Чудо на переносице

ПЕСНЯРЫ

— Алло! Кто говорит? Антипов? Вот ты-то мне и нужен. Почему у тебя на объекте посторонний шум? Работать невозможно! Что говоришь? Не шум это, а песня? Та-ак… Еще утро, понимаешь, а у тебя уже песни поют!.. Я тебя, Антипов, за моральное разложение коллектива прогрессивки лишу!.. Что говоришь? Студенты помогать приехали? Как, уже? Мы ведь их позже ждали… Не приготовили ничего… А? В палатках устроились? Романтики? Энтузиасты?.. Мать честная, этого только не хватало!.. И много их? Целый отряд? И все под гитару поют? Ах, ты, господи!.. Слушай, Антипов, дай им работу. Пусть яму копают. «Какую, какую»! Большую яму, глубокую, чтоб на весь ихний срок хватило. После бульдозером засыпем… Ну, есть. Ну, давай. Хоп!

— Алло! Антипов? Ты случаем в детстве не уроненный? Я тебе русским языком сказал: уйми этот молодняк! У меня от песен уже голова лопается! Почему они яму не копают? Выкопали уже? Пусть глубже копают. Нельзя глубже? Уже целый котлован? Та-ак… Тогда, Антипов, пусть они в нем фундамент закладывают. «Какой, какой»! Основательный фундамент, прочный. Чтоб подольше работали, После бетон в непроизводственные потери впишем… Ну, есть. Ну, давай. Хоп!

— Черт знает что, Антипов! Дадут мне твои сопляки сегодня работать или нет?! Что говоришь? Фундамент уже заложили? Ну, я не знаю, Антипов, делай с ними что хочешь! Но у меня в конторе должно быть тихо!.. А? Кирпич потребуется? Ладно, бери кирпич, после из твоей зарплаты вычтем… Ну, есть. Ну, давай. Хоп!

— Слушаю… Да, я… Ах, это ты, Антипов? Как там твои песняры? Что?.. Отделочные работы заканчивают? Какие отделочные работы? Какой Дворец культуры? Мы ж его только в сентябре должны закладывать! Нам же по плану на него полтора года отпущено!.. Слушай, Антипов, выходит, я рапортовать могу о досрочной сдаче? Выходит, нам премия теперь полагается?.. Антипов! Голубчик ты мой! Передовик замечательный! Ударник! Правофланговый! На Доску почета тебя повешу! В газете портрет напечатаю! Чего хочешь проси — сделаю!.. Что? Студентам разрешить песню спеть?.. Ну, ладно уж, пускай исполняют. Только негромко. Не люблю я лишнего шума в рабочее время, Антипов!..

МОЯ ПРЕКРАСНАЯ ЛЕДИ

Весна. Солнце. Зяблики. Я сижу на балконе и, зажмурив глаза, вдыхаю утренний кислород. Я сижу, вдыхаю и чувствую, как моему сердцу хочется ласковой песни. И, разумеется, хорошей, большой любви. Моему сердцу так хочется этой самой любви, что я даже сжимаю кулаки от нетерпения.

Я знаю, какой она будет. Она будет длинноногой и голубоглазой. У нее будут удивительны© ресницы. Длинные и пушистые. Ресницы-веера. Ресницы-опахала. Она будет взмахивать ими, как крыльями. Она будет пикировать на своих ресницах, как бомбардировщик, чтобы разбомбить мое сердце.

Ей будет двадцать два года. Нет, двадцать. Нет, лучше всего— девятнадцать. Она будет юна и прекрасна. Ее голос будет высоким и чистым, как мелодия Сен-Санса в исполнении ансамбля скрипачей Большого театра. Она будет петь. Она будет петь и аккомпанировать себе на арфе. Она будет петь под арфу старинные романсы, и все кругом будут умирать от отчаянного восторга. А потом аплодировать и забрасывать ее с ног до головы алыми розами. Но она будет смотреть только на меня.

Она будет влюблена в меня пламенно и страстно. Она будет говорить мне: «Милый…» — и тереться щекой о мое плечо, как кошка. «Милый, — будет говорить она, — я никого не хочу видеть. Я стану играть на арфе только для тебя одного. Ты и я — мы вдвоем — разве это не счастье?»

— Счастье! — шепчу я. — Это настоящее счастье!

Я открываю глаза и вижу ее перед собой. Она стоит рядом, на балконе, длинноногая и голубоглазая. И вздрагивает ресницами, словно крыльями.

— Здравствуй, — говорит она голосом высоким и чистым, как мелодия Сен-Санса в исполнении ансамбля скрипачей Большого театра. — Милый…

— Здравствуй, — говорю я, вскакиваю, и едва не падаю через перила с балкона. — Ты кто?

— Я твой идеал, — отвечает она. — Ты хотел, чтобы я пришла, и вот я пришла. Ты доволен?

— Очень!.. Меня зовут Вася. А тебя?

— А меня — Изабелла.

— Правильно, — говорю я, — девушку из мечты должны звать Изабеллой…

И тут появляется моя жена с веником. У нее красное от кухни лицо и засаленный передник.

— Вася, — спрашивает она, — у нас что, гости?

— Да, — нервно тереблю я газету. — Это Изабелла — познакомься, Маша.

— Очень приятию, — говорит жена, хотя по голосу ее чувствуется, что ей совсем не приятно. — Вы Васина сослуживица?

— Нет, — говорит Изабелла. — Я— девушка его мечты.

— В каком смысле? — не понимает жена.

— Она шутит, — вмешиваюсь я. — Беллочка работает у нас в бухгалтерии… Она мимо по улице проходила — случайно, конечно, — а я ее заметил с балкона. И пригласил в гости, на чашку чая. Она сейчас выпьет чаю и уйдет…

— Милый, — говорит Изабелла, — зачем ты обманываешь эту бедную женщину? Почему ты не хочешь сказать ей правду?

— Какую правду? — взвиваюсь я. — Какую еще правду? Ведь ничего не было! Маша, поверь, между нами ничего не было!

— Не ври, — говорит Маша и берет веник наперевес, как винтовку. — Она назвала тебя «милый»! Я слышала!

— Глупости, — продолжаю выкручиваться я. — Глупости! Я не знаю ее и знать не хочу! Это ошибка. Неужели ты можешь поверить, Маша, что я тебя когда-нибудь оставлю? Она сейчас уйдет. Правильно, Изабелла?

— Да, — говорит Изабелла грустно. — Я уйду. Навсегда… У тебя был единственный шанс в жизни, но ты его потерял…

Она спрыгивает с балкона, планирует на своих ресницах и гордой походкой идет по улице.

Маша садится на стул и плачет. Мне становится ее жалко, и я глажу ее по голове. Ведь еще неизвестно, умеет ли Изабелла так вкусно готовить борщ и так крепко пришивать пуговицы, как моя жена!..

МАРИАННА

Когда все собрались в кабинете директора, Геннадий Венедиктович сказал:

— Товарищи! Сегодня нам надо обсудить вопрос большой важности. Всем, разумеется, известно, что мы разработали технологию производства нового, высокопахучего мыла. Оно явится славным подарком нашему замечательному потребителю. Мы также придумали современное и, я бы даже сказал, броское наименование этого мыла — «Марианна». На обертке задумано поместить цветной фотоснимок женской головы, чтобы подняться в оформлении до лучших мировых образцов. Теперь остается одно: решить, чей же портрет мы можем для этой цели использовать?

Все задумались.

— Я предлагаю, — оказал Рейтузников, — сфотографировать популярную артистку театра и кино Марианну Вертинскую. Это создаст нашей продукции хорошую, здоровую рекламу и увеличит спрос.

— Правильно, правильно, — отозвалась Самсонова. — И имя как раз соответствует. Я — за!

— Все это так, — кашлянул Каруселин. — Но стоит ли на обертке нашего мыла помещать артистку, хотя и популярную? Неужто мы сами никого не найдем в собственном коллективе?

— Но у нас на фабрике не работает ни одна Марианна, — пожал плечами Рейтузников. — Мы справлялись в отделе кадров.

— Это не столь важно, — возразил Геннадий Венедиктович. — Я тоже считаю, что кандидатуру можно найти и среди нас. Какие будут соображения, товарищи?

— Давайте тогда изобразим Валю Ветлугину из второго цеха, — сказал Рейтузников. — Она очень красивая, на нее все мужчины заглядываются.

— А каковы ее производственные показатели? — спросил Каруселин.

— Не знаю. А при чем здесь это?

— Как это при чем?! Мы не можем печатать миллионными тиражами портрет отстающей работницы. Это же выйдет скандал!

— Показатели у Ветлугиной хорошие, — сказала Самсонова. — Но могли бы быть еще лучше.

— Вот видите! — обрадовался Каруселин. — Я же говорил! А ваша позиция, товарищ Рейтузников, мне вообще кажется подозрительной: то артистку предлагаете, то спрашиваете, «при чем здесь показатели?». Чего вы добиваетесь? Компрометации фабрики?

— Но позвольте! — взорвался Рейтузников, — Мы веда сейчас обсуждаем не кандидатуру для Доски почета! Если уж на то пошло, я скажу, что потребителю глубоко безразлично, изображена на его покупке передовая работница или нет. Все равно он обертку выбросит.

— Выбросит?! — так и подпрыгнул Каруселин. — Вы слышали, что он оказал?! Я предлагаю обсудить поведение Рейтузникова на специальном заседании.

— Подождите, товарищи, — вмешался Геннадий Венедиктович. — Сейчас не об этом речь.

— Вот именно, — кивнула Самсонова. — Поэтому я предлагаю поместить на мыле портрет нашего уважаемого директора, Геннадия Венедиктовича.

Все сразу замолчали.

— Он по всем статьям подходит, — продолжала Самсонова, — общественник, передовой человек, имеет жену с двумя детьми. Лучшей кандидатуры нам не придумать!

— Но ведь директор — мужчина, — тихо сказал Рейтузников.

— Ну и что? — спросила Самсонова.

— А мыло называется «Марианна». Все задумались.

— А давайте назовем мыло «Геннадий Венедиктович»? — предложил Каруселин. — Поместим красочный снимок: директор в рабочем кабинете, за столом, на фоне графика роста фабрики. И на обратной стороне обертки напечатаем его автобиографию. По-моему, очень дельное предложение.

Геннадий Венедиктович встал и, потупив глаза, ответил:

— Спасибо, товарищи. Я всегда знал, что в трудную минуту на вас можно опереться. Своим дальнейшим трудом я постараюсь оправдать ту высокую честь, которую вы мне оказали!

Все дружно зааплодировали…

Однако министерство посчитало заявку фабрики несколько нескромной и переименовало «Геннадия Венедиктовича» просто в «Гену» — с изображением одноименного крокодила на красочной обертке.

ПЕРЕПИСКА

Убедительно прошу Вас снизойти и разобраться.

Дело в том, что моя семья вот уже девять лет вынуждена проживать в проходной комнате. Как известно, я занимаю большой пост, устаю на службе, но не имею возможности отдохнуть дома. Это же относится к моей жене (она работает в Римском управлении искусств) и к моей взрослой дочери, которая готовится к поступлению в Школу будущих матрон.

Прошу поспособствовать в предоставлении мне отдельной квартиры.

Брут М. Ю.

Настоящим уведомляем, что Ваше заявление поступило в Отдел жалоб за № 185694. При запросах ссылаться на него.

Прошел уже год с того времени, как к вам поступило мое заявление за № 186694, но до сих пор я не получил ответа.

Прошу разобраться.

Настоящим уведомляем, что Ваше заявление за № 185694 поступило в Римское объединение по жилищным вопросам.

Три месяца тому назад к вам поступило мое заявление за № 185694. Почему до сих пор нет решения?

Настоящим уведомляем, что Ваше заявление за № 185694 будет рассматриваться на заседании местного консульства.

Мое заявление за № 185694 вот уже полгода находится у вас без движения. Убедительно прошу разобраться.

Ваше заявление за № 185694 было рассмотрено нами на очередном заседании. Вынуждены сообщить, что для проводки вне очереди в вашем доме водопровода, сработанного рабами Рима, вы не имеете никаких оснований.

Говорят, когда умирающий Цезарь воскликнул: «И ты, Брут?!», Марк Юний Брут, вытирая окровавленный кинжал, ответил:

— Я слишком долго ждал, Юлик…

Таковы были их нравы.

РАЗБЕГ

Я проснулся и вспомнил, что меня назначили начальником. Парамонов ушел на пенсию, а меня назначили. Я ждал этого утра целых двенадцать лет. Даже больше. Целую жизнь! Я ждал и наконец дождался. Какое счастье! Какое удивительное настроение! Я красив, умен и молод. Я жажду деятельности. Я чувствую себя Ломоносовым накануне закладки университета!..

Парамонова давно нужно было уволить. Это старое трухлявое бревно с ушами. Он не понимал веяний времени. Он жил позавчерашним днем. Парамонов работал только для себя. Он видел не дальше ветрового стекла своего служебного автомобиля.

Нет-нет, теперь я всё поломаю. Всё. Решительно всё! Служебный автомобиль отныне будет использоваться только в служебных целях. А то: «Где машина? Где водитель? Надо в министерство срочно везти пакет!» — а шофер повез Парамонова на дачу. Безобразие!.. Часы приема отменю вовсе. Никаких часов приема. Каждый пусть входит, когда ему нужно. Я встану из-за стола, пожму руку, предложу сесть… Вот так, в непринужденной, демократичной обстановке станем решать все вопросы. Легко, весело, быстро!.. Секретарша заварит кофе… Кстати, секретаршу надо сменить. Сразу же. Обязательно! Леокадию Самсоновну отправлю в производственный отдел. Там и зарплата выше — ей перед пенсией хорошо. А на ее место возьму Женечку из отдела кадров. Не девушка — прелесть. Глаза, губы, коленки — все на месте. Я где-то читал, что секретарша — лицо начальника. Пусть моим лицом будет Женечка!

Что еще? Лапсердуева уволю. Бездарь. Лентяй. Стопроцентная профнепригодность. А Викентию Викентьевичу Бэзэ надо немедленно дать квартиру. Дельный работник, умница, а живет в коммуналке. Талантливых людей надо ценить! И вообще все теперь у нас пойдет по-новому. Потому что я не Парамонов. И точка!

В это время зазвонил телефон.

— Товарищ Кукушкин? — сказал шофер. — Доброе утро. Автомобиль у подъезда.

— У какого подъезда? — спросил я.

— У вашего. На работу пора ехать.

— Глупости. Я и на троллейбусе доберусь.

— В троллейбусе давка, — напомнил шофер. — Смертоубийство. Да и времени в обрез. Не успеете городским транспортом.

Я посмотрел на часы. Шофер был прав.

— Ну, хорошо, — с досадой ответил я. — В первый и последний раз. Слышите?

На сердце стало противно. Плохо начинается. Плохо! По-парамоновски.

На работе, пока шел к своему кабинету, все сотрудники улыбались и здоровались подчеркнуто вежливо. Никогда не думал, что у нас такое количество подхалимов. Ну, от Лапсердуева я иного не ожидал, а другие зачем? Неужели они думают, что я стану клевать на эту древнюю удочку, как старик Парамонов?

Сел за стол, вызвал звонком секретаршу.

— Леокадия Самсоновна, — сказал я. — Как вы посмотрите на то, что я намерен перевести вас в производственный отдел?

Заплакала. На нее было грустно смотреть. Пожилая, некрасивая женщина с трудной судьбой…

— Но ведь там и зарплата выше, — заметил я.

— Это неважно, — плакала секретарша. — Я уже здесь привыкла… Мне трудно будет переключиться… У меня сердце…

Черт возьми, а ведь действительно станет ей дурно, а я виноват. В конце концов через год она должна выйти на пенсию, потерплю как-нибудь.

— Ну, хорошо, — вздохнул я. — Не волнуйтесь. Работайте, как работали…

Леокадия Самсоновна залепетала слова благодарности.

— И пожалуйста, вызовите ко мне Бэзэ. Пора помочь человеку и предоставить ему отдельную квартиру, — добавил я.

Секретарша вытерла слезы.

— К вам Лапсердуев просится, — сообщила она. — Сказать, что вы заняты?

— Нет, пусть войдет. Он мне как раз нужен.

Какой все-таки противный этот Лапсердуев! Волосы жидкие, глаза бегают, рубашка несвежая… Что это он мне протягивает? Господи, Византия, десятый век! Разнюхал, подлец, что нумизматика — моя слабость…

— Вы знаете, — заизвинялся Лапсердуев, — совершенно случайно обнаружил в шкатулке моей бабушки… Хотел выбросить… Но потом вспомнил, что вы коллекционируете… Может быть, пригодится?

— Л-любопытно… — плохо скрывая волнение, ответил я. — Удивительно ценные монеты… Сколько вы хотите за них?

— Ну, что вы! Какие пустяки! Верите даром.

— Нет-нет, я не вправе!.. Это будет похоже на взятку. Лапсердуев вытаращил глаза:

— Помилуй бог! Я же от чистого сердца. Клянусь вам!

Нет, что-то в нем все-таки есть, в этом Лапсердуеве. Какой-то скрытый шарм… Лентяй, конечно, порядочный, но, в сущности, все мы не без недостатков…

— Ну, хорошо, — сказал я. — Сделаем так: вы пока монеты оставьте, а я приценюсь у специалистов и возмещу деньги…

Лапсердуев закланялся.

— У вас ко мне все?

— Да, собственно, все, — кивнул он. — Побегу на рабочее место…

— Как работается?

— Вы знаете, прекрасно. Такой, я бы сказал, энтузиазм, что ли… Под вашим чутким руководством… Все мы устали от этого бюрократа Парамонова. А теперь — прилив сил!.. Одно только смущает: Бэзэ…

— А что такое? — насторожился я.

— Да нет, точно мне не известно, фактами не располагаю… Но поговаривают, что у него с Женечкой из отдела кадров… как бы вам сказать?.. служебный роман…

Вот так новость! Кто бы мог подумать!

— Да ведь у Викентия Викентьевича — семья!

— В том-то и дело!..

— Скверно, скверно… А я ему хотел: помочь, отдельную квартиру предоставить….

— Да, нехорошо, — согласился Лапсердуев. — Это могло бы быть неправильно понято в коллективе… Тем более что у нас есть и более достойные кандидатуры… — он выразительно посмотрел на меня.

— Ладно, я подумаю. Можете идти…

А Женечка, Женечка какова! И что она нашла в этом заморыше?

— Леокадия Самсоновна, — сказал я по селектору. — Бэзэ прошу ко мне не вызывать.

— А товарищ Бэзэ уже ждет в приемной, — ответила секретарша.

— Мне сейчас некогда. Скажите, пусть приходит в часы приема. И распорядитесь, пожалуйста, чтобы шофер к часу ждал меня у парадного. Я поеду домой обедать…

Ну и работка! Сплошные нервы! И как это Парамонов справлялся? Надо будет съездить к нему, попросить поделиться опытом…

ПОВОРОТ

Выхожу из дома. Улыбаюсь. Супруга и дочка на балконе стоят, смотрят. Машу им рукой. Весь из себя — праздничный и лучистый, как на рекламном фото. Достаю ключ, играю брелоком, отпираю дверцу «Жигулей». Сажусь, завожу мотор. Снимаю ручной тормоз. Осторожненько жму на «газ». Поехали! Впервые на работу — на собственном автомобиле. Хорошо!

Еду. Красный свет. Останавливаюсь. Зеленый свет. Двигаю. Прекрасно!

Теперь надо свернуть направо. А для этого — перестроиться в правый ряд. Перестроиться не могу: мешают другие автомобили. Ну, ничего. Сверну в другом месте.

Еду. Машина идет отлично. Включил приемник. Слушаю. Заслушался. Снова пропустил поворот. Ну, нестрашно. Сверну где-нибудь. Вот здесь хотя бы… Э, черт! Строительные работы. И «кирпич» висит. Ладно, поехали дальше.

Еду. Открыл окно. Легкий ветерок. Замерз. Закрыл окно. Город кончился, деревня пошла. Коровки, лошадки. Сворачивать негде.

Еду. Другая деревня. Еще красивее прежней. Словно игрушечная. Сейчас спросим, как называется. Вон колхозник идет.

— Эй, товарищ! — говорю. — Это что за местность?

— Нихт ферштейн, — отвечает.

— В каком смысле? — спрашиваю. — Шпрехен зи дойч, что ли?

— Дойч, дойч, — кивает.

Ой, мамочки! Куда ж это меня занесло? Что на работе подумают? Дома?!

Но делать нечего, еду. День, ночь. Ночь, день. Лето, зима. Весна, осень. Пальмы пошли, бананы. Люди голые, коричневые. На слонах ездят. Птицы разноцветные порхают. Обезьяны визжат. А сворачивать все равно негде.

Вон и тайга пошла. Уже что-то знакомое. Город потянулся. Мой город! Только с другого конца… А вон и учреждение мое. Слава богу, доехал!

Вылезаю. Глаз поднять не могу. Мысленно объяснительную записку сочиняю. «В связи с приобретением автомобиля и невозможностью совершить правый поворот отсутствовал с такого-то числа такого-то месяца такого-то года…»

Вдруг слышу:

— Эй, Сидоров! Ты чего там канителишься? Иди скорей, премии выдают!

Побежал. Встал в очередь. Неужели никто ничего не заметил? Неужели выдадут? Выдали. Пересчитал. Удивился: чего так мало-то? Пошел, поскандалил. Извинились. В следующий раз обещали выписать больше. Успокоился.

Вышел, сел в автомобиль, домой поехал. Только бы опять поворот не пропустить!.

ФОРС-МАЖОР

Студент Захаров усиленно готовился к экзамену по литературе. Ему оставалось еще прочитать восемь томов собраний сочинений каких-то малоизвестных классиков, но Захаров не унывал. Он надеялся на свою способность по первому абзацу хватать идейную и художественную сущность всего произведения.

Вгрызаясь в очередной шедевр, Захаров неожиданно споткнулся о такую фразу: «О, пресвятая Дева, — воскликнул граф, — этот форс-мажор мне не по зубам!»

— Что такое «форс-мажор»? — сам себя спросил Захаров и полез в примечания. Но там это выражение не объяснялось.

Тогда он пошел к старосте группы Вике Тараскиной. Вика сидела перед зеркалом, делала начёс и штудировала Аристотеля.

— Вичка, — сказал Захаров, — что такое «форс-мажор»? Тараскина скривила губы:

— Ну, это элементарно! Форс-мажор — все равно, что капельмейстер. Он еще машет палкой с лошадиным хвостом!

Захаров поблагодарил и ушел, а Вика подумала: «Нет, я ошиблась. Тот, который с хвостом, называется совсем по-другому — «тамбурмажор»…» И она побежала к Малайскому, который был круглым отличником. Малайский посмотрел на старосту группы обалделыми от дополнительной литературы глазами.

— Что такое «форс-мажор»? — задала вопрос Вика,

— Это управляющий в аристократических имениях, — не задумываясь, ответил отличник. — Подобные вещи, Тараскина, изучают в рамках начальной школы!

Тараскина хмыкнула и ушла, а Малайский подумал: «Нет, я ошибся! Тот, который управляющий, называется «мажордом»…» И он побежал на консультацию, которую проводил доцент Ананасов.

Ананасов любил проводить консультации и экзамены, потому что к ним не надо было готовиться. Он привычно отвечал на вопросы, как вдруг Малайский поднял руку и спросил:

— Скажите, «форс-мажор» — это кто? Ананасов нахмурился.

— Однако, Малайский, ваш вопрос наталкивает меня на нехорошие мысли, — сказал доцент. — Я всегда считал, что вы более эрудированы… Думается, товарищи, не стоит тратить время на подобную чепуху? Прекрасно. У кого другие вопросы?

На экзамене Ананасов сказал Захарову, который всё же успел прочитать восемь томов собраний сочинений малоизвестных классиков:

— Ну, голубчик, материал вы знаете неплохо… А теперь ответьте на дополнительный вопрос: «форс-мажор» — это кто?

Захаров улыбнулся:

— Это капельмейстер — с хвостом!

«Кто бы мог подумать», — смутился Ананасов и поставил студенту пятерку. А после экзамена доцент пошел в библиотеку, взял словарь и прочел:

Ананасов рассмеялся и, входя в кабинет ректора, сказал:

— Ну и форс-мажор у меня был сегодня на экзамене! Ректор посмотрел на него поверх очков и подумал: «Какой все-таки эрудит у нас Ананасов!»

ЧУДО НА ПЕРЕНОСИЦЕ

— Вениамин, — сказала Катенька (она всегда называла меня только полным именем), — Вениамин, — сказала она, — по большому знакомству я достала для вас импортные очки.

Я был тронут. У меня на глаза навернулись слезы. Мне всегда не хватало женской заботы, и теперь я нашел ее в лице Катеньки.

— Спасибо, — проговорил я с нежностью. — Только, знаете, мне очки не нужны. Как шутил один мой приятель, у меня зрение двести процентов: сто в одном глазу и сто в другом!..

— Это неважно, — ответила Катенька. — Главное, что такие очки имеются только у трех человек в Союзе: телевизионного комментатора, одного засекреченного изобретателя и теперь у вас. Разве это не говорит само за себя?

Очки действительно были великолепные: большие, с голубоватыми стеклами в блестящей металлической оправе — они напоминали красивую латиноамериканскую бабочку.

— Примерьте, — не унималась Катенька, — я прошу вас, примерьте!

Если такая очаровательная женщина, как Катенька, меня о чем-нибудь просит, я не могу долго сопротивляться. Латиноамериканская бабочка вспорхнула на мою переносицу. Мир стал голубоватым и расплывчатым, словно отраженный в реке. Очертания Катеньки тоже размылись, и от этого она стала еще интереснее.

— Чудо, чудо! — захлопала в ладоши она. — Вас теперь не узнать, Вениамин! Теперь вы стали именно тем мужчиной, о котором я мечтала всю жизнь!

От прилива чувств и от слабой ориентации в пространстве я упал на колени. Катенька что-то мне протянула. Я дотронулся: это были ее прелестные пальчики.

— Дорогая! — прошептал я со страстью. — Милая! Будьте моей женой!

— Я согласна, Вениамин, — ответила она еле слышно, и я почувствовал на затылке ее горячие поцелуи.

Вскоре мы расписались. Поскольку в очках я не мог понять, что кругом происходит, Катенька повсюду водила меня за руку. «Осторожно, ступенька, — говорила она. — Сейчас — налево, потам — направо… Стой. Теперь говори «Да!» и надевай мне на палец обручальное кольцо. Осторожно! Ты едва не надел его на палец моей подруги!.. Вот теперь правильно… Идем к машине. Поехали…»

На свадьбе было много гостей, но все они представлялись мне странной голубоватой массой. Гости звенели рюмками, танцевали и выкрикивали «Горько!», а Катенька целовала меня, притянув к себе за лацканы пиджака.

Потом началась наша семейная жизнь. К очкам я еще не привык, и поэтому всем руководила моя маленькая женушка.

— Вениамин, — говорила она, — мы покупаем импортный гарнитур. Еле наскребла у родных и знакомых две с половиной тысячи…

— Но Катенька, — возражал я, — этот гарнитур мне совсем не нравится.

— Ты его плохо разглядел, — поясняла жена. — Поверь мне: это сказка Венского леса, и к тому же она имеется только у пятерых в Союзе…

— Вениамин! — говорила она в другой раз. — Мы покупаем автомобиль. Папа устроит вне очереди.

— Но Катенька! В городском транспорте безопаснее…

— Это пусть тебя не волнует. За рулем буду сидеть я. И вообще мне надоело твое недовольство по каждому поводу. Все тебе не нравится! Женился бы на другой, если так! — и она собиралась заплакать.

— Ну, хорошо, хорошо, — говорил я. — Успокойся. Мы сделаем все, как ты хочешь. В конце концов тебе же виднее…

Через год я освоился в очках настолько, что мог самостоятельно прогулять нашу собаку. Через два года я уже мыл без посторонней помощи автомобиль, а через три — научился готовить обеды, завтраки и ужины.

И вдруг случилось несчастье. Катенька резко затормозила машину, я покачнулся, латиноамериканская бабочка слетела с моего носа и разбилась вдребезги. Стало непривычно светло. Я огляделся. Рядом со мной, за рулем, сидела незнакомая крашеная блондинка с нагловатыми глазками.

— Кто вы? — спросил я.

— Перестань хамить, — сказала блондинка голосом Катеньки. — Если при распределении земельных участков нам достанется какой-нибудь завалящий, я от тебя уйду. Учти это, Вениамин!

Потом я и она оказались в музее с полированными полами и дорогой мебелью.

— Где мы? — снова спросил я.

— Дома, дома! — разозлилась моя нервная спутница. — Нечего таращить глаза, словно ты это видишь впервые!

Мне сделалось одиноко и грустно. Захотелось купить билет на поезд и уехать куда-нибудь далеко-далеко…

Но через день Катенька достала мне новые очки, еще красивее и сильнее прежних, и все опять стало в жизни на свое место.

МЕХАНИЧЕСКАЯ СВАХА

1990 год. Электронное бюро брачных знакомств. Мрамор, стекло, неоновый свет, чистота, кондиционированный воздух. Нежная музыка. За пультам сидит программистка ЭВМ в белом халате. Это рыжая крашеная особа с усталыми глазами.

ПРОГРАММИСТКА (нервно). Следующий!..

Короткая пауза. За дверью слышится сдержанный шум, но никто не входит.

ПРОГРАММИСТКА (еще более раздражаясь). Что там такое? Следующий!

Дверь слабо приоткрывается. В проеме видно взволнованное лицо Филистратовой.

ПРОГРАММИСТКА. Вы, что ли, следующая?

ФИЛИСТРАТОВА (неуверенно). К-кажется…

ПРОГРАММИСТКА. Ну, в чем тогда дело? Чего вы там труситесь? Решили найти мужа — входите, не решили — будьте здоровы! У меня рабочий день кончается!

ФИЛИСТРАТОВА. Видите ли, я… Это такой ответственный шаг в жизни…

ПРОГРАММИСТКА. Слушайте, давайте без лирики! Какие у вас там шаги — ответственные, безответственные, — нас ие касается. Никаких нервов не хватит! Что за народ такой? А еще говорят: клиент всегда прав! Да какой, к черту, прав, если они сами не знают, чего хотят… Ну? Вы еще не вошли?

ФИЛИСТРАТОВА (поспешно). Уже вошла… Скажите, девушка, а он будет хороший?

ПРОГРАММИСТКА. Кто?

ФИЛИСТРАТОВА. Ну… мой будущий муж…

ПРОГРАММИСТКА. Гарантий никаких не даем. И вообще сейчас конец квартала, жених некондиционный пошел…

ФИЛИСТРАТОВА (тревожно). Какой пошел жених?

ПРОГРАММИСТКА. Выйдете замуж — узнаете.

ФИЛИСТРАТОВА. Нет, позвольте…

ПРОГРАММИСТКА. Не позволю. Давайте перфокарту заполнять. У меня рабочий день кончается… Фамилия? Имя? Отчество?

ФИЛИСТРАТОВА. Филистратова. Генриетта Ивановна.

ПРОГРАММИСТКА. Возраст?

ФИЛИСТРАТОВА. Тридцать четыре.

ПРОГРАММИСТКА. Это вам-то тридцать четыре?!

ФИЛИСТРАТОВА. Мне. А что?

ПРОГРАММИСТКА. Меньше пятидесяти вам бы не дала.

ФИЛИСТРАТОВА (оскорбляясь). И не давайте, я вас не прошу!

ПРОГРАММИСТКА. Но-но! Хамить будете у себя дома. А здесь официальное учреждение, между прочим! Ишь, нашла дурочку — тридцать четыре ей! Невеста!

ФИЛИСТРАТОВА. Может быть, продолжим заполнение перфокарты?

ПРОГРАММИСТКА. А вы мне не указывайте! Я сама знаю, что делать! Вопрос третий: пол?

ФИЛИСТРАТОВА. Чей?

ПРОГРАММИСТКА. Ваш.

ФИЛИСТРАТОВА. Но вы же сами видите, какой у меня пол!

ПРОГРАММИСТКА. Ничего я не вижу. Внешность бывает обманчивой…

ФИЛИСТРАТОВА. Пол — женский.

ПРОГРАММИСТКА. Семейное положение?

ФИЛИСТРАТОВА. Девушка! Как вы думаете, какое у меня может быть семейное положение, если я пришла в бюро брачных знакомств?!

ПРОГРАММИСТКА. А мне нечего думать, я на работе… Может, вы одну семью бросаете, а другую завести хотите?

ФИЛИСТРАТОВА. Я бы вас попросила…

ПРОГРАММИСТКА. Я бы вас тоже попросила!.. Какого мужа хотите?

ФИЛИСТРАТОВА. Что вы имеете в виду?

ПРОГРАММИСТКА. Ну, — толстый, худой, низкий, высокий, умный, недоразвитый…

ФИЛИСТРАТОВА (мечтательно). Мой муж… мой муж… он должен быть прекраснее всех!..

ПРОГРАММИСТКА. Поконкретнее, гражданка Ферапонтова.

ФИЛИСТРАТОВА. Филистратова.

ПРОГРАММИСТКА. Тем более!..

ФИЛИСТРАТОВА. Поконкретнее? Хорошо… Во-первых, эрудированный, начитанный. Во-вторых, добрый. В-третьих, мужественный. И вообще — веселый, обаятельный, скромный… Чтоб детей любил… Есть у вас такие мужья?

ПРОГРАММИСТКА. Таких нет.

ФИЛИСТРАТОВА. Как нет?!

ПРОГРАММИСТКА. Нет и все. Такие сами женятся, без наших бюро. У нас один неходовой жених остался, можно сказать, уцененный товар…

ФИЛИСТРАТОВА. Зачем же мне — уцененный?

ПРОГРАММИСТКА. Не нравится — не берите. Уговаривать не станем.

ФИЛИСТРАТОВА. А что же мне делать?

ПРОГРАММИСТКА. А что делать? Ждите. Перфокарту я на вас завела, на очередь поставила. Ваш номер — восемь тысяч пятьсот двадцать девятый. Заложим данные в ЭВМ, как что появится подходящее, вас известят повесткой.

ФИЛИСТРАТОВА. И долго ждать?

ПРОГРАММИСТКА. Да как получится. Может, год, а может — и три. У нас один старичок десять лет ждал, так холостой и помер…

ФИЛИСТРАТОВА. Какой ужас! Нет, я, пожалуй, откажусь от этой затеи… (Всхлипывает).

ПРОГРАММИСТКА. Как желаете. Рвать, что ли, перфокарту?

ФИЛИСТРАТОВА. Раите. (Сморкается). Будьте здоровы…

ПРОГРАММИСТКА. Одну секундочку!.. Спросить хочу.

ФИЛИСТРАТОВА. Да?

ПРОГРАММИСТКА. Вот заплакали вы… а тушь не потекла… Как это?

ФИЛИСТРАТОВА. Это японская тушь, специальная. (Вздыхает).

ПРОГРАММИСТКА (с завистью). Где достали?

ФИЛИСТРАТОВА. На работе. Я ведь врач в «Институте возвращения красоты»…

ПРОГРАММИСТКА. Да ну?! Что ж вы раньше-то… Господи! А я вас за рядовую посетительницу приняла… Сейчас мы вас в момент смендельсоним!.. Секундочку… Посмотрите на экран этого телевизора… Вот!

ФИЛИСТРАТОВА. Что это?

ПРОГРАММИСТКА. Это данные из памяти ЭВМ. Наши лучшие женихи. На любой вкус. Для немногих избранных, так сказать… Вот — юноши-интеллектуалы… А это — бездетные разведенные… У всех отличные параметры, ярко выраженная индивидуальность…

ФИЛИСТРАТОВА. Нет, благодарю… Я раздумала. Прощайте! (Уходит).

ПРОГРАММИСТКА. Черт, такую клиентку упустила! Врач «Института возвращения красоты»! А на вид не скажешь… Голова раскалывается. И до конца рабочего дня еще целых полчаса! Нет, брошу я эту работу, вернусь в свой посудный магазин… Следующий!..

КАК МНЕ ПОКУПАЛИ ШТАНЫ

Когда я пришел домой после футбола и был грязный, как свинья дедушки Георгия, мама всплеснула руками и сказала:

— Вах!

Если моя мама говорит «Вах!», то это не значит ничего хорошего, и я тогда стал молча умываться, потому что иначе было бы ещё хуже.

— Вах! — сказала моя мама. — Датико, мальчик, на кого ты похож? Что скажут люди, когда увидят, как сын всеми уважаемого Вано Леванидзе ходит такой нечесаный, такой неумытый и в таких ужасных штанах, у которых на нехорошем месте написано слово «Техас»?

— Оставь его, Мария, — сказал папа, вынимая изо рта папиросу «Казбек». — Когда я был в его возрасте, мне тоже хотелось носить белые брюки, как в одном кино. Но наша семья была чересчур бедна, и я не мог себе этого позволить. Так пусть хоть Датико походит, в чем ему нравится.

— Зачем сравнивать? — передернула плечами мама. — Разве ты стал бы натирать свои белые брюки ванильными сухарями, чтобы штаны казались старыми? Если бы ты так сделал, Вано, я никогда бы не стала твоей женой, слышишь? Ведь не зря же старый Георгий сказал: пусть Вано Леванидзе и не такой умный, как я, но зато скромности его можно позавидовать.

— Разве он так сказал? — спросил папа, и шея у него покраснела. — Тогда пусть распрощается со своей свиньей, которую я пойду и зарежу сегодня ночью. Увидим, кто из нас самый умный!

— Какой пример ты подаешь своему сыну? — сказала мама. — Лучше бы подумал о том, что наш мальчик ходит, как последний бродяга, и позорит семью.

— Тогда пойдем и купим ему хорошие брюки, — заключил папа. — Если я не имел в свое время возможности наряжаться, то пусть хотя бы мой сын оденется как следует!

Папа надел светлый пиджак и самую лучшую кепку, а мама — новое платье в горошек, и мы пошли в магазин к дяде Самсону.

Дядя Самсон скучал за прилавком, потому что никто ничего не покупал в такой день, а кругом на полках грудами лежали всякие товары, и с потолка свешивались клейкие ленты для мух.

— А, Вано, и Мария, и Датико! — обрадовался продавец. — Рад вас видеть. Как поживаете?

— Спасибо, не жалуемся, — сказал папа, отгоняя мух, которые не обращали внимания на ленты. — Мы к тебе по делу пришли.

— По какому, Вано?

— Я тут с женой посоветовался и решил купить Датико новые брюки. Если уж нам в свое время не пришлось пощеголять в модных нарядах, так пусть хотя бы он оденется по-человечески. Какие у тебя есть штаны, Самсон?

Продавец снял кепку, почесал мизинцем лысину, потом снова надел кепку и сказал:

— Все это очень сложно, Вано. Во-первых, мне нужно знать, какого цвета штаны вы хотите?

— Мы хотим темные, — сказала мама.

Папа отмахнулся от нее, как от мухи, и произнес:

— Не слушай, Самсон, мы хотим светлые, почти белые. Тогда уж и я вставил:

— А я хочу серые, дядя Самсон.

Мама с папой на меня набросились и стали кричать, что если у меня на одном месте написано слово «Техас», то со мной вообще никто не советуется.

— Хорошо, — сказал наконец дядя Самсон. — Теперь скажите, какой фасон вам нужен?

— Пошире, — ответила мама.

— Поуже, — ответил папа.

— А я хочу клеш, — добавил я, и родители зло посмотрели в мою сторону.

— Замечательно, — отозвался на это продавец. — Если я вас правильно понял, вам нужны не очень светлые и не очень темные, не очень узкие и не очень широкие штаны среднего размера. И вот что я вам скажу, дорогие: таких штанов у меня нет.

Папа разозлился, сплюнул на пол папиросу «Казбек» и проговорил:

— Ты что, Самсон, плешивая твоя башка, издеваешься, да? Если у тебя нет ни одних приличных брюк, зачем ты задаешь свои дурацкие вопросы?!

— Подожди, Вано, не кипятись, — примирительно ответил дядя Самсон. — Разве я сказал, что у меня вовсе нет брюк? У меня есть одни замечательные брюки, но боюсь, что они вам не подойдут,

— Почему?

— У них один недостаток.

— Какой? — спросила мама.

— Они женские, — вздохнул дядя Самсон. Мы все втроем переглянулись, и папа сказал:

— Слушай, Самсон, а какая разница между мужскими и женскими штанами?

На это продавец ничего не ответил, он только мелко задрожал и повалился животом на прилавок. Тогда мы все втроем снова переглянулись и поняли, что он смеется.

— Перестань, Самсон, — сказал папа тем голосом, которым он грозился зарезать свинью дедушки Георгия. — Я тебя серьезно спрашиваю: какая между ними разница?

Дядя Самсон встал с прилавка, вытер слезы и ответил:

— Одна маленькая разница: у них спереди нет прорехи. Тогда мама всплеснула руками и сказала:

— Вах! И тебе не стыдно, Самсон, говорить такие вещи при женщине и ребенке?

— Подожди, Мария, — снова отмахнулся от нее папа. — Во-первых, Датико уже не ребенок. А во-вторых, можно подумать, будто ты никогда не знала, что такое мужские штаны. Слушай, Самсон, а так ли это важно, чтобы у Датико спереди брюки были на пуговицах? Нельзя ли ему без этого как-нибудь обойтись?

— Не знаю, Вано, — серьезно ответил дядя Самсон, — не стану давать тебе советы. Лучше пусть твой сын примерит эти брюки, а ты сам решай, достойны они фамилии Леванидзе или нет.

— Хорошо, — согласился папа, а дядя Самсон стал копаться пЬд прилавком и наконец вытащил оттуда что-то красное.

Тут я понял, что они в самом деле хотят купить мне женские брюки, и заорал:

— Скорее свинья дедушки Георгия будет мычать, как корова, чем я надену эти штаны1

— Что-о? — тихим шепотом спросил папа. — Я что-то плохо расслышал. Повтори, пожалуйста, сыночек, еще раз, чтобы я понял как следует.

— Датико, мальчик, — сказала мама, — не огорчай отца.

— Но ведь они женские!!!

— Ну и пусть! — вскинулся папа. — Ты сначала научись уважать старших, а потом уже проси, чтобы на твоих штанах сделали прореху. Примеряй, тебе говорят, или я не знаю, что сделаю!

А поскольку папа мог сделать все что угодно, мне пришлось снять свои джинсы со словом «Техас» на одном месте и натянуть красные брюки. Они были узки у меня в поясе и еле доходили до щиколоток.

— Ну, как? — спросил папа, разглядывая меня со всех сторон. — Тебе нравится, Мария?

— Они лучше, чем старые, — уклончиво отозвалась мама. — Но, по-моему, слишком яркие. Ведь все быки будут гоняться за нашим Датико, когда он пойдет по деревне.

— Да, — согласился папа, — на этот раз ты права. Извини, Самсон, но они нам и в самом деле не подходят. Нет ли у тебя других каких-нибудь брюк?

— Прямо не знаю, — задумался дядя Самсон. — Есть у меня, правда, еще одни брюки, но они уж точно вам не понравятся.

— Они снова без прорехи? — спросил папа.

— Нет, Вано, в этих штанах все правильно.

— Так в чем же дело,_Самсон?

— Они продаются в комплекте.

— В комплекте? — спросила мама. — С чем?

— С пиджаком.

— Так, значит, это целый костюм? Слушай, Самсон, мы хотим купить Датико шта-ны. Понимаешь? Одни штаны, без пиджака!

— А ты что думаешь, — вышел из себя продавец, — я сам их шью? Одни штаны он хочет! Сегодня одни штаны, завтра один пиджак, а послезавтра один ботинок вместо двух!

— А хоть бы и так! Ты должен удовлетворять мой спрос!

— Смотри, какой умный! — зло засмеялся дядя Самсон. — Недаром говорит старый Георгий: пусть Вано Леванидзе и скромен, но зато он глуп, как полено!

— Так-так, — позеленел папа, — сегодня мы будем кушать свиные купаты. Приходи, Самсон, не пожалеешь.

— Разве у тебя есть свинья, Вано?

— Нет, но свинья есть у старого Георгия. Я ее зарежу.

— Не надо, — сказал дядя Самсон. — Лучше купи сыну целый костюм, и пойдем спрыснем его моим молодым вином!

И тогда папа неторопливо закурил новую папиросу «Казбек», отсчитал деньги, мама взяла костюм, и мы пошли к дяде Самсону домой.

А назавтра я сказал:

— Мама, дай мне новые брюки, я пойду играть в футбол.

— Вах! — всплеснула руками мама. — Датико, мальчик, что ты говоришь? Не успел отец купить тебе выходные штаны, а ты уже хочешь извозить их в пыли, играя в ненормальный футбол? Лучше ходи, в чем ходил!

И тогда я надел свои замечательные джинсы со словом «Техас» на одном месте и побежал к ребятам.