Чудесная месть

Я прибыл в Дублин вечером 5 августа, взял кеб и поехал к резиденции кардинала архиепископа, моего дяди. Подобно большинству членов нашей фамилии, кардинал эмоционально неполноценен и вследствие этого относится ко мне холодно. Он живет в закоптелом мрачном доме; из окон по фасаду открывается вид на портик собора, задние окна глядят на огромное здание церковно-приходской школы. Дядя не держит полагающейся ему прислуги.

Народ считает, что ему прислуживают ангелы. Когда я постучал, дверь отворила старуха — его единственная служанка. Она сообщила мне, что дядя отправляет службу в соборе и что ей приказано накормить меня обедом. Почувствовав отвратительный запах соленой рыбы, я спросил, что будет к обеду. Она заверила меня, что обед наилучший, какой только можно дозволить себе в доме его преосвященства в пятницу. На мой вопрос, при чем тут пятница, она ответила, что пятница — постный день. Я попросил ее передать его преосвященству, что буду счастлив увидеться с ним в непродолжительном времени, и велел кебмену ехать в отель на Сэквил-стрит, где занял номер и пообедал.

После обеда я возобновил свою вечную погоню — за чем, не знаю сам. Я скитаюсь с места на место, как новый Каин. Побродив по улицам без всякого толка, я пошел в театр. Музыка была чудовищна, декорации — безвкусны. Не прошло и месяца, как я смотрел эту пьесу в Лондоне с той же прелестной актрисой в главной роли. Два года назад, увидев ее впервые на сцене, я возымел надежду, что она-то и есть долгожданная цель моих поисков. Увы, надежда не оправдалась. Сейчас я глядел на нее и слушал ее в память о несбывшейся мечте и громко зааплодировал, когда упал занавес. Я вышел из театра, по-прежнему преследуемый одиночеством. Отужинав в ресторане, я вернулся в отель и попробовал занять себя книгой. Ничего не получилось. Шаги постояльцев, расходившихся на ночь по своим комнатам, отвлекали меня от чтения. Внезапно мне в голову пришла мысль: ведь я никогда не пытался разобраться, что, собственно, за человек мой дядя. Пастырь тысяч и тысяч нищих, невежественных ирландцев. Святой аскет, к которому люди, отчаявшиеся на этом свете, взывают, чтобы он защитил их на небесах. Тот, о котором известно, что он еще ни разу не отпустил принесшего ему свое горе крестьянина, не утешив страдальца, не разделив его забот. Человек, чьи колени болят не только от молитвенных бдений в алтаре, но и от объятий и слез припадавших к ним грешников. Да, он не шел навстречу моим легкомысленным прихотям, не находил свободного времени, чтобы беседовать со мной о книгах, цветах и музыке! Но не безумие ли было рассчитывать на это? Сейчас, когда мне самому так тяжко, я найду в себе силы отнестись к нему справедливо. Да, я пойду к этому чистому сердцем человеку, пусть мои слезы сольются с его слезами.

Я взглянул на часы. Уже поздно. Огни потушены, горит лишь одинокий рожок в самом конце коридора. Я накинул на плечи плащ, надел свою широкополую шляпу и вышел из номера. На площадке парадной лестницы я остановился, привлеченный необычным зрелищем. Через растворенную дверь я увидел, как лунный свет, струясь в окно, освещал гостиную, в которой недавно происходило какое-то празднество. Я снова взглянул на часы. Было немногим больше полуночи, но гости почему-то уже разошлись. Я вошел в гостиную, гулко шагая по навощенному паркету. На кресле лежали игрушечные часики и разбитая кукла. Здесь был детский праздник. Я постоял, разглядывая тень от моего плаща на полу и разбросанные гирлянды, призрачно белевшие в лунном свете, и вдруг увидел посреди комнаты большой рояль с поднятой крышкой. Я присел к нему и, коснувшись клавиш дрожащими пальцами, излил все, что у меня было на душе, в величественном хорале. Музыка, казалось, исторгла шепот одобрения у ледяной тишины в гостиной и населила лунный свет ангелами. Очарование разрасталось. Торжествуя, я подхватил мелодию полным голосом, и резонанс пустой гостиной придал ему звучность оркестра.

— Послушайте, сэр!.. Побойтесь бога, сэр!.. Да что с вами?.. Да пропадите вы пропадом!..

Я обернулся. Воцарилась тишина. Шесть человек, полураздетые, с растрепанными волосами, стояли в дверях, злобно уставившись на меня. В руках у них были свечи. Один держал колодку для снимания сапог, которой размахивал, словно дубинкой. Другой, стоявший впереди, сжимал револьвер. Ночной коридорный, дрожа, прятался сзади.

— Сэр, — грубо сказал человек с револьвером, — вы, должно быть, спятили! Разбудили нас среди ночи своим мерзким ревом!

— Не означает ли ваш вопрос, что вы недовольны? — спросил я любезно.

— Недовольны?! — повторил он, топая от злости ногами. — Будь я проклят! Уж не воображаете ли вы, что осчастливили нас?

— Осторожнее, он же сумасшедший, — пробормотал человек, державший колодку для снимания сапог.

Я рассмеялся. Эти люди приняли меня за сумасшедшего. Что ж, они не привыкли к моей манере поведения и, видимо, совсем не музыкальны. Ошибка их нелепа, но извинительна. Я поднялся. Они сгрудились теснее. Ночной коридорный обратился в бегство.

— Господа, — сказал я, — мне жаль вас от души. Если бы вы остались лежать в постели и слушали бы музыку, все мы были бы сейчас и лучше и счастливее. Но что сделано — то сделано. Не откажите в одолжении, передайте ночному коридорному, что я ушел навестить моего дядю кардинала архиепископа. Всего хорошего!

Я прошел мимо них и слышал, как они перешептывались мне вдогонку. Через несколько минут я постучал в дверь кардинальского дома. Немного погодя окно в верхнем этаже раскрылось, и луна осветила седую голову в черной ермолке, казавшейся пепельно-серой на фоне непроницаемой черноты оконного проема.

— Кто стучит?

— Это я, Зенон Легге.

— Что тебе нужно среди ночи?

Этот вопрос уязвил меня.

— Дорогой дядя, — крикнул я, — похоже, что вы не рады мне, но этого не может быть! Сойдите вниз и откройте дверь!

— Иди к себе в отель, — возразил он сурово, — увидимся утром. Спокойной ночи!

Он скрылся, окно захлопнулось.

Мне стало ясно, что если я спущу ему это, то не только на следующее утро, но и вообще никогда больше не обрету в себе добрых чувств к нему. Поэтому, взяв дверной молоток в правую руку и шнурок от звонка в левую, я трудился до тех пор, пока не услышал, как загремела изнутри цепочка дверного засова. Кардинал появился на пороге, лицо его было нахмурено, почти угрюмо.

— Дядя, — вскричал я, хватая его за руку, — не укоряйте меня. Ваш дом всегда открыт для несчастных. Я несчастен. Посидим эту ночь вместе и потолкуем.

— Я тебя впускаю, Зенон, не из сочувствия к тебе, но памятуя о своем общественном положении, — сказал он. — Для блага соседей будет лучше, если ты станешь валять дурака у меня в кабинете, а не на улице среди ночи. Поднимись наверх, но, пожалуйста, без шума. Моя служанка работает от зари до зари, и не следует нарушать ее краткий отдых.

— У вас благородное сердце, дядя. Я буду тих, как мышка.

— Это мой кабинет, — сказал он, вводя меня в прескверно обставленную берлогу на втором этаже. — Единственное угощение, какое

я могу предложить, — горсть изюма. Если не ошибаюсь, доктора запретили тебе горячительные напитки.

— Огни преисподней!.. — Дядя предостерегающе поднял палец. — Извините меня за столь неподходящее выражение. Я начисто забыл про всех докторов. Сегодня за обедом я выпил бутылочку хересу.

— Этого только не хватало! И как только тебя пустили путешествовать одного? Твоя мать обещала мне, что ты приедешь в сопровождении Буши.

— А! Буши бесчувственная скотина. К тому же он трус. Отказался ехать со мной, когда узнал, что я купил револьвер.

— Ему следовало отобрать у тебя револьвер и ехать вместе с тобой.

— Вы продолжаете обращаться со мной как с ребенком, дядя. Согласен, я очень впечатлителен, но я объехал один весь свет и не нуждаюсь в няньке для небольшого путешествия по Ирландии.

— Что ты собираешься здесь делать?

Я сам не знал, что собираюсь делать. Поэтому вместо ответа я пожал плечами и стал рассматривать комнату. На письменном столе стояла статуэтка пресвятой девы. Я вгляделся в ее лицо, как вглядывался, наверно, сам кардинал, отрываясь от своих трудов, и почувствовал вдруг, что меня коснулась великая тишина. В воздухе внезапно вспыхнули блистающие нимбы. Кружево райских чертогов осенило нас подобно розовому облаку.

— Дядя, — сказал я, заливаясь слезами, счастливейшими в моей жизни, — странствия мои пришли к концу. Помогите мне приобщиться к истинной вере. Давайте прочтем вместе вторую часть «Фауста», ибо я ее постиг наконец.

— Тише, успокойся, — сказал он, привстав с кресла. — Держи себя в руках.

— Пусть вас не волнуют мои слезы. Я спокоен и силен духом. Дайте сюда этот том Гете.

— Ну, будет, будет… Вытри глаза и успокойся. У меня нет здесь под рукой библиотеки.

— Зато у меня есть, в чемодане в отеле, — возразил я, поднимаясь. — Через четверть часа я буду обратно.

— Черт в тебя вселился, что ли? Неужели ты…

Я прервал его взрывом хохота.

— Кардинал, — сказал я, все еще давясь от смеха, — вы начали сквернословить, а поп-сквернослов — всегда отличная компания. Давайте выпьем винишка, и я спою вам немецкую застольную песню.

— Да простится мне, если я к тебе несправедлив, — сказал он, — но я думаю, что господь возложил на твою несчастную голову искупление чьих-то грехов. Слушай, Зенон, я прошу ненадолго твоего внимания. Я хочу поговорить с тобой и еще подремать до половины шестого утра — это час, когда я встаю.

— И час, когда я ложусь, если ложусь вообще. Но я слушаю. Не сочтите меня грубияном, дядя. Это просто чрезмерная впечатлительность…

— Отлично. Так вот, я хочу послать тебя в Уиклоу. Сейчас скажу зачем…

— Неважно зачем, — перебил я его на полуслове и встал. — Достаточно, что вы меня посылаете туда. Я выезжаю немедленно.

— Зенон, будь любезен, сядь и послушай, что я скажу.

Я снова опустился в кресло.

— Горячность вы считаете грехом, — сказал я, — даже когда я проявляю ее, чтобы вам услужить. Нельзя ли убавить свет?

— А зачем?

— Это вселит в меня меланхолию, и я смогу слушать вас бесконечно.

— Я сам убавлю. Так достаточно?

Я поблагодарил его и настроился слушать. Я чувствовал, что глаза мои сверкают в полумраке. Я был вороном из стихотворения Эдгара По.

— Так вот послушай, зачем я посылаю тебя в Уиклоу. Во-первых, для твоей собственной пользы. Если ты останешься здесь или в любом другом месте, где можно гоняться за сильными ощущениями, тебя придется через неделю отвезти в сумасшедший дом. Тебе следует пожить на лоне природы под присмотром человека, которому я доверяю. Кроме того, тебе следует заняться делом, Зенон. Это убережет тебя от опрометчивых поступков, а также от поэзии, живописи и музыки, от всего того, что, как мне пишет сэр Джон Ричардс, может принести тебе сейчас только вред. Во-вторых, я хочу поручить тебе выяснить одно дело, которое при известных обстоятельствах может дискредитировать нашу церковь. Ты должен обследовать чудо.

Он поглядел на меня вопросительно. Я не шелохнулся.

— Ты согласен этим заняться? — спросил он.

— «Никогда!» — каркнул я. — Простите, — поспешил я извиниться и сам удивился шутке, которую сыграло со мной воображение. — Конечно согласен. Я слушаю вас.

— Отлично. Так вот, в четырех милях от городка Уиклоу расположена деревня Фор Майл Уотер. Приходский священник там отец Хики. Ты слышал о чудесах в Нокской церкви?

Я молча кивнул.

— Я не интересуюсь тем, что ты о них думаешь, я спрашиваю только, слышал ли ты о них. Значит, слышал. Нет надобности объяснять тебе, что в нашей стране даже чудо может принести церкви больше вреда, чем пользы, если его истинность не будет доказана очевидным образом, столь очевидным, чтобы заставить умолкнуть наших могущественных и злобных врагов. А для этого необходимо, чтобы свидетельства в пользу чуда исходили от их собственных сторонников. Вот почему, когда я прочитал на прошлой неделе в «Вексфордской газете» сообщение о необычайном проявлении божественного промысла в Фор Майл Уотер, меня это несколько обеспокоило. Я написал отцу Хики и приказал ему подробно сообщить мне о происшествии, если оно истинно, если же нет — заклеймить с амвона того, кто пустил эту выдумку, и поместить опровержение в газете. Вот его ответ. Он пишет… впрочем, вначале идут чисто церковные дела, тебе это неинтересно. А дальше…

— Минуточку! Это он сам написал? Как будто не мужской почерк.

— У него ревматические боли в правой руке. Пишет его племянница, сирота, которую он приютил. Она у него вроде секретаря. Так вот..

— Погодите. Как ее зовут?

— Как ее зовут? Кейт Хики.

— Сколько ей лет?

— Успокойся, мой друг, она еще ребенок. Если бы она была старше, поверь, я не послал бы тебя туда. Есть еще вопросы по этому поводу?

— Нет. Я уже вижу ее идущей на конфирмацию, в белой вуали. Олицетворение чистой веры и невинности. Оставим ее. Что же сообщает его преподобие Хики о привидениях?

— Там нет никаких привидений. Я сейчас прочитаю тебе все, что он пишет.

«В ответ на ваш запрос о недавнем чудесном явлении в моем приходе должен сообщить, что я ручаюсь за его подлинность и могу призвать в свидетели не только местных жителей-католиков, но и любого человека из тех, кто знал прежнее местоположение кладбища, в том числе протестантского архидиакона из Болтингласа, который проводит в наших местах полтора месяца ежегодно. В газетном сообщении рассказано не всё и встречаются неточности. Вот как это было:

Четыре года назад в нашей деревне поселился человек по имени Уолф Тон Фитцджеральд, по ремеслу кузнец. Откуда он взялся, никто не знал, семьи у него не было. Жил он один, одевался неопрятно, когда же бывал навеселе, что случалось весьма нередко, то в разговоре не щадил законов, ни божеских, ни человеческих. В общем, хотя о мертвых не принято говорить дурно, это был мерзкий пьяница, богохульник и негодяй. Что еще хуже — он был, как я полагаю, атеистом, так как ни разу не посетил церковь и отзывался о его святейшестве папе еще более гнусно, чем о ее величестве королеве. Вдобавок он был завзятым бунтовщиком и похвалялся тем, что дед его участвовал в восстании 1798 года, а отец сражался вместе со Смитом О’Брайеном[1]. Не удивительно, что в деревне его прозвали Адским Билли и считали воплощением всех смертных грехов.

Как вы знаете, наше кладбище, расположенное на правом берегу реки, знаменито на всю страну, ибо в нем погребены монахини-урсулинки, мученик из Фор Майл Уотер и другие благочестивые люди. Ни один протестант не осмелился пока прибегнуть к закону и требовать погребения на нашем кладбище, хотя здесь скончались на моей памяти двое. Около месяца назад этот самый Фитцджеральд умер от белой горячки, и когда стало известно, что его будут хоронить на нашем кладбище, в деревне началось волнение. Пришлось охранять тело, чтобы его не выкрали и не погребли где-нибудь на перекрестке двух дорог. Мои прихожане были сильно огорчены, когда я разъяснил им, что не имею власти запретить эти похороны, хотя служить по умершему заупокойную мессу я, разумеется, отказался. Так или иначе, вмешиваться я им не разрешил, и 14 июля поздно вечером, в неурочный час, кузнеца похоронили на правом берегу реки. Никаких беспорядков не было. На другое утро все увидели, что кладбище переместилось на левый берег реки, а на правом осталась одна-единственная, еще свежая могила. Почившие святые не захотели лежать рядом с отверженным грешником. Так обстоит дело и сейчас. Я свидетельствую это присягой христианского священнослужителя. Если же эта клятва не убедит людей светских, то, как я уже сказал, слова мои может подтвердить каждый, кто помнит, где кладбище находилось до похорон грешника.

Почтительнейше предлагаю, чтобы была учреждена комиссия из джентльменов протестантского вероисповедания для тщательного обследования происшедшего чуда. Никто не требует, чтобы они верили чему-либо на слово. По карте нашего графства они смогут убедиться, где находилось кладбище раньше; собственными глазами они увидят, где оно находится сейчас. Осмелюсь напомнить вашему высокопреосвященству, каким ударом явится все это для врагов святой церкви, которые пытались чернить ее славу недоверием к недавним чудесам в Нокской церкви. В Фор Майл Уотер им не помогут никакие перекрестные допросы. Им придется считаться с очевидностью.

Я буду ждать дальнейших указаний вашего высокопреосвященства. Остаюсь и прочее».

— Ну, Зенон, — спросил мой дядя, — что ты скажешь об отце Хики?

— Дядя! Не спрашивайте меня. Находясь под вашим кровом, я готов верить чему угодно. Его преподобие Хики бесспорно внушает уважение мне как любителю легенд и поверий. Воздадим же должное его поэтической фантазии и не станем раздумывать, что в данном случае более вероятно: христианский священнослужитель принес ложную присягу или кладбище переправилось ночью через речку и не удосужилось вернуться назад.

— Том Хики не станет лгать, сэр! За это я ручаюсь. Но он мог ошибиться.

— Такая ошибка граничила бы с безумием. Со мной бывает ночью: проснешься — и кажется, что твою кровать переставили задом наперед. Но когда откроешь глаза, заблуждение рассеивается. Боюсь, что мистер Хики сумасшедший. Вот мой совет: пошлите в Фор Майл Уотер абсолютно здравомыслящего человека, трезвого наблюдателя, восприятие которого не затуманено религиозными предрассудками. Такой человек существует — это я. Через два-три дня я пришлю вам полный отчет о том, что там произошло, и вы сможете сделать необходимые приготовления для перевода Хики с амвона в сумасшедший дом.

— Да, тебя я и решил послать. Ты бесспорно сообразителен и мог бы стать первоклассным сыщиком, если бы только не твоя рассеянность. Главный же твой козырь, Зенон, в том, что ты настолько не в себе, что не возбудишь никаких подозрений у тех, за кем тебе придется наблюдать. Возможно ведь, все это обман. Если так, верю и уповаю, что Хики тут ни при чем. И все же мой долг быть осторожным и бдительным.

— Кардинал, разрешите спросить вас, наблюдается ли наследственная склонность к умопомешательству в нашей семье?

— Насколько мне известно, нет. Если не считать тебя и моей бабки. Она была польского происхождения, и ты очень похож на нее лицом. А почему ты спрашиваешь?

— Видите ли, мне не раз приходило в голову, что вы не в своем уме. Простите столь смелое заявление, но человека, посвятившего свою жизнь погоне за кардинальской мантией, человека, уверенного, что все, за исключением его самого, сошли с ума, человека, способного отнестись всерьез к басне о странствующем кладбище, едва ли можно считать нормальным. Поверьте мне, дядя, вам нужна перемена обстановки и полный покой. Кровь польской бабки бурлит в ваших жилах.

— Надеюсь, я не впадаю в грех, поручая цинику дела церковные, — . заметил он раздраженно. — Надо, впрочем, пользоваться тем орудием, какое вложено в наши руки. Значит, решено — ты едешь?

— Если бы вы не теряли времени, рассказывая мне то, что я с легкостью узнал бы сам, я был бы уже на месте.

— Торопиться некуда, Зенон. Я должен еще снестись с Хики, предупредить, чтобы тебе приготовили жилье. Напишу ему, что ты едешь для поправки здоровья, что, кстати сказать, правда. И еше, Зенон, ради бога, не болтай лишнего. Веди себя, как взрослый человек. Не затевай с Хики диспутов на религиозные темы. Помни, ты мой племянник, и не позорь меня.

— Я стану ревностным католиком, и вы будете гордиться мной, дядя.

— Хотел бы я, чтобы это было так, хотя ты — неважное приобретение для церкви. Теперь я попрошу тебя удалиться. Скоро три часа, а я еще и не прилег. Ты найдешь дорогу к своему отелю?

— Это неважно. Я подремлю здесь в кресле. Идите спать и не заботьтесь обо мне.

— Я не сомкну глаз, пока не буду уверен, что ты покинул мой дом. Ну ^поднимайся же, и спокойной ночи!

Вот копия моего первого доклада кардиналу:

И вот я живу в Фор Майл Уотер, и я влюблен. Я влюбляюсь постоянно, но встретить женщину такого очарования, как Кейт Хики, мне удается не чаще, чем раз в год. Она так умна, она так ветрена! Когда я завожу речь об искусстве, она зевает. Когда я обрушиваюсь на весь свет и бичую людскую низость, она хохочет и называет меня бедняжкой. Когда я говорю ей о том, как она прелестна, Кейт смеется надо мной. Когда я выговариваю ей за жестокость, она сердится и едко острит на мой счет, называя меня чопорным джентльменом.

Однажды в солнечный день мы стояли у калитки ее дома. Она глядела на пыльную дорогу, поджидая омерзительного Лэнгена. Я глядел в чистое, без малейшего облачка небо.

— Когда вы возвращаетесь в Лондон? — спросила она.

— Я не спешу возвращаться в Лондон, мисс Хики. Мне хорошо и в Фор Майл Уотер.

— Фор Майл Уотер должен гордиться, что понравился вам.

— Да, понравился. А что в этом плохого? Неужели вам досадно, что я здесь счастлив? Почему ирландские девушки не дают человеку хоть минутку отдохнуть душой?

— Не понимаю, зачем вам водиться с ирландскими девушками, если они так плохи?

— Разве я сказал это, мисс Хики? Признайтесь, ведь я произвел на вас сильное впечатление?

— Разумеется, может ли быть иначе? Поверите ли, я не сплю по ночам и восхищаюсь вами, мистер Легге. Чем другим может помочь христианская душа своему ближнему, который столь низкого мнения о себе?

— Вы трижды неправы, мисс Хики. Неправы, иронизируя надо мной, неправы, когда считаете, будто мне нечего надеяться на ваше внимание, и, наконец, неправы, когда злоупотребляете моим откровенным признанием, что я держусь высокого мнения о себе.

— Ну, если я так дурно воспитана, тогда не разговаривайте со мной.

— Помилуйте! Кто сказал, что вы дурно воспитаны? Самые горячие выражения преданности, когда они исходят от меня, кажутся вам оскорбительными. Если я прочитаю молитву пресвятой деве, вы и это сочтете обидным для себя. И все потому, что вы меня ненавидите. А Лэнгена вы понимаете с полуслова, потому что любите его.

— Не знаю, как в Лондоне, мистер Легге, а в Ирландии воспитанные люди не вмешиваются в чужие дела. Не смейте говорить мне, что я люблю мистера Лэнгена!

— А разве вы его не любите?

— Люблю или нет, это не ваше дело.

— Не мое дело, что вы любите другого, а меня ненавидите?

— Откуда вы это взяли? Вы требуете, чтобы вас понимали с полуслова, а сами что-то очень уж непонятливы.

Тут она еще раз взглянула на дорогу, и лицо ее просияло.

— Н-да, — сказал я.

— Что значит «н-да»?

— Это неважно! Сейчас я покажу вам, что такое преданность мужчины. Мистер Лэнген, о котором, кстати, никак не скажешь, что бог обидел его ростом, направляется сюда с визитом. Я не останусь с вами, как это сделала бы ревнивая женщина. Я удалюсь.

— Это как вам будет угодно. Я думаю, вы немало бы дали, чтобы стать таким красавцем, как мистер Лэнген.

— Я отдал бы все на свете. И лишь потому, что высокие мужчины нравятся вам больше, чем широкие взгляды.

— Ах, как вы остроумны!

— Я вижу, вы меня снова не поняли. Вот он идет-сюда, ваш возлюбленный, шагает через забор, как верблюд. А я ухожу через калитку, как подобает честному христианину. Добрый день, мистер Лэнген. Я покидаю вас, так как мисс Хики хочет вам сообщить что-то обо мне и стесняется сделать это в моем присутствии. Надеюсь, вы извините меня.

— О да, извиню, — ответил он весьма нелюбезно.

Я улыбнулся и отошел от них. Не успел я пройти несколько шагов, как услышал жаркий шепот Кейт: «Ах, как я его ненавижу!» Я снова улыбнулся, но тут же меня охватило уныние. Я быстро зашагал прочь, в ушах у меня звучали низкие угрожающие ноты, подобно кларнетам из «Волшебного стрелка», перекликающимся в лесной чаще.

Я очутился на кладбище. Это было пустынное место, огороженное глинобитной стеной с воротами для похоронных процессий и несколькими проломами, через которые крестьяне сокращали себе дорогу, идя из Фор Майл Уотер в город на рынок. Могильные холмики поросли травой. Здесь не было ни кладбищенского сторожа, ни цветов на могилах, не было освященных традицией украшений, делающих столь отвратительными английские кладбища. На большом кусте боярышника, возле которого были погребены монахини-урсулинки, виднелись ситцевые и фланелевые лоскутки, оставленные богомольными крестьянками. Популярность кладбища благодаря чуду сильно возросла за последнее время. На реке установили паром, чтобы возить посетителей на правый берег, где прежде было расположено кладбище. Оттуда, где я стоял, была хорошо видна груда камней на противоположном берегу над одинокой могилой Адского Билли; она заметно выросла со времени моего последнего посещения. Я постоял немного, приглядываясь к ней, потом спустился к реке и вошел в лодку паромщика.

— Добрый вечер, ваша честь, — сказал паромщик и, усердно перебирая канат руками, стал перегонять свое суденышко через реку.

— Добрый вечер. Как дела?

— Сказать по правде, не очень хороши. С левого берега и так видно могилу Билли — помилуй его господь! — вот народу и жалко заплатить лишний пенни, чтобы подъехать поближе и бросить в него камнем. Ездит больше городская публика, из Дублина. Вас сегодня третьего везу, ваша честь, счастливый денек…

— А когда народ больше ходит? Днем, наверно?

— В любое время, сэр, пока не стемнеет. Но уж как солнце зайдет, ни одной души не увидишь у этой могилы.

— Ну, а вы как, на всю ночь здесь остаетесь?

— Упаси боже! Чтоб я оставался здесь ночью? Нет, ваша честь, в семь часов привязываю лодку и оставляю ее на попечение Адского Билли, господи помилуй!

— Когда-нибудь ее у вас угонят.

— Да что вы, не то что угнать, и подойти побоятся. Я сам раза два подумаю, прежде чем пойду сюда ночью. Благослови вас господь. Пошли вам господь долгой жизни. — Это в благодарность за шестипенсовую монету.

Я направился к могиле грешника и остановился там, глядя на озаренное закатом вечернее небо. Мы в Англии привыкли к высоким деревьям, широким лугам и внушительной архитектуре, и здешний пейзаж казался мне диким и неприютным. Паромщик уже тянул канат, направляясь обратно; я сказал ему, что возвращусь другим путем. Через минуту-другую он пришвартовал свое суденышко, надел куртку и зашагал домой. Я стал разглядывать могилу. Те, кто закапывал Адского Билли, работали наспех в неурочный час, опасаясь к тому же, что им помешают. Поэтому они даже не вырыли толком могилы, а лишь выгребли немного земли, чтобы было куда упрятать гроб. Бродячие козы раскопали холмик с одной стороны, и оттуда выглядывала доска. Я снял сверху несколько камней, чтобы завалить отверстие, и подумал, что, если бы сотворить чудо поручили людям, им проще было бы перенести на новое место одинокую могилу Билли, чем перетаскивать целое кладбище. Даже с небесной точки зрения было бы остроумнее, если бы праведники изгнали грешника, а не наоборот. Их было гораздо больше, и им ничего не стоило от него избавиться.

Когда я двинулся в обратный путь, уже почти стемнело. Прошагав с милю, я перешел реку по мосту и направился к крестьянскому домику, где меня поселили. Здесь я почувствовал, что нуждаюсь в компании, и, выпив чашку чая, проследовал к коттеджу отца Хики.

Я застал Кейт одну. Она быстро подняла глаза, когда я вошел, но, узнав меня, разочарованно отвернулась.

— Будьте милы со мной хоть раз, — сказал я. — Долгие часы бродил я без всякой цели, один, только для того, чтобы не отравлять вам этот прекрасный вечер своим присутствием. Когда солнце светит, я не позволяю даже тени своей омрачить вашу дорогу. Сейчас настала ночь, озарите же мой путь. Разрешите посидеть у вас полчаса?

— Можете сидеть сколько вам угодно. Дядя скоро вернется. Он достаточно образован, чтобы поддерживать с вами беседу.

— Как! Опять насмешки? Не надо, мисс Хики. От вас зависит, будет ли сегодняшний вечер счастливым для меня. Для этого вам нужно всего лишь улыбнуться. Мне так грустно сегодня. Фор Майл Уотер, конечно, земной рай, но без вас я чувствовал бы себя здесь одиноким.

— Тогда вы должны чувствовать себя очень одиноким. Не понимаю, зачем вы приехали сюда.

— Я услышал, что все девушки здесь Церлины, как вы, а мужчины— Мазетто, подобно мистеру Филу… Куда же вы убегаете?..

— Пустите меня, мистер Легге. После того, что вы сегодня наговорили о мистере Лэнгене, я решила больше с вами не знаться. Я так и поступила бы, но дядя просил меня не обращать внимания на ваши слова, потому что вы… впрочем, это неважно. Теперь я вижу, что была права.

— Не уходите. Клянусь, я больше не назову его имени. Я прошу прощения за свои слова. Больше я вас ничем не рассержу. Ну, вы прощаете меня?

Она снова села, видимо недовольная моей покорностью. Я взял стул и подсел к ней. Она нетерпеливо постукивала ногой по полу. Я понял, что ее раздражает каждое мое движение, каждый взгляд, каждое слово.

— Вы упомянули, — сказал я, — что ваш дядя просил вас не обращать внимания на мои слова, потому что…

Она сжала губы и ничего не ответила.

— Я не хочу докучать вам своими расспросами. Если ваш дядя велел скрывать это от меня…

— Ничего не велел он мне скрывать от вас!.. И если вы хотите знать…

— Нет, прошу прощения. Я ничего не хочу знать. Я огорчен, что задал этот вопрос.

— Ах, вот как! Вы огорчитесь еще больше, когда услышите мой ответ. Я не договорила только из жалости к вам.

— Значит, ваш дядя отзывался обо мне дурно за моей спиной. Если так, то в Ирландии нет человека, на которого можно положиться. Никогда не поверил бы этому со слов женщины, вам же не могу не верить.

— Можете быть спокойны, мой дядя никогда не злословит. Если же хотите знать, что он о вас думает, то пожалуйста, хоть это вам может и не понравиться. Дядя сказал мне: «Не обращай внимания на его слова, потому что он помешанный и родные отослали его, беднягу, в деревню, подальше от беды».

— Мисс Хики!..

— Что ж, вы хотели знать и добились своего. Лучше бы я откусила себе язык. Мне кажется иногда — спаси меня боже и помилуй! — что в вас живет злой гений.

— Я рад, что вы мне сказали это, — возразил я спокойно. — Не упрекайте себя, прошу вас. Вашего дядю ввели в заблуждение слухи о помешательстве в нашей семье. Действительно, мои родные по большей части сумасшедшие. Что касается меня, я не только не помешан, я — единственный разумный человек в Великобритании, носящий фамилию Легге. Сейчас я, в виде доказательства, расскажу вам то, чего не должен был бы рассказывать, и тем самым сравняюсь с вами в искренности. Я живу здесь не для поправки здоровья, не в качестве праздного туриста. Я приехал сюда обследовать чудо. Кардинал — человек проницательный, хоть и не лишенный некоторых предрассудков, — выбрал меня из всех своих советчиков, чтобы проверить на месте сообщение отца Хики. Как вы думаете, поручил бы он столь важное дело сумасшедшему?

— Проверить сообщение?!. А кто смеет не верить словам моего дяди? Значит, вы просто шпион, грязный доносчик!

Я вздрогнул. Быть может, в Ирландии эти выражения могли бы сойти за обычную брань, но для английского самолюбия они были непереносимы.

— Мисс Хики, — сказал я, — вы только что сказали, что во мне живет злой гений. Не изгоняйте же из моего сердца доброго гения воспитанности и вкуса, ибо тогда злой гений останется единственным моим владыкой. Прислушайтесь! Колокол призывает к вечерней молитве. Звон его смягчает тьму ночи, смягчите же и вы свою ненависть к тому, кто очарован вами.

— Вы не даете мне даже молиться! — сказала она и истерически зарыдала. В ту же минуту за дверью послышались голоса. Вошли Лэнген и священник.

— Фил! — вскричала она, бросаясь к Лэнгену. — Убери от меня этого человека. Я больше не в силах терпеть…

Я обернулся и с фальшивой улыбкой посмотрел на Лэнгена. Он сбил меня с ног одним ударом, как срубил бы тополь.

— Караул! — крикнул священник. — Что ты делаешь, Фил?

— Он доносчик, — всхлипывала Кейт. — Дядя, он приехал сюда шпионить за вами, он хочет доказать, что святое чудо — дело ваших рук. Я давно это поняла, он такой нахальный. Он ухаживал за мной…

Я с трудом вылез из-под стола и поднялся на ноги.

— Милостивый государь, — сказал я, — мне несколько не по себе в результате действий мистера Лэнгена, которого, кстати, попрошу, когда он следующий раз снова пожелает выступить в роли сукновальной машины, избрать объект, более соответствующий ему по физическим данным. То, о чем говорит ваша племянница, отчасти правда. Да, я шпион кардинала, и в этом качестве уже направил ему доклад, подтверждающий истинность происшедшего у вас чуда. Завтра утром сюда, в согласии с моим проектом, приедет комиссия, которая и вынесет соответствующее решение. Я полагал, что выводы комиссии будут выглядеть более убедительными, если она приедет внезапно. Мисс Хики, я восхищаюсь всем, что есть восхитительного в вас, это лишь доказывает, что во мне живет чувство прекрасного. Сказать, что я люблю вас, было бы кощунством. Мистер Лэнген, у меня в кармане заряженный револьвер, я ношу его из-за глупого английского недоверия к вашим соотечественникам. Полагаю, что, будь деревенским Геркулесом я, а вы на моем месте, я был бы сейчас мертв. Не волнуйтесь, поскольку это зависит от меня, вы в безопасности.

— Прежде чем вы покинете мой дом навсегда, — сказал отец Хики с чрезмерным, как мне показалось, раздражением, — позвольте заметить, что если бы я подозревал в вас шпиона, то не пустил бы к себе, будь ваш дядя дважды кардинал или даже сам его святейшество папа.

Тут со мной произошла ужасная вещь. Почувствовав головокружение, я взялся за лоб и увидел у себя на пальцах кровь. Меня мгновенно охватило бешенство. Вкус крови был у меня во рту, кровь слепила мне глаза, казалось, весь я утопаю в крови. Рука невольно потянулась к револьверу. Обычно, находясь во власти порыва, я действую без промедлений. К счастью, эта вспышка была парализована внезапно осенившей меня чудесной идеей. Я понял, как смирить этих зазнавшихся хвастунов. Кровь отхлынула у меня от висков, я снова получил способность слышать и видеть.

— Разрешите теперь ответить вам, — сказал Лэнген, — если вы предпочитаете оружие кулачному бою, то я готов обменяться с вами парой выстрелов в любое время, когда вы этого пожелаете. Честь отца Тома дорога мне, как моя собственная.

— Его честь в моих руках, — сказал я, — я доверенное лицо кардинала. Вам угодно померяться со мной силами?..

— Вот бог, а вот порог, — сказал священник, широко распахивая дверь. — Прежде чем вы не обратите вспять святое чудо, никакие свидетельства вам не помогут.

— Отец Хики, — возразил я, — солнце еще не успеет взойти над Фор Майл Уотер, как я обращу вспять святое чудо, и все будут указывать на вас пальцами.

Я поклонился Кейт и вышел. В саду стояла такая темнота, что нельзя было различить даже калитки. Пока я искал ее, до меня донесся голос отца Хики: «Я отдал бы десять фунтов, чтобы всего этого не случилось, Фил. Ведь он совсем сумасшедший. Кардинал мне сам это сказал».

Я вернулся к себе, облился холодной водой, чтобы смыть кровь с шеи и со спины, потом немного закусил. Встряска была сильной, и я все еще страдал от слабости и головокружения. На каминной доске стоял будильник. Я завел его и поставил стрелку на половину первого. Потом обмотал будильник полотенцем, чтобы звон никого не разбудил в соседних комнатах, и лег спать. Я проспал крепким сном час с четвертью. Будильник зазвонил, и я вскочил с постели, еще не проснувшись окончательно. Еще минута — и сон свалил бы меня снова. Шея у меня по-прежнему болела, а руки тряслись от нервной лихорадки, вызванной внезапным пробуждением, но я быстро оделся, выпил глоток воды и, осторожно ступая, вышел из дому. В темноте я не без труда разыскал хлев и взял там заступ и тачку, на которой возят мешки с картофелем. Я тащил их на руках, пока не отошел подальше от дома, потом положил заступ в тачку и покатил ее по дороге на кладбище. Подойдя к реке, где, как я уже знал, ночью никого не встретишь, я покатил тачку смелее, не заботясь более о том, скрипят ли колеса. На другом берегу фосфорические огоньки окружали одинокую могилу Адского Билли. Ориентируясь по ним, я нашел паромную пристань, потом, спотыкаясь в темноте, разыскал лодку паромщика, погрузил в нее тачку и оттолкнулся от берега. Держась за канат, я без труда пересек реку, привязал лодку, вытащил тачку на берег и сел отдохнуть на груду камней у могилы. Просидел я не менее четверти часа, глядя на блуждающие огни и набираясь сил для предстоящей мне работы. Церковный колокол вдалеке пробил час ночи. Я поднялся, взял заступ и через десять минут отрыл гроб, от которого шел нестерпимый смрад. Держась наветренной стороны и пользуясь заступом как рычагом, я с превеликими трудами взгромоздил гроб на тачку. До берега я докатил ее благополучно, но на то, чтобы втолкнуть свой груз в лодку, у меня ушло не менее двадцати минут. Положив рукоятки на корму и приподняв тачку спереди за колесо, я кое-как занес ее через борт, причем несколько раз едва не перевернул лодку, и к концу работы был весь в поту и глине. Вытащить тачку на левом берегу и подвезти ее к кладбищу оказалось гораздо легче.

Было уже два часа ночи, забрезжил рассвет, и работать стало веселее. Я подкатил гроб к небольшому участку глинистой земли близ могилы урсулинок, который приметил еще днем. Работая, я размялся. Шея больше не болела, и я рыл с таким усердием, что очень скоро выкопал небольшую траншею, достаточную, чтобы принять гроб. Прохладное жемчужно-серое утро разогнало ночную тьму. Я видел далеко вокруг, и меня, наверно, тоже было видно издалека. Это меня тревожило, надо было кончать поскорее. Все же пришлось сделать передышку, прежде чем опустить гроб в траншею. Я вытер руки, стер пот со лба и огляделся. Массивная плита, покоящаяся на четырех каменных шарах, надгробие святых монахинь, была седой от росы. Рядом стоял куст боярышника, и висевшие на нем лоскуты — те, что поновее, — становились все наряднее в сиянии, шедшем с востока. Пора было кончать. Я взялся за тачку, подвез ее вплотную к траншее и, орудуя заступом, стал осторожно пододвигать гроб дюйм за дюймом, пока он не свалился в могилу с глухим протестующим стуком, словно покойник сохранял еще свою хмельную строптивость. Торопясь изо всех сил, я стал кидать землю в траншею. Через четверть часа могила была засыпана. Еще десять минут — над могилой возвышался ровный холмик, и участок вокруг был в образцовом порядке. Я бросил заступ на землю и обозрел результаты своих трудов с облегчением и торжеством…

В ту же минуту я отпрянул в ужасе: я стоял на пустынном лугу, поросшем дроком. Никаких следов кладбища не было и в помине, возле меня возвышалась могила Адского Билли, одинокая, как прежде, а рядом— тачка и заступ. Я обернулся к реке. На противоположном берегу стояло кладбище, окруженное глинобитной стеной с проломами, и было ясно видно надгробие урсулинок. Ветерок шевелил лоскуты на кусте боярышника. Вон и полуразрушенная часовня. Ни один камень не выпал из ее ветхих стен, и ничто не показывало, что она стоит на своем месте менее прочно, чем холмы по соседству.

Я поглядел на могилу рядом со мной и искренно посочувствовал бедному Уолфу Тону Фитцджеральду, которого так невзлюбили праведники. Хотя все произошло в точности по моим расчетам, я не мог отделаться от невольного изумления. Но птицы уже щебетали, и слышалось пение петуха. Мой хозяин любил подниматься спозаранку. Я положил заступ в тачку и поспешил домой, где спрятал их снова в хлеву. Потом на цыпочках вошел к себе, сменил сорочку, переобулся, надел пальто и цилиндр. Теперь у меня был вполне приличный вид. Я вышел снова, освежил лицо холодной водой, бросил прощальный взгляд на кладбище и зашагал в Уиклоу, откуда первый же поезд увез меня в Дублин.

Через несколько месяцев в Каире я получил по почте пачку ирландских газет и вырезку из «Таймса», посвященную чуду в Ирландии. Отец Хики понес достойную кару за свое негостеприимство. Комиссия, прибывшая в Фор Майл Уотер сразу же после моего отъезда, нашла кладбище на том самом месте, где оно стояло всегда. Застигнутый врасплох случившимся, отец Хики пытался представить какие-то путаные объяснения, которые привели лишь к тому, что все чудо было объявлено грубой мистификацией. «Таймс», комментируя события и приводя другие примеры бесчестности церковников, писал: «Мы рады сообщить, что преподобный мистер Хики смещен своим церковным начальством с поста приходского священника в Фор Майл Уотер. Более прискорбно, что сторонники мистера Хики умудрились собрать двести подписей под абсурдной петицией, где утверждается, что он был прав».

Перевод с английского и вступление А. Старцева

^{Журнал «Иностранная Литература» № 5 С. 150–164}