕКДОТЪ ОБО МНѢ

Недавно я съ ужасомъ прочелъ два анекдота объ извѣстныхъ людяхъ.

Первый былъ о покойномъ генералѣ Драгомировѣ.

Вотъ онъ — буквально:

"Какъ извѣстно, Драгомировъ отличался остроуміемъ и находчивостью.

Одинъ знакомый какъ-то спросилъ его:

— Что бы вы сдѣлали, если бы завтра получили извѣстіе, что турки перешли границу и находятся уже подъ Кіевомъ?

Ни слова не говоря, Драгомировъ снялъ съ пальца дорогое обручальное кольцо съ великолѣпнымъ брилліантомъ и сказалъ знакомому:

— Надѣньте это кольцо себѣ на ногу.

— Но это невозможно! — отвѣчалъ, вскрикнувъ, удивленный знакомый.

— Вотъ также невозможно, чтобы турки осмѣлились напасть на Россію, — хладнокровно отвѣтилъ покойникъ.

Эта манера рѣзко и прямолинейно, не стѣсняясь ни чѣмъ, говорить то, что онъ думаетъ, создала ему много враговъ, чего нельзя сказать объ окружающихъ".

Второй анекдотъ такой:

"Покойный поэтъ Минаевъ отличался замѣчательнымъ искусствомъ говорить экспромты.

Вотъ одинъ изъ лучшихъ его экспромтовъ, сказанныхъ на похоронахъ извѣстнаго въ то время желѣзнодорожнаго строителя М., отличавшагося всѣмъ извѣстной слабостью къ слабому полу, который имѣлъ нѣсколько побочныхъ семействъ, кромѣ прямого.

Именно, увидѣвъ погребальную колесницу съ трупомъ покойника, онъ сказалъ находившемуся тутъ же актеру, Б., большому любителю кутнуть и пріятелю начинавшаго входить въ моду Достоевскаго:

О, человѣче! Былъ ты глупъ –

Теперь лежитъ предъ нами трупъ.

Покойся, милый прахъ, до радостнаго утра,

Пока червякъ не съѣлъ твое все нутро.

Остроумные экспромты извѣстнаго поэта доставляли ему въ свое время множество враговъ".

Выше я сказалъ, что прочелъ эти два анекдота съ ужасомъ.

Дѣйствительно — вдумайтесь въ смыслъ всей этой полуграмотной чепухи: вплетаетъ ли она новые лавры въ чудесные вѣнки, которыми увѣнчаны оба "извѣстныхъ покойника".

И прочтя эти безсмысленныя строки, я, по ассоціаціи, призадумался надъ своей будущей судьбой. Дѣйствительно: вчера въ одной изъ газетъ передъ моимъ именемъ я впервые увидѣлъ пряное, щекочущее слово: "извѣстный".

Странное слово… Странное ощущеніе…

Итакъ — я "извѣстный"..

Неужели?

Я человѣкъ по характеру очень скромный, и никогда не думалъ о себѣ этого… Ну — пишу. Ну — читаютъ.

Но чтобы все это было до такой степени — вотъ ужъ не представлялъ себѣ!

И тутъ же я понялъ — какую громадную отвѣтственность налагаетъ на меня это слово.

— Дѣйствительно — когда я былъ неизвѣстный — пиши какъ хочешь, о чемъ хочешь и когда хочешь, ѣшь, какъ всѣ люди ѣдятъ, ходи въ толпѣ, толкаясь, какъ и другіе толкаются, и если на твоемъ пути завязалась между двумя прохожими драка, — ты можешь остановиться, полюбоваться на эту драку или даже, въ зависимости отъ темперамента — принять въ ней дѣятельное участіе, защищая угнетенную, по твоему мнѣнію, сторону.

А въ новомъ положеніи съ титуломъ — "извѣстный" попробуй-ка!

Когда ѣшь — всѣ смотрятъ тебѣ въ ротъ. Вмѣсто большого куска откусываешь маленькій кусочекъ, мизинецъ отставляешь, стараясь держать руку изящнѣе, и косточки отъ цыпленка уже не выплевываешь беззаботно на край тарелки (скажутъ — некрасиво), а, давясь, жуешь и проглатываешь, какъ какой-нибудь оголодавшій сеттеръ.

Съѣшь лишній кусокъ — всѣ глазѣющіе скажутъ — обжора.

Покажешься подъ руку со знакомой барышней — развратникъ.

Заступишься въ уличной дракѣ за угнетеннаго — всѣ закричатъ: буянъ, драчунъ! ("Навѣрное, пьянъ былъ!.. Вотъ они, культурные писатели… А еще извѣстный! Нѣтъ, Добролюбовъ, Бѣлинскій и Писаревъ въ драку бы не полѣзли").

И, благодаря этому, столько народа, заслуживающаго быть битымъ, остается не битымъ, что нравы грубѣютъ, и жизнь дѣлается еще тяжелѣе.

Наибольшая же трагедія — это тѣ анекдоты о моемъ умѣ, находчивости и сообразительности, которые будутъ разсказываться и приводиться въ газетахъ (отдѣлѣ "смѣсь") послѣ моей смерти…

Воображаю:

"Извѣстный (разъ другіе писали, могу же и я написать?) писатель Аркадій Аверченко отличался дьявольской сообразительностью и находчивостью.

Одинъ знакомый спросилъ его:

— Кто, по-вашему, выше — Шекспиръ или Гѣте?

— Мой портной Кубакинъ, — отвѣчалъ остроумный писатель.

— Почему? — изумился ничего не подозрѣвавшій знакомый.

— Потому, — улыбнулся покойникъ, — что онъ чуть не трехъ аршинъ росту.

Такими язвительными отвѣтами покойный юмористъ нажилъ массу враговъ среди сильныхъ міра сего".

Конечно, никто изъ насъ не застрахованъ отъ такихъ «анекдотовъ», но я сдѣлаю слабую попытку застраховаться отъ нихъ.

Именно я рѣшилъ записывать самъ всѣ тѣ будущіе анекдоты, которые должны печататься послѣ моей смерти.

Для начала позволяю себѣ привести одинъ анекдотъ-фактъ обо мнѣ, имѣвшій мѣсто не болѣе мѣсяца тому назадъ.

Въ тотъ моментъ никто не понялъ этого загадочнаго отвѣта, но въ послѣдніе годы онъ детально разъясненъ комментаторами писателя.

Вотъ, читатели, единственный пока анекдотъ обо мнѣ. Нравится анекдотъ или нѣтъ — это другой вопросъ:

Но что онъ правдивъ — за это ручаюсь. Пріятно быть болѣе предусмотрительнымъ, чѣмъ такіе умные люди, какъ генералъ Драгомировъ и поэтъ Минаевъ.

КАКЪ ЖЕНИЛСЯ ПОНАСЮКЪ

— Будете?

— Гдѣ?

— На вечеринкѣ у Мыльникова.

— Ахъ, да. Я и забылъ, что нынче суббота — день обычной вечеринки у Мыльникова.

— Ошибаетесь. Сегодня вечеринка у Мыльникова именно — не обычная.

— А какая?

— Необычная.

— Что же случится на этой вечеринкѣ?

— Панасюкъ будетъ разсказывать, какъ онъ женился.

— Подумаешь — радость. Кому могутъ быть интересны матримоніальные курбеты Панасюка?..

— Съ луны вы свалились, что ли? Неужели вы ничего не слышали о знаменитой женитьбѣ Панасюка?

— Не слышалъ. А въ чемъ дѣло?

— Я, собственно, и самъ не знаю. Слышалъ только, что исторія потрясающая. Вотъ сегодня и услышимъ,

— Что жъ… Пожалуй, пойду.

— Конечно, приходите. Мыльниковъ говорить, что это нѣчто грандіозное.

Послѣ этого разговора я, все таки, немного сомнѣвался, стоитъ ли идти на разглагольствованія Панасюка.

Но утромъ въ субботу мнѣ встрѣтился Передрягинъ, и между нами произошелъ такой разговоръ:

— Ну, что у васъ новаго? — спросилъ я.

— Да вотъ сегодня бенефисъ жены въ театрѣ. Новая пьеса идетъ.

— Значитъ, вы нынче въ театрѣ?

— Нѣтъ. У меня, видите ли, тесть именинникъ.

— Ага. У тестя, значитъ, будете?

— Нужно было бы, да не могу. Долженъ провожать нынче начальника. Онъ заграницу ѣдетъ.

— Чудакъ вы! Такъ вы бы и сказали просто, что провожаете начальника.

— Я его не провожаю. Я только сказалъ, что надо было бы. А, къ сожалѣнію, не смогу его проводить.

— Что же вы, наконецъ, будете дѣлать?!

— Вотъ тебѣ разъ! Будто вы не знаете!.. Да вѣдь нынче Панасюкъ у Мыльникова будетъ о своей женитьбѣ докладывать.

— Тьфу ты, Господи! Рѣшительно вы съ ума сошли съ этимъ Панасюкомъ. Что особеннаго въ его женитьбѣ?

— Это нѣчто Гомеровское. Нѣчто этакое Шекспировское.

— Что же именно?

— Не знаю. Сегодня вотъ к услышимъ.

Тутъ же я окончательно рѣшилъ идти слушать Панасюка.

У Мыльникова собралось человѣкъ двадцать. Было душно, накурено. Панасюка, какъ рѣдкаго звѣря, загнали въ самый уголъ, откуда и выглядывала его острая лисья мордочка, щедро осыпанная крупными коричневыми веснушками.

Нетерпѣніе росло, a Панасюкъ и Мыльниковъ оттягивали начало представленія, ссылаясь на то, что еще не всѣ собрались.

Наконецъ, гулъ нетерпѣливыхъ голосовъ разрѣшился взрывомъ общаго негодованія, и Панасюкъ далъ торжественное обѣщаніе начать разсказъ о своемъ бракѣ черезъ десять минутъ, независимо отъ того, всѣ ли въ сборѣ, или нѣтъ.

— Браво, Панасюкъ.

— Благослови тебя Богъ, дуся.

— Не мучай насъ долго, Панасюченочекъ.

Тутъ же разнеслась среди собравшихся другая сенсація: разсказъ Панасюка будетъ исполненъ въ стихахъ. Панасюка засыпали вопросами:

— Какъ? Что такое? Развѣ ты поэтъ, милый Панасюкъ? Отчего же ты до сихъ поръ молчалъ? Мы бы тебѣ памятникъ поставили! Поставили бы тебя на кусокъ гранита, облили бы тебя жидкимъ чугуномъ — и стой себѣ на здоровье и родителямъ на радость.

— Я, господа, конечно, не поэтъ, — началъ Панасюкъ съ сознаніемъ собственнаго достоинства, — но есть, господа, такія вещи, такія чудеса, которыя прозой не передашь. И въ данномъ случаѣ, по моему, человѣкъ, испытавшій это; если даже онъ и не поэтъ — все-таки, онъ обязанъ сухую скучную прозу переложить въ звучные стихи!!!

— А стихи, дѣйствительно, звучные? — спросилъ осторожный Передрягинъ.

— Да, звучности въ нихъ не мало, — неопредѣленно отвѣтилъ Панасюкъ. — Вотъ вы сами услышите…

— Да ужъ пора, — раздался ревъ голосовъ. — Десять минутъ прошло.

— Разсказывайте, Панасюкъ!

— Декламируй, Панасище.

— Извольте, — согласился Панасюкъ. — Садитесь, господа, всѣ — такъ удобнѣе. Только предупреждаю: если будете перебивать — перестану разсказывать!

— О, не томите насъ, любезный Панасюкъ. Мы будемъ тихи, какъ трупы въ анатомическомъ театрѣ.

— И внимательны, какъ французъ къ хорошенькой женщинѣ!

— Панасюкъ, не терзайте!

— Начинаю, господа. Тихо!

Панасюкъ дернулъ себя за уголъ воротника, пригладилъ жидкіе бѣлые волосы и началъ глухимъ торжественнымъ голосомъ:

Рѣзкій звонокъ въ передней перебилъ декламацію Панасюка на самомъ интересномъ мѣстѣ.

Панасюкъ болѣзненно поморщился и недовольно сказалъ:

— Ну, вотъ, видите, и перебили. А говорили, что больше никого не будетъ…

Вошелъ запыхавшійся Сеня Магарычевъ.

— Не опоздалъ я? — крикнулъ онъ свѣжимъ съ мороза, диссонирующимъ съ общимъ настроеніемъ голосомъ.

— Носятъ тебя черти тутъ по ночамъ, — недовольно замѣтилъ Мыльниковъ. — Не могъ раньше придти?! Панасюкъ уже давно началъ.

— Очень извиняюсь, господинъ Панасюкъ, — расшаркался Магарычевъ. — Надѣюсь, можно продолжать?

— Я такъ не могу, господа, — раскапризничался Панасюкъ. — Что же это такое: ходятъ тутъ, разговариваютъ, перебиваютъ, мѣшаютъ…

— Ну, больше не будемъ. Больше некому приходить. Ну, пожалуйста, милый Панасюкъ, ну, мы слушаемъ. Не огорчайте насъ, дорогой Панасюкъ. Мы такъ заинтересованы… Это такъ удивительно, то, что вы начали.

— Въ такомъ случаѣ, — кисло согласился Панасюкъ — я начну сначала. Я иначе не могу. — Конечно, сначала! Обязательно!

Мы всѣ затаили дыханіе, заинтересованные развязкой этой странной исторіи, какъ вдругъ мертвую паузу прорѣзалъ свистящій шопотъ экспансивнаго Вовы Туберкуленко:

— Вотъ въ этомъ мѣстѣ ты, глупый Магарычевъ, и перебилъ чтеніе!.. Видишь?

Панасюкъ нахмурилъ свои блѣдныя брови и поднялся съ мѣста.

— Ну, господа, если вы каждую минуту будете перебивать меня, то тогда, конечно… я понимаю, что мнѣ нужно сдѣлать: я больше не произнесу ни слова!

— Чортъ тебя потянулъ за языкъ, Туберкуленко! — раздались возмущенные голоса. — Сидѣлъ бы и молчалъ!

— Да что же я, господа… Я только замѣтилъ Магарычеву, что онъ перебилъ насъ на этомъ самомъ мѣстѣ

"Входитъ хозяинъ, a въ рукѣ у него двустволка"…

— Нѣтъ, больше я говорить не буду, — угрюмо про ворчалъ Панасюкъ. — Что же это такое: мѣшаютъ.

— Ну, Панасюкъ! Милый! Алмазный Панасюкъ. Даемъ тебѣ торжественное слово, что свиньи мы будемъ, базарные ослы будемъ, если скажемъ хоть словечко… Мертвецы! Склепы! Гробы!

— Такъ вотъ что я вамъ скажу, господа: если еще раздастся одно словечко или даже шопотъ — ну, васъ! Ни звука отъ меня больше не добьетесь.

— Читай, драгоцѣнное дитя. Декламируйте, талантливый Панасюкъ. Мы умираемъ отъ нетерпѣнія.

И снова началъ Панасюкъ:

— Какъ я женился.

Онъ благополучно прочелъ первые десять строкъ… Когда началъ одиннадцатую — нахмурилъ предостерегающе брови и подозрительно поглядѣлъ на Туберкуленку и Магарычева.

Туберкуленко повелъ бровями и погрозилъ украдкой Магарычеву пальцемъ: тотъ смѣшливо дернулъ уголкомъ рта и сдѣлалъ серьезное лицо.

— Не буду больше читать, — сказалъ Панасюкъ, вставая съ поблѣднѣвшимъ лицомъ и прыгающей нижней челюстью. — Что же это такое? Издѣвательство это надъ человѣкомъ?! Инквизиція?!

Всѣ были искренно возмущены Туберкуленкой и Магарычевымъ.

— Свиньи! Не хотите слушать — уходите!

— Господа, — вертѣлся сконфуженный Туберкуленко. — Да вѣдь я же ничего и не сказалъ. Только когда онъ дошелъ до хозяина съ двустволкой…

— Ну?!

— Я и вспомнилъ, что онъ уже два раза доходилъ до этого мѣста. И дальше ни на шагъ?!

— Ну?!

— Такъ вотъ я и испугался, чтобы и въ третій разъ кто нибудь не перебилъ его на "хозяинѣ съ двустволкой".

Почти полчаса пришлось умолять Панасюка снова начать свою захватывающую повѣсть о томъ, какъ онъ женился. Клялись всѣ, били себя въ грудь, гарантировали Панасюку полное спокойствіе и тщательное наблюденіе за неспокойнымъ элементомъ.

И снова загудѣлъ глухой измученный голосъ Панасюка:

Всѣ слушатели скроили звѣрскія лица и свирѣпо поглядывали другъ на друга, показывая всѣмъ своимъ видомъ, что готовы задушить всякаго, который осмѣлился бы хоть вздохомъ помѣшать Панасюку.

По мѣрѣ приближенія къ знаменитому мѣсту съ залѣзаніемъ подъ кровать, лица всѣхъ дѣлались напряженнѣе и напряженнѣе, глаза сверлили другъ друга съ самымъ тревожнымъ видомъ, нѣкоторыхъ охватила даже страшная нервная дрожь… А когда блѣдный Панасюкъ бросилъ въ толпу свистящимъ тономъ свое потрясающее:

" Входить хозяинъ, a въ рукѣ у него двустволка"… — грянулъ такой взрывъ неожиданнаго хохота, что дымный воздухъ заколебался, какъ студень, a одна электрическая лампочка мигнула, смертельно испуганная, и погасла. Панасюкъ вскочилъ и рванулся къ дверямъ…

Десятки рукъ протянулись къ нему; удержали; вернули; стояли всѣ на колѣняхъ и униженно ползая во прахѣ, молили Панасюка начать свою поэму еще одинъ разъ: "самый послѣдній разокъ; больше не будемъ даже и просить"…

— Господа! — кричалъ Передрягинъ. — Дѣти мы, что ли, или идіоты какіе нибудь? Неужели мы на десять минутъ не можемъ быть серьезными? Вѣдь это даже смѣшно. Какъ дикари какіе-то!! Всѣ мы смертельно хотимъ дослушать эту удивительную исторію — и что же? Дальше 12-й строки не можемъ двинуться.

— Если бы ему перевалить только черезъ хозяина съ двустволкой, — соболезнующе сказалъ кто-то, — дальше бы уже пошло какъ по маслу.

Долго уговаривали Панасюка; долго ломался Панасюкъ. Наконецъ, началъ съ торжественной клятвой, что "это въ самый, самый послѣдній разъ":

Какъ я женился.

Я, не будучи поэтомъ,

Разскажу…

Каменныя лица были у слушателей; мертвымъ покоемъ вѣяло отъ нихъ.

…Вижу комнату я незнакомую,

Вдругъ — издали шаги и голоса!

И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое…

Сжатыя губы, полузакрытые глаза ясно говорили, что обладатели ихъ рѣшили лопнуть, но выдержать то страшное давленіе, то ужасное желаніе, которое распирало каждаго.

Это были не люди, — это были мраморныя статуи!

— …Входитъ хозяинъ… a въ рукѣ у него… дву стволка…

Статуи заколебались, часть ихъ обрушилась на полъ катаясь въ судорогахъ леденящаго кровь смѣха, часть бросилась къ Панасюку, но онъ оттолкнулъ протянутыя руки и, замкнувшись самъ въ себя, закусивъ губу, молча вышелъ.

Эта исторія на другой день разнеслась по всему городу.

И съ тѣхъ поръ никому, никогда и нигдѣ бѣдный Панасюкъ не могъ разсказать "исторію о томъ, какъ онъ женился" — дальше знаменитой фразы:

…Входить хозяинъ, a въ рукѣ у него двуствол… ха, ха!

Ха-ха-ха-ха-ха!