Цицерон и его время

7. Изгнание и возвращение. Канун гражданской войны

«Брат мой, брат мой, брат мой, — таким троекратным воплем отчаяния начинается одно из писем Цицерона, написанное в дни изгнания и адресованное брату Квинту, — неужели ты мог опасаться, что я под влиянием какого–то гнева отправлю к тебе рабов без письма или даже вовсе не захочу тебя видеть? Мне сердиться на тебя? За что же? Значит, это ты нанес мне удар, твои враги и их ненависть погубили меня, а не наоборот? Нет, это мое прославленное консульство отняло у меня тебя, детей, отечество, достояние. Но я хотел бы, чтобы у тебя оно ничего другого, кроме меня, не отняло». И еще: «Вести эту жизнь дольше не могу. Никакая мудрость, никакое учение не дают столько сил, чтобы выдержать такое страдание».

Недаром Аттик не раз упрекал своего друга в недостатке мужества. Поведение Цицерона в дни изгнания, все его письма свидетельствуют о крайней растерянности, отчаянии, депрессии, хотя поначалу Цицерон, видимо, считал свой отъезд из Рима недолговременным. Он даже надеялся обосноваться где–то на юге Италии, пока не узнал о новом, персонально против него направленном законе Клодия. Тогда возникла идея искать убежища в Сицилии. Однако проконсул Вергилий, управлявший островом и многим в прошлом обязанный Цицерону, отказался его принять. Рассчитывая на встречу с Аттиком, Цицерон проводит еще несколько недель на юге Италии, но затем из Брундизия отплывает на Балканский полуостров. Греция, и в частности Афины, ему противопоказана: здесь не избежать встреч с изгнанными в свое время катилинарцами. Поэтому Цицерон направляется в Македонию. В двадцатых числах мая он прибывает в Фессалоники, где и обосновывается на сравнительно долгий срок — на полгода.

Письма из Фессалоник, как и более ранние письма с юга Италии, полны отчаяния. Еще в начале апреля Цицерон пишет Аттику из Луканских Нар: «Более я не в силах писать: так я сражен и повергнут». Через два дня оттуда же: «Я влачу самое жалкое существование и тяжко страдаю». Еще через несколько дней: «Я, мой Помпоний, очень раскаиваюсь в том, что остался жить; в этом ты повлиял на меня больше всего». Тот же мотив в письме из Брундизия: «Призывая меня к жизни, ты достигаешь только того, что я не наложу на себя рук, но не в твоей власти другое — чтобы я не раскаивался в своем решении жить». Правда, в письме жене и детям, написанном в тот же самый день, он утверждает нечто противоположное, восклицая: «О, если бы у меня не было такой жажды жизни!», но общий тон и этого письма достаточно безнадежен; в конце его Цицерон, обращаясь к Теренции, признается: «Однако, поддерживая тебя, я не могу поддержать себя сам!». В письмах из Фессалоник к бесконечным жалобам начинают присоединяться соображения о допущенных просчетах, о причинах того, что сам Цицерон называет «падением с высоты». Вскоре по приезде он отправляет письмо Аттику, в котором пишет: «По непоследовательности в моих письмах ты, я думаю, видишь смятение моего духа. Хоть я и поражен невероятным и исключительным несчастьем, однако я взволнован не столько постигшим меня бедствием, сколько воспоминанием о своем заблуждении». В одном из следующих писем говорится: «Ты так часто и так жестоко упрекаешь меня в том, что я не стоек духом. Но скажи, есть ли какое–либо несчастье, которого я был бы лишен в моем бедственном положении? Пал ли кто–нибудь когда–нибудь с такой высоты, такого положения, за такое правое дело, при таких дарованиях, опыте, влиянии, несмотря на защиту всех достойных граждан? Могу ли я забыть, кем я был, не чувствовать, кто я теперь, какого лишен почета, какой славы, каких детей, какого богатства, какого брата?»

Основной причиной всех несчастий, всего бедственного положения оказываются теперь не столько действия врагов, сколько недоброжелательство, а иногда и прямое предательство друзей. «Ты часто укоряешь меня в том, — снова пишет он Аттику, — что я так тяжело переношу это свое несчастье; ты должен простить мне это, видя, что я подавлен в такой степени, какой ты ни у кого никогда не видел и о какой никогда не слыхал. Что же касается доходящих до тебя, по твоим словам, слухов, что у меня от горя пострадал рассудок, то я в здравом уме. О если бы он был у меня таким же в час опасности, когда те, кому, как я полагал, мое спасение дороже всего, оказались враждебнейшими и жесточайшими! Как только они увидели, что я колеблюсь в страхе, они подтолкнули меня на мою погибель, употребив при этом всю свою преступность и вероломство».

В скором времени эти претензии к тем, кого Цицерон прежде считал своими друзьями, начинают распространяться — конечно, в более смягченном варианте — даже на самого Аттика. Отвечая ему в августе 58 г. сразу на четыре полученных от него письма, Цицерон сначала признается, что недостаточно выполнял в свое время долг и обязанности друга, а кончает тем, что горько упрекает Аттика, который, оказывается, «не уделил никакой доли своей мудрости» для его спасения, но только «смотрел и молчал», как Цицерон, «преданный, обманутый, запутавшийся в кознях, пренебрег всеми средствами для защиты и покинул Италию», когда она якобы уже подымалась ему на помощь.

Таким образом, свой тактический промах Цицерон видит в том, что не следовало первый закон Клодия, который был сформулирован в общем виде, принимать на свой счет, облачаться в траур, искать защиты у народа и добровольно удаляться в изгнание. Нужно было либо вообще избежать опасности, согласившись на предложение Цезаря ехать к нему в качестве легата, либо оказать решительное сопротивление, либо, наконец, пасть с мужеством.

Цицерон, как почти все тонко организованные и впечатлительные натуры, «интеллектуалы», был склонен в предвидении какого–либо несчастья преувеличивать его возможные размеры и значение; так, он пророчит себе крах всего дела своей жизни — и об этом уже говорилось выше — еще тогда, когда для этого нет никаких серьезных оснований, а именно после оправдания Клодия в его процессе. Зато теперь, когда «гром уже грянул», когда карточный дом якобы достигнутого в его консульство «согласия сословий» и «объединения всех достойных» развалился на его же глазах, он обнаруживает удивительное непонимание внутреннего значения событий, ему и в голову не приходит необходимость осознать закономерность и причин, и самой ситуации, наоборот, он все сводит к случайным просчетам, дурным советам, предательству друзей и т. п. Он не только не пытается пересмотреть свои прежние, опровергнутые жизнью концепции и лозунги, но мы знаем, что в написанном вскоре после возвращения в Рим диалоге «О государстве» он стремится дать теоретическое обоснование лозунга «согласие сословий», а в самом последнем своем крупном труде, в трактате «Об обязанностях», снова провозглашает торжество «тоги» над «мечом». Изгнание, конечно, его жестоко травмировало, надолго выбило из колеи, но едва ли чему–нибудь в этом смысле практически научило. Он пока схватывает лишь то, что лежит на поверхности, он принимает следствия и всякие внешние проявления за самые причины, он, наконец, оценивает все происходящее сугубо «эгоцентристски», в личном плане и потому оказывается не в состоянии подняться до понимания задач «высокой политики».

Но за те полгода, которые Цицерон провел в Фессалониках, произошли определенные и довольно существенные изменения в расстановке сил в самом Риме. Так, например, наметилось явное охлаждение между Помпеем и Клодием. Оно проявилось еще в апреле 58 г., после того как Клодий организовал побег Тиграна. Этим охлаждением решили воспользоваться друзья и сторонники Цицерона, и в первую очередь Аттик.

1 июня 58 г. состоялось заседание сената, на котором в отсутствие Клодия было принято решение о возвращении Цицерона. Решение принималось по докладу трибуна Нинния, однако другой трибун, Элий Лиг, наложил на него вето. Тем не менее хлопоты продолжались. Осенью 58 г. только что избранный трибун Сестий, готовя новый законопроект о возвращении Цицерона, сумел согласовать вопрос с Цезарем (на чем, кстати говоря, настаивал Помпей). Вскоре после этого стало известно, что и вновь избранный консул Лентул Спинтер настроен вполне положительно. Более того, его коллега Метелл Непот, который так враждовал с Цицероном в 63 г., теперь благодаря посредничеству Аттика совершенно изменил свое отношение к изгнаннику.

В конце ноября Цицерон переезжает из Фессалоник в Диррахий. Он решается на этот шаг в связи с тем, что в Македонию направился новый наместник, его явный недоброжелатель — проконсул Луций Писон. Кроме того, — и это соображение играло для Цицерона не последнюю роль — отсюда было значительно ближе к Риму. Однако этот переезд не ускорил возвращения на родину — ждать пришлось еще довольно долго.

Письма этого периода свидетельствуют о том, что угнетенное состояние, в котором Цицерон находился буквально с первого дня своего изгнания, отнюдь не изменилось к лучшему. В Диррахий он все время колеблется между надеждой и отчаянием, живя только теми сведениями — часто весьма противоречивыми, — которые поступают к нему из Рима. Так, например, ему стало известно, что в октябре 58 г. восемь расположенных в его пользу трибунов при согласии и поддержке Помпея снова поставили вопрос о его возвращении. Однако этот законопроект не вполне удовлетворил Цицерона, поскольку в нем ничего не было сказано о возвращении ему имущества. Но и в такой форме законопроект не прошел: кто–то из народных трибунов снова выступил с интерцессией.

Приближался январь 57 г. — срок вступления в свои обязанности вновь избранных консулов. Цицерон — в крайнем возбуждении. Его не успокоил даже визит Аттика, который, надо думать, убеждал его в том, что ситуация складывается благоприятно. «После того как ты уехал от меня, — пишет ему Цицерон буквально вдогонку, — мне доставили из Рима письмо, из которого я вижу, что мне придется зачахнуть в моем бедственном положении. Ведь если бы оставалась хоть какая–то надежда на мое избавление, то ты — не в обиду будет тебе сказано — при своей любви ко мне не уехал бы именно в это время». Упрек крайне несправедливый, ибо интересы самого Цицерона требовали, конечно, присутствия Аттика в Риме.

1 января 57 г., в первом же заседании сената, проходившем под его руководством, новый консул Лентул Спинтер возбудил вопрос о возвращении Цицерона. Он был поддержан своим коллегой Метеллом. Некоторые участники заседания считали, что достаточно решения самого сената; Помпей настаивал на вынесении вопроса в комиции, дабы их постановлением связать вождей популяров, и прежде всего Клодия. Голосование законопроекта в народном собрании намечалось на 23 января. Однако накануне Клодий занял Форум отрядами вооруженных рабов и гладиаторов; произошли кровавые столкновения, во время которых, как рассказывает Плутарх, были ранены некоторые народные трибуны, а Квинт Цицерон избежал гибели только благодаря тому, что пролежал до ночи, спрятавшись под телами убитых.

Когда Цицерон в Диррахии узнал об январском заседании сената, он, воспрянув духом, написал Аттику: «Я намерен дождаться предложения законопроекта народу, а если будет оказано противодействие, то воспользуюсь суждением сената и скорее расстанусь с жизнью, чем с отечеством», т.е. что он намерен вернуться в Рим даже в том случае, если касающиеся его предложения сената не будут утверждены комициями. Однако это всего лишь недолгая вспышка решимости и надежды: как только он узнает о кровавой стычке на Форуме, мужество его снова покидает. «Из твоего письма и из самого дела, — пишет он Аттику в последнем из дошедших до нас писем, относящемся еще ко времени изгнания, — вижу, что я окончательно погиб».

Так между надеждой и отчаянием Цицерону предстояло провести еще целых полгода. Но время работало на него. По словам Плутарха, «народ начал охладевать к Клодию», и народный трибун Анний Милон даже сделал попытку привлечь его к суду за насильственные действия. Попытка, правда, не удалась, но зато Милон для противодействия «шайке» Клодия тоже окружил себя вооруженным отрядом, состоящим из клиентов, рабов, отпущенников. Его примеру последовал и другой трибун — Сестий. Начались стычки, уличные бои, и на сей раз преимущество оказалось на стороне противников Клодия.

Тогда снова выступил — и теперь гораздо более решительно — сам Помпей. В начале 57 г. он посетил ряд муниципиев и колоний; из некоторых он даже привез постановления в пользу Цицерона. В конце мая состоялось очередное заседание сената. Было принято решение привлечь к участию в собрании, на котором будет рассматриваться вопрос о возвращении Цицерона, всех, кто на территории Италии обладает правом голоса. Было также решено выразить благодарность тем общинам и отдельным лицам, которые дали приют изгнаннику, и, наконец, Цицерону отныне гарантировалась защита всех магистратов.

Тем не менее перед вынесением вопроса на народное собрание текст законопроекта был обсужден и одобрен сенатом (июль 57 г.). После доклада консула Лентула выступил Помпей, который и огласил законопроект. Из 417 присутствующих сенаторов только один подал голос против — сам Клодий. Тогда же, видимо, был решен вопрос о восстановлении Цицерона во всех правах и во владении имуществом. Никто не осмелился выступить с интерцессией, тем более что Помпей в своей речи открыто и при общем одобрении заявил о спасении Цицероном государства в 63 г.

Центуриатные комиции состоялись 4 августа 57 г. при огромном стечении народа. Никаких эксцессов против ожидания не произошло, и закон был принят. «Никогда, как сообщают, — писал Плутарх, — народ не голосовал с таким единодушием». В тот же день Цицерон отплыл из Диррахия, а 5 августа он уже высадился в Брундизии. Так окончилось его изгнание, продолжавшееся около 17 месяцев.

Столь долго страдавшее честолюбие Цицерона теперь наконец могло быть полностью удовлетворено. Возвращение в Рим превратилось в настоящее триумфальное шествие. Уже в Брундизии, где Цицерона встретила Туллия, его любимая (и незадолго перед тем овдовевшая) дочь, состоялся торжественный прием. Жители городов и сел, расположенных вдоль Аппиевой дороги, по которой Цицерон возвращался в Рим, целыми семьями выходили приветствовать знаменитого консуляра и оратора.

Не менее восторженный прием был оказан вчерашнему изгнаннику и в самом Риме. 4 сентября у городских ворот его ожидала огромная толпа; при непрекращающихся восторженных кликах, в сопровождении всей этой массы народа Цицерон поднялся на Капитолий, дабы возблагодарить богов за свое возвращение, за восстановление попранной справедливости. На следующий день, т.е. 5 сентября, он выступил с благодарственной речью в сенате, а 7 сентября — перед народом на Форуме.

В письме к Аттику, который в это время был в Эпире и не мог, к глубокому огорчению Цицерона, насладиться зрелищем его триумфа, он так описывает встречу, оказанную ему на родине: «После почетнейшего приема в Брундизии ко мне на всем моем пути сходились отовсюду посланцы с поздравлениями. Когда же я подъезжал к Риму, не было ни одного более или менее известного человека из любого сословия, который не вышел бы мне навстречу, исключая тех моих врагов, которые не могли ни скрыть, ни отрицать этого обстоятельства. Когда я оказался у Капенских ворот, то увидел, что все ступени храмов заняты людьми из низших слоев плебса. Они выражали мне свои чувства громкими рукоплесканиями; такое же множество народа и рукоплескания сопровождали меня до Капитолия, причем на Форуме и самом Капитолии было невероятное скопление людей».

Цицерон был переполнен чувством гордости и восторга. В своей речи, произнесенной в сенате, он говорил, что его не просто возвратили в отечество, но как бы привезли разукрашенными конями на золоченой колеснице, как и полагается триумфатору. Более того, он утверждал, что во время его изгнания в Риме вместе с ним отсутствовали законы, суды, права магистратов, авторитет сената, свобода и даже обильный урожай. Вот почему, собственно говоря, сенат и призвал его своим решением, народ потребовал, государство умолило, а вся Италия внесла обратно на собственных плечах.

Этот мотив — воспоминание о триумфальном возвращении — будет повторяться еще не раз в других, более поздних речах и выступлениях. Так, в речи «О своем доме» — кстати сказать, сенат принял решение выплатить Цицерону из государственных средств 2 млн. сестерциев на восстановление городского дома и 750 тыс. сестерциев на восстановление его вилл — он, пользуясь случаем, снова рисует картину удивительного согласия всех сословий при решении вопроса о его возвращении, когда он благодаря этим единодушным и чрезвычайно почетным для него решениям словно восходил по ступеням на самое небо. Небезынтересно отметить, что, чем дальше уходил в прошлое день возвращения, тем ярче становились краски, которыми Цицерон живописал этот знаменательный день и судьбу Италии, с таким нетерпением якобы ожидавшей его наступления. В речи, произнесенной им в защиту Сестия, опять–таки излагается история возвращения на родину, причем, в частности, говорится: «Чье отсутствие более остро чувствовала курия, кого оплакивал Форум, кого не хватало трибунам? С моим отъездом все стало вдруг заброшенным, диким, безмолвным, все преисполнилось горя и печали».

Не удивительно, что при такой аберрации вся история изгнания и возвращения интерпретируется теперь Цицероном по–новому. Если даже в те месяцы, что Цицерон провел в Фессалониках или Диррахии, он не был особенно склонен приписывать все случившееся своим собственным ошибкам, то ныне получается, что ошибок как бы и вовсе не было, наоборот, его добровольное удаление из Рима, его изгнание есть не что иное, как акт величайшей политической мудрости, предусмотрительности и самопожертвования. Он удалился из Рима только потому, чтобы не дать повода к гражданской войне, не быть причиной гибели многих людей, предпочтя, по его словам, «чтобы честные мужи оплакивали мою участь, а не отчаивались в своей собственной».

Что касается приверженности к старым лозунгам и концепциям, то Цицерон здесь снова проявляет постоянство, поистине заслуживающее лучшего применения. Если, как говорилось выше, даже годы изгнания в этом смысле его ничему не научили, то триумфальное возвращение могло, конечно, лишь содействовать укреплению прежних иллюзий и заблуждений. И действительно, мы только что убедились, что подготовку и проведение закона, касающегося его возвращения, он рассматривает как проявление (или возрождение) согласия сословий, а в речи, посвященной вопросу о его доме, снова возникает уже давно знакомая нам «концепция тоги»: «Дважды я спасал государство — когда я, консул, носящий тогу, победил вооруженных людей и когда я, частный человек, отступил перед вооруженными консулами».

Таково было умонастроение Цицерона после возвращения из изгнания. Однако первые же дни пребывания в Риме могли довольно наглядно показать ему, что он не учитывал изменения общей обстановки, а следовательно, и своего собственного положения. Он больше не был центральной фигурой римской политической жизни, отныне ему отводилась лишь второстепенная роль. Кроме того, буквально через два–три дня после возвращения ему уже пришлось обороняться от новых атак Клодия, который сначала натравил на него толпу, уверяя, что дороговизна и нехватка хлеба вызваны возвращением Цицерона, а еще через некоторое время организовал форменное на него нападение на одной из главных улиц Рима. Правда, и Цицерон рискнул на ответную акцию: выбрав время, когда Клодия не было в городе, он в сопровождении большой свиты друзей и сторонников поднялся на Капитолий и уничтожил доски, на которых были записаны и выставлены для всеобщего обозрения указы и постановления народных трибунов, в том числе и те законы, где речь шла об изгнании Цицерона.

Но все это лишь малозначащие подробности. Общее же изменение обстановки заключалось в том, что политическая борьба в Риме из обычной и «законной» формы, из стадии прений и дебатов — как в сенате, так и на Форуме — переросла в регулярные уличные столкновения вооруженных отрядов, которыми руководили то Клодий, то его противники Милон и Сестий. Такая форма борьбы была, конечно, глубоко чужда Цицерону, претила ему, ибо он, по его собственным словам, всегда предпочитал лечить диетой, избегая хирургического вмешательства.

* * *

Весной 56 г. на севере Италии, в городе Луке, состоялась встреча триумвиров. Она была для них крайне желательна, пожалуй, даже необходима, ибо тройственный союз переживал некий кризис. Во–первых, произошло очередное усиление сенатских кругов и группировок: действия Милона и его отрядов, сближение с сенатом Помпея и получение им чрезвычайных полномочий по снабжению Рима продовольствием, возвращение из изгнания Цицерона. Кроме того, за последнее время ослабели связи между самими членами триумвирата: снова ухудшились взаимоотношения Помпея и Красса, впервые наметилось некоторое охлаждение между Цезарем и Помпеем. Это охлаждение усиливалось по мере роста популярности самого Цезаря. Дела его в Галлии шли блестяще. Еще в 58 г. он одержал крупную победу над гельветами (около г. Бибракты), затем выступил против вождя германского племени свевов Ариовиста, которого в свое время призвало на помощь галльское племя секванов. Ариовист потерпел сокрушительное поражение и с жалкими остатками своего войска вынужден был бежать за Рейн.

Весной 57 г. Цезарь начинает борьбу против самого могущественного галльского племени — против белгов. Сопротивление белгов было столь упорным, что римские легионы не раз попадали в крайне опасное и рискованное положение. И все же в этой войне Цезарь одержал победу. Помимо чисто военных успехов он умел прекрасно использовать разобщенность, а иногда прямую вражду между различными галльскими племенами, привлекая на свою сторону соперничавших друг с другом представителей галльской племенной знати.

Не забывал Цезарь и римских дел, римских связей. Когда он стоял на зимних квартирах в своей провинции (т.е. в Цизальпийской Галлии), к нему приезжало из Рима немало посетителей, и он чрезвычайно охотно откликался на различные просьбы. «Так он поступал в течение всей войны, — пишет Плутарх, — либо побеждал врагов оружием сограждан, либо овладевал самими согражданами при помощи денег, захваченных у неприятеля. А Помпей ничего не замечал».

Успехи Цезаря в Галлии произвели в Риме такое сильное впечатление, что сенат назначил по этому поводу пятнадцатидневное благодарственное молебствие и празднование. Это произошло вскоре после возвращения Цицерона, т.е. еще до конца 57 г. К этому времени покорение Галлии фактически было завершено.

В следующем 56 г. и состоялось, как уже сказано, свидание триумвиров в Луке. Оно было организовано скорее всего по инициативе Цезаря и проходило в торжественной обстановке. В Луку съехалось около 200 сенаторов, много магистратов и промагистратов, одних только ликторов собралось 120 человек. Здесь были приняты важные решения: Помпей и Красс намечались консулами на 55 г., затем они получали на пятилетний срок управление провинциями (Помпей — Испанией, а Красc — Сирией). Полномочия Цезаря в Галлии продлевались еще на пять лет; после этого ему тоже гарантировалось консульство. Однако все эти решения, направленные как будто на укрепление тройственного союза, привели в ближайшее же время к совершенно неожиданным и даже прямо противоположным результатам.

Положение в Риме оставалось напряженным. Уличные стычки между отрядами Клодия и Милона не прекращались. Клодий открыто выступал против Помпея и Цицерона. Поведение Красса было двусмысленным. Незадолго до свидания триумвиров в Луке произошел следующий инцидент.

Клодий, избранный на 56 г. эдилом, решил привлечь к суду Милона, обвинив его в насилии. Помпей, который только что потерпел поражение в сенате, где ему было отказано в разрешении на проектируемый им поход в Египет, пытался выступить в защиту Милона. Однако попытка оказалась неудачной. Он еле закончил речь, прерываемый криками и даже бранью, а когда поднялся Клодий и, обращаясь к толпе, стал спрашивать: «Кто морит людей голодом?» — клодианцы хором отвечали: «Помпей!» Или на вопрос: «Кто хочет идти войной на Александрию?» — снова кричали: «Помпей!» В ответ на это милонианцы, или «наши», как называет их Цицерон, разразились не менее громкими криками, а под конец произошла очередная вооруженная стычка между противниками.

Вскоре после этого Цицерон выступил в защиту Публия Сестия, трибуна 57 г., содействовавшего в свое время его возвращению из изгнания. Сестий был привлечен к суду и обвинен в насильственных действиях не без участия Клодия. Этих двух причин было более чем достаточно, чтобы Цицерон горячо взялся за защиту. Процесс окончился удачно, Сестия оправдали. Дошедшая до нас речь Цицерона представляет собой, видимо, значительно переработанный вариант речи произнесенной. Здесь снова подробно излагается история его изгнания и возвращения, кроме того, значительная часть сохранившейся речи посвящена «теоретическому» определению понятий «оптиматы» и «популяры», о чем уже говорилось выше.

Само собой разумеется, что речь в защиту Сестия содержала яростные нападки на Клодия. В этом же духе была использована и другая возможность: процесс Марка Целия Руфа, обвинявшегося, в частности, в попытке отравить сестру Клодия — знаменитую Клодию, широко известную в Риме своими любовными историями и воспетую под именем Лесбии одним из ее восторженных поклонников, поэтом Катуллом. В своей защитной речи Цицерон снова сводил старые счёты с Клодием, но на сей раз досталось и его сестре.

В ответ на все эти выпады Клодий попытался обратить против Цицерона прорицание жрецов–гаруспиков. Дело заключалось в следующем. Еще в начале 56 г. в сенат стали поступать сообщения о каком–то странном, необъяснимом шуме, который был слышен в разных местах на территории Лациума. Запрошенные о причинах и значении этого загадочного явления жрецы–гаруспики — а в их обязанности входило назвать средства, которыми можно было умилостивить гнев богов, — дали ответ, что боги гневаются на небрежность, проявленную при организации общественных игр, на осквернение священных мест, на кощунство при жертвоприношениях. Клодий заявил, что гаруспики, говоря об осквернении священных мест, имели в виду незаконное снятие религиозного запрета с того земельного участка, на котором находился разрушенный им дом Цицерона в Риме.

Подобный выпад Цицерон не мог оставить без ответа. Он выступил в сенате со специальной речью, в которой развил свое собственное понимание прорицаний гаруспиков. По его мнению, гнев богов был направлен персонально против Клодия, ибо именно его следует обвинять в небрежной организации общественных игр (как эдила!), в кощунстве и святотатстве (преступление в день празднества в честь Доброй Богини!) и, наконец, в раздувании раздоров среди оптиматов и нанесении ущерба государству.

Однако Клодий подкреплял свои словесные выпады такими реальными и ощутимыми действиями, которые были совершенно недоступны самому Цицерону. Так, после речи о прорицаниях гаруспиков Клодий со своей «шайкой» сделал попытку — и уже не первую! — разрушить вновь воздвигаемый дом Цицерона, и только противодействие другой «шайки», т.е. отрядов Милона, помешало этому намерению.

В этой сложной для него ситуации Цицерон вынужден был искать все большей опоры и все более тесного сближения не только с самим Помпеем, но через него — в особенности после свидания в Луке — и с Цезарем. Поэтому, когда в сенате обсуждался вопрос о назначении провинций консулам 55 г., Цицерон выступил с речью, в которой он стремился обосновать два противоречащих друг другу положения: с одной стороны, доказать необходимость продления полномочий Цезаря в Галлии, с другой — добиться отозвания своих старых врагов — консулов 58 г. Габиния и Писона из их провинций (т.е. из Сирии и Македонии). Значительная часть речи «О консульских провинциях» посвящена объяснению, вернее, оправданию отношения Цицерона к Цезарю, причем изменение этого отношения мотивируется отказом от личных симпатий или антипатий во имя защиты интересов государства. Подчеркивается, что и сам сенат изменил отношение к Цезарю, оценив государственное значение его побед в Галлии. В конце речи Цицерон с гордостью говорит о том, что никакие милости и никакие козни не смогли отвратить его от преданности оптиматам и что он «предпочел принять любой удар судьбы, подвергнуться насилию и несправедливости, лишь бы не отступать от священных для меня взглядов и не отклоняться от своего пути».

Сенат продлил полномочия Цезаря; что касается Писона и Габиния, то первый был заменен, ибо Македонию превратили в преторскую провинцию, Габиний же оставался проконсулом Сирии до тех пор, пока она не была назначена Крассу (на 54 г.). Таким образом, программа, намеченная Цицероном в его речи, была полностью реализована.

Тем временем приближались консульские выборы на 55 г. В соответствии с договоренностью в Луке консулат был обещан Помпею и Крассу. Однако обе эти кандидатуры встретили сильное сопротивление сената. Выборы откладывались со дня на день, и 55 год начался без вновь избранных магистратов. Выборные комиции, хотя и с большим опозданием (т.е. уже в самом 55 г.!), все же состоялись, однако они прошли довольно необычно. Помпей и Красc были избраны консулами, собственно говоря, только при поддержке вооруженной силы: сын Красса, легат Цезаря, привел в народное собрание большой отряд солдат для голосования за отца и за Помпея.

Новое консульство Красса и Помпея ничем особенным не примечательно. В основном они стремились к осуществлению тех пунктов лукского соглашения, которые должны были обеспечить их положение на ближайшие годы. Именно в это время полномочия Цезаря были продлены на второе пятилетие, Крассу была предоставлена Сирия, а следовательно, и санкционирована война против парфян, к которой он так стремился, а Помпею — провинция «Африка» и обе Испании (т.е. «Ближняя» и «Дальняя»). Красс, жаждавший военной славы, отправился в свою провинцию даже до истечения срока консулата, Помпей же остался в Италии и управлял провинциями только через своих легатов. Очевидно, в период своего консулата он освятил и торжественно открыл построенный им театр — первый каменный театр в Риме, — причем при открытии были проведены гимнастические состязания, травля диких зверей, когда было выпущено 500 львов, и даже показана битва со слонами — зрелище, которое, по словам Плутарха, особенно поразило римлян.

Тем не менее единство и прочность тройственного союза находились под серьезной угрозой. Особенно очевидным это стало в ближайшие два года. И в 54 и в 53 гг. уличные беспорядки и вооруженные столкновения не прекращались. Подкуп во время предвыборных кампаний принял такие размеры, что буквально каждому кандидату на высшие должности угрожал судебный процесс. В городе росла анархия, 53 год снова начался без магистратов. Кроме того, за это время произошли следующие, хотя и не равноценные по своему значению, но имевшие достаточно роковые для единства триумвиров события: в 54 г. умерла от родов дочь Цезаря и жена Помпея Юлия, в 53 г. бесславно погиб в Парфии завлеченный вглубь страны и потерпевший сокрушительное поражение при Каррах (Месопотамия) Красc. Это, кстати говоря, было первое серьезное столкновение римлян с Парфянской державой и первая крупная военная неудача Рима за последние десятилетия. И наконец, несмотря на новые успехи Цезаря в его провинции — борьбу с германскими племенами и переход через Рейн, а также чрезвычайно эффектный (хотя и малоэффективный!) поход в Британию, — и здесь наблюдается резкое изменение ситуации: после отдельных и разрозненных антиримских выступлений вспыхивает великое общегалльское восстание, которое ставит под угрозу все предшествующие победы римского оружия. Все эти события фактически расстроили и привели затем к полному краху тройственный союз.

Каково же было в эти годы положение Цицерона? Оно по существу не изменилось, оставаясь по–прежнему и неустойчивым и второстепенным. Изменилось лишь то, что Цицерон наконец начинает сам это осознавать. «Простимся со справедливыми и честными правилами! Трудно поверить, до чего вероломны главари… Обманутый, оставленный, брошенный ими, я почувствовал это на себе». В следующем письме формулировки еще более определенны: «Меня же, если я говорю о государственных делах то, что следует, считают безумцем, если то, что требуется, — рабом, а если молчу — то побежденным и пленником… Итак, быть мне спутником, мне, который не захотел быть предводителем?»

Даже знаменитое письмо к Лукцею, в котором он требует, чтобы тот посвятил описанию пресловутых событий «от начала заговора и до возвращения из изгнания» специальную монографию, а затем с подкупающей прямотой, почти наивностью упрашивает «прославлять все это сильнее, чем ты, быть может, намерен», свидетельствует в конечном счете лишь о том, насколько неуверенно чувствовал себя Цицерон в настоящем, перенося центр тяжести на заботы о славе своего имени в будущем.

Подобные мотивы пронизывают многие письма — конечно, наиболее доверительные — на протяжении тех лет, что предшествовали отъезду Цицерона в Киликию. Он говорит о всевластии триумвиров, о потере им — впрочем, как и всеми другими, — независимости, об изменении положения сената, судов, всего государства. С 54 г. все чаще и чаще возникает перед его глазами призрак диктатуры. «В Риме положение следующее, — пишет он брату летом 54 г., — есть надежда, что соберутся комиции, но неопределенная, есть подозрение, что готовится диктатура, также неопределенное; на форуме полная тишина, но скорее стареющего, чем отдыхающего государства; мои высказывания в сенате таковы, что другие соглашаются со мною больше, чем я сам». В конце года и на сей раз Аттику: «Вот тебе другие новости: дело идет к междувластью и даже пахнет диктатурой; разговоров во всяком случае много».

Но не следует думать, что Цицерон, оттесненный за эти годы в политической жизни на второстепенные роли, пребывал в бездействии и даже упадке. Он не мог вовсе отойти от политики и продолжал, как это видно из его писем, живо интересоваться новостями и всеми нюансами политической обстановки. Затем он усиленно трудился в эти годы над своими теоретическими произведениями и, наконец, весьма активно занимался адвокатской практикой. Что касается его литературной деятельности, то еще в 56 г. он начал работать над стихотворной поэмой «О моем времени», которая содержала три книги и была, видимо, продолжением другого эпического произведения — «О моем консульстве». В 55 г. Цицерон завершил трактат по истории ораторского искусства («Об ораторе»); в 54 г. приступил к работе над знаменитым диалогом «О государстве», а несколько позднее (видимо, в 52 г.) — над диалогом «О законах». Наряду с этим — непрерывная судебная практика. Так, в августе 54 г. он пишет брату Квинту: «Никогда я не разрывался в такой степени из–за дел и по судам, притом в самое тяжелое время года, в сильнейшую жару». Подобный же мотив звучит в письме, датированном осенью того же года: «Знай, что не бывает дня, когда бы я не защищал обвиняемого». Перечислять все процессы, в которых Цицерон в эти годы принимал участие, нет ни нужды, ни необходимости, тем более что многие речи этого периода нам совершенно неизвестны. Из сохранившихся же речей можно отметить речь против Писона и речи в защиту Скавра и Планкия.

Речь против Писона представляет собой как бы образцовую для римских политических нравов инвективу. В ней дан обширный, почти исчерпывающий набор типичных оскорбительных и даже бранных выражений. С точки же зрения содержания она сводится к прославлению консулата Цицерона и его триумфального возвращения из изгнания.

Но далеко не всегда мог теперь Цицерон обвинять тех, кого находил заслуживающим обвинения, и защищать тех, кого считал нуждающимся в защите. Об этом нагляднее всего свидетельствуют, пожалуй, такие факты, как история его ссоры, а затем примирения с Крассом, защита Ватиния и, наконец, процесс Габиния.

Причиной инцидента с Крассом были следующие обстоятельства. В сенат поступила жалоба сирийских откупщиков на своего наместника — проконсула Габиния. Поскольку Габиний был одним из консулов 58 г., санкционировавших изгнание Цицерона, то последний, конечно, не упустил случая обрушиться на своего старого врага. Сначала против Габиния выступил и Красс. Но затем под влиянием Помпея — всем было известно, что Габиний его преданнейший сторонник и клеврет, — Красс резко изменил свои позиции. Это и послужило причиной острой словесной перепалки между Крассом и Цицероном; их отношения издавна носили характер плохо скрываемой неприязни. Теперь эта неприязнь проступила наружу. Однако ненадолго: под давлением Помпея и даже Цезаря (в письменной форме!) Цицерону, уже один раз испытавшему, к чему может привести хотя бы только отсутствие поддержки этих влиятельнейших людей, пришлось пойти на уступки и примириться с Крассом перед его отъездом в провинцию. Затем, как и полагается, он пишет Крассу в Сирию весьма любезное письмо, заверяя его в своей искренней приязни и преданности, что не мешает ему в другом письме, в письме, адресованном Аттику и написанном почти одновременно, восклицать, имея в виду Красса: «О, негодяй!».

В еще большей степени довелось Цицерону ощутить себя марионеткой в руках триумвиров, когда он не смог устоять перед Цезарем и дал согласие защищать Ватиния. В свое время он, наоборот, громил этого ничтожного прихлебателя Цезаря, ибо тот осмелился выступить свидетелем против Сестия. Теперь Ватиний был обвинен в подкупе избирателей (он избирался претором в 55 г.). Цицерон, защищая его, добился успеха, но эта защита чрезвычайно подорвала репутацию самого Цицерона в сенатских кругах. Об этом можно судить по его письму к Лентулу Спинтеру, в котором он весьма многословно, но отнюдь не весьма убедительно объясняет и оправдывает свои действия.

И наконец, процесс Габиния в декабре 54 г. (за злоупотребления в провинции). Еще в октябре и даже в ноябре этого года Цицерон в письмах к брату говорит о полной для него неприемлемости защиты своего старого врага, о «вечном позоре», о «гибели», а всего через несколько дней, снова поддавшись нажиму Помпея и Цезаря, выступает в качестве защитника Габиния, причем, как он сам свидетельствует об этом, защищает его «с величайшим усердием». Столь неожиданные, крутые повороты приводят к тому, что именно с этого времени в сенатских «кулуарах» за Цицероном закрепляется весьма малопочетное, но, увы, заслуженное прозвище — «перебежчик».

Однако следует вернуться к характеристике общего положения в Риме. В конце 53 г. в связи с предстоящими консульскими выборами вновь разгорелась политическая борьба, причем борющиеся стороны пользовались, как это теперь было принято, не только деньгами (т.е. подкупами), но и оружием. Претендентов на консулат было трое, один из них — Милон. Что касается Клодия, то на 52 г. он выставил свою кандидатуру в преторы. Им, видимо, выдвигалась новая демократическая программа, о которой полностью мы, к сожалению, судить не можем. Из отрывочных данных источников можно извлечь лишь более или менее достоверные сведения о том, что готовился закон о голосовании отпущенников. До сих пор отпущенники, получавшие при отпуске на волю права римского гражданства, тем не менее были не вполне полноправны: их приписывали только к городским трибам, где они и должны были голосовать. По законопроекту Клодия им предоставлялось теперь право голосовать (и быть приписанными) как в городских, так и сельских трибах, в результате чего для отпущенников открывалась гораздо более широкая возможность оказывать влияние на общий исход выборов. Законопроект Клодия приводил Цицерона в ужас и он утверждал — как всегда, с огромным преувеличением! — что «дома у него уже вырезаны на медных досках законы, которые целиком отдают нас нашим рабам».

52 год, как и предыдущие, начался без высших магистратов. Попытка провести консульские выборы окончилась свалкой, и оба консула истекшего года были ранены. Напряжение достигло высшей точки. 18 января 52 г. недалеко от Рима, на Аппиевой дороге, произошла случайная встреча двух врагов: Клодия и Милона. Она описана несколькими древними авторами, так что мы знаем о ней довольно подробно.

Клодий, возвращавшийся в Рим из Ариция, ехал верхом в сопровождении двух–трех друзей и примерно тридцати рабов, вооруженных мечами. Милон, наоборот, направлявшийся из Рима, ехал в повозке с женой, причем за ним следовала большая толпа рабов (по некоторым сведениям — до 300 человек!), среди которых находились и гладиаторы. Именно кто–то из них затеял ссору с рабами Клодия, а когда тот подъехал узнать, из–за чего возник шум, ему нанесли удар кинжалом (по другим сведениям — копьем) в спину. Произошла свалка. Раненого Клодия отнесли в придорожную харчевню. Сюда же явился со своими людьми Милон, и они по его приказу добили истекавшего кровью Клодия.

Слух об этом убийстве быстро распространился по Риму и вызвал серьезные волнения. Труп Клодия был отнесен на Форум, выставлен на рострах; здесь состоялась народная сходка и выступили с речами народные трибуны. Затем толпа перенесла тело в Гостилиеву курию (здание, где обычно происходили заседания сената); из скамей, кресел, подмостков был сложен огромный костер, на котором сожгли труп Клодия, — заодно сгорело и здание самой курии.

Волнения в Риме продолжались несколько дней. Они вспыхнули с новой силой, когда в город вернулся осмелевший Милон. В этом движении принимали участие и рабы, хотя Аппиан, как это ему свойственно, уверяет, что рабы лишь воспользовались беспорядками в городе, дабы предаться грабежам и насилиям.

Конечно, в этих условиях выборные комиции не могли состояться. Милон, однако, имел смелость не отказываться от своих притязаний на консульство и тратил на это огромные суммы. Так, например, по некоторым данным, он роздал в трибах по тысяче ассов на каждого голосующего. Тем не менее ему не удалось привлечь общественное мнение на свою сторону: на девятый день после убийства Клодия толпа, собравшаяся на Форуме, пыталась поджечь его дом.

Сенат решил перейти к чрезвычайным мерам. Сначала особые полномочия были вручены трибунам и Помпею (как проконсулу), затем, поскольку все чаще и чаще раздавались голоса о необходимости диктатуры и называлось имя того же Помпея, сенат по хитроумному предложению Бибула провозгласил Помпея консулом «без коллеги», что и было по существу диктатурой, но в более смягченной форме.

Вскоре был привлечен к суду Милон. На четвертый день судебного разбирательства состоялось выступление Цицерона в защиту обвиняемого. Так как сенат боялся новых эксцессов во время суда, то Помпею было поручено и председательство, и проведение мер, обеспечивающих безопасность. Помпей окружил Форум войсками, а Милон посоветовал своему не всегда мужественному защитнику прибыть на суд в закрытых носилках. Тем не менее, как об этом красочно рассказывает Плутарх, Цицерон, «выйдя из носилок и увидев Помпея, сидевшего на возвышении, словно посреди военного лагеря, увидев сверкающий оружием Форум, растерялся и едва смог приступить к речи — голос его прерывался, руки и ноги дрожали». Защита не удалась, Милон был обвинен и вынужден удалиться в изгнание; его имущество распродано для уплаты огромных долгов. Что касается речи Цицерона, то дошедший до нас текст представляет собой переработанный и отредактированный вариант.

Единоличное консульство Помпея не могло не сблизить его с сенатом и оптиматами, с другой же стороны, не могло не осложнить отношений с Цезарем. Был проведен ряд законов: усилены наказания за подкупы, приняты новые правила при выборах на высшие должности и при распределении провинций. Некоторые пункты этих законов могли быть использованы против Цезаря. Неожиданно один из пунктов закона о провинциях коснулся и Цицерона. Поскольку данный закон гласил, что никто в течение пяти лет после истечения срока консулата (или претуры) не мог теперь получать в управление провинцию, сенатом было принято решение распределить провинции между теми из бывших магистратов, которые провинциями вообще не управляли. К числу таких магистратов принадлежал и Цицерон.

В феврале 51 г. состоялось решение сената направить Цицерона проконсулом в провинцию Киликия. В самом конце апреля он покидает Рим, причем незадолго до отъезда публикует шесть книг своего знаменитого диалога «О государстве». Путешествие в Киликию длилось долго: сначала Цицерон объезжает все свои усадьбы в Италии (а их было восемь!), встречается с Помпеем, около трех недель проводит в Брундизии, задерживается на десять дней в Афинах, в двадцатых числах июля прибывает в Эфес и только 31 июля — в Лаодикею, первый город своей провинции. И сразу же пишет Аттику: «Трудно поверить, как мне противны мои обязанности и какое недостаточное поле деятельности находит здесь хорошо известная тебе моя душевная склонность…» А несколькими строками ниже он признается, что уже тоскует «по месту, где я был бы на виду, по Форуму, по Риму, по дому, по вас тоскую я!» Таково было настроение Цицерона буквально в первые же дни фактического вступления в его новую должность правителя провинции.

Однако, несмотря на такое отнюдь не вдохновляющее начало, проконсулат Цицерона — одна из наиболее удачных страниц в летописи его политической деятельности. Он проявил большую энергию, справедливость и снисходительность по отношению к подчиненным, отменил излишние расходы городов, связанные с содержанием наместников и отправлением благодарственных посольств в Рим, облегчил и уменьшил налоговый гнет. Особенное удивление в провинции вызвало его личное бескорыстие, его умеренность. «В его доме, — пишет Плутарх, — не было привратника, и ни один человек не видел Цицерона лежащим праздно: с первыми лучами солнца он уже стоял или расхаживал у дверей своей спальни, приветствуя посетителей». Впрочем, добиться репутации справедливого и мягкого правителя не составляло особого труда: слишком мало были избалованы провинциалы хорошим отношением к ним римских наместников. Буквально продолжая только что приведенную фразу, Плутарх не без некоторого удивления, а быть может, и недоверия сообщает о Цицероне: «Рассказывают, что он никого не высек розгами, ни с кого не сорвал платья, в гневе никогда не бранился, не накладывал унизительных и позорных наказаний».

Цицерону удалось за время его пребывания в провинции приобрести даже славу полководца. Не исключено, что этот неожиданный успех мог быть связан с тем обстоятельством, что одним из его легатов был Квинт Цицерон, который до того служил несколько лет в Галлии под началом Цезаря и приобрел, по–видимому, немалый военный опыт.

Сначала речь шла об угрозе войны с парфянами. Они переправились через Евфрат и могли вторгнуться на территорию Сирии и Киликии. Однако этого не случилось, и Цицерон начал военные действия против горных племен Амана. Он одержал над ними крупную победу недалеко от Исса, что напомнило ему о знаменитом сражении Александра Македонского с Дарием. В результате этих успехов он был провозглашен своими войсками императором, т.е. получил право на триумф. После того он еще покорил в так называемой свободной Киликии довольно сильную крепость Пинденисс.

И тем не менее, как только истек срок его полномочий, он немедленно, даже не дождавшись появления преемника, покидает провинцию и устремляется в Рим. В конце ноября 50 г. Цицерон высаживается в Брундизии и уже с первых дней пребывания на родной земле охвачен глубокой тревогой, предвидя потрясения гражданской войны. На юге Италии он дважды встречается с Помпеем и пытается склонить его к примирению или хотя бы к компромиссу с Цезарем, но безуспешно.

4 января 49 г. — Цицерон под стенами Рима. Он не вступает в город, поскольку претендует на триумф, а может быть, и потому, чтобы под этим благовидным предлогом устраниться от участия в заседаниях сената, где он должен был бы уже открыто принять сторону либо Цезаря, либо Помпея. Но такие колебания не могли долго продолжаться: ближайшие события делали выбор неотвратимым и неизбежным.

* * *

Итак, за период с 55 по 51 г. (т.е. до отъезда в Киликию) Цицерон работал над тремя теоретическими трактатами: «Об ораторе» («De oratore»), «О государстве» («De republica») и «О законах» («De legibus»). Все три труда дошли до нас, хотя степень их сохранности далеко не одинакова.

Трактат «Об ораторе», посвященный теории красноречия, был закончен осенью 55 г. Цицерон сообщает об этом в одном из своих писем Аттику. Существующий текст сохранился в двух группах рукописей, из которых лучшая восходит к весьма древнему кодексу, найденному в 1422 г. и затем снова пропавшему.

Трактат представляет собой диалог, написанный в общей манере диалогов Платона и Аристотеля. Действие происходит осенью 91 г. на тускульской вилле Лициния Красса. Главные участники диалога — сам Лициний Красс и Марк Антоний, оба знаменитые ораторы и консуляры. Кроме того, в диалоге принимают участие несколько других видных ораторов и законоведов.

В первой из трех книг трактата речь идет об ораторе, его качествах и основных требованиях к нему, во второй — об отборе и расположении риторического материала, в третьей — о стиле, о форме изложения. Что касается источников Цицерона в этом трактате, то в общем он следует учению и взглядам представителей Академии, в частности, по мнению некоторых ученых, Филону из Ларисы.

Главная особенность трактата заключается в том, что он отнюдь не «учебное пособие», подобное более раннему труду Цицерона «De inventione», и хотя в трактате «Об ораторе» определенное внимание уделяется технике красноречия, но техника имеет в данном случае лишь подсобное значение, основное — образ человека, способного (и достойного) осуществлять важнейшую государственную функцию: быть оратором.

Отсюда те высокие требования, которые Цицерон предъявляет к оратору. Мы знаем, что еще в год своего консулата, в речи за Мурену, Цицерон сравнивал и сопоставлял деятельность оратора с деятельностью полководца. Теперь основное внимание обращено на следующие условия. Оратор прежде всего должен быть философски образованным человеком, затем для него необходимо знание юриспруденции и истории. Перед этими основными условиями отступают на второй план такие тоже требуемые от оратора качества, как темперамент, такт, чутье и, наконец, владение определенной суммой технических приемов.

Трактат «Об ораторе» представляет особый и выдающийся интерес для историков, поскольку в нем Цицерон, пожалуй, наиболее полно и вместе с тем наиболее ярко излагает свое отношение к истории. Это отношение возникает как некий вывод из основной для автора посылки: может ли оратор писать историю? Ответ звучит, конечно, положительно, более того, подчеркивается то обстоятельство, что именно голосом оратора история приобщается к бессмертию. Сама же история панегирически характеризуется как «свидетель времен, свет истины, бессмертие памяти, наставница жизни, вестница прошлого».

Несколько ниже, как ответ на такой же вопрос, приводится обширный экскурс, посвященный развитию римской историографии и сравнению римских анналистов с греческими историками. Однако происходит все же некая метаморфоза. Сам вопрос фактически формулируется теперь уже по–иному, не так, как раньше, — может ли оратор «писать историю», — но скорее таким образом: можно ли вообще заниматься историей, не будучи оратором, не обладая соответствующими данными и подготовкой? Все последующее изложение и призвано доказать, что история развивается и совершенствуется в зависимости от развития риторики, красноречия. Если римские анналисты по сравнению с греческими авторами примитивны, неумелы и даже скучны, то это лишь потому, что они еще не овладели в полной мере искусством речи. Но ведь и греки находились в былые времена на таком же низком уровне.

Итак, история есть не что иное, как раздел ораторского искусства, только, к сожалению, у римлян недостаточно еще развитый. Но ее никоим образом нельзя сближать с поэзией, поскольку главная задача поэзии — доставлять людям удовольствие, в историческом же повествовании все должно быть направлено на то, чтобы сообщать им правду. Поэтому здесь действуют совершенно различные законы. И затем Цицерон дает следующую весьма примечательную формулировку основных «законов истории»: «…кто же не знает, что первый закон истории в том, чтобы не сметь сказать никакой лжи, затем — не сметь умолчать ни о какой правде и чтобы написанное не вызывало никакого подозрения ни в пристрастии, ни во враждебности».

Говоря об этих важнейших «законах истории», Цицерон дает ряд существенных указаний или наставлений как историку, так и оратору. Ведь материалом для них обоих служит нечто общее: факты и слова. Изложение фактов требует прежде всего точной локализации во времени, описания места действия. Кроме того, когда речь идет о значительных и важных событиях, то читатель (или слушатель) хочет выяснить сначала намерения, затем действия и, наконец, следствия, и потому историк (оратор) обязан удовлетворять возникающий интерес в определенной последовательности. Он должен начинать с изложения своей точки зрения на намерения действующих лиц; говоря же о действиях, он обязан осветить не только то, что было сделано (или сказано), но и как было сделано, а переходя к следствиям, необходимо вскрыть и все причины, как случайные и безотчетные, так и предусмотренные разумом. Нельзя также удовлетворяться только рассказами о деяниях выдающихся личностей; следует обрисовать их жизнь, их характеры.

Что же касается самой манеры изложения, т.е. уже не «фактов», но «слов», то эта манера должна быть спокойной и непринужденной, поток красноречия — плавным, без суровости судебного разбирательства и без непоколебимости судебного приговора. К сожалению, об этом нигде, ни в каких руководствах ораторам ничего не говорится, так же как и по поводу многих других — неглавных, но все же необходимых — качеств оратора, например умения убеждать, утешать, учить, предупреждать.

Эти «наставления» Цицерона чрезвычайно интересны. Они интересны и важны хотя бы уже потому, что позволяют взять под сомнение тот почти общепринятый взгляд, согласно которому римским историкам был чужд так называемый прагматический подход Полибия. Их занимало якобы лишь освещение фактической стороны событий; анализу внутренних связей и причин римская историография, дескать, не уделяла почти никакого внимания. В виде исключения упоминается обычно лишь Семпроний Азеллион, анналист, живший во времена Гракхов. В предисловии к своему труду он писал: «Недостаточно изложить только то, что было сделано, но еще следует показать, с какой целью и по какой причине это было совершено». Однако подобное заявление, если учесть вышеприведенные мысли и слова Цицерона, уже не представляется столь необычным и исключительным.

Таковы наиболее интересные и «актуальные», с нашей точки зрения, положения, развиваемые Цицероном в трактате «Об ораторе». Мы не ставили своей задачей дать более или менее подробный пересказ содержания всего трактата. Это и ненужно и невозможно. Так же мы будем поступать и в отношении других теоретических произведений Цицерона этих лет.

Трактат «О государстве» был начат в 54 г. и опубликован, по всей вероятности, в 51 г., незадолго до отъезда Цицерона в Киликию. За ним последовал трактат «О законах». Цицерон в данном случае подражал примеру Платона, который, как известно, дополнил свою «Политию» (очерк идеального государства) специальным и написанным с более «практических» позиций трудом «Законы». Работа Цицерона над его новым трактатом, начатая, видимо, в 52 г., едва ли была доведена до конца. И хотя Цицерон, как это явствует из его писем, собирался продолжить изучение подобных вопросов, трактат «О законах» так и остался незавершенным. Во всяком случае Цицерон сам его не публиковал: перечисляя в одном из своих произведений (в 44 г.) свои философские работы, он об этом трактате даже не упоминает.

Интересна судьба рукописи наиболее, пожалуй, знаменитого трактата Цицерона — «О государстве». Текст этого диалога до начала прошлого столетия считался утраченным и был известен только по отдельным цитатам и упоминаниям о нем у древних авторов, если не иметь в виду большого отрывка, которым заканчивался диалог в целом и который назывался «Сновидение Сципиона». Этот своеобразный фрагмент был сохранен для нас грамматиком V в. Макробием, написавшим к нему комментарий.

В эпоху Возрождения ценители и поклонники античности, начиная с Петрарки, разыскивали это сочинение Цицерона во всех книгохранилищах Европы, ездили с этой целью даже в Польшу, однако все попытки долгое время оставались безрезультатными. Только в начале XIX в. ученый, кардинал Анджело Маи, префект Ватиканской библиотеки, нашел палимпсест (т.е. рукопись на пергамене, с которого был стерт первоначальный текст и написан новый), содержавший значительную часть первой и второй книг трактата, а также отрывки из третьей, четвертой и пятой книг; из текста шестой книги палимпсест не сохранил ни одного отрывка. В 1822 г. Маи впервые издал рукопись, включив в нее фрагменты и цитаты, приводимые древними авторами и снабдив издание своими комментариями.

Сочинение Цицерона «О государстве» пользовалось довольно широкой известностью у современников. Так, например, один из корреспондентов Цицерона, Марк Целий Руф, писал ему в Киликию в середине 51 г.: «Твои книги о государстве высоко ценятся всеми». Но еще более популярным этот трактат становится в последующее время; этим и объясняется множество ссылок на него и цитат, сохранившихся в сочинениях древних авторов, начиная с Сенеки и Плиния Старшего. Интересно отметить, что многие положения трактата охотно использовались так называемыми отцами церкви, т.е. христианскими писателями, в особенности Лактанцием, и автором знаменитого в средние века труда «О граде божьем» Аврелием Августином. Эти два автора не только цитируют Цицерона, но и нередко пересказывают отдельные места и рассуждения из трактата.

Сочинение Цицерона «О государстве» написано им — опять–таки следуя примеру Платона — в форме диалога. Место действия — загородная усадьба Публия Сципиона Африканского Младшего, время действия — дни так называемых Латинских празднеств 129 г. до н. э. Главным действующим лицом диалога является сам Сципион; кроме него в диалоге принимают участие некоторые его друзья.

Работая над своим произведением, Цицерон не раз менял его замысел и построение. Он сам говорит об этом в одном из писем к своему брату Квинту. Первоначальный план, согласно которому в диалоге выступали лица, перечисленные выше, он по совету одного из своих друзей хотел изменить и «осовременить», сделав участниками диалога самого себя и своего брата. Но в конечном итоге все же вернулся к прежнему плану: диалог ведется в ту эпоху, когда римское государство, по мнению Цицерона, процветало.

Общая структура трактата следующая: он состоит из шести книг — по две книги на каждый день беседы, которая, таким образом, длится три дня. Каждый день посвящен обсуждению определенного вопроса: книги первая и вторая — вопросу о наилучшем государственном устройстве, книги третья и четвертая — философскому обоснованию понятия государства (исходя из идеи справедливости) и, наконец, книги пятая и шестая — вопросу о наилучшем государственном деятеле. Как уже было отмечено, весь трактат завершается неким апофеозом — сновидением Сципиона Младшего, во время которого ему является знаменитый победитель Ганнибала Сципион Африканский Старший. Последний предсказывает приемному внуку блестящую судьбу и вместе с тем объясняет ему, что людям, которые верно служили отечеству, уготовано бессмертие и вечное блаженство.

Не составляет особого труда определить источники, которые использовал Цицерон в трактате «О государстве». Они перечисляются самим автором. Так, упоминая в одном из своих более поздних произведений интересующий нас трактат, Цицерон говорит о таких источниках, как Платон, Аристотель, Феофраст (и вообще школа перипатетиков), в самом же трактате помимо многократных упоминаний имени Платона можно найти ссылки на Полибия и Панэтия. Как в свое время правильно отметил немецкий исследователь В. Шур, трактат «О государстве» объединяет в одно целое политические теории Средней Стои с практическим опытом римского консула.

Трактат «О законах» сохранился в двух главных кодексах (списках), восходящих к IX и X вв. Как уже было указано, это произведение Цицерона, служившее как бы дополнением к диалогу «О государстве», осталось незаконченным. К тем соображениям, которые приводились выше как доказательства незаконченности трактата (отъезд Цицерона в Киликию, упоминание о намерении снова взяться за эту тему в письме к Варрону от 46 г. и, наконец, отсутствие названия трактата в перечне философских произведений, составленном самим Цицероном), можно добавить еще следующий аргумент: диалоги, которые Цицерон издавал сам, он обычно снабжал предисловием; данный трактат его не имеет.

Трактат «О законах» написан также в форме диалога, который, однако, происходит в современной Цицерону обстановке. Участники диалога — сам Цицерон, его брат Квинт и друг Цицерона Тит Помпоний Аттик. До нас дошли три книги трактата, но так как у Макробия есть упоминание о пятой книге, то некоторые исследователи предполагают, что все произведение по аналогии с трактатом «О государстве» состояло из шести книг. Наиболее обработанной и законченной представляется первая книга диалога, дошедшая до нас в хорошей сохранности, хотя и в ней встречаются лакуны; во второй и третьей книгах многoe производит впечатление первоначальных набросков.

Первая книга трактата содержит рассуждения о естественном праве, вторая — о «праве божественном», третья — о магистратах. Законы, изложенные во второй и третьей книгах, переданы архаизированным языком, воспроизводящим колорит старины; о содержании книг, не дошедших до нас, судить трудно, хотя на этот счет в литературе высказывались различные предположения.

Источниками Цицерона в трактате «О законах» были Платон и Хрисипп, один из наиболее плодовитых писателей стоической школы, автор сочинения, которое тоже называлось «О законах». Из представителей Средней Стои несомненно влияние Панэтия и в какой–то мере Антиоха Аскалонского (известного, кстати сказать, еще и тем, что он пытался согласовать учение Стои с Академией).

Таковы в общих чертах состояние двух интересующих нас памятников, их структура и, наконец, краткий обзор источников, использованных Цицероном при работе над этими трактатами, которые представляют собой по авторскому замыслу единое целое и, пожалуй, могут считаться наиболее ярким выражением политико–философских теорий, имевших хождение среди наиболее образованной, «интеллигентной» и умеренно консервативной части господствующих слоев Рима.

Мы не имеем возможности касаться всего круга проблем, затрагиваемых Цицероном в его философских диалогах. Поэтому рассмотрим лишь те вопросы, которые представляются нам наиболее важными для выяснения политико–философских воззрений самого Цицерона, а именно: теорию наилучшего государственного устройства и рассуждение о государственном деятеле (диалог «О государстве») и теорию естественного права (диалог «О законах»).

Все теории государства в античную эпоху, как это было однажды справедливо отмечено, развивались по существу в довольно ограниченных пределах и сводились к двум основным вопросам: о государственных формах и о лучшей из этих форм. Ответом на эти вопросы, как бы венчающим развитие политико–философских воззрений, было учение о смешанной форме государственного устройства. Проникновение этого учения в Рим связано с усилением эллинистических влияний и, в частности, с деятельностью Полибия. Полибий же, несомненно, был одним из основных источников Цицерона в первой книге трактата «О государстве». Не случайно изложение теории смешанного устройства ведется устами именно Сципиона, в кружке которого и состоял Полибий.

Сципион начинает свой экскурс с упоминания о правиле, которым, по его мнению, следует руководствоваться при обсуждении любого вопроса. «Если насчет названия предмета исследования все согласны, то надо разъяснить, что именно обозначают этим названием; если насчет этого тоже согласятся, то только тогда будет дозволено приступить к беседе; ибо никогда нельзя будет понять свойства предмета исследования, если сначала не поймут, что он собой представляет».

После этого более чем предусмотрительного замечания Сципион переходит к определению государства. Он говорит, что государство (т.е. res publica) есть не что иное, как «дело народа» (res populi). Затем кратко излагается причина возникновения государства (врожденная потребность людей жить совместно) и дается определение его сущности (совокупность людей, связанных общностью права и интересов). После этого Сципион приступает к перечислению основных форм государственного устройства. Он отмечает три простых формы: монархию, аристократию и демократию; ни одну из этих форм он не считает совершенной. Главный и основной недостаток заключается в том, что каждая из этих форм, взятая в отдельности, неустойчива и легко вырождается в соответствующую ей извращенную форму. Так возникают круговороты сменяющих друг друга государственных форм, от чего застрахована лишь некая четвертая форма, которая как бы смешана из трех названных выше.

Однако определения этой наиболее устойчивой формы пока не дается. Другой участник диалога, Лелий, перебивает Сципиона и просит его сообщить, какую из трех названных простых форм он все же считает наилучшей. Ответ на этот вопрос дает Сципиону возможность изложить взгляды сторонников каждой из государственных форм, и только на повторный вопрос Лелия он высказывает свою точку зрения и говорит, что если необходимо выбрать одну из «чистых» форм, то он предпочел бы царскую власть.

Затем Сципион ссылается на различные примеры, пытаясь убедить Лелия в правильности этой мысли, и лишь в самом конце первой книги диалога дает развернутое определение смешанного государственного устройства и отмечает его преимущества. Это устройство должно объединять элементы трех вышеназванных простых форм таким образом, «чтобы в государстве было нечто выдающееся и царственное, чтобы некая часть власти была уделена и вручена авторитету первенствующих людей, а некоторые дела были предоставлены суждению и воле народа». Преимуществами этого смешанного устройства следует считать, во–первых, «так сказать, великое равенство; во–вторых, прочность, так как нет оснований для переворота или вырождения там, где каждый занимает подобающее ему место».

Таково в общих чертах учение Цицерона о наилучшем государственном строе, изложенное устами Сципиона. Отметим ту любопытную деталь, что из простых форм он — хотя и с определенными оговорками — предпочитает царскую власть. Этот момент в какой–то мере подводит нас к следующей основной проблеме — к учению Цицерона о наилучшем государственном деятеле.

Поскольку высказывания о государственном деятеле в тех книгах диалога, которые посвящены именно этому вопросу, т.е. в пятой и шестой книгах, чрезвычайно фрагментарны или содержатся в наименее точных эксцерптах (заимствованиях у других авторов), они, конечно, не могут дать нам четкого представления о концепции Цицерона (если в данном случае вообще можно говорить о более или менее разработанной концепции). Все же некоторые намеки, некоторые терминологические детали, а главным образом предпочтение, отдаваемое Цицероном царской власти, по сравнению с другими «чистыми» формами приводили многих исследователей к выводу, что Цицерон в своем трактате пропагандировал монархический идеал государственного деятеля.

По нашему мнению, монархическое толкование Цицеронова идеала едва ли состоятельно. Нам представляется наиболее приемлемой точка зрения, сравнительно недавно высказанная И. Фогтом. По его мнению, Цицерон имел в виду, конечно, не монархию, как таковую, но некую форму «аристократического руководства», которая еще в далеком прошлом римского государства (а «государство предков» — идеал Цицерона) не раз в случае надобности воплощалась в руководстве персональном.

И действительно, Цицерон в согласии с традиционной римской точкой зрения, выраженной в стихе Энния: «Древний уклад и мужи — вот римской державы опора», считает, что процветание государства обязано взаимодействию именно этих двух факторов. Следовательно, для восстановления былого процветания государства нужна прежде всего нравственная реформа; но она, очевидно, может быть проведена только каким–то руководящим деятелем, способным выполнить такую задачу в силу своих гражданских и нравственных достоинств. Подобного реформатора Цицерон и называет «правителем государства» (rector rei publicae или rector civitatis).

На основании пятой и шестой книг диалога «О государстве» можно убедиться в том, что Цицерон, употребляя термин rector, всегда имел в виду «аристократа–реформатора» — Сципиона, Л. Эмилия Павла, Катона Старшего, Гракха–отца и т. п., а в конечном счете примерял к этому идеалу государственного деятеля даже самого себя. Все это достаточно определенно свидетельствует о том, что монархический оттенок никак не приложим к интересующему нас термину.

В трактате «О государстве» перечисляются лишь качества и обязанности ректора, но отнюдь не его права. Цицерон требует от политического деятеля благоразумия, торжества разума над низменными страстями, таких достоинств, как мудрость, справедливость, воздержанность, красноречие и даже знание сочинений греческих авторов.

Какие же задачи призван решать этот политический деятель, в каких случаях и каким образом он должен вмешиваться в ход государственных дел? Ответ на этот вопрос содержится в одной из речей Цицерона, где он определяет свою собственную норму поведения как государственного деятеля: «Я выполнил свои обязанности консула, ничего не совершив без совета сената, ничего — без одобрения римского народа, на рострах всегда защищая курию, в сенате — народ, объединяя народ с первенствовавшими людьми, всадническое сословие — с сенатом». Цицерон так действовал, будучи консулом, но если государственные учреждения или магистраты оказываются не на высоте, то именно в этот момент и должен выступить «лучший гражданин» (он может быть и частным лицом, а не обязательно магистратом) в качестве «ректора» и охранителя государства.

Перейдем теперь к рассмотрению последней из интересующих нас проблем — к проблеме естественного права. Она в свое время разрабатывалась еще софистами. Затем эта проблема привлекла к себе внимание стоиков, но, как уже было указано выше, если и можно говорить о влиянии классических представителей стоической школы на Цицерона (в частности, о влиянии Хрисиппа), то подобное влияние едва ли было непосредственным. Ближе всего Цицерон был связан с философскими течениями II — I вв. до н. э. (так называемый период эклектизма).

Определение «истинного закона» как некоего правильного положения, соответствующего природе, распространяющегося на всех людей, постоянного и вечного, которое призывает к исполнению долга, приказывая, и отпугивает от преступления, запрещая, дано еще в трактате «О государстве». Начиная же свое рассуждение в диалоге «О законах», Цицерон прежде всего говорит о необходимости охватить вопрос в целом, т.е. сначала выяснить самое природу права, а затем перейти к рассмотрению законов, на основании которых государство управляется, в том числе и к рассмотрению так называемых гражданских прав.

Затем следует определение: «Закон… есть заложенный в природе высший разум, велящий нам совершать то, что следует совершать, и запрещающий противоположное». Разум этот, когда он проникает в человека и укрепляется в нем, и есть закон. Следовательно, понятие права следует выводить из закона; он — «мерило права и бесправия». Что касается писаных законов — а обычно люди только их и считают законами, — то такое толкование практически приемлемо, однако при установлении права следует исходить из того высшего закона, который, будучи общим для всех времен, возник раньше, чем любые писаные законы, раньше, чем возникло какое бы то ни было государство.

Далее Цицерон, подчеркивая преемственность между обоими своими трактатами, говорит, что все законы необходимо сообразовать с тем государственным устройством, превосходство которого было доказано Сципионом. После этого он переходит к рассмотрению вопроса о законах как главной связи между людьми и божеством. «Так как лучше разума нет ничего и он присущ и человеку, и божеству, то первая связь между человеком и божеством — в разуме». Но разум есть закон; следовательно, люди связаны с богами также и законом. А все те, кто связан между собой общими правами и законами, представляют единую общину (civitas). Поэтому весь мир можно рассматривать как единую общину богов и людей.

И наконец, в трактате проводится еще одна важная мысль. Сначала ее в общей форме высказывает Аттик: «Во–первых, мы снабжены и украшены как бы дарами богов; во–вторых, у людей существует лишь одно равное для всех и общее правило жизни, и все они связаны, так сказать, природным чувством снисходительности и благожелательности, а также и общностью права». Таким образом, чувство социальной общности, влечение людей друг к другу тоже заложены в самой природе и тесно связаны с понятием справедливости. «Справедливости вообще не существует, если она не основана на природе, а та, которая устанавливается в расчете на пользу, уничтожается из соображений другой пользы». Более того, если не считать природу основанием права и законов, то все доблести: благородство, любовь к отчизне, чувство долга, желание служить ближнему, чувство благодарности — все это уничтожается, ибо подобные чувства возникли и могли возникнуть лишь потому, что «мы, по природе своей, склонны любить людей, а это и есть основа права».

Итак, основа права не мнения людей, но природа, не писаные законы, созданные людьми, но природный, естественный закон, который одновременно есть высший разум, справедливость и который служит связующей нитью между людьми и богами. И только руководствуясь им, люди способны отличать право от бесправия, честное от позорного, доброе от злого и стремиться к праву и к тому, что честно и справедливо, ради самих этих доблестей. Ибо нет на свете ничего более несправедливого, чем желание награды или платы за справедливость.

Таковы основные положения теории естественного права, развиваемые Цицероном в трактате «О законах». Как сам характер этих идей, так и непосредственные указания автора свидетельствуют о том, что данный трактат — логическое развитие и дополнение диалога «О государстве». Если же иметь в виду основные принципиальные положения этого первого трактата, т.е. учение о наилучшем государственном устройстве и учение о государственном деятеле, то все эти, взятые вместе, отправные посылки политико–философских воззрений Цицерона можно рассматривать как базу, фундамент, на котором возведено единое здание обоих диалогов.

В заключение следовало бы остановиться на вопросе, который тесно связан со всем предыдущим изложением. В каком соотношении находятся теоретические построения Цицерона с его практическими политическими позициями? Существует ли вообще такая связь?

Касаясь этого вопроса, мы, очевидно, должны вернуться к основным политическим лозунгам Цицерона. Здесь мы имеем в виду прежде всего лозунг «согласие сословий», верность которому Цицерон сохранял до конца своей жизни и политической деятельности (но, как мы знаем, не с самого ее начала!). Недаром во второй книге диалога «О государстве» дается чрезвычайно поэтичное сравнение гармонии в области музыки и пения с гармонией сословий: «… так и государство, с чувством меры составленное путем сочетания высших, низших и средних сословий… стройно звучит благодаря согласованию даже несходных начал».

Нас интересует сейчас реальный смысл лозунга, который провозглашал и отстаивал Цицерон в самой различной политической обстановке. Речь идет не о выяснении такого, быть может интригующего, но все же малоуловимого момента, как внутренняя убежденность Цицерона в правоте лозунга, т.е. искренность его веры в якобы постоянно существующее единение всех сословий. Это в конце концов момент второстепенный. Важнее другое. Объективный смысл и политическая сила лозунга состояли, видимо, в том, что в условиях римской действительности, в условиях напряженной борьбы политических группировок и их главарей, наконец, в условиях гражданской войны он мог звучать как лозунг «надпартийный», поднимающий над «частными» интересами и распрями, во имя интересов «отечества» в целом. Конечно, — и это нам хорошо известно — понятие отечества для Цицерона отождествлялось с понятием «сенатской республики», но это отнюдь не снижало политической привлекательности лозунга в глазах его современников. Кроме того, называя Цицерона сторонником «сенатской республики», мы все же не считаем его выразителем интересов той выродившейся сенатской олигархии, которая занимала наиболее крайние, реакционные позиции. Ведь в его понимании «сенатская республика» — это строй, существовавший во «времена предков», в эпоху расцвета римского государства, когда с руководящей ролью сената (и магистратов) разумно сочетались элементы «демократии», т.е. было осуществлено смешанное государственное устройство.

Таким образом, если уж говорить о Цицероне как «выразителе», то он скорее представлял интересы и запросы умеренно консервативных и «интеллигентных» кругов римского господствующего класса. Его основной пропагандистский лозунг имел достаточно четко выраженный политический смысл и направление. Учение же о наилучшем государственном устройстве (главным образом в той его части, где речь идет о смешении некоторых элементов «простых форм»), как и учение о естественном праве (в той его части, где подчеркивается идея социальной общности и естественного стремления людей друг к другу), служило как бы теоретическим обоснованием пропагандистских лозунгов, которые использовались Цицероном в его повседневной политической практике.