Чумные

V

Ночь шла медленно. Скорее не шла, а ползла. Текла, как смола по стволу высокой сосны. И где-то за час до восхода солнца, в момент, кода проснулась Ванесса, время для Филиппа резко ускорило свой бег. Именно с пробуждения хозяйки дома начался его трудовой день.

Проснувшись, девушка с облегчением отметила, что от ее вчерашней разбитости и усталости не осталось и следа. Сон, точно лекарство, пошел Ванессе на пользу, обновил ее и внешне, и внутренне, вернул ей желание работать и жить. После кратковременных утренних процедур она тут же принялась готовить пшеничную кашу, сваренную на воде и остатках молока. Их с Филиппом завтрак. А заодно обед и ужин.

Каждый ел свою порцию быстро, молча. Солт, хоть и исхудал так, что стал похож на куль с костями, не реагировал на еду, поднесенную к самым его губам. Пришлось Ванессе развести кашу в кувшине воды и поить отца серо-белесой массой. Заодно она проверила его состояние, не появилось ли новых симптомов и не подействовало ли лекарство. Капитан выглядел лишь немногим лучше, чем вчера.

После того, как Солт был накормлен и осмотрен, Филипп позвал Ванессу в лабораторию. В печи уже горело пламя. Девушка поняла, что лекарь занялся ее алхимическими аппаратами больше часа назад, не спросив ее разрешения, но решила не заострять на этом внимания. Вчерашних событий хватило, чтобы между Филиппом и Ванессой установилось какое-никакое взаимное понимание, не требующее лишних слов и формальных разговоров. Настроения девушки-алхимика это не меняло: ей было странно видеть другого человека, кроме нее самой, в этой комнате, у нее появлялось чувство незащищенности.

Мысли о собственной беззащитности и уязвимости, а также насильно поделенной с другим человеком сакральной тайны в какой-то степени улетучились, как только начался процесс ее обучения. А начался он сразу же.

По внешнему виду Филиппа трудно было что-то сказать, и непонятно было, сказался ли на нем как-то суточный недосып. Он снова был в маске и перчатках, не было видно ни его лица, ни какого-либо другого открытого участка его тела. И все-таки Филипп совершенно не казался усталым. Его «выдавал» голос. Он был таким же уверенным и наполненным энергией, как и тогда, при их первой встрече. Лекарь излагал теорию, детально разбирая каждый сомнительный момент, и только потом переходил к следующему пункту. Теория мгновенно подкреплялась практикой — Филипп ничего не делал сам, только давал теоретические знания, а потом говорил, что и как Ванессе надо делать. Иногда ненавязчиво и как бы невзначай подталкивал ее к определенному действию, причем делал это так искусно, что девушка не чувствовала ни крохи ущемленной гордости. Большую часть практической составляющей она знала и раньше, однако пару раз Филиппу пришлось ей помочь. Тогда в его движениях не было ни капли заторможенности или усталости, вызванной суточным недосыпом. Глядя на него, Ванесса старалась, запоминала и делала больше, чем могла, прямо-таки в лепешку разбивалась, пытаясь доказать свою способность себе и ему. Ведь если больной малокровием человек, не спавший сутки, может ее так учить, то она должна учиться еще лучше. И Филипп остался доволен ее работой — Ванесса делала все точно, даже профессионально, у нее не возникало никаких сложностей. В фазе «nigredo» не повалил зловонный бурый дым от перегрева смеси, фаза «albedo» с выходом конечного препарата прошла почти идеально. Между делом Филипп пытался вспомнить, как долго нарабатывал подобное умение. Дольше, гораздо дольше, чем Ванесса. У него было для этого много времени.

Час спустя наступил момент, когда единственным действующим лицом на алхимической сцене стал перегонный куб. Тогда Филипп положил ей руку на плечо (Ванесса вспомнила, как тогда, в каюте, рука лекаря показалась ей холодной и мертвой) и сказал, что ему пора идти. Его ждали дела, а завершить очистку препарата от примесей она сможет сама. Все-таки, не первый год занимается алхимией. После этих слов он покинул ее дом. Ванессе было несколько неприятно оставаться дома одной с больным отцом, за которым нужно было присматривать, и готовящимся препаратом, за которым тоже нужно было следить. Слишком силен был страх ошибки или какого-нибудь неожиданного, страшного происшествия, однако этот страх быстро исчез, когда Ванесса продолжила работу. От нее требовалась высокая концентрация внимания, и страху ошибки просто не оставалось места. Было и кое-что другое. Когда Филипп ушел, Ванесса почувствовала щемящую пустоту, слабую, но хорошо ощутимую. Без присутствия Филиппа у нее создалась иллюзия того, что дальше она пойдет сама. Эта мысль была пугающей, неприятной, девушка поспешила от нее избавиться. Филипп ушел по делу, и это дело обязательно касается ее отца. И как бы ей не было неприятно остаться один на один со всеми этими мыслями и делами, все-таки она была польщена доверием лекаря, его верей в то, что она сделает все безукоризненно. Так и случилось.

Через два часа Филипп вернулся. Следом за ними в дом вошел священник Мартин. Вслед за ним — монах, несущий кадило, ладан, угли под ладан и прочую утварь для ритуала. Лицо монаха было напряженным и слегка заинтересованным, с покорно опущенными веками, а священника — мрачным. Глубоко посаженные глаза старика глядели из-под кустистых бровей подозрительно, задерживаясь на любом предмете, которого не было в церкви и в домах крестьян.

Его лицо смягчилось далеко не сразу. Сначала Филипп о чем-то долго с ним говорил, пока монах разжигал угли. Тот только тяжело на него смотрел и кивал с таким лицом, как будто в доме чем-то очень неприятно пахло. Он то и дело поглядывал то на больного Солта, то на Ванессу, которая усердно делала вид, что занята. А когда девушка увидела, что лицо Мартина приняло обычный вид, она чуть приблизилась к Филиппу и прислушалась.

— … Я долгое время посвятил лечению болезней, Мартин, слишком долгое, чтобы не разбираться в них. Некоторые не несут в себе ничего демонического, они — такая же неотъемлемая часть природы, как мы с вами, их существование естественно. Но эта болезнь Солта — определенно что-то дьявольское. Не было никаких условий для ее возникновения, и, тем не менее, она появилась, и заразила не обычного матроса, а капитана, на котором держится жизнь всего поселения. Бубоны, бред, черная кровь, он постоянно просит пить и совсем не ест, ему постоянно видится война и смерть. Нет сомнений в том, что болезнь от дьявола. Но в этом случае лучше им заняться мне, а не вам. Вы можете изгнать из человека беса или снять с него проклятие, вылечить его душу, в которую заронилось семя тьмы, я и не спорю, однако здесь нужно выгонять мрак из тела. Тело, дух и душа едины, а семя зла, как и любой сорняк, пускает корни далеко и глубоко. Дьявол не может забрать чистую душу, не может причинить ей вред, поэтому он изводит тело в надежде добраться до души и осквернить ее вместе с телом. Мы с вами боремся с одним и тем же, Мартин, с дьявольской силой, мы оба ищем для людей лучшей жизни, но разными способами. Я лечу тело, а вы — успокаиваете душу. Но бывают случаи, когда, исцеляя душу, невозможно исцелить тело, и наоборот. Я начал лечить его, но этой займет время. И было бы лучше, если бы вы мне помогли в моем деле по своей специализации. Окропили бы его водой, провели бы свои ритуалы. Здесь любая помощь не будет лишней…

Ванесса отошла в сторону, к отцу, и дальнейший разговор ей не был слышен. В чем-то Филипп был прав, в частности в том, что в их деле любая помощь пригодиться, и молитва в том числе. Но самое главное, что она почерпнула из разговора — это то, что Филипп пытается заручиться поддержкой Церкви. Хотя нет, поддержкой — слишком сильно сказано. Скорее, хочет показать свою лояльность к ним. И, судя по лицу Мартина, у него это получалось, а вот то, как долго продержится эта лояльность, покажет время. Болезнь Солта, подумала Ванесса, на самом деле кажется какой-то дьявольской чумой, но ведь это уже откровенный бред. В самый раз для Мартина, как и все остальное касательно души и тела. Ванесса уже давно не любила этого священника, которого Филипп так емко описал за их вчерашним разговором. И ей жутко нравилось смотреть, как Филипп пудрит ему мозги, все его почти гладкие извилины, одну за другой, перебирая каждую пальцами, точно струны арфы.

Долго ждать не пришлось. Мартин подозвал монаха, чтобы тот передал ему кадило и благовония, достал из сумы стеклянную бутыль с чудовищно толстыми стенками — святую воду. Священнику не пришлось долго готовиться к своей работе. Ритуал с молитвами тоже не занял много времени. Мартин водил и тряс кадилом прямо над постелью Солта, и девушке казалось, что один из крошечных угольков вот-вот выпадет из чаши и упадет на простыни. После него остался сильный, приятный, сладкий запах ладана, от которого Ванессу к ночи начало немного мутить. Когда священник с монахом-прислужником покидали ее дом, произошло невиданное — переступив порог, Мартин поклонился лекарю. Филипп также ответил поклоном и распрощался с ним.

После ухода священника Филипп проверил доваренный Ванессой препарат и остался доволен. Ванесса поставила свою работу на полку с краю: партию, которую вчера приготовил Филипп, еще не израсходовали полностью.

Лекарь дал капитану еще порцию препарата. Потом снял с него рубашку и осмотрел грудь и спину. По тому, как он покачал головой, Ванесса поняла, что все отнюдь не так хорошо, как ей казалось с утра. Отец выглядел лучше — вены больше не топорщились под кожей, жар несколько спал, бред стал не таким тяжелым и шел с перерывами в несколько часов. То, что увидел Филипп, снова уверило ее в коварности болезней.

— Бубоны. — Ответил лекарь на немой вопрос девушки. — Старые. Почему-то не лопаются и не размягчаются, по краям мертвая кожа. Черная.

— Это что, гангрена? — Ванесса почувствовала, как внутри у нее разлился жидкий лед.

— Не должно ее там быть, бубоны либо рассасываются, либо вскрываются сами. А тут — омертвение кожи. Это не бубоны, это что-то другое. Кожа сгнила только по краям от них, гниение неглубокое. И все же, я думаю, лучше вырезать это сейчас, а не ждать, пока гниение распространится дальше. Я не люблю этого делать, предпочитаю лечение препаратами тому, чтобы резать пациентов… Но это и не бубоны, это черт пойми что. И эта др… вещь прямо над сердцем с легкими, у лопаток. Ванесса, я бы посоветовал вам выйти на то время, пока я буду оперировать. Зрелище будет неприятным, а со всем непредвиденным я сам справлюсь. Боюсь, тут вы мне ничем помочь не сможете, вы лекарь, а не врач-хирург.

— Так вы еще и хирург?

— Первая практика — на поле битвы. Раненных в лазарет тащили каждую минуту. Место, где все мои препараты бессильны, так что я смог научиться сносно оперировать. Хоть какая-то польза от этих войн. Ладно, Ванесса, берите свою книгу и идите, поработайте в саду, погуляйте, сходите на торговый ряд за покупками. Я не хочу, чтобы вы видели, как я режу вашего отца.

— Это больно. У меня есть препарат для погружения раненного в глубокий сон.

— У меня есть свой. Но все равно, покажите, пока вы еще тут.

Он вместе с Ванессой подошел к полкам с препаратами, с интересом поглядывая на флаконы и пытаясь угадать, как которому из них потянется девушка. Она протянула руку к зеленому пузырьку на верхней полке, привстав на цыпочках, чтобы лучше видеть один из ее любимых препаратов. В этот миг Филипп заметил, как маленькая черная точка молнией сорвалась с его рукава и приземлилась на белоснежную скатерть стола. Рефлекс лекаря сработал быстрее мысли. От сильного удара по столу, от которого загудело внутри пустых флаконов и пузырей, Ванесса едва не выронила препарат из рук.

Алхимик отнял руку от скатерти, глядя на раздавленное насекомое, с трудом оторвал глаза от черного, налитого кровью Солта пятнышка и столкнулся взглядом с Ванессой. Та смотрела на него с недоумением и легкой злостью, вызванной тихим кратковременным испугом.

— Блоха. — Пояснил лекарь. — Терпеть не могу блох.

Страх, который Ванесса испытала при виде гангрены, был все же слишком сильным. А испуг от резкого звука стал той соломинкой, что сломала хребет верблюду. Девушка поддалась бурлящим в ней чувствам и выплеснула их, обрушив на Филиппа короткую тираду:

— Обязательно так барабанить по мебели? Эти козявки что, всадники апокалипсиса? Или вы хотите, чтобы от вашего стука передохли все блохи на свете? Черт, да я смерти боюсь меньше, чем вы боитесь блох!..

Она замолчала, поняв, что дальше говорить не стоит, да и испуг уже прошел. Однако Филипп нисколько не сердился и не обижался.

— Не сердись, я не хотел тебя пугать. — Его голос только еле заметно изменился. В нем чувствовалась крошечная доля омерзения, страха и, возможно, жестокости по отношению к убитой блохе. — Просто блохи, эти мерзкие кровопийцы, они… Они на самом деле опасны.

— Не опаснее вампиров из сказок.

Филипп пристально посмотрел на нее.

— Я еще не знаю ни одного вампира, который разносил болезни и хоронил в пепле костров эпидемии целые города. Оставь свой скепсис, об этом ты не прочитаешь больше нигде. Один из всадников апокалипсиса — Мор, чума, а блоха — ее разносчик. Это мерзкое насекомое — стрела, летящая днем, язва во мраке, зараза, опустошающая в полдень, по сравнению с которой любой ужас ночи вроде вампира — детский лепет. И если здесь есть блохи, то шанс распространения эпидемии через их укусы и кровь увеличивается в разы.

— Вы хотите сказать, что мой отец может быть… Причиной эпидемии? Которую разносят блохи? — Спросила Ванесса с тревогой в голосе. Да, думала она, у каждого есть свои страхи, может, Филипп даже несколько параноидален на сей счет. Но он никогда не стал бы переливать из пустого в порожнее, так заостряя внимание на невозможных вещах. И если он так говорит…

«В конце концов, что-то же распространяет чуму. Почему блохи? Не знаю. Это тоже надо принять к сведению. И узнать».

— Я хочу сказать, — отвечал Филипп, — что вам нужно принести на обратном пути побольше воды. А я растоплю печь.

— Зачем?

— Перетряхнем здесь все, прокипятим здесь каждую тряпку. Чтобы каждая чертова блошка сдохла. На самом деле, я не слишком верю в возможность эпидемии, ведь ночи здесь очень холодные, блохи просто передохнут. Но перестраховаться не помешает. Любую эпидемию нужно душить на корню.

— А если не сработает? Если она все же начнется?

— Будем молиться, чтобы не началось. Я ведь зачем-то звал сюда священника…

Филипп оборвал сам себя, помолчал. Затем бросил Ванессе:

— Иди. Я скоро начну работу.

Как только девушка вышла, он развернул скатерть со скальпелями и откупорил обезболивающий препарат.

Еще несколько часов он пребывал в задумчивом и мрачном состоянии.

Ванесса вернулась домой только после полудня. Пока девушка шла обратно к дому с ведрами в руках, она сильно волновалась, боялась, что придет в совершенно ненужный момент, что Филипп все еще будет занят. Наконец, она боялась увидеть то, что так насторожило Филиппа, даже если это уже вырезано. Но о том, что лекарь может допустить ошибку, что от стороннего вмешательства Солт может погибнуть, Ванесса не думала.

Когда она вернулась, то с облегчением увидела, что практически ничего не изменилось. Только теперь Солт лежал не на спине, а на животе, и спину ему перетягивали широкие тканевые повязки, на которых пятнами проступала кровь. Пятна не были очень большими и не разрастались, дыхание ее отца было ровным, и этот факт развеял последние мрачные мысли, сомнения и волнения. Филипп уже убирал вымытые приборы в свой саквояж.

Затем они принялись, как и обещал Филипп, перетряхивать все предметы в ее доме и кипятить тряпки. Блох у нее раньше в доме почти не было, но теперь они выпрыгивали, как казалось впечатлительной Ванессе, из каждого закутка. Через недолгое время девушка сказала себе спасибо за надетый плащ, перчатки и высокие сапоги. А ведь ей еще спать в этом доме…

Чтобы как-то отвлечь себя от отвращения и страха, Ванесса, приободренная последней мыслью, с утроенным рвением принялась вытряхивать вещи за порогом и кипятить одежду, простыни, одеяла и скатерти.

Во время работы она все же не смогла удержаться от вопросов.

— Их было много. — Отвечал ей Филипп. — На спине, груди, голенях и бедрах. Это не бубоны, точно не они. Здесь воспаляются небольшие по толщине сосуды, в несколько раз тоньше вен, перекрывается кровоток к более мелким сосудам, и поэтому начинает отмирать кожа и плоть, лишенная притока крови. Направление гниения похоже на звезду, которая «светит» в одну сторону, с центром в подобии бубона. Я так до конца и не понял, как все происходит, но могу сказать только одно — гангрена от них не так опасна, как от боевой раны. Ведь одни и те же участки кожи и плоти снабжаются множеством сосудов, и если забьется и воспалится только один из них, то плоть наполнят кровью другие сосуды. Но этих воспалений много, поэтому какие-то участки плоти остались без крови, началась гангрена. К счастью, очень поверхностная, неглубокая. Об остальном меня бесполезно спрашивать: я не знаю, как такое происходит с сосудами, воспаление ли это или что-то другое, почему гангрена только на поверхности тела и не уходит глубже… Мертвую плоть и бубоны я уже вырезал и сжег. Будем надеяться, что мы вылечим его раньше, чем образуются новые, потому что нескольких таких вмешательств ваш ослабленный отец может не пережить. Их должно быть как можно меньше. Да, что уж говорить, для меня такой случай — удар. Я ведь всю жизнь говорил, что в крайнем случае, когда болезнь становится опаснее резаной раны, за нож берется только плохой врач. Хороший не доводит пациента до такого состояния… Нам с вами нужно будет очень хорошо постараться в ближайший месяц, от нас многое зависит, возможно, не только жизнь вашего отца.

Тогда Ванесса подумала, что, может быть, слова Филиппа насчет дьявольской болезни не были такой уж пудрой для мозгов. Думать на этот счет ей оставалось недолго.

К вечеру бред и температура сильно усилились. Пару раз Солта рвало. Становилось ясно, что препарат дает только кратковременное облегчение.

Мокрый кашель появился снова, на этот раз с кровью. Филипп успокаивал Ванессу, уверяя ее, что это не гангрена в легких. Хоть и сам он не был уверен в этом.

Израсходовали до конца первую партию препарата. Через час состояние Солта незначительно улучшилось. Сердце билось натужно. Вены и сосуды снова вздулись, и стало видно, какими они стали тонкими. Через стенки вен и кожу просвечивала пульсирующая кровь, и живая, и мертвая, порой настолько густая, что, казалось, еще немного, и она порвет вену, порвет кожу и вырвется из тела черной струей. Белки смертельно уставших глаз Солта стали темно-серыми от лопнувших сосудов. Теперь Филипп был уверен, что те бубоны — не воспаление лимфы, а разрыв сосудов, изрядно истончившихся. Вздутие и образование бубона все еще были для него загадкой. Его сердце рвалось при виде состояния друга, как и сердце Ванессы.

Через четыре часа, уже ночью, препарат одержал кратковременную победу. Вены перестали топорщиться, дыхание стало глубоким и нормальным. Единственное, что волновало тогда Филиппа — хрипы к горле и кровь в слюне.

Наступила ночь. Филипп втихаря выпил один флакон пахнущей железом жидкости и, наконец, лег спать. Ванесса осталась сторожить отца.

В ту ночь Ванесса сидела рядом с отцом. Филипп слишком долго не спал, и ему нужен был отдых, а Ванесса достаточно хорошо отдохнула днем, сняла нервное напряжение, сидя на причале. И еще она слишком волновалась из-за ухудшения состояния отца. Спать совершенно не хотелось, как и читать, как и вообще что-либо делать. Ей хотелось только сидеть рядом с отцом и видеть, что он в порядке, что он близко, здесь, с ней, а не за морем, в Десилоне.

Сейчас он действительно выглядел лучше, чем днем. Филипп решил, что с этой болезнью лучше давать Солту препарат чаще, пять раз в день. Это означало, что алхимические аппараты теперь будут работать постоянно, по восемь часов, если считать перерыв в работе для охлаждения и чистки. Постоянно, как и сама Ванесса. И она была готова к этому, лишь бы ее отцу стало лучше, и лишь бы ему не становилось резко хуже к ночи.

Солнце зашло, по ее ощущениям, час назад. В этот час ее отец резко вздохнул, как будто кто-то убрал задвижку в легких или ослабил клапан, его дыхание вновь стало глубоким и медленным. Несколькими секундами позже Солт открыл глаза. Сначала он смотрел как сквозь туман, но его взгляд быстро становился осмысленным. Он моргнул несколько раз, узнал потолок, который ему было так приятно видеть раньше. Все это время Ванесса не отрывала от него глаз и старалась не дышать. Краем глаза Солт увидел ее, попытался повернуть голову, поморщился. Со второй попытки у него получилось. Очень недолгое время капитан смотрел на Ванессу без выражения на лице, прежде чем понял, что это не сон, и улыбнулся. В уголках глаз у него появились мутные слезы.

— Привет, Ванесса.

Она пересела со стула на угол кровати, ближе к отцу, поддавшись порыву. В уголках ее глаз тоже блестели слезы радости. Ее рука, все еще облаченная в перчатку, коснулась щеки Солта.

— Отец, я так рада, что ты проснулся! Как ты?

— Как ты выросла за эти три года. — Сказал он, будто и не слышал ее вопроса. Потом ответил хриплым голосом. — Как я? Неплохо, совсем неплохо. Только это ненадолго.

— Что ты такое говоришь? Тебе лучше, разве ты не чувствуешь сам?

— Чувствую, дочка, чувствую. Как же хорошо, в конце концов, оказаться дома. И на войне, и в море я только и думал, что о доме. И я бы обнял тебя, если бы мог встать, и поцеловал бы, не будь я болен.

Он долго смотрел в глаза Ванессы, которая улыбалась сквозь слезы. Потом взял ее руку, которая была все еще на его щеке, и поцеловал перчатку, тыльную сторону ладони.

— Какой красавицей ты стала. Тебе место на балу, а не в этой деревне. Настоящая принцесса, будущая королева. Совсем как твоя мать.

Ванесса не ответила, позволила слезе скатиться на щеке, сжала его руку своей и положила вторую ему на грудь. Тут выражение на лице ее отца перестало быть радостным и мечтательным.

— А где Филипп? Он здесь, с тобой? С ним все в порядке?

— Да, здесь, он спит. — Ответила Ванесса и мысленно спросила себя, зачем ему сейчас может понадобиться Филипп.

— Можешь разбудить его? Мне нужно с ним поговорить. Это очень важно.

— Да, сейчас… — Она кивнула и встала с кровати. Почему-то ей снова стало не по себе, почти как вчера утром, когда ее разбудил беспричинный страх.

Не прошло и минуты, как Филипп был у кровати Солта вместе с Ванессой.

— Нет, Ванесса, останься. — Остановил ее Солт, видя, что она собирается уйти из комнаты. — Это касается и тебя тоже.

Филипп придвинул к ней стул, Ванесса села. Лекарь остался стоять за спинкой стула.

— Филипп, я сейчас попрошу тебя об одной вещи. — Говорил Солт. — Это не одолжение и не дело. Не знаю, согласишься ли ты. Может, ты меня все еще ненавидишь. Я давно хотел спросить, злишься ли ты…

— Нет. — Коротко ответил лекарь. — То, что прошло, осталось в прошлом.

— Вот как… Знаешь ли, мне все это время очень хотелось думать, что ты все еще мой друг. Приятно узнать, что это так. Еще одно… Я хотел бы спросить, позаботишься ли ты о Ванессе, если меня вдруг не станет? У нее кроме меня больше никого нет. А здесь, на берегу, и тем более…

— Папа, что ты говоришь!? — Воскликнула Ванесса. И непонятно было, чего в ее голосе больше, возмущения или горечи. Она смотрела то на отца, то на Филиппа, и в ней росло странное чувство. Она не понимала, к чему этот разговор и просьба, почему ее отец говорит о своей смерти, как обреченный, как будто он сдался, а ее заранее поделили и предали. — Ты разве не чувствуешь, что тебе лучше? Я не понимаю… Ведь болезнь отступает, почему ты просишь его позаботиться обо мне так, как будто тебе осталось не больше часа? Филипп, да скажи ты ему!

— Это просто предосторожность, дорогая. — Улыбнулся ей отец, но в глазах его была грусть.

— Ванесса права. — Лекарь старался говорить твердо. У него даже получалось. — Шансы еще есть и они достаточно велики.

— Филипп, ответь. Мне нужно знать, согласишься ли ты, пойдешь ли на это, если все обернется хуже некуда. Приютить чужого ребенка, да еще в такой ситуации, как эта — далеко не каждый способен на такое.

«Я не хочу, чтобы они дальше это обсуждали. — Думала Ванесса. — Не хочу, чтобы дальше делили меня, как будто мой отец уже умер! Почему он просит лекаря об этом? Он же совершенно незнакомый ему человек, незнакомый мне человек, как он может быть моим опекуном, как он может соглашаться или отказываться, пока мой отец жив!?»

Филипп казался ей чем-то чуждым и незнакомым. Впервые за все время она хотела, чтобы он исчез из ее дома. Умер.

«Черт, да откажись ты! Даже не смей соглашаться!!»

— Я согласен, только если Ванесса не будет против. — Кивнул он. Ванесса думала, что взорвется от злости, но следующие слова Филиппа развеяли половину ее чувств, как прах по ветру. — В конце концов, она — твоя дочь. Пусть она решает. И вообще, какого черта ты себя хоронишь, адмирал?

— Не хороню. — Улыбнулся он. — Я хотел знать, примешь ли ты ее, если все обернется очень плохо. И я рад слышать, что примешь. Всегда знал, что тебе хватит благородства на подобный поступок. А ты не сердись. — Сказал Солт, повернувшись к дочери. — Ты ведь знаешь, почему я так делаю. Я очень не хочу, чтобы ты осталась совсем одна, тебе нужен кто-то, кто будет рядом. И я знаю, что тебе будет тяжело решить, что на это нужно время. Но ты пока не думай об этом. Думай, когда надо будет об этом думать. Всему свое время и свои силы.

Ванесса слушала отца и чувствовала, как от этих слов в ней исчезала, таяла и рассыпалась злость. Злость эта, подобно плотине, перекрывала горечь от короткого разговора, запирала в девушке на семь печатей бурю отрицания, жалости к отцу и к себе, горький бессильный гнев, ущемленную гордость и удушающие слезы. И дочь адмирала отчаянно хватала остатки этой злости, потому что знала: как только злость исчезнет, она заплачет. Так и случилось.

«Но он чужой!» — Хотела воскликнуть Ванесса, но промолчала, почувствовав в горле комок жгучей горечи. Не злости, а горечи. Когда она заговорила, ее голос начал дрожать:

— Мы вылечим тебя. Обязательно вылечим. И мне ни о чем не придется думать.

Она взяла руку отца и села рядом, просто глядя на него. Филипп стоял. На душе у него остался неприятный осадок после разговора. Ему было приятно наконец-то узнать, что Солт все еще считал его своим другом, однако он чувствовал, знал и чувствовал, как Ванесса злилась на него, как ей хотелось, чтобы он просто исчез из их дома. Впервые Филипп почувствовал себя лишним рядом с Солтом, и ему очень хотелось, чтобы Ванесса перестала чувствовать себя преданной. Забыла их разговор.

Солт уснул. Ванесса все сидела рядом.

Лекарь не знал, что ему делать, попытаться заговорить с ней или просто оставить ее в покое. И решил оставить. Она наверняка сейчас сидит и думает над словами отца, подумал он. Ей всего-то нужно, что обдумать их. Понять сердцем, что ее никто не предал и не поделил, что ей незачем грустить. А если нет, то еще один разговор с ней прогонит эти мысли. Филипп так решил и пошел спать в надежде, что утром ему и ей станет лучше.

Второму разговору не было суждено состояться.

Прошла ночь. Ванесса легла спать только поздним утром, после того, как из последних сил сварила лечащий препарат. Ей долго не спалось.

Наступил день. Ванесса успела задремать только на несколько минут. Ее разбудил крик Филиппа.

Она вскочила с постели и увидела, как Филипп стоит над Солтом и зажимает ему шею рукой. Рот отца и простыни вокруг головы были в крови.

— Ванесса, у него идет кровь горлом! Нужно остановить!

Ванесса тут же спрыгнула с печи, бросилась к полкам. У нее где-то был препарат для быстрой остановки кровотечений, на верхней полке слева. Только подбежав к ним, девушка схватила нужный флакон, опрокинув несколько стоящих рядом. Мгновением позже она оказалась около Филиппа.

— Заливай в горло, у него внутреннее! Скорее!!

Ванесса трясущимися пальцами сорвала пробку, засунула горлышко в рот отца. Филипп приподнял голову Солта, не переставая зажимать открывшуюся рану на шее. Почти весь флакон опустел.

— Лей на рану! — Крикнул Филипп, заметив, как мало осталось жидкости.

В этот момент Солт не то сглотнул, не то дернулся. Раздался звук, как будто что-то лопнуло или порвалось. Его рот наполнился кровью, как кубок — вином, капитан стиснул зубы, и ручейки крови выплеснулись ему на губы. Они медленно начали стекать по щекам к шее. Его руки, до того сжимавшие простыню в кулаках, расслабились.

Глаза у капитана были широко открыты. В них не было боли, только удивление. И смирение.

Они медленно становились стеклянными.

Ванесса застыла, глядя на кровь и на то, как Филипп медленно отнимает руку от открытой раны на шее. Уже не для того, чтобы девушка вылила на нее препарат. Глаза Солта стали безжизненными, и блеск в них был только отражением того света, что лился из открытого окна. Ванесса заметила это, ее рука в один миг ослабла. Флакон с препаратом упал на пол, разливая драгоценную жидкость.

Воздух в одно мгновение стал горьким и жгучим, как будто в нем был пепел и дым, от него так же слезились глаза. Лекарь закрыл глаза покойнику и встал над кроватью, сняв маску и приложив ее к груди наподобие шляпы. Рядом с ним Ванесса упала на колени перед кроватью и заплакала. Этот плач тихо, отчаянно и горько проклинал за бездействие и предательство весь мир, всех людей и богов, живущих в нем, клял сами кости мироздания, любую силу, все доброе и злое. И ей уже было все равно, увидит ее кто-то или нет.

Филипп вспомнил, как то же самое произошло в каюте капитана. Она так же стояла на коленях перед кроватью, так же плакала. Только теперь в этом плаче ощущалось безграничное горе. Тогда Филипп остановил ее, успокоил, сказал, что они вместе точно его вылечат. Теперь он не пытался успокоить Ванессу, потому что знал, что не сможет. Он чувствовал то же, что и она.