Чужая жена

18

Незадолго до рассвета стали собираться африканцы; они внезапно возникали из темноты, подобно бестелесным теням, сгущавшимся уже в круге света, освещавшего приют. Мара сидела у изголовья гроба, выставленного на низком столике на двух опорах прямо на открытой веранде. Принимая соболезнования, единственное, что она ощущала, было чувство внутренней опустошенности, и была благодарна Кефе и Менелику, которые замерли по обе стороны ее стула, подобно ангелам-хранителям. Все это время они неотлучно находились возле нее, сопровождая каждый ее шаг за эти двадцать четыре часа, будь то заказ на приличествующий гроб у плотника в Кикуйю или вызов доктора Хендерсона для составления акта о смерти. Именно они взяли на себя заботы по омовению тела. Мара намеревалась было все сделать сама: она достала полотенца, принесла воды и, пересиливая подступивший озноб, заставила себя удалить остатки рубахи, что скрывали ужасную рапу на груди. После этого целую вечность она простояла, стараясь унять дрожь в руках. Тут-то она и почувствовала на своей руке твердую руку верного Менелика. Он осторожно вынул полотенце из ее дрожащих пальцев.

— Si kazi yako, — сказал он не терпящим возражений тоном, каким иногда говорят ребенку. — Не ваша это забота.

…Опустив голову, Мара не отрывала взгляда от стоящего пред нею гроба. На лице Джона лежала тень, а тело, завернутое в белоснежную эфиопскую хламиду с черной вышивкой, словно светилось в предрассветном сумраке. От тела исходило ощущение отрешенности и успокоения.

Когда к ней приближались с негромкими словами соболезнования, Мара приподнимала голову и кивала в ответ. Она узнавала многих жителей ближней деревни, которые, следуя своим обычаям, сменили ежедневную одежду — рубаху и шорты — на набедренные повязки или китенге; на лицах и телах у многих виднелась особая раскраска из белой и красной глины. Были и такие, кто посчитал более уместным европейский костюм, который надевался в особо торжественных случаях. Впрочем, все здесь перемешались, как ученики из разных школ на общей встрече. Особняком держалась группа мужчин, которых Мара прежде ни разу не видела; все они были в пыли, и каждый держал на плече палку, которую обычно используют при ходьбе на дальние расстояния.

— Чтобы успеть, им пришлось идти целую ночь, — поймав ее взгляд, пояснил Кефа.

В знак признательности Мара улыбнулась им. Она была рада, что столько людей пришло проститься с Джоном. Разумеется, были среди них и такие, кто пришел из вежливости или попросту из любопытства, но большинство прибывших, и в этом можно было не сомневаться, действительно знали и уважали Джона. Были и те, у кого Джон, можно сказать, вырос на глазах, превратился из неопытного юнца, каким они встретили его впервые, в непререкаемого в своем авторитете бвану Рейнор-Лодж. Да, им приходилось исполнять его распоряжения и даже понимать их с полуслова. И с благодарностью протягивать руки за жалованьем, которое он платил из своего кармана. Но они же прошли с ним не один десяток троп по саваннам и бушам, делясь нехитрой снедью и рассказами у костра и вместе встречая опасность, откуда бы она ни пришла. Только сейчас Мара поняла, что, возможно, для Джона это и были самые лучшие, верные друзья.

Каждый из пришедших останавливался у гроба, вначале вглядываясь в лицо Джона, затем переводя взгляд на саван, который туго спеленал его тело. Очень многие, склонившись над телом, оставляли в ногах какую-то небольшую вещицу: то ли кожаный кошель, то ли флакон с каким-то снадобьем. Начало этому положил доверенный оруженосец Джона, который положил в ноги Джону эмалированную кружку, ложку и вилку.

— Vifaa vya safari, — сказал он Маре. Она поняла это так: без этого на сафари нельзя.

Менелик посыпал каждую складку савана душистым ладаном. В какой-то момент Кефа спросил Мару, что она хочет передать мужу на прощанье. Она выбрала его любимую, до дыр зачитанную книгу «Копи царя Соломона». Сейчас, когда потрепанный томик Хаггарда лежал в ногах у Джона среди прочих вещей, Мара вспомнила, как однажды, открыв книгу на шмуцтитуле, увидела подпись «Джон», сделанную неуверенной детской рукой. Ей подумалось, как, должно быть, одиноко было ему в английской школе-интернате, когда лучшим другом была ему эта книга, и к горлу подступил комок. Мара подняла голову; в столовой стена, посвященная охотничьим трофеям, бережно хранила память об основателе Рейнор-Лодж, Билле Рейноре. Мара ощутила прилив благодарности старому охотнику, сумевшему дать Джону то, чего ему так недоставало в Англии. Рейнор заменил ему семью, когда Джон смог покинуть чужбину и вернуться домой, в Африку.

Люди все шли и шли; взгляд Мары еще раз скользнул по любимой книге Джона, которая сопровождала его в последний путь, и вдруг ей захотелось добавить к этой книге что-то, что связывало их. Извинившись, Мара выскользнула с веранды, зашла в гостиную, затем в столовую. Там, на каминной полке, долгие годы лежал камень, который они с Джоном нашли вместе на сафари у самого края плато еще в первый год брака. Молочно-белая грань породы сразу бросилась Маре в глаза, и она указала на нее Джону. Тот поднял камень, повертел в руках, и на свету они увидели вкрапления темно-красных, чистых как закат, капель.

— Это рубин, — сказал тогда Джон. — Я слышал, они попадаются в здешних местах.

Они поднесли камень ближе к свету и внимательно рассмотрели самую крупную каплю благородного камня. Она была испещрена мелкими трещинками.

— Он ровным счетом ничего не стоит, — хмыкнул Джон.

— Ну что ты! — возразила тогда Мара. — Разве красота должна что-нибудь стоить?!

Джон улыбнулся в ответ.

— Неужели все, что красиво, придется тащить домой?

Впрочем, одновременно с этими словами он уже укладывал камень в рюкзак. Дома они водрузили его на каминную полку. То был их единственный вклад в коллекцию Рейнора. Гости иногда интересовались, что это и зачем.

— Это главное сокровище Мары, — неизменно отвечал Джон. — Оно дороже любых драгоценностей.

С камнем на ладонях Мара вернулась в обеденный зал, затем перешла в гостиную. Здесь она замешкалась самую малость — со стены на нее смотрела большая фотография в рамке, вывешенная Кефой буквально на днях.

Фотография запечатлела Лилиан Лэйн и Питера Хита под сводом из скрещенных бивней у въезда в Рейнор-Лодж.

Мара вгляделась в до боли знакомое лицо, и пальцы ее сжались так, что она кожей ощутила каждую выпуклость на шершавой поверхности камня. Желание почувствовать успокоение захлестнуло ее с такой силой, что у нее перехватило дыхание. Но это не показалось ей дурным или неправильным. В ней словно жило два параллельных сознания, не зависящих друг от друга. Связь с Питером жила в ее сердце, но никоим образом не умаляла горя, которое она пережила после смерти Джона.

Какое-то время Мара еще постояла молча, переживая переполнявшие ее эмоции. Затем заставила себя отвлечься от них. «Нет ни Питера, ни Джона», — напомнила она себе. Она осталась одна. И ей придется со всем справляться самой.

Вдохнув поглубже, она расправила плечи и вернулась на свое место возле гроба. Волосы упали ей на лицо, когда она нагнулась над гробом и осторожно положила внутрь камень — не в ногах Джона вместе с другими вещами, а возле его перемотанной груди, поближе к сердцу.

Лучи раннего солнца отражались от блестящей деревянной поверхности гроба, который стоял возле могилы на помосте, укрытом банановыми листьями. Неподалеку две каменные насыпи указывали на то, что здесь расположены могилы Элис, с простой табличкой из дерева вместо надгробного камня, и Билла, в ногах у которого возвышалась бронзовая чеканная мемориальная доска. Мара стояла возле гроба и не отрывала взгляд от равнины и водопоя, пытаясь проникнуться их покоем.

Позади она слышала приглушенные голоса, покашливание, плач малыша. Ряды собравшихся африканцев, которые шли за «лендровером», пока Мара перевозила гроб на равнину, все пополнялись. Хотя она и стояла к ним спиной, Мара могла представить себе скорбные лица собравшихся. Среди них была и Бина, выглядевшая подавленно в простом сари пастельных тонов, вместе со своим миниатюрным мужем и несколькими родственниками. Из миссии тоже прибыли люди, с ними Хелен и вся ее семья: девочки плотно обступили необычайно тихую и встревоженную мать. Много людей приехало из Кикуйю, включая нескольких местных представителей власти, Абасси с персоналом отеля и Уоллимохамеда. Из толпы собравшихся выделялось трио стареющих европейцев, в которых можно было безошибочно угадать профессиональных охотников. Мара подумала, что они, вероятно, позаботились о том, чтобы для Джона приготовили надгробную плиту с девизом их ассоциации. Nec timor nec temeritas. Что бы они сказали, если бы узнали, что не страх и не поспешность стоили Джону жизни, а желание сдержать данное слово.

Мара почувствовала, как кто-то положил ей руку на плечо.

— Пора начинать.

Женщина повернулась к толпе, и проповедник из Кикуйю выступил вперед. Он начал читать псалмы, повторяя каждую строфу сперва на английском, а затем на суахили. Напоследок он произнес простую молитву. Когда он закончил, закрыв книгу и засунув ее под мышку, собравшиеся повернулись к гробу, ожидая начала погребения. По толпе пронесся шепот изумления, когда вместо этого Мара сделала знак оруженосцу. Старик выступил вперед — высокий, сухопарый, одетый в опрятную, без излишеств, одежду цвета хаки. Исполняя свои обязанности летописца, он поднял руку и указал на горизонт, как бы обращаясь к ушедшему туда Джону, будто тот мог его услышать. Глубоким, словно из недр души голосом, он запел песнь. Песнь о жизни Джона.

Только когда последние слова растаяли в утреннем воздухе, носильщики подняли гроб с помоста, укрытого банановыми листьями, и понесли его к могиле. Когда гроб на толстых сизалевых веревках опустили в могилу, африканские женщины разом принялись причитать и рыдать. Вслед за ними не стали сдерживаться и остальные — рыдания стали громче и безутешней. Люди горевали не только о Джоне, поняла Мара. Они оплакивали все несчастья, которые приключились с ними, все потери, что им пришлось пережить, пустоту, не заполненную событиями, которые никогда не происходили, да и не могли произойти. Она позволила общей боли омыть ее, смешиваясь с ее собственной и принося странный покой измученной душе.

На обеденном столе в беспорядке громоздились пустые чашки, блюдца и стаканы. Среди них, словно океанские суда посреди бурного моря, стояли семь украшенных камнями серебряных блюд, в которых лежали остатки сладостей и пряных индийских кушаний, привезенных Биной. Над ними вились осы.

Не успел уехать последний гость, как хаус-бои уже начали убирать со стола. Мара присоединилась к ним. Но стоило ей взяться за чашки, как оба мальчика обеспокоенно посмотрели на нее.

— Вы устали, мемсаиб, — обратился к ней старший. — Вам нужно отдохнуть.

Мара улыбнулась, тронутая их заботой. Она почувствовала, что они хотели оградить ее от лишних несвоевременных хлопот. Им пришлось преодолеть неловкость от того, что Кефа может появиться и увидеть, как им помогает сама мемсаиб. Мара прошла через гостиную и опустилась на один из плетеных стульев. Положив голову на подушку, она закрыла глаза. О сне не могло быть и речи, хотя ей и казалось, что она вся задеревенела от усталости. Адреналин, бушевавший у нее в крови и поддерживавший ее на протяжении похорон, все еще пробегал по венам. Обрывки разговоров крутились у нее в голове.

— Итак, ты вернешься домой в Австралию. — Бина произнесла эти слова таким тоном, будто возвращение овдовевшей дочери в семью было решенным делом. — Я буду очень скучать по тебе.

— Переезжай к нам в миссию, — предложила Хелен, словно теперь, после смерти Джона, приют перестал быть домом и для Мары.

— Сейчас не время принимать какие-либо решения, — предостерег доктор Хемден.

Мара осознавала, что все ждут, что она ответит.

Было очевидно: все они думали, будто понимают ее, тогда как на самом деле самое важное — то, вокруг чего все вращалось, — было известно лишь ей одной.

Покачиваясь в кресле, Мара погладила свой живот. Она знала, что некоторые женщины не осознают, что беременны, даже по прошествии нескольких месяцев, но у нее не было ни малейших сомнений в том, насколько изменилось ее собственное тело. Она уже ощущала это сердцем, плотью и кровью. Она представила себе, как ребенок растет, превращая ее в кого-то другого. В мать…

Запах свежего кофе заставил Мару открыть глаза. Менелик пододвигал к ней столик для закусок, собираясь поставить на него чашку. Какое-то мгновение Мара бессмысленно смотрела на него.

— Извини, но я не могу сейчас пить кофе, — наконец сказала она.

— Да, конечно, — немедленно отозвался Менелик, тут же собираясь уйти. — Он не даст вам уснуть. А вам лучше поспать.

Мара покачала головой.

— Дело не в этом. Мне больше не нравится вкус кофе… и его запах тоже.

На лице Менелика промелькнуло растерянное выражение.

— Потому что я беременна. — Подняв глаза, Мара встретилась взглядом со стариком. — У меня будет ребенок от Джона.

Не сводя с нее глаз, Менелик медленно кивнул. Широкая улыбка осветила его лицо.

— Это воистину хорошая новость! Когда мужчина умирает, не оставив после себя потомства, его жизнь заканчивается. Но если семя его посажено, он остается жить. И жена его не одинока.

Уловив смысл сказанного, Мара улыбнулась.

Жена его не одинока.

Они помолчали, понимая друг друга без слов. Из обеденного зала донесся звон расставляемой посуды. Послышался голос Кефы, мягко укорявшего за что-то одного из мальчишек. Немного погодя Кефа заглянул в гостиную. Увидев Мару и Менелика, смотревших в тишине друг на друга, он попятился.

— Прошу прощения.

— Нет, заходи. — Мара махнула рукой на остальные стулья. — Присядь, пожалуйста. Оба присядьте.

Она заметила, как двое мужчин обменялись напряженными взглядами, неловко усаживаясь на стулья.

— Я хочу сказать вам, что не собираюсь уезжать из Рейнор-Лодж, — начала Мара. — Все будет идти своим чередом, как и обычно.

Кефа прикрыл глаза и с облегчением вздохнул.

— С одним условием: вы будете продолжать работать на своих местах, — продолжала Мара. — Мне будет нужна ваша помощь. — Она повернулась к Кефе. — Я беременна. У меня будет ребенок от Джона.

Его глаза расширились, словно ему пришлось приложить немало усилий, чтобы вникнуть в смысл сказанного.

— Но разве вы не хотите, чтобы ваш первенец появился в доме вашей матери?

Мара покачала головой:

— Я хочу, чтобы мой ребенок родился здесь, в Танзании, в доме Джона.

Менелик в задумчивости склонил голову набок.

— Тогда, — промолвил он после недолгой паузы, — придется, говоря словами бваны Карлтона, перейти к плану Б.

— Плану Б? — повторила Мара.

— Все просто. Вам нужно вызвать вашу мать сюда.

Мара непроизвольно рассмеялась.

— Это невозможно.

Менелик выглядел озадаченным:

— Вы говорили мне как-то, что у вас много родственников — много братьев. Даже мужчина может выполнять работу по дому, если это нужно.

Мара кивнула. Это было правдой. В отсутствие женщин в доме Гамильтонов все переходили с надлежащим образом приготовленной еды на барбекю и блюда из яиц и бекона, но никто не оставался голодным. И хотя дом превращался в сарай с кипой грязного белья, заполнившего прачечную, непоправимой беды не случалось. Расходы на поездку тоже не причиняли головной боли — в последние годы дела приюта шли довольно неплохо.

— Это неблизкий путь, — заметила Мара.

Кефа развел руками.

— Иностранцы приезжают сюда позабавиться и развлечься. Я уверен, что будущая бабушка не откажется совершить такое путешествие.

Мара опустила глаза. Она сфокусировала внимание, будто навела резкость в фотоаппарате, и представила Лорну, гуляющую по территории приюта и собирающую цветы; сидящую за столом и попивающую чай с Менеликом; и даже предпринимающую пеший поход до Львиной скалы. Приключение, которому можно было только позавидовать, по крайней мере, позавидовала бы Мара, если бы у нее была дочь и внук.

— Я спрошу ее. Возможно, она и приедет.

— Она приедет, — уверенно сказал Менелик. То, каким тоном он это произнес, сделало прибытие матери Мары таким же неизбежным, как наступление утра следом за ночью.

Мара улыбнулась. Перевела взгляд с Менелика на Кефу и обратно. Ей подумалось, как ей повезло, что они есть у нее и заботятся о ней, как и все те люди, которые были частью ее жизни здесь, в приюте. Она подумала о Бине, которая очень обрадуется, услышав новость Мары. О Хелен, всегда готовой помочь полезным советом, о девочках, которые полюбят малыша.

Она потеряла Джона. И Питер никогда не будет принадлежать ей. Но она не осталась одна.