Глава 3. Зоряна

Он меня не узнал. Я даже не рассчитывала на иное, да и не хотела, если быть честной с самой собой, предпочла бы, чтоб никогда и не вспомнил ту дуру с преданными собачьим глазами, готовую ради него под машины бросаться и дать об себя вытереть ноги, лишь бы только посмотрел.

Да и вспоминать-то особо нечего. Вру я, конечно, есть что, иначе не изводилась бы так. Не забыла его. Старалась изо всех сил, жизнь себе красивую строила, раскрашивала. Лепила, а под всей мишурой все та же дура бесхребетная, безответно влюбленная в человека, который имя ее толком запомнить не смог. Да, первых не забывают. Первые – это навсегда до самой смерти. Будут вторые и десятые. Но первый – вечность, как и последний.

Иногда глаза закрою и думаю о нем, как жизнь его сложилась, счастлив ли он, получил ли повышение, фанатик чокнутый. Есть хорошие менты. А Громов был не просто хорошим, а фанатично честным ментом. Повернутым на работе своей и правильности. На соблюдении законов и всей этой ерунде патриотической. Чем-то на отца моего похож, такой же патриот ненормальный.

Сейчас, спустя несколько лет, я понимаю, насколько был особенным мой первый вечный. Такие редко встречаются. Таких нет уже в наше время. Представляла, каким стал спустя столько лет, и была уверена, что повышение получил, и дети, наверное, выросли уже, а может, жена ему и третьего родила. При мысли об этом больно стало, как будто не прошли годы, как будто мне не двадцать два, а опять шестнадцать… и я опять узнала, что его жена второго ребенка ждет, и опять хочется вены исполосовать или под трамвай, чтоб не болело так. Но я трусливая, поэтому жить буду и вечно гореть живьем. Счастливые те, кто могут дальше жизнь свою строить, переключаться, других умеют любить.

Но никто не забывает свою первую любовь никогда, она может померкнуть, поблекнуть тонами, вызывать всего лишь меланхолию, но забыть ее невозможно, потому что это самое острое, что ты испытал в жизни. Потом может быть сильнее, ярче, больнее, но никогда все это не перечеркнет самую первую агонию и то, что чувствовал в тот момент.

А больнее, чем с ним, мне не было никогда. Мне вообще было никак. Удобно. Правильно, как надо. Могло и не быть – я б тоже не огорчилась.

«– Зоренька моя, что ж ты как лед холодная? Ну посмотри на меня. Я тебя люблю. – голос мужа в голове настойчиво и раздражает, – Смотри на меня. Вот так. Неживая ты. Красивая и неживая».

Потом я научилась быть другой. Играть научилась, как на большой сцене, манипулировать, притворяться, использовать все, что дала мне природа, против тех, от кого мне что-то было нужно. И прятать все, что внутри происходит, зашивать глубоко в сердце, которое так и не сумело биться для кого-то ещё. Оно застряло в прошлом и стучало только там. Для него. Конечно, кто-то посчитает, что это ненормально. Но никто не знает и никогда не узнает, почему я не могу его забыть. Никто и никогда не будет мною, чтобы понять, а я никому и не пожелаю этого. Даже если сильно захочу, это невозможно… избавиться от боли. Потому что слишком часто ее чувствую. Так часто, что другая на моем месте давно бы с ума сошла. И я сходила. Медленно. Каждый день. И ни одна живая душа не догадывалась об этом. Ни одна, кроме матери и сестры. Но и они предпочли сделать вид, что все позади и что все забыто. Так удобнее и лучше для всех. Единственное, что у меня оставалось – это танец. Там я могла быть сама собой или же, наоборот, кем-то другим. Взлетать к звездам и плакать взмахами рук-крыльев или полетом в высоком прыжке под громкие аплодисменты с очередной скалы прямо в пропасть собственных иллюзий, а потом собирать цветы на сцене, грациозно кланяться и с улыбкой идти за кулисы.

Первая любовь и первая боль – горький коктейль. Я его вкус запомнила навечно, он во рту горчил, едва имя Олег услышу или увижу кого-то похожего на него. Мы ведь ищем похожих, невольно сравнивая и выбирая либо максимальное соответствие, либо антипод, чтоб никогда и ни за что опять не болело. Я выбрала антипод. Точнее, он выбрал меня, а я смирилась. Я не знала, что в жизни может быть по-другому. Я просто позволила Денису заботиться обо мне и любить меня. Своеобразно любить, как он умел и хотел. Меня же волновал лишь балет и моя карьера, которой он немало поспособствовал. Я обеспечивала маму и иногда помогала сестре и даже была в какой-то мере счастлива. По крайней мере, мне так казалось до того самого дня, пока не поехала с гастролями в тот город. Денис как раз занялся там своими делами, которые меня совершенно не интересовали, я предпочитала не вникать в деятельность мужа. Он организовал мне турне на несколько дней, и я испугалась, когда поняла, куда мы едем. До того самого момента, пока не приземлился самолет, я клялась себе, что не сделаю ни одной попытки с ним встретиться. Я была уверена, что выдержу. Ведь все в прошлом, у меня давно другая жизнь… и первое, что я сделала, едва осталась одна – это поехала к тому дому, где когда-то жил ОН, чтобы увидеть… и увидела. Как конченый наркоман, который самоуверенно решил проверить силу воли и подержать наркотик в руках… я сама не поняла, как сделала себе инъекцию внутривенно.

А ведь нам лишь кажется, что померкло, никогда нельзя трогать и подсыпать дров в погасший костер, нельзя дуть на него и высекать искры потому что от внезапной вспышки можно сгореть дотла. И я загорелась. Увидела его и запылала, как факел. Проследила, куда пошел, уверенно следуя за ним на машине, и поехала туда вечером вместе с Валей – моей подругой и личным дизайнером. Волновалась дико, руки дрожали и дышать нечем было, лихорадило… а он просто не узнал. Вообще не узнал. Но мимо меня теперь не посмотрел, я уже не девочка с острыми коленками без груди, а известная балерина и модель, мужчины мне вслед головы сворачивают, и я прекрасно об этом знаю.

«Заря моя ясная, ты так прекрасна. Мужики челюсти теряют, когда ты проходишь мимо. А ты моя. Моя?

– Конечно, твоя, любимый.

– Смотри мне. Я жадный. Я своим делиться не люблю».


Сколько лет прошло, и я, естественно, изменилась.

Когда все произошло мне уже шестнадцать было. Коленки острые, ключицы торчат, волосы пострижены под мальчика, и даже намека на грудь не было. В кабинете его сижу, слезы глотая, а он вопросы свои ментовские задает и даже не смотрит на меня. Красивый до дрожи в форме. Настолько красивый, что я рот приоткрыла и глаз отвести не могу, пока пишет что-то, и ресницы тени на скулы отбрасывают. У него губы гладкие, сочные, очень чувственные, я на изгиб смотрю, и мои собственные покалывают от жарких картинок. Сколько раз я их в фантазиях крутила, не счесть, как к моим губам его губы прижимаются. Потом голову резко ко мне поднял, и я по глазам поняла – никогда не замечал, понятия не имеет, что я в его подъезде живу в квартире этажом ниже, нет меня для него – ничто. От разочарования в глазах защипало.

– Первый раз кошелек украла или раньше тоже воровала?

Жестко спрашивает. Не жалея.

– Н… нет. Не воровала.

Ручку шариковую на стол со щелчком положил и руки за голову закинул, глядя на меня.

– Не пойму я, Оскольская, что не так с тобой? Оценки хорошие, характеристика из школы балетной, не богатые, но и не бедствуете, все идеально. Какого черта украсть решила?

Я губу прикусила и к окну отвернулась. Как я ему скажу почему? Как я вообще признаюсь, что влюбилась в него, как идиотка, и что не было у меня способа вот так с ним – друг напротив друга. Что переезжаем мы скоро навсегда в другой город. А я не хочу. Я люблю его уже три года до безумия. Так люблю, что жить без него не могу. Мне ничего не нужно от него. Только видеть, запахом дышать. Он ведь даже не здоровается со мной, когда я во дворе мимо прохожу. Я здороваюсь, а он нет. Как рядом с пустым местом стоит. А мне все равно… я тогда б у его ног котенком лежала и просила меня погладить, всего лишь дотронуться.

Увидела его первый раз, когда он в квартиру эту переехал. Отец помог комод перенести из машины вверх по лестнице, потому что тот в лифт не вмещался, и сестра меня старшая в бок толкнула, когда я уставилась на мужчину в милицейской форме, широко раскрыв глаза. На то, как капли пота по его скулам катятся, и одежда насквозь промокла. Мышцы под загорелой кожей перекатываются словно у дикого хищника от напряжения перед прыжком. Красивый. Нет. Не потому что я влюбилась. А по-настоящему красивый. В самом общепринятом понимании. Такой, на которых женщины смотрят и тут же дышат чаще и взглядами провожают. Еще и в форме. Я была всего лишь тринадцатилетним подростком, и меня ослепило, я больше никогда и никого не видела, кроме него.

– Что рот раскрыла, Зарка? Мента никогда не видела? Между прочим, женатого! – и заржала. А я ее за это за волосы оттаскала. Сцепились тогда ужасно.

– Откуда знаешь?

– Кольцо, дура полоумная. Кольцо у него на пальце. Слезь с меня, психопатка.

Так мой мир и разрушился. Раскололся на осколки и посыпался к его ногам, к зеркально вычищенным ботинкам. А он даже не заметил, что я существую. Влюбилась я в него так, как в моем возрасте в актеров влюбляются или в певцов. Вот все мои ровесницы – в звезд, а для меня он звездой был. С первого взгляда крышу сорвало, и так ничего и не изменилось. Лерка, сестра моя, думала, что блажь это. Она старше меня на три года и каждый месяц любила кого-то другого до смерти. А потом так же высмеивала и терпеть не могла. Ей мои сопли-слюни и слезы по соседу-менту казались глупыми и ужасно забавными. Я всегда считала, что любить можно только один раз в жизни одного мужчину, и что, если не повезло, с другими все равно не получится.

Никого не замечала, ни одноклассников, ни тех, кто постарше. Я только Олегом бредила. Все про него знала: и каким парфюмом пользуется, и какие сигареты курит, и во сколько на работу встает, и на каком троллейбусе ездит туда, пока машину служебную не получил. Каждый день один и тот же ритуал – из окна смотреть, как он на работу уходит, как жена его (красивая, словно кукла) следом, бывает, выбегает отдает ему обед, который он забывает. Как целует его… а я глаза до боли закрываю, чтоб не видеть их вместе. Чтоб не знать, что у него она есть. В моих фантазиях это я к нему выбегала на улицу с бутербродами в пакете, и я целовала в губы жадно. И за два года ничего не изменилось, кроме того, что жена его перестала на улицу выбегать, и все чаще слышали из-за двери их квартиры, как скандалят они. Последний раз, когда с ним поздоровалась, долго поджидала у подъезда. Платье новое надела, волосы распустила и на плойку накрутила, а он даже не взглянул в мою сторону, буркнул «здрасьте» и лифт вызвал. Я тогда в слезах в ванную забежала и все волосы срезала почти под корень. В школе решили, что у меня вши, и все держались подальше, а мне плевать было. Что такое вши по сравнению с моим горем, с моим безответным помешательством?

– Ну, что молчим, а? Отвечать будем?

Смотрит исподлобья, пытаясь прочесть, о чем я думаю, но он никогда б не догадался, что я на него налюбоваться не могу, что впервые вот так близко вижу, и мне хочется, чтоб задержал и даже посадил, лишь бы его каждый день видеть.

– Зачем взяла кошелек?

– Голодная была.

– Врешь, Оскольская, ты до этого пообедала на деньги, которые мать дала. Зачем?

– Я уже сказала.

А он вдруг резко вперед подался, за шиворот меня схватил и к себе через весь стол перетащил.

– Я тебя, сучку малолетнюю, в колонию посажу, поняла? Мать за дверью плачет, отцу на работу звонили, а ты мне тут в несознанку играешь? Быстро сказала, какого хрена кошелек у Алферова украла? Навел кто?

Всхлипнула и вздохнула поглубже, потому что глаза его светло-голубые смотрю и в них отражение свое вижу. Выдохнуть не могу, меня ведет, как будто я на карусели лечу.

– Захотелось. Что вы орете на меня? Украла и все. Нет никакого смысла и подтекста. – а сама на губы его смотрю, – У вас губы пахнут мятой. – не знаю, зачем сказала. Сама не поняла, как вырвалось, а он от удивления разжал пальцы, и я сползла обратно на стул.

– Короче так, Зара…

– Зоряна я, а не Зара. Зара – это совсем другое имя.

– Плевать, хоть зорька ясная. Так вот, слушай меня внимательно, дура малолетняя. Ты сейчас отсюда вместе с матерью выйдешь, и чтоб не видел я тебя больше, ясно?

– Нет! Ничего мне не ясно! Я украла – накажите меня!

Я же перееду через месяц. Они же увезут меня в столицу. Пожалуйста! Как ты не понимаешь, что я перееду и не увижу тебя больше никогда?! Накажи. Посади меня за это. Сделай хоть что-то, чтоб они меня не увезли.

– Кошелек вернула – дело закрыто.

– Ннннет… не вернула. Я там сто рублей потратила. Меня задержать надо.

– Заткнись!

Рявкнул так, что я от неожиданности язык прикусила и на глазах слезы выступили.

– Заткнись, я сказал! Не до кошелька мне этого, ясно? Все, давай, вон пошла! Спасибо скажи маме своей и вали отсюда.

– Она вам денег дала, да? Поэтому вы меня отпускаете? Продажный мент, вот вы кто!

Теперь он уже меня не просто за шиворот схватил, а за затылок приподнял и в стену вдавил.

– Ты чего добиваешься, идиотка? Сесть хочешь? Ты на малолетке ноги протянешь в первый же день. Там таких отличниц, как ты, щелкают орешками. Зэчки оттрахают во все дыры и сделают из тебя подстилку.

Он говорит грубости пошлые и мерзкие, а у меня дух захватывает, и дыхание рвет. Все тело в его руках дрожит, и глаза закатываются.

– Пусть… я ведь в предварительном здесь буду… с вами рядом, да?

И тут с ним что-то происходит, пальцы медленно разжал и в глаза мне смотрит то в один, то в другой.

– Ты чокнутая?

Киваю и тоже на него смотрю, пальцами тронула ссадину на скуле, но он мою руку откинул.

– Чокнутая, да? Совсем больная? ВОН ПОШЛА!

Заорал прямо в лицо, потом схватил под руку и вытолкал в коридор.

Мать тут же ко мне бросилась, а я лицо руками закрыла и в слезы, на улицу. Только услышала, как она у него спрашивает:

– Все, да? Отпустили? Я же говорила она не виновата, нам переезжать скоро. Нервничает сильно. Подростку школу менять, а муж военный. Спасибо вам.

Господи, мама, что ж ты лезешь то во все, что ж ты все не то говоришь?

* * *

Теперь он меня замечал, но все равно не здоровался. Мимо проходил угрюмый и холодный, как насекомое какое-то мерзкое, путающееся под ногами, стороной обходил.

А я вслед ему смотрела, чувствуя запах спиртного и видя, как пошатывается, а потом из-за двери крики его жены и плач ребенка. Она тогда ушла вечером вместе с мальчиком, что-то крикнула ему и со всей силы шваркнула дверью и не вернулась. На меня посмотрела равнодушным взглядом и потащила сына вниз. Мальчик упирался, кричал, что хочет с папой остаться, она ему подзатыльника дала и в такси затолкала. Олег после нее ушел. А я осталась сидеть на ступенях, ждала, когда вернется. Хотела спасибо ему сказать, что отпустил, и извиниться за то, что про деньги сказала. Ничего ему моя мать не давала. Точнее, пыталась подсунуть, но он не взял. Я слышала, как они с отцом говорили об этом. И обо мне говорили, о будущем моем. О том, что отец договорился, чтоб меня в самую лучшую балетную школу взяли, а Лерочка, конечно, поступит на врача. Я ворвалась к ним и сказала, что ненавижу обоих. Что они мне этим переездом всю жизнь портят! Что только о Лерке и о себе думают.

Услышала, как машина подъехала, бросилась к окну в подъезде, и тут же сердце судорожно запрыгало в горле, и дух захватило. Приехал! Один! А потом вся радость испарилась, его шатало так, что он с трудом дошел до подъезда, уселся на крыльцо в куртке поверх голого тела и голову руками закрыл, и я бросилась вниз через ступеньку, чтобы помочь подняться наверх. У него рана на боку ножевая, и кровь сочится, течет по ребрам.

– О, Боже! Вы ранены! Промыть надо.

– Черт, ты кто, девочка? – спросил, поднимая на меня пьяные глаза.

– Зоряна. Помните меня?

Отрицательно качнул головой, и у меня снова внутри все сжалось.

– Вы меня недавно отпустили. Я кошелек украла.

– У меня таких воровок, – провел большим пальцем по горлу, – чего не спишь?

– Вас ждала.

Усмехнулся, и дышать стало еще труднее, потому что от его улыбки можно было сойти с ума. Особенно такой – чуть глуповатой и пьяной.

– Меня? Зачем?

– Извиниться хотела.

Все это время я помогала ему подниматься по ступенькам, так как лифт не работал. Остановились оба.

– За что?

– Я сказала, что вы мент продажный.

Он расхохотался, пытаясь дверь ключом открыть, я помогла, и мы вместе ввалились в прихожую его квартиры. Рану я не промывала, он с горлышка водки отпил и сам вылил на порез, пока я суетилась в поисках перекиси водорода.

Потом я тащила его в ванную, помогла переодеться и даже на кровать уложила и на краю сама легла. Не заметила, как уснула… а проснулась, когда он меня в шею целовать начал и по груди ладонью провел требовательно, под себя подминая и ноги раздвигая коленом.

– Маленькая моя… голодный я. – от него водкой несет и сигаретами, а мне кажется, что так рай пахнет, и я губы подставляю ему свои и грудью о ладони его трусь, выгибает всю, когда рукой между ног водит, задирая сарафан на пояс, – хочу тебя. Пахнешь сегодня особенно… как когда-то давно, когда первый раз тебя.

Было больно. Невыносимо и очень больно. Я даже плакала. Нет, не вырывалась, не дергалась, просто лежала под ним и плакала от боли и от счастья. Это в книгах пишут о первых оргазмах, о страсти внеземной, о ласках. Мне не нужно было всего этого, меня трясло только от того, что понимала – он со мной. ОН. На мне и во мне. Двигается, стонет хрипло, грудь мнет ладонями. И мне нравится, как мнет. Нравится тяжесть его тела. Олег глаза так и не открыл, в губы губами ткнулся и на спину перевернулся, засыпая. Я на часы глянула и в ужасе домой, в ванную. Сидеть на краю и на отражение свое в зеркало смотреть, понимая, что только что произошло. И что я теперь женщина… его женщина.

Дура! Какая же дура! Не была я его никогда. Он даже не помнил, что трахал меня и девственности лишил. Так и смотрел дальше, как на насекомое. А мне повеситься хотелось или его убить. Взять у отца ствол и всадить ублюдку пулю между глаз.

Потому что утром его жена вернулась… я ее из окна увидела и губы до крови закусила – живот её заметила. Вчера нет, а сегодня при свете дня в этом платье так отчетливо видно было. На лестницу вышла и услышала, как дверь открыл наверху ей.

– Не буду пить… не буду. Справимся мы. Я уверен, что справимся.

И он наверняка справился… а я – нет. До сих пор нет.

Загрузка...