Цифровой журнал «Компьютерра» № 150

Василий Щепетнёв: Пыль под кроватью Опубликовано 03 декабря 2012 года

Не люблю художественного вранья и потому хочу всё знать. С детства заложено. С киножурнала, который крутили перед «Стариком Хоттабычем» или «Вечерами на хуторе близ Диканьки». Посмотришь журнал, получишь очередную порцию научного мировоззрения, а потом приглядываешься ко всякой нечистой силе: верно ли изображена, не противоречит ли её поведение законам природы?

В отношении «Вечеров...» всё верно. Не подкопаешься. Научные консультанты добросовестно отработали каждый полученный рубль. А вот голливудские фильмы разочаровывают. К примеру, показывают какой-нибудь отрезанный от мира городок, в котором завёлся оборотень. Лунными ночами огромное звероподобное чудище скачет по крышам, колодцам и повозкам, неся смерть и разрушение. И горожане догадываются, что оборотень – один из них. Долго ищут, щепки, то есть невинные жертвы подозрения, летят в разные стороны, но в конце концов оборотнем оказывается скромный паренёк.

Не верю! Паренёк этот на вид самый обыкновенный. Весит килограммов шестьдесят, много – семьдесят. В чудовище семи с половиной футов, читай, два метра тридцать сантиметров, трансформироваться ему смысла нет: получится тощее, измождённое существо (трансформация сама килограммов пять-шесть забирает), которому не по крышам прыгать, а лежать в загончике и ждать, когда ж его покормят. Нет, нет и нет! Если среди окружающих завёлся оборотень, ищите толстяка пудов на восемь, лучше — больше! А ещё вернее – толстуху, поскольку девять десятых лунных оборотней – женщины, о чём свидетельствует статистически доказанная связь оборотнической трансформации с месячным циклом.

Столь же недостоверны сведения и о вампирах. Не отражаются в зеркалах, как же! Только зеркала классические, с серебряной амальгамой не отражают вампиров. А современные, дешёвые, алюминиевые – отражают. Поскольку же в общественных местах зеркала, как правило, бюджетные, то провести визуально дифференциальный диагноз нет никакой возможности.

А если начать отыскивать ляпы и несуразицы фильмов о восставших мертвецах, то конца и краю не сыщешь. Но задача у меня сейчас иная.

Почему большинство из нас, если не все, любят слушать, читать и смотреть про жуткое и сверхъестественное? Страха в жизни не хватает?

Пожалуй, да. Конечно, глядя на квартиры бюджетников и пенсионеров, живущих много, если на двести европейских рублей в месяц и гадающих, купить ли им колбаски и остаться без лекарства, или купить лекарство, но остаться без колбаски, иными словами, существующих между бедностью пристойной и бедностью отчаянной, но при этом защищающих свое жилище стальными дверьми с тремя запорами, поверить в нехватку страха трудно. Решётки на окнах, сейфовые замки, расклеенные на деревьях фотографии «ушла из дому и не вернулась» – всё это показывает, что страх в обществе не в дефиците. Хватает страха. Но страх страху рознь. Более всего наш человек боится другого нашего человека. Скажу больше, кроме нашего человека наш человек больше не боится ничего. Ну да, есть тяжёлые болезни, о них прямо на сигаретных пачках пишут, но надписи эти не пугают ни юных дев, ни умудрённых жизнью старцев. Покуда здоров, бояться нечего, а заболел – и стремительно выпадаешь из общества.

Но каких-нибудь сто или двести поколений назад было иначе. Боялись диких зверей – волков, медведей, росомах, леопардов, да мало ли свирепых хищников водилось вокруг? Сегодня усилиями мультипликаторов медведь – это обаятельный милый Винни-Пух или обстоятельный миролюбивый Михайло Потапыч, единственной слабостью которого являются испечённые Машенькой пирожки. Но на деле лицом с медвежьей мордой лучше не сталкиваться. Съедят. В Европейской части и не сталкиваются, разве что в зоопарке или цирке. Ещё боялись стихии – пожаров, ураганов, вулканов, наводнений и землетрясений. И тут гваздёвцев природа милует: в нашем чернозёмном крае вулканов нет, ураганы редки и особой буйностью не отличаются, а землетрясения напоминают далекое эхо: разве что люстра качнётся, если где-нибудь в трёх тысячах километрах затрясёт всерьёз.

Вот и расслабляется иммунная система. Да, страх вырабатывает иммунитет: готовность к действию. Убегать, защищаться или, напротив, нападать, упреждая агрессию. Загодя готовить оружие, тренироваться в его использовании и не выходить из дому, не прихватив меча или топора. Отсутствие страх-иммунитета приучает к жизни на авось. Авось меня не тронут, авось наводнение проплывёт мимо, авось кто-то затормозит на красный свет. И потому вместо того, чтобы эвакуироваться и вооружаться, остаются в своих квартирках с железными дверьми и ждут. Бывает, что и обходится.

Право на защиту собственной жизни перестало восприниматься как неотчуждаемое, более того, оно предстаёт элементом деструктивным: мол, дай волю – перестреляем друг дружку. Тут, кстати, боязнь не только и не сколько оружия, а именно воли, ну да я опять не об этом.

Долговременное отсутствие естественных факторов (ведь опасность есть естественный фактор, как ни печально это осознавать) действует разрушающе, хотя эти факторы сами по себе могут казаться обременительными, сковывающими и даже вредными. Взять хоть силу притяжения. Жилища необходимо строить прочные, летать в космос, тратя массу драгоценных углеводородов (или просто водорода) на противодействие гравитации. Мешок картошки — и то тяжело на спину взвалить. И если в космос покамест летают единицы, то синяки и шишки набивают в детстве все, а некоторые синяками не отделываются: «Поскользнулся, упал, закрытый перелом, очнулся – гипс». Опять же картошка, такелажные работы, походы в магазины... Космонавты рассказывают, что через три-четыре месяца адаптация к невесомости достигает совершенства и жить на станции становится чрезвычайно удобно: для совершения перемещения требуются усилия крайне незначительные, жаль, кубатура маловата. Но невесомость вместе с тем вымывает кальций из костной ткани, да и мышечная масса теряется если не по дням, то по месяцам. Потому в длительном полёте космонавты непременно упражняются, работают с тренажёрами, стараясь искусственным путём создать подобие гравитации и тем уберечься от проблем при возвращении в грубую реальность.

То же касается и литературы ужасов, к которым в двадцатом веке добавилось кино. Она играет роль тренажёра. Полигона эмоции. Модели будущего. Почитайте по-настоящему страшную книгу, замеряя собственные пульс и давление, и увидите – повесть стоит марафона. Нагрузка на сердце, лёгкие и, главное, разум оказывается немалой. Пользы физических тренировок не отрицает никто. Нужно озаботиться и тренировками эмоциональными, чтобы в нужный момент без колебаний броситься от оборотня наутёк или, если позволяют навыки и сноровка, загородить ему дорогу.

Горе! Малый я не сильный... А револьвер с серебряными пулями не ношу. Закон не позволяет. Потому внимание уделяю профилактике.

Как часто обыкновенный человек заглядывает под собственную кровать? Зависит от привычки убирать. Одни суют туда пылесосную щётку на штанге ежедневно, другие – раз в неделю, а некоторые, замотанные неотложными делами, и того реже. К Пасхе, под Новый год, иногда ко дню конституции. Пылесос ладно, бывает, но вот идея наклониться да посмотреть обстановку под собственной кроватью ради предосторожности в голову приходит редко. Что там увидишь, под кроватью, кроме пыли, пропавшего носка или закатившейся невесть когда авторучки?

Теперь внесу поправку: взрослый человек, а лучше ребёнок лет восьми-девяти, прочитал книгу-страшилку, причём талантливую книгу-страшилку. Теперь он знает: под кроватью может оказаться всё. Забытая прошлым летом на даче кошка. Пропавшая три года назад дочка папиного сослуживца. Или атташе-кейс, наполовину набитый пачками сиреневых купюр с Лениным, полудюжиной паспортов тёмно-зелёного цвета, пистолетом «ТТ» и тремя коробками патронов «особые серебряные». Или планшетник неизвестной конструкции, сквозь экран которого можно смотреть, как сквозь окошко. И не только смотреть. Запах степи, ржание лошадей, ветер – и стрела, пролетевшая насквозь и впившаяся в платяной шкаф.

А уж если подойти к шкафу...

Получается, все страшилки-пужалки мы читаем, смотрим, а порой и сочиняем из чувства самосохранения? На случай напастей и бедствий?

Да. По крайней мере, отчасти. Хотя человеческое сознание – явление чрезвычайно запутанное. Чего мы от него хотим, чего оно хочет от нас? Оговорки, намёки, аллюзии. Возьмем хоть планету Нибиру. Что это? Преломлённый в сознании образ неподкупного ревизора Не Беру, который, наконец, накажет проворовавшихся вельмож? Или, напротив, новый фаворит Наберу, который охулки на руку не положит и станет осваивать уже не миллиарды, а триллионы?

Поневоле смотришь под кровать, что там?

Пыль. Только пыль.

К оглавлению

Дмитрий Вибе: Начало внегалактической астрономии Опубликовано 04 декабря 2012 года

Термин «внегалактическая астрономия», как и многие другие астрономические термины, скорее, вводит в заблуждение, чем что-то поясняет. Разделение астрономии на галактическую и внегалактическую подразумевает, что за пределами нашей Галактики астрономия должна быть какая-то другая, что, конечно же, не так.

Но это мы сейчас знаем, что это не так, а в начале XX века ситуация была совершенно иной. Существовала, конечно, концепция Канта (и не только его) «островных вселенных», согласно которой наша Вселенная (= наша Галактика) — лишь одно из многих гигантских звёздных скоплений. Существовали утверждения, начало которым в середине XIX века положил лорд Росс, что на роль иных Млечных Путей подходят спиральные туманности. Однако всё это были, по сути, фантазии и озарения, не подкреплённые наблюдательными фактами. Чтобы доказать тождество спиральных туманностей и Млечного Пути, требовалось разрешить их на звёзды, что стало возможным лишь в 1920-х годах.

На рубеже XIX и XX веков более серьёзно в качестве потенциальных островных вселенных рассматривались шаровые звёздные скопления. В пользу их внегалактической природы говорили соображения о расстояниях и размерах. В начале XX века диаметр Галактики считался весьма скромным, порядка сотен парсеков, а то и меньше. (Оценить его правильно мешало межзвёздное поглощение света, количественная информация о котором в то время отсутствовала.) Это значение, во-первых, было сравнимо с тогдашними оценками размеров самих шаровых скоплений, а во-вторых, сильно уступало оценкам расстояний до них, которые удавалось измерить по соотношению «период-светимость» для цефеид. Кстати, это соотношение, которое, без преувеличения, лежит в основе современной астрономии, было опубликовано сто лет назад, в 1912 году. Кажется, этот юбилей прошёл мимо массового сознания, а жаль.

Правда, в пространственном распределении шаровых скоплений наблюдается существенная неоднородность: их много в направлении созвездия Стрельца и окрестных созвездий и практически нет в противоположном направлении (Телец-Возничий-Персей). Именно поэтому любоваться шаровыми скоплениями удобнее летом. Это могло означать, что Галактика и шаровые скопления являются частью какого-то более крупного звёздного комплекса, тем не менее единственного во Вселенной.

Ситуацию с размерами Галактики прояснил в 1910-е годы американский астроном Харлоу Шепли. Сопоставив имевшиеся в то время сведения о распределении звёзд и рассеянных звёздных скоплений, он пришёл к выводу, что звёзды Млечного Пути тоже концентрируются в направлении созвездия Стрельца, причём многие из них расположены на значительно больших расстояниях, чем считалось ранее. В общем, наша Галактика не является частью более крупного звёздного комплекса; она и есть этот самый комплекс. Система же шаровых скоплений занимает в нём подчинённое место.

Новый размер Млечного Пути, оценённый Шепли по распределению шаровых скоплений, оказался гигантским. По первым оценкам, Солнце находилось в 20 килопарсеках от центра Галактики (позже, правда, выяснилось, что это значение переоценено более чем в два раза, но порядок величины уже не изменился). Казалось, что ни для чего другого, сравнимого по масштабам, во Вселенной просто не остаётся места.

Однако примерно в те же годы росло и число сторонников идеи о том, что независимо от роли шаровых скоплений островными вселенными следует всё-таки считать спиральные туманности. Доводы (в отсутствие прямых наблюдений звёзд) были такими. Во-первых, в отличие от звёзд, спиральные туманности не концентрируются к плоскости Млечного Пути. Они обладают высокими лучевыми скоростями, сотни километров в секунду, — слишком много, чтобы сохранить гравитационную связь с Галактикой. Тёмные прожилки в спиралях напоминают тёмные облака в Млечном Пути. Спектры спиральных туманностей чаще всего похожи на спектры звёзд, а не на спектры газовых туманностей. Многие из них выглядят такими же плоскими, как Млечный Путь и т.п.

Кроме того, в спиральных галактиках не были видны обычные звёзды, но время от времени в них уже тогда удавалось различить вспышки новых звёзд. И эти вспышки оказывались в среднем на 10-13 звёздных величин слабее, чем вспышки новых в нашей Галактике. Либо мы предполагаем, что новые звёзды в спиральных туманностях кардинально отличаются от галактических новых, либо расстояния до этих туманностей измеряются миллионами световых лет... И тогда, сопоставив расстояние и средний угловой размер, мы получаем, что типичная спиральная туманность имеет тот же размер, что и Млечный Путь.

Шепли поначалу категорически возражал против внегалактической интерпретации спиральных туманностей. В 1919 году он опубликовал работу "On the Existence of External Galaxies", в которой, как ему казалось, разбил все перечисленные доводы. Закономерности в распределении спиралей относительно Млечного Пути подчеркивают их связь с ним. Высокие лучевые скорости встречаются не только среди спиралей, но и среди звёзд; значит, в Галактике есть какой-то внутренний механизм, позволяющий разгонять вещество. Среди новых звёзд в спиралях попадаются особо яркие экземпляры, светимость которых на удалении в миллионы световых лет превосходила бы все мыслимые пределы, никогда не встречающиеся у галактических новых (мы теперь называем эти рекордные новые сверхновыми).

Наконец, в то время некоторые наблюдатели утверждали, что им удаётся наблюдать вращение спиральных туманностей! Зафиксированная в этих наблюдениях угловая скорость на расстоянии в миллион световых лет соответствовала бы совершенно невероятным линейным скоростям.

В конце 1919 года основатель обсерватории Маунт-Вилсон Джордж Хейл предложил Национальной академии наук США провести на апрельском совещании лекцию, оплаченную из фонда памяти его отца, причём устроить её в форме спора о теории относительности или об «островных вселенных», с тем, чтобы двое учёных преподнесли бы два противоположных взгляда на проблему, а потом подискутировали бы о них. Сам Хейл выбрал теорию относительности, но секретарь академии Эббот отверг это предложение. «Я бы предпочёл тему, в которой набралось бы полдюжины членов академии, способных понять хоть несколько слов из выступлений докладчиков», — писал он Хейлу. «Островные вселенные» его, впрочем, тоже не прельщали, ибо тема казалась никому не нужной, но за лекцию платил фонд Хейла, и потому альтернативные предложения Эббота — ледниковые периоды или что-то из биологии — не прошли. 26 апреля 1920 года в Вашингтоне состоялось публичное выступление Харлоу Шепли и Хебера Кертиса, позже получившее красивое имя «Великого спора». И это было, наверное, последнее публичное выступление, в котором утверждалась уникальность Млечного Пути. Нечасто, наверное, уход концепции удаётся датировать с такой точностью.

Дальше всё двигалось очень быстро. Появление стодюймового рефлектора обсерватории Маунт-Вилсон (США), увидевшего «первый свет» 95 лет назад, в ноябре 1917 года, позволило поставить на рутинную основу наблюдения отдельных звёзд во внегалактических туманностях и определять расстояния до них по измерениям периодов цефеид. По-видимому, первой подлинно внегалактической системой, расстояние до которой было измерено таким способом, стала неправильная галактика NGC6822, однако настоящим началом внегалактической астрономии считается определение «цефеидного» расстояния до спиральных туманностей М31 и М33 Эдвином Хабблом.

Шепли легко расстался со своей концепцией и в будущем активно занимался внегалактическими исследованиями. Вероятно, ему мы обязаны тем, что не только Млечный Путь, но и прочие звёздные «острова» называются сейчас галактиками. Хаббл называл их просто туманностями или системами, в ходу были также термины «внегалактическая туманность», «негалактическая туманность» и даже «анагалактическая туманность» (с ума сойти! Word знает это слово!). Но не прижились: именно Шепли предложил называть одним и тем же словом объекты, на различной природе которых он когда-то так упорно настаивал.

К оглавлению

Дмитрий Шабанов: Онтологический адаптационизм Дмитрий Шабанов

Опубликовано 06 декабря 2012 года

Я хочу знать на пользу себе… Августин Аврелий

Произошёл у меня тут в виртуальном пространстве под моими последними колонками спор с одним компетентным читателем, профессиональным философом. Его возмутило, что мы с Мариной Кравченко включили утверждение, которое он считает доказанным, в список мифов, от которых надо отказаться. Это утверждение (миф, по нашему мнению) сформулировано нами так: "миф о существовании «объективной реальности» как мира отдельных объектов (вещей, тел), которые существуют независимо от нас и от нашего взаимодействия с ними (и к числу которых относимся и мы сами)".

По мнению читателя, альтернатива этому мифу — принятие утверждения Беркли о том, что мир нам лишь мнится. Странно: мне в этой проблеме виден целый спектр возможных альтернатив, а философу-профессионалу, подчёркивающему, что я залез на территорию, где он — хозяин, эти альтернативы не заметны. Почему? Может быть, например, потому, что философское образование до сих пор строится на навязывании вздорной дихотомии: материализм или идеализм. Эти конструкты являются порождением умствований философов, пытающихся строить картину мироздания примерно так же, как Евклид строил геометрию: от аксиом. В зависимости от того, какая аксиома будет выбрана первой, результат этих умопостроений можно будет отнести или к категории «материализм», или к категории «идеализм». Мне они кажутся изначально неживыми; предоставим же мёртвым хоронить своих мертвецов, а сами обратимся к единственно возможной отправной точке для наших рассуждений: факту нашего бытия, восприятия действительности и приспособления (адаптации) к ней. Чтобы не тратить много времени на объяснения, укажу, что разницу между действительностью и реальностью я обсуждал тут, а формулировку «percipimus ergo sum», как и причины несогласия с материализмом, идеализмом и солипсизмом, — тут.

Percipimus ergo sum. Осознайте, почувствуйте себя в тот момент, когда вы читаете эту колонку. Ваш внутренний мир чрезвычайно сложен, вы пребываете в высокотехнологичной среде, которая вызвала бы информационный шок даже у ваших прапрадедушек и прапрабабушек. И, как ни странно, это состояние, специфика вашего восприятия и познания вашей среды, уходит своими корнями в простейшие механизмы химической ориентации, которые развивали наши одноклеточные предки более миллиарда лет тому назад.

Откуда взялось то, что мы сейчас воспринимаем? Никакие аргументы не позволяют логически опровергнуть и то, что этот мир нам лишь мнится (версия солипсизма), и то, что этот мир специально сделан кем-то какое-то время назад (целый спектр версий — от новомодных сейчас представлений о внешней причине Большого взрыва, согласно которым мир сотворён сколько-то миллиардов лет назад, до ортодоксального толкования Ветхого Завета, отводящих миру шесть с хвостиком тысяч лет, и даже до аргумента Госсе в версии Рассела, согласно которому мир во всей сложности и даже с нашими воспоминаниями о якобы существовавшем прошлом создан минуту назад). Увы, нельзя доказать ни существование, ни отсутствие реальности вне нашего взаимодействия с ней. Мы не можем установить истинную картину мироздания на основании логических доказательств.

Я из этого делаю вывод, что нам надо выбирать ту версию, которой нам будет удобнее пользоваться.

Конечно, бывают социальные ситуации, в которых за сомнение в версии сторонников какой-то партии или какого-нибудь пророка можно угодить то ли в камеру, то ли на костёр. В таких случаях для большинства людей самым удобным мировоззрением окажется предписанное сверху: оно менее всего мешает спокойно жить. А сейчас представим себе, пусть иллюзорную, ситуацию свободы выбора...

Мне ясен ответ. Действительность — это что-то внешнее, с чем мы взаимодействуем, что мы воспринимаем и к чему приспосабливаемся. Приняв это, мы будем приспосабливаться наиболее эффективно. И как только мы соглашаемся с этим, становится ясно, что процессы в нашей психике выросли из процессов в психике других животных, наших предков. То, что мы можем наблюдать, является результатом эволюции — не обязательно линейной. Вначале этот процесс шёл чрезвычайно медленно, а потом начал постепенно ускоряться; временами он, наверное, останавливался и даже оборачивался вспять. В нем были и свои революции. Не рискну давать их более-менее полный перечень, но предположу, что способность к рефлексии (взгляду на себя со стороны) и использование языка для описания действительности были серьёзными фазовыми переходами в нашей истории.

Всякая ли картина действительности, всякая ли познавательная модель органично совмещается с такой историей? Сомневаюсь. Зато ей соответствует понимание, что наше восприятие и познание действительности — часть нашего приспособления к ней. Мы приходим к тому, с чего начали. Сделав начальный выбор, мы попадаем во внутренне непротиворечивую картину действительности, все детали которой подтверждают этот выбор.

А что было бы, если бы мы сделали какой-то иной первый шаг? Мы попали бы в другую картину, и не факт, что она оказалась бы столь же непротиворечивой. Но перед тем, как мы внимательнее рассмотрим альтернативы, подчеркну, что наш выбор (онтологический адаптационизм) оказался очень удобным. Он начинается с по-настоящему первичного факта нашего бытия и восприятия. Он открывает картину действительности, которую, в целях нашей адаптации, можно развивать и конкретизировать. Один из способов такой адаптации называется наукой. Он реализуется вполне закономерно, не то что первичный выбор, относящийся к философии.

Когда мы находимся внутри научной картины мира (понятно, что я говорю только о естественных науках и математике; все прочие умопостроения проходят по иному ведомству), мы можем делать вполне логичные умозаключения, находить и следствия, и основания неких фактов и посылок. Но можем ли мы доказать научными методами существование той действительности, которую изучаем? После работ Дэвида Юма на это не приходится надеяться. А можно ли доказать, что наши представления о том, что мы изучаем, верны? Увы, после Карла Поппера не приходится надеяться даже на это.

Из сказанного вытекает, что научный механизм познания не имеет под собой надёжной основы. На одной лекции я объяснял это с помощью приведённого слайда. Казанский собор устойчиво стоит на надёжном фундаменте, надёжно опираясь на землю раскинутыми в стороны колоннадами. Галлюцинация Дали балансирует на хилых паучьих ножках. Храм науки, увы, висит и вовсе без опоры, словно барон Мюнхгаузен, вытаскивающий себя из трясины за волосы. Что замечательно, это нисколько не лишает науку её адаптивного потенциала!

Интересный вывод: когда философы гордо сообщают, что без них наука невозможна, они выдают желаемое за действительное. Если бы наука нуждалась в философском обосновании, её бы не было! Мюнхгаузен тянет своей рукой себя за волосы. Наука устанавливает факт эволюции, открывает феномен адаптации и находит в нём своё основание. Но и до развития представлений об эволюции и адаптации наука могла развиваться без всякого основания или пользоваться то одним, то другим фундаментом — просто потому, что была полезной, адаптивной.

И если вам не нравится такой вариант решения онтологической проблемы, учтите, что остальные ещё хуже. Чтобы убедиться в этом, вернёмся к началу нашего рассуждения. Мы отказались делать априорные предположения о первопричинах. Попробуем иначе, примем предположение о Боге-Творце как о первопричине. Лучше ли такой фундамент для развития науки? Нет. Наука строится на представлении о действии естественных законов, а апелляция к Богу как первопричине требует чуда, то есть их отрицания.

Солипсизм? Я подробно разбирался с ним в уже процитированной колонке. Очень экономная и принципиально неопровержимая версия, которая, увы, оказывается дисадаптивной. Хотите — играйтесь с ним, пока среда позволяет вам такую забаву.

И, наконец, предположим, что существует некая «объективная реальность», мыслимая вне нашего любого, даже потенциального взаимодействия с нами, а значит, и вне нашего восприятия. Отлично. Строим на этом фундаменте науку и проверяем, соответствует ли она такому предположению... Не соответствует! И в микромире (принцип неопределённости Гейзенберга), и в мегамире (принцип антропности) версию об объективной реальности, независимой от наблюдателя, приходится отбросить. Фальсификация по Попперу, знаете ли...

Может, существование объективной реальности можно как-то доказать? Философ, которому я благодарен уже за то, что он подтолкнул написание этой колонки, убеждён, что это сделано. Посмотрите на картинку и прочитайте его победные реляции по поводу эксперимента, в котором она получена.

Тут даже спорить в полную силу стыдно: это как драться с ребёнком. Автору этих строк кажется, что на одной картинке изображён попугай как Вещь В Себе, принципиально пребывающий вне человеческого восприятия, а на второй показано содержание чьего-то сознания. На самом деле, на картинке два изображения попугая. То, что одно изображение получено с помощью фотоаппарата (его сформировали сенсоры матрицы), а второе сделано Очень Сложным Устройством (его сформировали цепочки связей между клетками сетчатки и клетками зрительного центра коры) — несущественно. В полном соответствии с великим Юмом ничего, кроме «пучков ощущений», здесь нет. Для нас адаптивно предполагать, что этому образу соответствует некий действительный объект. Мы можем взаимодействовать с ним, изучать его, но всё, с чем мы имеем дело непосредственно, — лишь данные наших чувств, формирующие образ, принципиально отличающийся от оригинала.

Кстати, с точки зрения онтологии обсуждаемое исследование не дало нам ничего принципиально нового; оно замечательно с иной точки зрения. То, что ощущения разных людей часто согласованы, известно давно: там, где один человек видит попугая, другой чаще тоже видит попугая, а не русалку (хотя иногда — таки русалку, а иногда — непонятно что). Не надо ломиться в открытую дверь, доказывая, что попугай — часть действительности. Если мы хотим успешно адаптироваться к среде, это следует просто принять. К примеру, попугая можно добыть, съесть и пополнить свой запас энергии, повысив свою адаптивность. Но лучше не настаивать на тождестве попугая и его образа: попытки съесть образ будут дисадаптивными.

А имеет ли смысл задавать вопрос об элементах среды (то есть того, с чем мы взаимодействуем, что воспринимаем, что познаём и к чему адаптируемся), которые недоступны для взаимодействия и восприятия, но доступны для познания? В каждой логичной системе взглядов могут быть вопросы, противоречащие принятым посылкам и потому бессмысленные.

Блаженный Августин в «Исповеди» рассуждал, как ответить, что делал Бог до сотворения мира. Можно сказать, что он придумывал наказание для авторов таких вопросов, но это будет неправдой. А правда состоит в том, что этот вопрос в картине созданного Богом мироздания не имеет смысла. А в нашей версии, построенной на восприятии среды и адаптации к ней, бессмысленно рассуждать об «объективной реальности», не связанной с нашей способностью воспринимать и познавать.

Не ищите способа переложить ответственность с себя на «объективную реальность», Бога или загадочные свойства мироздания. Это — наш мир, нам в нём жить, его познавать и к нему адаптироваться.

К оглавлению

Кафедра Ваннаха: Злорадное Опубликовано 07 декабря 2012 года

Есть седобородый анекдот. В семье лорда рождается мальчик. И — молчит. Год, два, десять. Ни слова, несмотря на все усилия домочадцев, педагогов-дефектологов и психиатров. И вдруг году на двенадцатом выговаривает, с подобающим дворянскому отпрыску произношением: «А гренки-то подгорели!» На вопрос «что ж ты молчал?» ребёнок презрительно поясняет, что раньше-то, мол, всё в порядке было... Байка очаровательная, передающая роль информации, в том числе вербальной, в управлении по отклонениям. И вспоминающаяся каждому, кто пишет об информационных технологиях. Трудно о них писать. Слишком быстро и стабильно развиваются. Наверное, ни одна отрасль человеческой деятельности с ними сравниться не может. Потом новостью является уже просто падение темпов. А уж когда падает объём...

Итак, негативная новость, пожива падальщика, виноват, публициста. Аналитическая компания ITResearch отмечает, что по итогам третьего квартала 2012 года российский рынок мониторов просел на 12,9 процента в штуках. А в деньгах — падение ещё больше! На 21,4 процента — больше, чем на пятую часть. Это происходит оттого, что средний монитор нынче рекордно дёшев — 166,5 доллара за штуку. Поэтому 1280 тысяч мониторов принесли продавцам только 213 мегабакса, куда меньше, чем им хотелось бы.

Вообще-то проблемы торговцев мониторами — это их личное дело. Но поскольку пример редкий для всей ИТ-сферы (ну, как человек, укусивший собаку), есть смысл поговорить о нём подробнее. Чем же обусловлено падение?

Тем, что мониторов покупают мало. И тем, что монитор дёшев.

А почему это происходит?

Может, проблемы в экономике нашей страны? Кризис там, долгожданная волна вторая... Да нет, Росстат показывает прирост на 2,9 процента по сравнению с тем же периодом прошлого года (при том, что профессиональные оптимисты из Минэкономразвития прогнозировали квартальный рост только в 2,8 процента). Всемирный банк предполагает, что за год экономика России подрастёт на 3,5 процента. Не так плохо, между прочим, для страны, давно «съевшей» в индустриализации крестьянское население. А вот первопроходец массового производства, символ индустриальной эпохи Ford говорит о тринадцатипроцентном росте продаж в третьем квартале. И у других производителей самобеглых колясок дела неплохи... Так что причины процессов явно носят эндогенный, внутренний для ИТ-отрасли характер.

Свои собственные ошибки, которые не спишешь на дядю.

Попробуем же их найти. Начнём с того, что монитор нынче дёшев. Свидетельство достижений электронных технологий, грамотной организации производства (в странах Юго-Восточной Азии преимущественно) и логистики. Какого-нибудь следствия Закона Мура. И — возникает вопрос: почему мало покупают мониторов, и почему «средневзвешенный» (как изящно изъясняются аналитики компьютерного рынка) монитор дёшев?

И ответ на эти оба вопроса — один.

Ибо вопрос на самом деле — тоже один.

Потому что ситуация весьма проста. Заходим в средненький компьютерный магазин и смотрим. Пара сотен мониторов. Разрешение 1368 на 768 — двадцать два монитора. 1280 на 1024 — дюжина. 1440 на 900 — девять. 1600 на 900 — двадцать один. Ну, это всё мониторы дешевле «средневзвешенного».

1680 на 1050 — пара. FullHD — больше сотни. С диагональю экрана от 21,5 до 27 дюймов. Три двадцатичетырёхдюймовых монитора разрешением 1920 на 1200. И — четыре монитора разрешением четыре HD, 2560 на 1440, диагональю 27 дюймов.

Ну что же, посмотрим на это изобилие подробнее. Конечно, ниши в мире ИТ есть для самых разных устройств. Вот трудится на компьютере, исполняющем роль сервера конторской сети, пятнадцатидюймовый монитор конца девяностых, разрешением 800 на 600. Изредка (не каждый месяц) просыпается от прикосновения к клавиатуре и опять засыпает. И о совсем уж бюджетных продуктах говорить излишне — в стране народа, живущего весьма скудно, их хватает.

А вот мониторы ценой выше «средневзвешенной» — о них и поговорим. Самый многочисленный, «модальный» класс — FullHD. И вот в нём нет претензий разве что к мониторам с диагональю 21,5 дюйма. Ведь кончается второй год второго десятилетия третьего тысячелетия. Посмотрим на другие электронные приборы. Кухонный телевизор, не такой уж молодой, преимущественно играющий роль ширмы, за которой прячутся хлебница с сухарницей, имеет разрешение 1920 на 1080 (спутниковые новостные каналы делают такое не лишним). Но монитор-то мы рассматриваем с расстояния куда меньшего, нежели «ящик», выродившийся в «доску». И смотрим на картинку дольше. Читаем тексты и таблицы. Ну, неужели не хочется лучшего качества?

Да, мониторы свежих моделей имеют приличные углы обзора, неплохой динамический диапазон. Но разрешения это-то не заменяет. Ситуация с мониторами какая-то обратная, нежели с цифровыми «мыльницами». В дешёвеньких фотоаппаратах потребителя ошарашивают количеством мегапикселей, скромно умалчивая о диагонали матрицы. В мониторах же разрешение как-то задремало. Что очень странно!

Практически в перечисленном списке мониторов для нормальной работы за столом (а для чего ещё нужен десктоп?) пригодны лишь семь последних моделей. 1920 на 1200 форматом 24 дюйма и двадцатисемидюймовые, «четыре HD». Работа с документами на других негуманна по отношению к своим глазам (как некогда, если мне не изменяет память, говаривал конголезский политик Моиз Чомбе, «истинная щедрость начинается с самого себя»). Да даже и на пятнадцатидюймовом ноутбуке работать комфортно при экране с разрешением не меньше FullHD (у автора этих строк проблем даже с мелкими шрифтами нет — достаточно снять очки, но это индивидуально; да и задачу программного укрупнения шрифта серьёзной не назовёшь).

Производители фото и видео осваивают стандарт 4К, как мы недавно говорили. Поведение же производителей и продавцов мониторов иначе, чем странным, и не назовёшь. Монитор — это же именно то, через что мы взаимодействуем с компьютерной системой. То, что мы видим. Всё остальное — в «чёрном ящике». И по какой-то психологической инерции не заботиться о том, чтобы представить товар лицом? Странно!

Не осознана проблема? А «Компьютерру» почитать, вышеупомянутую статью? Благо нынче даже ведь номер в ларьке не надо за доллар с мелочью покупать. Автор, профессиональный, по трудовой книжке, обскурант и мракобес, доверия не внушает? Так вот, на ту же тему высказывается и всячески признанный в компьютерном мире Линус Торвальдс:

"На планшетах зa 399 долл. используются дисплеи с разрешением 2560x1600 пикселей, можем мы сделать такое разрешение стандартным для ноутбуков? Даже с экраном 11 дюймов? Пожалуйста. И оставьте дерьмо с названием «ретина», просто называйте его «разумное разрешение».

Трудно не согласиться. Вот водопад симпатичных ультрабуков. Но — вызывают острое желание сквернословить, подавляемое поминанием царя Давида и его кротости... Даже у четырнадцатидюймовых моделей экран — с разрешением 1368 на 768 (защищённые десятидюймовики с FullHD есть, но редки). А вот неспешно набиваемый софтом вполне бюджетный смартфон, припасённый для рождественского подарка. От добротного, но «беспонтового» производителя. Под Android 4.0. Так разрешение экранчика 960 на 540. При четырёх-с-мелочью дюймах (дюйм — это не низкопоклонство перед Западом, это — древняя мера мелкой длины, органично связанная с устройством человеческого тела, в отличие от чисто абстрактного сантиметра). Как производителям ноутбуков не стыдно? Или эти ребята ждут своего шанса наступить на те же грабли, что и производители мониторов?

Причём повторимся: разрешение экрана — это именно то, что даёт пользователю контакт с миром ИТ. Процессорные мощности — опосредованы. Цифра расчётов, хоть и на суперкомпьютере, отображённая на монохромном дисплее, а то и выдолбленная грохочущим АЦПУ, нужна не так уж многим. А даже электронная таблица или отчёт базы данных в хорошем разрешении — намного симпатичнее. И — таковы особенности массового электронного производства.

Поточно производимый дисплей хорошего разрешения не будет стоить, как нынешний «четыре HD», тысячу долларов. Он окажется куда доступнее. Создаст спрос на мощные видеокарты, производители которых начнут заботиться об экономии электроэнергии (дополнительный вентилятор на нынешней видеокарте хорошего разрешения раздражает). Что, так сложно? Что это — Rocket science, как любят говорить в таких ситуациях янки? Ну-ну...

А вообще всё вышеуказанное вполне объяснимо. Инженеры в нынешней ситуации оказываются в роли того кота, что выловил в первую же ночь всех мышей в тёплой избе и был выдворен в холодный овин... Слишком уж большие мощности слишком уж надёжная техника предоставила обществу. Слишком большой простор для игрищ маркетологов. Которые в постиндустриальной эпохе живут примерно так же, как на агоре Афин или форуме Рима — то и другое по нашему, посконно-скифскому, всего лишь базар... Но это — тема для другого разговора!

P.S. Когда колонка была написана, пришли новости с рынка графических кристаллов. Так, фирма Jon Peddie Research отметила тринадцатипроцентное падение по сравнению с минувшим годом. И верно: что зря тратиться на чипы и платы графики, если между ними и потребителем всё равно иголочное ушко в виде разрешения монитора!

К оглавлению