Чудовище во мраке

Чудовище во мраке

Время от времени я размышляю вот о чем.

Мне кажется, что сочинители детективных романов делятся на две категории. Входящих в первую категорию можно условно обозначить «типом преступника» – их интересует лишь преступление, преступление как таковое, и, даже взявшись за произведение, основу которого составляет логика расследования, они не успокоятся, покуда не выразят своего понимания бесчеловечной психологии преступника. Входящих же во вторую категорию можно условно именовать «типом детектива» – они испытывают интерес лишь к рассудочным методам раскрытия преступления, что же до психологии преступника, то она практически не становится предметом их внимания и заботы.

Так вот, писатель Сюндэй Оэ, о котором пойдет речь в этой повести, скорее всего, относится к первой категории, я же, пожалуй, принадлежу ко второй. Это означает, что меня занимает исключительно научная методика раскрытия преступлений, хотя, описывая их, я, конечно, должен хорошо представлять себе личность преступника. Однако из этого вовсе не следует, что и мне самому до некоторой степени свойственны преступные наклонности. Поверьте, нечасто можно встретить столь нравственного человека, как я. И то, что я, добропорядочный и гуманный человек, невольно оказался вовлеченным в эту жуткую историю, выглядит совершеннейшей нелепицей. Будь я хоть чуточку меньше привержен к добродетели, будь я хоть мало-мальски склонен к пороку, мне, наверное, не пришлось бы впоследствии так горько раскаиваться, не пришлось бы до сих пор терзаться мучительными сомнениями. Более того, вполне могло статься, что сейчас я наслаждался бы безбедной, обеспеченной жизнью с красавицей-женой.

С той поры как закончилась эта страшная история, много времени утекло, и, хотя мои тягостные сомнения до сих пор не развеялись, реальность тех дней отодвинулась вдаль, перешла в область воспоминаний. И я решил изложить минувшие события в виде хроники, полагая, что созданная на ее основе книга может оказаться весьма любопытной. Однако, доведя свои записи до конца, я все еще не могу отважиться издать их. Почему? Да потому, что события, связанные с таинственной смертью г-на Коямады, которые составляют важную часть моих записок, до сих пор живы в памяти людей, и поэтому, даже прибегнув к вымышленным именам и видоизменив обстановку тех дней, я не могу быть до конца уверен, что моя повесть будет воспринята исключительно как плод художественного вымысла.

Вполне вероятно, что найдутся люди, которых моя книга лишит покоя. Сознание этого смущает и тяготит меня. Скажу больше: я попросту боюсь. И дело не только в том, что события, положенные в основу повествования, были страшнее и причудливее самых безумных фантазий. Гораздо хуже, что мои догадки, возникшие в связи с описываемыми событиями, еще и теперь вселяют в меня ужас.

Когда я задумываюсь над тем, что произошло, голубое небо у меня над головой затягивается свинцовыми тучами, в ушах раздается барабанная дробь, в глазах темнеет и весь мир начинает казаться мне призрачным и таинственным.

Вот почему у меня покамест не хватает духа опубликовать свои записки, но я не оставляю надежды когда-нибудь создать на их основе детективную повесть. Так что эта моя книжица, если можно так выразиться, не более чем наброски будущей повести, нечто вроде подробных замет на память. Я взял старый блокнот, в котором были исписаны лишь первые несколько листков, соответствующие новогодним дням, и принялся за свое писание в виде, быть может, несколько растянутых ежедневных записей.

Для начала следовало бы, забегая вперед, подробно рассказать о главном действующем лице разыгравшейся драмы, писателе Сюндэе Оэ, – о том, что он за человек, о его произведениях, наконец, о странном образе его жизни. Но дело в том, что до того происшествия, о котором пойдет речь, я не только не был знаком с ним лично, но почти не имел представления и о его жизни, хотя, разумеется, читал его книги и даже вступал с ним в полемику на страницах журналов. Подробнее я узнал о нем лишь много позже от своего приятеля Хонды. Поэтому все, что касается Сюндэя, лучше изложить в том месте, где я буду рассказывать о своих беседах с Хондой. Мне кажется, будет более логичным, если я, следуя хронологии событий, начну свои записи с самого начала, с того момента, когда я оказался вовлеченным в эту жуткую историю.

Началось все это осенью прошлого года, приблизительно в середине октября.

В тот день мне захотелось посмотреть старинные буддийские скульптуры, и я отправился в Императорский музей в Уэно. Я бродил по огромным полутемным залам музея, стараясь ступать неслышно, – в этом безлюдном пространстве каждый, даже негромкий, звук отзывался пугающим эхом, так что не только шум собственных шагов, но и чуть слышное покашливание могло кого угодно напугать. В музее не было ни души, и я невольно задавался вопросом: почему в наши дни музеи не привлекают внимания посетителей? Большие стекла витрин холодно поблескивали, на покрытом линолеумом полу не было ни пылинки. Во всем здании, своими высокими сводами походившем на буддийский храм, царило безмолвие, словно на дне морском.

Остановившись перед одной из витрин, я долго, как зачарованный, рассматривал прекрасное, с налетом эротизма, старинное деревянное изваяние бодхисаттвы. Вдруг за спиной у меня послышались приглушенные шаги и едва уловимый шелест шелка – ко мне кто-то приближался.

Вздрогнув от неожиданности, я стал наблюдать за приближавшейся ко мне фигурой, всматриваясь в ее отражение в стекле витрины. Это была женщина в шелковом узорчатом авасэ[2], с высокой прической в виде большого овального узла. На короткий миг ее отражение в стекле совпало с изображением бодхисаттвы. Став рядом со мной, незнакомка принялась разглядывать ту же скульптуру, что так пленила меня. Неловко признаться, но я, делая вид, будто целиком поглощен созерцанием скульптуры, не мог удержаться от того, чтобы несколько раз тайком не взглянуть на стоящую рядом женщину, – настолько она сразу завладела моим вниманием.

Ее бледное лицо казалось алебастровым – такой чарующей белизны мне никогда прежде не доводилось видеть. Если на свете и впрямь существуют русалки, у них наверняка такая же ослепительно-белая кожа. Все в ней: изгиб бровей, очертания носа и рта на чуть удлиненном, как у старинных красавиц, лице, линии шеи и плеч – было исполнено удивительной хрупкости и изящества. Как писали в старых романах, весь ее облик был настолько воздушен, что казалось: дотронься до нее – и она исчезнет. По сей день я не в силах позабыть ее мечтательного взгляда из-под длинных ресниц.

Кто из нас первым нарушил молчание, я теперь уже не помню, но, по всей вероятности, это был я. Мы обменялись несколькими словами о выставленных в музее скульптурах, и это нас как-то сразу сблизило. Мы вместе обошли музей и вышли на улицу. Я проводил ее до перекрестка, где улица Яманоути переходит в Яманосита, и на протяжении всего этого неблизкого пути мы говорили о самых разных вещах.

По мере беседы очарование ее в моих глазах все возрастало. Когда она улыбалась, на ее лице появлялось застенчиво-утонченное выражение, вызывавшее во мне то совершенно особое чувство, какое испытываешь, глядя на старинное изображение какой-нибудь святой или на Мону Лизу с ее таинственной улыбкой. Верхние боковые зубы, так называемые клыки, были у нее крупнее передних, и, когда она улыбалась, губа приподнималась над ними, образуя причудливо изогнутую линию. На белоснежной коже ее правой щеки выделялась большая родинка, которая от улыбки чуть приметно смещалась, как бы повинуясь этой изогнутой линии, что придавало лицу женщины удивительно нежное и милое выражение.

И все же, не заметь я на ее шее какой-то странный след, она так и осталась бы для меня изящной, обаятельной, утонченной красавицей, к которой достаточно прикоснуться, чтобы она исчезла, но никогда не возымела бы надо мною такой притягательной силы.

След этот был искусно, хотя, возможно, без всякого умысла, прикрыт воротом одежды, но, идя с ней по улице, я неожиданно обратил на него внимание. То была красная полоса, тянущаяся от затылка к спине, – ее можно было с равным основанием принять и за родимое пятно, и за след от недавно сошедшего струпа. Этот знак, казалось, сотканный из тончайших красных нитей на гладкой белоснежной коже ее изящно вылепленной шеи, наводил на мысль о жестокости, но при этом, как ни странно, выглядел весьма эротично. Как только я его увидел, к красоте женщины, которая до сих пор казалась мне бесплотной, точно сновидение, сразу добавилось острое ощущение живой действительности, и эта красота неудержимо влекла меня к себе.

Из разговора с женщиной я узнал, что ее зовут Сидзуко Коямада и что она замужем за коммерсантом по имени Рокуро Коямада, компаньоном в одной из солидных торговых фирм. К большой радости для себя, я выяснил, что Сидзуко принадлежит к числу поклонников детективного жанра и что мои произведения нравятся ей более других (как только я это услышал, сердце мое возликовало). Разговор о литературе невольно сблизил нас, и в этом не было ничего противоестественного. Когда пришло время прощаться, я не испытал особого сожаления: благодаря счастливому совпадению наших интересов мы условились впредь время от времени обмениваться письмами.

Меня подкупил превосходный вкус этой женщины, которая, несмотря на свою молодость, любила проводить время в безлюдных музеях, а кроме того, мне весьма импонировало, что из всей массы выходивших из печати детективных романов она особенно ценила мои сочинения, которые пользовались репутацией сухих и рассудочных. Короче говоря, я совершенно пленился этой женщиной и в самом деле стал частенько посылать ей ничего не значащие письма, она же отвечала мне на них любезными, по-женски учтивыми посланиями. О, каким счастьем было для меня, привыкшего к одиночеству холостяка, обрести друга в лице этой очаровательной женщины!

Наш обмен письмами с Сидзуко Коямада продолжался несколько месяцев. Не могу отрицать, что со временем я не без смятения заметил, что в моих письмах появился некий тайный смысл, да и в письмах Сидзуко (или мне только так казалось?), при всей их учтивой сдержанности, нет-нет да и прорывалась особая теплота, к которой никоим образом не обязывало случайное знакомство. Стыдно признаться, но с помощью всевозможных уловок я попытался выведать кое-что о супруге Сидзуко, г-не Рокуро Коямаде, и узнал, что он много старше Сидзуко, совершенно лыс и от этого выглядит человеком преклонного возраста.

В феврале этого года в письмах Сидзуко появилась какая-то странная нотка. Чувствовалось, что она чем-то серьезно встревожена.

«Нынче произошло событие, ужасно напугавшее меня, и я за всю ночь не сомкнула глаз», – писала она в одном из своих писем, и сквозь эту немудреную фразу я словно наяву увидел трепещущую от страха Сидзуко.

В другом ее письме говорилось: «Не знакомы ли Вы, мой друг, с писателем Сюндэем Оэ, который, как и Вы, сочиняет детективные романы? Если Вам известно, где он живет, сообщите мне, пожалуйста».

Разумеется, я хорошо знал произведения Сюндэя Оэ, однако знаком с ним не был. Дело в том, что он слыл ужасным мизантропом и никогда не появлялся на писательских встречах. Кроме того, ходили слухи, что в середине прошлого года он вдруг бросил писать и переехал на другую квартиру, не сообщив никому своего нового адреса. Об этом я и известил Сидзуко, но, когда до меня дошло, что ее страхи так или иначе связаны с личностью Оэ, мной овладело смутное беспокойство, о причинах которого я расскажу позднее.

Вскоре от Сидзуко пришла открытка: «Мне нужно с Вами поговорить. Можно ли прийти к Вам?» Я смутно догадывался о содержании предстоящего разговора, но, конечно, и представить себе не мог, что дело обстоит столь серьезно, и потому радовался, как глупец, возможности вновь увидеть Сидзуко, предаваясь разного рода не вполне целомудренным фантазиям.

Получив мой ответ: «Жду Вас», Сидзуко тотчас же явилась ко мне. Я вышел встретить ее в переднюю. Сидзуко была настолько удручена и подавлена, что я готов был прийти в отчаяние, а содержание нашего разговора оказалось столь необычным, что мои сумасбродные грезы сразу улетучились без следа.

– Я не в силах справиться со своим состоянием и поэтому решилась побеспокоить вас, – начала Сидзуко. – Мне показалось, что вам можно довериться… Боюсь только, что говорить об этом щекотливом деле с вами, человеком, которого я знаю так мало, не вполне удобно… – Сказав это, Сидзуко улыбнулась своей обычной улыбкой, обнажившей ее зубы и сдвинувшей с места родинку на щеке, и украдкой взглянула на меня.

Было холодно, и я придвинул к письменному столу продолговатую печурку-хибати в ящике из красного дерева. Чинно усевшись напротив меня, она положила пальцы на край ящика. Эти пальцы словно воплощали всю сокровенную суть этой женщины – гибкие, тонкие, изящные, они тем не менее не казались чрезмерно худыми, а их первородная белизна не производила болезненного впечатления. При всей их грации, сжатые в кулак, эти пальцы таили в себе некую упругую силу. Впрочем, не только пальцы – все тело этой женщины казалось таким.

Задумчивость Сидзуко настроила меня на серьезный лад, и я произнес в ответ:

– Готов помочь вам всем, что в моих силах.

– Это действительно ужасная история, – сказала Сидзуко, как бы предваряя этой фразой свой рассказ. Затем она поведала мне о весьма странных событиях, перемежая их воспоминаниями о своей жизни начиная с детских лет.

Рассказанное Сидзуко вкратце сводилось к тому, что родилась она в Сидзуоке и годы ее юности, вплоть до окончания местной гимназии, были вполне счастливыми.

Единственным событием, омрачившим безмятежное счастье тех лет, была встреча с неким молодым человеком по имени Итиро Хирата, который, воспользовавшись неопытностью девушки, склонил ее к любовной связи. В то время ей было восемнадцать лет. Несчастливым это событие было потому, что Сидзуко лишь играла в любовь, повинуясь мимолетному капризу своего сердца, но не испытывала к Хирате по-настоящему глубокого чувства. Между тем чувство Хираты было вполне серьезным.

Вскоре девушка стала избегать Хираты, который докучал ей своими домогательствами, что же до юноши, то его привязанность к Сидзуко все росла. И вот по ночам Сидзуко стала замечать какую-то фигуру, бродившую вокруг ее дома, а вскоре на ее имя начали приходить угрожающие письма. У восемнадцатилетней девушки были все основания опасаться возмездия за свое легкомыслие. Вид не на шутку встревоженной дочери взволновал и родителей Сидзуко.

Как раз в то самое время ее семью постигло несчастье, которое обернулось счастьем для самой Сидзуко. Из-за резкого колебания цен на рынке ее отец не смог расплатиться с долгами и был вынужден свернуть торговлю. Спасаясь от кредиторов, он нашел себе прибежище у своего приятеля в городке Хиконэ.

Столь неожиданный поворот событий заставил Сидзуко бросить учение незадолго до окончания школы, но благодаря перемене места жительства она избавилась от преследований злопамятного Хираты и смогла наконец вздохнуть свободно.

Из-за свалившихся на него невзгод отец Сидзуко слег в постель и вскоре скончался. Оставшись вдвоем с матерью, Сидзуко влачила жалкое существование. Однако это продолжалось недолго: в скором времени к ней посватался г-н Коямада, коммерсант, уроженец тех мест, где жили теперь в полном уединении мать и дочь. То был перст судьбы.

Где-то увидев Сидзуко, Коямада горячо полюбил ее и вскоре попросил ее руки. Сидзуко не отвергла его, хотя он был старше ее лет на десять. Девушку привлекал и его благородный облик, и хорошие манеры. Предложение г-на Коямады было с готовностью принято, и вскоре Сидзуко с матерью поселилась в его токийском особняке.

С тех пор минуло семь лет. Никаких из ряда вон выходящих событий за это время в их семье не произошло, если не считать, что через три года после замужества Сидзуко скончалась ее мать, а еще через некоторое время г-н Коямада отправился по делам фирмы на два года за границу (по словам Сидзуко, вернулся он в конце позапрошлого года, а она все время, пока он отсутствовал, чтобы скрасить свое одиночество, брала уроки чайной церемонии, музыки и аранжировки цветов). Супруги хорошо ладили между собой и все эти годы были счастливы.

Г-н Коямада оказался весьма предприимчивым дельцом и за прошедшие семь лет сумел заметно приумножить свое состояние. Положение его в деловом мире было как никогда прочным.

– Стыдно признаться, но, выходя замуж за Коямаду, я утаила от него все, что касалось этого Хираты. – От стыда и затаенной печали Сидзуко потупила взор. В ее глазах под длинными ресницами блеснули слезы. Тихим голосом она продолжала: – Услышав однажды фамилию Хирата, муж что-то заподозрил, я же на все его расспросы отвечала, что никакого другого мужчины, кроме него, не знала. Одним словом, я скрыла от него правду, и это продолжается по сей день. Чем больше Коямада подозревает меня, тем искуснее мне приходится ему лгать. Человек не ведает, где подстерегает его несчастье. Страшно подумать, но ложь, проинесенная мной семь лет назад, причем без всякого злого умысла, приняла столь ужасное обличье и заставляет меня так страдать сегодня. Я совершенно забыла о существовании Хираты. Настолько забыла, что, неожиданно получив от него письмо и взглянув на имя отправителя, не сразу вспомнила, кто он такой.

С этими словами Сидзуко протянула мне несколько писем Хираты. Эти письма были отданы мне на хранение и по сей день находятся у меня. Приведу первое из них, поскольку его содержание как нельзя лучше вписывается в мой рассказ.

– Я и прежде знала писателя Сюндэя Оэ, – пояснила Сидзуко, – но мне и в голову не приходило, что это псевдоним Итиро Хираты.

По правде говоря, и среди нас, писателей, вряд ли кто-либо знал подлинное имя Сюндэя Оэ. И я, наверное, никогда ничего не узнал бы о нем, если бы не мой приятель Хонда, который часто наведывался ко мне и время от времени рассказывал кое-что о Сюндэе. Вот ведь до чего можно сторониться людей и не любить общества!

Помимо процитированного мною письма, Сидзуко получила от Хираты еще три. Они мало чем отличались друг от друга (хотя всякий раз были почему-то отправлены из разных мест): в каждом из них после отчаянных проклятий и угроз следовало детальное изложение всех событий того или иного вечера в жизни Сидзуко с точным указанием времени. Особенно это касалось секретов ее спальни – все самые тайные, самые интимные подробности в поведении Сидзуко представали в нарочито обнаженном виде. С хладнокровным бесстыдством описывал Хирата все телодвижения, упоминал о произносимых словах – тут не только меня, но любого бросило бы в краску.

Нетрудно было представить себе, какого стыда, какой боли стоило Сидзуко показать эти письма постороннему человеку. Только крайние обстоятельства могли заставить ее превозмочь себя и обратиться ко мне за советом. С одной стороны, ее появление в моем доме доказывало, что Сидзуко больше всего на свете боится, как бы ее мужу не стала известна тайна ее прошлого. Но с другой стороны, я видел в этом по-настоящему глубокое доверие ко мне.

– У меня нет родных, если не считать родственников со стороны мужа, – продолжала Сидзуко. – Да и среди знакомых нет человека достаточно близкого, чтобы я могла ему довериться. Извините меня за бесцеремонное вторжение, просто я решила, что лишь у вас я найду сочувствие, лишь вы сможете подсказать мне, как лучше поступить в сложившихся обстоятельствах. – От одного сознания, что эта прекрасная женщина видит во мне опору, сердце у меня радостно забилось.

Разумеется, Сидзуко имела все основания обратиться за советом именно ко мне. Во-первых, я, как и Сюндэй Оэ, занимаюсь сочинением детективных произведений; кроме того, как автор, я отличаюсь ярко выраженной способностью к логическому мышлению. И все же, если бы Сидзуко не питала ко мне столь безграничного доверия и благосклонности, она вряд ли избрала бы меня своим советчиком.

Понятное дело, я обещал Сидзуко сделать все возможное, чтобы помочь ей. Что касается детальной осведомленности Сюндэя Оэ о ее жизни, мне не оставалось ничего иного, как предположить, что он либо подкупил кого-нибудь из прислуги, либо сам проник в их дом и из какого-нибудь укромного места наблюдал за нею. Судя по его письмам, Сюндэй был способен на любую подлость, на любое безрассудство.

Я спросил Сидзуко, что она думает по этому поводу, и немало удивился, когда она сказала, что мои предположения беспочвенны. По ее словам, вся прислуга живет в их доме с незапамятных времен и искренне им преданна. К тому же ворота их дома всегда закрыты на замок, так как муж Сидзуко – человек осмотрительный. Но если бы паче чаяния кто-нибудь и сумел пробраться в дом, он не смог бы проникнуть в их спальню, которая находится в глубине дома, не попавшись при этом на глаза прислуге.

И все-таки, по правде говоря, я тогда недооценил возможностей Сюндэя Оэ. Ну что может сделать этот человек, всего-навсего писатель? – думал я. Мне казалось, что самое большее, на что он способен, – это запугивать Сидзуко письмами, ведь сочинительство – его конек. Оставалось, правда, загадкой, каким образом ему удавалось добывать мельчайшие подробности о жизни Сидзуко, но и это я легкомысленно отнес на счет его пронырливости: по-видимому, он просто-напросто расспросил кого-то из окружения Сидзуко и таким образом без особого труда добыл нужные ему сведения. С помощью этих доводов я попытался успокоить Сидзуко, твердо пообещав ей, ибо это было выгодно и мне самому, разыскать Сюндэя Оэ и по возможности уговорить его прекратить эту глупую игру. На том мы с Сидзуко и расстались.

Во время нашего разговора я не столько акцентировал внимание на угрожающих письмах Сюндэя, сколько пытался в самых ласковых выражениях, на какие был способен, успокоить Сидзуко. Наверное, потому, что последнее мне было куда приятнее.

Прощаясь с Сидзуко, я сказал:

– Думаю, вам не следует рассказывать об этом супругу. Обстоятельства не настолько серьезны, чтобы вынудить вас пожертвовать вашей тайной. – Глупец, я стремился растянуть удовольствие от посвященности в тайну, которая была скрыта даже от ее мужа.

Однако я и впрямь решил сдержать данное Сидзуко обещание разыскать Сюндэя. Я и прежде испытывал неприязнь к этому человеку, который во всех отношениях был диаметральной противоположностью мне. Писатель, гордящийся своей популярностью у таких же ущербных, как он сам, читателей, упивающихся лихо закрученными историями, замешанными на интригах ревнивой, подозрительной и погрязшей в пороках женщины, невольно вызывал у меня раздражение. Я даже подумал, что, если мне удастся разоблачить коварные замыслы Сюндэя, я смогу выставить его перед всеми в весьма невыгодном свете. Однако тогда мне и в голову не приходило, что поиски Сюндэя Оэ окажутся таким трудным делом.

Сюндэй Оэ, как это явствовало из его писем, сменил множество разных профессий и четыре года назад неожиданно для себя самого сделался писателем.

Его первое произведение вышло в свет тогда, когда в Японии еще практически не существовало детективной литературы, и, как первое в своем роде, было сочувственно встречено читателями. Оэ сразу же стал любимцем публики.

Нельзя сказать, чтобы он был особенно плодовитым писателем, тем не менее время от времени на страницах газет и журналов появлялись его новые произведения. То были сплошь зловещие, леденящие душу сочинения. Каждое из них, казалось, было пропитано кровью, коварством и пороком настолько, что всякий раз мороз пробегал по коже. Однако, как это ни парадоксально, они таили в себе некую притягательную силу, и популярность Оэ не меркла.

Что касается меня, то я обратился к детективному жанру почти одновременно с ним, оставив ради этого занятие детской литературой. По причине крайней немногочисленности детективных произведений мое имя тоже не осталось незамеченным в литературных кругах. Оказавшись собратьями по перу, мы с Оэ настолько отличались друг от друга своей манерой, что нас можно было назвать антиподами. Он писал в мрачной, болезненной и навязчивой манере, а мои произведения отличались ясностью и доверием к здравому смыслу.

Таким образом, мы с Оэ сразу же оказались соперниками. Случалось, что мы публично на страницах журналов бранили друг друга. Вернее сказать, к моей досаде, чаще всего в положении атакующей стороны оказывался я, что же до Сюндэя, то он, хотя время от времени и парировал мои нападки, по большей части не снисходил до споров со мной, предпочитая отмалчиваться. И продолжал публиковать одно за другим свои исполненные жути произведения.

По правде говоря, браня книги Оэ, я тем не менее не мог не ощущать на себе их гнетущего воздействия. Казалось, автор одержим какой-то непонятной, таинственной страстью, подобной тлеющему огню, неспособному разгореться ярким пламенем. Но для читателя, скорее всего, именно в этом и состояла их особая притягательная сила. И если предположить, что эту силу питала, как утверждал в своих письмах Сюндэй, его неутолимая ненависть к Сидзуко, все становится до некоторой степени понятным и объяснимым.

Признаюсь, всякий раз, когда книги Сюндэя получали восторженную оценку, я испытывал жгучую ревность. Во мне возникала ребяческая враждебность к нему, и в глубине души я вынашивал желание во что бы то ни стало превзойти соперника.

Однако около года тому назад он вдруг перестал писать и бесследно исчез, словно в воду канул. И это отнюдь не было следствием падения его популярности. Истинная причина его внезапного исчезновения мне неизвестна, только исчез он без следа, к вящей растерянности сотрудников газет и журналов, которые имели с ним дело. Даже я, при всей своей антипатии к этому человеку, испытывал некое чувство утраты. Быть может, это покажется нелепостью, но мне явно недоставало «любимого врага».

И вот Сидзуко Коямада принесла мне первую, причем поразительную, весть о Сюндэе Оэ. Признаться, в глубине души я обрадовался возможности вновь оказаться лицом к лицу со своим давним противником, правда, теперь уже при весьма необычных обстоятельствах.

Скорее всего, на сей раз Сюндэй решил перейти к воплощению в жизнь своих безумных литературных замыслов, и в этом не было ничего удивительного. Наверное, это было даже логично.

Как выразился один из знавших Оэ людей, он был, что называется, «преступником в душе». Им двигало желание сеять смерть, его обуревали те же страсти, что владеют убийцей, с той лишь разницей, что свои кровавые преступления он до сих пор совершал только на бумаге.

Читатели его произведений наверняка помнят особую зловещую атмосферу, присущую его книгам. Помнят, что его романы насквозь проникнуты какой-то ненормальной подозрительностью, таинственностью и жестокостью. В одном из его романов есть такие леденящие душу строки: «И вот наступило время, когда он уже не мог довольствоваться одним лишь сочинительством. Смертельно устав от господствующих в этом мире скуки и банальности, он прежде находил удовольствие в том, чтобы запечатлевать свои причудливые фантазии на бумаге. Это, собственно, и побудило его взяться за перо. Но вскоре сочинительство ему наскучило. Что же теперь сулит ему острые ощущения? Преступление, только преступление. Единственным, чего он еще не успел изведать, была пьянящая сладость преступления».

Повседневная жизнь Оэ изобиловала странностями и чудачествами. В среде писателей и журналистов он был известен своей болезненной мизантропией и склонностью к таинственности. Редко кому удавалось бывать у него. Как правило, дверь его дома захлопывалась перед любым посетителем, какое бы высокое положение тот ни занимал. Кроме того, он часто менял место жительства и, ссылаясь на дурное самочувствие, никогда не показывался на писательских собраниях.

Если верить слухам, он день и ночь проводил в постели, даже ел и работал лежа. Днем он плотно прикрывал ставни и, включив пятисвечовую лампочку, копошился в полумраке своей комнаты, перенося на бумагу свои дикие фантазии.

Когда я узнал, что Оэ перестал писать и куда-то исчез, я подумал, уж не перешел ли он к претворению в жизнь своих сумасбродных замыслов, найдя себе пристанище где-нибудь в глухих трущобах Асакусы, описанию которых отдано немало страниц в его произведениях. И вот не прошло и полугода, как он и в самом деле обнаружил себя в роли человека, готового к осуществлению своих зловещих планов.

Я решил, что смогу скорее отыскать Сюндэя Оэ, если прибегну к помощи литературных сотрудников газет или агентов по сбору рукописей для журналов, которые непосредственно связаны с печатающимися в них авторами. Однако, как я уже упоминал, Оэ был человеком со странностями и редко допускал к себе посетителей, поэтому после наведения самых общих справок о нем в редакциях журналов я понял, что необходимо найти человека, который был бы с ним близко знаком. По счастливой случайности как раз такой человек отыскался среди литераторов, с которыми я поддерживал дружеские отношения.

Речь идет об агенте по сбору рукописей для издательства «Хакубункан» по фамилии Хонда, который снискал себе репутацию ловкого журналиста. Одно время Хонда был как бы специально приставлен к Сюндэю – в его обязанности входило заказывать тому рукописи для журнала. Ко всему прочему Хонда был не лишен и способностей детектива.

Я позвонил ему по телефону, и он приехал ко мне. В ответ на мой первый вопрос относительно образа жизни Оэ, он произнес фамильярным тоном, словно говоря о своем давнем приятеле:

– Ах, ты о Сюндэе? Ну и стервец же он, право. – И, расплывшись в добродушной улыбке подобно богу Дайкоку[3], охотно пустился в рассказ.

По словам Хонды, когда Сюндэй был еще начинающим писателем, он снимал небольшой домик на окраине Токио, в Икэбукуро. Однако по мере того, как литературная слава его росла и соответственно увеличивались его доходы, он арендовал все более просторные жилища. Хонда назвал мне около семи адресов, которые за два года успел сменить Сюндэй: он жил на улице Кикуитё в районе Усигомэ, потом в районе Нэгиси, затем на улице Хацусэтё в Янака и в других местах.

Когда Оэ переехал в район Нэгиси, он был уже модным писателем и его без конца осаждали сотрудники журналов. С той самой поры он сделался нелюдимым и всегда держал дверь своего дома на запоре, жена же его входила и выходила через черный ход. Увидеться с ним было практически невозможно: как правило, он делал вид, что его нет дома, а потом присылал посетителю письмо, в котором говорилось: «Я не встречаюсь с людьми, поэтому прошу изложить Ваше дело в письменном виде». Немудрено, что через некоторое время у многих желавших встретиться с Сюндэем опускались руки, а тех, кому удавалось увидеться с ним, можно было пересчитать по пальцам. Уж на что привычны сотрудники журналов к капризам писателей, но тут и они вынуждены были отступиться. К счастью, жена Сюндэя была женщиной умной, и зачастую Хонда заказывал рукописи и делал напоминания о сроках их предоставления именно через нее.

Впрочем, и с женой Сюндэя временами бывало не так-то просто встретиться. На запертой входной двери то и дело появлялись записки со строгими предупреждениями: «Болен. Посетители не допускаются». Или: «Отправился в путешествие». Или: «Уважаемые господа! Все запросы относительно рукописей прошу направлять по почте. Никого принять не могу».

Перед такого рода фокусами пасовал даже Хонда, и ему не раз приходилось отправляться восвояси несолоно хлебавши.

В свете всего сказанного вполне понятно, что Сюндэй никого не уведомлял о своих переездах – сотрудники журналов каждый раз были вынуждены сами разыскивать его, связываясь с ним по почте.

– Говорят, кое-кому доводилось беседовать с Сюндэем или, по крайней мере, обмениваться шутками с его женой, но, по-видимому, это удавалось лишь таким настойчивым малым, как я, – не без гордости заметил Хонда.

– На фотографии Сюндэй выглядит весьма привлекательным мужчиной. Таков ли он на самом деле? – спросил я. Рассказ Хонды становился все более интересным.

– Ну что ты! – откликнулся мой собеседник. – У меня такое впечатление, что сфотографированный здесь человек попросту не он. Правда, Сюндэй говорил мне, что этот снимок был сделан в молодости, но все равно не верится. Сюндэй совершенно не похож на этого привлекательного мужчину. В жизни он выглядит безобразно обрюзгшим, наверное, потому, что мало двигается, – ведь он все время проводит в постели. Кожа у него дряблая по причине все той же полноты. На лице отсутствует какое бы то ни было выражение. Глаза мутные. Одним словом, вылитый Тодзаэмон[4]. К тому же Сюндэй плохой собеседник и обыкновенно больше молчит. Просто диву даешься, как этому увальню удается создавать такие занимательные произведения. Помнишь повесть Кодзи Уно «Эпилептик»? Так вот, Сюндэй – точная копия главного героя. Подобно ему, он ни днем ни ночью не встает с постели – наверное, уж все бока отлежал. Я виделся с Оэ дважды или трижды, и всякий раз он беседовал со мной лежа. Видно, правду говорят, что он и пищу принимает в постели. Однако же есть в поведении Сюндэя некая странность, не вяжущаяся с его образом жизни. Мне приходилось слышать, что этот нелюдим, привыкший целыми днями валяться в постели, время от времени облачается в какое-то странное одеяние и совершает прогулки в окрестностях Асакусы. Любопытно, что это происходит неизменно под покровом темноты. Будто он вор какой-то или летучая мышь. Вот я и подумал: уж не страдает ли Сюндэй мучительной застенчивостью? Не движим ли он желанием утаить от людей свое физическое безобразие? Чем громче становится его литературная слава, тем больше он стыдится своего уродства. Друзей он не заводит, посетителей не принимает. Так не служат ли его таинственные вечерние прогулки по многолюдным улицам своеобразной компенсацией за долгие часы затворничества? Изучив характер Сюндэя и сопоставив собственные наблюдения с недомолвками его жены, я вполне могу предположить, что дело обстоит именно так.

По мере того как Хонда со свойственным ему красноречием приводил все новые факты из жизни Сюндэя, в моем воображении все более отчетливо вырисовывался образ этого человека. А под конец нашей беседы я узнал об одном поистине удивительном происшествии.

– Поверишь ли, Самукава-сан, – обратился Хонда ко мне, – на днях мне довелось собственными глазами увидеть этого «исчезнувшего без следа» Оэ. Обстоятельства нашей встречи были столь необычны, что я не рискнул даже поздороваться с ним, но то был, вне всякого сомнения, он.

– Где ты его встретил? – невольно вырвалось у меня.

– В парке Асакуса. Дело было под утро. Я возвращался домой. Признаться, я был немного навеселе. – Хонда улыбнулся и почесал в затылке. – Знаешь китайский ресторанчик «Райрайкэн»? Так вот, как раз возле этого ресторанчика стоял тучный человек в красном колпаке и шутовском наряде с пачкой рекламных листков в руке. И это ранним утром, когда улицы еще совсем пустынны. Конечно, все это смахивает на небылицу, но странным человеком в колпаке был не кто иной, как Сюндэй Оэ. От удивления я прямо-таки застыл на месте, не зная, как поступить дальше: то ли окликнуть его, то ли пройти мимо. Видимо, и он меня заметил, но лицо его оставалось по-прежнему бесстрастным. В следующую минуту он повернулся ко мне спиной, поспешно зашагал прочь и вскоре скрылся за поворотом. Сначала я решил было броситься за ним, но потом передумал, сообразив, что вступать в беседу с человеком, застигнутым в таком виде, было бы неуместно, и отправился домой.

Все время, пока я слушал рассказ Хонды о странном образе жизни Сюндэя, мне было не по себе, как будто я видел какой-то неприятный сон. Теперь же, узнав о том, что он стоял в парке Асакуса в шутовском наряде, я просто испугался. Мне даже показалось, что у меня на голове зашевелились волосы. Тогда я еще не мог уяснить, существует ли непосредственная связь между шутовским обличьем Оэ и его угрожающими письмами Сидзуко, но мне уже казалось, что какая-то связь, безусловно, существует и нельзя упускать этого из виду (во всяком случае, встреча Хонды с Сюндэем в парке по времени точно совпадала с получением Сидзуко первого письма от него).

Воспользовавшись случаем, я решил выяснить, соответствует ли почерк автора этого письма почерку Оэ, и, выбрав из всего письма одну страничку, по которой трудно было судить, кому и с какой целью оно написано, показал ее Хонде.

Взглянув на листок, Хонда не только с полной уверенностью подтвердил, что это рука Сюндэя, но и сказал, что по стилю и грамматическому строю написанное не может принадлежать никому иному, кроме Сюндэя. Дело в том, что когда-то Хонда попробовал ради интереса написать рассказ в подражание Сюндэю и поэтому хорошо представляет себе манеру его письма.

– У Оэ фразы какие-то вязкие, и подражать его стилю довольно трудно, – заметил Хонда.

Я готов был полностью с ним согласиться. Прочитав несколько писем Сюндэя, я еще отчетливее, чем Хонда, представлял себе особый стиль их автора.

В тот же день под каким-то предлогом я попросил Хонду выяснить для меня адрес Сюндэя.

– Хорошо, – согласился тот. – Можешь на меня положиться.

Однако это ни к чему не обязывающее обещание не успокоило меня, и я решил наведаться в дом № 32 по улице Сакурагитё, где, по словам Хонды, еще недавно проживал Оэ, и попытаться что-нибудь выведать у его бывших соседей.

На следующий день, отложив работу над новой рукописью, я отправился на улицу Сакурагитё. Поговорив с горничной, служившей в одном из соседних домов, с торговцем и еще с несколькими людьми, я убедился, что все рассказанное мне накануне Хондой соответствовало действительности, но ничего нового о последующей жизни Сюндэя мне узнать не удалось.

По соседству с домом, где проживал Сюндэй Оэ, стояли такие же небольшие особнячки средней руки. Их обитатели, в отличие от соседей в многоквартирных домах, почти не общались между собой. Поэтому соседи Сюндэя знали только, что он переехал и никому не сообщил своего нового адреса. Более того, поскольку на дверях дома Сюндэя не было таблички с его именем, люди даже не догадывались, что живут по соседству с известным писателем. И названия конторы, которая предоставила ему фургон для переезда, никто сообщить не смог. Таким образом, я был вынужден возвратиться домой ни с чем.

Поскольку никаких иных возможностей выяснить что-либо об Оэ я не видел, мне ничего не оставалось, как углубиться в работу над рукописью, с которой я и так уже порядком затянул, да время от времени позванивать Хонде и узнавать о состоянии дел с поисками Сюндэя. Прошло пять или шесть дней, но напасть на след Оэ ему все не удавалось. Между тем Сюндэй медленно, но верно шел к намеченной цели.

На исходе недели Сидзуко позвонила мне домой и попросила срочно приехать к ней, потому что стряслось нечто совершенно ужасное. Мужа, сказала она, сейчас дома нет, прислуга отлучилась по делам и вернется не скоро, так что она с нетерпением ждет меня. Судя по всему, Сидзуко звонила не из дома, сочтя более благоразумным воспользоваться телефоном-автоматом. Говорила она крайне сумбурно, прерывающимся от волнения голосом… Несколько коротких фраз – вот и все, что она успела мне сказать за три минуты телефонного разговора.

Итак, воспользовавшись отсутствием мужа, Сидзуко отослала прислугу из дома и тайком приглашает меня к себе. Это приглашение посеяло во мне смутные надежды. Я пообещал Сидзуко приехать тотчас же и, разумеется, отнюдь не только из-за родившихся в моей душе надежд поспешил к ней в район Асакуса.

Дом Коямады помещался в некотором отдалении от окружавших его торговых построек и по виду напоминал старинный японский замок. Сразу за домом протекала река, хотя со стороны фасада ее не было видно. И только грубый бетонный забор с натыканными сверху острыми осколками стекла для защиты от грабителей да двухэтажный флигель европейского стиля, вплотную примыкавший к главному дому, не вязались со старинной архитектурой японского особняка. Эти два сооружения вносили чудовищную дисгармонию в общий пейзаж, от них так и веяло провинциальным вкусом нувориша.

Я подал свою визитную карточку деревенского вида девушке и был препровожден в европейскую пристройку, где в гостиной меня поджидала не на шутку встревоженная Сидзуко.

После долгих извинений за доставленное мне беспокойство Сидзуко, почему-то понизив голос, сказала:

– Первым делом прочтите вот это. – Она протянула мне конверт и, боязливо оглянувшись по сторонам, придвинулась ко мне.

Как и следовало ожидать, в конверте оказалось очередное письмо Сюндэя Оэ. Поскольку по содержанию оно несколько отличалось от предыдущих, я считаю уместным привести его здесь целиком.

Читая эти жестокие, полные зловещей угрозы строки, я не мог не содрогнуться от ужаса. Я ощущал, как растет во мне ненависть к Сюндэю Оэ, которого нельзя уже было даже считать человеком.

Однако если бы я позволил себе поддаться страху, кто утешил бы Сидзуко, совершенно павшую духом? Мне не оставалось ничего иного, как сделать вид, будто я абсолютно спокоен, и снова и снова стараться убедить Сидзуко, что угрозы Сюндэя – не более чем писательские выдумки.

– Простите, не могли бы вы говорить чуточку тише? – перебила меня Сидзуко.

Казалось, мои пылкие увещевания не задели ее слуха. Внимание ее было сосредоточено на чем-то другом: время от времени она пристально вглядывалась в какую-то точку и внимательно прислушивалась. Она старалась говорить как можно тише, словно кто-то мог нас подслушивать. Губы ее побелели и стали почти незаметны на бледном лице.

– Сэнсэй, уж не помутился ли у меня рассудок? Могло ли такое случиться в самом деле? – произнесла наконец Сидзуко, понизив голос до шепота.

– О чем вы? – откликнулся я таким же многозначительным шепотом.

– В этом доме скрывается Хирата.

– Где? – спросил я в растерянности, не в силах понять, что она имеет в виду.

Вместо ответа она решительно поднялась и, еще больше побледнев, жестом пригласила меня следовать за собой. Сердце у меня тревожно замерло, и я послушно пошел за ней. По дороге она заметила у меня на руке часы, почему-то попросила их снять и вернулась в комнату, чтобы положить их на стол. Стараясь ступать бесшумно, мы прошли короткий коридор и вскоре оказались перед комнатой Сидзуко в японском доме. Раздвинув комнатную перегородку, Сидзуко замерла в страхе, как будто прямо перед собой увидела злоумышленника.

– Странно. Уж не ошиблись ли вы? Да и как смог бы этот человек средь бела дня проникнуть в ваш дом? – Не успел я произнести эти слова, как Сидзуко жестом велела мне замолчать и, взяв меня за руку, подвела к углу комнаты. Она подняла глаза кверху и подала мне знак прислушаться. Минут десять мы простояли, уставившись друг на друга и напряженно вслушиваясь в тишину. Дело происходило днем, но в комнате Сидзуко, расположенной в глубине просторного японского дома, не было слышно ни звука. Здесь стояла такая тишина, что можно было услышать, как стучит в висках собственная кровь.

– Вы не слышите тиканья часов? – почти беззвучно спросила наконец Сидзуко.

– Нет. А где здесь часы?

Сидзуко не ответила и еще некоторое время продолжала напряженно прислушиваться к чему-то. Наконец, как будто успокоившись, она проговорила:

– Да, кажется, в самом деле ничего не слышно.

Мы вернулись в гостиную, где прерывающимся от волнения голосом Сидзуко поведала мне о случившемся.

Дело было так. Она сидела в своей комнате и вышивала, когда вошла горничная и подала ей уже известное письмо Сюндэя. К тому времени Сидзуко было достаточно одного взгляда на конверт, чтобы понять, от кого оно. Она взяла письмо в руки, и ее тотчас охватило невыразимое беспокойство, но, поскольку отложить его в сторону значило бы обречь себя на еще большую тревогу, Сидзуко дрожащей рукой вскрыла конверт.

Узнав, что отныне кровавый замысел Сюндэя распространяется и на ее мужа, Сидзуко не могла найти себе места от страха. Повинуясь какому-то непонятному импульсу, она встала и направилась в угол комнаты. Как только она поравнялась с комодом, ее внимание привлек доносившийся откуда-то сверху едва уловимый звук, похожий на жужжание.

– Сперва я решила, что у меня просто шумит в ушах, – продолжала Сидзуко, – но, внимательно прислушавшись, поняла, что природа этого звука совершенно иная – он напоминал мерное постукивание одного металлического предмета о другой: тик-так, тик-так.

Сидзуко сразу же пришла к выводу, что где-то наверху скрывается человек и этот странный звук – тиканье его карманных часов.

Не окажись Сидзуко в углу комнаты, не будь в комнате так тихо, наконец, не будь ее нервы напряжены до предела, вряд ли ей удалось бы расслышать это слабое, едва уловимое «жужжание». А что, если это было тиканье часов, находящихся где-то рядом? Тогда этот звук мог быть отражен потолком по тем же законам, по каким преломляются лучи, и его можно было принять за исходящий с чердака. С этой мыслью Сидзуко тщательно осмотрела все вокруг, но ничего похожего на часы не обнаружила.

Она вдруг вспомнила фразу из письма Сюндэя: «Кто знает, быть может, и теперь я, ставший твоей тенью, смотрю на тебя из какого-нибудь угла твоей комнаты…» Сидзуко инстинктивно взглянула вверх. Как раз над ее головой в потолке зияла щель, образованная слегка отодвинутой потолочной доской. В этот миг ей почудилось, что там, в темноте, сквозь щель сверкнули глаза Сюндэя.

«Так это вы, Хирата-сан?» – вне себя от ужаса произнесла Сидзуко. Затем, не сдерживая слез, она с видом воина, вынужденного сдаться врагу, заговорила с человеком на чердаке. В тихом голосе Сидзуко звучала искренняя мольба: «Что бы со мной ни стало, я не боюсь. Я готова на все, лишь бы вы наконец успокоились. Можете даже убить меня, если вам угодно. Прошу только оставить в покое моего мужа. Я солгала ему, и мне жутко при одной мысли, что он может погибнуть по моей вине. Пощадите его! Молю вас, пощадите его!»

Никакого ответа сверху не последовало. Успев оправиться от страха, Сидзуко долго стояла на том же месте, не в силах побороть охватившего ее чувства тоски и отчаяния. С чердака по-прежнему доносилось лишь приглушенное тиканье часов, и никаких других звуков. Затаившееся чудовище, казалось, не дышало и безмолвствовало, словно пораженное немотой.

Это гнетущее безмолвие повергло Сидзуко в ужас. Она выбежала из комнаты и, не в силах более оставаться в доме, бросилась на улицу. Тут она неожиданно вспомнила обо мне и, отринув все сомнения, направилась к телефону-автомату.

Слушая Сидзуко, я невольно вспомнил один из наиболее страшных рассказов Сюндэя Оэ – «Развлечения человека на чердаке». Если тиканье часов, которое слышала Сидзуко, не было слуховой галлюцинацией, если Сюндэй и впрямь затаился на чердаке, получалось, что сюжет этого рассказа без каких бы то ни было изменений переносился в реальную действительность. Что ж, это было вполне в духе Сюндэя.

Хорошо помня эту историю, я не только не мог обратить в шутку почти невероятный рассказ Сидзуко, но и сам испытывал панический страх. У меня было такое чувство, словно я своими глазами увидел ухмыляющегося во мраке толстяка в красном колпаке и шутовском наряде.

Посоветовавшись с Сидзуко, я решил по примеру частного детектива из рассказа «Развлечения человека на чердаке» подняться наверх и посмотреть, нет ли там чьих-нибудь следов, и, если следы обнаружатся, выяснить, каким образом этот человек пробрался на чердак. «Что вы, это опасно», – попыталась удержать меня Сидзуко, но, отстранив ее, я, как подсказал мне опыт моего предшественника из рассказа Сюндэя, раздвинул потолочное перекрытие над комодом и с проворством бывалого электромонтера полез наверх. В доме по-прежнему никого не было, кроме девушки, встретившей меня, но и та была занята своими делами на кухне, поэтому никто не мог мне помешать.

Нельзя сказать, чтобы чердак выглядел так же опрятно, как описано в рассказе Оэ. Особого беспорядка там, правда, не чувствовалось, потому что под Новый год, когда в доме проводилась уборка, потолочные перекрытия тщательно промывались, однако за три месяца на чердаке успела скопиться пыль и по углам протянулась паутина. Понимая, что в темноте трудно что-либо разглядеть, я заранее взял у Сидзуко фонарик и теперь, осторожно передвигаясь по балкам, направлялся к месту, которое меня интересовало. Ориентиром мне служила полоска неяркого света, пробивавшегося снизу сквозь щель в потолке, – по-видимому, после уборки потолочные доски не подогнали как следует. Но не успел я и наполовину приблизиться к цели, как обнаружил нечто такое, от чего у меня замерло сердце.

Поднимаясь на чердак, я все еще отчасти сомневался в правдивости рассказа Сидзуко, но теперь ее предположения полностью подтвердились. На чердаке были отчетливо видны следы побывавшего там человека.

Я похолодел. При одной мысли, что незадолго до меня этот же путь проделал, крадучись по чердаку, словно ядовитый паук, Сюндэй Оэ – человек, которого я знал лишь по книгам и никогда не видел воочию, – меня охватил не поддающийся описанию страх. Собравшись с духом, я двинулся дальше по отпечатавшимся на запыленных досках следам то ли рук, то ли ног побывавшего здесь человека. Вот и место, откуда доносилось до Сидзуко тиканье часов, – и в самом деле, судя по основательно стертой пыли, он пробыл здесь достаточно долго.

Не помня себя, я двигался по следам того, кто, по всей вероятности, должен был быть Сюндэем Оэ. Похоже, он обошел весь чердак – тут и там виднелись его беспорядочные следы. В потолочном перекрытии над комнатой Сидзуко и над супружеской спальней я обнаружил щели – именно в этих местах пыль была основательно стерта.

Подражая герою рассказа «Развлечения человека на чердаке», я посмотрел вниз и сразу же понял, что Сюндэй вполне мог получать удовольствие от этого занятия. Видимый сквозь щель в потолке «лежащий внизу мир» являл собой весьма необычное зрелище. В особенности меня поразил вид сидевшей с опущенной головой Сидзуко.

Мы привыкли смотреть на все, в том числе и на самих себя, со стороны, и человек, сколь бы хорошо он ни представлял себе свой облик, никогда не задумывается о том, как он выглядит сверху. И в этом его просчет. При взгляде сверху человек открывается в своем настоящем, неприкрашенном, а зачастую и непривлекательном виде. В прическе Сидзуко (кстати говоря, сверху ее форма казалась довольно странной), в том месте, где она разделялась на верхние пряди и пучок, проглядывала светлая полоса пробора, и это производило впечатление неопрятности, особенно в сравнении с блестящими, сверкающими чистотой волосами. Глядя на Сидзуко сверху, я отчетливо различал грубый красный след, который тянулся от затылка по белоснежной коже ее спины и пропадал где-то в темной глубине под одеждой. В свете этих моих открытий Сидзуко уже не казалась мне столь изысканной, как прежде. Но зато я еще сильнее ощутил присущее ей чувственное начало.

Как бы то ни было, в те минуты меня больше всего занимал вопрос: не остались ли на чердаке непреложные доказательства того, что там побывал именно Оэ? С помощью фонарика я внимательно осмотрел все вокруг, но оставшиеся на полу следы рук и ног были смазаны и неясны. Само собой понятно, что в подобной ситуации снять отпечатки пальцев побывавшего на чердаке человека мне не удалось. Как и герой «Развлечений человека на чердаке», Сюндэй действовал в перчатках и носках.

Только в малоприметном углу, где деревянная подпорка соприкасалась с потолочной балкой, как раз над комнатой Сидзуко, я вдруг заметил небольшой круглый предмет темно-серого цвета. Это была металлическая вещица, по форме напоминающая пуговицу, с выгравированными на ней буквами R. К. BROS СО. Подобрав ее, я сразу же вспомнил пуговицу от сорочки, которая фигурирует в «Развлечениях человека на чердаке», однако, несмотря на явное совпадение, моя находка выглядела несколько странно для пуговицы. Скорее это была застежка от шляпы, но точного назначения этого предмета я тогда определить не мог. Позднее я показал его Сидзуко, но и та в ответ лишь развела руками.

Находясь на чердаке, я попытался выяснить, каким образом пробирался сюда Сюндэй. Двигаясь по следам, я обнаружил, что они обрываются над кладовкой, расположенной напротив передней. Грубо отесанные доски, служившие потолком кладовки, без труда отодвигались, стоило только чуточку их приподнять. Я спустился вниз, став ногой на брошенный в кладовке сломанный стул, и толкнул дверь. Замка на ней не было, и она без труда распахнулась. Прямо перед собой я увидел бетонный забор высотой чуть выше человеческого роста.

Значит, Сюндэй Оэ, выждав момент, когда улица опустеет, перелезал через этот забор (как я упоминал, сверху в него были натыканы осколки стекла, но для опытного вора это вряд ли могло служить серьезным препятствием), проникал в незапирающуюся кладовку, а оттуда – на чердак.

Раскрыв секрет проникновения Оэ на чердак, я даже ощутил некоторое разочарование, настолько все оказалось просто. «До такого мог додуматься и ребенок», – подумал я с презрением. Страх перед непонятным и таинственным исчез, на смену ему пришла обыкновенная досада. Однако, отказавшись принимать противника всерьез, я допустил грубейшую ошибку, но понял это, к сожалению, гораздо позже.

До смерти перепуганная Сидзуко сказала мне, что, поскольку опасность грозит не только ей, но и ее мужу, она готова пожертвовать своей тайной и обратиться в полицию, я же, не веря в серьезность намерений Сюндэя, принялся ее урезонивать: стоит ли делать из мухи слона? Вряд ли Сюндэй станет повторять глупую уловку героя «Развлечений человека на чердаке», спуская с потолка яд, и одного факта проникновения Оэ на чердак все-таки недостаточно, чтобы сделать вывод, будто он замышляет убийство. Без сомнения, он, как ребенок, получает удовольствие от того, что внушает Сидзуко страх, грозя убийством ей и ее мужу. Но в конце концов, он всего лишь писатель, и, для того чтобы осуществить свои угрозы, ему просто не хватит смелости. Я всеми силами старался утешить Сидзуко, но, поскольку недоброе предчувствие не покидало ее, я обещал ради ее спокойствия обратиться к своему приятелю, обожавшему всякие таинственные приключения, с тем чтобы тот каждую ночь дежурил у двери кладовой.

Со своей стороны, Сидзуко решила под каким-нибудь предлогом на время перевести спальню в комнату для гостей, которая находится на втором этаже европейской части дома. Там в потолке никаких щелей нет и наблюдать за ней и ее супругом никто не сможет.

Эти две меры предосторожности были приняты на следующий же день, но, как выяснилось вскоре, они не остановили уже занесенной руки злодея. Ровно через два дня, в ночь на двадцатое марта, в строгом соответствии со своим замыслом чудовище во мраке лишило жизни свою первую жертву. Ею оказался Рокуро Коямада.

В письме Сюндэя вслед за сообщением о его намерении убить г-на Коямаду говорилось: «Однако торопиться некуда. Я никогда ничего не делаю в спешке». Почему же на сей раз он отступил от своего правила, совершив преступление всего лишь через два дня после отправки письма? Быть может, этого требовали соображения тактического порядка? Вероятно, своим письмом он намеревался усыпить бдительность Сидзуко и нанести ей неожиданный удар. Но возможно и другое объяснение.

Услышав тиканье часов на чердаке и решив, что там скрывается Сюндэй, Сидзуко со слезами на глазах взмолилась о том, чтобы он сохранил жизнь г-ну Коямаде, и тем самым лишний раз продемонстрировала свою искреннюю привязанность к мужу. От этого ревность Сюндэя разгорелась еще пуще, к тому же он не мог не почуять грозящую ему опасность разоблачения. Не потому ли он поторопился привести свой план в действие?

Обстоятельства гибели Рокуро Коямады выглядели весьма странно.

Как только Сидзуко сообщила мне о смерти мужа, я в тот же вечер приехал к ней и попросил ее подробно рассказать обо всех событиях того рокового дня. Оказалось, что в поведении г-на Коямады в тот день ничего странного она не заметила. Он вернулся домой немного раньше обычного и, поужинав, отправился в Коумэ, что на противоположном берегу реки, сыграть несколько партий в го с приятелем. Вечер выдался теплый, поэтому он не стал надевать пальто и, выйдя из дома в шелковом авасэ и плотной накидке-хаори поверх него, неторопливо направился в сторону реки. Было около семи часов вечера.

Дом приятеля находится неподалеку, и г-н Коямада всегда ходил туда пешком. Что произошло после его ухода из дома, Сидзуко не знала. Она прождала мужа всю ночь, но он так и не вернулся, а поскольку накануне пришло упомянутое мною письмо Сюндэя, ее охватило беспокойство. Едва дождавшись утра, Сидзуко принялась обзванивать знакомых мужа, к тем же, у кого телефона не было, она отправила посыльного. Но, как выяснилось, ни к кому из них в тот роковой вечер г-н Коямада не заходил. Пробыв у приятеля до двенадцати часов, он пешком отправился домой. Разумеется, Сидзуко звонила и мне, но в тот час меня не было дома, и о происшедшем я узнал только вечером.

Когда г-н Коямада не появился у себя в конторе к началу рабочего дня, служащие принялись разыскивать его, однако и эти поиски ни к чему не привели. Только в полдень Сидзуко позвонили из полиции и сообщили о странной смерти ее мужа.

Если пройти немного к северу от трамвайной остановки у Каминаримон, что неподалеку от моста Адзумабаси, а затем спуститься к плотине, можно увидеть пристань, к которой причаливает пассажирский катер, курсирующий между Адзумабаси и Сэндзюобаси. Это одна из достопримечательностей, сохранившихся на реке Сумидагава с прежних времен. Сам я редко пользуюсь водным транспортом, но, когда мне нужно попасть в Гэммон или Сирахигэ, я, как правило, добираюсь туда на таком вот катере. Старинная, провинциальная атмосфера бывает мне по душе, и время от времени я люблю в нее погружаться.

Пристань, о которой я говорю, представляет собой нечто похожее на плот, спущенный на воду. Здесь, на этом слегка раскачивающемся плоту, находятся скамейки для пассажиров и туалетная кабина.

Двадцатого марта хозяйка небольшого магазинчика в Асакуса отправилась по делам в Сэндзю и около восьми часов утра оказалась на пристани. Она зашла в туалет, но, не успев закрыть за собой дверь, тут же с криком выскочила оттуда. На вопрос подбежавшего к ней старичка-контролера она ответила, что в туалете, под отверстием в сиденье, из воды выглядывает мужское лицо.

Как объяснил мне позднее контролер, он поначалу решил, что это проделка лодочника или еще кого-нибудь озорника (мало ли в наше время людей с извращенными сексуальными наклонностями), но, войдя в туалет, он и впрямь увидел в воде на расстоянии около тридцати сантиметров от отверстия мужскую голову: покачиваясь на волнах, голова то уходила под воду, то снова всплывала, словно заводная игрушка, и в первый момент это зрелище не внушило ему особого страха.

Лишь поняв, что в воде плавает труп, старик стал громко звать на помощь собравшихся на пристани молодых людей. На его зов откликнулся дюжий детина-рыботорговец, который вместе с другими парнями попытался вытащить труп. Но сделать это изнутри оказалось невозможным, поэтому они с помощью багра зацепили труп снаружи и подтянули его к берегу. Одежды на трупе не было, если не считать нижнего белья. На вид покойнику можно было дать лет сорок, и предположение, что такому солидному мужчине вдруг ни с того ни с сего вздумалось искупаться в столь неподходящее время года, выглядело абсолютно нелепо. Мало того, обнаружилось, что спина пострадавшего исполосована ножом или каким-то другим острым предметом. По всему было видно, что это не просто утопленник.

Толпа заволновалась, а когда труп стали наконец вытаскивать на берег, выявилась еще одна зловещая подробность: как только покойника схватили за волосы, они в тот же миг, на глазах у полицейского, примчавшегося на место происшествия, легко отделились от черепа. Все в ужасе отпрянули, но, когда первый страх прошел, люди стали задаваться вопросом, почему у мертвеца, пробывшего в воде сравнительно недолго, волосы отделяются с такой легкостью. Как выяснилось, в руках у спасателей был обыкновенный парик, голова же покойного была совершенно лысой.

Найденный в реке мужчина оказался г-ном Коямадой. Таков был трагический конец президента известной торговой фирмы.

Получалось, что преступник снял с убитого одежду, а затем, надев на его лысую голову парик, сбросил тело в реку около моста. Хотя труп был найден в воде, смерть, по-видимому, наступила раньше, в результате ран, нанесенных каким-то острым предметом в область левого легкого. Помимо этих тяжелых ран, на спине покойного было обнаружено еще несколько неглубоких порезов. По-видимому, преступнику не сразу удалось лишить свою жертву жизни.

Согласно заключению полицейского врача, г-н Коямада был убит примерно в час ночи. Поскольку труп был найден голым и никаких документов при нем не имелось, установить личность убитого оказалось невозможным, и полиция пребывала в растерянности. Наконец около полудня нашелся человек, который опознал труп, и из полиции сразу же позвонили Сидзуко.

Когда вечером я приехал к ней, дом был полон родственников, сослуживцев и друзей г-на Коямады. Сидзуко сказала мне, что она только что вернулась из полицейского управления. Она сидела подавленная и молчаливая в окружении родных и служащих фирмы, явившихся выразить ей соболезнование.

Труп г-на Коямады все еще оставался в полиции на тот случай, если понадобится произвести вскрытие, однако на застланном белым полотном возвышении перед домашним алтарем уже стояла деревянная табличка с посмертным именем покойного. Там же стояли цветы и курились благовония.

По просьбе Сидзуко и сослуживцев ее мужа я рассказал все, что мне было известно об обстоятельствах, при которых был найден труп г-на Коямады. Меня мучили стыд и раскаяние, ведь накануне я настойчиво отговаривал Сидзуко от намерения обратиться в полицию.

Что касается преступника, то для меня было очевидно, что это Сюндэй Оэ. Наверняка дело было так: как только г-н Коямада вышел от приятеля, Сюндэй проследовал за ним к мосту и там, на пристани, убил его, а труп сбросил в реку. Если принять во внимание время, когда было совершено преступление, слова Хонды о том, что Сюндэй имеет обыкновение прогуливаться по ночам в районе Асакуса, а главное – письмо, в котором он заранее сообщал о своем намерении убить г-на Коямаду, преступником мог быть только Сюндэй и никто другой. Никаких оснований сомневаться в этом у меня не было.

Но почему г-н Коямада был раздет? Почему на нем оказался этот странный парик? Если и это было делом рук Сюндэя, зачем ему понадобилось разыгрывать подобный фарс? Это казалось мне необъяснимым.

Улучив момент, я дал понять Сидзуко, что хочу переговорить с ней наедине. Словно ожидая этого, она послушно поднялась и, извинившись перед присутствующими, вышла за мной в соседнюю комнату.

Когда мы остались одни, она чуть слышно окликнула меня и порывисто припала ко мне. Глаза ее под длинными ресницами заблестели и наполнились слезами. Крупные капли одна за другой покатились по ее бледным щекам.

– Не знаю, сможете ли вы меня простить. Все произошло из-за моей беспечности. Я не думал, что он решится на такое. Я виноват, я один во всем виноват…

Почувствовав, как у меня самого на глаза наворачиваются слезы, я схватил руку рыдающей Сидзуко и, сжимая ее изо всех сил, снова и снова умолял простить меня. Это было мое первое прикосновение к Сидзуко. Я до сих пор помню тепло и упругость пальцев ее хрупкой белоснежной руки. Несмотря на трагизм ситуации, от этого прикосновения в груди у меня вспыхнуло пламя.

– Вы рассказали в полиции о письмах? – спросил я наконец, когда всхлипывания Сидзуко затихли.

– Нет, я не знала, как лучше поступить.

– Значит, пока вы ничего им не рассказали?

– Нет, мне хотелось прежде посоветоваться с вами. – Я все еще не отпускал руку Сидзуко, и она стояла, по-прежнему прижавшись ко мне.

– Вы, конечно, тоже считаете, что это дело рук того человека?

– Да. Вы знаете, той ночью произошло нечто странное.

– Что именно?

– Воспользовавшись вашим советом, я перевела спальню на второй этаж европейского дома. Я была уверена, что там-то он не сможет за мной подсматривать. Но он все-таки подсматривал.

– Каким образом?

– Через окно. – С округлившимися от ужаса глазами при воспоминании о событиях той ночи Сидзуко стала рассказывать: – В двенадцать часов я легла в постель, но, поскольку муж все не возвращался, я начала беспокоиться. Мне стало страшно находиться одной в комнате с такими высокими потолками. Мне казалось, что кто-то смотрит на меня. На одном из окон штора была спущена, но не до конца, и образовался зазор. Сгустившаяся за окном тьма настолько пугала меня, что я невольно стала всматриваться в темноту и вдруг увидела за окном лицо человека.

– А вам не могло померещиться?

– Вскоре лицо исчезло, но я уверена, что это не был обман зрения. Я как сейчас вижу эти прижатые к стеклу космы, эти устремленные на меня глаза.

– Это был Хирата?

– Наверное. Кому же еще, кроме него, придет такое в голову?

После этого разговора мы с Сидзуко окончательно пришли к выводу, что в смерти г-на Коямады повинен Сюндэй Оэ, он же Итиро Хирата. Мы решили вместе заявить в полицию, что теперь целью преступника станет Сидзуко, и попросить взять ее под защиту.

Следователем по этому делу был назначен бакалавр юридических наук Итосаки, который по счастливому стечению обстоятельств оказался членом «Общества любознательных», созданного по инициативе писателей, работающих в детективном жанре, а также известных медиков и юристов. Поэтому, когда мы с Сидзуко явились в полицейское управление Касагаты, где находился следственный отдел, он принял нас по-приятельски, без обычного в таких случаях формализма.

Как выяснилось, Итосаки глубоко заинтересовало и озадачило это необычное дело. Он заверил нас, что сделает все возможное, дабы найти Сюндэя Оэ, а кроме того, пообещал устроить в доме Коямады засаду и увеличить число полицейских нарядов в том районе, с тем чтобы обеспечить Сидзуко полную безопасность. Далее, выслушав мое предостережение о том, что на немногочисленных известных фотографиях Сюндэй Оэ мало похож на самого себя, Итосаки вызвал Хонду и попросил его нарисовать словесный портрет преступника.

В течение всего следующего месяца полиция не щадя сил разыскивала Сюндэя Оэ. Я, со своей стороны, прибегнув к помощи Хонды, тоже пытался выяснить хоть что-нибудь об этом мерзавце, расспрашивал знакомых мне сотрудников газет и журналов, всех, кто только попадался мне под руку. Но Сюндэй по-прежнему ничем не выдавал себя, словно владел каким-то волшебством.

Ладно бы еще он жил один, но ведь у него была жена. Так где же и как им двоим удавалось скрываться? Быть может, следователь прав, полагая, что они просто-напросто тайно бежали за границу?

Но тогда странно, почему после смерти г-на Коямады Сидзуко перестала получать угрожающие письма. Неужели Сюндэй, напуганный преследованием полиции, отказался от осуществления следующего этапа своего плана, а именно от убийства Сидзуко, и теперь всецело поглощен заботой о том, как бы понадежнее замести следы? Нет, такой человек, как Оэ, не мог не продумать всех деталей заранее. А это означало, что он по-прежнему находится в Токио и, затаившись, лишь выжидает удобный момент для расправы с Сидзуко.

По приказу шефа полицейского управления Касагаты один из сыщиков отправился на улицу Сакурагитё в Уэно, как в свое время поступил я, и побеседовал с жителями домов, соседствующих с домом № 32, в котором когда-то проживал Сюндэй. Поскольку этот сыщик, в отличие от меня, профана, был мастером своего дела, ему в конце концов, хотя и не без труда, удалось найти транспортную контору, которая снабдила Оэ фургоном для переезда (эта небольшая контора находится в том же районе, только на значительном отдалении от прежнего жилища Оэ), и узнать через ее владельца, куда переехал Сюндэй.

В результате долгих поисков сыщик выяснил, что, съехав с квартиры на улице Сакурагитё, Сюндэй сменил еще несколько квартир и каждый раз селился в самых захудалых районах, таких как улица Янагисиматё в квартале Хондзё и улица Сусакитё в Мукодзиме. Последним пристанищем Сюндэя служила грязная постройка барачного типа на улице Сусакитё, с двух сторон зажатая небольшими фабриками. Этот дом он арендовал несколько месяцев назад, однако, несмотря на то, что домовладелец считал его занятым, помещение казалось совершенно нежилым, и, судя по царившему там запустению, трудно было определить, как давно дом был покинут.

Расспросы людей в округе тоже ничего не дали: как я уже говорил, жалкий домишко с обеих сторон был зажат фабричными строениями, и ни одной дотошной хозяюшки, из тех, кому до всего есть дело, поблизости разыскать не удалось.

Но тут на горизонте снова возник Хонда. Изучив обстоятельства дела, он с присущей ему страстью ко всяким запутанным историям необычайно увлекся сыском и, памятуя об удивительной встрече с Сюндэем в парке Асакуса, в свободное от работы время энергично занимался собственным расследованием.

Ухватившись за тот факт, что Сюндэй предстал перед ним с рекламными листками в руках, Хонда обошел несколько рекламных агентств вблизи парка Асакуса, чтобы выяснить, не нанимало ли какое-нибудь из них похожего человека. Однако, к его огорчению, выяснилось, что в некоторых случаях, когда работы особенно много, эти агентства прибегают к услугам бродяг, обретающихся в парке Асакуса. Их нанимают всего на один день, снабжая броской одеждой. «Нет, человека, о котором вы спрашиваете, мы не знаем. Скорее всего, это был один из временнонаемных», – так повсюду отвечали Хонде.

Тогда он стал по вечерам прогуливаться по парку Асакуса, останавливаясь перед каждой скамейкой в тени деревьев, заглядывая в каждый ночлежный дом, куда сходились бродяги со всей округи. Вступая с ними в беседу, Хонда пытался выяснить, не приходилось ли им встречать человека, похожего на Сюндэя. Однако и эти его усилия не увенчались успехом. Напасть на след Сюндэя по-прежнему не удавалось.

Надо сказать, что Хонда регулярно, раз в неделю, заходил ко мне и докладывал о результатах своих поисков. И вот однажды, расплывшись в своей фирменной улыбке, он поведал мне следующее:

– Самукава-сан, с некоторых пор я заинтересовался балаганными аттракционами и обратил внимание на одну любопытную вещь. Наверное, ты знаешь, что нынче в моде аттракционы под названием «женщина-паук» или «женщина без туловища». Есть, однако, еще один: «человек без головы». По большей части в этих аттракционах участвуют женщины. Так вот, в последнем случае берется прямоугольный ящик, разделенный на три отсека, и ставится на землю в вертикальном положении. В двух нижних отсеках помещаются туловище и ноги женщины, третий же кажется пустым. По логике вещей там должна находиться голова, но ее не видно. Создается впечатление, что в ящике находится обезглавленная женщина, однако время от времени она подает признаки жизни: шевелит ногами и руками. Выглядит это довольно неприятно и вместе с тем весьма эротично. Секрет фокуса состоит в том, что в якобы пустом отсеке наклонно устанавливают обычное зеркало, и возникает иллюзия, будто за ним ничего нет. К чему я клоню? А к тому, что когда-то я видел подобный аттракцион на пустыре неподалеку от храма Гококудзи. Ну, ты знаешь, о чем идет речь: к этому пустырю можно выйти прямо с моста Эдогавабаси. Так вот, в отличие от прочих подобных аттракционов, в нем была занята не женщина, а довольно-таки полный мужчина, одетый в грязный, залоснившийся костюм клоуна. – В этом месте Хонда сделал паузу, словно пытаясь оценить, какое впечатление произвел на меня его рассказ, и затем, удостоверившись, что я слушаю его с подобающим вниманием, продолжал: – Должно быть, ход моих мыслей тебе понятен. Что и говорить, отличный способ замести следы, при этом целый день находясь на глазах у публики. Ведь лица его никто не видит! Такая мысль могла прийти на ум лишь оборотню вроде Сюндэя. Кстати, он нередко обращался к подобным аттракционам в своих произведениях, да и вообще он большой любитель таких штучек.

– Ну а что дальше? – нетерпеливо прервал я Хонду. Его неуместное многословие начинало меня раздражать.

– Понятное дело, вспомнив об этом аттракционе, я сразу же бросился к мосту Эдогавабаси. К счастью, балаган все еще находился там. Я заплатил за вход и стал наблюдать за мужчиной, который участвовал в этом аттракционе. «Как же все-таки увидеть его лицо?» – то и дело спрашивал я себя. И вдруг меня осенило: несколько раз в день он наверняка отлучается в уборную. Запасшись терпением, я стал ждать, когда ему приспичит. Через некоторое время не слишком обширная программа подошла к концу и зрители стали расходиться. Я же по-прежнему терпеливо ждал. И вот человек в ящике несколько раз хлопнул в ладоши.

В этот момент ко мне подошел ведущий и, объяснив, что у них сейчас перерыв, попросил меня удалиться. Но странные хлопки мужчины в ящике заинтересовали меня. Обойдя балаган снаружи, я нашел в брезентовой стенке небольшую дырку и, заглянув в нее, увидел, как ведущий помогает мужчине выбраться из ящика. Оказавшись на свободе – голова, разумеется, была у него на месте, – мужчина стремглав бросился в угол балагана и стал справлять нужду. По-видимому, хлопок в ладоши означал, что ему уже невтерпеж. Ну не потеха ли? Ха-ха…

– Ты что же, пришел сюда, чтобы потешить меня забавной историей? – сердито оборвал я Хонду.

Тот сразу же сделался серьезным и сказал:

– Да нет. Дело в том, что я обознался. Опять неудача… И так все время. Просто на этом примере я хотел показать тебе, скольких трудов мне стоят эти розыски.

Разумеется, я мог бы и не приводить здесь рассказа Хонды, но он служит хорошей иллюстрацией к нашим долгим и безрезультатным поискам Сюндэя Оэ.

И все же необходимо упомянуть об одном загадочном факте, который, как мне казалось, служит ключом к разгадке всей этой таинственной истории. Речь идет о парике, обнаруженном на голове покойного г-на Коямады. Решив, что парик был куплен где-нибудь в районе Асакуса, я обошел все заведения в том районе, торгующие подобными вещами, и в конце концов в лавке «Мацуи» на улице Тидзукатё напал на след. Здесь я нашел парик, очень похожий на тот, что был на покойном. По словам хозяина лавки, такой же в точности парик он продал одному из своих заказчиков, только не Сюндэю Оэ, как я предполагал, а самому Рокуро Коямаде.

Да, судя по описаниям хозяина лавки, покупателем был не кто иной, как г-н Коямада. Более того, заказывая парик, Коямада сообщил свою фамилию, а когда парик был готов (как раз в конце прошлого года), сам пришел за ним. По словам хозяина лавки, г-н Коямада приобретал парик для себя, считая, что лысина его уродует. Почему же тогда Сидзуко, его жена, ни разу не видела его в парике? Сколько я ни размышлял над этой загадкой, решить ее мне не удавалось.

Что же до моих отношений с Сидзуко (теперь она стала вдовой), то после гибели ее супруга они становились все более короткими и доверительными. Так уж получилось, что из советчика я постепенно превратился в покровителя этой женщины. Даже родственники покойного г-на Коямады, зная о том, сколько внимания я уделил Сидзуко, начиная с известного обследования чердака, не считали возможным меня игнорировать. К тому же следователь Итосаки, довольный тем, что мы с Сидзуко находимся в дружеских отношениях, просил меня время от времени наведываться к ней и оказывать ей всяческую поддержку. Таким образом, я мог совершенно открыто бывать в доме Сидзуко.

Как я уже отмечал, Сидзуко с первой же нашей встречи прониклась ко мне чувством симпатии, как к человеку, чьи книги были любимы ею, теперь же, когда нас связали столь сложные обстоятельства, она видела во мне свою единственную опору. Подобное развитие наших отношений было вполне естественным.

Встречаясь с Сидзуко, я ловил себя на том, что отношусь к ней иначе, нежели до смерти г-на Коямады, – если прежде она казалась мне совершенно недоступной, то теперь страсть, таившаяся в ее белоснежном теле, прелесть ее плоти, умевшей быть одновременно и эфемерной и удивительно осязаемой, внезапно приобрели для меня реальный смысл. И уж совсем нестерпимым мое желание стало тогда, когда я случайно увидел в спальне Сидзуко небольшой хлыст заграничной работы.

Ничего не подозревая, я спросил Сидзуко:

– Ваш муж увлекался верховой ездой?

На мгновение лицо Сидзуко побледнело, затем залилось яркой краской. Едва слышно она ответила:

– Нет.

Благодаря этой своей оплошности я неожиданно узнал тайну странных красных следов на спине Сидзуко. Я вспомнил, что эти полосы время от времени принимали иную форму, что немало озадачивало меня. Но теперь… Так значит, муж Сидзуко, этот добродушный лысый человек, обладал отвратительными наклонностями садиста!

Однако это еще не все. Теперь, когда со дня смерти г-на Коямады прошел месяц, эти красные следы у Сидзуко исчезли. Как только я сопоставил свои наблюдения, мне уже не нужно было выслушивать объяснений Сидзуко, чтобы понять: мои предположения не могут быть ошибочными.

Но почему после этого открытия я не переставал изнывать от желания? Неужели и во мне, к стыду моему, таились порочные наклонности, присущие покойному г-ну Коямаде?

Двадцатого апреля, в день поминовения Рокуро Коямады, Сидзуко посетила храм, а вечером пригласила родственников и друзей покойного мужа, чтобы по буддийскому обычаю вознести молитвы об упокоении его души. В числе прочих был приглашен и я. В этот вечер произошло еще два события (хотя на первый взгляд они не имели друг к другу никакого отношения, впоследствии выяснилось, что между ними все-таки существовала некая роковая связь), которые настолько меня потрясли, что я, наверное, буду помнить их всю жизнь.

Мы с Сидзуко шли по темному коридору. После того как гости разошлись, я еще на некоторое время задержался, обсуждая с ней положение дел с розысками Сюндэя. В одиннадцать часов я поднялся – засиживаться дольше было уже неприлично (что могли подумать слуги?) – и направился к выходу, где меня уже ожидало вызванное Сидзуко такси. Сидзуко пошла проводить меня до парадного. Так мы оказались с ней вдвоем в коридоре. Выходившие в сад окна коридора были открыты. Как только мы поравнялись с первым из них, Сидзуко вскрикнула и обеими руками обхватила меня.

– Что случилось? Что вы увидели?

Вместо ответа она, по-прежнему прижимаясь ко мне, указала рукой в сторону окна.

Вспомнив о Сюндэе, я похолодел от страха, но тут же пришел в себя: в темноте сада между шелестящими листвой деревьями бежала белая собака.

– Да это же собака! Вы напрасно испугались, – сказал я, нежно взяв ее за плечи. Но хотя бояться было уже нечего, Сидзуко по-прежнему обнимала меня. Теплота ее тела внезапно передалась мне. Неожиданно для самого себя я стиснул ее в объятиях и потянулся к губам моей Моны Лизы.

Не знаю уж, было ли это на счастье мне или на беду, но она не только не сделала ни малейшей попытки отстраниться, но, напротив, с какой-то застенчивой силой прижала меня к себе.

Случись все это не в день поминовения ее мужа, мы, наверное, не испытали бы такого острого чувства вины. В тот вечер мы не сказали друг другу больше ни слова и даже не посмели взглянуть друг другу в глаза.

Я сел в машину, но мысли мои по-прежнему были полны Сидзуко. Мои губы все еще ощущали прикосновение ее горячих губ, моя грудь, в которой бешено стучало сердце, хранила жар ее тела.

Во мне бушевали противоречивые чувства: то я готов был прыгать от счастья, то испытывал мучительные угрызения совести. Я смотрел в окно машины и ничего не видел.

И все же, как это ни странно для человека в моем положении, с той самой минуты, как я водворился на сидении, у меня появилось ощущение, что где-то, в непосредственной близости от меня, находится какая-то хорошо знакомая мне маленькая вещица. Погруженный в мысли о Сидзуко, я глядел перед собой, а эта вещица мелькала у меня перед глазами. «Почему, ну почему я все время смотрю в ту точку?» – рассеянно спрашивал я себя, и вдруг ответ нашелся сам собой.

На руках у водителя, грузного сутулого мужчины в поношенном синем демисезонном пальто, сидевшего за рулем, были элегантные дорогие перчатки, совсем не вязавшиеся с его общим простоватым обликом.

От моего взгляда не могло укрыться, что это были зимние перчатки, совершенно не подходящие для апрельской погоды. А главное – кнопка, вот что больше всего меня поразило! Ба! Этот круглый металлический предмет, который я нашел на чердаке в доме Коямады и принял за пуговицу, был не чем иным, как кнопкой от перчатки.

Разумеется, в беседе со следователем Итосаки я упомянул о найденной мною металлической пуговице, но, во-первых, тогда у меня не было ее при себе, а во-вторых, поскольку личность преступника была уже установлена, мы со следователем не придали значения этой улике. Скорее всего, «пуговица» так и лежала бы у меня в кармане жилета от зимнего костюма.

То, что этот металлический предмет может быть кнопкой от перчатки, мне и в голову не приходило. Очевидно, преступник находился на чердаке именно в этих перчатках и не заметил, как кнопка оторвалась.

Но этого мало, меня ожидало еще одно поразительное открытие. На левой перчатке у водителя кнопка отсутствовала, там было одно лишь металлическое гнездышко. А что, если на чердаке мною найдена кнопка именно от этой перчатки? Тогда…

– Послушайте, – окликнул я водителя. – Дайте мне на минутку ваши перчатки.

Не скрывая удивления от столь неожиданной просьбы, водитель все же притормозил и послушно подал мне перчатки.

Как и следовало ожидать, на пуговице были выгравированы знакомые мне буквы R. К. BROS СО. Теперь к владевшему мной удивлению примешалось чувство необъяснимого страха.

Отдав мне перчатки, водитель продолжал спокойно вести автомобиль, по-прежнему не оборачиваясь, а я разглядывал его плотную фигуру, и мне в голову пришла сумасбродная мысль. Не сводя глаз с отражавшегося в зеркальце лица шофера, я внятным голосом произнес два слова: «Сюндэй Оэ…» Конечно, это было глупо с моей стороны, во-первых, потому, что выражение лица шофера абсолютно не изменилось, а во-вторых, потому, что Сюндэй Оэ никогда не стал бы действовать в духе Люпена[5].

Когда машина остановилась перед моим домом, я щедро расплатился с водителем и еще ненадолго задержал его.

– Вы не помните, когда потеряли кнопку от перчатки?

– Да она с самого начала была без кнопки, – недоуменно ответил водитель. – Вообще-то, это не мои перчатки. Я получил их вроде как в подарок от покойного г-на Коямады. Видать, без кнопки он не хотел их больше носить. Но они были еще совсем новые, вот он и отдал их мне.

– Как, сам г-н Коямада? – невольно вырвалось у меня. – Тот самый, в доме которого я сейчас был?

– Да, тот самый. Я часто возил его на работу и с работы, и он очень хорошо ко мне относился.

– И как давно вы носите эти перчатки?

– Получил я их еще зимой, но все берег, уж больно они хороши. Сегодня в первый раз их надел – старые совсем прохудились. А без перчаток плохо – руль выскальзывает из рук. Только не пойму, к чему вы ведете этот разговор?

– Послушай, не мог бы ты продать мне эти перчатки?

За соответствующую плату водитель в конце концов согласился расстаться с перчатками. Войдя в дом, я сразу же достал кнопку, найденную на чердаке, и что же? – она точь-в-точь совпала со своим гнездышком на перчатке.

Бывают же подобные совпадения! Сюндэй Оэ и Рокуро Коямада были обладателями одних и тех же перчаток. Можно ли было такое предположить?

Позднее я пошел с этими перчатками в магазин «Идзумия» на Гинзе, лучший из всех магазинов в городе, торгующих заграничными товарами. Взглянув на перчатку, хозяин магазина сказал, что в Японии подобных вещей не производят, что, скорее всего, это перчатки английского производства и что, насколько ему известно, в Японии отделений фирмы R. К. BROS СО нет. Сопоставив эти сведения с тем фактом, что г-н Коямада до сентября позапрошлого года находился за границей, я сделал вывод, что владельцем перчаток был именно он, а следовательно, и оторванная кнопка принадлежала ему. Каким же образом в руки Сюндэя Оэ попали перчатки, которых в Японии приобрести нельзя, причем в точности такие, как у г-на Коямады?

«Итак, что же получается?» – размышлял я, опершись локтями о стол и обхватив голову руками. «Получается… Получается…» – повторял я, пытаясь мобилизовать все свои аналитические способности и в конце концов разрешить эту загадку.

И вдруг мне в голову пришла интересная мысль. Я подумал, что длинная узкая улица, на которой стоит дом Коямады, тянется вдоль реки Сумидагава, а стало быть, он расположен на самом берегу реки. Действительно, я не раз любовался рекой из окон европейского флигеля, но теперь этот факт, как бы впервые осознанный, наполнился для меня новым смыслом.

У меня перед глазами вдруг возникла большая латинская буква U.

В верхнем левом конце этого U находится дом Коямады, в верхнем правом конце – дом его приятеля, к которому он ходил играть в го. А в самой нижней части U расположен мост Адзумабаси. Как мы считали до сих пор, в тот вечер г-н Коямада вышел из правой точки U, спустился до конца этого U и там был убит. Но мы совсем забыли о реке. А река течет в направлении от верхней части U к его нижней части. Тогда естественно предположить, что труп был найден не в том месте, где произошло убийство, а был отнесен течением реки к пристани у моста Адзумабаси.

Итак, труп был отнесен течением. Но где же было совершено убийство?

Я все глубже и глубже погружался в трясину самых невероятных предположений.

На протяжении нескольких вечеров я напряженно сопоставлял факты. Я был настолько поглощен своими мыслями, что почти забыл о существовании Сидзуко – как ни странно, даже ее очарование было бессильно перед охватившими меня сомнениями.

За все это время я побывал у Сидзуко только два раза, да и то лишь затем, чтобы кое-что уточнить. И каждый раз, закончив разговор, я сразу же прощался и спешил домой. Наверняка это озадачивало ее, и, когда она выходила проводить меня до парадного, ее одинокая фигурка выражала неподдельную тоску.

В результате пятидневных размышлений я пришел к поистине ошеломляющим выводам. Чтобы в будущем не повторяться, я приведу здесь выдержку из сохранившейся у меня докладной записки, которую я составил тогда на имя следователя Итосаки. Прийти к подобным выводам мог только автор детективных романов с присущей ему способностью фантазировать. Насколько существенным оказался этот фактор, я понял позднее.

Вот выдержка из моей докладной записки.

«…Как только мне удалось установить, что найденная на чердаке кнопка принадлежала г-ну Коямаде, я обратил внимание на целый ряд обстоятельств, которые все это время не давали мне покоя. Я сразу вспомнил о парике, обнаруженном на мертвом г-не Коямаде, о том, что парик был заказан им самим (по причинам, о которых я скажу позже, отсутствие на трупе одежды не особенно озадачило меня), о том, что со смертью г-на Коямады внезапно перестали приходить зловещие письма Итиро Хираты, и, наконец, о том, что г-н Коямада явно обнаруживал садистские наклонности, столь не вяжущиеся с его обликом (кстати, в большинстве случаев в жизни именно так и бывает). Эти и многие другие обстоятельства, на первый взгляд казавшиеся нагромождением случайностей, постепенно стали выстраиваться в один логический ряд.

Чтобы убедиться в правильности своих предположений, я стал искать доказательства. Прежде всего я отправился к вдове г-на Коямады и с ее разрешения осмотрел кабинет покойного, ведь ничто не способно рассказать о характере и тайнах человека лучше, чем его кабинет. Не обращая внимания на недоумение г-жи Коямада, я почти полдня возился в кабинете ее покойного мужа, внимательно осматривая содержимое книжных шкафов и ящиков. В одном из книжных шкафов я обнаружил отделение, дверца которого была заперта на ключ. Попросив ключ от этой дверцы, я узнал, что г-н Коямада носил его на цепочке от часов и никогда с ним не расставался. Так было и в день его смерти: г-жа Коямада точно помнила, что он вышел из дома, сунув часы и ключ за пояс кимоно. Поскольку иного выбора у меня не было, я уговорил г-жу Коямада разрешить мне взломать дверцу.

В шкафу я обнаружил дневники г-на Коямады за несколько лет, пакеты с какими-то бумагами, связку писем, книги и множество других вещей. Внимательно осмотрев эти вещи, я отложил три из них, имеющие непосредственное отношение к делу. Прежде всего, это дневник г-на Коямады за тот год, когда он женился на Сидзуко. За три дня до свадьбы на полях дневника красными чернилами была сделана следующая любопытная запись:

«Узнал об отношениях Сидзуко с молодым человеком по имени Итиро Хирата. Как выяснилось, со временем она к нему охладела и на все его просьбы о встрече неизменно отвечала отказом. После того как ее отец разорился, она смогла исчезнуть из его поля зрения. Вот и хорошо. Дальнейшим выяснением ее прошлого заниматься не буду».

Выходит, что еще до свадьбы г-ну Коямаде каким-то образом удалось узнать тайну своей супруги. Но он ни разу, ни единым словом не обмолвился ей об этом.

Второй моей находкой был сборник рассказов Сюндэя Оэ под названием «Развлечения человека на чердаке». Наличие подобной книги в кабинете делового человека выглядит довольно странно, не правда ли? Я просто отказывался верить своим глазам, пока г-жа Сидзуко не объяснила мне, что ее муж был большим книголюбом. В начале книги помещен фотографический портрет Сюндэя Оэ, а на последней странице, рядом с выходными данными, указано подлинное имя автора – Итиро Хирата. Полагаю, что на это следует обратить внимание.

И наконец, в-третьих, среди прочих вещей г-на Коямады мною был найден двенадцатый номер журнала «Синсэйнэн», выпускаемого издательством «Хакубункан». Никаких публикаций Сюндэя в этом номере нет, зато на фронтисписе помещен воспроизведенный в натуральную величину отрывок из какой-то его рукописи, а внизу значится: «Почерк г-на Сюндэя Оэ». Рассмотрев эту репродукцию на свету, я заметил на меловой бумаге царапины, как бывает, когда проводишь по бумаге ногтем. Не иначе по этим строкам, положив сверху листок тонкой бумаги, кто-то не раз водил карандашом. Мне сделалось страшно от того, как одно за другим подтверждались все мои, казалось бы, невероятные предположения.

В тот же день я попросил г-жу Коямада показать мне перчатки, которые ее муж привез из-за границы. Поиски заняли немало времени, но в конце концов она появилась с парой перчаток, в точности таких, какие я купил накануне у водителя. Передавая их мне, она с недоуменным видом заметила, что вторая пара куда-то запропастилась.

Все эти вещественные доказательства: дневник, книгу, журнал, перчатки и кнопку, найденную на чердаке, – я могу предъявить Вам по первому же требованию.

Помимо названных, в моем распоряжении имеется еще несколько любопытных улик, на которых я остановлюсь несколько позже. Однако уже на основании вышеизложенного можно сделать вывод, что г-н Рокуро Коямада был страшным человеком, – скрываясь под маской доброго и преданного мужа, он строил чудовищные по своему коварству планы. В связи с этим возникает вопрос: не слишком ли мы увлеклись личностью Сюндэя Оэ? Не получилось ли так, что, зная о его жестоких произведениях и не укладывающемся в привычные рамки образе жизни, мы позволили себе сделать из этого единственный вывод: никто, кроме Сюндэя, не способен на такое преступление. Но чем в таком случае объяснить его бесследное исчезновение? Если исходить из того, что преступником является именно он, это выглядит совершенно нелогично. Может быть, нам не удается его найти как раз потому, что он невиновен? Вполне вероятно, что он затворился от мира по причине свойственной ему мизантропии, а чем известнее он становился, тем быстрее прогрессировала в нем эта своеобразная болезнь. Возможно, как вы сами когда-то предположили, он бежал за границу. Быть может, сейчас он живет где-нибудь в Шанхае и покуривает трубку, пропуская дым через воду, как это делают китайцы. Если предположить, что преступник в самом деле Сюндэй Оэ, как тогда объяснить его поведение после убийства г-на Коямады? Получается, что человек, долгие годы тщательно и целенаправленно разрабатывавший свой план мести, убив г-на Коямаду, то есть выполнив задачу не первостепенной важности, вдруг ни с того ни с сего забывает о своей главной цели. Любому, кто читал его книги и знает о его образе жизни, подобное поведение покажется абсурдным. Существует и другое обстоятельство, еще более красноречиво свидетельствующее против нашей первоначальной версии. Как, например, Сюндэю удалось потерять на чердаке кнопку от перчатки, которая принадлежала г-ну Коямаде? Если принять во внимание, что эти заграничные перчатки в Японии не продаются, а также то, что на одной из перчаток, которые г-н Коямада отдал шоферу такси, кнопка была оторвана, то нелепо считать, будто на чердаке находился не г-н Коямада, а Сюндэй Оэ. (Здесь, правда, может возникнуть вопрос, почему г-н Коямада столь легкомысленно передал эту важную улику в руки шофера. Однако все дело в том, что с юридической точки зрения он не совершил ничего противозаконного. Пребывание на чердаке служило для него всего лишь развлечением, хотя и несколько необычного свойства. Поэтому потерянная кнопка, пусть даже она была потеряна на чердаке, для него не имела значения. Он не чувствовал себя преступником, и ему не нужно было допытывать себя: «Когда я потерял эту кнопку? Не на чердаке ли? Не может ли она послужить уликой против меня?»)

У меня есть и другие доказательства невиновности Сюндэя. Г-н Коямада хранил уже упоминавшиеся мною дневник, книгу рассказов Оэ и журнал в запертом шкафу, а единственный ключ от шкафа всегда носил при себе, что не только позволяет подозревать г-на Коямаду в злонамеренности, но и полностью отметает версию, согласно которой Сюндэй Оэ нарочно подбросил эти вещи в шкаф с целью скомпрометировать г-на Коямаду. Подделать запись в дневнике он не смог бы, равно как не смог бы получить доступ к шкафу.

На основании вышеизложенного можно прийти к единственному выводу: Сюндэй Оэ, он же Итиро Хирата, в виновность которого мы с такой легкостью уверовали, с самого начала не имел никакого отношения к убийству г-на Коямады.

Нас ввел в заблуждение обманчивый облик г-на Коямады. Нам трудно было представить себе, что этот респектабельный с виду господин может быть таким коварным и двуличным, что этот мягкий и преданный муж, оказываясь в своей спальне, сразу же сбрасывал с себя личину благопристойности и превращался в демона, хлеставшего несчастную Сидзуко привезенным из-за границы хлыстом. Но случаи, когда в одном человеке уживаются добропорядочный муж и коварный демон, не столь уж редки. Наверное, можно даже сказать, что чем больше в человеке мягкости и прекраснодушия, тем скорее он отдает себя во власть дьявола.

Позволю себе изложить свою точку зрения на события, связанные со смертью г-на Коямады. Четыре года назад г-н Рокуро Коямада по делам фирмы отправился за границу. За два года он побывал в Лондоне и еще в нескольких европейских столицах. По-видимому, там и расцвели пышным цветом его порочные наклонности (от сотрудников фирмы я кое-что узнал о его любовных похождениях в Лондоне). С возвращением г-на Коямады на родину в сентябре позапрошлого года дурная привычка, успевшая стать его второй натурой, лишь усугубилась, как только он оказался рядом с беззаветно любящей его Сидзуко.

Опасность подобного рода наклонностей заключается не только в том, что от них впоследствии трудно избавиться, так же как, например, от пристрастия к морфию, но и в том, что с течением времени они приобретают характер прогрессирующего недуга. Подверженный им человек начинает искать все новых, еще более острых ощущений. Сегодня его уже не удовлетворяют те средства, к которым он прибегал вчера, а назавтра и они оказываются недостаточными. Нетрудно себе представить, что в один прекрасный день г-н Коямада обнаружил, что, хлестая Сидзуко, больше не испытывает удовлетворения. Тогда с одержимостью маньяка он ринулся на поиски новых возбудителей. Как раз в это время он услышал от кого-то о рассказе Сюндэя Оэ «Развлечения человека на чердаке» и, заинтересовавшись необычным названием, решил его прочитать. И здесь он нашел близкую себе душу – человека, одержимого теми же пороками, что и он сам. Насколько полюбилась ему эта книга, видно хотя бы по тому, что он из нее извлек. В этом рассказе Сюндэй постоянно убеждает читателя в совершенно непостижимом удовольствии, которое можно испытать, незаметно подглядывая за человеком (особенно если этот человек – женщина), находящимся наедине с самим собой. Легко представить себе, сколь созвучным оказалось это откровение помыслам г-на Коямады. Подобно герою рассказа Сюндэя, он превратился в «человека на чердаке» и незаметно наблюдал оттуда за своей женой.

Ворота в доме Коямады находятся на почтительном расстоянии от прихожей, поэтому, войдя во двор, он без особого труда, никем не замеченный, прокрадывался в кладовку, а оттуда проникал на чердак и оказывался как раз над комнатой жены. Я даже рискну утверждать, что в те часы, когда г-н Коямада якобы играл в го с приятелем, он на самом деле находился на чердаке.

Далее, увидев в конце книги «Развлечения человека на чердаке» подлинное имя ее автора, г-н Коямада заподозрил, что Сюндэй и Итиро Хирата, бывший некогда любовником Сидзуко и наверняка затаивший обиду на нее, – одно и то же лицо. Тогда г-н Коямада начал собирать статьи, имеющие отношение к Сюндэю Оэ, вникать во всевозможные сплетни о нем и таким образом в конце концов узнал о его отношениях с Сидзуко, о свойственной ему болезненной нелюдимости, а также о том, что в последнее время он перестал писать и куда-то исчез. В книге «Развлечения человека на чердаке» г-н Коямада одновременно отыскал и близкую себе душу, одержимую теми же порочными страстями, и бывшего любовника своей жены, к которому он не мог не испытывать ревности и неприязни. Вот на какой почве у него созрела мысль сыграть свою злую шутку.

Идея тайного подсматривания за женой, безусловно, заинтересовала его, однако для человека с садистскими наклонностями одного этого было мало. С изощренной изобретательностью психопата он принялся искать нового, более действенного и более жестокого способа удовлетворения своей чувственности, нежели привычный хлыст.

Так он пришел к мысли разыграть спектакль со зловещими «письмами» Итиро Хираты. У него оказался журнал «Синсэйнэн» с факсимиле рукописи Сюндэя. Чтобы сделать спектакль еще более увлекательным и достоверным, он принялся методично изучать по этой фотографии почерк Сюндэя. Об этом свидетельствуют вмятины от карандаша на бумаге.

Г-н Коямада отправлял свои письма через определенные промежутки времени, причем из разных почтовых отделений. Это не составляло для него особого труда: ему приходилось постоянно разъезжать на машине по делам фирмы. Что же касается содержания писем, то в газетах и журналах он мог почерпнуть достаточно сведений о Сюндэе, а подробности жизни Сидзуко он знал из своих наблюдений с чердака. К тому же он был мужем Сидзуко и, конечно, помнил, что и как говорила Сидзуко в минуты супружеской близости, а позднее все это попадало в письма, якобы написанные рукой Сюндэя. Поистине дьявольская уловка! Присвоив себе чужое имя, он предавался преступному развлечению, посылая жене леденящие душу письма, и одновременно испытывал злорадство, наблюдая с чердака за тем, с каким трепетом их читала Сидзуко. При этом он не забывал и о хлысте! Почему я так считаю? Потому, что лишь после смерти г-на Коямады на коже у Сидзуко перестали появляться кровавые следы. Однако не следует думать, будто г-н Коямада истязал свою жену из чувства ненависти к ней. Напротив, он прибегал к такой жестокости именно потому, что без памяти любил ее. Такова уж психология людей с извращенными сексуальными наклонностями, и Вам это хорошо известно.

Вот, собственно, и все мои доводы в пользу того, что сочинителем и отправителем угрожающих писем был не кто иной, как Рокуро Коямада. Теперь возникает вопрос: каким образом все эти, казалось бы, невинные развлечения психически неполноценного человека повлекли за собой столь трагическую развязку? Почему они окончились плачевно прежде всего для самого г-на Коямады? Как случилось, что он, голый, в парике, оказался в воде у моста Адзумабаси? Кто, наконец, нанес ему раны? Если считать, что Сюндэй Оэ не имеет отношения к этому происшествию, смерть г-на Коямады должна объясняться какими-то иными причинами. Позволю себе поделиться с Вами своими соображениями на этот счет.

Мне кажется, что в этом деле не было ни преступления, ни убийцы: г-н Коямада погиб по вине несчастного случая. Быть может, боги прогневались на него за все его прегрешения и наслали на него эту кару.

«Но как быть с тяжелыми ранами, обнаруженными на его спине?» – спросите Вы. К этому вопросу я еще вернусь, здесь же мне хочется рассказать по порядку, на каком основании у меня возникло вышеизложенное предположение.

Толчком к этой догадке послужил парик г-на Коямады. Должно быть, Вы помните, что семнадцатого марта, то есть на следующий день после моего обследования чердака, Сидзуко перевела спальню на второй этаж европейского дома. Я не знаю, каким образом ей удалось убедить мужа в целесообразности подобного шага и почему г-н Коямада счел возможным пойти ей навстречу, но, как бы то ни было, с того дня он лишился возможности наблюдать за Сидзуко с чердака. Однако не исключено, что к тому времени это занятие уже успело ему наскучить. Быть может, благодаря этой перемене он изобрел новую хитроумную забаву. Вот тут-то я и подумал о парике, который был заказан им самим. Поскольку этот парик был приобретен еще в конце прошлого года, поначалу он, по-видимому, предназначался для каких-то иных целей, но теперь оказался как нельзя более кстати.

Как я уже упоминал, в книге «Развлечения человека на чердаке», имеется фотографический портрет Сюндэя. В отличие от лысого г-на Коямады, Сюндэй на этом снимке, сделанном в молодости, предстает с пышной шевелюрой.

Поэтому, если г-н Коямада, устав от запугивания Сидзуко письмами и подглядывания за ней с чердака, решил испытать новое удовольствие – показаться в окне спальни Сидзуко в обличье Сюндэя, то ему прежде всего было необходимо замаскировать главную свою примету – лысину. Тут-то и пригодился парик. В парике он мог не опасаться, что объятая страхом Сидзуко его узнает: во-первых, темнота скрадывала его лицо, а во-вторых, ему было совсем не обязательно находиться у окна долго (именно мгновенность его появления в окне сулила наибольший эффект).

Ночью девятнадцатого марта г-н Коямада вернулся от своего приятеля из Коумэ. Калитка была еще не заперта, и он, чтобы слуги его не заметили, прямо из сада потихоньку пробрался в свой кабинет на первом этаже (как рассказала мне Сидзуко, ключ от кабинета, равно как и ключ от упомянутого мной книжного шкафа, он всегда носил при себе). Стараясь двигаться бесшумно, чтобы его не услышала жена, он надел парик и выскользнул в сад. Затем залез на дерево, а оттуда перебрался на карниз и подкрался к окну спальни. По времени это совпадает с рассказом Сидзуко об увиденном ею в окне человеческом лице.

Итак, нам осталось лишь выяснить причину гибели г-на Коямады. Но прежде чем перейти к этому, я должен хотя бы вкратце обрисовать место происшествия, где я специально побывал в свой второй визит к Сидзуко, уже после того, как начал подозревать г-на Коямаду. Я не стану пускаться в пространные описания, поскольку у Вас есть возможность побывать там самому и осмотреть все собственными глазами. Скажу лишь о самом важном. Окно спальни выходит на реку Сумидагава. Сразу под окном располагается бетонная изгородь, которая упирается в высокую скалу. Из соображений экономии изгородь построена таким образом, что заканчивается у основания скалы. От верхней части изгороди до поверхности воды примерно четыре метра, а от изгороди до окна на втором этаже – около двух метров. Можно предположить, что, передвигаясь по карнизу (а он, надо сказать, довольно узкий), г-н Коямада случайно оступился и полетел вниз. В лучшем случае он мог упасть на землю между домом и изгородью (несмотря на то, что она построена почти впритык к дому, между ними остается вполне достаточный зазор), в противном же случае он должен был сорваться прямо в реку. Судя по всему, с г-ном Коямадой произошло последнее.

Как только я выяснил, в какую сторону направлено течение реки, мне стало понятно, что г-н Коямада упал в воду не в том месте, где был обнаружен его труп, – какое-то время его сносило вниз по реке, пока он не оказался у моста Адзумабаси. Таким образом я пришел к выводу, что г-н Коямада упал в реку, сорвавшись с карниза собственного дома. Однако многое еще оставалось для меня загадкой, ведь г-н Коямада умер не от падения в воду, а от нанесенных ему ран.

И тут мне припомнился один эпизод, описанный Мокусабуро Намбой в его книге «Новейшие принципы раскрытия преступлений». Я часто обращаюсь к этой книге, когда работаю над своими детективными романами, поэтому хорошо помню ее содержание. Так вот, среди прочих в ней приводится такой случай:

«В середине мая 1917 года в городе Оцу префектуры Сига к волнорезу, построенному пароходной компанией на озере Тайко, прибило труп мужчины. На голове трупа были обнаружены раны, нанесенные каким-то острым предметом. Патологоанатом вынес заключение, что смерть наступила в результате полученных черепных ран. В то же время, поскольку в брюшной полости трупа была обнаружена вода, врач пришел к выводу, что сразу после убийства труп был сброшен в воду. Все это дало основание считать данное происшествие уголовным преступлением. Но поскольку личность потерпевшего установить не удалось, следствие топталось на месте. Через несколько дней, однако, в полицейское управление Оцу поступило заявление от одного ювелира по фамилии Сайто, проживавшего на улице Дзёфукудзи-дори в городе Киото. В нем сообщалось об исчезновении Сигэдзо Кобаяси, двадцати трех лет от роду, служившего продавцом в его магазине. Поскольку внешность и одежда убитого соответствовали описанию ювелира, его сразу же вызвали в полицейское управление и предложили опознать труп. В результате не только выяснили личность убитого, но и установили, что он не был убит, а покончил жизнь самоубийством. Сайто показал, что перед своим исчезновением покойный оставил записку, в которой признавался в растрате крупной суммы хозяйских денег и сообщал о своем намерении покончить с собой. Что же касается обнаруженных на голове ран, то они были нанесены гребным винтом парохода, с кормы которого самоубийца бросился в озеро».

Не вспомни я об этом происшествии, мне, наверное, никогда не пришло бы в голову связать гибель г-на Коямады со сходными причинами. На первый взгляд они действительно могут показаться маловероятными, однако во многих случаях реальность оказывается сложнее и запутаннее самых нелепых фантазий. Разве в реальной жизни не случается порой невероятное и невообразимое? Разумеется, я не склонен считать, что г-н Коямада был задет гребным винтом какого-нибудь судна, ведь по реке Сумидагава в час ночи пароходы не ходят, да и вскрытие показало, что г-н Коямада не утонул.

Тогда каким образом на его спине появились эти глубокие порезы? Чем они нанесены? Ответ прост: осколками стекла на изгороди. Должно быть, Вы и сами заметили, что эти осколки натыканы по всей ее длине. В некоторых местах они довольно крупные и вполне могли послужить причиной глубоких ран, обнаруженных на теле г-на Коямады. Падая с карниза, он с силой ударился об изгородь и тяжело поранился об эти осколки. Этим же объясняется и происхождение прочих незначительных порезов по соседству с глубокими ранами.

Итак, г-н Коямада оказался сам виноват в своей постыдной гибели. Оступившись, он сорвался с карниза, упал на изгородь и, получив смертельные раны, свалился в реку, а течение отнесло его труп к пристани у моста Адзумабаси.

Таковы в общих чертах мои соображения в связи с делом о смерти г-на Коямады. К сказанному остается добавить лишь несколько слов относительно того, почему покойный был найден без одежды. Ответ прост: в окрестностях Адзумабаси постоянно околачивается всякий сброд: бродяги, нищие, жулики. Поскольку на г-не Коямаде в тот вечер была дорогая одежда (шелковое авасэ и добротная накидка-хаори), да к тому же при нем были серебряные карманные часы, кто-то из них, воспользовавшись ночной темнотой и безлюдьем, снял эти вещи с трупа. (Примечание: это мое предположение впоследствии подтвердилось – некий бродяга был задержан с поличным.)

Наконец, может возникнуть вопрос: почему находившаяся в спальне Сидзуко не слышала шума от падения тела в воду? Во-первых, нельзя забывать, что она была смертельно напугана, во-вторых, окно в доме, построенном, кстати сказать, из бетона, было плотно закрыто, и, в-третьих, это окно находится на значительном удалении от поверхности воды. Кроме того, даже если бы Сидзуко и услышала всплеск, она легко могла принять его за плеск весел какой-нибудь груженой лодчонки, которые иногда среди ночи проплывают мимо.

В заключение хотелось бы еще раз подчеркнуть, что расследуемое Вами дело не имеет ничего общего с преступлением и в конечном счете сводится к скверной шутке, хотя последняя и повлекла за собой трагическую гибель г-на Коямады в результате несчастного случая. Подчеркиваю: именно несчастного случая, потому что в противном случае невозможно объяснить странную беспечность г-на Коямады, передавшего в руки шофера уличающую его перчатку, заказавшего на собственное имя парик и оставившего в книжном шкафу несомненные доказательства своей вины…»

Возможно, выдержка из моей докладной записки получилась слишком длинной, но я все-таки рискнул ее здесь привести, потому что без знания этих моих соображений невозможно понять всего того, о чем пойдет речь ниже.

Итак, в своей докладной записке я пришел к выводу, что Сюндэй Оэ с самого начала не имел отношения к загадочной смерти Рокуро Коямады. Но так ли было на самом деле? Если да, то сведения о нем, которые я изложил в первой части своих записок, теряют всякий смысл.

Судя по записи в моем дневнике, эта докладная записка была составлена двадцать восьмого апреля. Однако, прежде чем отнести ее следователю, я решил ознакомить с ней Сидзуко. Мне хотелось, чтобы она наконец успокоилась и поняла, что у нее больше нет причин бояться угроз Сюндэя Оэ. С этим намерением на следующий день я и отправился к ней. С тех пор как я начал подозревать г-на Коямаду, мне удалось посетить Сидзуко дважды и даже произвести в ее доме нечто вроде обыска, но у меня еще не было случая поделиться с ней своими соображениями.

Как раз в это время решался вопрос о наследстве покойного г-на Коямады, и Сидзуко изо дня в день осаждали родственники. Оказавшаяся почти беспомощной под натиском обрушившихся на нее новых хлопот, она встретила меня с нескрываемой радостью, как будто мое появление снимало с нее бремя всех забот и проблем.

Как только Сидзуко по обыкновению провела меня в свою комнату, я сразу же, без предисловий, сказал ей:

– Сидзуко-сан, теперь вам не о чем больше тревожиться. Сюндэй Оэ с самого начала был в этом деле ни при чем.

Это мое заявление озадачило Сидзуко. Конечно же, она ничего не могла понять. Тогда я достал свою докладную записку и принялся читать ее вслух в той же манере, в какой нередко читал друзьям свой новый детективный рассказ. Во-первых, мне не терпелось успокоить Сидзуко, посвятив ее в суть дела, а во-вторых, хотелось узнать ее мнение о записке, с тем чтобы исправить неточности в моих рассуждениях, если таковые обнаружатся.

Разумеется, зачитывать Сидзуко те страницы, где говорилось о садистских наклонностях г-на Коямады, было жестоко с моей стороны. И верно, Сидзуко густо покраснела и, казалось, готова была сквозь землю провалиться со стыда. Когда я перешел к рассуждениям о перчатке, она заметила:

– Да, я хорошо помню, что должна быть еще одна пара, и не могу понять, куда она запропастилась.

Мое предположение о том, что г-н Коямада погиб в результате несчастного случая, она встретила с заметным удивлением, но ничего не сказала, лишь слегка побледнела.

Когда я кончил читать, она задумчиво протянула: «Да-а…» – и надолго погрузилась в свои мысли. Постепенно на лице ее стало проступать чуть заметное выражение умиротворенности. Казалось, узнав о том, что письма Сюндэя были подделкой и что теперь ей не нужно опасаться за свою жизнь, она впервые за долгие месяцы обрела душевное спокойствие. Кроме того, я подумал (да будет прощено мне это эгоистичное предположение!), что, узнав об отвратительных поступках г-на Коямады, она избавилась от угрызений совести из-за запретного чувства ко мне.

– Так вот, значит, как он меня истязал, а я-то, я… – наконец проговорила Сидзуко, и в этих ее словах чувствовалась радость женщины, увидевшей возможность оправдать себя в собственных глазах.