Чужое имя

Глава 6

Люк выжил.

Это оказалось совсем нетрудно, если воздержаться от желаний.

Пока он не болтался в туалете или коридорах, пока, войдя в класс, сразу садился, пока не пытался есть за чужим столом, никто, кроме мальчишки-шакала, к нему не приставал. Однако и те пытки можно было перенести, даже самые жестокие.

Но Люк хотел бо́льшего.

Хотел жить дома со своей семьёй, чтобы Джен была жива. Хотел, чтобы все третьи дети были свободны и ему больше не пришлось притворяться кем-то другим.

Это были несбыточные мечты, фантазии, которые он втайне лелеял в бессонные ночи.

Наутро от блеска этих фантазий меркла действительность, и всё, чего он хотел, тоже казалось невозможным.

Хотелось каждый вечер залезать в кровать, не глядя на мальчишку-шакала, не повторять сто раз: «Я самый неотёсанный мужлан в мире», – ни разу не отжимаясь, не подтягиваясь, не садясь, не наклоняясь вперёд. Однажды во время ночного истязания он отважился пробормотать:

– Оставь меня в покое.

Но когда поднял голову, шакал истерично хохотал.

– Ты… это ты сказал… ты сказал? – фыркал он. – «Оставь меня в покое». Гля, надо же такое придумать! Ты, безголовый тупица. Может, заставишь меня? Ой, я боюсь! Заставь меня.

Насмешливо скаля зубы, он сжал кулаки. За его спиной собрались жаждущие драки другие соседи по комнате. Казалось, они готовы помочь мальчишке-шакалу выбить из Люка каждую кроху смелости. Люк прикинул разницу в росте и весе между ним и соперником. На других он не смотрел. Никому не доведётся нанести ни одного удара. Смелость Люка уже испарилась.

Шакалюга по крайней мере устраивал пытки только раз в день.

А когда Люк три раза в день приходил в похожую на пещеру столовую, ему хотелось вкусной еды. Он жевал горьковатую зелень и крошащийся хлеб и мечтал о мамином рагу, булочках, яблочных пирогах. Вспоминал родной голос, как она говорила, когда пекла торт:

– Хочешь облизать миску?

И сладость теста.

Ещё вспоминал каждую мелочь того дня, когда они с Джен вместе пекли печенье. Они тогда взяли особенные шоколадные чипсы, и когда печенье вынули из духовки, чипсы таяли и оставляли на языке сладкое послевкусие. Они с Джен сидели на кухне, смеялись, болтали и ели печенье за печеньем.

Это была одна из лучших встреч с Джен. Одна из последних.

Люк тщетно старался об этом забыть. Если он будет сидеть в столовой школы Хендрикса и кто-нибудь поставит перед ним тарелку с печеньем Джен, на вкус оно будет таким же горьким, как и зелень. И он не сможет откусить ни кусочка.

И мамины булочки с пылу с жару… если бы их передали сюда, крошились бы во рту так же, как и здешний хлеб. Любая еда покажется безвкусной, когда ешь один в толпе из сотен мальчиков, которые даже имени твоего не знают. Никому нет до тебя никакого дела.

Люку нужен был друг в школе Хендрикса. Иногда он заставлял себя оставить мечты и обратить внимание на других мальчишек. У него не хватало смелости заговорить с кем-нибудь, но он думал, что если прислушается, то однажды…

Все мальчишки для него были на одно лицо.

Может, это как-то связано с тем, что он много лет прятался? Он же не слепой, понимал, что у кого-то из них волосы другого цвета и даже кожа другого оттенка. Они были разного роста: высокие, коротышки, – разного телосложения: толстые, худые. Некоторые были даже старше братьев Люка, другие моложе его, но ни одного из них Люк запомнить не мог.

Даже мальчишка-шакал вне их комнаты сливался с толпой. Как-то он подошёл к Люку и сказал:

– А, мой раб! Как кстати, мне нужна ручка. Дай мне свою, детка.

Люк уставился на него, разинув рот, и смотрел так долго, что шакалюга просто выхватил у него из руки ручку и ушёл, бормоча:

– Вытаращился, когда не надо, будто столбняк напал.

Как-то, во время завтрака, он услышал, как за соседним столом шутят мальчишки.

– Ой, ну ладно, Спенс, – сказал один мальчишка другому.

Люк присмотрелся. «Спенс», – повторил он самому себе, запоминая черты лица мальчика. Значит, его зовут Спенс. Теперь буду знать. Тёплое чувство, что теперь он сможет хоть кого-то узнать, грело его всё утро.

За обедом он наблюдал, как Спенс занял своё место. Люк даже заулыбался. Потом Спенс опрокинул стакан с водой, обрызгав соседа по столу.

– Тед, ну ты мужлан сиволапый, руки как крюки! – воскликнул тот.

Тед? Но… За обедом мальчик, которого звали Спенс (Люк готов был поклясться, что не ошибся), поднял голову, когда кто-то крикнул:

– Эй! И-Джей!

– Не сейчас, – раздражённо ответил Спенс, Тед, И-Джей. Может, его зовут И-Джей, а Спенс и Тед – это вообще другие мальчишки?

На этом Люк сдался и прекратил попытки узнать чьи-нибудь имена. Ему показалось, что и другие мальчики отзываются не на одно имя, но точно сказать не мог. Почему его так легко сбить с толку?

Точно так же он путался в коридорах школы, по которым блуждал, словно по замкнутому кругу. И каждый день, как впервые, искал дорогу в один и тот же класс. Неважно, что он не знал своего расписания… всё равно не смог бы попасть в нужное место. Учителям, казалось, не было до него дела, как и вообще ни до кого. Время от времени они показывали пальцем на какого-либо мальчика и сообщали: «Два штрафных», почти никогда никого не называя по имени.

Люк подумывал сбежать в свою комнату во время уроков и прочитать записку от отца Джен, всё равно никому не было дела, чем он занимается. Но дежурные по коридору следили и за лестницей тоже. Следили за всем.

Люк мрачно думал, что записка, которая могла его спасти, была обречена превратиться в кармане в бумажные катышки. А Люк был обречен на бесконечные скитания по коридорам школы Хендрикса незаметным, неосведомлённым, неизвестным.

По ночам в кровати Люк вёл воображаемые беседы с семьёй, Джен, отцом Джен. С его стороны звучали только извинения.

«Простите, мистер Толбот. Вы жизнью рисковали, доставая для меня фальшивое удостоверение личности, а я… его не заслуживаю».

«Прости, Джен, ничего не сделал для…»

«Мама, прости. – Тяжелее этого разговора не было. – Ты хотела, чтобы я остался дома, но я должен был уйти. Я говорил, что хочу изменить мир, но не могу. Хотел, чтобы в мире еды хватало всем и третьи дети стали законными гражданами, но не могу понять ни слова из того, что говорят учителя. Даже тех, кто говорит на моём языке. Я никогда ничему не научусь. Не смогу никому помочь. Прости, мама. Не нужно было от тебя уходить. Жаль…»

Список сожалений было настолько велик, что продолжать не хватало сил. Его так занимали большие, невероятные перемены, что пожелать чего-нибудь помельче, попрактичнее, просто не приходило в голову. Например, открытую дверь. А вот это как раз получилось.