Чур, не игра!

I

Иногда я мечтал о несбыточном. В такие минуты я представлял себе, что затевается новая экспедиция на плоту по Тихому океану и меня включают в её состав; что я знакомлюсь с Зиной Комаровой и она приходит ко мне в гости; что я выхожу на сцену зала имени Чайковского и после церемониального жеста президента Всемирной шахматной федерации (нажатием пальца он включает сдвоенные часы, ради чего как раз и прибыл из Стокгольма) усаживаюсь за столик против чемпиона мира; и, наконец, что Рома Анфёров становится моим другом — всякий день мы вдвоём уходим из школы после уроков.

Всё это было равно недостижимо. Почему — будет ясно, даже если я перечислю причины не по порядку.

Я плохо играл в шахматы (пятое место на чемпионате школы).

Зина Комарова была красивейшая молодая артистка из Театра комедии и водевиля (многие считали, что она даже красивее, чем Изольда Извицкая).

Объяснять, из-за чего я не мог бы поплыть на плоту по океану, по-моему, просто излишне.

А вот почему казалось невероятным, что Рома Анфёров станет моим другом, надо рассказать подробно.

Рома Анфёров был комсоргом нашей школы. Как и я, он учился в десятом классе. Он казался мне самым умным и волевым человеком из всех, кого я знал. Я наблюдал за ним влюблённым взглядом «болельщика». Мне постоянно хотелось на него походить: и когда дельно, без общих слов, он выступал на собраниях; и когда с учтивой сдержанностью он кивал при встрече учителям; и когда, чуть прищурясь, он бросал мимолётно-пристальный взгляд на свои часы.

Если б я мог, выступая, выглядеть таким умным, раскланиваясь с учителями, — таким независимым, а глядя на часы, — таким деловитым!..

Но больше всего меня восхищало умение Ромы спокойно спорить, спокойно настаивать и никогда не ронять своего достоинства.

Однажды он вступил в единоборство с самим Евгением Дмитриевичем.

Это произошло перед зимними каникулами, в день, когда старшая пионервожатая, сокрушаясь, сообщила Роме, что для пятиклассников не запаслись вовремя билетами в цирк.

— А что там, в цирке? — спросил он.

— Новое иллюзионное ревю.

Рома сказал:

— Мы в школе можем, пожалуй, показать ребятам отличное «ревю»…

— Каким образом?

— Взять в физкабинете приборы. Перенести в зал. Продемонстрировать пять-шесть опытов. Для тех, кто не знает физики, это будет, ручаюсь, выглядеть весьма загадочно. А под конец можно пятиклассникам сказать, что разгадки всех тайн они узнают на будущий год, когда начнут изучать физику.

— Здо́рово, но…

— И ребята с большим нетерпением, чем до того, станут ждать будущего года! — заключил Рома.

— Здорово, но… не обойтись ведь без Евгения Дмитриевича, — опасливо заметила вожатая.

— Само собой.

Евгений Дмитриевич преподавал у нас физику. Он отлично знал свой предмет, но был на редкость раздражителен и резок. Некоторые разговаривали с ним очень предупредительно и кротко, но это не помогало. Отчего он может «взорваться», никто заранее не знал, но всё-таки ему старались не перечить.

Рома заговорил с ним на заседании комитета комсомола, куда вызвали ребят, получивших в последнее время двойки. Больше всего было двоек по физике. Некоторым Евгений Дмитриевич поставил двойки справедливо, некоторым — под настроение (среди вторых был я). Но всё мы одинаково обещали подтянуться.

Когда с этим было покончено, Рома коротко рассказал Евгению Дмитриевичу о своей затее. В то время как он говорил, Евгений Дмитриевич смотрел в сторону. Рома, сидевший за столом учителя, смотрел прямо перед собой. Взгляды их ни разу не скрестились. Тем не менее с первой же Роминой фразы между ними начался поединок. Все почувствовали это гораздо раньше, чем изо рта Евгения Дмитриевича вылетело и разорвалось, как маленькая граната, слово «вздор».

Затем с короткими интервалами раздалось ещё два взрыва:

— Абсурд!.. Ерунда!..

И после этого грозно, однако уже вполне членораздельно, Евгений Дмитриевич произнёс:

— Не намерен тратить время попусту!

Рома не изменился в лице. В продолжение канонады он оставался невозмутимым и неподвижным, как Ботвинник в цейтноте. При последних словах Евгения Дмитриевича он поправил очки и сказал:

— Ответ ваш производит, не скрою, весьма неблагоприятное впечатление. Впрочем, вы вправе располагать своим временем как угодно.

— На кого… неблагоприятное впечатление? — спросил Евгений Дмитриевич, слегка изменив тон.

— На комитет. И — предвижу — на актив.

Не глядя больше на нашего физика, Рома предложил членам комитета перейти к следующему вопросу.

Евгений Дмитриевич направился к двери. На пороге он задержался.

— Если общее мнение сложится… по этому поводу, я не откажусь ещё раз подумать о вашей затее, Анфёров.

— Что ж, это несколько обнадёживает, — спокойно заметил Рома ему вслед.

Как внушительно это прозвучало! Как захотелось мне при первом удобном случае сказать какому-нибудь недоброму человеку, что он производит на меня «неблагоприятное впечатление», увидеть его растерянность и сухо заметить, что это меня «несколько обнадёживает»!

Казалось, я узнал магические слова, которыми отныне всегда смогу защититься от любой грубости.

С того дня я мечтал о дружбе с Ромой даже чаще, чем о знакомстве с Зиной Комаровой или шахматном матче с чемпионом мира.

Но что же мешало мне на самом деле подружиться с Ромой? Почему я лишь мечтал о дружбе с ним?

Рому уважали все, но близких друзей у него не было. Двое или трое ребят, с которыми он в прошлом близко дружил, а потом перестал, говорили, что он предъявляет к дружбе такие высокие требования, которых просто невозможно выдержать. Бывшие друзья очень жалели, что дружба с ним позади, но уверяли, что тут ничего нельзя было поделать.

Слушая их, я всякий раз про себя думал, что уж я-то сумел бы сохранить Ромину дружбу! Я выдержал бы самые высокие требования. Но, уверенный, что сберёг бы дружбу, я вовсе не надеялся её приобрести. Мне казалось, что Ромино превосходство надо мной слишком велико.

К тому же я не славился и особой активностью. Напротив, в докладе Ромы на отчётно-выборном комсомольском собрании, в разделе, начинавшемся словами «Вялое участие в работе принимали», моя фамилия стояла сразу после двоеточия.

Чем же я мог быть интересен Роме Анфёрову?..

II

Как-то солнечным мартовским днём я шёл в «Ударник» на кинокартину с участием Зины Комаровой. Был морозец, но на солнечной стороне улицы таяло; прохожие, спасаясь от капели, отступали к самой кромке мокрого тротуара. Я шагал и, глядя на противоположный тротуар, по-зимнему обледенелый, присыпанный песком, думал вперемежку о Зине Комаровой и Роме Анфёрове.

Я не мечтал о них, а мысленно рассуждал: наверно, нет на свете человека, который вспоминал бы о Зине Комаровой чаще, чем я, но странно, именно с таким человеком, то есть со мной, она не знакома. Когда я иду из школы, а она — в свой театр (наша школа и Театр комедии и водевиля стояли на одной улице), мы встречаемся и на узеньком тротуаре оказываемся совсем близко друг от друга. Однако ни разу она на меня не посмотрела. Если б ей сказали: «О вас больше всех людей думает парень, которого вы встречаете по пути в театр возле почтового отделения», она поняла бы, о ком говорят?.. Нет, скорее всего — нет.

Ну неужели оттого, что мы ходим по одной и той же улице, ничего не меняется? Неужели я мог бы жить в другом городе и от этого Зина Комарова не была бы более далека?..

Должно быть, так. Артисты не знают в лицо своих зрителей, а я всего-навсего её зритель — и в кино, и в театре, и… И просто стыдно, что в воскресенье, в час окончания дневного спектакля, я уже два раза делаю одно и то же.

Низкой и длинной, как тоннель, подворотней прохожу во двор дома напротив театра. Отсюда наблюдаю за артистическим подъездом. Появляется Зина Комарова и минуту стоит на пороге, ожидая подругу. А я, наполовину скрытый за домом, одним глазом гляжу на неё в трубу тоннеля, точно в подзорную трубу…

Стыдно… Хоть ничего другого и не придумать. Но как повёл бы себя на моём месте Рома Анфёров?

Это я не успел себе представить. Передо мной, как говорится, «откуда ни возьмись», возник Рома Анфёров. Он вёл под руку пожилую женщину и в то же время нёс на плече массивный чемодан. Сама женщина несла только круглую картонную коробку, в какие пакуют торты и шляпы.

— Привет! — сказал Рома Анфёров, ещё не останавливаясь, но так, что я сразу почувствовал: за этим что-то последует. Действительно, он спросил: — Куда направляешься?

— В «Ударник», на новую картину, — ответил я, от волнения забыв её название.

Впервые Рома завязывал со мною разговор.

— На какую? — спросил он. — Как называется?

— Называется? Очень похоже на старую одну картину… — И название старой картины, мелькнув, ящерицей ускользнуло из моей памяти.

— Ясно! Название новой картины, которое ты забыл, напоминает тебе название старой картины, которое ты тоже забыл, — сказал Рома быстро и весело. — Всё равно я знаю: там Зина Комарова снималась?

— Совершенно верно. Кажется, да, — отвечал я так, точно вспомнил, что мне об этом говорили. Я не хотел открывать Роме Анфёрову, что иду в кино именно ради того, чтобы увидеть Зину Комарову.

— Слушай, ты очень хочешь в кино?.. — спросил он. — Один идёшь?

— Да. Не особенно. А что? Один. — Я не знал, как пойти ему навстречу: мне казалось, он не решается о чём-то попросить.

— Тут такая штука… Вы познакомьтесь… — Мы с Роминой матерью раскланялись. — Я провожаю мать на вокзал. Но через пятнадцать минут… — он бросил мимолётно-пристальный взгляд на часы, — начинается пленум райкома комсомола. С вокзала мне к началу не поспеть. Может быть…

— Может быть, я провожу вас? — перебил я, обращаясь к Роминой матери.

— Просто меня выручишь, — сказал Рома, переставляя чемодан со своего плеча на моё. — А на картину эту сходим с тобой завтра. Я билеты возьму.

До вокзала мы с Роминой мамой доехали на метро. По дороге она несколько раз повторила, что ей очень неудобно меня затруднять, а я неловко ответил, что рад был затрудниться. Едва мы вышли на вокзальную площадь, к нам подошёл носильщик и взял у меня чемодан.

Ромина мама принялась меня благодарить. Я пожелал ей счастливого пути. Носильщик поставил чемодан на тележку. Ромина мама спросила, почему она никогда не видела меня у них дома. Человек, правивший электродрезиной, гружённой мешками с почтой, крикнул нам, чтобы мы посторонились. Носильщик покатил тележку к воротам перрона. По радио сообщили, что начинается посадка на поезд Москва — Киев. В этой суете можно было и не отвечать на вопрос.

А потом носильщик, лавируя между пассажирами, быстрее покатил тележку, и у входа на перрон мы с Роминой мамой простились.

— Приходите к нам в гости! — крикнула она мне вслед.

Домой я возвращался пешком и по дороге думал: как это удивительно получилось — шёл в кино, а вместо этого проводил на вокзал маму Ромы Анфёрова, которую ещё час назад совсем не знал… И завтра иду в кино с самим Ромой Анфёровым! Мог ли я ещё утром предвидеть что-либо подобное?

И я радостно почувствовал вдруг, что впереди ждёт меня ещё не раз и необычайное и непредставимое…

— «Все мечты сбываются, товарищ!..» — запел кто-то возле самого уха, вкрадчиво и настойчиво обнадёживая.

Я поднял голову. Окно второго этажа было настежь распахнуто. На подоконнике стоял проигрыватель. В глубине комнаты звенели бокалы. Мужской голос громко сказал:

— За встречу!

«Должно быть, встретились люди, которые долго этого ждали, — подумалось мне. — Может быть, уже не надеялись увидеться. Но встретились». И чья-то открытая, нараспашку, радость на миг коснулась меня. И явственнее, острее, чем минуту назад, я ощутил тогда, что в жизни всё несбыточное может сбыться…

— Как картина, понравилась? — спросила мама, когда я вернулся домой.

— А я не был в кино. На вокзал ездил.

— Зачем? — Конечно, этот вопрос не мог не прозвучать.

— Провожал мать товарища, спешившего на пленум, — чётко и громко, однако нарочито будничным тоном отвечал я, не в силах умолчать о том, что у меня есть такие товарищи, но не желая этим кичиться.

Новое, приподнятое настроение не оставляло меня весь вечер.

III

— И что же такое, по-твоему, друг? — спрашивал меня назавтра Рома Анфёров. (После кино мы зашли к нему.)

— Сформулировать? — пробормотал я с усмешкой. И зашагал по комнате.

Я снова ощущал необычайность, даже нереальность происходящего. Странно! Сегодня рассуждаю о дружбе с Ромой Анфёровым, завтра, может быть, потолкую о любви с Зиной Комаровой!.. Это волновало меня. А на Ромин вопрос я не мог ответить ничего, помимо общеизвестного: друг — это тот, кто выручит, на кого можно опереться в беде; с другом достижимо такое, что одному не под силу.

Но я не стал говорить вслух того, что знает каждый. Рома ждал. «Может быть, он хочет знать, кого приобретает в моём лице?..» И с забившимся сердцем я подумал о том, до чего нелепо, что я, так давно мечтавший с ним дружить, в эту минуту нем…

Раньше чем мне пришло на ум что-либо подходящее, Рома заговорил сам:

— А я, пожалуй, могу сформулировать. — Он был серьёзен и не усмехался. — Друг — это… Друг говорит тебе то, что сказал бы себе ты сам, если б мог видеть себя со стороны. Друг — тот, кто в силах всегда сказать тебе это. Он «второе я», alter ego, как говорят в торжественных случаях. «Второе я», зорко наблюдающее за «первым я».

«Второе я», зорко наблюдающее за «первым я»! Мне показалось, что это поистине метко сказано. Кроме того, приятно было наконец мимоходом узнать, что значат слова «alter ego», на которых я не раз спотыкался, читая классическую литературу. Я решил, что при случае спрошу у Ромы, что такое «альма матэр» (alma mater) и «пинке-нэц» (pince-nez).

— Поэтому никто не может помочь тебе стать лучше — понимаешь? — чем друг, — продолжал Рома. Он что-то вспомнил, чуточку помрачнел и добавил: — При условии, что ты не вздумаешь на него обижаться… Ведь не обижаешься же на себя, если мысленно себя выругаешь!

Я сказал, что Рома совершенно прав: и я так представляю себе дружбу.

— Что ж… тогда… — Рома помедлил, глядя на меня с некоторым сомнением. Потом энергично протёр глаза, точно перед этим дремал. Во взгляде его больше не отражалось никакого сомнения. — Мы с тобой, Володя, конечно, часто будем видеться — и в школе и не в школе.

Я кивнул.

— Условимся, что будем всегда говорить друг другу о том, что мне в тебе или тебе во мне не нравится. О любой слабости, о каждом недостатке. Увидишь, я смалодушничал — пусть на минуту! — скажи. Я увижу, что ты маху дал, — тут уж… — Он развёл руками: не взыщи, мол, скажу всё напрямик. — Конечно, всё это возможно, только если верить друг другу. Я тебе, Володя, верю.

— И я тебе, — сказал я.

— Ну и, разумеется, на основах взаимности, так сказать… — Рома улыбнулся. — А не то что один всегда критикует, другой всегда молчит!

— Конечно, — отозвался я готовно.

— Попробуем, значит, помогать друг другу воспитывать характеры.

— Обязательно!

Теперь, когда было достигнуто согласие, и притом торжественное, об основах нашей дружбы, возникла пауза. Перейти сразу на будничный тон было трудно, как после присяги. Мы помолчали. Потом я произнёс:

— Между прочим, Рома, ты, наверно, знаешь, что такое «альма матэр» и «пинке-нэц»?

Рома был озадачен:

— «Пинке-нэц»?.. «Альма матэр» — мать родная. Но «пинке-нэц»… А к чему это относилось в тексте?

— Это… кажется, это надевали.

— Надевали? Кто? — Рома недоумевал. — Напиши-ка мне это слово латинскими буквами.

Я написал. Рома прочитал и после этого смеялся минуты две. Узнав, в чём дело, захохотал и я. Мы весело ржали в два горла, откинув головы на спинку дивана…

— Ну, знатока языков из тебя, видно, не получится, — сказал наконец Рома, отрывисто дыша. — Ты кем, кстати, хочешь стать? А, пинке-нэц?..

— Океанографом, — ответил я со всхлипом. — В общем, там видно будет… А ты?

Он стал совершенно серьёзен:

— Скорее всего — психологом.

…О том, что Рома хочет стать психологом; я в тот день услышал в первый раз. Я, кажется, спросил его тогда:

— Учебник новый будешь писать? — Почему-то мне не пришло в голову, что могут быть какие-либо труды по психологии, помимо учебника для десятых классов.

В ответ он пожал плечами:

— Почему же обязательно учебник?

Скоро я убедился в том, что он действительно готовится в психологи. Началось с того, что, когда мы вместе вышли из школы после уроков — совершенно так, как я представлял себе это в мечтах неделю назад, — Рома сказал:

— Что ж, обменяемся впечатлениями друг о друге? Ну, что ты думаешь обо мне? Твоё слово, Володя. Давай.

— Может, сперва ты? — предложил я, робея.

— Сказать, что я о тебе думаю?

— Да.

Пока он несколько мгновений медлил, мне было тревожно и боязно, точно предстояло впервые взглянуть на себя в зеркало после долгой болезни или тяжких невзгод. Ну, как же я теперь выгляжу?..

— По-моему, ты хороший парень, — начал Рома. — Добрый.

У меня отлегло от сердца.

— Но ты, что ли… Ты, пожалуй, не считаешь себя взрослым человеком, вот что! Да, у меня такое впечатление. Ты, похоже, считаешь, что взрослым станешь, когда кончишь институт. Неверно? Мне кажется, ты иногда думаешь: жаль, не скоро это будет… Бывает?

Верно! Бывало, что я так думал. Удивительно, что Рома это знал.

— Я неверно сказал, что ты хороший парень, — продолжал Рома, и тут я просто испугался. — Ты хороший мальчик. Ты будешь ещё долго и терпеливо мечтать о поступках, которые совершишь, «когда вырастешь большой», когда тебя будут считать уже взрослым.

— Но я же ещё действительно… Ты разве считаешь себя совсем уже взрослым человеком?..

— Считаю. В основном — да. Вообще, по-моему, в нашем возрасте предстоит не «вырасти большим», а стать взрослым. Стать, понял? — Это прозвучало у него задорно, лихо, серьёзно и… чуточку по-мальчишески всё-таки. — Это же определяется поступками, Володя. Я знаю одного студента третьего курса. Он всё равно как школьник, только тринадцатого класса. А его одногодок учится на первом курсе вечернего техникума, днём работает на заводе, женат уже — взрослый человек!

— Потому что он работает, — сказал я.

— Ну конечно. Хотя и студент ведь не обязательно школяр. И старшеклассник не обязательно птенчик…

Рома смолк. Теперь, по-видимому, была моя очередь сказать Роме, что я о нём думаю. Я глубоко вздохнул и начал:

— Из всех, кого я знаю, ты, по-моему…

— Извини, перебью тебя, — спохватился он. — Вот ещё что: ты трусоват немного, мне кажется. Когда ты не записался в боксёрскую секцию из-за того, что у тебя будто бы нет времени, мне показалось, что на самом деле ты не хочешь рисковать носом. Продолжай, Володя.

Последнее сказано было, пожалуй, тоном председателя. Но не это удивило меня — Роме очень часто приходилось председательствовать, что и проскользнуло сейчас в манере говорить, — а поразительно было то, что, рассказав о случае, когда, ему показалось, я не захотел рисковать носом, он даже не спросил: «Так и было?»

Между тем именно так и было! Непонятно только, как он это узнал. Как мог заметить, что я струсил, когда я без какой-либо заминки или запинки отвечал: «Нет времени». Что, кстати, отчасти было правдой.

— Из всех, кого я знаю, — снова начал я с того самого места, на котором Рома меня прервал, — ты, по-моему, самый наблюдательный человек… Ты замечаешь столько…

— Пытаюсь… — пробормотал он.

— И… тоже мне по душе, что ты никогда — что бы там ни было! — себя не роняешь. Это…

— Стараюсь, — буркнул он, точно поправляя.

— Ещё мне очень нравится… Я прямо завидую тому, какая у тебя выдержка! Она…

— Вырабатываю, — вставил он.

Я осёкся.

Опять он одним словом как бы пригасил мою похвалу. И вдруг обнаружилось, что мне больше нечего сказать. На очереди не было ни одной мысли.

— Так-с, — заметил Рома. — Теперь о моих недостатках.

— Твоих недостатках? Каких?

— Как — каких? — спросил он недоумевая. — О тех, которые ты во мне находишь.

— А если не нахожу?

— Как — не находишь? — переспросил он, начиная сердиться. — Мы, по-моему, знакомы довольно давно. Что ж, ты не замечал во мне никогда никаких изъянов, ни одной дурной черты?

— Как-то не замечал, — признался я. — Нет…

— Значит, по-твоему, у меня нет пороков? — спросил он раздражённо. — Так, что ли, ты считаешь? Довольно странно! Надо, Володя, развивать наблюдательность.

— Конечно, надо, — согласился я. — И потом, ведь мы с тобой ещё недавно дружим. Так что, возможно, я ещё разгляжу в тебе и недостатки, и слабости, и пороки, — добавил я обнадёживающе.

Конечно, со стороны наш разговор выглядел бы очень странным. И мне самому, когда перед сном я вспомнил о нём, он тоже показался немного диковинным.

Правда, скоро я привык к Роме. Много позже — понял его. А пока что мне приходилось трудно…

Рома воспитывал свой характер с великим нетерпением. Он развивал проницательность, тренировал наблюдательность и с застенчивой беспощадностью открывал во мне всё новые изъяны. Казалось, он видел меня насквозь.

Но главное — он требовал ответной беспощадности. В этом было всё дело! Ибо оттого ли, что я был худшим психологом, чем Рома, или потому, что у него было куда меньше недостатков, чем у меня, — так или иначе, я очень редко отвечал ему «взаимностью». Как-то, правда, я сказал Роме, что у него неприятная манера насвистывать, слушая собеседника (действительно так бывало несколько раз, когда я ему о чём-либо рассказывал), но, едва я сделал это критическое замечание, он сейчас же извлёк из него урок. И больше не насвистывал, слушая меня, ни разу. А других дурных привычек я у него не обнаруживал… Это сердило его:

— За полторы недели я открыл в тебе, Володька, наверно, десяток — не меньше! — отрицательных черт. А ты — просто смешно! — один раз сделал мне толковое замечание…

Так развивались наши необычные отношения. Меня тяготило лишь то, что я не оправдываю Роминых надежд. Я вспоминал, как бывшие друзья Ромы говорили, что он предъявляет к дружбе невозможные требования. Неужели это были те самые требования, которых не выдерживаю я? И может ли быть, что мы раздружимся оттого, что я не нахожу в нём изъянов? Ведь обычно-то расходятся, наоборот, оттого, что находят их друг в друге!

Довольно часто я задавал себе эти вопросы. А Рома тем временем не дремал. Его проницательность не притуплялась и не знала у́стали. Стоило мне, между прочим, вскользь упомянуть как-то о Зине Комаровой, и он сейчас же сказал:

— Надо будет пригласить её к нам в школу. Я уже думал об этом, а потом из головы вылетело. Пусть расскажет, как работала над последними ролями. Ребятам будет интересно, а?

— Пожалуй, — ответил я, изо всех сил стараясь рассеянно глядеть по сторонам.

— На днях зайду в театр и приглашу её. Это ты мне удачно напомнил. Кого бы, Володька, взять с собой, чтоб, так сказать, делегация была?

— Кого-нибудь, — ответил я и зевнул. Это был натуральный, непритворный, протяжный зевок. И какой своевременный! Какую подлинность придал он моему ленивому «кого-нибудь»!

Но, едва я закрыл рот, Рома рассмеялся.

— Не темни, брат, — сказал он, — не к чему. Ты со мной и пойдёшь. Или откажешься?

День, когда мы с Ромой отправились в театр к Зине Комаровой, по многим причинам запомнился мне навсегда.

IV

Идя в дирекцию театра по длинному и узкому коридору, мы встретили попа в рясе и незагримированного мужчину с галстуком-бабочкой. Оба с удивлением на нас посмотрели. Не будь рядом Ромы, мне стало бы не по себе. Теперь же я спокойно и бегло их оглядел.

Когда Рома был рядом, я не робел. Боязнь попасть в неловкое положение, которая одолевала меня то и дело, совершенно исчезала. Это было очень ново и приятно. Вскользь я уже замечал это за собой. Но сейчас, приближаясь по толстому ковру к столу секретаря дирекции, я испытывал особенное, осознанное удовольствие оттого, что чувствую себя так свободно в положении, в котором один краснел бы и немел.

— Нам нужно повидать артистку Комарову. Она в театре, кажется? — осведомился Рома у пожилой седоволосой секретарши.

— По-моему, да, — ответила та. — Если вы посидите в коридоре на диванчике, она непременно пройдёт мимо вас. Вы Комарову в лицо-то знаете? Раньше ли, позже ли, она, как соберётся уходить, пройдёт мимо вас.

— Мне случалось встречаться с Комаровой на нескольких конференциях, — отвечал Рома, — а мой товарищ видел её только на сцене. Но, к сожалению, мы не располагаем временем. В семь в райкоме начнётся совещание, и я не хотел бы на него опаздывать. Поэтому…

Со словами «одну минутку, товарищи» секретарша сняла трубку и по внутреннему телефону попросила Зину Комарову (она назвала её Зиночкой) зайти в дирекцию.

Через минуту вошла Зина Комарова. Я впервые видел её так близко. Если она шла навстречу по улице, я всегда отводил глаза, когда она оказывалась совсем рядом. Сейчас, пока Рома от лица школы приглашал её к нам на вечер, я смотрел на неё без стеснения.

На Зине Комаровой была голубая шёлковая косынка с изображением карты Польши. Это была очень подробная карта — на ней обозначались не только крупные города, но и маленькие. Такой косынки я ещё не видел ни на ком. Она вполне могла служить учебным пособием. И промышленный центр Лодзь на круглом плече Зины Комаровой вдруг напомнил мне, как я в прошлом году «плавал» на уроке экономической географии…

Но необыкновенная географическая косынка удивила меня на Зине Комаровой гораздо меньше, чем обыкновенные вещи: блузка такая, как у нашей соседки, туфли, как у моей тётки. Было очень странно, что у Зины Комаровой может быть что-то такое же, как у обычных людей, не причастных ни к театру, ни к кино, ни к славе. Не значило ли это, что мы живём в одном и том же мире?!

Зина Комарова держалась очень просто. Она сразу согласилась прийти в нашу школу, спросила, бываем ли мы в соседней — оказалось, что она кончала соседнюю пять лет назад, — а на вопрос Ромы, какое у неё отчество, ответила:

— Николаевна. Но можете, если хотите, называть меня просто по имени — не настолько уж я старше.

К слову, Зина Комарова рассказала, что пошла в первый класс, когда ей было шесть с половиной лет (мы с Ромой пошли в семь с половиной). Тут же она со смехом вспомнила, как трудно давалась ей геометрия: однажды, не в силах доказать, что два треугольника равны, она даже попросила математика поверить ей на слово…

У ограды нашей школы мы расстались, и Зина Комарова дружески помахала нам вслед.

Я почувствовал такое воодушевление, какого не испытывал никогда. Ведь Зина Комарова старше меня лишь на четыре года. Ведь через несколько месяцев я окончу школу. И стану взрослым человеком. И какое значение будет иметь через два-три года то, что я немного моложе её?!

— Очень хорошая девушка! — произнёс Рома после паузы задумчивым тоном. Таким тоном произносят первые слова после того, как закрылся занавес, ещё не покинув мира пьесы, ещё оставаясь на своём месте, хотя занавес больше не откроется. — Ну что ж, Володя, по домам, а? — спросил он тут же совсем по-иному, как бы окунаясь в забытую было обычную жизнь, которая — хотим ли, не хотим ли — нас окружает.

Вернёмся из мира театра в свой мир?.. Но ведь мы видели Зину Комарову не в пьесе!

— Рома, ведь…

— Ты сейчас, по-моему, в мечтах на такую вышину забрался… Да? — спросил он негромко и как бы вызывая меня на откровенность.

— А правда, слушай-ка, — сказал я. — Нет, серьёзно, я думаю, так может получиться… — Всё-таки было трудно сказать вслух, что может получиться; Рома смотрел на меня неотрывно. — Года через два-три я уже не буду — верно же? — в её глазах мальчиком. И тогда…

— В чьих это — «в её глазах»? — осведомился Рома, как экзаменатор, понимающий, о чём идёт речь, но всё-таки требующий, чтоб ученик выражался более чётко.

— В глазах Зины Комаровой. Через два-три года. И тогда, может быть… Конечно, это не близкое будущее. Я просто… — Мне хотелось, чтоб Рома ободрил меня, кивнул, соглашаясь. — Ты, помнишь, сам рассказывал про одного парня, который днём на заводе работает, вечером в техникум ходит, а… и женатый.

— Значит, точно, — сказал Рома словно бы самому себе. — Ну и ну! — Он покачал головой. — Всё это может быть: и завод, и техникум, и жена, брат, — продолжал Рома энергично. — Единственно только — Зинаида Николаевна Комарова тут ни при чём. Это просто нелепо и смешно — мечтать о ней!..

— Почему?.. — спросил я, хотя мне было всё равно почему. Нелепо и смешно, вот и всё — какая разница почему?

— Потому что актрисы выходят замуж за режиссёров.

— Все? — спросил я сдавленно.

— На всех бы не хватило режиссёров. Самые красивые.

Должно быть, он знал наверняка.

— Что ж… — сказал я после молчания.

— Не так-то уж было заметно, а я всё-таки сразу догадался, что у тебя на уме, — проговорил Рома довольным голосом.

Если б я открыл в Роме какой-нибудь недостаток, то сразу же, по долгу дружбы, ему об этом сообщил бы. Но сейчас мне показалось, что нет у нас дружбы, и, ошеломлённый этим, я попрощался, ничего не сказав. А он не прочитал в этот раз моих мыслей, кинул: «Привет!» — и удалился, легонько насвистывая.

Я побрёл домой, как к разбитому корыту.

Было ясно, что Рома вовсе не дружит со мной. Он пробует на мне остроту своей наблюдательности, вот и всё, и только за этим я ему нужен.

Я шёл, ни о чём не размышляя, ни до чего не доискиваясь, а просто сживаясь медленно с открывшейся мне ясностью. Смешно мечтать о Зине Комаровой. Наша дружба с Ромой ненастоящая…

Но я не мог привыкнуть к этому. Наутро мне было так же не по себе, ничуть не легче, чем в минуту, когда меня осенило и мы с Ромой простились. И, наверно, потому я попробовал взглянуть на всё по-иному.

Ведь Рома давно ещё мне сказал, что друг — это «второе я». И что на него так же нельзя обижаться, как на самого себя. Я с этим тогда согласился. А теперь «второе я», наблюдая за «первым я», то есть за мной, установило, что я нелеп и смешон, когда мечтаю о Зине Комаровой. Оно, то есть Рома, конечно, не скрыло этого от меня. Вполне понятно, что у Ромы, после того как он предостерёг меня, был довольный голос: он радовался, что больше я не буду выглядеть нелепо. Вот почему у него был довольный голос, ясное дело!..

Тут мне стало легче, но только на один день.

V

На заседании комитета с активом стоял вопрос о характеристиках, которые комсомольская организация давала ребятам, поступавшим на заводы, в техникумы или институты. Рома доложил, что некоторые характеристики, выданные за последние полтора-два года, оказались неглубокими.

— Так получилось потому, что мы не знали как следует этих ребят, которым давали характеристики, — сказал Рома. — А надо, чтоб характеристику составляли те, кто знает человека. И, во-вторых, бывает, что нельзя уложиться в несколько строк: нужно, может быть, исписать страницу. Допустим, пришлось бы мне, например, о Володе Шатилове писать…

И Рома заговорил обо мне.

…Мне всегда бывает не по себе, если говорят про меня в присутствии многих людей. Даже если говорят одно хорошее, я всё равно рад бы исчезнуть, не быть при этом. А тут собралось довольно много ребят, и Рома рассуждал перед ними о моём характере.

Он рассуждал с таким знанием, какое может быть только у друга, и с таким беспристрастием, какого, казалось мне, у друга как раз не может быть. И он словно бы приглашал всех заглянуть ко мне в душу, даже не постучав перед этим, не спросив меня: «Можно?..»

И я не выдержал: рванул на себя дверь, выскочил в коридор. (Потом мне сказали, что Рома после этого говорил обо мне ещё несколько минут — главным образом о моих достоинствах.) Сейчас же меня окликнул Афанасий Кожин:

— Досталось? — Он не то любопытствовал, не то сочувствовал.

Афанасий приоткрыл дверь комнаты, где заседал комитет, на миг просунул туда голову, после чего взглянул на меня с возросшим интересом.

— Что, Анфёров по косточкам разбирал? — спросил он, чему-то радуясь. — Так тут же нечему удивляться! Вы, кажется, дружили последнее время?.. Да? А теперь больше не хочешь? Ну ещё бы! Я же сам с ним одно время дружил. С ним же невозможно!..

Он стал возбуждённо объяснять, что за человек Рома. По его словам, Рома был эгоист, парень с большим самомнением, «невозможно принципиальный» и «типичный пижон».

То, что с Ромой «невозможно», было, пожалуй, правдоподобно. Вместе с тем Рома не был «типичным пижоном» — у пижонов, конечно, особых принципов как раз и нету… Хоть я и злился на Рому и вообще волновался, но видел, что концы с концами Афанасий не всегда сводит.

И тем не менее мне было приятно, что Афанасий принижает Рому. Я возражал Афанасию, спорил с ним, но то, что в ответ он пуще ругает Рому, доставляло мне удовольствие.

— Я же сам с ним одно время дружил, — повторял Афанасий. — Он же такой: ради принципа какого-нибудь не пожалеет друга! Осмеять может, разругать — пожалуйста, раз плюнуть! А я так не могу: если я, допустим, твой друг, я уж всегда буду за тебя. Что бы ни было!

— Всегда?.. Значит, ты будешь беспринципный друг?

— Зато верный, — отвечал он.

И мы стали дружить с Афанасием или, как говорят в школе, ходить с ним. Вместе ходить по коридору на перемене, вместе уходить из школы, вместе прогуливаться, покончив с уроками. Может быть, так получилось потому, что, раздружившись с Ромой, мне не хотелось оставаться одному. Но главное, после мудрёных Роминых рассуждений о «втором я, зорко наблюдающем за первым я», простые слова Афанасия «я уж всегда буду за тебя» чем-то очень меня подкупили. Даже тронули.

Так началась самая трудная полоса в моей жизни, потому что ни до того, ни потом я не попадал в глупое положение на такое долгое время. Я впервые понял тогда, что пребывать в глупом положении не только неловко, но просто опасно. Дело в том, что, находясь в глупом положении долго, даже смышлёный, умный человек глупеет. Если б не это, я рассказал бы о дружбе с Афанасием как о забавном эпизоде, над которым можно посмеяться, только и всего.

VI

— У меня к тебе большая просьба, — сказал вдруг Афанасий, замедляя шаг, когда мы шли из школы к нему домой. Это было через два или три дня после нашего разговора о Роме.

— Какая? — спросил я.

— Я тебя очень прошу: не говори моей матери, что ты получил уже табель с четвертными отметками. Если она тебя спросит, получил ли, ответь: нет ещё. Я ей не говорю, что получил табель, чтоб её не огорчать. Там ей, знаешь, нечему радоваться, так я…

— Ну пожалуйста, — сказал я, — я ей не скажу.

— Большое спасибо! Большущее, Володя!

— Пустяки… — пробормотал я, смущённый размерами его благодарности.

Мы поболтали о шахматных и футбольных новостях и кинокартине с участием Зины Комаровой.

— Знаешь что, — сказал Афанасий спустя пятнадцать минут, когда мы поднималась по лестнице его дома, — ты и своей матери не говори, что получил табель.

Голос у него был такой, точно в промежутке мы и не толковали с ним о других вещах.

— Почему? — спросил я.

— Моя мать знает, что мы с тобой подружились. Она может позвонить твоей и спросить, принёс ли ты табель. Если твоя мать ответит «да», то моя поймёт, что и мне уже выдали. И огорчится раньше времени.

— Понятно, — сказал я. — А долго мне нужно будет отвечать маме, что табель ещё не выдали?

— Да, — отвечал Афанасий. — Как можно дольше.

— Ладно, — сказал я. — Я мог бы её, правда, отметками порадовать, но… Ну ладно.

— Тебе это будет очень трудно?.. — спросил он сочувственно и в то же время моляще.

— Ничего…

— Большое спасибо!

— Не за что, — ответил я чуточку досадливо.

Открыла нам мать Афанасия. Она была очень приветлива и сейчас же пригласила нас обоих к столу.

— Пожалуйста, пожалуйста, у нас уж так заведено: всех товарищей Афика — в обед ли, в ужин ли — мы всегда просим к столу! — объявила она, когда я стал отказываться. — Так у нас в доме заведено! Такой уж в нашем «монастыре» устав… — заключила она радушно и, пожалуй, немного хвастливо, распахивая перед нами дверь столовой.

— Нам только сначала, мама, руки надо помыть, — сказал Афанасий, опасливо пятясь и почему-то делая мне знаки. — Мы сейчас…

— Пожалуйста, идите в ванную, — отозвалась его мать тем же радушным голосом. — Дашь, Афик, товарищу чистое полотенце.

В ванной Афанасий торопливо закрыл дверь на задвижку, сильно открутил кран, но мыла в руки не взял, а произнёс озабоченно:

— Володя, я тебя ещё не предупредил…

— О чём? — спросил я.

— Мама с тобой за столом будет на разные темы беседовать… — сообщил он под шум падающей воды.

— И что? — сказал я.

— Так ты, прошу тебя, не упомяни случайно об институтах, студентах, приёмных экзаменах и всяких таких вещах.

— А почему? — спросил я.

— Потому что, видишь ли какая штука, она мечтала всегда, чтоб я после школы пошёл в вуз. Но с таким аттестатом, какой у меня будет, конечно, в институт и соваться нечего при теперешнем конкурсе. А мать всё с этим не свыкнется и, как услышит о студентах, дипломах там, деканах, расстраивается сразу. Ты этого не касайся, Володя.

Тут его мать сквозь дверь осведомилась, куда мы запропастились. Афанасий находчиво отвечал, что мы выронили и не сразу нашли мыло.

— К столу, к столу, быстренько! — донеслось из-за двери, и мы с Афанасием направились к столу.

По коридору мы шли молча, но на пороге столовой Афанасий потянул меня за рукав.

— Что?.. — спросил я, понижая голос.

— О техникумах лучше тоже не упоминай, — шепнул он.

После этого мы сели к столу.

Ужин был очень вкусный. Но я с опаской ждал минуты, когда мать Афанасия начнёт со мной беседовать. На всякий случай я повторял про себя слова — темы, которых Афанасий просил не затрагивать.

«Табеля, институты, студенты, дипломы… — твердил я, запоминая, и мне хотелось загибать пальцы на руках. — …Деканы, ректоры, экзамены… Что-то ещё я забыл? Что?.. Да, техникумы!»

Между тем мать Афанасия осведомилась, с родителями ли я живу и кто по профессии мой отец.

Считая, что ничуть не подведу Афанасия, я сразу отвечал, что папа геолог.

— И мой брат геолог! А что твой папа заканчивал?

«Геологоразведочный институт», — чуть не ответил я тотчас же, но вовремя спохватился: «Институт… нельзя».

Пришлось думать, как быть. Думал я с таким видом, точно припоминаю, где папа учился. Афанасий тем временем, недвижно уставясь на меня, с усилием жевал. Казалось, кусок кулебяки у него во рту рос и твердел…

Продумав под его взглядом минуты две, я наконец сказал, что папа самоучка. Такой ответ, во всяком случае, не наносил Афанасию никакого ущерба. И вообще за весь вечер я ничем не повредил ему, но сам произвёл на его мать впечатление недоумка. Когда я ушёл, она долго у него допытывалась, что он во мне нашёл. При мне же она только один раз сказала с улыбкой:

— А Володя, по-моему, очень задумчивый, да? Он как будто всё время в мыслях витает где-то… Да, Афик?

— Ага! — весело подхватил чёртов Афик. — Чудак человек! — И он расхохотался.

Действительно, перед тем как раскрыть рот, я каждый раз надолго задумывался, чтоб ненароком не подвести Афанасия.

Но гораздо нелепее было другое. За целый вечер я не сказал ни слова правды. Любой мой правдивый ответ каким-нибудь образом вредил Афанасию. На самый простой и обычный вопрос нельзя было отвечать, не подумавши…

Мне вспомнилась вдруг известная детская игра с трудным условием: «Да» и «нет» не говорите, чёрного и белого не берите». Пожалуй, игра, в которую втянул меня Афанасий, была посложнее.

Но главное, этой игре не было конца.

— Володя, ты просто огромнейший молодец! — объявил Афанасий, выйдя вместе со мной во двор, чтоб проводить меня до ворот. — Я несколько раз так струхнул, что, знаешь… Но ты так выворачивался, что просто… Ну, я тебе, Володя, так благодарен… — Афанасий, что называется, не находил слов. — Я тебя хочу познакомить с Зоей, — сказал он после паузы решительно и облегчённо, точно нашёл-таки способ выказать мне и доверие и благодарность.

— С какой Зоей? Кто это — Зоя?

— Это девушка, в которую я влюблён, — отвечал Афанасий, оглядываясь по сторонам. — Её ещё не видел никто из моих знакомых, и ни мама, ни папа не видели… Она, как мы, десятый класс кончает, но за ней и студенты бегают, и новатор один лет двадцати пяти на неё заглядывается. Зойка…

— А из какой она школы? — спросил я.

Оказалось, что из той же, которую кончала Зина Комарова. Тут у меня почему-то увеличился интерес к неизвестной Зойке.

— Как же ты нас познакомишь?

— Мы к ней послезавтра вечером пойдём в гости. Она меня приглашала прийти с товарищем.

— А по какому поводу зовёт? — спросил я.

— Да просто так — весна, майские дни…

Через два дня Афанасий под вечер зашёл за мной, и мы отправились к этой его знакомой девочке. А за несколько часов до того в школе, когда я забежал в гардеробную за фуражкой, меня остановил Рома.

— Мне кажется, в последние дни ты за что-то на меня в обиде, — сказал он. — Если так, это очень глупо. Если мне померещилось, тогда «инцидент исчерпан»…

Рома смолк.

Признаваться в обиде, которую уже заранее, наперёд, он объявил глупой, я не хотел. Заверять его, что решительно ничего не произошло, — тоже. И вообще, к чему объясняться?

— Спешу сейчас. Бегу… — отвечал я уклончиво.

— Ладно, — сказал он, легко меня отпуская. — Вечером, надеюсь, будешь свободен.

Это прозвучало мне вслед не как вопрос, а, что ли, как напоминание о само собой разумеющемся.

— Не буду, — отвечал я тоже вскользь, очень довольный тем, что это правда. — Я приглашён в гости. Пока!

Мне было очень приятно произнести это — почти так же, как когда-то сказать дома: «Провожал мать товарища, спешившего на пленум». А довольно давно это было!.. Хотя не так уж…

Афанасий зашёл за мной даже раньше, чем мы уговорились. Он был наряден, возбуждён и сильно суетился:

— Володя, галстук не очень пижонский? Что брюки внизу обтрёпаны, не заметно? Сойдёт, а? Слушай, я не очень жирный? Анфёров мне сказал, что я жирный парень. Спортом, говорит, позанимайся. По-твоему, ничего? А сзади?..

— Ничего. И потом, всё равно тебе сегодня уж не успеть похудеть, как бы там ни было.

— Сегодня? Да, сегодня, верно, не успеть, — согласился Афанасий и расхохотался. — Это ты остроумно заметил!

Но сам я не находил в своём замечании ничего остроумного. Оно было, как любит выражаться моя мама, резонным. Не больше.

Я недоумённо пожал плечами.

— Между прочим, у Зои побольше остри, — продолжал Афанасий, не обратив на это внимания. — На инструментах ты, кстати, не играешь?

— На каких?

— На музыкальных.

— Нет. А что?

— А то, что я, понимаешь, тоже не умею. У них там рояль есть. Умел бы я, сел бы и сыграл попурри какое-нибудь… Надо будет нам побольше шутить, — закончил он озабоченно. — Ты знаешь весёлые истории?

Весёлых историй я знал немного, но одна случилась недавно со мною самим. Я застрял в лифте за полчаса до начала спектакля, на который собирался идти вместе с родителями. Кто-то побежал за монтёром, а мама тем временем пыталась просунуть мне еду сквозь металлическую решётку, точно зверю в клетку. Не просовывалось ничего, кроме сосисок, которые, к счастью, оказались у соседей… В театр мы немного опоздали.

Афанасий сказал, что история, пожалуй, забавная, но для сегодняшнего случая никуда не годится.

Я не обиделся и не спросил почему, но он сам стал объяснять мне:

— Понимаешь… чуть не забыл тебя предупредить… В общем, умоляю, Володя: сейчас у Зойки — ни слова о театре! Пусть тебе театр, кино, артисты на язык не попадаются, иначе…

Вероятно, я зарычал, потому что Афанасий, отпрянув, крикнул:

— О музеях — пожалуйста! Ну?.. О картинах там, статуях. А?.. — У него был испуганный взгляд и успокоительный голос.

— Что — «Ну»? Что — «А»? — озлился я. — Что за ерунда опять?

— Нет, ты вникни сперва, — сказал он жалобно. — Ты вникни, Володя, если ты друг, — повторил он жалобно и настойчиво.

— Во что? — спросил я спокойнее.

— А в то, — ответил он, приободрившись. — Вот во что: я Зойку обещал пригласить на балет в Большой театр. Это раз. А в кино, сказал, будем ходить на каждую новинку!

— Чего ж, — сказал я. — И на здоровье.

— А дома денег не дают на театр и кино: не отвлекайся, мол, от занятий… И я её никуда не зову… Никуда не зову, понял? Потому-то и нельзя с ней говорить про кино и театр — вдруг о моём обещании вспомнит?!

— Значит, сама она, думаешь, не вспомнит? — спросил я с насмешкой.

— Если не напоминать, конечно, не вспомнит. Это же психологически можно объяснить, — сказал он, и тут я подумал, что, дружа с Ромой, Афанасий у него набрался кое-какой науки. — Само ведь в памяти ничего не всплывает. Если по дороге из школы ей не попадётся на глаза театральная афиша, если она не услышит случайно, как по радио передают спектакль, если мы какой-нибудь такой темы не коснёмся, ничего ей не вспомнится, будь уверен.

— Может быть, — согласился я. — Не знаю. Может быть, этой Зойке правда не попадаются на глаза афиши, может быть, она редко включает радио, но я уж обязательно брякну при ней что-нибудь о балетах или деканах и всё тебе испорчу. Лучше я сейчас не пойду с тобой, Афанасий.

— Так о деканах-то — пожалуйста! — залопотал он. — Это с мамой о них не надо… А тут только о театрах, кино… У Зойки. С мамой как раз об этом можно…

— Пожалуй, лучше мне с тобой не ходить, — сказал я и остановился.

— Да брось, да мы уже пришли! — Тут Афанасий крепко взял меня под руку. — Вот в этом доме живёт Зоя. А вот, между прочим, эти девочки тоже к ней идут.

Две девочки, очень симпатичные на вид (одна — с виолончелью под мышкой), действительно шли по переулку, приближаясь к тому парадному, возле которого остановились мы.

— Ни шагу назад! — крикнул мне Афанасий шутовским голосом и оглянулся на девочек. — Здравствуйте! Спешите видеть Володю, он собрался удирать!

— Да ну-у!.. А почему?.. — спросили девочки хором ноющими голосами, точно они меня знали и могли жалеть о моём уходе.

— Дело есть. Надо, — ответил я, не вдаваясь в подробности, кивнул им всем и, высвободив локоть из пальцев Афанасия, зашагал было прочь.

— No pasaran! — крикнул со смехом Афанасий, широко разведя руки в стороны, и преградил мне дорогу.

Я остановился. «No pasaran»… Недавно я прочёл эти слова в чьих-то воспоминаниях об испанской войне, и они запали мне в память. «No pasaran!» — «Они не пройдут!» — это был клич республиканцев, клятва в том, что революционный Мадрид не будет отдан фашистскому войску Франко. С этими словами шли в неравный смертный бой…

Потом Мадрид пал. Испанскую революцию подавили. И это было уже очень давно.

Но пусть давно, с этими словами шли на смерть за свободу. И вот их Афанасий произнёс сейчас так… так, как я слышал.

Он, по-прежнему улыбаясь, загораживал мне дорогу, и с каждой секундой его улыбка становилась мне всё неприятнее.

— Слушай, я пойду, — сказал я твёрдо.

— Но я же обещал, что тебя приведу, — возразил он растерянно и перестал улыбаться. — Получится, что я обманул?!

У него был такой тон, точно по моей вине он может попасть в совершенно непривычное, невыносимо стыдное положение. Это взбесило меня.

— Так и получится, — заверил я и ушёл, не оглядываясь.

Я ничуть не жалел о том, что оставил Афанасия одного перед домом его знакомой девочки. Нельзя сказать, что на душе у меня после этого было радостно, однако я шёл, слегка и приятно удивлённый тем, что характер мой, пожалуй, твёрже, резче, чем я предполагал раньше. Мне всегда плохо удавалось отказаться от чего-либо наотрез. Мне это было очень трудно, если меня упрашивали. А сейчас — смог…

— Здравствуй, Володя! — Я услышал незнакомый женский голос, поднял глаза, посмотрел перед собою, затем вбок — и увидел мать Ромы Анфёрова. — Добрый вечер! Почему вы к нам никогда не заглядываете? — Она спросила об этом не на ходу, а с интересом, ожидая ответа. Мне даже показалось — с беспокойством.

— Да как-то так получается… — промямлил я. — Всё учимся… (Не жаловаться же ей на Рому!)

— Ну, понятно; вам, конечно, много приходится успевать, — заметила она раздумчиво. — Да… Вы бы не проводили меня, Володя, — в этот раз не на вокзал, ближе — домой? — Ромина мама улыбнулась.

— Пожалуйста. — Я понимал, что она хочет о чём-то мне рассказать.

— Видите ли, Володя, меня огорчает… — Ромина мама запнулась. — Рома, наверно, не одобрил бы того, что я… — Она махнула рукой. — Неважно. Словом, меня огорчает, что вы с Ромой раздружились. Между прочим, я совершенно не виню в этом вас, ни в малейшей мере!.. — Последнее было сказано так поспешно, точно предыдущая фраза могла меня задеть и обидеть. — Я вижу причину вашей… ну, что ли, размолвки с Ромой в его странностях — в странностях, вполне объяснимых. То есть их можно объяснить, но сам Рома, пожалуй, не в состоянии это сделать…

Она помолчала.

— Дело в том, что и раньше, и в этой школе, где вы уже учитесь вместе с Ромой два года, на Рому, по-моему, часто призывали равняться, предлагали брать с него пример… Это так?

— Да, бывало, — согласился я. — Ребята действительно уважают Рому.

— Я в этом не сомневаюсь. Но я не о том… Вы можете припомнить, чтобы Рому за что-нибудь пробирали?

— Да нет… А может быть, не было повода?

Ромина мама покачала головой и улыбнулась:

— Он не безгрешен, Володя. Но он скромный. Непритворно скромный. И поэтому он испугался того, что на него всегда равняются, что с него во всём берут пример. Он подумал, что может… может утратить верное представление о себе. Вот тогда и появилась у него мечта о наблюдательном близком друге, который видел бы его недостатки, говорил бы ему о них. У него в этом такая потребность, как у растущих детей — в соли. (Вы никогда не видели, как малыши едят соль прямо из солонки?..) А особенно близких друзей у Ромы как-то не было… Вот, Володя… Ты не хотел бы сейчас к нам зайти? Или уже поздний час?..

— Спасибо, в другой раз лучше, — сказал я.

— Ну хорошо, в другой. Но непременно, Володя, да?

Я кивнул.

Мы простились, и, уже никого не встретив по пути, я быстро дошёл до своего дома.

— А тебя тут товарищ ожидает, — сказала соседка, открывая мне дверь.

…Не знаю, что бы я почувствовал, если б узнал днём, что вечером ко мне собирается нагрянуть Рома Анфёров. Но, внезапно увидев его у себя дома, я просто обрадовался:

— О, привет!

— Привет! — отвечал Рома. — Давно не виделись. Как провёл время с Афанасием?

— А ну его к дьяволу! Он…

— Вот именно, — сказал Рома веско.

— Нет, он ничего парень, но его запреты…

— А, так он на разные слова накладывает табу?

— В том-то и дело! Сегодня, понимаешь, на одни, завтра…

— Ну, потолкуем о том, что Афанасий тебе запрещал, — предложил Рома смеясь. — Отведём душу!

И весело и раскрепощённо, перескакивая с темы на тему, мы поболтали о театре и кино, институтах и техникумах, приближающихся экзаменах на аттестат зрелости и предстоящем выступлении Зины Комаровой в новой роли…

— Теперь перейдём к вещам серьёзным, — сказал Рома. — Давай всё же в этом разберёмся, чтоб потом не возвращаться. Ты на меня за что обижался?

— За то… — начал я, силясь ответить как можно короче, чтоб не получилось утомительного «выяснения отношений». — За то… У твоего «второго я» — будь это Володя Шатилов или кто другой — есть и его собственное «я». Есть… Про это не годится забывать.

— Принимаю, — сказал Рома с заметным усилием. — Принимаю этот упрёк. Может быть, в нём есть рациональное зерно…

— Есть, — заверил я. — Но хуже то, что мне иногда казалось… Мне казалось, я тебе довольно безразличен и ты просто пробуешь на мне остроту своей наблюдательности.

— Ну, — сказал он, поморщившись, — ты несёшь ахинею. Лучше выясним…

— Нет, — перебил я, — мне действительно так казалось, и не без причины.

— А знаешь, — сказал Рома с весёлой злостью, — я сейчас тебя с удовольствием стукнул бы… — И, употребив глагол «стукнуть» в сослагательном наклонении, он вдруг на самом деле дал мне тумака.

— Представь, я, наверно, дал бы тебе сдачи, — ответил я и немедля сильно ткнул его в плечо.

— Принимаю, — сказал Рома так, точно настроение его улучшилось оттого, что мы размялись. — Принимаю этот ответ. Ты вообще-то ничего… Не понимаю только, как ты оказался в объятиях Афанасия. Вот это надо бы нам рассмотреть, — продолжал он тоном председателя, — потому что…

— Минутку, — снова перебил я. — Когда встречаются два товарища, ни одному из них, по-моему, незачем председательствовать.

— А… меткое замечание, — выговорил Рома оторопело. — Пожалуй, в нём есть рациональное зерно. Ну вот, забыл, о чём хотел сказать. Та-ак… Вспомнил: о робости духа, которую ты проявил! Я готов выкинуть председательский колокольчик, но выслушать меня, Володька, придётся! Чтоб выражаться поточнее, я даже себе кое-что для памяти записал.

Он вынул из кармана блокнотный листок и жестом Ботвинника поправил очки. Он был такой же, как всегда, и в чём-то иной…

Я приготовился его слушать.