Цицианов

Глава третья. ЦИЦИАНОВ И «ОБУСТРОЙСТВО» КАВКАЗА

Указом Александра I от 11 сентября 1802 года Павел Дмитриевич Цицианов был назначен главнокомандующим в Грузии. Не удалось найти сведений о том, как рождалась и укреплялась идея назначить именно его на этот пост. Надо сказать, что история кадровых решений — вообще предмет крайне туманный, поскольку главные ее составляющие — обсуждения кандидатур — проводились почти всегда в режиме келейно-кулуарном, без протоколов и каких-либо прочих следов на бумаге. О ходе этих обсуждений историки узнают в основном из мемуарных источников, большинство которых — отголосок борьбы на тех самых переговорах. Но тем не менее интерес к истории выдвижения человека на ответственную должность — не праздное любопытство, поскольку здесь во многом кроются мотивы многих его поступков. В те времена прочность позиций при дворе, наличие серьезных покровителей и серьезных недругов играли важную роль в положении чиновника, оказывали большое влияние на его поведение. По «анкетным» данным, Цицианов действительно являлся идеальной фигурой. Во-первых, это был генерал со всеми необходимыми формальными и неформальными знаками боевых заслуг (участием в кампаниях, командованием отдельным соединением и победой, одержанной в этой должности, орденами Святого Георгия и Святого Владимира, золотым оружием, личной похвалой Суворова и личной похвалой Екатерины II). Во-вторых, он был участником Персидского похода 1796 года и в ходе его проявил знание края и незаурядные организационные способности; в-третьих, он был человеком, доказавшим свои хозяйственно-административные дарования при комплектовании полка. Принимая во внимание социокультурные и экономические условия России, успешное выполнение такого задания означало сдачу экзамена на право занять пост губернатора. В-четвертых, о генералах, отмеченных особыми милостями Екатерины II и оказавшихся в отставке при Павле I, вспоминали в начале царствования Александра I в первую очередь. Наконец, в-пятых, должность в Государственном совете, на которую определили Цицианова в 1801 году, явно ему не подходила: представить нашего героя безвылазно сидящим в столичной канцелярии невозможно — не тот характер, не тот масштаб личности.

Однако генералов с подобными данными в распоряжении царя в то время было не менее десятка. К тому же в России действительные заслуги далеко не всегда гарантируют продвижение по карьерной лестнице. В назначении Павла Дмитриевича на пост главнокомандующего в Грузии, скорее всего, главную роль сыграло то, что взвешивается «на аптекарских весах», — разного рода связи в верхах. Доверительный и даже порой интимный характер его писем Василию Николаевичу Зиновьеву позволяет называть последнего самым близким другом главнокомандующего. Их переписка началась в 1780-е годы, когда будущий герой Кавказа был еще обычным гвардейским офицером, а последнее известное письмо датировано концом 1805 года. Из этой переписки следует, что уже в 1780-е годы Цицианов являлся человеком клана Воронцовых[305]. В посланиях нашего героя мы видим типичный образец письменного общения образованных россиян XVIII столетия. Сообщения о семейных событиях «переслоены» информацией о жизни столичного общества и «философскими» рассуждениями. Заметное место в письмах занимают сообщения о наградах, производствах в чин, назначениях и т. п. В 1786 году в одном из писем — может быть, в шутку — Цицианов, тогда серьезно болевший, пообещал после выздоровления приискать «бедненькую, умненькую и верненькую девочку» и жениться на ней[306]. Впрочем, как известно, он так и остался холостяком. Зиновьеву же адресовано и одно из последних писем генерала, в котором тот словно предчувствовал свою скорую гибель: «Помолись, чтобы я цел выехал или жив. Я выведу тебе славную лошадь под именем "Зеид-хан", росту большого, езды прекрасной, и тебе по завещанию назначена, хотя бы я здесь умер или убит был…»[307] Сам Зиновьев — фигура загадочная. Пик его карьеры (пост главы Медицинской коллегии) — должность весьма скромная, по крайней мере не предоставлявшая действенных рычагов для продвижения друзей на вершины власти. К тому же с 1800 года он находился в отставке и до самой смерти проживал в своем поместье. Тем не менее мы находим его имя в Русском биографическом словаре и еще в ряде справочных изданий, попадание в которые требовалось заслужить. Зиновьев не чурался изящной словесности, но и литературные его успехи не позволяли рассчитывать на бессмертие. В энциклопедии этот человек попал как известный масон, член Ложи Елизаветы и Добродетели[308]. Масонами были и другие влиятельные покровители Цицианова — А.А. Чарторыйский, С.Р. Воронцов, А.Р. Воронцов, В.П. Кочубей. Сам Павел Дмитриевич также значится в энциклопедическом словаре «Русское масонство. 1731— 2000», но напротив его фамилии стоит вопросительный знак, означающий сомнения автора в принадлежности генерала к этой тайной организации. Обращает на себя внимание и тот факт, что другой ближайший друг Цицианова — Федор Васильевич Ростопчин масоном не был, а вот один из его ярых недругов, граф Иван Васильевич Гудович, в одной из лож состоял. Таким образом, в поисках столичных сторонников главнокомандующего «масонская линия» хотя имеет право на существование, но не обещает однозначного ответа на вопрос.

Неизмеримо большее значение имеют явные связи генерала. Напомним, что он был близко знаком с Адамом Адамовичем Чарторыйским (1770—1861) — влиятельнейшим человеком в окружении Александра I, составлявшим вместе с графом Строгановым и Кочубеем кружок так называемых «молодых друзей» императора. Чарторыйский происходил из семьи польских магнатов, обеспечившей ему образование, воспитание и богатство. Участие Чарторыйских в борьбе за независимость Речи Посполитой в конце XVIII века повлекло за собой эмиграцию и конфискацию имений. Заступничество со стороны австрийского императора несколько облегчило его участь, а встреча с Александром I, очаровавшим молодого поляка своим либерализмом, стала для него судьбоносной. В 1796 году он стал адъютантом наследника престола, но в 1799 году, по капризу Павла I, отправился послом в Сардинию, что по сути являлось почетной ссылкой. Сразу после смерти Павла I Чарторыйского вызвали в столицу, где он стал одним из влиятельнейших людей, заняв 8 сентября 1802 года пост товарища министра иностранных дел, а в 1804 году возглавив внешнеполитическое ведомство.

В определении круга лиц, на которых мог опереться Цицианов, не следует забывать о «гродненской истории», когда генерал решительно встал на сторону И.А. Безбородко — племянника канцлера Александра Андреевича Безбородко. Последний начал свою военную и административную карьеру в окружении П.А. Румянцева-Задунайского, который и рекомендовал его Екатерине II. Императрица назначила его принимать челобитные на ее имя, что открыло ранее никому не известному и неродовитому человеку огромные возможности для установления связей в российской элите. Безбородко «владел слогом», делал толковые доклады по различным «частям» государственного управления, сопровождал царицу во всех поездках, фактически руководил деятельностью российского Министерства иностранных дел. Не оказался он в опале и при Павле I, который буквально осыпал Безбородко наградами. Цицианова поддерживал и другой племянник канцлера — Виктор Павлович Кочубей. С 1786 года он состоял при императрице Екатерине II; в 1792 году получил пост посла в Турции. При Павле I периоды его фавора чередовались с опалами. С восшествием на престол Александра I Кочубей стал одним из главных действующих лиц в правительстве. Вес в обществе ему придавали не только близость к императору, не только пост министра внутренних дел, но и связь по линии жены с родами графов Васильчиковых и Разумовских, а по личным контактам — с графами Александром Романовичем и Семеном Романовичем Воронцовыми, братьями Екатерины Романовны Дашковой. Именно эти два видных государственных мужа, иногда именуемые «екатерининскими орлами», стали главной опорой Цицианова. Семен Романович Воронцов после нескольких лет успешной военной карьеры в 1783 году стал послом в Венеции, а затем в течение двадцати лет представлял Россию в Лондоне (1785—1806). Как Кочубей при Павле I, он был то в милости, то в немилости императора. В начале 1801 года вышел указ о его отставке, но Александр I вернул его на службу. Его младший брат Александр Романович служил послом в Австрии, руководил Коммерцколлегией, но не считался влиятельной фигурой при дворе. В 1791 году он вообще вышел в отставку. 1802 год, когда его назначили государственным канцлером, называли временем торжества Воронцовых. Хотя в 1804 году Воронцов по состоянию здоровья вышел в отставку, к мнению этого государственного деятеля «в верхах» прислушивались до самой его смерти.

Таким образом, Цицианов был человеком одной из влиятельных придворных партий. Это со всей очевидностью показывает переписка А.Р. Воронцова, получавшего персонально письма от главнокомандующего на Кавказе и отправлявшего ему приватные послания. 21 июня 1805 года он выразил удовлетворение по поводу награждения князя орденом Святого Александра Невского с алмазными знаками и солидной арендой. В послании от 8 июня 1805 года своему племяннику Михайлу Семеновичу Воронцову (будущему главнокомандующему на Кавказе в 1845—1854 годах) он сетовал на то, что в столице многие настроены против Цицианова, добавляя: «…это не делает чести общественному мнению, которое господствует в Петербурге». Влиятельный царедворец также выразил надежду на то, что Цицианов останется в Грузии, где он приносит так много пользы. О незаменимости своего протеже на этом посту Воронцов повторял неоднократно в письмах своим друзьям и родственникам. Более того, в его письмах выражалось недоумение по поводу малой активности других сторонников князя, способных повлиять на его имидж[309].

В 1804 году перед Цициановым встала сложная задача, ошибка в решении которой могла сильно повредить его репутации. На Кавказ в погоне за чинами и орденами приехал Михаил Семенович Воронцов. Приводим целиком письмо, которое получил главнокомандующий по этому поводу:

«Поелику нигде, кроме края, где вы командуете, нет военных действий, где бы молодому офицеру усовершенствоваться можно было в воинском искусстве, да и к тому присовокупляя, что под начальством вашим несомнительно можно более в том успеть, нежели во всяком другом месте, то по сим самым уважениям, как я, так и брат мой, согласились на желание графа Михаила Семеновича служить волонтером в корпусе, находящемся в Грузии. На дружеский вопрос вашего сиятельства по гвардейскому ли чину его употреблять, имею вам ответствовать с такою же откровенностью, что чин его гвардейский нимало кажется не будет препятствовать к употреблению его, если взять то, что он служить будет у вас не при полку, а генерально при корпусе волонтером; а потому от распоряжения вашего зависеть будет, при случае, поручить ему в команду деташмент (отдельный отряд. — В.Л.), чему многие мы имели примеры и в других войнах. Сие как я, так и брат мой, примем знаком дружбы вашей; токмо прошу вас не иначе то учинить, как поколику позволяют вам нынешней воинской службы постановления. В предложении вашем отправить сюда племянника моего при радостном каком событии вижу я охотливость вашу сделать мне приятное. Благодаря вас всемерно за оную, скажу вам, что как таковые посылаются единственно для доставления им чина, то по сей самой причине ни я, ни брат мой того не желаем. Граф Михаил Семенович, будучи еще довольно молод, может успеть заслужить чины прямым путем, чем мы более будем довольны; к тому же отправление это противно установлению фельдъегерей для посылок учрежденных, да и вообще мне кажется, что если бы посылали офицеров с радостными известиями, то сие право более принадлежит тем, кои в деле отличили себя и сим заслуживают награду. Ко всему этому остается мне повторить то, что я и прежде писал вашему сиятельству, что он у нас один и что мы желаем, чтоб он был полезен отечеству своему и для того, чтоб усовершенствовался во всем, к тому относящемся. Полагаясь на дружбу вашу и будучи уверены, что не оставите его своими наставлениями и доставлением таких случаев, где он может себя образовать и достигнуть цели нашей, мы отдали его, так сказать, в полную вашу благосклонную попечительность, не сомневаясь нимало, что будем иметь причину быть довольными сею посылкой»[310].

Слова о «радостном событии» объяснялись просто. Для Цицианова самым простым выходом из положения было бы проведение сравнительно удачной военной демонстрации с участием молодого гвардейца, умелое составление «трескучего» рапорта, превращавшего эту демонстрацию в серьезное военное предприятие и дававшего право представить к наградам наиболее отличившихся участников, разумеется, включая заезжего столичного искателя приключений. Потом можно было придержать его где-нибудь в штабе до «настоящего» ратного успеха и, наконец, отправить в Петербург с донесением о таковом. Поскольку существовала традиция награждать добрых вестников чином или орденом (масштаб зависел от радости монарха), схема выглядела безупречной. Однако здесь она, как мы видим, не годилась. Во-первых, сами старшие Воронцовы не желали такой «дармовой» награды, которая, по правде сказать, компрометировала человека в глазах военного сообщества. Да и сам Михаил Семенович был в числе тех, кто желал, кроме вожделенного Георгиевского креста, получить еще и реноме «рубаки». Во-вторых, Цицианов, щепетильно относившийся к солдатской чести, скорее всего, только из вежливости и осторожности предложил «бескровный» вариант. Осторожность его была более чем обоснованной. На войне того времени, а тем более на войне кавказской, командир имел даже больше шансов сложить голову, чем простой солдат. Неприятельские стрелки, среди которых имелись настоящие виртуозы своего дела, старались выбить человека в офицерском мундире. Гибель молодого и знатного князя, единственного на тот момент продолжателя знаменитого рода, могла произвести сильнейшее впечатление в обществе. Представление о потерях — вещь крайне субъективная. Во время Аустерлицкого сражения в 1805 году, например, ряды Кавалергардского полка поредели не более, чем ряды многих других частей. Но в нем служили люди, которых знал «весь Петербург», и потому их гибель или ранения воспринимались как вселенская катастрофа. Если бы в горах Кавказа сложил голову никому, кроме родных, не ведомый армейский поручик, это было бы только увеличением цифры в графе «убито», а вот известие о смерти князя Воронцова усилило бы в столичных кабинетах и гостиных мнение людей, сомневавшихся в полководческих способностях Цицианова. Этим во многом и объясняется тон письма главнокомандующего М.С. Воронцову от 8 января 1804 года из Гянджи:

«Не можете вообразить вы, любезный граф, с каким нетерпением я жду о ваших делах известия, дрожа собственно за вас и, спасши вас от вернейшей пули, на штурме могущей быть, боюсь, чтобы там вас не нашла. На Бога во всем пространстве положись, то цел и здоров будешь. Я завтра отсель уезжаю. Плену взято обоего пола более 17 тысяч: кусок благородный! Письма, вчера доставленные, высылаю. Дядюшка ваш не соглашается посылать вас курьером, твердит только, чтоб вас беречь. Кой час кончится дело, приезжайте в Тифлис. Я в Име-ретию, может быть, пойду… А мне прошу верить, что душой и сердцем вам преданный князь Цицианов. Почтенному товарищу Василию Семеновичу (Гулякову. — В.Л.) мое почтение прошу сказать и желание успеха».

Цицианов приложил немало усилий, чтобы М.С. Воронцов получил, кроме чина, еще и вожделенный орден Святого Георгия Победоносца. Главнокомандующий сам откровенно писал об этом своему протеже 28 октября 1804 года. Он сообщал, что трижды беспокоил по этому поводу князя А. Чарторыйского (еще одно свидетельство, что именно этот царедворец был ходатаем за него перед императором). Чтобы доказать свои усилия, к письму даже приложена выписка из реляций о боях с персами: «Не могу особенно не рекомендовать при мне находящегося за бригадир-майора несменяющегося лейб-гвардии Преображенского полка поручика графа Воронцова, который, деятельностью своей заменяя мою дряхлость, большою мне служил помощью и достоин быть сравнен с его сверстниками господами Васильчиковыми, переименованными из камергеров вышними против его чинами. О сем дерзаю всеподданнейше представлять, зная священные правила справедливости Вашего императорского величества, по строгости коих служба и рвение сего молодого офицера, обещевающего многое для пользы службы, заслуживает всеконечно всемилостивейшего Вашего императорского величества внимания к ободрению его». Обнадеживающе выглядела ссылка на Федора Исаевича Ахвердова, будто бы слышавшего о включении Воронцова в списки награжденных этим почетнейшим орденом. Полковник с грузинскими корнями, командовавший понтонными ротами в Петербурге, Ф.И. Ахвердов имел брата Николая Исаевича Ахвердова, генерал-майора, служившего с 1799 года воспитателем великих князей Михаила Павловича и Николая Павловича и потому бывшего в курсе всех придворных новостей. Когда же пришло известие о награждении молодого Воронцова крестом на оранжево-черной ленте, генерал от инфантерии лично поздравил капитана. Вряд ли кто-то еще из офицеров Грузинского корпуса удостаивался такой чести. Но отношения в «обществе» имеют свои правила. Подобные поздравления являлись своеобразным напоминанием клану Воронцовых о необходимости защищать имя главнокомандующего в коридорах власти. Не случайно в следующем письме Цицианов просил узнать ситуацию в столице: «Буде можешь узнать, скоро ли думают меня отпустить…»[311] Разумеется, свои связи генерал использовал не только в «личных целях». В одном из писем М.С. Воронцову он просил его помочь в назначении пенсии жене пехотного поручика, умершего в Тифлисе от лихорадки и оставившего семью без средств к существованию[312]. Впрочем, кавказская боевая романтика молодому графу М.С. Воронцову довольно быстро надоела, и 30 декабря 1804 года он писал Арсеньеву, который в то время отправился воевать в Италию: «Весьма я желал быть с вами и, быв уже два года в сих диких варварских местах, увидеть войну и в тех местах, где климат, места, люди и всё уменьшает неприятности оной, в тех местах, где случится в воскресенье быть в сражении, в понедельник на бале, а во вторник в театре…»[313]

Сотрудничество с Воронцовыми было взаимовыгодным. Цицианов принял отпрыска знатного рода «ласково», дал ему возможность отличиться, в донесениях о боевых действиях всячески превозносил заслуги молодого князя. В данном случае кривить душой ему не приходилось: Михаил Семенович действительно доказал свою храбрость в боях и на Кавказе, и в Отечественной войне 1812 года. Чин капитана, ордена Святого Владимира 4-й степени и Святого Георгия 4-й степени, заслуженные им в походах на Белоканы и Эривань, не являлись дармовым украшением, как это нередко было в случаях с другими «фазанами» (так насмешливо называли офицеров-гвардейцев, прилетавших на Кавказ для «ловли счастья и чинов»). В свою очередь, в своих приватных письмах сын одного канцлера и племянник другого в самом выгодном свете выставлял деятельность своего покровителя. А письма эти, между прочим, попадали в руки самого императора[314]. О доверительности отношений А.Р. Воронцова и П.Д. Цицианова красноречиво говорит тот факт, что первый советовал своему племяннику сообщить главнокомандующему о непорядках на карантинном посту в Моздоке (через который М.С. Воронцов проезжал по пути в Тифлис) и даже взять взаймы у генерала солидную сумму, поскольку курьер с денежным переводом застрял на Военно-Грузинской дороге[315].

Есть основания полагать, что у Цицианова имелись связи и в кругах, кои в просторечии именовались «немецкими». Речь идет о выходцах из прибалтийских губерний, занимавших значительные посты в правительственном аппарате империи.

В одном из писем М.С. Воронцову в 1804 году главнокомандующий просил передать «почтение» Александру Христофоровичу Бенкендорфу — тогда еще 22-летнему офицеру Семеновского полка и будущему шефу жандармов и начальнику печально известного Третьего отделения. Скорее всего, здесь мы видим проявление внимания к его отцу — генералу от инфантерии Христофору Ивановичу Бенкендорфу — отставному рижскому военному губернатору. С симпатией к Цицианову относился и П.В. Завадовский, отметивший его ратные успехи еще в Польской кампании. Этот влиятельный вельможа в письме тому же Воронцову от 16 сентября 1803 года высказывался по поводу ситуации в Закавказье так: «Дела брани там (в Грузии. — В.Л.) быть могут, а начальник князь Цицианов — в ремесле военном с отличным талантом и духа непреоборимо го»[316]. Даже случившаяся под Эриванью неудача не изменила отношения Завадовского к Цицианову. В письме Воронцову от 9 ноября 1804 года так комментируются события в Закавказье: «Князь Цицианов, принужденный не силой неприятеля, а не деятельностью своего помощника оставить Эривань, располагает опять его добывать, что нужно непреложно, дабы тамошние народы, возбодрившись неудачей, не вышли из страха и не подняли ушей. Войска, как я слышу, усилены, начальнику полным образом развязаны руки, и князь Волконский отзывается. Итак, собственные амбиции привязывают князя Цицианова к предмету, чтобы оный одолеть; да я считаю, он в том поспеет зимой, поелику персидские войска от суровой погоды разбредутся от сего поста»[317]. Здесь следует сказать, что противники в Петербурге у Цицианова тоже были не слабые, и к царскому уху очень даже приближенные. Одним из главных недругов Цицианова в столице был генерал-лейтенант Дмитрий Михайлович Волконский (1770—1835), некоторое время безуспешно командовавший войсками в Грузии[318]. Он состоял в близком родстве с тогдашним генерал-интендантом Д.П. Волконским. Не следует сбрасывать со счетов и генерал-аншефа Н.С. Вол конского, который хотя и был к тому времени в отставке, но имел огромное влияние в московском обществе. В фаворе был и 26-летний генерал-майор П.М. Волконский, будущий министр императорского двора при Николае I.

В числе друзей Цицианова мы видим и Федора Васильевича Ростопчина, того самого, который в 1812 году «сжег Москву». Родоначальником Ростопчиных считался прямой потомок Чингисхана, выехавший из Крымской орды в начале XIV века. Молодому гвардейскому офицеру (он служил в Преображенском полку одновременно с Цициановым) покровительствовали Воронцовы, а затем граф С.П. Румянцев. Однако ему не удалось занять достойного положения при дворе Екатерины II, называвшей его за экстравагантность «сумасшедшим Федькой». Ростопчин попытался сделать карьеру при дворе наследника Павла Петровича, оказался рядом с ним в день кончины императрицы и в 1796—1800 годах стал одним из главнейших лиц в государстве. Его считали фактическим конструктором внешней политики России в конце XVIII столетия. Генеральная идея Ростопчина — раздел Турции, по которому Петербургу доставались Румыния, Болгария и Молдавия, а Греция становилась независимой республикой под протекторатом России. Будучи уволенным в отставку незадолго до убийства Павла I, Ростопчин вернулся на службу только в 1812 году и занял пост московского главнокомандующего. Важно отметить то, что Ростопчин был сторонником присоединения Грузии и всячески подталкивал императора к этому шагу.

Таким образом, у Павла Дмитриевича Цицианова были очень влиятельные покровители в самых верхних эшелонах власти. При этом наш герой сумел заручиться поддержкой как молодых друзей императора (Кочубей, Чарторыйский), так и «екатерининских орлов» (братья Воронцовы, Завадовский).

Еще одной причиной того, что выбор остановился на Цицианове, стало то, что в Петербурге помнили о твердости и деликатности, проявленных генералом в процессе лишения престола последнего польского короля Станислава Августа Понятовского. В 1802 году император уже был убежден в необходимости депортации членов грузинского царствующего дома, и для выполнения подобной операции лучше всего подходил человек, обладавший таким уникальным опытом. Наконец, по своей крови и духу Павел Дмитриевич был самой подходящей фигурой на тот момент. Грузинские корни, родство с царствующей династией позволяли ему не чувствовать себя чужаком в Закавказье. Об этом еще раз напомнил состав грузинской депутации, подтверждавшей желание Картли-Кахетии войти в состав России: малолетнего царевича Михаила Георгиевича сопровождал в числе прочих князь Цицианов[319].

8 сентября 1802 года Александр I подписал рескрипт, адресованный Цицианову. Этот документ можно назвать наставлением для нового главнокомандующего, краткой программой его действий на ближайшие месяцы и даже годы. Суть действий, по мысли императора, заключалась в том, чтобы «…народу сему дать почувствовать, что ни отдаленность его, ни трудность сношений не воспрепятствуют ему участвовать в благости Российского управления и что никогда не будет он иметь причин раскаиваться, вверив судьбу свою России».

В практическом отношении первостепенным было удаление из Грузии царицы Дарьи, вдовы царя Ираклия. Пребывание в Тифлисе активной противницы присоединения Грузии к России являло собой постоянную угрозу мятежа под лозунгом восстановления национальной независимости и династии Багратидов. Сначала надлежало уговаривать царицу уехать добровольно, а в случае упорства предписывалось употребить силу. Следующим шагом должна была стать разработка действенных мер по обороне края от внешних врагов. При этом Александр I советовал учесть «Мнение графа Валериана Александровича Зубова о занятии Сальян и Баку». Екатерининский любимец, бывший начальник Цицианова в Персидском походе 1796 года, на своем опыте убедился, что походы в Закавказье — вовсе не легкая прогулка. В вышеупомянутой записке он фактически уклонился от определенного ответа по поводу целесообразности военных планов, предложенных Цициановым, и посоветовал обратить внимание прежде всего на «устройство» самой Грузии, поскольку только наличие прочного тыла создавало условия для военных предприятий. Примечательно, что Зубов ни слова не сказал ни о «прибыльности» присоединяемых территорий, ни о «несении просвещения во тьму варварства». Он акцентировал внимание на политическом значении будущего похода, в успехе которого не сомневался. Взятие Дербента, по его мнению, имело не столько экономические, сколько военно-политические последствия. Этот город с хорошей гаванью должен был стать опорным пунктом для последующих территориальных «приращений». Кроме того, Зубов указывал на то, что Александру I выпала возможность продолжить дело Петра Великого и Екатерины Великой: «Ничто столько не делает впечатления в народе, как счастливая война, ежели она ему не изнурительна. Победы и приобретения возвышают понятия его о Правительстве, усиливают доверие к его мудрости и покоряют ему разумы силой удивления. Сколь нужно сделать такое впечатление в России, нет нужды здесь доказывать. Благотворные намерения Ваши в ее пользу тогда только с успехом могут совершиться, когда все силы народной приверженности, любви, а особливо удивления будут соединены в руках Ваших. Одни просвещенные люди могут хвалить Ваши учреждения. Народ должен им удивляться, верить и идти к счастью. Первым дозволено видеть в Вас Государя мудрого, кроткого и благонамеренного. Последний, объятый Вашей славой, должен на Вас взирать как на силу чрезестественную, самым небом руководимую. Тщетны здесь все метафизические идеи о просвещении народа. Свежие бедствия Государства сильного (намек на революцию во Франции. — В.Л.) научают нас между прочим и тому, сколь не основательно желать управлять народ истинами отвлеченными. Между тем и в России начинают умствовать. Всякое новое установление Правительства рождает толки и встречает противоречия. Люди, не постигшие еще обязанностей своих, рассуждают уже о правах своих. Таким образом, правительство во всех благотворных своих видах найдет затруднение или по крайней мере охладелость в исполнении. Из сего видно, сколь нужно усилить доверие к нему в народе. Война отваленная (завершенная. — В.Л.), победы быстрые, торжество бескровное, приобретения важные, слава издали всегда более оглушающая, что может более сего возвысить мудрость и силу Правительства в очах народных. Победами и славой наилучшие законодатели пролагали в сердцах народа путь законам. Сию истину чувствовали и Петр Великий, и Екатерина II. Поход Персидский считали они венцом своей славы. И как судьба Вам предоставила совершить то, что тщетно они предпринимали, то и нужно, чтоб экспедиция сия была соразмерна славе и величию России».

Слова о законодателях и законах в контексте завоеваний в Закавказье совсем не случайны. В начале царствования Александр I остро нуждался в упрочении своих позиций в связи с предполагаемой программой политических преобразований. Зубов предложил составить подробный план операции, в разработке которого кроме самого Цицианова должен был участвовать еще кто-то, облеченный доверием императора. Что стоит за этим явно акцентированным пунктом, сказать сложно — недружелюбие ли к человеку, бывшему явно «на подъеме», или «подстилка соломки» на тот случай, если затеваемая экспедиция потерпит фиаско (в таком случае автор записки мог бы заявить: «Я предупреждал о необходимости тщательной подготовки!»).

Поскольку идеальным вариантом обеспечения безопасности Грузии было использование местного военного потенциала, третьим пунктом в рескрипте императора значилось привлечение мусульманских ханов к борьбе с Персией. Кроме того, царю казалось весьма полезным, «чтобы Грузия могла иметь собственное свое военное ополчение вроде милиции или другом образе и чтобы внимание обращено было к установлению поелику возможно непрерывного сообщения дорог между линией Кавказской и Грузией». По поводу жалоб на то, что значительное число войск постоянно отвлекается на пресечение нападений горцев, в рескрипте говорилось: «Если свойственно горским народам покушаться на всякие хищничества, то, с другой стороны, по сведениям, довольно достоверным, нельзя оправдать, кажется, и поступков с ними разных чиновников или жителей наших, позволявших себе нередко отгонять их скот и, делая им и другие притеснения, отвлекавших их от нас и истреблявших всякую доверенность, которая, установясь, может произвести сношения по взаимным надобностям и хищничества если не прекратить, то по крайней мере учинить не столь частыми». В Петербурге прекрасно знали о том, что с русской стороны на Кавказской линии также было немало людей, для которых «война — мать родна». Чтобы ослабить давление горцев на линию, правительство предлагало более активно применять на практике принцип «разделяй и властвуй»: «…едва ли не лучшей или не коренной политикой нашей существовать должно, дабы отвращать между ними всякое единомыслие, в чем по местным вашим усмотрениям вы наиудобнее распорядиться конечно не оставите»[320].

Даже через год после официального включения Грузии в состав империи в Петербурге еще явно не осознавали масштабность задач, которые необходимо решить, чтобы «обустроить» эту страну. Поэтому Цицианова не освободили от забот о Кавказской линии и Астраханской губернии. Правда, в рескрипте от 8 сентября 1802 года царь отметил, что две последние административные структуры находятся в относительном порядке, и потому главное внимание следует уделить Грузии, причем новый главнокомандующий наделялся теми же полномочиями и получал те же основные наставления, что и его предшественник Кнорринг. Царь акцентировал внимание на необходимости «…успокоить народ, мятежами внутренними и внешними обуреваемый, издавна России преданный и древнюю своею приверженностью особенное ее участие заслуживший». Александр I еще раз напомнил, что присоединение края «не было шагом к его завладению, но следствием того рассуждения, что удобнее для России защищать край благоустроенный и постоянно управляемый, нежели по внезапным только случаям и единственно на вопль усилившихся его бедствий временно приходить на помощь ему и с большими издержками доставлять ему внешним действием минутные меры поправления, всегда готовые разрушиться, как скоро сила, их поддерживающая, оставит их»[321].

Главные ориентиры на пути обустройства Грузии были выбраны правильно: упорядочение финансовой системы и прекращение внутренних раздоров. По поводу первого царь писал совершенно откровенно: «…хотя устроение этого народа сделалось предметом общего попечения правительства, но я никак не желал бы, чтобы тяжесть управления его пала единственно на Россию…»[322] В начале XIX века Россия уже начала ощущать «имперское бремя», тяготы финансового, административного и военного характера, порожденные расширением ее границ. В коллективном сознании благодаря усилиям либеральных историков и публицистов утвердилась следующая схема: европейские державы захватывали колонии, выкачивали оттуда ресурсы и на том богатели. При внимательном рассмотрении картина оказывается более сложной. Доходы от заморских владений действительно были немалыми, но и расходы на содержание «имперского хозяйства» тоже впечатляют. Следует помнить, что к тому времени богатейшие земли Причерноморья еще только начали осваиваться. Потоки таврической пшеницы еще не хлынули в южные порты. Территории, присоединенные во второй половине XVIII столетия, не приносили ожидаемых доходов. Наоборот, их развитие, административная адаптация к российским нормам требовали постоянных денежных вливаний. В этих условиях делать еще одну прореху в государственном бюджете было неразумно. Второй же пункт «программы стабилизации» предусматривал депортацию из Грузии царской фамилии, которая, по мнению Петербурга, являлась главным гнездом раздоров: «…внутренние крамолы паче, нежели внешние нападения, довели царство сие до такой слабости, в коей нашло его Российское правительство»[323].

Если в стратегических установках особых изъянов не обнаруживается, то в области тактики правительство позволяло себе много несбыточных фантазий. Неадекватное восприятие кавказских реальностей в столице выливалось в две формы. Во-первых, правительство часто предлагало пути решения проблем, никак не вязавшиеся с реальными. Во-вторых, даже при разумном планировании допускались просчеты, выражавшиеся в многократной недооценке требующихся финансовых средств, военной силы и, главное, времени. А.Р. Воронцов и В.П. Кочубей в 1801 году намеревались обеспечить безопасность Грузии несколькими батальонами; А.П. Ермолов в 1820 году собирался за несколько месяцев сломить сопротивление горцев двумя дивизиями; И.Ф. Паскевич предложил покорить весь Северный Кавказ с помощью войск, «освободившихся» после заключения мира с Турцией и Персией в 1829 году. Вместо того чтобы идти из Армении прямо в Россию, предлагалось «по пути» за три-четыре месяца умиротворить Дагестан, Чечню и Адыгею. Николаю I в 1844 году показались абсурдными требования очередного кавказского главнокомандующего прислать дополнительные подкрепления, а еще через пару лет ему пришлось отправить в Дагестан почти вдвое больший корпус. Есть основания полагать, что злую шутку с имперским правительством и высшим военным руководством сыграли тогдашние «картографические» представления о пространстве. Протяженность Грузинского царства с запада на восток не превышала 130 верст, с севера на юг — 100 верст. Это было меньше, чем Санкт-Петербургская губерния! Да и весь непокорный Кавказ был просто пятнышком на огромной карте империи, раскинувшейся от Польши до Аляски! На бумаге маршрут от Баку до Тифлиса составлял чуть более 400 верст. Что это за даль такая для русского солдата, ходившего от Выборга до Кишинева или от Москвы до Берлина? Там-то было пять раз по столько! В Петербурге до середины XIX века никак не могли понять, что платить за кавказский «золотник» придется куда как большую цену, чем это представлялось в 1801 году.

Отсутствие в высших эшелонах российской власти идей обустройства Кавказа, которые можно было бы с успехом применить на практике, объясняется не скудоумием обитателей столичных канцелярий, а спецификой опыта управления национальными окраинами империи. К 1801 году столичные чиновники уже кое-что понимали в финляндских, прибалтийских и польских делах, но на западных рубежах ситуация была совершенно иной. Внешнеполитическая доктрина России к XVIII веку была ориентирована в основном на запад. Собирание русских земель в XVI—XVII веках выглядело как возвращение под сень двуглавого орла прежде всего территорий с православным населением, находившихся во владении польско-литовских государей, а также отвоевание новгородских уездов, уступленных Швеции в период Смуты. Включение России в число великих держав при Петре Великом только усилило европейскую ориентацию страны. Люди, принимавшие в Санкт-Петербурге важные политические решения, знали о западном мире гораздо больше, чем о мире восточном. Это понятно — и трон российский окружали многие выходцы из Европы, и на самом троне таковые сиживали. Для многих представителей российской политической элиты немецкий и французский языки были родными. А кто в Зимнем дворце говорил по-грузински? По-армянски? По-турецки? На запад Россия двигалась с открытыми глазами, на восток — на ощупь. Очень смутные представления о Кавказе были и у глав государства, и у глав ведомств. Немногим лучше обстояло дело с компетентностью лиц, назначаемых на руководящие должности в этом крае. Это было движение в неком тумане, который так и просится, чтобы его назвали «горным».

Поскольку в столице России не расставались с надеждой переориентировать восточную торговлю на трассу Волга—Нева, Александр I поручил Цицианову приложить все усилия к скорейшему закреплению за Россией Баку и устройству нового торгового пути, соединяющего Каспийское море с Черным. Однако свои предначертания самодержец не подкрепил отправкой дополнительных воинских контингентов, хотя Цицианов ясно указал, что для удержания под контролем Имеретии и Мингрелии необходимо как минимум два пехотных полка. Поскольку приоритетным для главнокомандующего был поход на Гянджу, прибывшие из России 15-й егерский и Севастопольский мушкетерский полки были посланы на восток.

Принятие принципиального решения о включении Грузии в состав Российской империи сопровождалось не менее принципиальным решением о том, что правящая династия отстраняется от управления государством. Любой другой вариант автоматически создавал предпосылки для кровавой междоусобицы, поскольку, как уже было сказано в предыдущей главе, и сыновья Ираклия II, и сыновья Георгия XII имели равные права на престол. Вскоре правительство убедилось, что требуется удаление всех членов царской семьи, поскольку они если даже не вели активной подрывной деятельности, то служили мятежникам живыми символами борьбы за восстановление независимости. И эта трудная работа легла на плечи Цицианова. При оценке его деятельности в 1802—1806 годах упускается из виду то важное обстоятельство, что этому человеку пришлось перестраивать управленческий аппарат суверенной монархии в бюрократический механизм территориально-административной структуры губернского типа. Прежде всего речь шла о том, чтобы без лишних потрясений пресечь притязания царской фамилии на властные функции. К моменту присоединения Грузии к России фамилия Багратионов-Грузинских разделилась на две ветви. К первой принадлежали вдова Ираклия II Дарья и ее сыновья Иулон, Александр, Вахтанг, Мириан и Парнаоз; ко второй — вдова Георгия XII Мария и ее сыновья Давид, Иоанн, Баграт, Теймураз, Михаил, Гавриил, Илья, Ираклий и Окропир. Еще в 1801 году для «удостоверения» в искренности желания грузин присоединиться к России в Петербург сначала уехали Баграт, Иоанн и Михаил Георгиевичи, а затем и Мириан Ираклиевич. Цицианов получил предписание «для успокоения народа употребить все меры убеждения, настояния и, наконец, самого принуждения к вывозу в Россию царевичей, а особливо царицы Дарьи, вдовы царя Ираклия»[324].

26 августа 1802 года император в ответ на просьбу царевичей Баграта, Иоанна и Михаила о возвращении на родину отдал следующее распоряжение: «…Вновь полученные из Грузии известия, что некоторые члены Царского дома, продолжая прежние несогласия, подстреканиями и внушениями препятствуют успешному введению в страну сию предположенного порядка и благоустройства, решили Его императорское величество, в отвращение сих препятствий и для успокоения того края, не только находящихся здесь членов Царского дома оставить в России, но и прочих сюда же вызвать». Члены бывшей правящей династии могли выбрать себе любое место для проживания в России, «исключая С.-Петербург по дороговизне его и по несходствию климата». Содержание каждого члена фамилии Багратионов в России определялось по 10 тысяч рублей в год на каждого, тогда как в Грузии эта сумма не превышала трех тысяч рублей[325].

Довольно сложной задачей стала высылка царевича Вахтанга Ираклиевича, одного из главных действующих лиц «возмущения» 1801 года. Первая попытка его ареста сорвалась, поскольку для русских офицеров большой неожиданностью оказалась система тайных ходов в замках, принадлежавших царевичу, по которым он и ушел в безопасное место. Тучкову потребовалось немало потрудиться, чтобы угрозами и уговорами вернуть его в Тифлис. После этого в Грузии стало спокойнее[326]. Вскоре затем его и царевича Баграта вывезли в Россию под сильным конвоем[327]. В 1803 году удалось уговорить выехать в Россию Давида Георгиевича. Детей царицы Марии Илью и Гавриила отдали в 1-й кадетский корпус, установив им, так же как и малолетнему Окропиру, ежегодный пенсион в 3050 рублей.

Самым драматичным событием в истории удаления из Грузии бывшей царствующей фамилии стала депортация вдовы Георгия XII Марии с двумя дочерьми и малолетним сыном. В записках С.А. Тучкова это изображено следующим образом: «…Князь Цицианов посылал неоднократно генерала Лазарева, чтобы уговорить ее ехать в Россию. Она никак на то не соглашалась, отговариваясь слабостью здоровья, тем более, что приходилось ехать верхом до самой границы, что почти необходимо. Генерал Лазарев показал ей один раз небольшие русские дрожки, на которых можно было проехать по сей дороге. Но она отвечала, что никогда не ездила на таком экипаже и что никак не согласится сесть на оный. Тогда он велел сделать довольно спокойные и хорошо выбранные носилки, или портшез, по-грузински трахтереван называемые, — экипаж, употребляемый в Грузии пожилыми женщинами. Лазарев сам встал в оные и велел себя носить мимо ее окон, останавливаясь перед оными и хваля пред ней спокойность сего экипажа. Все предложения генерала Лазарева делаемы были царице с некоторого рода насмешкой и недовольным уважением. Она жаловалась на то князю Цицианову и не получила никакого удовлетворения; отговорка же ее ехать заставила их принудить ее к тому силой. Итак, генерал Лазарев, окружив ночью дом ее батальоном егерей, сказал ей, что до рассвета должна она будет непременно выехать, что он объявляет ей сие именем князя Цицианова, действующего по повелению императора Александра. На сие отвечала она ему: "Князь Цицианов был некогда мой подданный; а император российский, не знаю, какое право имеет со мной так поступать: я не пленница, не преступница, притом слабость здоровья моего, как вы то сами видите, не позволяет мне предпринять столь далекий путь"… С рассветом вместе со многими офицерами вошел он в ее комнату и нашел ее сидящей на прешироком и низком диване или софе, каковые употребительны в Азии… Генерал Лазарев начал принуждать ее к отъезду, а она представляла ему прежние отговорки. Тогда генерал Лазарев, выйдя на галерею, окружающую дом, сказал своим офицерам: "Берите ее и с тюфяками, на которых она сидит". Едва они коснулись дивана, как у царицы, ее дочери и у всех бывших тут женщин появились в руках кинжалы. Офицеры отступили, а двое из них выбежали на галерею: один кричал генералу Лазареву: "Дерутся кинжалами", а другой солдатам "Егери, сюда!" Генерал, услышав сие, сказал последнему: "На что егерей?" С сим словом вошел он в комнату, в которой по причине раннего утра недовольно было еще светло, да и занавесы у окна были опущены… Царица, увидев генерала Лазарева, сказала: "Как вы немилосердно со мной поступаете! Посмотрите, как я больна. Какой у меня жар?", и при этом она подала ему левую руку. Но лишь только взял он ее за руку, как правой ударила она его в бок кинжалом, повернула кинжал и в то же мгновение выдернула из тела. Говорят, якобы она за несколько дней перед тем брала уроки у одного известного лезгинского разбойника, оставившего свой промысел, как действовать сим оружием. Она пробила его насквозь… Генерал-майор Лазарев едва мог дойти до дверей, упал и кончил жизнь.

При сем смятении тотчас дали знать князю Цицианову, генералу князю Орбелианову, коменданту и полицмейстеру Князь Орбелианов начал говорить царице, чтоб бросила кинжал, но она ничего ему не отвечала и ничего не делала. Тогда полицмейстер армянин, бывший еще при последнем царе в сей должности, носивший грузинское платье, взяв в руки теплую свою шапку, ухватил ею кинжал царицы и, выдернув из руки, причинил ей тем еще несколько ран на ладони. После этого она упала без чувств; а вступившие егери обезоружили прочих женщин, с осторожностью оборотив ружья прикладами и прижимая их оными к стенам покоя. Тот же час начали они отправлять их в путь, причем приказали осмотреть, не имеют ли они спрятанного под одеждой оружия. Молодая царевна, сидя на дрожках и увидя сие, вынула из кармана маленький перочинный ножичек, бросила егерям и сказала с усмешкой: "Возьмите, может быть, и это для вас опасно"».

На месте Лазарева вполне мог оказаться сам Цицианов. Кинжал и яд были в большом ходу не только на востоке. К тому же на Кавказе оказалось много людей, как русских, так и не русских, не стеснявшихся в средствах, чтобы отправить на тот свет вслед за Лазаревым и самого главнокомандующего. Поэтому совет Ф.В. Ростопчина, высказанный в письме Цицианову от 21 мая 1803 года, выглядит вполне резонным: «…Ты должен взять меры для собственной своей предосторожности: они еще охотнее употребляют яд, чем железо, и хотя благородно-мыслящему человеку и трудно решиться оказывать подозрение, но надобно однако же себя уверить и в том, что мы редко живем с честными людьми, а всегда почти с дурными»[328].

Под усиленным конвоем царицу и ее окружение повезли через Дарьяльское ущелье. Два гренадерских батальона и сотня терских казаков оказались не лишними — на всем протяжении пути отряду пришлось отбивать налеты горцев, которым царица Мария, по ее собственному признанию, заплатила за свое освобождение[329]. В рескрипте от 15 мая 1803 года Александр I сообщил, что «царица Мария и дочь ее, на жизнь Тифлисского полицмейстера посягнувшие, препровождены будут из Воронежа в один из монастырей южных губерний, где, имея приличное содержание, могут они покаянием церковным и укоризною совести наказаны быть за их преступление. Что касается до царевичей, сыновей ее, они останутся в Москве, где по удобности жилищ в праздных дворцах и по дешевизне содержания как они, так и все другие члены царского дома с пристойностью и выгодами водворены быть могут»[330]. Царица Мария провела семь лет в Воронеже, в Белогородском женском монастыре, затем ей разрешили переехать в Москву, где она умерла в 1850 году восьмидесяти лет от роду. К тому времени в возможность восстановления независимой Грузии уже мало кто верил, и правительство не возражало против погребения покойной царицы на родине, не опасаясь того, что похороны станут демонстрацией сторонников независимости[331].

Отъезд большей части царской фамилии в Россию в 1803 году вызвал недовольство среди грузинских дворян. Царица Дарья, которую оставили временно в Тифлисе из-за болезни, перебралась под предлогом спасения от чумы в селение Мухран, где развернула «подрывную деятельность». Она распускала слухи, будоражившие народ (будто бы персидский шах послал к Тифлису огромное войско, царевичи Иулон и Парнаоз стоят на границе с многочисленными ратями, сильный отряд лезгин готов ее освободить и т. д.). Командиру Нарвского драгунского полка, расквартированного неподалеку от Мухрана, было поручено «присматривать» за беспокойной дамой. Вскоре были получены сведения, что она состоит в переписке с мятежными царевичами Иулоном и Парнаозом, что князья устраивают «съезды», на которых звучат неблагонамеренные речи. Когда Цицианов убедился, что никакие уговоры на Дарью не действуют, он приказал генерал-майору князю Орбелианову отправить ее в Россию, соблюдая все предосторожности, «…дабы не подвергнуть себя какому-нибудь несчастью, подобного тому, какое случилось с покойным Лазаревым»[332]. Предосторожности действительно были не лишними. В Мухране находилось много родственников и слуг царицы — было кому оказать сопротивление. Однако две роты егерей, окруживших резиденцию Дарьи 25 октября 1803 года, сразу сняли вопрос о каком-либо ослушании. Шесть унтеров под командой капитана убедились, что царица и ее окружение безоружны, после чего в ее покои явились офицеры с переводчиком и объявили ей «волю императора Александра I». Не мешкая под усиленным конвоем царицу отправили в Москву через Моздок, не считаясь с затратами на многочисленную свиту и капризы путешественницы поневоле. Избавление от этого «очага напряженности» обошлось казне недешево — в 10 тысяч рублей (напомним, что все таможенные сборы Грузии составляли тогда 45 тысяч рублей в год). Следует согласиться с мнением историка А.П. Берже о том, что удаление из Грузии всей царской фамилии было необходимо: «Из многочисленной семьи царевичей и их родственников не нашлось ни одного, кто бы стал за интересы народа; ни одного, кто показал бы что-нибудь кроме гнусного, мелкого своекорыстия и полного пренебрежения к бедствиям народа, пользуясь легкомыслием и невежеством которого каждый из высших лиц вербовал себе шайку почитателей и пособников для грабежа несчастного грузинского крестьянства»[333].

Самым опасным противником России считался царевич Александр, который по своей природной храбрости и способностям полководца пользовался уважением как среди грузинского дворянства, так и со стороны персидского шаха. Цицианов хорошо понимал необходимость его нейтрализации. В том же 1803 году он пригласил царевича вернуться на родину и обещал принять его с должным уважением. Одновременно всем дворянам-эмигрантам была обещана полная амнистия, но только в том случае, если они возвратятся из-за границы немедленно. Но тогда Александр отказался от предложения. Позднее, после нескольких лет участия в войне на стороне Персии, царевич увидел бесперспективность сопротивления и дал знать русским властям о своей готовности вернуться, но при условии проживания в Грузии. Ответ ему был передан через генерал-майора Несветаева: император решительно отказывал царевичу в возвращении на родину. 9 сентября 1806 года Несветаев получил письмо из Персии от знатного изгнанника: «Казахский моурав князь Иосиф Бебутов отправил ко мне письмо вашего высокошествия, и я его получил. В нем вы объявляете, что я нашел весьма хорошую мысль и что от всемилостивейшего государя получу великую милость и покровительство. Будьте уверены, что если я буду на моей родной земле, то это составит мое успокоение, благоденствие и великую государеву милость; а если не буду в моей отчизне, то не успокоюсь. Если вы меня оставите на моей родине — куда как хорошо; ежели вызовете в Россию, то сколько бы сокровищ вы мне ни посулили — зачем они мне? Не то, чтоб милостей Иранского государя не доставало как мне, так и находящимся со мной князьям; но если нас не будет в родной стране — каким бы богатством я ни обладал — не хочу. Вторая ваша мысль состоит в том, что если-де возвращусь, всемилостивый государь предаст забвению всё, что мы сделали и все вины наши простит как мне, так и состоящим при нас князьям, дворянам и прочим. Я против всемилостивейшего государя ни в чем не провинился и не имею никакой вины, да и не возьму ее на свою шею, потому что и я, и все находящиеся при мне князья дворяне и другие желаем жить в нашей родной отчизне. Теперь мое последнее слово таково: какой государь позволит мне жить в моей родной стране, тому я и буду обязанным рабом и служителем даже до последней капли крови. Прошу вас исходатайствовать мне одно повеление всемилостивейшего государя, дабы я пребывал в Грузии и тем успокоил бы свое сердце; а если вам так будет не угодно, то напишите мне одно верное письмо, чтоб я удостоверился, что мой человек получит доступ к высокому Двору, тогда бы я подал всемилостивейшему государю прошение через моего человека, и если государь обратит свой слух на мою просьбу, то это будет великою милостью. Из того, что я написал, если хоть одно исполнится и мой человек доставит мне от всемилостивейшего государя ответ на мое прошение по моему желанию, тогда я и в Грузию прибуду и всемилостивейшему государю служить буду так, как святые мученики служили Христу, проливая за него кровь, подобно сему и я долг имею за государя пролить кровь и служить. Это есть мое полное и истинное слово, а там — воля ваша»[334]. Судя по заключительным словам, царевич Александр добивался личной встречи с императором, поскольку сомневался, что «посредники» адекватно рисуют главе России картину происходящего. Кроме того, такая встреча или связь через собственного представителя значительно поднимали статус самого царевича. Однако правительство России ни под каким видом не соглашалось на проживание Александра в Грузии. Этот незаурядный человек так и умер за пределами своей родины.

Такова же была судьба и других его братьев. По делу сторонников царевича Парнаоза во время осады Эривани было арестовано 73 человека. Следственная комиссия, составленная из трех человек, начала работать 2 апреля 1805 года. Поскольку в целях сохранения секретности для оформления протоколов не использовались канцелярские служители, дела рассматривались очень медленно. Процесс носил откровенно политический характер, контроль над ним осуществлял сам Цицианов, который постоянно был в походах. Фактически следствие зашло в тупик, так как оказалось, что для допроса надо арестовать чуть ли не всех грузинских князей. Чтобы как-то разрядить ситуацию, всех подозреваемых разделили на три категории: 1) явные мятежники, находившиеся на службе и «старавшиеся» изменить; 2) захваченные с оружием в руках вместе с царевичами, но покинувшие их и арестованные уже в своих домах; 3) те, которые не приносили присяги и потому свободны от обвинений в ее нарушении. В конце концов дело пришлось, как говорится, спустить на тормозах, после того как «в политических видах» получили прощение царевичи Иулон, Парнаоз и один из самых активных заговорщиков князь Чавчавадзе. После этого вести следствие против рядовых участников возмущения было уже нелепо[335].

Лишив представителей грузинской царской фамилии права проживания в Грузии, Александр I и его наследники озаботились тем, чтобы Багратиды были материально обеспечены и «обласканы» чинами, высокими должностями и наградами. Губернаторам Тулы и Воронежа было предписано строго следить за сосланными туда царевичами Иулоном и Парнаозом: не стеснять их свободы, но не разрешать отлучаться из города, каждые две недели докладывать о поведении. На содержание «эмигрантов по принуждению» на первых порах выделялось по 300 рублей в месяц[336]. На эти деньги в российской провинции можно было жить если не по-царски, то уж точно по-барски. Затем царевичи могли проживать где угодно, кроме Грузии. В 1800 году царская семья насчитывала 66 человек, причем грузинский двор отнюдь не блистал роскошью[337]. До 1803 года члены царской фамилии получали доходы от своих уделов; после переезда в Россию эти доходы были заменены пенсионами. Сделано это было не столько для «удобства» царевичей, сколько для того, чтобы разорвать связь между ними и поместьями, в которых они являлись не только полновластными хозяевами, но и правителями. Материальная выгода царевичам была налицо: суммарный доход от недвижимости составлял около 35 тысяч рублей в год, а сумма пенсий — 91 тысячу рублей. Но оборотной стороной этой императорской щедрости стала жизнь вдали от родины. Чтобы «укоренить» царевичей и их потомков в России, по указу от 22 августа 1804 года Давиду Георгиевичу «как ближайшему к праву бывшего Грузинского наследства и опытами верности его к России известному» были выделены средства для приобретения двух тысяч крепостных. Его братья Вахтанг, Мириан, Иоанн, Баграт получали возможность купить по тысяче крепостных; Гавриил, Илья, Окропир, Ираклий — по 600 крепостных. Яростная противница России царица Дарья получала пенсион в 27 375 рублей, а убийца генерала Лазарева царица Мария — 13 790 рублей. По 10 тысяч рублей «подъемных» и средства на имение в тысячу душ получили даже укрывавшиеся до 1805 года в Персии Иулон, Теймураз и Парнаоз. В 1834 году в Россию приехала с сыном Ираклием Мария Исаакиевна — жена самого беспокойного царевича, Александра Ираклиевича, оставшегося в Персии. Несмотря на это, ей был устроен достойный прием. Мальчика определили в Александровский кадетский корпус, дали пенсион три тысячи рублей и 75 тысяч рублей на приобретение недвижимости. Солидные пенсии стали получать и подросшие внуки Ираклия II — Луарсаб и Дмитрий Иулонович. Чтобы царевичей не обманули продавцы имений, саму процедуру доверили специальным опытным комиссионерам и, несмотря на выдачу средств, продлили выплату пенсий на пять лет. Не были обижены и представители имеретинского царствующего дома — Анна Матвеевна (вдова царевича Дмитрия Георгиевича), царевич Константин Давидович. Обеспечили приличным содержанием даже супругу Соломона II Марию Кациевну, яростную противницу России. Ее, правда, сначала посадили под домашний арест в Воронеже, но вскоре освободили и купили ей дом в Москве, выплачивая пожизненно 24 тысячи рублей пенсии в год. Впрочем, несмотря на щедрые выплаты и патронаж, грузинские царевичи не преуспели в «водворении», выделенные им средства использовали нерационально, докучая при этом властям прошениями о дополнительных выплатах и льготах. Дело дошло до учреждения особой должности Главного грузинского пристава, которому поручалось вести дела потомков Ираклия II и Георгия XII. Специальная комиссия Министерства внутренних дел в 1837 году предложила отказаться от идеи сделать из царевичей успешных помещиков и установить им фиксированные пожизненные пенсии по 6 тысяч рублей в год. Следующее поколение (царские внуки) могло рассчитывать на половину этой суммы. При изучении вопроса комиссия суммировала все выплаты Багратионам с начала XIX столетия. Сумма получилась впечатляющая. Государственный совет счел мнение комиссии обоснованным и постановил «положить конец домогательствам и просьбам, которыми они (царевичи. — В.Л.) обременяли высшее правительство». И впоследствии, при упразднении владетельных домов Гурии (1829 год), Сванетии (1853 год), Мингрелии (1867 год), правительство не давало повода обвинить себя в скаредности. Ликвидация уделов Багратидов позволила восстановить справедливость в отношении ряда грузинских князей, лишенных по царскому произволу значительных населенных имений. Так, роду Эристовых была возвращена отобранная у них еще в 1777 году Ксанская волость. Несмотря на всю откровенную грузинофилию российского правительства и знаки внимания к членам фамилии Багратидов, в 1826 году сформировалось тайное общество, ставившее своей целью восстановление независимости Грузии и восстановление династии. В 1832 году заговор, у истоков которого стояли царевичи Окропир и Дмитрий, был раскрыт, причем наказание всем его родовитым участникам назначили очень мягкое, особенно на фоне того, что страна жила под впечатлением расправы над участниками восстания декабристов.

После удаления фамилии Багратионов из Грузии на плечи российского имперского правительства легла вся тяжесть управления этой страной и теми закавказскими «провинциями», которые включались в состав империи после 1801 года. Прежде всего требовалось выработать основные административные принципы.

Цицианов был сторонником жесткого стиля. В докладе на высочайшее имя от 13 февраля 1804 года он писал: «Природа, определившая азиатские народы к неограниченной единоначальной власти, оставила на них неизгладимую печать свою. Против необузданности и упорства нужны способы сильные и решительные. Кротость российского правления почитают они слабостью и разными пронырствами укрываются от гонения законов, хвастают ненаказанностью порока… Слово закон не имеет для них никакого смысла и что они стыдятся повиноваться капитан-исправнику родом и чином не знатному. Для них все ново, для нас все странно; недостаток переводчиков усугубляет затруднение; судья и проситель не понимают друг друга, и оба остаются недовольными»[338]. Он предложил занять пост губернатора Тучкову, а когда тот отказался под предлогом несклонности к гражданской службе, объяснил: «…Грузины — народ военный, и обстоятельства и положение сей земли требуют, чтоб управляющий оной был человек военный…»[339] В то же время Цицианов вовсе не полагался на одну грубую силу. Он осознавал важность символов. Так, например, в 1805 году он лично составил церемониал представления императорской грамоты о принятии в подданство Шекинского ханства. Возглавлять шествия должен был «один почетный бек, и за ним 50 человек татар и армян по 2 в ряд». Далее шел взвод солдат, потом — четыре офицера и за ними — главный русский воинский начальник в ханстве — майор Тифлисского мушкетерского полка Ребиндер. Саму грамоту нес батальонный адъютант, а замыкал кортеж взвод пехоты. На пути движения кортежа устанавливались «боковые патрули из егерей от средины на 20 шагов и друг за другом в 8 шагах». «Когда сей кортеж будет подходить за 50 сажен к Нухе, тогда из крепости холостыми картузами из всякого орудия сделать по 10 выстрелов для салютации весьма редко; на воротах города играть городской музыке на трубах и в литавры бить до тех пор, как войдет в диван-ханэ майор Ребиндер с грамотой». Грамота и рескрипт императора должны были публично зачитываться на русском и арабском языках, после чего документы торжественно вручались Селим-хану. Во всех мечетях города должны были совершиться пять молитв «за здравие Его императорского величества всемилостивейшего Государя Императора Александра Павловича и всего Императорского дома». После окончания церемонии кортеж в обратном порядке возвращался к месту расквартирования войск[340].

Важной чертой Цицианова как администратора являлось то, что он трезво оценивал возможность проведения той или иной административной реформы. Ему было понятно: нельзя внедрить новую правовую систему одним росчерком пера, даже пера царского. Он открыто заявил Александру I, что «законы долженствуют изгибаться по нравам, ибо сии последние едиными веками, а не насильственными способами преломляются»[341]. Здесь мы сталкиваемся с явлением, довольно распространенным в административной практике России: более или менее выраженным противостоянием центральной и местной власти при решении вопросов управления или законодательства. Чиновники в Петербурге склонялись к «теоретизированию», составлению стройных схем без четкой связи с местными реалиями. Их коллеги на имперских окраинах, не отрицая основных принципов предлагаемых реформ, видели нереализуемость многих положений. Н.Дубровин, изучавший процесс внедрения российских процессуальных норм в Закавказье, имел все основания писать: «Судопроизводство со всей форменностью русского законоположения было дико для грузинского народа, не вселяло к себе никакой его доверенности, и все обитатели искали суда и расправы у одного только главноуправляющего, т. е. у верховного лица, сообразно прежнему обычаю. Закоренелые предрассудки заставляли жителей всех мест Грузии стекаться в Тифлис, и хотя главнокомандующий, резолюцией на прошении, отсылал просителя в суд, но тот вовсе не являясь туда, вторично обращался к главнокомандующему с той же просьбой и довольствовался его решением, даже и тогда, если бы оно заключалось в двух словах: прав он или виновен»[342].

11 июля 1805 года Чарторыйский высказал мнение в пользу того, чтобы разрешить дагестанским и закавказским ханам приезжать в Санкт-Петербург или направлять депутатов с подношением дани. Таким образом в столице надеялись достичь «большего к себе расположения» восточных владык. Цицианов же увидел в этом серьезную опасность «умиротворения» края, поскольку поднаторевшие в интригах ханы и их приближенные, пользуясь медлительностью почтового сообщения между Кавказом и Петербургом, могли запутывать дела до крайней степени. Хан мог в любой момент сослаться на мнимое или неосторожное распоряжение столичных чиновников, а главнокомандующему пришлось бы вступать в каждом таком случае в долгую и утомительную переписку. Не стоит и говорить о неизбежном потоке жалоб, который обрушился бы на представителей коронной власти на Кавказе и который потребовал бы соответствующей реакции. Цицианов ответил Чарторыйскому «разочаровывающим» письмом: «Сближение новопокоряющихся народов с нравами российскими не может совершиться от позволения ежегодно возить дань в Санкт-Петербург потому, что нравы и обычаи так легко не приобретаются и не переменяются, и шестимесячное пребывание персиянина в Санкт-Петербурге недостаточно переменит в нем склонность к неправильному стяжанию имения, не может поселить в него любовь к ближнему и истребить в нем самолюбия, коему он приносит в жертву не только пользу общественную или пользу ближнего, но и нередко и самую жизнь сего последнего, буде он его слабее, ни о чем так не заботясь, как о собственной своей пользе и прибытке. Разность веры много препятствует магометанину подражать нашему обычаю и нраву; и будучи воспитан в правилах своей веры, он приучается от мягких ногтей презирать все то, что идет от христиан, почитая нас врагами своей религии, а у врага непросвещенный человек никогда перенимать не станет». Далее главнокомандующий уверял главу внешнеполитического ведомства, что прорусская ориентация тамошних владык объясняется не их симпатией к России, а исключительно страхом перед персами[343]. О своих политических партнерах генерал был самого невысокого мнения: «Кто может исчислить персидские обманы (курсив наш. — В. Л.), бесстыдство, коварство и самую измену, о грудным молоком в ханов здешних вливаемые?! Требуя шелком приношение от Селим-хана (текинского. — В.Л.), можно, наверное, ожидать и слышать от него предлогами невзноса оного неурожай, дождливое лето, вредное для червей, стужу, повредившую тутовые деревья, и прочее. Какое же из сего обмана истекает затруднительное последствие? С одной стороны, исследование и изобличение ханов несовместное с достоинством империи; наказание же, хотя и выговором, еще менее прилично; с другой стороны, он в обмане укореняется и кичится персидской хитростью; они сим называют обман, почитая, что всегда могут обмануть европейца этой неизученной хитростью персидской…»[344]

Прочитавшему эти строки легко понять, почему Цицианов постоянно напоминал ханам об их неравноправном положении, причем делал это без особой деликатности. Так, он отказал уцмию Каракайтагскому Али-хану в отправке посла в Санкт-Петербург, присовокупив, что он сам облечен достаточными полномочиями для того, чтобы вести дела с местными владыками[345]. Цицианов понимал, что военных ресурсов у него явно недостаточно для того, чтобы своевременно реагировать хотя бы на наиболее опасные случаи проявления своеволия владетелей, уже принявших подданство, или на дерзкие, с его точки зрения, поступки независимых ханов. Поэтому он старательно и последовательно внушал Кавказу мысль о тождественности его слов и дел. Всякий, вызвавший гнев главнокомандующего, должен был понимать, что письмо с угрозами — не только и не столько документ, сколько передовой отряд войска, которое уже движется, чтобы сурово и неотвратимо покарать ослушника. Единственный способ не допустить кровопролития — постараться как можно скорее выполнить все требования. В послании Шерим-беку, правителю Самуха (на северо-западе Азербайджана), Цицианов потребовал немедленно выдать бежавших из Гянджи сыновей Джавад-хана: «…Им худа не будет сделано. Если бы отец их послушался меня и отдал бы мне крепость, то он остался бы здесь ханом навеки. Оставьте все персидские обманы и знайте, что вам меня не обмануть. Приезжайте тотчас с покорностью ко мне и привезите детей ханских, тогда я приведу вас к присяге и приведу в подданные Его величества. А если вы замедлите, то я вас на земле и в воде найду. Вспомните только то, что я слово свое держать умею; сказал, что царскую провинцию сокрушу, и сокрушил; сказал, что царскую фамилию, раздирающую Грузию, из Грузии вывезу, и вывез; сказал, что Ганжу возьму, и взял…»[346] Шерим-бек поспешил выполнить все требования главнокомандующего. Такую позицию Цицианова поддерживал и император Александр I. В рескрипте от 26 октября 1803 года он писал: «…для утверждения в тех краях должного уважения к Российской империи попускать не надобно, чтобы тамошние владельцы дерзали играть принятыми с нами обязанностями… С занятием Баку и Сальян жребий прочих ближайших к России прибрежных мест на Каспийском море уже в руках наших находиться будет»[347].

Несмотря на явную ставку на силу, Цицианов, как человек с государственным мышлением и широким кругозором, прекрасно понимал значение экономических факторов. Он видел, например, что без разрыва торговых связей Западной Грузии с Турцией будет очень сложно ослабить влияние южного соседа в Закавказье. Цицианов запретил продажу хлеба за границу (именно им грузились турецкие суда), а чтобы местное население не страдало от этих ограничений, испросил царское повеление о бесплатной раздаче соли (главной статьи турецкого экспорта), а также стимулировал поставки дешевого русского железа. Имеретия и Мингрелия разом перестали видеть в османах незаменимого торгового партнера. Кроме того, переориентация потоков товарного зерна внутрь Грузии способствовала решению еще одной важной проблемы — наполнения военных магазинов.

Провозглашать принципы легко, а претворять их в жизнь трудно. Поскольку не могло быть и речи о замене грузинских чиновников русскими, перед Цициановым встала сложнейшая задача максимально адаптировать существовавшую административную систему к новым политическим и бюрократическим реалиям. Следствием внутренних грузинских неурядиц конца XVIII столетия была запутанность вопросов о денежном довольствии должностных лиц. Еще при Кнорринге из Петербурга пришло распоряжение представить «соображения о вознаграждении здешнего дворянства, пользовавшегося наследственными правами на чины придворные, гражданские или на пенсионы». Существовавшая в Грузии система «кормления» человека должностью, которую тот занимал, признавалась недопустимой. Каждому чиновнику определялось фиксированное жалованье. Кроме ликвидации очага разного рода злоупотреблений властью, это был важный шаг в социальной организации местного благородного сословия и одновременно инструмент воздействия на князей и дворян. 17 ноября 1803 года Цицианов отправил рапорт на высочайшее имя с приложением двух списков. В первом стояли имена представителей знати (75 человек), имевших документальные свидетельства о своих заслугах и жаловании. Во втором значились те, «которых собственные показания против грамот не имеют надлежащей ясности»[348]. Указывались прежняя служба и доходы; жалованье, желаемое самим претендентом; мнение Цицианова по этому поводу и сумма, которую он считал обоснованной. Главнокомандующий, хорошо знавший изнутри политическую кухню, решительно урезал чрезмерные аппетиты. «Сардарь авангардный грузинского войска» (то есть командующий передовым полком) князь И. Орбелиани, например, показал свои годовые доходы в размере 8 тысяч рублей и заявил о желании иметь особое высочайше пожалованное знамя. Мнение главнокомандующего было следующее: «Судя по числу сардарей и по назначению их во фронте боевого порядка сардаря почитать должно генерал-лейтенантом; в сравнение же с чинами имперской службы, оставя без уважения нелепую просьбу о знамени, можно, как кажется, наградить чином генерал-майора и в вознаграждение за доходы дать генерал-майорское жалование без рационов или с рационами. И так как в Грузии предпочитаем был всем сардарям, потому что был авангардный, при том всегда усердствовал России, то нужно, кажется мне, отличить его орденом Св. Анны 1-го класса». Жалованье же предложено урезать вчетверо — до 2100 рублей в год.

Таблица ясно показывает, что верность и заслуги ценились достаточно высоко, а разного рода прегрешения, наоборот, являлись основанием для «наказания рублем». Князь Заза Амиреджиби был замечен в связях с царевичем Иулоном, за что ему дали лишь половину просимого (225 рублей вместо 450), а вот князь Луарсаб Орбелиани, уже произведенный в майоры за участие в деле против белоканских лезгин, получил поощрение: вместо 450 стал получать 510 рублей в год. П.Д. Цицианов соблюдал справедливость и при обращении с собственными родственниками. Князь Георгий Цицианов претендовал на 4400 рублей годового дохода, не считая 50 пудов меди, получаемых от заводов, которыми он заведовал. Главнокомандующий же посчитал, что достаточно будет ему и 1200-рублевого пенсиона и уже упоминавшейся меди. Объяснялось это тем, что князь, «лишен будучи всякого почтения и уважения от народа, будучи тестем царя Георгия, притеснением многих стяжал имение». Надворный советник Иван Кобулов представил две грамоты на 300 и 180 рублей. Первую «подтвердили», а по второй, «поелику в грамоте число денег подскоблено», решительно отвергли. Князь Манучар Туманов заявил, что при Ираклии он получал 830 рублей. Цицианов повелел дать только 120, «не уважая на наглое показание к получению без трудов и службы толико важных сумм к бесполезному расходу малых грузинских доходов». Князь Оман Херхеулидзе разозлил генерала голословной претензией на 532-рублевое содержание до такой степени, что в ведомости есть слова о желательности «за наглые показания лишить всего жалования». Окончательная сумма была определена в 220 рублей — князя спасла нечасто встречавшаяся среди дворян грамотность («в уважение того, что он определен был в письменные дела»). Князь Иосиф Чавчавадзе, не представив никаких документов, заявил, тем не менее, что получал при Георгии XII 467 рублей. В получении пенсиона ему было решительно отказано. Князь Кайхосро Челокаев неосторожно показал размер своих прежних доходов в рублях и копейках. В результате появилась следующая резолюция: «Нелепость показаний с помещением и копеек в счет, никогда в Грузии не существовавших, доказывает ложность оного». Пенсион составил треть от запрошенной суммы. Приветствовалась скромность. Князь Георгий Нодаров не в пример остальным указал, что имел 230 рублей в год. Несмотря на то что и у него не было никаких подтверждающих бумаг, последовала резолюция: «По столь умеренному показанию, в мзду бескорыстия, не позволившего ему облыжно писать по примеру других, по мнению моему, следует назначить всё сполна». Одному дворянину решили платить менее трети от просимого только после того, как «следственное и постыдное по мужеложеству дело кончится к его оправданию». Мелик Дарчи Бебутов не назвал суммы доходов, «предавая милосердию Вашего императорского величества высочайшее вознаграждение». Расчет на высокую оценку скромности не сработал. Главнокомандующий указал, что скромник «давно пользовался выгодным управлением Тифлисского купечества, не следует ему иметь более 600 рублей». Всего заявители надеялись получить в совокупности 60 815 рублей в год, но князь решил, что казна не выдержит выплаты более чем в 16 990 рублей; таким образом, претенденты получили менее трети (28 процентов) желаемого[349]. На такое урезание аппетитов чиновников Цицианов решился, поскольку понимал правила игры. Просители и не рассчитывали на полное удовлетворение собственных запросов и формировали таковые с солидным «запасом».

В целом действия главнокомандующего были направлены на укрепление доверия грузинской знати к российскому правительству. Князьям Эристовым была возвращена Ксанская волость, отобранная у них еще в 1777 году при обвинении в измене. Следствие показало, что никаких документальных подтверждений их вины не обнаружено, а по свидетельствам других дворян, эта волость по меньшей мере два века являлась их родовым поместьем[350]. Той же цели — улучшению отношений с грузинской элитой — служило и образование правительства (мдиван-беки) из членов знатных и влиятельных семей. В него вошли Багратион Мухранский, Евстратий Цицианов, Александр Макашвили, Иван Челокаев, Давид Абашидзе, Кайхосро Челокаев, Заал Баратов, Игнатий Туманов и Оман Херхеулидзе. Заседателями уездных судов также стали Тумановы, Цициановы, Бектабеговы и другие известные стране фамилии[351]. Одновременно была сделана попытка исподволь лишать местную знать чрезмерного влияния на население. Это выразилось в постепенном уничтожении института моу-равов — наследственных правителей казенных сел, которым полагалась десятая часть урожая. Главным недостатком такой системы являлось превращение управляющих в полновластных хозяев, имевших привычку драть с крестьян три шкуры произвольными поборами. Для начала к моуравам «для наблюдения» приставили русских помощников, которые сразу рассорились со своими непосредственными начальниками. Обе стороны стали десятками строчить жалобы друг на друга. Чтобы разрешить конфликт, главнокомандующий предложил передать «надзорные» функции командирам воинских частей, расквартированных в этих местностях, снабдив их переводчиками для контактов с моуравами. Мусульмане «татарских дистанций» остались под руководством своих старшин и моуравом. Этим убивались сразу два зайца. Постоянно готовое к мятежу мусульманское население не получало сильного раздражающего импульса, а грузинские князья не лишались привычного источника доходов. Судя по фамилиям, приставы являлись представителями местной знати (поручик Мирабов, поручик Махвилов и др.).

Сохраняя традиционные формы управления, Цицианов фактически саботировал прямое указание Александра I одним махом упразднить институт моуравов. Точно так же в Закавказье фактически были отменены телесные наказания, а ссылка заменена каторжными работами на медеплавильных заводах. По мере возможности Цицианов противился и безумному использованию в Закавказье непривычных форм продажи описанного по суду имущества[352]. Для избавления исполнительной власти на местах от давления со стороны князей главнокомандующий предложил отменить выборность полицмейстеров (нацвалов). Поскольку главным предметом недовольства грузин была непонятная им процедура прохождения дел в судах, Цицианов выступал за всемерное упрощение существовавших «обрядов»: за разрешение предоставлять документы на грузинском языке и не «по форме», за отмену гербового сбора и т. д.[353] Даже заметное желание «переиначить» многое предпринятое Кноррингом не могло заставить Цицианова решиться на ломку принятых форм управления. Он прекрасно понимал скудость своих административных ресурсов и терпимо относился к деятельности так называемых мдиван-беков, к которым грузины привыкли при царе Ираклии[354].

Установление добрых отношений с местной знатью давало возможность Цицианову использовать грузинских дворян как авторитетных посредников при разрешении различных конфликтов. Так, в ноябре 1804 года он предложил князьям Зазе и Ревазу Мачабели объяснить осетинам, что они могут избежать жестокого наказания, если вернут пленных и имущество, захваченное при разгроме казачьего полка. Поскольку упорство осетин во многом объяснялось их надеждой на помощь со стороны царевича Парнаоза, главнокомандующий предлагал отправить доверенных людей в Тифлис, чтобы те воочию убедились, что Парнаоз сидит под арестом. Князья, которые по каким-то причинам не могли обуздать своих беспокойных подданных, получали строгие выговоры с угрозами отправиться в ссылку. Так, в мае 1805 года князь Реваз Мачабели был предупрежден, что, если осетины, проживающие в его владениях, не прекратят «шалости», он сам поедет в Сибирь вместе со своими людьми[355].

Знание местных обычаев и менталитета позволило Цицианову разобраться в непростой и неформализованной систем «знатности» грузинского благородного сословия. Здешние князья имели разное происхождение. Одни принадлежали к знати с «незапамятных времен», другие получили титул за особые заслуги перед царями или персидским шахом, третьи стали князьями как крупные земельные собственники. Каждый княжеский род выставлял свою дружину, владел деревнями, а во время нашествий иноземцев или при междоусобицах запирался в собственных крепостях. Все значительные государственные должности занимали представители только этого сословия, причем передавались посты по наследству. Доходы от недвижимости поступали в распоряжение главы рода, который «по справедливости» содержал многочисленную родню. Эта особенность социальной организации грузинского дворянства ставила перед русской администрацией ряд проблем, когда приходилось принимать меры в связи с участием главы какого-то княжеского рода в «мятеже»: арест такого человека ставил под удар всех членов его рода. К высшему классу принадлежали правящие князья шести знатнейших родов — Эристов Арагвский, Эристов Ксанский, сардарь (воевода) Амилахвари, сардарь Орбелиани, Цицианов (Цицишвили) и мелик Сомхетский. Все прочие члены тех же шести родов считались князьями 2-го класса, князья других родов относились к 3-му классу[356]. Всего на 1783 год насчитывалось 38 карталинских и 24 кахетинских княжеских фамилий. Особую значимость князьям придавало наличие у них подвластных дворян. Здесь первое место занимали Цициановы, которые имели 34 вассала. С ними соперничали Джамбакуриан-Орбелиани — во время войны под их знаменами собирались 28 дворянских отрядов. У рода Абашидзе их было 19, у рода Эристовых — 18, у рода Амилахвари — 12. Так же как и князья, «простые» дворяне (317 фамилий) сильно различались древностью своих родов — от нескольких веков до нескольких лет. Те дворяне, которые являлись непосредственными слугами царей, занимали более высокое положение в феодальной иерархии. Остальные тоже делились на три группы в зависимости от богатства и заслуг. Служилое положение дворян подчеркивалось тем, что они, владея землей потомственно, теряли право на недвижимость, если уходили от своих господ. Промежуточное положение между простолюдинами и благородными занимали мсахури, выполнявшие роль телохранителей, привилегированных слуг. В случае жизненной удачи они могли рассчитывать на вступление в ряды дворянства.

Войны и стихийные бедствия были причиной того, что у многих представителей грузинской знати не имелось никаких документов, подтверждающих их особый статус. В ряде случаев таких документов вообще не существовало, поскольку пожалование титула происходило без письменной волокиты. Как следствие, в Грузии «установилось своеобразное требование приличия: ни в личном, ни в письменном обращении к кому бы то ни было из высшего сословия нельзя было назвать его князем или дворянином, не возбуждая в нем вопроса: "Кому это кажется новостью, что я — князь, или что я — дворянин? И кто же этого не знает?" Поэтому о письменных доказательствах дворянского звания в нашей стране никогда и не должно было возникать речи, в особенности, когда все дворянские роды были признаны таким актом, как трактат», — писал один из представителей грузинского высшего сословия. Однако при Николае I местному дворянству объявили о необходимости представить доказательства своего права под угрозой «переписи» в податное сословие. В 1844 году даже пришлось издать специальный указ, который пресекал фальсификацию, расцветшую махровым цветом. Оказалось, что доказать свое княжеское достоинство не могут Эристовы, Амилахвари, Абашидзе, Андрониковы и прочие знатные роды, «благородство» которых ни у кого не вызывало сомнения. Ставший в 1845 году наместником на Кавказе М.Н. Воронцов добился отмены процедуры «доказательства», противоречившей местным реалиям[357].

Цицианов как представитель коронной власти обязан был выступать в роли защитника интересов грузинского дворянства, помогать держать в повиновении крестьян, находившихся в феодальной зависимости. Но, как свидетельствуют документы, в ряде случаев для этого приходилось либо поступаться справедливостью, либо становиться на сторону эксплуатируемых. Как, например, должна была реагировать власть на «Показание осетин Ксанского ущелья», арестованных в 1803 году за убийство князя, после прочтения следующих строк: «Шанше Эристов отдал нас Каланбегиру Халимбегову, коему… служили и несли все повинности; потом захотел он взять у нас дочь, которая была невеста; хотя нам было весьма неприятно, но он, несмотря на нас, вытащил из дома насильно; жених ее, узнавши о сем, наложил на нас кровяной штраф (стал кровником. — В.Л.), а потом, напав ночью с командой, увел у нас двух дочерей и угнал 100 волов, да еще после отнял у нас 30 волов… Когда же достались мы Багратионам, взял он у нас 4-х человек и 15 волов и до крайности нас разорил; мы его за сие убили и переселились оттуда. Потом царь Георгий, вызвав нас к себе, помирил нас с ними, и мы по приказанию царя, отдавши им 5 волов и 1 лошадь, совершенно помирились и друг другу дали порук, но они не устояли в своем слове — напав на нас, двоих из нас убили, 1 ранили и 24 человека, поймав, отвели в Кизик, откуда мы сами бежали, а семейства наши остались там… Царь давал им другое место, но они по самовольству своему не принимали, отчего и сделалось с нашей стороны смертоубийство…»[358]

Несмотря на то что Цицианов приехал в Грузию уже немолодым человеком, гены, как сейчас модно говорить, не раз подсказывали ему выход из сложного положения. Грузин, выросший в России, он хорошо понимал душу своего народа и неформально подходил к различным явлениям тогдашней действительности. 26 февраля 1803 года Цицианов всеподданнейшим рапортом доносил о ситуации в Кахетии, успокаивая императора, обеспокоенного дошедшей до него информацией о бунте, зреющем в этом крае. Хотя главнокомандующему было выгодно представлять дело в самых мрачных красках, дабы очернить своего предшественника, он уклонился от придания действиям местных князей характера государственного преступления, не стал изображать всеобщий заговор и уверять царя в необходимости крутых мер. Несмотря на все уверения в том, что он «душу русскую имеет», генерал не мог бесстрастно и бездумно лить грузинскую кровь, отправлять дворян в ссылку, добиваться их насильственной эмиграции и лишения имущества. Еще 15 января 1803 года он получил тревожное письмо от генерала Лазарева, сообщавшего о широком распространении среди грузинских князей идеи восстановления на троне династии Багратионов. Вероятно, главнокомандующий знал от полковника Ф.Ф. Симановича, что его родственники, князь Иван Цицианов с братьями, подозреваются в организации доставки писем мятежного царевича Александра и даже в намерении отравить солдат роты, расквартированной в селе Кварели (почему командир этой части распорядился не принимать в дар никаких продуктов)[359]. Комбинации из «угрожающих» передвижений войск и переговоров с наиболее влиятельными князьями оказалось достаточно, чтобы от угрозы мятежа не осталось и следа. В отличие от «равномерно-прямолинейного» Кнорринга, Цицианов понимал, что грозные заявления дворян, их шумные собрания — одна из сторон грузинской повседневности, а не действительная подготовка к восстанию. В таком случае любые полицейские акции только подливают масла в огонь. В рапорте на высочайшее имя Цицианов, сообщая о бегстве нескольких князей за границу, назвал их «необузданными ветрениками». Поскольку, по его мнению, «отъездом царицы Дарьи все несбыточные их замыслы разрушились преждевременно», он «оставил всё оное (побеги и заговоры. — В. Л.) без гласного уважения и разыскания и ожидал, что при бдительном надзоре они, увидя свое бессилие, войдут мало-помалу в границы благоразумия». Одновременно Цицианов предложил налагать арест на имущество тех, кто не воспользовался высочайшим прощением в установленный срок. «Таковая строгая справедливость, сделавшись правилом, и на будущее время могла бы воздержать необузданных ветреников, отвратя их от злоумышлении к нарушению общего спокойствия». Такую же благоразумную мягкость проявил Цицианов и при определении наказания участникам восстания 1804 года. Он выбрал всего 25 «зачинщиков», а остальным объявил от имени царя полное прощение.

То же сочувствие к соплеменникам просматривается и в деле князя Александра Чавчавадзе, примкнувшего к мятежникам и схваченного вместе с царевичем Парнаозом[360]. В рескрипте на имя Цицианова от 14 апреля 1805 года император Александр I писал: «Министр внутренних дел представил мне сообщенное от вас письмо действительного статского советника Чавчавадзе, к вам писаное, относительно сына его, к царевичу Парнаозу присоединившегося и с ним вместе пойманного. Снисходя, с одной стороны, на просьбу отца, по прежним заслугам его отличенного, а с другой, полагая, что преступление сына произошло более от молодости, нежели от умышленной неблагонамеренности, я признал за благо ограничить наказание его трехлетним содержанием в Тамбове под присмотром с тем, чтобы по истечении сего срока, возобновя присягу на верность, явился он сюда на службу и, загладив добрым поведением и ревностью поступок свой, мог приобрести в оной новые выгоды. Вследствие чего я поручаю вам, объявив действительному статскому советнику князю Чавчавадзе о таковом расположении моем, выслать немедленно сына его под присмотром в Тамбов, приказав ему по прибытии туда явиться у гражданского губернатора, коему вместе с сим даны будут надлежащие предписания».

Только через восемь месяцев после получения высочайшего распоряжения Александр Чавчавадзе отправился в ссылку. Такую дерзкую неторопливость в осуществлении царской воли можно объяснить тем, что в это время предпринимались меры для еще большего смягчения наказания. Александр I был в Австрийском походе, и судьба его тезки решалась на полях сражений. Победа над Наполеоном наполнила бы сердце царя таким ликованием, что всякого рода милости посыпались бы как из рога изобилия. Но мы знаем, что русская армия потерпела сокрушительное поражение, после которого мало кто старался без особой нужды показываться на глаза огорченному монарху. Высылку князя-мятежника затягивать больше не стали, на послабления рассчитывать не приходилось. Чтобы горячий отпрыск знаменитого рода не совершил очередного необдуманного поступка, главнокомандующий предписал доставить арестанта до места ссылки под усиленным конвоем: «…по оному тракту конвоевать его неослабно от станции к станции по одному исправному офицеру и по два конно-вооруженных казаков, кои бы во время ночлега или дневки имели его под своим караулом; а сверх того, препровождавшему онаго камер-пажа (А. Чавчавадзе. — В.Л.) Севастопольского мушкетерского полка штабс-капитану Жлецову дано от меня предписание, чтоб во время ночлега или дневки, где случатся регулярные команды, то требовать караул при надежном унтер-офицере по 12 человек рядовых»[361]. После ссылки А. Чавчавадзе вернулся на службу, за отличие в боях и походах 1812—1813 годов был награжден золотой саблей, в 1821—1822 годах командовал элитными частями Отдельного Кавказского корпуса — Нижегородским драгунским и Кавказским гренадерским полками, в 1826-м получил чин генерал-майора. В 1830 году вышел в отставку и занялся разведением чая в своем имении Цинандали. В его доме гостили А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, В.К. Кюхельбекер, художник Гагарин. Дочь его вышла замуж за А.С. Грибоедова. Несмотря на кровь, пролитую за империю, князь сочувствовал тем, кто пытался восстановить грузинскую государственность. Поэтому он был арестован в связи с заговором 1832 года и сослан в уже знакомый ему Тамбов. В 1838 году Николай I его простил, назначил членом совета при главнокомандующем Кавказской армией, в 1841-м произвел в генерал-лейтенанты и поручил руководить почтовой службой Закавказского края. «Дважды опальный князь» считается родоначальником романтического направления в грузинской поэзии. Он перевел на грузинский язык многие произведения мировой литературы и написал «Краткий очерк истории Грузии 1801—1831 годов».

Стремление Цицианова по возможности смягчить наказание Чавчавадзе можно объяснить его желанием сохранить для края хотя и «беспокойного», но незаурядного человека, способного играть важную роль посредника между двумя народами и двумя культурами. Здесь особо следует отметить позицию А. Чавчавадзе в 1832 году. Он симпатизировал идеям возрождения Грузинского царства, но считал это невыполнимым делом, открыто заявляя о том заговорщикам, но скрывая их замыслы от правительства.

Вторым после дворянства по влиянию сословием в Грузии было духовенство. Разумеется, Цицианов осознавал необходимость установления с ним добрых отношений, а также использования авторитета священнослужителей для поддержки мер правительства. Задача эта оказалась не из простых. Некоторые пастыри по своим нравам мало чем уступали буйным князьям. Вот например: «…При совершении обряда погребения архиепископа Самтаварского и Цилкианского Иоанна по случаю спора за место между протоиереем Соломоном, церкви ведомства католикоса, и протоиереем же первого здешнего собора, Сион именуемого, — когда митрополит Арсений, первенство обряда сем занимавший, настаивал, чтобы первый уступил место последнему, то от сего произошла ссора, сопровождаемая дракой между митрополитом и протоиереем Соломоном, который, не могши удержать своего места, ушел из собора. По возвращении же из церкви митрополита Арсения несколько вооруженных людей разбойнически напали на него дорогой и ранили его и нескольких его служителей, и что по замечанию его, люди сии должны быть дети помянутого протоиерея Соломона и служители католикоса и обеих цариц…»[362]В царствование Александра I такая скандальная хроника попадала в рапорты на высочайшее имя только в тех случаях, когда до царя доходили известия о чем-то вопиющем и монарх желал узнать подробности для определения меры наказания. Цицианов же отправил рапорт 10 февраля 1803 года без запроса из столицы. Можно предположить, что главнокомандующий готовил почву для вмешательства в дела Грузинской церкви: коронная власть не могла оставить без внимания то, что видные посты в ней занимали люди, не стеснявшиеся устраивать потасовку прямо в церкви, да еще во время службы. Нападение же на митрополита Арсения вообще выходило за всякие рамки.

Одной из бед Грузинской церкви была ее бедность. Недостаток средств на содержание храмов и даже на пропитание испытывали не только сельские священники, но и главы епархий. В этой связи еще в 1801 году Александр I выступил за уменьшение числа «высоких духовных званий». Одним из шагов на этом пути было слияние малолюдных епархий. Однако после смерти главы Цилкианской епархии католикос Антоний не упразднил ее, не слил с соседней епархией, а передал в управление своему родственнику. Рассыпая в письме католикосу почтительные слова, Цицианов одновременно в жесткой форме потребовал беспрекословного выполнения царской воли[363]. Для того чтобы улучшить состояние церковных зданий, обогатить их убранство, Цицианов 18 февраля 1804 года потребовал от католикоса Антония обратить на это доходы от продажи восковых свечей, ранее являвшиеся доходом священнослужителей, и запретить с 1 апреля торговлю свечами вне церкви.

Вскоре после своего прибытия в Грузию Цицианов приказал произвести ревизию собственности местной церкви. Но даже по прошествии восьми месяцев он не смог получить нужных сведений. Католикос и его подчиненные всячески затягивали дело. Правительство также занимал вопрос о пополнении рядов черного и белого духовенства. По существовавшим в Грузии законам любой крестьянин, даже крепостной, при желании мог уйти в монастырь или стать священником. С точки зрения российского дворянина, это выглядело совершенным вольтерьянством. Не существовало никаких штатов церковнослужителей, правительство не контролировало посвящения в сан, что также было совершенно нетерпимо в «регулярном государстве». Главнокомандующий занимал в этих вопросах совершенно определенную позицию. Это видно из его письма католикосу Антонию от 23 марта 1804 года: «8 месяцев не достигнув переписи духовных имений… до сего часа желая вседушно не навлечь справедливого гнева на вас от Его императорского величества… не имел счастья всеподданнейше донести Его императорскому величеству о таковом постыдном промедлении… Всякий архиепископ и епископ посвящает как в священники, так и других служителей должности, а архимандриты в монахи постригают без всякого разбора, по воле своей, не взирая ни на лета, ни на звание, ни на состояние человека, так что и крепостных людей вольны постригать в монашеский чин невозбранно от помещика. Таковые правила, злоупотреблением рожденные и корыстью поддерживаемые, заставляют меня опасаться, чтоб одна половина Грузии не обратилась в иноческий сан, а другая — в белое духовенство… Известно, сколь бедны здешние церкви и монастыри, пребывая в постыдном для христианства состоянии как нелепием своим, так и священнослужителями, едва читать умеющими; умножением же священников и монахов отъемлется от церквей и монастырей доход, могущий быть обращен на снабжение церквей и монастырей необходимой и соответствующей храму Божьему утварью и священнослужителями, достойными святыни, к коей прикасаются как по сердцу, так и по уму, научаясь в семинарии… Есть церкви, не имеющие дохода… и имеющие 14 священников. Покорнейше прошу приостановить как пострижение в монахи, так и посвящение в священники, дьяконы, подьяконы и дьячки, доколе собранные сведения о духовном имении буду иметь счастье представить Его императорскому величеству… и испросить штата как церквам приходским, так и монастырям…» Через две недели католикос сообщил, что всякое посвящение в сан и пострижение в монахи приостановлены до утверждения штатов монастырей и приходов[364].

В общении с католикосом Антонием князь Цицианов удивительным образом сочетал почтительность с такими выражениями, которые при самом снисходительном отношении к ним не могли трактоваться иначе как оскорбительные. Внимательное чтение их переписки позволяет прийти к заключению, что главнокомандующий разделял три объекта: собственно первое лицо Грузинской церкви, личность католикоса и порядки, царившие в церкви. Если Антоний-католикос пользовался безусловным уважением, то Антоний-человек уже мог почувствовать уколы в свой адрес, а слова в адрес местных церковных порядков генерал явно не выбирал. Характерным является ответ Цицианова на просьбу главы грузинских христиан продлить оплату архимандриту Герасиму и его брату, которые обучали священников церковному пению: «Почтеннейшее письмо ваше… имел честь получить и спешу почтеннейше донесть вашему святейшеству, что, сколько бы жадно я ни желал выполнить волю вашу, но как принято за правило вознаграждать по грамотам последнего царя Георгия XII, то я и приступить к ходатайству не смею. Между тем, не могу по преданности своей не изъяснить вашему святейшеству, что успех в научении пению церковному не отвечал ожиданиям, потому что, сколько я ни слыхал оного в церквах здешних, все похожи на блеяния козли, и буде бы ваше святейшеству благоугодно было приказать учить Киевской ноте, переведя все окти на русский язык, то церкви пастырства вашего святейшества украшены были бы вящще ко славе о вашем попечении. Изложа преданнейшую мою мысль, имею честь при испрашивании архипастырского своего благословления…»[365] Через две недели Цицианов вновь рассыпается в почтительных выражениях в письме по поводу судьбы никозского епископа Афанасия, но завершает письмо угрозой донести свое мнение по этому вопросу до сведения императора, «…не скрывая неустройств здешнего духовенства и небрежения оным пользы церковной»[366].

25 апреля 1804 года Цицианов обратился к обер-прокурору Синода А.Н. Голицыну с просьбой напечатать на грузинском языке 200 экземпляров самых необходимых книг для церковных церемоний, в том числе тексты с провозглашением здравия живущим членам царской фамилии и вечной памяти усопшим. Заканчивает свое письмо главнокомандующий следующими словами: «За все сие церковь грузинская будет вашей светлости вечною благодарностью, а меня изволите избавить неудовольствия ссориться со здешним духовенством и при всякой церемонии заботиться, чтоб возглашения были не вздорно произносимые». В Петербурге, судя по всему, учитывали решительность Цицианова. Это заметно по тональности и содержанию ответов на его предложения. Одобряя в целом меры по сокращению числа епархий, министр внутренних дел Кочубей в своем отношении от 9 сентября 1804 года высказал пожелание царя, чтобы дело это «производимо было мало помалу, нечувствительным, так сказать, образом… дабы крупными какими-либо в столь щекотливом деле оборотами не оскорбить предрассудков легкомысленного и непросвещенного народа и не подать ему повода к недоразумениям и неправым толкованиям».

Священная могила, некрополь являются важным элементом сакрализации политических конструкций и служат укреплению символической связи поколений, примирению соперничающих религиозных и политических течений. Цицианов понимал, что общее кладбище для грузин и русских — одно из средств сближения двух народов. Потому-то таким гневным оказалось его письмо митрополиту Бодбельскому от 31 января 1804 года, написанное вскоре после гибели в сражении с лезгинами генерала Гулякова: «К крайнему моему удивлению известился я, что ваше высокопреосвященство не позволили похоронить в церкви Святой Нины тело покойного генерал-майора Гулякова, убитого в сражении в защиту Грузии. Который целый год стоя в лагерях, лишен был совершенно спокойствия для того только, чтобы охранить от неприятеля всю Кахетию и жилища ваши, который в удивление всех слышащих в один год одержал столько много знаменитых побед, чем прославил себя, оставив память свою навеки, а целой Карталинии и Кахетии доставил спокойствие и тишину; вся Грузия, питаясь плодами его подвигов, обязана вечной благодарностью толь храброму генералу. Хотя я не могу поверить совершенно, чтобы ваше преосвященство употребили таковой поступок против покойного и мученически подвизавшегося за Грузию генерала, но если правда, то прошу без всякой медленности уведомить меня, какое вы на то имели право? И что бы могло воспрепятствовать похоронить тело генерала, увенчавшего всю Грузию счастьем, уверяя при том ваше высокопреосвященство, что за подобные поступки весьма легко можете быть лишены епархии и места своего»[367].

В Закавказье Цицианов мог найти серьезную поддержку со стороны айсоров, народа, некогда составлявшего основу населения древней Ассирии. В начале XIX века их насчитывалось около миллиона человек. Будучи христианами, они постоянно испытывали гонения со стороны мусульманского окружения. Монголы, арабы, персы, турки, курды неоднократно устраивали массовые избиения ненавистных им иноверцев, которые в культурном отношении были заметно выше своих угнетателей. Поскольку айсоры (ассирийцы) проживали несколькими компактными группами на территории турецкой Армении и персидского Азербайджана, защитить их там русскими штыками не представлялось возможным. Единственным способом помочь им было предоставление им убежища на территории России. В марте 1805 года главнокомандующий отправил подобное предложение духовным лидерам айсоров — патриарху Петру и епископу Иоанну[368].

Цицианов счел также возможным использовать активность католических миссионеров, просивших вернуть две ранее принадлежавшие им церкви. Главнокомандующий «затруднился» передать здания, в которых уже обосновались православные священники, в руки прежних владельцев, но предложил компенсацию в виде земельных участков и суммы, достаточной для строительства новых костелов. По мнению Цицианова, следовало «позволить им проповедовать и обращение в христианскую веру сопредельных Грузии магометан и некоторых идолопоклоннических поколений, в чем без сомнения, яко люди ученейшие и примерного поведения, миссионеры сии окажут более успехов, нежели российские и грузинские проповедники, к подвигу сему неприлежные и у горских народов доселе немного успевшие»[369]. Внимание к католическим пастырям со стороны Цицианова объяснялось еще и тем, что он видел в них инструмент влияния на довольно многочисленную группу армян — приверженцев Римской церкви. Кроме того, в составе войск, расквартированных в Закавказье, было около тысячи католиков.

Но не только «два первенствующие сословия» Грузии являлись предметом особого внимания Цицианова. Генерал прекрасно понимал, что требуется завоевать симпатии всего населения края или по крайней мере избежать недовольства. Сделать же это оказалось непросто. Александр I и правительственные круги России были явно смущены тем, что многие в Грузии оказались недовольны действиями коронной администрации. Не случайно во всеподданнейшем рапорте от 9 февраля 1803 года Цицианов указывал, что успокоение населения он считает своей первейшей задачей. Не ставя под сомнение общее согласие грузин с присоединением края к России, главнокомандующий акцентировал внимание на том, что «главное неудовольствие грузинского народа устремляется на гражданское здешнее правительство, которого частные злоупотребления некоторых чиновников, от послабления власти происшедшие, подали к тому повод». Жалобы на действия русских чиновников посыпались уже по дороге в Тифлис. Выяснилось, что администрация ведет себя совершенно бесцеремонно: имели место избиения дворян. Двух князей вели пешком 50 верст с веревкой на шее как уголовных преступников. У вдовы царевича Вахтанга армейский майор «увез» девушку-воспитанницу. Антироссийские настроения объединили даже политических противников, которые придерживались того мнения, что русские войска вскоре покинут Закавказье. Цицианову пришлось лично объявлять осетинам во время проезда по Дарьяльскому ущелью, что «никогда не было еще примера, чтобы россияне вышли из той земли, которая названа Российской губернией»[370].

Увеличение численности войск сразу же обострило вопрос их размещения. Казарм в Тифлисе, разумеется, не существовало, а постой, обычное решение такой проблемы в российских губерниях, затруднялся целым рядом обстоятельств. Подполковник Чернов рапортовал главнокомандующему в феврале 1803 года, что «…по обычаям здешним никто не смеет входить во внутренние покои, а равно и хозяева о числе покоев своего дома ни под каким видом истинно не объявляют и нередко сопротивляются бранью и даже угрозами…»[371]. В предписании, данном тифлисскому коменданту князю Саакадзе 3 марта 1803 года, Цицианов указывал, что его первейшей обязанностью должна стать «защита обывателей от военнослужащих и вообще от всех квартирующих в городе российской нации людей». Такая защита настоятельно требовалась, так как, по словам самого генерала, «в баню ходят солдаты без всякого порядка, бесчинствуют пьяные, точат топоры на каменьях в банях и тем лишают хозяев тех выгод, кои к их собственности принадлежат». Для того чтобы прекратить подобные безобразия, был отдан приказ трем владельцам бань выделить по одному дню в неделю для помывки исключительно солдат, которым запрещалось посещать эти заведения в другое время. Кроме того, в баню военные должны были ходить под присмотром унтер-офицера, а к самому владельцу на постой ставили «на залог одного из добрых солдат». Поскольку постой был одним из самых острых моментов в отношениях населения и армии, Цицианов указал в предписании: «Собрать купцов и со всякого двора по человеку и объявить им от меня, что без войска в городе быть нельзя, и войскам нужны квартиры, и на улице жить нельзя; ныне же, т. е. при мне, по пристрастию постой ставить не будут, и богатый купец, как и бедный, должен равно нести городскую тягость, и первейший князь, имея дом в городе, не изъемлется от постоя; а буде избежать и избавиться того хотят, то к будущей осени должно построить казармы на 2 батальона, кои по примерному положению будут стоить 15 000 рублей, а потому чтоб сделали раскладку и могут по сделании постановления вносить деньги; кто же внесет оные, тому тотчас будет дан билет, чтобы постоя не ставить». Коменданту вменялось в обязанность «терпеливо выслушивать просьбы, справедливо разбирать ссоры и убеждать к миру; при разбирательстве в небольших драках наказания определять употреблением в публичные работы, но чтобы более трехдневной работы никогда не назначать»[372].

Как уже говорилось, православные грузины не составляли в Грузии абсолютного большинства. Поэтому для укрепления стабильности следовало наладить отношения с другими тамошними народами и конфессиями. Прежде всего это касалось мусульман, проживавших в так называемых «татарских провинциях» в долине Куры. Их спокойствие было особенно важным, поскольку они являлись главными поставщиками провианта и, кроме того, располагались на коммуникациях между Тифлисом и армиями, действовавшими в Восточном Закавказье. Это понимали даже в Петербурге. Александр I счел нужным посоветовать не наказывать жестоко мусульман, живших в Казахской провинции Грузии, за измену во время нашествия Баба-хана, «дабы в противном случае излишней строгостью не ожесточить тем более народа и не возродить в нем чувствований, для правительства нашего неблагоприятных…»[373]. Цицианов не упускал из виду средства морального поощрения мусульман, приноравливаясь к нравам и обычаям края. 23 ноября 1805 года он писал графу Кочубею о наградах местным жителям: «…я не нахожу, чем бы приличнее можно было их наградить, привлекая и других к соревнованию, как серебряным пером на шапку с таковым же бантом с надписью на банте за усердие и верность или за храбрость, смотря по роду их заслуги, а иных и золотыми за важное какое-либо дело. Награждение же их медалями вместо того, чтобы возбудить в них чувство благодарности, более их огорчит, как они и сами мне о том относились, ибо медали потеряли здесь свою цену через раздачу оных покойным гр. Пушкиным (А.А. Мусиным-Пушкиным. -- B.Л.) даже своим людям, которые при нем служили, не говоря уже о множестве армян, их получавших; а перо по обычаям азиатским… в весьма большом находится уважении у татар…»[374]

До установления русского владычества местные правители обладали всей полнотой власти и действовали по своему разумению и прихотям. Обращение в «вышестоящие инстанции» было вещью практически не осуществимой. С появлением российской администрации ситуация изменилась, и население увидело в главнокомандующем «отца родного», на которого и обрушило поток жалоб и прошений. В этой связи 20 сентября 1803 года Цицианов послал следующее предписание агаларам Казахской провинции: «Не приступая к ответу на прошение ваше, ко мне чрез Неби-агу доставленное, должен вам предписать, чтобы вы всегда таковые подавали моураву вашему действительному статскому советнику кн. Гарсевану Чавчавадзе, а тот должен мне представлять, ибо моурав над вами есть начальник, а мимо начальника подчиненным подавать не следует. Вы, будучи подданными Его императорского величества, должны Его законоположениям и повиноваться; мне же самому со всеми народами, Грузию населяющими, переписываться и времени бы не достало». Цицианов не упускал ни одной возможности для усиления позиций России в Азербайджане. Он со всей серьезностью отнесся к письму супруги шушинского Ибрагим-хана Джевахир-ханум (грузинки по национальности, дочери князя Евгения Абашидзе, захваченной в плен во время набега), в котором она советовала главнокомандующему направить послание ее супругу с предложением принять российское подданство. Когда же такое письмо было ханом получено, Джевахир-ханум уговорила мужа согласиться с предложением Цицианова[375].

Выстраивание новой системы отношений происходило не без труда: когда Цицианов приводил к присяге волновавшихся казахских «татар», один из их старшин, Али-ага, «много старался в уверении прочих агаларов, чтобы они поверили и возвратились в свои жилища». За это главнокомандующий назначил его векилем (управляющим), дал 400 рублей жалованья, «приказав при сем майору Тарасову все дела вести через него, дабы ему дать больше доверенности от черни». Но получивший власть Али-ага стал распоряжаться общественными суммами как своими собственными, замучил единоверцев штрафами, которые опять же клал в свой карман. Более того, Али-ага стал саботировать выполнение распоряжений Цицианова о поимке дагестанцев, продолжавших разорять восточные уезды Грузии. Предписание главнокомандующего от 23 июня 1805 года свидетельствует, что его терпению приходил конец: «Нимало я не сомневаюсь в твоей верности к присяге данной. Но слабость твоей команды, потворство тем, кои дурно делают, и наказание изменникам только в том состоит по-твоему, чтобы их выгнать, нимало не стараясь изловить. Вы все, избалованные слабостью царей с персидскими душами, ни во что не считаете изменить — вот что меня сокрушает. Ты верен, но тебя могут принудить быть неверным, как прошлого года, ибо тебе тяжелее ковер потерять, нежели изменить; если бы ты имел верную и русскую душу, хотя с магометанской религией, как бы тебе, будучи векилем, не переловить беглецов, когда они возле вашего ущелья Дилижанского живут на Кара-Булаке? Не можешь ли то ты сделать? Кто тебя послушает, и можешь ли ты правительству предать изменника? Предписываю тебе со всеми казахами (жителями провинции Казах, или Казак. — В. Л.) идти на Цалку и там ловить лезгин, объявя, что я за каждого лезгина буду платить по 50 р. серебром»[376].

После того как Гянджинское ханство превратилось в Елисаветпольский округ, тамошнее мусульманское духовенство лишилось самого важного источника доходов — платы за судопроизводство, поскольку с момента присоединения края к России это стало прерогативой коронной власти. Муллам остались только семейные дела и дела по разделу имущества по обычному праву. Правительство утвердило «штат» священнослужителей и установило им фиксированное жалованье за счет местных ресурсов; на поддержание мечетей предписывалось выплачивать по 50 копеек в год с каждого «дыма»[377]. Это можно расценить как попытку привлечения на свою сторону влиятельного мусульманского духовенства, но одновременно и как способ лишения мулл и кадиев финансовой самостоятельности. В пользу последнего свидетельствует отказ Цицианова вернуть земли, конфискованные у ряда мусульманских священнослужителей вскоре после присоединения Грузии к России. Было объявлено, что всякое духовное лицо, замеченное в антиправительственной деятельности, будет сослано в Сибирь, а в случае его побега туда же будет отправлена его семья. Впрочем, Александр I счел необходимым смягчить наказание: домочадцы «изменника» всё же освобождались от ссылки[378]. Действуя через влиятельных агаларов, Цицианов добился возвращения в состав Грузии без выстрела богатой хлебом и потому стратегически важной Шурагельской провинции. Он заключил договор с местным правителем Будаг-султаном, за которым в обмен на небольшую дань сохранялась вся полнота власти (за исключением вынесения смертных приговоров)[379].

После присоединения Восточной Грузии под властью российского императора оказались тысячи армян, составлявших большую часть городского населения Закавказья. Все они были проникнуты верой не просто в освобождение от ига иноверцев, но и в возрождение Великой Армении, память о которой жила в их сердцах. Поражение византийской армии в битве с турками-сельджуками при Мазанкерте (1071 год) привело к тому, что христианские государства на пространстве между Черным и Каспийским морями оказались на пути неудержимых полчищ кочевников. В 1373 году жители края подверглись страшному нашествию орд Тимура. Эти события имели катастрофические последствия для армянского народа; они привели к утрате государственности, безмерным людским и материальным потерям и длительной изоляции от остального христианского мира. На рубеже XV—XVI веков Армения стала полем сражения двух могучих мусульманских держав — Османской империи и Ирана. Ситуация усугублялась тем, что турки и персы принадлежали к разным ветвям ислама (сунниты и шииты), представители которых относились друг к другу с еще большей враждебностью, чем к иноверцам. Даже когда эти державы официально состояли в мирных отношениях, население не чувствовало себя в безопасности, так как отряды местных владык, фактически неподконтрольных ни султану, ни шаху, постоянно совершали набеги на сопредельные территории. Уровень экономической эксплуатации превышал все мыслимые границы, завоеватели демонстрировали нетерпимость к культуре армянского народа. Поскольку фискальный аппарат обоих государств работал неэффективно, турецкие гарнизоны не получали вовремя жалованье и попросту грабили мирных обывателей. Уничтожались исторические памятники, библиотеки, гонениям подвергалась церковь. Поощрялось заселение исконно армянских территорий мусульманами, а сами армяне насильно водворялись на другие земли. Депортации и вынужденная миграция привели к тому, что множество армян оказалось вне своей исторической родины. Рассеянные по всему миру, они сохранили осознание своего национального и культурного единства во многом благодаря сохранению веры своих отцов. Именно Армянская церковь стала организацией, заместившей собой разрушенное государство, а духовенство — сословием, скреплявшим нацию, лишенную возможности иметь иную элиту (армянская феодальная аристократия была уничтожена завоевателями).

Кавказские христиане могли надеяться лишь на помощь России, которая раньше других христианских государств начала «реконкисту». Если в XVI столетии Европа еще отчаянно сопротивлялась нашествию османов, то Россия начала стратегическое наступление на восток, покорив Казанское и Астраханское ханства. Внимание Запада в XVII—XIX веках фокусировалось на решении так называемого «Восточного вопроса», связанного с изгнанием турок с Балкан и последующим политическим обустройством этого региона. Прагматичные западные правители не видели в закавказских христианах достаточно сильных союзников и понимали ограниченность своих возможностей в оказании им прямой помощи из-за их географической удаленности. Немалое значение имело и то обстоятельство, что в Париже, Вене, Лондоне и Берлине уже в конце XVIII века осознали: Кавказ становится зоной влияния России. Более того, в освободительном движении армян зачастую видели «руку России», которая тянется к Средиземному морю и Персидскому заливу. В 1799 году влиятельные представители армянской элиты мелики Джимшид Варандинский и Фридон Гулистанский обратились к Павлу I, прося принять в подданство Карабахское ханство или прислать войско, под защитой которого армяне могли бы уйти из мусульманских владений. При этом все расходы на такую военную экспедицию они соглашались принять на себя. Если же и такой вариант по какой-то причине не нравился Петербургу, то мелики просили повелеть грузинскому царю передать армянам для поселения земли, на которых они ранее проживали[380].

Цицианов писал Александру I весной 1803 года: «Армяне, населяющие большую часть Адербиджанских провинций, по единому христианству и по уверенности их в торговом промысле под защитой российского правительства, питают, для собственного блага, основательную к нам преданность и желание видеть скорейшее и благоуспешное водворение в сих странах российского владычества и взывают ко мне ежедневно о поспешении экспедицией на Эривань. Из всего сего явствует, что могущества русского оружия трепетать должны единые неправедные и бесчеловечные власти ханов персидских и корыстолюбивые сообщники насильственного их правления. Ибо многие поколения, даже магометанского исповедания, а паче татарские, ищут позволения и удобного случая переселиться в пределы грузинские»[381].

Российская администрация должна была лавировать между желанием возвысить армянскую элиту разного рода знаками (награждением почетным оружием и т. д.) и опасениями раздражить этим грузинских князей (о чем рапортовал императору Цицианов 20 января 1804 года)[382]. Хотя армяне не грозили бунтом, Цицианов прилагал усилия для того, чтобы заручиться их поддержкой, прекрасно понимая роль этого народа в жизни края. «Турки, персияне и даже сами грузины не любят армян, но не могут обойтись без их посредства. Все те должности, где нужны люди знающие, оборотливые, терпеливые и деятельные, заняты армянами, которые умеют по дальновидности действовать в свою пользу, показывая наружно вид, что исполняют предначертания своих владетелей», — писал в 1834 году хорошо знакомый с Кавказом автор[383].

На многие проблемы Кавказа Россия той поры смотрела глазами армян. В окружении Г. Потемкина заметную роль играл Иосиф Аргутинский, который служил «по части дипломатической азиатского кабинета, чему знание им восточных языков, положение земель азиатских, знание обстоятельств, а также природные дарования его немало способствовали»[384]. Этот представитель древнего армянского княжеского рода оказался весьма полезен при подготовке похода П. Зубова в 1796 году «как тамошний уроженец, имевший множество там родственников и знакомых». При Павле I доверие со стороны покойной императрицы и ее фаворитов само по себе являлось достаточно веским поводом для опалы. Требовались ловкость и немалое везение, чтобы удержать позиции «в верхах». У Иосифа того и другого оказалось предостаточно. Сначала он «посвятил» императору перевод на русский язык армянской литургии, показывая удобство «соединения» армянской веры с греческой; потом решился доказать свое кровное родство с Романовыми, причем так, чтобы капризный царь оказался доволен. Иосиф представил сведения о том, что «Артаксеркс» на сирском языке и «Аргута» по-армянски означают «долгорукий». Получалось, что Павел I, по женской линии имевший в роду Долгоруких, и Аргутинский — дальняя родня. Поэтому, когда стал решаться вопрос о кандидатуре нового патриарха Великой Армении, у царя не возникло сомнений, кого выдвинуть на этот пост. Но патриарх Великой Армении являлся духовным и политическим лидером всего народа, а потому Персия и Турция не могли остаться равнодушными к тому, что во главе Армянской церкви оказался ставленник русского царя. Немало недругов оказалось у Аргутинского-Долгорукого и в среде армянской элиты, где на патриаршем престоле видели других людей. В начале 1801 года Иосиф приехал в Тифлис, где после службы в соборной армянской церкви пригласил местную знать на торжественную трапезу. Как пишет в своих записках С.А. Тучков, «во время обеда вдруг он так занемог, что принужден был выйти из-за стола и чрез пять дней скончался». Что ж, специалистам по ядам в политической борьбе всегда находилась работа.

Следующим патриархом по согласию Турции, Персии и России избрали архиепископа Давида, но затем Александр I (по договоренности со Стамбулом) утвердил на этом посту архиепископа Даниила, а его предшественника объявил «лжепатриархом». Персидский шах, во владениях которого находилась резиденция патриархов Эчмиадзин, с этим не согласился. Даниил, чтобы привлечь на свою сторону побольше соплеменников, приехал в пограничный с Персией город Каре, где местный паша за хороший куш выдал его персам. Давид приказал обрить своего соперника наголо, остричь ему бороду и заставил работать у себя на кухне. Во всей этой истории переплелись борьба за власть различных кланов в армянском духовенстве и интриги российских, турецких и персидских властей разного уровня. Как пишет тот же Тучков, «князь Цицианов был весьма рад, что все сии обстоятельства дают ему повод к началу войны с Персией. И потому стал он делать приготовления к осаде города Ганжи (Гянджи. — В. Л.)». Здесь мемуарист неправильно расставляет акценты. Действительно, ханство, граничившее с Грузией с востока, оценивалось главнокомандующим как особо ценная военная добыча. Но история с армянскими патриархами давала и другой повод к конфликту с Персией. Наибольшую активность проявил хан Эриванский, что и понятно: на его землях располагался Эчмиадзин — резиденция главы Армянской церкви. Это он арестовал патриарха Даниила. Весной 1803 года Цицианов в жесткой форме потребовал освобождения патриарха и признания за ним полномочий духовного вождя всех армян. Магомет-хан Эриванский выполнил только первое требование, а на второе ответил письмом, «наполненным надменностью». Главнокомандующий дал понять своему корреспонденту, что его спасает только снег на горных дорогах, препятствующий появлению русских полков под Эриванью. Хан испугался и перестал мешать Даниилу исполнять свою духовную и политическую миссию.

Весной 1804 года эриванский хан Магомет, опасаясь восстания армян при приближении русских войск, приказал согнать 20 тысяч жителей в Карсский пашалык. Однако на реке Ахурян армяне взялись за оружие и пробились на территорию, подконтрольную России. В том же году Григор Маначарян возглавил партизанский отрад, составленный из армянской молодежи Шамшадильской и Казахской провинций. Эта часть действовала настолько успешно, что ее командир был награжден орденом[385]. Когда 17 июля персидские войска подошли к Елисаветполю (Гяндже), то мусульманское население переметнулось на их сторону, «производя по крепости непрерывную стрельбу». Армянское же население большой близлежащей деревни Калискянд, наоборот, поголовно бежало под защиту городских стен и русского гарнизона. 19 июля часть гарнизона под командованием майора Кочнева совершила успешную вылазку, в которой участвовало и армянское ополчение в количестве трехсот человек. В своем докладе Александру I от 23 июля 1805 года Цицианов отметил и храбрость шестидесяти карабахских армян-дружинников[386]. Поскольку психологическое воздействие на противника играло важную роль, особенно на «впечатлительном» Востоке, распространение соответствующих слухов приносило ощутимую пользу.

Примечательно, что А.П. Ермолов позднее предписывал Н.Н. Муравьеву оповещать население о разгроме персидской армии через армян-торговцев, так как именно базары служили главными пунктами обмена новостями[387]. Вряд ли Ермолов был «изобретателем» такого приема информационной войны. Приходилось Цицианову выступать и покровителем Армянской церкви, которая порой терпела притеснения от православного грузинского духовенства. В местечке Марткопи по распоряжению архиерея Руствели был разрушен армянский храм, причем сделано это было прямо во время богослужения, так что «едва служащий священник мог успеть выйти». Через некоторое время тот же архиерей прервал службу в другой армянской церкви. По этому поводу главнокомандующий писал воинствующему пастырю: «…Долг ваш требует быть примером другим терпением и кротостью во всяких случаях, паче в делах, касающихся до церкви, хотя и не одинакового вероисповедания, но христианской, которой вы оказали великое небрежение и посрамление… Советую вам допустить непременно армян марткопских до отправления богослужений, толико для христианина нужных, и тем паче, что во всей Всероссийской империи терпимость различных вер существует. Да и здесь, когда татарам позволено в их мечетях отправлять их богослужение, то как вы могли воспретить оное народу, исповедующему в единого с нами Христа, или забыли слова Спасителя в Евангелии, к 70 апостолам изъясненные?»[388]

Вхождение какой-либо территории в состав России одновременно означало отделение этой же территории от того мира, к которому она ранее принадлежала, по крайней мере значительное ослабление и изменение связей с ним. Никакой царский манифест не мог в одночасье «выдернуть» Грузию из того Закавказья, в котором она пребывала до 1801 года. Поэтому одной из важнейших задач Цицианова стало пресечение существовавших ранее связей между новоприобретенными владениями и соседями. Дело оказалось не из простых, прежде всего из-за некоторых особенностей политической культуры Турции и Персии.

Приграничные паши и ханы являлись на подвластных им территориях неограниченными владыками, по своей прихоти распоряжавшимися имуществом и жизнями людей, поскольку их слово было первым и последним в решении административных, военных, хозяйственных и судебных дел. Они должны были выставлять вооруженные контингент по требованию султана или шаха, вносить в государственную казну сумму, назначенную верховным правителем, и неустанно демонстрировать свою преданность ему. Отношения между Тифлисом и Петербургом строились на совершенно иных основаниях, нежели отношения между Стамбулом и Ахалцыхом или Карсом, но местные сатрапы далеко не всегда понимали эту разницу. На Кавказе обращение к русской администрации с предложением вступить в подданство или заключить союз практически всегда являлось попыткой использовать военную мощь могучего северного соседа для решения собственных задач. Приглашение из-за рубежа военного контингента считалось чем-то обыденным. Объясняется это скудным выбором покровителей: если одна группировка искала опору в Стамбуле или Тегеране, то другая — в Петербурге. Внешнеполитическая ориентация владетелей и горских обществ нередко менялась, что создавало дополнительные трудности в действиях дипломатов.

В начале своего правления Цицианов полагал возможным вести сложную и тонкую дипломатическую игру с местными владетелями. Это отчасти объяснялось трезвой оценкой собственных военных возможностей и откровенным нежеланием Александра I развязывать войну в Закавказье на фоне тогдашних европейских осложнений. Так, в представлении Цицианова графу Воронцову от 8 января 1803 года намечен сложный, если не сказать хитроумный план действий по установлению контроля над Дербентом. Правитель этого города Ших-Али-хан просил прислать войско для защиты от ширванского хана, который враждовал с соседом из-за богатой Сальянской провинции. Цицианов решил использовать благоприятный момент, «чтобы низвергнуть последнего и привести в ничтожество первого». Дополнительную сложность делу придавало то, что Ших-Али-хан всеми силами способствовал возведению своего родственника Касим-хана на шемахинский престол. В результате, получив доходы от сальянских рыбных промыслов, покончив с соперничеством ширванцев и руководя, по сути, правителем Шемахи, дербентский хан становился самой влиятельной фигурой в регионе, что совершенно не соответствовало российским интересам. Цицианов намеревался «препятствовать его честолюбивым предприятиям под предлогом вспоможения и при первом удобном случае занять Дербент нашим гарнизоном». Главнокомандующий знал, что в Петербурге морщатся при чтении донесений, в которых встречаются высказывания, расходящиеся с представлениями высших лиц о правилах в отношениях с людьми. Поэтому он продолжил свой рапорт предупреждением о том, что «правила кротости и человеколюбия невместны будут в отношениях моих с хищными, коварными и вероломными народами, которые предлежать будут в пути моем к усмирению или обласканию; напротив того я не предвижу полезнейшего для нас средства, как содержать их тогда и теперь во враждах междоусобных и даже иногда возжигать оные, дабы тем удобнее отвлекать внимание их от наших движений. Сие правило не новое, и вашему сиятельству лучше известно, сколь часто оно в политике сливается с пользой государственной».

В Каракайтаге местный правитель (уцмий) избирался, в силу чего честолюбцы имели неплохие шансы захвата власти в случае формирования широкого круга своих сторонников. В 1803 году шла борьба между правившим Рустем-ханом и его двоюродным братом Рази, в ходе которой оба обращались за помощью к России. Цицианов считал невозможным встать на сторону претендента, поскольку Рустем-хан был признан законным правителем. В то же время, поскольку Рази был влиятельным человеком в Дагестане, главнокомандующий считал полезным назначить ему жалованье, «доколе он в точности будет выполнять прописанные в постановлении статьи о кораблекрушении». Напомним, что жители Каракайтага нередко грабили суда, выброшенные на берег штормом. Ситуацию в другой области Дагестана Цицианов обрисовал следующим образом: «Кади Табасаранский просил о прибавке жалования к 15 000 рублям, получаемым уже за мнимое его подданство; но поелику проситель умер, а сын его — молодой человек, которого свойства неизвестны, то писано было к нему, что в ожидании не только знаков, но и опытов его верноподданнической обязанности, прибавка к жалованию и самое жалование до времени отсрочивается… Табасаранские владельцы Сохраб-бек, Маасум-бек и Магмут-бек просили о включении их вместе с прочими в подданство и милосердие Его императорского величества; хотя по имению и по личности они малозначащи, но в уважении близкого их родства с кадием Табасаранским в сходственность сделанного уже им обещания, полагаю я назначить каждому из них по 450 р[ублей] серебром]»[389].

Кроме планов, составленных с разной степенью учета реальностей, деятельность главнокомандующего определялась «наследием», доставшимся ему от предшественников. Так, еще в 1802 году была предпринята попытка создать союз дагестанских владетелей. Цицианов скептически относился к перспективе объединения правителей, каждый из которых отличался правовым нигилизмом. Сообщая графу Воронцову о собрании посланцев ханов и горских владетелей в Георгиевске, Цицианов счел нужным добавить: «…интересы всех дагестанских ханов, противоположные друг другу, от твердости постановляемого ныне между ними дружеского союза дают причину сомневаться»[390]. Переговоры о заключении этого альянса велись еще Кноррингом, но уже в присутствии Цицианова 26 декабря 1802 года «доверенные особы персидских ханов и горских владельцев» поставили свои подписи под договором. Отсутствовал только бакинский хан, который почему-то отправил своего представителя в Астрахань, и за ним пришлось посылать эстафету. Согласно первой статье ханы Талышинский, Дербентский, Кубинский, Тарковский, владетели Буйнакский и Дагестанский, уцмий Каракайтагский, кадий Табасаранский должны были оставаться «…навсегда непоколебимыми в верноподданнической обязанности их Е. И.В. и покровительству и защите всех их одной Высочайшей державой Е.И. В., оставляя отныне впредь все бывшие до сего между ними вражды, несогласия, ссоры и неприязненные поступки…». Уже одна эта статья грозила жизнеспособности договора, поскольку противоречила интересам многочисленных горских правителей, претендовавших на лидерские позиции. Вторая статья регулировала правила разрешения споров: сначала все проблемы должны были разрешаться по «обычным» для Восточного Кавказа правилам, а если договоренности достичь не удавалось, приглашался посредник из числа участников договора. Если же и на этот раз переговоры заходили в тупик, окончательное и обязательное для всех решение принимал российский император. Фактически такая схема ставила владетелей в зависимость от Петербурга, так как трудно было предположить, что вечно враждующие ханы смогут найти общий язык. Третьей статьей правители обязывались выступать единым фронтом в случае угрозы со стороны Персии. Статья четвертая прекращала междоусобицы: ханы клялись строго-настрого запретить своим подданным совершать набеги на сопредельные земли. Более того, они намеревались использовать всё свое влияние на вольные общества, чтобы и последние оставили хищничество, отказались от захвата добычи, от наемничества и от оказания помощи «союзникам», не вошедшим в число подписавших договор. Это был абсолютно невыполнимый пункт, поскольку набеги совершались не по причине «испорченности нравов», как полагали многие в Петербурге, а потому, что они составляли одну из важнейших частей образа жизни кавказского общества. Три статьи (5—7) посвящались охране жизни и имущества купцов, плававших вдоль побережья. Запрещалось грабить суда, потерпевшие кораблекрушение, устанавливалась плата за спасенный груз. Восьмая статья ограждала купцов от произвольных таможенных сборов: устанавливался тариф по нормам, принятым в Бакинском порту. Ущерб, нанесенный сухопутным караванам, обязывался возмещать владетель, на территории которого произошел инцидент (статья 9-я). Все участники союза договаривались о покровительстве купцов (статья 10-я). Согласно статье 11-й, все восприемники престолов должны были утверждаться императором. Нарушитель условий договора наказывался также императором, а потерпевшие не могли сами мстить обидчику, а должны были подать жалобу «через пограничного здешнего начальника»[391]. Дух и буква договора свидетельствуют о том, что он являлся порождением российских бюрократов, совершенно не знакомых с реалиями Кавказа или не желавших эти реалии признавать.

Скепсис Цицианова в отношении прочности союза дагестанских владетелей основывался на его собственном опыте. 3 октября 1802 года Ахмед-хан Аварский подписал договор в четырех пунктах о принятии российского подданства. Прежде всего этот могущественный горский владетель обязывался прекратить междоусобицы, решать возникающие споры мирно, через посредников, а в самых сложных случаях просить императора принять окончательное решение. Аварский хан обязывался выставить войско в случае внешней угрозы, сообщать союзным ханам о ее появлении; обещал запретить своим подданным «чинить какие-либо шалости, грабительства и обиды против подданных союзных ханов» и отвращать от этого других, «союзных же ханов ни в чем не оскорблять и тот постыдный свой промысел навсегда оставить…». Горский владетель обязывался строго следить за тем, чтобы его подданные не совершали набегов на Грузию. Гарантировалась безопасность купеческих караванов, следовавших через Аварское ханство, а в случае их погрома — немедленная компенсация убытков и строгое наказание виновных. Все эти условия должны были соблюдаться и последующими правителями[392]. Материальным поощрением для соблюдения этих условий было годовое жалованье в размере пяти тысяч рублей. Поначалу Ахмед-хан вел себя в соответствии с договором и даже сообщал в Тифлис о слухах, которые доходили до него по поводу планов персидского Баба-хана[393]. Но уже осенью следующего, 1803 года аварцы совершили набег на Кахетию и даже атаковали отряд генерал-майора Гулякова. В ответ Цицианов приказал не выплачивать Ахмед-хану положенное жалованье, не удовлетворяясь его ссылками на невозможность контролировать поведение своевольных соплеменников. Более того, главнокомандующий требовал наказать в присутствии русского представителя всех участников набега и выдать организатора — Александ-бека, близкого родственника самого хана. В письме от 3 ноября 1803 года отказ в выплате жалованья объяснялся просто: потакал ли правитель участникам набегов, не справился ли с вольнолюбивыми горцами, в любом случае условия договора с аварской стороны выполнены не были[394]. Ахмед-хан еще раз попытался оправдаться тем, что участники боя с Гуляковым — его «ослушники», за поступки которых он не может нести ответственность; уверял Цицианова, что в отрядах, сражавшихся на Алазани, не было ни одного его подданного, и потому считал несправедливым задержку с выплатой жалованья. Более того, в письме Цицианову от 4 декабря 1803 года он попросил главнокомандующего, чтобы тот приказал тушинам (грузинским горцам) платить аварцам дань (шесть ослов и шесть быков), которой они были обложены еще в «дороссийские» времена, причем подкрепил свою просьбу угрозой нападения на тушинов, если скот не будет передан вовремя. Князь ответил раздраженно: «…Весьма я удивлен требованием вашим, чтобы тушинцы, подвластные России, составляя часть Грузии и в границах ее жительствующие, платили бы требуемые вами 6 катеров (ослов. — В.Л.)и столько же быков… Как вы могли вздумать, чтоб подданный Его императорского величества, всемилостивейшего государя моего и вашего, который высочайше вам дарует жалование, вам платил дань? Есть ли тут здравый рассудок? А что вы угрожаете, что буде я их к тому не принужу, сами с ними управитесь, то милости прошу прислать с войском и испытать силы российской, так как ваш родственник Аликсанд уже испытал, тогда увидим, каких катеров вы получите. Впрочем, желая вам всех благ, пребуду к вам доброжелательный…»[395] Ахмед-хан еще несколько раз пытался объяснить Цицианову, что у него нет реальной возможности принудить «отложившихся» горцев выполнять условия договора. В ответных посланиях главнокомандующий выражал свои сомнения в искренности партнеров. Он выдвинул следующие условия выплаты жалованья: аварский владетель должен был дать в аманаты своего брата Хасан-бека и ежегодно платить дань ослами (12 голов), «не для того больше, как бы по обычаю, существующему во всей Азии, показать тем зависимость от Всероссийской империи»[396].

В 1803 году, вскоре после своего прибытия на Кавказ, Цицианов оказался увлечен идеей бескровного присоединения Ахалцыхского пашалыка, поскольку правивший там паша решил сменить подданство. Однако «ахалцыхская инициатива» вызвала откровенное недовольство в Петербурге. На фоне политических осложнений в Европе там боялись создать откровенный «казус белли» (повод для войны) для Стамбула. Поэтому 12 сентября 1803 года Цицианов поспешил успокоить канцлера Воронцова: «Предписание вашего сиятельства от 4-го прошедшего августа месяца имел я честь сего сентября в 6-й день получить и как убедительные причины, в нем ясно изложенные, так и открытие в полном свете системы нашей против Порты Оттоманской, коим вашему сиятельству угодно было меня почтить, налагает на меня обязанность изгладить даже из памяти моей сие мое желание, казавшееся мне согласным с блаженством здешнего края. Нужным только почитаю почтеннейшее представить вашему сиятельству во извинение моих повторений об оном то, что я, не известен будучи о соотношениях нашего двора с Портой и о таковых же других дворов с нею, дал свободу стремлению усердия моего к пользам службы Его императорского величества…» Через месяц главнокомандующий сообщил Воронцову о практических шагах по выполнению высочайших предписаний: «По дошедшим ко мне слухам и наконец из письма, присланного ко мне через нарочного из Ахалцыха от Селим-аги Химшиева, удостоверился я, что бывший Ахалцыхский Реджеб-паша уже сменен и на место его султан удостоил Селим-агу Химшиева в достоинство паши Ахалцыхского с чином 3-бунчужного паши. Я приветствовал его по случаю сему приличным образом и для вящего утверждения дружественного и соседственного нашего союза отправил я к нему и к первейшим ахалцыхским чиновникам подарки»[397].

Действия Цицианова на дипломатическом поприще получили одобрение со стороны канцлера Воронцова и самого императора: «Весьма хорошо поступили, что приветствием и подарками обласкали нового Ахалцыхского пашу и главнейших тамошних чиновников. Не бесполезно будет и впредь употреблять средства, дабы удерживать их в доброхотстве к нам. Из того можно надеяться, что сей новый паша будет воздерживать лезгинцев от нападения на Грузию, по крайней мере не будет им в том потворствовать по примеру того, как это желали его предместники»[398].

Цицианов прекрасно разбирался в том, что принято теперь называть политической культурой, применительно к Кавказу. Он знал, как следует вести дела с соседями, которые в большинстве своем являлись мастерами интриги, и не стеснялся применять методы, от которых в Петербурге некоторые воротили нос. Однако для местной политической кухни угрозы компромата как средство достижения цели воспринимались как вполне допустимое действие. 29 октября 1805 года Цицианов писал генерал-майору П.Д. Несветаеву: «…С Карсским пашой ведите переписку на армянском языке, а не на турецком. Между прочим от себя дайте ему знать, что князь, видя столь большую перемену в его характере и поведении, намерен какое-то письмо, за 3 года назад им писанное, представить в Диван и которое может его погубить — о чем де я за секрет вас уведомляю, прибавив к тому, что князь не приказал для того отдавать скота, взятого у карсских жителей, что он, т. е. паша, не выдал от него требованных людей и скота памбакских, им удерживаемых. Впрочем, если ваше превосходительство надеетесь, что возвращением скота можно будет наклонить его к пропуску провианта, то я позволяю оный ему отдать…»[399] Речь шла о том, чтобы правителя сопредельной провинции заставить отказаться от запрещения провозить зерно в Грузию.

Знал Цицианов и о том, какое огромное значение имеют в Закавказье личные и родственные связи. Поэтому он старался использовать для посредничества людей, которые имели доверенность у его партнеров по переговорам. Так, для переговоров с Ибрагим-ханом Шушинским он послал грузинского дворянина Нинию Джараева, который был в дружеских отношениях с этим владетелем. Это ханство имело большое значение для укрепления позиций России в Закавказье. Оно прикрывало с востока Гянджу (ставшую на время русским Елисаветполем) и само могло служить удобным плацдармом для движения в Дагестан и Азербайджан. Особую ценность представляла сама крепость Шуша — настоящее орлиное гнездо, расположенное на неприступных утесах. Будучи в руках противника, она становилась настоящей занозой для российских войск, и напротив: если бы на ней развевался российский флаг, то она могла служить одним из оплотов имперской власти в этом регионе. Переход Шуши под российский скипетр выглядел в 1804 году вполне возможным: во второе нашествие Ага-Магомет-хана в 1797 году эти земли обезлюдели: большинство армянских семей бежали в Шемахинское и Шекинское ханства, а также в Грузию.

Цицианов пытался объяснить царю местную политическую кухню в рапорте от 26 марта 1803 года: «Вражда есть пища и упражнение горских народов. Видя силу русского оружия, в Кавказе водворенного, они прибегают к нам, прося друг против друга помощи, и таким образом сами ходатайствуют о собственной своей гибели. Не смея одобрить пред человеколюбивым сердцем Вашего императорского величества сию систему завоевания, должен сказать, что она необходима в настоящих обстоятельствах…»[400] В ответ на беспокойство Александра I по поводу того, что захват Баку может поколебать доверие к России со стороны других кавказских владетелей, Цицианов писал: «Поелику ни один народ не превосходит персиян в хитрости и в свойственном им коварстве, то смею утвердительно сказать, что никакие предосторожности в поступках не могут удостоверить их в благовидности наших предприятий… Если некоторые адербиджанские ханы оказывали дружелюбие и наклонность к Российскому покровительству, то в чистосердечии их с основательностью ручаться невозможно, да и большие есть причины думать, что они сие делали от страха, а не от усердия. Страх и корысть суть две господствующие пружины, коими управляются дела в Персии, где права народные, вкупе с правилами человечества и правосудия, не восприняли еще своего начала, и потому я заключаю, что страх, наносимый ханам персидским победоносным оружием Вашего императорского величества, яко уже существующий, не может вредить нашим намерениям, поколику почитаю я оный для них необходимым…»[401]

В отношении на имя Чарторыйского от 26 сентября 1805 года Цицианов вспоминал «известный всей Грузии» ответ джарских лезгин генералу Кноррингу, предложившему им принять российское подданство: «Покажи нам свою силу, тогда и покоримся». Когда грузинский царевич Александр в 1804 году стал уверять Баба-хана в том, что отсутствие русских войск открыло дорогу на Тифлис, персидский правитель поставил под сомнение его слова, ссылаясь на поведение текинского и карабахского ханов: если бы русских войск на границе Грузии не было, они не торопились бы принять российское подданство. Цицианов полагал, что еще не менее трех десятилетий «страх, строгость, справедливость и бескорыстие должны быть свойствами и правилами здешнего народоправления; в течение сего времени стараться вводить кротчайшие нравы и любовь к ближнему, а потому и к общему благу, но не иными какими способами, как щедрыми наградами тех, кто что-нибудь сделает к общей пользе». Князь называл ничтожной эффективность «задабривания» закавказских владык подарками, пенсионами и разного рода льготами, как это было прежде. Торговцы продолжали страдать от разбойников, продолжалась охота за людьми, которых продавали на невольничьих базарах в Дагестане. Ших-Али-хан Дербентский, всячески обласканный Павлом I, активно плел антироссийские интриги, помогал Баба-хану и т. д. Жесткие же меры Цицианова по отношению к участникам набегов привели к тому, что цена на пленных грузин выросла в три раза, а это говорило об их эффективности. Главнокомандующий писал о том, что «беспошлинный провоз товаров с посланцами рождал в ханах частые предлоги посылать оных, а затем всякие злоупотребления, явный и бесполезный ущерб казне, наилучше сказать вредный, потому что он укоренял владельцев в обмане и заключении, что Россия на обман тот поддается».

По мнению Цицианова, в Закавказье трудно было делать долгосрочные политические прогнозы: «…по сим беспрерывно смутным обстоятельствам Персии и не перемежающейся войне ханства не остаются в одинаковом положении как относительно своего богатства, так изделий и естественных произрастаний и тем паче, что нередко тысячи земледельческих и мастеровых восхищаются от своего отечества навеки без возврата, хотя бы и хотели возвратиться». В качестве примера приводилась история фактического уничтожения в считаные месяцы знаменитого карабахского коневодства, формировавшегося многими десятилетиями. Средства, собранные в виде налогов, Цицианов предлагал «употребить в облегчение жителей тех владений на какие либо хозяйственные строения, на водопроводы, на поливание полей без взыскания потом за оные пошлин с пользующихся ими, как здесь вообще введено; в неурожайные годы покупать семена на засев, но никогда не помогать им деньгами, для того, что хан, узнав, в состоянии и червонец отнять у своего татарина или армянина и сверх того, также в действительном разорении или несчастье, каковое может случиться от войны, как и ныне Баба-хан стравил и сжег часть хлеба в Карабаге, отчего чернь восчувствует облегчение и выводы от российского подданства происходящие».

Война и дипломатия — родные сестры. В конце июля 1805 года А.А. Чарторыйский сообщил Цицианову, что по достоверным сведениям в Персию в скором времени должны прибыть два эмиссара Наполеона Бонапарта — Жобер и Ромье в сопровождении русского или армянского переводчика. В российском Министерстве иностранных дел не было сомнений, что эти люди везут с собой значительные денежные суммы для подкупа высших должностных лиц Персии с целью активизации боевых действий в Закавказье. Глава российского внешнеполитического ведомства предоставлял Цицианову поступать по собственному усмотрению, полагаясь на опыт и знание региона, но не удержался от следующих рекомендаций: «Мысль об открытии негоциации (переговоров о мире. — В.Л.) весьма справедливо названа вами рановременной и могущей некоторым образом оказать наше бессилие. Но если бы ваше сиятельство нашли способного человека к отправлению в Тегеран в виде эмиссара, кажется, что при расторопности посылаемого сие могло бы послужить, по крайней мере, на сей раз к уменьшению влияния французских эмиссаров. Отправленный от вас доверенный человек, без всяких письменных видов, мог бы со своей стороны внушить приближенным к Баба-хану о честолюбии Бонапарта, о покушениях его на Египет, о замыслах его на Азию и даже распустить слух, что Россия не имеет отвращения признать Баба-хана шахом, если он пришлет посольство с предложением о мире. Успех или неудача таковой посылки не налагает на начальство никакой официальной обязанности и кончится одними денежными издержками…»[402]

Для поимки французского эмиссара Цицианов сделал следующее предписание генералу Несветаеву 16 октября 1805 года: «Сейчас получил я новое подтверждение от министра нашего в Константинополе Италийского, что действительно французский эмиссар Жобер, отправясь из Константинополя в Париж, не явился на границе, а вместо того, остановясь в Варне, переоделся там в длинное турецкое платье и тайно отправился оттоль на лодке к Синопу или другой такой удобной пристани. Я же мало надеюсь на Джафар-Кули-хана (одного из союзных России азербайджанских правителей. — В. Л.), чтобы он мог его поймать, ибо он сам трус и люди его тоже трусы, и для того надо принять свои меры, а именно: выберите, ваше превосходительство, несколько человек верных, во всем надежных и хорошо вооруженных армян, и их под видом купцов, так как они здесь всегда ездят с оружием, отправьте проехать по дороге до самого Баязета и в других местах, где только можно ожидать, что сей француз проедет и везде о нем скрытно разведать; только армяне по глупости своей будут искать его во французском платье и чалме, которую перед ними не скинет и не покажет своих волос, — следовательно, им должно о сем хорошо растолковать. Между прочим, уверьте их от имени моего, что если они его поймают и привезут ко мне, то им будет дано за то 2000 руб. с[еребром]»[403].

Ситуация с французским путешественником разрешилась сама собой, как следует из отношения Цицианова к Чарторыйскому от 28 ноября 1805 года: «…Получил я радостное известие от шефа Саратовского мушкетерского полка генерал-майора Несветаева, что французский эмиссар генерал Жобер разбит баязетским Махмуд-пашой и потерял весь свой экипаж и бумаги, оставшиеся у того паши, при сем случае и сам действительно убит, по отобранным достовернейшим известиям, о чем спеша вашему сиятельству сообщить, долгом считаю присоединить, что за отыскание сих писем обещал я большие деньги, до 300 р. с. тому, кто… доставит их ко мне»[404].

В 1805 году Александр I был весьма встревожен происками французов, направленными на то, чтобы подтолкнуть Турцию к войне с Россией. В этой связи в сентябре того же года Цицианов получил специальное «высочайшее соизволение» приложить все усилия, дабы избежать создания на кавказской границе с Портой какого-либо напряжения, могущего стать причиной или поводом для разрыва отношений между двумя державами. С этой целью предписывалось установить по возможности добрососедские отношения с главами Ахалцыхского, Карсского и Трапезундского пашалыков. Общение с этими представителями турецкой администрации требовало особых навыков восточной дипломатии и прочной нервной системы, чтобы не выходить из себя, в десятый или двадцатый раз выслушивая вместо внятного «да» или «нет» цветистые пространные послания, из которых далеко не всегда было ясно, читал ли вообще корреспондент письмо, на которое отвечает. Кроме того, паши не особенно старались выполнять условия договоренностей, и не всегда это происходило от их легкомыслия или природного коварства. Дагестанцы, например, традиционно использовали Ахалцыхский пашалык как плацдарм для набегов на Грузию, укрытие после таковых и место продажи пленников. По российско-турецким соглашениям приграничные территории никак не могли служить подобным целям, но у паши были ограниченные возможности следовать соглашениям, поскольку лезгины представляли серьезную силу, а в самом пашалыке жило немало людей, заинтересованных в набегах и работорговле. Следует помнить о том, что войска, которыми располагали паши на восточных рубежах Османской империи, состояли не из этнических турок, а из ополчений, составляемых тамошними племенными вождями, интересы которых нарушать было опасно. Не было особых резонов ссориться с дагестанцами у глав местной администрации еще и потому, что горцы традиционно составляли охрану паши, силу, позволявшую ему держать в узде весьма своевольное население края. Реджиб-пашу, прибывшего в Ахалцых почти одновременно с тем, как Цицианов прибыл в Тифлис, вообще впустили в собственную резиденцию только после того, как он заключил с обывателями особое соглашение. Время от времени Цицианов терял терпение и обращался за помощью в Министерство иностранных дел, что ясно видно из его письма послу России в Стамбуле действительному статскому советнику Италийскому от 5 октября 1805 года: «Поведение соседних с Грузией пашей, превышающее всю возможность терпения, поставляет меня еще раз обратиться к вашему превосходительству с моей просьбой и просить вас, милостивый государь мой, как можно настоять от Порты, дабы оная воздержала их от таковых нимало не сообразных с правилами мирного союза поступков. В последнем моем к вашему превосходительству отношении я имел честь упомянуть, что Ахалцыхский паша держит у себя лезгин и торгует нашими пленными, ими похищаемыми из Грузии, и в подтверждение того долгом считаю уведомить ваше превосходительство, что недавно наш отряд разбил одну из таковых лезгинских партий, укрывающуюся близ селений, в Карталии лежащих, и отбил у них пятерых грузинцев, ими полоненных, а троих при перепалке они успели поколоть. Сих-то лезгинцев ахалцыхские жители снабжали провиантом, приезжая в место их укрывательства для покупки пленных, и наш отряд во время преследования сей лезгинской партии поймал трех ахалцыхских турков, ехавших для покупки пленных, которые в том признались и содержатся под караулом, доколе выполнят свое обещание дать в выкуп за себя 4 наших пленных солдат и одного полоненного грузинца, у их родственников находящихся. Теперь же получил я рапорт, что ахалцыхский Селим-паша принял наших татар 62 двора, бежавших из Карабагской Так-лы и укрывает их в с. Архане, Чилдирской провинции, не возвращая к нам. Почему, не входя с ним о сем в переписку, по уверенности, что он не выполнит моего требования, довожу до сведения вашего превосходительства и прошу не оставить, как надеюсь, что вы будете иметь по сему предмету конференцию с министерством Порты, требовать возвращения сих татар, а равно, чтобы беглых из России подданных ни под каким видом не смели здешние паши принимать. Если же бы Порта отказалась от сего удовлетворения, то в таком случае я принужден буду испросить Высочайшего Его императорского величества соизволения сделать репрезаль (экспедицию. — В. Л.), и тогда не только сих татар, но всех прежде захваченных грузинцев и других христиан, коих в Ахалцыхе до 600 дворов, освободив, переведу в Грузию…»[405]

Немалые дипломатические таланты требовались и для того, чтобы выдержать нужную линию в отношениях с пограничными турецкими пашами в связи с возникавшими у них идеями обретения политической независимости и даже перемены подданства. В 1805 году трапезундский Таяр-паша прислал к российскому резиденту в Мингрелии Литвинову доверенного человека, через которого передал предложение «ввести в подданство России весь восточный край Черного моря от Анапы и всю Анатолию»[406]. Цицианов не без оснований воспринял это как провокацию, поскольку в обстановке обострения межгосударственных отношений интрига такого масштаба становилась хорошим поводом к войне. Главнокомандующий предложил высокопоставленному турку доказать свою готовность служить России поимкой французского резидента, который не мог миновать его владений на пути в Персию. Он предписал Литвинову соблюдать осторожность:

«Сообщение с ним (Таяр-пашой. — В.Л.) сколь не скромно было бы учреждено, но нельзя, чтоб не навлекало подозрения и вместе с тем неудовольствия Порты, если не совсем прекратить с ним сношения, то по крайней мере взять за правило вести с ним переписку по общему в Азии правилу, т. е. продолжая в письме ни чего не значащую материю, упоминать, что посланный донесет изустно…»

В отношении к Чарторыйскому от 29 октября 1805 года Цицианов указал, «…что дабы не допустить Баба-хана соединиться с турецкими пашами ко вреду России, то не иначе сие может быть, как если паши, соседние с Грузией, будут видеть и уверяться, что сила войск российских может совершенно защитить их владения; без того же ничем нельзя их от соединения с Персией отклонить, ибо сколько мне по местным познаниям и по положению дел известно, то все здешние паши держатся в большом страхе от Персии, и когда приезжает к ним оттоль ничего не значащий посланный, то они не знают, как его принимать, ниже смеют отказать какие бы то ни было требования…»[407]. Поддерживать же добрые отношения с соседями оказалось совсем непросто. В феврале 1804 года Селим-паша потребовал вернуть 480 овец, якобы похищенных у ахалцыхских жителей «грузинскими татарами». Цицианов приказал отыскать виновных, но заметил, что возвращать будут только тот скот, кража которого доказана, добавив при этом: «Когда я буду выполнять претензии ваших подвластных без следствий, основываясь только на их словах, то скоро весь скот, имеющийся в Грузии, перейдет в руки ваших подчиненных…» В апреле того же года российский главнокомандующий вынужден был отправить своему турецкому коллеге письмо следующего содержания: «…Внезапно и без всякого ожидания известился я вчерашнего числа, что 9 человек лезгинцев, пришед в Атенскую хеобу, взяли в плен двух человек, которые пасли там скот. Нужным нахожу сказать в. пр., что после толикократных уверений ваших не мог бы и не должен ожидать я таковых последствий, доколе же вы будете уверять словами, а делом вредить Грузии? Посылаю письмо сие с дворянином Тариелом Глурджидзе, которого людей покровительствуемые вами лезгинцы увлекли, и требую, чтобы в. пр., отыскав тех двух пленников, возвратили ему, уверен будучи при том, что вы примете все меры к прекращению впредь могущих от лезгинских подобных шалостей…»[408]

Одной из причин пограничных конфликтов было изменение соотношения сил, которое осознали далеко не все турецкие обыватели. До того как Грузия стала частью Российской империи, курды, номинально находившиеся под властью султана, нередко пасли свой скот на землях соседей, не особо заботясь о том, согласны те или нет. Но после того, как грузины увидели, что их безопасность оберегают русские солдаты, они стали требовать с курдов плату за пользование пастбищами. Когда же вместо денег кочевники обнажили оружие, то хозяева угодий не побоялись вступить с ними в схватку и одного турецкого подданного убили. Цицианов ясно дал понять: «…Кто не в состоянии стоять против силы, тому и брать нечего, а ныне Грузия, блаженствуя под всесильной русской державой, уверяю вас, что сабалахо (арендную плату. — В.Л.) брать будет и всякий куртинец, пасший без платы помещику травы, будет трактован яко неприятель…»[409]

Позиции Цицианова в его борьбе против «хищничества» подданных султана на российской территории сильно ослаблялись тем, что имеретинцев, мингрелов и гурийцев тоже нельзя было считать «смирными овечками». Нет оснований не верить Селим-паше Ахалцыхскому, который пенял на поведение жителей Западной Грузии в сентябре 1804 года: четыре человека, поехавшие в гости к родственникам по ту сторону границы, оказались в плену и удерживались подданными князя Гуриели; слуги князя Кикнадзе угнали 10 аджарских лошадей и двух быков. Потерпевшие собрались было отомстить обидчикам, но паша, указывая на необходимость соблюдения мира на границе, строго запретил ответный набег. Имеретинцев вдохновило такое развитие событий, и вскоре они захватили у соседей уже 600 овец и 200 коров. Может быть, размер кражи был несколько преувеличен, но сам факт выглядит вполне правдоподобным. Селим-паша откровенно предупредил Цицианова: «…Аджарские жители такие неукротимые, что не потерпят сего, сделают взаимный вред, и после не прогневайтесь и не пеняйте на нас, ибо как мы стоим твердо на условии нашем, так же им должно быть»[410]. Затруднялись действия Цицианова и двурушнической политикой имеретинского царя Соломона. На протест Цицианова по поводу пропуска через Ахалцых людей, отправленных мятежным царевичем Александром и персидским шахом, паша указал на наличие у эмиссаров официальных писем Баба-хана, что придавало им статус дипломатов дружественного Порте государства, а этот статус предполагал их неприкосновенность. Далее в письме Селим-паши содержится издевка: он высказывает недоумение, почему Цицианов обращается к нему, а не к подданному России царю Имеретии, к которому и направлялись люди, чей проезд так не понравился русскому генералу.

В отношениях с Карсским пашалыком были еще большие сложности. Султан разгневался на Шериф-пашу Ахалцыхского и лишил его должности, поставив на его место Селим-пашу. Шериф-паша укрылся во владениях эриванского шаха и стал вместе с ним готовить нападение на Каре и Ахалцых. Мамед-паша Карсский указал на то, что Эривань, по его мнению, является российской территорией, поскольку ранее была покорена царем Ираклием и вместе с Грузией автоматически перешла под власть Александра I. На этом основании Мамед-паша считал обязанностью русской стороны наказать человека, который своими действиями ставит под удар мирные отношения между Петербургом и Стамбулом. Это был хороший ход с его стороны. Он мог легко «загрести жар чужими руками», в данном случае — руками русских солдат избавиться от угрозы нападения на восточные владения Порты. Для Цицианова добрые отношения с турками были также очень важны, поскольку появлялась возможность снабжать войска при походе на Эривань хлебом и фуражом[411]. Однако Цицианов понимал, что правительство не затруднится в случае необходимости выставить его главным виновником обострения отношений с Турцией и объявить его действия несанкционированными. Победителей, вопреки известной пословице, очень даже судят, во всяком случае тогда, когда их победы мешают вышестоящим персонам решать их проблемы. Поэтому главнокомандующий, не оставлявший замыслов раздвинуть границы империи за счет закавказских владений Порты, решил подстраховаться и 10 апреля 1803 года послал графу Воронцову следующее представление: «Имея счастье препроводить к вашему сиятельству рапорт на Высочайшее имя Его императорского величества, долгом поставляю почтеннейше донести, что обстоятельства преданности к нам Карсского паши и наклонности его искать Высочайшего Его императорского величества покровительства, буде дальнейшие его предначертания не ограничиваются единым приобретением Грузии, сколько я понимаю, кажется заслуживают уважения. Впрочем, зная неудобства, сопряженные с расширением в Азии российских пределов со стороны Порты Оттоманской, ныне нашей союзницы, тем паче имею нужду в решительных для поведения моего наставлениях, что подобные сему случаи и искательства открываются и от других побережных Черного моря владельцев, под покровительством Порты пребывающих; вследствие чего осмеливаюсь покорнейше просить ваше сиятельство для будущего руководства моего снабдить меня милостивыми вашими предписаниями, дабы я против воли моей не погрешил или недостатком деятельности или преступлением пределов Высочайше данной мне власти, по встречающимся внешним моим сношениям»[412].

Привязанность Мамед-паши к России в этот момент объяснялась прежде всего его страхом перед эриванским ханом, собравшим сильное войско и готовившимся напасть на Карсскую область. Во всех регионах мира, где военная добыча являлась стимулом жизненной активности заметной по численности части населения, наблюдалось явление, которое в природе можно уподобить лесному пожару. В этом стихийном бедствии летящие по ветру искры создают новые очаги возгорания, а пламя, поглощая всё более и более деревьев, становится всё мощнее и мощнее. Воинственные элементы (индивиды, группировки, племена и т. д.), узнав о том, что где-то неподалеку они могут реализовать свой боевой потенциал, мгновенно мобилизуются и принимают участие в конфликте. Слух о походе эриванцев на Каре вдохновил взяться за оружие дели-башей из провинции Эрзерум, на разгром которых Мамед-паше пришлось бросить двухтысячное ополчение. Когда же пришло известие, что против него собирается идти Келб-Али-хан, могущественный предводитель закавказских курдов, карсский паша впал в панику, что следует из его послания Цицианову от 27 мая 1803 года: «Льщу себя надеждой, что не оставите милостивого вашего покровительства и не лишите благодетельствовать, избавя нас от вероломных гонителей наших, и не допустите нас погибнуть от рук неверных. Жизнь наша зависит от вспомоществования вашего…» Российский главнокомандующий отвечал, что он, конечно, не оставит своего соседа с глазу на глаз с безжалостным противником, однако помощь может прийти только в том случае, если сами турки окажут врагам серьезное сопротивление, а не будут отсиживаться за спинами союзников, как это случалось. Так, в мае 1803 года, когда русско-турецкий отряд встретился с персидским войском, османы ударились в бегство, бросив на произвол судьбы казачью полусотню, которая была частью перебита, частью пленена вместе со своим командиром. Другой причиной неудовольствия Цицианова было то, что карсский паша не запер своими силами горные проходы, через которые Шериф-паша сумел пройти в Ахалцых, разорив там несколько деревень. Русские же войска, поднятые по ложной тревоге, ждали врага в других местах, понапрасну неся потери от тяжелых переходов и необорудованных стоянок[413].

Помощь своим турецким соседям в отражении персидских набегов Цицианов попытался использовать для достижения собственных целей, правда, без особого успеха. В письме Мамед-паше от 6 июля 1804 года он в ответ на поздравления по поводу взятия Гянджи русскими войсками заметил, что это восхищение победами «…не вполне чистосердечно, ибо известно мне, что некоторые из бежавших грузинских князей, как то кн. Адам Бебуров и другие, ушли во владения ваши и там укрываются, а долг ваш был, в знак усердия к всемилостивейшему моему государю императору, немедленно схватить их, доставить ко мне за караулом, чего я по крайней мере ожидаю теперь от дружбы вашего превосходительства, равно как и того, что вы для собственной пользы вашей постараетесь доказать опыт усердия вашего, прислать ко мне царевичей грузинских, буде они из Имеретии проберутся во владения ваши…»[414]. Мамед-паша поспешил уверить Цицианова, что никаких беглецов на своей территории он не укрывает, чем вызвал вспышку гнева генерала, твердо знавшего о месте их пребывания. Еще больше распалился главнокомандующий, когда карсский правитель передал ему через своих посланников о получении фирмана Баба-хана, в котором тот сообщал о будто бы случившемся разгроме русских под Эриванью и грозил наказанием за сотрудничество с «гяурами». Прибывшие в Тифлис турецкие чиновники не без основания были приняты как лазутчики, что следует из письма Цицианова Мамед-паше от 12 августа 1804 года: «Баба-хан пишет вам сказки для того, что знает он, что вы их любите, а я и переуверять не хочу; пусть он скажет вам, что всех русских перебил, пусть скажет, что в том числе и меня, и я мертвый пишу. Я знаю только то, что поступок ваш против персиян известен будет в Царьграде и что Баба-хан не поможет вам в том, что неприятелей всех России покровительствуете. Более прошу ко мне шпионов не присылать, а то они весьма будут наказаны, а Баба-хану верьте как хотите»[415].

Турецкие паши укрывали беглых князей и беков по нескольким причинам. Во-первых, это была часть политической культуры пограничья феодальной поры, причем не только в Закавказье; во-вторых, временные иммигранты были не безответными овечками, а людьми с большим или меньшим влиянием, поэтому просто схватить их и передать, как пойманный скот, в руки властей сопредельной территории было не так просто. Наконец, в-третьих, обстановка быстро менялась, друзья в одночасье становились врагами и наоборот. Действовать решительно и быстро в таких условиях было просто неосмотрительно. Двойственная политика Мамед-паши в данном случае объяснялась еще и тем, что укрывательством беглых князей он зарабатывал очки в глазах грозного Баба-хана. Все это, а также многое другое приходилось учитывать П.Д. Цицианову в его деятельности на посту главнокомандующего. Здесь требовались точная, поистине ювелирная работа и глубокое знание и понимание всех особенностей Кавказа.

Собственные подчиненные доставляли главнокомандующему никак не меньше хлопот, чем своенравные грузинские дворяне и коварные правители сопредельных территорий. Как уже говорилось, Александр I решил назначить Цицианова в связи с крайне неуспешной деятельностью его предшественников — Кнорринга и Коваленского. В то же время, из соображений сохранения преемственности в управлении Грузией, царь дал понять Цицианову, что не приветствует немедленное удаление Коваленского из Тифлиса, хотя и предоставил генералу окончательное решение этого вопроса. Тем не менее князь решительно и без обиняков объявил Коваленскому о невозможности его дальнейшей службы в Грузии и написал «предложение», содержавшее указания на многочисленные его упущения. Судя по тональности и слогу представления министру внутренних дел Кочубею от 10 февраля 1803 года, Цицианов пришел в настоящее бешенство после посещения присутственных мест в Тифлисе. Оказалось, что Коваленский крайне редко появлялся на рабочем месте и правил краем «из домашней канцелярии». В двух экспедициях (исполнительной и казенной) царили такие же порядки, несколько лучше дела шли в экспедициях уголовной и гражданской[416]. Коваленский не согласился уйти без лишнего шума и подал рапорт об увольнении, в котором пенял Цицианову на его грубость. Особенно поразило действительного статского советника то, что генерал устроил ему разнос «при открытых дверях», в присутствии многих грузинских дворян и других посетителей, вследствие чего у Коваленского «усилились болезненные припадки по поводу поражения чувствительности неожидаемым и кажется не-заслуживаемым приемом». В ответ генерал заявил: «Ваш рапорт, испрашивающий увольнения, и не нужен был; нежной чувствительности вашей поражение, буде было непритворное, то, по крайней мере, было следствием той нечувствительности, которую вы полагали в здешних князьях, когда оскорбляли их поведением своим и тем заставили возненавидеть правление до такой степени, что я нашел страшное колебание умов против Российского правления; двери же я отворять приказываю по собранию князей ко мне ежедневно и при них работаю для того, чтоб они на меня так же не жаловались, как на ваше превосходительство, что по 5 дней вас не видали, и что нередко дожидающимся вашего лицезрения царевичам отказывали вы под предлогом тем, что времени нет их принять»[417]. Ковалевский продолжал сопротивляться. Он организовал отправку в Петербург жалоб на Цицианова со стороны отставного майора Гудимы и исправника Переславцева. Их бумаги в столице нашли неосновательными, а самих кляузников выдали новому главнокомандующему, разрешив даже предать их суду, если их поступки окажутся для того достаточными[418].

Надо сказать, что Кавказская губерния управлялась ничтожным по теперешним меркам штатом, да и расходы на административные нужды выглядят неправдоподобно малыми. «Верхушку» представляли губернатор и два его советника в чине 6-го класса. Им казна в совокупности отпускала 4200 рублей в год. Палата уголовных и гражданских дел ведала вопросами, сущность которых видна из их названий. Председатель каждой палаты, его советник и четыре заседателя от купечества и дворян обходились государству в 2160 рублей. Казенную палату, ведавшую финансами, возглавлял вице-губернатор. Он и семеро его подчиненных (советник, казначей, асессор 8-го класса и четыре присяжных «из отставных гвардии или армии унтер-офицеров») получали жалованья 3120 рублей. Семь человек состояло в ведении губернского прокурора, что обходилось российскому налогоплательщику в 2720 рублей. Кроме того, казна отпускала 8500 рублей на жалованье канцелярских служащих (писари, сторожа, протоколисты, архивариусы и пр.), предков тех, кого на рубеже XX—XXI веков стали называть офисным планктоном. Поскольку годовое жалованье таких людей составляло около 10 рублей в год, легко подсчитать, что их общая численность достигала 80—90 человек. В Совестном суде числилось шесть заседателей и один чиновник (1520 рублей), во Врачебной управе — инспектор, оператор (хирург), акушер, старшая и младшая повивальные бабки, писарь (две тысячи рублей). В пяти уездных городах городничие назначались из отставных военных чином 8-го класса с окладом в 500 рублей в год. Каждый уездный суд имел по два чиновника, четырех заседателей (суммарное жалованье 1120 рублей), каждое уездное казначейство — одного казначея и четырех присяжных. Дворянской опекой занимались пять чиновников (500 рублей), в Нижнем земском суде числилось шесть чиновников и заседателей (970 рублей). На 29 медицинских чиновников и землемеров, работавших по всей губернии, полагалось еще 4695 рублей. Во всех этих канцеляриях (кроме губернского правления), судя по отпущенному на них жалованью (две тысячи рублей), служили еще около 150 мелких, не имевших классного чина людей. Таким образом, весь край управлялся чиновничьей «ротой» неполного состава — менее ста человек, в помощь которым было прикомандировано 220—250 писарей, протоколистов и прочей канцелярской «мелюзги». Обходилось гражданское управление Кавказской губернией в 52 795 рублей в год, вместе с бумагой, сургучом и чернилами. При губернском правлении состояла выполнявшая караульные и полицейскиеифункции воинская команда из трех офицеров, десяти унтеров, 116 рядовых и трех нестроевых, а в каждом из четырех уездов — такая же команда численностью в 34 человека (офицер, четыре унтера, 28 солдат и один барабанщик). Эта воинская сила обходилась казне в 5789 рублей 92 копейки с четвертью в год[419]. Таким образом, по гражданской части Кавказ обходился России тогда в сумму, не дотягивающую до 60 тысяч рублей. Одновременно только на провиант и фураж войскам, расквартированным в Закавказье, была отпущена в 1806 году 841 тысяча рублей серебром[420]. И это без жалованья, расходов на госпитали, обмундирование, снаряжение и боеприпасы!

Во всеподданнейшем рапорте от 13 февраля 1803 года Цицианов предложил следующие меры по совершенствованию управления краем. Первым шагом (самым простым) было соединение уголовной и гражданской экспедиций «для избежания излишних казенных расходов». Далее предлагалось «возвысить некоторым образом и привести в уважение начальство уездное». Для этого округом должны были руководить чиновники не ниже 7-го или 6-го класса (полковники), причем особенно желательны были на этих постах отставные военные, «поелику здесь военное ремесло в великом уважении». Путь к внедрению новых форм управления Цицианов обозначил следующим образом: «Предмет предлагаемой мной перемены состоит в том, чтобы стеснить все члены правления и приблизить их к средоточию власти таким образом, что по наружности правление останется в том же виде, а в самом существе получит больше деятельности». Он полагал, что «…окружные начальники, имея над уездами своими, так сказать, власть полномочную, постепенно станут внушать дворянству и обывателям к себе уважение, и когда дела потекут обычным порядком, тогда удобно будет положить сим начальникам известные пределы или вовсе их уничтожить. А между тем расширение власти, основанной на правосудии, долженствует неминуемо произвести самые благотворные для грузинского народа действия, приучая оный к порядку и повиновению (курсив наш. — В. Л.) вместо того, что прежде, трепеща за личность и собственность свою, невинный и преступник укрывались от гнева сильных через постыдные коварства и подаяния»[421]. Цицианов разрешил подавать заявления на родном языке и без строгого соблюдения формулировок, отменил все формальности судопроизводства (за исключением апелляционных сроков), поскольку все эти гарантии правильности дела, по его мнению, «представляются здесь загадками, кои выводят жителей из терпения и вместо благодарности производят единый ропот»[422]. Введение российских процессуальных норм судопроизводства, изменение системы наказаний за преступления не могли не вызвать недоумения и даже возмущения в народе. Прежние законы предусматривали широкое применение денежных компенсаций, недопустимых по российским понятиям. Грузины никак не могли взять в толк — как можно приговаривать виновного к битью кнутом и ссылке в Сибирь, если потерпевший и подсудимый договорились о возмещении ущерба! Совсем непонятным было и возбуждение уголовного преследования без жалобы потерпевшего. Народ в Закавказье привык повиноваться не закону, а лицу, слово которого и считалось законом[423].

Александр I утвердил распоряжения Цицианова указом от 13 мая 1805 года, отказав только в учреждении института окружных начальников. По мнению царя, на эту должность пришлось бы назначать отставных штаб-офицеров с невысоким окладом, что роняло престиж коронной власти. Но жизнь показала, что главнокомандующий был прав, предлагая поставить во главе местного управления людей с военной жилкой, способных принимать скорые решения и добиваться их исполнения. Необходимо было приучать местное население к тому, что не следует по каждому вопросу обращаться «на самый верх» и заваливать тифлисские канцелярии ворохом бумаг, резолюции на которые вполне могло наложить и уездное начальство. Ломка этой грузинской управленческой традиции началась еще до приезда Цицианова на Кавказ. 12 сентября 1801 года Александр I решительно пресек попытки грузинской знати обращаться к нему напрямую, минуя главнокомандующего. Специальным указом император повелел все бумаги передавать через генерала Кнорринга[424].

Впрочем, представление о юридическом хаосе, складывавшееся благодаря описаниям некоторых российских чиновников, следует считать явно преувеличенным. В Грузии действовал кодекс Вахтанга VI, представлявший собой систематизированный свод народных обычаев, который «дополнялся и развивался толкованиями судебной или житейской практики и оставлял значительный простор судейскому усмотрению»[425]. Принимая это во внимание, Цицианов докладывал о необходимости составить записку из законов по уголовным делам и перевести ее на персидский язык, со слогом, «сближенным азиатскому способу мысли», раздать владетелям, принявшим российское подданство. Главнокомандующий имел «в виду через сие открыть ханам персидским те наказания, коим подвергаются они через свойственное им вероломство в данной присяге»[426].

Новая система управления распространялась исключительно на Картли-Кахетию. На всех остальных присоединенных территориях сохранялась вся полнота власти их прежних восточных владетелей «в делах внутренних». Тому было три причины. Во-первых, Петербург просто не располагал в Закавказье достаточными административными ресурсами, чтобы заменить местных ханов. На всем протяжении имперской истории России в правительственных кругах слышались сетования на отсутствие дельных управленцев. Желающих ехать в столь удаленный край оказывалось немного, а среди прибывших нередко встречались люди, совершенно неспособные к работе. Во-вторых, содержание администрации было очень дорогим и не только поглощало все доходы от контролируемых территорий, но и требовало ежегодных солидных финансовых вливаний из государственной казны. Если сборщиком налогов был свой сатрап, то и все недовольство населения обращалось на него. Когда же деньги собирал русский, то все обиды адресовались ему и представляемой им администрации. В-третьих, всякое «трение» между представителями разных культур чревато тем, что сначала появится «дым», а затем, если не обратить внимания на очаг, и «открытое пламя». Правительство соблюдало разумную осторожность, не торопясь «уравнивать» фискальную и административную систему Закавказья с остальной территорией страны. Тем более что немалое число деятелей, по праву стяжавших славу на военном, гражданском и прочих поприщах, имели изъяны в области морали и даже криминальные наклонности. Так, генерал Н.И. Евдокимов, выслужившийся из нижних чинов и получивший за победы на Кавказе графский титул, до такой степени был беззастенчив в обращении с казенными суммами, что его прямой начальник князь А.И. Барятинский даже не пытался это отрицать, оправдывая генеральские хищения военными успехами. Нередко административные и полководческие ошибки коренились в искренних заблуждениях исполнителей. Правда, в случае с Коваленским трудно найти оправдания его действиям на посту главного российского представителя в Закавказье. «Во всех его донесениях, письмах, проектах и соображениях не видно никакой государственной идеи, никакого понятия о служении какому-нибудь отвлеченному принципу: все интересы России отступают для него на задний план, как только задевается мелочное самолюбие или корыстолюбие этого кляузного чиновника» — такую характеристику дал ему историк Берже[427]. Опытный бюрократ попытался организовать сопротивление, используя канцелярский инструментарий — отписки, проволочки, встречные жалобы и другие формы саботажа. Однако Цицианов действовал решительно и быстро не только на военном, но и на административном поприще, не давая противнику опомниться. Несмотря на поддержку сильных фигур (в числе которых был и Г.Р. Державин), Коваленский 15 августа 1803 года был отдан под суд.

Беспорядок в делах, переданных Цицианову, разумеется, не был неким «продуктом» административного творчества Коваленского и Кнорринга. Они и сами столкнулись с отсутствием сведений, необходимых для организации управления краем. Во всеподданнейшем рапорте от 25 мая 1802 года Кнорринг писал: «Ни один из чиновников грузинских, долговременно находившихся у царей при делах, не преподал мне верного сведения о названиях, числе селений, наций народов, в них обитающих, и принадлежности их казне, церквам, к уделам членов царственного грузинского дома и помещикам, тем менее о числе дымов или семейств, сколько-нибудь близкого к истине… Все подушные и поземельные сборы в Грузии почти не имели основательного постановления и требовались по единому произволению царя, который, пользуясь правом отнимать избытки у кого хотел из подданных, не помышлял повинности граждан уравнивать по способам их промышленности»[428]. Наведение порядка в сфере местного управления затруднялось тем, что вступало в прямое противоречие с интересами дворянских родов, из поколения в поколение занимавших административные посты в уездах и фактически бесконтрольно взимавших с населения налоги. Кахетинские князья прямо писали об этом Коваленскому, объясняя неприемлемость назначения на государственные должности людей по выбору правительства: «Наше пропитание только в том и состоит, что по должности мы получаем доход, и буде сего лишимся, то нам ничего не остается как только погибнуть и умереть, так как мы содержать себя не можем»[429]. Трезво оценивавший ситуацию генерал Лазарев сообщал Кноррингу о принципе разделения грузинской элиты на противников и сторонников присоединения к России: «Князья, которые имеют свои деревни и живут одними доходами, не имея в виду никаких грабительств, остаются, по-видимому, приверженцами к новой (российской. — В. Л.) власти, а те, которые всегда имели в предмете своем одно непомерное грабительство их единоземцев и тем наживались — держатся стороны царевичей. Но все они важного сделать не могут, кроме привода сюда ничего не значащих соседственных войск»[430].

В целом Цицианова следует отнести к числу тех имперских чиновников, которые составляли партию «регионалистов», то есть противников унификации системы управления, суда, фиска и социальной организации. В апреле 1804 года он с большой настороженностью отнесся к просьбе тифлисских обывателей о собрании депутатов от различных групп для обсуждения важнейших вопросов городской жизни. Он разрешил такое собрание, но только в «одноразовом» порядке, считая местное население еще не готовым к формированию магистрата[431].

Обычной административной практикой дореволюционной России были командировки доверенных лиц императора (генерал-адъютантов или флигель-адъютантов) для сбора информации о происходящем на местах. Это были своего рода негласные ревизоры, как правило, доставлявшие сведения о разного рода злоупотреблениях. Иногда такие функции исполнялись по поручению глав ведомств. Так, коллежский асессор Соколов, составивший описание «художеств» действительного статского советника Коваленского, был чиновником Министерства иностранных дел, которое попыталось разобраться в потоке взаимных обвинений правителя Грузии и генерала Лазарева. Наличие таких «корреспондентов» не только создавало неуютную обстановку главным начальникам, но и стимулировало формирование разных группировок, которые старались использовать «альтернативный канал связи» с Петербургом для интриг и кулуарной борьбы. Цицианов прежде всего потребовал полного доверия и удаления всякого рода правительственных корреспондентов[432].

Для повышения эффективности управления Цицианов предлагал предоставить главноуправляющему Грузией такие же полномочия относительно присутственных мест, какие имели губернаторы. Дело в том, что губернские ведомственные конторы имели, как теперь принято говорить, двойное подчинение. Им приходилось выполнять распоряжения губернатора, действуя при этом в нормативных рамках, сформированных профильным министерством. Чтобы дела не тормозились из-за административно-правовых нестыковок, все распоряжения первого лица в губернии выполнялись незамедлительно и неукоснительно, а если его действия расходились с буквой закона, то отправлялся соответствующий рапорт министру внутренних дел[433].

Желающих служить в далеком крае было немного, и чиновники, едущие в Закавказье, по царскому указу от 5 декабря 1801 года получали «не в зачет» треть годового жалованья. Но этой льготы оказалось недостаточно. По представлению князя Цицианова указом Александра I от 19 декабря 1803 года сразу по прибытии в Закавказье служащий получал повышение в чине, но для «закрепления» в нем обязывался прослужить не менее года. Прослуживший четыре года получал следующий чин при отставке или при переводе «в Россию». Для тех, кто более четырех лет оставался на этой имперской окраине, сроки выслуги следующих чинов уменьшались вдвое[434] (аналогичные льготы имели те, кто соглашался на переезд в Иркутскую губернию). Министр внутренних дел подобрал Цицианову дельного помощника — статского советника Литвинова, который стал правой рукой главнокомандующего. Другим ближайшим помощником должен был стать генерал Волконский, бывший заместителем по гражданской части (военными делами он занимался только тогда, когда сам Цицианов покидал Грузию)[435].

Для характеристики состояния административной системы тогдашней Грузии лучше всего подходит слово, обозначающее заведение, для которого порядок, субординация и образцовое ведение планово-отчетной документации, мягко говоря, нехарактерны. У французов, подаривших нам это слово, bordel также означает беспорядок. Сразу же по прибытии Цицианова в Тифлис обнаружилось, что нет сведений о расходе 10 тысяч рублей — бумаги о движении этой суммы исчезли, причем имелись свидетельства, что бумаг этих вообще не составлялось. Как закупался и как расходовался провиант на 15 тысяч рублей, тоже никто не мог ясно объяснить. Когда Цицианов поинтересовался о размере доходов от откупов и об использовании этого ресурса, его опять ждало разочарование: сколько откупа приносили и на что пошла эта часть казенных денег, никто не ведал. Чиновники в других регионах России тоже не проявляли равнодушия, когда мимо их рта проносили казенный пирог, но там почти всегда хищения с большей или меньшей старательностью прикрывались документацией. Бумага в сочетании с чернилами в умелых руках могла превратиться в разящий меч и волшебную броню, непроницаемый туман или яркий прожектор, указатель пути или непролазную топь, в которой безнадежно увязал самый страстный и неутомимый искатель правды. Казенные деньги на Кавказе делились между служащими не поровну и даже «не в пропорции чина». Тогдашнему «офисному планктону» звонкой монеты иногда вообще не доставалось: Коваленский выдавал им жалованье сукном, которое приходилось продавать на базаре с убытком[436]. По прибытии на новое место службы Цицианов обнаружил: казна Грузии находится в крайне плачевном состоянии и нет никаких надежд хотя бы на самообеспечение края. Ситуация усугублялась тем, что из-за нерасторопности финансового ведомства на несколько месяцев задерживалось жалованье местным чиновникам. О ходе дел красноречиво свидетельствует состояние уголовной экспедиции: чиновники вообще не появлялись на службе, поскольку из-за невыплаты жалованья голодали и не имели приличной одежды и обуви. В самой канцелярии не было сторожа, помещение не убиралось и не отапливалось несколько месяцев. Даже сам главнокомандующий фактически не имел средств для такого неотложного мероприятия, как отправка царской фамилии в Россию. Накопившиеся огромные недоимки не являлись резервом из-за обнищания населения, и потому наиболее рациональным ходом было их списание. Кроме того, многие подати, почти полностью оседавшие в карманах сборщиков, настоятельно требовали упразднения[437].

Как известно, в дореволюционной России военные (в том числе и отставные) являлись важнейшим резервом для пополнения кадров гражданской администрации. Кроме того, управленческая практика предполагала наличие некоторого количества офицеров «для поручений», то есть для выполнения заданий слишком разнообразных, чтобы можно было дать их должности более определенное название. Во внутренних губерниях и тем более в обеих столицах подыскать человека на эту должность не составляло труда, а вот в Грузии каждый поручик и майор был на счету и людей «доверенных и расторопных» (а какими еще могли быть офицеры!?) выделить страдавшие некомплектом полки не могли. Поэтому во всеподданнейшем рапорте от 27 апреля 1803 года Цицианов просил «отрядить в Грузию несколько штаб-офицеров для определения оных на убылые места по мере открывающихся вакансий и для других по службе непредвидимых употреблений…»[438]. Действия Цицианова получили поддержку в правительственных кругах. По крайней мере, о том пишет в своем письме от 9 мая 1803 года граф Воронцов: «С удовольствием удостоверяю вас, что оных (успехов Цицианова. — В.Л.) цену чувствуют здесь в полной мере и отдают должную справедливость дарованиям и деятельности вашей которых употребление столь выгодный дало оборот делам того края с самого в оный вашего прибытия. Здесь весьма пекутся о доставлении в руки ваши нужных пособий для успешнейшего окончания всего преднамеренного…»[439]

Деятельность Цицианова на посту главнокомандующего затруднялась тем обстоятельством, что ему пришлось столкнуться с явлением, хорошо известным всем исследователям истории империй. Чиновники «титульной нации», а также их коллеги, навербованные из местного населения, злоупотребляли своим служебным положением с размахом, неприемлемым и осуждаемым во внутренних губерниях. На рубеже 1860—1870-х годов М.Е. Салтыков-Щедрин опубликовал очерки «Господа ташкентцы». Это название стало нарицательным; оно связывалось в сознании тогдашнего читателя с многочисленными газетными статьями, обличавшими обитателей канцелярий на окраинах империи в беззастенчивом присвоении казенных сумм и самоуправстве. Вопиющие злоупотребления чиновников во второй половине XIX столетия становились достоянием гласности благодаря телеграфу, покончившему с информационной изоляцией Кавказа, Сибири и Туркестана, и благодаря либеральным журналистам, которые, легко обходя цензурные запреты, «выносили сор из избы». В начале XIX столетия Тифлис от Петербурга находился слишком далеко, обычно курьер из столицы добирался до места назначения целый месяц. Никаких корреспондентов, способных представить «альтернативную» картину той, что рисовалась руками писцов в разного рода деловых бумагах, в те времена не существовало. «Весь персонал тогдашних губернских и уездных учреждений состоял… из людей несомненно честных и вполне благонамеренных, но таких, которые никогда не домогались аттестата зрелости и потому, несмотря на свое официальное значение, сохраняли за собой право невменяемости», — писал сведущий мемуарист о тифлисских бюрократах 1840-х годов[440]. В начале XIX столетия ситуация была еще более тяжелой. Простор для злоупотреблений на Кавказе открывало уже то обстоятельство, что начальником казенной палаты (ведавшей движением государственных средств) назначили коллежского асессора Коваленского — родного брата правителя Грузии![441] Высшие чиновники беззастенчиво грабили казну, наживая целые состояния, а низшие предавались беспробудному пьянству, из-за чего их приходилось ночью держать под караулом, а днем — под присмотром специального служителя[442]. Никаких отчетов за 1801—1805 годы от комиссионеров, орудовавших на территории Грузии, правительственным чиновникам так и не удалось получить, несмотря на неоднократные напоминания[443]. А ведь эти люди закупали провиант и фураж, через них происходила оплата за различные работы и т. д. О степени кадрового голода, который испытывал Цицианов, говорит тот факт, что в его распоряжении не имелось ни одного «европейского» специалиста в области строительства. За возведением и ремонтом всех казенных объектов в Тифлисе поручили наблюдать единственному дипломированному землемеру, умевшему обращаться с геодезическими приборами, делать соответствующие расчеты и чертежи. В некоторых рапортах Цицианова слышится отчаяние. 29 августа 1805 года он писал Кочубею: «…Не могу без стеснения сердца донести вашей светлости, что генеральный недостаток в чиновниках и даже по штату положенных лишает меня способов отправлять служение мое по долгу звания моего…»[444] Еще большее огорчение Цицианову доставляли случаи, когда дельный чиновник, приглашенный по его выбору на службу в Грузию, не выдерживал искуса легкого обогащения. Таким оказался, например, статский советник Тарасов. Имея безупречный послужной список и самые хорошие рекомендации, он, при раздаче казенной собственности на откуп, отдал лучший сад собственной жене, а остальная доходная недвижимость оказалась в руках его доверенных людей. При этом Тарасов, нимало не смущаясь, заявил Цицианову, что его супруга и подчиненные честно выиграли аукцион. Этот ловкий делец нашел еще одну золотую жилу: пользуясь тем, что чиновники-грузины неважно знали русский язык, он оформлял разного рода липовые отчеты. Когда Цицианов предложил ему покинуть Грузию, Тарасов решил без боя не сдаваться и направил «наверх» несколько рапортов, рисующих главнокомандующего в самом неприглядном свете (точное содержание этих рапортов неизвестно). Цицианов счел их оскорбительными, объясняя всё низким происхождением опального статского советника: «…но все сие оскорбление, званию моему причиненное, поис-шедшему из подлейших обер-офицерских детей в высшие чины чиновнику простил бы я, ибо сколь состояние людей по происхождению своему не сближает их по естеству их, но воспитание, требующее издержек, делает в людях разного состояния оттенку». Более всего Цицианова задело то, что Тарасов подстрекал к написанию кляуз 13 чиновников-грузин. Во всеподданнейшем рапорте от 28 ноября 1805 года главнокомандующий фактически поставил вопрос ребром: или немедленное удаление Тарасова, или его, главнокомандующего, отставка. Разумеется, царь выбрал Цицианова и нашел для Тарасова другое место службы[445].

Весной 1803 года Цицианов распорядился, чтобы городничий Георгиевска разобрался в тяжбе купца Т. Белоусова с откупщиком Гордениным, который всячески увиливал от явки в суд, обоснованно опасаясь присуждения огромной выплаты истцу. Главнокомандующий писал: «По отъезде моем поручил я вашему высокоблагородию защитить бедного против богатого, который силой своих денег кривит душами подлых судей. Я прислан Государем в здешний край для истребления злоупотреблений и прислан потому, что имею счастье быть известен Его величеству со стороны гонителя криводушников; я вам велел защищать Белоусова от откупщика Горденина, а вы до сих пор ничего не сделали и к третейскому суду, предписанному статьей контракта, или постановлением высшего начальства, его не принудили: он отлыгался больным, стряпчий же написал, что то была ложь, а вы молчите и (не смею сказать) потворствуете. Итак, повторяя о прежнем моем приказании, должен вам сказать, что я, несмотря ни на что, ни же на покровителей, умею принудить к выполнению моих повелений, а паче если Горденин уедет из города, не разобравшись во всей бескорыстной истине»[446].

При оценке действий властей всех уровней самая трудная задача состоит в том, чтобы определить, насколько адекватно эти действия воспринимаются теми, к кому они были обращены. В феврале 1803 года Грузия забурлила под влиянием слухов о том, что вслед за царевичами Давидом и Вахтангом будут высланы в Россию еще несколько княжеских фамилий. Цицианов посчитал необходимым выпустить специальное «обвещение», в котором говорилось, что никто не будет наказан без суда. Однако в самом документе ничего не было сказано о принципиальном отказе от высылки. Зато имелись такие слова: «…да страшатся праведного гнева законов враги человечества, нарушители покоя, ложные доносители, корыстолюбивые стяжатели и постыдные клеветники, лично между собой враждующие и ввергнувшие свое отечество в бездну зол и несчастий…»[447] Многие представители грузинской знати могли принять эти слова на свой счет, по крайней мере в том, что касалось нарушения покоя и междоусобиц.

После года службы в Закавказье Цицианов пришел к неутешительному выводу: «Вникая в нравы грузинского народа, усматриваю я из частных опытов, что всякое образованное правление до времени останется в Грузии без действия. Природа, определившая азиатские народы к неограниченной единоличной власти, оставила здесь неизгладимую печать свою. Против необузданности и упорства нужны способы решительные и сильные. Кротость российского правления почитают они за слабость и разными пронырствами укрываясь от гонения законов, хвастают ненаказанностью порока» (всеподданнейший рапорт от 13 февраля 1804 года)[448].

Уровень самостоятельности главы администрации такой далекой имперской окраины, как Закавказье, во многом определялся особенностями управленческой технологии «дотелеграфного» и тем более «дотелефонного» периода. Столица и региональный центр не имели средств быстрой связи. Информация двигалась со скоростью конного курьера. В знаменитом гоголевском «Ревизоре» зрители обычно игнорируют этот едва ли не определяющий технологический фактор, забывая, что спустя всего несколько десятилетий после премьеры пьесы всякого рода фокусы «а-ля Хлестаков» оказывались практически невозможными. Любой городничий без всяких усилий «по прямому» проводу в считаные минуты мог выяснить: какой такой чиновник «инкогнито» с особыми поручениями прибыл из Петербурга. Но, разумеется, подобные ситуации были чем-то исключительным. Гораздо большее значение имело то, что руководители местной администрации должны были принимать важные решения без консультаций с высшими должностными лицами государства. Так, в одном из своих посланий на высочайшее имя Цицианов указывал на то, что резолюции на свои рапорты он получал спустя два месяца, «а дела здешние не терпят отлагательства»[449]. Понимая это, в рескрипте от 7 марта 1803 года царь фактически развязал руки Цицианову: «…чтобы вы отнюдь не затрудняли себя ожиданием на всякое дело отсель предписания, но чтоб распоряжались в оных как наилучше для пользы службы моей признаете, донося только мне всякий раз о распоряжениях ваших»[450].

Согласно духу и букве манифеста 12 сентября 1801 года о присоединении Грузии, все подати новых подданных обращались «в их пользу»: расходовались на восстановление всего разрушенного в ходе вражеских нашествий и на содержание администрации. Все суммы находились в полном распоряжении главнокомандующего, который отчитывался о расходах императору и государственному казначею. Непосредственно управление финансовыми делами возлагалось на Экспедицию для дел казенных и экономических, которая входила в состав Верховного грузинского правительства. Во главе экспедиции стоял русский чиновник, но все четыре составлявших ее советника были грузинскими князьями.

«Беспорядок» — подходящее, хотя и мягкое определение того, что творилось в местной системе сбора налогов, расходов и отчетности. Если в отношении собственно грузинских земель проглядывали хоть какие-то общие контуры, то размеры сумм, получаемых от покоренных ханств, движение этих сумм — всё находилось в полном бюрократическом тумане. Еще в 1811 году министр финансов Гурьев переписывался с тогдашним главнокомандующим Тормасовым о необходимости составления ясной росписи доходов от закавказских владений[451]. Проведенная в 1829—1831 годах сенатская ревизия выявила колоссальные потери казны от нерационального расходования средств, бесхозяйственности и прямых хищений. За 25 лет бесследно исчезло более миллиона рублей серебром — колоссальная сумма по тем временам. Проблема «равновесия» доходов и расходов стала наследственной для всех «главноначальствующих» на Кавказе. Но только во второй половине XIX века нашелся человек, который смог откровенно заявить, что в ближайшее время решения этой проблемы не предвидится: «…Закавказский край поставлен в совершенно исключительные обстоятельства, …здесь хотя и не предстоит борьбы с политическим прошедшим, как в Польше, и нет такого необозримого пространства для творчества административного, как в Сибири, но есть не менее, а во многих отношениях более трудная задача пересоздания страны, в которой и природа, и тысячелетние предания, и религиозный антагонизм противопоставляют просвещению и слиянию с общим составом Империи преграды своей замкнутостью, своими предрассудками, своим фанатизмом… Впредь до времени неразумно было бы смотреть на Закавказский край как на источник доходов…»[452] Этот человек — родной брат императора Александра II, великий князь Михаил Николаевич. Родственнику можно…

Еще главнокомандующему К.Ф. Кноррингу предписывалось установить численность податного населения, выявить форму, сроки и размеры платежей. Кроме того, перед ним была поставлена задача преобразовать натуральные сборы денежными. Такой переход в регионах с высоким уровнем натуральности хозяйства был чрезвычайно болезненным, поскольку на рынке появлялся продавец, вынужденный соглашаться на предлагаемую цену, хоть втрое ниже реальной. Но крестьянину некуда было деваться — он за бесценок отдавал плоды своего труда алчным перекупщикам, как только приближался срок платежа. Свою долю старались урвать и ростовщики, пользовавшиеся безвыходным положением населения. В результате налоговое бремя, и без того нелегкое, еще сильнее давило земледельца. Поэтому правительство соглашалось некоторое время сохранять прежнюю систему податей и повинностей, но поручало местным властям заботиться о приумножении доходов казны «елико можно без отягощения и стеснения народного, способом ободрения и распространения в земле торговли, ремесел, земледелия и скотоводства»[453]. Если в 1801 году совокупные доходы Грузии составили 60 тысяч рублей и в целом покрывали потребности управления краем, то после введения новой административной системы в 1802 году только на содержание государственных служащих требовалось 80 тысяч рублей. На развитие хозяйства и строительство не оставалось, разумеется, ни копейки.

В рескрипте Цицианову от 8 сентября 1802 года Александр I указал: «При установлении в сем крае настоящего образа правления я имел личное от генерала Кнорринга удостоверение, что Грузия себя собственными доходами содержать может. Но доселе о количестве доходов сих ничего от него не доставлено, а между тем издержки по разным предметам, день ото дня умножаясь, возросли уже до весьма нарочитой суммы, и хотя устроение сего народа соделалось предметом общего попечения правительства, но я никак не желал бы, чтобы тяжесть управления его пала единственно на Россию; с другой стороны, некоторые члены царского дома приносят жалобы, что они оставлены без приличных им способов содержания, определить же сии способы, доколе не будут известны уделы их владений, — нет возможности. Из сего заключите вы, ко-лико нужно иметь о том как наискорее подробные сведения, дабы можно было часть сию привести в надлежащее устройство и порядок. Я буду ожидать от вас исполнения сего как одной из первых ваших обязанностей»[454].

Чтобы понять, на какие налоговые поступления коронная администрация может рассчитывать, при Кнорринге началась основательная ревизия налоговой системы Грузии. Она не могла пройти быстро, поскольку схемы натуральных повинностей (выполнение различных работ), а также платежей натурой и деньгами оказались чрезвычайно запутанными. Имел место и откровенный саботаж: чиновники, как русские, так и грузинские, были заинтересованы в сохранении прежнего положения вещей, ибо четкая фиксация налогооблагаемой собственности лишала их возможности пользоваться служебным положением в собственных интересах. Исследование выявило колоссальный объем недоимок — более половины установленных поступлений, причем состояние хозяйства делало любые попытки эти недоимки как-то «выколотить» совершенно безнадежными. По самым оптимистичным расчетам Цицианова (1803 год), в ближайшем обозримом будущем Грузия могла принести доход в размере 100 тысяч рублей, и то только в том случае, если «восстановится внутреннее во всех частях спокойствие и устройство». Чуть позже коллежский асессор Лофицкий представил будущее закавказского бюджета в более радужных тонах. Он предлагал сначала расходовать ежегодно по 300 тысяч рублей на восстановление и развитие хозяйства, уменьшив при этом налоговое бремя. Для достижения процветания края на таких условиях требовалось пять лет, после чего казна стала бы получать по миллиону рублей в год. Однако для подобных экспериментов время было самое неподходящее: войны в Европе, продолжавшаяся война с Персией, столкновение с Турцией минимизировали ресурсы казны, которые могли быть направлены на нужды Закавказья. Главное же заключалось в том, что в Петербурге видели, как отпущенные ранее суммы исчезали без видимой отдачи. Да и ожидаемые «спокойствие и устройство» никак не прогладывали даже на горизонте. Выбирая между лояльностью населения (немыслимой без финансовых «послаблений») и уменьшением казенных издержек (немыслимых без взыскания всех податей и недоимок по ним в полном объеме), правительство склонилось к мысли о том, что «тишина» в такой нелегкой политической ситуации гораздо важнее.

Несмотря на то что пополнение казны заботило и самого Цицианова, он проявлял некоторые колебания в вопросе о дани, возлагаемой на те ханства, которые стали вассалами России (в 1805 году — Карабахское и Шекинское). В письме товарищу министра иностранных дел А. Чарторыйскому главнокомандующий предлагал освободить присоединенные территории от дани, под предлогом того, что они нанесут «урон той доверенности, которую всеми мерами должно стараться приобретать российскому начальству… Азиатские народы, толкуя цель предприятий нашего двора в самую неприятную сторону., полагают, что в российских завоеваниях участвует некоторым образом и корыстолюбие»[455]. Главнокомандующий, судя по его высказываниям и действиям, решился на предложение, способное вызвать сильное неудовольствие царя. Александр I оказался и обманутым, и обманувшимся в своих намерениях избежать отягощения государственного бюджета при расширении пределов своих владений за Кавказским хребтом. Но, как уже говорилось, Цицианов не робел не только в ратном деле, но и в канцелярских битвах. Он в полной мере использовал свой имидж откровенного генерала, готового «рубить правду-матку» в глаза вышестоящему лицу, включая самого царя. Главнокомандующий понимал: его собственные уверения и приходящие из Петербурга заявления в том, что Россия в Закавказье добивается только умиротворения и безопасности, находятся в явном противоречии с требованиями дани, пусть даже и символической. Главное же, по нашему мнению, заключалось в том, что местные владетели платили крайне «неисправно», используя цветистое восточное красноречие для объяснения причин задержки платежей. Главнокомандующий оказывался в крайне сложном положении: угрозы и силовые действия означали, что предыдущие рапорты о покорности не вполне соответствуют действительности, да и применение силы во многих случаях выглядело рискованным предприятием. Принятие же ханских отговорок роняло престиж русской власти, поскольку в глазах местного населения такое поведение выглядело несомненным признаком слабости. Но царь через Чарторыйского передал пожелание не освобождать новых подданных от дани, рассматривая ее «в виде необходимо нужного политического обуздания и яко залог подданства их, отрицаясь от всего того, что могло бы клониться к отягощению сих народов». Такого подхода, по мнению Александра I, следовало придерживаться и в дальнейшем при расширении границ империи в этом регионе. Монарх предписывал придавать дани «политический» характер, чтобы доказывать, что «могущество Российской империи не имеет в виду столь малых способов для приращения своих доходов». Как этот лозунг претворять на практике, ни сам царь, ни Чарторыйский не указывали. Фактически представители Министерства иностранных дел противились попыткам Цицианова найти новые источники финансирования деятельности администрации. Они считали, что более важным является «привлечение преданности азиатских народов к российскому правительству». «Сравнение прежнего существования их с нынешним и насильственного правления ханов с кротким и бескорыстным правлением российским долженствует неминуемо обратиться в пользу нашу и произвесть во времени весьма выгодное для России влияние», — писал А. Чарторыйский Цицианову 11 июля 1805 года[456]. Здесь мы вновь видим пропасть между столичным теоретизированием и местной практикой управления. Именно налоги являлись сферой, через которую коронная власть могла оказывать влияние на внутреннюю жизнь присоединенных территорий, поскольку судебная и административная власть практически без всяких «ущемлений» осталась в руках ханов. Уклоняясь от участия в фиске, русское правительство упускало из своих рук важные и последние рычаги реального воздействия на правителей. Нехватка денег останавливала всякие попытки создать управленческий аппарат, альтернативный тому, который существовал «при старом режиме». Население Карабахского, Шекинского и прочих ханств, оказавшихся в орбите российского влияния, в очень малой степени почувствовало разницу в методах управления. Круг замкнулся: нет новых поступлений в казну — нет новых порядков, которые бы сделали русскую власть привлекательной как для туземной элиты, так и для простого народа.

Цицианов предложил получать дань с Карабахского ханства в виде лошадей знаменитой местной породы для императорской конюшни, а с Шекинского ханства и джарских лезгин — шелком и коврами. В том случае, если это окажется неудобным или тягостным для населения, дань следовало перевести в денежную форму (30 тысяч рублей с Карабахского и 35 тысяч — с Шекинского ханства), причем половину суммы владетели могли использовать на потребности местного населения (ирригационные работы, строительство и т. д.). Но правительство уже понимало «образ персидского правления», догадывалось, что ни копейки из вышеназванных сумм подданные не увидят. Поэтому допускался следующий вариант: хан собирал подать, снижая ее на сумму, которая взималась в пользу российского казначейства. Попросту говоря, правительство отказывалось получать доходы от присоединенных территорий, чтобы недовольство налоговым гнетом не было обращено на Россию.

Окончательно установили следующий размер дани: Карабах и Ширван — по 8 тысяч червонцев, Шекинское ханство — 7 тысяч. После покорения Бакинского и Дербентского ханств доходы с них были предоставлены в распоряжение главнокомандующего. Такая практика была закреплена указом от 16 ноября 1806 года, который поручал обращать все получаемые доходы от закавказских провинций на пользу народов, там проживающих. Политика сохранения местной системы налогов, отказа от «выкачивания» ресурсов была одновременно и разумной, и вынужденной. Правительство демонстрировало уважение к традициям и обычаям, что помогало сохранять спокойствие в крае, где очень многие подозрительно и даже враждебно относились к России. Но по большому счету альтернативой такой толерантности не было: кто мог в сжатые сроки произвести коренную ломку системы налогообложения? Никто. Какими были бы последствия такого переворота? Ужасными. Поскольку античность традиционно рассматривалась как мерило добра и зла, авторы изданного в 1836 году «Обозрения российских владений за Кавказом» сравнивали политику Рима и России в отношении к покоренным народам: «Монтескю (Монтескье. — В.Л.) в числе причин, возвеличивших империю Римскую, полагал то, что римляне оставляли у побежденных народов неприкосновенной религию со всеми обрядами; но русские простирают такую политику гораздо далее: система финансов, к которой народ приучен веками, оставляется неизменной, улучшается исподволь, несмотря на безобразное ее состояние. Они в приобретенном народе видят своих собратий и довольствуются тем, что дает им гостеприимство, не приступая вдруг к решительным переменам, которые со временем объединят обоюдные выгоды для России и для края»[457].

И в дальнейшем, несмотря на острую потребность в денежных средствах и постоянную обеспокоенность правительства дефицитным бюджетом Закавказья, Петербург еще долго не решался на радикальную податную реформу. Только к началу 1830-х годов было собрано достаточно сведений о финансовом состоянии края, числе податного населения, уровне его доходов и занятиях. Так называемые камеральные описания выявили чрезвычайную сложность системы налогообложения, что само по себе создавало благоприятную почву для разного рода злоупотреблений. В некоторых уездах существовало два десятка натуральных и денежных податей, на откуп еще с «царских» времен было отдано буквально все — вплоть до должностей полицмейстера. За «наведение порядка» ратовал главнокомандующий на Кавказе И.Ф. Паскевич, получивший поддержку со стороны министра финансов Канкрина, однако никаких перемен не последовало. В 1830-е годы сенатор П.В. Ган, подготовивший целый комплекс реформ для Кавказа, предложил ввести в крае систему, очень похожую на ту, которая действовала в Пруссии. Конечно, было бы очень полезно для процветания края учредить в Тифлисе коммерческий банк и биржу, ввести российскую систему мер и весов, унифицировать монетные системы и сделать еще очень многое для экономики Грузии. После долгих прений правительство начало в 1844 году проводить преобразования, «…не имея четкого представления о территории, о земельных и социальных отношениях в крае, в том числе о сущности взаимоотношений между крестьянами и помещиками, при отсутствии межевания земель, а также эффективно работающей администрации»[458].

В последней трети XIX столетия были распространены представления о том, что богатый Кавказ живет за счет бедной России. Чиновник, которому в 1883 году министр финансов Н.X. Бунге поручил представить «соображения о всех экономических и финансовых вопросах Закавказского края, могущих принести государству пользу», сделал следующий вывод из своего исследования: «Несравненно богатейшие жители Закавказского края по сравнению с какой-нибудь Новгородской или Псковской губерниями, где жители едят хлеб с мякиной, платят вчетверо меньше, и в то же время голодный мужик северных губерний обязывается платить за богатых жителей Закавказья все не покрываемые местными доходами потребности по смете главного управления, не считая военной»[459]. Строго говоря, вопрос об «уравнительности» податей был вопросом справедливости, а не вопросом «стоимости» Кавказа для империи. В 1881 году дефицит местного бюджета составлял солидную сумму в полмиллиона рублей. Однако эта «прореха» выглядела просто смешной на фоне чистого расхода на военные нужды Кавказского корпуса, составлявшего на тот момент более 30 миллионов рублей. И ни копеечки в эту бездну от закавказских налогоплательщиков не капнуло!

Выражение «закладка фундамента» считается банальным, но оттого не менее выразительным. В нашем случае от него просто невозможно отказаться, характеризуя усилия Цицианова в области государственного строительства в Закавказье. В канцелярских битвах, как и на поле брани, под его начальством было очень мало «штыков и сабель». И если в боях и походах вокруг него сплотились опытные и надежные соратники, то в гражданских учреждениях края главнокомандующий не ощущал нужной поддержки и опоры. Тем не менее за сорок месяцев пребывания на Кавказе он успел сделать столько, сколько многие его преемники не смогли за гораздо более длительный срок.

Слово «главнокомандующий» в современном его значении рисует образ человека, занимающего высший пост в военной иерархии, которому выпала доля принимать окончательные решения на театре боевых действий. Но пост, доставшийся Павлу Дмитриевичу Цицианову, хотя и был напрямую связан с его военным опытом, образованием и воспитанием, предполагал гораздо более широкую сферу деятельности. Поскольку главнокомандующий становился глазами Петербурга на Кавказе, на основе его рапортов в столице формировалось более или менее адекватное представление о происходящем на этой имперской окраине. Он по-новому организовывал административное пространство Закавказья, прокладывал дороги, решал вопросы экономические, занимался развитием земледелия, животноводства, промышленности и ремесел, считал своей прямой обязанностью содействовать улучшению продуктивности и урожайности, внедрять новые приемы земледелия. Чувство превосходства, свойственное носителю европейских ценностей, позволяло ему считать своей миссией и воспитание местных жителей, привитие им «правильных понятий», постепенное преобразование их в «европейцев», «правильных» подданных Российской империи. С петровских времен модернизация по западным образцам, или, как еще ее называют, вестернизация, проводилась при сильном нажиме государства, использовавшего весь свой административный потенциал для преодоления активного и пассивного сопротивления нововведениям со стороны общества, неохотно менявшего привычные жизненные стандарты. Поэтому для России было характерно именно «командование» — внедрение новшеств директивными методами, с широким использованием различных механизмов принуждения (от экономического и социального стимулирования до откровенно репрессивных мер по отношению к ослушникам). К началу XIX столетия в менталитете россиян прочно закрепилось положение о том, что государству буквально до всего есть дело. Поэтому сегодняшнего читателя Полного собрания законов Российской империи не должно смущать то, что царская подпись стоит под документами, мелочно регламентирующими самые разные сферы деятельности. Особое поле для командования раскрывалось там, где очень многое казалось «особенно неправильным», то есть на национальных окраинах.

Как уже говорилось, Петербург был крайне озабочен тем, чтобы расширение границ империи не сопровождалось увеличением нагрузки на казну. Достигнуть же этого можно было только с помощью повышения благосостояния населения, способного платить налоги и выполнять повинности, а также при условии развития торговли, пополняющей доходы государства за счет таможенных сборов. Именно поэтому с первых дней своего пребывания в Грузии Цицианов уделял большое внимание экономическому развитию Закавказья, развитию образования, здравоохранения и транспорта.

Цицианов играл двойную роль в экономическом развитии Кавказа. Прежде всего наведением порядка в налогообложении, пресечением произвола дворян и царских чиновников, защитой населения от грабежей и насилий он создал условия для спокойной жизни крестьян и ремесленников. Теперь они могли реализовать свой производственный потенциал, не опасаясь того, что всё, ими созданное, отберет горский наездник или собственный князь. Кроме того, если даже в самой Великороссии единственным европейцем являлось правительство (по выражению А.С. Пушкина), то что же говорить о Грузии, которую в те времена безоговорочно считали Азией? Здесь высший представитель коронной власти просто обязан был «проливать свет» буквально во всех областях, в том числе, разумеется, и в сфере материального производства. Образцами служили европейские правила, стандарты, приемы и т. д. При этом забывалось, что особенности туземной технологии (смоленской, нижегородской, эстонской, грузинской, узбекской и т. д.), воспринимаемые как «отсталость» или даже «дикость», в подавляющем большинстве случаев отражали местные социокультурные реальности, тесно связанные с природно-климатическими условиями. Пример: начиная с петровских времен, посулами премий и угрозой каторги волжских корабелов заставляли строить барки на стапелях по европейским лекалам, с прочным корпусом и заостренным килем. Но русские речные суда изготовлялись «топорно» и «плоскодонно», часто в расчете на один рейс, не из-за скудоумия их создателей, а потому, что их устройство в наибольшей степени соответствовало гидрологическому режиму местных водоемов. Степнякиконеводы не торопились обзаводиться статными скакунами с испанской или английской кровью не потому, что не признавали их резвость и красоту, а потому, что сами эти красавцы и их потомство с трудом выживали в первую же суровую «резкоконтинентальную» зиму. Кавказские и среднеазиатские селяне также жили и трудились, применяясь к требованиям тамошнего климата и почвы. Разумеется, Европа обогатила практически все сферы производства, но нельзя отрицать того, что в оценке неевропейского быта европейские авторы часто бывали пристрастны и несправедливы. Между прочим, голландские гидростроители оконфузились при устройстве в 1708 году Вышневолоцкой водной системы, сделав всё по тогдашнему последнему слову техники. Валдайская возвышенность — не Фламандская низменность, и то, что годится для последней, зачастую плохо функционирует в первой.

Игнорирование местных особенностей стало важной причиной затруднений на пути развития горнодобывающей и металлургической промышленности Закавказья. Ее состояние на рубеже XVIII—XIX веков достаточно объективно представлено в докладе Аполлоса Аполлосовича Мусина-Пушкина — тайного советника и первого члена Бергколлегии. Опытный чиновник и предприниматель писал: «Рудный промысел в Грузии находился доселе в руках партикулярных (частных. — В. Л.), как потому, что Цари Грузинские не в состоянии были употребить достаточных капиталов на первые заведения по обширному рудному производству нужных, так и потому, что не имели знающих горное дело людей, которые могли бы управлять избыточным промыслом сим на правилах, горными науками преподаваемых; встречающиеся в горах малой Армении благородные металлы, толь избыточно повсюду показывающиеся, привлекли, однако же, вскоре соседственных греков, тем же промыслом в Анатолии питавшихся, испытать счастье свое в Грузии, к чему и были особенно поощряемы царем Ираклием, который с ними положил условия, выгодные для себя, дозволяющие однако же сим промышленникам получать некоторую долю от проплавляемых ими металлов; от сего при заводах Ахтальском в Дамбулате и в Алвертском медеплавильном заводе поселились многие семьи греческих выходцев из Анатолии, из коих на весьма несовершенных правилах каждая особенно и занималась добычей и проплавкой руд, платя за употребление печей положенные цены и получая напротив за привозимые в Тифлис металлы, за исключением золота, условленную плату; таковым распоряжением заводчиков определялось количество семейств, на заводах живущих, от чего многие хозяйственные выгоды при общем горном производстве терялись уже из виду; наконец неверность и медленность в платежах со стороны Царя за привозимые греками металлы отохотила большую часть их от продолжения промысла своего; разорение Ахтальского завода Омар-ханом Аварским довершило упадок в Грузии серебряного рудопроизводства, так что при весьма избыточных рудах едва видел я в бытность мою на сих заводах небольшую проплавку в Ахтале серебряных руд, да и то, как думаю, сделана была с намерением, чтобы удостоверить меня, что выплавка металла сего в Грузии еще существует или, по крайней мере, возобновляется; из восьмисот греческих семей, во времена царя Ираклия при Ахтальском и Домбувском заводах поселившихся, едва при первом остаются еще 50, да и те в самом беднейшем и расстроенном состоянии». Более успешно действовал Алвертский медеплавильный завод, также отданный на откуп, но уже не грекам, а армянским купцам, которые платили царю 12 тысяч рублей, а получали около 60 тысяч, при таком же невысоком техническом уровне производства.

В целом картина выглядела правдивой, хотя Мусин-Пушкин был более чем заинтересован в том, чтобы очернить своих конкурентов-греков. Он жаждал монополии на закавказские недра. Еще в 1799 году купцы из города Кизляра Демьянов и Попов подали прошение на откуп грузинских рудников на восемь лет за взнос 600 тысяч рублей. Но Мусин-Пушкин, полагая, что «ожидаемые прибыли для казны далеко превосходят эту сумму», упросил Павла I послать его самого в Грузию. Как проводилась геологическая разведка, остается тайной, но доклад по ее результатам был самый что ни есть радужный. Главный вывод: горное дело находится в упадке, но это следствие нерационального производства. При правильной постановке дела и незначительных инвестициях богатейшие руды позволят выплавлять много серебра, свинца и меди[460]. Поскольку события 1799—1800 годов показали, что не следует ожидать от грузинских ополчений защиты заводов от набегов горцев, Мусин-Пушкин испрашивал разрешение на создание подвижного горного корпуса, «одетого и вооруженного подобно горским здешним народам, т. е. гребенским казакам; таковой корпус мог бы в мирные времена усугубить работы горные, в военные же — и к собственной обороне обезопасить как грузинские заводы, так и те, которые могли бы в прочих краях Кавказских гор учредиться»[461].

Впоследствии граф заинтриговал правительство известием о возможности наладить в Грузии производство золота. Дело в том, что в «дороссийский» период при плавке руды, содержавшей благородные металлы, все полученное золото принадлежало казне, и потому промышленники не стремились использовать руды с его высоким содержанием. Да и сами месторождения были редки и недостаточны для промышленной разработки. Чтобы как-то избежать конфуза, Мусин-Пушкин послал экспедицию во главе с обер-пробирером Карпинским в долину реки Акстафы и сообщил о найденных там золотых россыпях. Однако более основательные исследования показали, что и это — выдача желаемого за действительное[462]. Автор первого труда по истории горного дела на Кавказе писал по этому поводу: «Граф Мусин-Пушкин, известный своим просвещенным патриотизмом, увлекся пылким воображением и, будучи под влиянием сильной охоты завести и укоренить здесь горное дело, долженствующее доставить такую славу и пользу России, при самом начале впал в обман и чистосердечно увидал в здешнем крае новое Эльдорадо; донесения его были баснословны в самом опасном отношении — в отношении цифр… Он верил в то, что писал, и ходил верою, а не ведением»[463].

Энтузиазм Мусина-Пушкина заразил Цицианова. Генерал полностью доверял предпринимателю, поддержал все его начинания и просьбы. Например, с помощью главнокомандующего Мусин-Пушкин выхлопотал повышение жалованья горному мастеру Адаму, чтобы тот мог продолжать свои геологические изыскания в Закавказье. На интересе русских властей к полезным ископаемым многие поспешили погреть руки, сообщая о наличии таковых в разных точках края и пытаясь при этом получить «вспомоществование» от казны, привилегии и т. п. Правда, Цицианова поймать на эту удочку было нельзя, как мы видим из его письма тифлисскому купцу Мананову от 16 октября 1805 года: «Донесение твое касательно открытия руд на землях Хевсурских и Пшавских я получил и одобряю предприятие твое, но только не могу дать уверениям твоим о изяществе руд полной веры, поелику ты науке сей не учился… а статься может, что такова она по одним армянским изворотам и сведениям, сообщенным тебе от такого же армянина, каков сам. Впрочем, если твердо на себя надеешься и знаешь распознавать свойства руд, то предписываю туда немедленно отправиться и сколь возможно быть при произведении дела сего скромным; когда же выполнишь все сие с успехом для казны, т. е. обещанное тобою привезешь довольное количество руды для испытаний, а от того произойдет польза для казны, то не останешься без награждения»[464]. Мананов доставил руду, которая оказалась хорошего качества, но у главнокомандующего возникли сомнения: не является ли это трюкачеством. Поэтому он отложил выплату награды до того времени, когда правдивость купца проверит специальная экспедиция.

При этом главнокомандующий предупредил, что в случае обмана купец познакомится со шпицрутенами[465]. Для развития местного металлургического производства Цицианов предложил самое простое и надежное средство российских чиновников — запрещение ввозить конкурирующую иностранную продукцию, в данном случае — турецкую медь. Резон был простой: потребители никуда не денутся — будут покупать отечественную, пусть даже некачественную и дорогую[466].

Восстановление заводов и налаживание производства шло с большим скрипом. Греки тормозили внедрение более передовых средств переработки руды, придерживаясь традиционных приемов. Большое значение имело и то, что горное начальство пыталось обращаться со свободными мастерами так же, как с крепостными на уральских или сибирских заводах. Не решаясь на активное сопротивление, греки выбрали саботаж как средство борьбы[467]. Без них обойтись было трудно — других знатоков геологии в распоряжении местного начальства не имелось. Цицианов настойчиво писал в столицу о присылке иностранных специалистов. Первый из них, англичанин Уокер, умер сразу по приезде в Тифлис, а инженеры Максвин и Паульсон прибыли в Закавказье только весной 1805 года. Они отправились в Мингрелию, правительница которой Нина Дадиани по просьбе Цицианова обещала обеспечить безопасность исследователей. Главнокомандующий счел необходимым также уверить княгиню и местную знать, что в их интересах содействовать поиску полезных ископаемых, поскольку десятую часть дохода от горного дела получал владелец земли, на которой они добывались. Рапорт английского инженера Макс вина от 13 августа 1805 года вполне можно назвать ушатом холодной воды на головы тех, кто грезил найти в Западной Грузии некое минеральное Эльдорадо. Геологи отыскали три месторождения меди, но низкое содержание ее в породе и множество примесей исключали промышленное производство. В горах Сванетии обнаружились богатейшие залежи свинца, но возможность их разработки фактически исключалась тем, что сам рудник был отрезан от внешнего мира на девять месяцев (!) глубокими снегами, передвигаться можно было только по пешеходным тропам, подвергаясь опасности схода лавин. Все это дополнялось отсутствием леса и угрозой нападения со стороны местных жителей, крайне недружелюбно встретивших пришельцев[468]. Представить же гордого свана чернорабочим на шахте нельзя было даже в бреду.

Вообще дефицит леса и нехватка рабочей силы являлись главной проблемой грузинских горных заводов. Основным топливом в металлургической промышленности и в металлообработке до середины XIX века были древесина и древесный уголь. Для производства 1 килограмма чистой меди в зависимости от сорта руды требовалось от 20 до 120 килограммов угля, для выплавки 1 килограмма чугуна полагалось 4 килограмма угля, для выковки 1 килограмма железа — еще 4—6 килограммов. Для получения 1 килограмма угля требовалось пережечь примерно 3 кубометра дров в зависимости от породы дерева. Таким образом, изготовление одной пушки самого распространенного в начале XIX века 12-фунтового калибра требовало 27 тысяч кубических метров дров. Кроме того, значительное количество древесины расходовалось для устройства шахтных креплений, для отопления производственных и жилых помещений, для промышленного строительства. Учитывая неизбежные потери при заготовке и транспортировке топлива, можно с уверенностью говорить, что даже не очень крупный завод стремительно опустошал окрестности и через 20—30 лет работы радикально изменял ландшафт, причем происходили замена пород деревьев и соответствующие изменения в остальной флоре и фауне, изменения в гидрологическом режиме местных водоемов[469]. Во многих же районах Закавказья леса не хватало даже для бытовых нужд, ибо огромное количество древесины ежедневно сжигалось для приготовления пищи. Тифлис испытывал хронический дефицит дров, в связи с чем 17 декабря 1802 года Цицианов обратился к графу Мусину-Пушкину с просьбой прислать «рудознатцев» для поиска каменноугольных копей в окрестностях города.

В «доцициановский» период металлургические заводы получали древесный уголь от крестьян ближайших округов, обязанных специальными указами царей Ираклия II и Георгия XII поставлять 50 лошадиных вьюков топлива. Поскольку крестьяне под различными предлогами уклонялись от выполнения этой разорительной повинности, было принято решение о разделении труда: одни селяне заготовляли лес, другие выжигали из него уголь, а третьи везли уголь на завод. Но и эта схема не принесла успеха. Власти пришли к выводу, что единственным выходом из положения является введение «приписки» рабочей силы к каждому горному заводу, как это уже в течение века практиковалось в России. На медеплавильных заводах в Дорийском округе металлурги-греки занимались собственно плавильным производством. По своей малочисленности и профессиональным традициям они не могли и не желали заниматься черной работой (заготовкой топлива, уборкой шлака, строительством и т. д.). Заставить выполнять эту работу местных крестьян также не удалось. Собственно говоря, пугать и заманивать было некого: население разбежалось после горских набегов. 2 октября Александр I согласился с предложением заселить Дорийский уезд греками и армянами, эмигрировавшими из Персии и Турции, при условии выполнения ими вспомогательных работ на заводах. В совместном всеподданнейшем докладе в 1804 году Цицианов и Мусин-Пушкин сообщили о введении системы поголовной приписки к заводам жителей Дорийского округа, вся власть в котором фактически передавалась в руки заводского управления. Крестьяне, приписанные к заводу, освобождались от всех прочих повинностей, включая воинскую. Их могли призвать в ополчение только в том случае, если враг угрожал непосредственно Лори и его окрестностям. Разрешалось также приписывать к заводу отставных солдат по их желанию. Главный расчет был на армян, выходцев из Персии. Офицеры, ведавшие приграничными территориями, получили предписание содействовать переходу на российскую сторону полутора тысячам армянских семейств[470].

В России одним из источников рабочей силы для горных заводов являлись каторжники. По представлению Цицианова 1 мая 1803 года царь повелел преступников, приговоренных к битью кнутом и ссылке в Сибирь, наказывать шпицрутенами и отправлять на местные предприятия[471]. Но кроме чернорабочих для производства металла требовались специалисты. Поэтому еще 19 ноября 1801 года Александр I издал указ «Об учреждении горного производства в Грузии», предусматривавший набор нужного числа мастеровых на сибирских заводах для предприятий, находившихся в ведении Мусина-Пушкина. Кроме того, на Кавказ направлялись шесть «мастеров-кузнецов для научения местных жителей изготовлению железа в кричных горнах». Устройство канцелярии поручалось командированным пяти чиновникам из Бергколлегии. На неотложные нужды кавказских горняков выделялось 12 тысяч рублей[472].

Одной из причин, толкавших главнокомандующих на Кавказе к развитию в этом крае горного дела, являлась потребность в боеприпасах, доставка которых из России обходилась казне очень дорого. Цицианов постоянно следил за ходом работ по этой части. В ноябре 1805 года в письме чиновнику горного ведомства Борзунову он торопил того с производством опытов по литью ядер, бомб и гранат, чтобы получить точные данные как о качестве изделий, так и о себестоимости производства боеприпасов[473]. Цицианов писал Борзунову: «Обрабатывание чугуна в Елисаветполе столько меня занимает, что я вам изобразить не могу, и для того желал бы, чтобы снова возможно скорее сделать пробу, именно о свойстве и полезности руды сей уведомить… По испытании же выработанного чугуна и по получении как ядер, бомб и гранат с исчислением издержек, считая на один пуд, узнаете от меня о степени пользы для казны произойти могущей, которая, как надеюсь, будет наизнатнейшего и достойного уважения от начальства»[474]. Борзунов послал в Елисаветпольский округ мастера Вяткина, который исследовал тамошние рудники и пришел к неутешительному выводу: для промышленного металлургического производства нет никаких условий. Руды оказались бедные, леса для выжига угля мало, найти работников крайне трудно. Кроме того, местное железо содержало много примесей меди, что снижало его качество. Вяткин все это откровенно изложил в своих рапортах, добавив, что только острейший дефицит металла и чудовищная дороговизна доставки ядер, бомб и картечи из России заставили его согласиться на устройство экспериментальной домны. Мастер указал, что изготовление елисаветпольскими ремесленниками высококачественных ружейных стволов из местного железа — не аргумент, поскольку для этого производились операции, практически неприменимые в заводских условиях[475].

Мусин-Пушкин умер в апреле 1805 года. Вслед за ним окончил свой земной путь и горный инженер Копылов, образованный и разумный соратник Цицианова во всех начинаниях, требовавших технических знаний. Из людей с европейским горным образованием остался только горный инженер Борзунов, человек, по отзывам современников, «жестокий и малоспособный». От непривычного климата и дармового вина умерло больше половины русских мастеровых, приехавших с Урала для развития производства. Как писал историк С.С. Эсадзе, «несчастие подчиненных и неуспехи действия заводов удвоились бы бессомненно, если бы… Цицианов не взял экспедицию сию в непосредственное свое ведение»[476]. Однако сам главнокомандующий, чрезвычайно занятый войной с персами, трезво оценивал свою роль в разрешении такого сложного вопроса. Это видно из его письма князю Безбородко: «…Необходимо прислать сюда старшего и беспристрастного человека, для личного и местного обозрения и рассмотрения, как способности выделки здешних руд, так и пользы государственной, от того быть имеющей, ибо я в деле сем не знающ, знаю только то, что много десятков тысяч из астраханской казенной палаты отпущено и отпустить должно, а не продано и на десять тысяч. Слышал также от горного начальства офицеров, что чинаровый уголь не способен к большой печи и к большой расплавке столько, сколько дубовый, а потому удостоверительно и долгу звания моего и присяги сделать заключение осмеливаюсь, что покойный граф Мусин-Пушкин при первом обозрении рудников не видал лесов, а после закрывал стыд своего невежества. Впрочем, прозорливость вашего сиятельства и присланный чиновник, знающий и беспристрастный, откроют всю истину»[477].

После смерти графа Мусина-Пушкина, которому в области горного дела Цицианов, по всей видимости, безгранично доверял, перед главнокомандующим открылась следующая картина: заводы рабочей силой и топливом не обеспечены, металлурги-греки и администрация предприятий соревнуются в сочинении жалоб друг на друга, огромные деньги потрачены, а полученная медь — столь низкого качества (не ковкая), что ее никто не покупает. В связи с этим князь 10 июля 1805 года обратился к министру финансов Васильеву, в ведении которого находились медные и серебряные рудники, с просьбой прислать компетентного и «доверенного» чиновника для того, чтобы разобраться во всей этой запутанной истории.

Финансовые итоги просто обескураживали: расходы казны только в звонкой монете Цицианов оценил в 48 484 рубля. За продажу выплавленной меди получили 3065 рублей, начеканено медной же монеты на 1182 рубля. Убыток составил 43 237 рублей[478]. Горный инженер А.Б. Иваницкий, хорошо знавший ситуацию в Закавказье, писал о причинах неуспеха Мусина-Пушкина и Цицианова: «Горный промысел водворяется там, где порядок гражданский уже достаточно устроен, где население мирно, война окончена и, наконец, где есть избыток капиталов, нуждающихся в выгодном помещении… Были тогда капиталисты на Кавказе, но капитал находил лишь одно выгодное помещение — казенные поставки для армии вина, хлеба и комиссариатских запасов (обмундирования. — В.Л.). Все вращалось на этом, и ни одна промышленность не принималась и не приносила ничего кроме разорения, кроме разве духанов, т. е. мелочной продажи водки и вина… Таким образом, вмешательство правительства в развитие здешнего горного промысла было вмешательство искусственное и не принесло никаких полезных результатов…»[479]

Скромные результаты в развитии металлургии в Грузии никоим образом не бросают тень на деятельность Цицианова в области экономики. Историческое повествование по ряду причин строится таким образом, что неудачи затушевываются, если, конечно, автор исследования не старается специально представить своего героя в мрачных тонах. В коллективном историческом сознании, например, деятельность Петра Великого представляется вереницей достижений в разных областях. На самом же деле в первой четверти XVIII столетия в обстановке радикальных перемен было сделано множество ошибок, начато строительство множества объектов, потрачено на них немало людских жизней и денег, а потом — брошено на много-много лет или даже навсегда.

В нашем распоряжении нет документов, которые могли бы с большей подробностью осветить попытки главнокомандующего реанимировать горное дело в Грузии, поставить его на более высокий организационный и технологический уровень. Судя по всему, пришлось временно вернуться «на круги своя». 14 февраля 1806 года Александр I наложил резолюцию «быть по сему» на докладе министра финансов графа Васильева, согласно которому в соответствии с предложениями Цицианова медный завод в Лори передавался на выгодных для казны условиях грекам на 10—15 лет. Казенные же мастеровые «обращались» на выплавку чугуна и производство боеприпасов. Также по «настоянию» главнокомандующего на Кавказ был командирован опытный специалист берг-гауптман 6-го класса Логинов, зарекомендовавший себя на Пермских заводах как опытный руководитель и специалист в области металлургии[480].

Вся история горной промышленности Кавказа первой половины XIX столетия наполнена конфликтами между частными предпринимателями и офицерами горного ведомства, в котором царили военные порядки. Эта ситуация дает еще один повод говорить о незаурядности личности Цицианова. Будучи всю свою жизнь человеком служащим, он сохранил непредвзятый взгляд на вещи. Присяга не стала для него шорами, загораживающими реальность. Это видно в истории с греками-металлургами, затеявшими борьбу с чиновниками горного ведомства. Главнокомандующий прекрасно понимал все уловки заводчиков, но видел и рациональные зерна в их суждениях, не вставая безоговорочно на сторону Бергколлегии[481].

Если металлургическая промышленность на Кавказе была в «детском» состоянии, то текстильная вообще отсутствовала. Все потребности местного населения удовлетворялись ремесленниками и купцами, привозившими шелковые и хлопчатобумажные материи с «востока». В сочетании с трудностями доставки грузов из России это привело к тому, что солдаты и офицеры русских полков обносились до крайности. Полковник Ф.Ф. Бартоломей, инспектировавший войска Кавказского корпуса в 1826 году, написал в своем отчете: «…Люди не выправлены, не обучены, и только мундиры, изредка надеваемые (ходят здесь большей частью в разорванных шинелях, бурках, архалуках, в черкесских шапках и проч.), заставляют иногда догадываться, что это должны быть солдаты»[482]. Обращаем внимание читателя, что минула уже четверть века с момента присоединения Грузии, но интендантство не могло обеспечить служащих там исправной одеждой. В самом же начале XIX века солдаты и офицеры на этой имперской окраине ходили в отрепьях, что, по мнению князя Цицианова, не только снижало боеспособность, но и роняло достоинство власти. Генерал Лазарев конфиденциально сообщал начальству 11 марта 1802 года: «…Как бы полк ни был выучен и выправлен, но, имея мундиры все в заплатках, как цирюльничьи кисы, а некоторые пощеголеватее егери, хотя и сделали для себя по достатку мундиры, другие же половину оных, а третьи одни рукава, отчего и выходит, что дыр нет, но весьма на них скверно смотреть. Шляпы похожи на блины, а не на тот вид, который должны иметь; половина в сумах и с ружьями, другая же со штуцерами и подсумками — пестрота довольно обезображивающая фрунт»[483].

Решить проблему можно было двумя путями: устройством надежной связи с Россией или организацией производства мундирных вещей на месте. Первое оказывалось решительно не по силам: выдержать проезд по Военно-Грузинской дороге из Владикавказа в Тифлис колесный экипаж в то время не мог. Оставалось второе. К тому же развитие промышленности с петровских времен считалось одной из первейших задач правительства. Цицианов предложил устроить в Тифлисе суконную и кожевенную фабрики. Эти предприятия должны были изготавливать из местного сырья сукно для мундиров и шинелей, материал для шитья сапог, портупей, седел и упряжи. Мастеров и образцы машин предполагалось «выписать» из России. Нательное белье солдаты шили из льняного полотна, которого на Кавказе не было. Поэтому провели эксперимент: раздали нижним чинам рубашки из хлопчатобумажной ткани. «…Но князь Цицианов сомневался в том, чтобы этот холст мог быть введен в употребление, потому что солдат, не привычный к бумажному холсту, должен был чувствовать в нем большую разницу с льняным, и особенно потому, что при употреблении этого холста испарение тела бывает гораздо сильнее».

Однако создать в Закавказье некий обособленный и самодостаточный остров было невозможно. Наряду с организацией местной промышленности следовало улучшать связь с «внутренними губерниями». Главный Кавказский хребет представлял собой барьер, воздвигнутый природой между Грузией и Россией. Его можно было обойти с востока или преодолеть по ущельям и перевалам, труднопроходимым летом и практически недоступным зимой. Восточный путь протяженностью около тысячи километров лежал от Кизляра вдоль берега Каспийского моря или по его водам до Баку и оттуда по долине Куры к Тифлису. Дороги вдоль черноморского побережья до второй половины XIX века вообще не существовало. Можно было доплыть на корабле от Керчи до Поти (около 500 километров), а затем до столицы Грузии проехать через Кутаис еще 300 километров. Восточный путь предполагал полный контроль над Азербайджаном и равнинной частью Дагестана, западный — над Имеретией, Гурией и Мингрелией. Кроме того, плавание по Черному морю с октября по май было затруднено из-за штормов и отсутствия безопасных бухт на всем черноморском побережье от Новороссийска до турецкой границы. Третий путь, протяженностью чуть более 200 километров, лежал по ущелью, которое пробил в горах Терек, а затем через перевал Крестовый шел по долине Арагвы — притока Куры. Он и стал, несмотря на все свои трудности, главной трассой, связывавшей Закавказье с Россией, получив впоследствии название Военно-Грузинской дороги. Одну из главных опасностей представляли обвалы. В 1808 и 1817 годах огромные массы снега, льда и камней надолго перекрывали движение по этой дороге. В 1832 году у подножия Казбека ущелье было завалено льдом на протяжении двух верст. Перед этой плотиной стометровой высоты образовалось озеро. Два года путники вынуждены были двигаться по такому временному леднику.

История дороги — история постоянных улучшений и борьбы с природой. В 1799 году отряд Лазарева прошел по ней за 36 дней, продвигаясь со средней скоростью 6 верст в сутки. В Дарьяльском ущелье приходилось неоднократно перебираться с одного берега на другой по ненадежным мостикам. Для того чтобы обеспечить проход войск из Владикавказа в Тифлис в 1796 году, на дорогу сначала отправили батальон пехоты, который разобрал завалы и построил 27 мостов через Терек. Потребовался целый месяц напряженной работы, для того чтобы можно было доставлять повозки без их разборки на части[484]. Возле Владикавказа начиналась горная дорога, которую до второй половины XIX века правильнее было называть тропой. Некоторые участки были непроходимы даже для вьючных лошадей, и приходилось нанимать грузинских и осетинских носильщиков, нередко вымогавших у путников непомерную плату или даже без всяких церемоний расходившихся с поклажей по домам. За проход по своей территории, за постройку и починку мостов, за расчистку дороги, за предоставление лошадей и носильщиков, за провиант и фураж, за дрова и предоставляемый кров, за мнимую и действительную охрану от разбойников — за всё путники должны были платить втридорога. Плата взималась холстом, единицей являлась «рубашка» (шесть локтей ткани). В Кизляре даже устроили специальный склад, куда привозили холст из Нижнего Новгорода. Все ехавшие в Грузию «по казенной надобности» получали необходимое количество этой местной валюты. Имеются сведения, что по местным обычаям каждый кусок делился поровну между старшинами, в результате чего одежда горцев в этом районе была сшита из множества отдельных лоскутков[485].

Еще в 1802 году горный инженер Копылов получил распоряжение Цицианова составить проект реконструкции Военно-Грузинской дороги, который включал бы в себя как технические решения, так и организационные меры. В июне 1803 года на столе перед главнокомандующим лежал рапорт этого опытного инженера, потратившего немало времени на тщательный осмотр трассы будущего пути, прочно связывавшего Россию с Грузией. Копылов обосновал необходимость возведения нескольких мостов, указал на ошибки при производстве предыдущих работ и на возможные технические сложности строительства. Кроме того, он заявил о необходимости изменить организацию всего дела. Во-первых, следовало сформировать коллектив постоянных работников, имевших прочные навыки мостостроения и прокладки дорог в горных условиях. До тех пор собирались из местных жителей и солдат отдельные «команды», состав которых менялся, из-за чего инженерам приходилось большую часть времени тратить на обучение новичков. Во-вторых, надо было изменить правила найма: нежелание осетин вербоваться в рабочие команды и непомерно высокая плата, которую они запрашивали, объяснялись тем, что старшины, выступавшие в роли посредников, присваивали себе значительную часть общего заработка. Копылов уверял Цицианова, что при расчете с каждым работником стоимость рабочей силы резко снизится и в ней уже не будет недостатка.

Усовершенствование дороги резко повышало ее безопасность не только потому, что снижался риск свернуть шею на крутом спуске или сорваться в бушующий Терек с хлипкого моста. Новый путь предусматривал уничтожение более двух десятков переправ с одного берега на другой, поскольку теперь движение осуществлялось не постоянными скачками от одного «проезжего» места к другому, а по достаточно протяженным участкам, претендующим на звание шоссе. Мосты были излюбленными местами разбойничьих засад, их охрана оказывалась трудным делом. Сокращение числа переправ позволяло создавать при них сильные посты, а не символические пикеты, нередко становившиеся жертвами горских набегов. Зимой 1802/03 года Цицианов лично осмотрел дорогу от Моздока до Тифлиса через Дарьяльское ущелье и пришел к заключению, что «приведение дороги сей в такое положение, чтобы войска, артиллерия и доставление нужных снарядов имели сообщение с Грузией без великих трудов и казенного убытка, не менее может стоить как 200 000 рублей. Несмотря на столь знатную сумму для сбережения казны Его императорского величества и для государственной пользы существование сего пути сопряжено с необходимостью, ибо за одно доставление из Моздока в Грузию по комиссариатской части для здешних войск амуниции и снарядов для артиллерии издерживаемо бывает ежегодно до 50 000 рублей; следовательно в 10 лет составит 500 000 рублей. Из коих, обратив половину на устроение дороги, издержанная сумма в непродолжительном времени с пользой очистится, не упоминая о дальновидных пользах торговли, долженствующих неминуемо в дальнейшем доставить России при свободном сообщении с Персией нарочитое приращение»[486]. Князь решил улучшить дорогу через Дарьяльское ущелье путем «исправления» наиболее опасных и труднопроходимых участков, а также строительства укреплений, ограждавших путников от нападений горцев. Император идею одобрил, но денег для ее воплощения не дал, ссылаясь на тяжелые тучи, затянувшие политический горизонт в Европе. Отверг он и предложение назвать трассу Владикавказ—Тифлис «Александровым путем». Скупость Петербурга не обескуражила князя. Несмотря на дефицит средств, в самом узком и самом важном участке Дарьяльского ущелья, селении Ларе, было основано укрепление. Прежнему владельцу этих земель, осетинскому старшине Дударову, были предоставлены угодья в других районах, определены пожизненная ежегодная пенсия в 350 рублей и чин капитана армии. Кроме того, используя местные ресурсы, Цицианов сумел проложить дорогу длиной более 100 километров от крепости Сурам до Кутаиса. Эта дорога вскоре приобрела очень большое военно-стратегическое значение.

Однако во второй половине 1803-го — начале 1804 года в Петербурге поняли, что не следует экономить на единственном пути, связывающем Россию с Грузией. Осенью 1803 года многие важнейшие пункты дороги вообще остались без охраны, поскольку эпидемия буквально опустошила селения осетин в Тагаурском ущелье и некому было встать на пути чеченцев и ингушей, сделавших грабеж караванов своим основным занятием. Это обстоятельство стало еще одним поводом обращения Цицианова к Александру I с просьбой ускорить выделение средств на строительные работы. Царь незамедлительно указал министру финансов ассигновать требуемые суммы[487].

19 апреля 1804 года Александр I одобрил предложения Цицианова «Об устроении в Грузии удобнейшего и безопасного дорожного сообщения». Он повелел ассигновать ежегодно по 6 тысяч рублей в течение пяти лет и составить подробный план дорожной сети в Закавказье[488].

Хотя в 1811 году Военно-Грузинская дорога была передана в ведение Главного управления путей сообщения, ее жизненно важное значение для Отдельного Кавказского корпуса заставляло командование уделять ей особое внимание. Любые попытки горцев нарушить связь с Россией жестоко пресекались. Расположение трассы во многом объясняет тот факт, что столь много усилий было затрачено на первоочередное «замирение» народов, живших на территориях, к этой дороге примыкающих, — кабардинцев, осетин и ингушей. Даже в начале 1830-х годов на участке между Ларсом и Коби не везде могли разъехаться две повозки. Поэтому движение караванов было организовано так, чтобы они не встречались в пути. Ощущался дефицит в помещениях для проезжающих, а те, которые имелись, поражали своей теснотой, неопрятностью и сыростью. Всякого рода услуги и продукты на дороге стоили немыслимо дорого. Несмотря на постоянные улучшения трассы, падения в пропасть и ушибы от камней, сорвавшихся со скал, считались печальной неизбежностью[489]. Только в 1837 году дорогу привели в относительный порядок, и по ней без особых приключений проследовал из Тифлиса во Владикавказ император Николай I. Еще сорок лет спустя военный корреспондент Г К. Градовский проехал здесь на Кавказский фронт «в карете на лежачих рессорах, удобно влекомой крупной рысью спокойно бегущих лошадей»[490].

Но не только горные теснины были тяжким испытанием для путников, ехавших из России в Грузию. В степных и предгорных районах между Кавказской линией и донскими станицами зимние вьюги заставляли экипажи останавливаться где попало и ждать улучшения погоды, поскольку дороги не были никак промаркированы. 24 апреля 1803 года Цицианов предписал ставропольскому земскому исправнику Бабину установить по обеим сторонам дороги сплетенные из лозы туры или насыпать через каждые 500 метров двухметровые холмики и посадить на них тополя[491]. О состоянии путей сообщения в Грузии красноречиво говорит тот факт, что даже Тифлис во время паводков на Куре оказывался отрезанным от внешнего мира из-за отсутствия мостов через реку. Ежегодно на переправах гибли люди, которых уносило бурными потоками. Цицианов приказал построить мост для обеспечения беспрепятственного сообщения административного центра Закавказья со всеми частями подведомственной ему территории.

Разъезжая по губернии, Цицианов убедился, что местные власти не особенно радеют о качестве путей сообщения. Судя по эмоциональности его предписания тифлисскому капитан-исправнику Серебрякову от 25 октября 1804 года, главнокомандующий испытал все «прелести» тамошних коммуникаций на себе: его экипаж тонул в канавах, увязал в распаханных местах, цеплялся за сучья деревьев из-за крайней узости дороги. Следствием этого стали «Генеральные правила о дорогах». Крестьяне обязывались до и после сезона полевых работ проложить между городами трассы шириной 16 метров, а между селами — 4 метра. В лесу устраивалась просека шириной не менее 8 метров и выравнивалось полотно шириной 4 метра. Строго запрещалось запахивать дороги и устраивать водоводные каналы без устройства через них мостов[492]. Готовясь к войне с Персией, Цицианов приказал в феврале 1804 года провести усовершенствование дороги на Гянджу и построить мосты через имевшиеся там речки и ручьи, «дабы в случае движения войск и артиллерии обоз не был принужден изнуряться»[493]. Рубку леса, лишавшую горцев возможности скрытно подбираться к русским колоннам, устраивать засады в местах, неудобных для регулярных войск, традиционно считают изобретением генерала Ермолова. Это не так. Еще в 1804 году Цицианов предписал очистить от леса Тагаурское ущелье, чтобы лишить горцев возможности безнаказанно «шалить» на подступах к Военно-Грузинской дороге[494]. Таким образом, нашего героя смело можно назвать родоначальником системного дорожного строительства в Закавказье.

Не остались без внимания Цицианова и водные пути, и прежде всего трасса Астрахань—Баку. Многочисленные отмели и подводные камни в сочетании с примитивнейшими приемами навигации являлись причиной частых аварий торговых судов. Ситуация усугублялась тем, что жители прибрежных дагестанских аулов считали корабли, потерпевшие крушение, своей законной добычей, а местные правители не особенно противились этому. Так, например, в ноябре 1802 года неподалеку от Дербента, напротив владений уцмия Каракайтагского, село на мель судно астраханского купца. Команда добралась до порта на шлюпке, прихватив с собой наиболее ценные товары. Ших-Али Дербентский обещал беспрепятственно отпустить моряков вместе со всем их добром; уцмий также пообещал сдать «судно в целости и все, что за грабежом еще осталось в судне, как то железные полосы и судовые припасы». Но когда хозяин судна приехал на место, то увидел, как несколько сотен дагестанцев рубили корпус и растаскивали железные детали. Более того, они напали на купца, и только резвость коней, полученных от хана, спасла незадачливого морехода и его охрану от грабежа, а возможно, и от смерти. Жалоба на местных жителей ни к чему не привела. Ших-Али-хан заявил, что отдаст товары только после того, как накажут каракайтагцев. Только после настоятельных требований русской стороны дербентцы вернули часть удерживаемого добра[495].

Поскольку перспективы отучить прибрежных жителей Дагестана от грабежа судов, севших на мель, были довольно призрачными, Цицианов во всеподданнейшем рапорте от 8 января 1803 года предложил решить проблему уменьшением крушений и повышением культуры мореплавания: «…Тому виной бывают всегда не знающие мореходной науки лоцмана, кои за то и не наказываемы бывают или весьма снисходительно; а как на западном берегу Каспийское море до Низабадской пристани изобилует мелями и подводными камнями, то малейшее упущение в осторожности или самое незнание лоцмана подвергает судно кораблекрушению или мели, и потому, во отвращение столь чувствительного преткновения нашей торговли, не угодно ли будет Вашему императорскому величеству повелеть на первый раз снабжать все купеческие корабли учеными штурманами из Астраханского порта, а на будущее время повелеть при Морском кадетском корпусе отделить некоторое число штурманских учеников, на содержание и усовершенствование коих астраханское купечество может назначить потребные суммы из городских доходов»[496]. Через неделю в письме Чарторыйскому главнокомандующий сообщал, что одной из главных причин большого количества крушений было отсутствие навыков «правильного» судовождения. Без компаса, без умения определять местоположение в открытом море шкиперы жались к берегу и разбивали свои суда. «…Приняв во уважение привычку к климату, привязанность к месту рождения, образу жизни и воспитания, — писал Цицианов, — кажется мне, что заведение в самой Астрахани штурманского училища, которое бы могло со временем снабжать и Таганрогский порт искусными шкиперами, было бы еще вернейшим средством для твердого образования купеческого мореходства, ибо все упомянутые неудобства исчезнут, коль скоро мореплавание посредством искусства сделается смелее…»[497]

Цицианов понимал, что многие распоряжения, исходящие из столицы, имеют в своей основе недостаточную или недостоверную информацию о ситуации на Кавказе, и потому руководствовался в их исполнении не «буквой», а «смыслом». Так, в конце 1802 года правительство в Петербурге забило тревогу в связи с известиями о том, что в нарушение договора об исключительном праве России иметь на Каспии военные суда восточные владыки построили корабли, способные нести серьезную артиллерию. В Тифлис полетели распоряжения как можно скорее разыскать их и уничтожить. Цицианов, будучи опытным администратором, знал, что стремительное и бездумное выполнение предписаний, исходящих из столицы, — не самый лучший образ действия. Чтобы военные в служебном рвении не перетопили всё, что плавает по Каспию, он «нашел нужным заметить» командующему Каспийской флотилией генерал-майору Жохову, «что для избежания всякого недоразумения, важнейшее обстоятельство состоит в удостоверении его о величине, строении и вооружении персидских судов». Ханам Бакинскому, Энзелинскому и Талышинскому, которым принадлежали корабли, так напугавшие российское правительство, Цицианов отправил «настоятельные требования» не выпускать их в плавание, «под опасением неминуемого ареста оных». Поскольку в разряд запрещенных чуть было не попали традиционные суда — «киржимы», главнокомандующий написал в столицу: «…я полагаю полезнейшим свободное мореплавание киржимов оставить до времени, то есть доколе Баку не убудет в руках наших и доколе собственные наши купеческие суда не умножатся до такого количества, что в персидских транспортных судах нужды не будет»[498].

Во время пребывания Цицианова на посту главнокомандующего поднимался и вопрос о колонизации новых владений. Сразу следует сказать, что этот вопрос не был порожден земельным голодом во внутренних губерниях России. Всего с 1713 по 1804 год пришлые российские землевладельцы стали на Кавказе собственниками 623 тысяч десятин — площади, для этого региона совершенно ничтожной. Местных жителей выселяли из родных аулов не для того, чтобы передать их поля и луга русским, а для того, чтобы удалить как «бесполезных для колонизации края и… вредных для его спокойствия». Главной целью привлечения на Кавказ «русского элемента» было возложение на него обязанности оберегать границу «от враждебных соседних покушений»[499]. Даже в начале XX века крестьяне считали Сибирь более привлекательным местом[500]. Кавказ стал местом ссылки сектантов, бродяг и прочих асоциальных элементов. Почему же военное начальство так радело о появлении в этом крае русских поселений? Здесь четко видны ведомственные интересы. Во-первых, таким образом надеялись решить болезненный вопрос о снабжении войск провиантом и фуражом и обеспечении армии помещениями на основе постойной повинности. Во-вторых, полагали, что со временем можно будет перейти к комплектованию хотя бы гарнизонных частей местными уроженцами и тем самым покончить с огромной смертностью среди новобранцев, что традиционно объяснялось непривычным климатом[501].

При выборе потенциальных колонистов взгляды властей нередко обращались к черноморским (кубанским) казакам. Министр иностранных дел Чарторыйский писал Цицианову: «Черноморские казаки, живущие на берегах оного моря, искусные в рыбном промысле, к войне способные и приобвыкшие уже к полуденному климату, при первом взгляде обращают на себя внимание. Утвердительно сказать можно, что один полк черноморских казаков, прежде командированный сюда на службу и потом оставленный для населения, доставил бы тому краю двоякую пользу: воинское обеспечение и нужное движение первым земледельческим трудам, которые со временем могут оставить важную для России отрасль полученной торговли». Дело сначала затормозилось, поскольку на пустующих землях не оказалось мест, удобных для поселения. Когда для полка всё же нашли участок на реке Ингури, дополнительным препятствием стало опасение, что казаки, вместо того чтобы бороться с работорговлей, активно в нее включатся[502].

Одной из существенных проблем армейского хозяйства в Закавказье оказалась доставка казенных грузов и прежде всего развозка муки по гарнизонам. Основным транспортным средством являлись вьючные волы, передвигавшиеся медленно, бравшие мало груза и служившие одновременно тяглом во время полевых работ. Кроме того, постоянно возникали разного рода «недоразумения» с погонщиками, которые крайне неохотно брались за перевозки, мешавшие их земледельческим занятиям. В этой связи Цицианов в ноябре 1805 года обратился к Александру I с предложением поселить в Закавказье 400 украинцев на условиях выполнения ими подводной повинности[503]. Впрочем, как показали дальнейшие события, колонизация Кавказа оказалась делом крайне трудным и в конечном итоге — несбыточным.

Цицианов стоял и у истоков светского образования в Грузии. В начале XIX столетия в Картли-Кахетии не имелось светских учебных заведений и вообще образованность ограничивалась умением читать и писать на родном языке. Судопроизводство имело словесную форму, а широкое применение именных печатей фактически исключало потребность в подписании документов. Главным достоинством представителей благородного сословия согласно традициям военно-феодального общества была ратная доблесть, а не ученость. Поэтому даже среди придворных и «первейших» князей неграмотность не считалась чем-то зазорным. В Имеретии, Гурии и Мингрелии грамотных людей было еще меньше. Когда писарь царя Соломона отправился навестить своих родственников в Тифлис, глава Имеретии не нашел в своем окружении человека, который смог бы ответить на послание Цицианова. Во всем Закавказье единственный (!) человек грамотно переводил с грузинского языка на русский и обратно — полковой священник А. Петриев. Этого уникального и незаменимого специалиста сначала держал при себе Кнорринг, а потом Цицианов[504]. О знании же европейских языков вообще говорить не приходилось.

Культурными центрами образования в Восточной и Западной Грузии были монастыри, где хранились древние рукописи, существовали библиотеки, переписывались церковно-служебные книги и произведения светской литературы на грузинском языке. При монастырях существовали школы, но почти все обучающиеся в них принадлежали к духовному сословию. Среди священнослужителей и даже среди мирян встречались знатоки греческого языка и латыни, но в целом светское образование в конце XVIII века фактически отсутствовало.

К началу XIX столетия отечественное чиновничество уже основательно поднаторело в строительстве потемкинских деревень и выдаче желаемого начальством за действительное. В отношении министру народного просвещения графу П.В. Завадовскому от 28 декабря 1802 года Цицианов, основываясь на материалах, доставшихся ему по наследству, сообщал, что еще в сентябре того года открыто «…для обучения благородного грузинского юношества училище в двух классах, из коих в первом предположено обучать детей чтению и письму российского и грузинского языков и первым правилам арифметики, начала геометрии, географии, рисовального искусства, и наставлять должностям человека и гражданина». 45 учеников передали на попечение трех преподавателей. Два чиновника обучали на русском, а священник Кавказского гренадерского полка — на грузинском языке. Цицианов просил министра обеспечить школу «…учителями к высшим классам способными и потребными ученикам книгами». Главнокомандующий акцентировал внимание правительства на том, что без распространения грамотности вообще и без обучения русскому языку в особенности грядут огромные трудности в системе судопроизводства, где дела велись на русском языке. Однако по прибытии в Тифлис он не обнаружил ни учеников, ни учителей, ни самого училища. Судя по документам, для «изображения деятельности на ниве просвещения» предшественники Цицианова собрали какое-то число грузинских подростков, сняли помещение, определили в учителя чиновников из местных канцелярий и отрапортовали об открытии учебного заведения, забыв о его существовании на следующий день. Школа, будучи оставленной без финансовых средств и без административной поддержки, «растаяла» сама по себе, а неудачу начальство привычно объяснило «дикостью нравов здешнего народа». Так что это заведение не только не принесло пользы, но скорее дискредитировало образование в глазах грузинского общества.

Цицианову, по существу, пришлось заново создавать училище. Во всеподданнейшем донесении от 27 июня 1803 года новый начальник края предложил направить на нужды местного просвещения дань, наложенную на джарских лезгин, в размере 10 тысяч рублей. Цицианов писал: «Необходимая нужда в российском языке в той земле, где на оном отправляется судопроизводство; недостаток в переводчиках и крайнее невежество здешнего дворянства даже до того, что большая часть оного не знает природного своего языка по правилам, побудили меня приступить деятельным образом к преподанию способов относительно введения в Грузию первых лучей просвещения, буде не вообще народного, то хотя здешнего дворянства, дабы по крайней мере поколение, в отроческих летах ныне пребывающее, вкусило блаженство, Российским правительством для онога уготовляемое…» К этому донесению приложен «Проект о просвещении Грузинского дворянства и об учреждении училища в Тифлисе». Первые три набора составляли 25 учеников, а затем их число предполагалось удвоить. Штат составляли два учителя, преподававших на грузинском языке, и два — на русском, а также два сторожа. Особая сумма выделялась на строительство здания для училища и на аренду помещений, пока оно не будет построено. Важным пунктом программы являлась ежегодная командировка восьми юношей на обучение в Московский университетский пансион за казенный счет. Своей властью Цицианов распорядился также передать училищу типографию, правильнее сказать — материалы для ее устройства, которые остались после того, как это заведение было разгромлено в 1795 году Ага-Магомет-ханом.

Донесение Цицианова Завадовскому от того же числа фактически повторяло послание Александру I, но было дополнено очень ценной информацией о том, каким личным делом было для главнокомандующего развитие просвещения среди грузин. Будучи сам высокообразованным человеком, князь тяжело переживал, что его родной народ не имеет возможности приобщиться к богатствам мировой культуры. То, что Цицианов назначил директором училища своего личного переводчика А. Петриева, означало величайшую жертву с его стороны[505]. Министерство народного просвещения, получив соответствующие указания от императора, одобрило все действия главнокомандующего по устройству училища и сообщило, что высылает в Тифлис не по 30 экземпляров всех необходимых учебных пособий (как он просил), а по 100. Император Александр I своим указом от 25 июля 1803 года поддержал усилия Цицианова по развитию образования в Грузии, выделялись средства для учреждения училища в Тифлисе. Сначала здесь учились 25 учеников, а затем численность увеличилась вдвое. Главным попечителем училища назначался главноуправляющий Грузией[506].

Внимание Цицианова привлек профессор философии и теологии Мартини, «родом венгерец». Страсть к путешествиям занесла его в Мингрелию, где его наняли на год учить сына тамошнего владетельного князя. Гонораром доверчивому иностранцу стала грамота на владение двенадцатью крестьянскими дворами, но в реальности он никак не мог получить их. Мартини обратился за помощью к русскому представителю, действительному статскому советнику Литвинову, и тот посоветовал ему оставить мечты стать местным помещиком, поскольку практика работорговли грозила профессору не только полным разорением, но и вероятностью самому оказаться на восточном невольничьем рынке с веревкой на шее. Мартини, проживший год в Западном Закавказье, счел доводы Литвинова убедительными и согласился стать преподавателем в Тифлисе. Он был знатоком латыни, очень полезной, с точки зрения Цицианова, потому, что этот язык «для возбуждения в отроке военных склонностей весьма способен…»[507]. Генерал знал, о чем говорил: как мы помним, рассказы Плутарха о подвигах античных военачальников на него самого произвели сильнейшее впечатление.

Поскольку идея образования в России не отделялась от идеи «государственной пользы», среди книг, переведенных на грузинский язык, имелось немало специальных, к чтению которых местные жители оказались не готовы. 10 марта Цицианов сообщил министру внутренних дел князю Кочубею, что «Русская полевая фортификация», по его мнению, «…едва через 5 лет может быть здесь читаема, потому что довольная часть князей читать по-грузински не умеет, да если бы и умели, то понимать не могут технических терминов фортификации, как то профиль, берма, бруствер и прочее, кои в ней без толкования значения переведены». В донесении Завадовскому от 31 мая 1804 года Цицианов сообщал о том, что в Москву на обучение грузинские недоросли будут направляться только после того, как они в достаточной степени на месте освоят русский язык. Кроме того, он настаивал на увеличении численности учеников до 60 человек и на включении в этот контингент десяти 15-летних поповичей, грамотно писавших на родном языке, — для подготовки их в качестве преподавателей училищ, которые предполагалось открыть впоследствии в Телави и Гори. 21 мая училище в Тифлисе было торжественно открыто. Празднество было несколько подпорчено речью учителя Гуляева, в которой имели место «обидные изречения для новоприобретенной земли». Кроме того, уже в первые дни выяснилось, что Гуляев «не обещает успехов, не имея дара заставить учеников уважать себя». Главнокомандующий попросил министра заменить незадачливого педагога студентом Букринским «с произведением его в чин по примеру прежде присланных учителей»[508].

И в дальнейшем, несмотря на занятость, Цицианов не упускал Тифлисское училище из своего поля зрения. 25 июня 1805 года он писал директору Петриеву, что тот опрометчиво стал обучать детей священнослужителей немецкому языку, «как будто готовя их к светским званиям, как многие, к несчастью нашей церкви, попы изучаются наукам не к назиданию сердец, но к гордости познаниям своим и лезут в светские звания, помышляют о приобретении наружных украшений в наградах». В письме от того же числа профессору Мартини он прямо заявил: «…по общему же всех мнению немецкий язык попу греческого исповедания не нужен». Заметим, что в письме генерала нет характерного для дворян того времени пренебрежения к церковникам; напротив, он демонстрирует заботу о духовенстве и священнослужителях, которые готовятся стать «пастырями словесного стада, а не светскими чинами, как многие попы, яко недостойные своего сана, лезут, обрываются, падают и разбивают о камень соблазна душу свою»[509].

Летом 1805 года князь Чарторыйский обратился к Цицианову с просьбой найти на Кавказе переводчиков с персидского и грузинского языков, чтобы «они могли переводить без всякой за ними поправки». Главнокомандующий ответил, что имеется только один человек, отвечающий подобным требованиям, и тот — его личный переводчик. Что же касается подготовки переводчиков с персидского и арабского, то Цицианов собирался «назначить» для этого нескольких «наиострейших» учеников Тифлисского училища, чтобы через три года иметь специалистов такого рода. Имелось еще одно затруднение: в Астраханской школе восточных языков учились только солдатские дети, служба эта считалась непрестижной, и потому «благородных людей дети по крайней мере на сие посрамительное дело покуситься не могут». 14 апреля 1803 года Александр I с подачи Цицианова повелел прислать в Москву 12 грузинских юношей для обучения в пансионе при Московском университете. Предполагалось, что они должны будут получить высшее медицинское образование. Однако реализации этого помешал страх родителей отправлять своих чад в далекий северный город.

Заслуги Цицианова как основателя светского образования в Закавказье особо заметны на фоне того, что следующие шаги в этой области были сделаны более четверти века спустя. В 1830 году Тифлисское училище преобразовали в гимназию, учредили при ней Благородный пансион, открыли в Телави, Гори и Кутаиси уездные училища[510]. О том, что дело народного просвещения было поставлено Цициановым на прочную основу, свидетельствует переписка его преемника Гудовича и министра Завадовского. Успехи в изучении русского языка оказались столь велики, что возникла необходимость в введении курса «нравственных наук», математики и рисования. В следующем же учебном году планировалось начать преподавание географии и истории. Служащие тифлисских учреждений князь Бебутов, Сараджев, Чубинов и Амвросов подготовили к печати «перевод Грузинской истории». В списках учащихся кроме детей грузинских дворян — сыновья шекинского и элисуйского ханов[511].

С именем Цицианова связаны и шаги по развитию системы здравоохранения на Кавказе. Свою деятельность в этом направлении он начал с того, что приказал проводить поголовное оспопрививание в калмыцкой степи. Кроме сохранения жизни тысячам кочевников, это мероприятие имело колоссальное значение в борьбе с эпидемиями на всем пространстве от Черного моря до Каспия. Дело в том, что гурты калмыцкого скота ежегодно пригонялись в различные районы края, и вместе с погонщиками распространялась зараза[512].

До начала XVIII столетия корабли из дальних стран заходили в те порты, которые выбирал кормчий, исходя из интересов владельца груза и погодных условий. Чума, буквально опустошившая Марсель в 1720 и 1721 годах, коренным образом изменила правила мореплавания. Сначала во Франции, а затем и в других странах ввели систему карантинов: все суда были обязаны заходить только в ту гавань, где имелись специальные карантинные заведения. В России карантинные правила и учреждения появились при Павле I. Уже в самом начале своей деятельности в Закавказье Цицианову пришлось познакомиться со страшной гостьей — чумой, регулярно посещавшей Грузию и Южный Дагестан вместе с торговцами и паломниками из Персии и Турции. Поэтому всеподданнейшим рапортом он ходатайствовал об устройстве четырех карантинных застав: в Сураме — на границе с Имеретией, в Цалке — на турецкой границе, в Караклисе и Шамшадильской провинции — на путях, по которым шли караваны из Персии[513]. Указом Александра I от 23 октября 1803 года во всех предложенных Цициановым пунктах были устроены таможни. При этом таможня, существовавшая ранее в Моздоке, упразднялась. Это рассматривалось Цициановым как шаг в направлении умиротворения воинственных племен Северного Кавказа: «Новые выгоды, имеющие открыться горцам в беспошлинной торговле простыми и малозначащими их изделиями, возрождая в них склонность к промышленности, в продолжении времени сделаются вернейшим средством к обузданию дикости их обычаев и к смягчению нравов через частое сообщение с Кавказской линией…»[514] Следующим шагом стало уничтожение внутренних таможен — средневекового пережитка, характерного для примитивных фискальных систем. Александр I посчитал эти меры разумными и 23 октября 1803 года подписал соответствующий указ[515].

Поскольку гигиена и борьба с эпидемиями были связаны теснейшим образом, три пункта предписания тифлисскому коменданту касались санитарного режима. Он должен был следить за тем, чтобы «на улицы никто никакой нечистоты или стервы не кидал, и против чьего дома найдется, велеть тому вычистить; приискать за городом место для заведения бойни и по одобрению моему заявить, чтобы в городе никакой скотины не бить, а битую уже привозить в лавку и всегда чистым полотном покрывать, растолковав им, что от битья скотины в городе делается смрад и вредный для людей запах; покрывать же, чтобы не пылилось мясо и не безобразно было видеть — что все это делается для сбережения здоровья жителей, что здоровье дороже денег, а потому и жалеть последнего для первого глупо». Главнокомандующий приказал также перенести за город кожевенные заводы, «которые не могут быть терпимы в городе от скверного запаха». В целях пожарной безопасности все лавки должны были закрываться не позднее семи часов вечера с обязательным погашением печей и осветительных приборов в них. Чтобы злоумышленники не могли использовать яд, «мышьяк и другие вредные зелья», разрешалось продавать только в одной лавке «надежнейшего купца, которому без порук не продавать, и за всякое несчастье имеет он отвечать, буде докажется, что он продавал неизвестным или не имеющим поручительство людям ядовитые растения или составы, могущие по неведению и неосторожности быть причиной гибельных следствий и даже самой смерти»[516].

Нельзя сказать, что в начале XIX века в Санкт-Петербурге или Москве уровень медицинского обслуживания принципиально отличался от того, что было на Кавказе. С хворями боролись народными средствами, при травмах помогали костоправы, справлявшиеся иногда с довольно серьезными повреждениями. Только узкая европеизированная прослойка «высшего света» прибегала к услугам докторов-иностранцев, пользовавшихся большим авторитетом, бравших немалые деньги, но чудес не совершавших. Но была одна область, где передовые позиции европейцев были бесспорными. Речь идет о борьбе с эпидемиями, которые почти ежегодно собирали свою страшную жатву. До изобретения вакцин, антибиотиков и средств дезинфекции карантинные меры оставались единственным эффективным способом борьбы с заразой. Меры эти обычно сводились к ограничению передвижений населения, которое воспринимало их как «стеснение» и неизбежное зло. Состоятельные горожане предпочитали летом выбираться на свежий воздух, поскольку именно миазмы, неизбежные в неблагоустроенных и тесных городах, считались виновниками или по крайней мере важнейшими союзниками чумы, тифа и холеры. На Кавказе при первых признаках массового заболевания все, кто мог, бежали из очага заразы, а те, кто не мог бежать, молились, болели и хоронили усопших. При этом рациональность, скорость и жесткость карантинных мер являлись мерилом достоинств наместников, генерал-губернаторов и других лиц, облеченных большой властью.

В 1802 году по Тифлису прокатился слух о чуме, не такой уж и редкой гостье в Закавказье. Современник так описывал эту болезнь: «Свирепствовавшая в Грузии чума разделялась на три степени, которые все начинались горячкою с ознобом по временам. Первая, не столь опасная, состояла в бобонах, или опухолях, появившихся под мышками и в пахах. Если больной имеет довольно силы к перенесению воспаления, причиняемого нарывом, и ежели оный дозреет и прорвется, то больной по большей части выздоравливал. Медики помогали этому пластырями, припарками и разрезыванием, так что больных только половина умирала, 2-я состояла из карбункулов, или небольших чирьев, появлявшихся в разных местах на теле. Хотя употребляли и на оные разные пластыри, но из десяти человек умирало по семи и более. 3-я, от которой ни один не выздоравливал, состояла в появлении по всему телу мелких черных и красных пятен. Степень прилипчивости не можно было определить: иные смело обращались с больными, и ничего к ним не приставало; другие же, напротив, заражались почти без прикосновения»[517].

Невозможность действовать в экстремальных условиях нашествия моровой язвы, когда нет должной спаянности «в команде», послужила для Цицианова поводом для удаления из края оппозиционных ему чиновников. Сейчас трудно сказать, проявил ли Цицианов себя мастером интриги, добиваясь этого, или на то были объективные причины. Он фактически в ультимативной форме потребовал удалить из края прежнего правителя Грузии Коваленского, ссылаясь на то, что невозможно принимать важнейшие решения на основе сведений диаметрально противоположного характера. Коваленский в глазах императора был представлен виновным в недостоверной информации и пассивности при борьбе с эпидемией. 26 января 1803 года Александр I своим рескриптом «обнадежил» Цицианова в его борьбе с фрондирующими или даже оппонирующими подчиненными: «…Зная усердие ваше к службе, совершенно полагаюсь на вас в принятии мер к прекращению заразы и сбережению вверенных вам войск и обывателей тамошнего края, уверен будучи, что ничто вами по сему предмету упущено не будет. Касательно же нерапортования вам правителем Грузии о таковом важном обстоятельстве, то известите меня, каковое может он принести оправдание таковому упущению»[518].

По свидетельству Тучкова (который, напомним, сильно недолюбливал главнокомандующего!), Цицианов, дабы не выпустить заразу за пределы города, приказал закрыть ворота, но «допустил послабления» для некоторых своих родственников, тайно выбравшихся в свои поместья. Известия об этом взбудоражили народ, который не позволил выехать из Тифлиса грузинскому патриарху Антонию. Не испугали жителей города ни усиленные караулы, ни пушки, заряженные картечью и поставленные на перекрестках главных улиц, ни арест депутатов, требовавших разрешения уезжать в «здоровую» местность. Когда Цицианов увидел, что одной решительностью моровое поветрие не одолеть, он согласился организовать частичную эвакуацию горожан при условии соблюдения всех карантинных предосторожностей.

Рапорты самого князя рисуют иную картину, которая выглядит более правдоподобной: «Ежегодно свирепствующие здесь болезни распространяются наиболее от необузданности народа, к порядку и неповиновению не привыкшего до такой степени, что никакая полиция с ним управиться не может. Несмотря на строжайшие предписания городской полиции не допускать в город и не выпускать из оного без билетов (пропусков. — В.Л.), здешнее духовенство первое подает пример, оставляя церкви, запирая оные и убегая скрытно из города. И когда я о сем обстоятельстве сообщил католикосу Антонию, дабы он, духовной властью своей, воспретил такое неустройство, приводящее народ в большое колебание, то вместо ожидаемого от него следствия получил словесно и письменно настоятельную просьбу выпустить его самого из города. Сколько ни стараюсь ему внушить неблагопристойность и соблазн такого поступка в то время, когда нужны для народа примеры твердости, архипастырскому сану его приличные, дабы вывести обывателей из заблуждения, но не вижу никакого успеха; и, наконец, был вынужден буду согласиться на его просьбу, ибо малодушное его здесь присутствие более рассевает страха, нежели упования в народе»[519]. Депутаты были арестованы на сутки «для примера строгости», которая помогла смягчить ситуацию. В тех домах, где имелись заболевшие, проводилась дезинфекция традиционными способами: окуривание дымом, проветривание. Для большей эффективности последней процедуры с домов даже снимали кровлю. Безжалостно сжигались вещи умерших. Этим занимались специальные команды из солдат местного гарнизона.

Народная медицина тысячами видимых и невидимых нитей связана с бытовым укладом, религиозными, этическими и эстетическими нормами. Поэтому появление на поле здравоохранения чужаков с их необычными снадобьями и приемами вызывало у местных жителей по меньшей мере настороженность. Доктору приходилось в своей практике вступать в близкий контакт с пациентом, осматривать его, ощупывать и расспрашивать, что только усугубляло ситуацию. Российское дворянство восприняло немца-лекаря и немца-аптекаря как некую данность, освященную к тому же волей Великого Петра. Простой же народ относился к ним с подозрением, которое во время эпидемий перерастало в ненависть с трагическими последствиями. В 1830 году несколько медиков-иностранцев были зверски умерщвлены толпой, которая видела в них распространителей холеры. На Кавказе сами «русские» (включая в это число и остзейцев) оказались в положении этих самых немцев. 19 февраля 1803 года Цицианов писал Александру I: «Недостаток медицинских чинов здесь и недоверие здешних жителей к российским лекарям обязывают меня, в отвращение толь гибельных для человечества предубеждениями зараженных правил, всеподданнейше представить Вашему императорскому величеству, не соблаговолено ли будет повелеть — выбрав желающих армян, а может быть таковые найдутся из бедных грузинских дворян, отправить детей своих для обучения медицинской науки в Императорском Московском университете, на казенном иждивении числом до 12 человек…» Через два месяца Александр I утвердил это предложение[520].

Быстрота принятия решений не означала бездумное выполнение указаний, исходящих «сверху». В тех случаях, когда главнокомандующий видел ограниченность своих знаний о предмете, он не стеснялся наводить нужные справки. На письмо из Коллегии иностранных дел о необходимости следить за тем, чтобы прививали населению коровью оспу, а не оспу обыкновенную, Цицианов ответил следующим посланием: «…Несколько сот лет как бабки по деревням в Грузии прививают оспу, только не коровью, а обыкновенную, и при том болезнь сия не производит никаких худых последствий. За всем тем не оставлю я обещанием внушить о пользе сей коровьей оспы… но не смею отвечать за успех, потому что азиатский народ с большой трудностью приемлет и самополезнейшие введения, кольми паче относящиеся к их здоровью…»[521]

Лечение водами в первой половине XIX столетия считалось одним из наиболее действенных средств практически при всех болезнях. К моменту вступления Цицианова в должность главнокомандующего минеральные воды в районе нынешнего Кисловодска уже приобрели большую популярность в России. Однако использование источников осложнялось отсутствием помещений для временного пребывания приезжих и для водных процедур, а также постоянной угрозой нападения горцев. По предложению и по плану князя весной 1803 года началось строительство укрепления, получившего название Кисловодского и ставшего основанием будущего всемирно известного курорта.

Цицианов проявлял быстроту и решительность буквально во всех сферах своей деятельности. Разного рода согласования и рассмотрения вызывали у него глубокое отвращение. Когда встал вопрос о месте для аптекарского огорода, где выращивались бы лекарственные растения, оказалось, что подходящие для этого земельные участки стоят очень дорого. Цицианов решил проблему одним махом — распорядился отдать аптекарям сад, принадлежавший ранее царице Марии и после ее депортации в Россию оказавшийся в ведении казны. 5 мая 1805 года Александр I утвердил доклад министра внутренних дел, согласно которому были выделены средства для устройства в Тифлисе аптеки и аптечного огорода, а также решен вопрос о повышенном жалованье для служителей.

Сколько-нибудь эффективное управление немыслимо без отлаженной почты. 15 апреля 1803 года Цицианов приказал разбить на участки дороги, ведущие из Тифлиса в Душет, Телави, Сигнах и Гори. Жители сел, находящихся в оконечностях каждой «дистанции», обязывались в виде земской повинности доставлять казенные пакеты на следующую станцию. Таковые пересылки допускались не более двух раз в неделю «кроме не терпящих времени случаев». Главным же было установление надежной связи с Россией. Под руководством Цицианова был разработан проект «Временной почтовой конторы в Тифлисе», который в виде доклада главного директора почт поступил на рассмотрение императора. 13 июня 1805 года Александр I утвердил своей подписью этот документ. На устройство почтовой конторы в Тифлисе и наем персонала (почтмейстер, его помощник, переводчик и сторожа) требовалось 2600 рублей, на строительство зданий почтамта и десяти станций — 13 500 рублей. Поскольку доставка посылок и пакетов от Моздока до Тифлиса (258 километров) была сопряжена со значительными трудностями, за этот участок взималась двойная оплата, а далее по России действовал уже общегосударственный тариф. Курьерам, проезжавшим по этой трассе, полагалось выдавать прогонные деньги по 4 копейки за версту, что составляло в оба конца 20 рублей 64 копейки[522].

Еще Петр Великий надеялся переориентировать хотя бы часть товарного потока, идущего по линии Европа—Азия, на Волжско-Каспийский маршрут. Но идея такого транзита была утопичной, так как при самых благоприятных обстоятельствах груз, отправленный из Дербента вверх по Волге, не мог добраться до Петербурга за одну навигацию. После присоединения Грузии эта идея вновь стала обсуждаться, поскольку рисовалась перспектива соединения «прямым путем» Каспийского и Черного морей. В таком случае восточные товары проходили бы через российские таможни, принося значительную прибыль казне. Часть грузов могла попадать во внутренние губернии по Дону, являвшемуся важной водной артерией того времени. В политическом и карьерном плане Цицианову было бы очень выгодно проявить себя горячим поклонником столь грандиозного проекта. Под «стройку века» можно было получить огромные суммы, тратить их фактически бесконтрольно, а неудачу (другого варианта просто не было) списать на неожиданно вскрывшиеся трудности природного, политического или военного характера. Но наш герой сразу заявил о химеричности подобных замыслов. 31 августа 1803 года он писал графу Румянцеву: «Соединение торговли каспийской с черноморской сколь ни желательно, но я полагаю таковое соединение полезным более для утверждения в здешнем крае российского владычества посредством неприкосновенности сих естественных пределов, нежели для действительного соединения каспийской торговли с черноморской, о коей многие европейские промышленные народы, прежде открытия нового пути в Ост-Индию, прилагали неусыпное старание и даже имели некоторый успех. Ныне же, когда главнейшая и богатейшая отрасль персидской торговли проходит через Бас-сору, находясь в руках англичан, равно как и индийская, я смею сказать, что за исключением каких-либо непредвидимых приключений нет возможности сию торговлю совратить с настоящего пути… Доставление к пристани Поти товаров персидских, состоящих большей частью в шелке-сырце и в хлопчатой бумаге, трудными путями в горах проложенными, не может производиться с пользой торгующих, тем паче и по той еще причине, что сии же самые товары в большом изобилии и легчайшим путем идут из Леванта в черноморские наши порты…»[523]

Нападения персов, горцев, междоусобицы стали причиной того, что крестьяне не чувствовали себя в безопасности и тысячами бежали в города, образуя там прослойку мелких торговцев или перебиваясь случайными заработками. Эти нищие и беспокойные горожане были всегда готовы к мятежу, в их среде вербовалось пополнение для воровских и бандитских шаек. Кроме того, они способствовали формированию целой системы перекупки практически всех товаров, что заметно повышало цены и парализовало сбор налогов с торговли, повышало налоговую нагрузку на «солидных» предпринимателей. Наконец, городская беднота застраивала город целыми кварталами убогих лачуг — рассадников заразы и преступности. Цицианов приказал всем крестьянам вернуться в родные деревни в течение двух месяцев, а помещикам — забрать своих беглых крепостных. Торговцев обязали доказать свою экономическую состоятельность и составить списки с указанием занятия и капитала. Для борьбы с повышением цен было предписано расправляться с перекупщиками. Предпринимались меры против хаотичной застройки: возведение новых зданий и ремонт старых разрешались только с согласия городских властей. При этом следовало стремиться к тому, чтобы улицы становились шире и прямее[524]. Но восточный властитель (а именно такую роль играл Цицианов) завоевывает почтение не только справедливой, по местным меркам, суровостью, но и милостью. Несмотря на свое желание очистить Тифлис и уездные центры от скопившихся в них люмпенов, главнокомандующий 23 ноября 1804 года предписал исполнительной экспедиции приостановить высылку крестьян из городов в уезды до весны, поскольку «теперь выполнять оное было бы бесчеловечно»[525].

Внимание Цицианова к хлебопашеству объяснялось прежде всего тем, что армия нуждалась в продовольствии. В 1802 году считалось невозможным вводить в Грузию более трех пехотных полков, поскольку большее количество солдат край просто не мог прокормить. Новый главнокомандующий сумел мобилизовать небогатые ресурсы края, так что пришедшие через Главный хребет восемь полков не испытывали крайней нужды в провианте. Кроме того, места расквартирования батальонов и хлебородные районы часто не совпадали, а перевозка хлеба затруднялась плохими дорогами и отсутствием эффективных транспортных средств. Организация же подводной повинности по российским образцам не представлялась возможной по целому ряду обстоятельств. Наличие запасов хлеба, возможность заготовки провианта в различных районах Закавказья облегчали ведение военных действий, развязывали руки командованию, буквально привязанному к складам и дорогам, по которым могли пройти обозы. Цицианов неоднократно обращался к старшинам-борчалинцам с внушениями, «чтобы сеяли пшеницу и ячмень в большом количестве, дабы избыток оного могли продавать в казну для продовольствия войск», но «они не только для продажи, но и собственно на содержание себя не имеют, а покупают оный в Карталинии». В октябре 1805 года он отправил им предписание, предупреждая, что в случае отказа сеять хлеб они лишатся возможности закупать его где-либо, «поелику они живут на землях не для того, чтобы оставлять их необработанными»[526].

Одним из ярких и традиционных проявлений реформаторства в России всегда было внедрение новых сельскохозяйственных культур. Цицианова особо занимал вопрос о возможности выращивания «китайского суходольного пшена» (гаоляна). Семена этого высокоурожайного и засухоустойчивого растения весной 1805 года были розданы уездным капитан-исправникам для проведения опытов, и главнокомандующий внимательно следил за выполнением своих поручений. Глава администрации Горийского уезда Крушков 16 октября того же года получил его предписание следующего содержания: «На рапорт ваш от 6 сентября о том, что присланное мною для пробы суходольное пшено, вами посеянное на земле не наводняемой, не принесло никакого плода и все пропало, а которая наводнялась в неделю три раза, принесло настоящий плод, ответствую: что вы отнюдь не должны были отступить от правил мною о посеве его предписанных, хотя бы оное все пропало, и делать по своим прихотям, что я заметил из многих дел, вам поручаемых, кои вы весьма слабо исполняете и ничего в точности, так что не можете быть исправником; а потому предписываю впредь выполнять то, о чем вам предписано, не выдумывая от себя ничего, иначе же будете отрешены от должности. Не сидеть в Гори с почтенной супругой, чаще ездить по уезду и самому выбирать хорошую землю под то пшено, ибо в Сигнахском уезде, где жарче, без глупого вашего наводнения в три раза дало»[527]. В декабре 1805 года Цицианов торопил инспектора по шелководству по Кавказской губернии титулярного советника Вешнякова прислать «семена» (яйца) «итальянского» тутового шелкопряда. Он даже готов был для ускорения дела заплатить за них из собственного кармана, поскольку ему очень хотелось развести новую породу насекомых, дававших нить высокого качества. 10 января 1806 года Цицианов отправил кавказскому губернатору Гильденшольду предписание о присылке показательного образца плуга: «Так как земледелие в Грузии находится в крайнем невежестве, то к улучшению оного вызывает меня долг звания моего; а потому предлагаю вашему превосходительству на счет мой купить плуг, который употребляют в Георгиевском уезде и вообще на линии для наиглубочайшей запашки, и оный вместе с казенным крестьянином, сведущим об употреблении его, который мог бы надлежащим образом оный снарядить, прислать в апреле месяце с рекрутской партией в Грузию. Сему крестьянину производиться будет плата с отбытия его из Моздока, а через 2 месяца возвращен будет обратно на его жительство и будет щедро за труды его награжден, что ему и объявить при отправлении»[528].

Денежное обращение суть кровеносная система экономического организма. Цицианов прекрасно понимал это. Одной из проблем русского правительства в Закавказье на рубеже XVIII—XIX веков был низкий курс русского серебряного рубля и золотого червонца. Объяснялось это недоверием к новым платежным единицам со стороны консервативного местного общества, а также естественным желанием менял нажиться на вынужденной конвертации российских денег. Кроме того, есть подозрение в том, что на низком курсе рубля хорошо грели руки чиновники. Схема была незатейливая и безопасная. Из Петербурга высылалась некая казенная сумма на некие казенные нужды, из расчета, к примеру, 1 рубль = 1 абазу. Расчет строился на показаниях купцов и рапортах чиновников о «прошлых опытах». Но на местном финансовом рынке за рубль не давали целого абаза, а только девять десятых или даже четыре пятых такового. В результате требовалась дополнительная казенная сумма, а вот ее действительная судьба — вечный секрет. Проверка финансовых махинаций в наши дни — вещь трудная, а в те времена — просто невозможная. Еще при Кнорринге по инициативе А.А. Мусина-Пушкина Александр I издал указы 26 августа и 21 октября 1802 года об устройстве в Тифлисе монетного двора, об отправке туда мастеров и необходимого оборудования[529]. Главной задачей нового предприятия стала чеканка мелкой медной монеты, которая, по замыслу правительства, должна была заполонить рынок и поднять курс русских денег. Однако ожидаемого успеха не наблюдалось, и Цицианов в 1804 году предложил закрыть местный монетный двор.

Вопрос о курсе золота, серебра и меди интересовал главнокомандующего по двум причинам. Во-первых, невыгодный обмен русских денежных единиц создавал постоянные затруднения для военных и гражданских чиновников при исполнении ими своих служебных обязанностей; во-вторых, существовавшая система способствовала оттоку серебра и особенно золота за границу, что негативно сказывалось на грузинской экономике и вело к накоплению средств потенциальными противниками — персами и турками[530]. Для упорядочения денежного обращения в крае Цицианов запретил экспорт через турецкую и персидскую границу серебра в любом виде, а также использование в качестве средства платежа изделий из серебра, не имеющих специального клейма местного монетного двора[531].

При новом главнокомандующем были изменены правила сбора податей. До 1803 года казенные крестьяне платили их натурой — зерном, вином, медом, домашним скотом и т. д. Раскладка, сам процесс сбора, доставка, хранение и учет были чрезвычайно сложным делом. По высочайшему повелению налог обращался в денежную форму, причем размер его определялся по так называемым средним справочным ценам. В тех случаях, когда доставка зерна оказывалась удобной, сохранялись платежи хлебом, но сбор меда, вина, скота и т. д. полностью отменялся. Чтобы оградить селян от произвола чиновников, устанавливался фиксированный объем налогов с каждой деревни, которая становилась основной податной единицей взамен двора, как это было ранее. Также устанавливалась круговая порука крестьян и уменьшались недоимки. Для того чтобы привлечь на свою сторону дворян, многие из которых недоверчиво и даже враждебно относились к новой власти, Цицианов 21 марта 1803 года предписал исправникам оказывать содействие помещикам в сборе налогов с подвластных им крестьян «и в случае упорства сих последних, назначать военные экзекуции»[532].

Петр Великий, как известно, для реализации своих великих идей не гнушался собственными руками ковать, плотничать, рвать зубы, чертить проекты кораблей и зданий, писать законы и служебные инструкции. В условиях дефицита административных ресурсов, при пассивном и активном сопротивлении новшествам, которое оказывали практически все слои населения, высший представитель коронной власти на окраинах империи вынужден был уподобляться легендарному царю-реформатору. И это не являлось нечаянной или намеренной пародией на великого человека. Напротив, здесь со всей полнотой проявлялась практика модернизации по-российски, когда единственным сторонником преобразований являлось правительство, а вся остальная страна с большей или меньшей покорностью выполняла волю монарха. Главнокомандующий читал рапорты об опытах по производству шелка, определял порядок действий чиновника, присланного для наблюдения за изготовлением шелка-сырца, обращался к управляющему Александровскими прядильно-ткацкими фабриками с предложением наладить промышленное производство ниток в Грузии, чтобы вывозить в Россию не сырье, дающее немало отходов, а готовую продукцию. Не укрылось от Цицианова, что местные жители использовали лен только для производства масла, собирая для этого семена и оставляя на полях стебли, из которых получают волокно. Изготовление на месте льняного холста избавляло казну от дорогостоящих поставок этих тканей из России, решало проблему с обмундированием. Главнокомандующий приказал найти в частях солдат и казаков, знающих способы обработки льна, и использовать их в качестве инструкторов для местного населения. 22 августа 1805 года он потребовал, чтобы каждый крестьянин в Грузии хотя бы одну меру площади засеял этой технической культурой. Примечательно, что в бумагах о распространении льноводства нет ни слова о возможных выгодах самих крестьян; самый используемый глагол — «принудить». Распоряжение горийскому капитан-исправнику Крушкову о присылке саженцев сопровождалось подробным «Наставлением о пересадке деревьев»: «1) вырывать деревья каштановые толщиной в руку; 2) заметить на дереве ту сторону, которая на полдень крестом, назнача оный ножечком; 3) больших и толстых кореньев не беречь, а беречь тонкие, которые по самым концом дерева; 4) обвернуть коренья сеном или навозом, увязать чем-нибудь; 5) везти не в мороз и не в солнечный день по берегу; 6) числом до 10 деревьев таких потребно; 7) выбирать деревья хорошие, а не диких каштанов, а тех, что едят»[533].

Вся многотрудная и многогранная деятельность Цицианова разворачивалась на фоне того, что на столе у Александра I уже весной 1804 года лежал рапорт с его прошением об отставке. Доброе отношение императора, как известно, имело двойное действие. Человек, как тогда говорили, «в ходу» приобретал вес в обществе и в правительственных кругах вне прямой зависимости от своего официального поста. В то же время он становился конкурентом для других претендентов на эту позицию и объектом для нападок со стороны тех, кто не рассчитывал занять его место, но просто по характеру своему болезненно переживал любой чужой успех. Ф.В. Ростопчин, хорошо знавший придворные нравы, писал Цицианову 25 марта 1803 года: «Ко мне пишут, что Государь весьма часто говорит с удовольствием о тебе и находит особую приятность в твоих донесениях. Дай Бог, чтобы похвалы сии не вооружили тех, коих не хвалят; а у нас из того и бьются, и дерутся»[534]. Два месяца спустя Ростопчин уже тревожился: «…граф Валериан Зубов в большом ходу, и Державин совершенно ему предан; а как Коваленский — тварь первого, то не удивляйся, что он в Петербурге сильно поддержан»[535]. Несмотря на мощь правительственной группировки, на которую опирался Цицианов, его противникам удалось в середине 1803 года поколебать уверенность Александра I в решении по поводу назначения нового главнокомандующего на Кавказе. В августе—сентябре 1803 года в Москве и Петербурге открыто заговорили о возможной отставке Цицианова. Даже назывался преемник — князь генерал Дмитрий Михайлович Волконский. Ф.В. Ростопчин, знаток придворной «кухни», сетовал по этому поводу: «Горько, что стечение многих обстоятельств довело Государя до того, что он не властен в своем хорошем, ни в дурном расположении к людям. Он окружен людьми, кои меньше всего о нем думают». Ростопчин даже приготовил в своем доме комнаты для друга, который вот-вот вернется с Кавказа[536].

В России в административной практике в большом ходу были разного рода «косвенные действия», по наличию которых понимающие люди безошибочно предсказывали приближающуюся отставку или назначение, царскую (министерскую) милость или немилость. В силу особенностей военного хозяйства наибольшие упущения по службе наблюдались в кавалерийских полках, в них же были самыми большими «ножницы» между уставными и неуставными схемами материального обеспечения. Любая проверка этих частей давала основания для кадровых решений: от почетной отставки начальников до суда с различными последствиями. Поэтому отправку генерала Ф.П. Уварова на Кавказскую линию для инспектирования тамошней конницы не без оснований расценили в обеих столицах как еще один верный знак подготовки к смещению главнокомандующего. Но противники Цицианова явно недооценили того, что августейшее недовольство было мимолетным «эмоциональным всплеском» нервного императора. Хотя Александр I и унаследовал многое от своего капризного батюшки, но все же не с такой расточительностью расшвыривался способными государственными деятелями. Кроме того, как уже говорилось, наш герой пользовался заслуженной поддержкой со стороны очень влиятельных фигур. Известно, что А.Р. Воронцов писал Ф.В. Ростопчину осенью 1803 года: «Друг ваш князь Цицианов совершает чудеса в Грузии, и здесь им очень довольны. Дела Грузинские, с тех пор как ему поручены, приняли совсем другой вид»[537]. Но противники не успокаивались, о чем Ростопчин писал Цицианову 20 января 1804 года: «Кнорринг с немцами и русские чрезвычайно завистливые порочат твое управление Грузией. Как завести чуму? Зачем идти на войну? Как на всех жаловаться? Но к твоему счастью, время стоит ветреное и слова разносит»[538]. Ситуация коренным образом изменилась, когда пришло известие о взятии Гянджи (об этом речь пойдет ниже). Всем недругам и завистникам князя пришлось на время прикусить языки. Однако вскоре они опять получили пищу для сплетен. После разгрома отряда Гулякова лезгинами, по словам того же Ростопчина, по Москве поползли «всякие глупые разглашения на счет побитых полков в Грузии, молодого Воронцова, ограбленного горцами, раненого и потом умершего в пропасти среди гор»[539]. Новая волна сплетен поднялась осенью 1804 года, что объяснялось прежде всего тем, что восставшие горцы блокировали Военно-Грузинскую дорогу, не пропуская почту и даже воинские части. В результате, по словам Ростопчина, о кавказских делах в России «ничего не было слышно кроме того, что о князе Цицианове известия нет, сообщения все перерваны, полк казачий в горах перерезан, он разбит шахом самим, Имеретия взбунтовала, полки, в Грузию идущие, не могут пройти и стоят в Кизляре… Москву ты знаешь. Все В[олконские] и вся их родня до 5-го колена завопили о своем уроде-заике, и сей мерзавец писал к отцу своему, соединяющему глупость русскую с иноземною, что о тебе нет никакого известия. Кнорринг в переписке с ослом Г. и бестией К., жертвуя мерзкой зависти, делался русским и сожалел о гибели христолюбивого воинства. Наконец, слава Богу, о тебе пекущемся! Завистливые прикусят языки, трусы станут хвалить, немцы курить, а друзья твои радоваться сердцем и душой. Даже и лошади тебе благодарны будут, что их мучить не так станут, развозя сплетни и печальные известия»[540]. (Лошадей автор письма вспомнил не случайно, поскольку был большим знатоком коневодства. Почти в каждом послании Ростопчин извещает своего друга о делах на конюшне, просит прислать породистых жеребцов и кобыл и сообщает о том, какой результат получился.)

Примечательно, что Ростопчин называет Цицианова русским и противопоставляет немцам. Следует сразу сказать, что подобные схемы имели в основном спекулятивный характер. Одним из ближайших друзей главнокомандующего был служивший в Сенате тайный советник Федор Иванович Эн-гель — лютеранин и настоящий остзеец. Упоминаемый недруг Цицианова генерал Волконский проявил себя храбрым и распорядительным офицером. Однако, как это часто бывало, отличный капитан превращался в посредственного полковника, а затем — в никудышного генерала. С князем произошло именно это. Так что характеристика, данная ему Ф.В. Ростопчиным, выглядит справедливой: «Он — человек весьма умом ограниченный, самолюбивый и глупогордый, скучен и тяжел так, что всякая чугунная гиря пред ним — пух, при том довольно интриговат и затейлив»[541].

Судя по переписке влиятельных и потому хорошо осведомленных людей, в 1804 году вопрос об отставке Цицианова действительно стоял на повестке дня. Министр народного просвещения П.Д. Завадовский интересовался состоянием здоровья генерала и даже сообщал о том, что тому подыскивают замену: «Мне сказывали, что при затруднении избрать преемника князю Цицианову предлагали графа И.В. Гудовича, токмо еще на то не решились. Не знаю, захотел ли бы он в нынешнем вещей положении свою свободную шею всунуть в ярем, но по опытности и своим способностям лучше его никто не утвердил бы тамошний пост; но, к несчастью, не можем освободиться от предубеждений, порожденных интригами. Посему начальство падает на бесталанных, обходя способных»[542]. Однако на стороне Цицианова по-прежнему было благоволение Александра I. 29 августа 1804 года Кочубей сообщал С.Р. Воронцову о том, что император постоянно с одобрением отзывается о Цицианове: «Невозможно лучше исполнять его обязанности, и если задуматься о том, что он делает, то он делает очень много, принимая во внимание ничтожное число войск, находящихся в его распоряжении»[543]. В начале 1805 года Завадовского опять занимал вопрос о судьбе Цицианова: «Князь очень болен, да кем же его заменить? Не станет хорошего начальника, волны в том краю поднимутся…»[544] Сам Цицианов тоже понимал, что заменить его очень трудно, о чем свидетельствуют его слова в письме В.Н. Зиновьеву от 29 января 1805 года: «Как бы я ни болен был, мне должно остаться здесь на некоторое время, по тому уважению, которое Бог помог мне приобресть от соседей, и Баба-хан, по разнесшемуся слуху, что я умер, в Тегеране стрелял викторию, и 3 дня был иллюминирован город, и объявлено было народу о моей смерти. О сем известии и письменно и словесно уведомляют отовсюду..»[545] И в дальнейшем в «обществе» неоднократно отмечали особое благоволение Александра I к Цицианову и одновременно не прекращали говорить о возможности его перемещения на новую должность. Так, в письме от 12 января 1805 года Ростопчин рассуждал о последствиях приезда генерала в столицу: «…Я восхищаюсь мыслью, что ты будешь близок к престолу, и рад, что Государь в тебе покажет, что он призывает достоинство и любит истины язык. Но, как истинный твой друг, не скрою, что предвижу в новом ожидающем тебя положении тьму несносных огорчений. Ты состав придворной машины верно разумеешь, но не был сам в ней пружиной; и я боюсь, что, не успев сделать Отечеству пользы, наживешь непримиримых злодеев и делами и языком… Но верь моей опытности, что наука презирать людей тяжела для чувствительного человека»[546].

По мнению А.Р. Воронцова, царь желал видеть героя Кавказа среди генералов, командующих войсками на европейском театре военных действий. Это более чем вероятно. Вспомним, что Александр I в 1810 году отозвал из Грузии А.П. Тормасова, в 1811 году — Ф.О. Паулуччи, а в 1831 году Николай I не счел возможным обойтись без И.Ф. Паскевича при подавлении Польского восстания. В 1805 году наиболее вероятным было назначение в Тифлис знаменитого герцога Э.О. Ришелье, служившего тогда губернатором в Одессе. Однако тот отказался «от начальства в Грузии, отговариваясь незнанием того края, обычаев и войны»[547]. Разговоры об отставке Цицианова упорно продолжались, несмотря на то, что ни для кого не было секретом, что генералу покровительствуют А.А. Чарторыйский и В.П. Кочубей[548]. Остаться на службе Цицианова уговаривали и братья Воронцовы. Летом 1805 года генерал просил их узнать о намерениях царя[549]. Он писал 17 июня 1805 года М.С. Воронцову: «Пожалуйста, поискреннее описывай, как меня полощут, и когда Козловский приедет, который, несмотря на хорошее наше расставание, говорят, на линии не оставлял блеять, как бешеный козел. Бог с ним! Я на него не сержусь. Это его пища, а мое презрение и сожаление о нем же самом. Пожалуйста, все новости пиши и узнай, коли можешь, отпустят ли меня домой. Ей-Богу пора! Виноват ли я, что меня некем сменить?»[550] При этом имеются свидетельства, что Цицианов не поступался принципами, дабы удержаться на должности главнокомандующего. Так, он отказал весьма влиятельному М.М. Сперанскому пристроить на службу некую недостойную персону, им рекомендуемую[551].

Осенью 1805 года, судя по письмам Ростопчина, Цицианов еще более укрепился в намерении выйти в отставку. Его старый друг старался отговорить его от такого шага: «Скромность совсем не у места с твоей стороны. Пройди всех, употребленных в делах, и найдешь, исключая двух или трех, что они или неопытные молодые люди, или старые бестии, коих ни гнев государев, ни презрение людское, ни напасть Отечества из службы не выгонят по той причине, что от ней наживно». 15 декабря 1805 года, извещая о поражении при Аустерлице и повторяя свою просьбу не уходить в отставку, Ростопчин прибавил: «Подумай и, ради Бога, останься до времени: пора открыть глаза и употреблять русских душой и сердцем; а ты — из первых». В начале 1806 года Цицианов получил пожелание поскорее взять Баку: «Забыв случившееся с французами, подумаешь, что у нас всё по-старому и везде успех»[552]. Своеобразным противоядием враждебным слухам была активность князя Дмитрия Егоровича Цицианова, который со свойственной ему энергией, остроумием и знаниями московского общества распространял «контрверсии» происходящего на Кавказе[553].

Прошение об увольнении главнокомандующий подал еще в марте 1804 года, объясняя его таким образом: «…человек, к концу своему сближающийся, не может иметь ни пылкости, ни той деятельности, которую требует польза службы при совершении столь обширного плана, высочайше мне порученного. Сия-то мысль о недостатках моих, соединенных с телесными изнеможениями, удручающими осень дней моих, заставляя меня опасаться, чтоб не сделать какого-либо упущения к пользе службы Его императорского величества относящегося, заставила меня просить об увольнении от оной…»[554] Сразу скажем, что с «пылкостью» у главнокомандующего все обстояло благополучно до последних часов его жизни; то же самое можно утверждать и относительно его «деятельности», то есть в данном случае «энергии». Во время службы на Кавказе Цицианов действительно несколько раз тяжело болел, но все же говорить о нем как о немощном старике никак нельзя. По нашему мнению, за всем этим кроется некая интрига, разгадать которую спустя два столетия на основе имеющихся документов практически невозможно. Поэтому позволительны только обоснованные предположения.

То, что рапорт Цицианова об отставке лежал на столе у императора, не вызывает сомнений, равно как и то, что главнокомандующий на Кавказе время от времени напоминал о том, что готов покинуть свой пост. Имеются достоверные сведения, что рассматривались кандидатуры преемника. Однако решительного шага император так и не сделал. Можно предположить, что рапорт был хорошо продуманным ходом, позволявшим в случае очередного недовольства Александра I уйти «по прошению». Нельзя исключать и того, что Цицианов своим чутким слухом улавливал грохот будущей великой войны в Европе и не желал оказаться вдали от сражений, которые неминуемо должны были войти в историю. Кроме того, мог Цицианов оценить и грандиозность предстоящих дел на Кавказе, сопоставить это со своими реальными административными и военными ресурсами и прийти к выводу о том, что его ждет неминуемая неудача, поскольку адекватной поддержки из Петербурга он в ближайшие годы не получит. Наконец, есть и самый простой вариант: генерал действительно измучился и физически, и морально. Рассматривая все указанные объяснения его рапорта об отставке, нельзя не увидеть, что они в принципе не противоречат друг другу и могут быть приняты как по отдельности, в различных комбинациях, так и все в совокупности.