Тропа и Тропа. Миры под лезвием секиры. Книги 1-9

Пролог

…Мир, в котором они прежде жили, рухнул в одночасье.

Ночь и день перестали сменять друг друга. Звезды и светила покинули небеса, прежде голубые и бездонные, а ныне мрачные и глухие, как свод могильного склепа. Начались мор и голод. Сама природа изменила свои фундаментальные свойства.

Неизвестный катаклизм смял не только пространство, но и время. Заштатный райцентр Талашевск, главной достопримечательностью которого была исправительно-трудовая колония строгого режима, оказался по соседству со средневековой Кастилией, монгольской степью, еще и не слышавшей о грозном Темучине, и африканской саванной, населенной не только львами и антилопами, но и воинственными аборигенами.

Сначала их было четверо — Зяблик, Смыков, Верка и Толгай.

Бывший зек, за случайное убийство и многочисленные побеги тянувший неподъемный срок, но в годину бедствий ставший на сторону добра и справедливости. Старший следователь райотдела милиции, опытный крючкотвор и твердолобый коммуняка, одно время сотрудничавший с трибуналом святой инквизиции. Беспутная медсестра, волею случая ставшая королевой саванны, но в течение нескольких страшных часов потерявшая и свою любовь, и свой просторный дом с крышей из пальмовых листьев, и всех своих чернокожих подданных. Степной разбойник Толгай, меткий лучник и отчаянный рубака, спасенный Веркой от верной смерти и обращенный Зябликом в христианскую веру.

Судьба свела их в одну ватагу и заставила вместе пройти через все войны, мятежи и перевороты, раздиравшие этот и без того злосчастный мир. Вместе со степняками они сражались против кастильцев, вместе с кастильцами ходили на чернокожих арапов, а потом в рядах Талашевского ополчения отбивались и от первых, и от вторых, и от третьих.

Когда все соседние народы, разоренные и обескровленные бесконечными распрями, сумели договориться о принципах дальнейшего сосуществования, появился новый враг — жестокие и неуловимые аггелы, фанатичные последователи культа Кровавого Кузнеца, Каина-братоубийцы.

Позднее к ватаге присоединились еще двое — штабной писарь Лева Цыпф, прочитавший все уцелевшие после катастрофы книги, и наивная девушка Лилечка, обожавшая игру на аккордеоне.

А дела тем временем обстояли все хуже и хуже. Перестали рождаться дети. Слабела вера людей в спасение. Ожесточались нравы. Росла сила и влияние аггелов. Поблизости от человеческого жилья бродили жуткие существа — варнаки, слепые и неуязвимые, как и положено выходцам из преисподней. Даже мать-земля превратилась в некое грандиозное чудовище, беспощадно пожирающее своих несчастных детей.

То преследуя врагов, то сама спасаясь от погони, ватага проложила путь через многие известные и неизвестные земли — Кастилию, Гиблую Дыру, Трехградье, Хохму, Нейтральную зону. Везде их подстерегала смерть, везде жизнь висела на волоске, но каждый раз на помощь приходили отчаянная смелость, трезвый расчет и взаимовыручка. Нелишним оказалось и покровительство, которое с некоторых пор оказывал ватаге загадочный человек по имени Артем, в Кастилии считавшийся ипостасью дьявола, в Степи — великим шаманом, а в саванне — злым колдуном.

В конце концов ватага добралась до легендарного Эдема, где выходцы из соседних стран постепенно превращались в сверхлюдей — нефилимов и где произрастало чудесное растение бдолах, способное осуществлять самые заветные человеческие желания.

Здесь они приобрели новых друзей и новых врагов, от которых пришлось бежать в давно обезлюдевшую страну Будетляндию, чья цивилизация намного опередила уровень двадцатого века. В Будетляндии царили разрушительные стихии, ранее служившие людям, а ныне вырвавшиеся на волю, кошмарные твари, проникшие сюда из неведомых миров, и все те же вездесущие аггелы, возглавляемые самозваным потомком Каина Ламехом, в прошлом убийцей-садистом, мотавшим срок в одной колонии с Зябликом.

За время странствий случилось много радостных и печальных событий. Цыпф и Лилечка полюбили друг друга. Загадочные варнаки, чей мир мрака, жары и сверхгравитации был также затронут вселенской катастрофой, оказались вполне лояльными и дружелюбными существами. Умер проводник ватаги Эрикc, будетляндец по происхождению, в Эдеме частично утративший свою человеческую сущность.

Вот только, похоже, путь на родину ватаге был заказан. На каждом шагу их подстерегали смертельные ловушки, вокруг лежали непроходимые пустыни и непролазные болота, куда-то пропал всемогущий Артем, а кольцо аггелов сжималось все туже.

Застигнутая разгулом древней загадочной стихии, дремавшей в недрах земли еще со времен миросозидания, со всех сторон окруженная аггелами, ватага была вынуждена искать спасение в «дромосе» — туннеле, напрямую соединявшем миры с совершенно различными пространственно-временными структурами.

Прикрывая отступление друзей, погиб верный Толгай.

Ватага оказалась в загадочном сиреневом мире, из которого еще никому не удавалось вернуться обратно…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Они были сейчас совсем как мухи, по собственной неосторожности угодившие в мутный сиреневый компот.

Впрочем, такое сравнение было весьма приблизительным. Мухи в компоте не тонут, а плавают на поверхности, до самой последней минуты находя моральную опору в созерцании родного мира, счастье которого отождествляется с кучей свежего дерьма, а беда имеет облик пауков, липучек и мухобоек.

Люди же не видели ничего — ни неба, ни земли, ни друг друга, ни даже собственных рук, поднесенных к лицу. А кроме того, никто не поставит компот, в котором барахтаются мухи, на лед.

— Холодно-то как! — гулким басом сказал кто-то невидимый.

— Вляпались! Ох и вляпались! — донесся откуда-то со стороны комариный писк.

— С-суки вы драные! — Это был уже вообще не человеческий голос, а какое-то гнусное блеяние. — Чмыхало из-за вас дубаря врезал, а вы за свои мелкие душонки трясетесь!

— Зяблик, ты, что ли? — вновь загремело в сиреневой мути.

— А кто же еще… А ты что за наволочь такая?

— Ну ты даешь, зайчик! Это же я, Верка. Не узнал?

— Не узнал… Богатой будешь. А ты где, Верка?

— А сам ты где?

— Серьезно, братцы мои, где вы все? — нежно пропел далекий комарик.

— Туточки… Счас перекличку устроим, — произнес Зяблик дурным козлиным голосом. — Верка в наличии… Смыков вроде тоже… Эй, Левка, отзовись!

— Здесь я! — словно бы где-то рядом зашуршала осенняя трава.

— Не слышу оптимизма и бодрости! — по-фельдфебельски рявкнул Зяблик. — Будешь тренироваться в свободное время… А где Лилечка? Где наша Шансонетка?

— Какая я вам, интересно, Шансонетка! — голос был не мужской и не женский, но явно обиженный. — Придумали тоже…

— За комплимент прошу пардону… Похоже, все на месте… Ах, Чмыхало жалко! И надо же такой подлянке в самый последний момент случиться!

Все приумолкли. Кто-то всхлипнул, но кто именно — понять было невозможно. Потом Смыков (судя по интонации) пискнул:

— Товарищи, неужели и в самом деле никто ничего не видит?

— Ни хера! — проблеяло в ответ.

— Нет, — бухнуло, как из бочки.

— Ничегошеньки…

— А я немного вижу, — звук голоса был такой, словно в сухом ковыле проскользнула змея. — Но, правда, если только в очках…

— Что ты видишь, что? — на разные лады загалдела ватага.

— Тени какие-то…

— Шевелятся они?

— Вроде нет.

— Всем оставаться на своих местах, а я начинаю двигаться! — объявил Смыков. — Товарищ Цыпф, следите внимательно!

Тон этих слов так не соответствовал характеру звука, что Верка нервно расхохоталась — словно бубен встряхнула.

— Одна тень шевельнулась, — сообщил Цыпф.

— Иду на ваш голос, — комариное пение сразу перешло в гудение шмеля.

— Нет, не туда! В другую сторону!

— Теперь правильно?

— Правильно.

Смыков начал отсчитывать шаги. Почему-то по-испански.

— Уно! Дос! Трез! Видишь меня?

— Кажется, вижу… — не очень уверенно прошелестел Цыпф.

— Куарто! Кинко! — продолжал Смыков.

— Ботинко! — передразнил его Зяблик.

— Сейз! Сието!

— О-ой-ой! — В голосе Цыпфа звучал такой откровенный испуг, что кое у кого волосы шевельнулись не только на голове, но даже и в паху. — Эт-то в-вы?

— Я, — подтвердил Смыков, невидимый для всех, кроме Левки. — А в чем, собственно говоря, дело?

— Уж больно вы страшны… Хуже варнака…

То, что выплыло из сиреневой мглы на Цыпфа, напоминало не живого человека, а скорее экспонат знаменитой ленинградской кунсткамеры. (Яркое представление об этом кошмарном заведении Лева составил со слов одного отставного балтийского моряка, за время срочной службы побывавшего там раз пять. Смысл столь частых культпоходов в кунсткамеру состоял, наверное, в том, чтобы хоть на какое-то время отбить у краснофлотцев не только аппетит, но и тягу к амурным забавам.) Нижняя часть смыковского тела была такой крошечной, что напоминала ножку гриба-поганки. Зато голова представляла собой нечто вроде нескольких сросшихся между собой огромных огурцов. Части лица располагались на этих огурцах крайне неравномерно. На одном находились сразу рот и нос, на втором — только левый глаз, на третьем все остальное. Естественно, что со Смыковым этот урод не имел никакого внешнего сходства, исключая разве что вертикальный ряд звездистых пуговиц, украшавших его грудь.

Зато голос у страшилища был уже почти человеческий — не писк, не гудение, не скрежет. Вот этот голос и попросил у Цыпфа:

— Одолжите-ка мне на минуточку ваши очки. — В сторону Левы на манер телескопической антенны выдвинулась верхняя конечность, похожая на корявый сук с пятью обрубками на конце.

— А вам какие нужны? От близорукости или дальнозоркости? — поинтересовался добросовестный Цыпф.

— Какая разница! Других-то все равно нет, — в голосе Смыкова послышалось раздражение.

— Боюсь, не подойдут они для вас… Чересчур сильные. Минус пять диоптрий,

— сказал Лева, неохотно отдавая свое сокровище в чужие руки.

Зрение его после этого, конечно, сразу ухудшилось, однако Смыкова (вернее, урода, облик которого принял Смыков) он кое-как различал.

Очки расположились поперек среднего из трех огурцов, составлявших голову Смыкова, и странным образом вернули оба глаза на одну линию. (Правда, при этом сильно перекосило уши.) Другие части тела остались без изменений, хотя просматривались очень смутно, совсем как на свежей акварели, попавшей под дождь.

— Видите что-нибудь? — заботливо поинтересовался Лева.

— Вижу, — отрезал Смыков. — Не мешайте. Кстати сказать, я сейчас на вас смотрю.

— Ну и как?

— Никак. Слов нет…

Критическое молчание затягивалось. Потом Смыков сказал, как будто бы даже с торжеством:

— Да, братец мой, а вы ведь тоже далеко не красавец… Просто абстракционизм какой-то. Я бы сказал, пародия на человека.

— Это результат оптической иллюзии, — можно было подумать, что Лева оправдывается. — Мы попали в мир, принципиально отличающийся от нашего. Такие привычные для нас свойства пространства, как трехмерность, однородность и изотропность, не являются здесь обязательными. Прохождение электромагнитных волн определяется совсем другими законами. Это и порождает подобную путаницу в восприятии зрительных образов.

— Подумаешь! — хрипло проблеял из сиреневой мглы Зяблик. — Я однажды вместо политуры стакан дихлорэтана засадил. Так мне после этого с неделю борщ зеленым казался, сахар — красным, а медсестер от медбратьев я только на ощупь отличал, по голым коленкам. Считайте, я уже в иномерном мире побывал.

— А что такое изотропность? — поинтересовалась Лилечка.

— Ну как бы это сказать… равноправность всех возможных направлений.

— Хочу — взлечу, хочу — утоплюсь, а хочу — просто так стоять буду, — более популярно объяснил эту мысль Зяблик.

— Хватит болтать-то! — Верка и не собиралась скрывать свое раздражение. — Вы, умники, лучше толком скажите: прозреем мы когда-нибудь или так и подохнем слепыми цуциками?

— Не знаю… — замялся Лева. — Но мне, например, кажется, что я стал видеть чуть лучше, чем в первый момент. Наши глаза устроены весьма хитроумно, но им требуется какое-то время, чтобы приспособиться к новым условиям. Я, когда очки в первый раз надел, даже испугался немного. Все вокруг изменилось, родные места узнать не могу, голова кружится. А через пару дней привык.

— Привык черт к болоту, да только потому, что сызмальства там сидел, — буркнул Зяблик. — Как я из пистолета стрелять буду, если за пару шагов ничего не видно?

— А если что и видно, то, простите за грубость, голову от задницы отличить нельзя, — поддержал его Смыков.

— В кого вы здесь, зайчики, стрелять собираетесь? — прогудела Верка. — Лучше подумайте, что мы в этом иномерном мире жрать будем.

— А мне так холодно, что даже кушать не хочется, — призналась Лилечка. — Зуб на зуб не попадает.

— И неудивительно, — сказал Смыков. — Это же место вечного успокоения. Вселенский морг, одним словом.

— Перестаньте каркать! — прикрикнула Верка. — Давайте лучше в кучу собираться. У меня немного спирта осталось. Помянем Толгаюшку, как положено. Да и сами чуток согреемся.

— Вот это дельная мысль, — сразу согласился Зяблик. — Мало что в самую точку, так еще и вовремя. Вот и верь потом, что у баб в голове опилки вместо мозгов.

Смутные тени зашевелились и стали сходиться. Сначала их перемещениями руководил Цыпф, получивший очки обратно. Однако, разглядев приближающуюся Верку, в новом обличье похожую на кентавра женского пола, он спешно передал свои функции Смыкову (вместе с очками, естественно), а сам в ожидании Лилечки зажмурился.

О том, что девушка находится совсем рядом, Лева догадался по печальному вздоху, столь нехарактерному для других членов ватаги, да по молодому свежему запаху. Они обнялись. На ощупь Лилечка была точно такой же, как и прежде, — ничего лишнего ей не прибыло, ничего и не убавилось.

— Почему ты закрыл глаза? — тихо спросила она, трогая губами лицо Левки.

— А ты?

— Не хочу видеть тебя чудовищем.

— А если я выгляжу сейчас как сказочный принц?

— Ох, Левушка, тебе это не грозит.

— Но не можем же мы постоянно держать глаза закрытыми!

— Нет, конечно… Но как-то страшновато… Может, нам такое испытание свыше ниспослано? Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит. Так моя бабушка говорила.

— Эй, молодежь, хватит обниматься! — сказала Верка. — Пожалуйте к столу. В этой фляжке спирт, а в этой вода. Прошу не путать.

— Мне только маленький глоточек, — предупредила Лилечка.

— А остальное кому уступаешь? — живо поинтересовался Зяблик. — Левке?

— Нет, вам. Левочке лишнее вредно.

— Лишними на столе только кости бывают… Ну да ладно, благодарю. Должником буду. Сама знаешь, за мной не заржавеет. Верка, давай сюда фляжку!

— Убери грабли! Твоя очередь последняя. А не то все высосешь, другим не оставишь.

— Я же, Верка, с горя…

— А я что, на радостях? — Фляжка в ее руках была похожа на сиреневую тыкву, из которой вытекало что-то вроде сиреневого дыма. — Может, кто отходную молитву знает? — спросила вдруг она.

— Татарскую? — с сомнением, переспросил Смыков.

— Почему татарскую! — возмутился Зяблик. — Я его крестил в православную веру.

— А вы что — поп? В семинарии, братец мой, обучались?

— Князь Владимир тоже в семинарии не обучался, а целый народ окрестил.

— Вы еще про Иисуса Христа вспомните!

— Что вы опять сцепились! — вмешалась Верка. — Даже на поминках от вас покоя нет! Засохните! А ты. Зяблик, если подходящую молитву знаешь, так читай, а не базарь зря!

— Если бы… — тяжко вздохнул Зяблик. — По-блатному знаю, а по-церковному нет.

— По-блатному нам не надо, — отрезала Верка. — По-блатному ты над Ламехом скажешь, если вас судьба опять сведет.

Смыков откашлялся и натянуто сообщил:

— Помню я один отрывок из заупокойной мессы… В Кастилии слышал…

— Давай, чего стесняешься.

Уродливая башка-трехчлен склонилась на сложенные вместе куцепалые ладони, и голос — уже определенно смыковский — торжественно забубнил на латыни. Молитва, надо сказать, оказалась на диво краткой. Закончив ее, Смыков сказал: «Аминь», и довольно ловко перекрестился по-чужеземному — всей ладонью и слева направо.

— Ну ты и даешь! — сказал Зяблик с уважением. — Благо, что верный ленинец… Левка, а перевести слабо?

— Если только приблизительно, — смутился Цыпф. — С латинским у меня не очень…

— Давай приблизительно.

— Раб Божий Толгай… э-э-э… среди мирского мятежа праведно живший… э-э-э… и святой крест верно хранивший… э-э-э… и многими мученическими подвигами славный… э-э-э… ныне получаешь ты у престола Господнего вечный покой и полное отпущение грехов своих…

— Ну прямо как по заказу! — растрогался Зяблик. — Про Чмыхало лучше и не скажешь… И жил праведно, и многими подвигами славен… Ах, жаль, что он сам этого не слышал!

— Он, может, и не слышал, а душа его на том свете точно слышала, — сказала Верка, пуская флягу по кругу. — За это и выпьем.

— Дура ты! — ни с того ни с сего накинулся Зяблик. — Дура, да еще и набитая. Это мы сейчас на том свете чалимся. А душа Толгая неизвестно где обитает. Наверное, новое пристанище себе ищет… А может, уже и нашла. Дай ему Бог счастья хоть в следующей жизни…

О спирт, ты воистину напиток мудрецов! И пусть ты не способен изменить печальные обстоятельства, окружающие тех, кто тебя употребляет, но вполне можешь изменить их мнение об этих обстоятельствах. А это уже немало.

Не прошло и получаса, как сиреневая мгла, до того пугавшая людей своей непроницаемостью и однообразием, заиграла множеством оттенков от нежно-фиалкового до баклажанного. Доверять зрению и слуху по-прежнему было нельзя, но эта ситуация, оказывается, имела и комическую сторону. Все чуть от смеха не покатывались, когда Верка, отходившая по нужде в сторону, с каждым шагом делалась все шире и приземистей, из пусть и уродливого, но человекоподобного существа превращаясь постепенно в квашню, семенящую на коротеньких ножках. Каждый член ватаги обладал теперь множеством голосов и при желании мог заменить целый сводный хор. Стоило, например, Зяблику отвернуться чуть в сторону, как его грубый бас превращался в нежное чириканье.

Да и хрен с ним — со слухом и зрением! (Примерно так выразилась немного осоловевшая Верка.) По крайней мере осязание и обоняние остались в норме. Достаточно было протянуть руку, чтобы убедиться: это не композиция из сросшихся между собой огромных огурцов, а вполне нормальная человеческая голова, пусть и непутевая. Спирт пах спиртом, пот — потом, порох — порохом. Пистолет действовал нормально, в чем не замедлил убедиться Зяблик. И какая, спрашивается, беда в том, что звук его выстрела не уступал грохоту гаубицы?

Неутомимый естествоиспытатель Лева Цыпф решил проверить, как происходит в этом мире процесс горения. Смочив спиртом тряпку, заменявшую Смыкову носовой платок, он кресалом высек на нее искру. Жадное лиловое пламя птицей рвануло вверх, и от тряпки даже пепла не осталось.

— Содержание кислорода в атмосфере повышено, — резюмировал Лева.

— Это хорошо или плохо? — поинтересовалась Лилечка.

— С одной стороны, хорошо, а с другой — не очень. Если много кислорода, значит, много растительности. Будет чем питаться. Зато процесс окисления происходит здесь более бурно, чем в нашем мире. Следовательно, мы будем быстрее сгорать, то есть уставать и стареть.

— Тогда нам кранты, — опечалился Зяблик, которого спирт еще как следует не разобрал. — Сгорим, как стеариновые свечки, и потомства не оставим. Спешить надо! Верка, ты еще способна к деторождению?

— Я еще много на что способна. А вот способен ли ты это дитя заделать? Что-то я сильно сомневаюсь.

— Лева, милый, слышишь, как меня облажали? — притворно захныкал Зяблик. — Меня, героя трех войн и ветерана ядерной промышленности Советского Союза! Виноват я разве, что у меня после всех жизненных передряг вместо нормальной спермы стронций девяносто пополам с ипритом-люизитом? Я теперь только с валькириями могу сношаться. Слыхали про таких? Левка, ясное дело, слыхал, а для остальных даю справку. Валькирии, это такие бабы воинственные. Вроде нашей Верки. Только бессмертные и летать умеют. А в буферах у них вместо молока смертельный яд. Вот с ними бы я свободно прижил ребеночка. Всем вам, гадам, на страх.

— Не на страх, а на смех, — поправила его Верка. — Курам на смех.

— От курицы слышу! — парировал Зяблик.

Смыков и Цыпф тем временем вели обстоятельную беседу о зрительных и слуховых иллюзиях, порождаемых странными условиями этого мира.

— Для ориентировки в трехмерном пространстве нам вполне хватало пяти чувств, — говорил Лева. — А этот мир устроен гораздо сложнее нашего. Трудно даже предположить, какова его истинная мерность. Пятью чувствами тут никак не обойдешься. Если бы мы хоть эхолокацией владели, как летучие мыши…

— Полагаете, не выжить нам здесь? — насторожился Смыков.

— Время покажет… Но согласитесь, что видеть мы стали уже значительно лучше. Ведь я в первый момент даже кончик собственного носа разглядеть не мог. А теперь всех вас свободно различаю.

— Вопрос, в каком виде… — вздохнул Смыков.

— Ну это уж неизбежные издержки… Местный колорит, так сказать. Но не исключено, что со временем наше зрение полностью адаптируется к новым условиям.

— А слух? — не унимался Смыков. — Я когда в упор с кем-нибудь разговариваю, вроде нормально все слышу. А стоит на пару шагов в сторону отойти, чепуха какая-то начинается. Не то мышь пищит, не то петух кукарекает.

— Я думаю, причина тут в следующем… — Лева умолк на пару секунд, очевидно, подбирая нужные слова. — Глаз куда более тонкий и сложный инструмент, чем ухо. Эволюция заставила его приспособиться к постоянно меняющимся условиям освещения. Благодаря особым свойствам хрусталика глаз способен… как бы это лучше сказать… к самонастройке. А для слухового органа это совсем необязательно. Ведь среда, в которой распространяются акустические сигналы, более или менее стабильна. Ухо — один из самых простых органов нашего организма. Барабанная перепонка, три косточки да гирлянда чувствительных клеток, закрученная в спираль. Какая уж тут самонастройка…

— Кто сказал, что ухо один из самых простых органов? — возмутился Зяблик, у которого процент содержания алкоголя в крови достиг пиковой величины. — Дико извиняюсь, но я, например, более загадочного органа не знаю… Ну кроме, конечно, того, что у мужиков между ног болтается. Мне один раз по пьянке кореша целую бутылку пива в ухо вылили.

— Каким это образом? — удивилась Верка.

— Самым простым. Я, понимаешь, перебрал маленько и отрубился. А они, шутки ради, мне в ухо пива плеснули. Думали, что очухаюсь. Но я на эту наглость никак не отреагировал и продолжал дрыхнуть. Тогда они еще плеснули. Опять ничего! Пиво в ухо как в канализацию уходит. Назад ни единая капля не вылилась. Тут уж их, козлов, любопытство разобрало. Целую бутылку зря стравили. А с пивом у нас большие трудности были. Вот и спрашивается, куда оно могло деваться? Ведь у меня потом даже башка не болела.

— Вы, братец мой, какой размер головного убора носите? — поинтересовался Смыков.

— Пятьдесят восьмой, а что?

— А то, что в таком черепе, если он, конечно, пустой, не одна бутылка пива вместится, а все четыре.

— Курдюк ты бараний, — обиделся Зяблик. — Если хочешь знать, моя голова против твоей, что сберкасса против сортира. Уж лучше молчи в тряпочку…

— Возможно, твое ухо напрямую связано с мочевым пузырем, — съязвила Верка.

— Мало ли какие чудеса на белом свете случаются. У нас один мужик в хирургии лежал, так у него хвост был. С полметра длиной. Знали бы вы только, что он этим хвостом выделывать умел.

— Нетрудно догадаться, — буркнул Смыков, размышлявший над тем, как бы достойно ответить Зяблику на его грубость.

— А вот и нет! — горячо возразила Верка. — У вас одни только гадости на уме. Хвост у него пушистый был, как у Бобика. Он им себе спину тер вместо мочалки.

— Большая экономия в хозяйстве, — зевнул Зяблик, которого после возлияния всегда в дрему клонило. — Только ты какой-то там хвост с ухом не сравнивай.

— Не знаю, галлюцинация это или нет, но мне кажется, к нам кто-то приближается, — нарочито бесстрастным голосом сообщил Цыпф. — Кто-то или что-то..

— Пушки к бою! — рявкнул Зяблик, выдергивая из-за пояса пистолет.

Удивительно, но факт: пьянка никак не влияла на его постоянную боеготовность.

— Боюсь, тут не пушки нужны, а зенитки, — сказал Цыпф. Его зрение благодаря очкам успело приспособиться к условиям сиреневого мира чуть получше, чем у всех остальных.

Неведомый объект, приближавшийся к ватаге, порхал наподобие бабочки примерно на высоте человеческого роста. Размерами и формой он напоминал смятую и оборванную по краям газету, которую унес из летнего туалета шалун-ветер. Но поскольку никакого ветра вокруг не ощущалось, загадочный предмет двигался по воле совсем других сил.

Сделав вокруг ватаги широкую петлю (не плавную, как парящая птица, а ломаную, скорее присущую летающим насекомым), посланец сиреневого мира устремился прямиком на людей. Лиловые блики так и поигрывали на нем, как на листе фольги, а полет был совершенно бесшумным (хотя, возможно, человеческое ухо просто не могло уловить его звук).

— Какого хрена ему надо? — пробормотал Зяблик, попеременно щуря то левый, то правый глаз.

— Мог бы и мимо пролететь, — констатировал Смыков, тоже успевший вооружиться. — А если вернулся, значит, интерес имеет.

— Сейчас мы ему этот интерес отобьем, — зловеще пообещал Зяблик, не в привычках которого было пасовать перед кем-либо, пусть даже перед нечистой силой. — Терпеть не могу, когда всякая шушера в честную компанию без приглашения лезет. Да еще и без своего стакана…

— Я бы лично посоветовал пока воздержаться от крайних мер, — сказал Цыпф.

— Нет никаких оснований считать, что это создание имеет агрессивные цели.

— Когда основания появятся, ты даже до трех сосчитать не успеешь, — возразил Смыков. — Заруби это на своем шнобеле.

— В самом деле не надо эту штуку трогать, — поддержала Цыпфа Лилечка. — Ну посмотрите только, какая она безобидная. На стрекозу похожа… У стрекоз крылышки точно так же поблескивают.

— Вот так довод! — хмыкнул Зяблик. — Крылышки поблескивают… У волка клыки тоже поблескивают. Целоваться с ним, что ли, после этого?

Создание, которое Лилечка сравнила со стрекозой, было уже совсем рядом. Оставалось совершенно непонятным, каким это образом оно держится в воздухе, да еще и совершает всякие замысловатые маневры. Опасаясь столкновения с ним, кое-кто из людей попятился, а кое-кто даже присел.

Один только Зяблик продолжал стоять во весь рост. Обе руки его были заняты

— правая пистолетом, а левая фляжкой, в которой еще плескался спирт, — и, похоже, он никак не мог решить, какое из этих средств наиболее эффективно против нахальной стрекозы.

— Ладно, — сказал он примирительно. — Глотни… И помни, тварь, мою доброту…

Лиловое создание было уже почти рядом с Зябликом, и он тронул его горлышком фляжки — сначала осторожно, а потом смелее.

— Отбой, братва, — произнес он затем. — Ложный шухер. Плод воспаленного сознания.

И действительно, так напугавшее всех порождение чужого мира оказалось всего лишь оптической иллюзией. Фляга прошла сквозь него, как сквозь облачко лилового дыма, а еще точнее — как сквозь медленно перемещающееся световое пятно.

— Нда-а… — сказал Смыков, разгибаясь. — У страха глаза великаньи, да ножки тараканьи.

Мираж, медленно снижаясь, продолжал порхать поблизости от ватаги, и Смыков пренебрежительно ткнул его своим пистолетом. Раздался тонкий звук — словно у хрустального бокала откололась ножка, — и ствол укоротился на одну треть, точно по спусковую скобу.

— Не понял… — Смыков повертел обрубок пистолета. — Как бритвой обрезало… Вот не повезло…

— Зато мне повезло, — сообщила Верка, отбегая в сторону. — Я эту тварь хотела ногой пнуть.

— Пусть это будет всем нам уроком, — похоже, такой поворот событий устраивал Лилечку. — Не надо никого зазря трогать. Ни мышку, ни букашку. Моя бабушка даже тараканов божьими созданиями считала. И если травила их, то потом грех замаливала.

— Твоя бабушка прямо легендарная личность, — рассеянно произнес Цыпф, внимательно наблюдавший за полетом лиловой стрекозы.

— А ты думал… Когда вернемся домой, обязательно навестим ее. В Лимпопо. Я теперь никаких путешествий не боюсь.

— Это уж точно… — забрав у Зяблика окончательно опустевшую фляжку, Цыпф швырнул ее в загадочную тварь, вроде бы бесплотную, а вроде бы и нет.

Две попытки подряд подтвердили первую версию — фляжка, не встретив никакого сопротивления, проходила сквозь лиловую стрекозу. Зато третья попытка окончательно запутала проблему — импровизированный метательный снаряд вдруг бесследно исчез, даже не долетев до цели.

— Вы табельным имуществом очень-то не разбрасывайтесь, — проворчал Смыков.

— Другой такой фляжки тут, наверное, и за миллион рублей не достанешь.

— Помолчал бы лучше! — огрызнулся Зяблик. — Кто пушку угробил?

— Еще неизвестно, угробил ли я ее… Немного короче стала, вот и все. В восемнадцатом году целые армии с обрезами воевали…

— Сам ты обрез! — Зяблик вырвал у Смыкова пистолет и легко сорвал с него затвор. — Видишь? Возвратная пружина тю-тю! Теперь твоей пушкой только гвозди забивать.

Скрепя сердце Смыков был вынужден признаться:

— Радуйтесь… Хоть на этот раз вы оказались правы.

Покружив вокруг ватаги еще какое-то время, загадочное существо все так же бесшумно уплыло в окружающие дали, которые уже не были — как раньше — просто глухой сиреневой мглой, а менялись, шевелились, вибрировали, демонстрируя признаки иной, непостижимой для человека реальности. Фляжка исчезла безвозвратно, точно так же как и обрубок пистолетного ствола.

Взоры всех членов ватаги устремились на Цыпфа. Люди ждали от него свежих разъяснений. Это уже вошло в привычку, как и вечные перебранки между Зябликом и Смыковым.

Однако на этот раз Лева что-то не спешил обнародовать свою точку зрения. Первой затянувшееся молчание нарушила Верка.

— Что ты, Левушка, по этому поводу можешь сказать? Не томи нас, зайчик.

— А что может сказать амеба, случайно натолкнувшаяся на окурок, — туманно ответил Цыпф и откашлялся в кулак.

— Ты свой базар слегка фильтруй! — набычился Зяблик. — И не ломайся, как старая хипесница… У амебы мозги отсутствуют, и говорить она не умеет. А ты пять языков изучал. Не зазря же тебя столько лет при штабной кухне кормили. Философ называется…

— Вряд ли вам будет интересно то, что я скажу, — слегка обиделся Лева.

— А это уже не тебе решать.

— Хорошо, — согласился Лева, как бы даже с угрозой. — Я скажу. Сами напросились. Только прошу меня не перебивать и не комментировать. Каждое слово разжевывать я не собираюсь. Даже и не уговаривайте.

— Какой-то ты сегодня нервный, — удивилась Верка. — С чего бы это? Иного мира испугался? Или той фанеры, что вокруг нас летала? А разве в Нейтральной зоне или Будетляндии легче было?

— Не легче. Но там мы по крайней мере знали, какие неприятности можно ожидать и от кого именно.

— Не знаем, так узнаем.

— Боюсь, вы недооцениваете всю сложность ситуации, в которой мы оказались.

— Те, кто стоял поближе, видели, как Лева обреченно махнул рукой, а тем, кто успел отойти, показалось, что огромный лиловый нетопырь распустил свои крылья-перепонки. — Поймите, даже наше родное трехмерное пространство в своем реальном виде сильно отличается от наших представлений о нем. Существует масса деталей, просто недоступных человеческому восприятию. Радиация, например. Или все виды электромагнитных взаимодействий. А ведь все это явления материального плана. Реальному миру мы приписываем свойства мира кажущегося. Это наша сугубо индивидуальная иллюзия. А у насекомых, скажем, совсем другая иллюзия о мире. Я уже не говорю о рыбах и амфибиях.

— А кто такие эти амфибии? — поинтересовалась Лилечка.

— Лягушки, — объяснил Лева. — Лягушки только ту муху видят, которая летает.

— Просили же не перебивать, — проворчал Смыков.

— Мне можно, — заявила Лилечка убежденно. — Продолжай, Лева.

— И тем не менее, не имея полного представления о реальном мире, мы вполне сносно существуем в нем. За это надо сказать спасибо эволюции, наделившей нас оптимальным набором органов, с помощью которых земные существа отыскивают пищу и узнают о приближении опасности. Здесь же все абсолютно не так. Не зная реальной картины этого мира, мы не можем положиться на свои ощущения. Яркий пример этого вы только что наблюдали. Какова природа посетившего нас предмета? С одной стороны, он имеет свойства миража, а с другой — очень даже опасного хищника. Какой же образ наиболее соответствует истине?

— Действительно, — хмыкнула Верка. — Какой?

— Ни тот и ни другой. Но и оба одновременно. Если это действительно был представитель местной фауны, то мы видели лишь его искаженную проекцию на доступное нашему восприятию пространство. К примеру, тень хвоста. А его клыки нам никогда не рассмотреть, хотя они реально существуют. Когда этому гипотетическому хищнику надоело вилять хвостиком, он щелкнул клыками. Результат вы видели сами.

— Лева, я тебя понял. — Зяблик все же не удержался от комментариев. — Проще говоря, если я увижу что-то похожее на арбуз и попробую его сожрать, то могу нарваться на неприятности. Это будет вовсе не арбуз, а любимая мозоль какой-нибудь местной твари.

— Все может быть, — кивнул Лева.

— Тогда это покруче, чем знаменитый эффект антивероятности, — присвистнул Зяблик. — Может, и почва под нами вовсе не почва, а проекция черт знает чего на пустое место? Шаг в сторону ступишь — и привет родне!

— Повторяю, здесь все возможно… Мы не застрахованы от любых неожиданностей.

— Что верно, то верно. — Смыков пощелкал ногтем по циферблату своих «командирских». — Двадцать лет сбою не давали, а тут — нате вам… Мы здесь уже полдня ошиваемся, а по часам только пятнадцать минут прошло.

— Неужели? — удивился Лева. — А ведь секундная стрелка почти не движется… Сейчас я сравню со своим пульсом… Семьдесят ударов за пять секунд… Или часы действительно врут, или в этом мире время течет гораздо медленней, чем у нас.

— А такое возможно? — поинтересовалась Лилечка.

— Если допустить, что пространство, как вид материи, может иметь бесконечно разнообразные формы, то столь же разнообразным должно быть и сопряженное с ним время.

— Ох, Боженьки, — вздохнула Лилечка. — Как мне домой хочется. Чайку бы морковного попить. Маньку бы горячую съесть. Умыться. Под теплое одеяло залезть.

— Маньку горячую не обещаю, но печенье и консервы у меня остались. — Верка встряхнула свой мешок.

— Беречь надо продукты, — наставительно заметил Смыков. — Предлагаю провести инвентаризацию, а в дальнейшем придерживаться режима строгой экономии.

— До каких, интересно, пор? — поинтересовались сразу несколько голосов.

— Пока не будут выявлены местные источники пропитания… или пока мы не протянем с голода ноги.

— Так оно скорее всего и будет, — добавила Верка.

— А вы не находите, что стало как будто бы теплее? — не вполне уверенно заявила Лилечка.

— Это от спирта… — буркнул Зяблик.

— Но я ведь почти не пила.

— Верно… И теплее и светлее, — поддержал подругу Лева. — Наверное, начинается местный рассвет.

— Неужели здесь и солнышко есть?! — обрадовалась Лилечка, о солнышке не имевшая никакого представления.

— Если и есть, то лиловое… Да еще, наверное, в форме бублика…

Вокруг творились какие-то странные вещи, и люди, пораженные фантастическим величием открывающейся перед ними картины, приумолкли. Сиреневая мгла редела, постепенно превращаясь в легкую сиреневую дымку, прозрачную во всех направлениях и даже, как ни странно, вниз.

Место, где сейчас находилась ватага, невозможно было описать даже приблизительно.

Если мысль о том, что человеческое зрение не способно распознавать вещи и явления сверхъестественного порядка, верна, то человеческий разум, столкнувшись со сверхъестественной проблемой, ведет себя куда более конструктивно, хотя и переводит эту проблему в плоскость более привычных аналогий.

Может быть, именно поэтому представший перед землянами чужой и загадочный мир казался людям не то грандиозной глыбой чистейшего льда, не то недрами хрустальной горы, не то дном незамутненного озера. Пространство, со всех сторон окружавшее их, выглядело как сияющая сиреневая бездна, но, несомненно, таковой на самом деле не являлась. Ноги ощущали под собой опору, а глаза различали еле заметную сеть туннелей или капилляров, во всех направлениях пронизывающих этот не то лед, не то хрусталь. Вглядевшись пристальней, можно было заметить, что в смутно угадываемых пространственных лабиринтах копошится какая-то жизнь, разбуженная теплом и светом.

— Клянусь, я что-то такое уже видела во сне! — заявила Верка, к которой вернулся дар речи. — Это кусок сыра. Прозрачного, насквозь дырявого сыра. В дырках гнездятся крохотные мошки. Вроде нас с вами.

— Под ноги глянуть боязно, — призналась Лилечка. — Как будто по стеклу ступаешь. Вот-вот хрустнет…

— Жаль, Толгая с нами нет, — посетовал Смыков. — Некого и в разведку послать.

— А я тогда на что? — возмутился Зяблик. — Даром, что ли, казенный спирт сегодня жрал?

Не дожидаясь благословения, он осторожно двинулся вперед, не отрывая подошв от того, что в данный момент служило ему опорой. Со стороны Зяблик напоминал смельчака, решившего по тонкому льду форсировать морской пролив. Все с напряжением следили за ним, воздерживаясь даже от обычных в таких случаях советов и подначек.

Пройдя по прямой метров пятьдесят. Зяблик свернул в сторону. Шагал он теперь гораздо уверенней, чем прежде, хотя смотрел в основном под ноги, а не по сторонам. Однако вскоре он остановился, и явно не по своей воле.

— Все! — объявил Зяблик. — Точка. Дальше не могу.

— А что там такое? — осведомился Цыпф. — Стена?

— Не знаю. Но хода нет. Как в матрас уперся.

— Совсем недавно я говорил о том, что наше трехмерное пространство изотропно, то есть оно позволяет свободно двигаться в любом направлении, — напомнил Цыпф. — Здесь же этот закон, вероятно, неприменим. Среди многих измерений этого мира есть и такие, которые в принципе нам недоступны.

— Что же тогда прикажешь делать? — Зяблик повернул назад. — С тросточками ходить, как слепые?

— Возможно, со временем мы научимся отличать доступные измерения от недоступных. То, что Вера Ивановна назвала дырками в сыре, наверное, и есть те самые открытые для трехмерных существ пространства.

— Все это хорошо, но только что мы есть и пить будем? — Зяблик выглядел как никогда мрачно.

— Искать надо, — пожал плечами Цыпф. — На ощупь, на вкус. Помните, как мы в Эдеме искали?

— Я, между прочим, ту стенку невидимую даже лизнуть не побрезговал, — сообщил Зяблик.

— Ну и как?

— А никак. Холодная, твердая и без вкуса.

— Рисковали вы, братец мой, своим языком, — усмехнулся Смыков. — Очень рисковали.

— А мне он без особой надобности. Это ты только у нас мастер языком работать.

— Язык человека создал, — сказал Смыков наставительно. — Не только труд, но и язык. Так у основоположников сказано.

— Засунь ты своих основоположников знаешь куда? — разозлился вдруг Зяблик.

— Человеку от языка больше вреда бывает, чем пользы. Не хочу приводить примеры исторического, так сказать, масштаба, но за свою жизнь скажу. В городе Борисове гоняли нас, зеков, на лесозавод, шпалы пилить. Каждая бригада норму имела. И если ее не потянешь, начальство могло пайку урезать. Вот взялись мы с напарником за очередную заготовку. Обработали ее как следует, а смена, заметьте, к концу подходит. Вдруг я усекаю, что с одного торца у шпалы как бы гнильца имеется. Ткнул гвоздем. Вроде неглубоко, по палец. Хрен с ним, думаю. Отшарашил я на циркулярке восемь сантиметров, да и сказал при этом: «Для советской власти сойдет. Никто и не заметит. Это же шпала, а не член». Наутро меня прямо с развода — бац — к оперу. Так и так, говорит, плохи твои делишки. Гони чистосердечное признание о вчерашнем акте саботажа. И еще Бога моли, чтобы тебе политические мотивы не пришили. Две недели следствие шло, а потом мне прямо в зоне приговор вынесли. Добавить восемь месяцев с изменением режима содержания. С общего на строгий. По месяцу за сантиметр деревянной чурки. А на строгом режиме ты полосатую робу носишь, на которой напротив сердца с обеих сторон белые мишени пришиты. Чтоб охра в случае чего не промахнулась. А во время работы ни стоять, ни ходить не положено. Все только бегом. Кирпичи таскаешь бегом. Бетон — бегом. И все это за миску баланды и полбуханки черняшки. Ноги протянуть очень даже просто. Я только тем и спасся, что через три месяца осколочный перелом бедра заработал. А все из-за собственного языка.

— Пример яркий, однако для нашего случая нехарактерный, — поморщился Смыков. — В условиях законности и порядка длинный язык действительно может навредить репутации его обладателя. А в творящемся ныне бардаке каждый волен чесать его как кому заблагорассудится. Чем вы, братец мой, кстати и занимаетесь.

Лева, большой любитель Зябликовых баек, на этот раз пропустил мимо ушей почти весь его рассказ.

Все еще являясь лучшими глазами ватаги, он в это время внимательно следил за одной из мошек, совсем недавно копошившейся где-то в неимоверной дали. Ныне же она, описывая в видимых и невидимых частях пространственного лабиринта замысловатые зигзаги, довольно споро приближалась к ватаге.

Когда стало окончательно ясно, что существо это двуногое, прямоходящее, да вдобавок еще и обряженное в живописные лохмотья, Цыпф поднял тревогу:

— Кажется, к нам опять какое-то чудо пожаловало.

— Я его и сам давно заметил, — сообщил Смыков. — Ишь, ковыляет. Совсем как человек.

— Поняли, значит, местные паханы, что летающей фанерой нас не запугать, и гонца шлют. — Зяблик сплюнул в сторону.

— Почему вы решили, что гонца? — возразил Смыков. — А если палача?

— Палач в одиночку не сунется. — Зяблик с сомнением покачал головой. — Кишка у него на такое дело тонка. Пускай этот фраер даже десятимерным будет, так я его в крайнем случае гранатой достану, если пуля не возьмет.

— В самомнении вам, братец мой, не откажешь…

Гонец (или палач) находился еще на таком расстоянии от них, что оптические иллюзии сиреневого мира не позволяли рассмотреть его облик во всех деталях, но энергия и целеустремленность движений невольно внушали уважение.

— Идет как пишет… — Рука Зяблика сама тянулась к пистолету, и он, удерживая ее, почесывал живот.

— Другой бы уже издалека шум поднял, — заметил Смыков. — А этот молчит. Знает, что зря глотку рвать здесь бесполезно. Тертый калач.

Направлявшееся к ним двуногое существо при ближайшем рассмотрении действительно оказалось человеком. Неопрятная клочковатая борода и донельзя истрепанная гимнастерка свидетельствовали о том, что он довольно длительное время был отрешен от таких элементарных благ цивилизации, как бритва и иголка. Часть лица, не скрытая дикой рыжевато-бурой растительностью, являла собой зрелище уныло-непримечательное. Диагноз напрашивался сам собой: татаро-монгольское иго, дистрофия в десяти поколениях, хронический алкоголизм, унаследованный от родителей, близкородственные браки предков, серость, тупость, рахит и олигофрения, осложненная врожденной агрессивностью. Таких человеческих отбросов в окрестностях Талашевска было хоть пруд пруди — на чужие мечи и стрелы они особо не лезли, ко всем видам заразы имели стойкий иммунитет, а пропитание себе отыскивали с хитростью и безжалостностью гиен.

От иных представителей своей породы этот типчик отличался разве что юркими движениями, характерными для мелких хищников, да эмблемами в виде дубовых веточек, украшавших засаленные петлицы его гимнастерки.

Остановившись метрах в пяти от ватаги, он что-то раздраженно залопотал на непонятном языке. Помимо воли все глянули на Левку, но тот растерянно покачал головой.

— Слова вроде бы и понятные, но смысла не улавливаю, — признался он.

При звуках его голоса человечишко отпрянул назад, и его опасные глазки растерянно заморгали.

— Земляки, никак? — Он был не то что удивлен, а скорее поражен. — Точно, земляки! — добавил он, вглядевшись в пуговицы Смыкова.

— Все мы земляки, да не все товарищи, — неопределенно буркнул Зяблик, рука которого продолжала ерзать по животу в непосредственой близости от пистолета.

— Как я погляжу, вы еще и новенькие? — Быстрый и ухватистый взор замухрышки скользнул по туго набитым мешкам и добротной одежде членов ватаги.

— Угадал. Новенькие мы. Брусья. Но свои в доску, — загадочно ответил Зяблик.

Человечишко косо глянул на него, однако своих чувств никак не выразил. Вопросы его в основном почему-то были обращены к Смыкову.

— Живыми сюда прибыли али как? — поинтересовался он.

— Мы что — на мертвяков, похожи? — удивился Смыков.

— А тут без разницы, — махнул рукой человечишко. — Ежели потребуется, тут и мертвецов к делу приставят. Очень даже просто.

— Кто приставит? К какому делу? — насторожился Смыков.

— А это вы скоро сами узнаете, — ухмыльнулся человечишко. — Только стоять вот так просто сейчас не положено. Недолго и беду накликать. Вы разве сигнала не получали?

— Какого сигнала?

— А прилетала тут к вам одна такая… блискучая…

— Не знали мы, что это сигнал, — пожал плечами Смыков. — Уж простите нас, неуков.

— Коли вы новенькие, может, вам это и простится. Хотя наперед знать нельзя… Курева не найдется? — Последняя фраза прозвучала отнюдь не просительно, а скорее вкрадчиво-угрожающе.

— Сами, знаете ли, бедствуем… — замялся Смыков. — Но ради первого знакомства так и быть… Зяблик, дай ему закурить.

— Табак не шахна, на всех не хватит, — буркнул Зяблик, однако одарил бородача щепотью махорки в комплекте с квадратиком газетной бумаги.

Тот ловко свернул корявыми пальцами козью ножку, прикурил от кресала Смыкова и глубоко затянулся.

— Крепка, едрена мать… Отвык уже, — он закашлялся.

— Халява всегда глотку дерет, — мрачно заметил Зяблик.

— Откель будете? — пуская дым на собеседников, поинтересовался человечишко.

— Все оттуда же, — осторожно ответил Смыков.

— Документов, конечно же, не имеете?

— Почему же? Как раз таки и имеем, — задрав полу своей куртки, Смыков зубами разорвал низ подкладки и вытащил красную книжку, заботливо укутанную в несколько слоев целлофана.

Человечишко осторожно раскрыл ее на первой странице и — не то из уважения, не то по неграмотности — прочитал по слогам:

— «Ком-му-нис-ти-чес-кая пар-тия Со-вет-ско-го Со-ю-за… Смы-ков Ва-ле-рий Е-мель-я-но-вич»… Где-то мне вашу фамилию приходилось слышать. Да и личность вроде знакомая… Вы не в райпотребсоюзе служили?

— Берите выше. В райотделе милиции. — Смыков уже овладел ситуацией и позволил себе проявить профессиональную бдительность. — И поскольку мне ваша личность совсем незнакома, извольте удостоверить ее документально.

— Где уж там, — сразу пригорюнился человек с дубовыми веточками на петлицах. — Уничтожил я документы. Согласно устной инструкции заместителя председателя горсовета товарища Чупина… Чтоб врагам не достались… И как это вы меня не помните! Я же одно время председателем охотхозяйства служил. Правда, недолго. А потом егерем состоял в Старинковском лесничестве…

Тихон Андреевич Басурманов был одним из посыльных, отправленных руководством Талашевского района в областной центр за разъяснениями по поводу необычайных стихийных явлений, не только выбивших каждодневную жизнь из привычной колеи, но и грозивших в самом ближайшем будущем сорвать уже начавшуюся битву за урожай.

Поскольку первая партия посыльных сгинула без следа и среди населения уже гуляли провокационные слухи о голых неграх и косоглазых чучмеках, перекрывших все дороги не только республиканского, но и районного значения, Басурманову был поручен обходной маршрут, проходящий через леса и болота, вдали от людных мест и оживленных трасс.

Не вызывало сомнений, что так хорошо, кроме него, никто не справится с этой ответственной задачей. И дед, и отец, и вся родня Басурмановых по мужской линии служили в егерях. Лесные чащи были для них, как для горожанина — сквер, а повадки зверей, птиц и рыб они понимали куда лучше, чем побуждения людей. Ружья, капканы, самоловы и рыболовные снасти были в доме Басурмановых таким же незаменимым предметом утвари, как горшки, сковородки и ухваты.

Специфический образ жизни воспитал из Басурманова существо с внешними признаками человека, но с повадками и мировоззрением лесной твари, единственная цель которой — удовлетворение собственных телесных потребностей.

Свои служебные обязанности, основной из которых была охрана фауны от браконьеров, он выполнял весьма ревностно, хотя побуждали его к этому отнюдь не добросовестность или любовь к животным, а дремучее чувство собственника, наряду с человеком свойственное и тиграм, и матерым волкам, и даже сивучам. Все двести гектаров вверенного Басурманову леса принадлежали только ему одному, и для соперников здесь места не было.

Впрочем, как и многие хищники, смельчаком он отнюдь не являлся. Беспощадно подминая под себя всех слабых (не только животных, но и людей), Басурманов имел привычку лебезить и заискивать перед сильными мира сего. Уважать он никого на этом свете не уважал, но до времени побаивался. Его жизненное кредо напоминало поведение шакала, сегодня трусливо крадущегося вслед за львом в надежде поживиться объедками, а завтра смело вгрызающегося в еще теплое брюхо издыхающего царя зверей.

Что касается его качеств охотника, тут Басурманову равных в Талашевском районе не было. С одинаковым успехом он ходил и на лося, и на кабана, и на рысь, и на зайца. Обмануть его не могла ни хитрая лиса, ни осторожная норка. Немало городских модниц щеголяло в мехах, добытых лично им. Читал Басурманов еле-еле, писал еще хуже, зато звериные следы распутывал так, что ему мог бы позавидовать даже пресловутый Натти Бампо, он же Кожаный Чулок и Соколиный Глаз.

Само собой разумеется, что ни одно серьезное охотничье мероприятие, будь то открытие охоты на водоплавающую дичь или облава на волчий выводок, без Басурманова не обходилось. В его приятелях числилось чуть ли не все районное начальство. Среди наиболее азартных охотников были судья, прокурор и начальник милиции. Имея такой авторитет в высших инстанциях, Басурманов мог бы жить припеваючи. Мог бы, да не получалось. Недостатки Басурманова являлись прямым продолжением его достоинств. Законы дремучего леса и звериной стаи не очень-то вписывались в структуру человеческого общества, среди которого ему волей-неволей приходилось жить.

Беспричинная ревность и порождаемое ею перманентное рукоприкладство, вполне естественное в кругу мартышек, не находили понимания со стороны жены Басурманова. В правоохранительные органы постоянно поступали заявления об избиениях, которым он подвергал не только потенциальных браконьеров, но и грибников вкупе с любителями лесных ягод. Привычка давить колесами служебного газика всех встречных кошек вызывала неодобрение даже у самых близких его приятелей.

Однако больше всего Басурманов страдал из-за своей прямо-таки принципиальной необязательности. Он всем что-то обещал, но никогда даже не пытался эти обещания сдержать. Наивные люди, которые не могли взять в толк, что глупо надеяться на исполнительность и честное слово медведя или, скажем, щуки, очень обижались на Басурманова. Кроме того, он совершенно не осознавал понятия «нельзя» и мог напиться до бесчувствия перед весьма важной встречей, облапать в людном месте приглянувшуюся ему женщину, без зазрения совести подмыть любую понравившуюся ему вещь.

Особенно сильно пострадал Басурманов после одного анекдотического случая.

Дело было в воскресенье, зимой (последнее обстоятельство имело немаловажное значение для развития интриги).

Сторож райзага по телефону сообщил директору о том, что бык, накануне сданный племенной станцией на убой, похоже, взбесился. Время было еще раннее, и сравнительно трезвый по этой причине директор незамедлительно выбыл на место происшествия. Волновало его, естественно, не психическое здоровье быка, уже числившегося по документам копченой колбасой, а забытый в сейфе пузырь водяры.

Слегка опохмелившись (перепало и сторожу, выставившему закуску), директор приступил к разбирательству.

Бык, лишенный гарема, персонального стойла и иных привилегий, положенных элитному производителю, действительно был слегка не в себе. В настоящий момент он вплотную занимался разрушением стенок загона. Утратив продуктивность, он отнюдь не утратил ярость и силу, свойственную своей породе. Судя по всему, загон был обречен.

Инцидент явно не вписывался в рамки обыденных событий, и директор, всегда стремившийся избегать лишней ответственности, немедленно поставил о нем в известность заместителя председателя райпо, курировавшего заготовки. Тот принял случившееся близко к сердцу и выразил желание лично ознакомиться с обстановкой.

Надо заметить, что его служебное рвение объяснялось совсем другими причинами, нежели у директора.

Зампредседателя, до этого работавший инструктором райисполкома и проявивший личную нескромность, выразившуюся в присвоении сорока кубов пиломатериалов и ста листов шифера, предназначенных для ремонта дома политпросвещения, был переброшен на низовую работу совсем недавно. Поэтому сейчас он даже не горел, а просто пылал желанием доказать свои отменные деловые качества.

По дороге зампредседателя захватил с собой главного ветврача района, желчного человека, давно разочаровавшегося не только в людях, но и в скотине.

Именно с подачи ветврача номенклатурная тройка вынесла решение о физической ликвидации быка-буяна.

Спустя минуту соответствующее требование поступило в милицию. Штатный дежурный без проволочек передал его заместителю начальника отдела по политчасти, в тот день осуществлявшего общий надзор за состоянием правопорядка в районе (а вернее, за стражами правопорядка, так и норовившими свалить со службы куда подальше).

Уяснив, что намечается убой крупного рогатого скота, влекущий за собой, естественно, и дележку дармового мяса, бдительный политрук пожелал принять участие в экзекуции.

К Басурманову, в те времена состоявшему в должности председателя охотхозяйства, были отправлены посыльные. (Милиция не имела права применять табельное оружие против животных, и даже отстрел бешеных собак проводился исключительно силами членов общества охотников и рыболовов.) Из сбивчивых объяснений посыльных, в детали дела не посвященных, Басурманов понял только одно — ему предстоит застрелить райзаговского бычка. Бычков этих откармливали на подсобном хозяйстве и обычно забивали на мясо по достижении веса в два — два с половиной центнера. В соответствии с поставленной задачей Басурманов и оружие выбрал подобающее — многозарядную малокалиберку.

Ответственные лица, встретившие его на райзаге, засомневались было в эффективности такого оружия, но Басурманов поспешил заверить их, что бычок, дескать, существо нежное и помереть может даже не от пули, а от одного только звука выстрела.

Встреча с быком тет-а-тет несколько отрезвила Басурманова, однако все же не помешала ему произвести несколько прицельных выстрелов. Никакого заметного ущерба пятисоткилограммовому гиганту они не причинили, а наоборот, привели в состояние исступления.

Прежде чем ограда загона рухнула окончательно, все свидетели этой драматической сцены, в том числе и обремененный излишним весом директор райзага, успели занять безопасные позиции на господствующих высотах. Зампредседателя вскарабкался на крышу бойлерной, политрук — на лесенку водонапорной башни, ветврач — на пирамиду пустых ящиков, а директор и сторож — на поленницу ясеневых дров, предназначенных для копчения колбас.

Басурманов, самый проворный в этой компании, ухитрился перемахнуть через забор, за которым находился служебный транспорт.

— Карабин привези! — неслось ему вслед. — Или «тулку» шестнадцатого калибра с картечью! Да побыстрее!

Завладев «газоном» директора райзага, Басурманов понесся в сторону города, но вскоре был остановлен приятелем, просившим подкинуть по дороге пару мешков сечки. Крюк пришлось сделать самый пустяковый, однако по прибытии на место приятель выставил магарыч — бутылку первача.

Не успели они эту бутылку прикончить, как от соседей явились гонцы, звавшие приятеля Басурманова на крестины. Тот, естественно, согласился, но только за компанию с председателем охотхозяйства, так выручившего его сегодня.

Крестины много времени тоже не отняли, и все было бы хорошо, если бы кто-то не предложил Басурманову проверить невод, поставленный накануне на ближайшем озере. Отказаться от такого мероприятия было выше человеческих сил.

Спустя час Басурманов, разжившийся целым пудом карасей и карпов, вновь мчался к городу. Беда подкралась незаметно — в чужой машине кончился бензин.

Надеяться на попутку в воскресенье было делом бесполезным, и Басурманов тронулся дальше на своих двоих. Пешие переходы были ему не в тягость. По пути он согревался водкой, предусмотрительно захваченной на крестинах. Закусывал сырой рыбой и снегом.

Окончательно Басурманову спутала карты жена, ляпнувшая при его появлении что-то не совсем приветливое. Получив за это в глаз, она немедленно обратилась за помощью в милицию.

Поскольку прибывший по вызову наряд медвытрезвителя об истории с быком ничего не знал, Басурманова, давно числившегося семейным скандалистом, поместили в бокс для особо буйных клиентов. На его сбивчивые объяснения никто внимания не обратил — тут и не такое слыхали.

Между тем зимний день клонился к концу, и узники райзага стали замерзать на своих насестах. Все их попытки спуститься на землю и добраться до телефона, разъяренный бык пресекал самым решительным образом. Особенно тяжело приходилось политруку, висевшему на узкой, лишенной перил железной лесенке. Если бы проклятья, которые эта четверка не последних в районе (сторож не в счет) людей адресовала сначала быку, а потом Басурманову, имели некий тепловой эквивалент, то снег растаял бы на многие километры вокруг злополучного райзага. Спас их всех другой сторож, в восемь часов вечера явившийся на смену. Он попросту распахнул ворота пошире, и бык, почуявший свободу, исчез в неизвестном направлении.

Наскоро отогревшись спиртным, зампредседателя райпо, ветврач и политрук (директора райзага в предынфарктном состоянии отправили в больницу) бросились на поиски Басурманова, возбуждавшего в них ненависть куда большую, чем злополучный бык.

Суд, а вернее, самосуд, состоявшийся в вытрезвителе над Басурмановым, был скорым и неправедным. Впрочем, сам он не вынес из случившегося никакого урока и, пониженный в должности до рядового егеря, продолжал гнуть свою линию.

Через несколько дней после Великого Затмения Басурманов получил засургученный пакет и подробные устные инструкции, в смысл которых вникать поленился.

Паника, обуявшая горожан, его нисколько не затронула. Солнце, конечно, в этом мире штука не последняя, но пока стоит лес и текут реки, Басурманову за свою судьбу можно не опасаться.

Вместо того чтобы немедленно двинуться в путь, он плотно поел и завалился спать. Хорошенько выспавшись, Басурманов прихватил заранее приготовленный женой рюкзак, закинул за плечо положенный ему по роду занятий карабин и привычным маршрутом отправился в свой родной лес.

Оказавшись под его сводами, Басурманов первым делом проверил капканы, накануне поставленные на норку, а потом отправился совсем в другую сторону, к болоту, где он постоянно промышлял ондатру, зверя прожорливого и любопытного. В притопленных вентерях обнаружилось несколько уже успевших окоченеть взрослых особей и с дюжину малышей, «чернушек», мех которых не имел товарной ценности.

Ободрав шкурки, Басурманов сунул их в рюкзак и, поскольку работы сегодня сделано было уже немало, направился в гости к знакомому хуторянину. Там крепко выпили, после чего Басурманов стал приставать к хозяйке, бабе такой широкозадой, что в двери она проходила лишь боком.

Хорошенько получив по голове ухватом, он покинул негостеприимный хутор и залег отсыпаться в стог соломы. На следующий день, такой же серый, как и ночь, Басурманов увидел дивное диво — пятнистого оленя удивительной красоты, рога которого напоминали лиру. Стоя на задних ногах и балансируя передними, он аккуратно объедал крону обыкновенной осины.

Никогда еще Басурманову не приходилось видеть в этих краях ничего подобного. Одна только шкура этого оленя должна была стоить немереные деньги, не говоря уже о мясе и рогах.

Клацнул затвор, но чуткое животное, опережая выстрел, метнулось прочь. Каждый его прыжок, стремительный и грациозный, был не меньше десяти-пятнадцати метров в длину. Пушистый желтый хвостик призывно трепетал на лету.

Взвыв от досады, Басурманов бросился в погоню. Прошло не меньше часа, прежде чем он осознал, что попал в места, совершенно ему незнакомые. Это было еще одно чудо, хотя уже и не предвещавшее ничего хорошего…

Краткий рассказ о своих злоключениях Басурманов закончил так:

— Прошел я еще верст с десять и заплутал окончательно. Первый раз со мной такое случилось. Кончились леса, горы какие-то начались. Пока патроны были, я на диких коз да баранов охотился. Ночевал по ямам и пещерам… Мне ведь не впервой. Долго шел. И через леса, и через пустыню, и через города ненашенские, давно заброшенные. Потом на людей вышел. Русского языка не понимают, от меня шарахаются. Дорогу спросить не у кого. А вокруг дома до небес, деревья какие-то чужие, море рядом шумит. Поесть, правда, хватало. Страна богатая, но народ бестолковый. Суетятся, а чего суетятся? Потом вдруг какие-то поганцы за мной увязались. Сущие дикари! Жизни лишить хотели, только не на того нарвались. Отстреливался до последнего патрона, потом уж наутек пустился. Как в эту преисподнюю влетел, даже и не помню. С тех пор и страдаю. — Он затравленно огляделся по сторонам.

— Ну с этим все ясно, — оборвал его Зяблик. — Ты нам лучше про здешнее место растолкуй. Что тут, как и почему.

— А вот это не ведено, — рожа Басурманова приняла чванливое выражение. — Когда надо будет, до вас доведут… Жизнь здесь строгая. Не колхоз, конечно, но шкурничество не уважается. Так что барахлишком своим вам поделиться придется.

— С тобой, что ли? — зловеще-ласково поинтересовался Зяблик.

— Почему со мной? С коллективом… к-хы… Дальнейшие слова застряли в горле бывшего егеря Басурманова, потому что лапа Зяблика жгутом закрутила воротничок на нем, да так, что даже эмблемки с петлиц отлетели.

— Слушай сюда, гудок мешаный, — Зяблик рывком подтянул Басурманова поближе к себе. — Я тебе не затырщик какой-то и не торбохват, а бывший идейный вор с авторитетом. И крохоборов любой масти всегда давил, как клопов. Поживиться захотел, мудило? Ну ничего, сейчас я тебе сопатку поровняю. По гроб жизни память останется.

— Не надо, гражданин хороший! — Басурманов задрыгал ногами и замахал руками. — Я на характер вас проверить хотел! Без всякой подлянки! Уж простите великодушно, что звякало распустил! Каюсь!

— Так-то лучше, — Зяблик отшвырнул Басурманова в сторону и принялся тщательно вытирать о штаны свои руки. — Запомни сам и корешам скажи, если таковые имеются. Проверять меня на характер то же самое, что ежа гладить или у цыгана кобылу искать. Бесполезное занятие. А теперь, если, конечно, своей сопаткой дорожишь, коротко и ясно отвечай на все вопросы, которые тебе будет задавать вот этот дядя, — он подмигнул Смыкову. — Но если фуфло задуешь…

— Никак нет! — приняв стойку «смирно», гаркнул Басурманов. — Как на духу все выложу.

Смыков приступил к допросу без всякой раскачки. Такие мелкие душонки он умел раскалывать с той же легкостью, с какой опытный медвежатник взламывает почтовые ящики.

— Как это место вообще называют?

— По-разному. Мы его, к примеру, Синькой зовем, — доложил Басурманов.

— Кто это — мы?

— Ну те… кто сюда навродь меня дуриком попал… и кто по-русски объясняется.

— Много таких?

— С десяток наберется.

— А сколько здесь вообще народа?

— Хватает. Только никто его не считал.

— Какой контингент?

— Извиняюсь, не понял? — вытаращился Басурманов.

— По происхождению кто они? Откуда?

— Большинство из этих… из иноземцев, которые по соседству жили. Народ вроде и культурный, а тихий.

— И вы, значит, над ними верховодите?

— Приходится, — Басурманов выдавил из себя покаянную улыбку. — Для ихнего же блага… Странные они люди. Ни за себя постоять не могут, ни за других. Прямо агнцы Божьи, хотя и неверующие.

— Ну а эти… твои приятели. Они откуда?

— Они вроде как вам ровня. Одеты соответственно. Но ребята бедовые. Еще те жиганы. У некоторых даже рога имеются.

— Ясненько, — Смыков переглянулся с Зябликом. — Вооружены они?

— Было дело. Только боезапас уж весь разошелся. Если и остались патроны, то с дюжину всего.

— Чем же вы тут все занимаетесь? — сменил тему Смыков.

— Не знаю, как и объяснить толком, — похоже было, что Басурманов задумался. — Свежий человек и не поймет сразу…

— Мы уж постараемся, — заверил Смыков.

— Бегать надо, попросту говоря, прыгать, карабкаться. По команде. Вроде как блошиный цирк. Если повезет, можно и приз отхватить.

— Какой приз?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Ни разу не видел. Просто разговоры такие идут: приз, приз.

— Кто эти бега устраивает? Кто призы выдает?

— Это не вам одним любопытно. Уж сколько времени мы догадки строим… Местные они, конечно, да только нам их узреть не дано. Не той они породы. Не нашенской… Может, и не брешут попы про ангелов небесных…

— На кой ляд ангелам блошиный цирк?

— Не могу знать… Да только сатанинские отродья в таком сиянии жить не могут, — он закатил вверх свои колючие глазки. — Хотя какая нам, горемыкам, разница, ангел тебя плетью гоняет или черт. Они здесь хозяева, а мы так… насекомые забавные.

— А как насчет этих штук летающих? Не они ли хозяева?

— Никак нет, — осклабился Басурманов. — Это так… шушера мелкая. Вроде бобиков, которые за стадом приглядывают. Они нам сигналы всякие передают. Подгоняют кой-когда. Куснуть могут при случае.

— Это мы уже заметили, — Смыков непроизвольно тронул карман, в котором лежал его искалеченный пистолет. — Так вы говорите, что нам бегать придется? Заместо блох?

— А то как же! — Басурманов осклабился еще шире, и стало видно, как велика у него недостача в зубах. — Сигнал ведь уже был. Повторять его никто не будет. Сам удивляюсь, почему вас пока не трогают.

— Хромой черт удивился, когда Иуда удавился, — буркнул Зяблик.

— Ну ладно, бежать так бежать. А куда, не подскажете? — продолжал допытываться Смыков. — И как? В блошином цирке и то свои твердые правила есть.

— Тут-то и загвоздка! — Басурманов многозначительно помахал кривым пальцем. — Бежать надо куда глаза глядят и куда случай укажет. А куда прибежишь

— неизвестно. Можешь на то же самое место. Можешь на другое, которое в тысяче верст отсюда. Можешь и в пропасть какую-нибудь сверзнуться. То, что все здесь как на ладони глядится, вы во внимание не принимайте. Это видимость одна, блазнь. По пустому идешь, а лоб расшибешь. Одним словом, окаянное место.

— Ну а как тут насчет бытовых условий? Питания, обмундирования?

— С обмундированием грех один. Не понимают хозяева, что человек без одежки вроде уже и не человек. Кто в чем сюда явился, тот то и донашивает. Бабы эти чужеземные почти совсем голые. Особенно те, что из мелюзги выросли.

— Брюки у тебя, как я погляжу, не из казенной коптерки, — многозначительно заметил Зяблик. — Клевые брюки. Да и не по росту они тебе. Снял с кого?

— Сменял, — потупился Басурманов. — На галифе шевиотовые. Совсем еще справное галифе было.

— Да вы, братец мой, еще и вор, оказывается? — деланно удивился Смыков. — Не ожидал… Ладно, рассказывайте дальше.

— А что дальше?

— Пропитание здесь какое?

— Пропитание всякое. С голодухи не помрешь, об этом хозяева как раз заботятся. Ну а ежели кто отличится, тому доппаек положен. Хоть и не приз, но тоже приятно.

Смыков задумался, формулируя следующий вопрос, и этим не замедлил воспользоваться Цыпф.

— Что-то я те ваши слова насчет живых и мертвых не понял. Вы это яснее объяснить можете?

— Дело тут, конечно, темное… Загадочное, — Басурманов понизил голос. — Я сам-то сюда живьем вскочил, точно помню. Понесли меня ноги, чтоб им пусто было, прямо на сияние неземное… Вот… А другие бедолаги, в особенности иноземцы, в мертвецком виде здесь оказались. При полном отсутствии признаков жизни. Некоторые даже и протухшие. Да только хозяева всех быстро на ноги поставили. А иначе кому же для их забавы скакать? Как говорится, кому скорбный мертвец, а кому и золотой телец.

— Где это говорится? — удивилась Верка.

— Промеж гробовщиков, — охотно объяснил Басурманов. — У меня тесть по похоронному делу работал.

— Мерзкие вы вещи, братец мой, рассказываете, — поморщился Смыков. — Не очень-то приятно с живыми мертвецами компанию водить.

— Какая разница? — было ясно, что последние слова озадачили Басурманова. — Вы про это не думайте. Жрут они, как живые, будьте спокойны… Вот только бабы у них неласковые. По доброй воле не уломать. Силой приходится…

— Ну и скотина же ты, — сказала Верка с презрением.

— Сказанули вы тоже… — покосился на нее Басурманов. — Тут, дамочка, не Париж и даже не Москва златоглавая. А Синька… место, куда покойников сплавляют, чтобы они там заместо блошек выпендривались… Учитывайте обстоятельства.

— Нда-а, задал ты мне, борода, задачу. — Зяблик разглядывал Басурманова так, словно тот был предназначенной на дрова чуркой: с какой, дескать, стороны и с какого замаха ее сподручней рубить.

— А что такое? — Под этим равнодушно-безжалостным взглядом бывший егерь стал как бы даже ниже ростом.

— Выходит, если я тебя сейчас убью, то не до самой смерти? И завтра ты опять будешь мне глаза мозолить?

— Ни-ни! — Басурманов попятился. — Зачем вам лишние хлопоты. Отпустите с Богом. Я вас теперь за версту обходить стану. И корешам своим закажу.

— Лучше бы ты, конечно, молчал про нас, — мрачно молвил Зяблик. — Да где тебе удержаться… Язык, как помело. И как только тебя в егерях терпели… Кстати, а какого рожна ты к нам сунулся? Кто тебя послал?

— Никто. Я издали приметил, что вы с места не сдвинулись. Подзадорить вас хотел.

— А тебе что, права такие даны?

— Ну, как сказать… — Басурманов замялся. — Кто тут какие права дает… Просто я привык порядок обеспечивать…

— Нет, вы посмотрите на этого засранца! — Зяблик подбоченился. — Явился сюда дуриком и права качает! Да где — в потустороннем мире с неизвестным числом измерений! Во народ! Ни Бог вам не указ, ни природа! Мы рождены, чтоб горы сделать пылью. Пустить в расход пространство и простор. Нет мил-друг, я тебе сопатку все же нынче поровняю.

— Эвона, кто к нам пожаловал! — рожа Басурманова, скукожившаяся от страха, внезапно прояснилась.

Взоры присутствующих (кроме Зяблика, который на такие фокусы был не падок и умел держать в поле зрения сразу несколько объектов) обратились в ту сторону, куда тыкал пальцем Басурманов.

Вдали уже посверкивала лиловая стрекоза, как всегда выписывавшая в воздухе замысловатые петли и зигзаги. В этом мире, похоже, для нее не существовало никаких препятствий. Если она собиралась атаковать ватагу, невозможно было даже примерно предугадать, с какой стороны эта атака последует.

— Вот и птичка-синичка прилетела, — сказала Верка. — Крылышки почистить и мошек поклевать.

— Ну я побегу, пожалуй, — заторопился Басурманов. — И вам того же желаю.

— Ладно, вали, — буркнул Зяблик. — Только про нашу сердечную встречу не забывай.

— Пошли и мы, что ли, — сказал Смыков, когда проворно улепетывающий Басурманов превратился в еле заметную точку. (Произошло это почему-то куда быстрее, чем в условиях обычного трехмерного мира.)

— Во попер, на мотоцикле не догонишь! — сказал Зяблик, глядя ему вслед.

— Бегает он как раз и неважно, это законы перспективы здесь искажены, — возразил Цыпф.

Стрекоза порхала уже в непосредственной близости от них, и ватага, разобрав имущество, двинулась куда глаза глядят. Поскольку все в этом мире было обманчиво: и пространство, и время, и даже законы перспективы — решили особо не торопиться. Зачем тратить силы в борьбе за какой-то приз, если не известны ни правила этой борьбы, ни ценность самого приза. Из путаных речей Басурманова они поняли лишь одно: успех здесь, как и в рулетке, приносит только слепая удача.

Пустота под ногами уже почти не пугала людей, да если хорошенько присмотреться, это была вовсе и не пустота. В сиреневой бездне поблескивали полупрозрачные, причудливо изломанные плоскости, скользили смутные тени, угадывались очертания каких-то грандиозных структур.

Во всем обозримом пространстве — даже глубоко под ногами и высоко над головой — передвигались люди, с такого расстояния действительно похожие на шустрых блох. Были среди них и одиночки, и целые компании. Что касается направлений, которых придерживались подневольные соискатели неведомых призов, то они не поддавались никакому логическому анализу. Кто-то двигался в ту же сторону, что и ватага, кто-то наоборот — встречным курсом. Одни карабкались вверх, а другие все глубже опускались вниз.

Впрочем, как объяснил Цыпф, все понятия, относящиеся к пространственным координатам трехмерного мира, такие, как «вверх, вниз, влево, вправо», здесь были пустой условностью. Вполне возможно, что еле различимые в сиреневой дали крошечные человечки находились сейчас гораздо ближе к ватаге, чем плывущая вслед за ней стрекоза.

— И долго нам так шататься? — возмутилась Верка. — У меня уже ноги гудят.

— Пока не поступит сигнал отбоя, — сказал Смыков. — Мы не дома, надо подчиняться дисциплине. Обратите внимание, никто на месте не стоит. Все куда-нибудь торопятся.

— Нет, ну это просто невозможно! — к Верке присоединилась и Лилечка. — Что же мы, до конца жизни будем туда-сюда болтаться? В конце концов я человек, а не блоха.

— Это еще надо доказать, — ухмыльнулся подозрительно веселый Зяблик. — Если, скажем, человек вместо лошади горбатится, ну, например, вагонетку в забое таскает, он кто тогда: человек или лошадь?

— Человек, — категорически заявила Лилечка.

— Не спеши, родная. Ведь ничем таким, что человеку Богом или природой свыше дано, он не пользуется. Ни умом, ни речью, ни свободой воли. Таскает вагонетку, жрет, спит. Жрет, спит, таскает вагонетку. Ну иногда, правда, пройдется матерком по печальным обстоятельствам своей жизни. В точности то же самое на его месте делала бы лошадь. Сам собой напрашивается вывод: он не человек, а лошадь, хоть и слабосильная.

— Скажете вы тоже, — надулась Лилечка.

— Ты только не обижайся, — продолжал Зяблик. — С лошадью мы завязали. Переходим к блохам. Чем, спрашивается, все мы сейчас конкретно занимаемся? Скачем по неведомо чьей воле с места на место. Не зная ни причин, ни правил, ни цели. То есть заменяем дрессированных блох в знаменитом аттракционе. Разум нам нужен? Нет. Душа? Тем более. Образование? На кой хрен оно здесь. Значит, мы блохи. Со всеми вытекающими последствиями. А все твои планы на будущее, детские воспоминания, интимные тайны, страхи и болячки никому не нужны, кроме парочки таких же блох.

— Вы не правы! — стояла на своем Лилечка.

— Докажи!

— Вы меня запутали! Нельзя сравнивать человека с блохой или лошадью. Человек это…

— Ага. Знаем. Изучали. Человек — это венец творения. Человек — это звучит гордо. Человек единственное существо в природе, способное на высокие чувства. И так далее. А почему ты уверена, что блохам недоступны страдания и радость, например?

— Ой, не смешите меня! — Лилечка замахала руками.

— А вот это не надо! — горячо запротестовал Зяблик. — Граблями зря не тряси. Мало ты, значит, блох знаешь!

— Куда уж с вами равняться…;

— Это верно. Некуда. Я в таких местах сиживал, где этих блох было больше, чем саранчи в Африке. На первых порах как мы только с ними не сражались. И давили, и жгли, и дустом посыпали, и керосином травили. Все способы перепробовали, а им хоть бы что. Живут себе и размножаются. Постепенно наш запал остыл. Пообвыкли. Мы к блохам кое-как приспособились, а они соответственно к нам. Если их зря не гонять, то и они стараются вести себя мирно. Сидят на одном месте и от хозяина к чужаку не уходят. Покусывают, конечно, не без этого, но не очень, по совести. Вот… а зимой мы в пищеблок верхний кабур организовали. Взяли мешков пять сахара и ящик дрожжей. Поставили втихаря брагу, а потом и самогонный аппарат в котельной оборудовали.

— Почему в котельной? — поинтересовался Цыпф.

— Там же дым, пар, вонь. Даже трезвому человеку ни хрена не разобрать, а начальство наше само не просыхало. Они тоже бимбер гнали, только в санчасти. Короче, жизнь пошла замечательная. После отбоя засадишь банку, лежишь на нарах и балдеешь. Блохи нашу кровь продолжают сосать, но уже пополам с бимбером. Тоже кайф ловят. Но упаси Боже, если тебе иной раз не пофартит с выпивкой. Трезвые блохи хуже, чем пьяная охра. Носятся, как угорелые. Кусают, как слепни. А примешь чарку, сразу успокаиваются. Мир, дружба и благорасположение. Появились у нас, таким образом, с блохами общие интересы. Но на ту беду нас весной с лагпункта в зону вернули. Ну и натурально первым делом в прожарочную. Пока мы раздевались, блохи на пол дождем сыпались. Как будто бы свою погибель чуяли. А у нас, не поверишь, слезы на глазах. Мы ведь вместе с этими блохами мороз вытерпели, который железо рвет и птицу на лету бьет. Цингу одолели. На ручной трелевке не загнулись. Душа в душу жили. А теперь своих кровных дружков на расправу отдавать? На сожжение? Эх! — Похоже было, что Зяблик вот-вот прослезится. — Хоть в задницу их прячь… Да где там… Пар кругом, кипяток, хлорофос… Так бедняги и сгинули… А вы говорите, блохи…

— Стоп! — сказала Верка, сбрасывая вещмешок. — Что-то здесь не так… Точно! Подменил мешок, гад! Чувствую, легкий какой-то и по спине ерзает! И когда это ты, Зяблик, успел мне такую свинью подложить?

— Разве? — Зяблик скорчил удивленную рожу. — Перепутал, наверно, ненароком…

— Перепутал! Глаза твои бесстыжие! — наседала на него Верка. — Там же мои последние запасы спирта были! На черный день! На крайний случай! Чем я теперь дезинфекцию делать буду? Все выжрал?

— Ну прости, Вера, — по всему было видно, что Зяблик и в самом деле раскаивается. — Мешки-то одинаковые. Их даже в родном мире не хочешь, да перепутаешь, не говоря уже об этой Синьке проклятой… Я по нужде недавно в сторону отошел, мешок развязал, а там сверху булькает что-то… Ну, понюхал, естественно. Обрадовался. Бывают же в жизни, думаю, приятные сюрпризы… Вот и приложился…

— Если ты по нужде отходил, зачем мешок развязывал? — продолжала кипятиться Верка. — Ночной горшок в нем искал?

— Вера, уймись, — Зяблик оглянулся по сторонам. — Не позорь меня перед высшими силами. Что они, интересно, о людях подумают? А дезинфекция твоя нам больше не понадобится. Сама же слыхала, здесь даже жмуриков быстренько на ноги ставят.

— Нашел кому верить, — презрительно фыркнула Верка. — Держи карман шире…

— А почему бы и нет. Недаром ведь в Будетляндии слухи ходили, что здесь исцеляются больные и оживают мертвые. Забыла разве последнее желание Эрикса? Вот так-то! Дыма без огня не бывает.

— Сам ты дым! Отсюда туда не то что слух, а, наверное, даже пылинка не проскочит! — Верка разошлась не на шутку. — Лева, подтверди!

— Вера Ивановна, только попрошу не вмешивать меня в ваши скандалы! — запротестовал Цыпф. — Нашли тему… Трясетесь над этим спиртом, как курица над яйцом.

— Ай, что с вами, мужиками, говорить! — Верка махнула рукой. — Одного поля ягодки… Отдавай мешок, паразит!

— Забирай, — сказал Зяблик. — Только не психуй. Там еще много осталось. Я всего глоточек сделал.

— Знаю я твои глоточки… Насмотрелась… Можешь вместе со спиртягой посуду проглотить.

Ватага так увлеклась перипетиями этого конфликта, что забыла об осторожности, и шагавший впереди всех Смыков врезался во что-то хоть и невидимое, но достаточно плотное. Загудело так, словно в стопудовый колокол ударили, а пространство впереди пошло мелкими бликами.

— Ну вот, шишка обеспечена, — Смыков, болезненно морщась, потер лоб.

— А как ты хотел? — посочувствал ему Зяблик. — Ведь чуть мироздание башкой не пробил. Титан!

Ощупывая невидимую стену, двинулись влево, однако вскоре угодили в тупик, опять же невидимый, но очень тесный — еле-еле развернуться. Пришлось возвращаться обратно. Доступный для человека проход сужался здесь до ширины раскинутых в сторону рук, что вызвало у членов ватаги весьма неоднородные ассоциации.

— Тут и мышь не проскочит, — буркнул Зяблик, забираясь в странную щель.

— Будем надеяться, что это не скалы Симплегады (Симплегады — в древнегреческой мифологии сдвигающиеся скалы, едва не погубившие аргонавтов.),

— пропыхтел Лева, следуя его примеру.

— Может, сначала поставим вопрос на голосование? Зачем очертя голову в ловушку лезть? — заартачился Смыков, но его уже пихала в спину Верка.

— Лезь! — сказала она. — Тоже мне герой. Раньше-то, небось, ни одной щели не пропускал. Особенно половой.

— Какая несуразица! — вздохнула Лилечка. — Кругом свет, простор, а нам, бедным, в нем и места нет.

Вскоре, однако, они достигли мест, где этого простора хватало с избытком. Зато появилась вдруг одышка — судя по всему, ватага вступила на затяжной, хотя и не очень крутой подъем.

Около часа они шли молчком (на тягуне особо не поболтаешь). Внезапно вокруг на разные лады задребезжало. В пустоте слева от них обозначились колонны

— синие, фиолетовые, лазоревые — целый лес колонн, ни одна из которых не походила на другую ни цветом, ни формой.

Спустя мгновение этот мираж пропал, однако из него успело выскочить несколько пестро одетых человеческих фигур, энергично устремившихся в ту сторону, откуда явилась ватага. На стрекозу они не обратили ни малейшего внимания, а та, в свою очередь, на них никак не отреагировала. Более того, человек, бежавший последним, проскочил сквозь фиолетовую трепыхающуюся плоть, как сквозь тень.

— Куда это они? — растерянно вымолвила Лилечка.

— Туда же, куда и мы, — прокомментировал это происшествие Цыпф. — Из бездны в бездну.

— На будетляндцев похожи, — оглянулся через плечо Смыков.

— А ты их видел, будетляндцев? — немедленно отреагировал Зяблик.

— Я Эрикса видел… Вполне достаточно.

Возникла полемика, причиной которой были вовсе не какие-нибудь принципиальные вопросы, а просто возможность немного передохнуть.

В конце концов сошлись на том, что все эти люди («в количестве трех рыл», как выразился Зяблик) были мужчинами средних лет, хорошего роста и завидной наружности.

Об их одежде ничего конкретного сказать было нельзя, кроме того, что вся она сплошь состояла из лохмотьев. Однако один из этой троицы, тот самый, что столкнулся со стрекозой, имел обувь явно будетляндского производства. Это успели заметить и Смыков, и Цыпф, и Лилечка.

— Нет, что ни говорите, а это безусловно земляки нашего Эрикса, — заявила Верка. — Видна порода. И лицо и стать. Разве у наших гавриков лица? Не лица это, хари. Вспомните того же Басурманова. Да и Зяблик его мало чем превзошел. Ты только не обижайся, зайчик… Тебя если чучелом на огороде поставить, так ни одна ворона поблизости не пролетит.

— Про себя не забудь вспомнить, — буркнул Зяблик.

— Могу и про себя, — пожала плечами Верка. — Овца я задрипанная. Не возражаю.

— Мягко сказано, — покосился на нее Зяблик. — Кошка ты драная…

По часам Смыкова прошло сорок минут (в пересчете на местное время часа три), а ватага продолжала плутать в дебрях по-дурному сложного, не предназначенного для человеческого существования мира. Еще дважды им встречались участники этого странного состязания. Сначала ватагу обогнала хрупкая длинноволосая женщина, одетая не то в шубу диковинного покроя, не то просто в ворох каких-то мехов. Потом дорогу им пересекла парочка похожих друг на друга, как близнецы, мужчин. С лица они сильно смахивали на азиатов, но фигуры имели сухопарые, как у скандинавов.

На оклики ватаги никто из них не отозвался, а когда Зяблик попытался повернуть вслед за засушенными азиатами, пространство перед ним замкнулось наглухо.

— Знаете, у меня создается впечатление, что идем мы не туда, куда глаза глядят, а куда нас гонят, — сказал вдруг Цыпф.

— Почему вы, братец мой, так решили?

— Решил, и все. Сейчас проверим. Поворачивайте обратно. Только дружно.

Едва ватага произвела разворот на сто восемьдесят градусов, как стрекоза, до этого плавно скользившая вслед за людьми, застыла на месте. Прямо перед ней оказался Цыпф, до этого державшийся в арьергарде, но, благодаря крутому маневру, угодивший в лидеры.

От неожиданности Лева даже присел. Сама собой возникла живая скульптура, чем-то напоминавшая известный сюжет «Клятва перед боем у полкового знамени». Некоторый диссонанс в простую и мужественную композицию вносила, правда, поза Цыпфа, навевавшая мысль скорее о физиологических, чем о духовных порывах, да еще странное положение полотнища, зависшего в воздухе на манер ковра-самолета.

Впрочем, Лева довольно быстро овладел собой, выпрямился во весь рост и даже протянул вперед руку, не то собираясь поздороваться с фиолетовой тварью, не то намереваясь отвесить ей щелбан.

— Левка, ты грабли особо не распускай, — посоветовал Зяблик. — Лучше сперва плюнь на нее.

— Тут вам не барак, чтобы безнаказанно плеваться! — возмутитлся Смыков. — Мало ли что… Не исключена даже возможность конфликта.

— Дипломатического, — добавила Верка.

Больше всех, конечно, взволновалась Лилечка.

— Лева, отойди, пожалуйста, — попросила девушка жалобным голоском. — А вдруг она не только кусачая, а еще и ядовитая.

— Ядовитая это полбеды, — ухмыльнулся Зяблик. — От яда мы его бдолахом вылечим. А вот ежели бешеная… Иномерное бешенство это вам не насморк. Представить страшно.

Лева, решительно игнорируя как инсинуации, так и добрые советы, уже занес ногу для следующего шага, размах которого весьма ограничивался опасной близостью стрекозы. Однако, прежде чем совершить этот подвиг, он, по примеру римских героев, произнес несколько лаконичных, но глубокомысленных фраз:

— Если я имею статус разумного существа, то мне позволительно продемонстрировать свободу воли. А если я всего лишь дрессированная блоха, то немедленно получу взбучку.

— Взбучки разные бывают, — рассудительно заметил Смыков. — Строптивая блоха и под ноготь рискует попасть.

— Плевать! — Наверное, точно таким же тоном другой, куда более известный краснобай произнес сакраментальное «Жребий брошен!».

Грудь Цыпфа, выпуклая за счет пистолетных магазинов, хранившихся в накладных карманах куртки, почти вплотную приблизилась к фиолетовому существу, по природе своей куда более загадочному, чем китайский огненный дракон Лэй-чун или тень отца Гамлета. Лилечка, дабы не ахнуть чересчур громко, сунула себе в рот кусочек будетляндского воздушного шоколада.

Стрекоза, не имевшая наглядных признаков как живого существа, так и механизма, на приближение Цыпфа отреагировала как непорочная девушка (или как магнит с одноименным зарядом) — то есть плавно отодвинулась. Новый шаг наглого выходца из трехмерного пространства принес точно такой же результат.

Это почему-то весьма воодушевило ватагу.

— Гоните ее туда, где раки зимуют! — посоветовал Смыков, имевший к стрекозе личные счеты, но предпочитавший держаться от нее на дистанции.

Кончилось все это тем, что после пятого или шестого наступательного шага стрекоза завибрировала куда более резко, чем прежде, и умчалась прочь, напоследок чиркнув своим краем по груди Цыпфа.

— Обиделась… — вздохнула Лилечка. — Зря вы к ней так…

— Нет, чаи сядем распивать, — буркнул Зяблик. — Могу побожиться, что эта стерва здесь в стукачах состоит… У меня нюх на стукачей.

— Ну и как вы, братец мой, оцениваете случившееся? — поинтересовался у Цыпфа Смыков. — Вам позволили проявить свободу воли? Или подвергли взбучке?

— Даже затрудняюсь сказать… — Лева принялся ощупывать свою грудь. — Скорее всего ни то ни другое…

Трясущимися пальцами он расстегнул карман и принялся один за другим извлекать наружу магазины. Все они были аккуратно разрезаны на две части.

— Чистая работа, — авторитетно заявил Зяблик, складывая половинки. — Сколько живу, ничего похожего не видел. Нет, тут не ножовкой и не автогеном работали…

Лилечка буквально бросилась Цыпфу на грудь и с лихорадочной поспешностью принялась добираться до его тела. Однако на бледной Левкиной коже не обнаружилось никаких дефектов, кроме сине-багрового перезревшего прыща.

— Темное дело, — сказал Смыков. — Не разгадать нам этих загадок. Пошли себе ровненько, как шли…

Так они и брели в хрустально-голубой пустоте, время от времени натыкаясь на невидимые стены, которые Лева охарактеризовал как «границы полей с чрезвычайно высокой плотностью энергии».

На разных уровнях и на разном удалении от них двигались в разных направлениях (и с разной скоростью) другие люди. Нельзя было даже приблизительно назвать их число. В общем и целом вся эта необъяснимая суета напоминала жизнь термитника, если бы он вдруг стал прозрачным.

— По земным меркам мы уже шестой час топаем, — Смыков глянул на циферблат «командирских». — Пусть нас считают хоть за блох, хоть за тараканов, но ведь им тоже отдых положен. Про кормежку я уже и не говорю.

— Вы забываете про одну весьма немаловажную особенность нашего положения,

— Цыпф снял очки и принялся на ходу протирать их полой куртки. — Дрессированная блоха нуждается в пище и отдыхе. Мы же, оказавшись здесь, предположительно приобрели бессмертие. Временное, конечно. До тех пор пока существует нужда в людях, их будут снова и снова возвращать к жизни.

— Пофартило нам, ничего не скажешь, — буркнул Зяблик. — Похуже, чем вечная каторга. И никакой амнистии не предвидится.

— Лева, ты ведь обожаешь ставить всякие опыты, — к разговору присоединилась Верка. — Стрельни себе в башку, а мы подождем, что из этого получится. Если ты прав, значит, скоро оживешь.

— Вы, наверное, шутите! — ужаснулась Лилечка.

— Конечно, шучу. Но если нас собираются гонять так до бесконечности, я сама себе пулю в висок пущу. Чтоб мозги вылетели. А там пускай ремонтируют.

— Рано еще, товарищи, с жизнью прощаться! — с пафосом произнес Смыков. — Чтоб пулю в висок пустить, ни ума, ни смелости не надо. Вы лучше вспомните примеры самоотверженной борьбы за жизнь! Корчагина, Мересьева…

— Колобка, — вставила Верка.

Однако сбить Смыкова было не так просто. Он с подъемом продолжал:

— Надо разобраться в происходящем! Где эти хозяева находятся? Что из себя представляют? Что у них на уме? Эх, затесаться бы им в доверие!

— Ты, Смыков, молоток, — Зяблик даже в ладоши похлопал. — У кого ты только в доверии не был. И у вражеской разведки, и у советской власти, и у инквизиции, и у Верки, и у меня самого… Дай тебе волю, так ты и к сатане в доверие влезешь.

Лева Цыпф, со своей стороны, хотел возразить Смыкову в том смысле, что не дано человеку понять промысел высших существ, как не дано блохе знать о побуждениях человеческих, но в этот момент с окружающим миром что-то произошло.

Голубоватая пустота размазалась в сиреневый вихрь, а вместе с ней размазался и сам Лева…

…Говорят, что бывают сны, неотличимые от жизни, и жизнь, похожая на сон. А еще говорят, при определенной сноровке человек может достичь состояния, в котором над ним уже не властны ни законы окружающей реальности, ни наваждения забытья. Тогда его сознание, освобожденное от оков тела и груза мыслей, скользит само собой в необъятном потоке мироздания, все видя и все понимая, но ничему в отдельности не давая оценки.

Нечто подобное случилось и с Левой Цыпфом, несмотря на то что он не имел никакого опыта в медитации и никогда не баловался наркотиками.

Все его телесные ощущения внезапно исчезли, и просветленное, хотя и безучастное сознание поплыло в неизвестность, которая не была ни притягательной, ни пугающей, а просто неизбежной и предопределенной, словно смерть в понимании древнего старца. Пустота была вокруг, пустота была в нем самом, и эта всеобъемлющая пустота все ускоряла и ускоряла свой бег, чтобы в конце концов стремительным водопадом обрушиться в некую и вовсе неописуемую бездну.

Падение было совершенно неощутимым, как будто бы то, во что превратился Лева Цыпф, было легче пушинки. Однако от этого события осталось впечатление какой-то потери, какой-то неопределенности, как это бывает, когда человек возвращается к жизни после долгого и тяжелого беспамятства. Поток, частью которого являлось Левкино сознание, резко поворачивал, и забытые ощущения, какие дают собственное тело и окружающий мир, начали быстро возвращаться…

…Он очнулся и убедился, что все его друзья находятся рядом. Растерянное выражение на их лицах как бы объединяло их.

— Что это такое случилось? — жалобно спросила Лилечка. — Где мы?

Быстро сгущались сиреневые сумерки. Холодало еще быстрее. Приход ночи в иномерном мире мало чем отличался от аналогичного явления в Отчине или Кастилии.

— А вот и наша потеря, — Смыков нагнулся за фляжкой, утраченной при первой встрече с сиреневой стрекозой. — Целенькая, хоть и пустая…

— Получается, мы на прежнее место вернулись… — произнесла Лилечка растерянно.

— Получается, — подтвердил Цыпф. — Только не мы вернулись, а нас вернули. Блошиные скачки на сегодня закончились. Все участники возвращены в конюшню. Ожидается награждение победителей и наказание проигравших.

— Что уж тут говорить о свободе воли! — Смыков энергично рыскал вокруг, очевидно, разыскивая обрубок пистолетного ствола. — Произвол полнейший…

— Ну ты и скажешь, — ухмыльнулся Зяблик. — Давно ли сам такой произвол насаждал.

— Клеветать, братец мой, не надо. Я не произвол, а порядок насаждал. Что заслужил, то и получи. Бывали, конечно, ошибки. Не без этого… Но каждый, кто свободы лишался, свой срок и статью знал. Имел надежду на досрочное освобождение. Жалобы прокурору подавал. А сюда нас за что? На какой срок? Где прокурор?

— Порхала же здесь эта тварь… синенькая, — Зяблик изобразил руками что-то похожее на взмахи крыльев. — Может, это как раз и был прокурор местный. Надо было жалобу подавать по полной форме, а мы его гоняли, как приблудную собаку.

— Ладно вам трепаться. Идите перекусите, — позвала Верка. — Да уже и на бочок пора. Завтра, небось, опять целый день бегать придется.

Ужин выглядел более чем скромно — пачка печенья, пара шоколадок и фляжка воды на всех.

— А где же обещанная казенная шамовка? — Зяблик мигом прикончил свою порцию и закурил вонючую самокрутку.

— Не поставили нас еще, как видно, на довольствие, — объяснил Смыков. — Со вновь прибывшим контингентом всегда так бывает.

— Сачкам пайка не положена. — Верка ела, как старушка, отламывая от печенья крохотные кусочки. — Галопом надо было бегать, а не прогуливаться вразвалочку.

— Это за то, что мы стрекозу обидели, — вздохнула Лилечка, все свое печенье обменявшая у Цыпфа на шоколад.

Сиреневый сумрак был уже достаточно густым, однако от внимания людей не ускользнуло, что в нескольких шагах от них воздух как-то странно искрится. Затем в пустоте возник рой невесомых фиолетовых блесток, который постепенно густел и сплачивался в нечто хоть и хрупкое на вид, но вполне материальное. Формой своей это новое порождение чужого мира напоминало чашечку цветка — фиолетовый тюльпан размером с доброе ведро.

Загадочный цветок, естественно, лишенный стебля, неподвижно висел в воздухе. Несмотря на разницу в форме, он имел явное сходство с настырной лиловой стрекозой. Общая полупрозрачная природа сказывалась, что ли. Но кое в чем два этих создания сильно различались. Стрекоза была вольным детищем эфира, а в цветке ощущалось что-то утилитарное. Так свободно реющий в поднебесье голубь отличается от курицы-несушки.

Некоторое время ватага с удивлением и даже опаской разглядывала этот новый феномен.

— Вы заметили, стоит нам только засесть за еду, как сразу появляется какая-нибудь местная тварь? — пожаловалась Верка. — В конце концов это неприлично.

— А если они и в самом деле голодные? — жалобным голоском произнесла Лилечка. — Можно, я ее шоколадкой угощу?

— Еще чего! — фыркнул Смыков. — В шоколадке калории содержатся. Их беречь надо. Разве напасешься шоколада на всех нахлебников. Им только дай потачку… Тучей слетятся.

— Тогда хоть печенья, — настаивала Лилечка.

— Обойдется, — Зяблик щелчком послал в сторону цветка окурок самокрутки. — Пусть хоть за это спасибо скажет.

Фиолетовая чаша, конечно же, ничего не сказала, однако качнулась в воздухе и ловко поймала окурок.

— За малинку пошел! — ухмыльнулся Зяблик. — Знаете, как мы пацанами развлекались? Поймаем жабу потолще и засунем ей в пасть зажженную сигарету. Она ее тягает, давится, но выпустить из себя дым почему-то не может. Будто бы ниппель какой у нее в глотке. Как футбольный мяч раздувается. Некоторые даже лопались, честное слово.

— Я думала, тебя дебилом жизнь сделала, — сказала Верка с сочувствием. — Алкоголизм, контузии там разные. А ты, оказывается, и в детстве редким придурком был.

— Эй, что такое! — Цыпф с шумом втянул в себя воздух. — Горит где-то!

— Хреновина эта новоявленная и горит, — Зяблик вскочил на ноги. — Неужто от бычка занялась!

И действительно, из фиолетовой чаши столбом валил дым, куда более светлый, чем окружающие сумерки. Прежде чем ватага приблизилась к месту загорания, Смыков успел отчитать Зяблика за преступное головотяпство, а тот в ответ пообещал спалить при случае весь этот паскудный мир или хотя бы половину из его треклятых измерений.

Неизвестно, как развивался бы столь конструктивный диалог в дальнейшем, если бы оба приятеля разом не утратили дара речи — так глубоко было впечатление, произведенное на них видом фиолетовой чаши, до краев наполненной дымящимися окурками. Противно пахло дрянной махоркой и горелой бумагой.

— Вот так пепельница! — присвистнул Зяблик. — Крупный перекур тут проводился. Не меньше чем дивизией.

— Что за фокусы опять! — Смыков, разгоняя дым, махал обеими ладонями.

— Действительно, фокусы! — Цыпф тщательно сравнивал между собой окурки. — Одинаковые. Тютелька в тютельку. Понимаете, в чем тут дело?

— Понимаем, — Верка не скрывала своего огорчения. — Если бы разрешили Лилечке бросить сюда шоколадку, был бы у нас сейчас пуд шоколада.

— Быстрее! — приказал Зяблик, горстями выбрасывая наружу окурки. — Выгружай!

Даже для пяти пары рук работы было более чем достаточно, тем паче что тлеющая махорка обжигала пальцы, а дым ел глаза. Едва только волшебная чаша освободилась (под ногами теперь сияло и дымилось, словно ватага по примеру легендарных нестинаров собиралась плясать на углях), как Верка боязливо сунула в нее плитку прессованных орехов, на всякий случай освобожденную от обертки.

Ждать результатов пришлось недолго. Очертания чаши вдруг потускнели и утратили четкость. На мгновение она вновь стала роем мельтешащих искр, а затем исчезла бесследно. Ореховая плитка брякнулась на то, что в обычном мире называется землей или твердью, а тут было черт знает чем — некой невидимой, почти условной плоскостью.

— Испортили! — ахнула Лилечка. — Такую вещь испортили!

— Да тут ничего даже бомбой не испортишь, — успокоил ее Зяблик. — Все с хитрым расчетом задумано. И не такими мозгами, как наши.

— Одноразового действия аппарат, — многозначительно произнес Смыков. — Чтоб не обжирались зря. Надо следующего сеанса ждать.

— Вы уверены? — Лилечка оглянулась по сторонам. — Лева, это правда?

— Да, — Лева почесал затылок. — Скорее всего…

— А что мы туда положим завтра? Что-нибудь вкусненькое? — не унималась Лилечка.

— Не положим, а нальем, — строго сказала Верка, в последнее время взявшая на себя обязанности начпрода.

— Спиртяги? — воскликнул Зяблик. — Вот это дело!

— Простой воды нальем, — отрезала Верка. — У нас всего три фляги осталось. А там видно будет.

Ко сну отходили полуголодными, но окрыленными надеждой на скорое изобилие. Все уже засыпали, когда Зяблик поднял голову и замогильным голосом произнес:

— А ведь соврал этот жук навозный, что егерем назвался… Если здесь повсюду такие цветочки растут, то и патронов у его шоблы должно быть навалом…

Никто ничего ему не ответил, да Зяблик уже и сам храпел, как лошадь перед непогодой.

— Без костра мы тут скоро загнемся все к хренам собачьим! — клацая зубами, сказал наутро Зяблик.

— Было бы хоть одно поленце с собой, — мечтательно произнес Смыков, вместо шапки, утерянной еще в Нейтральной зоне, водрузивший себе на голову чалму из махрового полотенца. — Мы бы его размножали ежедневно.

— А жрали бы что? — буркнула Верка, покрасневшими руками ломая очередную плитку шоколада. — Угольки?

Уже окончательно рассвело, и хрустальный чертог, полный смутных теней и обманчивых миражей, вновь засиял вокруг всеми оттенками лазоревого цвета.

— Публика уже на ногах, — сообщил Цыпф, внимательно следивший за суетой, царившей вдали и вблизи. — Блохи очнулись от спячки. Представление возобновляется.

— Тогда, может, и мы пойдем, — предложила Верка. — Или будем сигнала дожидаться?

— Пойдем, пойдем, — поддержал ее Смыков. — Я так думаю, что рассвет сам по себе и есть сигнал. Персонально каждого здесь уговаривать не будут.

На этот раз в путь стали собираться с охотой — хотелось побыстрее размять закоченевшие конечности и разогреть кровь.

— Давайте оставим вещи здесь, — закапризничала Лилечка, когда Цыпф стал навьючивать на нее дорожный мешок. — Что с ними станется? Мы же опять сюда вернемся.

— Ни в коем случае, — сразу всполошился Смыков. — Не будем рисковать. Сначала нужно убедиться, что это система, а не случай.

— Мне, честно сказать, сюда и возвращаться не хочется, — Верка покосилась на разбросанные повсюду растоптанные окурки. — Не люди мы, а свиньи…

— Свиньи в небо не смотрят, зато как живут, — философски заметил Зяблик.

Новый день ничем не отличался от предыдущего. Ватага, не выбирая пути (который, учитывая местную специфику, и выбирать-то было невозможно), двигалась вперед, и то же самое, по-видимому, делали сотни, если не тысячи, других землян, искавших здесь покоя и отдохновения, а в результате получивших нечто прямо противоположное.

Нельзя было даже сказать, идет ватага прямо или выписывает зигзаги. Любой из ориентиров, которым они пытались воспользоваться, в конце концов обманывал их. Изумрудные айсберги, на манер облаков висевшие в зените, внезапно исчезали. Кучки людей, до этого двигавшихся параллельным с ватагой курсом, как будто бы под землю проваливались. Поблескивающие бриллиантовыми гранями фантастические структуры, на которые они обратили внимание еще вчера, оборачивались сизым туманом. Все было зыбко, неопределенно, непредсказуемо…

Чем еще поражал чужой мир, так это своей абсолютной тишиной. Если что и происходило — то совершенно беззвучно. Шум создавали только люди — их голоса, дыхание, топот, позвякивание амуниции. Поэтому, когда позади вдруг раздался резкий разбойничий посвист, сразу стало ясно, что это шалят не лиловые стрекозы, и не фиолетовые чаши-кормушки, и даже не пресловутые хозяева здешнего мира, а какая-нибудь талашевская или кастильская шантрапа, вляпавшаяся в чужое пространство, как пьяницы вляпываются в грязную лужу.

— Эй, орлы! Сбавьте ход! — явной угрозы в этих словах не было, но в сочетании со свистом они вызывали тревожное предчувствие. — Есть о чем побазарить!

Видя, что остальные члены ватаги на этот призыв никак не реагируют, Лилечка неуверенно произнесла:

— Нас зовут, кажется…

— Девочка, никогда не откликайся на свист, — наставительно сказала Верка.

— А тем более на всякие «Эй, ты…». Но и не паникуй. Иди как шла.

— Сколько их? — Зяблик не оглядывался принципиально.

— Много. — Смыков заглянул в маленькое зеркальце, которое носил при себе именно для таких случаев.

— Вооружены?

— Пистолеты в кобурах… Автоматы за спиной висят.

— А сами они кто?

— Подорожная вольница, как раньше говорили… Лихой народ.

Сзади снова раздалось грозное:

— Вам что, уши заложило? — судя по учащенному дыханию, преследователи с шага перешли на трусцу.

— А ведь не отцепятся, — негромко сказал Смыков. — Придется с ними и в самом деле побазарить.

— Надо так надо, — с притворной покорностью согласился Зяблик. — Люблю послушать то, чего сам не знаю.

Ватага остановилась, но не кучей, а развернувшись в цепь, как и положено в таких случаях. За спинами друзей осталась одна только Лилечка, незаметно передавшая свой пистолет Смыкову.

Приближавшаяся к ним толпа состояла из десяти или двенадцати пестро одетых мужчин.

Мало сказать, что их вид не внушал доверия. Он должен был внушать страх. Такие типчики подходят к посторонним людям не для того, чтобы осведомиться о здоровье или поболтать о погоде. Цель у них только одна — отнимать. Отнимать чужое добро, чужое здоровье, чужую жизнь. Зачастую даже не корысти ради, а ради собственного удовольствия. Нешуточные намерения банды подчеркивала богатая коллекция стрелкового оружия, кроме всего прочего, содержавшая еще и парочку автоматов.

Физиономия бывшего егеря Басурманова своей гнусностью выделялась даже среди этих разбойничьих рож.

— В чем дело? — процедил Зяблик сквозь зубы.

— Привет, паря, — один из громил дурашливо поклонился. — Чересчур ты грозный, как я погляжу. О деле не хочешь побазарить?

— Я с такими, как ты, захарчеванными чуванами, отродясь дел не имел, — холодно ответил Зяблик. — Вон тот мудак локшевый, — он ткнул пальцем в Басурманова, — уже ломал наши ксивы. Что еще?

— Так ты же турнул его от себя, — бандит, чем-то похожий на Малюту Скуратова, как его изображают в учебниках истории, развел руками. — Бедняга чуть в штаны не наделал. Нехорошо так со своими поступать…

— Моих на этом свете мало осталось. Вот, наверное, последние, — Зяблик кивнул на членов ватаги, стоявших по обе стороны от него. — А новых корешей я себе не ищу. Поздно уже…

— Что же так? — деланно удивился бандит. — Гамузом всегда легче прожить. Это даже волки понимают… Не говоря уже о вождях мирового пролетариата… Присоединяйся. Мы здесь всех вот так держим, — он протянул вперед раскрытую пятерню, а потом резко сжал ее в кулак, — свою долю от всего иметь будешь.

— Грабите, значит, — Зяблик изобразил на лице отеческую печаль. — Гопничаете?

— Грабили мы дома, — ухмыльнулся в ответ главарь. — А тут свое берем. Поскольку власти выше нас здесь нет. Мы и милиция, и прокуратура, и министерство финансов. Соображаешь?

— А эти… паханы местные… которые вас туда-сюда гоняют?

— Им дела наши мелкие до фени. Да и не видел их никто никогда… Ну так что ты решил? Идешь под наши знамена?

— Кем же я среди вас буду? Агнцом промеж козлищ рогатых?

— Ах вот ты о чем, — понимающе усмехнулся главарь. — Нет, этого можешь не бояться. Мы-то и рогов толковых не успели отрастить. Давно от аггелов отбились. Они там — сами себе, а мы здесь — сами себе. Хоть и не по своей воле, а отмежевались.

— Все равно не лежит у меня к вам душа. Я когда срок доматывал, решил завязать узелок. Клятву давал. На крови и хлебе. С тех пор даже спички чужой не брал. Не по пути нам, жиганы.

— Ну как хочешь, — презрительно скривился главарь. — Не нравятся тебе фартовые люди, так оставайся с голытьбой. Будете нам мзду платить, как положено.

— Это чем же? Рыжьем или капустой? А может, натурой? — осведомился Зяблик.

— Как придется… Бабы ваши нам не нужны, такого добра здесь хватает. А вот барахлом придется поделиться. Прикид у вас с иголочки, да и мешки по швам лопаются.

— Кнацай сюда, — Зяблик показал главарю кукиш. — Нравится?

— Рискуешь, паря… — тот потянулся к затвору автомата.

Почти в то же мгновение пистолет Зяблика уперся ему в глазницу, выдавив глаз чуть ли не на висок. Выхватили оружие и остальные члены ватаги, кроме Лилечки, естественно. Смыков вдобавок еще и гранатой замахнулся.

— Стоять! — дико заорал он. — Руки! Не шевелиться! Иначе на требуху всех разнесу!

Банда опешила, хотя, похоже, напугала ее не столько угроза оружия, сколько решительные действия Зяблика и луженая глотка Смыкова. Многие отшатнулись назад, почти все выполнили команду Смыкова.

— На кого ты, шантрапа поганая, бочку катишь? — проникновенно сказал Зяблик, все глубже вдавливая ствол пистолета в глазницу бандита. — Вояки зачуханные! Да вы тут давно забыли, чем затвор от запора отличается! А я десять лет пистолет из рук не выпускаю! У меня на указательном пальце мозоль от спуска! Да любой из вас мигнуть не успеет, как я из него решето сделаю! Может, проверим?

— Пусти, сейчас глаз лопнет! — прохрипел главарь.

— Так как же насчет мзды? А если вместо нее твой глаз зачтется?

— Хрен с тобой! — главарь, в отличие от Басурманова, был не из робкого десятка. — Подавись ты этой мздой! Жили без нее и еще проживем!

— Да ты, я вижу, наивный, как божий бычок, — Зяблик овладел автоматом главаря, и тот, оказавшись на свободе, отскочил в сторону. — Думаешь, я над добром своим трясусь? Или над шкурой? Нет уж! Я тебя на место ставить буду! И тебя, и всю твою братию! Чужого вы больше ни на копейку не возьмете и никого пальцем не тронете! Жрать будете только то, что вам от хозяйских щедрот перепадет! На общих основаниях!

Главарь, прикрывая пострадавший глаз ладонью, медленно пятился.

— Ухарь ты, конечно, еще тот… Ничего не скажешь, — зловеще произнес он.

— Наблатыкался у себя в Отчине… Но только здесь не Отчина, а совсем другое место. Синькой называется. И о нем ты пока ничего не знаешь. А я тут столько лет кантуюсь, что уже и не припомнить. Кое-чему научился. А в своей норе, говорят, лис собаке никогда не уступит…

— Не пугай, — сплюнул Зяблик. — А не то я сейчас передумаю. Опять твоими шнифтами займусь.

— Я тебя не пугаю, — главарь вырвал у кого-то из своих приятелей ружейный обрез и взвел разом оба курка. — Но и ты меня на характер не бери. Хочешь жить спокойно — живи. Заслуживаешь. Так и быть, трогать вас не будем. А поперек дороги встанешь — чучело из тебя сделаем.

— Вот страх-то! — усмехнулся Зяблик. — Слыхал я, что здесь человеку чуть ли не по десять жизней полагается. Как Кощею Бессмертному. Так неужели же мое чучело не оживет?

— От кого ты, интересно, такое слыхал? — главарь покосился на Басурманова.

— Ты, что ли, проболтался?

— Под пыткой у меня признание вырвали! — Басурманов саданул себя кулаком в грудь. — Чтоб я так жил!

— Разберемся, — главарь убрал руку от лица и теперь глядел на Зяблика уже обоими глазами, один из которых блестел мутной слезой и наливался кровью. — А тебе, паря, я вот что скажу… Не все так просто, как тебе кажется. Смерть всегда штука поганая, даже если ты и оживешь потом. Да и не все подряд оживают… Не уследить хозяевам за каждой мелочью. У них и своих забот хватает… И вообще, канительное это дело… Ох, канительное… Очухаешься без ног, с брюхом распоротым, а рядом еще один жмурик протухает… Без головы… Боль нестерпимая… Страх, тоска… И кто-то неведомый над тобой колдует — или чужие ноги тебе пришпандорить, или твою башку на чужие плечи пришить. Кто такое однажды пробовал, в другой раз лучше дотла себя сожжет.

— Каркаешь ты складно, — сказал Зяблик. — Как лабух по нотам. Но только я на такие параши ложил с прицепом… Подбери сопли и вали отсюда. Маза ваша кончилась. Только заикнись еще раз, что ты здесь верховная власть. Собаки будут твои куски по всей этой Синьке собирать. Уж я-то позабочусь, чтоб тебя больше не оживили.

— Ну тогда до свиданьица! — продолжая целиться в Зяблика из обреза, главарь стал отступать. — Сегодня у нас вроде как смотрины были. А свадьба еще впереди… Ох, повеселимся, чует мое сердце…

— Это просто наказание какое-то! — воскликнула Верка, когда бандиты исчезли в сиреневых далях. — Мы, наверное, даже на Сириусе себе врагов найдем.

— Что ты предлагаешь? Лобызаться со всякой рванью? — Зяблик до отказа оттянул затвор автомата и выругался. — Ах, сучий потрох, пусто! Ни одного патрона! Вот так трофейчик!

— А что, если у них и в самом деле боеприпасов нету, — сказал Смыков.

— С чего бы это? На кого они их тут могли истратить? На будетляндцев блаженных? Или на хозяев местных? Нет, просто отвыкли эти гады от оружия… Голыми руками нас хотели взять.

Поколебавшись немного, он закинул автомат за плечо, и ватага продолжила путь. Перетрудив язык в перебранке с бандитами, Зяблик все оставшееся до сумерек время молчал и лишь иногда кивал, соглашаясь с какой-нибудь очередной сентенцией Цыпфа. Смыков, видя, в каком настроении пребывает приятель, старался ему лишний раз не докучать. Верка и Лилечка тащились в хвосте, обсуждая свои женские дела.

Едва-едва сияющий хрусталем и лазурью окружающий мир стал меркнуть, как повторилась вчерашняя история: человеческие души обособились от тела, ничтожными, но равноправными каплями влились в океан всего сущего, безучастными созерцательницами прошли сквозь прошлое и будущее, а затем, вновь соединившись с плотью, стремительно низверглись в свое настоящее, сосредоточенное в том самом месте, где они впервые осознали этот мир.

Фиолетовая чаша-кормушка своим появлением как бы подтвердила, что ватага взята на учет и имеет статус полноправной участницы некой грандиозной игры, с человеческой точки зрения абсолютно бессмысленной.

После долгого и бурного обсуждения Веркин план умножения запасов все же был принят, хотя не обошлось без компромиссов — Зяблику был обещан стакан спирта, а Лилечке лишняя шоколадка. Фляжка с водой, помещенная в кормушку, немедленно дала приплод в виде трех совершенно идентичных экземпляров (на большее объема фиолетовой чаши просто не хватило).

Вволю поев и напившись — с режимом экономии можно было проститься, — ватага легла опочивать, сбившись в кучу на манер цыганской семьи. Вопрос об организации ночного дежурства, внесенный Смыковым, был отклонен большинством голосов. То, что бандиты сумеют отыскать их бивуак в почти непроницаемых сумерках местной ночи, представлялось делом маловероятным.

Примерно в том же плане прошло еще пять или шесть суток (никто, кроме Смыкова, их не считал) — однообразных до тошноты. Днем они рыскали в запутанных лабиринтах иномерного мира, устройство которого по-прежнему оставалось для них тайной за семью печатями, а ночью коченели под своими никудышными одеялами.

Единственным развлечением были эксперименты с кормушкой, регулярно появлявшейся на исходе дня и исчезавшей сразу после опорожнения. У ватаги теперь было вдоволь и воды, и шоколада, и печенья, и всякой другой вкуснятины. Наращивание запасов спирта и бдолаха в данный момент признали нецелесообразным, поскольку сойти с ума здесь можно было и без помощи всякой дури.

Зато с носильными вещами выходила полная непруха. Возможности кормушки ограничивались ее размерами. При желании туда можно было запихнуть куртку или брюки, но, поскольку для второго экземпляра места не хватало, процесс умножения состояться просто не мог. Единственное, что удалось Верке, никого к фиолетовой чаше не подпускавшей, — это изготовление пяти пар перчаток по образцу, принадлежавшему Лилечке (впрочем, Зяблику они не подошли). Смыков выпрашивал для себя шапку, аналогичную той, которую носил Цыпф, но с этим решили повременить. По общему мнению, наследники дела товарища Дзержинского должны были априорно иметь холодные головы.

Бандиты о своем существовании ничем не напоминали, и оставалось неясным, выполнили они ультиматум Зяблика или нет. С будетляндцами, несколько раз встречавшимися на пути ватаги, установить контакт не удавалось. То, что они не понимали ни русского, ни испанского языков, было еще не главным. Незадачливых потомков отпугивал сам вид выходцев из Отчины, внешне свидетельствовавший об их общности с экс-аггелами. Не помогло даже то, что Зяблик выбросил совершенно бесполезный автомат (предварительно, правда, приведя его в полную негодность).

Все изменилось в середине одного ничем не примечательного дня, когда Смыков, раньше всегда гордившийся своей зоркостью, но в сиреневом мире несколько сдавший, попросил вдруг Цыпфа:

— Вы, братец мой, вон туда гляньте. Что-то я двумя глазами не разберу… Может, четырьмя у вас лучше получится.

Ватага, для которой любое непредвиденное событие было просто отрадой, немедленно остановилась. Обоих наблюдателей завалили советами, самый безобидный из которых предполагал размножение Левкиных очков в кормушке.

Не снисходя до пустопорожней полемики, Цыпф тщательно протер стекла, помассировал глазные яблоки и устремил взор туда, куда указывал Смыков.

Спустя полминуты он хмуро поинтересовался:

— Что, собственно говоря, я должен увидеть?

— А то, что есть, то и должны… — неопределенно ответил Смыков.

— Так нет же ничего!

— Это вам кажется. Лучше смотрите.

— Люди, как всегда, бегают… Вон там, там и там… Больше ничего.

— Братец мой, вы не просто так смотрите, а присматривайтесь! — осерчал Смыков. — Вон к той группе, что справа… Над ними еще тень какая-то нависает, как баклажан, синенькая.

— Это от вашей руки тень… А группа как группа, ничего особенного.

— А вот хрен вам, — сказал Зяблик, вместо оптического прибора использовавший два своих пальца, сложенные колечком. — Никакая это не группа… Скотина, похоже, какая-то… Вроде быка, а может, и побольше…

— Верно… Теперь вижу… Как же я так… — устыдился Лева. — Слон не слон… Крокодил не крокодил… Знаете, кого это существо больше всего мне напоминает?

— Знаю, — кивнул Зяблик. — Зверя Барсика… Который был очень мил с нами, не мог закрывать глазки, но на стороне шуровал все живое так, что даже костей не оставалось.

— Неужели они здесь водятся? — наивно воскликнула Лилечка.

— Ну ты что! — Цыпф с укоризной посмотрел на свою подругу. — Такой тип существ здесь невозможен морфологически. Точно так же, как и люди. Это, конечно же, тот самый Барсик, принимавший участие в погребении Эрикса.

— В качестве катафалка… — добавил Смыков.

— А вдруг Эрикс здесь ожил? — ахнула Верка.

— Не исключено, — пожал плечами Цыпф. — Хотя совсем не обязательно, что после этого они с Барсиком подружились.

— Так или не так, а проверить надо, — заявила Верка решительно. — По крайней мере, у нас будет хоть какая-то цель.

— Цель-то, может, и будет, — задумчиво произнес Цыпф. — Но вот вопрос: располагаем ли мы средствами для ее достижения?

Весь остаток дня ватага была занята охотой на Барсика, что по сути своей напоминало попытки кошки поймать птичку, порхающую на экране телевизора. Были моменты, когда казалось, что их пути обязательно пересекутся где-то хоть и в далекой, но во вполне реальной перспективе, однако в прихотливых изломах иномерного и чужеродного пространства могли заблудиться не то что люди, а даже планеты. Кончилось все тем, что зверь, у. которого теперь даже хвост можно было разглядеть, перевернулся вверх ногами (подобные оптические иллюзии ватаге уже доводилось наблюдать) и пропал без следа в нагромождении каких-то призрачных пиков, существовавших не сами по себе, а как отражение чего-то совсем иного.

Верка печально сказала:

— Мне показалось, что рядом с Барсиком кто-то шел… Не с той стороны, которая к нам, а с другой…

С ней не стали спорить, хотя всем было известно, что в сиреневом мире Верка ориентируется, как курица в сумерках.

В свой срок возвращенные неведомой силой на бивуак, пленники Синьки плотно поужинали («Огурец бы сейчас соленый, — ворчал Зяблик, — а то все сладкое да сладкое») и, пользуясь последним светом уходящего дня, занялись неотложными делами.

Лилечка штопала Левкину рубаху. Зяблик, буквально вымоливший у Смыкова с десяток блокнотных листков, старательно изготовлял игральные карты, Верка же, как всегда, посвятила свой досуг манипуляциям с кормушкой.

Согласно единодушно утвержденному накануне плану, сегодня наступил черед размножения патронов, запас которых не мешало пополнить в преддверии возможной стычки с бандой. Для этой цели Верка получила от Зяблика наиболее надежный из его магазинов (каким способом он определил таковой, для всех оставалось загадкой).

Зяблик уже заканчивал рисовать трефовую даму, когда Верка, подойдя к нему, протянула вперед сжатый кулак и загадочно сказала:

— Угадай, что у меня есть.

— Я только погоду могу угадывать да в каком ухе звенит, — сказал Зяблик, чтобы отвязаться от нее.

— А ты все же попробуй, — настаивала она.

— Пуговица от смыковских кальсон, — ничего более неправдоподобного Зяблик придумать не мог.

— А вот и нет! — Верка разжала кулак. — Получай сувенир.

На ладошке у нее лежал пистолетный магазин — совсем как настоящий, только размером с фасолину.

Зяблик некоторое время рассматривал его, а потом иголкой, позаимствованной у Лилечки выщелкнул один патрончик — крохотный, как рисовое зернышко, но ощутимо тяжелый.

— Это какой же калибр получается? — прищурился он. — Полмиллиметра, а то и меньше… Много такого добра получилось?

— Нет, — ответила Верка. — Всего одна штука. Вот эта самая.

Вокруг них собралась уже вся ватага.

— Это надо так понимать, что наказаны мы! — жизнерадостно сказал Смыков. — Лишены на ужин крем-брюле.

— Можно? — Цыпф переложил магазин себе на ноготь. — Занятная вещица, хоть и бесполезная… А знаете, чего-то похожего я ожидал. Занявшись поисками Барсика, мы нарушили какие-то незыблемые правила… Расстроили общую дислокацию игры. Но, возможно, это еще не наказание, а только предупреждение.

— Ясно, — буркнул Зяблик. — Когда пайки лишают, это еще не наказание, а так… мера профилактики. Вот когда вологодский конвой за тобой придет, это другое дело. Те или в штрафняк отведут, или, как раньше… высшую меру социальной защиты за саботаж.

— А как же дальше с Барсиком быть? — поинтересовалась Верка.

— Придется эту идею оставить, — Цыпф развел руками. — Пусть гуляет себе…

— Интересные дела получаются! — возмутилась Верка. — Бандитам, значит, все можно! Что хотят, то и творят! Болтаются, где им вздумается! А мы один раз оступились — и сразу тряпкой по роже! Нечестно!

— Разговор беспредметный, — попытался убедить ее Цыпф. — Такие категории, как «честно» или «не честно», вряд ли имеют в этом мире хоть какое-то значение… И потом, ведь мы же ничего не знаем… Думаю, что бандитам персональные кормушки вообще не нужны. Они могут грабить всех подряд.

— А почему хозяева не вмешиваются? Это же натуральный произвол!

— Возможно, это не нарушает правил… Не мешает, так сказать, общему замыслу.

Уже окончательно стемнело, а ватага все продолжала спор. В конце концов было решено прекратить мероприятия по поискам Барсика. Овчинка явно не стоила выделки. Во-первых, не было никаких гарантий, что Барсик ходит на пару с Эриксом (наблюдениями Верки вполне можно было пренебречь). Во-вторых, хищный и довольно примитивный зверь мог не признать своих бывших попутчиков и воспользоваться ими как дополнением к своему рациону. В-третьих, перспектива встречи с Эриксом радовала далеко не всех. Уроженцы Талашевского района, в отличие от жителей Ямайки или Гаити, не имели опыта общения с ожившими мертвецами.

Чутье не подвело Зяблика и на этот раз. Все крепко спали, а он, словно получив пинок от ангела-хранителя, внезапно воспрянул ото сна.

Он хорошо помнил, что доверять звукам, особенно доносящимся издалека, здесь нельзя. Шаги, раздававшиеся впереди, могли, к примеру, принадлежать человеку, подкрадывающемуся сзади. Ползущий червяк мог издавать пугающий грохот, а огромная толпа — легкий шорох.

Поэтому, заподозрив неладное, Зяблик немедленно растолкал Смыкова — одна пара ушей хорошо, а две лучше.

— Чего надо? — сонно пробормотал тот.

— Ходит тут кто-то поблизости… Послушай…

— Пусть ходит… Не запретишь… Главное, чтобы близко не подходил. — Было слышно, как Смыков шарит по карманам в поисках гранаты.

Их разговор разбудил остальных, и ватага без промедления изготовилась к отражению возможного нападения. Однако время шло, а ночь что-то не спешила огорошить их каким-нибудь неприятным сюрпризом. Напряжение понемногу стало спадать.

— Не приснилось ли вам все это, братец мой? — не без ехидства поинтересовался Смыков.

— Присниться мне что угодно может, — ответил Зяблик веско. — Раз даже ты приснился. Можешь представить, с женскими сиськами и конским мудьем. Но я же от этого не просыпаюсь. А вот когда поблизости кто-то топает, как портовый грузчик по сходням, сон от меня белой птицей летит.

— Нда-а, — Смыков оглянулся по сторонам. — И не скажешь, что совсем темно, а ничего не видно. Гранатой что-ли шарахнуть?

— Даже думать не смей! — набросилась на него Верка. — Еще пришьешь кого-нибудь местного по ошибке…

— Местные если шум и производят, то нам его слышать не дано. Так что не паникуйте. Вера Ивановна…

— Левка, отстань! — взвизгнула Лилечка. — Нашел время лизаться!

— Это не я, — смутился Цыпф. — Как ты могла подумать?

— Кто же тогда? Ай… опять…

— Пропустите-ка меня! — Расталкивая остальных, Зяблик подался на ее голос и вдруг заорал что есть мочи: — Поймал! Держу! Ей-Богу, держу!

— Кого ты держишь, кого? — надрывался рядом Цыпф.

— Хрен его знает! Но что не Лильку твою, так это точно! Как матрас надувной… Только теплое… И течет по нему…

Смыков щелкнул кресалом, вспыхнул фитиль, однако его тусклый огонек не мог рассеять окружающую мглу. Пришлось использовать вместо факела недавно изготовленные перчатки. Облитая спиртом шерсть вспыхнула, как сухое сено, и вся ватага дружно ахнула.

Из сиреневой мути, как из омута, таращились на них два глаза, размер и выражение которых сразу рождали мысль о свирепых драконах-людоедах. В треугольных зрачках, подернутых пленкой прозрачных жабьих век, отражался огонь факела.

Жуткие эти глаза существовали не сами по себе, а в комплекте с несокрушимой глыбой морды, грубыми дырами ноздрей, пилами клыков и огромным языком, за который в данный момент держался Зяблик.

Факел горел не больше трех-четырех секунд, и столько же времени длился немой ужас, усугубленный еще тем обстоятельством, что ватага не совсем оправилась ото сна. Когда факел погас, наступил черед ужаса вопящего. Солировала в нем, безусловно, Лилечка. Остальные по мере сил помогали ей — кто благим матом, кто бессмысленными командами, а кто даже истерическим хохотом.

В этой внезапно взорвавшейся какофонии звуков не сразу удалось расслышать смущенный человеческий голос:

— Не надо так волноваться. Это добрый зверь. Он не кусается.

— Эрикс, ты, что ли? — первой опомнилась Верка.

— Кто же еще может навестить вас здесь, как не старый приятель Эрикс.

— А зверюгу ты почему наперед себя послал?

— Не хотел вас пугать… Вы видели мой труп. Для вас я мертвец… Очень многие люди боятся мертвецов. Я думал, что появление зверя подготовит вас к встрече со мной…

— Идея, безусловно, блестящая, — сказала Верка. — Мы просто тащимся от восторга… Верно, Лилечка?

— Ага, — сказала Лилечка, то ли падая, то ли ложась на руки Цыпфа. — Дайте воды… Хотя не надо… Я все равно сейчас умру.

Пока Цыпф и Верка хлопотали над Лилечкой, между Смыковым и Эриксом завязалась несколько натянутая беседа. Зяблик был занят тем, что дергал Барсика за язык, пытаясь оттащить подальше от бивуака.

— Я, конечно, извиняюсь, — дипломатично сказал Смыков. — Вам эта тема, может, неприятна. Но порядок есть порядок. Как говорится, всему свое время. Время начетам и время отчетам. Похоронили мы вас, значит, как полагается. Если и не по первому разряду, то вполне достойно. С цветами и музыкой. Я лично произнес речь, соответствующую моменту. Если желаете, могу повторить.

— В другой раз, — вежливо отказался Эрикс. — Я весьма благодарен вам за то, что моя последняя воля была исполнена… У меня к вам есть очень много вопросов. Но сначала самый главный. Как вы сами здесь оказались?

— Насели на нас аггелы. Аккурат возле этого самого Черного Яйца, которое вы на схеме изобразили. И прижали к площади… Ну, вы знаете, там еще все сияет…

— Это есть проекция на наш мир «глубокого дромоса», туннеля, соединяющего различные пространства, — объяснил Эрикс.

— Пусть «дромоса», кто же спорит… — согласился Смыков. — Деваться нам некуда. Вот и сунулись в тот «дромос», как куры в ощип… Кстати, мы вашего зверюгу уже видели вчера.

— Да, да, — торопливо подтвердил Эрикс. — Я тоже вас видел. Но днем подойти не посмел… Это лучше делать ночью.

— Вы разве ночью видите? — удивился Смыков.

— Нет. Но зверь, наверное, видит… Ночью он ходит очень уверенно. А нашли мы вас потому, что это место мне очень хорошо знакомо… Все начинают отсюда… Потом происходят перемещения разного порядка…

Во мраке глухо рявкнул Барсик, получивший, наконец, возможность распоряжаться собственным языком. Почти сразу после этого где-то рядом раздался голос Зяблика:

— Ну со свиданьицем, потомок! Они отыскали друг друга в темноте и долго тискали в объятиях.

— Жив, значит, курилка…

— О да. Однако нельзя сказать, что я очень рад этому, — признался Эрикс.

— Что так?

— Эта жизнь недостойна человека. Она не удовлетворяет меня.

— Нас тоже. А что делать?

— Если бы я знал… Боюсь, что мы не в состоянии что-нибудь изменить…. Послушайте, ведь вас раньше было шестеро. А я слышал голоса только пяти человек.

— Погиб наш дорогой товарищ Толгай, — вздохнул Зяблик. — Своей жизнью за наше спасение заплатил.

— Печально… Он заслуживал жизни, но умер. Мне же следовало умереть, а я живу… Кажется, это называется иронией судьбы.

Снова раздался рев Барсика, чем-то, похоже, очень недовольного.

— Любопытствую, чем вы кормите вашу скотину? — ни с того ни с сего спросил Смыков.

— О, это долгий разговор, — судя по тону Эрикса, он пребывал в тяжелейшем цейтноте.

— Что ты торопишься, как поповна замуж? — удивился Зяблик. — Чайник, что ли, на керогазе забыл?

— К рассвету я должен обязательно вернуться на то место, где мне положено находиться. Возможно, мы встретимся днем, но эта встреча будет мимолетной. Специально искать меня не надо. Я постараюсь навестить вас следующей ночью.

— Будем ждать, — проворковала Верка. — Вы Лилечку извините, она у нас девушка нежная.

— Нет, нет… Это я должен извиниться за свою оплошность. До скорой встречи. И вот еще что… Здесь вы можете столкнуться с очень нехорошими людьми. В большинстве своем это бывшие аггелы. Они вооружены, и поэтому их легко узнать. Остерегайтесь этих людей…

— Шакалы они, а не люди, — сказал Зяблик. — Встречались мы уже. Еле ноги успели от нас унести. Нашла коса на камень.

— Итак, до завтра. — Во мраке послышались удаляющиеся шаги Эрикса, а потом довольное урчание Барсика.

— Вот и опять нас стало шестеро, — задумчиво сказала Верка.

— Я бы не стал сравнивать Эрикса с Толгаем. — Цыпфу удалось, наконец, успокоить Лилечку. — Человек он, конечно, замечательный, но… Это то же самое, что сравнивать книгу с наскальной надписью. В книге содержится намного больше информации, однако она беззащитна перед любой стихией. А наскальная надпись из десяти фраз переживет века.

— Витиевато вы, братец мой, выражаетесь, — заметил Смыков. — Однако основная ваша мысль ясна. Свой дурак лучше чужого умника. Не так ли?

— Совсем не так, — вздохнул Цыпф. — Я говорил совсем не о проблеме личностных качеств. Я говорил о проблеме времени и места. В уютной и безопасной келье я, конечно, отдал бы предпочтение книге. Но в огне и буре лучше полагаться на скалу.

В течение следующего дня им не удалось встретиться ни с Эриксом, ни с бандитами. Да и вообще дела у ватаги на этот раз обстояли на редкость скверно. Выпадавшие на их долю пути вели или круто вверх, или еще более круто вниз, так что иногда для передвижения приходилось использовать собственный зад (по примеру заплутавших в Альпах суворовских чудо-богатырей).

В конце концов они добрались до мест, где время текло не в десять, а почти в двадцать раз медленней, чем на родине. Пространство здесь уже не сияло чистыми оттенками голубизны, а тускло отсвечивало бутылочным стеклом. Любые звуки, сорвавшиеся с губ, даже самые глухие, немедленно переходили в визг, и членам ватаги приходилось общаться между собой жестами.

Они еле-еле дотерпели до сумерек и вздохнули с облегчением только тогда, когда вновь вернулись на место, определенное хозяевами сиреневого мира для их ночлега. В свой срок появилась и кормушка. Неясным оставалось, как она поведет. себя сегодня, однако по настоянию Верки Зяблик все же рискнул вторым магазином. Рискнул — и не прогадал. Урожай боеприпасов составил семьдесят.

— Замечательная штука! — Это был редкий случай, когда Смыков похвалил что-то, пусть даже и неодушевленную вещь. — Эх, переправить бы ее в Отчину! Представляете, каждый день мы имели бы по ведру серебряных реалов.

— То, о чем ты толкуешь, гражданин начальник, в уголовном кодексе определяется как подделка денежных знаков в виде промысла и при наличии отягчающих обстоятельств наказывается лишением свободы сроком от десяти до пятнадцати лет или смертной казнью, — без запинки отбарабанил Зяблик. — С конфискацией имущества, естественно. Тебе, как старому законнику, это должно быть известно лучше, чем кому-нибудь другому. Так что на эту тему лучше и не заикайся.

Немедленно вспыхнул ожесточенный спор. Смыков доказывал, что производство полноценных серебряных денег в условиях господства натурального товарообмена есть не фальшивомонетничество, а обычная кустарно-ремесленная деятельность, сравнимая, например, с заготовкой дров или добычей торфа. Кроме того, он упирал на то, что Талашевский трактат де-юре отменил все ранее существовавшие нормативные акты, в том числе и уголовный кодекс. Однако это было еще не все. Основной аргумент Смыкова формулировался примерно так: не лезьте, братец вы мой, со свиным рылом в калашный ряд, потому что личность, вступившая в конфликт с законом, комментировать и трактовать этот закон никакого морального права не имеет.

Ответные доводы Зяблика были не менее убедительны, но куда более лаконичны. Во-первых — ты сам свинья. Во-вторых — твой поганый кодекс давно пора отменить, но кто посмеет отменить слово Божье: «Проклят будет тот, кто обрезает монеты или ставит на них клейма свои». В третьих — грести лопатой дармовые деньги совсем не то же самое, что вкалывать на лесоповале или торфоразработках.

Полемику, грозившую вот-вот перейти в нешуточную ссору, удалось прекратить только Верке. Зяблику за хорошее поведение была обещана в скором будущем целая кормушка махорки, а Смыкову — сколько угодно новых блокнотов.

Уже стемнело, однако спать не ложились — ждали гостей. Тяжкую поступь Барсика расслышали еще издали, но, как и в прошлый раз, он появился совсем не с той стороны. Сопровождавший зверя Эрикс на подходе к бивуаку зажег свечку. Как он потом объяснил, такого добра у будетляндцев было предостаточно — некоторые усопшие попадали в Синьку сняряженными по христианскому обряду, то есть в гробу и со свечкой в руках. После процедуры воскрешения (которая не всегда проходила гладко — кое-кто из бывших покойников даже тронулся умом) гробы шли на устройство костров, а наиболее удачные образцы свечей тиражировались в кормушках.

Быстро покончив с приветствиями и отпустив Барсика погулять, обе стороны без промедления приступили к переговорам. Вопросов друг к другу накопилось столько, что из-за этого даже заминка вышла — никто не знал, с чего именно начинать.

В конце концов решили, что ответствовать сегодня будет главным образом Эрикс — как-никак, а он провел в Синьке уже достаточно долгое время.

Право задать первый вопрос предоставили Лилечке, как особе, накануне пострадавшей от Барсика.

— Вы как-то говорили, что ваша жена и дети находятся здесь. Нашли вы их?

— Нет, — ответил Эрикс. — Все мои поиски закончились безрезультатно. Мир, в котором мы сейчас пребываем, имеет достаточно сложную структуру. Попавшие сюда люди распределяются по различным, не сообщающимся между собой уровням. Не исключено, что уже завтра мы с вами тоже расстанемся навсегда.

Цыпфу так хотелось вступить в разговор, что он даже кряхтел от нетерпения. Не успела Лилечка поблагодарить Эрикса за ответ, как он нагло захватил инициативу.

— Что вы можете сказать о топологических свойствах этого мира? На мой взгляд, его мерность отличается от мерности привычного для нас пространства. Не отсюда ли проистекают все те загадочные явления, с которыми мы здесь столкнулись?

— Я не хотел бы делать сейчас какие-то категорические выводы, поскольку могу основываться только на собственных наблюдениях и рассуждениях, — говорил Эрикс не совсем уверенно, как человек, успевший отвыкнуть от долгих бесед. — Окажись в моем распоряжении самые простые приборы, многие проблемы заметно прояснились бы. Хотя какой смысл говорить о невозможном… Лично я придерживаюсь мнения, что все миры, составляющие нашу супервселенную, изначально располагали абсолютно идентичным набором измерений. Однако под воздействием флуктуации, неизбежно сопровождавших развитие этой супервселенной, часть измерений компактировалась, то есть перешла в свернутое состояние. Причем для каждого отдельного мира существуют, свои особенности свертывания лишних измерений. Поэтому и свойства пространства-времени в разных мирах будут различны. Все это, кстати говоря, согласуется с областью физики, изучающей так называемую теорию супергравитации.

— Я сейчас засну, — произнесла Верка ледяным голосом. — Или закачу истерику.

— Вера Ивановна, милая! — взмолился Цыпф. — Ну не мешайте, пожалуйста! Вы даже представить не можете, как это все важно для меня! Эрикс, продолжайте, прошу вас!

— Если большинство присутствующих возражает… — замялся Эрикс.

— Ничего, валяй дальше, — буркнул Зяблик. — Когда умные люди говорят, дуракам иной раз не мешает и послушать.

— Я постараюсь изложить свои мысли как можно короче и популярней… В мире, где мы с вами родились, в свернутом состоянии пребывают все измерения, кроме трех. Здесь же картина иная. Трудно сказать, какая мерность у Синьки… ох, простите, вам, наверное, незнаком такой термин…

— Знаком, как же, — сказал Цыпф. — Успел кое-кто просветить…

— Спасибо им хоть за это… Ну так вот, истинная мерность Синьки остается для меня загадкой, но во всяком случае она превышает число три. Хотя это еще не все. Мерность в этом мире — понятие относительное. При мне она менялась уже несколько раз.

— Вы хотите сказать, что раньше этот мир был другим? — Цыпф буквально глядел Эриксу в рот.

— По крайней мере, я застал его не таким, какой он сейчас.

— Разница большая?

— Нет, не очень. Вот если отнять или добавить одно измерение к трехмерному миру, эффект, несомненно, будет потрясающим. Но если то же самое, к примеру, произойдет с миром десятимерным, прогресс или регресс составит минимальное значение. Для карлика лишний сантиметр роста — это величина, а для гиганта мелочь.

— К переменам мы давно привыкли. — Зяблик от нечего делать принялся тасовать недавно изготовленную карточную колоду. — Этим нас не запугаешь… Главное, чтобы пайку не урезали.

— Ну это главным образом зависит от вас. — Эрикс покосился на дорожные мешки, набитые продуктами до такой степени, что даже их горловины невозможно было завязать.

— Вы говорили о непостоянстве мерности этого мира, — напомнил Цыпф. — В чем же здесь причина?

— Я предвидел такой вопрос, — Эрикс кивнул. — Сначала мне казалось, что колебания мерности являются следствием структурной неустойчивости, свойственной всем переусложненным мирам. Но постепенно я пришел к другой точке зрения, какой бы фантастической она ни казалась… Некто, куда более могущественный, чем придуманные нашими предками боги, по собственной прихоти сворачивает и разворачивает пространства. Он обращается с ними примерно так же, как вы с этими картами.

— По-вашему, эти неведомые сверхсущества не созидатели, а игроки? — живо поинтересовался Цыпф.

— Разве об этом можно судить всерьез? Но с другой стороны — а почему бы и нет! Созидание — процесс вынужденный. Его назначение — обеспечивать какие-либо личные или общественные блага. А что останется могучему и изощренному уму, когда необходимость в созидании благ отпадет? Только игра. Я не согласен с тезисом, что игра является суррогатом жизни. Что, если сама наша жизнь всего лишь суррогат некой вселенской игры?

— Блошиного цирка, — брякнула Верка.

— Что? — не понял Эрикс.

— Не обращайте внимания! — Цыпф замахал на Верку руками. — Это так, к слову… Забава такая была раньше… С использованием некоторых видов насекомых-паразитов. Вот один гражданин и сравнил нашу каждодневную суету с блошиным цирком.

— Понятно… Здесь это весьма популярная тема, успевшая обрасти массой легенд. Считается, что истинные хозяева этого мира ведут между собой или сами с собой, что несущественно, грандиозную азартную игру, в которой люди используются как пешки. В пользу такой теории говорит немало фактов.

— Но если это все же игра, то в ней должны быть определенные правила, — продолжал свои расспросы Цыпф. — Есть ли какая-нибудь закономерность в маршрутах, которые мы ежедневно преодолеваем? Прослеживается ли что-то вроде системы в манипуляциях хозяев со временем и пространством?

— Разве пешка обязана знать правила игры, в которой участвует? Достаточно того, что их знают игроки. Тем более что жесткие правила скорее свойственны примитивным играм, какие пользовались популярностью в ваше время. В игре достаточно сложной, примером которой может служить человеческая жизнь, правила должны быть гибкими, изменчивыми. Фактор неопределенности не только разжигает азарт, но и формирует философский взгляд на вещи.

— Допустим, — Леву обуял уже не крылатый гений познания, а козлорогий демон спора. — Но эта гибкость и изменчивость должны иметь некие границы, хотя бы моральные. Ведь как-никак роль пешек выполняют живые и, более того, разумные существа. Почему же одним пешкам позволено издеваться над другими?

— Кстати, братец мой, а вам не досталось на орехи от этой рвани? — поинтересовался Смыков.

— К счастью, нет. Ведь я как-никак нахожусь под охраной своего компаньона. Мало кто рискует приблизиться к нему… Зато остальные будетляндцы не могут ничего противопоставить кучке обнаглевших мерзавцев. Ежедневно кто-то из них подвергается грабежу и насилию.

— И сегодня тоже? — Лица Зяблика не было видно в темноте, но, судя по голосу, он нахмурился, как Илья Муромец, узнавший о безобразиях, творимых Идолищем поганым.

— Относительно сегодняшнего дня я ничего не могу сказать, но позавчера они долго издевались над человеком, не пожелавшим расстаться с едой и последней одеждой. Представляете, что это такое — на протяжении долгих часов убивать того, кто не в состоянии умереть.

— Слова мои, значит, были сказаны впустую, — произнес Зяблик с сожалением.

— Смыков, запиши это в своем талмуде. Чтоб потом меня не ставили на одну доску с каким-нибудь атаманом Кудеяром или Джеком-потрошителем.

— А вы, братец мой, никак на лавры Дубровского претендуете? Или Робин Гуда? — сказано это было отнюдь не с ехидцей, а скорее с подозрением. — Опять какую-то авантюру затеваете?

— Никакую не авантюру, — поспешно возразил Зяблик. — А вот маленькая правилочка не помешала бы.

— Вы ведь знаете, что я противник любых форм насилия. — Чувствовалось, что в душе Эрикса идет какая-то борьба. — Но если вы сумеете обуздать этих варваров, то заслужите искреннюю благодарность всех будетляндцев, в том числе и меня.

— Как же их обуздать? — Зяблик принялся рассуждать вслух, чего раньше за ним не замечалось. — Убивать бесполезно — оживут. Хари начистить — кулаки отобьешь. Душевная беседа тоже вряд ли поможет… Ладно, что-нибудь придумаем. Лично я вопросов больше не имею.

— Вот и хорошо, — Эрикc вздохнул с облегчением. — Мое время на исходе. Пора собираться назад.

— Остались бы у нас, — любезно предложила Верка. — Скучно ведь одному, наверное. Барсик ласкового слова не скажет.

— Да-да, присоединяйтесь, — поддержал ее Цыпф.

— Вряд ли это целесообразно, — вздохнул Эрикc. — И вот по какой причине. Любая устойчивая группа воспринимается хозяевами как единое целое. Для них, видимо, нет принципиальной разницы между вашей пятеркой, нашей со зверем парочкой или каким-нибудь обособленно живущим мизантропом. Каждой единице положено только по одной кормушке. Что вам пятерым, что нам двоим. Объединившись, мы лишимся половины своего пайка. Как кому, а зверю это может не понравиться. Он у меня и так недоедает.

— Кстати! — встрепенулся вдруг Зяблик. — А как себя ведет твой зверек? За людьми не пробовал охотиться?

— Пробовал, — признался Эрикc. — Но я его отучил.

— А не боишься, что однажды ночью он тобой закусит?

— Ну что вы! — Эрикc даже обиделся немного. — Такое просто невозможно. Мы очень привязаны друг к другу. Слышите, он меня зовет. — Действительно, во мраке раздался призывный рев Барсика. — Все, я пошел. До встречи. Свечу, оставляю вам.

— Долг платежом красен, — Зяблик, вскочив, стал совать в руки Эриксу шоколад и печенье.

— Спасибо, я не донесу столько, — смутился Эрикc.

— Ничего, — упорствовал Зяблик. — Сейчас упакуем. Верка, пожертвуй одной шалью. Я видел, сколько ты их в Будетляндии присвоила… Правильно, молодец… Что легко пришло, то легко и уйдет… Шучу-шучу, вернем мы твою шаль… Вот какой узелок аккуратный получился! Загляденье! Пошли, провожу тебя немного… Ребята, вы пока свечку не тушите.

Зяблик ушел и как в воду канул. Ватага улеглась спать без него, но свечку оставили гореть вместо маяка.

Вернулся он часа через полтора и сразу нырнул под одеяло.

— Где вы шляетесь? — сонно пробормотал Смыков.

— Да так… Поболтали чуток с Эриксом. Договорились, так сказать, о дальнейших совместных действиях. Если эти гады опять на кого-нибудь наедут, он постарается нас предупредить.

— Ох, ищете вы приключений на свою голову. Сдержанней надо себя вести. Мы ведь не дома.

— Верно, не дома, — согласился Зяблик. — Дома я бы быстро глянец навел…

Прошло несколько суток, а Эрикc не подавал о себе никаких вестей. Больше всего по этому поводу переживал почему-то Цыпф. Верка своих чувств старалась не выказывать, хотя дни напролет мурлыкала лирические песни. Зяблик держался подчеркнуто индифферентно, а Смыков, косясь на него, время от времени удрученно вздыхал:

— Чешутся у вас руки, братец мой, ох как чешутся.

Свечи, целую кучу которых по инициативе Верки изготовила кормушка, внесли в жизнь ватаги некоторое разнообразие. Отпала необходимость сразу после наступления сумерек заваливаться на боковую. Ужин теперь растягивался на несколько часов и напоминал светский раут с карточной игрой и долгими неспешными беседами. Сначала перекидывались в дурачка, а потом Смыков (кто бы мог подумать) заразил все общество страстью к преферансу. За игрой болтали обо всем понемножку, хотя у каждого из мужчин был любимый конек. Зяблик рассказывал случаи из собственной жизни и, конечно, безбожно врал при этом. Смыков, наоборот, придерживался строгих фактов, которые по памяти черпал из бюллетеня «Следственная практика». Цыпф свой скудный жизненный опыт компенсировал начитанностью: один вечер он цитировал Ларошфуко, второй — Гомеса де ля Серну, третий — царя Соломона и так далее.

Совершенно случайно выяснилось, что Лилечка умеет гадать на картах — бабушка в свое время научила. Сначала она упорно отнекивалась, ссылаясь на отсутствие опыта, но потом все же уступила воле большинства.

Смыкову были предсказаны хлопоты по казенной нужде, счастье с трефовой дамой, горе от пикового короля и очень нехорошие перспективы в итоге. Зяблику, помимо хлопот, дороги и разнообразных неприятностей, в самое ближайшее время предстояло исполнение желаний через червонного туза и потеря друга. Верке сначала сплошь валили удачи, встреча со старыми друзьями, успех в задуманном, а в конце неожиданно выпали четыре семерки, означающие в лучшем случае слезы, а в худшем — смерть. То, что ожидало в будущем Цыпфа, Лилечка пожелала сохранить в тайне. И хотя все это делалось вроде шутки ради, девушка осталась сильно удрученной и карт в руки больше не брала, даже подкидного дурака игнорировала.

Эрикc появился в очень неудобное время, в середине ночи, когда никто толком не успел выспаться. Барсика он придерживал за ухо, как шкодливого мальчишку. Зверь на этот раз выглядел как-то странно — издавал тревожные глухие звуки (что-то среднее между мычанием и рычанием), учащенно дышал, пуская из пасти густую слюну. Иногда он даже пытался вырваться из рук Эрикса, хотя скорее только обозначал эти попытки — случись у них конфликт на полном серьезе, от человека даже мокрого места не осталось бы.

Сердобольная Лилечка первым делом поинтересовалась, не болен ли зверь. Эрикса этот вопрос почему-то привел в замешательство, зато Зяблик продемонстрировал неожиданную компетентность:

— Загулял он. Как кот в марте. Закон природы. Понимешь? А подруги поблизости нет. Не трагедия ли это? Шекспировский сюжет, едрена вошь!

Эрикc решительно отказался от предложенного угощения и сбивчиво поведал о том, что бандиты совершили в сумерках налет на лагерь, в котором компактно проживали несколько будетляндских семей. Как всегда, не ограничившись гребежом, они подвергли жертвы неслыханным издевательствам, стремясь удовлетворить не только свои садистские наклонности, но и извращенную любознательность. Например, проводились эксперименты по выяснению зависимости времени воскрешения человека от расстояния, на которое разнесены отчлененные части его тела. Обо всех этих ужасах Эриксу поведал единственный из обитателей лагеря, сумевший ускользнуть от бандитов.

— Далеко это? — деловито осведомился Зяблик, рассовывая по карманам магазины.

— Не близко, — ответил Эрике. — Но мы успеем добраться туда еще задолго до рассвета.

— Думаешь, эти сволочи будут нас дожидаться?

— А куда им торопиться? Они привыкли к безнаказанности. Да и не принято здесь путешествовать по ночам.

— Ты все сделал, как я просил? — Зяблик почему-то понизил голос.

— Пришлось, — Эрикc вздохнул так., словно его грызла нечистая совесть.

— Тогда айда на бранный пир.

— Попрошу не самовольничать! — взвился вдруг Смыков. — Что это такое? Так дела не делаются! Не на пикник ведь собрались! Сначала надо все обсудить.

— Ну и обсуждай себе, суконная душонка! — взорвался в ответ Зяблик. — Я и один справлюсь!

— Об этом не может быть и речи! — вскочил Цыпф. — Я иду вместе с вами!

— Тьфу! — Смыков даже сплюнул в сердцах, что для него было равносильно попранию самых светлых идеалов. — Вот так всегда! Порем горячку, как голые в постели! Каждый себя стратегом мнит!

— Молчи уж… Если струсил, так и скажи.

— Ну насчет трусости и геройства мы скоро выясним, — пообещал Смыков многозначительно. — На словах-то вы все джигиты… Гранаты брать?

— Возьми на всякий случай. — По тону Зяблика можно было понять, что их конфликт на этом исчерпан.

Женщин сначала решили оставить на бивуаке, но они отказались наотрез. Идти в бой с превосходящим по численности врагом было, конечно, страшновато, но этот страх не шел ни в какое сравнение с перспективой потерять друг друга в этом непознаваемом и непредсказуемом мире.

С собой захватили только оружие. Верка хотела взять еще и медикаменты, но ее убедили, что там, где оторванные головы сами собой прирастают к телу, йод и бинты вряд ли понадобятся.

Потом зажгли свечи и двинулись в путь. Со стороны, наверное, ватага была похожа на процессию монахов, спешащих к ранней обедне, вот только Барсик, напоминавший одно из исчадий ада, вносил в эту благостную картину некоторый диссонанс.

Прагматичный Смыков предложил было использовать зверя вместо транспортного средства (что, кстати, нередко практиковалось во время путешествия через Будетляндию), но Эрикc категорически воспротивился. Поддержал его и Зяблик.

— Не барин, дойдешь…

Если к странностям на Синьке в дневное время ватага уже успела кое-как привыкнуть, то местная ночь была чревата многими сюрпризами, о чем заранее предупредил Эрикc. То, что Цыпф называл «топологией пространства», в темное время суток почему-то менялось кардинальным образом. Многие, хорошо известные ветеранам проходы смыкались или меняли свой профиль до такой степени, что пробраться по ним мог только законченный дистрофик, да и то обильно смазанный вазелином. Не все в порядке было и с маршрутом — там, где раньше шли напрямик, теперь приходилось выписывать замысловатые петли. Впрочем, полусонным людям было не до этих тонкостей — они и так ощущали себя бычками на веревочке.

Тусклое, трепещущее пламя свечек не в состоянии было рассеять окружающий мрак и служило скорее психологическим фактором — люди видели друг друга и не опасались потеряться в чужой ночи. Смыков, шагавший непосредственно за Барсиком (Эрикс и Зяблик шли впереди, придерживая зверя уже за оба уха), случайно наступил на его хвост и не на шутку перепугался, приняв его за какую-то фантастическую змею. Верка и Лилечка, держась друг за друга, шли рядом и затравленно молчали. Почему-то сейчас они чувствовали себя даже хуже, чем в таинственных туннелях Будетляндии.

Наконец из головы колонны поступила команда потушить свечи и держаться настороже. Вскоре справа от себя Цыпф разглядел тусклое световое пятно и незамедлительно указал на этот феномен своим спутникам.

Через некоторое время пятно исчезло, но затем появилось снова — уже чуть более яркое и в другом ракурсе. Было понятно, что это и есть то самое место, к которому ведет ватагу Эрикс. Однако все в этом мире было устроено не по-людски

— цель, хоть и приближалась, но маячила то с одной стороны, то с другой, то сверху, а то вообще сзади. Чтобы принимать все это как должное, нужно было иметь бесконечное терпение и особый склад характера. С Цыпфом все было понятно, он бы и в пекле первым делом занялся измерением емкости котлов и температуры пламени, но вот как, спрашивается, выносил эту несуразицу по натуре вспыльчивый Зяблик?

И вдруг как будто бы пещера Али-Бабы открылась перед ними. Свет многих десятков свечей, во все стороны оттесняя мрак, создавал иллюзию некой зависшей в пустоте призрачной полусферы.

В центре освещенного пространства на манер римских патрициев возлежали увешанные оружием бандиты. Некоторые из них дремали, другие лениво ковырялись в кучах наваленной перед ними снеди. По сонному и пресыщенному виду экс-аггелов ощущалось, что апофеоз недавно разыгравшейся здесь трагедии был уже позади.

Будетляндцев мужского пола нигде не наблюдалось, и оставалось загадкой, какая судьба их всех постигла. Зато присутствие женщин, а особенно печальная роль, выпавшая на их долю, как бы подчеркивало всю жуткую театральность этого зрелища.

Женщины, лишенные одежды, были расставлены по всему периметру освещенного пространства — некоторые в весьма замысловатых позах. Каждая выполняла роль шандала. Некоторые держали свечки в руках или зубах, у других они были укреплены на голове или плечах.

Когда какая-нибудь из этих несчастных, не выдержав физического напряжения или боли от ожогов, которую причинял расплавленный воск, делала резкое движение, среди бодрствующих бандитов возникало оживление. Если добровольца не находилось, такового определяли по жребию, и он вразвалочку направлялся к жертве. Все остальное уже зависело от степени испорченности, изощренности и настроения палача. Кто-то издевался над провинившейся женщиной с изуверской страстью, кто-то сразу волок ее за волосы во тьму, а кто-то после нескольких ударов заставлял принимать прежнее положение.

— Лилечка, не надо тебе смотреть на это. — Верка попыталась отвести девушку в сторону. — Ну отвернись, пожалуйста.

Однако та решительно высвободилась из Веркиных рук и стала так, чтобы лучше видеть.

— Надо их с той стороны обойти, — сказал Зяблик. — Иначе это будет то же самое, что ворон метлой с куста на куст гонять… Может, покажете, дорогой товарищ Смыков, свое геройство?

— Не вам, братец мой, мне указывать, — высокомерно произнес Смыков. — Я привык быть там, где наиболее опасно.

— Во-во… побудь. И Левку за компанию прихвати. Ваше дело — поднять стрельбу. Пусть и не прицельную. Лишь бы шуму побольше. С гранатами поосторожней, можно баб задеть. Лишняя дырка и бабе не на пользу.

— Я тоже пойду в обход, — твердо сказала Лилечка. — Дайте мне пистолет.

— Два богатыря еще куда ни шло. А три многовато. Плохая примета, — покачал головой Зяблик.

— Дайте мне пистолет! — звенящим, вот-вот готовым сорваться на крик голосом повторила Лилечка.

— Ты когда баланду варила, я к тебе с советами лез? Я у тебя половник требовал? — накинулся на нее Зяблик. — Вот и ты не лезь. Не бабьего ума дело. А пистолет возьмешь, когда меня пришьют. Так и быть, разрешаю… Ну все, орлы. Ступайте с Богом. От нас сигнала не ждите. Как на удобную позицию выйдете, сразу и поливайте.

После некоторого колебания Смыков и Цыпф решили обходить разоренный лагерь будетляндцев с левой стороны, однако уже шагов через сто нарвались на преграду. Возвращаться назад было уже поздно, да и неудобно, поэтому они двинулись вдоль невидимой стены, забирая влево все больше и больше. Пятно света, служившее для них ориентиром, постепенно тускнело.

— Вроде не туда идем, — сказал Цыпф.

— Как тут разберешь, туда или не туда, — раздражение так и перло из Смыкова. — Вот проклятая страна!

— Давайте возвращаться, а то заблудимся, — предложил Цыпф.

— Попробуй тут вернись, — пробормотал Смыков. — Зяблику только этого и надо… С дерьмом нас смешает.

— Смотрите! — Цыпф ухватил Смыкова за локоть. — Огонек! Совсем рядом.

— Хм… — Слышно было, как Смыков чешет затылок. — Кто бы это мог быть? Ну давайте подойдем. Только осторожно.

Загадочный огонек, который не мог быть ничем иным, кроме пламени свечки, мерцал, казалось, всего в дюжине шагов от них, но добираться до него пришлось мучительно долго, едва ли не по логарифмической спирали. Когда этот хитрый лабиринт был все же пройден, взорам лазутчиков предстало отталкивающее зрелище.

Сначала они даже не поняли толком, что это за странное существо, так нелепо извивающееся в тусклом и колеблющемся свете. Сколько у него голов? Сколько ног? Почему оно так размахивает свечой?

Лишь полминуты спустя стало ясно, что именно здесь происходит. Голая женщина лежала навзничь, сдавленно хрипя и дрыгая длинными белыми ногами. Верхом на ней восседал хорошо всем знакомый уроженец Талашевского района Тихон Андреевич Басурманов.

В настоящий момент он был занят делом, недостойным мужчины, а тем более бывшего егеря. Левой рукой сжимая женщине горло, он правой тыкал ей в лицо горящей свечкой. По всему было видно, что это доставляет Басурманову определенное удовольствие.

— Я извиняюсь, — Смыков деликатно похлопал изверга по плечу. — У вас представление об уголовном кодексе имеется?

— Слушал лекции, когда на курсах был, — обернувшись, ошалело ответил Басурманов. — Шестимесячных…

— Тогда вы должны знать, что подобные действия носят характер истязаний с нанесением тяжких… Ну-ка, дайте взглянуть… — Смыков наклонился над враз умолкнувшей женщиной. — Нет, менее тяжких телесных повреждений. Нехорошо-о…

Не выпуская свечки из рук, Басурманов встал. Глаза его сверкали, словно у кота, сожравшего любимую канарейку хозяйки и уже начавшего осознавать, какая кара за это может грозить. Судя по нижним деталям его гардероба, спущенным ниже колен, Басурманов запятнал себя не одними только истязаниями.

— Нда-а, — Смыков критически осмотрел фигуру своего визави. — Да тут еще и изнасилованием попахивает. Полный букет.

— По согласию мы… — промычал Басурманов. — Полюбовно…

— Врешь, мразь! — Левка, которого никак нельзя было назвать агрессивным по природе, не удержался и заехал Басурманову рукояткой пистолета в скулу — неловко, зато от души.

— Увы, — развел руками Смыков. — Поведение жертвы опровергает ваше заявление. Как и многие другие неоспоримые улики. Состав преступления налицо… А вас, товарищ Цыпф, я на первый раз предупреждаю. Нечего руки распускать. Закон должен быть беспристрастен. Сейчас допросим потерпевшую и вынесем приговорчик. Проводить прения сторон считаю нецелесообразным.

Однако потерпевшей давно и след простыл — до смерти перепуганная будетляндка посчитала за лучшее смыться от греха подальше. Впрочем, Смыкова это не обескуражило. Основываясь только на одних свидетельских показаниях (своих и Цыпфа), он в течение двух минут приговорил Басурманова к исключительной мере наказания — расстрелу. Но, впрочем, без конфискации. Поскольку подавать апелляцию было некому, приговор предлагалось привести в исполнение немедленно.

Достав из внутреннего кармана куртки карандаш, Смыков прослюнявил его и принялся рисовать на лбу Басурманова аккуратную точку.

При этом он не переставал будничным тоном рассуждать:

— Не надо нам никакой самодеятельности… Привыкли, понимаешь, к самосудам… Вот сюда будете целиться, товарищ Цыпф… Чтоб не мучился человек… Кстати, вы верующий?

— Крещен был, да отрекся! — Басурманов рухнул на колени. — Грех на мне…

— Тогда свечку мне отдайте. Не понадобится она вам.

— Пощадите! — взвыл Басурманов. — Христом Богом молю! Исправлюсь! Не повторится больше! Осознал!

— Ну даже не знаю… — Смыков как будто заколебался. — Вину вашу загладить невозможно…

— А облегчить? — с надеждой возопил Басурманов.

— Ладно, такая возможность вам предоставится, — неохотно согласился Смыков. — Хотя лично я ничего не обещаю… Приведение приговора в исполнение откладывается в связи с дополнительно открывшимися обстоятельствами. Окончательное решение примет суд высшей инстанции. Такая формулировка вас устраивает?

— Всенепременно! — возликовал Басурманов.

— Тогда ведите нас к своим приятелям. Но не напрямик, конечно. Нам их стороночкой желательно обойти.

Басурманов вскочил и принялся натягивать штаны, в нынешнем своем состоянии не дававшие ему и шага ступить.

— Все-все-все! — остановил его Смыков. — Мотню застегивать не обязательно. А ремешок мне презентуйте.

— Как же я… — недоуменно начал Басурманов.

— Ручками портки придерживайте, тогда не свалятся, — посоветовал Смыков. — Зато убегать вам будет неповадно. Стреноженный конь далеко не уйдет.

К лагерю будетляндцев Басурманов двинулся под прицелом двух пистолетных стволов. Почти сразу началась неизбежная для Синьки чертовщина — пятно света, тусклое, как далекая галактика, стало приближаться с неимоверной быстротой. Долгий и путаный путь, которым они добирались сюда, обернулся прямой, как стрела, тропой. Уже через сотню шагов Цыпф, благодаря очкам имевший преимущество в зрении, сумел различить кольцо живых шандалов.

Сделав небольшой крюк, они подошли к лагерю так, чтобы оказаться прямо напротив группы Зяблика, таившейся где-то во мраке. Ориентиром служила весьма эффектного вида будетлянка, которую Цыпф приметил еще в первый раз. Правда, тогда она стояла к нему не задом, а передом, но ошибиться все равно было невозможно.

— Вам, братец мой, не икается? — поинтересовался Смыков у Цыпфа.

— Нет…

— И уши не горят?

— Наоборот, холодные. — Цыпф не поленился потрогать свое левое ухо. — А что такое?

— Представляете, как нас сейчас Зяблик костерит? Во всех смертных грехах, наверное, обвиняет, начиная от дезертирства и кончая переходом в каинизм.

— Это уж точно, — согласился Цыпф. — Ну тогда давайте поскорее начинать… Ближе подходить не будем?

— Надо бы, да боюсь, что бабы линию огня перекроют… — Смыкова почти не было видно в темноте, однако блики света играли на вороненом стволе, придирчиво выбиравшем первую цель. — Все, начали…

Выстрелы ударили звонкой оглушительной очередью — бац! бац! бац! — словно шло состязание на скорость стрельбы… Цыпф открыл огонь с запозданием и еще продолжал опустошать первый магазин, когда Смыков уже начал второй.

Женщины бросились врассыпную еще в самом начале канонады, однако оброненные свечи продолжали гореть и давали достаточно света.

Бандиты вскочили — правда, уже не все, — и их дальнейшие действия не носили осмысленного характера. Сказывалось отсутствие опыта, да и командир, похоже, оказался не на высоте положения (как впоследствии выяснилось, обстоятельством, оправдывающим его бездействие, было пулевое попадание в левую сторону груди, в других обстоятельствах, безусловно, фатальное).

Смыков и Цыпф продолжали засыпать своих противников пулями, а в ответ получили всего один нестройный залп. Еще несколько бандитов осели кулем, и тогда остальные, следуя уже не тактическим соображениям, а инстинкту самосохранения, бросились наутек.

Разминуться с Зябликом и Веркой им было просто невозможно (безоружного Эрикса, а тем более Лилечку в расчет можно было не брать). Два ствола против дюжины. Да еще в ближнем бою, в беспорядочной свалке. Нет, что ни говори, а в авантюризме Зяблику отказать было нельзя.

— Вперед! За ними! — скомандовал Смыков. — Только свечку прихватите, а то не разберешь там, кто свой, а кто чужой.

— А как же этот? — Цыпф кивнул на Басурманова, со страха опять уронившего штаны.

— Да куда он денется! — махнул рукой Смыков. — А если и денется, то скатертью дорога…

Пересекая освещенное пространство, они не забыли подобрать парочку брошенных пистолетов. Не мешало бы, конечно, добить или хотя бы обезоружить подстреленных бандитов (кому охота получить пулю в спину), но время поджимало.

— Лежите тихо, гады, а то гранатой рвану! — припугнул их Смыков, пробегая мимо.

В той стороне, где скрылась основная масса бандитов, по-прежнему царили мрак и тишина.

— Не разминулись ли они? — предположил Цыпф.

— Как тут можно разминуться? Ведь все же как. на ладони было видно. Стреляй себе, как в тире по тарелочкам!

— Здесь не тир. А пуля, между прочим, подчиняется тем же физическим законам, что и человек. Измерения, закрытые для нас, закрыты и для них. В Синьке возможны любые сюрпризы.

Смыков хотел крепким словцом выразить свое отношение к миру, не приемлющему простые и надежные законы евклидовой геометрии, но в этот момент впереди полыхнуло зарево, а потом замигали вспышки выстрелов. Шум боя если и доносился сюда, то его нельзя было расслышать из-за собственного топота и тяжелого дыхания.

— Похоже, дошло дело до гранат! — на ходу бросил Смыков.

Поверхность, которую они ощущали под собой, шла на подъем. И Левке Цыпфу, и даже жилистому Смыкову не хватало дыхания.

Внезапно где-то почти рядом с ними вспыхнул огонек свечи и раздался свист Зяблика, означавший — «замри». Затем вновь наступила тишина, нарушаемая только урчанием и фырканьем Барсика.

— Прислушайтесь… — прошептал Цыпф.

— Ну? — спустя некоторое время недоуменно произнес Смыков.

— У меня раньше кот был… Потом его бродяги съели… Вот он точно так же урчал, когда до свежей рыбы добирался… Вы послушайте, послушайте!

— Хрустит что-то…

— Вот именно.

— Выдумаете…

— Тут и думать нечего! Вспомните, какой у Барсика вид был. Он бы и нас сожрал, если бы его Эрикс за ухо не придерживал.

Огонек свечи поплыл в ту сторону, где затаились Смыков и Цыпф. Раздался голос Зяблика:

— Эй, чего вы там шушукаетесь? Отбой… Можете рассчитывать на ордена. Ты, Смыков, какой хочешь: «Знак Почета» или «Победы»?

— Мне бы хотелось знать, чем вы тут, братец мой, занимаетесь? — не обращая внимания на игривый тон Зяблика, сухо поинтересовался Смыков.

— Как чем? Идем добивать врага в его собственном логове.

— А остальных, значит… уже добили? — Цыпф почему-то понизил голос.

— Не то слово, — жизнерадостность Зяблика как-то не вязалась с общей мрачной обстановкой. — Искоренили. Только давай, Лева, без этих твоих интеллигентных штучек. Вспомни лучше сказку про Кощея. Ведь тоже бессмертным был, а искоренили его добрые русские люди. А тут, понимаешь, каждая сволочь бессмертием кичится… Но только я думаю, что говно бессмертным не бывает…

— Вы поняли что-нибудь? — спросил Смыков у Цыпфа, когда шаги Зяблика замерли вдали.

— Тут и понимать нечего. Сожрал Барсик бандитов. Теперь в брюхе переваривает. А то, что от них останется, оживить уже вряд ли возможно.

— Затрудняюсь что-то сказать по этому поводу, — выдержав некоторую паузу, произнес Смыков. — Но решение, прямо скажу, неординарное…

Рассвет застал ватагу в разгромленном лагере будетляндцев. Женщины, издали узнавшие Эрикса, по одной, по двое возвращались к месту побоища. Вскоре отыскались и мужчины, аккуратно сложенные в рядок. Некоторые были только оглушены, некоторые убиты, но их возвращение к жизни ожидалось в самое ближайшее время.

Четверых бандитов, валявшихся в центре лагеря, решено было «искоренению» не подвергать, то есть не пропускать через желудок Барсика. Жуткая участь собратьев должна была послужить для них хорошим уроком, по крайней мере Цыпф и Лилечка на это надеялись. Оставшееся от банды оружие Зяблик привел в негодное состояние — из пистолетов извлек боевые пружины, а с автоматов снял затворы.

Все очень устали, а тут еще до смерти напуганный Басурманов путался в ногах, бормоча что-то про обещанный ему суд высшей инстанции.

Дабы отвязаться от дурака, Смыков за шкирку подтащил его к Барсику, мирно облизывающему кончик своего хвоста.

— Вот тебе судья, — сказал он, пихнув Басурманова в лапы зверя. — Как он решит, так и будет.

Плотно перекусивший, а потому настроенный весьма благодушно, Барсик обнюхал Басурманова, а затем в знак дружеских чувств облизал с ног до головы. При этом все стоящие поблизости имели возможность лицезреть добротный ботинок, застрявший между его клыков.

— Будем считать, что судимость ваша снята, — сказал Смыков, отводя Басурманова в сторону. — Но в дальнейшем попрошу вести себя в строгом соответствии с требованиями закона. Идите и постарайтесь начать новую жизнь.

Амнистированный Басурманов громко рассмеялся, потом безо всякой паузы тихо заплакал, а кончил тем, что сожрал попавшийся ему на глаза свечной огарок.

Возвращаться на бивуак было поздно, да и не хотелось никуда идти после утомительной и бессонной ночи. Все понимали, что самоуправство ватаги не может остаться без внимания хозяев. Открытым оставался лишь вопрос о мере наказания, положенной за это. Хорошо, если их, как и в прошлый раз, лишат на один день кормушки. А вдруг тут и покруче кары имеются? Тот, кому не составляет никакого труда оживить человека, наверное, и другие фокусы способен с ним проделывать. Превратить его, например, в нечто двухмерное вроде газетного листа. Или, наоборот, развернуть сразу в семи измерениях, чтобы голова существовала отдельно от ног, а почки отдельно от мочевого пузыря. Короче говоря, ближайшее будущее представлялось членам ватаги в весьма мрачных красках. Как ни напрягались такие умы, как Эрикс и Цыпф, а ничего толкового посоветовать не могли.

Самое разумное предложение внесла Верка:

— Мы какое дело сделали? Худое или доброе? Доброе. Мы благодарность от людей заслужили? Заслужили. Ну и плевать на все остальное. Что будет, то и будет. Семь бед, один ответ. Давайте лучше отоспимся.

Порешив так, завалились спать, поручив Барсику надзор за окрестностями.

Несмотря на все треволнения ночи, а может, именно благодаря им, Цыпфу приснился дивный сон. Он вновь стоял посреди того самого заброшенного сада, где на деревьях цвели ярко-алые цветы-свечки и где его когда-то подкараулила предательница Сонька.

Ветер гнул к земле пышные ветки и швырял Левке в лицо пригоршни холодных капель. Сад глухо шумел, как море в непогоду. И все это: буйство ветра, трепет листьев, капли дождя вперемежку с лепестками цветов, дикое и вольное дыхание природы — составляло такой разительный контраст с нечеловечески-холодным и чуждо-призрачным сиреневым миром, что хотелось разрыдаться.

Сквозь влагу, застилавшую глаза, Левка разглядел, что к нему приближается женщина в легкомысленном летнем платьице и еще издали приветливо машет рукой. Это очень удивило Левку — никогда в жизни у него не было знакомой с такими красивыми ногами. Чтобы сделать ей что-то приятное, Левка кинулся к дереву и попытался сорвать хотя бы несколько цветов, но все они росли вне пределов досягаемости его рук.

Ощущая в себе неизвестно откуда взявшийся талант акробата, Левка вскарабкался на дерево, однако до цветов все равно не дотянулся. Спускаться вниз с пустыми руками было стыдно, и Левка полез выше, сам удивляясь своей прыти.

Опомнился он только на самой вершине дерева, когда чересчур тонкие сучья стали гнуться и трещать под ним. Красные свечи цветов сплошь покрывали крону — и выше Левки, и ниже его, и рядом с ним. Тем не менее дотянуться до них было невозможно. Цветы принципиально чурались человеческих рук. Пора было, признав поражение, спускаться, но ноги вместо надежной опоры находили только хлипкие, ломкие веточки.

Догадываясь, что его ожидает, Левка глянул вниз. До земли, наверное, были километры. Падение грозило неминуемой гибелью. Женщина, так поразившая его своей статью, стояла уже у подножия дерева, и Левка хорошо видел ее, хотя весь остальной мир превратился в дальнюю даль. Как ни странно, это была Лилечка — повзрослевшая, загорелая, немного чужая. В глазах ее, воздетых горе, светились печаль и сочувствие.

И тут Левка осознал, что это не Лилечка, вернее, не одна только Лилечка — это все лучшее, что есть у него в жизни, это несбыточные мечты, надежды на спасение, это покой, любовь, счастье и еще что-то невыразимо прекрасное и притягательное, чего он сейчас лишится навсегда.

Падение было болезненным, но мгновенным. Левка проснулся в холодном поту, с судорожно колотящимся сердцем и ощущением застрявшего в горле вопля.

Лилечки поблизости, конечно же, не было, но он ясно видел дерево, на которое только что взбирался. Под ударами ветра оно размахивало всеми своими цветами, словно бы приветствуя приближающуюся бурю. Мокрый сад обступал его, вокруг дрожала под дождем крапива — трава пустырей и пепелищ, в лужах плавали опавшие яблоки, но над головой была не серая мгла Будетляндии, а холодно поблескивающий хрусталь Синьки.

Это не могло быть сном, потому что пребывающий во сне человек не способен ни обдумать, ни оценить его, а Левка прекрасно осознавал всю дикость своего положения. Он даже ущипнул себя успел — и, как положено, ощутил боль.

Это послужило как бы сигналом к перемене декораций. Все, что до этого составляло абсолютно достоверную картину мокнущего под дождем будетляндского сада, рассыпалось на множество составных частей, каждая из которых представляла собой хорошо знакомую Цыпфу трепетавшую лиловую стрекозу.

Всего один миг стрекозы существовали сами по себе, а затем их необъятная стая превратилась в желтую степь, горизонты которой тонули в дрожащем знойном мареве. Ничего не было в сожженной солнцем степи: ни людей, ни животных, только кое-где торчали одиночные деревья, похожие на полуоткрытые зонтики. И хотя картина эта продержалась довольно долго, Левка не ощутил ни жары, ни запаха сухой земли, ни душевного трепета. Если это и был сон, то не его.

Следующий овеществленный мираж был до того непристоен, что Левка воровато прижмурился, как это делают дети, внезапно проснувшиеся в комнате, где взрослые занимаются чем-то непотребным, но мучительно волнующим. Интерьер, в котором он оказался на этот раз, представлял собой убого обставленный служебный кабинет с мебелью, помеченной намалеванными от руки белыми цифрами. Центральной деталью композиции являлся расшатанный клеенчатый диван, имевший, как и военный корабль, гордое имя «Инв. № 082».

Рассмотреть тех, кто заставлял этот диван скрипеть на разные лады, Левка со своей позиции не мог. Отчетливо видны были только босые мужские ступни с длинными корявыми пальцами да голая женская спина с родинкой на лопатке и розовым рубцом от чересчур тесного лифчика. Спина эта, а особенно ее нижняя, более округлая часть совершала энергичные движения не только вверх-вниз, но и вправо-влево. В такт с этими азартными движениями скрипели пружины дивана, шевелились большие пальцы мужских ног и подрагивала под потолком пыльная лампочка.

Неизвестно, как долго продолжалась бы эта похабная сцена и кто бы в конечном итоге сломался первым — мужчина, женщина или диван, — но чей-то грубый голос, вымолвивший загадочную фразу: «Так вы, значит, храм закона превратили в блудилище!», — разрушил и эту иллюзию.

Лиловые стрекозы рассыпались, как стекляшки в калейдоскопе, и тут же соединились уже совсем в другую композицию. Пейзажа как таково-то на сей раз не было. Доступный взору мир напоминал скорее полотняный задник кукольного театра, за которым шевелились смутные тени арлекинов и коломбин.

Затем непосредственно из пустоты возникла колода карт, но не самодельных, затертых до дыр, а настоящих — с атласно поблескивающими, тщательно прорисованными картинками.

Перевернувшись пестрой рубашкой вверх, колода сама собой перетасовалась — с пулеметной скоростью и почти таким же треском. Еще ничего из ряда вон выходящего не случилось — ни плохого, ни хорошего, — но Левкой почему-то овладела неясная тревога. Сухой картонный треск, столь характерный для залов казино и тайных притонов, но совершенно чуждый для того места, где ныне находилась ватага, наконец прекратился, и после короткой паузы из колоды со щелчком вылетела одинокая карта. Это был бубновый король, имевший бесспорное портретное сходство с Зябликом.

Крутнувшись в воздухе, карта встала торчком, и в ней тут же возникло несколько отверстий с рваными краями — как раз в том месте, где полагалось быть королевскому животу.

Появившаяся без промедления вторая карта изображала Смыкова в образе короля червей. Едва покинув колоду, она сразу разлетелась в клочья.

Левка уже догадывался, какая карта должна появиться третьей. Действительно, это была червонная дама с худеньким Веркиным личиком, но обычной для карточных див пышной грудью. Ярко вспыхнув еще в полете, эта карта грудой пепла осыпалась на остатки своих предшественниц.

Для Левки наступил решающий момент. Какая бы карта сейчас ни выпала — трефовая дама или пиковый валет, — они интересовали его в равной степени. Однако пауза почему-то затягивалась. Тот, чей сон проецировался теперь в зримой реальности, явно боялся узнать приговор судьбы. Наконец колода шевельнулась, и из нее медленно-медленно стали выползать сразу две карты. Шли они с натугой, короткими рывками, словно не по глянцевому картону скользили, а по наждачной бумаге.

Сгорающий от нетерпения Лева уже хотел собственными руками помочь столь мучительному процессу, но в этот момент колода рассыпалась, словно подхваченная порывом бури. Каждая из карт превратилась в лиловую стрекозу, а те, в свою очередь, завели бешеный хоровод, совсем как летучие мыши в Вальпургиеву ночь.

Для утомленного и разочарованного Цыпфа это оказалось последней каплей, переполнившей довольно-таки объемную чашу его терпения. Он уткнулся лицом в сгиб локтя, плотно зажмурил глаза и вдобавок еще натянул на голову чью-то куртку (ее хозяин недовольно забубнил и заворочался во сне).

Отрубился Левка мгновенно, как будто бы его кувалдой по башке долбанули, и почивал без всяких сновидений до того самого момента, когда его принялись трясти, толкать и щекотать сразу несколько рук.

Как ни странно, но Лева проснулся под крышей, окруженный не только всеми членами ватаги, но и четырьмя стенами — не прозрачными, а вполне реальными. Помещение, в котором он сейчас находился, отличалось своеобразным казенным уютом, свойственным местам принудительного проживания: казармам, тюрьмам, приютам. В изголовье железных двухъярусных кроватей висели самодельные салфетки, иконки и вырезанные из журналов портреты кинозвезд, преимущественно женского пола. Единственное окно представляло собой глубокую нишу, резко сужающуюся к горловине. Контакту с внешним миром препятствовала внушительного вида решетка, стальная сетка-рабица, переплетенная вдобавок проводами сигнализации, и жестяной намордник. Зато дверь отсутствовала, и через пустой проем открывался вид на опостылевшие просторы Синьки.

Кроме кроватей, в комнате имелось немало других вещей, весьма полезных в повседневной жизни, от которых за время своих скитаний ватага успела отвыкнуть. Были здесь деревянные табуретки, способные выдержать слона, и тумбочки, сработанные не менее основательно, был длинный дощатый стол, уставленный мятыми алюминиевыми мисками и кружками, была целая куча ложек, сточенных многолетним выскребыванием посуды, была даже ржавая жестяная раковина с краном, из которого, правда, ничего не текло.

Стены украшали аляповатые плакаты, разъясняющие ответственность за нарушение внутреннего распорядка в местах заключения, призывающие выйти на свободу досрочно и с чистой совестью, а также скрупулезно перечисляющие положенные зекам по норме продукты питания, включая соль и специи.

— Да это никак тюрьма! — оглядевшись по сторонам, растерянно произнес Цыпф.

— Ну ты что! — горячо возразил Зяблик, уже занявший угловую койку. — По сравнению с тюрьмой это курорт. Хочешь верь, хочешь не верь, но я именно в этом кичмане целый год парился. Назывался он следственным изолятором номер один областного управления внутренних дел. А попросту «Максимка», потому что располагался на улице имени великого пролетарского писателя Максима Горького. Вот тут на койке даже мои инициалы остались. Можете проверить. Вопросы есть? У меня их, например, вагон и маленькая тележка.

— Братцы, ну объясните мне, каким образом здесь мог появиться следственный изолятор? — взмолился Смыков, успевший не только завалиться на койку, но и разуться, как у себя дома. — А почему не гостиница или, скажем, баня с парилкой?

— Намек на то, что вся вселенная — тюрьма, а мы по жизни — арестанты, — подала голос Верка.

— То, что сейчас произошло, вполне объяснимо, — сказал Эрикс, с интересом изучавший медленно подбирающегося к нему клопа. — Мы получили от хозяев подарок. Почему тюрьму, а не гостиницу, это уже совсем другой разговор. В фольклоре обитателей Синьки подобные вещи называются «призом». Заслужить его могут только особо отличившиеся лица. Хотя, честно сказать, критерии, согласно которым присуждается приз, весьма туманны, если не сказать больше.

— Ничего тут нет туманного, — возразил Смыков. — Ясно, как Божий день, что нас наградили за разгром банды.

— Скорее всего, вы правы, — кивнул Эрикс. — Это единственное, в чем мы отличились… Хотя, честно говоря, я ожидал от хозяев совсем другой реакции.

— Все мы вздрючки ожидали. — Зяблик задымил самокруткой. — А получилось наоборот. Видно, эта рвань и хозяевам осточертела… У нас, кстати, в зоне был похожий случай. Один блатной просто заколебал всех. Покоя от него ни днем, ни ночью не было. Чуть что — хватается за перо. Резанет кого-нибудь — и в штрафняк. А выйдет, опять за свое. Делового из себя корчил. Вот мы терпели, терпели, а когда он одного хорошего мужика порезал, татарина-сапожника, пришел нашему терпению конец. Сговорились мы и устроили этому гаду темную. Правда, малость перестарались. Откинулся он. В чем там причина была, теперь сказать трудно. Не то он носком подавился, который мы ему в глотку запихали, не то височная кость слабой оказалась. Забрали его, проклятого, на вскрытие. Мы все притихли, как домовые перед пожаром. Убийство в зоне — это вам не хаханьки. Выездная сессия на полную катушку дает, и срока тогда не поглощаются, а суммируются. Имел червонец, еще полтора получишь. Однако неделя прошла, все спокойно. Потом — бац! — двоих наших досрочно освобождают. Да еще самых отпетых. Остальным послабление в режиме, расконвоирование и другие блага. А все дело в том, как я понимаю, что этот урка покойный администрации еще больше насолил, чем нам, грешным.

— Ну, хорошо, с этим, положим, все ясно. — Смыков одной ногой почесал другую. — Приз мы честно заработали, хотя если по справедливости, то его нужно пополам с Барсиком разделить… Но почему нам достался именно такой приз? Что это — издевка? Или предупреждение?

— Постойте, постойте… — Цыпф уставился на босые ступни Смыкова. — Где-то я их уже видел… И совсем недавно… Признавайтесь, в вашем служебном кабинете был диван под инвентарным номером ноль восемьдесят два?

Смыков, не ощущавший в этом вполне невинном вопросе никакого подвоха, отпираться не стал. Даже по прошествии многих лет он прекрасно помнил тот старый диван, доставшийся в наследство от расформированного еще в пятидесятые годы райотдела МГБ. Смущало Смыкова только одно — откуда про этот диван мог прослышать Цыпф.

Пришлось Леве во всех подробностях пересказать интимную сцену, свидетелем которой он был совсем недавно. Под давлением неопровержимых фактов Смыкову не осталось ничего другого, как сознаться. На противозаконную половую связь его якобы спровоцировала подследственная, проходившая по делу о спекуляции копченой колбасой. Часть этой колбасы, изъятой в качестве вещественного доказательства, Смыков с друзьями успел съесть, и сей прискорбный факт ставил его как бы в моральную зависимость от бедовой торговки. Именно поэтому он не смог отказать женщине, которой грозила длительная изоляция от мужского общества. Кончилось это весьма печально. Грозные слова о храме закона, превращенном в блудилище, произнес районный прокурор, имевший дурную привычку врываться к следователям без стука.

Дело о колбасе у Смыкова отобрали, недостаток вещдоков он возместил из собственного кармана, а очередное офицерское звание получил немного позже, чем это было положено.

— И вы понимаете, что тут самое интересное, — сказал Смыков в заключение.

— Мне ночью как раз этот эпизод приснился. Просто совпадение какое-то.

— Никакое не совпадение, — возразил Цыпф. — Я все это видел собственными глазами наяву. Диван, и сейф, и ваши босые ноги, и ту женщину. Ее, правда, только со спины. Если бы захотел, мог бы вас за пятку пощекотать.

Затем Цыпф перешел к описанию других картин, наблюдавшихся им в то время, пока ватага дрыхла без задних ног.

Первый овеществленный сон, в котором фигурировали цветущее дерево и странным образом преобразившаяся Лилечка, принадлежал, безусловно, самому Цыпфу. Толком объяснить его никто не смог, но все сходились на том, что сон оборвался насильственным образом, своего логического завершения не имеет и в силу этого должен считаться таким же вздором, как, к примеру, прерванный на самом интересном месте половой акт.

Выжженная зноем безбрежная саванна (в том, что он видел именно африканскую саванну, а не монгольскую степь, Левка не сомневался) могла присниться Верке, прожившей в тех краях почти год. Однако сама она это решительно отрицала, по ее словам, прошлой ночью она вообще спала как убитая. Это во-первых. А во-вторых, все воспоминания о той жизни, осознанные и неосознанные, она из своей души вырвала, как вырывают вместе с мясом стрелу, мешающую нормально жить и сражаться. Впрочем, Веркино заявление было признано неубедительным, и Цыпф, кое-что смысливший в учении сексуально озабоченного дедушки Фрейда, даже сообщил, что «один из основных механизмов сновидения заключается в смещении акцента с главного на второстепенное». Таким образом, пустынная и безжизненная саванна могла быть скрытой аллегорией душевного опустошения, вызванного смертью любимого человека и крушением всех надежд.

Левкины домыслы непонятно почему вызвали у Верки раздражение.

— Психолог ты недоделанный, — сказала она. — Тебе не в душах человеческих копаться, а горшки таскать в отделении для буйных.

Поскольку со сном Смыкова, предельно реалистическим и не допускающим никаких других толкований, все было более или менее ясно, перешли к обсуждению мрачной мистерии с ожившей карточной колодой. При этом все почему-то посмотрели на Лилечку, и она сразу покраснела. Да, ей действительно снились карты, но так точно описать все детали сна, как это сделал Лева, она не может. Дурные сновидения посещают ее уже довольно давно, а после того шуточного гадания на картах они стали регулярными. Но это только ее проблемы. Да, карты в тот раз легли плохо, такое иногда бывает, однако придавать этому какое-то тайное значение не стоит, хотя сама она почему-то набрала в голову всяких нехороших мыслей и поэтому мучается кошмарами.

— А нас в твоих кошмарах, значит… того… выводят за штат? Смыкова на части, Верку в пепел, а мне дырку в пузо. — Зяблик выглядел гораздо более хмуро, чем всегда.

— Нет, ну вы больные на самом деле! — едва не взвыла Лилечка. — Сон это, понимаете? Бред! Сумерки души! Я однажды сама себе лошадью приснилась. Неужели после этого у меня хвост должен отрасти?

— Если кого кошмары мучают, тот дома должен сидеть, — вежливо посоветовал Смыков. — Там хвосты во сне не растут, это уж точно. А здесь, как мы все убедились, сон явью становится. Явью! — Он постучал по доскам стола. — Еще слава Богу, что это не ваш сон.

— Мой это сон, мой, кто же отрицает, — заворочался на койке Зяблик. — Я как перенервничаю, всегда его вижу… Первая моя камера… Сколько я здесь горя поимел… Каждый гвоздь помню…

— И все? — спросил Эрикc у Цыпфа. — Больше вы ничего не видели?

— Устал я. Надоело. Вот и уснул. А ваш сон я, стало быть, проворонил?

— Это несущественно… По силе чувств и четкости деталей любой мой сон вряд ли может превзойти ваш. — Эрикc кивнул Зяблику.

— Вы полагаете, что хозяева создают призы из материализованных снов тех, кого хотят наградить? — уточнил Цыпф.

— Тут и обсуждать нечего. Хотя подходят они к этому вопросу весьма скрупулезно. Прежде, чем выбрать какой-то один сон, они перебрали и все остальные.

— И остановились на самом нейтральном.

— Да. По крайней мере, создавать реальность из кошмаров они не стали.

— Значит, поживем в тюрьме, — сказала Верка. — Или, как говорят некоторые, в кичмане. Хотя лично я бы выбрала кабинет Смыкова. Очень уж Левка его диван расхваливал.

— А чем тебе койка хуже дивана? — буркнул Зяблик. — Хоть упереться есть во что.

День, который они проспали почти целиком, близился к концу. Снаружи, в нескольких метрах от порога камеры, одновременно возникли две кормушки, похожие друг на друга, как зеркальные отражения.

— Война войной, а обед по расписанию, — довольный Смыков ухватил со стола миску, но не первую попавшуюся, а самую новую на вид.

Веселой гурьбой (одна Лилечка продолжала хмуриться) они вывалили наружу. Со стороны приз выглядел очень странно, то есть вообще никак не выглядел. Для постороннего наблюдателя, бредущего сейчас по просторам Синьки, его просто не существовало. В пустоте зияла распахнутая настежь дверь, через которую можно было заглянуть в камеру, — вот и все.

Цыпф обошел дверь вокруг и пожал плечами.

— Ничего! Чудо на чуде. Где же тогда наш приз находится?

— В каком-то другом измерении, — сказал Эрикс. — Пора вам уже перестать восхищаться здешними диковинками.

Тем временем страсти возле кормушки накалялись. Как ни рылись члены ватаги в своих карманах, а даже сухой корки не смогли обнаружить. Ведь в бой-то шли налегке, рассчитывая в скором времени вернуться назад. Поиски чего-нибудь съестного в разгромленном лагере будетляндцев тоже не увенчались успехом. Успевший вновь оголодать Барсик подобрал даже то, что могло считаться съедобным чисто условно, включая потухшие свечки. Оставалось надеяться, что бандиты, подстреленные Смыковым и Цыпфом в ночном бою, успели ожить и смыться куда подальше еще до того, как зверь занялся поисками пропитания.

— А табачком побаловаться не желаете? — предложил Зяблик. — Табачок от голода первое средство.

— Пошел ты со своим табачком знаешь куда… — отрезала Верка. — Первое средство от голода это жратва.

— Тут у меня есть кое-что. — Эрикс держал на ладони какую-то хреновину, размерами и цветом похожую не то на гранулу комбикорма, не то на высохшую куриную какашку.

Все уставились на нее, но взять в руки никто не решился.

— Не отравимся? — осторожно поинтересовалась Верка.

— Для нас с Барсиком это основная пища, — заверил Эрикс.

— Ну если так… — Верка, словно опасаясь подвоха, взяла гранулу двумя пальцами и поскорее бросила в ближайшую кормушку.

В тот же момент фиолетовая чаша оказалась наполненной до краев, и Эрикс, набрав целую пригоршню загадочного продукта, принялся с аппетитом хрустеть им.

Первым его примеру последовал Зяблик, в своей злополучной жизни не дегустировавший разве что тарантулов. Тщательно разжевав несколько гранул, он сказал:

— Вкус странный, но есть можно… Вроде как саранча, жаренная на ружейном масле…

— Ешьте, ешьте, — поддержал его Эрикс, набирая вторую горсть. — А не то сейчас зверь прибежит, и никому ничего не достанется.

Действительно, Барсик уже спешил на запах еды, волоча по невидимым складкам местности одновременно и хвост, и брюхо. Пока он языком, как совковой лопатой, жадно выгребал гранулы из первой кормушки, Эрикс привел в действие вторую. Цыпф сбегал за мисками, и ватага устроила ужин на свежем воздухе. Когда опорожненные кормушки, к вящему неудовольствию Барсика, исчезли, Смыков, удовлетворивший утробу, но отнюдь не любознательность, потребовал от Эрикса точный рецепт только что съеденной пищи.

— Я человек не привередливый и за всякой там кошерной едой не гонюсь, как некоторые, но хотелось бы знать, химия это или натуральный продукт, — сказал он важно. — А не то мне и водку из древесины подсовывали, и хлеб из отрубей, и даже мясо из сои.

— За абсолютную точность не ручаюсь, но тут есть масса полезных вещей. — Эрикс подкинул на ладони оставленную на завтра гранулу. — И мясо, и злаки, и витамины. Это собачий корм.

Наступила долгая неловкая пауза. Обстановку разрядила Верка.

— Вот и дошли мы до собачьей жизни, — сказала она. — Но если честно, я бы еще от одной мисочки не отказалась.

Следующую ночь они провели как цивилизованные люди — развалившись на панцирных сетках и завернувшись в синие солдатские одеяла. Единственное, что немного досаждало, — так это чрезмерное внимание клопов, которым тоже нашлось место в сновидениях Зяблика (Верка по этому поводу даже заметила, что способность забывать всякие несущественные мерзости — благодеяние, дарованное, к сожалению, не всем).

С утра, по укоренившейся уже привычке, они тронулись в бесконечный и бессмысленный путь по причудливо-обманчивым пространствам Синьки. Долго искали свой прежний скромный бивуак — жалко было бросать добытое в Будетляндии барахло, а в особенности бдолах, — и в конце концов с помощью Эрикса отыскали его. Встреченные будетляндцы уже не чурались их и даже останавливались иногда поболтать. Эрикс не успевал переводить слова благодарности, надо надеяться, искренние. Ватаге подарили немало полезных вещей, в том числе изящные маникюрные ножницы, при помощи которых Верка в тот же день подстригла всех своих порядочно заросших спутников.

Но самым ценным приобретением оказалась миниатюрная шахматная доска с комплектом фигур, при желании способных трансформироваться и в шашки, и в костяшки домино, и в фишки для го, и во что-то такое, до чего в двадцатом веке еще не додумались.

На радостях тут же уселись играть — Зяблик против Цыпфа, которому ассистировали Смыков и Лилечка. Однако даже дебют толком разыграть не успели — неизвестно откуда появившаяся фиолетовая стрекоза недвусмысленно напомнила им, что герои вчерашнего дня нынче должны вкалывать на общих основаниях. Пришлось уступить. На конфликт нарываться не хотелось — теперь ватаге было что терять. Человек, имеющий собственный матрас и миску, в психологическом плане сильно отличается от другого человека, обо всем этом только мечтающего.

Правда, ближе к сумеркам кое у кого из членов ватаги стала замечаться легкая нервозность. С одной стороны, все, конечно, надеялись, что их вернут ночевать на новое, благоустроенное место, но, с другой стороны, мало ли что может взбрести в голову этим неведомым хозяевам. Они приз дали, они его и отобрать могут. Своя рука владыка.

Однако все эти опасения оказались напрасными, и в положенное время ватага вкупе с Эриксом и Барсиком оказалась у порога так полюбившейся их сердцу тюремной камеры.

— Что еще надо человеку для счастья, — глубокомысленно заявила Верка. — Хлеб с водой да крыша над головой.

— Мелко пашешь, краля, — заметил Зяблик. — Какое может быть счастье без любви! Правда, Лилечка?

— Правда, — согласилась девушка, хотя и глянула на Зяблика несколько снисходительно: что, дескать, может знать о любви этот заматерелый мужлан?

Никто тогда еще не понял, что Зяблик затеял этот разговор неспроста.

— Мы, собственно говоря, какую цель перед собой ставили, когда через Будетляндию шли? — продолжал он с подъемом. — До дома добраться. Гульнуть на радостях. И, само собой, свадьбу козырную отгрохать.

— Чью свадьбу? — удивился Смыков.

— Ну уж точно не твою, блудодей старый… Левки с Лилечкой, конечно…

— Ты куда это клонишь? — сразу насторожился Цыпф.

— А все туда же! До дома, чует моя душа, нам уже не добраться. Вот наш дом на долгие годы, а может, и навечно. — Зяблик постучал костяшками пальцев по притолоке дверей, висящих в пустоте. — Значит, обживать его надо. Хватит по белу свету таскаться, как неприкаянным. Ну а коль нам суждено судьбой на одном месте осесть, пусть Лилечка и Левка семьей живут. Как говорится, в любви и согласии. Отгородим им лучший угол у окна, поможем хозяйством обзавестись. Но первым делом, конечно, свадьбу отгрохаем. Чтоб все законно было. Благо и выпивка есть, и закуска.

— Слушайте, а это мысль, — неожиданно поддержала Зяблика Верка. — Давно Лилечке пора семьей обзавестись, а Левке остепениться. От их счастья и нам кусочек перепадет. Что мы — не люди? Гулять так гулять. Только я, чур, посаженой матерью буду.

— Конечно, будешь, — заверил ее Зяблик. — Кроме тебя, похоже, никто и не претендует. Разве что Барсик…

— Как — прямо сейчас и начнем? — У Цыпфа глаза на лоб полезли.

— А зачем откладывать! — чуть ли не хором воскликнули Зяблик и Верка.

— Подождите, — голос Лилечки был холоден, как вода в проруби. — А меня вы спросили?

— Так… это самое… — Зяблик слегка смутился. — Я думал, все ясно с тобой… Шло к этому… Какая же девка от своего счастья бегает… Выходит, отказываешься от свадьбы?

— Нет, не отказываюсь. — Лилечка подбоченилась. — Я о свадьбе давно мечтаю. Который месяц белое платье и туфли в мешке таскаю. Да только вам не свадьба нужна, а попойка! Я ведь замуж по всем правилам хочу выйти. Чтоб нас в церкви венчали. Чтоб документ был.

— С церковью сложнее, — развел руками Зяблик. — Ближайшая церковь от нас так примерно в миллиарде миллиардов верст. Это если по прямой. До Престола Господнего легче добраться, чем до той церкви. А документ мы тебе забацаем, можешь не сомневаться. Смыков выпишет, а мы заверим хором. По закону ксива, составленная в полевых условиях командиром части, имеет официальную силу… У кого хочешь спроси.

— Да ну вас! — Лилечка вскочила, как ужаленная, и исчезла в проеме дверей. Верка усмехнулась:

— Знаете, как раньше говорили: «Смиренье — девичье украшение». Ну прямо про нашу Лилечку!

— Это она от тебя дури понабралась, — произнес Зяблик удрученно. — Ты не то что девку глупую, а архиерея с панталыку собьешь. Ох, не завидую я Левке… Что же теперь делать? Если свадьба расстроилась, так, может, хоть новоселье отпразднуем?

Обсудить толком этот вопрос ватага не успела, потому что на пороге камеры появилась Лилечка. Словно оживший персонаж картины, она вылезла из рамы дверей наружу. Отсутствовала девушка всего-то минуту, но измениться успела до неузнаваемости — из вспыльчивой гордячки-недотроги превратилась в испуганную мышку.

— Там кто-то спит, — прошептала она, приложив к губам палец.

— Ага, — ехидно скривился Зяблик. — Знаем мы эту сказку. Кто сидел на моем стульчике, кто хлебал из моей мисочки, кто в моей постельке спит…

— Я серьезно, — от недавней Лилечкиной фанаберии и следа на осталось. — Сделайте что-нибудь. Мне страшно.

— Ну вот, нашла проблему! — Зяблик хлопнул себя по коленям. — Набрел какой-то бродяга на нашу берлогу и завалился спать.

— Исключено, — покачал головой Эрикс. — Бродяг здесь нет. Каждый держится за свое место. Кто покидает его, тот лишается доступа к кормушке.

— А если это Басурманов вернулся? — высказал догадку Смыков. — С него, дурака, станется.

— Вряд ли, — возразил Цыпф. — Басурманов нас теперь за километр обходить будет.

— Что вы за мужики! — презрительно сощурилась Верка. — Пойдите да посмотрите. А вдруг это кто-то из хозяев пришел нас поздравить.

— Ну конечно! — Зяблик встал и машинально проверил, на месте ли пистолет.

— Делать им больше нечего… Надо будет, они «шестерок» своих пошлют.

— Кто бы там ни был, а познакомиться придется. — Смыков с великой неохотой последовал примеру приятеля. — Только всем лезть туда необязательно. Здесь покуда побудьте.

Вдвоем они вошли в сумрачное помещение, а те, кто остался снаружи, с любопытством пялились в дверной проем.

Верхняя койка в самом дальнем углу камеры действительно была занята. Кто-то спал на ней (или только делал вид, что спит), накрывшись с толовой сразу двумя одеялами. Возле тумбочки стояли сапоги — ничем не примечательные, далеко не новые сапоги из добротной яловой кожи, правда, сильно запыленные. Уже одно это было подозрительно — в Синьке пыль практически отсутствовала.

Обменявшись многозначительными взглядами, Зяблик и Цыпф на цыпочках двинулись в угол. О серьезности их намерений свидетельствовало заранее приготовленное оружие.

К койке они подобрались с разных сторон, но одновременно. Смыков сунул руку под подушку, а Зяблик приставил ствол к тому месту, где должна была находиться голова неизвестного.

Увы, их обоих ждало разочарование. Под подушкой ничего не оказалось, даже девичьего гребешка или грязных носков. Зато на подушке вопреки ожиданиям обнаружились ступни ног, одна из которых, обмотанная полотенцем, довольно успешно имитировала голову.

— Простите, это я по привычке. — Человек, лежавший на койке, сел, и его ноги уползли под одеяло (Зяблик успел подумать, что если бы его сейчас хорошенько отоварили пяткой в лоб, то выпущенная вслепую пуля скорее всего угодила бы в стоящего напротив Смыкова). — Когда долго скитаешься в чужих землях, вырабатывается некий стереотип поведения. Вы со мной согласны, друзья?

— Артем… — пробормотал ошеломленный Зяблик. — Вот так встреча!..

— Спать предпочтительно в углу, желательно головой к стенке, — как ни в чем не бывало продолжал гость. — В незнакомом месте лучше всего не раздеваться. Не следует на ночь принимать из чужих рук ни пищу, ни воду. Можно прикинуться немым, но ни в коем случае не больным.

Артем говорил так, будто расстался с ватагой совсем недавно. По проходу с восторженным воплем: «Дядя Тема!» — к ним уже бежала Лилечка, а вслед за ней шествовали остальные.

— Не, ну в самом деле удачный день! — Зяблик толкал то Смыкова, то Верку.

— И как такое не отметить!

Верка решительно оттеснила мужчин на задний план и с наскока приступила к расспросам..

— Ну мы-то ладно, сдуру сюда попали, — говорила она. — А вы-то, Господи, как здесь оказались?

— Вас искал, — спокойно ответил Артем.

— Неужели? И за что такая честь?

— Мне кажется, ваше место сейчас на родине.

— Случилось там что-нибудь? — Тут не одна Верка насторожилась, а вся ватага.

— Ну, скажем так… — уклончиво ответил Артем.

— Там всякая фигня каждый день случается! Неужели все так плохо?

— Плоховато… — слова Артема никак не соотносились с выражением его лица, невозмутимым, как лицо небожителя.

— А вы сами, что же… не справитесь? — не совсем любезно поинтересовался Смыков.

— Почему вы полагаете, что я должен решать ваши проблемы? — Артем перевел на него свой взгляд, внешне спокойный, но в некоторые моменты такой пронзительный, что попадать под него второй раз не хотелось.

— Это я так… — Смыков поежился. — Сдуру брякнул.

— Ты, остолоп, всю свою жизнь сдуру прожил! — накинулась на него Верка. — Вот и держи язык за зубами! К тебе человек с добром, а ты шипишь, как змея подколодная!

Веркиной вспышкой не преминул воспользоваться Цыпф.

— Я так понимаю, что в подробности происходящих в Отчине событий вы нас посвящать не собираетесь, — уточнил он.

— Не беспокойтесь, домой вы вернетесь достаточно информированными. — Артем отбросил одеяла и легко спрыгнул с койки. — Но есть ряд обстоятельств… как бы это лучше сказать… не способствующих долгому разговору. Первое из них — время. Возможно, вы уже могли убедиться, что здешнее время не соответствует времени, к которому мы все привыкли. Его упущено уже достаточно. Второе соответственно — место. Нам необходимо любым способом покинуть этот мир, что представляется мне не такой уж простой задачей. Тут уж не до разговоров… Есть, знаете ли, во вселенной местечки, куда вход свободный, а выхода просто не существует.

— Верно, — кивнул Зяблик. — Знаю я одно такое местечко. Пеклом называется…

— Но вы ведь сами здесь неплохо ориентируетесь, — сказала Лилечка. — Сразу нас нашли.

— Нет, не сразу. — Артем натянул правый сапог и притопнул им. — Раньше я был немного наслышан о мирах, подобных этому. Вот и не полез в парадную дверь, так любезно открытую для всех, как живых, так и мертвых. Счел за лучшее воспользоваться проломом в стене, если такое определение здесь уместно…

— У нас это кабуром называется, — подсказал Зяблик. — Проломить там что или подкоп устроить…

— Замечательно, — едва заметно улыбнулся Артем. — Считайте, что и я совершил пространственный кабур… При всей сомнительности такой затеи она имела одно существенное преимущество — скрытность. Ведь до сих пор я пребываю здесь инкогнито. Те, кто властвует в этом мире, пока еще не догадываются о моем присутствии.

Дождавшись, когда Артем обует левый сапог, Цыпф поинтересовался:

— Как можно понять из ваших слов, мы покинем этот мир в самое ближайшее время?

— Попробуем покинуть… так будет ближе к истине. Но если кто-то хочет остаться…

Ватага загалдела:

— Нет! Нет! Ни за что! — и только один Эрикс тихо, но твердо заявил:

— Я, с вашего позволения, останусь. На это есть весьма веские причины, о которых осведомлены ваши друзья.

— Вольному воля, — Артем внимательно глянул на Эрикса. — Жаль, что мы не успели познакомиться ближе. Будем надеяться, вы приняли правильное решение.

— Так нам уже собираться? — спросила Лилечка.

— Да, и поторопитесь. Но возьмите с собой только самое необходимое.

Ватага бросилась упаковывать свое имущество, часть которого уже была разложена по тумбочкам и развешена по стенам.

— Не берите ничего здешнего! — уговаривал друзей Цыпф. — Ни мисок, ни ложек. Они реальны только в этом мире, а в Отчине обратятся в ничто! Вера Ивановна, ну зачем вам одеяло? Новое оно? Да ваше старое в тысячу раз лучше этого нового!

Смыков, до сих пор не знавший, как загладить допущенную недавно промашку, лебезил перед Артемом как мог.

— Уж если в Отчине такая каша заварилась, вам надо было сначала к Мишке Монаху обратиться за содействием, — говорил он, коленом трамбуя содержимое своего мешка. — Или к Приданникову. На худой конец к Вадику Кумку. Очень авторитетные товарищи. Они бы до нашего возвращения ситуацию под контролем держали.

— Ситуация вышла из-под контроля окончательно и бесповоротно, — обыденным голосом произнес Артем. — Люди, о которых вы здесь упомянули, или мертвы, или пропали без вести. Не исключено, что вы разделили бы их участь, если бы не оказались в таком отдалении. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Ну и дела! — присвистнул Зяблик. — Верка, Лилька, выкидывайте к хренам собачьим свой ширпотреб! Не пригодится он. Представляю, какая сейчас в Отчине заваруха, если даже Монах накрылся! Его же ни пуля, ни стрела не брали… Ох, чую, не до свадьбы нам там будет!

— Пусть я на верную смерть иду, — со страстностью Орлеанской Девы заявила Верка. — Но взять с собой ажурные трусы и гипюровый бюстгальтер ты мне, козел, не запретишь!

— Все, мы готовы, — спустя пару минут доложил Смыков. — Попрощаться можно?

— Даже обязательно, — кивнул Артем.

Эрикс пожал все протянутые ему руки, стойко перенес Веркины поцелуйчики и Зябликовы дружеские тумаки, после чего дрогнувшим голосом произнес:

— Что я могу вам пожелать? Только удачи и долгой жизни… Берегите друг друга. Иногда вспоминайте обо мне. Может быть, мысль о том, что где-то в неимоверной дали у вас есть преданный друг, согреет ваши сердца.

— Прощайте, — всхлипнула Лилечка. — Барсику привет передайте. Не надо его только обижать.

Все дальнейшее запомнилось Цыпфу как череда фантасмагорических, а потому не столь уж и страшных сцен (хотя их грандиозный размах свидетельствовал как раз об обратном), в которых он принимал примерно такое же участие, как и грудное дитя, спасаемое родителями из гибнущего под ударами, стихии дома.

— Мы уйдем тем же путем, которым я пришел сюда. — Артем указал на окно. — Внешняя структура этого помещения вывернута совсем в иное измерение.

Только сейчас присутствующие заметили, что жестяной намордник отсутствует, а вырванная из пазов решетка держится лишь на честном слове.

— Чистая работа, — сказал Зяблик с уважением. — С тобой любую тюрягу хлебать не западло. Не раз, видать, винта нарезал?

— Убегал, что ли? — переспросил Артем. — Бывало. Уж и не упомню сколько… Но то были совсем другие тюрьмы. Не дай Бог вам в них побывать.

Пришел он сюда, как видно, налегке и так же налегке сунулся в окно, предварительно отставив в сторону решетку. Ватага выстроилась за ним в очередь.

Вот тут-то и пошли косяком всякие напасти и несуразицы. Что-то у Артема не вытанцовывалось. Он так и остался сидеть на подоконнике, ощупывая пустоту перед собой. Потом спрыгнул на пол и, ни слова не говоря, отошел в угол. Лицо Артема оставалось все таким же бесстрастным, но все понимали — ситуация складывается не совсем так, как он хотел.

Воспользовавшись заминкой, к окну подобрался Зяблик. В той, прошлой жизни, представлявшейся ему сейчас как сплошной мучительный и постыдный сон, он, бывало, часами просиживал на этом месте, ловя ртом скудные порции свежего воздуха. Намордник не позволял рассмотреть что-нибудь снаружи, но Зяблик знал, что из окна открывается унылый вид на внутренний дворик изолятора, где в бетонных, крытых сверху решетками загонах подследственные совершали недолгий моцион.

Сейчас, естественно, он узрел совсем другие дали и другие горизонты — какую-то иную ипостась Синьки, совершенно непохожую на то, к чему они успели привыкнуть. Мир был отлит не из сиреневого хрусталя, а сметан на скорую руку из сизых лохмотьев, свисавших с блеклого неба на столь же блеклую землю. От дверей до окна было не больше двадцати шагов, но в реальном пространстве две эти конструкции разделяли неимоверные расстояния.

Протянув вперед руку, Зяблик сразу уперся во что-то прозрачное, как стекло, но, видимо, несравненно более прочное (иначе откуда бы взялись проблемы у Артема, способного срывать стальные решетки дореволюционного литья и проламывать стены, разделяющие сопредельные миры).

— Ну что же, — Артем, похоже, уже принял какое-то решение. — Если пользоваться терминологией нашего друга, пострадавшего от неправедных судей, в кабур хода нет. Прорываться к дверям, открывающимся только в одну сторону, бессмысленно. Попробуем какой-нибудь иной способ.

Он покинул камеру, и вся ватага, понурясь, последовала за ним. Бродивший на некотором удалении грустный Эрикс удивленно уставился на эту процессию. Появление из пустоты стольких людей сразу заинтересовало и Барсика.

— Всем вам лучше отойти подальше, — Артем остановился и закрыл глаза. — Мне нужно сосредоточиться… Похоже, кое в чем я был не прав… Мое появление здесь не прошло незамеченным… Чувствую, как кто-то пристально рассматривает меня сейчас… Случалось мне общаться с разными существами, но это, кажется, особый случай… Как жаль, что я не обладаю даром Великого Отче…

Силуэт двери, порог которой уже не суждено было переступить человеку, перекосился, сжался в овал, а затем бесшумно разлетелся на множество мелких, как рыбья чешуя, но весьма шустрых бледно-лиловых стрекозок. Брызнув во все стороны и безо всякого ущерба для людей пронзив их тела, призрачные созданья исчезли в дальних далях.

Там, где еще совсем недавно находилась точная копия первой Зябликовой кутузки, в пространстве образовалась дыра, сквозь которую видно было хаотическое мелькание огромных сизых теней — не то облаков, не то какой-то странной растительности.

Артем находился на прежнем месте и был похож на человека, заснувшего в вертикальном положении. Одни только его пальцы судорожно сжимались и разжимались, словно он разминался перед схваткой с кем-то равным себе по силам, а не со сверхъестественными существами, чей истинный облик и пределы могущества оставались тайной.

Затем он заговорил, почти не разжимая губ, — заговорил звенящим, неестественно высоким, почти нечеловеческим голосом:

— Я все равно вырвусь отсюда… Ты напрасно мешаешь мне… Прочь!.. Убери все это… Мне многое известно о тебе… Я знаю, куда уходит корнями твой род… Я сведущ в тайнах пространства и времени… И если ты не хочешь, чтобы этот мир пострадал…

— Почему он по-русски говорит? — встревожилась Лилечка. — А если хозяева не понимают по-русски?

— Они не понимают ни по-русски, ни по-французски, ни даже по-арамейски, хотя, считается что Бог и его авделы говорили именно на этом языке. — Цыпф попытался оттащить Лилечку подальше. — Возможно, они вообще не воспринимают звуков. Тут совсем другой уровень общения, пойми… А слова эти Артем, скорее всего, произносит чисто механически.

— Он, наверное, уже не Артем, — всхлипнула Лилечка. — Он превращается в Кешу.

Вокруг стемнело — стремительно, одним махом. Весь свет, до этого равномерно распределенный в пространстве, сконцентрировался в том месте, где находился Артем.

— Нет! — Он рванулся так, словно на него попытались набросить ловчую сеть.

— Все напрасно… Не будет по-твоему… Зря ты это затеял…

Обычно бледное лицо Артема потемнело и жутко переменилось, совсем как в тот раз, когда в кастильском городе Сан-Хуан-де-Артеза ему пришлось бороться с разгулом неведомой подземной стихии.

Раскинув руки, Артем шагнул вперед и раскрыл глаза, все это время остававшиеся закрытыми. Впрочем, как подумал Цыпф, не пропускавший ни одного движения Артема, тут скорее подошло бы другое определение — «распахнул вежды». Это был взгляд василиска, и окружающих людей, наверное, спасло только то, что он был обращен не на них.

Вперив этот парализующий взор в нечто, видимое лишь ему одному, Артем заговорил снова — но теперь на совершенно непонятном языке, присущем скорее миру вечных стихий, а не живых существ. Случись вдруг чудо, наделившее скалы даром речи, — они, наверное, заговорили бы именно таким голосом.

— Ну все, — махнул рукой Зяблик. — Пошла Маруська в партизаны… Не человек он уже. Сейчас этим самым хозяевам туго придется. Не знали они, с кем связались.

— А как вы думаете, что может случиться с блошиным цирком, если его хозяин подерется с клиентом? — Смыков затравленно озирался по сторонам. — Ведь затопчут к чертовой матери! И даже убежать некуда.

— Ничего! — стал успокаивать его Зяблик. — Прыткая блоха в ловкие руки не дается… Поживем еще… Ты, главное, бдолах держи наготове.

Вокруг что-то происходило. Величественный пейзаж Синьки неуловимо менялся

— так бывает ранней весной на реке, когда несокрушимый прежде ледяной панцирь начинает давать пусть и еле заметные, но фатальные трещины.

Голос Артема перешел в нечленораздельный пронзительный рев. Окажись сейчас рядом что-нибудь стеклянное — фужер, люстра или обыкновенная пивная бутылка, — и от него бы только осколки полетели.

А затем весь окружающий мир изменился — не постепенно, не исподволь, а резко, скачком, как это бывает в кино, когда заканчивается одна сцена и начинается другая.

То, что раньше находилось у людей над головой и в силу этого называлось небом, сплошь подернулось багряно-синими, растрепанными облаками, сквозь которые зловеще сияли сразу три багровых солнца, расположенных на равном расстоянии друг от друга. Облака эти очень быстро затянули не только купол неба, но и все пространство вокруг. Люди сами стали как бы частью этих облаков

— на лицах их заиграли пурпурные горячечные отблески, а в глазах зажглись алые недобрые огни.

Прорвалась плотина, до этого как бы сдерживавшая всю звуковую гамму этого мира, — вокруг засвистело, завыло, загрохотало.

— Он сворачивает пространства! — закричал Цыпф. — Он действительно хочет разрушить этот мир!

— Не он, дурья ты голова! — возразила Верка. — А то чудовище, которое сидит у него внутри! Оно сейчас ни про нас, ни про Артема, наверное, ничего не помнит. Тешит свою страсть к разрушению, вот и все!

Зяблик без запинки процитировал фразу, в свое время, как видно, глубоко запавшую в его душу:

— «…И пройдет он по лицу земли, ветхий днями, но исполин силой, и дана ему будет власть сокрушать и пожирать, истреблять и губить, отменять и казнить…» Из Евангелия, что ли…

— Но только не из канонического, — усомнился Цыпф. — Скорее всего какой-то апокриф… От сектантов, небось, нахватались.

Среди облаков вдруг возникла нелепая, шаржированная фигура человека, словно бы вырезанная из бумаги неумелым ребенком. Она имела высоту, сопоставимую с будетляндским небоскребом, и интенсивный фиолетовый цвет.

Впрочем, несмотря на циклопические размеры и мрачную окраску, эта фигура не производила сколь-нибудь внушительного впечатления. Наоборот, в ней не ощущалось не то что объема, а даже элементарной вещественности. Это было не реальное существо из плоти и крови, а скорее всего его изображение, созданное каким-то грандиозным проектором на экране неба.

Однако на Артема, а вернее, на загадочного Кешу, целиком и полностью завладевшего сейчас его телесной оболочкой, появление этого бестелесного призрака подействовало примерно так же, как на быка — красная тряпка.

Все окружающее пространство, включая небеса, горизонты и земную твердь, дрогнуло, а потом загудело, будто перестало быть равноправным миром в череде других, таких же миров, и превратилось во вселенский колокол.

Облака сдуло так стремительно, словно они оказались в эпицентре атомного взрыва (нечто подобное Смыков видел в документальном фильме, повествующем об испытаниях ядерного оружия на атолле Бикини). Призрачную фигуру отшвырнуло далеко прочь, и ее густой фиолетовый цвет как бы поблек.

Последовал новый удар — никто из людей не удержался на ногах, — и силуэт, вызвавший у Кеши столь бурные чувства, уже размазанный и перекошенный, очутился совсем в другой точке горизонта. Тряслась земля, гудело небо, призрак, превратившийся в радужное пятно, швыряло из стороны в сторону, пока он не вспыхнул, как легендарный огненный столп, и не рассеялся среди бешеного разгула стихий.

Люди не имели уже ни сил, ни желания следить за тем, что творилось вокруг. От их воли здесь абсолютно ничего не зависело. Оставалось только одно — терпеливо дожидаться конца, каким бы трагическим или, наоборот, счастливым он ни был. А пока их тела обжигали то жара, то холод, одна буря сталкивалась с другой, а небеса меняли свой цвет, как будто уже наступил последний день царствия земного, когда его начнут сокрушать мстители за невинно пролитую кровь агнца.

А потом рев и грохот утихли, дали прояснились, а ветры утихомирились. Во все стороны света простиралась плоская и каменистая земля. Пустынное, бледное небо нависало над ней. В небе мерцало одно-единственное солнце — тусклый закатный диск. Ниже его вздымались невысокие, сглаженные временем горы, а в противоположной стороне, на востоке, стало быть, торчала какая-то скудная поросль. Мир был трехмерен, скучен, стар, и ничто в нем не напоминало о грандиозной и таинственной Синьке.

Вокруг в растерянности бродили люди, узнавая давно потерянных друзей и не узнавая места, в которых они провели долгие годы. Эрикса нигде не было видно — наверное, он бросился на поиски семьи, а оставшийся в одиночестве Барсик ревел, косясь на солнце, неизвестно что ему напоминавшее.

Артем угомонился и пребывал как бы в трансе. К лицу его медленно возвращалась прежняя бледность, а тело время от времени сотрясали судороги. Глядя на него, Цыпф попытался представить себе, что может испытывать разумное существо, в сознании которого одна личность, чужая и непонятная, только что одержавшая победу в грандиозной схватке, удаляется на покой, давая место другой личности, человеческой, ни о чем таком еще и не подозревающей.

— Смотрите, птичка! — воскликнула Лилечка, указывая на горную гряду, вершины которой в свете затухающего дня напоминали красную медь.

С той стороны к ватаге приближалось существо, всем своим обликом напоминавшее одну из тех легендарных птиц, воспоминания о которых сохранились в памяти почти всех народов земли, — беспощадную Гаруду, вещего Симурга, огромную Рух, воинственного Уицилопочтли, бессмертного Феникса.

Перья ее отливали огнем и золотом, широко раскинутые крылья практически не шевелились, а близко посаженные, совсем не птичьи глаза выражали почти человеческую печаль.

Не долетев до ватаги с полсотни шагов, птица сложила крылья и уселась на что-то, для нее вполне удобное, но недоступное человеческому взору (из чего можно было сделать вывод о том, что не все особенности, присущие Синьке, сгинули без следа).

Птица пристально смотрела на Артема, и было непонятно, какую цель она преследует — привести его в чувство или добить окончательно. Наконец Артем открыл глаза, но его взгляд был пуст и бессмыслен, как у человека, очнувшегося от глубокого забытья. Ватага молчала, понимая, что вмешиваться в начинающийся сейчас безмолвный диалог не только бессмысленно, но и опасно.

Не прошло и полминуты, как Артем глубоко вздохнул и лицо его приняло прежнее сосредоточенное выражение. Он или сам сумел вспомнить все, что случилось за последние полчаса, или получил подсказку от Кеши.

— Вот что бывает, когда пытаются остановить того, кто твердо решил уйти, — произнес Артем, обращаясь скорее всего не к мудрой птице, ни в каких объяснениях не нуждающейся, а к людям, сбившимся в кучу у него за спиной. — Мы одолели одного из тех, чьей волей и прихотью был создан этот необычайный мир… Противник наш принадлежал к древней расе Незримых, или Иносущих. Одного из них, правда, имевшего несколько другой облик, вы уже видели. Помните огненного стражника, охранявшего границы Эдема? Существа эти бывают необузданны и упрямы, в чем все вы могли недавно убедиться… Боюсь, что бедняге еще долго придется зализывать раны и восстанавливать силы… Но, как оказалось, торжествовать победу еще рано. Сейчас вы удостоились счастья, — Артем нехорошо улыбнулся, — лицезреть другое сверхъестественное существо — Предвечного, или Феникса. Если Иносущих можно называть владыками пространства, то Фениксов — владыками времени. Мир, разрушенный не без нашего участия, был создан совместными усилиями обоих рас для некой хитроумной игры, являющейся как бы эрзацем их вечной борьбы за власть над вселенной. Кстати, первопредки людей, могучие и беспощадные воины, способные с одинаковым успехом сражаться во времени и в пространстве, были созданы когда-то именно как орудия для этой борьбы…

— Но вы-то не последний человек в этой компании, — Цыпф не мог удержаться от реплики. — Сами же говорили, что вступили на Тропу, выполняя волю сверхъестественных существ…

— Предвечный, которого вы сейчас видите, никогда не бывал на Тропе и не может знать о том, что я связан клятвой верности с его братьями, оказавшимися в ловушке перекошенных пространств, — ответил Артем. — Единственное, о чем он скорбит сейчас, — так это о потере своего партнера. В этом плане я кажусь ему достойной заменой Иносущего. Мне предложено остаться в этом мире, но уже не пленником, а полноправным участником игры.

— Ясно, — буркнул Зяблик. — Мероприятие, так сказать, добровольно-принудительное. Кто по своей воле не соглашается, того силком заставят… Интересно, а перышки этому петуху пощипать нельзя?

— Одолеть Феникса не под силу, наверное, даже Кеше, который, кстати сказать, внимательно наблюдает за всем происходящим сейчас. Используя свою власть над временем, он просто вышвырнет нас за пределы реальной вселенной в те области мироздания, где пространство-время еще не родилось или уже умерло.

— Ну тогда оставайтесь здесь, — посоветовал Смыков. — Зачем вам всю жизнь шляться без толку? А тут место приятное. Никаких вредоносных существ, тихо, прохладно… Отдохнете, наиграетесь вволю, новости узнаете. А там видно будет… Мы же вам передачи будем через Будетляндию посылать. Только предварительный списочек составьте. Мыло там, гуталин, деликатесы разные… Тут же ни фига хорошего нет, только то, что вместе с покойниками случайно попало.

— К сожалению, такой вариант абсолютно неприемлем. Разные силы и по разным причинам пытались прервать мой путь, но всякий раз я возвращался на Тропу. Когда нельзя победить в открытой схватке, остается прибегнуть к искусству компромисса… Как правило, есть решение, которое в принципе может удовлетворить все заинтересованные стороны.

— А вот этого я вам как раз и не советую, — возмутился Смыков. — Никаких уступок. Вы что, забыли уроки Мюнхена?.. Отстаньте же от меня! — последняя фраза относилась уже к Верке, со словами «Заткнись, дурак!» попытавшейся зажать ему рот.

— Это решение, кстати, подсказал мне Кеша, существо не менее загадочное, чем Иносущие или Предвечные, — продолжал Артем. — С некоторых пор союз со мной тяготит его. Кеша давно вырос из младенческого возраста, и у него появились интересы, совершенно несовместимые с моими. Подозреваю, что ему позарез нужно свое персональное тело, которое он перестроит по вкусу… Такой вариант устраивает все три стороны — меня, его и Феникса.

— А нас? — насторожился Цыпф.

— Что устроит меня, устроит и вас… Короче, сейчас Кеша расстанется со мной и переселится в любое приглянувшееся ему тело. Приняв новый облик, он согласен на некоторое время задержаться в этом мире, воссоздать его в прежнем виде и заменить в игре Иносущего. Мне, ну и вам, естественно, он гарантирует немедленное возвращение в то пространство, откуда мы прибыли.

— Только попросите, пожалуйста, чтобы он наших тел не касался! — взмолилась Лилечка, перед которой уже замаячила перспектива скорого бракосочетания (по ее понятиям, совершить столь ответственное мероприятие можно было только в родном Талашевске).

— Вот именно! — с энтузиазмом поддержал ее Зяблик. — Зачем ему такой хлам… Я, например, алкоголик с разрушенной печенью, Верку болезненные менструации замучили, а у Смыкова вообще травматическая ампутация двух третей мозга.

— Не волнуйтесь, — сказал Артем. — Кеша уже сделал свой выбор.

— А вам с ним не жалко расставаться? — поинтересовалась Верка, дуя на руку, зашибленную о загривок Зяблика. — Ведь как-никак столько лет вместе… Когда соседи по квартире расходятся, и то плачут иногда.

— Если говорить честно, я испытываю сложные чувства… Конечно, я многим обязан Кеше. Я был за ним как за каменной стеной. Он научил меня очень многому, особенно на уровне подсознания… Иногда, бывает, и сам не знаешь, откуда что берется… Именно благодаря Кеше я обрел способность перемещаться во времени и проникать в смежные пространства… Но всему есть свои пределы… Кеша, как мыслящий индивидуум, продолжает развиваться. Возможности человеческого тела уже не удовлетворяют его. Даже не знаю, во что бы он превратил нашу общую телесную оболочку, если бы я не противился этому. Пока Кеша относится ко мне достаточно лояльно, но я уже давно живу с ощущением человека, вынужденного делить логово со львом. Как он поведет себя завтра, что придет ему голову? Честно говоря, нам давно пора расстаться. Я уже не могу, как раньше, заранее прогнозировать поведение Кеши. Его не устраивают моя человеческая слабость и ограниченность, а меня не устраивают его нечеловеческая мощь и безграничная способность к самосовершенствованию.

— Если все уже решено, зачем тянуть? — сказала Верка. — Долгие прощания — лишние слезы… Вот только о будущем не мешало бы позаботиться. А что, если вы еще понадобитесь друг другу?.. Как это раньше говорили, не обменяться ли нам телефончиками?..

— Любопытное предложение, — хмыкнул Артем. — Обменяться телефончиком с дьяволом… Стоит ли связываться?

— Но ведь он же не дьявол! — возразила Верка. — Вы сами его только что хвалили.

— Верно, он не дьявол… Пока… Но кто может поручиться за его дальнейшую судьбу? Кем станет он, вырвавшись на волю? Ведь и дьявол первоначально не был исчадием мирового зла. Считается, что он творение Божье и имеет общую природу с ангелами. Сгубили его самолюбие и кичливость… Страшно даже подумать, какие бездны скрываются в душе Кеши. По крайней мере, страстью к разрушениям он обладает в полной мере. Взять хотя бы нынешний случай.

— Скажите, только откровенно, — в разговор вступил Цыпф, — какой у него сейчас возраст по земному счету? Уверен, у вас на этот счет есть свое мнение. Ведь вы приняли его в свое сознание еще младенцем. Он рос и мужал не то что у вас на глазах, а внутри вас, под контролем вашего мозга.

— Я понимаю, куда вы клоните, — кивнул Артем. — По человеческим меркам ему сейчас лет семь-восемь, не больше. Хотя, это лишь мое предположение. Именно в этом возрасте дети ломают все, что кажется им забавным. Возможно, повзрослев, Кеша изменится. Вот только ждать придется очень долго. Кроме того, даже самых сообразительных детей нужно воспитывать. Ум сам по себе не является антагонистом зла. Скорее наоборот. Любому мыслящему существу нужен наставник, способный разъяснять ему значения хотя бы основных нравственных категорий. А Кеша в этом мире совершенно одинок. Для него нет иных авторитетов, кроме себя самого

— Как вы думаете, он понимает, о чем мы сейчас говорим? — спросила Лилечка.

— Ему сейчас не до этого, — ответил Артем. — Он напрямую общается с Фениксом. Полностью, так сказать, игнорируя мое присутствие… Кажется, дело близится к завершению.

— А больно вам не будет? — не унималась Лилечка.

— Не знаю. Хотя ничего приятного от этой процедуры не жду. Даже зуб рвать и то больно. А тут я лишусь приличного куска сознания… Благо, хоть чужого…

— Чужое пусть забирает, Бог с ним, — заметил Смыков. — Вы проследите, чтобы он ничего вашего не прихватил.

Феникс, до этого неподвижный, как монумент (жили лишь его глаза, столь мудрые и проницательные, что хоть на банкнотах рисуй), шевельнулся и, сделав крыльями один могучий взмах, перелетел на спину Барсика. Зверю, и без того расстроенному отлучкой Эрикса, это не очень-то понравилось. Он нервно махнул хвостом и щелкнул клыками. Однако, получив сокрушительный удар клювом по темечку, послушно устремился к тому месту, где стоял Артем.

— Все ясно, — догадался Цыпф. — Кеша будет переселяться в Барсика.

— Для дьявола обличье вполне подходящее, — ухмыльнулся Зяблик. — Не завидую я тому Архангелу Михаилу, который на эту тварь наедет. Сожрут его вместе с копьем и клячей.

Феникс тем временем вернулся на свой насест, недоступный для взоров простых смертных, а Барсик, подобравшись к Артему почти вплотную, доверчиво ткнул его своей уродливой мордой в плечо.

Зяблик хотел запустить по этому поводу очередную грубую шутку, но Верка живо приструнила его:

— Молчи, шут гороховый! Тут серьезное дело происходит! Живая душа из одного тела в другое переселяется. Тишина нужна, как в церкви!

Однако, как выяснилось вскоре, остальные участники этого таинственного обряда точку зрения Верки насчет тишины не разделяли. Барсик после стычки с Фениксом впавший в легкую прострацию, дернулся так, словно в него угодил китобойный гарпун. При этом бедное животное издало рев, по мощи сравнимый с воем паровой сирены. Артем, дабы избежать столкновения с обезумевшим зверем, отскочил назад.

— Оказывается, иногда получить бывает больнее, чем отдать, — сказал он, присоединившись к ватаге.

— А вы сами как себя чувствуете? — поинтересовалась Верка.

— Вполне нормально. Голова слегка закружилась, но так бывало всегда, когда Кеша из глубины моего сознания прорывался на волю.

— Вы абсолютно уверены, что он покинул вас?

— Сейчас станет ясно. Внимательно следите за зверем.

Истошный рев Барсика прекратился так резко, словно его глотку заткнули кляпом. Некоторое время он еще ошалело тряс головой, а затем принялся внимательно разглядывать кончик своего хвоста, словно видел его впервые. Феникс нетерпеливо шевельнулся и растопырил крылья, каждое перо в которых сверкало, как выкованный из червонного золота кинжал.

Между тем у Барсика возникли какие-то проблемы. Особенности телосложения не позволяли ему дотянуться передней лапой до собственого крестца. Однако он все же умудрился сделать это, встав на дыбы и нелепо извернувшись. Кто бы мог подумать, что эта акробатическая поза понадобилась зверю для того, чтобы безжалостно оторвать свой хвост.

— Ой! — воскликнула Лилечка.

— Все законно! — поддержал инициативу зверя Зяблик. — На хрена ему, спрашивается, это наследие темного прошлого? Чертей губит хвост… Слыхали такую присказку?

Отшвырнув далеко прочь ампутированную часть тела, продолжавшую энергично извиваться, Барсик удовлетворенно заурчал и двинулся вслед за Фениксом, уже взлетевшим в воздух.

Шел зверь на задних лапах, но, что самое интересное, шел четким и уверенным шагом, очень напоминавшим походку Артема. Привычки, приобретенные Кешей за время пребывания в человеческом теле, оказались сильнее специфических особенностей звериного организма.

По мере того как два этих столь непохожих силуэта — золотисто-красный крылатый и бурый горбатый — удалялись, пространство справа и слева от них как бы замерзало. Сквозь воздух, внезапно утративший свою былую прозрачность, прорастали хрустальные кристаллы и ледяные пики, приметы возрождения былой Синьки — мира-игры, мира-загадки.

— Ну что ж, — сказал Артем. — Как говорится, пора и честь знать. Нагостились вволю. Надо домой возвращаться…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Преодоление преграды, разделяющей миры, Цыпф воспринял как нечто сходное с мгновенным прыжком сквозь космическую бездну — правда, кровь его не закипела, глаза не лопнули, мозги не высохли, однако всех этих удовольствий в малой дозе он хлебнуть успел.

Вечерняя полумгла Синьки оказалась куда светлее вечных сумерек Будетляндии (а в том, что они очутились именно в этой стране, сомневаться не приходилось — столь живописных руин не могло быть ни в Кастилии, ни в Трехградье, ни тем более в Отчине).

Люди радовались, узнавая этот мир (после Синьки им и суровый Агбишер показался бы чуть ли не домом родным), и недоумевали, видя, как сильно он изменился за время их отсутствия. Римляне не сделали такого с Карфагеном, а вандалы с Римом, что сотворили с Будетляндией неведомые грозные силы.

Сейчас эту прекрасную прежде страну можно было сравнить с античной скульптурой, которую использовали вместо тарана, или с полотном великого живописца, на котором разрубали барашка. Ничто не сохранилось в первозданном виде — ни здания, ни обелиски, ни парки, ни инженерные сооружения. Даже от небесного невода, некогда черпавшего из космоса безграничную энергию, остались только узлы и спирали, опутавшие горизонт, как заграждения из колючей проволоки.

— Везде так? — едва переведя дух после межпространственного путешествия, спросил Цыпф.

— Кое-где и похуже, — ответил Артем. — Некоторые страны уничтожены почти полностью. Хохма, например…

— Хохма? — воскликнула Лилечка. — Бедные бегомотики!

— Дело одно есть, — Зяблик исподлобья глянул на Артема. — Кореша мы здесь потеряли… Недалече… Толгаем звали… Ты должен помнить… Может, наведаемся на то место? Хоть кости его приберем… А если труп в сохранности, в Синьку переправим. Авось воскреснет. Хоть и дрянная там жизнь, а все лучше, чем смерть.

— Прежде чем отыскать вас в мире, который вы называете Синькой, я прошел по вашему следу от Эдема до того самого места, где произошла стычка с аггелами,

— сказал Артем. — Я принудил одного из них описать мне все подробности того злосчастного происшествия. Как это ни печально, но уцелевшие аггелы всю свою злобу выместили на Толгае. Будем надеяться, что к тому времени он был уже мертв… От вашего друга не то что костей, даже пряди волос не осталось. Я смог отыскать только обломки его сабли.

— Ублюдки, — Зяблик заскрежетал зубами. — Ну ничего, я с ними еще поквитаюсь. За каждую Толгаеву рану десятерых уложу.

— Вы эти душещипательные сцены прекратите, — в трехмерном мире к Смыкову вернулся прежний апломб. — Толгая не воскресить. Хватит возвращаться к этой теме, тем более что мы уже выпили за упокой его души и прочли поминальную молитву… Сейчас на. повестке дня стоят другие вопросы. Хотелось бы знать, какой конкретно план мы имеем на текущий момент.

— На текущий момент мы имеем поход в Отчину, — усмехнулся Артем. — Маршрут, надеюсь, вам известен.

— Теоретически… — Смыков замялся. — Да только дойдем ли мы… Такие дела здесь творятся… Прямо последний день Помпеи какой-то… И пару шагов ступить не успеем, как нас в порошок сотрут.

— Мне, наоборот, кажется, что ваши дела не так уж плохи, — возразил Артем.

— По крайней мере, шансы на успех имеются. И довольно высокие. Для наглядности приведу один пример. Сравним Отчину и все окружающие ее страны с обычной бумажной мишенью. Ее можно без труда уничтожить гранатой или зажигательной смесью. Однако до этого, слава Богу, дело не дошло. В мишень, олицетворяющую ваш мир, пока еще ведут стрельбу одиночными выстрелами. Пули дырявят ее в разных местах, но до фатального исхода еще далеко. В своих странствиях вам уже приходилось попадать под обстрел. Вспомните Кастилию и Нейтральную зону. Да и в этих краях вам уже однажды пришлось хлебнуть лиха. Не чересчур ли часто вы попадаете в переплет?

— Что верно, то верно, — тяжело вздохнула Лилечка.

— Таким образом, теория вероятности на вашей стороне. Возможно, вы уже использовали свой лимит неприятностей и остаток пути до Отчины преодолеете без всяких осложнений, — закончил Артем.

— Нет, — покачала головой Верка. — Пока я с вами, удачи не ждите. Такой уж я уродилась.

— Ну ладно, придем мы в Отчину, — похоже, что слова Артема ничуть не успокоили Смыкова. — А дальше что? Как я понял, дела в нашей родной сторонке не заладились? Опять какие-нибудь перегибы?

— И перегибы, и загибы, и даже заскоки… — более чем туманно выразился Артем.

— Ну это уже как водится, — пробурчал Зяблик. — По этой части у нас мастаков много…

— Зачем же такой пессимизм, — мягко сказал Артем. — Ведь вся человеческая история не что иное, как перечень грандиозных перегибов. Строительство египетских пирамид, Троянская война, избиение младенцев в Иудее, пожар Рима при Нероне, крещение огнем и мечом язычников, все без исключения крестовые походы, деятельность инквизиции, религиозные войны в Европе, преследование староверов на Руси. Список можно продолжать до бесконечности.

— Бабам много воли дали — вот где самый главный перегиб, — Зяблик, душу которого растравили воспоминания о Толгае, был мрачен, как никогда. — Все беды от них.

— С Троянской войной, допустим, понятно, хотя все это сказки, — возразила Верка. — А при чем здесь инквизиция? Выходит, бабы сами виноваты, что их на кострах жгли?

— А как же… Не зря, значит, жгли. Достали они мужиков. Не было, как видно, другого способа, чтоб этих стервоз на место поставить. Если мне не веришь, у Смыкова спроси. Он протоколы инквизиции подписывал. В таком городишке, как наш Талашевск, каждый день по дюжине ведьм сжигали. Вместе-с черными кошками. Вот такие пироги.

— Вранье все это, — изрек Смыков. — Инквизиция действовала в рамках закона, а все спорные дела передавала на усмотрение светских властей. С них и спрашивайте… Но мы уклонились от темы. Я поинтересовался: что нас ждет в Отчине?

— Работа ждет, — сказал Артем. — А еще: опасность, стычки, конфликты… Будете исправлять эти самые перегибы. Спасать людей. Не только своих земляков, но и кастильцев, степняков, арапов, киркопов. Одних будете кормить, других умиротворять, третьих переселять в безопасные места… Если таковые еще имеются. Но, конечно, первым делом нужно навести порядок на вашей собственной родине. Говоря высокопарно, Отчина есть тот краеугольный камень, от которого зависит судьба всех остальных стран. Если она выстоит, значит, выстоит человечество… Я, конечно, имею в виду то человечество, которое оказалось выброшенным на Тропу.

— А вам-то самому зачем это надо? — осведомился Смыков. — Вы лицо постороннее. Как шли себе ровненько, так и дальше идите. От лишних хлопот, знаете ли, бессонница бывает.

— Я мог бы привести немало доводов в защиту своей позиции, — сказал Артем.

— Начиная с самого элементарного: «Негоже проходить праздно мимо горящего дома, из которого доносятся вопли обитателей его», и кончая довольно замысловатым: «Желание помочь вам — это бессознательное стремление к искуплению собственных грехов». Однако ни один из этих доводов нельзя считать не только исчерпывающим, но даже чистосердечным. Поэтому не лезьте мне в душу. Я решил помочь вам — вот и все! Никаких комментариев. А что меня ждет, успех или неудача, покажет время. О делах человеческих судят по результатам, а не по риторике, этим делам предшествующей.

Занятые разговорами, они не заметили, как отмахали порядочное расстояние. Никаких ориентиров в Будетляндии не сохранилось, и ватага шла теперь, полагаясь только на чутье Артема. Вообще эта страна, где раньше и плюнуть-то было нельзя, не попав в какое-нибудь творение рук человеческих, теперь больше напоминала собой дикие пустоши Изволока или мрачные предгорья Агбишера — кругом каменное крошево, вставшие дыбом бетонные глыбы, холмы песка, глинистые овраги и нагромождение всего того, что некогда являлось продуктом тончайших технологий, а ныне превратилось в субстанцию для выращивания мхов и сорняков.

Лишь изредка на пути ватаги попадались какая-нибудь перекошенная башня, цепочка опор, когда-то поддерживающих линию подземки, да чудом уцелевшие остовы небоскребов. Если кто-то из будетляндцев и сумел в свое время пережить набеги дикарей и террор аггелов, то теперь на этом народе можно было окончательно поставить крест.

Иногда у Цыпфа создавалось впечатление, что в такой мясорубке не смогли бы уцелеть не только люди, но даже насекомые. Исключение, по словам Артема, представлял лишь район «глубокого дромоса», по неизвестной причине не затронутый стихией разрушения. Пятно волшебного света по-прежнему сияло среди развалин, приглашая всех желающих познакомиться с чудесами Синьки. В тех же краях сшивались и уцелевшие аггелы. Вот только судьба Ламеха оставалась неизвестной. Первый привал сделали в окрестностях пещеры, представлявшей собой горловину какого-то полуразрушенного туннеля. В случае непогоды предполагалось укрыться под его сводами.

В топливе, слава Богу, недостатка не ощущалось. Кругом хватало и древесной щепы, и сломанных веток, и вывороченных пней. Люди, успевшие забыть запах дыма, тепло костра и вкус горячей пищи, блаженствовали. Все их тревоги, дурные предчувствия и страхи рассеивались (правда, не у всех естественным образом — Зяблику для поднятия настроения пришлось налить стаканчик). Похоже, что прогнозы Артема сбывались — безжизненные руины Будетляндии не интересовали больше никого, ни ангелов-хранителей, ни демонов-разрушителей. За целый день пути ватагу не побеспокоил даже случайный шорох.

Смыков сетовал на то, что пропало очень много полезного добра, а Зяблик, наоборот, считал гибель Будетляндии благом для человечества. В качестве довода он приводил пример с кирквудовской пушкой, способной погубить целую страну. По его словам, хватало тут и других опасных игрушек. Шоколадка, конечно, вещь хорошая, но только не тогда, когда ее получаешь в комплекте с химической или ядерной бомбой. Верка напомнила было о мрачных чудесах, творившихся раньше вблизи поврежденных кирквудовских установок, но ей популярно объяснили, что раз нет небесного невода, то бишь приемной антенны, то не должно быть и никакой энергии, порождающей подобные фантомы.

Цыпф крепился, крепился, а в конце концов не выдержал:

— Я полностью разделяю вашу точку зрения на пустопорожнюю риторику, — сказал он, обращаясь к Артему. — Тем не менее есть такие вопросы, которые просто вопиют. Их нельзя оставлять без ответа. Хотите пример?

— Давайте, — кивнул Артем, уже устроившийся на краешке одеяла, любезно предоставленного ему Веркой.

— Считается непреложным фактом, что у людей есть сейчас две главные беды,

— изрек Левка. — Внутренняя и внешняя, если можно так выразиться. Внутренняя — это собственные распри. Внешняя — губительные силы неизвестной природы, планомерно разрушающие среду обитания человека. Так?

— Пусть будет так…

— Допустим, мы справимся с распрями, хотя лично я даже не представляю, как это можно сделать, — продолжал Левка. — Но как справиться с внешней угрозой? Ведь никогда раньше людям не приходилось сталкиваться с чем-то, даже отдаленно похожим. И это не слепая стихия, порожденная атмосферными или геологическими процессами. Мертвая материя оживает. Видели вы, как весной оживает промерзший до дна пруд? Лед, прежде казавшийся незыблемым, превращается где в грязь, где в воду. Буквально из ничего, из песка и ила возникает множество живых существ: инфузорий, коловраток, рачков, тритонов. Они начинают в бешеном темпе расти, размножаться и пожирать все, что годится им в пищу… Наш мир — тот же пруд, выходящий из спячки, а мы… мы… Мы даже не корм для оживающих хищников, а так, нечто случайное, не заслуживающее никакого внимания. Беду, с которой мы столкнулись, невозможно предсказать, как, скажем, ураган или землетрясение. От нее нельзя отгородиться плотиной, как от наводнения. Не помогут нам также громоотводы, градобойные ракеты и лесозащитные полосы. Спрашивается, есть ли в такой ситуации шанс на спасение у людей, самое грозное оружие которых — ручная граната, а самая совершенная машина — паровоз?

— Паровозы вы сюда зря приплели, — сказал Артем. — Пусть себе ходят на здоровье… Имей вы сейчас под рукой даже атомную бомбу, ситуация ничуть не улучшилась бы. До тех пор пока мы доподлинно не узнаем о природе этого, как вы выразились, внешнего врага, о всех его сильных и слабых сторонах, нечего и говорить о методах борьбы с ним. Я даже допускаю, что таких методов вообще нет…

— Подождите, — перебила его Верка. — А помните, как Кеша спас нас в Кастилии? Да и в Нейтральной зоне этот обормот сияющий… как бишь его… Незримый, кажется, очень быстро навел порядок.

— Вы говорите о частных случаях, — ответил Артем. — Если на вас надвигается несметная рать завоевателей, то разгром нескольких передовых отрядов вовсе не означает победу. Нужно одержать верх в генеральном сражении.

— А если это невозможно? — Цыпф разошелся, не на шутку. — Невозможно по определению?

— Минутку… — Артем задумался. — Подкупить военачальников нельзя по причине их отсутствия. Отсидеться за стенами укреплений тоже не удастся… Значит, остается единственное, веками проверенное средство…

— Утопиться, — подсказал Зяблик.

— Нет… Просто уйти от греха подальше. Как аланы ушли от гуннов, а волжские булгары от татаро-монгол.

— Ну им-то, положим, было куда уйти. Враг напирал только с одной стороны, и свободных земель хватало. А нам куда деваться, скажите, пожалуйста? Ведь наши враги не только вокруг нас, но и под нами. В любой момент вот это место может стать нашей могилой. — Для убедительности Цыпф даже кулаком по земле саданул.

— Сплюнь через левое плечо, — посоветовала ему Верка.

— Нет, я хочу знать, куда нам деваться? — не унимался Цыпф.

— В Эдем, — проронил Артем.

— Ах вот какие у вас планы… Понятно… — произнес Цыпф многозначительно.

— Но ведь это не то же самое, что с берегов Итиля перебираться на Понт Эвсинский (Итиль — древнее название Волги. Понт Эвсинский — Черное море.). Тут мало поменять веру и образ жизни, тут вся природа человека должна измениться… Нефилим уже не человек.

— В вашем понимании этого слова, — уточнил Артем. — На это уже опять пустопорожняя риторика. Неандертальцы, наверное, тоже судачили о том, что кроманьонцы не люди. Дескать, людям негоже приручать скот, сажать в землю семена и ковать металлы. Честно говоря, я не считаю превращение человека в нефилима регрессом, а скорее наоборот. Возможно, природа дает нам редчайший шанс подняться еще на одну ступеньку вверх по лестнице, ведущей от животного к Богу.

— Ахинея это все, — заявил вдруг Зяблик, несколько раз уже засыпавший и вновь просыпавшийся. — Туфта. Где Отчина с Кастилией, а где Эдем? Через Хохму и Нейтральную зону туда уже не пройти. Кто в болотах не утопнет, тот в проклятой пустыне загнется. Опять же Незримые эти… Стоят, как охра на вахте… Через Трехградье и Бушлык тоже ничего не получится, кроме очень-очень большого люля-кебаба. Что остается? Тот маршрут, которым мы сейчас топаем? Гиблая Дыра — Будетляндия? Так им еще пройти надо, дорогие товарищи.

— Аггелы ведь прошли, — возразила Верка. — И не раз. Сарычев тоже прошел.

— Ты не ровняй спецгруппу из дюжины отпетых мужиков и целый народ. Допустим, стариков мы бросим, их и так мало осталось. А с детьми как быть? С больными, калеками? Если степняки пойдут, они свой скот не оставят. Арапы тоже. Про дурных киркопов я даже и не говорю. Хотелось бы полюбоваться на такой цирк.

— Действительно, кошмар какой-то получается, — вздохнула Лилечка. — А потом этот Эдем… Мне там совсем не понравилось… Корешки есть, голой ходить…

— Ну, в общем-то, загадывать наперед еще рано, — Артем зевнул. — Если нам противостоят создания природы, у них должны быть какие-то уязвимые места. Ведь ввергла же какая-то сила эту псевдожизнь в спячку и потом миллиарды лет удерживала в таком состоянии. Что изменилось сейчас? Гравитация, магнитное поле, космическое излучение? Или тут присутствует целый букет причин?

— А вы способны восстановить в прежнем виде что-либо из этих факторов? — в словах Цыпфа звучало уже не сомнение, а ехидство. — Гравитацию, например?

— Никогда не пробовал, — усмехнулся Артем. — Но думаю, это не сложнее, чем изменить ход времени.

— Ладно, давайте спать, — пробурчал Смыков. — Насчет охраны как решим?

— Да на хрена она нужна. — В одеяло Зяблик заворачивался с бессознательной тщательностью, как гусеница в кокон. — Я спокойней места отродясь не видывал. Даже все комары сгинули. А помните, сколько их раньше было? Пели над нами, как попы над покойниками.

— Насчет комаров вы, возможно, и правы, — в голосе Артема угадывалось сомнение. — А вот относительно всего остального разрешите с вами не согласиться. Спокойными эти места никак не назовешь. Уж поверьте моей интуиции. Здесь куда опаснее, чем в распоследнем кастильском притоне, битком набитом бандитами и этими… легкомысленными дамами, опаивающими клиентов дурманящими напитками.

— Хипесницами, — подсказал Зяблик.

— Вот-вот…

— Что вы предлагаете? — насторожился Смыков. — Выставлять пост?

— Это совершенно бессмысленно. Угроза исходит не от людей, и даже не от сверхъестественных существ. Просто все здесь — и земля, и воздух — пропитано опасностью. Как болото тлетворными миазмами или ртутные рудники — ядовитыми испарениями. Я ощущаю это уже довольно давно.

— Так как же нам быть? — Слова Артема не на шутку растревожили ватагу.

— Надо как можно скорее покинуть эту страну, вот и все. Но поскольку мы не располагаем ни могучими крыльями, ни быстрыми скакунами, то придется пробыть здесь еще достаточно долго. По моим примерным расчетам, не менее трех земных суток. И это еще в лучшем случае.

— А что, если бдолаха принять для профилактики? — предложила Верка, опередив Зяблика, у которого этот вопрос уже вертелся на языке.

— Думаю, пока не стоит, — Артем отрицательно покачал головой. — Ведь совершенно неизвестно, что именно нам угрожает. Подождем первых симптомов, если они появятся… Впрочем, все, возможно, еще и обойдется. Но надо быть настороже.

— Дядя Тема, как я теперь усну? — пожаловалась Лилечка. — Меня кошмары замучают. Не надо было такие страсти на сон грядущий рассказывать.

— Старый ворон даром не каркает, — развел руками Артем.

Зяблик, со своей стороны внес такое предложение:

— Левка, ты что, уже закимарил, сучий потрох? Слышишь, твоя подруга жалуется, что уснуть не может? Так ты ей для успокоения души соловьем спой или голубком поворкуй…

Своего сновидения Цыпф не помнил, но проснулся он в неурочный час и не по доброй воле — к яви его вернул внезапный приступ мучительного удушья. Память о Синьке успела так глубоко проникнуть в его натуру, что, открыв глаза, Левка несколько секунд с тупым удивлением созерцал развалины, окружавшие бивуак. Лишь вспомнив события предыдущего дня, казавшиеся ему сумбурными и туманными, как после хорошей пьянки, Левка окончательно проснулся и сел.

Несмотря на то что ко сну ватага отходила не в самом мирном расположении духа, дрыхли все сейчас, что называется, без задних ног. Если мысль о том, что голод не тетка, верна, то уж усталость точно не кума, которую можно запросто игнорировать.

Заслышав издаваемые Левкой шорохи и судорожные покашливания, чуткий Зяблик приоткрыл один глаз.

Глаз этот светился наподобие лампочки и был страшен своим багровым волчьим отливом. Цыпф, и без того ощущавший в горле что-то вроде комка пакли, утратил голос окончательно.

Некоторое время они молча пялились друг на друга, а затем Зяблик мрачно поинтересовался:

— Что вылупился, как капрал на рекрута? Сон, что ли, плохой приснился? Дай полтинник, поправлю дело.

— Ты… Это самое… — Цыпф с трудом подбирал слова, — буркалы свои поправь. А не то люди, как проснутся, до полусмерти напугаются.

— На себя лучше глянь, — отрезал Зяблик, а потом с оттенком презрения почему-то добавил: — Чип-поллино!

Ошеломленный Цыпф сначала потянулся к носу, но, вспомнив, что Буратино и Чиполлино совсем разные персонажи, машинально подергал свои давно немытые лохмы, черные и жесткие, как у терьера.

Волосы покидали голову Левки так легко, будто никогда ему и не принадлежали. Впрочем, похоже, так оно и было — по крайней мере, сам Левка не мог признать в этих мягких, действительно желтых, как луковая шелуха, прядях остатки своей буйной африканской шевелюры.

Тут уж и впрямь стало не до сна. Рискуя нарваться на крупные неприятности, Цыпф принялся будить Верку, владевшую карманным зеркальцем — одним из трех, имевшихся в ватаге. (Тревожить Смыкова, а тем более Лилечку он не рискнул — одна мысль о том, что будет, когда девушка проснется, ввергала Левку в тихий ужас.) Верка долго брыкалась и отмахивалась, но потом все же открыла глаза — к счастью, по-прежнему голубые и ясные. Ахнула она не от страха, а скорее от жалости.

— Левушка, знаешь, на кого ты сейчас похож?

— Знаю, — вынужден был признаться тот. — На Чиполлино. Мне уже говорили.

— На какого еще Чиполлино! Ты на героя гражданской войны Котовского похож. Фильм про него был с Мордвиновым и Марецкой в главных ролях. Только зачем ты волосы покрасил?

— Если бы я сам… — вздохнул Левка. — Ты на Зяблика полюбуйся. Уж теперь-то его звериная натура стала ясна окончательно.

Зяблик, уже примерно догадавшийся, какая именно метаморфоза случилась с ним, выкатил на Верку свои жуткие очи да вдобавок еще и зубами щелкнул. Однако к Верке успело вернуться ее обычное хладнокровие.

— Замечательно, — сказала она. — На крупного хищника ты пока, конечно, не тянешь, но на мартовского кота очень похож… А как горят, как горят! — ухватив Зяблика за нос, она бесцеремонно покрутила его головой. — Теперь, если кому-нибудь в темное место по нужде понадобится, без свечки можно.

— Вера Ивановна, вы мне зеркальце на минутку не одолжите, — попросил Цыпф, снимая с черепа очередной клок волос.

— Сейчас, зайчик. — Она передернула плечами так, как будто какое-то неудобство за шиворотом испытывала. — Что-то у меня загривок свербит… Посмотрите, а?

— Что там у тебя может свербеть… — Зяблик был серьезен, как никогда. — Щетина, наверное, растет. А может, панцирь черепаший… Не нам же одним страдать…

Заранее готовясь к дурным новостям, Верка задрала свои многочисленные рубахи, которые носила по принципу «чем ближе к телу, тем выше качество» — начиная от линялого хэбэ и кончая тончайшим шелком. Взорам мужчин открылась ее хрупкая спина, в верхней части почти сплошь покрытая четким убористым текстом.

Цыпф осторожно потрогал буковки пальцем — это были не чернила и даже не типографская краска, а нечто основательное, типа родимых пятен — и принялся читать вслух:

— «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…

под гармошки желтую грусть».

Не знал. Вера Ивановна, что вы так Есениным увлекаетесь. Даже сквозь кожу стихи проступили… Только, правда, в зеркальном изображении… Справа налево.

Верка живо поправила свой наряд, а после этого вытряхнула на землю содержимое дорожного мешка. Сверху оказалась затрепанная книжка без обложки и титульного листа.

— Вот она, проклятая! — Верка схватила книжку так, словно это было какое-то зловредное существо. — Избранное! Том второй! От самой Отчины с собой таскаю! Почитать хотела на досуге! Вот и дочиталась! Господи, за что такое наказание!

— Не переживай, — стал успокаивать ее Зяблик. — Считай, что с Есениным тебе еще повезло. Поэт душевный. А то сунула бы в мешок справочник по гинекологии и имела бы сейчас на горбу схему женских внутренних и наружных половых органов.

— Прикуси язык, охломон! — прикрикнула на него Верка. — Если бы ты знал, как чешется! Будто бы крапивой меня отхлестали! Просто мочи нет!

— Давай тогда почешу, — милостиво согласился Зяблик. — Заголяйся.

Очень скоро выяснилось, что согласные буквы чешутся сильнее, чем гласные, а от знаков препинания вообще спасу нет — зудят, как укусы слепней.

Пока Зяблик и Верка были поглощены этим занятием, со стороны сильно смахивающим на какую-то редкую форму садомазохизма, Цыпф отыскал в куче барахла вожделенное зеркальце и принялся обирать с головы последние остатки волос, которые уже никак не могли украсить его. Вид при этом он имел, естественно, скорбный.

Всем троим, конечно, хватало собственного горя, но пробуждение остальных членов ватаги ожидалось с нетерпеливым любопытством. К Лилечке или к тому же Артему никто ревнивых чувств, в общем-то, не испытывал, но если бы неведомое бедствие обошло стороной Смыкова, это бы сильно задело и Зяблика, и Верку, да, пожалуй что, и Цыпфа. Как известно, разделенная беда очень сближает людей, а личные неприятности на фоне чужих удач весьма портят отношения.

Когда ждать стало невмоготу, Верка, стоявшая на коленках и руки имевшая свободными, сунула Смыкову в ноздрю былинку какого-то терпко пахнущего растения. Вырванный целой серией громогласных чиханий из объятий Морфея, Смыков сразу заприметил все: и волчий взгляд Зяблика, и голый череп Цыпфа, и спину Верки, не то татуированную, не то покрытую цианозной сыпью.

Удрученно покачав головой. Смыков заговорил. Речь его была благозвучна, цветаста, витиевата, богато сдобрена аллитерациями и парцелляциями (Аллитерация, парцелляция — ораторские приемы, с помощью которых речи придается особая звуковая и интонационная выразительность.), но абсолютно непонятна присутствующим. Как ни вслушивались обалдевшие члены ватаги в эти перлы риторического искусства, но так и не смогли уловить хотя бы одного знакомого слова. В тупике оказался даже Цыпф, умевший одинаково хорошо объясняться как с кастильцами, так и с арапами.

К сожалению, это был не единственный сюрприз, заготовленный Смыковым для друзей. Непонятно каким образом овладев чужой речью, он совершенно разучился понимать родной русский язык. Даже мат не доходил до его сознания.

Смыков легко узнавал всех своих спутников и прекрасно разбирался в предъявленных ему образцах материальной культуры двадцатого века (уверенно пользовался ложкой, безо всяких проблем застегивал и расстегивал ширинку и ловко перезаряжал пистолет), но не мог вспомнить ни единого человеческого имени или названия предметов.

Когда Смыкову сунули в руки его же собственный блокнот, он принялся быстро и уверенно заполнять целые страницы странными крючковатыми знаками — первая строка шла справа налево, вторая слева направо и так далее.

Цыпф, внимательно следивший за полетом карандаша, недоуменно покачал головой.

— Никогда не видел такого алфавита. Немного напоминает набатейский… или сабейстский. Да и стиль письма довольно редкий. Бустрофедоном называется… Подобным образом записывались скандинавские руны и крито-микенские тексты…

— А также письмена хеттов, этрусков и аборигенов острова Пасхи. — Все были настолько поглощены своими несчастьями, что даже не заметили, как проснулся Артем.

Четыре пары глаз (одну из которых можно было назвать человеческой чисто условно) внимательно уставились на него. Впрочем, Артема это ничуть не смутило. Мельком глянув в блокнот, все еще находившийся в руках Смыкова, он с оттенком удивления произнес:

— У вашего товарища прорезались завидные способности к лингвистике… Да вы и сами все со вчерашнего дня слегка изменились.

Цыпф и Верка, перебивая друг друга, поведали Артему о загадочных напастях, обрушившихся на ватагу во время ночевки. Причем Цыпф больше упирал на факты, а Верка — на эмоции. В заключение она заботливо поинтересовалась самочувствием самого Артема (хотя внешне все с ним обстояло нормально, точно так же как и с Лилечкой, продолжавшей мирно посапывать под двумя одеялами).

— Мой организм достаточно хорошо защищен от любых внешних воздействий, — ответил Артем. — Проще говоря, никакая зараза ко мне не липнет.

— Что вы имеете в виду? — нахмурилась Верка. — Что мы подхватили какую-то заразу?

— Вовсе нет, — успокоил ее Артем. — Безусловно, это не зараза… Но то, что случилось с вами, манной небесной тоже не назовешь. Признаться, я весьма озадачен… Происшествие довольно странное…

— Ничего странного тут как раз и нет, — сказал Цыпф. — Это именно тот случай, когда нелепицы и несообразности становятся нормой жизни, порядок уступает место хаосу, а логика — абсурду.

— Весьма любопытно. Вы меня прямо заинтриговали. — Артем разглядывал Цыпфа, как какую-то диковинку. — Надеюсь, что за этой краткой прелюдией последует подробный рассказ, в котором логика все же затмит абсурд.

Пришлось Цыпфу пуститься в пространные рассуждения о природе сил Кирквуда, о печальных деяниях потомков, допустивших столь масштабные нарушения принципа причинности, и о коварном действии эффекта антивероятности. Для пущей убедительности он использовал в своем рассказе сведения, полученные от Эрикса, и собственный горький опыт применения кирквудовской пушки.

— Вот теперь-то, наконец, все стало на свои места, — сказал Артем, когда красноречие Левки иссякло. — Недаром, значит, все это время меня не покидало чувство опасности. Кирквудовские силовые установки, даже лишенные энергии, продолжают влиять на окружающий мир. Примерно так же потухший атомный реактор способен еще многие годы отравлять воздух и землю… Мы угодили в переплет, который не мог предвидеть даже я… Честно сказать, я сильно беспокоюсь за Лилечку. Вряд ли эта напасть не затронула ее… Поднимите-ка девушку. Только осторожнее.

Следуя словам Артема буквально, Лилечку бережно подняли с подстилки и поставили на ноги. Вертикальное положение она сохраняла самостоятельно, но слегка пошатывалась и глаз не открывала. Когда девушке насильно разлепили веки, всех неприятно поразил ее пустой, осоловевший взгляд. На вопросы спутников Лилечка не отвечала, а на суету, происходившую вокруг, не реагировала.

Если ее заставляли идти, она шла по прямой, слепо натыкаясь на все встречные предметы и не обращая внимания на боль от ушибов. Если ей давали котелок, а в руку вкладывали ложку — она ела безо всякого аппетита, то и дело пронося пищу мимо рта.

Глядя на все это, Лева Цыпф едва не плакал И умолял Верку сделать хоть что-нибудь, но та лишь разводила руками, ссылаясь на отсутствие в ее медицинской практике подобных прецедентов. Смыков утверждал, что в прошлом такие состояния лечили электротоком, а Зяблик предлагал отсутствующий электроток заменить укусами муравьев. Даже попытки Артема проникнуть в затуманенное сознание девушки ни к чему хорошему не привели.

— Она спит, — сообщил он. — Но это странный сон. Нечто среднее между сомнамбулизмом и летаргией.

После этого известия оставшиеся в строю члены ватаги окончательно пали духом. В былые времена Смыков немедленно провел бы экстренное совещание, но сейчас на его странные и невразумительные призывы никто не реагировал. Остальные лишь имитировали какую-то деятельность: Цыпф возился с Лилечкой, а Зяблик был вновь привлечен к чесанию Веркиной спины. Всякий раз, когда он порывался бросить это занятие, отдававшее одновременно душком кокетства и намеками на интимность, Верка напоминала о своем неоценимом вкладе в дело исцеления его обожженных ног.

Таким образом, в строю оставался один лишь Артем, к ватаге формально отношения не имевший. Именно он и завел разговор о планах на ближайшую перспективу.

— Пребывание здесь час от часу становится все опаснее, — сказал он, как обычно, без всякого нажима. — Каждый из вас уже пострадал, кто в большей, кто в меньшей степени. Трудно даже предположить, какие фокусы эффект антивероятности может выкинуть в дальнейшем. Лично я вижу два варианта действий. Оба они должны привести нас в Отчину. Условно назовем их верхним и нижним путем. Под верхним путем подразумевается маршрут через Гиблую Дыру и Кастилию. Недостатки его очевидны. Несколько суток нам придется передвигаться в условиях нарушения принципа причинности. Если кто-то из присутствующих и доберется до сравнительно безопасных мест, это будет скорее всего уже не человек, а совсем другое существо… Да и заключительный участок пути чреват серьезными неприятностями. В Гиблой Дыре вода стоит как никогда высоко, а в Кастилии в самом разгаре очередная смута. Кроме того, не забывайте о главной опасности, от которой мы не застрахованы на верхнем пути. Я имею в виду буйство подземной стихии, способное принять самые непредсказуемые формы. В этом вы уже неоднократно убеждались…

— Зато уж нижний путь — верняк! — Зяблик первым догадался, куда именно клонит Артем. — Проспект асфальтированный с пивными ларьками и фонтанами… Видели мы уже этот нижний путь… Имели удовольствие… Геенна огненная и пекло кромешное!

— Конечно, это отнюдь не экскурсия по ботаническому саду и не вылазка на воскресный пикник, — согласился Артем. — Зато этот маршрут намного короче и сравнительно безопасен. Варнаки относятся к людям с сочувствием, а в случае нужды даже помогут. Лично я беру на себя обязанности проводника, вашего персонального Вергилия, так сказать… На этом мои аргументы исчерпаны. Вам решать, какой вариант предпочтительней. Как говорят в казино, делайте ваши ставки, господа.

Однако те, к кому был обращен этот призыв, повели себя странно — косились друг на друга, пожимали плечами, бормотали что-то неопределенное, вроде «Я как все…». Можно было даже подумать, что коварный эффект антивероятности напрочь лишил ватагу прежней дерзости, помноженной на трезвый расчет и веру в удачу.

Наконец Верка собралась с духом.

— Я бы лучше через Гиблую Дыру пошла… Верхним то есть путем… — сказала она, впрочем, не очень уверенно. — В прошлый раз я у варнаков такого страха натерпелась, что до сих пор поджилки трясутся.

Поддержал ее и Левка, но уже совсем из других соображений.

— Лично я против мира варнаков ничего не имею… Мучительно, конечно, для человека, но — терпеть можно. Вот только я за Лилечку боюсь. Сердце у нее слабое, может не выдержать.

— Мне-то один хрен, — буркнул Зяблик. — Или на верхнем пути в кикимору превращаться, или на нижнем в копченый окорок… Что в лоб, что по лбу.

Смыков, уже осипший от своих бесплодных призывов, продемонстрировал листок бумаги, на котором была жирно изображена витиеватая закорючка, возможно — вопросительный знак. В ответ Зяблик показал приятелю дулю. Тот этому жесту очень обрадовался — очевидно, принял за нечто совсем иное, в системе его нынешних понятий обозначавшее что-то сугубо позитивное.

— Значит, решено, — то, что его предложение подверглось обструкции, похоже, ничуть не смутило Артема. — Чему быть, того не миновать… Но сначала вы трое, — он указал пальцем на Верку, Зяблика и Цыпфа, — примите бдолах. Если хотите вернуться в прежнее состояние, изо всех сил желайте этого. Должно помочь.

— Не должно, а просто обязано! — Верка вертелась так, словно за шиворот ей сунули пучок чертополоха. — Иначе я Сергея Александровича Есенина возненавижу как личного врага.

— А как же с ним быть? — Цыпф кивнул на Смыкова.

— Ему бдолах не поможет, — ответил Артем. — Сие волшебное средство эффективно только в телесной сфере, когда нужно побороть боль, усталость, недуг, даже смерть… А на все, что связано с сознательной деятельностью, бдолах воздействовать не может. Так же как и на ум, волю, совесть… Просто вашего товарища нужно вновь учить родному языку. Если сначала и возникнут какие-нибудь трудности, то потом все пойдет как по маслу. Речевые навыки никогда не стираются полностью. Восстановить их не так уж и сложно… Уверен, что к моменту нашего возвращения в Отчину он будет изъясняться вполне сносно. Примерно на уровне трехлетнего ребенка… Вот только не знаю, чьей опеке его поручить… Вы заняты…

— Я тоже! — поспешно заявила Верка. — Своих забот по горло!

— Значит, я, как всегда, крайний, — сказал Зяблик угрюмо. — А если и в самом деле взять над Смыковым шефство? Меня-то менты всю жизнь воспитывали, правда, в основном карцером да резиновой дубинкой… Ладно, согласен. Только уж потом не обессудьте. Педагогический не посещал. Мои университеты на параше начались и под нарами закончились…

Про Лилечку Цыпф даже не спрашивал — и так было ясно, что в ее состоянии бдолах помочь не может, ведь он, как и волшебная лампа Аладдина, исполнял только осознанные желания.

На этот раз в путь-дорогу ватага собралась еще быстрее, чем обычно. Людям почему-то казалось, что в их бедах виновата не злополучная страна Будетляндия, а это конкретное, неудачно выбранное место. Недаром ведь Эрикс когда-то советовал избегать всяких коммуникационных сооружений, особенно подземных. Шнуруя ботинки и завязывая мешки, они с опаской поглядывали на темный провал пещеры, с просевшего потолка которой свисали не то обрывки кабелей, не то стебли лиан.

Цыпф взял под руку Лилечку, продолжавшую пребывать в сонном оцепенении, а ее поклажу передал Артему. Верка что-то дожевывала на ходу, а Зяблик, не любивший откладывать дела в долгий ящик, уже взялся за обучение Смыкова.

Поочередно указывая на разные части и органы своего тела, он с нажимом и расстановкой, словно общаясь с ребенком, произносил:

— Вот это, значит, башка, то есть кумпол… а проще говоря, чан. Это все — харя или рыло… На ней шнифты, рубильник и хавало… Понял? Тогда идем дальше…

Когда у Зяблика возникали трудности (но отнюдь не лингвистические, а связанные с физиологическими особенностями его тела), он бесцеремонно лапал шагавшую поблизости Верку, говоря при этом все с той же менторской интонацией:

— Вот эти штуки у бабы называются маркитошки… Ну а если размером посолидней, то буфера…

Смыков внимательно вслушивался в каждое новое для себя слово, а потом с жутким акцентом, путая ударения, повторял:

— Ри-ло… Ха-ва-ле… Буфе-ла…

Цыпф сказал Зяблику через плечо:

— В тебе не иначе как талант зарыт. Вот только не пойму, чей именно — Макаренко или Бодуэна де Куртенэ.

— За оскорбление ответишь! — незамедлительно огрызнулся Зяблик.

Смыков оказался учеником на редкость способным. Ватага не успела отойти от бивуака и на полсотню шагов, как он обернулся и четко сказал, указывая на зев пещеры:

— Шниф-ты…

Как выяснилось, он был прав. Дыра, уходящая в недра ближайшего холма и наполненная мраком, как рейсфедер тушью, оказалась обитаемой. Два круглых осьминожьих глаза поблескивали в ней совсем как фары застрявшего в туннеле автомобиля (да и расстояние между ними примерно соответствовало ширине вазовского капота).

Бахрома, раньше почти скрывавшая вход в пещеру, теперь втянулась внутрь. Откуда-то повеяло свежим ветерком, который вскоре превратился в стремительный вихрь. Заструилась пыльная поземка, покатились камни, закувыркались обломки древесных стволов и сучьев. Все это добро исчезало в чреве пещеры.

— Держись! — голос Зяблика был еле слышен в вое стихии. — А не то нас всех, как мух в пылесос, затянет!

Люди, изнемогая от напора воздушной струи, ложились ничком на землю. Цыпф всем телом навалился на Лилечку, а Верка вцепилась в пояс Артема. Мешок сорвался с ее спины и упорхнул в черный провал, словно набит был пухом, а не лучшими образцами будетляндских туалетов вперемешку с мясными консервами и шоколадом.

После этого, с точки зрения Верки, трагического эпизода вихрь сразу утих и бахрома вновь скрыла мрачное отверстие. Но так продолжалось недолго. Раздался звук, похожий на плевок Годзиллы или другой, столь же внушительной твари..

Все, что до этого засосала в себя воронка пещеры и что, по-видимому, не представляло интереса для ее неведомого обитателя, вылетело назад с силой картечного заряда. Любой из членов ватаги, рискнувший встать на ноги, был бы неминуемо искалечен продуктами этой титанической отрыжки. Консервная жестянка, брякнувшаяся рядом с Цыпфом, имела такой вид, словно прошла через валки прокатного стана.

Люди даже не успели обменяться впечатлениями по поводу столь удивительных и грозных событий, как все повторилось — поднялся ветер, исчезла бахрома, а в глубине пещеры, где продолжали тускло поблескивать глаза-блюдечки, что-то мощно взвыло, словно заработала аэродинамическая труба.

Зяблик знаками попросил Смыкова покрепче ухватить его за одежду, что и было незамедлительно исполнено. Освободив таким образом свои руки, Зяблик принялся извлекать из карманов ручные гранаты, которые хранил на черный день. Все они одна за другой исчезли во мраке пещеры вместе с новой партией камней, разлапистым еловым пнем и сапогами Цыпфа (друзья давно предупреждали его, что носить такую свободную обувь нельзя, но Левка всегда ссылался на мозоли, набитые еще в Нейтральной зоне).

Взрывов они не расслышали, зато увидели, как свод пещеры обрушился, выбросив наружу густое облако пыли. Вой могучих легких (ну не компрессор же гнал с такой силой воздух!) перешел в мучительный хрип, а сквозь обрывки бахромы обильно проступила кровь, голубая, как у аристократов.

— Что же это за тварь такая была? — сказал Артем, вставая. — Неужели ее тоже породил эффект антивероятности? А что тогда послужило основой? Отправной точкой, так сказать… Мышка-норушка или лягушка-квакушка?

— Кто его знает? — Цыпф машинально потрогал свой голый череп (в глубине его души теплилась надежда, что внезапно выпавшие волосы так же внезапно и отрастут в один прекрасный момент). — Это могло быть и местное отродье, а могло быть и пришлое. Раньше в здешних подземельях всякие чудовища попадались чаще, чем крысы. Последствием краха кирквудовской энергетики было не только повсеместное нарушение принципа причинности, но и появление многочисленных пространственных пробоев. Представляете, какие гости могли проникнуть в наш мир? Но, правда, все точки контакта сопредельных пространств вскоре затянул так называемый кирквудовский янтарь. Это не вещество типа льда или камня, а тоже пространство, только перестроенное и потому имеющее весьма необычные свойства.

Хрипы и стоны в пещере прекратились, однако там по-прежнему продолжало грохотать, как будто бы взрыв гранат вызвал детонацию на более глубоких уровнях подземных лабиринтов.

— Качает… — Верка глянула себе под ноги и снова взялась за пояс Артема.

— Покачает и перестанет… Все тебе не слава Богу. — Зяблик был явно недоволен тем, что его удачные действия не оценены по достоинству. — Ну скажи, как я этого гада заделал, а! Одной левой! Если бы не я, все бы вы сейчас у него в брюхе парились!

— По-настоящему смелые люди своими подвигами никогда не бахвалятся, — презрительно скривилась Верка, после обвала пещеры утратившая всякую надежду вернуть свой мешок. — Да и подвигом-то это назвать нельзя. Примерно то же самое ты вытворял в детстве, когда мучил беззащитных жаб, засовывая им в глотку сигарету.

От такого оскорбления багровое сияние в глазах Зяблика приобрело еще более зловещий оттенок. Обращаясь к Смыкову, он произнес, демонстративно тыкая в Верку пальцем:

— Дура. Набитая. Курица. Ощипанная.

— Ду-ла, ду-ла, — радостно закивал его прилежный ученик.

Верка сдаваться не собиралась, но по не зависящим от нее обстоятельствам перебранка дальнейшего развития не имела. В пещере грохнуло так, словно огонь добрался до пороховых погребов линейного корабля. Холм, каким-то образом связанный с этим подземным сооружением, провалился в тартарары, впрочем, оставив на своем месте целый лес дымных фонтанов, каждый из которых был похож на пышное страусиное перо.

Земля гуляла под ногами, словно корабельная палуба в штормящем море, но самое пугающее было не это, а то, что творилось в окружающем просторе. Воздух как бы остекленел, и по нему зазмеились трещины, от которых во все стороны поползла заметная желтизна.

— Это как раз то, о чем я вам недавно говорил! — не зная что делать, Цыпф метался от Лилечки к Артему и обратно. — Неконтролируемая кирквудовская энергия перемалывает пространство… Сейчас мы превратимся в мошек, навечно заключенных в куске янтаря.

— Эх, мать честная! — Зяблик рванул ворот рубашки, однако не смог причинить ей вреда. — Жрали, пили, суетились, планы строили, а конец подкрался незаметно! Хоть бы кто грехи отпустил!

— Без паники! — Артем одной рукой рванул к себе Цыпфа, а другой Зяблика, за которыми вынуждены были последовать Лилечка и Смыков (относительно Верки можно было не беспокоиться, она и так все время находилась рядом). — Сама судьба заставляет нас изменить маршрут. Вы сможете лично оценить все достоинства и недостатки нижнего пути… Приготовились. Сейчас будет немножко неприятно… Как будто бы ныряешь в котел с горячей смолой. Всем прижаться ко мне! Плотнее! Еще плотнее…

…Когда человек по доброй воле ныряет куда-то, пусть даже в болото, пусть даже в дерьмо, он всегда надеется через минутку-другую вынырнуть наружу. Единственное, что ему нужно делать в данной ситуации, это ждать и экономить воздух.

Люди, вместе с Артемом нырнувшие в мир варнаков, в то самое пресловутое Пекло, всех удовольствий которого они однажды уже успели вкусить, на скорое возвращение к свету, прохладе и нормальной силе тяжести рассчитывать не могли. Им предстояло неопределенно долгое время дышать этим горячим и плотным воздухом, неизвестно куда тащить многократно увеличившийся груз своего тела и терпеливо сносить все другие трудности, не последней из которых была темнота, воистину кромешная.

Единственной их опорой в этом враждебном мире, проводником, защитником и кормильцем в одном лице был Артем. Поэтому, даже оказавшись вне пределов досягаемости кирквудовского янтаря, пожиравшего пространство Будетляндии, как термиты пожирают древесину, они не могли оторваться от него.

— Темно, как у черта в ступе, — буркнул Зяблик, и эти слова, пусть совершенно не соответствующие значимости момента, стали первыми, сказанными человеком в мире варнаков.

— Да-а, освещение на нижней дороге не очень… — заметила Верка. — Зато ни мыться, ни краситься, ни причесываться не надо. Все равно никто не оценит. Кому гребешок подарить? Может тебе, Левушка?

— Спасибо, обойдусь как-нибудь, — ответил Цыпф натянуто, а потом, чтобы разрядить тягостную обстановку первых минут пребывания в чужом мире, поинтересовался у Артема: — Ну и куда же мы пойдем?

— В нужную сторону, — заверил тот. — Кто-нибудь из вас видел, как ходят нищие слепцы?

— Видеть не видели, но представляем, — ответила Верка. — Впереди поводырь, а они за ним гуськом.

— Вот именно, — сказал Артем. — Если никто не возражает, то поводырем буду я. Следующая за мной Вера Ивановна. Остальные в произвольном порядке. Особое внимание Лилечке. Как ей там, не лучше?

— Да все так же, — невесело сообщил Цыпф. — Только дышит тяжело.

— Слепые, когда идут, еще и песни свои распевают, — сказал Зяблик.

— Пойте и вы, — разрешил Артем. — Только вполголоса.

— А почему? Кто вполголоса поет, тому меньше подают.

— Слепым здесь вообще не подают, хотя бы по той причине, что все местные жители абсолютно слепы от рождения. Представление об окружающем мире они создают себе при помощи других чувств, главным образом — слуха. Уши заменяют им глаза. Скажу прямо, в этом вопросе варнаки достигли совершенства. Возможно, они даже слышат звуки, порождаемые движением молекул или жизнедеятельностью микроорганизмов. Любой предмет, любое явление имеет для них свой собственный индивидуальный голос. Вспомните, с какой легкостью варнаки раскрывали все засады, которые вы устраивали на них. Снайпер еще только трогал пальцем спусковой крючок, а для них это звучало громче набата. Между собой варнаки, естественно, общаются при помощи звуков, хотя большое значение придается и осязанию. В их речи куда больше гармонии и мелодичности, чем во всей нашей музыке. По-видимому, человеку вообще не удастся по достоинству оценить эту сторону их жизни. Нужно родиться Моцартом или Бахом, чтобы разобраться во всех оттенках, во всех нюансах тех виртуозных симфоний, сладкозвучных сонат и проникновенных сюит, которые для варнаков являются всего лишь разговорной речью. Вот почему нам нужно пореже открывать рты. Ваши песни могут прозвучать для них если и не прямым оскорблением слуха, то, по крайней мере, мучительным диссонансом. Вспомните сами, как реагирует человек на вой собаки, мычание скотины, скрежет машин.

— Поэтому варнаки и к Лилечке так льнули? — уточнила Верка.

— Да. Когда варнаки попадали в наш мир, ее игра, возможно, была для них единственной отдушиной среди всеобщей дисгармонии и какофонии, присущей звуковой картине не только Отчины, но и всех соседних стран. Представьте себя на их месте. Из мира света вы попадаете, как сейчас, в непроницаемый, всеобъемлющий мрак. И вдруг видите где-то вдали светлое пятно. Естественно, что вы потянетесь к нему.

— Да я бы сейчас любой искорке обрадовалась, — призналась Верка. — А что, если свечку зажечь? У нас есть несколько штук в запасе.

— Лучше поберечь их, — ответил Артем. — Мало ли какие сюрпризы ожидают нас в пути. А пока вам придется полностью положиться на мои глаза. К счастью, они могут видеть и в абсолютной темноте. Покуда вы странствовали по Эдему и Будетляндии, я занимался изучением этого мира и даже приобрел в нем друзей. По крайней мере, пропасть нам здесь не дадут.

— Ну а если в двух словах, что это за существа такие, варнаки? — поинтересовался Цыпф. — Как живут? Что едят? В каких богов верят? Какое мнение о людях имеют?

— Лучше будет, если мы поговорим обо всем этом по дороге, — сказал Артем.

— Если только к этому времени у вас не пропадет желание разговаривать. Учтите, что каждый из вас сейчас понесет на себе, кроме поклажи, еще три-четыре пуда лишнего веса. Да и здешний климат не очень-то способствует нормальному функционированию человеческого организма. Это, конечно, не парная баня, но что-то очень похожее. Поэтому придется идти короткими переходами, а для отдыха использовать водоемы, которых тут, к счастью, предостаточно. Для поддержания сил будете регулярно принимать бдолах.

— Ну а как здесь насчет культурного досуга? — поинтересовался Зяблик. — Это ведь не дикая пустыня, а цивилизованный край… В Степи и то можно в хорошей компании кумысом побаловаться и на татаро-монгольские пляски посмотреть.

— Что вас конкретно интересует? — По тону Артема можно было догадаться, что он улыбается. — Рестораны, казино, ночные клубы с девочками?

— Девочки ихние меня точно не интересуют, — признался Зяблик. — Этим бы девочкам на лесоповале лес трелевать вместо тракторов или в Индии слонами работать. Могу и без ресторанов обойтись. Поскольку фрак свой в гардеробе забыл. А вот какая-нибудь зачуханнная забегаловка меня бы вполне устроила. Чем они тут душу тешат? Бормотуху хлещут или косячок давят? Да, чуть не забыл, не мешало бы с оплатой разобраться. Валюты или рыжья у меня, понятное дело, нет, но барахлом могу рассчитаться. В крайнем случае Смыкова в рабство отдам или на опыты медицинские. На хрена он нам такой безъязыкий сдался…

— Вы, братец мой, по какому праву выражаетесь в мой адрес? — раздался во мраке возмущенный голос Смыкова.

Говорил он не так гладко, как обычно, и некоторые слова подбирал с натугой, но по сравнению с детским лепетом типа «Ду-ля» или «Бу-фе-ля» это был громадный прогресс.

Больше всего, похоже, это удивило Зяблика, разразившегося вдруг цитатами из Священного писания (которые он, впрочем, частично перевирал, а иногда и вполне сознательно искажал): — «И было тогда людям знамение великое: гады подземные прозрели и твари бессловесные возопили…»

— Уклоняетесь, значит, от прямого ответа? Тень на ясный день наводите? — не унимался Смыков. — Думаете, что я вместе с родной речью и память потерял? Заблуждаетесь! Я все досконально помню! И вы мне за все оскорбления, братец мой, ответите! А вас, товарищи, я призываю в свидетели!

— Да отвечу я, не кипятись, — фыркнул Зяблик. — Всю жизнь отвечаю, не привыкать. Но ты, ослица Валаамская, на меня зря наезжаешь… Сукой буду, я рад за тебя, начальник. Скучно было без твоих проповедей. Ну просто не хватало чего-то. А сейчас все по местам стало.

Однако Смыкова этот комплимент не растрогал.

— Все слышали? Все? — быстро спросил он. — Меня обозвали ослицей! Даже не ослом, а ослицей!

— Это же не оскорбление, — пришлось вмешаться Цыпфу. — Валаамова ослица — библейский персонаж. И очень даже положительный. Обретя дар речи, она вернула своего хозяина на путь истинный.

— Ну ладно, — пошел на попятную Зяблик. — Если ослицей ему западло быть, пусть ослом будет… Прошу прощения, гражданин Валаамский осел!

— Знаете, а у меня спина перестала чесаться! — Верка сообщила эту новость с восторгом марсового матроса, увидевшего долгожданную землю. — Я уже и забыла про нее.

Зато сообщение Цыпфа было печальным:

— А у меня на голове все по-прежнему.

— Не унывай! — успокоила его Верка. — Волосам нужно время, чтобы отрасти.

— Как там Лилечка? — поинтересовался Артем.

— Спит, — голос Левки стал еще печальнее, из чего следовало, что духовное здоровье подруги он ценит выше своей внешней привлекательности. — Я уже проверял.

— Ну так разбудите ее, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал Артем.

— Как… разбудить? — не понял Левка, перепробовавший все возможные способы насильственного пробуждения еще в Будетляндии.

— Как угодно… Хотя согласно куртуазным манерам кавалер обязан будить даму поцелуем. Давайте, давайте, не стесняйтесь…

В темноте раздались два звука, разделенные кратким промежутком времени, но связанные между собой внутренней логикой, — сначала тихий поцелуй, а потом звонкая пощечина.

— Ты что, ошалел! — возмущению Лилечки не было предела. — Темнотой решил воспользоваться, да? А ведь обещал потерпеть до Отчины!

Никогда еще публичная пощечина, даже нанесенная тирану, не вызывала такого восторга в обществе. Все наперебой поздравляли недотрогу Лилечку и шутливо бранили ловеласа Левку.

— Ой, как жарко! — промолвила девушка. — И темно! А мне недавно такой страшный сон приснился! Представляете, когда мы спали, из мрачной пещеры высунулось какое-то чудовище и хотело всех нас проглотить. Даже не проглотить, а всосать, как кит всасывает мелких рачков. Мы чуть не погибли! Кончилось все тем, что Зяблик, такой молодец, спас нас.

— Это я только во сне молодец, — с плохо скрываемым торжеством молвил Зяблик. — Ты лучше скажи, что в это время Левка делал?

— Ой, даже стыдно говорить. — Можно было побиться об заклад, что Лилечка зарделась, как майская роза.

— Наверное, залез на тебя, кобель, — голосом, исполненным праведного гнева, сказала Верка. — И даже сапоги скинул, чтоб не мешали.

— Ага… А вы откуда знаете? — Лилечка была потрясена.

— От верблюда! Видела я все это собственными глазами. Мы в ту передрягу не во сне угодили, а в самой натуральной реальности, будь она неладна. Тварь, про которую ты говорила, Зяблик действительно укокошил, хотя вреда от этого потом получилось больше, чем пользы. А Левка на тебя лег не блуд свой тешить. Он тебя своим телом прикрывал. Ведь ты как бревно была и ничего не соображала. Не лупить его за это надо, а лобызать куда ни попадя.

Узнала Лилечка и все остальные новости, миновавшие ее затуманенное сознание, — и про внезапное облысение Левки, и про противоестественную страсть Верки к поэту Есенину, и про страдания полиглота Смыкова, и про кирквудовский янтарь, едва не погубивший или, наоборот, едва не обессмертивший их, и про вынужденное бегство в мир варнаков.

А когда растроганная Лилечка принялась благодарить Цыпфа, судя по звукам, чмокая его в лысину, Верка и Зяблик приступили с расспросами к Смыкову, чей праведный гнев уже утих.

Оказывается, все это время он даже и не подозревал, что утратил способность общаться на родном языке. В его понимании все случилось как раз наоборот — это ватага по неизвестной причине вдруг перестала понимать его ясные слова и стала нести всякую околесицу.

Сопоставив этот печальный факт с Левкиной скоротечной плешивостью, волчьим взглядом Зяблика, лунатизмом Лилечки и Веркиной почесухой, Смыков решил, что вся ватага, за исключением его, тронулась умом. Поэтому он и вел себя столь смиренно — ничего никому не доказывал, со всеми соглашался и даже послушно повторял за Зябликом всякие дурацкие слова, которые тот ему втолковывал.

В дискуссии о выборе пути Смыков, естественно, ничего не понял и, оказавшись внезапно в жаре, мраке и тяжести мира варнаков, был неприятно озадачен, поскольку с некоторых пор представлял себе муки агонии именно так. Русский язык он стал понимать почти сразу, но сам говорить какое-то время не мог. Устная речь вернулась к нему непосредственно после обиды, нечаянно нанесенной Зябликом.

Кстати говоря, чужой язык, волшебным образом снизошедший на него, как на праведников нисходит Божья благодать, а на профессиональных бойцов — кураж, Смыков не забыл. В доказательство этого было произнесено несколько весьма приятных для слуха фраз. В честь знаменитой ослицы язык назвали валаамским. Это было единственное приобретение, оставшееся у ватаги на память об эффекте антивероятности.

Когда все разговоры — нужные и ненужные, все охи и ахи, все клятвы, божбы и взаимные упреки были закончены, внезапно выяснилось, что ватага, не сделав еще ни единого шага, уже успела устать. Условия чужого мира, потогонные в буквальном смысле, сказывались на людях весьма неблагоприятным образом.

Тут уж высказал свое неудовольствие Артем, намеревавшийся одолеть за первый переход хотя бы несколько километров. В ответ Верка заявила, что ему, созданному чуть ли не из стали и камня, нельзя подходить к нормальным людям со своими собственными мерками. Смыков поддержал ее и даже предложил вместо тягловой силы использовать варнаков. Остальные члены ватаги крамольных мыслей вслух не произносили, но и попыток сделать хотя бы один-единственный шаг тоже не предпринимали.

Тогда Артему, обычно мягкому и сдержанному, пришлось пойти на крайнюю меру, применявшуюся против нерадивых воинов еще с античных времен и имевшую следующую формулировку: «Сжечь за собой мосты». Пользуясь своим преимуществом в зрении, он опростал на землю все фляжки, лишив тем самым ватагу запасов воды.

— Через час вам захочется пить, — сказал он. — Через два жажда станет нестерпимой. Спустя сутки начнется опасное обезвоживание организма. Через пять-шесть дней вы умрете в страшных муках. Но все это случится только в том случае, если вы останетесь на этом месте. Собравшись с силами и преодолев не такое уж большое расстояние, вы попадете туда, где много чистой и прохладной воды. Забравшись в нее по уши, вы забудете и про жару, и про силу тяжести.

— Выбирать, конечно, не приходится, — сказал Цыпф. — Но хотел бы заметить, что вы применяете авторитарные методы руководства, отвергнутые Талашевским трактатом.

— Меня может извинить тот факт, что я не участвовал ни в разработке, ни в подписании этого эпохального документа, — ответил Артем. — Более того, я даже не читал его.

— Хочу внести ясность, — вмешался Зяблик. — Действия упомянутого трактата распространяются только на те территории, представители которых подписали его. Здесь же все его параграфы недействительны… Как говорится, Платон мне друг, но истина в вине.

— Это меняет дело, — сдался Цыпф.

— Как же ты пойдешь без сапог? — ужаснулась Лилечка.

— Ничего, у меня где-то запасная пара была. Запасную пару, а то и две имел каждый член ватаги — просто грех было не поживиться в свое время удобной и ноской будетляндской обувью.

Варнаки, кстати говоря, были именно тем фактором, который заставил Артема задержаться в ничем не примечательном мире, состоявшем из Отчины и прилегающих к ней территорий. С Лилечкой, а через нее и с ватагой Смыкова он познакомился много позже, уже успев завоевать повсеместную мистическую славу и множество прозвищ, самыми известными из которых были Дон Бутадеус и Белый Чужак.

Одни считали его легендарным Агасфером, в которого перевоплотился бессмертный Каин, другие мессией, посланным спасти этот злосчастный мир, третьи

— известным колдуном, собирающимся во главе армии мертвецов штурмовать небо, четвертые — непосредственным виновником Великого Затмения, но все без исключения проводили параллель между ним самим и еще более загадочными существами, в Отчине получившими название варнаков.

На самом деле эти толстокожие уроды заинтересовали Артема тем, что были первыми существами, не принадлежавшими к исконным обитателям Тропы, которых он встретил за время своих долгих странствий. Являясь по вселенским меркам вполне заурядной расой (на каких только чудиков не насмотрелся Артем до этого) и не имея никакого отношения к таким созданиям высшего порядка, как Незримые, варнаки тем не менее обладали способностью проникать в смежные пространства.

Феномен варнаков заинтриговал Артема по нескольким причинам. Во-первых, столкнувшись однажды с ранее неизвестным явлением, он всегда стремился разобраться в нем, дабы в дальнейшем не попасть впросак (той же тактики обычно придерживаются минеры, не считающие для себя зазорным поковыряться в любом оригинальном взрывном устройстве). Во-вторых, Артем хотел перенять у варнаков их экзотическую способность, которая могла бы в дальнейшем сильно облегчить ему жизнь.

Однако на первых порах Артема подстерегали неудачи. Варнаки оказались ему не по зубам. Пресекая любые попытки контакта, они мгновенно скрывались в своем мире. Не помогали ни быстрота, ни ловкость, ни изощренная маскировка, ни баснословная осторожность. Иногда ему казалось, что от внимания варнаков не может укрыться даже муха, чистящая свои крылышки за много километров от них.

Все попытки привлечь к охоте на варнаков Кешу ни к чему не привели — он или не понимал, что именно от него хотят, или очень убедительно имитировал свое непонимание.

Довольно скоро Артем убедился в том, что варнаки слепы, как глубоководные рыбы-удильщики, зато обладают исключительно развитым слухом. Он перепробовал все известные ему языки, но взаимопонимания так и не достиг. Варнаки были по-прежнему неуловимы, как фата-моргана.

Планы Артема сдвинулись с мертвой точки лишь тогда, когда он случайно стал очевидцем реакции варнаков на музицирование одной одинокой молодой особы, казалось, забытой и Богом, и людьми. Для варнаков, превыше всего ценивших гармонию и мелодичность звуков, незамысловатые мелодии ее аккордеона были примерно тем же, чем для ночных бабочек — пламя костра. Итак, приманка была найдена.

К сожалению, все образцы современной звуковоспроизводящей аппаратуры по известным причинам бездействовали, а простейшего граммофона не обнаружилось даже в Талашевском историко-краеведческом музее. О симфонических оркестрах или даже о каких-нибудь занюханных инструментальных ансамблях здесь не слыхали даже в лучшие времена. При доме культуры, правда, функционировал когда-то хор ветеранов войны и труда, имевший в своем составе струнную группу, но все ее участники, скорее всего, давно сгинули со света (так уж повелось, что все социальные и природные катаклизмы в первую очередь били по этой категории населения).

В окрестных странах тоже существовала кое-какая музыкальная культура — арапы гордились своими боевыми барабанами, степняки, напившись араки, пиликали на хурах и свистели на лимбах, кастильцы шли в бой под рев букцин и грохот литавров (хотя в интимной обстановке не пренебрегали лютней), — но от мысли использовать подобную музыку для привлечения варнаков пришлось отказаться. Даже на непритязательный слух Артема она действовала угнетающе.

Волей-неволей пришлось идти на поклон к девчонке-аккордеонистке. Найти с ней общий язык оказалось ох как нелегко, но, как говорится, капля камень точит. Ну а затем уже последовали всем хорошо известные события: похищение Лилечки и Верки аггелами, засада в древней мавританской крепости, сковорода, на которой пришлось сплясать Зяблику, совместные скитания по Кастилии, гибель городка Сан-Хуан-де-Артезы и тот незабываемый момент, когда Артем сумел-таки подобраться к варнаку, бдительность которого усыпила Лилечкина музыка.

Он вцепился в варнака намертво, как клещ-кровосос, не покидающий жертву даже после собственной гибели. Предельно осторожный варнак не стал мериться с нежданным врагом силой (а может, сразу понял, что это бесполезно) и спешно ретировался в свой мир.

Воедино слившийся с ним Артем понимал, конечно, чем грозит ему столь рискованный поступок (однажды он уже побывал в подобной переделке и едва вышел из нее живым), но надеялся, что всемогущий Кеша не даст в обиду свое временное убежище.

Так оно и случилось. Тело Артема, вместо того чтобы превратиться в мясо-костный фарш тончайшего размола, благополучно проникло сквозь хоть и невидимую, но непреодолимую для людей и большинства сверхъестественных существ преграду, отделявшую друг от друга бесчисленные миры бесконечной вселенной.

Так Артем впервые оказался в жаре и мраке этого абсолютно неприспособленного для жизни, но тем не менее обитаемого пространства. В привычной для них обстановке варнаки проявили гораздо большую склонность к общению, чем, например, в Отчине или Кастилии. Обладая достаточно высоким интеллектом и завидной проницательностью, они сразу оценили необыкновенные качества своего гостя.

Однако найти общий язык представителям столь различных рас оказалось совсем не просто. Речь варнаков, похожая на сложнейшую музыкальную импровизацию, не была доступна пониманию Артема (да тут, наверное, спасовал бы и человек с абсолютным слухом). В свою очередь, его голос, по местным понятиям слишком грубый и немелодичный, вызывал у варнаков чуть ли не содрогание.

Тем не менее выход был вскоре найден. Кроме звуковой речи, многие из варнаков владели также примитивным языком жестов и прикосновений, сохранившимся с тех времен, когда их предки вели тяжелую борьбу за выживание против могучих и свирепых хищников (трудно было даже представить себе этих чудовищ, в сравнении с которыми варнаки выглядели, как кролики рядом с медведем).

Это был язык даже не отдельных слов, а общих понятий, например: «Я нахожусь в опасности», «Впереди глубокая река», «Держись подальше от этого места», «Какая помощь тебе нужна?» и так далее.

Естественно, что при столь ограниченных средствах обмена информацией получить подробные сведения об истории, культуре, социальном устройстве и образе жизни варнаков было весьма непросто. Но кое-какие выводы для себя Артем все же сделал.

Местная цивилизация не знала даже простейших механизмов и орудий, вроде колеса или рычага, зато широко использовала то, что люди называют прикладной химией. Этому способствовали весьма активная атмосфера мира варнаков и множество природных источников кислот, щелочей, солей и минеральных рассолов. По сути, вся обжитая варнаками территория представляла собой одну огромную естественную химическую лабораторию. Все необходимое для себя они добывали путем сложных многоступенчатых реакций, причем контролировали их, так сказать, исключительно органолептическим методом — на вкус, на ощупь, по запаху. За свое здоровье варнаки не опасались — их шкуре не мог повредить даже кипящий олеум.

Являясь по природе своей вегетарианцами, варнаки умели превращать в легко усвояемые белки и углеводы любые органические вещества, в том числе целлюлозу и каменный уголь. В отличие от хомо сапиенс они не отличались агрессивностью, однако ради собственного спасения были вынуждены в свое время уничтожить все виды крупных живых существ, являвшихся источником питания для их естественных врагов — кошмарных хищников. Ныне варнаки выражали свои покаянные чувства в весьма своеобразных обрядах, являвшихся неким суррогатом религии. Обожествляя поверженных врагов, они тем самым возвеличивали и свою расу, прошедшую весьма извилистый и долгий путь становления.

Многие миллионы лет эволюции наделили варнаков необычайной жизнеспособностью, как видовой, так и индивидуальной, одним из механизмов которой был гермофродитизм — по античным понятиям, идеальный способ устройства живого организма. Представляя собой одновременно и мужскую, и женскую особь, варнак мог дать продолжение своему роду, даже находясь в условиях полной изоляции. (Впрочем, в нынешних условиях такие методы воспроизводства потомства практиковались крайне редко.) В сфере межличностных отношений для варнаков громадное значение имело физическое общение, в том числе и сексуальное. Разные формы половых контактов заменяли им и приветствие, и выражение признательности, и многие другие, не менее прозаические вещи. Процветали инцест, педофилия и то, что на Руси называли свальным грехом. Варнаки вообще не могли переносить одиночество и при любом удобном случае сбивались в кучу, тесно прижимались друг к другу, что, вероятнее всего, свидетельствовало об их происхождении от стадных существ.

До поры до времени варнаки и не подозревали о своей способности проникать в смежные пространства, видимо, издревле существовавшей у них в латентной форме. Ситуация изменилась сразу после Великого Затмения, ослабившего преграду, отделявшую их мир от миров Тропы. Сначала случайно, а затем уже и намеренно они стали проникать в Отчину и сопредельные с ней земли. Двигало ими, скорее всего, не чувство любопытства, а тревога за судьбы своего собственного мира, уже затронутого влиянием каких-то грандиозных космических сил. Беспокоило варнаков и все, связанное с пробуждением чужой, древней жизни. У Артема даже создалось впечатление, что с чем-то подобным они в своей истории уже сталкивались.

Масштабы мира варнаков не совпадали с масштабами миров Тропы (например, по местным меркам от Кастилии до Хохмы было всего двое суток ходьбы), что позволяло Артему без особого напряжения успевать повсюду. Это еще больше укрепило его славу мага и колдуна.

То, что ускользало от внимания Артема, ему сообщали варнаки, неусыпно следившие за всеми событиями, происходившими в соседнем мире.

Именно от них Артем узнал о том, что люди, некогда составлявшие его ближайшее окружение (а для варнаков было свято все, связанное с коллективными формами существования), забрели в Нейтральную зону и находятся на краю гибели.

К этому времени Артем вполне усвоил технику перемещения в сопредельных пространствах и уже не прибегал к услугам Кеши. Поэтому спустя очень короткий срок он сумел разыскать и спасти тех, к кому уже успел искренне привязаться.

Возможно, Артем задержался бы в Эдеме и на более долгий срок (сей мир, очень непохожий на все остальные миры Тропы, весьма заинтересовал его), если бы этому не воспротивился вдруг Кеша. Впрочем, конфликт между ними назревал давно. Интеллект Кеши, отличавшийся от интеллекта человека примерно так же, как компьютер последнего поколения отличается от арифмометра, рос не по дням, а по часам, исподволь захватывая все новые и новые участки их общего мозга. Иногда Артем чувствовал себя в собственном теле уже не хозяином, а квартирантом.

Теперь ему приходилось все время быть настороже, чтобы не позволить Кеше одержать окончательную победу. Совместное существование причиняло и много других неудобств. Иногда у Артема появлялись совершенно дикие, не свойственные человеку желания (тянуло, например, глотнуть расплавленного металла или совокупиться с каменным изваянием неизвестной звероподобной богини, на которое он наткнулся как-то раз во время скитаний по Трехградью). Бывало, вернувшись к власти над телом, которым до этого распоряжался Кеша, он находил на нем ужасающие раны, правда, уже затянувшиеся, следы от ожогов, которые можно было получить разве что в топке паровоза, и рудименты никогда до этого не существовавших органов.

Однажды, когда Артем выговаривал Кеше за очередной проступок, несовместимый с возможностями даже столь совершенного организма (можно было поклясться, что некоторое время его голова обходилась вообще без тела), тот напрямую предложил сожителю произвести, так сказать, обмен жилплощадью. За Кешей сохранялась их прежняя оболочка, а Артему предлагалось на выбор любое тело — мужчины, женщины, ребенка или животного.

Артем, естественно, отказался, и с тех пор их отношения напоминали уже не дружбу, а взаимный вооруженный нейтралитет. Конечно, при желании Кеша мог бы выселить Артема из собственного тела и насильственным путем, но какая-то своеобразная совесть у него все же имелась.

В Эдеме Кеше почему-то очень не понравилось. Говоря проще, он чувствовал себя там, как черт на амвоне. Артем к этому времени успел достаточно хорошо изучить своего напарника, чтобы понять: тот и сам не знает, в чем здесь причина. По-видимому, неприятие Эдема исходило не из сознания самого Кеши, а из наследственной памяти, оставленной какими-то очень далекими предками.

Позволив Кеше в конце концов покинуть это так не приглянувшееся ему место, Артем выторговал несколько уступок, главная из которых была такова: в случае их вынужденного или добровольного расставания сверхъестественное существо наделит человека даром самостоятельно переселяться в любые тела, технические устройства или природные образования, способные принять его разум. Наличие такого качества в принципе ставило Артема на одну доску не только с Кешей, но и с существами того же порядка, как Фениксы или Незримые.

После этого Артем не по своей воле побывал во многих местах — и в Отчине, и в Киркопии, и в Лимпопо, и в нескольких мирах, к Тропе отношения не имеющих. Очевидно, Кеша подыскивал подходящее для себя тело — то его интересовали могучие, но недалекие киркопы, то он внимательно изучал поведение крокодилов, то вдруг увлекался жизнью общественных насекомых.

О том, что ватага мечется по Будетляндии, не находя дороги домой, Артем узнал все от тех же варнаков. К сожалению, он отыскал своих друзей слишком поздно — «глубокий дромос» уже поглотил уцелевших друзей, а то, что осталось от Толгая, не смогли бы собрать даже добрые феи.

Против путешествия в Синьку Кеша не возражал (впрочем, название этого мира тогда еще не было им известно). Скорее наоборот — он стремился расширить сферу своих поисков. В схватке один на один Кеша одолел Незримого, переселился в роскошное тело Барсика и приобрел нового приятеля в лице Феникса.

Последнее время он почти не общался с Артемом, и оставалось загадкой, какая часть их общего наследства, накопленного в структурах мозга, досталась человеку…

Путешествие по миру варнаков было для людей сплошным мучением и если могло напоминать им что-то, то только страшные минуты прощания с жизнью в Нейтральной зоне. Но тогда они умирали при свете, пусть даже тусклом, и в лежачем положении, пристойном для отходящих в мир иной, а теперь им приходилось умирать на ходу, в могильном мраке. Не помогал даже бдолах. Духота иссушала нутро и туманила сознание, страшная тяжесть гирями висела на ногах и прессом давила на плечи. Легкие сокращались еле-еле, словно в плевру попала вода, зато сердце стучало громче, чем боевой барабан арапов.

Сначала Артем взвалил на себя всю их поклажу, потом посадил на закорки едва живую Верку, а в конце концов превратился в тягач, волокущий за собой всю ватагу.

Несколько раз они слышали поблизости журчание воды, однако, по словам Артема, это были то кислотные ручьи, то содовые озера, то гейзеры кипящей щелочи. Как бы то ни было, но в конце концов ватага добралась до места, предназначенного Артемом для привала (сам он ходил этим маршрутом уже не однажды).

Поняв, что долгожданное спасение уже всего в двух шагах от них, люди окончательно лишились сил и кучей рухнули на горячую землю, из которой росло что-то очень колючее и тоже горячее. Артему пришлось по очереди затаскивать их в мелкую и действительно прохладную воду.

Вот уж когда подтвердилась справедливость слов, гласящих, что, не познав мук ада, не оценишь и блаженства рая! Наслаждение, подобное тому, которое испытывала сейчас ватага, могло сравниться только с наслаждением человека, много часов кряду парившегося на верхней полке, а потом с разбега сиганувшего в сугроб, где предварительно были закопаны несколько бутылок пива. Да что там пиво! Вода, которую они сейчас поглощали в неимоверных количествах, казалась им вкуснее знаменитых вин дона Эстебана.

Убедившись, что все его спутники живы-здоровы и твердо встали (то есть легли) на путь полного восстановления физических и духовных сил, Артем сказал:

— Отмокайте пока. А я пойду прогуляюсь.

— Никак к варнакам в гости? — поинтересовался Зяблик.

— Да… Надо уточнить кое-что.

— Привет им передавай. Не мешало бы и табачком разжиться, а то наш кончается.

— Никогда не замечал, чтобы варнаки курили, — просьба Зяблика несколько озадачила Артема.

— За спрос не бьют в нос, — вполне резонно заметил тот.

— Зато по спросу и ответ, — возразил Артем. — Как я могу спросить о том, что не имеет определения в их языке?

— Да не слушайте вы этого идиота, — вмешалась в разговор Верка, полоскавшаяся чуть в стороне от ватаги. — Махорки у Зяблика еще полмешка, я сама видела. Ему лишь бы повыпендриваться…

— Я извиняюсь, — этот голос принадлежал уже Смыкову. — Вы все же попробуйте договориться, чтобы нас доставили до места назначения… Такси тут, конечно, отродясь не сыщешь, но, может, хоть рикши имеются… Столкуемся как-нибудь.

— Понимаете, это пробный поход, — сказал Артем. — Если вы выдержите его, выдержат и другие. Ну а если не выдержите, на планах переселения людей в Эдем можно ставить крест.

— Ох, опять нам досталась судьба подопытных кроликов, — вздохнула Лилечка.

— Хорошо хоть, что не кроличьего жаркого… — успокоила ее Верка.

Пока Артем отсутствовал, ватага, как стадо пресмыкающихся, продолжала пребывать в воде — наружу только носы торчали. Никто не вылезал на берег даже для того, чтобы перекусить.

Желая заранее предупредить практически незрячих людей о своем возвращении, Артем подал голос еще издали:

— Наверное, уже надоело купаться? Не пора ли двигаться дальше?

Все с редким единодушием выразили протест. Смыков, потрясая часами, требовал, чтобы длительность пребывания в водной среде равнялась длительности переходов по суше, а Верка даже предложила поискать какую-нибудь подходящую речку, чтобы по ее руслу благополучно добраться до родной сторонки.

— А что у нас, так сказать, сейчас находится за стеночкой? — поинтересовался Цыпф. — Гиблая Дыра или уже Трехградье?

— Нельзя воспринимать сопредельные миры, как соседние комнаты, разделенные перегородкой, — сказал Артем. — У разных миров и пространственная метрика разная. Кроме того, подвергаясь воздействию целого букета различных космических сил, она не является величиной постоянной. Сегодня, например, один наш шаг равен тысяче шагов, сделанных в Отчине, а завтра все будет наоборот. В подобных нюансах даже я ориентируюсь с трудом. Но варнаки обещали поставить для нас маяк, указывающий примерное место межпространственного перехода. Это скорее всего случится в глухом районе на стыке границ Кастилии, Трехградья и Отчины.

— А почему бы нам прямо в Талашевск не завалиться? — в голосе Зяблика слышалось разочарование. — Вот бы шухер поднялся!

— Боюсь, что в Талашевске нашему появлению не очень-то обрадуются. Варнаки плохо разбираются в делах людей, но там, по-видимому, установлена какая-то власть. Разве это не прямое нарушение вашего знаменитого трактата? А до этого вокруг города шли бои.

— Какая же это сволочь там шурует? Неужели аггелы?

— Если варнаки и разбираются в нюансах происходящих в Отчине событий, то они интерпретируют их на свой лад. По крайней мере, адекватной информации от них ожидать трудно.

— Еще какие-нибудь новости есть? — поинтересовался Смыков.

— К сожалению… Судя по всему, на Киркопии можно поставить крест. Да и в Степи обстановка неважная. Беженцы из нее все чаще появляются в приграничных районах Лимпопо и Кастилии. Надеюсь, вам не нужно объяснять, к чему это может привести… Что-то неладное творится и в Агбишере. Подробности варнаки объяснить не могут, но скорее всего там буйствуют те самые древние силы, о которых мы говорили недавно, хотя качественно это нечто совершенно иное. Несколько варнаков едва не погибли там. Это был бы уже вообще уникальный случай.

— Кажется, и отлучались мы совсем ненадолго, а сколько всего произошло, — вздохнула Лилечка.

— Не забывай, что в Синьке время течет гораздо медленнее, чем в других местах, — напомнил ей Цыпф. — Я не удивлюсь, если в конце концов окажется, что в Отчине прошло не меньше года. Да нас там, наверное, все уже давно похоронили.

— Тем круче будет шухер, когда мы вернемся, — зловеще пообещал Зяблик.

— С пятью стволами и дюжиной гранат не очень-то развернешься. — Слышно было, как Цыпф чешет свой голый череп. — Тем более, если какая-то группировка действительно сумела захватить власть. Тут сначала головой придется поработать… В расстановке сил разобраться… Врагов оценить… Найти союзников…

— Слышу речь не мальчика, но мужа, — сказал Артем. — Ну а теперь вылезайте все на бережок. А иначе мне придется повернуть в это озерцо ручей концентрированной серной кислоты протекающий неподалеку.

— Вы, значит, решили применить по отношению к нам исключительно политику кнута, — томным голосом произнесла Верка. — А как же насчет пряника? Я сладкое очень люблю.

— Увы, но пряники варнаков людям не по зубам. Зато они прислали средство, способное облегчить ваш путь. Пусть каждый пригубит из моей фляжки, — голос Артема как бы дал сбой. Если бы переселение Кеши в Барсика не являлось общеизвестным фактом, можно было подумать, что Артем борется с очередным приступом раздвоения личности.

— Гадость, — констатировал Зяблик, которому достался первый глоток. — Парашей воняет.

— Не скажите. По вкусу немного напоминает нарзан, — сообщил Смыков.

— Не нарзан, а бензин, — фыркнула Верка, едва не подавившись этим пойлом.

— Дайте искру, я сейчас огнем буду блевать!

— Раз надо, значит, надо… Никуда не денешься, — произнес Цыпф тоном прирожденного фаталиста.

Однако самый пространный комментарий выдала Лилечка:

— Простите, дядя Тема, но я понимаю, что вы нас обманываете. Уж я-то вас хорошо знаю. Может, вы за время скитаний и научились врать, но только не на русском языке… То, что мы пьем, предназначено вовсе не для облегчения страданий в пути, и не надо меня переубеждать. Тем не менее я выпью эту гадость, потому что уверена — зла нам вы не причините… Только признайтесь честно — это новый кнут для нас?

— Мне самому нужно просить прощения, девочка. У тебя и всех здесь присутствующих, — мягко сказал Артем. — Но то, что я предложил вам, не имеет никакого отношения к кнуту. Скорее это уздечка. Кнут причиняет боль, а я хочу, чтобы вы не испытывали никаких страданий. Я сам приготовил это зелье при содействии варнаков. Не забывайте, что я изучал искусство врачевания у очень разных народов… Ваша воля на некоторое время ослабнет, разум померкнет, а тела станут послушными, как театральные марионетки. А все остальное уже моя забота.

Выждав немного, Артем оттянул веко Смыкова, человека, с его точки зрения, наиболее устойчивого к внушению, и проверил реакцию его зрачков. Затем он негромко приказал:

— Разбирайте снаряжение и стройтесь в прежнем порядке.

Команда была исполнена с автоматической точностью и быстротой, свойственной машинам, дрессированным животным и зомби. Верка, стоявшая первой, протянула вперед руку, пальцы которой были сжаты так, словно она опять держалась за пояс Артема. Глаза у всех были открыты. В них не было ни упрека, ни страха, одна только пустота, но Артем не поленился обойти строй, чтобы опустить веки каждому из своих спутников. Потом он все так же негромко сказал:

— Вперед… Чуть левее…

Кавалькада послушно двинулась в указанном направлении сквозь мрак, жару и непомерную силу тяжести, но прежних стенаний и жалоб больше не было слышно. Люди не просили ни отдыха, ни питья, ни еды. Артем постоянно проверял их пульс и, когда считал это нужным, укладывал ватагу на отдых в мелкую воду, а потом поил всех настоянными на меду местными травами, способными вернуть силы даже безнадежному дистрофику.

Затем поход продолжался. Мрачное искусство максаров, способных превращать людей в послушных своей воле кукол, на этот раз сослужило добрую службу.

И вот наступил момент, когда Артем рассмотрел далеко впереди отсвет колеблющегося багрового пламени. Это горел зажженный варнаками нефтяной источник. Сами они терпеть не могли огня и никогда не пользовались им ни в быту, ни в своих химических опытах, однако иного способа подать людям сигнал просто не придумали.

— Вот и все, — сказал Артем, когда бушующее пламя уже стало освещать фигуры его спутников. — Очнитесь!

Люди вышли из состояния забытья почти мгновенно. Последним, что они помнили, был вкус зелья, подавившего их волю.

— Господи, ну чего же мы стоим! — нетерпеливо сказала Верка. — Мешки уже одели, а все стоим. — Пошли!

— Никуда идти не надо, — остановил ее Артем. — Мы у цели. Приготовьтесь к встрече с родным миром…

— Никогда бы не подумала раньше, что распущу нюни, вернувшись в это захолустье, — всхлипнула Верка.

— С голодухи и черная корка калачом покажется, — Зяблик, во все глаза пялившийся на знакомые с детства пейзажи, сказал это чисто автоматически, безотносительно к своему собственному настроению, а тем более к настроению масс, готовых целовать родную землю.

Они уже и не помнили, когда в последний раз видели эти милые сердцу скудные перелески, когда ощущали запахи сырой хвои, прелой листвы и гниющих на корню грибов, когда могли вволю поваляться на траве, не опасаясь, что она превратится в груду углей или зыбучую трясину.

После долгого пребывания во мраке чужого мира у всех слезились глаза. Посмотреть на небо, даже такое тусклое, было просто невозможно.

Выглядели люди ужасно: одежда, много раз мокнувшая в воде, а потом сохнувшая прямо на теле, стояла колом, физиономии приобрели чугунный оттенок и распухли, как после затянувшейся попойки; кожа по всему телу покрылась множеством мелких кровоподтеков.

Особенно дикий вид имел Лева Цыпф — его лицо и череп покрывала густая щетина одинаковой длины; ухо, неизвестно где и когда обожженное кислотой, распухло до размеров детской галоши, в глазах появился нездоровый блеск.

— Боже, я вся синяя, как покойница! — изумилась Лилечка, заглядывая себе за пазуху.

— Это от перегрузки под кожей полопались капилляры, — объяснила Верка. — Ничего страшного, скоро пройдет.

Смыков горевал над своим размокшим блокнотом. Зяблик, глухо матерясь, разыскивал в мешке манерку с ружейным маслом — от горячего воздуха, от постоянной влажности и еще неизвестно от чего пистолет покрылся подозрительным белесым налетом. Верка лепила на лицо и руки свежие листья подорожника, надеясь с их помощью свести отеки. Лилечка просто наслаждалась покоем, прохладой и свежим воздухом. Артем и Цыпф совершили небольшую прогулку по окрестностям — первый, как всегда, передвигался бесшумным скользящим шагом, а второй ковылял, как дряхлый старец, — сказывалась долгая и непомерная нагрузка на суставы.

Вернувшись, Цыпф сказал:

— Тут неподалеку проходит заброшенная Проселочная дорога. Даже указатель сохранился: «Деревня Клыповщина — 1,5 километра».

— Ясно. Знаю я это место, — авторитетно заявил Зяблик. — Там от указателя в лес тропочка отходит, а рядом здоровенная кривая елка растет. Так?

— Так, — подтвердил Цыпф. — Может, у вас в деревне Клыповщине знакомые есть?

— Нет давно такой деревни. Она там же осталась, где Москва, Минск, Вашингтон и вся наша остальная матушка Земля. Если по тропинке идти, через пару сотен шагов уже Трехградье начинается. А проселочная дорога прямо в Кастилию выводит. Но до нее километров пять, не меньше. Там, недалеко от границы, монастырь стоит. Женский. Общества кармелиток. Одно время я в нем зазнобу завел. Баба, правда, уже немолодая, зато в должности экономки состояла. От всех кладовок ключи имела. Вроде как наш завхоз.

— Конечно, ты же к простой бабе клеиться не будешь! — сказала Верка с сарказмом. — Тебе только экономку с ключами подавай! Пусть даже страшную, как каракатица!

— Не надо! Она еще хоть куда баба была. В полном соку, не чета тебе, — огрызнулся Зяблик. — Мы с ней на то место, про которое Левка говорил, частенько выезжали. Я с Чмыхало на драндулете, а она со служанкой на муле. Жратвы и поддачи она с собой брала столько, что и вдесятером не осилишь. Как сейчас помню, — Зяблик стал загибать пальцы. — Бочонок вина, так примерно ведра на три. Копченый окорок, само собой, а когда и пару. Две-три головки сыра. Каплуны, жаренные на вертеле. Куропатки, телятина, прудовая рыба, перепелиные яйца, корзина фруктов, улитки под винным соусом… Этих я, правда, не ел. И еще специально для меня с десяток соленых огурцов. Она их из особой бочки брала, которую кастильцы в Талашевской заготконторе как трофей захватили.

— Интересно, а что ты с собой брал? — спросил Цыпф.

— Зачем мне брать! — ухмыльнулся Зяблик. — Я мужик! Все мое всегда при мне.

— Вот бы хоть одним глазком глянуть! — произнесла Верка мечтательно.

— Придет время, и глянешь, — пообещал Зяблик. — Когда обмывать меня будут… Но дело не в этом. Я про дорожный указатель рассказываю. Вернее, даже не про указатель, а про елку, что возле него торчит… Последний раз мы там с моей кралей были, дай Бог памяти, лет пять назад. Погода тихая стояла, сухая… Как раньше в конце августа. Выпили мы, значит, хорошенько и закусили. Вижу, моя монашка захорошела. Так на меня и лезет, так и лезет. Делать нечего. Валю я ее на землю прямо возле того указателя. Она рясу задрала, ляжки раскинула, а волосики между них реденькие-реденькие…

— Тьфу! — возмутилась Лилечка. — Не могу я такие скабрезности слушать!

— Потерпи, плеваться потом будешь… Я еще до самой соли не дошел… Прилег я на монашку, значит, и начал… Она от избытка страсти сразу заголосила. Сначала: «А-а-а-а!», а потом: «Аааа-аааа-аааа!» Все бы хорошо, да мешает мне какой-то отвратный запах. То ли изо рта у нее, то ли из какого другого места. Оглянулся по сторонам и обомлел! На той самой кривой елке, что от нас в пяти шагах, какой-то гад псину повесил! И уже давно повесил, аж кишки сквозь ребра видны… И так мне от этого зрелища противно стало, что я даже свое дело до конца не довел.

— Разочаровал ты, Зяблик, женщину! В самых лучших чувствах разочаровал! — притворно опечалилась Верка. — Вот так всегда. Вино выпьете, каплунов сожрете, и в сторону.

— Не переживай, хватило ей! — заверил Зяблик. — Монашке много не надо;

— Ну так давайте в тот монастырь и завернем, — предложил Цыпф. — Все равно ведь надо где-то базу основывать. А здесь места удобные, глухие.

— Сожгли его аггелы, — пригорюнился Зяблик. — Все дымом пошло. И монашки, и моя экономка, и погреба ее, и бочка огурцов… Уже года три тому, если не больше.

— Относительно базы вы высказали совершенно здравую мысль, — сказал Артем, до сих пор сохранявший молчание. — Дня два-три вам нужно где-то отсидеться. Отдохнуть, восстановить силы, залечить болячки. Кучей вам ходить нельзя, сразу приметят. Будете высылать лазутчиков. По одному человеку, по двое. А когда обстановка окончательно прояснится, начнете действовать, имея, так сказать, за спиной опорную точку.

— Я вот что скажу. — Зяблик откашлялся в кулак, что всегда было признаком его некоторого смущения. — За все, что было в Синьке, Будетляндии и в этом пекле варнакском, вам, конечно, огромное мерси… Ну а здесь мы уже как-нибудь сами разберемся… Не впервой…

— Могу только приветствовать подобную позицию, — сказал Артем. — Как известно, спасение утопающих — дело рук самих утопающих… Особенно если они умеют плавать… Но надеюсь, ваши слова не означают, что с этой минуты я подвергнут остракизму? — Он обвел присутствующих внимательным взглядом.

— Да мы скорее Зяблика кастрации подвергнем, чем вас остракизму! — ответила за всех Верка. — Вы на него внимания не обращайте. Ну что возьмешь с убогого. Ему бы молчать почаще, а он пасть раскрывает… И все некстати…

— Как раз и кстати, — возразил Артем. — В противном случае мне бы пришлось самому завести этот разговор. Дело в том, что нам пора расставить некоторое акценты. Стремясь помочь всему человеческому сообществу в целом, я бы не хотел принимать сторону какой-то одной определенной группировки. Уличные схватки, партийные интриги, окопы и баррикады не по мне… Конечно, я не останусь в стороне и в трудную минуту постараюсь прийти вам на помощь. Но только не нужно полагаться на меня, как на Бога. В конечном итоге все будет зависеть от вас самих — от ваших земляков, от кастильцев, степняков, арапов. Сможете вы найти общий язык — спасетесь. Начнете новые распри — погибнете все вместе.

— Лозунг, значит, старый: голодранцы всех стран, соединяйтесь! — буркнул Зяблик.

— Когда горит дом, его жильцам действительно лучше прекратить склоки и объединиться. И если крышу и стены отстоять уже нельзя, спасайте самих себя, своих детей и самое необходимое из имущества. Спасайте сообща, потому что в одиночку с пожаром не справиться.

— Вы воду в вино превращать не умеете? — поинтересовался Зяблик.

— Нет.

— Мертвых оживлять тоже не пробовали?

— Не пробовал. И толпу семью хлебами не накормлю. И слепого не исцелю.

— Жаль. Странствующий проповедник из вас бы получился.

— Я лично не исключаю такой возможности. Но только в крайнем случае. А сейчас давайте поищем какое-нибудь пристанище. Кто из вас лучше всех знает местность?

— Он! Он! — Зяблик ткнул в Смыкова, а Смыков в Зяблика.

— А если конкретнее?

— Я сюда только на стрелки выезжал, — заявил Зяблик. — Кроме кустов при дороге, ничем другим не интересовался. А Смыков здесь десять лет прослужил.

— Это не моя зона! — возразил Смыков. — Бывал я в этих краях, конечно, не отрицаю… Но сколько лет уже прошло!

— Сексотов имел в тутошней местности? — Зяблик исподлобья уставился на него.

— Вы внештатных сотрудников имеете в виду?

— Называй как хочешь. Что внештатные сотрудники, что осведомители, что стукачи — один хрен.

— Так. Дайте вспомнить. — Смыков закатил глаза вверх, будто в стукачах у него ходили птицы небесные или ангелы Божьи. — Раньше эта территория относилась к Самохваловичскому сельсовету… Был там у нас один внештатник на почте, вот только фамилию не вспомню… Второй в правлении колхоза, экономист… Завуч начальной школы… Фельдшер в амбулатории… Завклубом, но ту в основном как подстилку использовали… Еще председатель сельпо, главный агроном, егерь, лесник, бригадир полеводческой бригады, библиотекарша…

— А председатель колхоза? — поинтересовалась Верка.

— Совхоз у них тут был, а не колхоз. Имени пионера Павлика Морозова… Но директор его был птицей не нашего полета. Если он где-то и состоял внештатником, то скорее всего в комитете.

— Вы просто молодцы, — похвалил Зяблик. — Не хуже гестапо работали.

— Какое там! — махнул рукой Смыков. — Большинство, знаете ли, чисто формально числились… Для отчета. Но, правда, были и глубоко преданные люди. Особенно если старой закваски.

— Про закваску это ты вовремя напомнил, — встрепенулся Зяблик. — Ты нас к такому внештатнику отведи, который брагу квасит и самогон гонит.

— А такого, который на Софи Лорен женат, вам, братец мой, не надо?

— Такого я тебе оставляю… В ружье, ребята! Знаете, с чего все революции начинались? С хождения в народ. А потому держим путь ровненько на деревню Самохваловичи. Это будет наша крепость Бастилия и наша казарма Монкада.

— Бастилией и Монкадой будет нам Талашевск, — поправил его Цыпф. — А деревня Самохваловичи будет нашим шалашом в Разливе.

— Тогда уж заодно объясните, где наше кладбище Пер-Лашез? — поинтересовалась Верка. — Или вы на Кремлевскую стену рассчитываете?

— Все бы вам опошлять святые понятия, — проворчал Смыков.

Деревня Самохваловичи, до которой они добирались часа два, плутая то по заброшенным полям, где овсюг и лебеда уже забивали хилую пшеницу-самосейку, то по лесу, правильная планировка которого указывала на его искусственное происхождение, по нынешним меркам представляла собой очаг цивилизации. Ее довольно-таки пристойный вид свидетельствовал о том, что буржуазная власть здесь была свергнута не в семнадцатом, а в тридцать девятом году, в ходе так называемого освободительного похода.

Центром деревни являлся костел, построенный в стиле позднего деревянного барокко. Нашим героям он был виден с апенды, а проще говоря, с задней, утюгообразной части. На памяти Смыкова он использовался то под нефтехранилище, то под склад минеральных удобрений, а в настоящее время скорее всего пустовал.

По соседству с костелом располагался старый двухэтажный усадебный дом со стенами метровой толщины и окнами-бойницами. До Великого Затмения здесь содержались буйные психи со всей области, а потому все окна были забраны снаружи решетками. Пейзажный парк, окружавший усадьбу, как ни странно, не превратился в джунгли и мог без помех просматриваться во всех направлениях.

Короче говоря, если в плане политическом деревне Самохваловичи и предназначалась роль пресловутого шалаша в Разливе, то в плане фортификационном она скорее напоминала Александровскую слободу, где любил отсиживаться Иван Грозный.

Полсотни деревянных домишек, разбросанных вокруг усадьбы, в расчет можно было не принимать. Это был так называемый окольный град — естественное зло всех крепостей, — который в преддверии осады всегда подвергался сожжению, дабы не позволить коварному врагу свить там гнездо.

На первый взгляд в деревне царила тишь да гладь — орали петухи, лаяли собаки, в огородах ковырялись хозяйки, на завалинках покуривали хозяева, на одном доме даже латали прохудившуюся крышу. Зато возле культурных и административных зданий, некогда являвшихся местопребыванием Смыковских креатур, никаких признаков жизнедеятельности не наблюдалось.

Сельсовет и дирекция совхоза вообще представляли собой пепелища, а школа, почта, лесничество и библиотека стояли заколоченными.

На разведку решили отправить Цыпфа, личность здесь малоизвестную, да вдобавок имевшую сейчас все признаки забубенного бродяги. Смыкова, Зяблика или Верку могли легко опознать, а от Лилечки в этом деле было столько же проку, сколько от выпускницы консерватории, направленной на восстановление шахт Донбасса (впрочем, сама она придерживалась совершенно противоположного мнения и просто рвалась в бой).

С вершины холма, на котором засела ватага (укрытием ей послужили развалины геодезической вышки), было хорошо видно, как Цыпф добрался до околицы деревни, как из первой хаты его шуганула хозяйка, как он долго и безуспешно договаривался о чем-то с хозяином второй, как скрылся под крышей третьей и как от четвертой в сторону усадьбы помчался шустрый белобрысый пострел.

— Заложат сейчас Левку, — сказал Зяблик с досадой. — Да, тут не шалаш в Разливе… Тут, в натуре, родина пионера Павлика Морозова, как бишь ее…

— Деревня Герасимовка Свердловской области, — подсказала Верка. — Ты что, в школе не учился?

— Я школу закончил, когда ты еще сопли глотала, — огрызнулся Зяблик, кровь которого уже закипала в предвкушении близкой схватки. — Ага, показались!

Из усадьбы, предводительствуемые малолетним стукачом, вышли трое молодцов, одетых кто во что горазд и примерно таким же образом вооруженных — обрез, малокалиберка, вилы. Ни на прославившихся в недалеком прошлом головорезов из отрядов самообороны, ни на аггелов они похожи не были. Так, обыкновенные лопухи, народные дружинники, по жребию или по очереди охранявшие свою деревню.

— Ну что, пройдемся? — Зяблик покосился на Смыкова.

— Можно, конечно… если товарищи женщины нас отпустят. — Смыков недовольно зевнул. Сейчас он был похож на собаку, которую мучают блохи, но которой лень почесаться.

— Идите, идите! — толкнула его в спину Верка. — Нечего за наши юбки держаться!

Скатившись вниз по обратной стороне холма, они нырнули в заросли орешника, подступившие почти к деревенским огородам. Цыпф, недавно проходивший здесь, оставил след такой явственный, словно был участником соревнований по перекатыванию пустых бочек.

Оглянувшись на ходу. Зяблик недовольно буркнул:

— Нет, с чувихами мы пропадем когда-нибудь… Видишь, Лилькин кумпол торчит! Никакого понятия о маскировке. А ты хоть знаешь, с какой стати кочевники на самых высоких курганах каменных баб ставили?

— Никогда не интересовался, — пожал плечами Смыков.

— А это чтобы за ней наблюдатель мог затыриться… Прижмется к камню, и как будто нет его. А сам всю степь кругом видит. Хитро придумано. Мне про это Чмыхало рассказывал.

— Я одно не пойму, зачем мы сюда лезем, — Смыков еле скрывал раздражение.

— Неужели Цыпф с тройкой лопухов сам бы не справился?

— То-то и оно, что с тройкой… — Зяблик многозначительно присвистнул. — Тройке в такой домине делать нечего. Ты обратил внимание, сколько подштанников на заборе сушилось?

— Не хватало мне еще только чужие подштанники считать… Но вообще их пар десять было.

— Вот именно. А у тебя сколько? Одни на тебе, одни подменные. Да и зачем местным самим подштанники стирать? У всех жены, сестры, матери должны быть… Значит, чужой отряд на постое. И еще даже не успел контакты с местным населением навести.

Выскользнув из-под прикрытия зарослей, они повернули не к хате, где вооруженная братия, наверное, уже допрашивала Цыпфа, а к громаде усадебного дома, сравнительно недавно покрашенного известкой. Плетень вокруг него действительно был завешен непрезентабельным мужским бельем. Запах какого-то варева, витавший в воздухе, свидетельствовал о том, что неизвестное воинство или уже завершило прием пищи, или еще только готовится к этому важному мероприятию.

Часового во дворе не было, что указывало на крайний дилетантизм командиров. Перемахнув через плетень, Зяблик и Смыков напрямик устремились к дверям.

— Может, черный ход покараулить? — предложил Смыков.

— Обойдется… Мы их тепленькими возьмем. Даже отсюда слышно, как они борщ сербают…

— Вы только, братец мой, не очень… — предупредил Смыков. — А не то начнете всех направо и налево крушить… Вижу я, как ваши глазки блестят…

— Не делай пыли, начальник! — отмахнулся Зяблик.

Резко распахнув дверь, чья бронзовая фигурная ручка, безусловно, хранила прикосновения многих достойных людей (а в равной мере и негодяев), он напряженным, слегка подлаивающим голосом произнес:

— Здравия желаю, дорогие хозяева! Приятного вам аппетита! Я человек припадочный и за себя не отвечаю. Кто не поднимет руки вверх, будет иметь неприятности. Считаю до трех. Раз…

Он стоял в дверном проеме, не позволяя Смыкову войти, и тот вперед не лез

— понимал, что так оно, значит, и надо.

— Два… Два с половиной… Ах вы сволочи! — Пистолет загрохотал, выпустив на кровавый промысел весь свой магазин.

Облизывая притолоку, наружу выплыл сизый пласт порохового дыма. Зяблик, скользя на гильзах, прошел внутрь. В двух шагах за ним следовал Смыков.

— Все семь тут, — сказал Зяблик, меняя магазин. — Трое отсутствуют. Счет сходится. У солдат лишних подшанников нет.

Просторная комната с высоким сводчатым потолком служила чем-то вроде столовой. За длинным столом, послушно вскинув вверх руки, сидели семь человек (причем ни один из них своей ложки не выпустил). Исходя из ситуации, всем едокам следовало хотя бы побледнеть, но судить об этом не позволяла свекла и капуста, густо заляпавшая их лица. Из продырявленных мисок на штаны незадачливых вояк вытекали остатки горячего борща, но никто не осмеливался даже пошевелиться — слишком впечатляющим оказался урок снайперского искусства, только что преподанный им.

— Обещал я вам неприятности? — осведомился Зяблик. — Не поверили? Теперь самих себя вините… Что у вас на второе?

— К-каша, — заискивающе произнес один из любителей борща. — Гречневая… На масле… Хотите?

— Перебьюсь… Как же вы жрать будете? Прямо из котла, что ли? Миски-то тю-тю! И все из-за вашего упрямства.

— М-мы не рас-слышали, — стал оправдываться человек, предлагавший Зяблику каши. — Извините…

— Молчать! — гаркнул тот. — Кто позволил пасть раскрыть? Всем на пол! Считаю до двух! Раз…

И без того запуганные люди вместе с табуретками рухнули под стол. Смыков стал обходить их, одного за другим, изымая все оружие, вплоть до перочинных ножей.

Зяблик, выглянувший в узкое, запыленное окно, сказал:

— А вон и нашего Левку ведут… Хотя нет… Это как раз он их ведет… Ах, Аники-воины!

Действительно, по главной парковой аллее к дому приближалось довольно странное шествие. Впереди, плечом к плечу, как три богатыря, шагали вояки, посланные арестовать Цыпфа. Были они безоружны, но правая рука того, кто находился посередине, почти по локоть скрывалась в алюминиевом молочном бидоне. Левка, ссутулясь под тяжестью трофейного оружия, замыкал процессию. Пистолет его почему-то целился не в спины пленников, а в молочный бидон.

Как только эта странная троица присоединилась к своим товарищам (двое из вновь прибывших легли подальше от человека с бидоном), Цыпф, реагируя на немой вопрос Зяблика, принялся сбивчиво объяснять:

— Вот, задержал… Незаконное бандформирование…

— Как же ты умудрился? Один! Троих! Да еще без единого выстрела.

— Проявил смекалку, — шмыгнул носом Цыпф, перепуганный не меньше своих пленников. — Они меня, если честно признаться, врасплох застали… Я в это время молоко пил вон из того самого бидона… Они заходят и сразу ствол к виску. Вынимай, говорят, все из карманов. Ну я, конечно, сначала кое-какое барахло сдал, а напоследок достаю гранату, ту самую, у которой ты капсюль из запала извлек. Выдергиваю чеку, бросаю гранату в бидон, но предварительно говорю тому, кто ближе всех стоит: «Если успеешь за спусковой рычаг прихватить, ваше счастье». Он молодец, среагировал. Гранату схватил, а руку обратно выдернуть не может, как та обезьяна, что орехи из кувшина воровала. Опешили они все, конечно. Тогда я выхватываю свой пистолет, прицеливаюсь и кричу, чтобы все сдавались. А то сейчас руку прострелю их товарищу. Мне самому, дескать, жизнь давно не дорога. И что ты думаешь — сдались как миленькие! А потом я вашу стрельбу услышал и сюда их повел.

— Подожди, — голос Зяблика понизился до зловещего шепота. — Когда это я из гранатного запала капсюль извлек?

— Ну помнишь, еще в Синьке. На привале. Еще ты сказал, что несовершеннолетним и слабоумным в такие игрушки играть нельзя.

— Это когда ты гранатой будетляндские орехи в котелке толок?

— Ага.

— Да я же пошутил, остолоп! На пушку тебя взял! — Зяблик треснул себя кулаком по лбу. — Зачем я только с тобой связался! Боевая это была граната, боевая!

— Понимаю… — растерянно пробормотал Цыпф.

— Понимаешь! — передразнил его Зяблик. — Вот только я не понимаю, как ударник сработать не успел! Вон кого тебе надо благодарить! — Он указал на лежащего ничком человека с бидоном. — Если бы не его проворство и удача, намотало бы твои потроха в той хате на печку!

— Что же теперь делать? — Цыпф затравленно оглянулся по сторонам.

— Что делать? Что делать? Дверь открывай пошире!

Едва только Левка исполнил эту команду, как Зяблик схватил человека с бидоном за шиворот и, как котенка, вышвырнул наружу.

— Станьте в простенки! — приказал он друзьям, а сам осторожно стукнул изнутри в дверь, которую до этого успел закрыть на засов. — Эй, ты там, слышишь меня?

— Слышу, — донеслось снаружи.

— Я тебе вот что посоветую, — Зяблик облизал пересохшие губы. — Дойди до угла дома, разожми пальцы и швыряй бидон за угол. Только сначала проверь, чтоб ни одной живой души не было. Но ни в коем случае не доставай гранату из бидона! Не успеешь, у тебя всего секунды три в запасе. Далеко бидон, конечно, не улетит, но тут стенки толстые, осколки тебя не достанут. А потом сюда возвращайся, каши поедим. Все ясно?

— Ясно, — глухо раздалось из-за двери. — Только у меня пальцы судорогой свело… Боюсь, не разожму…

— Ну тогда так и будешь жить с гранатой. Она, конечно, не баба, но штука тоже обременительная… Все, сваливай отсюда! Больше я тебе ничем помочь не могу.

Послышались удаляющиеся шаги, и брякнул бидон, задевший за перила крыльца.

— Влево пошел, — определил Зяблик. — Молодец, с той стороны стена глухая.

Снаружи бухнуло, но не так громко, как ожидалось. С потолка посыпалась побелка, а с «капитальной стены» штукатурка. Сквозь окно было видно, как фасад костела испятнали оспины осколочных попаданий. Зяблик настежь распахнул дверь и крикнул:

— Ну как ты там? Если живой, заходи… А удирать-то зачем? Вот козел… Упустили…

— Наверное, побежал подштанники менять, — высказал свою догадку Смыков, — ты проверь, сколько их на заборе осталось…

Спустя час, когда допрос пленных был в основном закончен, им милостиво разрешили доесть остывшую гречневую кашу. У членов ватаги животы от нее уже раздулись, как барабаны. Хватило и Верке с Лилечкой. От дармового угощения не отказался даже Артем).

Все парни оказались крестьянами (по выражению Зяблика, «свинопасами сиволапыми»), насильно мобилизованными в так называемую «объединенную национальную гвардию Отчины» совсем из другой деревни. Ответы из новоявленных гвардейцев приходилось чуть ли не клещами вытягивать, и вовсе не потому, что они хотели скрыть какие-то важные сведения, а исключительно в силу их природного тугодумия.

Из этих сбивчивых и косноязычных рассказов вырисовывалась следующая картина. До самого последнего времени они пахали свою землю, пасли скот, участвовали в охотничьих экспедициях и регулярно несли охрану своей деревни. Когда подходила очередь, даже в старостах денек-другой хаживали, хотя в действительности всеми делами в нарушение общепринятых законов заправляла кучка матерых мужиков, успевших и повоевать, и пограбить, и в плену побывать, и по окрестным странам вдоволь пошляться.

В отличие от других деревенских ветераны вели счет дням и в соответствии с этим своим календарем несколько раз в году устраивали себе праздники: надевали униформу запрещенных ныне отрядов самообороны, цепляли на грудь всякие побрякушки, некогда полученные от приятелей-атаманов, запирались в самой просторной хате и неделю напролет орали песни и жрали самогон. Следующая неделя уходила на опохмелку, а потом жизнь возвращалась в прежнюю колею: плуг, борона, навоз, вилы, окот, ящур, дождь не в срок и ведро не ко времени…

Деревня жила своими заботами, хотя и до нее доходили слухи, что то в одном, то в другом месте земля из матушки-кормилицы превращается в разъяренного зверя, пожирающего своих детей вместе со всем их движимым и недвижимым имуществом. Впрочем, большинство народа, в особенности еще не достигшая брачного возраста молодежь, к этим историям относилось примерно так же, как и к бабушкиным сказкам о царе Горохе, Змее Горыныче, Василисе Прекрасной, добром дедушке Ленине, каком-то там волшебном «электричестве», о летающих по небу самолетах и легендарном «ясном солнышке», которое себе вообще никто не мог толком представить.

Чужаков деревня не принимала, за исключением разве что детей-сирот, баб в соку, обещавших впоследствии родить ребеночка, да мастеровых редких специальностей: кузнецов, сапожников, шорников. Гостей тоже не очень-то привечали, особенно с тех пор, как табор бродяг, которым позволено было переночевать в заброшенном амбаре, спалили вместе с собой и этот амбар, и несколько тонн общественного сена.

Именно поэтому так велико было общее удивление, когда в деревню вдруг заявилась целая орава незнакомой публики. По этому случаю даже объявлен был выходной, хотя наступило самое горячее время обмолота.

Всех деревенских жителей собрали на выгоне (ни под одну крышу такая прорва народа вместиться не могла). Последний подобный случай не припомнили даже старики, до этого не раз болтавшие о маевках, манифестациях и митингах. Перед ними попеременно выступали разные люди: сначала местный инвалид в камуфляже, потом культурный человек с веревкой на шее («с галстуком», — сообразила Верка), а уж в заключение — некто с рогами на голове («Аггел!» — ахнули все).

Люди, давно отвыкшие концентрировать внимание на чем-то ином, кроме конкретных просьб или приказов, смысл обращенных к ним речей уяснили не очень четко, однако смутно помнили, что говорилось о патриотизме, национальном согласии, общей нравственной позиции кузнеца и плотника («Каина и Христа», — догадался Цыпф), необходимости дать отпор зарвавшимся инородцам и об упразднении какого-то позорного трактата («Талашевского 2», — определил Зяблик). Естественно, что встал вопрос о замене обезличенной власти ежедневно сменяемых старост на власть «всенародно избранного вожака». Вожаком деревни почему-то избрали никому не известного пришлого мужика, не имевшего даже веревки на шее, не говоря уже о рогах.

Наивно полагая, что все происходящее к ним никакого отношения не имеет, собравшиеся дружно аплодировали вслед за ветеранами, а когда те стали голосовать за какую-то малопонятную «резолюцию», незамедлительно подняли руки.

Но едва только попойка (а потом и опохмелка), устроенная вновь избранной властью в честь дорогих гостей, закончилась и те отбыли восвояси, внезапно выяснилось, что среди годных к ношению оружия мужчин будет брошен жребий с целью формирования воинских подразделений, способных отстоять интересы «здравомыслящей части населения Отчины».

В жеребьевке участвовало не меньше сотни человек, но повезло, в кавычках, именно этой десятке. Впрочем, они на свою судьбу особо не роптали. На границе с Кастилией пока царил мир, а граница с Трехградьем таковой уже вообще не считалась, поскольку вся эта страна числилась союзной территорией. Ходили, правда, слухи о каких-то анархистах, громивших новую власть по всей Отчине, но сюда, слава Богу, эта беда еще не докатилась.

Кормили здесь гораздо сытнее, а главное — разнообразнее, чем в родной деревне, где картошка с кислой капустой уже считались деликатесами. На самоволки командование смотрело сквозь пальцы, и негласный обет целомудрия, соблюдавшийся в деревне (попробуй не соблюди его, когда у каждой девчонки, кроме отца-головореза, имелась целая куча родни), был давно нарушен всеми гвардейцами, не имевшими к этому делу противопоказаний.

Их командир, вояка грозный, но мужик невредный, накануне отбыл в Талашевск за боеприпасами и дополнительными инструкциями. Его обязанности временно исполнял тот самый сбежавший парнишка, благодаря самообладанию и расторопности которого Левка Цыпф сохранил свою драгоценную жизнь.

Никакой другой информации, способной прояснить нынешнее положение в Отчине, рекруты сообщить не могли. Уже потом, когда они были допущены к котлу с кашей, у одного вдруг прояснилась память.

— Перед тем как чужие приезжали, у нас в деревне сразу трое человек накрылось, — сообщил он, ревниво косясь на своих приятелей, энергично орудовавших ложками, — Семен Учитель в старый колодец упал, дед Липкин в сарае повесился, а один мой свояк, дядя Миша, зарезался. Сначала в сердце себе два раза косой пырнул, а потом горло перерезал.

— Горло? Сам себе? — удивился Смыков.

— Что тут такого странного, — ухмыльнулся Зяблик. — Я про одного самоубийцу слышал, который нанес себе тридцать семь смертельных ран, причем некоторые даже в спину… А чем твой свояк занимался?

— Как все… Пахал, сеял, за скотиной ходил. А раньше воевал… Языки знал… Говорят, с чужеродцами дружбу водил…

— Картина ясная, — Зяблик переглянулся со Смыковым. — От несогласных заранее избавились… Тут решительная рука чувствуется.

— Похоже на то, что аггелы столковались с какой-то влиятельной, но, так сказать, менее одиозной группировкой и сейчас устанавливают по всей Отчине свою власть, — резюмировал Цыпф.

— Или уже установили, — добавил Смыков.

— Если нас кто и погубит, так это вот такие сиволапые, — Зяблик зло глянул на рекрутов, уже облизывающих свои ложки. — Дальше своей борозды ничего не видят и, кроме как о своем навозе, ни о чем знать не хотят. Богоносцы зачуханные! Моя хата, как говорится, с краю… Их любая власть устраивает, хоть Божеская, хоть дьявольская… Потом, правда, спохватятся, когда жареный петух в жопу клюнет, да поздно будет…

— Вы, братец мой, лучше скажите, что нам с этими любителями щей и каши делать? — Смыков кивнул на притихших рекрутов.

— Пусть валят на все четыре стороны… Толку от них… Кстати! — В голову Зяблика вдруг пришла какая-то интересная мысль. — Когда ваш командир обещал вернуться?

— Да уж пора бы… — Парни пожимали плечами и недоуменно переглядывались.

— Надолго он никогда не отлучается.

— А на чем он в Талашевск отправился? Ведь не пешком же?

— Не-е… У него самоходная машина есть… И на керосине работает, и на самогоне… Быстрее любой лошади бегает.

— Что ж вы сразу не сказали, оболтусы!

— Вы ведь не спрашивали… — сразу приуныли запуганные рекруты.

— Машина это как раз то, что нам надо, — задумчиво произнес Цыпф. — Да и со свежими инструкциями новой власти не мешало бы ознакомиться… Не подождать ли возвращения командира?

— Как же, дождешься его… — Смыков осуждающе покосился на Зяблика. — Беглец-то не зря к дороге рванул… перехватит командира на околице.

— Не успеет, — сказал Артем, до этого в дела ватаги демонстративно не вмешивавшийся. — Слышите — мотор…

— Ага! — подтвердил Смыков. — С натугой ревет. Наверное, на горку взбирается.

— Брать только живым! — Зяблик встал сбоку от дверей. — Верка к окну, будешь наблюдать. Ты, Левка, в стороне побудь, а не то опять какой-нибудь фокус отмочишь… А вы, соль земли, замрите! Чтоб никто ни икнуть, ни перднуть не посмел.

Машина уже успела преодолеть затяжной подъем, перешла на повышенную передачу и сейчас гудела где-то невдалеке. Назвать ее мотор мощным было никак нельзя — впрочем, причиной этих кашляющих, чахоточных звуков могло быть и плохое горючее.

Подъехав почти вплотную к крыльцу усадьбы, машина остановилась — заскрипели тормоза, задребезжали разболтанные узлы, заглушенный мотор продолжал судорожно детонировать, а от облака выхлопных газов помутился и без того скудный свет в окошках.

— Один он? — спросил от дверей Зяблик.

— Один, — ответила Верка. — Но мужик крупный…

— Тем хуже для него. Крепче получит, — Зяблик перехватил пистолет так, чтобы удобнее было бить рукояткой. — Ну где он там?

— Стоит… Где-то я с ним, кажется, встречалась… Теперь на стену костела смотрит… Она же от гранаты вся в щербинах…

— Ах мать твою наперекосяк! — Лицо Зяблика скривилось от досады. — Совсем из виду выпустили…

— Идет к углу… Оглядывается… — продолжала комментировать Верка. — Нет, я его точно уже видела раньше… Встал… Лезет в карман…

— За оружием?

— Нет. Достал кисет… Самокрутку сворачивает…

— В самый раз! Сейчас я ему закурить дам! — Зяблик решительно распахнул дверь и навскидку, почти не целясь, пальнул наружу. Затем приказал: — Заходи. Уже заждались тебя.

Человек, которому столь бесцеремонным образом помешали насладиться табачком, проходя в дверь, вынужден был согнуться. Когда-то он, безусловно, отличался недюжинной физической силой, но сейчас телосложение имел скорее громоздкое, чем могучее, да и ноги передвигал с трудом.

Игнорируя Зяблика, нагло поигрывающего своим пистолетом, он обвел взглядом комнату и, судя по всему, осмотром остался доволен.

— Слава Богу, все целы, — пробасил он, садясь на ближайший тубарет. — Зря, значит, волновался…

— Вы за Витьку не беспокойтесь, — сказал кто-то из рекрутов. — Он сбежал.

— Знаю. Встретился он мне тут неподалеку… Заикался от страха. Я его домой отпустил. Да и вы, как видно, отвоевались.

— Плохо молодое поколение учите, Мирон Иванович, — сказал Цыпф. — Курорт, а не служба. Голыми руками их взяли.

— Я их, Лев Борисович, вообще ничему не учу! — ответил гигант с неожиданной страстью в голосе. — Ты скажи мне, рабочую лошадь к джигитовке приучить можно? Верно, пустой номер! Только искалечишь зря. Вот так и эти ребята. Разбаловать их можно. Мародерами сделать, насильниками… А настоящих солдат все равно не воспитаешь. Не та закваска…

— Ты, я вижу, на старости лет философом заделался, — Зяблик спрятал пистолет и, описав по комнате дугу, уселся напротив гиганта. — Я бы даже сказал

— философом религиозным. Иначе зачем бы тебе с аггелами связываться? В праотца Каина уверовал? А мне, своему бывшему корешу, и в глаза взглянуть не хочешь? Себя стыдишься или, наоборот, мной брезгуешь?

— Я, если надо, в твои глаза даже плюнуть могу, ты меня знаешь, — устало сказал человек, которого Цыпф назвал Мироном Ивановичем. — И плюнул бы, если бы ты хоть одного моего хлопца обидел… Не тебе меня стыдить. Кишка тонка. Оправдываться я перед тобой не собираюсь, но одна-единственная просьба все же будет. Со мной что хочешь делай, а ребят отпусти. Они ни в чем не виноваты. Если только пару местных девок трахнули, и то по обоюдному согласию.

— Пусть идут… Кто их, щенков, держит, — пожал плечами Зяблик.

— Хлопцы, слушайте сюда. — Мирон Иванович обернулся к рекрутам. — У меня там в машине хлеб лежит и немного консервов. Возьмите себе на дорогу. Дома скажете, что я вас демобилизовал. А если опять вас начнут в чье-нибудь войско сватать, лучше деру давайте. В Трехградье или Изволоке свободных земель хватает. И никому не позволяйте шпынять вас… Все, бегите отсюда побыстрее, пока добрые дяди не передумали. Им что пожалеть человека душевно, что в землю его вбить — никакой разницы.

— Молчал бы лучше, каинист долбаный! — буркнул Зяблик.

— Я, конечно, уже не тот, что раньше, — сказал Мирон Иванович после того, как его сопливое воинство проворно очистило помещение. — Но на один удар силы хватит. Так что, как ты сам любишь выражаться, фильтруй базар.

— А я вас все-таки узнала! — К ним приблизилась Верка. — Вы из нашей миссии в Киркопии, да? Помните, совещание в деревне Подсосонье? Вы там еще всех уговаривали поменьше языками чесать.

— Это когда Колька сапог ненашенский демонстрировал? — уточнил Мирон Иванович.

— Да-да. Мы, между прочим, ту страну нашли, откуда этот покойник в Хохму притопал, — похвасталась Верка. — Только там уже все одним местом накрылось. Общая могила… А как у вас в Киркопии дела?

— Даже вспоминать не хочется. — Он тяжко вздохнул. — Тем же самым похабным местом и моя Киркопия накрылась… Еле ноги унес… У тебя, дочка, спирта не найдется? Ты же медичка вроде. А то меня местная картофельная самогонка не берет. Только живот от нее пучит, хоть целое ведро выпей.

— Сейчас, — Верка принялась сервировать стол последними дарами Будетляндии.

Зяблик и Мирон Иванович все это время молча ели друг друга глазами. Цыпф побежал к колодцу за водой, Лилечка помогала Верке, а Смыков шастал по всем углам, словно угодивший в незнакомое помещение кот. Артем, прикрыв лицо ладонью, продолжал сидеть в углу — не то задремал, не то погрузился в раздумье.

— Прошу к столу! — тоном заправской хозяйки сказала Верка. — Отношения свои будете потом выяснять, а сейчас отметим наше возвращение домой.

— Домой вернуться, это, конечно, неплохо, — кружка со спиртом почти целиком исчезла в лапе Мирона Ивановича. — Но только порядки здесь, предупреждаю, другие… Знаете, как это бывает: скворушки домой из южных стран вернулись, а в их домике уже вороны распоряжаются.

— Вот ты нам и расскажешь, какие именно здесь порядки, — мрачно сказал Зяблик, однако брякнул своей кружкой по краешку кружки Мирона Ивановича.

— А уж это как я сам захочу, — он одним махом проглотил спирт и даже не стал его запивать. — Захочу расскажу, а не захочу — и так утретесь.

— Мирон Иванович, только не надо попусту заводиться, — попытался успокоить его Цыпф. — А рассказать нам все подробно вы просто обязаны. Мы здесь Бог знает столько времени отсутствовали. Да и досталось нам так, что врагу не пожелаешь.

— Вижу, — буркнул гигант. — Синие, как утопленники… До Эдема, случаем, не добрались?

— Добрались, — признался Цыпф не без гордости.

— Ну и как там?

— Долгая история. Но это действительно в некотором смысле рай земной. Тут покойник Сарычев прав был.

— Погиб он, значит?

— По слухам — да. Зато некоторые из его спутников живы. Рукосуев, например… Но вы нам лучше о себе расскажите.

— Что тут рассказывать, — пригорюнился Мирон Иванович. — Плесни-ка еще, дочка. Славная штука медицинский спирт… И грудь смягчает, и душу успокаивает… Ну ладно, сначала в двух словах расскажу о Киркопии. Место, сами знаете, непростое. Степняк хоть и головорез, но с ними хоть как-то объясниться можно. А с киркопа что взять? Собака Жучка понятливее его. Одно слово — дети природы. Я, кстати, так к ним и относился, как к детям неразумным… Пробовал, конечно, на путь истинный наставлять. Только истины у нас и у них совсем разные… Лечил, само собой. Там ведь детская смертность под девяносто процентов была. А все из-за грязи да насекомых. Потом и они стали ко мне хорошо относиться. Народ отходчивый, зла не помнили. Жрать друг друга я их, правда, так и не отучил, но некоторые поняли, что это нехорошо…

— Человеческой речи их обучить совершенно невозможно? — поинтересовалась Верка.

— Бесполезно. Чего-то здесь у них не хватало, — Мирон Иванович потрогал себя за гланды. — На пальцах кое-как объяснялись… Одни получше, другие похуже. Как ни странно, но бабы у них понятливее мужиков были.

— А почему странно? — возмутилась Верка. — Это закон природы… В общем, людьми киркопы никогда не стали бы?

— Вряд ли… Я, конечно, в науках не шибко разбираюсь. Вы про это лучше у Льва Борисовича поинтересуйтесь.

Лева Цыпф был не из тех, кто стесняется своей эрудиции.

— Лично я считаю, что так называемые киркопы есть тупиковая ветвь эволюции гоминдов, то есть людей, — безапелляционно заявил он. — Наука знает несколько десятков таких видов, в том числе и неандертальцев, живших сравнительно недавно. Чтобы стать человеком, надо как минимум человеком родиться. Возьмем самый простой пример. У нормальных киркопов голосовые связки недоразвиты. Но раз в сто лет среди них может появиться выродок, голосовые связки которого будут издавать членораздельные звуки. Если этот признак закрепится в его потомстве, то через несколько тысяч лет оно окажется в более выгодном положении, чем немые соплеменники, а как следствие — естественным путем вытеснит их. Точно так же и со всем остальным — рукой, мозгом. Миром правит случай.

— Среди людей, значит, тоже какой-нибудь сверхчеловек может уродиться? — поинтересовался Смыков.

— Вполне вероятно… Но я попрошу больше не обращаться ко мне с вопросами,

— заторопился Левка. — Этим мы сбиваем Мирона Ивановича… Продолжайте, пожалуйста.

— Спокойной жизни, ясное дело, не было, — сказал гигант, во время незапланированной паузы успевший в очередной раз смягчить грудь и успокоить душу. — То одно, то другое… Да и где сейчас эта спокойная жизнь? Хотя надежда теплилась, что все как-то наладится. Потом вдруг начинаю замечать, что скудеет мой край. Реки вроде и текут, да рыба в них перевелась. От воды то тухлым яйцом, то нашатырем, то еще какой-нибудь гадостью разит. Озерцо одно я любил — такое чистое, что и не рассказать! Пуговицу на дно бросишь, и ту видно… Можете себе представить, что за пару недель оно в какую-то хреновину превратилось — не то жидкий ил, не то густая грязь. Леса на глазах засыхают, словно их дустом посыпали. Земля везде была что твое масло — что хочешь в нее сажай. А потом вдруг в пустыню превратилась — где камень сплошной, где зола летучая… Потом уже форменные ужасы пошли. Прибегают раз ко мне киркопы, от страха трясутся, за собой знаками зовут. Побежал я вместе с ними. Там невдалеке поселок большой был, по их понятиям, почти что город. И вот гляжу я, на этот поселок как бы каменная гусеница надвигается… До сих пор не знаю, с чем это зрелище сравнить можно. Представьте себе, что Китайская стена вдруг ожила и, как змея, на Пекин ползет. Да ведь и ползет-то она не сверху, а снизу, из долины, супротив законов притяжения. И что еще меня за душу задело — ползет это чудо невиданное вроде бы поверху, но ясно, что девять десятых его под землей таится, как у айсберга морского… Вот так и пошло чуть ли не каждый день. То вся Киркопия, как волна, играет, то горы в бездны обращаются, то каменный град сечет, да такой, что сначала в небо с земли летит, а уж после назад возвращается. Разве в таких условиях жить можно? Ну скажите?

— Я думаю, нельзя, — согласился Цыпф, очевидно, вспомнив, как в Будетляндии их самих чуть не сгубило нечто похожее.

— Вот и я такого же мнения… Леса в щепки, звери, какие уцелели, разбежались, простой воды и то не хватает. Потом, гляжу, и киркопы стали разбегаться. Тогда я собрал человек двести, самых близких ко мне, и повел в Кастилию. Знал, конечно, что особо нам не обрадуются, но все же тешил себя надеждой на помощь и сострадание. Нам ведь много не надо — кусок хлеба каждому да какое-нибудь глухое место для проживания… Идем мы, значит, как по Хиросиме. Дым глаза ест, земля горячая, все вокруг перелопачено, свист, грохот, неба не видно, только какие-то багровые огни со всех сторон мерцают… Конец света! Идти тяжело-тяжело, хуже, чем по глубокому снегу. Не идем, а буксуем. Силы на пределе. Мои киркопы уже и выть от страха перестали, а только скулят, как кутята, которых в сортире топить собираются. Дикари ведь, вроде зверей, нутром беду чуют, не то что мы… Я тоже иду, и впечатление у меня такое, что это не огни багровые вокруг горят, а чьи-то глаза нас в упор рассматривают… Дескать, что это за диковинные создания такие и как с ними поступить — в лепешку раздавить или для забавы в клетку посадить… Нет, тот последний поход я до гробовой доски не забуду! Вам первым рассказываю… Ну а потом вообще… Какие-то злые шутки начались… Что будет, если киркопу ногу оторвать? Или руку? А если все конечности сразу? Или пополам его? Идет он, бедняга, впереди меня, шатается… Тут хрясь по нему как бы невидимой косой, и гуляй, Вася! Налей мне, дочка, по последней…

— И чем же это все кончилось? — спросил Цыпф после того, как Мирон Иванович лихо хватанул очередную порцию спирта.

— Кончилось все сплошным мраком… Один киркоп упал и как окаменел, хотя живой, глазами зыркает и рот разевает… Киркопы своим редко помогают, ну разве что детям, хотя этих-то я к взаимовыручке приучил. Подаю знаками команду — поднимайте, мол, соотечественника. Некоторые к нему сунулись было, да сразу в сторону. В чем дело, не понимаю. Оглянулся, присматриваюсь. А он лежит и пухнет, будто его воздухом накачивают. Ну не воздухом, конечно, вы меня правильно поймите… Он каменной силой наливается. Такого зрелища мы не выдержали и побежали, даже не знаю, откуда силы взялись. А этот каменный идол встал и за нами. Ростом как башня силосная. Все, что было при нем — руки, ноги, голова, — так и осталось, только размеров неимоверных… Я после войны фильм один смотрел. Чехословацкий, кажется. Назывался он, дай Бог памяти, «Пекарь императора». Так вот там глиняный истукан ожил и все вокруг себя крушить начал. Очень похоже…

— Речь в фильме, очевидно, шла о Големе, чудовище, якобы созданном средневековыми каббалистами, — уточнил Цыпф.

— Может быть… Голем этот вместе с нами минут десять шел. Шаг — пять метров. Сначала всех вокруг себя растоптал, потом за теми, кто убежал, гоняться начал. Я совсем обессилел и лег. Думаю, что будет, то будет… Он до меня совсем немного не дошел. Вдруг весь трещинами покрылся и рассыпался в пыль. Как мы до кастильской границы добрались, я даже и не помню. Из тех киркопов, что со мной пошли, едва ли сотня уцелела… Потом мы в какой-то берлоге отлеживались, а над Киркопией еще долго серое облако стояло, как будто бы над одним здоровенным вулканом.

— Погибла, стало быть, Киркопия целиком и полностью? — Артем отнял руку от лица и искоса глянул на Мирона Ивановича.

Тот под этим взглядом закашлялся, как паренек, сделавший первую затяжку, и вскочил, уронив табуретку. Говорить он не мог, а только тыкал большим пальцем правой руки себе за спину. Зяблик, первым догадавшийся, о чем просит Мирон Иванович, треснул его кулаком между лопаток. В огромной грудной клетке что-то екнуло, и кашель сразу прекратился.

— Тише ты! — цыкнул он на Зяблика. — Чуть пломбы из зубов не выскочили…

— потом, привычно горбясь, обратился к Артему: — Я извиняюсь… Не признал вас… Хотя раньше нас и не знакомили… Но все равно, весьма польщен…

— Сидите, сидите, — сказал Артем. — Зачем вы встали?

— Не привык, знаете ли, сидеть в присутствии богоподобных существ, — со старомодной галантностью расшаркался Мирон Иванович. — Уж простите великодушно…

— Вы мне вот что скажите, — Артем потер переносицу. — Относительно этого Голема, как его Лев Борисович окрестил… Он специально охотился за людьми? Его намерения прослеживались с полной очевидностью?

— Даже не знаю, что и сказать… — Мирон Иванович осторожно присел на край табуретки, которую ему услужливо подставил Смыков. — Состояние у меня тогда, сами понимаете, какое было… Сначала он тех давил, кто ему под ноги подворачивался, это точно… Но вот потом… Специально он беглецов преследовал или мотало его из стороны в сторону, утверждать не берусь…

— Братец мой, а не померещилось ли вам все это вообще… после очередного успокоения души? — судя по тону Смыкова, к рассказу Мирона Ивановича он относился весьма скептически.

— Молчи, гнида. — Гигант даже не удостоил его взглядом. — Проклят будет тот, кто осмеливается злословить в присутствии небожителей… Откуда это, Лев Борисович?

— Так сразу и не вспомнишь, — пожал плечами Цыпф. — Скорее всего из Эсхила.

— Лева, а теперь у меня к вам вопрос, — Артем встал и прошелся по комнате (всякий раз, когда он приближался к Мирону Ивановичу, тот приподнимался и отдавал честь, скорее слегка дурачась, чем на полном серьезе), — что может быть общего между Киркопией, Хохмой и Будетляндией?

— В каком смысле? — осторожно поинтересовался Цыпф.

— В смысле их трагической судьбы.

— Дайте подумать… — Этот вопрос, судя по всему, застал Леву врасплох.

— Вы зря манкируете своим даром картографа, — ободряюще улыбнулся Артем. — Стены здесь белые, угольков в очаге хватает.

— Понял! Сейчас! — Цыпф вскочил. Спустя пять минут карта всех известных ему стран была готова. Надо сказать, что она заметно отличалась от той, которой Лева некогда украсил стену Лилечкиной кухни.

— Будетляндия и Хохма граничат с Нейтральной зоной, — свои слова он подтвердил ударами уголька по соответствующим местам карты. — Но тогда при чем здесь Киркопия?

— Посмотрите сюда, — Артем встал рядом с Левкой. — Будетляндия сообщается с Гиблой Дырой посредством узкого перешейка, к которому мы с вами недавно так стремились. Ниже его — Нейтральная зона. А что выше?

— Вот уж не знаю, — развел руками Цыпф.

— Вполне вероятно, что дальше за перешейком простираются земли, по природе своей сходные с Нейтральной зоной, которую вы сами когда-то назвали рассадником той древней жизни, ныне повсеместно пробуждающейся. Скорее всего опасность наступает именно отсюда. — Артем провел несколько размашистых линий, полукругом охватывающих Кастилию, Отчину и Лимпопо. — В тылу же нашем, в Изволоке и Баламутье, пока все более или менее спокойно.

— В Трехградье и Гиблой Дыре тоже, — возразил Цыпф. — Хотя они и граничат с Нейтральной зоной.

— Вы уверены? Кто-нибудь это может подтвердить? — Артем перевел вопросительный взгляд на Мирона Ивановича.

— Нет, нет! — Тот замахал руками, словно чертей отгонял. — Я в последнее время слухами не интересуюсь.

— Ладно, — Артем вернулся на прежнее место. — Карта пусть пока остается… А вы, если ничего не имеете против, продолжайте свой рассказ, — эти слова относились уже к Мирону Ивановичу.

— Ваше слово для меня закон! — Гигант разместился на табурете уже основательно, всем задом. — Так на чем я остановился?

— На том, как добрались до Кастилии, — подсказал Цыпф.

— Верно… Ну, связи там у меня кое-какие с прежних времен имелись. Раздобыл я еды, вина… Киркопов в заброшенном монастыре пристроил… Оставил их на попечение одного знакомого монаха, а сам сюда… Доложу, думаю, обо всем, что случилось, и если не помощь, то хоть совет добрый получу. Границу возле Засулья перешел. Это километров двадцать отсюда. Кто-то по мне стрелял из кустов, но, слава Богу, обошлось… Иду, значит, по родной земле и сам себе удивляюсь. Не узнаю Отчину! Словно бы в чужую страну забрел. На дорогах заставы, да такие, что их за версту обводить хочется. В полях пусто, хлеба перестаивают. Временами канонада слышна, будто натуральная война идет. Встречные-поперечные со мной и разговаривать не желают, косятся. Знакомые все как сгинули. Стал я тогда к железной дороге пробиваться. Либо вас, думаю, отыщу, либо Монаха, либо Приданникова. В крайнем случае в Воронки подамся. К дону Эстебану, так сказать, под защиту кастильских мечей. Да не тут-то было. На первой же толкучке в облаву угодил. Какие-то сопляки нас окружили и давай фильтровать, да все в основном прикладами по ребрам. А у меня, как назло, после того случая в Киркопии силы уже не те. С головой приступы и в ногах слабость. Троих или четверых я еще сумел расшвырять, но тут меня по темечку чем-то тяжелым отоварили. — Он наклонил голову и показал свежий шрам на макушке. — Сутки, если не больше, в каком-то подвале промариновали, потом доставили на допрос. Хлюст какой-то сидит, вроде бы даже смутно знакомый, и по готовому вопроснику вопросы задает. Странные какие-то вопросы, скользкие… Да и сам он одет странно — в штатском костюме с красной повязкой на рукаве, вроде как раньше дружинники носили. Только не ДНД написано, а какое-то ОНГО.

— «Объединенная национальная гвардия Отчины», — расшифровал Цыпф.

— Верно. Но тогда-то я еще этого не знал… Решил все отрицать и ни в чем не сознаваться. До полного прояснения обстановки. Прикидываюсь придурком. Дескать, инвалид войны, сильно контужен, потерял память, даже фамилию свою не помню, не говоря уже о прочих биографических данных.

— Надо было при нем в штаны наложить, — посоветовал Зяблик. — С некоторыми контуженными так бывает. Похезать захотел, а штаны снять забыл. — Эта очередная эскапада, как ни странно, совсем не задела Мирона Ивановича.

— Не имел такой возможности, — объяснил он. — Брюхо пустое было. Три дня до этого ничего во рту не держал… Хотя мне все равно не поверили бы, даже засрись я по уши. Это ведь Отчина, все друг друга знают. Не успел я свою версию рассказать, как мне уже предъявили досье на меня самого. Представляете? Куча бумаг, согласно которым я кругом виноват. И в свержении Коломийцева, и в клевете на Плешакова, и в преследовании патриотически настроенных лиц, и во всяких злоупотреблениях, и в геноциде против союзных нам киркопов, и в анархических устремлениях, и в связах со зловредными элементами, среди которых, между прочим, и вы оба значитесь, — он указал пальцем на Зяблика, потом на Смыкова. — Благо хоть, что солнце с неба не я украл…

— Признались вы? — поинтересовался Смыков.

— А куда денешься? Показали мне свежий указ, где всем преступникам, признавшим свою вину, обещана амнистия. Упорствующие же подлежат немедленному изгнанию за пределы Отчины и территорий, ей подконтрольных. За Агбишер, за Баламутье, к черту на кулички! Пришлось подмахнуть все бумаги, что они мне подсунули. Однако присягать по новой отказался. Говорю, присяга, как и первая брачная ночь, может быть только единожды в жизни. А все остальное — блуд. Помучились со мной еще с неделю, но отступились в конце концов. Если бы присягнул, говорят, мог бы и ротой командовать, а так отделенным пойдешь, да и то только учитывая твой богатый боевой опыт. Дали мне десятерых субчиков, сухой паек на две недели и сюда заслали. Машину эту я уже сам собирал из того, что в местном гараже раскопал.

— Подожди, — перебил его Зяблик. — Я никак в толк не возьму… Кому ты должен был присягать? Какая власть нынче в Отчине?

— Ты сейчас обхохочешься! — Табурет под тушей Мирона Ивановича предательски заскрипел. — Какому-то правительству народного единства… Тоже мне правительство — каждой твари по паре. Но верховодит Плешаков вместе с аггелами. А может, это аггелы верховодят под прикрытием Плешакова. Где они только его откопали?

— Не понимаю… Плешаков, аггелы… Они ведь раньше вроде врагами считались, — удивилась Верка, не венчанная жена бывшего президента Отчины.

— Политика… — многозначительно произнес Мирон Иванович. — Каждый хочет свой интерес соблюсти. Сила, конечно, на стороне аггелов, но больно уж у них репутация подмоченная. В крови по уши замараны. А Плешаков с компанией, наоборот, — славу народного защитника имеет… Усмиритель распрей и рупор национальной идеи. До отца народа мало чего не хватает… Но все это, думаю, временно. Как только они власть в Отчине под себя подгребут, тут союз и кончится. Перегрызутся, как собаки за кость. Тем более что аггелы без крови не могут, хоть и поклялись своих впредь не трогать… Сейчас в поход готовятся. Не то против Лимпопо, не то против Степи.

— Почему же этот бардак в зародыше не задавили? — У Зяблика от ярости даже язык заплетаться стал. — Ведь… ведь… ведь все под контролем было. Аггелы Отчину стороной обходили. Кругом наши ватаги шастали. Сиволапые в симпатиях к нам клялись.

— Не знаю. Меня в ту пору здесь не было… Но только, как я на старости лет убедился, любой народ — что глупая девка. Обмануть его — раз плюнуть. На посулы, на болтовню, на заигрывание попадается, как сикуха шестнадцатилетняя. А уж память точно — девичья. На следующий день про все обиды забывает и любого гада подколодного простить готов. Плох только нынешний день! В прошлое всех тянет, в светлое прошлое, хотя оно на самом деле чернее ада может быть. Прошлое, как гиря, у нас на ногах висит, на дно тянет, свежего воздуха глотнуть не дает! Свободы хотели, а потом от нее в кусты давай шарахаться. Дескать, порядок нужен, твердая рука, дисциплина! Верните Плешакова, верните Коломийцева! Скоро с того света Генералиссимуса звать станут! Сами в хомут лезем! Эх, дураками были, дураками и помрем!

— Ну хорошо, — сказал Цыпф. — Возьмут Плешаков и аггелы власть. А дальше что? Идея какая-нибудь у них есть? Реальный план действий? Что они людям обещают?

— А кому чего не хватит, то и обещают. Да еще в немереном количестве. Правда, не сразу, а лет этак через пять. Всех накормят, все наладят, чужаков приструнят, экстремистов образумят, бабы станут рожать, как кошки, а земля даст по три урожая в год. В смысле свободы совести будет полнейшая идиллия — в кого хочешь, в того и верь. Хоть в Христа, хоть в Каина, хоть в Кырлу-Мырлу бородатую.

— Ты аггела по имени Ламех не встречал? — спросил Зяблик. — Морда у него такая паскудная-паскудная. Раньше он у них в главарях ходил.

— Нет, — покачал огромной седой башкой Мирон Иванович. — Аггелы особняком кучкуются. С плешаковцами не мешаются.

— А как обстановка в других странах? В Кастилии, в Степи? — Цыпф в первую очередь интересовался проблемами глобального масштаба.

— Не ко мне вопрос. В правительстве этом хреновом есть специальные люди, которые раз в пять дней бюллетень на машинке печатают и в специальных местах вывешивают. Там все про все сказано. А если усомнишься или, того хуже, беспочвенные домыслы распространять будешь, можешь там оказаться, куда и ворон костей не занесет. Паникер, говорят, хуже врага, а клеветник — страшней заразы.

— Ну а про ту напасть, которая Киркопию погубила, что здесь слышно? — не унимался Цыпф.

— Ничего не слышно… Бумажный тигр это якобы… Еще одна попытка посеять панику и расколоть нацию. Подсудное дело! Какие-нибудь вопросы еще будут? А не то у меня уже в глотке пересохло.

— У меня вопрос прямой, — опять набычился Зяблик. — Ты сам на чьей стороне?

— Дорогой ты мой, прямые вопросы не от большого ума задаются, а чаще всего от дремучей глупости, — сказал Мирон Иванович наставительно. — Разве обязательно на чьей-либо стороне быть? А потом — что вы, интересно, за сторона такая? Три мужика, две бабы… Да у одного Плешакова в личной охране не меньше полусотни головорезов! Это не считая аггелов, которые тоже вояки известные. Ты про те времена, когда на твой свист братва отовсюду сбегалась, забывай! Нет уже давно той братвы. Не сторона ты, а пустое место!

Пока Зяблик подыскивал для достойного ответа слова позаковыристей и доводы поубийственней, на сторону бывшего попечителя Киркопии встал Лева Цыпф.

— Мирон Иванович в чем-то прав! — заявил он. — Пусть этот вопрос до сих пор всерьез и не обсуждался, но подразумевалось, что мы должны восстановить в Отчине статус-кво, существовавшее год или полгода тому назад. Но по силам ли нам такая задача? У нас нет ни опоры в массах, ни связей в среде нынешней власти, ни даже какого-нибудь сверхмощного оружия типа кирквудовской пушки. Практически мы изгои. Гости, опоздавшие к дележке торта… Конечно, все можно начать сначала. Пропаганда, контрпропаганда, партизанская война, интриги, компромиссы, вероломство… Без всего этого не обойтись. Даже если мы уцелеем в этой борьбе, даже если победим, в кого мы превратимся? Мало ли палачей начинали в свое время как друзья народа… Кромвель, Разин, Марат, Дзержинский… Имя им

— легион… Вы просто не задумываетесь над тем, что нам предстоит! Опять война, опять кровь, опять брат пойдет на брата…

— Вот ты как запел! — Руки Зяблика, помимо воли, заметались по столу, сшибая посуду. — Вот ты, значит, что в душе таил! Братьев тебе жалко! Где ты их видишь? Может, аггелы тебе братья? Или Плешаков сват? Они бандиты! Суки последние, все законы преступившие, как Божьи, так и человеческие! Талашевский трактат и поныне действует! Не имели они права его отменять! Под ним подписи трехсот делегатов из четырех стран стоят!! Там черным по белому записано, что нет над человеком иной власти, кроме его совести! И ты после этого в услужение Плешакову пойдешь? Найду я здесь опору! А не найду, подниму Степь! Кастилию подниму! И в следующий раз под точно таким же трактатом каждый распишется! Может, даже и своей кровью!

— Ну началось, — нудным голосом произнес Смыков. — Еще и палец о палец не ударили, а уже от идейных разногласий дом трясется. Точно как на втором партсъезде… Вы оба пока успокойтесь, а я свой вопрос задам.

— Только покороче, — Мирон Иванович рывком расстегнул ворот. — Измаялся я… Сколько времени по этим колдобинам скакал, которые теперь дорогой называются.

— Плешаков, пока у власти был, всех против себя успел настроить. Как же он на прежнее место вернулся?

— Я и сам удивляюсь… Мистика какая-то. Когда он пропал, люди буквально плясали… И теперь пляшут, только от восторга… Тут опять же только из женской психологии сравнения могут быть… Жил, допустим, с бабой, обыкновенной нашей бабой какой-то проходимец. Обманывал ее на каждом шагу, пил, гулял, долг свой супружеский не выполнял, а если вдруг и дорывался до тела, то всегда с какими-нибудь извращениями, короче, дрянной был мужичишко… А потом спер последнее барахло и съехал куда подальше… В покое ее оставил… И что вы думаете будет, если через пару лет он вернется — грязный, голодный, вшивый, с побитой мордой? Прогонит она его? Да черта с два! Примет, облобызает и все простит. На руках носить будет. Сама сто грамм нальет и раком встанет. Тот из вас, кто постарше, должен помнить, что было, когда Генералиссимус откинулся. Страна три дня так выла, что в лесах волки побесились. Хотя одна половина населения пострадала от него прямо, а другая — косвенно. И оживи он лет этак через десять, все опять станут ему сапоги лизать под песни композитора Дунаевского. Нет, что вы ни говорите, а у власти есть страшная магия, как и у красоты, к примеру. Ты про себя вспомни, — он вдруг погрозил пальцем Смыкову, — тоже ведь начальником числился, хотя, если честно сказать, какой из тебя начальник… Так, кочка на ровном месте. Мент с тремя звездочками. И все равно люди, под твою власть попавшие, на тебя молиться готовы были. Каждое желание твое старались угадать, в рот твой щербатый заглядывали…

— Я бы попросил не переходить на личности, — сухо сказал Смыков. — А за лекцию о приводе власти спасибо, хотя нынешнюю ситуацию в Отчине она совершенно не проясняет…

— Примерно то же самое сказала мартышка, надев себе очки на хвост. — Мирон Иванович, крякнув с досады, отыскал взглядом Верку и почти взмолился: — Милая, налей еще чуток!

Отказа от Верки, обычно весьма щепетильной в этом вопросе, ему не последовало, хотя кружка Зяблика, как бы ненароком пододвинутая поближе к фляжке, едва не улетела со стола. Спирт Мирон Иванович выдул с такой же легкостью, как здоровый ребенок — бутылочку подслащенного молока, но когда Смыков попытался задать еще один вопрос, выставил вперед обе ладони сразу.

— Тпру! Как говорится, спасибо за угощение и извините за компанию… Я пошел на боковую… Наверху есть койки и матрасы… На всех хватит… Надеюсь, караул ко мне приставлять не будете?

— Будем, — буркнул Зяблик. — Обязательно. Что бы ты спросонья спирт до конца не выжрал…

— Интересный человек, — сказала Верка, когда Мирон Иванович, ступая тяжело, как статуя командора, убрался в спальню. — В жизни очень разбирается…

— Еще бы, — ехидно скривился Смыков. — Персонаж в Отчине известный. Фамилия его Жердев, но обязательно с ударением на первом слоге. Иначе обид не оберешься…Если ему верить, он в молодости личным поваром у маршала Курочкина служил. Так это или не так, но готовил он действительно классно. Особенно пироги с зайчатиной. Жену и дочек даже близко к плите не подпускал. Сам-то он питерский, а в Талашевск попал после войны следующим образом. Возил сюда чемоданами саржу. В то время это был чуть ли не последний крик моды. А обратно в тех же чемоданах — куриные яйца. На них в Ленинграде был сумасшедший спрос. Короче говоря, занимался типичной спекуляцией и деньги на этом имел немалые. Но однажды в дороге сильно запил и всю саржу, на чужие средства, кстати, закупленную, не то потерял, не то спустил по дешевке. Назад возвращаться побоялся, вот и осел в Талашевске. Легковушку купил, наверно, самую первую в городе. Свадьбы возил, извозом калымил. Потом дом построил. Женился. Водителем в пожарную команду устроился. Механик был первостатейный, золотые руки… Но и глотка луженая, хотя до определенного момента он спиртного в рот не брал. Момент этот раз в году, как у коровы течка. Тогда он брал отпуск в пожарной, снимал с вклада в сберкассе энную сумму денег и уходил на пару недель из дома. Пил не просыхая, ночевал под забором, со всяким жульем якшался… Мы на его проделки обычно сквозь пальцы смотрели, ведь что ни говори, а специалист был незаменимый. Особенно по ходовой части и электропроводке. Да и мотор мог перебрать… Но губила его одна дурная привычка или, может, блажь. На исходе запоя, когда деньги уже к концу подходили, шел он на почту и начинал во все концы страны, но главным образом в Москву посылать срочные телеграммы. Естественно, своему бывшему шефу, а также другим высокопоставленным товарищам, в годы войны водившим с Курочкиным дружбу. Маршалам, генералам, министрам, членам Политбюро… Якобы они на фронте после хорошего застолья любили переброситься в картишки и повара Жердева нередко брали в компанию. Представляете вы себе такую телеграмму: «Москва. Кремль. Бывшему начальнику политотдела 18-й армии Брежневу Л. И. Леня, срочно вышли по нижеуказанному адресу триста рублей в счет погашения карточного долга. Твой Мироша». Никто из почтовых работников такую телеграмму, сами понимаете, принять не мог. И вот тогда Жердев начинал бушевать. Это он к старости силушку немного поистратил, а в те времена мог свободно телеграфный аппарат на крышу отделения связи забросить. Убытки наносил колоссальные. Правда, потом их беспрекословно возмещал и еще получал на закуску пятнадцать суток… Если у него сегодня запой начнется, завтра с ним уже не поговоришь… Я сначала, грешным делом, решил, что ему эта история про Киркопию спьяна пригрезилась, а потом вижу — нет, не врет…

— Следовательно, словам этого человека можно доверять? — спросил Артем, занятый какими-то своими мыслями.

— Более или менее… — Смыков слегка замялся. — В том аспекте, который не касается его биографии… Как он, например, промышляя лосей, целую зиму кормил запасной полк на Урале, как дружил семьями с Ким Ир Сеном или как в конном строю штурмовал рейхстаг…

— У меня из головы не идет эта история с киркопом, превратившимся в големообразное существо, — задумчиво произнес Артем. — Мы априорно считаем, что никаких зооморфных или анитропных форм эта древняя жизнь не имела и иметь не может. Зачем же тогда вселять нечеловеческую сущность в человеческую оболочку? А если это признак того, что настал черед пробудиться не только примитивным видам этой жизни, но и ее гораздо более высокоорганизованным представителям, в том числе, возможно, даже разумным?

— Ну тогда людям на этом свете вообще делать нечего, — вздохнула Лилечка.

— Изживут нас настоящие хозяева, как какую-нибудь заразу…

— В том-то и дело, что как раз заразу и труднее всего изжить, — сказал Артем. — Грипп или дизентерия это вам не мамонты, пещерные медведи и туры, от которых только обглоданные кости остались… Брали они свою дань с рода человеческого, берут и еще долго брать будут. Каждый из нас и внутри, и снаружи буквально покрыт микроорганизмами… И те из них, которые убивают своих хозяев, имеют в перспективе гораздо меньше шансов уцелеть, чем те, которые состоят с ним в симбиозе…

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Цыпф. — Что люди должны взять на себя роль микробов, паразитирующих на теле неизмеримо более совершенного организма?

— Если уж брать по большому счету, то все живое есть не что иное, как паразиты на теле Земли… — сказал Артем, — но речь сейчас совсем о другом… Возможно ли что-то общее между той жизнью и этой? Сможем ли мы существовать в одном мире? Сумеем ли как-то договориться? Или древних хозяев планеты следует приструнить, ограничить их какими-то рамками?

— Если среди них есть разумные существа, то почему бы действительно не найти с ними общий язык, — оживился Цыпф. — У вас ведь, слава Богу, есть опыт общения со всякой нелюдью.

— То-то и оно… Разум может завести жизнь туда, куда никакая эволюция не заведет. С Незримыми или с тем же Кешей общаться бывает посложнее, чем с кошкой или собакой… В том смысле, что их точка зрения на природу и на свое место в ней отличается от нашей куда больше, чем наша от собачьей…

— Какой-то вы сегодня чересчур задумчивый, — сказала Верка. — Даже не попробовали ничего, кроме каши.

— Перед дальней дорогой лучше не переедать, — слабо улыбнулся Артем.

— Разве вы нас бросаете, дядя Тема? — всплеснула руками Лилечка.

— Нет, конечно… Но сейчас нам лучше всего снова расстаться. Здесь я вам не помощник. Разве что буду состоять при ваших особах телохранителем. Но это не устроит ни вас, ни меня… В свою очередь, и вы не помощники в том деле, которое задумал я. На время наши пути расходятся, чтобы потом соединиться вновь. Как говорил Наполеон, армии должны маршировать порознь, но сражаться вместе… Постарайтесь, чтобы за время моего отсутствия пролилось как можно меньше крови и как можно большее количество людей если и не приготовились к эвакуации, то хотя бы восприняли мысль о ее необходимости… Ну и, конечно, постарайтесь уцелеть сами. Не торопите события. Любому плоду необходимо время на созревание. Сделайте все возможное, чтобы установить взаимопонимание с наибольшим числом человеческих сообществ, исключая, может быть, лишь наиболее экстремистские… Не замыкайтесь в среде своих земляков. В заботе нуждаются и те, кто живет за пределами Отчины. Впрочем, не мне вас учить. Ну вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать… Прощаться не будем… Я переночую здесь и уйду еще до того, как вы проснетесь.

После побудки выяснилось, что мрачные прогнозы Смыкова сбылись — Мирон Иванович быстро и неотвратимо впадал в состояние запоя, столь же волшебно-притягательное для самого пьющего, сколь и отвратительно-тягостное для окружающих.

В предчувствии этого события он заранее распихал по всяческим потайным местам заначки разного объема (в пределах от ста грамм до литра) и теперь, проявляя дьявольскую находчивость и скрытность, уничтожал их одну за другой. При этом он всячески пытался сохранить внешнюю видимость трезвого и здравомыслящего человека. Давалось это Мирону Ивановичу, очевидно, огромным напряжением духовных и физических сил.

Первую дозу, разгонную, он принял еще в постели, но ее хватило совсем ненадолго. За завтраком, безо всякого аппетита грызя черствый хлеб, Жердев вдруг спохватился, что не успел как следует умыться. Имевшийся в столовой рукомойник его не устраивал — дескать, вода чересчур теплая и уже «не живая». Перекинув через плечо полотенце, он отправился к колодцу, расположенному в глубине двора. Отсутствовал Жердев совсем недолго, а вернулся в хорошем настроении и с мокрыми волосами (но с теми же следами пыли и копоти на лице, что и прежде).

Жадно навалившись на еду, он глубокомысленно заметил, что водные процедуры для человека — первейшее дело. Свою мысль Жердев подкреплял всякими историческими примерами, начиная еще с античных времен.

— Христос своим ученикам сам ноги мыл! — говорил он, размахивая ножом, заменявшим ему и ложку, и вилку. — Неряхи они, наверное, были редкие… И Понтий Пилат, когда его совесть окончательно замучила, побежал руки мыть. Наверное, до этого имел неосторожность поручкаться с кем-нибудь из местных первосвященников… Нет, умыться спозаранку — первейшее дело! Недаром в народе говорят, что только медведь не умываясь живет…

— Говорят и по-другому, — многозначительно заметила Верка. — Не взяла личиком, так не возьмешь и умыванием.

— Ерунда! — Жердев безо всякого усилия расколол ножом деревянную солонку.

— Лучше чистюля-дурнушка, чем неряха-красавица… Я, между прочим, когда пацаном был, регулярно в баню наведывался. Компания у нас такая была — я, мой папаша, царство ему небесное, и Сергей Миронович Киров. Веселый был мужик, заводной… Как сейчас его помню. Всегда с портфелем ходил, в галифе и красивых сафьяновых сапогах, кстати говоря, постоянно грязных… В тот день, когда его убили, мы как раз и собирались в баню, — Жердев вдруг пригорюнился. — Нда-а… А помыли его совсем в другом месте. Сутки спустя и моего папашу застрелили. Тоже из браунинга и тоже в затылок… Лежит сейчас на главной аллее Пискаревского кладбища. Как зайдешь, сразу налево. На могиле всегда цветы. Черный мрамор, бронзовый бюст и надпись: «Здесь покоится стойкий борец за дело рабочего класса балтийский матрос Иван Жердев». Нет, не могу вспоминать без слез! — Он вскочил и, хлопнув дверью, удалился в сторону сарая, торчавшего на задворках поместья.

— Его папаша, кстати говоря, приезжал в Талашевск сыночка проведать, — внес ясность Смыков. — Что он балтийский матрос, так это точно. Когда трезвый бывал, клял эсеров за то, что они его обманули во время кронштадтского мятежа. А по пьянке за то же самое большевиков грязью поливал. Тот еще был старик. Но телосложением сыну не уступал. Даже в чем-то и превосходил.

Жердев вернулся уже совсем в другом расположении духа, и даже хромота его, похоже, на время пропала.

— А хотите послушать, как меня Крупская в пионеры принимала? — с ходу предложил он.

— Времени, знаете ли, в обрез, — начал отнекиваться Смыков.

— Да ерунда! Я вас куда хочешь доставлю. Хоть в Лимпопо, хоть в Баламутье, хоть к черту на рога! Заодно расскажу, как я на Курской дуге три фрицевских танка бутылками сжег.

— Бутылки-то, поди, с портвейном были? — Верка прикинулась наивной дурочкой.

— Почему с портвейном? — удивился Жердев. — Со специальной зажигательной смесью. Ее еще потом «коктейлем Молотова» назвали. Две бутылки из-под водки были, одна пивная. Как сейчас помню.

— За такой подвиг вас к званию героя должны были представить, — заметил Смыков.

— Совершенно верно! Да вся беда в том, что я в разгар боя тяжелое ранение получил. Осколочное, в голову. — Он опять продемонстрировал шрам, который все видели накануне. — Плюс ко всему еще и засыпало меня. Только через трое суток саперы совсем из другой дивизии откопали… Вот и приписали мой подвиг постороннему человеку. Ефрейтору Миркису, может, слыхали про такого? Он позже детским писателем стал… Нет? Жаль. А на самом деле он никакой не герой и не писатель, а самый обыкновенный педераст. И жил он в то время с начальником штаба нашего полка. Вот тот и накатал на своего дружка представление в наградную комиссию. А меня с носом оставили. Весь фронт эту историю знал. После этого я от обиды и подался в повара, тем более что Курочкин меня давно к себе звал… Эх, попробовали бы вы мой бигос или суп-пюре из шампиньонов! А впрочем, чего это я разболтался! Соловья баснями не кормят! Один момент. Сейчас угощу вас своим фирменным блюдом. Молочный поросенок жареный в сухарях с хреном. Пальчики оближете.

Никто из членов ватаги не успел ни одобрить эту затею, ни отвергнуть ее, а Жердев, прихватив с собой обрез, уже ковылял через двор — хоть и неуклюже, но быстро и решительно, словно краб, преследующий морского ежа.

— Мало было одного пьяницы, так мы еще и второго нажили, — вздохнула Верка. — А мне он сначала даже понравился.

— А не надо было ему вчера казенный спирт наливать! — не преминул упрекнуть ее Зяблик. — Сама виновата.

Где-то поблизости грохнул выстрел и истошно заквохтали перепуганные куры.

— Надо бы забрать у него на всякий случай оружие, — заметил Цыпф.

— Да он не буйный, — успокоил друзей Смыков. — Забор свернуть или пивной ларек разорить он еще может. Но человека — ни-ни, пальцем не тронет. Дети, между прочим, просто обожали его.

На этот раз Жердев отсутствовал долго — не меньше часа. Выстрелов, правда, больше слышно не было, но сонное оцепенение, прежде царившее в деревне, развеялось. Время от времени до усадьбы доносились жалобные голоса различных домашних животных, бабья перебранка и даже мужской мат. Сразу в нескольких домах затопились печи.

В конце концов ватага стала собираться в путь-дорогу, решив, что подвыпивший Жердев заснул где-нибудь в укромном месте. Однако в самый последний момент он ворвался в дом, таща перед собой завернутый в рогожу полуведерный чугун, в каких сельские жители обычно готовят пойло для скота. Пахло от чугуна довольно аппетитно, хотя вовсе не поросятиной с хреном.

— Петух, тушенный в белом вине! — торжественно объявил Жердев, водружая чугун на середину стола. — Французское национальное блюдо. Когда к нам в страну генерал Де Голль приезжал, я поваров «Метрополя» консультировал относительно рецепта его приготовления… Белого вина здесь, правда, не нашлось, уж извините, но я его бражкой заменил… Почти одно и то же. Вообще сейчас достойное блюдо приготовить практически невозможно… То Кардамона нет, то мускатного ореха, то ванильного сахара, то розового масла… Вот и приходится выкручиваться. И толченая дубовая кора в дело идет, и змеиная желчь, и настой полыни. Настоящий повар в грязь лицом никогда не ударит… Ну, пробуйте! Бабам ножки, чтоб и свои задирали трошки, мужикам грудку, чтоб не проспали побудку, мне крыло, чтоб на молодух вело, а ментам, как всегда, гузка, самая хорошая закуска…

— Но вы ведь нам вроде поросенка с хреном обещали, — напомнила Верка.

— Разве? — удивился Жердев. — А какая разница? Все одно — мясо. Тем более диетическое. Генерал Де Голль петухом не гнушался, а уж такой голытьбе, как вы, грех кочевряжиться.

Стоящий чуть в стороне Смыков приложил палец к губам — дескать, не надо зря раздражать хозяина, находящегося в столь переменчивом состоянии духа. Впрочем, это предупреждение было излишним — огромный нож, так и мелькавший в руках Жердева, невольно внушал всем присутствующим кротость и добронравие.

Петух действительно оказался очень вкусным, хотя бражка не могла в должной мере сойти за белое вино, а капустный рассол не шел ни в какое сравнение с гранатовым соком.

Первым трапезу окончил Цыпф. Сказав, спасибо большое, — он выложил в опустевшую миску два мелких предмета — свинцовую пулю и обломок своего зуба. От радушного предложения остаться на уху ватага деликатно отказалась.

— Куда же вы теперь? — осведомился Жердев. Говорил он по-прежнему связно и действовал осмысленно. О его болезненном (с точки зрения Верки) состоянии свидетельствовали только слезящиеся глаза да красные набрякшие веки.

— Будем поближе к Талашевску пробираться, — сказал Смыков. — Там ведь нынче власть обосновалась?

— Там, там! — подтвердил Жердев. — Зачем вам ноги зря бить столько километров и на какую-нибудь мразь рогатую можно напороться. Я вас в один момент домчу куда желаете. Не сомневайтесь.

Женщины сразу замахали руками, заквохтали как наседки, увидевшие ястреба, еще раз доказывая свое генетическое родство с птицей курицей, зато мужчины призадумались.

— Ездок вы, конечно, отменный, никто не спорит, — сказал Смыков, поглядывая то на Цыпфа, то на Зяблика. — Да уж больно лихой… Скорость, наверное, постоянно превышаете, дорожные знаки игнорируете.

— Какие сейчас знаки, побойтесь Бога! А приличную скорость моя колымага только с горы развивает. Так что за жизнь и здоровье можете не беспокоиться. Буду беречь вас, как куриное яичко. — Жердев, очевидно, припомнил свой давний челночный промысел.

— Только пообещайте, что в дороге спиртное употреблять не станете, — заявила вдруг Верка.

— Вы, дамочка, говорите, да не заговаривайтесь! — обиделся Жердев. — У меня тридцать лет безаварийного стажа! Грамоту от Верховного Совета имел и двенадцать благодарностей от министерства. Во всем районе трезвее меня шофера не было.

— Лично я согласен, — сдался Зяблик. — Проверим, что у тебя лучше получается: машину водить или петуха готовить.

Через полчаса самоходное устройство Жердева, представлявшее собой уродливый гибрид пропашного трактора, мотоцикла и нескольких автомобилей разного класса, сопровождаемое почетным эскортом разъяренных псов, уже катило по узким деревенским улочкам. Хозяйки, выглядывавшие из-за заборов, истово крестились, и по губам их можно было прочесть: «Чур меня, чур меня!»

Машина, которую Жердев ласково называл «колымагой», являла собой доведенный почти до совершенства (или до абсурда) образец технического прагматизма. Все, что непосредственно не касалось вращения колес, маневрирования и торможения, было безжалостно отринуто, в том числе и такие привычные элементы автомобильной конструкции, как рессоры, кабина и кузов.

Сам Жердев восседал на мешке с соломой, а пассажиры вынуждены были цепляться за всякие выступающие детали рамы. Перед тем как тронуться, их предупредили о недопущении резких движений, которые могли нарушить центровку всего устройства.

По ровной дороге колымага делала не больше тридцати-сорока километров в час, но страха на седоков и зрителей наводила не меньше, чем гоночная машина, на предельной скорости несущаяся к финишу. А что касается шума и дыма, производимого колымагой, то здесь она могла переплюнуть даже знаменитый паровоз Стефенсона, в свое время ставший причиной умопомешательства многих достойных британских граждан.

На первом же спуске Жердев извлек из-под своего мешка бутылку с какой-то мутной жидкостью. Предваряя Веркино возмущение, он с самым серьезным видом объяснил:

— Проклятый гастрит замучил. Вот и приходится пить специальный настой, снижающий кислотность.

После нескольких добрых глотков бутылка наполовину опустела, зато скорость колымаги возросла почти вдвое. Зяблик, до того взиравший на Жердева с черной завистью, не выдержал и вцепился в недопитую бутылку.

— У меня тоже кислотность! — прошипел он, словно голодный кот. — Одна изжога от твоего петуха.

— Бывает, — добродушно согласился Жердев. — Видно, я цикуты передал.

— Чего? — удивился Цыпф. — Так ведь это же яд!

— Какой там яд, — Жердев великодушно уступил бутылку Зяблику и махнул освободившейся рукой. — В семенах, может, и есть яд, а корешки очень вкусные. Почти как морковка или сельдерей.

Зяблик тем временем сделал все возможное, чтобы рецепт целебной настойки остался для непосвященных тайной — сама жидкость исчезла в его чреве, а пустая бутылка улетела в кювет.

— Ну что, легче стало? — поинтересовалась Верка, протягивая Зяблику сухарь. — Пропала изжога?

— Подожди… — он гордо отстранил подачку. — Еще не подействовало…

По обе стороны от дороги простиралась голая и плоская торфяная равнина, на которой каждый кустик был заметен за километр. Впереди по обочине неспешно ковыляла парочка бродяг, каких в этих краях скиталось немало. Ничто, казалось, не предвещало беды. Просто наши герои забыли, что засады бывают не только стационарные, но и кочующие.

Когда до бродяг осталось совсем ничего — метров пять, — они вдруг разбежались в разные стороны, а поперек дороги остался лежать пожарный рукав, сплошь утыканный острыми гвоздями.

Тормозить или сворачивать было уже поздно.

Все четыре колеса выстрелили почти одновременно. Машину повело в сторону, занесло и опрокинуло прежде, чем кто-нибудь успел глазом моргнуть.

Зяблик, кувыркавшийся вместе с колымагой, сумел каким-то чудом выхватить пистолет, но был почти раздавлен рухнувшей на него сверху тушей Жердева.

Слева и справа из заросших сорняками придорожных канав выскочили люди в самодельных маскировочных халатах и с целыми букетами болотных трав на голове. Спустя секунду в каждого из членов ватаги, как оставшегося в сознании, так и оглушенного падением, уперлось не меньше двух ружейных и пистолетных стволов.

Лица нападавших были скрыты матерчатыми масками, но по голосам, фигурам и ловким телодвижениям было понятно, что все это молодежь, почти ровесники тех сопливых рекрутов, которых сутки назад Жердев распустил по домам. Пленников быстро разоружили, оттащили к обочине и уложили в рядок лицом вниз. Все происходило быстро, молча, деловито, хотя и создавалось впечатление, что люди, устроившие засаду, несколько удивлены ее результатами. Время от времени раздавались реплики: «Смотри, и женщины с ними…», «А этому борову вообще лет шестьдесят…» Потом звонкий молодой голос строго спросил:

— Кто такие?

— А ты сам кто такой? — Зяблик ерзал брюхом по земле, стараясь определить, осталось ли при нем хоть какое-нибудь оружие.

В ответ прямо над ухом у него бабахнул выстрел, и острые осколки дорожного щебня обожгли щеку.

— Не шевелиться! Отвечать на вопросы! — приказал тот же звонкий голос, еще не осипший от курения и чрезмерных возлияний. — Документы есть?

— Только справка об отсутствии глистов, — ответил Зяблик. — Да и то не моя.

— Шутник… Как звать?

— Лично меня Русланом. А этого богатыря, — Зяблик покосился туда, где лежал Жердев, — естественно, Фарлафом. С той стороны, значит, Рогдай и Ратмир.

— Ага, — тот, кто вел допрос, похоже, усмехнулся. — Спутниц ваших, следовательно, зовут Людмилой и Наиной.

— Угадал! — обрадовался Зяблик. — Книжки почитываешь или бабку в детстве слушал?

— Отца. Бывшего директора Талашевской средней школы номер два Глеба Макаровича Гинтова. Слыхали, надеюсь, про такого?

— Слыхал, — подтвердил Зяблик. — Но до сих пор только одно хорошее. То, что отпрыск у него такой засранец, для меня, скажу прямо, печальная новость… Но ты все равно ему привет передавай.

— От кого?

— Скажешь, что от Зяблика. Он в курсе…

— Отца моего, между прочим, не так давно убили, — сообщило чадо Гинтова обыденным тоном.

— Что? — Зяблик проворно сел. — Где, в Степи?

— Нет. — Человек, стоявший над ним, стянул маску и оказался девушкой лет двадцати. Лицом она очень походила на отца, правда, в отличие от него брови имела одинаковые. — Здесь, в Отчине…

— Слушай, даже поверить трудно… Чтоб Глеб такую промашку дал!

— Во все наши зарубежные миссии поступило распоряжение о срочном сборе. Подписанное Львом Цыпфом, бывшим делопроизводителем при штабе. В назначенном месте ждала засада. Сначала отцу и другим предъявили ультиматум. Нужно было отречься от Талашевского трактата, присягнуть новой власти и делом доказать свою преданность. Как я понимаю, пройти крещение кровью… Согласились на эти условия лишь несколько человек. Почти все остальные погибли в бою.

— К-какая с-сука эту подлянку устроила? — заскрежетал зубами Зяблик. — Скажи, кто? Плешаков, аггелы?

— А что… этого Цыпфа можно сбросить со счетов?

— Еще бы! Левка, вставай! — заорал Зяблик. — Вон он Цыпф, собственной персоной… Тот, который под зека острижен. Его в Отчине, наверное, с год не было. Мы отсюда свалили сразу после того, как твой батька в Степь к нехристям вернулся… Еще и выпили перед этим на посошок…

— Ладно, такие разговоры посреди дороги не ведутся. — Дочка Гинтова, покровителя степняков, демонстративно сунула пистолет в кобуру, однако Зяблику оружие не вернула. — Ребята, поставьте машину на колеса… Вдруг да заведется…

Смыков и дюжина парней в маскхалатах навалились на колымагу, задравшую вверх все четыре спущенных протектора, Верка и Лилечка занялись бесчувственным Жердевым, а Цыпф, пораженный стрелой клеветы в самое сердце, упивался своим горем.

Среди врагов и соратников (хоть и немногочисленных, но преданных) дочка Гинтова была известна под кличкой Бацилла, а возглавляемая ею боевая дружина анархо-радикалов носила многозначительное название «Справедливая расправа». Созданная сразу после переворота, совершенного Плешаковым при поддержке каинистов, она уже прошла боевое крещение в целой череде мелких стычек и в серьезном сражении у Талашевска, когда накачавшимся бдолахом аггелам удалось рассеять противников нового режима.

Ощущая острую нужду в оружии и боеприпасах, дружинники охотились за мелкими отрядами национальной гвардии, сформированными на скорую руку из кряжистых, но беззлобных свинопасов и зловредных, но мозглявых бродяг. Как правило, это воинство разбегалось при первых же выстрелах.

В самое ближайшее время дружина Бациллы, соединившись с несколькими партизанскими формированиями аналогичного типа, собиралась провести рейд на деревню Воронки, где вот уже который месяц пребывала в осаде кастильская миссия.

Рать славного дона Эстебана, защищенная неприступными стенами и обильно снабженная всем необходимым, тем не менее находилась в незавидном положении. Крови их предводителя жаждали не только аггелы, которых он немало изрубил в свое время, но и кастильские гранды, считавшие своего знатного, но чересчур сумасбродного земляка едва ли не главным виновником смуты, охватившей Отчину.

О том, что происходит сейчас в Степи и Лимпопо, известно было немного — аггелы первым делом постарались испортить отношения с соседними странами, и те перекрыли свои границы. Оставались также загадкой принципы, на которых строился союз Плешакова с каинистами — то ли он пребывал на правах почетного пленника, вроде авиньонского Папы, то ли они сами были слепым орудием его хитроумных интриг. Некоторые ватаги, потерявшие своих командиров, присягнули новой власти, некоторые вели с ней открытую борьбу, некоторые соблюдали нейтралитет. Опять появились банды, грабившие всех подряд. Сельские общины в своем большинстве придерживались принципов: «любая власть от Бога» и «куда нам, крестьянам, податься». Каинисты пока старались не озлоблять их, довольствуясь обычной десятиной, но уже шел скрытый процесс разоружения деревенских дружин. Примерно так выглядела нынешняя внутриполитическая и международная ситуация в изложении Бациллы — девушки, безусловно, смелой, однако во многом еще наивной.

Зяблик, со своей стороны, кратко изложил историю странствий ватаги, не акцентируя внимания на таких важнейших ее аспектах, как открытие тайны бдолаха, ситуация в Эдеме, гибель Будетляндии и разгул на ее руинах загадочных сил антивероятности. Если отбросить частности, то основная его мысль сводилась к тому, что Отчине и всем окрестным землям грозит новая, куда более разрушительная катастрофа, и единственный способ избежать ее — это эвакуация населения в безопасное место через мир варнаков, красочное описание ужасов которого дала уже Лилечка.

Разговор этот происходил на заброшенном хуторе в нескольких километрах от дороги Самохваловичи — Талашевск, куда ценой неимоверных усилий удалось прикатить покалеченную колымагу. В доме, кроме Бациллы и нескольких молодых анархистов, находились только Зяблик и Лилечка. Основные силы дружины вернулись в засаду, а Цыпф, обвинения против которого хоть и не выдвигались больше, но и не были сняты окончательно, как неприкаянный болтался во дворе. Жердев и Смыков пытались отремонтировать колымагу (последний, впрочем, ограничивался в основном советами). Верка помогала на кухне стряпать обед, но время от времени выглядывала в открытую дверь.

На Жердева сейчас было страшно глянуть. Его лоб и скулы сплошь покрывали ссадины, характерные для людей, пытавшихся своим лицом проверить прочность и качество дорожного покрытия. Все его запасы спиртного погибли во время аварии, и юные анархисты, приверженные принципам абстенционизма, в этой беде своему гостю помочь ничем не могли. В поисках чего-нибудь балдежного Жердев перевернул весь дом и на чердаке хватанул-таки какой-то гадости, имевшей слабый запах этила, но никаких иных удовольствий, кроме ожога языка и неба, от этого не получил.

Тем не менее мотор колымаги вскоре был отремонтирован, а колеса заклеены и вновь накачаны, что еще раз подтвердило положительную характеристику, которую Смыков дал Жердеву как специалисту своего дела.

— Пусть это будет вам уроком! — строго сказала Верка, закончившая хлопоты на кухне. — Никогда больше не пейте за рулем!

Жердев дико глянул на нее красными глазищами, саданул себя кулаком в грудь и голосом кающегося грешника произнес:

— Клянусь, дамочка! Больше никогда в жизни! А если еще хоть раз допущу подобную слабость, спалю эту таратайку к чертовой матери! Верите вы мне?

— Нет, — снисходительно покачала головой Верка, наслушавшаяся в своей жизни немало подобных обещаний. — Разве вашему брату можно верить?

— Ну и зря! Брату моему на самом деле верить нельзя, потому что он в войну швейцаром при румынском борделе в Одессе служил, зато мое слово — железо. Обидели вы меня, дамочка! В самое, можно сказать, сердце обидели! Но Жердев вам докажет… — Он вскочил в работающую на холостом ходу колымагу и с грохотом стартующей ракеты умчался прочь.

— Дурак! — пожала плечами Верка и ушла в дом, где продолжались политические дебаты, с проблем текущего момента уже переместившиеся в плоскость чистой теории.

Зяблик с пеной у рта утверждал, что чистые идеи анархизма не имеют ничего общего с каким-то там вульгарным радикализмом, а Бацилла не менее горячо доказывала обратное.

Неизвестно куда завел бы их этот спор (не надо забывать, что Зяблик был по-прежнему безоружен, а вредная Бацилла не убирала руку с кобуры), если бы издали не донесся звук, напоминавший вой входящего в пике легкого бомбардировщика. Колымага возвращалась и, судя по всему, шла на предельной скорости.

Все невольно насторожились, а когда снаружи раздался еще и треск напрочь снесенного забора, — бросились к окнам.

Колымага, окутанная ядовитым дымом, стояла посреди двора. Изувеченный радиатор истекал водой. За свернутым на сторону рулем восседал Жердев, чудом уцелевший после столкновения с забором. Из его шевелюры как перья индейского вождя торчали крупные щепки.

— Позовите дамочку! — грозно потребовал отчаянный водитель.

Когда Верку чуть ли не силой вытолкнули на улицу, он приступил к суровому допросу:

— Обещал я вам больше не пить за рулем?

— Обещали, — кивнула несколько смущенная Верка.

— Обещал я вам в противном случае спалить эту таратайку к чертовой матери?

— Обещали.

— Ну так убедитесь, как Мирон Иванович Жердев умеет держать слово! — голос его патетически зазвенел, как у христианского мученика, с вершины костра благословляющего своих палачей-язычников.

В следующий момент в руках у него оказалась водочная бутылка — легендарная «красная головка» с блеклой зеленоватой этикеткой и засургученной пробкой. Невозможно было даже представить, в каких тайных закромах хранился этот раритет и какой ценой он достался Жердеву.

Ударом ладони он вышиб пробку, придал содержимому бутылки вращательное движение и, словно в воронку, выплеснул в свою пасть. Заняло все это не больше десяти секунд.

Затем, безо всякого перерыва, начался второй акт этой драмы. Застонав от натуги, Жердев перевернул колымагу на бок. Из заранее открытой горловины бака хлынул бензин. Едва он залил самодельный блок калильного зажигания, как в небо полыхнуло чистое, почти не замаранное дымом пламя. Первые мгновения колымага горела совсем бесшумно, ну а потом началась обычная какофония пожара — треск, злое гудение, выстрелы чего-то лопающегося. Не сказав больше ни слова, Жердев повернулся спиной к быстро разгоравшемуся костру и, шатаясь, ушел в сарай — не то спать, не то вешаться.

— Дважды дурак! — внятно сказала Верка ему вслед.

На все вопросы членов ватаги об их дальнейшей судьбе Бацилла и другие анархисты отвечали уклончиво. Свободу их особо не ограничивали, но и оружия не возвращали. Проспавшийся Жердев разогнал заступивший на кухню наряд и занялся приготовлением пирога с капустой. До разговоров с кем-либо он не снисходил.

После завтрака, уединившись от посторонних глаз и ушей на чердаке, ватага провела совещание. На повестке дня стоял только один вопрос: «Что делать дальше?»

Первое время никаких дельных предложений не поступало. Сколь-нибудь реального плана не было даже у Смыкова, привыкшего заранее обдумывать даже предстоящий поход в отхожее место. От идеи войти в союз с Плешаковым сразу отказались. Во-первых, аггелы мешали, во-вторых, учли мнение Верки, знавшей нынешнего номинального главу государства лучше всех.

— С ним о чем-то договариваться — то же самое, что доверять топор психу. Себе дороже будет. Он никому никогда не верил и не поверит. Даже родной матери. Все умное и толковое может исходить только от него. Он в этом искренне уверен. Не дай Бог, если кто-нибудь другой блеснет умом. Все — смертельная обида! Чтоб с ним ладить, надо дураком прикидываться.

— Что ты успешно и делала, — заметил Зяблик.

— И вот еще что… — продолжала Верка. — Теперь-то я понимаю, что все политики сволочи и на людей им начхать. Но тут случай особый… Если Плешакову понадобится, он из миллиона человек спокойно уничтожит девятьсот девяносто девять тысяч, чтобы только можно было править оставшимися. И вовсе не богатство ему нужно, и не жратва с выпивкой, он почти не пьет, и уж тем более не бабы. Только одна власть ему нужна! Чтоб все ему с восторгом в рот смотрели, чтоб аплодировали с утра до вечера и чтоб он мог людей тасовать, как колоду карт — кого в отбой, кого в прикуп. Чужие советы ему не нужны. Он хоть и не читал ничего в жизни, кроме журнала «Работница», который его жена когда-то выписывала, а мнит себя авторитетом в любой области. А чего он не знает, того, естественно, и существовать не должно. Нет для него ни Бога, ни закона, ни стыда, ни совести. И не будет, пока он собственного Бога или собственный закон самолично не придумает.

— А он может придумать? — с сомнением поинтересовался Цыпф.

— Может, — сообщила Верка. — Он все может. Такого напридумывает, что потом сто умников вроде тебя не разберутся… Но придумать — это ведь еще не все. Придумку надо в жизнь претворять. Тут он действительно мастак. Попади Плешаков в свое время начальником на строительство Вавилонской башни, давно бы она уже стояла выше небес.

— Я всегда говорил, что если человек не пьет, не курит и бабами не интересуется, то он опасней чумы, — сообщил Зяблик.

— А как же тогда я? — обиделась Лилечка.

— Ты не человек, — успокоил ее Зяблик. — Ты лицо женского пола.

— Озадачили вы нас, Вера Ивановна, — Смыков почесал за ухом. — А ведь выведай мы планы Плешакова — и считай, что полдела сделано…

— Вообще-то есть один способ подойти к нему… — замялась Верка. — Но я о нем сейчас говорить не хочу.

— Ну и жизнь настала, — сказал Зяблик мрачно. — Куда сироте податься? К Бацилле примкнуть? Много чести для нее… Персональную войну против аггелов и Плешакова открыть? Впятером не потянем… Какие есть предложения?

— Дядя Тема просил, чтобы мы особо не суетились, ждали его возвращения и вели пропаганду, — напомнила Лилечка.

— Про дядю Тему ты даже говорить забудь! — Зяблик раздраженно зыркнул на девушку. — Считай, что его вообще не было. Кто во всем на Бога полагается, тот в лапах черта может оказаться. Нам своим умом надо жить И за свою жизнь самим бороться.

— Бороться надо, а зарываться не стоит, — какая-то дума, уже вызревшая в мозгах Смыкова, собирала кожу на его челе гармошкой. — У меня слова уважаемого Дона Бутадеуса из головы не идут… Относительно того, что армии к победе должны идти врозь.

— Разойтись предлагаешь? — насторожилась Верка.

— Обсудим сначала… Ведь для пользы дела…

— Но мы не армии!

— Герои тоже должны в одиночку ходить, — усмехнулся Зяблик. — Уж и не вспомню, кто мне эту историю рассказал… Была вроде в славянской мифологии такая зловредная тварь… Олдя, кажется, называлась. Типа Змея Горыныча, только пожиже и с двумя головами. Обитала она примерно в тех местах, которые потом Харьковской областью стали. И вот как завидит эта Олдя добрых молодцев, которые против нее походом идут, так сразу в крик: «Герой должен быть один, герой должен быть один!» Стыдит их, значит. Ну а в те времена добрые молодцы только силой славились. Ум у них не в почете был. Вот и выходили они на бой поодиночке, а этой гидре двухголовой только того и нужно было.

— Ну и чем это все кончилось? — поинтересовалась Лилечка.

— Точно уже и не помню… Поссорились, кажется, головы между собой. Какие-то принципиальные споры возникли относительно восьмой заповеди. Та голова, которую Громом звали, перегрызла глотку голове по имени Лодыга, а потом и сама загнулась от общего заражения крови. Подыхая, все орала: «Сумерки мира! Сумерки мира!»

— К чему вы, братец мой, нам эту историю рассказали? — нахмурился Смыков.

— В чем ее мораль?

— Сам не знаю… Дурак тот, кто на врага в одиночку ходит. Примерно так.

— Хорошо. Тогда давайте посчитаем, какие проблемы мы должны решить в самое ближайшее время, — Смыков выставил вперед пятерню. — Дона Эстебана выручить надо?

— Надо, — хором подтвердили все.

— Это раз, — Смыков загнул один палец. — Хоть как-то сплотить всех, кто в Отчине остался верен Талашевскому трактату, надо?

— Не помешало бы.

— Это два. С кастильцами договориться о мире и взаимопомощи. Это три. То же самое со степняками и арапами. Четыре и пять, — покончив с одной рукой, он взялся за вторую. — Втереться в окружение Плешакова с целью разведки и саботажа. Шесть. То же самое с аггелами. Семь. Повсеместно проводить агитацию о необходимости эвакуации в Эдем. Восемь. Едва пальцев хватило! Если кучей все эти дела делать — года не хватит! А если распределить их между конкретными исполнителями — раз в пять быстрее управимся. Тем более что не на кого будет ответственность перекладывать. Вам поручили, вот и вертитесь! А прошляпили — значит, сами виноваты! Теперь конкретизирую. Начнем с Кастилии. Лично я предлагаю собственную кандидатуру. Имею связи как среди легальных врагов каинизма, так и среди подполья.

— Допустим, — кивнул Зяблик. — А в Степь кого?

— Про Степь чуть позже… В Лимпопо предлагаю послать нашу Лилечку.

— Меня? — ахнула девушка. — Вы что, шутите?

— В настоящее время там находится ваша бабушка. И не просто так находится, а пребывает замужем за влиятельным человеком. Вот через нее и будете действовать. Инструкции получите дополнительно.

— Не пойду я одна. — Девушка замотала головой так, словно ей предлагали выпить чашку яда.

— Я тебя одну и не отпущу! — побледнел Цыпф. — Через две страны… одну… это издевательство какое-то!

— Вас, Лев Борисович, я намечаю послать лазутчиком в стан аггелов… Как-никак они уже пробовали вас вербовать. Для них вы кадр незаменимый.

— Ты хоть думай немного, прежде чем хавало раскрывать! — возмутился Зяблик. — Это ведь то же самое, что на верную смерть человека отправить. Ладно еще, если Ламех и все его «шестерки» в Будетляндии загнулись. Мясорубка, конечно, там знатная была… А вдруг уцелели? Ламех же скользкий, как аскарида. И не из таких переделок выходил. Нарвется Левка на него, тогда такой же шухер, как в двадцатом году на Перекопе, случится.

— Пусть будет по-вашему, — Смыков поморщился. — Этот вопрос временно снимается с повестки дня… Тогда Лев Борисович сопровождает Лилечку в Лимпопо.

— Совсем другая баня, — одобрил Зяблик. — И волки сыты, и овцы целы. А меня ты куда определил?

— Останьтесь с отрядом Гинтовой. Что-то мне эти анархисты доверия не внушают. Нельзя добиться победы, базируясь на сомнительной идеологии. Если операция по деблокированию кастильской миссии пройдет успешно, загляните ненадолго в Степь. Дочь Гинтова должна пользоваться там определенным авторитетом. Да и вы, братец мой, всегда испытывали симпатию к этой нации… Кто у нас остался? Одна Вера Ивановна. На ее долю выпало наиболее ответственное задание — проникнуть в логово нашего основного врага Плешакова, а уж там действовать согласно сложившейся обстановке. Задача минимум — разведать как тактические, так и стратегические планы. Задача максимум — сорвать их, вбив клин между Плешаковым и аггелами.

— Ну ты точно загнул! — покачал головой Зяблик. — Да с такими задачами и Мата Хари не справилась бы!

— С Матой Хари я не знаком, — сказал Смыков веско, — и судить о ее качествах не могу. А Веру Ивановну знаю немало лет. Считаю, что по ряду позиций она может дать фору не только этой мифической Мате… Харе… но и не менее мифической героине романа Дюма… э-э-э…

— Королеве Марго, — подсказал Зяблик.

— Ей тоже… Но я имел в виду миледи.

— Дать я, конечно, могу кому хочешь, — сказала Верка с расстановкой. — Фору, естественно, а совсем не то, что у вас, кобелей, на уме… Но только вот захочу ли…

— Никто вас неволить не станет, — пожал плечами Смыков. — Точно так же, как и всех других… Пока это только предварительное обсуждение планов.

На следующий день все старались вести себя как ни в чем не бывало, однако почему-то глаз друг на друга не поднимали и в лишние разговоры старались не вступать. Даже Лилечка и Цыпф, которым, собственно говоря, только радоваться надо было предстоящей совместной прогулке в Лимпопо, ходили как в воду опущенные, а девушка то и дело тайком вытирала слезы.

Бацилла косилась на них, косилась, а потом и ляпнула:

— Если вы поссорились, так давайте я вас помирю. Я папу с мамой всегда мирила.

Еще ничего не было окончательно решено, но тень предстоящей разлуки уже легла на лица друзей. Когда они вновь остались одни, Смыков молча разделил бдолах на пять равных частей, и каждый так же молча забрал свою дозу. Это окончательно означало, что план Смыкова принят.

Верка бесцветным голосом сказала:

— Спрячьте получше… Но так, чтобы быстро достать можно было…

Бациллу и ее друзей лишней информацией решили не перегружать. В ряды молодых анархистов вполне мог затесаться предатель, да еще и неизвестно было, чем закончится операция в Воронках — победой и заздравным пиром или поражением и пытками. В тот же день Зяблик как бы невзначай присоединился к анархистам, которые после возвращения из очередной засады чистили во дворе оружие. Некоторые из них обращались с пистолетами, как с кухонной утварью, а порядка полной разборки никто вообще не знал. Зяблик дал несколько простых и толковых советов, касавшихся устранения возможных задержек в стрельбе, проверил пару пистолетов на точность боя, а потом буквально очаровал всех стрелковыми фокусами — без промаха бил на звук, дырявил подброшенные вверх шапки, поражал цель в кувырке и через отражение в зеркальце. В заключение он с легкой ностальгией сообщил:

— Соскучился что-то по оружию… Даже во сне стволы снятся.

Бацилла, наблюдавшая за этим представлением со стороны, ушла в дом, но скоро вернулась с объемистым узлом, в котором что-то побрякивало. Как Зяблик и предполагал, она оказалась девушкой догадливой — вся в папу.

Ночевали отдельно от всех — на чердаке, а расходиться начали, когда анархисты еще крепко спали. Явки, пароли, сроки возвращения, способы связи и места сбора были оговорены заранее. Напоследок кое-кому из ватаги захотелось попрощаться с Жердевым. Зяблик условным свистом вызвал его из сарая, где Мирон Иванович устроил себе спальное место.

К общему удивлению, появился он не один, а в сопровождении заспанной Бациллы, тонкую шею которой пятнали алые следы бурных любовных утех. Судя по всему, сфера пристрастий Жердева не ограничивалась кулинарией, автоделом и запойным пьянством.

— Уходите? — на правах хозяйки спросила Бацилла.

Как обычно, за всех хотел ответить Смыков, но вполне обычные слова почему-то застряли у него в горле. Пришлось объясняться Цыпфу:

— Дел, знаете ли, накопилось… Да и честь пора знать, как говорится.

— Ну как хотите. — Продрогшая Бацилла поплотнее завернулась в черное анархистское знамя, составлявшее весь ее наряд. — А я думала, вы нам в Воронках поможете…

— Вот он останется, — Цыпф кивнул на Зяблика. — Душевный друг дона Эстебана.

— А может, я останусь? — внезапно выпалил Смыков, не сводивший с Бациллы глаз. — Пусть лучше Зяблик в Кастилию идет.

— Ага, ждут меня там! — сплюнул в сторону Зяблик. — Тем более что я только десять слов по-ихнему знаю…

— Сволочь ты, Смыков, — сказала Верка с чувством. — Мало что кобель, так еще и сволочь. Нас всех завел, а сам на попятную. Ну тогда и я никуда не пойду!

— Пошутил я… — язык Смыкова будто одеревенел, а глаза воровато забегали.

— Не обращайте внимания…

— Знаем мы твои шутки! — строго сказала Верка. — Иди, куда тебе положено, и никуда не сворачивай.

— Может, и я с ним заодно в Кастилию мотану? — оживился Жердев. — Киркопов своих вам на помощь приведу, если они еще с тоски не передохли. Ребята замечательные! Дубинами орудуют почище, чем кастильцы мечами! А уж когда до рукопашной дойдет, им вообще удержу нет!

— Нет уж! — решительно возразил Зяблик. — Как-нибудь без киркопов обойдемся. Не хватало еще, чтобы всякая нелюдь в наши дела вмешивалась.

— Сами-то вы с нелюдью знаетесь — и ничего! — буркнул Жердев.

— Вы кого имеете в виду? — прищурилась Лилечка. — Дядю Тему? Да он, если хотите знать, звания человека больше любого из нас заслуживает! Такими люди только через тысячу лет будут… если вообще будут.

— В самом деле? — заинтересовалась Бацилла. — Вы про Белого Чужака сейчас говорили? Вот бы на него глянуть! Я, между прочим, с детства мечтала другой стать. Красивой и вечно молодой!

— Вы и сейчас ничего, — рука Смыкова как бы помимо его воли оттянула край знамени, прикрывавший грудь Бациллы, — очень даже ничего…

— Хотите верьте, хотите нет, но ваша мечта может исполниться. — Верка плечом оттеснила в сторону сомлевшего от похоти Смыкова. — Скоро у каждого человека появится возможность изменить свою природу. Все желающие обретут и вечную молодость, и красоту, и еще много чего… Тот, кого вы называете Белым Чужаком, укажет людям путь в благословенную страну, где нет ни болезней, ни горя, ни старости. Путь этот, правда, будет нелегким, и не все смогут осилить его… Но об этом мы поговорим позже, когда вы вернетесь из Воронков, а я из Талашевска.

— Так вы, значит, в Талашевск собираетесь, — оживилась Бацилла. — Может вам адресочек нашего человека дать? Или у вас там свои связи?

— Никого у меня там нет… — вздохнула Верка. — Одни могилы… А ваш человек кто — мужик, баба?

— Мужчина. Очень из себя видный. Бывший морской офицер. Правда, он сейчас под бродягу косит.

— Ладно, согласна… Где его там искать?

Великодушная Бацилла не только снабдила Верку адресом своего человека, но и дала в дорогу провожатого, хорошо знавшего все тропы лесисто-болотистой Отчины.

В город Верка нахрапом соваться не стала, а сначала завернула в хорошо ей знакомые развалины районного тубдиспансера, в свое время служившего последним пристанищем для тех, кого контакт с чужими народами одарил не только новыми впечатлениями, но и всякими экзотическими болезнями. Естественно, что с той самой поры это место пользовалось весьма дурной славой.

Здесь Верка устроила тайник, в котором спрятала пистолет, большую часть бдолаха и все вещи, имевшие будетляндское происхождение, что стоило ей немалых душевных мук. Особенно жалко было расставаться с удобными и легкими ботинками, не знавшими сноса в буквальном смысле.

Еще некоторое время ушло на то, чтобы привести себя в достаточно затрапезный вид — припорошить пылью и сажей лицо, по-старушечьи низко повязать драный платок, заменить брюки на длинную и бесформенную домотканую юбку.

Критически осмотрев себя в зеркальце, Верка сказала, обращаясь к воронам, рассевшимся на обгорелых стропилах крыши:

— Была я девка-хохотушка, а стала бабка-побирушка.

С собой в город Верка захватила только замызганную торбу, в которой было всего понемногу: хлебных корок, вяленой саранчи, черствых «манек» и прошлогоднего жмыха (хочешь — ешь его, а хочешь — мозоли им с пяток соскребай).

Талашевск, и раньше являвший собой зрелище малоотрадное, ныне (говоря, конечно, фигурально) напоминал покойника, которого вырыли из могилы, немного подкрасили и президентским указом объявили живым и здравствующим. Все мероприятия по реанимации бывшей столицы Отчины ограничились тем, что несколько центральных улиц кое-как подчистили и подлатали, с фасадов госучреждений ободрали лианы, а нахальных мартышек частично истребили, частично оттеснили на окраины, по-прежнему представлявшие собой почти непроходимые джунгли.

Тем не менее таким оживленным город не выглядел уже лет пять. По улицам шатался народ, как озабоченный чем-то, так и откровенно праздный, на всех перекрестках околачивались патрули национальной гвардии, на прежнем месте шумела толкучка, по причине отсутствия гостей из Лимпопо и Кастилии выглядевшая довольно бедно. Несколько хмурых степняков торговали лошадьми и войлоком, да бойкие перекупщики предлагали всем желающим соленую бегемотину. Остальной товар был местного происхождения — самогон, болезненного вида картошка, квашеная капуста, всякие ржавые железки, какое-то тряпье. Ни оружия, ни лекарств, ни приличной одежды, а тем более молодых невольниц в продаже не наблюдалось, зато расхаживали какие-то типчики и заставляли всех торгующих платить пошлину.

Новая власть всерьез пыталась навести если не порядок, то хотя бы его видимость — повсеместно были расклеены декреты, частично напечатанные на машинке, частично написанные от руки, требовавшие от населения сдачи оружия, соблюдения сознательной дисциплины, поголовной регистрации в комендатуре и постоянной бдительности, а на осветительных мачтах в парке болтались висельники (некоторые даже вверх ногами). Вздутые, лишенные дефицитной ныне одежды трупы были прямо по голому телу размалеваны поясняющими надписями «Вор», «Предатель», «Шпион».

Кроме суровых правительственных директив, стены домов, стволы деревьев и заборы украшало множество объявлений типа: «Витенька, мы живем в деревне Серебрянка у тети Даши. Дедушка, бабушка и папа умерли. Я и твоя сестричка в порядке. Пожалуйста, найди нас…»

Возрождалась и культурная жизнь Талашевска, о чем свидетельствовала афиша, уведомлявшая, что в здании бывшего клуба железнодорожников открываются женские кулачные бои с тотализатором и буфетом. Среди участниц назывались киркопка, кастильская графиня и степная шаманка «мадам Копыто». Кроме того, обещалось, что все участницы и судьи выступят в неглиже.

Свидетельством возрождения жизни были и свежие свалки отбросов — гастрономы для нищих.

Пока Верка добралась до центра города, ее дважды останавливали для проверки — перетряхивали содержимое торбы и ощупывали одежду. Впрочем, такие обыски много времени не отнимали — у Верки ни спереди, ни сзади ничего такого не было, за что могла бы ухватиться мужская рука.

Почти никакой разницы между бродягами и законопослушными гражданами, присягнувшими на верность новой власти, она заметить не могла… И те, и другие воровато озирались по сторонам, а одеты были кто во что горазд, включая кастильские камзолы, татарские халаты и местные чуни из старых автомобильных покрышек.

Человека, считавшегося агентом анархистов, Верка опознала довольно скоро. Худобой своей он напоминал индийского йога, хотя все время что-то жевал — то украденную у торговки лепешку, то подобранную прямо на мостовой сырую свеклу. Вел себя бывший морской офицер нагло и вызывающе, даже не стеснялся клянчить у патрульных самосад.

От своего провожатого Верка знала, что фамилия моряка Колокольцев и что он выдает себя чуть ли не за нового лейтенанта Шмидта, пострадавшего в свое время за идеалы свободы, равенства, братства и полноценного котлового довольствия. Каким образом этот морской волк, пусть и разжалованный, попал в сухопутный Талашевск, толком никто объяснить не мог.

Короче говоря, Верка решила от контактов с Колокольцевым пока воздержаться. Пропитанием на первое время она была обеспечена, пустовавших чердаков и подвалов в городе хватало, а вывести ее на Плешакова нахальный попрошайка Колокольцев никак не мог, не того масштаба был деятель.

Самого президента ей увидеть так и не удалось. На людях он давно не показывался, и даже неизвестно было, где именно он сейчас находится — в своей официальной резиденции (бывшем райкоме партии), над которым развевался штандарт неопределенного цвета, или в лагере аггелов.

День напролет Верка шаталась по людным местам, ловя обрывки случайных фраз, завязывая разговор с торгашами и высматривая в толпе знакомых. Знакомые действительно попадались, но такие, что Верка предпочитала обходить их стороной. Ее же саму в этом наряде никто не узнавал.

Визит в больницу, где она проработала столько лет, тоже ничего не дал — в пустом здании гулял ветер и шуршали мыши. Побродив немного по заброшенному парку, представлявшему собой одну огромную братскую могилу, Верка вновь вернулась на толкучку. Колокольцев, как раз собравшийся уходить, увязывал в узел свою добычу, достойную скорее разбойника, чем нищего.

Морячок, похоже, был уже изрядно пьян, и она решила проследить за ним — впрочем, без всякой определенной цели, а так, от нечего делать.

Надо сказать, что маршрут Колокольцев избрал весьма странный, особенно для нетрезвого человека, весь день проведшего на ногах. От толкучки он повернул в сторону железнодорожного вокзала, пересек пути и долго блуждал среди кирпичных и бревенчатых пакгаузов. Несколько раз Верка теряла его из вида, и в один из таких моментов он запрятал где-то свой узел, после чего вдвинулся обратно к центру, но уже другой походкой, быстрой и целеустремленной. «Ого!» — сказала Верка самой себе.

Склонная к решениям скорее интуитивным, чем сознательным, она невзлюбила Колокольцева С первого взгляда и теперь все больше укреплялась в этом чувстве. Возможно, тот и оказывал какие-то услуги анархистам, но с таким же успехом мог служить аггелам, Плешакову или вообще «шестерить» налево и направо. По собственному опыту Верка знала, что самые худшие из проституток — проститутки политические.

Тем не менее она решила проследить путь Колокольцева до конца. Он смело шествовал мимо патрулей и даже один раз остановился, чтобы закурить (на этот раз не попрошайничал, а солидно угощал гвардейцев своим табачком). Многие из прохожих здоровались с ним, кто кивком головы, а кто и рукопожатием.

Верка держалась шагах в двадцати от Колокольцева, но момент, когда он скрылся в одном из подъездов, едва уловила — так стремительно и неожиданно был проделан этот маневр. Соваться за ним в дом было бы верхом неосторожности, и она присела на бордюр тротуара, чтобы немного отдохнуть и обдумать дальнейшие планы.

На душе у Верки было тоскливо и горько. Она уже и забыла, что можно ощущать такое одиночество. Сражаться плечом к плечу с друзьями против всяких напастей было куда легче, чем в одиночестве сидеть здесь сложа руки.

Внезапно ей на затылок легла чья-то ладонь. Верка инстинктивно рванулась, но ее придержали на месте — не слишком грубо, но достаточно жестко.

— Ты зачем, убогая, мне на хвост села? — и голос, и лицо Колокольцева были недобрые (скосив глаза, Верка наконец разглядела своего обидчика). — Кто тебя послал?

Каким образом он сумел незаметно покинуть дом, за которым наблюдала Верка, и зайти к ней за спину, можно было только догадываться, но это лишь подтверждало версию о том, что тощий морячок простачком только прикидывается. Верка из сидячего положения могла запросто врезать ему локтем в пах, но тогда она сразу бы раскрыла себя. Образ бабки-побирушки не подразумевал владения приемами рукопашного боя.

— Ой, миленький, пусти! — заныла она. — И чего ты пристал ко мне, горемычной! У меня ведь, кроме сухой корочки, и нет ничего! Все забирай, только не лишай жизни!

Рука Колокольцева, неожиданно сильная и жесткая, вдавила ей голову чуть ли не между колен. Другой рукой он быстро развязал торбу и вытряхнул ее содержимое на землю. Теперь уж Верке сопротивляться было поздно, даже если бы и очень захотелось.

Не обращая внимания на ее жалобные причитания, Колокольцев каблуком раздавил сухари и куски жмыха. Неизвестно, что он ожидал в них обнаружить, но полученный результат его слегка разочаровал, что отразилось и в голосе:

— Тьфу… Одни объедки… Говори быстро, что тебе от меня надо, а не то шею сверну!

— Как же я скажу, если ты мне ее уже почти свернул! — прохрипела Верка, у которой и в самом деле помутилось в глазах. — Дай хоть дохнуть напоследок…

— Дохни, так и быть. — Колокольцев, прихватив платок вместе с волосами, рывком поставил Верку на ноги.

Буйные светлые пряди, так не соответствующие жалкому облику старой нищенки, сразу выбились из-под платка наружу. Колокольцев даже опешил на какое-то время. Этого мгновения Верке вполне хватило, чтобы укусить его за запястье, даже не укусить, а грызануть по-звериному, ни жалея ни своих зубов, ни чужой плоти. Что-то даже хрустнуло — не то ее челюсти, не то лучевая кость Колокольцева.

— Ах ты, рогожа трепаная! — взвыл он, отскакивая в сторону. — Ты за что меня так?

— Не будешь руки распускать! — ответила Верка, надеясь, что получивший отпор Колокольцев отстанет от нее. — Кобылам холку намыливай, а к бабам не лезь.

— Ладно, я тебя намыливать не буду. Я тебя лучше умою, — зловеще пообещал Колокольцев. — Я тебя так умою…

Кривясь от боли, он выхватил из своих лохмотьев нож и тут же перебросил его в левую — здоровую — руку. Сделано это было с устрашающей быстротой и ловкостью.

Верка никогда не боялась направленных на нее стволов, но вид обнаженного клинка, особенно вот такого — узкого, до зеркального блеска отточенного, готового кромсать и вспарывать человеческое тело, всегда ввергал ее в тихий ужас.

Она еле удержалась, чтобы не побежать. Это был бы уже точно конец. Инстинкт хищника неминуемо заставил бы взбешенного Колокольцева броситься следом. Кроме того, как бывшая хирургическая сестра, Верка знала, что удар сзади в шею или под лопатку почти всегда смертелен, в то время как удар в живот или грудь можно если и не отразить, то хотя бы смягчить руками. Пара потерянных пальцев или разрубленные ладони не такая уж дорогая плата за жизнь.

— Послушай, давай поговорим, — сказала Верка, медленно-медленно отступая назад. Голоса своего она почти не слышала за стуком сердца и звоном в ушах. — Зачем сразу за нож хвататься…

— Я тебе, стерва, сначала язык отрежу, а уж потом говори, если получится.

— По безумным глазам Колокольцева было ясно, что это не пустая угроза. Нож он держал так, что сразу было понятно — не колоть он ее собирается, а именно резать.

— Ну прости меня, — сипло попросила Верка. — Ты мужик, я баба. Может, как-нибудь без крови разберемся…

— Если мне что-нибудь от тебя как от бабы потребуется, я эту штуку потом в тряпочку заверну и с собой возьму, — оскалился Колокольцев.

Оставалось только пойти ва-банк и сообщить Колокольцеву пароль, которым ее снабдила Бацилла (впрочем, в нынешнем его состоянии и это могло не сработать). Верка уже лихорадочно вспоминала нужную фразу, как назло вылетевшую из головы, но ее опередили — из ближайшего переулка прямо на них вышли двое патрульных, очевидно, только что справивших в руинах малую нужду.

— Эй, ты чего там пером машешь? — Один из них, оставив в покое ширинку, вскинул к плечу берданку, с которой его дед, наверное, в свое время охранял колхозный сад. — А ну-ка брось!

— Принесла вас нелегкая! — прохрипел Колокольцев и выругался — длинно, витиевато — с упоминанием всех четырех сторон света, различных элементов парусного вооружения, мелей, рифов, ветров и какого-то боцмана, которого нужно драть не только в рот и задницу, но и в душу.

Верка уже собиралась смыться под шумок, но другой патрульный, тоже не успевший застегнуть штаны, преградил ей дорогу.

— А ты кто такая? — хмуро поинтересовался он. — Что-то я тебя здесь раньше не видел.

— Побираюсь, Христа ради, миленький. — Верка сделала постное лицо.

— Не похожа ты что-то на побирушку, — сказал патрульный с сомнением. — Тебе не руку надо протягивать, а юбку задирать. В десять раз больше заработаешь.

— Шпионка она подосланная! — крикнул Колокольцев. — Сучка кастильская! Мне чуть руку не отгрызла! К Альфонсу ее ведите! Пусть он ее личность выяснит!

— Заткнись, швабра палубная! — первый из патрульных огрел Колокольцева прикладом берданки между лопаток. — Без твоих указок разберемся! Оба с нами пойдете! Там все сам Альфонсу и расскажешь. А пока бросай перо!

— Ох, ребята, будут у вас неприятности. — Он наклонился и аккуратно воткнул нож в щель между тротуарных плит. — Попомните мои слова.

— Как же, испугались мы! — буркнул второй патрульный, рассматривая то, что осталось от Веркиных припасов. — Дальше Отчины не сошлют, ниже рядового не разжалуют… Ты, между прочим, на толкучке каждый день кашу от пуза лопаешь, а мы третий день на сухом пайке сидим… Так что я могу, с тобой запросто местами поменяться.

«Кто такой Альфонс? — Верка, которую еще продолжало трясти от пережитого, мучительно напрягала память. — Где-то я, кажется, про Альфонса уже слышала…»

Только подходя к зданию военкомата, где ныне располагалась комендатура, Верка вспомнила, что Альфонсом заглазно называли начальника личной охраны Плешакова Бориса Мирошкина, известного талашевского ловеласа и драчуна. Кличку эту он получил еще в пору своей беззаботной юности за то, что любил (и умел) одалживать деньги у знакомых и малознакомых женщин — без отдачи, естественно. Даже Верке он до сих пор был должен четвертную — сумму, в свое время весьма немалую.

В приемной комендатуры на длинной садовой скамейке сидело не меньше десятка задержанных, в большинстве своем расхристанных и избитых.

Если кто-нибудь начинал вдруг требовать справедливости и возмущаться беззаконием, его быстро успокаивал молодец с дубинкой, разгуливавший вдоль скамейки. Верку и Колокольцева усадили раздельно, после чего патрульные отправились на доклад к начальству. Впрочем, младший из них почти сразу же вернулся и кивком головы позвал за собой бывшего морского волка.

Верка страсть как не любила вот таких казенных помещений — внешне скучных и неухоженных, а по сути своей страшных, где человек вмиг теряет все данные ему от рождения права и без чужого соизволения не может ни глотка воды сделать, ни глаз смежить, ни нужду справить.

Как бы в доказательство этого тягостного для всякой свободолюбивой натуры тезиса молодец с дубинкой остановился напротив Верки и хрипло рявкнул:

— Прямо сидеть! Руки на колени! Развалилась, понимаешь, как дома на печке!

Задержанных одного за другим уводили по скрипучей лестнице на второй этаж, но никто из них еще не вернулся назад. Вещи, оставшиеся после них на скамейке и под скамейкой, охранник небрежно швырял в обшарпанный платяной шкаф.

«Как же они потом разберутся? — удивилась про себя Верка. — Поди распознай в этой куче, где чей мешок или сумка…»

— Ты чего на меня косишься, лахудра? — Охранник перехватил ее взгляд. — В стенку смотри, если ослепнуть не хочешь!

В другой обстановке Верка нашла бы что ответить этому наглецу, но тут уж пришлось послушно уставиться в оштукатуренную стену, исцарапанную поэтическими, прозаическими и идеографическими откровениями ее товарищей и подруг по несчастью.

Верка уже дошла до изречения, достойного самого Спинозы: «Жить трудно, зато умирать легко», — как по лестнице загремели вниз сапоги сразу нескольких человек. В приемную спустились Колокольцев и оба патрульных. Двое последних выглядели еще более хмуро, чем час назад, и на Верку старались не смотреть.

— Имущество-то мое верните, — сказал Колокольцев, ехидно скалясь.

Старший из патрульных молча достал нож и вернул его хозяину, причем у Верки создалось впечатление, что с куда большим удовольствием он загнал бы этот нож Колькольцеву в пузо.

— Все? — спросил он затем.

— Пока все, — ответил Колокольцев жизнерадостно. — Если вдруг каши дармовой или чего другого захочется, приходите на рынок. Накормлю, так и быть.

— Я лучше собачье дерьмо жрать буду, чем твою кашу. Для здоровья полезней,

— ответил патрульный и покосился на Верку. — А ты наверх иди, к коменданту. Мой напарник проводит.

За время, пока они не виделись, Альфонс разительно изменился и сейчас заслуживал уже совсем другой клички — Борова, например. Его некогда смазливая рожа была теперь серой и отечной, как набрякшая водой глыба суглинка, а интересные кудри сохранились только за ушами. В конце и начале каждой фразы он издавал короткий сипящий звук, словно ему не хватало воздуха даже для такого пустячного дела.

На то, что Альфонс не опознает ее, Верка не надеялась и решила вести себя по обстоятельствам. Первым делом она сдержанно поздоровалась и осталась скромно стоять посреди кабинета, поскольку единственный стул в нем занимало грузное тело коменданта.

— Как делишки? — спросил тот таким тоном, будто они расстались только вчера.

— Помаленьку, — ответила Верка.

— Каким ветром к нам занесло?

— Попутным.

— Раньше твои ветры мимо Талашевска дули.

— Почему же… Бывала я здесь… И неоднократно…

— Это нам известно. Только раньше ты все больше в компании любила околачиваться… Где дружбаны-то твои?

— Кого вы в виду имеете? — осторожно переспросила Верка. — У меня друзей много. Вроде бы и вы среди них когда-то числились…

— Дурочку из себя не строй. — Альфонс ногтем поскреб крышку стола. — Я про Зяблика спрашиваю, про Смыкова, про нехристя вашего.

То, что Альфонс, по-видимому, ничего не знал о Цыпфе и Лилечке, было уже хорошим знаком. Если Верке что-то и могло вменяться сейчас в вину, то только прошлые делишки, давно потерявшие свою актуальность, да и не такие уж громкие.

— Нехристь наш погиб в чужих краях, а Смыкова и Зяблика я сама давно не видела. Говорят, они Эдем ушли искать.

— Какой такой Эдем? — Альфонс смотрел в стол, и нельзя было понять: он действительно ничего не знает об этой стране, давно интересовавшей аггелов, или просто притворяется.

— Земной рай. Благословенная страна, где нет ни болезней, ни горя. Якобы в ней побывал Сарычев, впоследствии без вести пропавший, — объяснила Верка.

— А тогда почему ты вместе с друзьями не ушла… в благословенную страну?

— как бы между прочим поинтересовался Альфонс.

— Ерунда все это… Сказки, — поморщилась Верка. — Да и не девчонка я, чтобы по свету без толку шастать. Пора к какому-нибудь берегу прибиваться.

— Говоришь складно, да верится с трудом… Чтоб ты своих сердечных приятелей вот просто так бросила… — Он с сомнением покачал головой. — Не ты ли вместе с этими бандитами на степняков и кастильцев ходила? О ваших подвигах легенды рассказывали.

— Что было, то было, — пожала плечами Верка. — Я за Отчину сражалась.

— Патриотка, значит… — хмыкнул Альфонс. — Да только все истинные патриоты остались верны Плешакову. Забыла разве, кто у нас законный глава государства?

— Пропали вы все неизвестно куда… Столько времени ни слуху, ни духу…

— А ты, небось, плакала о нас? — ехидно ухмыльнулся Альфонс.

— Не то чтобы плакала… Но и не забывала… Вспоминала всегда…

— К Колокольцеву ты почему прицепилась? — похоже, что предварительная беседа закончилась и начинается настоящий допрос.

Верка к такому обороту дела была давно готова и очень натурально удивилась:

— К кому?

— Ну к этому… который здесь сейчас был… ты его еще за лапу зубами тяпнула.

— Он сам ко мне первый прицепился. Я его первый раз в жизни вижу. Тоже мне, герой-любовник… Чуть не задушил.

— Брось! — строго сказал Альфонс, продолжая скрести что-то засохшее у него на столе. — Колокольцеву бабы до лампочки… Он, между прочим, весьма интересный инвалид. Служил на флоте и однажды вместе с палубной командой травил с берега стальной трос. Между ног, естественно, травили, чтоб удобнее было. Колокольцев крайним стоял. Ну и лопнул канат по неизвестной причине. А тот стальной ершик, что на его конце образовался, и прошелся Колокольцеву по яйцам… Представляешь?

— Подумаешь, удивили… Я, когда на «Скорой помощи» работала, и не такое видела. То мужик бабе промежность разорвет, то баба мужику мошонку откусит.

— Ну это я так, к слову, — Альфонс уставился на нее в упор. — Колокольцев в нашем деле человек не последний и уже не одного предателя на чистую воду вывел. Вот я и думаю, может, и ты того же поля ягодка, а?

— Как хотите, так и думайте! — Верка сделала обиженное лицо. — Если ловите предателей, так и ловите себе на здоровье. А на невинных людях нечего отыгрываться.

— Ладно, не строй из себя эту самую… сама знаешь кого, — поморщился Альфонс, на этот раз грубить почему-то не решившийся. — Лучше ответь, ты дона Эстебана знаешь?

— Лично не знаю, но слыхать слыхала. — Верка сразу насторожилась, хотя вида старалась не подавать.

— Так вот, эта курва иноземная, как прыщ, тут у нас сидит. Окопался возле станции Воронки. Там когда-то предатели народных интересов территорию для кастильской миссии выделили… Мало того, что сам воду мутит, так и всякую здешнюю сволочь под свое крылышко принимает. Ну и мы, естественно, в осаду его взяли. План хитрый. Дружки дона Эстебана, которые из местных, его, понятное дело, в беде не оставят. Соберутся кучей и пойдут на прорыв блокады. Вот тут-то мы их всех и накроем. А сигнал нам они сами подадут. Знаешь, каким способом? — Альфонс, прищурившись смотрел на Верку, ожидая ее реакции.

— Мне-то какое дело… — Она демонстративно уставилась в потолок.

— Хм… Это хорошо, что тебе до вражеских происков дела нет. Но ты все же послушай, что я скажу… Кое-кто из наших недоброжелателей считает Колокольцева своим агентом. Ему поручено перед самым налетом на Воронки поднять в Талашевске заваруху. Чтобы, значит, отвлечь наши главные силы. Мы сейчас как раз и ожидаем посланца с той стороны… Это не ты случайно? — Альфонс не сводил с нее глаз.

— Случайно не я, — всем своим поведением Верка старалась продемонстрировать, что принимает слова коменданта за дурацкий розыгрыш.

— А чем докажешь? — лукаво поинтересовался он.

— Здравствуйте! — возмутилась Верка. — Почему это я должна доказывать собственную невиновность? Лучше вы мою вину докажите.

— Ну это просто, — заверил ее Альфонс. — Никаких проблем… Стоит мне захотеть — и через час ты признаешься в чем угодно. И в связях с анархистами, и в пособничестве инквизиции, и в принадлежности к «тракам»…

— Да я про этих «траков» никогда даже и не слышала! — Верка уже не говорила, а почти кричала.

— А это те, кто за Талашевский трактат горой стоят, — охотно объяснил Альфонс. — За документик, между прочим, незаконный и провокационный… Небось, и сама под ним когда-то расписалась?

— Я последний раз в ведомости на аванс расписалась! — огрызнулась Верка. — Еще в те времена, когда солнышко на небе светило.

— Ты попусту не возмущайся… Береги нервы… Лучше оцени, какую мы западню врагам устроили. Ловко, а?

Что могла сказать ему на это Верка, вместе с ближними и дальними своими сама угодившая однажды в жуткую западню, даже приблизительных размеров которой никто до сих пор определить не мог?

За Зяблика, собиравшегося в рейд на Воронки, она не боялась — тот и не из таких переделок ужом выворачивался, а Бациллу, вольно или невольно подставившую ее провокатору, жалеть вообще было не за что. Конечно, опять заговорят стволы, опять прольется кровь и опять люди, родившиеся на одной земле, будут старательно загонять друг друга в эту землю, — но разве такое случается в первый или последний раз? Когда у тебя самой на шее удавка затягивается, тут уж не до чужой беды.

Равнодушно глядя в пространство, она сказала:

— Слушайте, не путайте меня в свои дела. Бейтесь, грызитесь, а я устала. Все! Хочу тихо сидеть. Как мышь под веником.

— В Талашевске тихо сидеть не получится, — Возразил Альфонс. — Мы тут мышей очень сильно гоняем. Другое место надо было для тихой жизни выбирать.

— Я сюда потому пришла, что к Плешакову хочу вернуться. — Верка и сама не знала, почему вдруг брякнула такое. — Он муж мой.

От ее слов опешил даже видавший разные виды и наслушавшийся всякого бреда Альфонс.

— Ну ты даешь, милая моя! Таких мужей у тебя знаешь сколько было? Во! — Он растопырил пальцы на обеих руках. — Столько и еще десять раз по столько!

— Может быть, — кивнула Верка. — Но это все равно чуть поменьше, чем у тебя в свое время невест числилось… Не надо моих мужиков считать. Я сюда по доброй воле пришла и от своих планов не отступлюсь.

— Интересная ты, как говорится, чудачка… — Альфонс развел руками. — Думаешь, вот пришла ты сюда в Талашевск и сразу в постель к Плешакову ляжешь?

— Пусть он сам решает. Вы только доложите.

— Легко сказать — доложите! Во-первых, болен он сейчас…

— Вот! — Она уперла в Альфонса палец, словно уличала его в каких-то тайных грехах. — Вот что главное! Мне про его болезни все досконально известно. Я сюда для того и явилась, чтобы его вылечить.

Альфонс опешил во второй раз, да так, что на несколько мгновений даже дара речи лишился. Тут дверь (не та, в которую ввели Верку, а другая, расположенная напротив) резко распахнулась. Из нее выглянул человек в резиновом фартуке, явно оторванный от какой-то важной работы и очень этим раздраженный.

— Долго еще ждать? — нетерпеливо осведомился он и только после этого мельком глянул на Верку. — Простой у нас! Эту, что ли, забирать?

— Кто тебя звал? — Альфонс саданул кулаком по столу. — Пошел вон!

— Ну как скажешь! Мы сегодня уже и так переработали. Контора закрывается. А с этой клиенткой делай что хочешь, — недовольно проворчал человек в фартуке и так хлопнул дверью, что пауки, дремавшие в паутине, разбежались по темным углам.

Альфонс с неожиданной прытью вскочил, приоткрыл вторую дверь ровно настолько, чтобы просунуть в нее голову, и крикнул разобиженному работяге:

— Ты эти номера брось! В другом месте будешь психовать! Я пока занят! И смотри, чтобы без моего разрешения никто не расходился! В случае чего лично с тебя взыщу!

Какой ответ получил Альфонс, Верка не расслышала, но внизу что-то загрохотало и загудело, словно железный лом пошел гулять по бетонным стенам.

— Работнички, чтоб вас мухи ели! — просипел Альфонс, возвращаясь на место. Не то от волнения, не то от чрезмерных физических усилий его дыхание окончательно разладилось, и он разевал рот, как попавшая в замор рыба. — Прямо скажу, озадачила ты меня… Даже и не знаю, как тут быть…

— Неужели вы Плешакову здоровья не желаете? — не то чтобы Верка перешла в атаку, но первый выпад был уже сделан.

— Не верю я тебе, понимаешь… Не такие специалисты, как ты, его лечить пробовали. А тем более, где ты раньше была, когда его приступы в бараний рог гнули? Помню я, чем ты ему помогала. Горячим молоком и холодными компрессами. Нет уж, поздно… Иди ты лучше туда, куда и все. — Он стал приподниматься за столом.

— А куда это у вас все идут? — живо поинтересовалась Верка.

— Будто ты не догадываешься, — ухмыльнулся Альфонс. — Время сейчас сама знаешь какое. Миндальничать с врагами невозможно. Учила ведь в школе про революционный террор…

«Вот почему они в приемной личные вещи как попало сваливают, — догадалась Верка. — Не понадобятся они больше хозяевам…»

Она в ужасе оглянулась, но на той двери, что находилась за ее спиной, внутренняя ручка отсутствовала, совсем как в палате для буйных психов. Альфонс между тем уже подбирался к другим дверям, за которыми ничего хорошего ее ожидать не могло.

— Подождите! — крикнула Верка, бросаясь к коменданту. — Вы что — расстрелять меня хотите?

— Как же, наберешься на вас патронов! — с садистским юморком ответил тот.

— Подручными средствами обходимся… Некоторым глотку приходится резать, а тебе и обухом по голове сойдет.

— Выполните мою последнюю просьбу, — взмолилась Верка. — Не надо обухом… Хотите — вены мне перережьте, хотите — кишки выпустите, но только чтобы я в сознании осталась. Вот тогда сами и убедитесь, как мое лекарство действует. Уже через день на ноги встану… Поверьте, я помочь хочу Плешакову! А после него, даст Бог, я и вас от всех болячек вылечу.

— Ты это что — серьезно? — Рука Альфонса, уже готовая приоткрыть дверь, ведущую на тот свет (с краткой остановкой на бойне), замерла в нерешительности.

— Или так смерти боишься, что согласна перед ней еще чуток помучиться?

— Я правоту свою хочу доказать, понимаете? Мое лекарство только мертвому не поможет. А если кто дышит и немного соображает, так его от любой хвори, от любой раны исцелить можно.

— Что же это за лекарство такое? Покажи! — Верка все же смогла заинтриговать Альфонса.

— Нет! — Она отшатнулась. — А вдруг вы его себе присвоите! Да только это все без толку будет. Как им пользоваться, одна я знаю.

— Будь по-твоему… — произнес Альфонс зловеще. — Ты сама этого захотела…

Первый и скорее всего последний президент Отчины Федор Алексеевич Плешаков (о его недолгом и скандальном императорстве нынче старались умалчивать) имел все качества, необходимые для отца нации. Во-первых, волю, даже не железную, а железобетонную. Во-вторых, полное пренебрежение ко всем авторитетам, кроме своего собственного. В-третьих, голову столь же ясную, сколь и пустую, что позволяло ему смело действовать там, где мало-мальски образованный человек, наученный опытом предыдущих поколений, неминуемо отступился бы. В-четвертых, недюжинные ораторские способности, отточенные в постоянных перепалках с женой и соседями. В-пятых, природный дар демагога, пышно развившийся в среде, где пустопорожние обещания стали едва ли не нормой жизни. В-шестых, энергию насекомого, хоть и бессмысленную, но бурную. И в-седьмых, наконец, удачу, которая, как известно, одна может заменить все иные человеческие таланты.

Столь завидные достоинства, взятые совокупно, наделили Плешакова могучей харизмой, впоследствии оказавшей гипнотическое воздействие на все слои талашевского общества, начиная от согбенных нуждой и недугами бабок и кончая интеллигенцией, представленной врачами, учителями и служащими райисполкома.

А ведь до семнадцати лет он почти ничем не выделялся среди своих сверстников, простых деревенских парней, разве что почерк имел на диво разборчивый и ровный, благодаря чему и принят был в колхозную контору сначала на должность делопроизводителя, а потом и учетчика.

Пока рядовые крестьяне (а чаще всего заводские шефы и студенты) таскали мешки с зерном в амбар или корзины с картошкой в бурты, юный Плешаков аккуратно регистрировал их выработку. Больших математических способностей здесь не требовалось: одна единица объема обозначалась точкой, четыре — четырьмя точками, составлявшими как бы вершины будущего квадрата, а потом наступало время черточек. Полная десятка обозначалась фигурой, напоминающей схематическое изображение конверта. Затем счет начинался по новой. Возможно, такой системой счисления пользовались еще древляне и кривичи во времена Рюрика.

Пороков, в виде тяги к алкоголю, табаку или отвлеченным знаниям, за Плешаковым не замечалось с младых ногтей, и, вполне возможно, он со временем смог бы выбиться если не в председатели колхоза (тут даже институтского диплома было мало, еще и связи в верхах требовались), то в бригадиры уж точно.

А в сельской глубинке сметливый, твердый характером и расторопный бригадир подобен царьку, пусть и худородному, пусть и подъясачному, но имеющему право обрекать своих подданных на живот или на смерть. Как-никак в его руках находятся и транспорт, и удобрение, и комбикорма, и фураж. Дружит бригадир только с главными специалистами колхоза да с участковым, обычно находящимся на полном его содержании.

Как бы то ни было, но карьеру Плешакова временно прервала воинская служба, на которой он, кстати, тоже не затерялся, заслужив, кроме сержантских лычек, еще и должность инструктора по стрельбе зенитными ракетами «Стрела» (аналогом американского «Стингера»). В этом качестве он, как и Смыков, удостоился сомнительной чести защищать идеи мира и социализма вдали от рубежей своей родины, правда, в другое время и совсем на другом континете.

Ангола, только что покинутая португальцами, совершившими дома собственную революцию, оказалась примерно в том же положении, что и Отчина после Великого Затмения (правда, солнышко там продолжало светить, а электричество исправно следовало законам, открытым еще Фарадеем и Омом). Те, кто раньше сражался с колонизаторами, теперь разделились на множество группировок и на своей родной земле рьяно проводили политику огня и меча.

Соседи, как дальние, так и ближние, естественно, не преминули принять самое активное участие в этом празднике смерти. Кто только не помогал племенам умбунду, машона и балубу уничтожать друг друга: и регулярная армия африканеров, и южнородезийские наемники, и заирский спецназ, и ударные отряды кубинских МВД, и китайские советники, и советсткие воины-интернационалисты. На засушливом африканском плоскогорье, словно в легендарном Армагеддоне, сшиблись между собой воины всех земных рас.

Черные новобранцы, поступившие на выучку к Плешакову, не имели никакого представления не только о ракетах «Стрела», но даже о ботиночных шнурках. Прежде всего их приходилось учить пользоваться при еде посудой и соблюдать элементарные правила личной гигиены (в том числе и подтирать себе зад). Никто из них не понимал не то что русского, но и португальского языка. Любая команда, любой совет и даже любая брань последовательно проходили через уста пяти-шести переводчиков, теряя при этом абсолютно всякий смысл. Первая же учебная стрельба кончилась тем, что шальная ракета разворотила хвост ни в чем не повинного спортивного самолета, имевшего неосторожность пролетать поблизости. Гибель его пассажиров — инспекторов ООН — списали на какую-то раскольническую группировку, а незадачливого инструктора вернули на родину, тем более что он умудрился подхватить в братской стране какую-то редкую тропическую заразу.

До этого Плешаков никогда ничем не болел, даже гриппом. Все тридцать два его зуба пребывали в целости и сохранности. Понос если и пробирал, то только от несвежей рыбы. Миновал его и микоз стоп, этот бич нашей армии, способный в считанные недели обезножить целые батальоны.

Поэтому случившееся подействовало на Плешакова вдвойне тягостно. Ни один профессор ни в Луанде, ни в Москве не смог точно определить его заболевание. Это была не малярия, потому что от нее не помогал хинин, это была не сонная болезнь, распространяемая мухами цеце, потому что от нее умирают уже в течение первых дней, это был не кала-азар, потому что кожа его не потемнела. Скорее всего в его тело проник какой-то малоизвестный науке паразит и медленно-медленно рос там, время от времени по неизвестной причине приходя в неистовство.

В такие моменты Плешакова будто свежей крапивой хлестали, мышцы его начинали самопроизвольно сокращаться, зрение теряло остроту, рот наполняла горькая слюна. Чувствовал он себя не намного лучше, чем наркоман при ломке. Впрочем, как позднее выяснилось, неведомая болезнь спасла Плешакова от верной смерти. Спустя месяц после его отъезда банда «национального фронта освобождения» (по другим данным — «национального союза за полную независимость») захватила сослуживцев Плешакова в плен и угнала в джунгли, откуда никто из них уже не вернулся.

Демобилизовавшись, будущий президент некоторое время работал в родном колхозе пастухом (чистый воздух и свежее молоко благотворно действовали на проклятого паразита). Спустя некоторое время он даже научился переносить приступы болезни на ногах. Выдавали его только помутившийся взор, скрип зубов да мелкое дрожание век. Впрочем, случалось это не так уж часто. Например, за весь тот срок, который Верка числилась личным врачом всенародно избранного президента (и самозваного императора одновременно), болезнь посетила его только пару раз.

Ни на стремительном взлете Плешакова к вершинам власти, ни на его дальнейшей бурной деятельности тропическая зараза не отразилась. Даже наоборот

— все наиболее значительные идеи, касавшиеся дальнейшего государственного строительства, посещали его как раз во время приступов. В частности, именно так родились знаменитые указы о создании в Киркопии коллективных хозяйств, об осушении Гиблой Дыры и о введении системы телесных наказаний (включая кастрацию и усечение языка).

Верка, знавшая о недуге Плешакова больше других, надеялась купить его доверие ценой щепотки бдолаха. То, что очередной приступ прихватил его именно сейчас, казалось невероятной удачей.

Впрочем, все зависело от доброй или, наоборот, недоброй воли Альфонса, из ангела-хранителя своего шефа превратившегося в демона-истребителя его врагов…

…Стена оказалась вовсе не зыбкой, как это вначале виделось ее глазами, а вполне непоколебимой и — главное — прохладной. После пережитого кошмара было приятно стоять, прижавшись к ней всем телом.

— Тебя что, ноги не держат? — раздался над ее ухом голос Альфонса.

— Держат… Только дайте отдохнуть немного, — попросила Верка.

— Потом отдохнешь. Ждут уже тебя. Не на свидание ведь идешь, а по делу государственной важности… Понимаешь разницу?

Ее подхватили с двух сторон под руки и торчком внесли в комнату, где пахло нездоровым потом, сбежавшим на огонь молоком и валериановыми каплями. Открывать глаза не хотелось, но кто-то огрел Верку сзади по затылку, и она поняла — не отстанут.

Усилием воли — вернее, жалкими крохами, от этой воли оставшимися, — она разлепила веки и дождалась, когда в ее глазах, изъеденных слезами боли, хоть немного прояснится.

Комната была большая, сплошь забитая всяким помпезным барахлом, которое, с точки зрения выходцев из коммуналок, общаг и казарм, могло считаться предметами роскоши. Народа вокруг тоже было немало, но все, как мужчины, так и женщины, предпочитали жаться по углам. Где-то здесь, наверное, отиралась и новая пассия Плешакова, однако Верке это было абсолютно безразлично.

Сам президент, до подбородка укрытый атласным одеялом, лежал на широком, резном ложе кастильской работы. В отличие от Альфонса, с лица он ничуть не изменился, только взгляд его был немного странен, как и всегда в такие периоды.

На Верку Плешаков взирал строго и взыскующе, но не как муж на непутевую жену, а скорее как отец на дочь, вернувшуюся домой после очередного криминального аборта.

— Ну здравствуй… Не думал, что еще свидимся когда-нибудь… — говорил Плешаков так, словно каждое его слово подавало костыль следующему.

— Гора с горой не сходятся, а мышь обязательно придет к Магомету… — пробормотала Верка.

— Плохо тебе? — поинтересовался он, но не с сочувствием, а с любопытством.

— Покажите, что вы там с ней сделали, — это относилось уже к Альфонсу.

С Верки через голову содрали кофту и чуть приспустили юбку, заскорузлую от запекшейся крови. Плешаков гримасой дал понять, что ничего не видит, и Верку перетащили поближе к окну, задернутому шторами (во время приступов Плешакову досаждал даже тусклый свет нынешнего, ублюдочного неба).

— Обратите внимание, — Альфонс указал на Веркин живот, еще горячий и болезненный. — Ровно сутки назад ей ткнули сюда вилами. Ткнули, между прочим, по ее личной просьбе с целью проведения научного эксперимента. На какой почве такая идея возникла, я вам уже докладывал… Предварительно она распорола шов на одежде и извлекла из тайника некоторое количество порошка неопределенного цвета, часть которого и приняла внутрь.

— Сколько же раз, мерзавцы, вы ее вилами ткнули? — Плешаков присмотрелся повнимательней. — И почему именно вилами?

— Ножа подходящего не нашлось… А вилы как раз рядом стояли… — замялся Альфонс. — Ткнули, конечно, от души… Для верности, как говорится…

— Помолчи, — перебил Плешаков Альфонса. — Пусть она сама рассказывает.

— Что рассказывать… И так все видно, — сказала Верка устало. — Проникающее ранение брюшины с повреждением внутренних органов. Как следствие перитонит и общее заражение крови. Люди, оставшиеся без срочной хирургической помощи, с такими ранами не живут… А я вот живу и даже разговариваю. Самочувствие удовлетворительное… Раны зарубцевались уже через сутки… Но таких суток я бы никому не пожелала.

— Думаешь, мне сейчас хорошо? — возмутился Плешаков, не допускавший даже мысли, что кто-либо способен испытывать страдания более мучительные, чем он сам. — Я третьи сутки на одном молоке… Зубами как волк щелкаю… Недавно язык прикусил… Горю весь от боли…

— Тогда мы друг друга поймем, — Верка с усилием улыбнулась.

— Так где же этот знаменитый порошок? — Плешаков не мог скрыть нетерпения.

Прежде чем Верка успела ответить, Альфонс с подобострастной торопливостью открыл футляр своих серебряных карманных часов, под крышкой которых хранился весь остаток бдолаха. Плешаков осторожно потрогал и понюхал волшебный порошок, но на вкус пробовать не стал.

— Неужели это зелье от всех болезней помогает? — удивился он. — А на вид дрянь какая-то.

— Проверь — узнаешь, — ответила Верка лаконично.

Плешаков, хоть и считался мужиком неробкого десятка, вел себя сейчас, как девочка, которая одновременно и девственности лишиться желает, и последствий опасается. В народе про подобные ситуации говорят: «И хочется, и колется».

Поманив Верку к себе, Плешаков с видом знатока принялся ощупывать ее живот

— «пальпировать», как говорят врачи. Результатами осмотра он остался недоволен

— живот был немного вздут и горяч, а струпья на ранах казались хрупкими, как корочка на плохо прожаренном бифштексе. То, что любому врачу или просто здравомыслящему человеку показалось бы чудом, для Плешакова — эгоиста и недоучки — выглядело как нечто само собой разумеющееся. Верка поняла, что ее мукам конца-края не видно.

— Так в чем же проблема? — поинтересовалась она. — Боитесь, что я вас отравлю?

— А если и в самом деле отравишь? Какие у меня могут быть гарантии? — Плешаков, веривший в свою проницательность, прищурился, но боль тут же заставила его прикрыть глаза ладонью.

— Но ведь я же это средство уже принимала, — сказала Верка, дождавшись, когда стоны Плешакова стихнут.

— Откуда я знаю, что ты принимала! — взвизгнул он. — Может, ты что-то совсем другое принимала! Или противоядие имела! Или ты в сговоре вот с этим мордоворотом! — Нога под одеялом дрыгнула в сторону Альфонса. — Все вы моей смерти хотите, я знаю!

— Ну так и быть. — Она потянулась к раскрытым часам, все еще лежавшим на ладони Альфонса, ошарашенного словами шефа. — Давайте я еще щепотку употреблю. Прямо у вас на глазах.

— Нет, нет! — замотал головой Плешаков. — Если это средство такое полезное, как ты говоришь, его беречь надо! Давай сюда! Как его принимать? Внутрь?

— Внутрь, — подтвердила Верка.

— До или после еды?

— Безразлично… Но только тут есть одна тонкость… Пока нас наедине не оставят, я больше ничего не скажу.

В комнате сразу повисла тишина. Такое, наверное, случилось бы в Букингемском дворце, если бы в присутствии королевы какая-нибудь из фрейлин матерно выругалась. Свита Плешакова, его клевреты, прихлебатели, блюдолизы и наложницы, онемела — виданное ли это дело, чтобы какая-то уличная побирушка, грязная и вонючая, диктовала свои условия всесильному президенту? Но подать свой голос раньше хозяина никто не осмеливался.

А тому не хотелось на глазах у всех праздновать труса. Да и какой в принципе вред могла причинить ему эта хрупкая, полуживая женщина?

— Обыскали ее? — спросил он строго.

— Целиком и полностью! — доложил Альфонс. — Какие-либо колюще-режущие предметы отсутствуют! Даже ногти ей обрезали и резинку из трусов изъяли!

— Правда, вместе с трусами, — добавила Верка.

— Тогда оставьте нас! — Плешаков выпростал руку из-под одеяла и сделал царственный жест рукой.

Когда за последним из приближенных Плешакова захлопнулась дверь, Верка без приглашения уселась на край ложа и сказала:

— Лекарство это называется бдолахом. Откуда оно взялось и почему так называется, это я вам потом расскажу. А пока проглотите его… Запить можете чем угодно, хоть водкой…

— И сразу подействует? — неизвестно чего в голосе Плешакова было больше — надежды или недоверия.

— Если и не сразу, то очень скоро… Но действует бдолах только при одном условии. Нужно хотеть, чтобы он подействовал. Нужно страстно желать избавления от страданий. Как каторжник желает свободы, как голодный желает хлеба, как мужик на необитаемом острове желает бабу…

— Что-что, а уж желать-то я умею, — сказал Плешаков, глотая бдолах. — Тут ты не сомневайся…

Не дожидаясь, когда эдемское снадобье подействует на высокопоставленного пациента, Верка заснула прямо на его роскошном ложе. После бетонного пола, лишь кое-где присыпанного гнилой соломой, на котором она лежала совсем недавно, мягкая перина и свежие простыни казались неземной благодатью.

Снилось Верке все время одно и то же — ржавые зубья вил, раз за разом вонзающиеся в ее живот. Сначала на них была только свежая, ярко брызжущая во все стороны кровь, а потом что-то густое, бурое и тягучее…

Проснулась она в одиночестве. Постель с той стороны, где раньше лежал Плешаков, была разворошена так, словно Геракл занимался здесь любовью одновременно с лернейской гидрой и керинейской ланью.

То, что Верку не вышвырнули вон, уже хороший признак. Ее многострадальное тело еще побаливало, но по сравнению с тем, что она испытала сутки назад, это была не боль, а скорее зуд.

Верке хотелось есть, а еще сильнее — пить. Она хоть и осталась жива, но крови потеряла немало. Однако обследование спальни ничего не дало. Тут, конечно, много всего было, зато съестного — ни крошки. Слава Богу, нашелся таз с водой, в котором Плешакову готовили компрессы.

Утолив жажду, Верка вновь забралась в постель, но уснуть не успела — в дверях щелкнул ключ.

— Как почивалось на новом месте? — спросил Плешаков, входя. Его бодрый тон и свежий вид не оставляли сомнений, что бдолах не подвел и на этот раз.

Однако к кровати он не подошел, а уселся за стоявший в сторонке секретер, заваленный деловыми бумагами. Скорее всего это означало, что разговор у них будет официальный.

— Я бы поела чего-нибудь, — сказала Верка, обманутая внешней приветливостью Плешакова.

— Подождешь, — ответил он, просматривая какие-то документы. — Я не повар. Президент может представить своего подданного к награде, если он того заслуживает… Или особым указом приговорить к смерти, не без причин, конечно… Все остальное находится в ведении министров, секретарей и служащих администрации.

— Значит, мне нужно обратиться к министру общественного питания? — спросила Верка невинным тоном.

— Еще раз говорю — подождешь, — Плешаков нахмурился. — Объясни сначала, почему ты принесла мне… этот… как его…

— Бдолах, — подсказала Верка.

— Именно. — За всю свою жизнь Плешаков не совершал ни единого бескорыстного поступка и не верил, что такое в принципе вообще возможно. — Не из-за любви же.

— Пусть не из-за любви, — согласилась Верка. — А для чего раньше подданные подносили властителям бриллианты? Чтоб заручиться их покровительством. Вот и я того же хочу… В жены больше не набиваюсь, но от какой-нибудь скромной должности при вашей персоне не отказалась бы… Хоть по той же медицинской части.

Ответ выглядел правдоподобно, и от этого Плешаков помрачнел еще больше. Он был из породы людей, которые никогда не прощают зла, а уж добра тем более.

— По медицинской части вряд ли получится, — поморщился он. — Я ведь теперь, как видишь, полностью здоров.

— Не совсем, — мысленно она приготовилась к самому худшему. — Я вам не все сказала… Вы здоровы только до следующего приступа. А потом снова бдолах понадобится.

Плешаков засопел, совсем как ребенок, обманутый в лучших своих чувствах.

— И много его у тебя? — спросил он наконец.

— В том-то и дело, что это последний был, — сказала Верка и, увидев, какой яростью искажается лицо Плешакова, торопливо добавила: — Но я знаю, где его достать!

— Ну и где же? — Он встал и резким движением сорвал штору с окна. — Отвечай! В глаза мне смотри!

— У ваших друзей, аггелов, — моргнув, ответила она, не

— Аггелов ты зачем сюда путаешь?

— А затем! — Борьба между ними уже шла на равных. — Хороши дружки, если при себе такие секреты хранят! Вы разве не знаете, какие они трюки могут откалывать! Бегают, как лошади, с крыши на крышу сигают, никаких ран не боятся. А почему, думаете, у них рога растут? Да все от того же бдолаха! Если есть сильное желание да вдобавок к нему бдолах — не то что рога, третья нога вырастет.

— Дальше толкуй, — буркнул Плешаков, когда Верка умолкла. — Я басни с детства уважаю.

Рассказ Верки, фигурально говоря, напоминал пирог, замешенный на лжи (или, если хотите, дезинформации), но щедро сдобренный изюмом полуправды и цукатами неоспоримых фактов. Где тут чего больше, мог разобраться только очень опытный кулинар (читай — психолог), каковым Плешаков никогда не являлся.

В ее описании мир, уцелевший после Великого Затмения, выглядел совсем не так, как это считалось раньше, и уж совсем не так, как это было на самом деле. За болотами Хохмы, горами Трехградья и коварными плесами Гиблой Дыры находилась волшебная страна Эдем, в которой достославный бдолах произрастает так же буйно, как в Отчине — лопухи.

Путь в эту страну опасен, долог, и знают его одни только аггелы. Многие другие смельчаки тоже пытались добраться до Эдема, но никто из них не вернулся назад, в том числе Зяблик и Смыков (в рассказе Верки это был самый уязвимый момент, ведь любой из этой парочки мог объявиться поблизости от Талашевска хоть сегодня).

Самой Верке тайну бдолаха открыл некий старик, проживающий в кастильском городке Сан-Хуан-де-Артеза, ныне разрушенном. Старика звали Гильермо Кривые Кости, и этот факт при необходимости можно проверить.

Аггелы очень дорожат бдолахом и употребляют его только в самом крайнем случае. Все, что касается бдолаха, составляет строжайшую тайну. Однако со своим могущественным союзником, тем более страдающим приступами неизлечимой болезни, они просто обязаны поделиться. Бдолах даст всенародно избранному президенту не только здоровье вкупе с долгой жизнью, но и физическую неуязвимость.

Если же рогатые, паче чаяния, поведут себя уклончиво или вообще заявят, что знать не знают ни о каком бдолахе, она, Верка, готова разоблачить любого из них на очной ставке.

О Нейтральной зоне, Бушлыке и Будетляндии Верка предпочла умолчать, как и о своих странствиям по этим мирам. Также не было упомянуто о варнаках, нефилимах, Незримых, Белом Чужаке, Фениксе и звере Барсике, нынешний статус которого Верка так и не смогла осознать.

План ее, имевший признаки и провокации, и интриги, выглядел примерно так. Если аггелы не сочли нужным поделиться с Плешаковым бдолахом раньше, то тем более они не станут делиться им сейчас, когда доступ в Эдем через Будетляндию полностью прекратился. Такого отношения к своей выдающейся личности Плешаков, конечно же, не потерпит и попытается отнять бдолах силой. Что из этого получится, неизвестно, но, по крайней мере, Верке и ее друзьям хуже не будет.

Если же вопреки ожиданиям аггелы и расстанутся с некоторым количеством волшебного порошка, то и в этом случае Верка ничего не проиграет. Доказав президенту свою преданность, она сможет остаться в его свите, чтобы и в дальнейшем плести интриги, а также снабжать друзей секретной информацией.

Плешаков ни разу не перебил ее, но выражение лица имел такое, словно хотел сказать: «Пой, пташечка, пой…» Когда Верка наконец умолкла, он высказал следующее резюме:

— Надеюсь, ты сама понимаешь, какую кашу сейчас заварила. Если ты просто водишь меня за нос, это очень скоро выяснится. Тогда тебе никакой бдолах не поможет. Я тебя аггелам подарю, а уж они с такими, как ты, обращаться умеют.

— Знаю, — ответила Верка. — Но от своих слов не отказываюсь, пусть даже аггелы из меня макароны по-флотски потом сделают. Сковороды подходящие, я слыхала, у них для этого имеются… Но я вас вот о чем хочу попросить. Если аггелы бдолах добром отдадут, вы меня в это дело и не вмешивайте. А вот если упираться станут, тогда и позовите. Плюну в их бесстыжие глаза…

Плешаков глянул на нее косо, как на надоедливую, чересчур разгулявшуюся собачонку, и процедил сквозь зубы:

— Уж как-нибудь без твоих советов разберемся…

Общаясь с толпой, он всегда витийствовал, скалил зубы, шутил и если не проклинал врагов, то рисовал светлые перспективы. Единичный человек, напротив, вызывал у него скуку и омерзение. Возможно, именно это качество всегда отличало птиц высокого полета от всякой мелюзги, ловящей мошкару на бреющем полете.

Не попрощавшись и даже не глянув не нее больше, Плешаков удалился — по его понятиям, величественно, а на самом деле спесиво. Верка не сомневалась, что разборка с аггелами начнется в самое ближайшее время. Плешаков был не из тех, кто откладывает дела в долгий ящик. Особенно если эти дела касаются лично его.

Возможно, в ближайшем будущем Верку ждало вольготное житье лейб-медика, но пока что ее держали под замком в каком-то темном чулане и кормили, как собаку, которую и прогонять жалко, и на живодерню отправлять рано. В предназначенном для нее вареве и рыбьи кости попадались, и скорлупа орехов, и огрызки фруктов, и даже картофельная шелуха.

В промежутках между приливами и отливами сна она оттачивала доводы и контрдоводы, с помощью которых собиралась вывести аггелов на чистую воду и тем самым (простите за игру слов) очернить их в глазах Плешакова.

Верка считала, что завязанный ею узел будет распутан в течение двух-трех дней, но все случилось значительно раньше. Ее бесцеремонно разбудили, по крутой лестнице проводили наверх и, сказав: «Сиди, слушай и жди, когда тебя позовут»,

— впихнули в тесную комнатенку, одну из стен которой заменяла пыльная бархатная портьера. Кроме Верки здесь находилась еще и собака, размерами, лохматостью и красными злобными глазами напоминавшая небольшого медведя. Впрочем, к Верке собака отнеслась довольно лояльно, даже немного подвинулась, давая той возможность присесть на колченогий табурет.

За портьерой довольно ясно раздавались мужские голоса. Один, без всяких сомнений, принадлежал Плешакову. Второй Верка сразу узнать не смогла, хотя до этого где-то уже слышала.

Разговор шел о делах малозначительных. Плешаков предлагал гостю выпить, сам при этом заявляя, что компанию поддерживать не может по причине ухудшения здоровья. Гость от предложения отказывался, ссылаясь на этические мотивы.

«Позвали бы, суки, меня, — с завистью подумала Верка. — Там ведь у них, наверное, не только выпивка, но и закуска есть. А я бы за это танец живота выдала. На столе, голая, как когда-то в лучшие времена».

Впрочем, вспомнив о нынешнем состоянии своего живота, она сразу отогнала эту шальную мысль.

— Будем считать, что по всем этим вопросам мы договорились, — сказал Плешаков.

— Мы, кажется, по ним уже давно договорились, — вкрадчиво ответил гость, скорее всего кто-то из высокопоставленных аггелов (а иначе зачем бы сюда позвали Верку). — У меня создается впечатление, Федор Алексеевич, вы что-то не договариваете.

— Впечатление, в общем-то, правильное, — сказал Плешаков и умолк, слышно было только как позвякивает посуда, передвигаемая им по столу.

— Вас что-то гнетет? — скрипнуло кресло, и за шторой раздались шаги, очевидно, гость встал, чтобы размять ноги.

— Признаться, да. В свое время мы пришли к соглашению, обязывающему обе стороны быть предельно откровенными друг с другом. Я понимаю, что до некоторой степени это лишь дань дипломатическому этикету, но тем не менее…

Гость, продолжавший прогуливаться по комнате, что-то ответил, однако Верка его слов не разобрала.

— В том-то и беда, что эту весть я услышал из чужих уст, — произнес Плешаков печально. — В том-то и беда…

— Интересно, какая же весть могла так взволновать вас? — гость вернулся к столу.

— Ну не совсем весть… а скорее тайна. Тайна, которую вы тщательно скрываете от непосвященных. И я прямо скажу — правильно делаете. Но между мной и вами тайн быть не могло. Это следует, так сказать, из буквы наших договоренностей.

— Не тяните, Федор Алексеевич. Ваше время дорого мне точно так же, как и свое собственное, — в голосе гостя проскользнуло едва заметное раздражение.

— Тогда я, с вашего позволения, вам на ушко пошепчу…

— Не доверяете, значит, своим-то, — усмехнулся гость.

— Береженого Бог бережет… Или Каин, что в наших условиях одно и то же.

Верка попыталась пересесть поближе к портьере и неловко задела собаку. Та укоризненно глянула на соседку и недовольно заворчала.

— Кто это там у вас? — сразу насторожился гость.

— Собачка, — ответил Плешаков. — Преданнейшая тварь. Из породы кастильских волкодавов.

Слышно было, как он встал и направился к алькову, в котором вместе с песиком скрывалась Верка. Портьера чуть-чуть раздвинулась, и в щель влетела жареная куриная нога. Вопрос о ее адресате можно было считать спорным, но кастильский волкодав оказался проворнее. Подачка исчезла в его пасти, словно монетка в кошельке, и даже хруста не раздалось.

— У-у, гад! — прошипела Верка, грозя собаке кулаком. — Следующая, чур, моя.

По ту сторону портьеры между тем царило молчание. Два законченных подлеца перешептывались между собой, как подружки-проказницы. Внезапно чуткая собака прянула ушами, а в большой комнате заскрежетало резко отодвигаемое кресло.

— Это чушь! — заявил гость возмущенно. — Кто вам Такое наплел?

— Возможно, вы меня не поняли! Поэтому Повторяю вслух! — произнес Плешаков голосом, каким он когда-то без помощи кнута заставлял сбиваться в кучу разбредшееся колхозное стадо. — Вы обладаете снадобьем под названием «бдолах», которое при умелом применении способно творить с человеческим организмом чудеса! Пример — ваши знаменитые рога! Произрастает бдолах в стране Эдем, доступ в которую имеют только ваши единомышленники! Поскольку наш союз зиждется на паритетных началах, я хотел бы получить некоторую часть бдолаха для нужд моего народа!

— Все? — Завывания Плешакова не только не напугали, а, похоже, даже развеселили гостя. — Ну тогда слушайте мой ответ, любезный Федор Алексеевич. Что такое бдолах, лично я не знаю. Про Эдем никогда не слышал. Наши рога — это священный знак принадлежности к роду Каина, дарованный его детям свыше. Это первое. Теперь второе. Никаких паритетных начал наш договор на самом деле не предусматривал. Не путайте свои амбиции с истинным положением вещей. Вы вместе с кучкой своих приспешников подыхали от голода и тоски в Агбишере. Если бы не помощь детей Каина, от вас бы уже и костей не осталось…

— Нет, подождите! — взвизгнул Плешаков.

— Какого хера мне ждать, курва косорылая! — и тон, и даже голос гостя изменились. — Надоел ты мне, понимаешь? Ты мои прохоря должен лизать, а не права качать!

Прежде чем портьера отлетела в сторону и Плешаков выволок Верку из алькова, она уже поняла, кто именно из аггелов почтил своим визитом резиденцию президента Отчины. И действительно, за столом, обильным, как у римского патриция, но сервированным небрежно, как в разбойничьем притоне, восседал Ламех, ныне шестое колено каиново и вождь аггелов, а в прошлом — насильник и убийца Песик, рожденный непутевой матерью в сортире Талашевского вокзала.

Верку он сразу не узнал, да и неудивительно — эта растрепанная и растерзанная, с ног до головы перепачканная кровью и одетая в рубище ведьма внешне не имела ничего общего с той миловидной кокеткой и чистюлей, которую ему приходилось несколько раз видеть в Кастилии и Будетляндии.

— Вот мой свидетель! — с бешеным торжеством заявил Плешаков, дергая Верку за руку, как куклу. — А ну-ка повтори все, что мне рассказывала!

— Зачем повторять? Для кого? Да он же сам все прекрасно понимает! — Верка свободной рукой указала на Ламеха. — Вон у него на шее мешочек висит вроде кисета! Пусть покажет! Бдолах там хранится!

— Ого! — Ламех неспешно приподнялся. — И ты тут, подстилка ватажная. Как же ты из Будетляндии живой выбралась?

— Ты нам зубы не заговаривай, — заорал Плешаков. — Делай, что она сказала! Снимай эту штуку, что у тебя на шее висит!

— Ах, Федор Алексеевич, Федор Алексеевич. — Ламех медленно расстегнул на груди рубашку. — Ради собственной прихоти против уговора пошел. Какой-то шмакодявке поверил. В засаду меня заманил… Какой-то бдолах требуешь… Ну ничего, сейчас ты получишь свой бдолах…

Резким движением он разорвал шнурок, на котором висел черный бархатный мешочек, и высыпал его содержимое себе на ладонь. Плешаков отшвырнул Верку в сторону и уже сделал шаг по направлению к Ламеху, но тот единым духом проглотил драгоценное зелье и запил его выдохшимся шампанским прямо из бутылки. Затем он сложил два внушительных кукиша и сунул их под нос ошарашенному Плешакову, еще и приговаривая при этом:

— Вот тебе бдолах, Федор Алексеевич! Вот тебе паритетные начала! Вот тебе союз с аггелами!

— Клык, взять его! — завопил президент, обманутый в лучших своих чувствах.

— Фас! Куси!

Кастильский волкодав, обретший наконец имя, стремительно вылетел из алькова и с рычанием прыгнул на Ламеха. Его предки в одиночку брали матерого волка и легко справлялись с пиринейской рысью, повадками своими напоминавшей леопарда. Но рогатый человек, которого нужно было не загрызть, а только хорошенько проучить, ловкостью превосходил рысь, а силой — волка.

Легко увернувшись от первой атаки пса, он отбил вторую креслом, а во время третьей так огрел косматого противника по морде, что тяжелое дубовое сиденье разлетелось на части. Несчастный Клык (оставшийся не только без клыков, но, наверное, и без челюстей) задрал вверх все четыре лапы и поджал хвост. Рычать он не мог, а только жалобно, как щенок, повизгивал.

Плешаков, еще не понявший, с кем имеет дело, схватил со стола нож, которым недавно разделывал жареную курицу (иметь при себе огнестрельное оружие во время переговоров не позволялось), и попытался совершить то, что не удалось верному волкодаву.

Ламех из каких-то своих соображений не стал ни убивать, ни калечить президента. Без особого труда вывернув руку с ножом, он ткнул Плешакова мордой в салатницу, видимо, желая таким способом немного охладить его пыл.

— Поешь, поешь, — ласково приговаривал Ламех, раз за разом опуская голову Плешакова в месиво из огурцов, помидоров и сметаны. — Что ты еще хочешь? Рыбки? Ну на тебе и рыбки!

Президенту пришлось поочередно раздавить лицом фаршированного карпа, ткнуться носом в холодец и лбом расколоть блюдо с маринованными грибками. Потом ему было дозволено ополоснуться в кастрюле с ухой, к счастью, успевшей остыть. В завершение экзекуции на макушку Плешакова была нахлобучена соусница с горчицей, которой предполагалось сдабривать свиные шашлыки, к столу пока еще не поданные.

Именно эти самые шашлыки и стали причиной, внесшей резкий перелом в создавшуюся ситуацию. В тот момент, когда Ламех, держа полуживого Плешакова за шкирку, решал, чем бы это еще попотчевать своего визави, находившийся снаружи и ни о чем не подозревающий охранник (чем-чем, а звукоизоляцией кабинет для переговоров был обеспечен) без предупреждения распахнул дверь, пропуская внутрь поваренка, в руках у которого дымилось с полдюжины шампуров.

Свидетелями позора Плешакова невольно стали не только эти двое, но и много других людей, околачивавшихся в коридоре: небольшая, но хорошо вооруженная свита Ламеха, президентские советники, президентская прислуга, штатные телохранители обеих договаривающихся сторон и даже бывший морской волк, а ныне кастрат-провокатор Колокольцев, срочно доставленный сюда из комендатуры и сейчас метавшийся среди толпы в поисках Альфонса.

Если бы события не повернулись такой стороной, Ламех, столь же хитрый, сколь и жестокий, в конце концов убедил бы Плешакова забыть обиды, расстаться с мыслью о бдолахе и ради общих интересов сохранить статус-кво. (Верку, как нежелательного свидетеля, пришлось бы, конечно, устранить.) Но дела, ставшие достоянием гласности и публичности, имеют свойство развиваться уже по своим, совершенно непредсказуемым законам.

Комната моментально наполнилась народом. Телохранители Плешакова, подобранные по признакам силы, решительности и преданности, а отнюдь не ума, набросились на Ламеха. Аггелы, естественно, вступились за своего вождя. Некоторое время еще сохранялся шанс закончить конфликт миром и полюбовно разойтись, но первый же грохнувший выстрел перечеркнул эту надежду.

Любое массовое побоище — дело кровавое и гнусное, но стократ гнуснее и кровавее массовое побоище в тесном помещении, не позволяющем героям разойтись в полную силу, трусам сбежать, а раненым отползти.

Пороховой дым застил глаза, каждая пуля находила себе жертву, каждый удар кулаком попадал в кого-нибудь, а зубы и ногти в такой толчее оказались не менее действенным оружием, чем ножи и кастеты. Верку спасло только то, что она откатилась к стене и ее накрыл перевернутый стол, за которым еще недавно угощались два верных союзника. И вот парадокс — теперь, когда ей вполне хватало вкусной еды, аппетит совершенно пропал.

Заметив, что Плешаков пробирается к дверям алькова, Верка бросилась ему поперек дороги. Оба упали, и их лица на мгновение сблизились. Плешаков узнал Верку и хотел хорошенько обложить матом, но поперхнулся крутой горчицей, облепившей его усы.

В алькове тоже дрались, но уже не столь истово, как в большой комнате. Верка выбралась в коридор и попыталась вспомнить, какой дорогой ее сюда привели. Вокруг метались люди и свистели пули. Тяжело сопя протопал Альфонс, которого, должно быть, послали за подкреплением. Откуда-то выскочил Колокольцев и, выпучив рачьи глаза, завопил:

— Я вас повсюду ищу! Верные люди передали, что с минуты на минуту начнется бой под Воронками! Срочно посылайте туда своих людей!

— Ты разве не видишь, что творится! — Альфонс отпихнул его локтем. — Дай сначала с этим делом разобраться…

— Запомните, я вас предупредил! Чтоб не искали потом виноватых!

— Да отстань ты… — Альфонс вместе с сопровождавшими его гвардейцами исчез в толпе, охваченной одновременно и азартом боя, и паникой.

— Тьфу! — Колокольцев плюнул в пол. — Вот и работай на вас, сброд сухопутный! Никому ничего не нужно! Нет, у нас на флоте такого бардака не было.

Верка подобрала с пола оброненный кем-то пистолет — горячий от стрельбы и липкий от крови, — машинально проверила, есть ли в магазине патроны, а затем приставила ствол к виску Колокольцева, до этого момента ее не замечавшего.

— Ты такую пословицу: «За стукачом топор гуляет» — знаешь? — поинтересовалась она. — Иуда после предательства хоть повеситься догадался. А у тебя даже на такое совести не хватит. Надеюсь, что этот грех мне не зачтется.

Сразу после выстрела Колокольцев остался стоять на ногах, только голову его мотануло так, что Верке показалось — еще чуть-чуть, и она улетит в другой конец коридора.

Не оглядываясь, Верка побежала куда глаза глядят и скоро заблудилась в этом бедламе. Нужно было срочно сматывать отсюда удочки, но ни к одной из дверей, ведущих наружу, нельзя было подступиться, да и пропускали в них только тех, кто имел удостоверение личности. Стрельба не утихала, хотя уже пронесся слух, что основная часть аггелов спаслась по пожарной лестнице и с боем покинула Талашевск.

Чтобы не стать жертвой шальной пули, Верка забилась под лестницу и стала дожидаться, когда эта каша, заваренная, кстати, ею самой, в конце концов не расхлебается.

Постепенно выстрелы стали раздаваться все реже, однако дым почему-то не рассеивался, а, наоборот, густел и пах уже не порохом, а резиной.

«Пожар! Пожар!» — заорали сразу в нескольких местах.

Это была новая опасность, но зато и новый шанс на спасение. Стихия огня должна была довести панику до такого предела, после которого теряют голову даже самые бдительные служаки. Общая опасность если и не сплачивает живых существ, то по крайней мере делает их терпимыми друг к другу. Верке приходилось видеть в Лимпопо, как степной пожар заставляет льва и зебру бежать бок о бок.

Выбравшись из-под лестницы, она направилась в ту сторону, где, по ее представлениям, должен был находиться выход. Конечно, лучше всего было бы увязаться за кем-то, кто свободно ориентировался в запутанных коридорах бывшего райкома партии, строившегося не иначе как с расчетом на возможную осаду, но никого живого на этом этаже, по-видимому, не осталось.

Дым ел глаза, и Верка стала подумывать о том, что в крайнем случае ей придется выброситься из окна. Лучше отбить задницу или сломать ноги, чем сгореть заживо. Хоть Лилечка недавно и нагадала ей смерть в огне, Верка такие вещи близко к сердцу никогда не принимала. Картам верить то же самое, что пьянице в долг давать, — пустое дело.

В этот момент совсем недалеко, за поворотом коридора, стукнул одиночный выстрел — глухо, как сквозь подушку. Верка не удержалась и выглянула из-за угла.

В пелене дыма она различила две человеческие фигуры. Один из участников конфликта лежал на полу, еще продолжая сучить ногами, а второй стоял, чуть наклонившись вперед и держа пистолет на отлете. В первом нельзя было не узнать президента Плешакова, а во втором — коменданта Альфонса. (Никогда не имевший рогов и ничего не знавший о бдолахе, он тем не менее уже давно состоял на тайной службе у аггелов и сейчас действовал по их указке.) Шорох, раздавшийся за спиной Альфонса, заставил его обернуться.

— Ах ты, ковырялка поганая! — просипел он, узнав Верку. — Ну что, довольна? Из-за тебя ведь весь этот сыр-бор разгорелся!

— А как ты думал, хряк толстозадый! — воскликнула она с мстительной радостью. — Так и задумано было! Спасибо, что помог.

Они вскинули оружие почти одновременно, но затвор Веркиного пистолета после второго выстрела встал на стопор, а пушка Альфонса все била, била, била — словно в ее магазине находилось не восемь патронов, а восемь раз по восемь.

Потом комендант куда-то исчез, и Верка осталась одна.

Она была жива, хотя в различных местах ее тела разгоралась боль разного характера и разной силы.

— У-у, кашалот проклятый! — вырвалось у нее. — Достал меня все-таки…

Попытка сделать хотя бы шаг успехом не увенчалась — Верку повело в сторону и зашвырнуло в высокую стенную нишу, все еще служившую пристанищем для статуи лысого вождя, о подвигах и злодействах которого нынче уже мало кто и вспоминал.

— Прости, дедушка Ильич, — сказала Верка, уцепившись за мраморную фигуру.

— Я только отдохну чуток…

Она немного постояла, прислушиваясь к тому, что творилось внутри ее тела, вдруг ставшего чужим и обременительным. Ноги быстро слабели, и Верка сначала села, а потом и легла на пол. Страшно хотелось пить.

Умирать она не собиралась. Она собиралась ползти, неважно куда, к дверям или к окну, чтобы вырваться из этой огненной западни, а затем с помощью какого-нибудь доброго человека отправиться на поиски своего тайника, в котором хранился бдолах. Предприятие, конечно, предстояло крайне сложное, но на ее памяти и не такие дела удавались.

На полу дышалось чуть полегче, хотя шум пожара приближался со всех сторон

— грозная и величественная музыка вырвавшейся на свободу стихии. Все это напоминало Верке что-то архиважное, что-то такое, что с ней уже было однажды, но затуманенное сознание не могло подсказать — что же именно.

Внезапно ее осенило!

Она вспомнила другую страну и другой огонь — тот, в котором погиб ее муж, тот, который уничтожил саванну, тот, который превратил в пепел ее первый настоящий дом.

Огонь забрал у Верки единственного человека, которого она любила всем сердцем. Огонь непреодолимой стеной отделил недолгие минуты счастья от долгой муки постылого существования.

Теперь огонь должен был вернуть ей все прежнее.

Эта мысль не только смиряла со смертью, но и давала душевное успокоение.

Верка лежала все там же, где и раньше, — на голом полу между бессмертным каменным кумиром и мертвым телом много о себе возомнившего себялюбца, — но ей самой казалось, что она уже воспарила над крышей пылающего здания и летит сейчас, сквозь искры и дым, к лучезарным небесным пастбищам, где все мужчины — смелые воины, все женщины — гордые красавицы, а скоту всегда хватает свежей воды…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Смыков не успел отойти от лагеря анархистов и на сотню шагов, как его догнал Жердев.

— Не велено меня провожать, — покосился на него Смыков, раздираемый сразу двумя нехорошими чувствами: похотью и ревностью. — Вали назад, кобылятник старый.

— Ты, земляк, поганку-то не крути, — ответил Жердев жизнерадостно, но с некоторым оттенком заискивания. — Я тебя понимаю лучше, чем собака волка. Об этом и базар будет.

— Ну? — буркнул Смыков, не сбавляя темпа ходьбы.

— Забери ты у меня это чучело, — сказал Жердев напрямик. — Я вообще-то много мохнатых сейфов на своем веку взломал, но на такую оторву еще не нарывался. Да уж и поздно мне всяким фокусам учиться.

— С фокусами, выходит, она? — У Смыкова сразу пересохло в горле, и он сбился с шага.

— Даже и не говори! — тяжело вздохнул Жердев. — Конь с яйцами, а не баба, хотя по виду еще сикуха совсем. Не знаю, откуда что и берется. Короче, уступаю я ее тебе. При случае бутылку поставишь.

— Уступаешь, значит… — молвил Смыков с глубокой душевной горечью. — Спасибо, если так… Я бы ее, конечно, взял, да вы же, братец мой, сами слышали, что там по этому поводу было… А я дружбу на случайные связи не меняю.

— Все утрясем! — заверил его Жердев. — У меня уже и план имеется. Сейчас идем на железную дорогу, берем паровоз, пару вагонов и со всей шоблой шуруем на Воронки. А поскольку нас там ни единая рогатая тварь не ждет, мы легко прорываем блокаду, сажаем кабальерос в вагоны и спокойненько возвращаемся. Сам знаешь, отсюда до Кастилии рукой подать. Вот потом и отправишься туда вместе с доном Эстебаном.

— Где вы, интересно паровоз возьмете? — удивился Смыков.

— Есть тут неподалеку одно местечко, — хитро прищурился Жердев. — Я пока на этих вахлаков служил, многое успел выведать.

— А кто поведет состав? — не унимался дотошный Смыков.

— Мы и поведем. Я за машиниста буду, а ты за помощника.

— Вы, значит, в паровых машинах разбираетесь? — произнес Смыков с сомнением.

— Диплома не имею, но тендер от топки отличу, — заверил его Жердев. — Ты пойми, проще паровоза механизма нет. Это тебе не телевизор и не электробритва. Его люди до ума полтора века доводили. Он человеческой руки, как добрая сабля, слушается.

— А не врете ли вы, братец мой? — горячие доводы Жердева почти убедили Смыкова, но не в его правилах было принимать скоропалительные решения. — Что-то у вас все очень просто получается. Берем, шуруем, прорываем, возвращаемся…

— Ну, как хочешь. — Жердев пожал плечами и встал к Смыкову вполоборота, демонстрируя тем самым свои намерения отправиться восвояси. — Топай в Кастилию, а я пойду к своей девахе под бочок завалюсь.

Слова эти так уязвили Смыкова, что он непроизвольно сделал несколько шагов назад, словно пытаясь опередить соперника.

— Ну что, передумал? — сразу оживился тот.

— А далеко эти… паровозы ваши? — хрипло спросил Смыков.

— За полдня доберемся. Еще полдня всякие хлопоты отнимут. Так что следующей ночью будешь Бациллу на болт натягивать, — заверил его Жердев.

Такой аргумент был для Смыкова совершенно неотразим.

Президенту Плешакову, а тем более аггелам железнодорожный транспорт пришелся не ко двору — нечего, дескать, вывозить из родной страны такие стратегические материалы, как стеклянные бутылки, алюминиевые пуговицы и самодельное мыло. Паровозы загнали в тупики, пассажирские вагоны превратили в казармы для национальной гвардии, а машинистов на всякий случай посадили под замок. В самом скором времени предполагалось демонтировать и рельсы — в Отчине давно ощущалась нехватка высококачественной оружейной стали.

Эти интересные сведения Жердев поведал Смыкову по пути к разъезду Рогатка, где, по слухам, стояли на запасных путях несколько эшелонов, ранее совершавших челночные рейсы в Лимпопо. Охраняли их все те же насильно мобилизованные свинопасы, боеспособность которых (а вернее, полное отсутствие оной) ватаге пришлось испытать недавно в Самохваловичах. Кроме того, Жердев был шапочно знаком с их командиром, что могло несколько упростить дело.

— А если ему уже известно о вашем дезертирстве? — поинтересовался Смыков.

— Что тогда?

— Быть такого не может, — уверенно заявил Жердев. — Пацаны мои, наверное, еще до дома добежать не успели. Пока их еще выловят, пока допросят, пока решение по этому вопросу вынесут — неделя пройдет, если не больше. Бардак в Талашевске первостатейный. Каждый бугор на себя гребет. Что правая рука делает, про то даже голова не знает, не говоря уже про левую руку. Не до меня им сейчас.

— А если дров не будет? — уже чисто для проформы поинтересовался Смыков.

— Если дров не будет, принципиально поступим. Заставим население раскатать свои избы по бревнышку, а с саботажниками разберемся по законам военного времени. Зачинщиков в топку, остальных под колеса.

Затем Жердев предался воспоминаниям молодости, касавшимся паровозов, дрезин, стрелок, сортировочных горок, железнодорожных уставов и вокзальных проституток, которых он презрительно именовал «бановым поревом». Из этих россказней следовало, что уже в юном возрасте Жердев объездил на буферах, подножках и крышах весь Союз, принимал активное участие в создании самого мощного в мире локомотива «Иосиф Сталин» и лично предотвратил грандиозное крушение на Транссибирской магистрали, когда из-за происков японских агентов и своих собственных вредителей экспресс Москва-Владивосток едва не столкнулся в туннеле с грузовым составом.

Впрочем, Смыков на болтовню своего попутчика никакого внимания не обращал. Ему сейчас и своих собственных забот хватало. Причем волновала Смыкова не столько предстоящая схватка с превосходящими силами врага на разъезде Рогатка, сколько реакция друзей на его преждевременное возвращение. Кроме того, оставалось неясным, согласятся ли анархисты без раскачки и долгих сборов отправиться в бой. Не было полной ясности и с так очаровавшей его Бациллой. То, что Жердев на словах уступил ее Смыкову, бесспорным фактом купли-продажи являться не могло. Нет в природе существа более капризного и непредсказуемого, чем женщина, особенно если она испорчена чрезмерным мужским вниманием. На памяти Смыкова не раз случалось, что бабы первого сорта, не торгуясь, уступали свое тело и душу всяким недоделанным мудозвонам, а серьезных мужиков просто гнали вон.

Стоило только Смыкову вспомнить Бациллу, и ему сразу становилось нехорошо

— как голодному от запаха пищи или наркоману от отсутствия дозы. Приходилось силой гнать от себя это чудное видение и переключать внимание на что-то нейтральное. Пока они шли полями, Смыков пытался на глаз определить количество воробьев в каждой новой стае, взлетающей из-под их ног, а достигнув железнодорожного полотна, приступил к подсчету шпал, приходящихся на один километр пути.

Вдали уже маячила водонапорная башня и входные семафоры разъезда Рогатка, когда Смыков наконец заговорил:

— В общем, так… Если у нас это дело выгорит, вы Бацилле скажете, что рану получили… Легкую, но неприятную… В интимное, так сказать, место. Для убедительности придется вам мотню прострелить. Вот такое мое условие.

— Не знаю даже, — Жердев почесал голову. — Ты что, слову моему не веришь?

— При чем здесь, братец мой, ваше слово! — возмутился Смыков. — Вы одно говорите, а она другое скажет. Нельзя человека перед выбором ставить. Вредно это. Помните, как раньше в магазинах говорили: «Бери, что дают»? Люди брали, и, кстати, все довольны были.

— Так и быть, согласен. — Жердев протянул Смыкову свою мозолистую и грязную, как солдатская пятка, лапу.

Прежде чем сунуться на разъезд, они обошли его кругом, благо что в высокой железнодорожной насыпи имелись проходы для скота. Вылезать на полотно не решились — вполне возможно, что на водонапорной башне мог располагаться наблюдательный пункт. Небольшой поселок, приткнувшийся к разъезду, казался вымершим. На путях стояли два допотопных паровоза (серии СУ, как на глаз определил Жердев) и с десяток пассажирских вагонов. Двери их были распахнуты настежь, а большинство окон выбиты. Ни единой живой души ни на самом разъезде, ни в его окрестностях замечено не было.

— Чудеса на постном масле, — удивился Жердев. — Давай поближе подойдем.

— Да уж придется, — буркнул Смыков, которому вся эта затея с паровозом вдруг перестала нравиться.

Стараясь держаться под прикрытием кустов, они подобрались к разъезду. Перрон был пуст, а на стене станционного здания известкой было намалевано: «Отправление поездов раз в три дня по мере комплектования составов». Рядом возвышалась огромная поленница, похожая на уменьшенную копию пирамиды Хеопса.

— А ты говорил, дров не будет, — сказал Жердев. — Их тут на десять рейсов хватит и еще останется. Эти чайники вокзальные с каждого пассажира по кубу березы требовали.

— Потише, — поморщился Смыков. — Здесь вам, братец мой, не Киркопия. Вы лучше внутрь загляните. А я подстрахую. Если что — сразу назад.

Жердев хотел было возразить, но потом махнул рукой и исчез за потемневшими от непогоды дверями станционного здания. Смыков, дабы не маячить на открытом месте, присел за поленницу. Отсюда был виден и перрон, и хвост состава, и даже водонапорная башня, бак которой проржавел до такой степени, что цветом своим напоминал спелый апельсин.

Жердев появился минут через десять. За это время можно было не только досконально осмотреть крохотный зал ожидания, но даже подмести там пол.

— Пусто, — сказал он, озираясь по сторонам если не затравленно, то сверхподозрительно. — Только старушка на лавке лежит.

— Мертвая? — догадался Смыков.

— Мертвее не бывает.

— Причину смерти установили?

— Хрен ее установишь. Крови не видно. Может, болела. Может, от страха зашлась. Глаза вот такие! — Он показал свой кулак. — А под головой мешок с сухарями. Это же надо! Дня три тут лежит, если не больше, а сухари никто не тронул.

— Верно, — задумчиво произнес Смыков. — Солдат сухарям валяться не даст. Похоже, нет здесь никого… Проверим по вагонам?

— Проверим, — без прежнего энтузиазма согласился Жердев.

К составу они двинулись короткими перебежками, хоть и не сговаривались заранее, — от поленницы к пакгаузу, от пакгауза к туалету, от туалета к какой-то будке, располагавшейся как раз напротив хвостового вагона.

— Теперь ты иди, — сказал Жердев хмуро. — Сейчас мой черед тебя прикрывать.

— В спину только не попадите. — Смыков вразвалочку двинулся к вагону, по опыту зная, что праздношатающегося человека редко бьют в упор без предупреждения, сначала окликают.

Пистолет он достал только в тамбуре, но, пройдя насквозь два вагона подряд, снова сунул его в карман. Если в составе и были какие-то люди, то они упились до бессознания, либо со страху даже пикнуть боялись. Ничем иным нельзя было объяснить то обстоятельство, что постороннему типу дозволялось свободно разгуливать по охраняемому объекту.

Вскоре Смыков обнаружил вагон, где прежде обитала плешаковская солдатня. Судя по количеству постелей, было их всего тринадцать — дюжина рядовых и один офицер. На верхних полках лежали тощие вещевые мешки и немудреное оружие — ружейные обрезы, дедовские берданки, самодельные пики. На столиках остались кружки с недопитым травяным чаем, куски зачерствевшего хлеба. В офицерском купе Смыков обратил внимание на добротные яловые сапоги, вокруг голенищ которых по неистребимой армейской привычке были обернуты несвежие байковые портянки.

— Ну как там? — донесся снаружи голос Жердева, исстрадавшегося от одиночества.

— Да никак, — ответил Смыков, испытывая неизъяснимую кладбищенскую тоску.

— Ушли все. Без оружия, босиком, не жравши.

Ради приличия он проверил и три оставшихся вагона, а потом спрыгнул на испачканную мазутом железнодорожную щебенку, здесь называемую не по-людски «балластом».

Впереди громоздилось неуклюжее тело паровоза, пахнущее железом, сажей и смазкой. Своими угловатыми, далекими от целесообразности формами, а особенно хищным изломом кривошипного механизма, похожего на сложенную клешню, он напоминал какую-то допотопную, не обструганную эволюцией тварь — нечто среднее между трилобитом и ракоскорпионом.

— Лезьте в кабину, — сказал Смыков подошедшему Жердеву. — Раз вы специалист, вот и проверьте что там к чему.

— Запросто, — тот, пыхтя, взобрался по крутой лестнице наверх и почти сразу сообщил: — Холодный!

— Кто холодный? — не понял Смыков.

— Котел, говорю, холодный. Пока раскочегаришь его…

— Вы что — передумали?

— Да нет. Возни только много. Паровоз греть — то же самое, что монашку уговаривать… Дров, правда, полный тендер. Сейчас воду проверю… И вода есть. Слушай, пока я топкой заниматься буду, отцепи половину вагонов. На фига нам лишний груз на себе волочь. Налегке полетим, как ласточки.

— Как это, интересно, я их отцеплю? — возмутился Смыков. — Это ведь вагоны, а не репей. Я по железнодорожному ведомству не служил.

— Автосцепка там. Дите разберется. — В кабине что-то лязгнуло, и Жердев выругался. — Вот говноеды, кто же так топку чистит!

Смыков пошел вдоль состава назад, мысленно прикидывая, сколько вагонов потребуется, чтобы с комфортом разместить всю рать анархистов. В промежутке между четвертым и пятым вагонами он присел на корточки и принялся изучать устройство пресловутой автоматической сцепки, похожее на две вцепившиеся друг в друга железные челюсти. Человек он был от техники далекий, но в конце концов обнаружил рычаг, разжимающий мертвый захват этих челюстей.

Очень довольный собой и почти забывший про недавние страхи, Смыков уже собирался податься обратно, но его внимание привлек странный скрипящий звук, словно колесные пары вагонов сдвинулись с места.

Такое было невозможно в принципе, и зрение Смыкова подтверждало это, но рельсы продолжали тревожно поскрипывать, а щебенка между ними едва заметно подрагивала.

У Смыкова неизвестно почему заныли сразу все зубы, и он быстро зашагал к паровозу, над трубой которого уже курился дымок. Жердеву о своих наблюдениях он решил не сообщать — тот был храбр больше на словах, чем на деле. Как и всегда, неприятности на этом не кончились — Смыков едва не расквасил себе нос, споткнувшись о булыжник, своей формой и размерами резко отличающийся от стандартных кусков щебенки. Больше всего он напоминал человеческую голову — не череп, лишенный мягких тканей, а именно голову, грубо вытесанную из камня. Вполне возможно, что это был случайно попавший сюда обломок памятника, но кто бы стал ваять такое лицо — с оскаленным ртом и выпученными глазами?

«Глюки начинаются», — подумал Смыков, вспомнив почему-то быков-производителей, бесящихся от избытка своей жизнетворной силы. Когда он поднялся в кабину паровоза, в топке уже вовсю гудело пламя, а Жердев швырял в раскрытую дверцу березовые поленья.

— Смени меня! — крикнул он. — А я сифонить начну. Не забывай на манометр поглядывать. Надо хотя бы до пяти атмосфер давление поднять, а не то с места не тронемся. Эх, уголька бы сюда донбасского, а еще лучше кардиффа.

Топка пожирала поленья с жадностью Молоха, и скоро Смыкова прошиб пот. Жердев, подкачав инжектором воды в котел, схватил длинную кочергу и стал ворошить угли, равномерно распределяя их массу по колосникам. Похоже, он действительно что-то понимал в паровозах.

У Смыкова от бешеного темпа работы уже потемнело в глазах. Жердев не позволял ему и минуты отдыха. Особенно туго стало, когда был разобран первый ряд дров. Теперь, чтобы отправить очередное полено в топку, приходилось делать не шесть, а все восемь шагов. Из трубы паровоза валил бурый дым, в котле бурлила вода, но давление пара росло до обидного медленно.

Ухватившись за очередное полено, Смыков не смог выдернуть его и после нескольких неудачных попыток обрушил поленницу. Только тогда он осознал, что держится не за суковатую березовую чурку, а за холодную и босую человеческую ногу.

— Ты чего там мудохаешься? — отчаянно заорал Жердев. — Топку хочешь заглушить?

— Вы, братец мой, лучше сюда поглядите. — Смыков выпустил ногу и вытер руки о штаны.

— Мать честная! — подскочивший Жердев схватился за голову. — Не иначе его, бедолагу, для кремации приготовили.

Вдвоем они вытащили окоченевшего мертвеца наружу. Бесспорно, это был один из гвардейцев, охранявших разъезд, — совсем еще молодой парень с посиневшим перекошенным лицом. Теперь, когда поленница окончательно развалилась, стало ясно, что это не единственный труп, запрятанный в ее недрах. В одном месте виднелась вихрастая лопоухая голова, в другом — рука с татуировкой «Витя» на тыльной стороне ладони.

Как ни странно, но вид покойников сразу вернул Смыкову хладнокровие — уж лучше реально зримая опасность, чем жуткая, невысказанная тайна.

— Шуруйте топку, — велел он Жердеву. — Так шуруйте, как невесту свою не шуровали. А уж я вас дровами обеспечу. Если не смоемся отсюда вовремя, тоже будем так лежать.

Кроя все вокруг — и этот обдрюченный разъезд, и этот высерок — паровоз, и этих дубарей-гвардейцев, и себя самого (что называется, десятиэтажным матом без одеяла), Жердев кинулся обратно в кабину, где стал дергать какие-то рычаги и передвигать ручки. Зашипел пар, и лязгнули поршни в цилиндрах, но, как видно, они еще не успели набрать силы, способной сдвинуть состав с места.

— Дрова нужны! — крикнул Жердев. — Хватай побольше, бросай подальше, пока летит — отдыхай.

Смыков немедленно воспользовался этим советом, и дело сразу пошло быстрее. Поленья летели из рук в руки и сразу исчезали в топке. Стрелка манометра, мелко-мелко дрожа, постепенно сдвигалась по дуге к зеленому — рабочему — сектору шкалы.

Внезапно что-то резко щелкнуло по толстому оконному плексигласу. Затем в тендер влетел кусок щебня, отрикошетивший от угла кабины. Вокруг нарастали звуки, похожие на шум крупного града, сокрушающего тепличное хозяйство.

По привычке выхватив пистолет, Смыков выглянул наружу. Щебенка по обе стороны от путей шевелилась, как закипающая каша, и плевалась отдельными камнями. С каждой минутой этот «град наоборот» становился все более интенсивным.

— Шахна дует, хер кует, жопа жару поддает! — с истерическим восторгом пропел Жердев. — Не бзди, земляк, прорвемся! Я в Киркопии и не такое видал! Дрова! Дрова! Дрова давай!

Смыков в запале не заметил, как очистил почти полтендера. Пламя из топки перло аж в кабину, бешено свистел рабочий пар, шатуны рвали кривошипы, пробуксовывающие колеса грызли головки рельсов так, что из-под них искры летели. Сильно мешали каменный град, долбивший сверху все подряд, и мертвецы (числом шесть штук), через которых все время приходилось перепрыгивать.

И вот, наконец, паровоз дернулся с места, да так резко, что Смыков не удержался на ногах. Вдобавок сверху его приласкал кусок щебенки. Было от чего вскрикнуть, но этот утробный вскрик потонул в победном реве Жердева:

— Понеслась Маруська в партизаны! Москва — Воронеж, хрен догонишь!

Паровоз шел рывками, враскачку, словно возвращающийся с попойки алкаш, но тем не менее мало-помалу набирал скорость. Минуя давно бездействующие станционные семафоры, печально уронившие свои длинные шеи, Жердев ради понта подал прощальный гудок.

Конечно, это было чистой случайностью, но пронзительный вой стравливаемого через свисток пара, казалось, окончательно взбесил бесчинствующую на станции неведомую стихию. Впечатление было такое, что в воздух разом взлетел весь балласт, до этого верой и правдой принимавший на себя нагрузку железнодорожного полотна. Камни гулко стучали по дну тендера, лупили по поленьям, беспощадно избивали мертвецов. Смыков, уже весь покрытый синяками, едва успел укрыться в кабине.

— Нос наружу не высунешь, — пожаловался он Жердеву, зорко всматривающемуся вдаль, но не забывавшему и о приборах. — Хоть багром дрова таскай.

— Ничего, — успокоил его тот. — На первое время пара хватит. Далеко уйдем, если не повяжут… А это что еще за трехомудия такая?

Рука Жердева машинально потянулась к сигналу, но тут же ухватилась за реверс. Поняв, что случилось нечто непредвиденное, Смыков бросился к левому окошку, хоть и выдержавшему удары камней, но наполовину утратившему прозрачность.

Сквозь беспорядочное мельтешение щебня было видно, как примерно напротив столбика с надписью «Граница станции» балласт сам собой собирается в гору, перекрывая паровозу путь движения. Мелкие камни быстро и как-то целеустремленно сплачивались в пирамиду, которая затем превратилась в некое подобие колонны. Формой своей она напоминала не то дольмен, не то термитник, раздаваясь не столько вверх, сколько вширь, и скоро стало ясно, что это фигура человека с плотно прижатыми к бокам руками и непомерно крупной головой, на которой были едва-едва намечены черты лица.

— Японца мать! Да это же Санька Сапожников, командир тутошний! — выпучив глаза, прохрипел Жердев. — Точно он! Болт даю на отсечение! Только масштаб один к десяти! И что же это такое, братцы, на белом свете деется!

— Ходу добавляй! Ходу! — прямо в ухо ему заорал Смыков. — Поздно тормозить! Уж если помирать, так сразу!

— Ты прав, земляк! — Рожа у Жердева была как у сумасшедшего, возомнившего себя птичкой и собирающегося шугануть вниз с крыши десятиэтажного дома. — Жалко жизнь, а как подумаешь, то хрен с ней! Расступись мразь — дерьмо плывет!

Он резко нажал на регулятор пара, отчего стрелка на манометре подскочила к красной черте предельного давления. Паровоз буквально прыгнул вперед и понесся так, как не носился никогда до этого, даже когда без тормозов проходил крутые спуски Забайкальской железной дороги. Вагоны мотались за ним, как хвост насмерть перепуганной ящерицы. Казалось, еще чуть-чуть — и они оторвутся.

Исполин, составленный из тысяч шевелящихся камушков, быстро приближался. Он продолжал расти в размерах и все более и более уподоблялся формами человеческой фигуре со всеми ее анатомическими подробностями. Вне всякого сомнения, это было не живое существо, а лишь мертвая материя, из которой неведомые силы лепили нечто вроде пугала. И, надо сказать, цели своей они добились. Зрелище было такое, что впору в штаны наложить или копыта откинуть с обширным инфарктом.

В последний момент, когда свет в обоих передних окошках померк, Жердев успел крикнуть:

— Ниже садись, башку под мышку прячь и цепляйся за что-нибудь!

Смыкову до этого в железнодорожные аварии попадать не случалось, но автомобильных он пережил немало, так что сравнивать было с чем.

Бесспорно, паровоз мог считаться куда более безопасным транспортным средством, чем автомобиль. Преграда, заведомо непреодолимая даже для джипа, под неудержимым напором локомотива, передок которого вдобавок был защищен мощным ножом, разлетелась буквально вдребезги. По кабине словно картечь хлестанула. Оба окошка вылетели, но ворвавшаяся внутрь щебенка не задела людей, скорчившихся у передней стенки. От удара распахнулась дверца топки, выбросив в кабину тучу искр, да на некоторых приборах полопались стекла.

Затем состав тряхнуло — первый раз очень сильно и еще четыре раза послабее. Судя по всему, в том месте, где возник щебеночный Голем, железнодорожное полотно сильно просело, и паровозу, а затем и вагонам пришлось исполнить весьма рискованный трюк. Только скорость, а может, и чудо помогли составу удержаться на рельсах.

На этом все, в общем-то, и закончилось. Люди отделались легким испугом, а разбитое ухо Жердева и прокушенный язык Смыкова можно было в расчет не принимать.

Пока Жердев гасил скорость (идти в таком темпе и дальше было равносильно самоубийству — паровоз не вписался бы в первый маломальский крутой поворот, да и котел мог не выдержать), Смыков взобрался на тендер и глянул назад.

Разъезд Рогатка уже скрылся из поля зрения, но в том месте, где он должен был находиться, стояло какое-то темное облако, не походящее ни на дым пожара, ни на стаю саранчи, ни на внезапно выползший из окрестных болот туман.

Это камень, всегда считавшийся образцом прочности и незыблемости, а ныне переставший подчиняться законам природы, взрастившей уязвимую и недолговечную белковую жизнь, смело и свирепо гулял на воле…

— Вроде вырвались, — Жердев перевел дух. — Будем, земляк, надеяться, что самое страшное уже позади… Ты чуток отдохни, а потом опять дрова подавай, да только уже не так шустро.

— А до Воронков дров хватит? — усомнился Смыков.

— Дров, может, и хватит, а вот воды маловато… Но не ведрами же ее таскать. На это сутки уйдут… Авось и так доедем.

— А через Талашевск не опасаетесь следовать? Ведь там обстрелять могут или вообще под откос пустить, — эта малоприятная мысль только что пришла в голову Смыкова.

— Не опасаюсь… Уж тут-то как раз все должно гладко пройти. Ложил я на этот зачуханный Талашевск с прибором, — хитровато улыбнулся Жердев. — Известна мне одна заброшенная ветка, которая через шпалозавод идет, минуя город. Правда, ветхая она уже, еще довоенной постройки, но мы по ней тихонечко прокатимся, пердячим паром.

— Будем надеяться… — произнес Смыков с неопределенной интонацией.

— Тут и надеяться нечего! Верное дело… А вон уже и лесок показался, за которым наша ненаглядная свое гнездышко свила. Пора притормаживать.

— Пора, — согласился Смыков без особого восторга.

— Кто к этим рогометам на уговоры пойдет? — поинтересовался Жердев. — Сам понимаешь, что время сейчас дороже каши с маслом. Если котел остынет, так на нашей затее крест можно ставить.

Он уже успел отсечь пар от машины, и состав катился только по инерции.

— Сходите лучше вы сами, — Смыков представил, как вытянется лицо у Зяблика, когда он нежданно-негаданно заявится в расположение анархистов. — Вам ведь за словом в карман лезть не надо.

— Уж это точно, — довольный таким комплиментом, осклабился Жердев. — Мне все одно кого уговаривать — хоть бабу, хоть казачий полк… Пока меня не будет, ты здесь ничего не касайся. Только дровишки время от времени подкидывай, чтоб жар не пропал. Усек?

— Разберусь как-нибудь, — последнее время Жердев почему-то стал раздражать Смыкова. — А вас, братец мой, убедительно прошу не задерживаться.

— Я мигом, — пообещал тот, спускаясь с паровоза на насыпь. — Костыль здесь, а протез уже там.

— Эй, эй! — встрепенулся вдруг Смыков. — А как же насчет простреленной ширинки? Вы ведь обещали!

— Совсем забыл! — Жердев сокрушенно развел руками. — После той заварухи на разъезде все из головы вылетело. Ладно, по дороге что-нибудь придумаем… Ты только не засни, пока меня не будет.

Заезженный физически и морально, Смыков поступил вопреки просьбе Жердева и спустя полчаса опочил, предварительно подкрепившись припасами, оставшимися в четвертом вагоне от гвардейцев, и немного подкормив вечно алкающую топку.

Снилась ему Бацилла, в нагом виде парящая над обратившимся в руины разъездом Рогатка. Поскольку Смыков даму своего сердца в неглиже еще не видел, тело она имела чужое, пышное, как у рубенсовских моделей. Нельзя сказать, чтобы Смыков предпочитал подобный тип женской красоты, но именно таким телом ему пришлось однажды пользоваться две недели подряд, и с тех пор оно накрепко засело в его памяти.

Все попытки привлечь внимание любимой закончились безрезультатно, и Смыков решился на крайнюю меру — стал шарить вокруг себя в поисках подходящего куска щебня. Тот факт, что подбитая в полете Бацилла во время приземления может получить травмы, почему-то мало волновал Смыкова. Стремление обладать девушкой было так велико, что уже не имело значения, в каком виде она ему достанется.

Однако вместо камня под руку Смыкова попалась еще не остывшая кочерга, что мигом положило конец сладострастным видениям.

Он со стоном вскочил, сразу вспомнив все перипетии последних суток, и узрел, что через торфяное поле к железной дороге цепочкой бегут люди с поклажей на спине и с оружием в руках. И о чудо — та, что недавно мерещилась Смыкову в сладких грезах, явилась ему во плоти. Бацилла первой вскарабкалась на паровоз и протянула Смыкову свою хрупкую ладошку.

— Ну привет!

— Здравствуйте, — не какими-то там банальными голосовыми связками, а всеми фибрами своей души произнес Смыков. — Здравствуйте…

Впрочем, чудное видение длилось недолго. Бациллу тут же оттер в сторону Зяблик, по глумливой ухмылке которого можно было понять, что вся подноготная геройских поступков Смыкова для него яснее ясного.

— Ну ты, кореш, и даешь стране угля, — сказал Зяблик, с любопытством оглядывая механизмы управления паровозом. — Хоть и мелкого, да много… А пацанов этих вы зачем замикстурили?

— Это не мы. Сейчас я все объясню, — заторопился Смыков. — Но сначала пусть мне кто-нибудь дровишек подаст… Тут, понимаете, какое дело приключилось…

Энергично шуруя кочергой в почти потухшей топке, он кратко рассказал историю, случившуюся на разъезде Рогатка. Внимательно выслушав Смыкова, Зяблик помрачнел.

— Обнаглела природа. Похоже, беда эта все ближе к нам подбирается… Эх, жаль, Левки с нами нет… Уж он-то бы объяснил, что к чему…

— При чем здесь Левка! — сорвался Смыков. — Разве у вас своих мозгов не хватает?

— Откуда у меня мозги? — вызверился в ответ Зяблик. — Я как раз хотел у тебя немного одолжить, чтобы свою задницу намазать. Тебя, муфлон чеканутый, куда послали? Ливер давить в Кастилию или на курсах машинистов обучаться?

— Т-с-с! — Смыков приложил к губам палец.

Речи Зяблика уязвить его не могли, однако нельзя было допускать, чтобы эти поношения дошли до слуха Бациллы. К счастью, та уже перебралась на тендер и внимательно рассматривала тела убитых гвардейцев. Зяблик, понизив голос, продолжал распекать приятеля:

— Верка, считай, на верную смерть пошла! Левка с Шансонеткой к черту на рога поперли! А ты из-за этой шилохвостки назад вернулся! Погубят тебя бабы когда-нибудь! Носишься с ними, как курва с котелком! Взять бы тебя за шкирятник да в эту топку сунуть!

Смыков, не сводивший с Бациллы глаз, отвечал толково и вполне дружелюбно:

— Вы, братец мой, много на себя не берите. Не хватало еще, чтобы всякая барачная моль меня жизни учила. Сами подумайте, какая выгода для нас всех будет, если мы сейчас Воронки с наскока возьмем и кастильскую миссию деблокируем. Иначе бы вы еще целый месяц собирались… Дошло? А теперь относительно меня самого. Если я в Кастилию тайно проберусь, как тихарь чужеземный — это одно. А если совместно с доном Эстебаном, как его почетный гость, — совсем другое. Разве Жердев вам все это не объяснил?

— Что он объяснить мог, фраер опухший, — махнул рукой Зяблик. — Только сопел да за свое мудье держался. Жаловался, что пуля его задела, аккурат за причинное место. Хотя, какая к хренам пуля, если ты говоришь, что никакой перестрелки не было! Вон, кстати, и он. — Зяблик выглянул в боковое окошечко. — Под руки ведут, как цацу малахольную…

Вскоре снаружи раздались сдавленные стоны, похожие на те, что издают в туалетах люди, страдающие запором, и Жердев при содействии целой толпы анархистов влез в кабину паровоза. Его брюки в паху набрякли от свежей крови.

— Ох, несчастье-то какое, — заныл он, исподтишка подмигнув Смыкову. — На нос понос, на жопу насморк, а на елду боевая рана. Не думал, не гадал, а обрезанцем стал.

— Давайте я вашу рану перевяжу, — без тени юмора предложила Бацилла. — У меня как раз и бинт при себе имеется.

— Да уж я сам перевязал то, что осталось, — печально сообщил Жердев. — Раньше мне на это дело и солдатской обмотки не хватило бы, а теперь носовым платком вполне обошелся.

— Сочувствую, — буркнул Зяблик. — Хотя что-то ты, дядя, темнишь…

— А с этими что делать будем? — спросила Бацилла, имея в виду мертвых гвардейцев. — Похоронить бы их надо по-человечески…

— Времени нет, — ответил за всех Зяблик. — Отнесем пока в задний вагон, чтоб не мешали. Пусть с нами до самых Воронков едут. А там определимся. Если аггелы нас укокошат, все в одной куче и сгнием. Ну а если мы верх возьмем, один хрен могилу рыть придется. То на то и выйдет.

Пока анархисты снимали мертвецов с тендера, Смыков шепотом спросил у Жердева:

— Вы что, и в самом деле членовредительство учинили?

— Еще чего! — лукаво ухмыльнулся тот. — Мне моя елда дороже, чем народному артисту Лемешеву — глотка. Тут смекалка нужна. Я воробья камнем подбил, башку ему оторвал и в штаны засунул. Скажи: правдоподобно получилось?

— Правдоподобно, — Смыков критически покосился на ширинку Жердева. — Как вы только не догадались кочета туда засунуть… Но все равно спасибо. Слово свое сдержали.

— Мое слово — кремень! — незамедлительно воскликнул Жердев. — Я, между прочим, в такие тайны посвящен, от которых у других сразу очко треснет. Двадцать пять лет подряд подписку давал о неразглашении. Сначала мяснику Абакумову, потом суке Серову, а уж напоследок — фуфломету Семичастному. А когда к этому моньке пучеглазому, Андропову то есть, вызывать стали, я наотрез отказался. Говорю, что забыл все по причине фронтовой контузии и хронического алкоголизма. Ну и махнули на меня рукой. Тем более что международная обстановка в тот момент сильно обострилась. Сам помнишь, чумиза косопузая на нас рогом поперла да и с чехами стоп с прихватом получился…

Неизвестно, какую новую парашу выдал бы сейчас Жердев, до этого уже намекавший на свою дружбу с маршалом Линь Бяо и президентом Готвальдом, но Смыкова позвал снаружи Зяблик, помогавший анархистам снимать с тендера покойников.

Окоченевшие трупы гвардейцев были сложены в рядок под железнодорожной насыпью, а поблизости от них переминались с ноги на ногу Зяблик и Бацилла. Анархисты, уже разместившиеся в вагонах, пялились на все происходящее из разбитых окон.

— Ты, Смыков, все на свете знаешь, а особенно следственную практику, — хмуро промолвил Зяблик. — Вот и скажи нам, как считаешь, почему этих жмуриков вместе с дровами на тендер засунули?

— Полагаете, что их сжечь собирались? — насторожился Смыков, живо вспомнивший жуткую заваруху на разъезде Рогатка.

— Уверен на все сто. Мне эти красавцы сразу не понравились. Когда их с паровоза тащили, еще ничего были… Дубари как дубари. А сейчас… Подай-ка сюда кочергу.

Заполучив длинную железную клюку, сплошь покрытую чешуей окалины. Зяблик принялся энергично тыкать ею в ближайшего покойника, однако так и не смог сдвинуть тело с места. Звуки при этом производились такие, словно железо соприкасалось не с человеческой плотью, а с обожженной на огне глиняной болванкой.

— Как будто к земле приросли, черти, — Зяблик прекратил свои безуспешные попытки. — Так говоришь, там на разъезде каменный человек вам поперек дороги встал?

— Именно, — высунувшийся наружу Жердев опередил с ответом Смыкова. — Со мной уже второй раз такое случается. Тогда в Киркопии и сейчас. Чудище каменное, но с виду как человек. Я так соображаю, что эта самая зараза, что под землей таится, шутки с людьми шутит… Не то нас под свою поганую сущность подгоняет, не то, наоборот, из своего теста новую человеческую породу лепит.

— Ладно… пусть тут и лежат, — подумав немного, решил Зяблик. — Лучше их зря не трогать. Неизвестно ведь, по какой причине они ласты свернули. Крови-то ни капли не видно… Наверное, первые, кто помер, в каменных идолов превратились, которые за своими же друзьями гонялись. Тогда очередных еще тепленькими стали на тендер стаскивать, чтобы сжечь к едреной матери. Огонь ведь от любой заразы очищает. Только не успели дело до конца довести. Помешало что-то…

— Да вы посмотрите только, посмотрите! — Бацилла отскочила от мертвецов с такой прытью, словно кто-то из них попытался ущипнуть ее за ляжку.

Гвардейцы, по неизвестной причине отдавшие Богу душу, выглядели еще более мертвыми, чем раньше, но с ними сейчас происходило что-то неладное. Сразу на нескольких трупах лопнула одежда, отлетели от гимнастерок пуговицы, трещали распираемые изнутри голенища сапог. Мертвые лица раздулись, почернели и превратились в уродливые маски.

Зяблик резко взмахнул кочергой, и у одного из покойников по плечо отломилась рука, но тут же приросла к животу другого трупа. Мертвецы, до этого лежащие в рядок, на глазах увеличивались в размерах, теряли сходство с представителями рода человеческого, соединяясь в одну слитную массу, серую, как гранит, и зыбучую, как лава.

— Атас! — заорал Зяблик, занося свое орудие для нового удара. — Рвем отсюда!

Паровоз засвистел, зашипел и окутался паром. Рычаги шатунов крутанули колеса: раз, другой, третий — сначала с натугой, а потом все энергичнее и энергичнее. Состав резво тронулся с места, и Смыков, забросив Бациллу на лесенку, едва успел вскочить следом. Зяблик, так и не выпустивший из рук кочерги, запрыгнул на подножку последнего вагона.

Поезд, словно почуявшее опасность живое существо, быстро набирал скорость. Позади него росло и ворочалось серое чудовище, еще недавно бывшее мертвой человеческой плотью, а ныне превратившееся неизвестно во что…

После того как у Жердева появились сразу двое помощников, самозваному машинисту уже не приходилось повторять, как заклинание: «Дрова, дрова, дрова!»

Хрупкая на вид, Бацилла оказалась девчонкой на удивление расторопной и крепкой («Я в Степи к любой работе привыкла, — объясняла она. — И аркан бросала, и юрту ставила, и баранов резала»), так что вскоре топка была забита до отказа.

Как и любой человек, родившийся в эпоху Великого Затмения, с детства наблюдавший крах и агонию окружающего мира, исколесивший немало чужих стран и много раз сталкивавшийся со всякими мрачными чудесами, Бацилла восприняла недавнее происшествие достаточно спокойно. Куда больше ее волновало будущее — обходный маневр вокруг Талашевска и схватка с врагом, осаждавшим кастильскую миссию. Лучше других зная все сильные и слабые стороны своего отряда, она полагалась в основном на фактор внезапности и стратегическое чутье Зяблика, о подвигах которого была наслышана еще с детства.

На многозначительные взгляды и сомнительные комплименты Смыкова она пока не реагировала — не то просто не замечала их, не то стеснялась присутствия бывшего любовника, получившего в бою пусть и неопасную для жизни, но весьма плачевную для мужского достоинства рану.

Впрочем, когда появилась возможность отдохнуть, она предпочла проветриться на тендере, а не глотать пыль в тесной и душной кабине. Поезд, теряя скорость, полз на подъем, и сейчас его мог обогнать даже заяц. Шлейф густого дыма уходил влево, сизым туманом ложась на пустынные поля.

Смыков вытер рукавом полено, на которое собиралась сесть Бацилла (правда, чище оно от этого не стало, скорее наоборот — чего-чего, а сажи на одежде галантного кавалера хватало), и голосом Кисы Воробьянинова, охмурявшего юную Лизу Калачеву, произнес:

— Печально, знаете ли, каждодневно рисковать жизнью и при этом ощущать себя совершенно одиноким человеком.

— Не рискуйте, — пожала плечами нечуткая Бацилла. — В каждой общине вдовых баб хватает. Выбирайте любую, да и живите в свое удовольствие.

— Это совсем другое… Выбирают кобылу или, скажем, кусок мяса пожирнее, — произнес Смыков многозначительно. — А с избранницей тебя должна судьба свести. Для жизни и для смерти.

Бацилла покосилась на него, по-видимому, осталась неудовлетворена результатами осмотра и вновь уставилась на унылые дали, проплывающие мимо. Лицо ее выглядело столь откровенно порочным, что могло принадлежать только исключительно высоконравственному существу. Смыкову уже стало казаться, что он стал жертвой очередного жердевского розыгрыша, но тут Бацилла сама прервала неловкое молчание:

— Вы бы лучше табачком меня угостили. А не то мы уже десятый день сушеные листья курим.

В голове Смыкова мгновенно созрел коварный план.

— Сейчас что-нибудь придумаем, — порывшись в тайном карманчике, где хранилась его доля бдолаха, он извлек наружу немного зелья, ровно столько, сколько могло уместиться на ногте мизинца.

— Дурью балуетесь? — разочарованно произнесла Бацилла. — Вот бы не подумала. Только мне это не надо.

— Тут совсем другое дело, — горячо заверил ее Смыков. — Вы и в самом деле курить сильно хотите?

— Аж нутро трясется, — честно призналась Бацилла. — Иначе зачем бы я просила…

— Ну, по-разному бывает… Некоторые так знакомятся. Дескать, мужчина, угостите папироской.

— Мы ведь уже знакомы. — Бацилла не поняла его шутки.

— Конечно, знакомы, — кивнул головой Смыков. — Только сейчас речь о другом. Эта штука в принципе безвредная. — Он ладонью старательно прикрывал щепотку бдолаха от потока встречного воздуха. — Приняв ее, каждый получает то, чего он в этот момент сильнее всего хочет.

— А вы не обманываете?

— Как можно!

— Ладно, давайте, — Бацилла высунула симпатичный розовый язычок (будь Смыков человеком с более тонким душевным устройством, он непременно сравнил бы его с лепестком волшебного цветка).

С видимым трудом сглотнув малоаппетитное зелье, она подперла личико ладошкой и стала ждать результатов. Притих и Смыков, получивший возможность вволю полюбоваться ее профилем.

Не прошло и полминуты, как глаза Бациллы округлились от удивления и она зашмыгала носом, словно принюхиваясь к чему-то.

— Ну как? — поинтересовался довольный Смыков.

— Вы случайно не гипнотизер? — впервые в ее взгляде появился неподдельный интерес к собеседнику. — Ведь такого просто быть не может! Клянусь, что лучшего табаку я в жизни не пробовала. Хотя когда-то у папки «Казбек» воровала… Это надо же! Кайф ломовой, а дыма никакого.

Она помахала рукой перед своим носом.

— Я же говорил! — окрыленный удачей, Смыков попытался обнять ее за талию.

— Ладно, не отвлекайте. — Бацилла вернула руку Смыкова на прежнее место и следующие четверть часа провела в блаженной расслабленности, время от времени с шумом выдыхая воздух, который казался сейчас ароматным сигаретным дымом.

— Вот спасибо так спасибо. — Она наконец шевельнулась и, как показалось Смыкову, даже немного пододвинулась к нему. — Ох, на целый день накурилась… И где же вы только достаете такое добро?

— Секрет, — Смыков почувствовал, что стоит на верном пути. — Но если полюбите меня, то скажу.

— Интересно! — Бацилла в упор уставилась на него своими зелеными глазищами. — Вот так сразу возьму и полюблю, да? Сами же говорили, что любовь не кобыла, только судьбой дается.

— А это для чего? — Смыков извлек новую порцию бдолаха, на этот раз уже на ногте большого пальца. — Учти, средство универсальное. И от смерти спасает, и раны лечит, и силу невиданную придает.

— Значит, купить хотите девочку?

— При чем здесь купить! Дело-то полюбовное.

— Да ведь нет любви пока, — упиралась Бацилла.

— Будет. Глотай и сама себя уговаривай, что любишь меня. Подействует.

— На всю жизнь, что ли? — ужаснулась она.

— Да нет, часа на полтора-два всего.

— Все равно я вас, наверное, не полюблю. Даже на пять минут, — вид у Бациллы был совершенно убитый. — Давайте лучше по-другому попробуем. Просто я захочу мужчину… Не вас конкретно, а мужчину вообще. Согласны?

Здравый смысл, сызмальства присущий Смыкову, не оставлял его окончательно даже в такие минуты, когда мужчины, быки, жеребцы и самцы иных пород становятся подвластны одному лишь чувству похоти. Быстренько прикинув, что половой симулянт Жердев в представлениях Бациллы с мужчиной уже не ассоциируется, а перебраться с тендера в передний вагон, где этого добра, то есть мужчин, навалом, она вряд ли сумеет даже под воздействием бдолаха, он радостно кивнул:

— Согласен!

Бдолах, как всегда, не подвел. Да и Бацилла не обманула ожиданий Смыкова. Если он в чем-то и не устраивал ее как конкретная личность, то как мужчина, так сказать, в смысле собирательном, пришелся вполне по нраву.

Сначала их любовь вершилась на груде собственной одежды, потом прямо на железном полу тендера, а в конце концов — среди березовых и сосновых поленьев. Столь пылкой страсти не мог помешать даже Жердев, время от времени приоткрывавший дверь кабины и деликатно просивший: «Я извиняюсь, конечно, но дрова кончаются… Дрова, дрова, дрова!» (Правда, возвращаясь к топке, он сокрушенно бормотал себе под нос уже другое: «Палки, палки, палки…») Тогда они вскакивали и, как были голышом, с той же энергией, с которой только что ласкали друг друга, начинали швырять в кабину деревянные плахи, согретые телом Бациллы и сдобренные семенем Смыкова.

Свистел ветер, грохотала расхлябанная паровая машина, колеса стучали на стыках, анархисты затянули какую-то грозную песню — и для парочки, продолжавшей свои сладострастные утехи, все эти разнообразные звуки сливались в чудесную симфонию любви.

Бацилла не знала устали, а начавший было изнемогать Смыков подкрепился бдолахом, после чего от его нового напора она получила немало заноз в задницу.

Неизвестно, когда бы это все закончилось, но крик Жердева: «Воронки на горизонте!» — вернул любовников к реальности. Позади остались и долгие тягуны, и не менее долгие спуски, и мост через речку Крапива, и полдюжины безлюдных станций, и обходный маневр вокруг Талашевска, когда состав со скоростью черепахи полз сквозь заросли кустов и трав, совершенно скрывших заброшенную железнодорожную ветку, и шпалодельный завод, некогда известный на всю республику, а ныне под напором пышной чужеземной флоры превратившийся в некое подобие Чичен-Ицы (Чичен-Ица — древний город индейцев майя. в Мексике, открытый только в двадцатом веке.), и весь немалый перегон до Воронков.

Они облобызались в последний раз, стряхнули с себя пыль и сажу, смазали йодом царапины и торопливо оделись. После этого Смыков не забыл честно поделиться с Бациллой бдолахом.

Вырвавшись из объятий одной страсти, они уже готовы были очертя голову броситься в омут другой, столь же древней, но куда более пагубной — страсти к убийству.

— Со счастливым завершеньицем вас, — поздравил их Жердев. — Отвели, как говорится, душу. Ну и слава Богу.

— Дровишек подкинуть не надо? — поинтересовалась Бацилла.

— А что, не надоело еще? — удивился Жердев. — Нет, с дровишками мы пока завяжем. Дальше пойдем без лишней копоти. Того пара, что есть, должно хватить.

— Остановитесь, не доезжая станции, как договаривались, — напомнила ему Бацилла.

— Я хоть и раненый, но не в голову, — обиделся Жердев. — Забывчивостью не страдаю. У меня глаз — ватерпас и память зверская.

Железная дорога описывала здесь длинную, плавную дугу, и Воронки были видны сейчас где-то далеко справа. Пейзаж, расстилавшийся вокруг, был хоть и печальным, но мирным: изредка попадались возделанные поля, над одинокой деревенькой поднимались дымки очагов, на опушке леса паслось стадо коров. Не верилось даже, что всего в нескольких километрах отсюда почти каждый день льется кровь, грохочут выстрелы и сталь, скрежеща, скрещивается со сталью.

Состав нырнул в очередную низину, и они потеряли Воронки из виду. Силы паровоза выдыхались, и он постепенно замедлял скорость.

— Тут, если напрямик, до кастильской миссии рукой подать, — сказал Жердев.

— Только надо все время вон той ложбинки держаться. Тормозить?

— Тормози, — кивнула Бацилла. — Мы сюда, может, и не вернемся, в другую сторону уйдем, но ты нас на всякий случай ожидай. Пар поддерживай. На этот раз дровишки придется самому потаскать.

— Я вам в кучера не нанимался! — огрызнулся Жердев. — Взяли моду! Пока баре гуляют, холоп их должен на козлах дожидаться. Мне, между прочим, в бой тоже охота сходить.

— Завтра сходишь. А сегодня лечись. Раны зализывай, — Бацилла была непреклонна. — Если тебя аггелы или гвардейцы здесь засекут, дай гудок и уходи задним ходом.

Дотянув до начала подъема, состав сам собой остановился, и анархисты посыпались из вагонов. Пробегавший мимо паровоза Зяблик крикнул:

— Какого хрена вы там кантуетесь! Уши развесили, жердевское фуфло слушая! Сигайте вниз!

— Волнисто заплетаешь, земляк! — ответил ему из кабины Жердев. — Да только я бы на твоем месте хавало поберег. А не то ворона влетит.

— Не тебе меня учить, фраерская душонка. Лучше скажи, сколько, по-твоему, отсюда до кастильской хаты.

— Километров пять, а то и меньше. Вы к ней должны со стороны кладбища выйти.

— Все, дальше не рассказывай… За мной, бакланы! — Он махнул рукой анархистам, сбившимся под откосом в кучу. — Цепью по одному! Дистанция пять шагов!

Смыкову и Бацилле пришлось немного пробежаться, чтобы догнать быстро уходившего вперед Зяблика.

— Ну и видуха у вас, — он окинул парочку проницательным взглядом. — Самые последние чердачники такими чумазыми не бывают.

— Не всем же в классных вагонах ездить, — отозвался Смыков. — Кому-то надо и в топке кочегарить.

— Вижу я, какую топку ты кочегарил, — усмехнулся Зяблик. — Ширинку хотя бы застегни, а не то кочерга вывалится. Да и вам, мадам, не мешало бы наряд поправить. Рубашечка-то навыворот одета.

Бацилла в ответ только легкомысленно рассмеялась и объяснила, что одетая наизнанку одежда, по слухам, приносит счастье и защищает от козней нечистой силы.

— Вот бы ты и приказала своей армии кальсоны наизнанку вывернуть, — . заметил Зяблик. — Для счастья и защиты… А иначе им надеяться не на что. Одни салаги необстрелянные…

— Какие есть, — ответила Бацилла беспечно. — Обстрелянные в земле лежат, а этих сегодня обстреляют. Они хоть и молодые, зато не трусы.

— Одни герои, значит, — вздохнул Зяблик. — Ну-ну… Хоть бы патронов вдосталь было. А то на каждого по неполной обойме.

— В бою возьмем. Я их так и учу.

На эти слова Зяблик только махнул рукой и обратился к Смыкову:

— Ты, конечно, дурагон еще тот, но положиться больше не на кого. Сам понимаешь, этими силами нам против аггелов и плешаковцев не устоять. Нужно, чтобы и кастильцы ударили. Нечего им за стенами отсиживаться да халявное вино лакать. Когда заваруха начнется, а еще лучше — до нее, ты должен пробраться к дону Эстебану. Он к тебе доверие имеет. Как-никак на одну контору когда-то работали. Чужому он может и не поверить. Провокацию заподозрит. Дескать, хотят их враги наружу выманить и перещелкать в чистом поле, как куропаток. Понял ты меня?

— Спасибо за доверие, — скривился Смыков. — А если там две линии окопов и проволочные заграждения в три кола? Я летать не умею. И норы рыть тоже. Уж лучше сразу пулю в висок пустить.

— Смыков, я тебе сказал, а дальше уже не мое дело. Хочешь летай, хочешь ползай, хочешь землю рой, но чтоб в миссию пробрался. Иначе вся эта затея прахом пойдет.

Дальше они продвигались уже в полном молчании, поскольку в любой момент могли наскочить на вражескую заставу. Ложбина, до поры до времени укрывавшая их, постепенно сужалась, превращаясь в овраг, сплошь заросший какой-то колючей дрянью, явно пробравшейся в Отчину из Лимпопо.

— Арапы такие кустики вокруг своих деревушек сажают, — сообщил Зяблик. — Сквозь них и лев не проберется.

— У льва в саванне сто дорожек, а у нас только одна эта, — сказала Бацилла так, что стало ясно: назад она не повернет.

Короче говоря, до обрыва, над которым возвышался полусгнивший кладбищенский забор, они добрались не за сорок минут, как рассчитывали, а за все полтора часа, да вдобавок еще сплошь исцарапанными и исколотыми.

Впрочем, заросли давали отряду и некоторое преимущество — в них можно было спокойно отсидеться до начала атаки, не опасаясь, что какой-нибудь аггел, вышедший по своим делам на край оврага, заметит врагов.

Зяблик, оставив старшей за себя Бациллу (Смыкова он активным участником предстоящего сражения уже демонстративно не считал), уполз на разведку. В овраге наступила гробовая тишина. Никакие звуки не доходили сюда. Даже комары, заполонившие все низкие и сырые места, не давали о себе знать.

Заметив, что Смыков зевает, Бацилла сказала:

— Вздремните, если невмоготу.

— Это у меня нервное, — объяснил он. — Я всегда перед боем зеваю.

— А мне всегда по нужде хочется, — призналась Бацилла.

— Гримасы физиологии… Знавал я одного товарища, так он в нормальной обстановке слепым был, как курица. За десять шагов теленка от собаки отличить не мог. А как только опасность учует, буквально прозревал. Пули дожил так, что любо-дорого. Откуда только что и бралось…

— Вы мне лучше про то место расскажите, где ваше волшебное зелье растет! — попросила Бацилла.

Смыков принялся осторожно и уклончиво рассказывать об Эдеме, но дошел только до описания его рек и лесов, потому что наверху зашуршало и Зяблик, сдавленно вскрикивая от укусов колючек, скатился в овраг.

— Сразу скажу, что масть нам нынче скользкая выпала, — начал он безо всяких околичностей. — До хаты дона Эстебана не меньше километра и все чистым полем. Вокруг нее редуты вырыты, как на Бородинском поле. Который напротив ворот, тот побольше. А три других поменьше. Всякой босоты вокруг много шляется, но в основном ополченцы да плешаковская гвардия. Многие в бинтах, видать, недавно на приступ ходили.

— А если сдалась уже миссия? — перебила его Бацилла.

— Непохоже. Флаг над ней кастильский висит. Хоть и красный, но с замком и крестами… Основной лагерь этой рвани зачуханной чуть в сторонке расположен. Если здесь какая канитель начнется, оттуда подкрепление набежит. Значит, мочить их надо тепленькими, прямо в шалашах. Диспозиция ясна?

Смыков промолчал, а Бацилла сказала:

— Более или менее.

— Наступать будем двумя отрядами, — продолжал Зяблик. — Который побольше, по лагерю ударит. Я его сам поведу. А ты, дочка, на редуты с тыла навалишься, — он потрепал Бациллу по плечу. — Выступим одновременно. Не спеша и строем. Пусть думают, что это Плешаков подкрепление к ним прислал… Ну а ты. Смыков, свое дело знаешь. Расшибись в доску, но кастильцев из-за стен выгони. Скажи, чтоб железо свое на этот раз не надевали. От пули оно не спасет, а резвости убавит. В перестрелку пусть тоже особо не ввязываются. Не ровен час, у аггелов автоматы имеются. С аркебузой на них не попрешь. Дали залп — и со всех ног вперед, на сближение. Нынешний народ в рукопашном бою мало что смыслит. Как увидят мечи и алебарды, сразу в штаны наложат.

— А если отступать придется? — поинтересовалась Бацилла. — Что тогда?

— Не придется, — заверил Зяблик. — Если не одолеем этих опричников, все здесь и ляжем. Ну кто-то, возможно, в миссии укроется… Да, забыл сказать, первыми нужно аггелов гасить. Они тут самые опасные. А этих плешаковских горе-вояк ты, коль придется, ляжками передавишь. Если вопросов больше нет, бери человек тридцать на свой выбор и вперед, по стеночке. Как любил выражаться упырь усатый, наше дело правое, победа будет за нами…

Анархисты построились в колонну по четыре (в первые ряды стали те, чья одежда хоть немного напоминала форму гвардейцев) и, обойдя кладбище, вышли на проселок, ведущий к миссии. Бацилла, дабы не вызвать подозрение, убрала волосы под защитное кепи и затесалась в середину строя.

Смыков, личная судьба которого была уже как бы отделена от общей судьбы отряда, шагал немного в стороне.

Трусом он никогда не был, героем тоже. Более того, в душе он презирал и тех, и других — еще даже неизвестно, кого больше. Рисковать жизнью попусту он не собирался, но и понимал, что сачковать не имеет права.

Кастильцев Смыков знал хорошо, рубаками они были хоть и отменными, но в бой бросались только наверняка, предпочтительно кучей на одного. Сид Кампеодор, одним видом своим некогда обращавший в бегство целые полчища мавров, был скорее исключением из общего правила, чем нормой.

Миссия выглядела уже совсем не так, как это помнилось Смыкову. Даже издали было видно, что стены ее выщерблены и закопчены, нижние окна замурованы, а двери, разбитые не то тараном, не то взрывами гранат, завалены изнутри каменными глыбами. Зато на шпиле гордо развевался флаг Кастилии и личный штандарт дона Эстебана — четырехлистный золотой клевер на белом фоне.

Внушительного вида земляное укрепление, построенное прямо напротив фасада миссии, перекрывало кастильцам путь на волю. Три других редута, поменьше, предназначались на тот случай, если бы осаждаемые пожелали покинуть свою маленькую крепость иным путем, помимо центральных ворот. Судя по всему, осада намечалась долгая и упорная.

Отряд не прошел еще и двухсот шагов, как откуда-то вынырнул чумазый ополченец в тюбетейке.

— Братцы, закурить не найдется? — обратился он к мерно шагающему строю анархистов.

Кто-то из правофланговых ответил, что и сам бы за добрый чинарик душу продал, но Смыков резко окоротил его:

— Прекратить разговорчики! Вы в строю, а не у тещи на блинах!

— Менять нас, что ли, будете? — Ополченец искательно заглянул Смыкову в глаза.

— Не менять, а усиливать, — ответил тот недружелюбно. — А то вросли в землю, как грибы-поганки, и ни туда и ни сюда.

— Ну-ну, посмотрим, как у вас получится, — усмехнулся ополченец. — Их дудки не хуже пушек стреляют. Дырки от пуль такие, что мышь проскочит. Попробуй сунься. Сколько уже наших зазря полегло…

Еще несколько ополченцев и гвардейцев встретилось им по пути, но ни один из них не заподозрил неладное. Никто здесь и не предполагал, что враг может появиться так неожиданно, так открыто, да еще со стороны Талашевска.

Вот таким манером, без шума и выстрелов, они преодолели большую часть расстояния, отделявшего овраг от миссии.

— Сбавить шаг, — негромко приказала Бацилла.

Отряд Зяблика, сразу за кладбищем повернувший в сторону, давно исчез из виду, и неизвестно было, как скоро он доберется до вражеского лагеря. Поэтому поднимать тревогу раньше времени не следовало. Удары по укреплениям и по лагерю в идеале должны были наноситься одновременно.

Однако, как обычно, все получилось совсем не так, как планировалось. Со стороны редутов кто-то закричал:

— Стоять! Куда прете? Кто такие? Командира ко мне!

— Выполняйте приказ, — сказал поравнявшийся с Бациллой Смыков. — Я сам подойду.

Левой рукой он забросил в рот заранее приготовленную порцию бдолаха, а правой машинально погладил карман, в котором дожидался своей поры верный пистолет.

«Эх, гранату бы сейчас, — с сожалением подумал он, — а еще лучше связку».

Строй остановился, сразу смешав ряды, а Смыков двинулся прямиком к редуту

— шагая четко, но без подобострастия. Его прояснившееся сознание мгновенно запечатлевало и усваивало все, происходящее вокруг, а тело наливалось волшебной, нечеловеческой силой.

Укрепление было огорожено земляным бруствером только с трех сторон, и он уже имел возможность созерцать нехитрое внутреннее устройство и его защитников

— полторы-две дюжины стрелков, изнывающих от безделья возле бойниц, обложенных мешками с песком.

Некоторые с любопытством поглядывали на приближающегося Смыкова, но сам он сконцентрировал внимание только на одном человеке — крепко сбитом рыжеватом малом, с лицом тяжелым и брезгливо-равнодушным, как у содержателя бойни или палача со стажем.

Черный колпак на нем отсутствовал, но в волосах замечался какой-то непорядок, что-то мешало соломенной шевелюре лежать правильно, что-то хохлами вздымало ее по обе стороны черепа.

Глаза их встретились, и аггел прочел во взгляде Смыкова свой смертный приговор, которому по неопытности или по недомыслию не захотел поверить.

Лихорадочно дергая ворот гимнастерки, под которой скрывался спасительный бархатный мешочек, он одновременно потянулся к пистолету, небрежно засунутому спереди за пояс. Аггел намеревался немедленно расправиться с неизвестно откуда взявшимся наглым чужаком, но сейчас это было то же самое, что крысе состязаться в быстроте и ловкости с горностаем.

Открыв стрельбу, Смыков ринулся на врагов, а со стороны это выглядело так, словно бы его швырнула вперед катапульта.

Редута он достиг прежде, чем из ран на груди и голове аггела хлынула кровь. Подхватив еще живое, но уже обмякшее тело, он швырнул его в гущу оторопевших защитников редута, пальнул для острастки еще несколько раз и, перемахнув через бруствер (как только связки голеностопов выдержали!), помчался напрямик к кастильской миссии.

Выстрелов в спину Смыков не опасался. Тем, кто остался внутри редута, было сейчас не до него — на них с воем и пальбой уже налетала лавина анархистов.

Первые звуки боя Зяблик услыхал, когда до вражеского лагеря оставалось еще не меньше трехсот-четырехсот метров. И почти сразу же за частоколом, окружавшим несколько десятков шалашей и палаток, ударили в рельс.

На раздумья оставались считанные секунды. Руководствуясь скорее наитием, чем рассудком, Зяблик приказал своему необстрелянному воинству рассыпаться в цепь и залечь. Лишь несколько человек на правом фланге смогли укрыться в придорожной канаве, на остальных даже кочек и ложбинок не хватило. Зяблик и упомнить не мог, когда еще ему приходилось принимать бой в столь неблагоприятных условиях.

Скверно было и то, что он абсолютно ничего не знал о врагах, с которыми в самое ближайшее время предстояло помериться силами его отряду, — ни какова их численность, ни как они вооружены. Кроме того, оставалось неизвестным, сколько среди них аггелов, опасных в любой ситуации, и сколько ополченцев, шустрых только на грабежах и попойках.

Между тем за частоколом заорали, затопали, залязгали железом. Ворота распахнулись, и наружу высыпала толпа по-разному одетого и по-разному вооруженного люда. Даже невозможно было сразу сказать, кто среди них кто. Более или менее ясным являлось одно — врагов было раза в два, а то и в три больше, чем анархистов.

Подпускать столь многочисленную ораву слишком близко было опасно — сомнут. Но и открывать огонь с такой дистанции бессмысленно, тем более что в запасе у каждого стрелка имелось не более семи-восьми зарядов. Взвесив оба эти обстоятельства, Зяблик передал по цепи, чтобы стрельбу без его команды не начинали и вообще лежали тихо, «мордой в землю».

Впереди всех бежал лысый аггел (кривые коричневые рожки на голом розовом черепе смотрелись довольно-таки зловеще), время от времени подносивший к правому глазу половинку полевого бинокля. Он первым заметил цепь анархистов, перекрывавших путь к кастильской миссии, где уже вовсю грохотал бой. Впрочем, подать какую-нибудь команду аггел не успел — Зяблик чисто срезал его первой же пулей. Слева и справа от него тоже загрохотали выстрелы — сначала дружно, залпами, а потом вразнобой. Пистолеты трещали, карабины грохали, охотничьи ружья ухали.

Плешаковские выкормыши, среди которых оказалось не так уж и много аггелов (большая их часть вместе с Ламехом отправилась в Талашевск), дружно пали оземь, словно правоверные мусульмане, услышавшие призыв муэдзина к молитве. Кто среди них жив, кто убит, понять было нельзя. Одни только тяжелораненые вели себя неосторожно, дрыгая конечностями и оглашая окрестности жалобными воплями.

Но уже спустя всего полминуты с той стороны началась стрельба, и пули, словно резвые невидимые пташки, зачирикали над анархистами.

Плешаковцы, подстегиваемые криками своих командиров, стали рассредоточиваться, расползаясь вдоль фронта — так расползается лужа киселя, пролитая на пол.

«Сейчас они нас с флангов зажмут», — с досадой подумал Зяблик и отдал приказ беречь патроны, но не позволять врагу провести обходный маневр.

Поглощенный всеми этими событиями, он перестал прислушиваться к тому, что творилось позади, в окрестностях миссии, и только сейчас сообразил, что там наступила тишина. Короткий бой отгремел, и результат его, пока еще неизвестный, должен был дать о себе знать в самое ближайшее время.

Пока же отряду Зяблика приходилось защищаться сразу с трех сторон — враги, пользуясь численным превосходством, сначала превратили редкую цепь анархистов в дугу, а теперь вообще стремились зажать их в кольцо. Более бывалые бойцы, сытые войной, как говорится, по уши, наверное, уже стали бы подумывать об отступлении, но безусая молодежь, впервые дорвавшаяся до настоящего дела, держалась на удивление стойко, вот только выстрелом на выстрел отвечала все реже и реже.

— Передай по цепи, чтобы готовились к рукопашной, — крикнул Зяблик ближайшему к себе анархисту.

Однако тот, прижавшись щекой к земле, на эти слова уже не реагировал, а только тихонько скреб грязными обкусанными ногтями приклад своей двухстволки и что-то шептал серыми губами. Кровь, собравшаяся в его чуть повернутой вверх ушной раковине, вдруг перелилась через край и струйкой ушла за воротник.

Тогда Зяблик, покинув свою позицию, пополз вдоль цепи, закрывая глаза мертвым и кратко растолковывая живым, что именно им предстоит делать в самые ближайшие минуты.

— Патроны есть? — спрашивал он у одного юного анархиста.

— Последний остался, — отвечал тот так, если бы речь шла о щепотке табака.

— Возьми у соседа. Ему уже не надо. И не забудь примкнуть штык.

Другому, у которого не было ни патронов, ни штыка, Зяблик обыденным тоном советовал:

— Тогда лежи пока тихо, как мертвый. А когда эти гады подойдут поближе, круши их чем попало.

Бинтуя третьему простреленную руку, он втолковывал ему:

— Держись до последнего. Только не вздумай делать ноги. Это уж точно верная крышка. В таком бою девять из десяти гибнут при бегстве.

При этом Зяблик не забывал следить за ходом боя и время от времени награждал своей пулей наиболее зарвавшихся врагов. Про бдолах он даже и не вспоминал. На всех его никак не хватило бы, выделять кого-то одного или двух было бы святотатством, спасать же свою собственную, уже довольно потасканную шкуру в тот момент, когда вокруг гибли ребята, еще не разменявшие третий десяток лет, означало обречь себя на вечные душевные муки.

Зяблик никогда не имел детей и почти не страдал от этого. Но сейчас его прямо-таки разрывала острая отцовская жалость ко всем этим парням, едва только начавшим жить и в большинстве своем уже обреченным на смерть. Будь вдруг у Зяблика такая возможность, он сгреб бы их всех в кучу и, как наседка прикрывает цыплят от ястреба, прикрыл бы от пуль своим собственным телом.

Будучи в принципе вполне заурядным человеком, Зяблик плохо разбирался в знамениях времени, но, как старый вояка, прекрасно понимал знамения боя. Вот на том месте, где он еще совсем недавно проползал, разорвалась граната — это означало, что враг подобрался чересчур близко. А вот чужие пули начинают сыпаться не только спереди, но и сзади — должно быть, кольцо окружения окончательно замкнулось. Вот где-то слева, в пороховой мути, люди завопили, как дикие звери, защищающие свою жизнь и свое потомство, — следовательно, дело уже дошло до рукопашной.

Зяблик вскочил, разрядил остаток обоймы в набегающих врагов, кому-то врезал стволом в зубы, кому-то рукояткой по темечку и заорал, не жалея ни горла, ни голосовых связок:

— Братва, вы привыкли к свободе, а вас хотят приучить к дрыну! Кто не желает до конца жизни горбатиться вместо ишаков и кляч, тот пусть дерется сейчас, как волк! Бей эту падлу ссученную! Бей козлов рогатых! Бей «шестерок» плешаковских!

Ополченцев, гвардейцев и аггелов было уже раз в пять больше, чем анархистов, но одно дело палить в противника на расстоянии и совсем другое — сойтись с ним грудь в грудь, лицом к лицу, когда в дело идут штыки, приклады, ножи и кулаки. Кодла, повалившая на Зябликовых ребят, не то что дрогнула, а как-то опешила. Впрочем, замешательство обещало быть недолгим. Положение у анархистов было, как говорится, пиковое, и единственное, что они еще могли сделать, так это подороже продать свою жизнь.

«А стоило ли все это затевать? — мелькнула в голове Зяблика крамольная мысль. — Губить таких парней ради спасения старого циника и пьяницы дона Эстебана?»

Впрочем, эти сомнения были всего лишь мимолетной слабостью, и Зяблик сам развеял их. Если так, то тогда вообще ничего не стоило затевать на этом свете. Ни осаду Трои, ни анабасис Александра, ни самоубийство сикариев в Масаде, ни крестовые походы, ни конкисту, ни реформацию, ни открытие Южного полюса, ни тысячи тысяч других войн, походов и героических свершений.

Ситуация, сложившаяся к этому времени на поле боя, напоминала вид ореха в разрезе, вот только почему-то толстая и прочная скорлупа этого ореха самым противоестественным образом пыталась раздавить заключенное в ней маленькое и хрупкое ядрышко. Борьба, казалось, имела заранее предрешенный исход, но внезапно на помощь обреченному ядрышку пришли могучие внешние силы.

Рядом раздался грохот, как будто незаметно подобравшаяся к месту сражения грозовая туча разрядилась молнией. Скорлупа «ореха», по которой словно многохвостой плетью стеганули, сразу распалась на множество осколков, каждый из которых был человеком — или в панике бегущим прочь, или без признаков жизни оседающим на землю. Ядрышко, в которое враги спрессовали уцелевших анархистов, обрело свободу.

Перед Зябликом, до этого видевшим только озверевшие рожи плешаковцев да частокол разящей стали, вдруг открылись все окружающие дали, вплоть до купы кладбищенских деревьев, за которыми скрывалось здание миссии.

Из этого светлого и, казалось, призрачного пространства прямо на него сплоченной массой надвигались кастильцы, на ходу перезаряжая свой дымящиеся аркебузы. Их вел дон Эстебан, одетый в легкую позолоченную кирасу и берет с пером. Слева и справа от кастильцев в рассыпном строю шагали анархисты, возглавляемые Смыковым и Бациллой.

Ход боя коренным образом изменился, хотя его итог все еще был неясен. Плешаковцы, подгоняемые своими командирами и уцелевшими аггелами, попытались перейти в контратаку (обидно было упускать победу, которая уже почти лежала у них в кармане). По команде дона Эстебана колонна кастильцев остановилась, и две передние шеренги — первая с колена, вторая стоя — выпалили из арекбуз.

Крупнокалиберные безоболочные пули, изготовленные путем изливания расплавленного свинца в крутое тесто, не могли лететь далеко, но, попадая в цель, расплющивались и наносили ужасающие раны — отрывали конечности, сносили черепа, выворачивали внутренности.

Пороховой дым еще не успел рассеяться, как раздалась новая команда и кастильцы обнажили мечи. Анархисты, уже не ощущавшие нужды в боеприпасах, продолжали вести беглый огонь из ружей и пистолетов.

— Наша взяла! — заорал Зяблик. — Сейчас мы им покажем пятый угол! Хотели, дешевки, голым задом на ежа сесть! Ничего, скоро они узнают, что такое гуляш из мозгов и отбивные по ребрам. Подбирай, ребята, трофейные стволы, которые получше, и вперед!

Плешаковцы, понеся умопомрачительные потери, укрепились в лагере. Добивать их не стали — не до этого было. В любой момент могли появиться аггелы, чья основная база якобы располагалась неподалеку, или нагрянуть из Талашевска гвардейцы.

Уходить решено было тем же путем, каким они прибыли сюда — по железной дороге вокруг Талашевска до станции Рогатка, находившейся на расстоянии одного пешего перехода от Кастилии.

Смыков, лучше других знавший, как мало дров осталось в тендере паровоза, предложил завернуть по дороге в Воронки и запастись там топливом. Эту идею горячо поддержал дон Эстебан, надеявшийся вернуть лошадей, экспроприированных в свое время плешаковцами (по слухам, весь табун содержался в станционных пакгаузах).

Воронки были взяты без боя, под бурные приветствия лиц женского пола, соскучившихся по любвеобильным и щедрым кастильцам.

Дров на станции не оказалось, а от благородных скакунов остались только шкуры да копыта. В качестве компенсации пришлось взять все припасы, приготовленные для плешаковского воинства. Опустевшие пакгаузы разобрали на топливо. Той же участи подверглись все окрестные заборы, баньки и курятники.

Смыков поведал Зяблику об истинных причинах столь героического поведения кастильцев. Оказывается, гарнизон миссии уже вторую неделю питался только солониной, запивая ее тухлой водой. Пороха же у осажденных осталось так мало, что его не хватило бы даже для отражения одного штурма.

Состав, за которым посылали гонцов, приполз к станции на последнем издыхании. Жердев крыл матом всех подряд и угрожал самоувольнением от должности.

— Да что я вам, кобыла пристяжная, чтобы меня туда-сюда гонять? В котле пара на один бздик осталось! Дров ни полена! А вы мне еще этих ашаргонов тупорылых подсадить хотите! Как я их повезу, если тяга и так на пределе? Хоть собственное дерьмо в топку бросай, да жаль, не горит оно.

Как всегда хладнокровный, дон Эстебан через Смыкова объяснил Жердеву, что сработанная слугами дьявола железная телега должна двигаться на любом дерьме, в том числе и таком, какое представляет из себя любезный дон машинист. При этом он извлек из ножен меч и попытался подняться в кабину паровоза.

Жердев, трезво оценив ситуацию, от своих прежних слов моментально отказался и велел грузить дрова на тендер, а кастильцев в вагоны. Все, что он думал о дегенеративной кастильской аристократии, о доне Эстебане лично и о его давно опочившей мамаше, Жердев высказал чуть позже, обращаясь непосредственно к начавшему оживать манометру.

Спустя полчаса двинулись в обратный путь, прихватив с собой несколько десятков местных добровольцев, а главное — доброволок. Несмотря на боевые потери, пассажиров в состав набилось столько, что некоторым анархистам пришлось перебраться на крышу.

Все веселились, как могли, пили свекольный самогон и горланили песни. В конце концов оживились и кастильцы, большинство из которых ехали на паровозе впервые в жизни. Идея использования сил огня и воды для движения казалась, им столь же еретической, как и учение богопротивных амальриканцев, отрицавших церковные таинства, почитание святых и частную собственность.

Зяблик на правах впередсмотрящего ехал на площадке заднего вагона, ставшего теперь передним. Вскоре к нему присоединился печальный Смыков. Как выяснилось, ветреная Бацилла под предлогом проведения секретного совещания заперлась с доном Эстебаном в отдельном купе. Оставалось только догадываться, каким способом они общаются там, абсолютно не зная языка друг друга.

Впрочем, настроение у Зяблика было ничуть не лучше, чем у Смыкова, — пошли прахом все его планы до отключки набухаться своим любимым кастильским вином.

Не доезжая до того места, где от главного пути отходила ветка на шпалодельный завод, состав приостановился. Долго возились с проржавевшей скрипучей стрелкой, но все же кое-как справились.

Один из сидевших на крыше анархистов сообщил, что в той стороне, где должен находиться Талашевск, что-то горит. Смыков не поленился залезть на вагон и авторитетно подтвердил:

— Пожар нешуточный… Не иначе как в самом центре.

— Да пускай это гнездо змеиное дотла сгорит вместе с падлой Плешаковым! — зло сплюнул Зяблик.

Он и сам сейчас не догадывался, как близка была к истине эта брошенная в сердцах фраза.

Лилечка и Цыпф отправились в свой неблизкий и небезопасный путь, как дети на прогулку, — взявшись за руки и поминутно улыбаясь друг другу.

Им предстояло пересечь приличный кусок Отчины, по которому шлялись вперемежку аггелы, ополченцы, плешаковские гвардейцы, анархисты и просто бандиты разных мастей. Но влюбленные, поглощенные друг другом, об этом даже не задумывались, точно так же как и о том, где раздобыть плавсредства для форсирования кишащей крокодилами пограничной реки и каким образом на просторах саванны, где львы встречаются чаще, чем люди, отыскать потом Лилечкину бабушку.

Ими двигала сила, свойственная только юным и наивным душам, еще мало что ведающим о ловушках, на которые так щедра бывает злодейка-судьба. Конечно, если бы какой-нибудь провидец мог рассказать Лилечке и Цыпфу о всех невзгодах, ожидающих их впереди, они, скорее всего, отказались бы от своих планов. Но такого провидца, естественно, существовать не могло, а свой собственный жизненный опыт лукаво подсказывал, что каждое очередное препятствие — последнее, любая беда — не беда, а за неудачей всегда следует череда удач.

Сначала так оно и было.

Парочка благополучно проскользнула мимо застав гвардейцев, охранявших дальние подступы к Талашевску, сумела обмануть бдительность ополченцев, прочесывавших приграничные районы на предмет истребления расплодившихся там дезертиров, а потом присоединилась к шайке контрабандистов, тайными тропами пробиравшихся в Лимпопо.

Впрочем, вскоре их пути разошлись, поскольку главарь шайки стал оказывать Лилечке недвусмысленные знаки внимания. На берегу реки Лилечка и Цыпф случайно наткнулись на отряд арапов, промышлявших в соседней стране угонами скота. За смехотворную плату в два серебряных реала конокрады согласились переправить их обоих в Лимпопо.

Поверхность реки так заросла водорослями, что напоминала зеленый газон, из которого торчали только белые цветы кувшинок да желтоватые глаза крокодилов, накануне обожравшихся человечиной (пограничный патруль расстрелял тех самых контрабандистов, с которыми не поладили Лилечка и Цыпф) и потому разомлевших от сытости и лени.

На противоположном берегу Лилечку и Цыпфа ожидала первая серьезная неприятность. Перевозчики бессовестным образом ограбили их, оставив только самое необходимое для жизни: немного еды, одеяла, нож, пистолет и зажигалку. Пропал и драгоценный бдолах.

Такое вероломство было несвойственно арапам, но благодаря частым контактам с представителями более развитых цивилизаций эта кучка отщепенцев утратила многие положительные качества, изначально присущие их народу.

Все прибрежные арапские деревни были сожжены (судя по остаткам виселиц и торчащим из земли заостренным кольям, здесь погуляли аггелы), и первое время путники двигались, как по пустыне, ночуя в чистом поле у костров и питаясь плодами рожкового дерева.

Дабы Лилечка не скучала, а тем более не впадала в депрессию, Цыпф постоянно развлекал ее рассказами историко-краеведческого характера.

— Видишь эти бобы? — говорил он, разламывая стручок рожкового дерева. — Все они имеют примерно одинаковый вес и называются гранами. В старину с их помощью взвешивали драгоценные камни.

Затем разговор перешел на алмазы, изумруды и сапфиры, которых Лилечка не видела никогда, а Цыпф — только на картинках в книжках.

— Как бы я была рада, если бы ты подарил мне на свадьбу колечко с камешком, — вздыхала она.

— Я бы и рад, да где его взять, — разводил руками Цыпф. — А кроме того, еще неизвестно, принесет ли тебе драгоценный камень счастье. Дон Эстебан, между прочим, когда-то подарил своей жене перстень с бриллиантом, найденным в Голконде. Обошелся он ему чуть ли не в целое состояние. Буквально на следующий день перстень унесла ворона. Вороны вообще охочи до всяких блестящих штучек. Дон Эстебан вместе со всей челядью бросился на ловлю воровки, упал с башни и остался жив лишь потому, что угодил в ров с водой. Но ногу все-таки сломал. Пока его кости срастались, злой сосед разорил поместья дона Эстебана, а жена сбежала с мавританским торговцем. Он свой подарок до сих пор без бранных слов вспоминать не может.

— От хороших мужей жены не сбегают, — парировала Лилечка. — Он, когда ворону ловил, небось пьяным был. Вот и свалился в ров. А мавры вина не пьют и жен своих любят ежедневно, да еще изысканными способами.

— А ты откуда знаешь? — удивился Цыпф.

— Одна кастильская дама на толчке рассказывала. Она в плен к нашим попала, да так и осталась в Отчине.

— Изысканными способами… это как? — осторожно поинтересовался Цыпф, даже о способах обыкновенных имевший весьма приблизительное представление.

— Думаешь, я знаю? — надулась Лилечка. — Неужели в книгах про это не пишут?

— Может, и пишут, но мне такие не попадались…

Наконец влюбленные достигли таких мест, до которых длинные руки аггелов еще не дотянулись. В первой арапской деревушке, которую они навестили, вождь тут же поинтересовался, какую цену Цыпф хочет получить за Лилечку. Узнав, что девушка не продается, он погрустнел и согласился осмотреть другие товары. Когда же выяснилось, что таковые вообще отсутствуют, вождь сразу утратил интерес к гостям.

Примерно такие же сцены происходили и в других населенных пунктах Лимпопо, попадавшихся на пути следования нашей парочки. Цыпфа это весьма раздражало, зато Лилечка, узнавшая свою настоящую цену, порой доходившую до трех сотен коров, возгордилась.

Цыпф, неплохо знавший язык хозяев саванны, без устали расспрашивал всех встречных-поперечных об Анне Петровне Тихоновой, уже немолодой белой женщине, по слухам, ставшей женой одного очень влиятельного вождя. Как правило, ответ был сугубо положительный и дополнялся точным адресом, звучащим примерно так: «Идите отсюда до термитника, возле которого отдыхал мой предок смелый Онджо, сразивший своего двенадцатого льва, а оттуда поворачивайте к холмам, вблизи которых издох от укуса змеи проклятый Нкулу, угнавший однажды весь скот у моего деда доброго Уенде…» И так далее.

Но когда Лилечка и Цыпф, немало поплутав по саванне, находили все же нужную деревушку, их встречала не Анна Петровна, а какая-нибудь Зинка, Танька или Наташка. (Среди местных вождей и колдунов мода на белых женщин была распространена не менее широко, чем в свое время на арапчат у европейской знати.) Земляков всегда встречали радушно, угощали всласть, одаривали подарками и подробно выспрашивали о житье-бытье в родной Отчине, многими уже полузабытой. К сожалению, о Лилечкиной бабушке никто из местных королев слыхом не слыхивал, что, впрочем, было неудивительно — каждая деревушка жила своей обособленной жизнью и с соседями общалась лишь в случае начала большой войны, когда саванну можно было отстоять только общими силами.

Даже праздники в каждой деревушке были свои собственные. Так получилось, что именно на одном таком празднике Лилечка и Цыпф совершенно случайно напали на след Анны Петровны Тихоновой.

Поводом для торжества послужило то обстоятельство, что принадлежащая вождю корова отелилась бычками-близнецами, что считалось великой милостью богов. Как ни спешили Лилечка и Цыпф, но им пришлось задержаться в гостеприимной деревне чуть ли не на трое суток.

Когда все кислое молоко было выпито, все лепешки съедены, а самые выносливые из плясунов рухнули на землю, настала пора усладить слух собравшихся героическими песнями, повествовавшими о деяниях богов и подвигах местных героев: угонах скота, поединках со львами и победоносных походах против белокожих и желтокожих соседей.

Еле живой от недосыпа и переедания, Лева Цыпф, совершенно автоматически прислушивавшийся к завываниям чернокожих акынов, внезапно сообразил, что в очередной балладе речь идет о белой женщине Анаун, по собственной воле покинувшей родную страну и ставшей любимой женой и наперсницей великого вождя Одуго. Далее сюжет развивался по законам драматического жанра. Из-за происков коварного и хитрого деверя Анаун стала вдовой, однако власть над своим народом сохранила, жестоко наказала убийцу и впоследствии дала обет безбрачия.

По словам певца, эта достойная женщина, чьи волосы от горя стали белее лица, умела варить волшебный напиток, вселяющий мужество в сердца воинов, благодаря чему те одержали много славных побед. Напиток сей называется «бормотуха», и тайна его изготовления, кроме самой Анаун, была известна только старшим богам.

Много знатных женихов сватались к светлой умом и обильной телом вдове, но она осталась верна памяти покойного мужа, тем более что никто из претендентов не мог выполнить три предварительных условия: выпить, не отрываясь, кувшин бормотухи, обыграть суженую-ряженую в хитрую игру под названием «шашки», а уж затем три раза подряд ублажить ее женское естество.

Вдоволь поиздевавшись над очередным незадачливым женихом, эта Пенелопа саванны каждый раз сообщала подданным, что свой трон, устланный львиными шкурами, передаст только внучке Лизе, которая вскорости должна явиться из страны белых людей, где нынче правят злые духи, изводящие настоящих героев, а тем более героинь.

Как только Цыпф перевел эту балладу Лилечке, та буквально расцвела и тут же заявила категорическим тоном:

— Ну вот я и явилась! Ты уж, Левушка, теперь разговаривай со мной как с особой благородного происхождения. А я тебе, так и быть, пожалую должность писца при дворе королевы Елизаветы первой.

— А вдруг это совсем не про твою бабушку пели, — засомневался Цыпф. — Да и потом, какая же ты Елизавета…

— Самая натуральная! Лилечкой меня дома звали, хотя крестили Елизаветой. А в песне всё про бабушку один к одному. Она и самогон гнать мастерица, и в шашки очень хорошо играет.

— И свое женское естество ублажать любительница, — как бы между прочим добавил Цыпф.

— Вот это уже форменная клевета! — возмутилась Лилечка. — Все поэты склонны к преувеличениям. Как белые, так и черные… Три раза подряд… Тоже мне придумали. Ей бы и одного хватило.

— Тебе виднее, — буркнул Лева.

— А ты не хами! — напустилась на него Лилечка.

— Ты первая начала!

— Интересно, что я такого сказала?

— Я, между прочим, на должность мужа претендую, а ты меня в писцы собираешься определить. Хорошо хоть не в повара.

— У королевы и супруг король! А из тебя, миленький, какой король? Здесь тот, кто льва не убил, и за мужчину не считается. В короли придется кого-то из местных брать. Чтоб армией командовал. Вроде того дылды, что с барабаном пляшет. Ну скажи, разве не красавец?

После этого Цыпф окончательно обиделся и умолк. Лилечка надкусила сладкую лепешку и задумчиво сказала:

— Между прочим, королева и одна может править, без всякого супруга. А для приличия мужской гарем иметь, чтоб женихи зря не набивались… Так и быть, Левочка, в моем гареме местечко для тебя найдется…

На следующий день, кое-как разузнав у охрипшего певца примерное местонахождение владений пресловутой Анаун, они тронулись в путь.

Цыпф продолжал хранить демонстративное молчание, зато Лилечка веселилась от души.

— Лева, ну перестань! — тормошила она своего спутника. — Я же пошутила. Ну чего ты надулся, как мышь на крупу?

— Нет ничего такого на языке, чего раньше не было в мыслях! — ответил он высокопарно.

— Это у вас, мужиков. А у нас ум девичий, короткий, — возразила Лилечка. — Сначала ляпнешь, не подумав, а потом мучаешься.

— Ничего себе! И это ты называешь — ляпнула? Да я же в твоем понимании и не мужчина вовсе!

— Это в местном понимании. А у нас, в Отчине, львы не водятся, там и понимание другое. Мужчиной даже тот считается, кто только таракана убил, — расхохоталась Лилечка.

Цыпф глухо застонал от этого нового оскорбления.

Он еле шел, с трудом переставляя ноги (накануне его все же принудили сплясать с воинами несколько неистовых танцев), а вот Лилечка буквально порхала по саванне, обуреваемая сумасбродной идеей собрать для бабушки букет. Однако кроме высокой, сухой травы и колючих кустов, никакой другой растительности вокруг не было.

Вдали паслись стада антилоп, а в небе кружились огромные черные птицы.

— Послушай, Лева, у меня такое впечатление, что эти птички летят за нами,

— Лилечку интересовало все, что происходило на земле и в воздухе. — Как ты думаешь, что им от нас надо?

— Это грифы. Летающие гиены. Их интересует только падаль или то, что в скором времени ею станет. Арапы верят, что появление этих птиц предвещает чью-то смерть, — со зловещей серьезностью объяснил Цыпф, стараясь хоть как-то уязвить свою легкомысленную подругу.

— Разве? — сразу поскучнела Лилечка. — А я думала, это аисты, символ любви и верности…

— Ошибаешься, — злорадно продолжал Цыпф. — Отыскав ослабевшую жертву, эти милые пташки первым делом выклевывают ей глаза, а потом, еще живую, пожирают. Причем начинают с анального отверстия и постепенно выклевывают все внутренности. Если грифов собирается много, то от жертвы даже костей и шкуры не остается.

— Ты что, нарочно меня пугаешь? — насупилась Лилечка.

— Вовсе нет. Как будущая королева саванны, ты просто обязана знать все особенности ее жизни. О чем тебе еще рассказать? О повадках гиен? О ядовитых гадах? Между прочим, в этих краях обитает мамба, одна из самых опасных змей на свете.

— Нет, спасибо. — Лилечка уставилась себе под ноги. — С меня предостаточно и такой змеи, как ты.

— Вот и поговорили, — вздохнул Цыпф.

А между тем стервятники сопровождали Цыпфа и Лилечку неспроста. Их зоркие глаза прекрасно различали, что параллельно тропе, по которой движется парочка двуногих, осторожно пробирается хорошо им знакомый лев-людоед, а значит, в самом скором времени предвидится угощение.

В свое время этот лев, тогда еще молодой и сильный, охотясь на антилоп у водопоев Лимпопо, наскочил на противопехотную мину. Взрыв сильно изувечил его правую переднюю лапу и выбил глаз. Лев выжил, питаясь лягушками, дохлой рыбой и человеческими останками, гнившими в прибрежных камышах (только что закончилась очередная война с Отчиной), но охотиться на привычную дичь уже не мог.

Родной прайд, в котором верховодили его братья, отверг калеку. Гиены и шакалы, на законную добычу которых он попытался претендовать, сразу поняли, с кем имеют дело, и устроили несчастному зверю такую веселую жизнь, что он стал за версту обходить самую незавидную падаль.

Единственной доступной пищей для льва-парии стали теперь дети, беспечно игравшие вдали от своих хижин, да женщины, ходившие за водой к источнику. Мужчин — пастухов и воинов, — резко отличавшихся запахом от женщин и детей, он боялся не меньше, чем гиен, и встреч с ними старательно избегал.

Свою физическую немощь лев научился компенсировать хитростью и терпением. Вот и сейчас, почуяв людей, пахнувших как-то совершенно особенно, но совсем не так, как скорые на расправу чернокожие воины (хотя и присутствовал в этом нездешнем букете один почти неуловимый запах, напоминавший о чем-то весьма неприятном), он упорно и осторожно преследовал их, чтобы в удобном месте напасть наверняка.

Гривастый инвалид знал окружающую местность не хуже, чем нищий все закоулки своих карманов. Охоту на людей он собирался завершить в простиравшейся впереди глубокой лощине, обильные травы которой почти смыкались над тропой.

Сейчас лев страдал не только от боли в искалеченной лапе, давно ставшей для него привычной, но и от острого чувства голода. Сезон окота, когда можно было легко поживиться беспомощным молодняком, закончился. Последнее время детей перестали выпускать за ограду деревушек, а женщины ходили за водой только в сопровождении воинов. Птенцы, давно вылупившиеся из яиц, уже встали на крыло. Даже змеи и ящерицы куда-то исчезли.

Убить обоих двуногих сразу лев не рассчитывал, но даже одного вполне хватило бы ему на первое время. Как назло, потенциальные жертвы вели себя весьма странно — вместо того чтобы целеустремленно следовать туда, куда их вела тропа, они то и дело останавливались, топтались на одном месте, петляли и все время издавали громкие звуки, чем-то похожие на крики грифов, ссорящихся над добычей.

Причиной этому была трещина, возникшая в отношениях Цыпфа и Лилечки.

— Ты мне только на нервы действуешь! — кричала она. — Зачем за мной увязался?

— Это я за тобой увязался? — возмущался Цыпф. — А кто говорил, что и шага без меня ступить не может?

— Неправда! Не говорила я этого! Тебе приснилось, наверное! Ты мне все время только мешаешь! Специально с пути сбиваешь! Если бы не ты, я бы уже давно бабушку нашла!

— Конечно! Бабушка тебя ждет-дожидается! Наверняка целую бочку самогона по такому случаю сварила. Вторым номером программы намечается многократное ублажение женского естества! — Цыпф понимал, что говорит лишнее, но удержаться уже не мог.

— Ах ты хам! Ах ты подонок! — взорвалась Лилечка. — Да как ты смеешь говорить такое! Как у тебя только язык поворачивается! Чтоб тебя змея укусила! Чтоб тебя хищники растерзали!

— Так ты, значит, смерти моей хочешь! — Леву обуяла мазохистская радость.

— Не зря, стало быть, стервятники над нами кружат! Ну что же, ликуй! Придется оказать тебе такую услугу! Нельзя отказывать любимой девушке в маленьком удовольствии!

Цыпф непослушной рукой выхватил пистолет и приставил к своему виску.

— Как же, застрелишься ты! — скептически прокомментировала этот поступок Лилечка. — Кишка тонка!

— А это мы сейчас проверим! — зловеще пообещал Цыпф и большим пальцем оттянул курок (по примеру Зяблика патрон в ствол он досылал заранее). — Сейчас, сейчас…

Выражение лица при этом у него было такое, что даже разбушевавшаяся Лилечка поняла, что перегнула палку.

— Левушка, милый, не смей! — взвыла она дурным голосом. — Прости меня, глупую! Я только тебя одного люблю!

Звук ее голоса так явственно напомнил льву тот визг, который издает настигнутый погоней поросенок-бородавочник, что он не выдержал искушения и рванулся вперед, дабы разом покончить с этой чересчур затянувшейся канителью.

В лучшие свои времена лев покрыл бы расстояние, отделяющее его от цели, за два-три длинных и стремительных прыжка, но сейчас ему приходилось неуклюже ковылять сквозь заросли, словно беременной самке носорога.

Лева Цыпф, взвинтивший себя до такого состояния, что его палец сам собой дергался на спусковом крючке, сначала услыхал быстро приближающийся шелест, словно бы из глубины саванны налетел горячий вихрь, а затем увидел, как из зеленого травяного моря вздымается огромная рыжая морда, окаймленная бурой, косматой гривой. С рыком, сотрясающим небеса и землю, распахнулась глубокая пасть. В обрамлении черных губ сверкнули четыре убийственных клыка и много других зубов поменьше. Левый глаз хищника горел голодной яростью, на месте правого была гноящаяся яма.

За время своих скитаний по Хохме, Гиблой Дыре и Будетляндии Лева Цыпф встречал зверюшек и покруче (один только Барсик чего стоил), но внезапное появление рыкающего льва было зрелищем настолько впечатляющим, что любой зритель не был застрахован от медвежьей болезни.

Неизвестно, как бы повел себя Лева, находясь в одиночестве (возможно, бросился бы очертя голову наутек), однако сейчас он видел перед собой не только могучего хищника, с предельным откровением обозначавшего свои намерения, но и Лилечку, еще не понявшую, что происходит, но уже успевшую перепугаться.

Поэтому он не сдвинулся с места, а выбросил руку с пистолетом вперед (расстояние от среза ствола до кончика львиного носа было не больше семи-восьми метров и с каждым мгновением сокращалось), как ориентир поймал на мушку единственный глаз зверя и открыл огонь, нажимая на спусковой крючок часто-часто, но в то же время деликатно, словно бы не стрелял, а мастурбировал клитором любимой женщины.

Зверь окончательно ослеп еще в начальной фазе прыжка. Получив затем по морде несколько жесточайших ударов (как известно, выпущенная в упор пистолетная пуля свободно пробивает дюймовую доску), он потерял ориентацию и, пролетев мимо Лилечки, грудью сбил Цыпфа.

Удар был так силен, что Лева кувырком улетел в ближайшие кусты, что и избавило его от контакта с зубами и когтями беснующегося в агонии зверя.

Только теперь смертельно раненный лев понял, какой именно запах, пусть почти неуловимый, но тревожный, беспокоил его все последнее время. Так пахла когда-то огненная вспышка, опалившая его морду и раздробившая лапу. Так пахло сейчас все вокруг. Это был запах пороха…

Лев еще хрипел и подергивал кисточкой хвоста, когда Цыпф выбрался из зарослей на тропу. С крайне ошалелым видом он ощупал свою голову, словно хотел убедиться, что та находится на прежнем месте, а затем осторожно пошевелил пальцами нижнюю челюсть — сначала влево-вправо, а затем сверху вниз. Все вроде находилось в целости и сохранности, кроме дара речи — никаких других звуков, кроме змеиного шипения, Цыпф произвести не мог.

У Лилечки было все наоборот — ноги отказали, зато голос прорезался. Осев на траву рядом с затихшим львом, на кровоточащие раны которого уже слетелись мухи, она громко зарыдала. Ее слезы, как всегда, были похожи на жемчуг.

Впрочем, долго плачут от обиды, а вовсе не от испуга. Утеревшись платочком, Лилечка, чуть-чуть растягивая слова, произнесла:

— Ну вот, теперь ты безо всяких сомнений можешь считаться настоящим мужчиной… Даже по понятиям арапов… Ведь победить льва это не таракана задавить.

Благодаря этому искреннему и прочувственному комплименту Цыпф окончательно оправился от пережитого ужаса. Более того, вследствие стресса, хорошенько встряхнувшего весь Левкин организм, в нем внезапно пробудился интерес к вещам, даже мысли о которых до этого находились под строгим запретом.

Переведя взгляд с тугих бедер подруги на вырез ее рубашки, он многозначительно произнес:

— Уж если ты признала меня настоящим мужчиной, что из этого следует?

— Только то, что настоящий мужчина никогда не обидит девушку, — охотно объяснила Лилечка. — Даже словами, даже мысленно. Поэтому первым делом ты должен извиниться.

— Прости, пожалуйста, — Левка не стал кочевряжиться. — Надеюсь, и твоя бабушка меня простит.

— А относительно того, о чем ты сейчас размечтался, я тебе однажды уже все объяснила. Помнишь ту черную нору в Будетляндии?

— Еще бы, — вздохнул Цыпф.

— Но я могу и еще раз повторить. Всякому овощу свое время. Будем надеяться, что наше время скоро придет. Ведь мы люди, а не самцы и самки. Если ты меня действительно любишь, то подождешь сколько надо.

— Что мне еще остается делать?..

Чем дальше они углублялись в саванну, тем громче гремела слава о деяниях мудрой и справедливой Анаун, при помощи своих женских чар и своей бормотухи правившей целым краем.

В одной из деревушек, давшей им приют, Лилечка неосмотрительно призналась, что как раз и является той самой долгожданной внучкой Лизой, которой завещан бабушкин трон, и теперь эта весть летела по саванне, далеко опережая наших путников.

Хвост убитого льва — доказательство своего геройства — Цыпф использовал для того, чтобы отгонять мух. Вожди арапов теперь разговаривали с ним как с равным. Особенно вырос Левкин авторитет после того, как от нечего делать он сочинил балладу о собственном подвиге — на местном языке, конечно.

Ради красного словца некоторые факты пришлось, естественно, приукрасить. Теперь он сражался уже не с колченогим и полуслепым калекой, а с царем всех львов, у которого на каждой лапе было не четыре когтя, а четыре раза по четыре. Да и убит чудовищный зверь был не из пистолета, а голыми руками в честном поединке. Сначала Левка пальцем выдавил ему глаз, способный видеть все, что происходит в дальней дали, под землей и за небесным сводом, а затем разорвал пасть, в которой могла свободно поместиться антилопа-ориби. После того как лев издох, из его чрева целыми и невредимыми вышли двенадцать прекрасных девушек, проглоченных накануне.

Певцом Левка был не ахти каким, но арапы слушали его раскрыв рты и затаив дыхание. К сожалению, местное население еще не доросло до понимания юмора, а тем более самоиронии, поэтому неудивительно было, что непосредственно после окончания баллады женщины начинали расхватывать своих детишек и разбегались кто куда.

Цыпф и Лилечка находились еще на дальних подступах к деревне, в которой правила Анаун, когда их встретил почетный эскорт, состоявший из полусотни воинов с копьями, щитами и барабанами.

После того как гостям воздали почести, от которых у них заложило уши и зарябило в глазах, были поданы роскошные носилки, обычно употребляемые только в погребальных процессиях. Таким образом наши путешественники избавились от постылой необходимости по десять-двенадцать часов в сутки переставлять натруженные ноги, зато на них навалилось тяжкое бремя всеобщего раболепия. Отныне Цыпф и Лилечка не могли ни поесть спокойно, ни подурачиться, ни отойти по нужде в сторонку — за каждым их движением следили десятки пар восхищенных глаз.

Правительница Анаун встретила их на пороге своей хижины, имевшей в отличие от остальных деревенских построек не одну, а сразу четыре островерхие крыши.

Лева Цыпф, уже давно раздираемый любопытством, даже привстал на носилках, чтобы получше рассмотреть легендарную женщину.

Честно говоря, считать Лилечкину бабушку красавицей могли только по-детски наивные и невзыскательные туземцы. Это была пожилая женщина богатырского телосложения с топорным лицом лешего, но с добрыми глазами Бабы-Яги. На ее седой макушке косо сидел головной убор вождя, представлявший собой пышную композицию из птичьих перьев, звериных хвостов и раковин каури. Судя по тому, что Анаун все время поправляла это великолепие, носить его слишком часто было не в ее привычках.

Одета правительница была просто: в серенький халатик больничного типа, перепоясанный неброской кастильской шалью, да в плюшевую кофту примерно шестидесятого размера, вышедшую из моды еще до рождения Лилечки. Наряд завершали стоптанные комнатные тапочки.

Вслед за Анаун шла свита, состоявшая преимущественно из тучных, в пух и прах разодетых чернокожих красавиц, кожа которых лоснилась от хорошей жизни. Когда правительница заговорила, все они рухнули ниц и сразу стали похожи на стадо сытых тюленей, отдыхающих на лежбище где-нибудь в районе Камчатки.

— Где же ты, рыбка моя, пропадала? — произнесла Анаун мягким певучим голосом, словно предназначенным для исполнения русских народных песен. — Я ведь за тобой гонцов раз десять, наверное, посылала. Говорят все в один голос, что ты как в воду канула. Золотые горы за свою внученьку сулила, да все напрасно. Видать, далече тебя от родного дома носило?

— Долго рассказывать, бабушка, — ответила Лилечка, соскакивая с носилок.

— Ну иди, я тебя, милая, расцелую! — раскрыла объятия Анаун.

Когда долгие взаимные лобзания окончились (бабушка целовала внучку главным образом в лобик и макушку, а та ее во все три подбородка поочередно), старшая представительница рода Тихоновых умильно спросила:

— Небось, скучала по мне?

— Ясное дело, скучала.

— Каждый день?

— Ну не каждый, — призналась Лилечка, — но часто.

— Штаны, значит, теперь носишь? — Бабушка критически осмотрела внучку.

— И штаны ношу, и пистолет. А посмотри, какое белье на мне. — Она расстегнула рубашку, демонстрируя лифчик будетляндского происхождения.

— Не иначе как заграничный, — бабушка покачала головой не то с завистью, не то с осуждением. — Я таких кружевов отродясь не видывала,

— И не увидишь, — рассмеялась Лилечка. — Их только лет через двести научатся делать.

— Что же ты музыкальный инструмент не захватила? — поинтересовалась бабушка. — Мы бы с тобой частушки спели. А не то тут скука кромешная… Аль нести тяжело было?

— Инструмент наш, бабуся, за тридевять земель отсюда остался. Ничего, мы и под барабан споем,

— А это кто с тобой? — Анаун перевела, наконец, взгляд на Леву Цыпфа, сидевшего на высоких носилках, как петух на жердочке. — Важный такой, в очках… На счетовода похож.

— Это мой друг, — ответила Лилечка несколько уклончиво.

— Хахаль, что ли? — не унималась бабушка.

— Ну как тебе сказать… — замялась внучка. — Между нами ничего нет, но он мне нравится. Может, и обвенчаемся, если все нормально будет.

— А сейчас, стало быть, ненормально? — Бабушка поджала бесцветные губы.

— Ой, бабуся, ты просто не в курсе дела, — поморщилась Лилечка. — Живешь тут… как медведица в берлоге. А в Отчине такое творится, что просто ужас дикий! Ну только об этом потом. Не хочу себе настроение портить… Лева, иди сюда! Познакомься с моей любимой бабусей.

— Анна Петровна! — необычайно широкий регистр голоса позволял королеве саванны легко переходить с нежного сопрано на грубый бас.

Цыпф галантно чмокнул ее красную натруженную длань, протянутую для рукопожатия и в свою очередь представился:

— Лев Борисович Цыпф.

— Ну на Борисовича, ты, положим, еще не тянешь, — сказала бабушка несколько холодновато. — Пока в Левках походишь, а там видно будет. Сам-то из каких будешь?

— Сирота. Родителей не помню, — смиренно объяснил Цыпф. — А родился скорее всего в Талашевске.

— В Талашевске этом спокон веку толковых ребят не водилось, — вздохнула бабушка. — Пьешь, небось, горькую?

— Как раз и нет! — заступилась за своего дружка Лилечка. — Он, бабуся, знаешь какой умный! Тысячу книжек прочел. И все языки знает.

— Не может быть! — удивилась бабушка, — И тарабарщину тутошнюю тоже?

— А как же! — Лилечка ободряюще погладила Цыпфа по голове. — Испытай, ежели не веришь.

— Пусть тогда скажет этим сучкам черномазым, чтобы не валялись задницей кверху, а бежали в горницу угощение гостям дорогим подавать.

Задача была несложная, и Лева Цыпф постарался лицом в грязь не ударить, но его энергичная команда возымела действие только после того, как по совету Анны Петровны он добавил, что обращается к коленопреклоненной челяди от лица их милостивой и милосердной госпожи.

Вновь ударили барабаны, празднично разодетая публика, окружавшая дом королевы, пустилась в пляску, а прислуга поволокла в трапезную глиняные кувшины с бормотухой и кислым молоком, деревянные подносы с горячими закусками, корзины с фруктами и стопки свежих лепешек.

Бабушка, обняв Лилечку и Цыпфа за плечи, провела их под своды своего сумрачного и прохладного жилища, где трогательные салфеточки, фарфоровые слоники и ширпотребовский хрусталь соседствовали с парадными щитами, ритуальными масками и звериными шкурами.

Глинобитный пол был сплошь устлан коврами — и кастильскими, тонкой мавританской работы, и местными, грубыми, зато необычайно пестрыми, и войлочными татарскими паласами. Но жемчужиной этой коллекции было жаккардовое изделие Талашевской текстильной фабрики. Этот ковер, некогда украшавший тамошний Дом культуры, носил название «Дружба народов». На нем были изображены три женщины разного цвета кожи — белая, черная и желтая. Соединив руки, они вздымали над собой голубя мира, больше похожего на рахитичную курицу.

Самые почетные места располагались вокруг этого самого сомнительного, голубя. Анна Петровна, кряхтя, присела первой и похлопала рукой по ковру, приглашая гостей последовать ее примеру.

— Уж не обессудьте, — сказала она при этом. — Стульев не держим. Привыкайте.

— Бабуся, ты меня за кого-то другого принимаешь, — сказала Лилечка не без бахвальства. — Ты про неудобства говоришь, а я к кошмарным бедам давно привыкла. Меня, между прочим, и на кол сажали, и на горячей сковороде плясать заставляли, и в райской речке топили, и в ад кромешный затаскивали.

— Бедненькая ты моя, кровинушка ты моя единственная, дите неразумное! — запричитала бабушка. — Да кто же это посмел так над тобой изгаляться? Ты мне только словечко шепни, я на него своих сатаноидов черных напущу! И дня не пройдет, как его поганая шкура на нашем заборе сушиться будет!

— Верю, бабуся, — кивнула Лилечка, косясь на приготовленное угощение. — Но об этом чуть позже. Зачем аппетит портить?

— А ведь и верно, — спохватилась бабушка и взмахнула костяной дубинкой, которую украшал пышный султан из человеческих волос. — Вы, чай, голодные. Как говорится, начнем, благословясь.

Все участники пира, до сих пор находящиеся на ногах, присели и стали хватать первое, что подворачивалось им под руки. Предпочтение отдавалось сосудам для хранения жидкости. Сразу запахло худо сваренной и плохо очищенной сивухой.

— Ешьте, детки, — Анна Петровна стала подтягивать к себе подносы и корзины. — Сил набирайтесь. Мяска хотите?

— Не отказался бы. — Лева сглотнул слюну и раскрыл свой перочинный нож. — Это свинина или говядина?

— Еще лучше! — похвалилась гостеприимная хозяйка. — Молодая мартышка. Тебе ребрышко или лапку?

Лилечка, заметив, что Лева впал в некоторое замешательство, немедленно пришла ему на помощь.

— Мы этого мяса так недавно наелись, что даже глядеть на него не можем. Вот рыбки бы с удовольствием попробовали. Вон там что, рыбка?

— Почти. А на самом деле молодые крокодильчики. Минтаю не уступят. Филе нежное и костей почти нет.

— С тобой, бабуся, все ясно, — констатировала Лилечка. — Мартышки, крокодильчики… А змей или скорпионов сегодня в меню нет?

— Вот чего нет, того нет, — призналась бабушка. — Из насекомых одна саранча имеется. Сама, между прочим, вялила.

— Саранчой нас не удивишь. В Отчине саранчой собак кормят. Ты бы нас, бабуся, чем-нибудь людским угостила. Вспомни, какой ты борщ умела готовить. А кашу гречневую! А пироги с капустой!

— Я бы сготовила. Если бы вы капусту, свеклу и гречку с собой принесли, — обиделась Анна Петровна. — Не угодишь на вас… Тут, между прочим, огородов нет. И никакого скота домашнего, кроме коров. А их есть не полагается. Вот и приходится всякими гадами питаться. Хорошо еще, если корешок какой-нибудь откопаешь… Нечего вам здесь кочевряжиться. Ешьте, что дают.

В конце концов порядочно проголодавшаяся Лилечка остановила свой выбор на лепешках с диким медом, печенных в золе бананах и черепаховом мясе, тушенном прямо в панцире. Цыпф кроме этого отдал должное сырам, круглым и твердым, как булыжник, и какому-то странному кушанью, с вида похожему на манную крупу. По его словам, это была та самая «манна небесная», которой в Синайской пустыне питались сыны Израилевы.

— Запивать чем будете? — поинтересовалась заботливая бабушка. — Только сразу предупреждаю, бормотухи я вам не дам, и не просите даже. Я в нее для забористости помет летучих мышей добавляю и ягоды дурника. Арапам от этого одна только польза, а деликатный человек и здоровья может лишиться. Вы лучше молочка попейте.

— Ой, бабуся, обрыдло уже это молоко, — скривилась Лилечка.

— Тогда я вас чем-то другим угощу, — оживилась Анна Петровна. — Специально для этого случая берегла.

Из отдельного кувшинчика она разлила по глиняным плошкам что-то черное и густое, как нефть.

— Что это такое? — Лилечка с подозрением глянула на странный напиток.

— Попробуй, сама догадаешься, — лукаво усмехнулась бабушка.

— А не отравлюсь?

— Ты что, милая, бабушке своей не доверяешь? Пей, пей, потом спасибо скажешь!

— Тьфу, ну и гадость! — Лилечка с трудом удержалась, чтобы не выплеснуть содержимое плошки прямо на ковер. — Ты что, полынь пополам с навозом заварила?

— Дурочка, это же кофе! — принялась успокаивать ее Анна Петровна. — Причем натуральный. Уж я-то его в свое время вдоволь попила. Килограмм зерен шесть рублей стоил. Да и то по большому блату. Я эти зерна сама жарила, а потом молола. А недавно гляжу, кустик растет и точно такие же зерна на нем, только чуть помельче. Понюхала — запах вроде бы похожий. Вот и пью сейчас каждый день кофе за завтраком, как барыня какая-нибудь.

— Бабуся, да его же пить просто невозможно! Прямо желчь змеиная!

— Что ты понимаешь, дите неразумное! Его турецкие султаны и английские лорды пили! А если тебе горько, так с медом попробуй.

— С медом уже более-менее, — согласилась Лилечка, заев малюсенький глоток кофе черпаком меда. — Но я лучше так меда поем, без ничего.

Цыпф, к кофе тоже непривычный, но много слышавший о полезных свойствах этого напитка, мужественно выдул свою плошку, даже не прибегнув к помощи меда, чем сразу укрепил свой авторитет в бабушкиных глазах.

— А из каких ты, интересно, Цыпфов будешь? — поинтересовалась она доброжелательно. — Один, помню, на базаре заготовительным ларьком заведовал. Но у того, кажись, одни дочери были. Другой в больнице насчет внутренних болезней принимал. Он мне однажды посоветовал запор календулой лечить. И знаете — помогло. Но тот не Борисом звался, а Иосифом.

— Ничего не могу сказать определенного, — смутился Лева. — Родню свою не помню абсолютно.

— Бедняга… — посочувствовала Анна Петровна и кивнула затем на Лилечку, деликатно копавшуюся ножиком в мешанине из мяса, потрохов и недозрелых яиц, наполнявших панцирь черепахи. — Она ведь тоже без отца и матери росла. Сама я ее воспитывала. Самой, видно, и замуж отдавать придется.

— Ой, бабуся, с этим делом я как-нибудь и без тебя справлюсь, — Лилечка принялась облизывать свои пальчики. — Мы к тебе совсем по-другому вопросу. И, между нами говоря, очень важному…

— Жизненно важному! — добавил Цыпф со значением.

— Для меня, внученька, все твои вопросы жизненно важные. Уж рассказывай, не стесняйся.

— Бабуся, пойми, это не мой вопрос. То есть, конечно, и мой тоже, но вообще-то он касается всего человечества. И кастильцев, и степняков, и арапов, и даже киркопов, которых осталось совсем немного. Спасать надо человечество, пока не поздно.

— Страсти-то какие ты говоришь, — сказала бабушка, макая в мед лепешку. — Оно, как я заметила, завсегда так бывает. Кто свои собственные дела обделать не может, тот спасением человечества занимается. Вы оба сначала сопли утрите, семью создайте, детей заведите, добро наживите, а уж потом спасайте, кого вам заблагорассудится. Хоть киркопов, хоть бегемотов, хоть мартышек лесных.

— Бабушка, ты ничего не поняла, — Лилечка решительно отодвинула от себя все блюда, подносы и плошки. — Мы сюда не по своей прихоти явились, а по распоряжению серьезных людей. Сами они в другие страны точно по такому же делу отправились. Кто в Степь, кто в Кастилию… Выслушай нас и не перебивай, пожалуйста. Мы на твою помощь сильно надеемся. Но если с тобой вдруг не получится, то к другим вождям обратимся. От деревни к деревне пойдем, как нищие. Пусть тебе стыдно будет.

— Молодец, внучка, — аппетит пропал уже и у бабушки. — Уела старуху. Я ведь в этой глуши и забыла, какие времена нынче настали… Может, так оно и нужно, чтобы яйца курицу учили. Особенно если у курицы мозги высохли… Так и быть, послушаю я вас. Начинайте свой сказ… Вы сумасшедшие, — сказала бабушка после того, как Цыпф не без помощи Лилечки изложил ей план эвакуации человечества в Эдем. — Не знаю, как другие, а арапы с вами не пойдут. Не тот это народец. Я не говорю, что они круглые дураки. Но они совсем другие. И живут, и мыслят иначе, чем мы. День прошел, и слава Богу. А что завтра будет или вообще неизвестно через какой срок, их как бы совсем не касается. Знаете, как про русского мужика говорили? Пока гром не грянет, он не перекрестится. А арапы и подавно. Да они и понятия никакого про Эдем не имеют. У арапов боги такие же пастухи, как они сами, только коровами владеют не простыми, а небесными. Вы про это на всякий случай запомните, может, и пригодится. Дуться на меня не надо. Если уж вы так хотите, я всех более или менее авторитетных вождей здесь соберу. Пусть они вас послушают и сами ответ дадут. Но только для этого предлог нужен. Очень убедительный. Вы не против, если я объявлю, что ищу для внучки жениха? Уж на такую-то приманку все блудодеи черномазые сбегутся, у которых больше сотни коров имеется.

— Скажу прямо, что меня такой вариант не совсем устраивает, — произнес Лева таким тоном, словно не манны небесной только что откушал, а по ошибке собачьей шерстью закусил.

— Да ты, милок, не беспокойся, — заверила его Анна Петровна. — Мы женихам такой конкурс устроим, какой и в духовной семинарии не бывает. Ни один не справится.

— Ну про это мы уже слыхали, — процедил Лева. — Выпить кувшин бормотухи, обыграть невесту в шашки, а затем трижды подряд ублажить ее женское естество. Как правило, все претенденты пасуют на последнем испытании.

— Где это ты такую глупость услышал? — Анна Петровна нахмурилась. — Небось, в мой огород камушек? Я хоть гостей и уважаю, да охальников не терплю. Ты думай, прежде чем говорить.

— Извините, — выдавил из себя Цыпф. — Лично вас я не хотел обидеть.

— То-то же! А сватовство мы по местным законам устроим. Чтоб потом претензий не было. Невеста достанется самому сильному, смелому и выносливому. Ты сам-то участие принять желаешь?

— Где уж мне… — Он покосился на возлежащего по соседству чернокожего молодца, могучие руки и ноги которого были раза в два длиннее соответствующих конечностей Цыпфа.

— А это, милок, уже другая забота, — сказала Анна Петровна многозначительно. — Сам ведь хвалился, что тысячи книг прочитал… Ну ладно, допустим, это не ты хвалился, а внучка моя. А от кого она про то узнала, как не от тебя? Так вот, если ты действительно человек ученый, должен знать, что мозговитый да ушлый слабак одолеет любого придурковатого силача. Только робеть заранее не надо. Про Давида и Голиафа слыхал? А про Одиссея и чудище одноглазое? В крайнем случае про Кота в сапогах и великана-людоеда?

Цыпф, сраженный не только близкой перспективой потерять возлюбленную, но и внезапно прорезавшейся бабушкиной эрудицией, подавленно молчал, и Лилечка поспешила успокоить его.

— Не переживай, — прошептала она в Левкино ухо. — Уж если дело до шашечного турнира дойдет, меня здесь никто не обыграет. Я хоть бабусе и уступаю немного, но в дамки с пятого хода попадаю…

Как вскоре выяснилось, уже изрядно поднадоевшие уроженцам Отчины местные барабаны были предназначены не только для того, чтобы задавать ритм танцорам, но и для передачи на дальние расстояния вполне конкретных сообщений.

Не прошло и нескольких часов после окончания пира (бабушка измеряла время при помощи огромных водяных часов, вмещавших не меньше десяти ведер), как барабаны загудели, рассылая по всем соседним деревушкам весть, что мудрая и грозная Анаун согласна отдать свою внучку в жены любому вождю или сыну вождя, который в честной борьбе одолеет всех других претендентов. Приманкой для женихов была не только, невеста сама по себе (слава о ее писаной красоте, белокожести и пышных формах уже успела широко распространиться в саванне), но и обещанное за ней богатейшее приданое: две сотни голов скота, двенадцать сундуков с носильными вещами, столько же чугунных котлов, сотня серебряных реалов и пятьсот советских рублей мелкой монетой.

Едва только барабаны, сообщившие эту новость, так сказать, из первых уст, умолкли, как вдали послышалась еле слышная виртуозная дробь, в точности копировавшая подлинник. Такой вид связи, конечно, уступал телеграфу и телефону, но превосходил все то, что имелось нынче в этой области у соседей.

Вскоре со всех концов саванны потянулись знатные гости. Они ставили свои походные шатры там, где считали удобным, и в конце концов заняли изрядную часть общинного пастбища да вдобавок еще распугали стада полудиких коров, славившихся в основном размерами своих рогов, а отнюдь не удоями.

По этой причине состязания женихов решено было начать незамедлительно, не дожидаясь явки самых дальних или самых медлительных претендентов.

Маленькая винокурня, устроенная Анной Петровной в потайном месте (хотя и была она здесь почти что неограниченной самодержицей, но глубинный, подсознательный страх перед карающими органами изжить в себе так и не смогла), все это время действовала безостановочно.

В котлы, под которыми горело жаркое пламя, наливали брагу, заранее приготовленную из размолотого зерна диких злаков. Каждый котел вместо крышки накрывался тазом, полным холодной воды. Этиловый спирт, куда более летучий, чем вода, конденсировался на днище этого таза и горячим дождиком стекал в другой таз, меньшего размера, установленный на специальном треножнике выше уровня кипящей браги. Над мутным, дурно пахнущим полуфабрикатом колдовала сама Анна Петровна — сначала при помощи угольного фильтра очищала его от сивушных масел, а затем облагораживала одной ей известными добавками.

Перед началом работы каждому винокуру вставляли в рот кляп, намертво зафиксированный сыромятными ремнями, похожими на конскую сбрую. Делалось это отнюдь не по причине крохоборства, а исключительно ради поддержания работоспособности персонала и недопущения несчастных случаев на производстве. Арапы, вне зависимости от пола и возраста, были падки на алкоголь, как мухи на патоку, а захмелев, все время норовили упасть в котел с кипящей брагой или причинить себе какое-нибудь иное увечье.

В назначенный час претенденты на руку, сердце, тело и богатство Лилечки собрались на специально отведенном для этого мероприятия плацу, расположенном вне пределов частокола, окружавшего деревню. Анна Петровна заранее позаботилась, чтобы здесь были представлены все наиболее влиятельные кланы Лимпопо.

Дабы до предела разжечь честолюбие претендентов, им предварительно позволили полюбоваться Лилечкой (так сказать, продемонстрировали товар лицом), восседавшей в роскошных носилках из эбенового дерева. Ради такого случая бабушка обрядила внучку в свои лучшие вещи. Несколько эклектичный, хотя и не лишенный шарма наряд невесты состоял из шитого золотом и мелкими жемчугами платья кастильской придворной дамы, чересчур тесного и в груди, и в заду; шляпки с огромными искусственными цветами, купленной юной Анечкой Тихоновой в сорок пятом году на привокзальной толкучке; слегка тронутого африканской молью норкового манто и туфлей-лодочек, таких просторных, что Лилечка боялась пошевелить ногой.

Суровые воины саванны, привыкшие в любой обстановке сдерживать свои чувства, встретили появление невесты гробовым молчанием. (Точно так же они отреагировали бы на внезапное нападение взбешенного буйвола или на долгожданный восход неизвестно куда пропавшего солнышка, до сих пор числившегося в ранге великого божества.) Однако то, как трепетали их широкие ноздри, как высоко вздымались мускулистые груди и как сверкали глаза, лучше любых слов говорило, что ради обладания таким роскошным призом любой из претендентов не пожалеет ни сил, ни здоровья, ни самой жизни.

Лева Цыпф, затерявшийся в общей шеренге женихов, сразу заскучал. За полчаса до этого его раздели догола, позволив оставить только башмаки, обрядили в головной убор из перьев и дурацкий передник, едва скрывавший мужское достоинство, но оставлявший открытыми ягодицы, и с ног до головы разрисовали замысловатыми узорами. Затем он получил тяжелое копье, не менее тяжелый щит и был вынужден присоединиться к толпе людей, абсолютно чуждых ему по физическим кондициям, мировоззрению и образу жизни.

Цыпф до сих пор абсолютно не представлял себе, каким манером он сможет превзойти в смелости, выносливости и силе этих прирожденных воинов, для которых поединок со львом был обычным делом. Если Анна Петровна и имела какие-то планы, обеспечивающие победу, то с Левой она этими планами не делилась. Более того, в последнее время туземная королева будто бы стала избегать земляка, предпочитая находиться в обществе арапских вождей.

Да и Лилечка, неприступная и величественная, как Клеопатра во время своего римского триумфа, что-то не баловала сегодня Леву своим вниманием. По крайней мере, она даже ни разу не взглянула в его сторону.

Короче, Цыпф ощущал себя обманутым и брошенным, а путешествие в Лимпопо, на которое возлагалось столько надежд, представлялось ему сейчас как роковая авантюра.

Перед началом состязания претенденты долго ублажали духов, ответственных за удачу и воинскую доблесть. Действо это заключалось в нестройных, но истовых песнопениях, диких прыжках и подбрасывании кверху пригоршней птичьего пуха. Многочисленные зрители бурно поддерживали свои креатуры и с неодобрением косились на Леву, демонстративно игнорировавшего религиозные чувства арапов.

Затем колдун, попорченный звериными зубами и согбенный долгой жизнью, огрел каждого из претендентов ритуальной костяной дубинкой, что означало благословение. Для привычных к телесной боли туземцев это было равносильно нежному шлепку, а у бедного Цыпфа едва не подкосились ноги. После такой прелюдии его вера в победу, и до этого почти эфемерная, обратилась в абсолютный нуль.

А между тем сигнал к началу первого тура состязаний, в ходе которого предстояло определить наиболее сильных в физическом плане претендентов, был уже дан.

Поперек плаца установили несколько рам, на которых были натянуты шкуры бегемотов, выдубленные солнцем и корой валлонового дуба до твердости брони. Воины приближались к этим мишеням почти вплотную и с короткого расстояния метали свои ассегаи. Чувствовалось, что это упражнение хорошо им знакомо. Шкуры гудели от могучих ударов под стать сигнальным барабанам, но только каждое пятое или шестое копье прошивало цель насквозь. Счастливчики отходили в одну сторону, неудачники в другую, но никто из них не смел открыто выразить свои чувства.

Уже в самом начале состязания Леву бесцеремонно оттерли в задние ряды, и когда, наконец, наступил его черед метать копье, все шкуры превратились в решето. Горбатый колдун, тот самый, что едва не оглушил Леву дубинкой, заметив замешательство своего бледнолицего крестника, подмигнул ему бельмастым глазом и знаком велел вынести свежую мишень.

В отличие от других она была какая-то пегая да вдобавок еще сильно воняла плесенью. Леву это нисколько не удивило — он привык, что в любой лотерее злодейка-судьба наделяет его только никуда не годными отбросами.

«Будь что будет», — подумал он и, разбежавшись, послал копье прямо в центр мишени. Сразу после броска Лева отскочил в сторону, не без основания полагая, что срикошетившее о шкуру копье может причинить ему тяжкие увечья.

Однако подобного конфуза не случилось, и, к вящему удивлению Цыпфа, наконечник копья, формой и размерами похожий на римский меч-гладиус, ушел в шкуру почти на половину своей длины. Запахло уже не плесенью, а настоящей гнилью.

Лева еще не успел по-настоящему обрадоваться своему успеху, а горбатый колдун уже вновь огрел его дубинкой, но на этот раз ласково, по заднему месту. Это означало, что еще один претендент успешно прошел испытание.

Впрочем, подвиг Цыпфа никого особо не удивил — в очередной тур вышло не менее двух десятков человек, но уж это были богатыри из богатырей.

Перед началом состязания на выносливость вперед важно выступила Анна Петровна и объявила, что жалует каждого силача кувшином какой-то особой бормотухи, делающей из гиены льва, из мальчика — мужчину, а из мужчины неутомимого и неустрашимого демона.

Эта весть была встречена хоть и сдержанным, но ликованием. Ко всем без исключения участникам второго тура приблизились девушки с объемистыми глиняными кувшинами, которые немедленно были опорожнены до дна.

Лева понял, что это конец, но отказаться не посмел. Обычно он становился бухим уже после трехсот-четырехсот грамм любого алкогольного напитка, крепостью превышавшего тридцать градусов, а в кувшине, судя по всему, плескалось не меньше литра.

— Пей, — на ломаном русском языке произнесла девушка. — Госпожа велела. Иначе холостым будешь.

Заранее ожидая, что омерзительное пойло обожжет ему рот. Лева сделал первый глоток и от неожиданности едва не поперхнулся — в кувшине была вода! Со странным привкусом и еще более странным запахом, но, несомненно, вода. Леву давно уже мучила жажда, вызванная суетой и треволнениями этого дня, поэтому прохладный напиток пришелся как нельзя кстати.

Напившись, Лева сразу ощутил прилив сил, а главное — уверенность в этих силах. Ситуация уже не казалась ему такой безысходной. Надо было только выдержать соревнование на выносливость, а уж в своей смелости он сейчас почему-то не сомневался.

И вот вновь застучали барабаны. На этот раз их сопровождали какие-то неизвестные Цыпфу музыкальные инструменты, издававшие высокие, тревожные звуки. Воины без промедления начали свой танец, представлявший нечто среднее между конвульсиями буйно помешанных и упражнениями каратистов.

Ритм, вначале медленный и как бы вкрадчивый, постепенно ускорялся. Многие зрители не выдержали искушения и тоже пустились в пляс. Даже горбатый колдун неуклюже вертелся на одном месте, похожий на краба, которому отдавили клешню.

В отличие от соперников Лева не испытывал от танца никакого удовольствия. Для него это была неприятная и тяжелая повинность. От ритма он старался не отставать, но силы попусту не транжирил. Его танец скорее напоминал бег на месте, чем прыжки. И тем не менее в очередной раз отрываясь от земли, он считал про себя: «Пятьдесят, пятьдесят один, пятьдесят два…» На трехсот десятом прыжке Лева внезапно заметил, что у него осталось не больше семи-восьми соперников. Остальные претенденты уже успели принять лежачее или сидячее положение, хотя их тела продолжали дергаться в такт зажигательной музыке. Пяля в пространство осоловелые глаза, они бормотали что-то невразумительное, короче говоря, представляли собой типичных клиентов медвытрезвителя. (К сожалению, до такого вида коммунальных услуг в далеком от цивилизации Лимпопо еще не додумались.) «Вот кому хорошо, — с завистью подумал Лева. — И невеста им уже не нужна, и предстоящее состязание на смелость не волнует».

До пятисотого прыжка Цыпфу осталось совсем немного, но тут барабаны оборвали свою дробь. Умолкли и маримбы, эти ксилофоны Черной Африки.

Лева дышал, как запаленная долгой скачкой лошадь, хорошо еще, что пену изо рта не пускал. У него дрожали не только ноги, но и руки, голова и вообще все нутро. Раз и навсегда он возненавидел все на свете танцы, как народные, так и классические.

Испытание на выносливость выдержали пять человек — один белый и четверо черных. Лева, конечно, проскочил дуриком, но этих четверых можно было смело посылать в космос, спускать в жерло действующего вулкана и безо всякой тренировки выставлять на двенадцатираундовый бой против чемпиона мира по боксу Кассиуса Клея. Еще оставалось неизвестным, в чем именно состоит заключительное испытание, но можно было не сомневаться, что эти четверо в нем не сробеют. Лева вновь тихо запаниковал.

Тем временем колдуны в масках, изображавшие духов смерти, вынесли на середину плаца пять плетеных конусообразных корзин. Горбун исполнил вокруг них довольно непристойный танец, вдоволь повалялся в пыли, а затем с обезьяньими ужимками сорвал крышки.

В наступившей тишине яственно раздалось многоголосое зловещее шипение. Из корзин разом поднялись пять узких змеиных головок. Их пасти были широко раскрыты, демонстрируя ядовитые клыки, а в глазах горела древняя ненависть ко всем двуногим, четырехногим и крылатым тварям. Характерная расцветка змей — темно-бурая спина и грязно-белое брюхо — свидетельствовала о том, что это были так называемые черные мамбы, самые опасные гады саванны, укус которых смертелен даже для зебры.

Замысел устроительницы состязаний стал ясен. Для того чтобы доказать свою смелость, нужно было всего-навсего схватить змею рукой.

Откуда-то вновь появился горбатый колдун. На веревке он тащил лохматую, неказистую собачонку, жалобно скулившую в предчувствии беды. Это была одновременно и жертва богам, и тест на проверку агрессивности змей.

Как ни сопротивлялась бедная псина, но колдун победил — ухватил ее за шкирку и швырнул в сторону змеиной выставки. Собачка ловко приземлилась на лапы и только хотела дать деру, как ближайшая мамба нанесла стремительный, почти неуловимый для человеческого взгляда удар…

Секунд через десять собачка завалилась набок, потом перестал подергиваться кончик ее хвоста, а спустя еще пару минут окончательно стихло и тихое повизгивание. Публика тревожно загудела — как-никак она явилась на свадьбу, а не на поминки.

Никто из участников заключительно тура, в том числе и Лева, не двигался с места. И если на лицах воинов читались признаки растерянности (выйти с голыми руками на змею для арапа было то же самое, что для уроженца Отчины стать на пути несущегося железнодорожного состава), то человек, хорошо знавший Леву, сразу догадался бы, что в его черепной коробке происходит интенсивный умственный процесс.

«В чем же здесь фокус? — думал он. — Не могу поверить, чтобы Анна Петровна хотела моей смерти. Змея может стать безвредной, если израсходует весь запас своего яда. Но опыт с собачкой свидетельствует как раз об обратном. Иногда у змей вырывают ядовитые клыки… Посмотрим повнимательнее… Нет, у всех пяти штук клыки на месте. Что же делать? Соревноваться со змеей в реакции бессмысленно. Я не мангуст. Дудочки для заклинания у меня тоже нет, хотя все это сказки, змеи почти не способны слышать… А если это просто повод прекратить борьбу? Восстановить, так сказать, статус-кво? Хоть бы предупредила заранее, противная старушенция!»

Цыпф оглянулся по сторонам. Анна Петровна почему-то отсутствовала. Исчезла куда-то и Лилечка. Девушка, напоившая Леву водой, делала какие-то жесты, явно провоцирующие его на более близкое знакомство со змеями.

Слово опять взял горбун. В одной руке он держал флягу-колебасу, а в другой

— тонкий, как шило, нож.

Из его речи, чересчур витиеватой для арапа, можно было понять, что испытание будет продолжаться только до тех пор, пока из фляги не вытечет вода. Если за это время ни один из претендентов не попытается доказать свою смелость, все они будут с позором изгнаны прочь, а мудрая Анаун назначит новые состязания, но уже с другим составом участников.

После этого он проткнул колебасу ножом, повесил ее на тотемный столб и вновь смешался с толпой.

И тогда Цыпф заставил свои ноги стронуться с места. Побуждения, двигавшие им, были чрезвычайно просты: если Лилечка действительно любит его, то не допустит такой глупой смерти, а если не любит, тогда и жить не стоит. Еще поплачет она на его могилке! Еще пожалеет о своем коварстве!

Короче говоря, предпринятые Левой отчаянные действия были вовсе не попыткой доказать свою смелость, а актом мести по принципу: вырву себе глаз, чтобы у моей тещи зять кривой был.

Связываться со всеми змеями сразу Лева не собирался и поэтому выбрал самую крайнюю в ряду, да и двигался-то он к ней не по прямой, а по дуге.

Публика заревела, приветствуя Леву. Что ни говори, а смелость среди арапов ценилась почти так же высоко, как и богатство.

Змея, к которой приближался Лева, приняла боевую стойку — передняя часть туловища приподнялась, голова откинулась немного назад, пасть раскрылась.

«Да она меня сама боится, — подумал вдруг Лева. — Это в саванне она хозяйка, а здесь — пленница. Как только я подойду вплотную, она спрячется в корзине. А тогда можно смело хватать ее за основание головы».

Струйка воды, изливающаяся из продырявленной фляги, заметно слабела. Надо было спешить. Лева погрозил змее пальцем и сделал еще один шаг вперед, даже не шаг, а шажок.

Укус в правую руку он почувствовал прежде, чем уловил движение змеи. Все произошло так быстро, что, если бы мамба вздумала ужалить Леву в глаз, он, наверное, не успел бы даже моргнуть.

Он инстинктивно отпрянул назад и тем избежал новой атаки. На тыльной стороне запястья виднелись две аккуратные ранки — одна подле другой.

Ощущая во всем теле быстро нарастающую слабость, Лева двинулся в сторону деревни. Ему хотелось умереть на глазах бессердечной Лилечки. Ему хотелось умереть на глазах у ее подлой бабушки. В свой смертный час ему хотелось слышать их покаянные рыдания.

Нет, он не будет проклинать их. Не стоит предаваться мелочным страстям на пороге вечности. Он великодушно простит их обеих — и тихо скончается. Точно так же поступали благородные рыцари, жертвовавшие жизнью ради прославления имени своей дамы.

Кое-как доковыляв до тотемного столба, Лева ухватился за него и подставил рот под иссякающую струйку воды. Несколько капель попало на язык, но он даже не смог их проглотить — горло словно одеревенело.

«Сейчас я превращусь в бревно, — подумал Лева. — Укус мамбы вызывает паралич всех мышц… Только бы не расслабились сфинктеры… Нужно умереть мужчиной, а не засранцем…»

Лева мешком осел на землю, опрокинулся навзничь. Выглядел он в эти минуты уже не человеком, а тряпичным манекеном.

Последнее, что он увидел, были бегущие к нему со всех сторон люди — воины, зрители, колдуны… Много-много людей, много-много черных лиц… И среди них ни единого белого…

Очнулся Лева от того, что кто-то ножом разжимал его челюсти, а кто-то другой лил в рот воду, вкусом и запахом очень напоминавшую ту, которой его напоили перед началом состязаний на выносливость.

Был, правда, еще и кто-то третий, державший его голову на своих коленях и ласково гладивший виски.

— Да ты, милок, просто малахольный какой-то! — Лева узнал голос Анны Петровны (воду, похоже, лила именно она). — Раскис, как баба! Подумаешь, змейка его укусила! Эка невидаль!

Лева пришел в себя окончательно и оттолкнул горбатого колдуна, чуть не раскрошившего его зубы. Но на дальнейшие столь же решительные действия он оказался не способен — сначала на него обрушился дождь слез, таких крупных, что они сами по себе могли утолить любую жажду, затем сверху рухнули мягкие, пахнущие ландышем волосы, а уже после всего этого в холодные Левкины губы впился горячий Лилечкин рот.

Взаимные поцелуи, рыдания и объятия продолжались так долго, что бабушка с досады даже ногой топнула.

— Ну прямо детский сад какой-то! Да на вас же, бесстыдников, прорва людей смотрит! Вы сюда зачем пожаловали — дело делать или лизаться? Будет еще на это время!

При помощи колдуна она поставила Левку на ноги, и это событие было встречено единодушным ликованием толпы. Из-за своей исторической отсталости, а может, наоборот, благодаря ей дикари не страдали излишней завистью и к победителям в честном соревновании относились с нескрываемым уважением.

— Поприветствуй их, — сказала бабушка. — Ручкой помаши или просто кивни… Пусть пока идут пить-гулять за мой счет, а завтра совет соберем, как ты просил. Да и тебе самому отдохнуть не мешает. Ты хоть сегодня и победил, но все равно слабак.

Лева поймал, наконец, упорно ускользающее равновесие и, утвердившись на своих собственных ногах, отдал честь по всем правилам строевого устава, которые некогда перенял у Смыкова.

— Дорогие товарищи арапы! Поздравляю вас с праздником — международным днем змеи-мамбы! — гаркнул он. — Ура, товарищи!

Арапы, в многочисленных стычках с бледнолицыми соседями хорошо изучившие смысл слова «Ура!», дружно поддержали Левку.

— Да ты, никак, ошалел! — толкнула его в спину Анна Петровна. — Плетешь невесть что!

— Мне можно, — возразил Лева с достоинством. — Я с того света только что вернулся.

— С какого еще того света, милок? — возмутилась Анна Петровна. — С тобой если что и случилось, так только обморок от страха. Змеи испугался? А кто перед этим целый кувшин противоядия выкатил, как не ты? Теперь тебе со змеями даже целоваться можно.

— Бабуся, на что ты намекаешь? — к спору подключилась и Лилечка. — Еще неизвестно, кто здесь змея! Устроила балаган на радость своим черномазым! Если бы я знала, что у тебя на уме, ни в жизнь не согласилась бы участвовать. Это же надо придумать — на живого человека змею натравливать! Риск-то какой!

— Как раз и никакого! Я вот на нем все яды и противоядия заранее перепробовала! — Анна Петровна кивнула на горбуна. — Нгаи, покажи!

Колдун, интуитивно понявший, чего от него хотят, протянул вперед обе руки, на которых виднелись характерные следы змеиных укусов, и уже почти зажившие, и совсем свежие.

Тут уж, как говорится, крыть было нечем. Впрочем, бабушка тут же постаралась перевести разговор на другую тему.

— Уж раз так все сложилось, то свадьбу, хочешь — не хочешь, а играть придется, — сказала она примирительным тоном. — Все сделаю, как обещала. И угощение выставлю, и приданое дам.

— Просто восторг! — воскликнула Лилечка. — Мы погрузим сундуки с добром на коров и погоним стадо в Отчину.

— Не только сундуки, но и котлы! — напомнила бабушка.

— Тем более!

— Скажите, а сколько примерно у вас длятся свадьбы? — осторожно поинтересовался Цыпф.

— Как когда, — ответила Анна Петровна. — Но не меньше тридцати дней.

— Нет, это нам не подходит, — развел руками Лева. — Я, конечно, не против, вы не подумайте… Но нас дома люди ждут.

— И в самом деле, лучше повременить, — поддержала его Лилечка. — Ну что это за свадьба по дикарскому обычаю. Я же крещеная. Желаю в церкви венчаться или, в крайнем случае, в кастильском храме. Чтоб все было по закону.

— Ну как хотите, — надулась Анна Петровна. — На вас ведь не угодишь. Из молодых, да ранних… Пошли, Нгаи.

— Бабуся, не обижайся, — Лилечка обняла ее. — Я тебе и в самом деле за все благодарна. Но не до свадьбы нам сейчас…

На следующий день в доме Анны Петровны состоялся большой совет вождей саванны. Ради такого случая подача спиртного была строго ограничена, и арапы, заранее настроившиеся на длительную дармовую попойку, выглядели хмуро. Зато их суждения, как надеялась Анна Петровна, должны были отличаться трезвостью и здравомыслием.

После обычного для таких мероприятий обряда по умиротворению духов слово для доклада взял Лева Цыпф.

Как и большинство людей, мировоззрение которых сложилось под влиянием книжных знаний, он в своих доводах не умел снизойти до уровня аудитории. С арапами, искренне полагавшими, что все сущее на свете, в том числе и люди, создано в незапамятные времена божественным кузнечиком-богомолом, Лева разговаривал так, словно все они имели по крайней мере неполное среднее образование. Единственное, что хоть немного выручало слушателей, это отсутствие в местном языке слов, обозначающих всякие отвлеченные понятия, что вынуждало Леву максимально упрощать свои сентенции.

В общем и целом смысл его речи сводился к тому, что злокозненные силы, в свое время похитившие солнышко и наславшие на мир вечные сумерки, на этом не успокоились. Начинается новый этап драмы. За гибелью неба должна последовать гибель земной тверди. Камень, песок и глина превратятся в хищников, пожирающих все, что обеспечивает человеку существование в этом мире. Реки станут потоками огня, равнины разверзнутся и поглотят стада, а холмы будут гоняться за людьми, как взбесившиеся носороги. Род человеческий сгинет навсегда. На его месте будут жить каменные дети злых богов. Однако есть в мире могущественные существа, которым небезразлична судьба людей. За главного у них великий колдун, известный в саванне под именем Белый Чужак. О его сверхъестественных способностях известно всем. Помогают ему хозяева нижнего мира, неуязвимые и могучие варнаки, которых арапы называют «людьми-бегемотами». Белый Чужак согласен возглавить переселение народов в чудесную страну, где каждый обретет покой, благоденствие и телесное здоровье. Правда, дорога в этот благословенный край будет тяжелой. Поначалу она даже может кое-кому показаться непосильной. Идти придется сквозь жару и мрак, а то, что имеет здесь один вес, там станет втрое тяжелее. Но тот, кто осилит эту дорогу, обретет вечное блаженство для себя и своих потомков.

По ходу выступления Леву никто не перебивал — здесь это было не принято, — но стоило ему только умолкнуть, как посыпались вопросы, и по-детски наивные, и по-иезуитски каверзные.

— Ты зовешь нас в мир теней? — спросил один из вождей, который, судя по возрасту, одной ногой уже стоял на пороге этого самого мира. — Туда, куда улетают души, покинувшие мертвые тела?

— Нет, это мир живых людей, — твердо ответил Лева. — Там можно наслаждаться едой, питьем, женщиной, умной беседой. Там есть все, без чего человеку нельзя обойтись. Но там нет ничего, что укорачивает жизнь или причиняет страдания. Ни болезней, ни распрей, ни хищных животных, ни злых соседей.

— Ты сказал, что Белый Чужак собирается увести в счастливую страну все народы? Я правильно понял? — спросил другой вождь, имевший на лице отметину от пистолетной пули.

— Да, — кивнул Лева.

— И твоих братьев, не раз обагрявших своей и нашей кровью великую реку? И желтолицых разбойников из Степи? И одетых в железо алчных слуг распятого Бога? И даже рогатых детей первого на свете братоубийцы? Как же мы сможем ужиться рядом?

— Страна, о которой я вам рассказывал, — не просто место для жизни, — волшебный источник, смывающий грязь не только с тела, но и с души, — начал объяснять Лева. — Каждый, кто поселится там, превратится совсем в другого человека. Зло, засевшее в душах, исчезнет, а добро даст обильные всходы. И белые, и желтые, и черные станут одним народом, навечно забывшим распри… Впрочем, рогатых это не касается. Они уже преступили ту грань, которая не позволяет зверю вернуться в мир людей.

— Какой скот пасется на лугах этой благословенной страны? — вопрос задал совсем еще молодой арап, вместе с Левой участвовавший в состязании женихов. — И много ли его там?

— Луга, леса и реки этой страны населяют только эфемерные существа, единственное предназначение которых — радовать человеческий глаз, — понятие «эфемерные» он перевел как «нечто более легкое, чем туман».

— Если там, куда ты нас зовешь, нет скота, мы смело можем гнать свои стада! — обрадовался юноша.

— В этом нет никакой необходимости! — заволновался Лева. — Я ведь уже говорил, в этой стране есть все, что нужно человеку. Вода в реках вкуснее молока, а растения насыщают лучше, чем мясо… И потом, ваш скот просто не выдержит дорогу. В нижнем мире нет ни травы, ни листьев, а земля и воздух обжигают огнем.

Услышав это, вожди сразу помрачнели и принялись вполголоса совещаться между собой. На Леву теперь поглядывали уже не как на героя дня, вымолившего у богов счастливый жребий, а как на опасного безумца.

Затем слово взял тот из вождей, который, очевидно, умел лучше других формулировать общее мнение.

— Истина в том, что люди рождаются для того, чтобы владеть скотом, — это безапелляционное заявление было встречено одобрительным гулом. — Пасти его, доить, защищать от хищников и умножать в потомстве. Человек, не владеющий скотом, — безродный бродяга. Его не пустят на порог приличного жилища. Он, как шакал, питается чужими объедками. Скот обеспечивает нас пищей. Мы пьем молоко коров и кровь быков. Но не это главное. Уход за стадом объединяет людей, делает их добрее и удерживает от злых поступков. Недаром бледнолицые, живущие за великой рекой и пренебрегающие содержанием скота, так жестоки и коварны… Тот, кто призывает нас бросить стада на произвол судьбы и уйти в неизвестные края, чтобы там, подобно животным, лакать воду из рек и питаться травой, или одержим злыми духами, или просто хочет погубить народ саванны. В первом случае им должны заняться колдуны. Во втором — его необходимо лишить гостеприимства и немедленно изгнать из этого дома.

Лева еще не успел ничего ответить своему оппоненту, как Анна Петровна взяла ход совещания в свои крепкие руки, некогда поднимавшие из руин предприятия черной металлургии Юга, а затем немало повкалывавшие на Талашевской текстильной фабрике.

С гостями она особо не церемонилась, хотя палку старалась не перегибать.

— Ты, головешка черная, про чье гостеприимство тут распинаешься? Про мое или про свое? — накинулась она на предыдущего оратора. — Если про мое, так я как-нибудь и без советников обойдусь. А если про свое, так катись лучше к себе в деревню и там права качай. Не забывай, мартышка бесхвостая, за чей счет ты пил и жрал столько времени. Я по натуре человек мягкий, но если осерчаю, сама себя боюсь. Вот и не заводите меня понапрасну! Вас здесь по делу собрали, а не шуточки шутить! У кого уши есть, тот сам все слышал. А теперь решайте, как дальше быть. Уходить или на месте сидеть. Хотелось бы, конечно, надеяться, что обойдет нас беда стороной. Ну а если нет? Что, по-вашему, лучше? Вместе со скотом в родной саванне подохнуть или налегке в благословенную страну уйти? Если вы о себе не думаете, так хоть о детях своих побеспокойтесь. Я, между прочим, внучку подробно расспросила. Уж мне-то она врать не будет. Действительно, оживают повсюду злые силы, куда более древние, чем наши и ваши боги. Многие страны ими уже погублены. В том числе и то болото, куда ушли жить ваши бегемоты. А в той стране, где сейчас могут спастись люди, она сама побывала. Интересное местечко. Там и земля, и вода, и воздух, и растения — все другое. Человека они обтесывают, как речной поток гальку. Может, и из вас, дураков, там что-нибудь путное получится… И про дорогу туда она мне все рассказала. Горячо, жарко и страшно, но люди-бегемоты чем могут пособляют. Они хоть и жуткие на вид, но к нашему брату со всей душой относятся… Но не всем такая задумка по нраву. Мразь эта рогатая, которая свой род от первого братоубийцы ведет, желает повсюду свою власть распространить. Худо тогда придется и черным, и желтым, и даже белым, которые под их дудку плясать не согласные. Отчиной они, супостаты, уже почти овладели. Не ровен час и до нас доберутся. Так уж лучше объединиться с теми, кто против этих шакалов в Отчине сражается. Пора острить копья и ладить новые стрелы. Вот и весь мой сказ, гости дорогие. Если что не так, извиняйте. А теперь ступайте пообедайте и между собой пошушукайтесь. Я вас не тороплю, но ответ жду уже сегодня. Нече кота за хвост тянуть. Что такое кот, не знаете? Это вроде как лев, только маленький.

Весть о предстоящем обеде была воспринята присутствующими с куда большим энтузиазмом, чем все сказанные перед этим речи.

— Не верю я в этот народ, — вздохнула бабушка, когда гости вплотную занялись трапезой. — Честно сказать, я и в свой собственный народ уже не верю. Плетью их станешь сечь — руки лижут. А добро им сделаешь — кочевряжатся…

— Подобные проблемы, Анна Петровна, волновали многих великих политиков и до вас, — сказал Лева. — Вспомните хотя бы суждения Годунова в изложении Александра Сергеевича Пушкина. Народ он называл неблагодарной чернью. И очень от этого страдал.

— Так то совсем другое дело, — зевнула изрядно притомившаяся Анна Петровна. — У твоего Годунова смертный грех на душе висел… А я в общем говорю. Не с царевых позиций. Слеп наш народ и глух. Разумными словами его не проймешь. Зато всякой ересью очаровать можно. А уж за тем, кто его очарует, он куда хошь пойдет. Хоть в рай, хоть в пекло…

Обильное угощение, как выяснилось, может способствовать не только расстройству пищеварения, но и процессу принятия политических решений.

Впрочем, решение получилось какое-то куцее, двойственное, «паллиативное», как выразился Лева Цыпф.

Перво-наперво предлагалось послать в Хохму разведчиков, чтобы на месте убедиться в том, какая именно беда постигла соседнюю страну.

Идею немедленного переселения в Эдем совет вождей начисто отверг, хотя было решено, что к этой теме можно будет вернуться, когда приметы надвигающейся вселенской катастрофы станут очевидными.

Не получил поддержки и план широкомасштабного похода против аггелов. Одни ссылались на ожидаемый вскоре отел скота, другие на недобрые знамения, третьи на недостаток воинов. Лишь благодаря нажиму Анны Ивановны вожди согласились сформировать из добровольцев экспедиционный отряд, предназначенный для рейдов на территорию Отчины. Кандидатура его вождя пока оставалась открытой, но советником с правом решающего голоса был заранее назначен Цыпф.

Он тут же уточнил, что военные действия могут начаться только по предварительной договоренности с лицами, на то уполномоченными.

— Хитро ты, милок, выражаешься, — заметила Анна Петровна. — Ну да ладно, у каждого свои слабости… Как будете уходить, Унду с собой захватите, — она кивнула на девушку, недавно напоившую Леву противоядием. — Она девчонка шустрая и в Отчине уже не раз бывала. Когда момент подоспеет, вы ее с весточкой ко мне пошлите. Будет вам тогда спешная помощь. В крайнем случае я своих человек триста подошлю.

— Только пусть оденется поприличней, — Лилечка окинула полуголую арапку критическим взглядом. — Платьице там какое-нибудь, белье, ботинки…

— Могла бы и не напоминать, — проворчала Анна Петровна. — Сарафанчик я уже приготовила, а белье и ботинки ее надеть не заставишь. Да и зачем… Пятки у нее тверже твоих подметок, никакая колючка не проколет. А белье для непривычного человека хуже, чем вериги… Ты только в Отчине присматривай за ней.

— В каком смысле?

— Чтоб не баловала. Девка она хоть и смышленая, но горячая. Как-никак, африканская кровь. Здесь-то нравы вольные, под каждым кустиком брачное ложе… А в Отчине народ строгий. Еще распутницей ее ославят.

— Только этого мне не хватало, — вздохнула Лилечка. — Впрочем, есть у меня один человек на примете. Смыков, бывший милиционер. Ты его, наверное, знаешь. Большой специалист по надзору за горячими девушками.

— Все шутки шутишь, внученька… Ничего, скоро сама поймешь, что Унда девка незаменимая. До реки-то вас мои люди проводят, а дальше втроем пойдете. Учти, она грузы носить мастерица. Пуда два спокойно на голове попрет.

— Какие у нас грузы, — пожала плечами Лилечка. — Один рюкзак на двоих, да и то полупустой.

— Неужто ты, родная, думаешь, что я тебя вот так налегке отпущу! — всплеснула руками бабушка. — Нет уж, одарю, как персидскую княжну! И шубами, и золотом, и камнями.

— Спасибо, конечно, да только не ко времени мне все это, — вздохнула Лилечка. — Не на курорт ведь отправляемся, а в мясорубку…

— Погостили бы еще с недельку…

— Мы бы с удовольствием, да нельзя. Нас уже, наверное, в Отчине заждались.

Паровоз потерял ход, не дотянув до станции Рогатка километров пятнадцать,

— лопнул какой-то паропровод. Жердев еле спасся, спрыгнув на ходу под откос (хорошо хоть, что беда случилась на затяжном тягуне и скорость была невелика).

Добровольные помощники машиниста отделались небольшими ожогами и легким испугом. И от первого, и от второго их врачевали самогоном.

Затем пути недавних союзников разошлись. Кастильцы, к которым присоединился Смыков, пешим порядком отправились на родину. Анархисты, окрыленные последним успехом, собирались штурмовать базу аггелов. Жердев куда-то пропал — не исключено, что отправился на поиски верных ему киркопов. Вместе с ним пропала и последняя канистра самогона. Скорее всего это было главной причиной того, что Жердев ушел не попрощавшись. Зяблик, собрав небольшую ватагу (трое наиболее приглянувшихся ему анархистов, двое добровольцев со станции Воронки и один кастилец, заочно приговоренный на родине к аутодафе за богохульство), решил обосноваться в окрестностях Талашевска, чтобы бить врага в его собственном логове.

Вопреки ожиданиям погони за окруженцами и их спасителями не последовало. То ли у врагов не хватило на это сил, то ли, наоборот, они были так сильны, что могли игнорировать столь незначительный инцидент. Кастильцы, не ввязываясь в мелкие стычки и стороной обходя верные Плешакову гарнизоны, двинулись к границе. Свои аркебузы, ставшие вдруг бесполезными, они везли на подводе, купленной за реалы в какой-то общине, придерживающейся неясной политической ориентации.

Когда на горизонте замаячили вершины Сьерры-Морены, устроили благодарственный молебен. Границу, представлявшую собой стык торфяного болота с каменистой равниной, пересекли беспрепятственно. На ночлег остановились в заброшенном монастыре. В былые времена он столь часто подвергался осадам, что нынче здесь опасались селиться даже летучие мыши. Прежде чем уснуть, Смыков не поленился прочесть многочисленные автографы, оставленные победителями на стенах, а некоторые даже переписал в свой блокнот. Особенно его заинтересовали следующие шедевры: «Для монахов здесь буфет, для монашек спальня, для кардинала кабинет, а для Васи сральня. Василий Иванович Соловьянчик. Июнь хрен знает какого года», «Бога точно нет. Иначе бы он не позволил то, что мы учинили здесь по пьянке. Виталий В, человек крещеный», «Кто к нам с мечом придет, тот от гранатомета погибнет. Сержант запаса Засуха, родом из Оренбурга», «Бей попов и инквизиторов! Мщу за кровь моих предков марранов. Марраны — иудеи, проживавшие на территории средневековой Испании и принявшие христианство. Давид Розенталь».

С этого момента отряд стал быстро таять — истомленные долгим пребыванием на чужбине кастильцы разбегались по домам. С доном Эстебаном остались только лично преданные ему кабальерос, близкая родня да немногочисленные слуги.

У стен родового замка дона Эстебана ждал неприятный сюрприз — подвесной мост был поднят, а стальная решетка, защищавшая вход, опущена. На сигналы трубы, грубую брань дона Эстебана и выстрелы Смыкова долго никто не отзывался, хотя замок выглядел явно обитаемым. Затем на дозорной башне появился какой-то тип в белом монашеском плаще поверх боевых доспехов и объявил, что решением суда города Ла-Гуардия все поместья дона Эстебана переданы в управление ордена доминиканцев, поскольку вышеуказанный дон Эстебан и все его прямые наследники признаны без вести пропавшими в чужих краях.

Штурмовать хорошо укрепленный замок столь ничтожными силами, да еще без пороха и пуль, было занятием заведомо бессмысленным. Поэтому дон Эстебан ограничился кратким изложением основ научного дарвинизма, которые успел почерпнуть во время общения с наиболее развитой частью населения Воронков. Соль его речи состояла в том, что происхождение всех доминиканцев прослеживалось даже не от обезьян, а от богопротивных тварей — свиней.

Впрочем, перепалка могла принести лишь моральное удовлетворение. Все движимое и недвижимое имущество древнего рода, включая содержимое нескольких тайников, устроенных лично доном Эстебаном, находилось под чужим контролем. Для того чтобы добиться справедливости, необходимо было отправляться в эту самую занюханную Ла-Гуардию.

Так уже получилось, что в этом ничем не примечательном городишке, где даже приличного рынка не было, свили свое гнездышко судьи, аудиторы, нотариусы и прочий чиновный сброд, уже тянувшийся к власти, выпавшей из ослабевших рук аристократии.

В свое время семья дона Эстебана пожертвовала на нужды города немало средств, а сам он даже недолго состоял в должности алькальда. Однако все это было в прошлом. Те, кто нынче заседал в судах, вещал с высоких амвонов, командовал городской стражей и грел руки на контрабанде, не могли простить дону Эстебану ни его благородного происхождения, ни его рыцарской вспыльчивости, ни его врожденного презрения к выскочкам-нуворишам, ни тем более его богатства, частично уже разграбленного.

Аристократы же сторонились дона Эстебана совсем по другой причине. В их среде он имел скандальную славу вольнодумца, покровителя еретиков, защитника простолюдинов и вообще предателя интересов своей касты.

В конечном итоге в дураках оказался не только дон Эстебан, вынужденный жить на подачки ростовщиков, но и Смыков, которому под страхом усечения языка была запрещена любая публичная пропаганда, в том числе и перед вьючными мулами.

Не помогли даже старые связи среди ветеранов инквизиции, успевших объединиться в некую тайную организацию по типу индийской секты душителей-тагоитов. Смыкова принимали то за шпиона, то за провокатора. За его голову назначили вознаграждение. Дело, как говорится, запахло керосином.

Опасаясь наемных убийц, дон Эстебан и Смыков никогда не ночевали на одном месте дважды, а перед тем, как приступить к трапезе, заставляли хозяина очередного кабака дегустировать вино и еду. Их уже знали завсегдатаи всех притонов Ла-Гуардии и все местные потаскухи.

Смыков, как всегда, аккуратный в подсчете дней, понимал, что ему пора возвращаться, хотя к выполнению задания он еще и не приступал. Предварительные планы оказались несостоятельными, а удобный случай (другая сторона обоюдоострого клинка, с помощью которого рассекаются запутанные узлы жизненных коллизий) все никак не подворачивался.

Впрочем, одна задумка у Смыкова все-таки была. Нельзя сказать, чтобы в моральном аспекте она выглядела безупречной, зато некоторую надежду на успех обещала. По большому счету винить Смыкова за несколько циничный образ мышления было нельзя. Как-никак, а его натура формировалась в обществе, отцы-основатели которого всегда негласно придерживались известного принципа «цель оправдывает средства». Разве можно винить яблочко, которое в силу фундаментальных законов природы не в состоянии далеко откатиться от яблоньки?

Операцию Смыков готовил исподволь. Сначала он в общих чертах посвятил дона Эстебана в свое задание, состоящее из двух частей: создания военного союза против аггелов и предварительной подготовки населения Кастилии к эвакуации в Эдем. Затем, как бы невзначай, он обмолвился о чудесных свойствах произрастающего там растения бдолах и даже презентовал своему родовитому спутнику щепотку этого уникального зелья. (Необходимо заметить, что дон Эстебан растратил бдолах самым бездарным образом, употребив его как возбуждающее средство во время плотских утех с одной публичной девкой, которой половые подвиги партнера были нужны примерно так же, как уши тому органу, коим эти подвиги совершались.) Обстоятельства повседневной жизни изгоев общества (к этому времени дон Эстебан распустил всех своих слуг и приближенных) благоприятствовали осуществлению плана, задуманного Смыковым. Не было дня, чтобы подвыпивший гранд не ввязывался в ссору с кичливыми идальго или вконец обнаглевшими лавочниками. Эти конфликты, иногда возникавшие по совершенно пустячному поводу, почти всегда заканчивались звоном клинков, уже мало чем напоминавших старые рыцарские мечи, но еще не достигших благородного облика шпаги.

Чаще всего нескольких молодецких выпадов было достаточно, чтобы заставить противника запросить пощады или трусливо ретироваться, но иногда, как говорится, коса налетала на камень, и тогда от клинков летели искры, а от фехтовальщиков клочья камзолов и брызги крови.

До самого последнего времени дон Эстебан проявлял себя в этих стычках с самой лучшей стороны и другого урона, кроме нескольких легких царапин, не понес.

А между тем драгоценное время уходило, и Смыков решил поторопить события.

В тот день они выпили больше обычного, и, как ни странно, инициатором стал. Смыков, к алкоголю относившийся не менее осторожно, чем пожарный к открытому огню. Впрочем, на этот раз у него был вполне законный повод для пьянки — День железнодорожника (к этой канувшей в Лету категории трудящихся он начал относить себя после памятного рейса на Воронки).

В один из моментов, когда хозяин бегал в подвал за очередным кувшином вина, Смыков уговорил своего собутыльника устроить соревнование на точность метания. Целью служил очаг, в котором вовсю шуровало пламя, а снарядами — все, что обычно находится на столах в таверне.

Вскоре неудачно брошенная Смыковым оловянная миска срезала перо на берете какого-то офицера, заглянувшего в этот вертеп исключительно для того, чтобы утолить голод. Случившееся тот почему-то воспринял не как дружескую шутку, а как наглое оскорбление.

Краткая словесная перепалка очень скоро перешла в вооруженный конфликт, в котором честь Смыкова, конечно же, пришлось защищать дону Эстебану. При первой же атаке он вдобавок к перу лишил самонадеянного забияку еще и уха. Все шло к тому, что поединок закончится для офицера самым плачевным образом, но во время очередного выпада дон Эстебан споткнулся о ногу Смыкова, неосторожно выставленную в проход между столами.

Естественно, что храбрый гранд потерял равновесие и клинок противника пронзил его насквозь, как деревянная шпилька, направляемая рукой повара, пронзает поспевающий в духовом шкафу заячий пирог.

Рана, безусловно, была роковой, но дон Эстебан нашел в себе силы, чтобы завершить так неудачно начатую атаку. Его безоружному противнику (клинок надежно застрял меж ребер дона Эстебана) не оставалось ничего другого, как защищаться табуретом, однако от потери второго уха это его не спасло.

Завершив поединок столь эффектным финалом, дон Эстебан осторожно прилег на правый бок (клинок пробил левую половину его груди) и неузнаваемо изменившимся голосом попросил:

— Немедленно пошлите за священником и нотариусом. Душу я хочу завещать Богу, а все оставшееся у меня имущество моему другу дону Смыку. (Именно так называли кастильцы бывшего следователя Талашевской милиции.) Нельзя сказать, чтобы совесть совсем не мучила Смыкова, однако в особо сложных ситуациях, требующих решительных действий, он умел эту совесть от своей души отсоединять, как водитель во время переключения скоростей отсоединяет ведущий вал от двигателя.

Бросившись к умирающему дону Эстебану, он сунул ему в рот заранее приготовленную пригоршню бдолаха и шепнул на ухо:

— Вы знаете, что это такое. Пока душа еще не отлетела, изо всех сил молитесь о спасении тела. Если жизнь вам действительно дорога, вы непременно встанете на ноги. И уж тогда услуги попов и законников вам точно не понадобятся.

Не дожидаясь появления официальных лиц, ответственных за столь разные стороны человеческой натуры, Смыков на наемной повозке доставил дона Эстебана в лучший из постоялых дворов Ла-Гуардии, где и извлек из его груди смертоносный клинок. Уняв открывшееся кровотечение смоченной в вине корпией, он вновь наделил раненого бдолахом.

Дон Эстебан, уже уверовавший, что его смертный час откладывается на неопределенное время, истово молился о скором выздоровлении, обращаясь не только к Богу и Богоматери, но и ко всем остальным святым по очереди. Кровавая пена все еще продолжала окрашивать его бледные губы, однако сердце работало без перебоев, хотя клинок прошел в непосредственной близости от него. Отклонись сталь хотя бы на пару сантиметров в сторону, и славного дона Эстебана действительно пришлось бы вскорости отпевать.

Эта мысль кольнула Смыкова, как приступ невралгии, и, чтобы успокоить самого себя, он негромко произнес по-русски:

— Ежели да кабы, так во рту росли бы грибы…

Тем временем слух о смерти дона Эстебана уже распространился по городу. Его охотно подтверждали все, кто в тот трагический момент находился в кабаке, а также местный лекарь, умирающего гранда даже в глаза не видевший, зато получивший от Смыкова крупную сумму за констатацию летального исхода.

Особенно горевали ростовщики, ссужавшие дона Эстебана карманными деньгами (то, что он спускал за день, рачительному хозяину хватило бы на год), и городские шлюхи, внезапно утратившие постоянный источник дохода.

Общее горе, похоже, разделяли даже бывшие недоброжелатели дона Эстебана. Конечно, пребывая в добром здравии, он смущал их своими дерзкими поступками и глумливыми речами, зато теперь, скоропостижно скончавшись, приобрел ореол неустрашимого рыцаря и галантного кавалера (поговаривали, что причиной поединка была любовная история).

Короче, горожане всех сословий дружно оплакивали дона Эстебана.

Между тем мнимый мертвец благополучно преодолел кризис и быстро пошел на поправку. Об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что уже на вторые сутки он потребовал себе вина и сыра.

По случаю благополучного возвращения с того света друзья закатили настоящий пир, во время которого Смыков исподволь завел разговор, сводившийся к тому, что, уж раз такое случилось и дона Эстебана считают покойником, неплохо было бы устроить ложные похороны, которые могут стать поводом к сбору в Ла-Гуардии наиболее влиятельных кастильских аристократов. Воспользовавшись этим обстоятельством, он, Смыков, не только сумеет изложить перед знатью свои тезисы, касающиеся союза против аггелов и необходимости переселения в Эдем, но и продемонстрирует чудесное воскресение мертвеца, совершенное при помощи волшебных трав, растущих у подножия Древа Познания.

Дон Эстебан, чье психическое равновесие было изрядно нарушено зигзагом, который совершила его душа на пути от жизни к смерти и обратно, без долгих раздумий согласился на участие в этой мрачной мистерии. Причем цели, которые преследовал Смыков, интересовали его меньше всего. Главным был сам факт чудесного воскресения, которым он намеревался восхитить друзей и уесть врагов. Кроме того, не вызывало сомнения, что имя дона Эстебана прогремит по всей Кастилии и всколыхнет народ, соскучившийся по настоящим чудесам. На волне такой популярности можно будет не только вернуть фамильные поместья, но и побороться за верховную власть, вакантную уже столько лет.

Не прошло и часа, как весьма довольные друг другом заговорщики ударили по рукам.

Во все концы Кастилии помчались гонцы. Они несли печальную весть о гибели славного дона Эстебана и призыв ко всем высокородным грандам принять участие в церемонии прощания с усопшим. Поскольку покойник принадлежал к одному из знатнейших родов христианского мира, игнорировать такое мероприятие было бы кощунством.

В назначенный день и час гроб с телом дона Эстебана установили в соборе святого Себастьяна, размеры и статус которого позволяли отпевать даже особ королевской крови.

Были приняты все возможные меры, чтобы покойник не выглядел «как живой». Смертельной бледности достигли с помощью рисовой пудры, а тени вокруг глаз Смыков самолично нанес раствором сажи. Во избежание конфуза в храме заранее перебили всех мух. Если что-то и отличало дона Эстебана от натурального покойника, так это только стойкий запах перегара, который не смогли нейтрализовать ни ладан, ни миро.

По просьбе Смыкова (не бескорыстной, конечно) заупокойная месса происходила при закрытых дверях. Допущены на нее были только лица, указанные в специальном списке. Потаскухам, гулякам, ростовщикам и прочему сброду позволялось демонстрировать свою скорбь только на ступенях храма.

Когда отзвучали молитвы, умолк хорал и закончилась проникновенная проповедь, в которой велеречивый патер сравнивал дона Эстебана с архангелом Михаилом, слово в противоречие с традицией взял Смыков, охарактеризовавший себя как близкий друг и идейный последователь покойного.

Первым делом он извинился за свою дерзость и попросил у присутствующих несколько минут внимания, необходимых якобы для того, чтобы отдать дону Эстебану последние почести по обычаям Отчины, страны, где усопшего почитали святым еще при жизни.

Аристократическая сдержанность не позволяла участникам заупокойной службы указать чужестранцу его истинное место. Тем самым они неосмотрительно позволили Смыкову раскинуть тенета словоблудия, по части которого он был великий мастер (сказывался опыт партсобраний, отчетно-выборных конференций и лекционной деятельности по линии общества «Знание»).

Начал он с восхваления истинных и мнимых заслуг покойника, проистекавших не только из его личных качеств, но и от национальных черт характера вкупе с благородным происхождением. Косвенно этот комплимент касался всех присутствующих здесь грандов, и общее недоумение, грозившее перейти в недовольство, несколько разрядилось. Затем были упомянуты подвиги дона Эстебана в борьбе с заклятыми врагами законопослушного и богобоязненного люда — каинистами. Этот пассаж также был встречен довольно благосклонно — на рогатых убийц и мародеров зуб имело практически все население Кастилии. Очень к месту пришелся здесь и призыв, якобы брошенный покойником за минуту до кончины, — объединить усилия соседних стран в борьбе с аггелами.

Самое сложное началось дальше. Посетовав о страшных бедах, обрушившихся на христианские и языческие народы в последнее время, Смыков открыто заявил о приближающемся конце света, предвестием которого были гибель Сан-Хуан-де-Артезы и многих других населенных пунктов на территории Хохмы, Киркопии и Отчины.

Публика, хотя и успевшая проникнуться к самозваному проповеднику некоторой симпатией, заволновалась. Никто не мог понять, какая связь существует между, в общем-то, бессмысленной смертью дона Эстебана и терзающими землю катаклизмами.

Смыков поспешил прояснить этот вопрос. Ссылаясь на текст Ветхого Завета, известный ему только в пересказе Цыпфа, он патетическим тоном сообщил, что знает путь спасения рода человеческого. Путь этот ведет не куда-нибудь, а в легендарный Эдем, некогда служивший первым приютом для наших прародителей. При этом не надо бояться херувимов, стерегущих границы земного рая. Обойти их не составляет никакого труда. Эдем, в настоящее время свободный от змея-искусителя, являющегося, как известно, одной из ипостасей сатаны, способен принять под свою сень неограниченное количество смертных и обеспечить им поистине райское существование.

— Клянусь всем, что дорого для меня, я самолично любовался волшебными лесами Эдема, пил сладкую воду его рек, дышал его благотворным воздухом и даже отведал райских трав, дарующих человеку здоровье, силу, красоту и долгую жизнь.

Последнюю фразу Смыков сказал, в общем-то, напрасно. Трудно было поверить, что этот слегка сутулый, лысеющий дядька, с выражением лица если не хмурым, то кислым, и в самом деле отведал чего-то, имеющего хотя бы приблизительное отношение к райской флоре.

Впрочем, публика, собравшаяся у гроба дона Эстебана, не обратила на такую несуразность ни малейшего внимания. Не в силах и дальше терпеть столь святотатственные речи, кастильцы инстинктивно ухватились за те предметы, в которых давно привыкли находить для себя надежду и опору — гранды за мечи, священники за распятия. Убийство в стенах храма всегда считалось крайней степенью богохульства, но было похоже, что для Смыкова на сей раз сделают исключение.

В этом вихре гневных выкриков, страстных молитв и лязга извлекаемой из ножен стали резким диссонансом прозвучал спокойный и ясный голос дона Хаймеса:

— Сударь, если вы и в самом деле побывали в Эдеме, то наверняка прихватили с собой какое-нибудь доказательство этого поистине счастливого события.

— Естественно, — не стал отпираться Смыков.

— Уж не плоды ли это с Древа Познания?

— Как можно! — столь наивный вопрос молодого кастильца, казалось, даже возмутил Смыкова. — Плоды с Древа Познания, как и прежде, являются для смертных запретными. Но нет никакой нужды покушаться на них. В Эдеме каждая травинка имеет волшебную силу. Вот полюбуйтесь, — он помахал в воздухе мешочком с остатками бдолаха. — Это средство способно заживить любую рану, одарить человека силой льва или выносливостью мула, вылечить от неизлечимого недуга…

— Весьма интересно… — произнес дон Хаймес с сомнением. — Хотя и малоубедительно… А не соизволили бы вы доказать волшебную силу этой панацеи на деле?

— С удовольствием… Но как? — Смыков сделал вид, что растерялся. — Я не вижу поблизости ни больных, ни раненых.

— Очень просто. Верните моего дядюшку в мир живых. Думаю, он заслужил это своими подвигами, которые вы нам здесь так живописали. — Дон Хаймес сделал поклон в сторону гроба.

— Мое средство предназначено для продления жизни, а отнюдь не для ее возвращения в уже давно остывшее тело… — потупился было Смыков, но, услышав зловещий ропот грандов, тут же пошел на попятную. — Впрочем, почему бы не попробовать.

Пройдя сквозь ошалевшую толпу к гробу, он стянул с головы дона Эстебана шарф, поддерживающий нижнюю челюсть, а затем затолкал весь бдолах в рот лжепокойника.

По сценарию, разработанному Смыковым, дон Эстебан должен был разыграть сейчас душераздирающую сцену воскресения из мертвых, сопровождаемую конвульсиями, нечленораздельными выкриками и зверской мимикой. Однако случилась непредвиденная накладка — часть бдолаха угодила в полость носа.

Дон Эстебан буквально подпрыгнул в гробу и чихнул так, что монета, по старинному обычаю спрятанная у него за щекой и предназначенная для расплаты с паромщиком царства мертвых Хароном, вылетела наружу и угодила прямо в бритую тонзуру настоятеля храма.

Шок, пережитый всеми присутствующими (за исключением, естественно, Смыкова и дона Хаймеса, находившихся между собой в сговоре), по глубине и силе мог быть сравним разве что с тем ужасом, который в конце времен суждено испытать нашим потомкам, ставшим свидетелями Страшного суда. К счастью, кастильцы отличались отменным здоровьем (слабаки в этой стране умирали еще в раннем детстве), поэтому до инсультов и инфарктов дело не дошло.

Дон Эстебан чихал еще минут пять, а затем, выпростав руку в сторону алтаря, где среди прочей церковной утвари должны были находиться вещи, символизирующие кровь и плоть Господню, просипел:

— Вина! Ради всего святого, вина!

При этом рубашка на его груди распахнулась, обнажив напротив сердца страшную рану, которая вследствие связанных с чиханием усилий, вновь начала кровоточить.

Это было слишком даже для кастильцев, закаленных жизненными невзгодами, постоянными войнами и религиозным подвижничеством. Падре, ушибленный в голову монетой, едва-едва не побывавшей в цепких лапах Харона, рухнул на колени первым и во весь голос принялся возносить хвалу Создателю. Его примеру немедленно последовали все участники мессы, из заупокойной вдруг превратившейся в благодарственную. Пали ниц даже те из грандов, кто с юных лет привык сиживать в храме на персональном месте. Певчие, не менее бледные, чем сам оживший покойник, подхватили молитву, и под сводами собора загремел величественный хорал «Тебя, Боже, славим…».

Кубок сладкого церковного вина, преподнесенный дону Эстебану церковным служкой, был лишь прелюдией к началу бесшабашной попойки, без которой, естественно, не мог обойтись человек, отлежавший бока в собственном гробу.

Правда, некоторые наиболее богобоязненные из грандов пытались усовестить воскресшего, приводя ему в пример Спасителя, который сходное событие отметил не кутежом, а проповедью. На это обнаглевший дон Эстебан возражал в том смысле, что Спасителю действительно не было нужды напиваться, поскольку его кровь и так приравнивается к вину, чего нельзя сказать о простом смертном, чудесным образом разделившем судьбу Бога. В заключение он заявил, что за время, пока его душа скиталась в эмпиреях, тело застыло до такой степени, что без помощи вина даже не способно двигаться.

Про скитания души дон Эстебан, конечно, заикнулся зря, потому что со всех сторон сразу посыпались вопросы типа «Довелось ли вам лицезреть престол Господень?» и «Действительно ли ангелы небесные бесполы, как это утверждают теологи, или прелести плотской любви доступны им наравне с прочими божьими созданиями?».

К чести дона Эстебана, он выпутался из этого затруднительного положения довольно легко, пояснив, что душа, по каким-то причинам покидавшая тело, при возвращении назад забывает все, что ей пришлось увидеть и услышать на том свете.

— Это похоже на сон, — говорил он, подставляя свой кубок под струю вина. — Едва только проснувшись, помнишь все до мелочей. А уж как позавтракал, все воспоминания улетучились. Даже забываешь, что тебе привиделось — кошмар или сладостные грезы.

— Неужели вы даже страха не испытывали? — интересовался кто-то из слушателей.

— Почему же, — обстоятельно отвечал дон Эстебан. — Вначале было очень страшно. Особенно когда я понял, что умираю без святого причастия и не вернув долги кредиторам. Но зато потом наступило полное блаженство. Примерно как от кувшина доброй малаги. Из такого состояния возвращаться к земной жизни совершенно не хочется. Вселяясь обратно в тело, моя бедная душа горько рыдала.

Все без исключения гранды согласились остаться на пир, который дон Эстебан устроил в честь своего чудесного воскрешения. Средства на это благое дело ссудили те самые ростовщики, которые уже успели мысленно распрощаться со своими денежками, а ныне вновь воспрянули духом.

Явилось и много новых лиц: городской голова с супругой, все церковные иерархи, оказавшиеся на этот момент в городе, блудницы, из тех, кто разрядом повыше, офицеры местного гарнизона. Всем вновь прибывшим дон Эстебан охотно демонстрировал свои раны — входное отверстие пониже левого соска и выходное под лопаткой.

Пока гости еще были относительно трезвы, Смыков сумел заручиться заверениями в том, что кастильцы соберут войско для похода на аггелов, а также развернут пропагандистскую кампанию по поводу переселения всех желающих в Эдем. Особенно привлекла эта идея престарелых грандов, надеявшихся вернуть себе молодость и здоровье.

Многих, конечно, смущало то обстоятельство, что в земном раю нельзя развлекаться охотой, скачками и петушиными боями. Зато всех (не исключая и особ духовного звания) радовало известие, что чувственная любовь возведена в Эдеме в ранг высокого искусства.

Короче, праздник удался. Вино лилось рекой, слуги, приглашенные из соседнего трактира, сбились с ног, уже порядочно подвыпивший епископ не забывал благословлять каждую перемену блюд, а некоторые дамы и кавалеры даже пустились в пляс.

Любопытные кастильцы выспрашивали у Смыкова все новые и новые подробности о райском житье-бытье. Дабы не сболтнуть по неосторожности чего-нибудь лишнего, он решил на время покинуть застолье и под благовидным предлогом устремился вслед за доном Хаймесом, который в очередной раз вышел на свежий воздух, чтобы покурить втихаря. (Длительное пребывание в Отчине способствовало тому, что молодой аристократ заразился многими язвами и пороками, свойственными тамошнему обществу, а именно: социалистическими идеями, гонореей и страстью к табаку.) Смыкова отделяли от распахнутых дверей всего пять или шесть шагов, когда слепящая вспышка озарила пиршественный зал и он увидел на оштукатуренной стене свою собственную черную тень. Звука, который, по идее, должен был сопровождать вспышку такой интенсивности, Смыков не услышал, потому что его барабанные перепонки мгновенно лопнули.

Смыкову показалось, что какая-то могучая лапа сдирает с него одежду, а потом и всю кожу вместе с волосами. Как это всегда бывает, когда человек попадает во власть нечеловеческих сил — урагана, лавины, паровозных колес, взрывной волны, — его тело содрогнулось так, словно голова и конечности уже не составляли единого целого с торсом, а потом превратилось в безобразный мешок, к тому же еще и дырявый, поскольку из него обильно брызнуло что-то не менее красное, чем вино, которым еще секунду назад упивалась веселая компания.

Если души умерших в действительности возносятся на небеса, то над постоялым двором, избранным доном Эстебаном как место для пиршества, сейчас происходила давка. Добрая половина гостей погибла на месте, а оставшиеся получили тяжкие увечья.

Фугасная мина замедленного действия, спрятанная в одном из кувшинов, выкосила цвет кастильской аристократии. Особенно страшно выглядел дон Эстебан, оказавшийся ближе всех к эпицентру взрыва. Его разнесло на части, но каждая из них, все еще находящаяся под воздействием бдолаха, продолжала жить своей жизнью

— руки шарили по полу в поисках оторванной головы, а сама эта голова немо разевала рот, не то бранясь, не то требуя последний глоток вина.

Не пострадал только дон Хаймес, докуривавший на крыльце свою самокрутку (вот и говори потом, что табак вреден для здоровья). За минуту до взрыва мимо него торопливо прошмыгнул один из слуг, подававших вино. Но направился он почему-то не к подвалу, а совсем в другую сторону. Сопоставив этот, в общем-то, малозначительный факт с бедой, приключившейся в пиршественном зале, дон Хаймес немедленно бросился в погоню и вскоре настиг беглеца, уже поставившего ногу в стремя поджидавшей его невдалеке лошади.

Оружие они обнажили одновременно, слуга — стилет, более пристойный наемным убийцам, чем трактирной челяди, а дон Хаймес свой верный меч, первый же удар которого достиг цели. Предатель лишился сразу трех нелишних для человека вещей

— правой кисти, оружия и свободы. Впрочем, и сам факт его существования на этом свете оказался под знаком вопроса.

Спустя примерно час слуга под пыткой назвал имя человека, за изрядную мзду склонившего его к столь ужасному преступлению. К всеобщему удивлению, организатором террористического акта оказался один из городских судей, всегда кичившийся своей беспристрастностью и неподкупностью.

По месту жительства его не обнаружили, но один из конных отрядов, немедленно посланных по всем дорогам, нагнал у самой границы с Отчиной человека, имевшего сходные приметы. Тот долго и довольно удачно отстреливался от преследователей, уложил наповал двух лошадей и трех всадников, но и сам был сражен пулей из аркебузы.

Тело бывшего судьи сожгли, а голову для опознания доставили в Ла-Гуардию. При тщательном осмотре под шапкой густых черных волос обнаружились маленькие, еще не успевшие окончательно окостенеть рожки.

Все случившееся стало для кастильцев даже не пощечиной, а плевком в лицо, оскорблением, которое смывается только большой кровью. В разных концах страны еще не закончились похороны людей, считавшихся солью земли и цветом нации, как началось формирование армии возмездия. Ее предводителем безо всяких проволочек был назначен дон Хаймес, незадолго до этого вернувший своему роду все поместья и сокровища своего дяди.

Стоя над гробом дона Эстебана (тем самым, в котором тот уже лежал недавно в соборе святого Себастьяна), он сказал, что судьбу не обманешь, а тем более с ней нельзя шутить всякие сомнительные шутки.

Смыкова в виде исключения похоронили в одном склепе с его высокородным приятелем. Поскольку отпевание полагалось проводить исключительно по католическому обряду, а относительно вероисповедания Смыкова никто ничего толком сказать не мог, его, уже мертвого, крестил (тоже в виде исключения) вновь назначенный епископ города Ла-Гуардия.

Так воин-интернационалист, бывший следователь МВД и убежденный коммунист Валерий Емельянович Смыков нашел вечное успокоение в кастильской земле под именем раба божьего Фернандо.

Встреча Лилечки и Цыпфа с Зябликом состоялась в Талашевске, не так давно захваченном тремя объединившимися на время отрядами анархистов (радикального, синдикалистского и ортодоксального толка).

Город, сразу после смерти Плешакова покинутый его приспешниками, вновь был пуст, как клетка со сломанной дверцей. То, что не сгорело и не рухнуло в бесконечной череде осад, мятежей и набегов, нынче дождалось своего конца. На Талашевске можно было смело поставить крест.

Зяблик был пьян давно и глубоко, но понять это могли только очень хорошо знавшие его люди. Он неуклюже ткнулся небритой рожей в Лилечкину щеку, крепко по-мужски обнял Цыпфа и наполнил самогоном три давно не мытые кружки (а всего их вперемежку с зачерствевшей закусью имелось на столе не меньше дюжины).

— Знаете, небось, за что пьем? — сказал он, пальцем стирая с уголка глаза мутную, пьяную слезу. — Не за встречу, а за упокой души наших товарищей. А кого первого помянем, сами выбирайте. Или Верку, или Смыкова.

Лилечка и Цыпф узнали эту печальную новость еще на границе, хотя подробности были им абсолютно неизвестны.

— Давайте сразу обоих… — сказала Лилечка. — Как хоть все это случилось?

— Потом, — зубы Зяблика уже клацали о край кружки. — Сначала выпьем…

— Даже самогон бедой пахнет, — вздохнула Лилечка, сделав один-единственный глоточек.

— А ты знаешь, как пахнет беда? — покосился на нее Цыпф.

— Самогоном и пахнет… Мы когда с бабушкой вместе жили, она только с горя выпивала. А от радости никогда… Я уже заранее знала, если запахло самогоном, значит, плохи наши дела.

— Ох, плохи… — замычал Зяблик, глядя в кружку так, словно на ее дне таился ответ на какой-то мучительный вопрос. — Не надо было нам расставаться… Пока вместе держались, все живы были… А сейчас вот такие пироги с хреном…

— Что с Верой Ивановной случилось? — осторожно поинтересовалась Лилечка.

— Никто толком не знает… Видели ее здесь. И на толкучке видели, и на улицах. Потом она вроде бы в комендатуру попала. Допрашивал ее палач один, по кличке Альфонс. Я его, суку, три дня по всему городу разыскивал, да только все впустую… Думаю, что к той заварухе, которая между Плешаковым и аггелами случилась, Верка руку приложила. В тот последний день, перед самым пожаром, была она в здешней резиденции, это точно… Ну а дальнейшее, как говорил принц Датский, молчание… Ни слуху ни духу. Если бы жива осталась, уже дала бы о себе знать… Я пожарище вдоль и поперек облазил. Костей там обгорелых, как в добром крематории. Где чьи, разве разберешь… Хотелось бы, конечно, в лучшее верить, но…

— А верно, что Смыков в Кастилии погиб? — спросил Лева.

— Да… Ну там-то все ясно, как Божий день… Даже могилка имеется. Лежит наш Смыков в хорошей компании, на пару с доном Эстебаном. Погиб он, бедолага, по собственному недосмотру, но дело порученное выполнил. Яшка, племянничек Эстебанов, полторы тысячи кастильцев в Самохваловичи привел. При полной амуниции и с боезапасом. Скоро будем гражданина Ламеха за жабры брать.

— Я в курсе, — кивнул Лева. — Арапы тоже скоро здесь будут. Мы уже и гонца с весточкой послали. Пока не знаем, какая сила соберется, но три сотни воинов нам гарантировали. А что насчет степняков слышно? Помогут они?

— Бацилла к ним на уговоры отправилась. Ее отца там хорошо знали, да и ее саму, наверное, не забыли… На днях должна вернуться.

— А про дядю Тему ничего не слышно? — осведомилась Лилечка.

— Пока ничего… Но, кстати говоря, варнаки исчезли повсеместно… Недели три кряду нос сюда не кажут. Раньше такого не случалось. Или плюнули они на нас окончательно, или к большому делу готовятся.

— Не позволит им дядя Тема нас в беде оставить, — убежденно заявила Лилечка. — Уж если он сам за это дело взялся, можете быть спокойны. Скоро в Эдеме станем прохлаждаться.

— Или в аду синим пламенем гореть, — меланхолически добавил Зяблик.

— Я вот о чем думаю… — не очень уверенно начал Цыпф. — Если у нас с Эдемом все удачно получится, то зачем зря кровь лить?

— Чью кровь? — не понял Зяблик.

— Ну вообще… Нашу кровь, кровь степняков, арапов, кастильцев… Мы в Эдем переберемся, а аггелы пускай здесь остаются и дожидаются, пока их земля проглотит.

— Ты, Левка, чем думаешь, головой или задним местом? — набычился Зяблик. — Не иначе как у тебя в Лимпопо мозги перегрелись… Как ты себе вообще представляешь переселение в Эдем? Это тебе не хазу поменять с улицы Горького на улицу Демьяна Бедного. Это же черт знает какую прорву народа придется в варнакское пекло загнать! Очередь будет на километры стоять! Недели и месяцы на такую канитель уйдут! По-твоему, аггелы все это время сложа руки сидеть будут? Как бы не так! Не из того они теста слеплены. Ты, к примеру, какую точку зрения на народ имеешь? Правильно, обыкновенную. Пусть живут себе и размножаются, где кому больше нравится. А аггелы на народ смотрят как на свой рабочий скот и пушечное мясо. В хозяева мира заранее записались. Какой же хозяин позволит, чтобы его скот уводили? Да никакой не позволит! В старину конокрадов самой страшной карой наказывали! Убийц могли простить, а конокрада никогда! Как только эта волынка с Эдемом начнется, аггелы и налетят! Так нас отрихтуют, что потом хоронить нечего будет.

— Откуда тогда ждать удар? Где сейчас находятся аггелы? — получив такой отпор, Цыпф немного растерялся.

— В том-то и вопрос! — Зяблик стукнул пустой кружкой по столу. — Везде и нигде! Кого мы только не посылали на разведку, и все бесполезно. Пропала вся их кодла. Как в воду канула. По крайней мере, свои здешние лагеря они оставили.

— Может, в Трехградье ушли или еще куда подальше…

— Нет. Где-то здесь они. Сила аггелов в том, что умеют они рассыпаться на мелкие отряды, а потом в нужное время и в нужном месте соединяться. Помню я один такой случай. Под Журавинками дело было, там, где колхоз имени Мичурина. Накануне никого, кроме их разведки, вроде бы и не было, а потом, глядь, вся их сила на нас валит! Ну и агентура у этих упырей завидная, тут уж ничего не скажешь. Тебе это, конечно, не хуже меня известно… Кастильских паханов вместе со Смыковым их мясник красиво замочил. Фугаской противопехотной. Такие когда-то здесь в Талашевске на военных складах хранились. Убойная сила жуткая. Да он, стервец, еще картечи и чугунных черепков в кувшин с миной насыпал… Ты думаешь, я за себя спокоен? Хрен собачий! Чую, и ко мне их мокрятники подбираются. Все ближе круги нарезают. Не дадут, паскуды, спокойно увянуть.

— Что ты тогда конкретно предлагаешь?

— Конкретно… — Зяблик на мгновение задумался, даже левый глаз прищурил.

— Давить их нужно на каждом квадратном метре. Спуску не давать. Сесть на хвост и не слезать. Пусть побегают. А главное, заставить соединиться в удобном для нас месте. И тогда дать решительный бой. Как Кутузов Наполеону. Тем более что численный перевес сейчас на нашей стороне.

— Еще неизвестно, как степняки и арапы между собой уживутся, — сказал Цыпф.

— Они же всегда враждовали. Да и кастильцы совсем не подарок.

— Можно подумать, я этого не знаю, — буркнул Зяблик.

— А местным ты доверяешь?

— Кому? Анархистам? Так их тут три совсем разные банды. Как дискуссию начнут, так иногда до драки доходит… Я, конечно, в тонкостях их идеологии мало петрю. Ну скажи ты мне на милость, чем анархо-радикалы отличаются от анархо-синдикалистов?

— Думаю, суть не в названии…

— И я так, кстати, думаю. То, что они любые догмы отрицают, это хорошо. То, что против государства идут, тоже неплохо. Не бывает хороших государств. Не бывает справедливой власти. Любая власть это палач, вертухай и шулер в одном лице… Идеи у них, конечно, привлекательные… Но ведь не анархисты их первыми застолбили. И до них немало отчаюг было, которые за свободу под топор ложились. Анархизм это вроде как маска. По крайней мере, я так считаю. Многие ее примеряли. Наша братва не исключение. А вот когда эта маска упадет, еще неизвестно, что за рожа под ней окажется. Но пока нам любой союзник мил и дорог. Мы даже бывших плешаковских гвардейцев на службу берем. С испытательным сроком, конечно.

— Не разбегутся?

— Пусть попробуют. Когда резня начнется, они в первых рядах пойдут, как миленькие. Имеют шанс поквитаться с аггелами за своего бугра, чтоб ему ни дна, ни покрышки.

— Ой! — спохватилась вдруг Лилечка и стала вытаскивать из дорожного мешка гостинцы. — Совсем забыла! Из Лимпопо угощение. Моя бабушка вам велела передать. Вот мясо вяленое, вот саранча, вот сыр, вот мед дикий. А это самогоночка. На семенных железах льва настоенная. Очень для мужчин полезная.

— Нет, спасибочки, — Зяблик перевернул свою кружку кверху дном. — Это последняя была. Почирикали мы тут с вами в шаронку, товарищей боевых помянули, а теперь и за дело пора браться. Чуток отдохните и навстречу арапам подавайтесь, а не то они еще заплутают в наших краях. Ну а я завтра хочу шурум-бурум в окрестностях устроить. Авось кто-нибудь из аггелов на крючок попадется.

— Язык нужен? — догадался Цыпф.

— Позарез, — Зяблик чиркнул себя по горлу ребром ладони.

— Аггела расколоть непросто.

— Расколю, — зловеще пообещал Зяблик. — Нос по самые яйца отрежу, но расколю…

Хотя в городе время от времени постреливали, ночевка прошла более или менее спокойно. Едва только сели завтракать (благо было чем полакомиться), как появилась босая Унда, только что вернувшаяся из Лимпопо.

По ее словам, отряд арапов уже подошел к реке и ожидает только сигнала к началу переправы. Численность воинов она назвать не могла. Счетом в саванне владели исключительно мужчины, обязанные охранять стада. Женщинам, ведущим скудное домашнее хозяйство, для любых математических операций вполне хватало пальцев на обеих руках.

Зяблик указал на самодельной карте будущее место дислокации арапов. Теперь лесной массив, занимавший центральную часть Отчины и скорее всего служивший укрытием для аггелов, оказался как бы в клещах. При условии успешного взаимодействия всех союзных армий и наличия точных разведданных враг был практически обречен. Впервые за последнее время появилась реальная возможность покончить с заразою каинизма.

На сей раз Цыпф и Лилечка добирались до границы с комфортом. Зяблик скрепя сердце выделил в их распоряжение пароконную бричку, первым владельцем которой еще при той жизни был главный зоотехник сельхозуправления, а последним — начпрод плешаковской администрации, кормивший своих битюгов отборным зерном, в то время как люди на улицах падали в голодные обмороки. Бричку сопровождали верховые охранники.

Кучером оказался рыжий губастый паренек, явный выходец из «свинопасов сиволапых». Был он молчалив и застенчив, но дело свое знал — кнутом лошадей зря не мучил, но и поблажек не давал, заставляя все время идти ровной размашистой рысью.

Сидевшая рядом с ним на козлах Унда сначала только косилась на молодого кучера, а потом с наивной бесцеремонностью дикарки стала вызывать его на откровенность.

— Как зовут? — спросила она первым делом.

— Кирилл, — буркнул парень, вперив взор в лошадиные крупы.

— Кирь-рь… — попыталась произнести Унда. — Плохой имя. Язык сломаешь.

— Ты его лучше Кирей называй, — посоветовала Лилечка, от нечего делать прислушивавшаяся к их разговору.

— Киря лучше, — согласилась Унда. — Киря, у тебя жена есть?

— Нет, — Кирилл стал нервно нахлестывать лошадей.

— Почему? — продолжала свой допрос бесцеремонная Унда.

— Женилка не выросла, — попробовал отшутиться кучер.

— Что такое женилка? — не поняла Унда. — Молодая жена?

— Почти… — смутился он.

— Давай я твоей женилкой буду, — напрямик предложила Унда. — Я уже выросла. Не веришь? Вот посмотри. — Оттянув лиф сарафана, она продемонстрировала свою грудь, на диво высокую и упругую.

У бедного Кирилла даже уши покраснели. Скакавшие сзади всадники заржали, а Лилечка строго сказала:

— Унда, веди себя прилично.

— Почему? — искренне удивилась девушка. — Что я плохого сделала? Тебе хорошо самой. У тебя муж есть. А у меня… — она задумалась и стала загибать пальцы на левой руке, — а у меня уже четыре дня мужа не было. Зачем мне мешаешь? Если у вас такой злой закон, я лучше домой вернусь.

Унда обиженно умолкла, но к Кириллу придвинулась еще ближе. Один из всадников подъехал к бричке и, явно стараясь уязвить молодого кучера, стал рассказывать о том, как однажды ему довелось справлять вместе с арапами малую нужду. Нужда была хоть и малая, но справлялась она средствами столь впечатляющего размера, что уроженец Отчины впервые пожалел о том, что не принадлежит к негроидной расе.

Унда погладила Кирилла по соломенным лохмам и авторитетно заявила:

— Большой или маленький, никакой разницы. Уметь надо. Стараться надо.

За такой интересной беседой они и не заметили, как добрались до реки. Равнины Лимпопо были пустынны, только у самого горизонта передвигались стада антилоп и зебр. С той стороны дул сухой неприятный ветер, от которого першило в носу.

— Матушка-заступница! — воскликнул другой всадник, до сих пор молчавший. — А крокодилов-то сколько!

Действительно, река напоминала сейчас затон, заполненный приготовленными для сплава бревнами. Рептилии пребывали в глубокой прострации, из которой их не могли вывести даже камни, прицельно полетевшие с берега.

— Где же воины? — спросил Цыпф, внимательно осматривая местность.

— Не знаю, — удивленная не меньше его, Унда спрыгнула с козел. — Здесь были… Вот я знак делала, — она указала на березу со свежим затесом на стволе.

— А как они собирались переправляться на этот берег?

— Я на лодке плыла… Со мной еще двое было… Здесь оставались… Плоты вязать, — от волнения речь девушки начала путаться.

Лодка — примитивнейшая долбленка, нос и корма которой почти ничем не отличались друг от друга, — оказалась на том самом месте, где ее оставила Унда. На дне валялось деревянное весло, больше похожее на лопату, ковш для вычерпывания воды и гарпун, предназначенный для обороны от крокодилов.

По соседству, в зарослях ивняка, нашлись и бревна, натасканные из ближайшего леска. Способ их заготовки (кто сейчас рубит лес топором?) свидетельствовал о том, что здесь поработали парни с того берега. Однако никаких других следов их пребывания поблизости не обнаружилось.

— Еханый бабай! — сказала Унда в растерянности (кстати, это было любимое выражение Анны Петровны Тихоновой).

Затем она оттолкнула долбленку от берега, вскочила в нее и стала быстро-быстро грести к противоположному берегу.

— Удирает, дрючка черная! — заорал охранник, хватаясь за обрез, торчавший у него за поясом.

— Спокойно! — остановил его Цыпф. — Только без эксцессов!

При слове «эксцесс» охранник вздрогнул и торопливо спрятал руки за спину. Унда буквально пробивалась сквозь стадо разомлевших крокодилов, заполнивших реку не менее плотно, чем сардины консервную банку. Редкий из них отвечал на столь наглое вторжение взмахом хвоста или лязгом челюстей.

Выбравшись на противоположный берег, Унда принялась рыскать во все стороны, словно легавая собака, отыскивающая след дичи. Было видно, как время от времени она низко наклоняется и начинает руками разгребать землю, поднимая при этом облако пыли.

Лилечка пробовала звать ее, но Унда не откликалась. Так прошло примерно полчаса. Не обнаружив ничего, вселяющего надежду (а это ясно было видно по ее понурому виду), девушка вернулась к лодке. Назад она возвращалась очень медленно, поглядывая то на крокодилов, окруживших ее, то в глубину мутных речных вод.

Преодолев примерно три четверти расстояния до берега, Унда внезапно привстала и вонзила гарпун в одного из самых крупных крокодилов. Похоже, она обладала твердой рукой, да вдобавок еще знала, куда нужно бить — гарпун вошел в защищенное костяными пластинками тело рептилии так же легко, словно это была нежная плоть медузы.

Зато уж дальше начался настоящий цирк — аттракцион под названием «танец крокодила». Зеленая гадина, до этого сонная и малоподвижная, забилась в бешеном темпе, каждый раз изгибаясь даже не в дугу, а почти в кольцо.

Унда, не выпускавшая из рук древко гарпуна, упала на дно лодки, а сама лодка запрыгала на поверхности реки, черпая воду то одним, то другим бортом. Хорошо хоть, что один из охранников не растерялся и, сорвав с седла моток веревки, швырнул один конец Унде, уже изнемогавшей в неравной борьбе.

Та тоже доказала, что не лыком шита, и, поймав веревку, завязала ее вокруг древка гарпуна узлом, который и в Отчине, и в Лимпопо, да и в других странах именуется «коровьим».

Не понимая, для чего это нужно, Цыпф, кучер Кирилл и оба охранника совместными усилиями выволокли извивающегося крокодила на берег. Подоспевшая Унда несколькими хорошими ударами весла успокоила его, а затем приказала:

— Режьте! Режьте пузо!

Охранники недоуменно переглянулись, однако перевернули беспомощную тушу на спину. Один наступил ногой на бледное трепещущее горло, а другой полоснул финкой по брюху, раздувшемуся до таких размеров, что казалось, еще чуть-чуть, и оно лопнет само собой.

Когда Лилечка увидела, чем это брюхо набито, она закрыла глаза и тихо присела на прибрежный песок. Воспитанный в строгости и Божьем страхе Кирилл стал быстро-быстро креститься. Цыпф ощутил мучительный рвотный позыв (хорошо хоть, что после завтрака прошло не меньше трех часов). Даже видавшие виды охранники отшатнулись.

Одна только Унда с дотошностью прозектора ковырялась в чреве издохшего крокодила.

— Это Закомбе, — бормотала девушка. — А это, должно быть, Нденге, сын Тамбуе… Только у него я видела такой шрам на бедре. Но вот эта нога не его… И рука не его. Эй, человек в очках, — она в упор глянула на Цыпфа. — Ты спрашивал, где наши воины? Здесь два с половиной воина. Остальные там, — она указала в сторону дремлющего крокодильего стада.

— Как же они так… неосторожно, — Лева старательно отводил взгляд в сторону. — Купались, что ли…

— Мы не купаемся… Мы не умеем плавать. Их всех убили на том берегу, а в воду бросили уже мертвыми. — Из кармана своего сарафанчика Унда извлекла горсть пистолетных гильз.

Зяблик со своей новой ватагой (не с той, которую он набрал после рейда на Воронки и которая почти полностью полегла при штурме Талашевска, а уже с другой, почти необстрелянной) отправился в свободный поиск.

Сейчас они изображали из себя беженцев-погорельцев, бредущих куда глаза глядят в поисках хоть какого-нибудь пристанища.

Зяблик, с грязной повязкой на глазу и фальшивой бородой, ковылял впереди всех на самодельном костыле. Рядом с ним держался худощавый и низкорослый молодчик, издали похожий на пацана, но способный начисто заделать любого чересчур зарвавшегося бугая.

Вслед за этой парочкой волоклись три нагруженные узлами бабы, из которых в смысле физиологическом женщиной была только одна. Двоих ее подружек изображали переодетые и загримированные анархо-радикалы из отряда «Справедливая расправа».

Процессию завершал типичный бомж, толкавший перед собой двухколесную тележку, в которой, скособочившись, сидел тихий полупарализованный идиот. На самом деле это были отец и сын Пыжловы.

Старший Пыжлов, давний приятель Зяблика еще по лагерям Сыктывкара, был собственником редкой по нынешним временам вещи — ручного пулемета, но зрение имел хуже, чем у курицы. Этот недостаток с лихвой восполнял его младший сын, хоть и страдающий с детства полиомиелитом, зато (если и дальше пользоваться сравнениями из орнитологии) зоркий, как сокол.

Вся эта компания выглядела настолько жалко, что даже настоящие беженцы, в подтверждение своего горя несшие на плечах обгоревшие жерди, иногда одаривали их ломтем хлеба или горстью серой маниоковой муки.

Вторые сутки они блуждали вокруг Талашевска, то удаляясь от него километров на десять-двенадцать, то вновь возвращаясь к пригородам. При этом Зяблик старался избегать торных дорог, а выбирал лесные просеки, опушки и малохоженые тропки.

Однако пока результат был нулевой. Лишь однажды ватаге пришлось вступить в огневой контакт с какой-то бандой, но осмотр трупов, оставшихся на месте скоротечного боя, показал, что это вовсе не аггелы и даже не их пособники, а скорее всего обыкновенные дезертиры, не примкнувшие ни к одной из враждующих сторон.

На третий день Зяблик решил немного изменить тактику. Подозвав к себе единственную во всей ватаге натуральную женщину (кстати сказать, двоюродную сестру Бациллы), он сказал:

— Марина, ты бы причепурилась слегка. Если смехом взять не получается, так будем брать на живца.

Спустя полчаса ватага выглядела уже немного иначе: одноглазый старик на костылях, хилый малец, две зачуханные мешочницы, подслеповатый бродяга, толкающий перед собой тележку с инвалидом, и вполне еще товарная бабенка в высоко подоткнутой юбке, с порочным, как принято говорить, «деловым» ртом.

Перемена тактики довольно скоро дала свои результаты. В зарослях кустарника, мимо которых в тот момент двигалась, ватага, затрещало, и тропу перегородили несколько мужчин такого вида, что у обычного человека сразу возникало желание заранее вывернуть перед ними карманы.

— Куда намылились, живодристики? — мрачно поинтересовался предводитель банды, человек с широкой лоснящейся рожей и близко посаженными глазами.

— Да никуда, отец родной, — запричитал Зяблик. — Побираемся мы, Христа ради. Где люди добрые приютят, там и дом наш. А не приютят, так мы и в чистом поле ночуем.

— А кто вам на моей дороге ходить позволил? — осведомился главарь.

— Не знали мы, отец родной, что она твоя, — развел руками Зяблик. — Думали, что общественная. Уж прости, сейчас обратно пойдем.

— Сначала пошлину заплатите.

— Мы бы и рады, да нечем, — пригорюнился Зяблик. — Два дня крошки хлеба во рту не держали.

— А что в мешках?

— Ветошь всякая. Ты, отец родной, и руки о нее марать не станешь.

— А девка эта чья? — главарь бесстыдным взором уставился на Марину.

— Соседская. Тоже беженка. Прибилась к нам.

— Ну так и быть, — осклабился главарь. — Цена ей, конечно, копейка, но в счет уплаты долга возьмем.

— Бери, отец родной, бери. — Зяблик посторонился, пропуская главаря, а когда тот, масляно улыбаясь, шагнул вперед, негромко произнес: — Зеке!

Это означало, что члены ватаги должны немедленно убраться с линии огня. Сам Зяблик рухнул на землю, потянув за собой главаря. Марина, фальшивые мешочницы и лжеподросток отскочили в сторону. Пыжлов-младший выхватил из-под груды тряпья пулемет Дегтярева с ленточным боепитанием и в упор резанул по бандитам. Четверо мужиков рухнули столь же дружно, как стебли пшеницы, попавшие под серп жницы.

Пока ватага разбиралась с мертвецами, отыскивая признаки, которые указывали бы на их принадлежность к аггелам. Зяблик, оседлавший главаря, завел с ним задушевный разговор:

— Теперь ты понял, отец родной, что бывает, когда на чужое заришься?

Тот молчал, сопел и упорно пытался освободиться.

— Успокойся, — уговаривал его Зяблик. — Полежи. Дай я на тебя полюбуюсь. Кого это ты мне напоминаешь? Тебя, случаем, не Альфонсом кличут?

Главарь, изловчившись, укусил Зяблика, за что был немедленно наказан увесистой плюхой по зубам. Пыжлов-старший, подкатив коляску поближе, наклонился над пленником.

— Все верно, — щурясь, сказал он. — Альфонс это и есть. Разве такую рожу с кем-нибудь спутаешь. Я его уже лет пять знаю, еще с тех пор, как он у Плешакова «шестерил» по мелочам.

— Бывает еще в жизни фарт, — Зяблик занес кулак для нового удара. — Ведь я тебя, мокрица, который день по Отчине ищу.

Еще на подходе к Талашевску встречные патрули сообщили Зяблику, что его срочно разыскивает Цыпф. К тому времени Альфонс уже признался, что видел Верку и даже допрашивал в комендатуре, хотя непосредственное участие в ее убийстве категорически отрицал. Подтвердил Альфонс и свою принадлежность к аггелам — тут уж крыть было нечем, трое из его соратников имели на голове зачатки рожек.

Впрочем, эту скупую информацию Альфонс выложил отнюдь не добровольно — по дороге к Талашевску он потерял почти все зубы и уже дважды рыл себе могилу. Прежде чем задать очередной вопрос, Зяблик четко предупреждал его:

— Я тебя пытать не буду. Я не палач. Я тебя буду дубасить, как мужик мужика. Голыми руками. Можешь сопротивляться себе на здоровье. Но правду я из тебя все равно выбью. Если не хочешь печенкой рыгать, лучше сам все расскажи.

Цыпф, дожидавшийся Зяблика на заставе у речки Лучницы, наспех поздоровался с ним и, отведя в сторону, что-то возбужденно зашептал на ухо.

— Вот это номер, — по лицу Зяблика как бы судорога прошла. — Не ожидал даже… Обскакали нас говноеды рогатые.

Он знаком подозвал анархиста, тащившего мешок с барахлом, изъятым у мертвых аггелов и, пошарив в нем, извлек на свет божий целую коллекцию ожерелий, каждое из которых представляло собой сыромятный шнурок, на который были нанизаны вперемежку львиные клыки, раковины каури, серебряные реалы и золотые побрякушки, некогда пользовавшиеся большим спросом у талашевских красавиц.

Подобные ожерелья носили все арапские воины, а для их врагов они имели такое же значение, как скальпы для индейцев или обрезки крайней плоти для древних иудеев.

— Из Лимпопо трофейчики? — спросил Зяблик у Альфонса, глаза которого так заплыли багровыми фингалами, что превратились в щелки. — Что молчишь, как гимназист в борделе?

— А что говорить, если ты сам все знаешь, — процедил Альфонс.

— Тогда последний вопрос, и пойдешь отдыхать на шконку. Но если в молчанку захочешь играть или, еще хуже, порожняк погонишь, я за себя не отвечаю. Усек? Теперь отвечай, куда вы шли, шваль мохнорылая?

— Гуляли… Ради моциона. — Альфонс неловко сплюнул, еще не привыкнув к дефициту зубов во рту. — Букетик хотели нарвать, бабочек наловить…

Альфонс обладал немалым ростом и внушительным (даже чересчур) телосложением, но когда Зяблик обеими руками схватил его за грудки, возникло впечатление, что злой пес треплет тряпичную куклу.

— Я тебя, иуда, сейчас вчистую заделаю! По винтику разберу! На штыке отрихтую!

Альфонс, оказавшийся в таком переплете, может, и хотел что-то сказать, да не мог — только мычал да клацал последними зубами. Когда же, наконец. Зяблик отшвырнул его от себя и выхватил из-за голенища толедский кинжал, на лезвии которого было выбито клеймо с изображением волка (такими кинжалами можно было и бриться, и гвозди рубить), Альфонс заорал дурным голосом:

— Не надо! Все скажу! Только отойди! В Самохваловичи мы шли, понял?! Только припозднились немного!

— Убрать его! — прохрипел Зяблик, рубя кинжалом воздух перед собой. — Машину сюда! Немедленно! Или лошадей! Самых лучших! Гоним в Самохваловичи!

Однако никакого другого транспортного средства, кроме той самой брички, на которой Цыпф и Лилечка путешествовали к границам Лимпопо, в Талашевске отыскать не удалось — немногие автомобили, главным образом трофейные, были в разгоне, скакать верхом Зяблик умел только в теории, а велосипед не обеспечивал достаточной скорости передвижения.

Когда же выяснилось, что кучер Кирилл, не спросясь, отлучился в неизвестном направлении (скорее всего, Унда затянула его в какое-нибудь укромное местечко, чтобы хоть часок-другой пожить полноценной семейной жизнью, так необходимой для душевного и телесного благополучия простой африканской девушки), на козлы вскочил сам Зяблик.

Рядом с ним устроился Цыпф. Сзади усадили молодого Пыжлова, представлявшего из себя, так сказать, главный корабельный калибр. Дабы не перегружать бричку, решено было больше с собой никого не брать.

Зяблик исполнял обязанности кучера ретиво, но неумело, и лошади, до этого несколько раз едва не опрокинувшие бричку на поворотах, уже через час такой скачки стали сбиваться с галопа на тряскую, мелкую рысь. Их бока, от пота покрывшиеся пеной, тяжко вздымались.

— Вы не очень-то их понукайте, — посоветовал Пыжлов, как-никак родившийся и выросший в сельской местности. — Конь не человек, может до смерти надорваться.

— Коли надорвутся, так пешком дальше пойдем, — огрызнулся Зяблик.

— Вы-то, может, и пойдете, а я куда денусь? — резонно заметил Пыжлов.

— Ничего, с пулеметом не пропадешь, — буркнул Зяблик, однако вожжи ослабил и кнутом без толку больше не махал.

Как ни спешили они, однако после трех-четырех часов дороги лошадям пришлось дать небольшой роздых. Поить их сразу Пыжлов строго-настрого запретил.

Нельзя сказать, чтобы все это время дорога пустовала. Кое-какой люд по ней передвигался, однако, завидев во весь опор скачущую бричку, путники спешили укрыться в придорожных зарослях. Исключение составляли лишь хорошо вооруженные свинопасы, следовавшие куда-то по своим делам, но они к разговорам с незнакомыми людьми были вовсе не расположены.

До Самохваловичей оставалось еще приличное расстояние, когда навстречу показался всадник на статном арабском скакуне. Даже издали было видно, что это кастилец в полном боевом облачении — стальном шлеме и кирасе. Двигался он не очень ходко, возможно, потому, что коня вел под уздцы пеший человек.

Зяблик натянул вожжи, и, когда бричка почти поравнялась со всадником, продолжавшим хранить не свойственное экспансивным кастильцам молчание, поражение воскликнул:

— Дон Хаймес! Яшка! Ты ли это? Что с тобой случилось?

Лицо кастильца, белое и неподвижное, как у мертвеца, покрывала нездоровая испарина, а на губах комьями запеклась кровь. Скрюченными пальцами левой руки он сжимал поводья, а правая, лишенная кисти, бессильно свисала вдоль тела. Культя была обожжена на огне и наспех перетянута куском веревки. Ножны и седельные кобуры дона Хаймеса были пусты.

На восклицание Зяблика он ничего не ответил, а только дико повел на него сухими глазами, зрачки которых расплылись от боли на все глазное яблоко.

— Здравствуйте вам, — человек, державший — под уздцы совсем недавно ослепленную лошадь, сдернул с головы кепчонку и поклонился в сторону брички. — Гражданин этот разговаривать не может, потому что лишен языка.

— А ты кто такой? — подозрительно глянул на него Зяблик.

— Ясюк моя фамилия, если вам интересно… Из Самохваловичей мы. Батька в колхозе работал, а я так… перебиваюсь чем придется. Сразу заявляю, что к гражданину этому безъязыкому никакого отношения не имею. Когда пальба началась, семья моя в погребе спряталась. Думали, пересидим… Не в первый раз… ан нет, слышу — ломают двери. Вытащили меня наверх и суют в руки узду этого самого коня. Он тогда еще зрячий был. Говорят, веди в самый Талашевск, иначе и тебя, и всю твою семью в погребе спалим. Потом этого гражданина привели. Он уже вот в таком виде был. Потом, смеха ради, коню глаза выбили. Бесился, бедняга, долго, но потом присмирел. Вот с тех пор и идем. Ни пивши, ни евши…

— Ты толком говори, не юли, — оборвал его Зяблик. — Кто все это сделал?

— Как вам сказать… — человек, назвавшийся Ясюком, поежился. — Мне они не представлялись. А спрашивать я забоялся.

— С рогами они были?

— Не знаю. Вроде бы…

— Ну так аггелы, значит.

— Вам виднее…

— Не дрейфь, никто тебя не тронет. Смело рассказывай, как дело было.

— Вам хорошо говорить… У вас оружие, — человек печально вздохнул. — Волк зайца не поймет… Эх, люди, что они творят…

— Ты под малахольного не коси, — повысил голос Зяблик. — И мозги мне не компостируй. Оружия я, конечно, на тебя поднимать не стану, но кнутом отдеру, как последнего шкодника. Понял?

— Понял… Чего тут не понять… Ученый уже, — он погладил морду слепого коня. — Ну пришли к нам из-за кордона эти кастильцы. Дней пять или шесть тому… Офицеры по хатам остановились, а солдатня в поле лагерь разбила. Грабили, конечно, не без этого… Пару баб снасильничали, но те и сами виноваты. Нам говорили, что походом на рогатых собираются. Попы с ними были, как водится… За деревней крест большой поставили и молились ему. Вот в один такой день рогатые и налетели. Вы же должны сами знать, лес к нашей деревне вплотную подходит. Втихаря подобраться не проблема. Палили долго. Из ружей, пистолетов, автоматов. Даже миномет стрелял. Я когда-то в мотопехоте служил, знаю… Ну вот и все.

— Всех кастильцев побили?

— Не знаю… Кто-то мог и убежать… Мертвецов всех подраздели и велели нашим людям в овраг таскать.

— Давно вы уже идете?

— Сутки, наверное… Я ему и воду предлагал, и хлебушек… Не берет… А конь ничего, попил недавно и травки поел.

— Ладно, о седоке мы сами позаботимся, а коня забирай. Еще сгодится на что-нибудь.

— На что он сгодится, слепой, — отмахнулся Ясюк. — Да и жрет много…

— На колбасу пустишь, дурень, — подал реплику Пыжлов.

— А что я рогатым скажу? Почему, дескать, так скоро вернулся да еще с конем? Меня ведь до самого Талашевска посылали.

— Успокойся, нет уже в твоей деревне рогатых, — сказал Зяблик, слезая с козел. — Подались они совсем в другое место… Лучше помоги нам этого бедолагу снять. И ты, Левка, тоже сюда иди.

Втроем они осторожно сняли дона Хаймеса с седла и уложили в бричку рядом с услужливо пододвинувшимся Пыжловым. За все это время кастилец не издал ни единого звука и вообще вел себя так, словно пребывал в глубокой прострации.

Стащить доспехи оказалось делом не таким уж простым, Зяблик даже проворчал: «Бабу легче раздевать, чем такого латника». Затем дона Хаймеса завернули в одеяло, и Цыпф кое-как умыл его лицо. Все попытки разжать рот кастильца закончились неудачей.

— Яшка, очнись, — уговаривали его. — Ты у своих. Неужели не узнаешь нас?

Дон Хаймес по-прежнему ни на что не реагировал, а только пялился в небо неподвижным взором. Тогда Зяблик стал тонкой струйкой лить воду на его плотно сжатые, запекшиеся губы, и они в конце концов разомкнулись.

Сделав несколько судорожных глотков, кастилец застонал, и в его взгляде появилось осмысленное выражение.

— Пей, голубчик, пей, — ласково говорил Зяблик. — А теперь травки волшебной пожуй. Боль пройдет, и раны заживут. Скоро левой рукой рубиться научишься.

— Бдолах, надо полагать, последний, — произнес Цыпф с сожалением.

— Да хрен с ним, жалко, что ли, — беспечно ответил Зяблик.

Подкрепившись свежей водой и тщательно растертым бдолахом, дон Хаймес немного ожил и большим пальцем левой руки стал тыкать себя в грудь.

— Жмет, что ли? — участливо поинтересовался Зяблик. — Расстегнуть?

Дон Хаймес еле заметно кивнул и устало смежил очи. Когда крючки и застежки кожаного камзола поддались наконец совместным усилиям Зяблика и Цыпфа, под ним обнаружилась картонка, некогда служившая частью книжного переплета.

С одной стороны картонки были проставлены цена «87 коп.» и название издательства — «Просвещение», а другую сплошь покрывал рукописный текст, не отличавшийся ни аккуратностью, ни грамотностью.

Кое-как разобрав несколько первых строк, Цыпф удивленно произнес:

— Письмо! И, между прочим, тебе предназначено.

— Вот так сюрпризец, — криво улыбнулся Зяблик. — Последний раз я письмо получал лет пятнадцать назад, от одной заочницы. Нюрой, кажется, звали… А может, Нонной…

— Здесь почерк мужской, — заявил Цыпф категорически.

— Читай, — пожал плечами Зяблик. — А то у меня слеза глаз застит.

— Как хочешь… Хотя тайна переписки есть непременное условие человеческих прав и свобод. Слушай… «Привет тебе, Зяблик, с кисточкой. Если моя малява до тебя допрыгала…» Кто такая малява?

— Записка, — буркнул Зяблик. — Читай дальше.

— «…так это значит, что я чернь раскинул правильно и скоро всем вам кранты приснятся…» Как это понимать?

— Конец нам, стало быть, грозит. Полный крах. В результате чьей-то ловкой интриги… Подожди, а кто это пишет?

— Автограф имеется. Ламех, сын Каина в соответствующем колене.

— Тогда все ясно. Можешь эту парашу выбросить… Жаль, что подтереться нельзя, задницу поцарапаешь.

— А я считаю, что нам не мешает ознакомиться с этим документом. Хуже по крайней мере не будет.

— Вольному воля…

— «Поганку вы нам хотели крутануть знатную. Да только зазря старались. Забыл разве, что вы еще перднуть не успеете, а до нас уже вонь доходит? Нашел ты себе корифанов, чучмеков косоглазых да черножопых гуталинщиков. Разве с таким быдлом можно серьезное дело делать? Моя братва их гамузом сложила…» Ты здесь хоть что-нибудь понимаешь?

— Яснее ясного. Пишет он, что навредить мы хотели аггелам, да не вышло. Наши планы, дескать, им наперед известны. Упрекает меня, гад, что связался я с арапами и степняками. Хвалится, что перебили они наших союзников оптом.

— Рано хвалится, — пробурчал Цыпф и продолжил чтение: — «Про тебя, козырь безлошадный, базар особый. Не пора ли к нам приковаться? Если надумаешь назад махнуть, флаг тебе в руки. Примем и простим. Без навара не останешься. Пока не поздно, кумекай. Спросишь, а в чем здесь балота? А в том, что кабур, который вы в Енох ладите, ты нам сдашь. Сам понимаешь, туго стало без бдолаха. За ответом я своего пристяжного пришлю. Если притыришь его, мне не жалко. Но тогда тебя Загиб Петрович точняком ожидает». Все. Подпись. Дата отсутствует.

— Во, придурок! — презрительно сплюнул Зяблик. — Прощение мне предлагает и долю в добыче, если я аггелам новый путь в Енох укажу. Это они Эдем так называют. За ответом сулится связника ко мне послать. Ну и без угроз, само собой, не обошлось.

— А кто такой Загиб Петрович?

— Когда загибаться будешь, узнаешь. Смерть, короче говоря.

— Объясни, почему тебя Ламех козырем безлошадным обозвал? — не унимался Цыпф. — Оскорбить хотел?

— Не скажи… Безлошадным того пахана называют, который своих «шестерок» растерял. Какое-никакое, а уважение. Ведь мог и ершом назвать, и козлом, к примеру… Короче, мутит этот Ламех баланду. Центрового из себя корчит. А на самом деле локшовые у него барабоны, доносчики то есть… Слышали звон, да не знают, где он. Дорога-то к Эдему намечается односторонняя. Только туда. Да и не пустят варнаки аггелов в свою вотчину.

— Интересно знать, кого Ламех на связь с тобой пошлет.

— Скоро узнаем. — Зяблик разорвал картонку на мелкие кусочки и пустил их по ветру. — А теперь полным ходом жмем к степной границе. Надо нехристей предупредить, а не то они в такой же переплет попадут, что и арапы с кастильцами.

— Полагаешь, что аггелы им наперехват двинулись?

— Тут и полагать нечего… Ламех ва-банк пошел. По частям нас хочет заделать. Дважды мы уже лажанулись, а на третий просто обязаны ему рога обломать. Момент самый подходящий. Если нехристи с фронта ударят, а нашенские с тыла, то аггелам даже не Бородино будет, а натуральная Полтава.

— Вопрос в том, успеем ли мы степняков вовремя предупредить, — произнес Цыпф с сомнением. — Аггелы как-никак уже сутки в походе.

— Они по лесам идут, тайными тропами, да еще пешком. А мы по дороге и на конной тяге. Должны успеть… Я тебя в Талашевске ссажу. Подымай все наличные силы и скрытно веди к границе, в район Старинок. Там, если повезет, и встретимся. Это есть наш последний и решительный бой… Что, не слыхал такую песню? Повезло тебе…

Однако отъехать далеко не удалось. На очередном повороте, уводившем дорогу в густой лес, лошади вдруг заартачились, перестали слушаться вожжей и даже самовольно попытались дать задний ход.

— Волка, наверное, почуяли, — высказал свое предположение Цыпф.

— Вот мы сейчас на этого волка и полюбуемся, — зловеще пообещал Зяблик. — Проверим, так сказать, на вшивость. Рубани-ка ты, сынок, по этому леску. Вон туда, левее… Только старайся не по комлям, а по верхотуре.

Пыжлова долго упрашивать не приходилось. Пулемет был как бы составной частью его организма, которую он охотно и умело пускал в ход по каждому удобному поводу. Град гильз посыпался на дно брички, а по лесным кронам словно вихрь пронесся.

— Кто там есть, выходи, — гаркнул Зяблик. — А не то всех уложим к чертовой матери!

Срубленные пулями ветки еще сыпались на землю, когда в подлеске что-то затрещало и на дорогу, неловко перепрыгнув через дренажную канаву, выбрался Мирон Иванович Жердев собственной персоной. Вид он имел немного смущенный, но руки, как и положено, держал растопырив в стороны.

— Какая встреча! — Зяблик хлопнул себя кнутовищем по сапогу. — Давно не виделись! На большой дороге, значит, промышляешь, как Соловей-Разбойник? Дань собираешь с проезжих?

— Да брось ты, — Жердев скривил невинную физиономию. — Просто любопытно стало, кто это скачет на таких добрых конях. Уж вас-то, ребята, я точно не ожидал встретить. Тут сейчас все больше аггелы хозяйничают. Вчера возле Самохваловичей бой был.

— Это нам и без тебя известно, — перебил его Зяблик. — Объясни лучше, почему тебя кони боятся. Может, волчьим ливером намазался?

— Они не меня боятся, — Жердев с независимым видом опустил руки. — Это они моих ребятишек учуяли.

— Киркопов? — насторожился Зяблик.

— Ага, — Жердев радостно оскалился.

— Пусть нам на глаза покажутся, — приказал Зяблик. — Но только чтоб вели себя прилично. Сам видишь, какой у нас плевальник имеется. В ленте двести патронов, скорострельность соответствующая. Если надо будет, и динозавра замочим.

— Не беспокойтесь, они смирные у меня, — заверил Жердев. — Но я ваших лошадок на всякий случай попридержу.

— Сделай одолжение.

Жердев левой рукой перехватил поводья обеих лошадей, а правую рупором приложил ко рту. Звук, произведенный им, сравнивать особо было не с чем, ну разве что с дуэтом ишака и филина.

В ответ на этот сигнал из леса бесшумно выступил целый отряд косматых человекообразных существ, чей страховидный облик и хмурое выражение лиц внушали несведущим людям скорее панику, чем любопытство. Всем другим видам вооружения киркопы предпочитали дубины, как деревянные, так и железные (ломы, водопроводные трубы, рычаги от различных механизмов, колесные оси и так далее). То, как подшефные Жердева держали свое оружие, свидетельствовало скорее об агрессивных, чем о каких-либо иных намерениях.

— Пугнуть их, что ли, для профилактики? — спросил Пыжлов, успевший заправить в пулемет свежую ленту.

— Да неопасные они, говорю вам! — Жердев энергично замахал руками, как это делают железнодорожники, пытающиеся остановить состав, проскочивший запрещающий сигнал.

Киркопы, недовольно ворча, остановились и опустили дубины. В общем-то, как показалось Цыпфу, они больше посматривали на сытых, лоснящихся битюгов, чем на сидевших в бричке людей.

— Ну и воинство, — присвистнул Зяблик. — Ты бы хоть приодел их, а не то они своим мудьем весь крещеный люд распугают.

— Обычно-то они звериные шкуры таскают, — поскреб в затылке Жердев. — Но в бой идут принципиально голяком.

— А сколько их тут?

— Примерно полсотни.

— Стрельбы не боятся?

— Привычные.

— Кормятся чем?

— Все жрут, как медведи. И вершки, и корешки, и то, что прыгает, и то, что летает… Если ты их насчет людоедства подозреваешь, так это зря. Ни-ни! С такими делами у нас строго. Правда, конину обожают, тут уж ничего не поделаешь. Вчера мне кастильцы раненую клячу за так уступили. Славный обед получился.

— Ты когда кастильцев встретил? — Зяблик среагировал на эти слова, как кошка на мышиный писк. — Уже после боя?

— Ага, после боя. В крови они все были, в копоти пороховой… Ты почему спрашиваешь?

— Мы-то думали, полегли все кастильцы под Самохваловичами.

— Никак нет. Геройски держались до последнего момента. Если бы не минометы, так еще неизвестно, кто бы кого. К границе в полном порядке отступили, хотя остались без знаменосцев и командиров.

— Хоть одна хорошая новость за последнее время, — сказал Цыпф с облегчением. — Слышали, дон Хаймес? Ой, куда вы? Вам лежать надо!

Однако кастилец, до сих пор еле подававший признаки жизни, уже спрыгнул на землю и, путаясь в шлеях, выпрягал из брички ту самую лошадь, которая, по общему мнению, была порезвей. Управляться одной рукой ему было сложновато, и в особо затруднительных ситуациях он пускал в ход зубы (жутко было даже представить, какую боль он при этом испытывает).

Цыпф порывался силой вернуть дона Хаймеса на прежнее место, но этому воспрепятствовал Зяблик.

— Яша, ты к своим? — спросил он.

Кастилец кивнул.

— Сюда вернешься?

Последовал новый кивок.

— Скоро?

Дон Хаймес стянул с лошади хомут и здоровой рукой сделал жест, означавший что-то вроде: «Одна нога там, другая здесь». Опомнившийся Жердев принялся помогать кастильцу, действуя не столько сноровкой, сколько силой.

Когда на лошади не осталось другой сбруи, кроме узды, дон Хаймес с помощью Жердева вскарабкался на ее широкую спину. Судя по всему, ездить без седла, охлябь, ему было не в новинку.

— Так мы тебя, Яша, ждать будем. Вот возьми, — Зяблик сунул ему за отворот сапога мешочек с остатками бдолаха. — Тут еще раза на два хватит. Где нас искать, знаешь?

Дон Хаймес кивнул, развернул коня и поскакал по дороге в ту сторону, откуда не так давно прибыл на слепом скакуне.

— Рыцарь, тут уж ничего не скажешь, — с завистью произнес Пыжлов, поглаживая свой пулемет. — Он как услышал, что не все его сотоварищи погибли, так аж затрясся весь… Эх, держали бы меня ноги, подался бы вместе с ним…

— Через денек-другой ты и здесь шанс отличиться поимеешь, — заверил его Зяблик, а затем обратился к Жердеву, уже присоединившемуся к своим киркопам, которые жадными взорами провожали ускакавший обед. — Ты, Мирон Иванович, на чьей стороне будешь?

— Опять ты за свое! Никак сомневаешься во мне? — обиделся Жердев.

— Сомнение тут такое, что в любом крутом деле три стороны имеются. Правая, левая и еще кусты. Но если ты за правое дело стоишь и в кустах отсиживаться не намерен, так двигай вслед за нами к степной границе. Туда весь честной народ собирается, чтобы в решающем бою с аггелами схлестнуться.

— Будет сделано, какие вопросы!

— Только учти, что аггелы в ту же сторону пробираются. Скрытно, без дорог. Кодлами по десять-пятнадцать рыл. Если таких попутно встретите, мочите беспощадно. Не дело, конечно, что киркопы в человеческие распри лезут, да другого выхода нет, каждая пара рук на вес золота… Говаривал один космач, шконку со мной деливший, что, когда придет срок последней битвы сыновей Божьих со слугами сатаны, на стороне праведников выступят все твари Божьи, на земле им служившие. И собаки, и кони, и кречеты, и барсы. Короче, все, кто в Писании добрым словом помянут. За что им впоследствии будет дарована бессмертная душа. Может, и твои киркопы, за правое дело погибшие, на небо попадут…

— Космач это кто? Священник? — спросил Цыпф.

— Ну, в общем-то, да. Только старой веры, — ответил Зяблик.

— Мысли он, конечно, высказывал еретические. Но были на свете служители церкви, которые пошли еще дальше. Например, христианский теолог Ориген еще в третьем веке нашей эры учил, что после победы добра над злом все отпавшие от Бога души, включая сатану и его сонм, будут прощены и помимо своей воли обретут спасение.

— И Каин тоже?

— Естественно.

— Богу виднее, — ухмыльнулся Зяблик. — Он вечный. Его дело прощать, а наше мстить.

— В узком смысле ты, возможно, прав, — печально сказал Цыпф. — Но в широком нет. Если человек создан по образу и подобию Божьему, он обязан следовать его примеру.

— Вот когда аггелы тебя на сковородку загонят, ты им эту мульку и расскажешь. Я твоего Оригена не читал, а Иоанна Богослова приходилось. Нет там ничего о всеобщем прощении. Зато про День Гнева очень даже убедительно написано. Вот он-то и грядет…

— Готово, — сказал Цыпф.

Все присутствующие склонились над схемой, которую Лева только что изобразил прутиком на влажном речном песке. (Сама река, некогда полноводная и бурная Харга, нынче превратилась в ручеек, который даже овцы переходили вброд.) Место, где они сейчас находились, было отмечено красивым розовым камушком, а в черту, обозначавшую границу между Отчиной и Степью, Лева для пущей наглядности воткнул несколько стебельков ковыля.

— Ну что, Лев Борисович, — сказал Зяблик с напускным смирением. (Надо было во что бы то ни стало утвердить авторитет Цыпфа среди тех, кто сегодня поведет в бой свои мелкие и крупные отряды.) — Излагай диспозицию. Ты человек в штабном деле подкованный.

— Диспозиция не излагается, а пишется и требует от исполнителей беспрекословного подчинения, — как можно более солидно изрек Цыпф и быстро глянул по сторонам: не появились ли у кого на лице иронические улыбки.

Однако желающих поехидствовать не нашлось — ни обстановка, ни сам момент, когда впору было просить прощения у Бога и ближних своих, к этому не располагали. Один только Зяблик на правах неофициального главнокомандующего вставил реплику:

— Не до бумаг сейчас, Лев Борисович. Говори так, мы запомним.

— Хорошо, — кивнул Цыпф. — Первым делом я напомню о задаче, стоящей, перед всеми здесь собравшимися. Это полное и окончательное уничтожение противника, то есть аггелов… Второе — замысел операции. Прошу обратить внимание сюда, — он ткнул прутиком в схему, которую уже немного подпортил прилетевший откуда-то жук. — Вот этот овал означает расположение степняков…

Все глянули туда, куда указывал Цыпф, а потом невольно обратили взоры за реку, где на фоне пыльного марева мелькали бунчуки строившихся для атаки конных отрядов.

— Они переходят границу, разворачиваются для охвата района, в котором предположительно сосредоточились аггелы, и начинают бой. — Цыпф изобразил на песке корявую стрелу.

— Степняки в лесах сражаться не привыкли, — сказала Бацилла. — Знаю я те места. Их даже грибники стороной обходят.

— Я и не предлагаю им лезть в чащу, — возразил Цыпф. — Поймите, инициаторами боя являются аггелы. Они уже разгромили арапов и кастильцев, шедших нам на помощь, и хотят сделать то же самое со степняками. В глубь Отчины они их не пропустят ни под каким предлогом.

— Тогда другое дело, — согласилась Бацилла, одетая, как степняк: в толстый халат со стальным нагрудником, волчий малахай и мягкие сафьяновые сапожки.

— Как только район боя обозначится, ополчение Отчины, ныне находящееся в районе Старинок, совершает марш отсюда сюда, — на песке появилась еще одна стрела, — и наносит удар по аггелам с тыла. Все остальное будет зависеть от каждого отдельного бойца, его опыта, хладнокровия, смелости и упорства.

— И, как всегда, от случая, — как бы между прочим добавил командир анархо-синдикалистов, известный всем не под своей ничем не примечательной фамилией Бабкин, а под гордой кличкой Рысак.

— Теперь третье, — продолжал Цыпф. — Оценка сил противника. Не буду скрывать, что это наиболее уязвимый момент диспозиции. Практически все наши разведчики, посланные в район предполагаемого сосредоточения аггелов, пропали без вести… Я бы не стал в настоящий момент оценивать численность противника даже приблизительно. Известно, что недостатка в оружии и боеприпасах они не испытывают. Имеют даже несколько ротных минометов. Не следует забывать, что в свое время аггелы вывезли большую часть военного имущества, хранившегося на складах Талашевского гарнизона.

— Хорошенькое дельце! — вновь подал голос Рысак. — А у моих стрелков по десятку патронов на брата.

— Значит, и тратить их надо с умом, — сказал Зяблик. — По штуке на врага. А каждый промах считать преступлением… Ты, Лев Борисович, закончил?

— В общих чертах, — Цыпф ногой затер свою схему и впервые за все время совещания покосился на бричку, поджидавшую его невдалеке. (На заднем ее сиденье дремала Лилечка, разнузданные кони щипали степные травы, а Кирилл и Унда стряпали что-то на костерке.)

— Тогда все по своим местам, — сказал Зяблик самым будничным тоном, словно посылал людей не на смерть, а на заготовку сена. — Прощаться не будем. Говорят, перед боем это плохая примета.

Он глянул по сторонам, сначала на сизую, затянутую мутной дымкой степь (что-то странное творилось в ее глубинах, но что именно — понять было невозможно), а потом на родные леса, фиолетовой полоской отделявшие серое небо от не менее серой болотной пустоши, по которой степнякам предстояло атаковать аггелов.

Машинально отметив, что почва там достаточно плотная, чтобы выдержать лошадь, Зяблик крикнул вслед Цыпфу, уже взявшему курс на бричку:

— Лева, какой полководец, по-твоему, самый великий?

— М-м… — Цыпф задумался. — Александр Македонский, скорее всего.

— А что он сказал накануне своей самой знаменитой битвы?

— Ты Гавгамелы имеешь в виду?

— Пусть будут Гавгамелы.

— Он сказал, что победа уже обеспечена, поскольку нет нужды гоняться за Дарием по бескрайней стране.

— Во, в самую точку! И нам нет больше нужды гоняться за Ламехом по бесчисленным странам.

— Но до этого, когда Александру предложили напасть на лагерь персов внезапно, под покровом ночи, он сказал, что не ворует победы.

— А вот это зря! Тут Сашок не прав… Да и что с него взять. Царский сын. Срок от звонка до звонка не тянул. Откуда ему жизнь знать… Украсть всегда проще, чем просить или нахрапом брать. Я, если бы мог, украл бы эту победу…

Все уже расходились, когда Бацилла внезапно позвала Зяблика:

— Задержись на минутку.

Три косоглазых, наголо бритых амбала, до этого не отходивших от нее ни на шаг, отвалили в сторону. Проводив их взглядом. Бацилла нервно закурила.

— Неважные дела, — сказала она отрывисто.

— А что такое?

— Вслед за нами вся Степь идет. Женщины, дети, стада, обозы.

— Что тут плохого? Мы так и договаривались. Обозы и стада, конечно, побоку, а людей переправим в Эдем.

— Про Эдем они мало что шурупят. До многих аулов эта весть вообще не дошла… Тут другое дело… Сама я ничего не видела, врать не хочу. Как говорится, за что купила, за то и продаю… Короче, страх и ужас в Степи творится. С Изволока эта беда перекинулась. Сначала травы засыхают и в труху рассыпаются. Всего за пару часов, заметь. Потом вода в реках и колодцах пропадает. А уже после этого земля становится чем-то вроде горячего пепла. И все, что на ней в этот момент было: скот, юрты, люди, скалы — тоже в пепел превращается. Представляешь, ровнехонькое море пепла, а в сером тумане, который над ним стоит, что-то огромное ворочается, словно живое…

— Представляю, — Зяблик демонстративно повернулся к Степи спиной. — И быстро этот пепел наступает?

— Не очень… Километр в сутки, полкилометра… Уйти-то можно. Вопрос, куда? Сам знаешь, что здесь начнется, если степняки всей ордой ворвутся? Не то что траву, кору березовую придется жрать. А если та зараза и на Отчину накинется? Мы-то сами куда побежим? В Лимпопо? В Кастилию? Когда этот ваш проход в Эдем откроется?

— Пока я и сам не знаю… Не до того сейчас. Другие проблемы на носу… Хотя, как говорится, нет худа без добра. Если степнякам отступать некуда, они как камикадзе драться будут…

Не успела еще Бацилла скрыться с глаз, как Зяблика снова позвали. На сей раз с ним хотел пообщаться Рысак, командир анархо-синдикалистов.

— Я знаю, ты мужик горячий, поэтому сначала выслушай меня, а уже потом за пистолет хватайся, — сказал он, держась от Зяблика на безопасном расстоянии.

— Валяй, но покороче, — заранее почувствовав недоброе, ответил Зяблик.

— Брат у меня есть родной, — начал Рысак не очень уверенно. — По молодости лет к аггелам прибился. Сейчас сотником у них. Я это, кстати, и не скрывал никогда… Вчера мне от него записку подкинули. Тебя касается.

— Где она? — холодно поинтересовался Зяблик.

— Сглупил я, — признался Рысак. — Сжег, а теперь вот жалею… Но содержание наизусть помню. Тот человек, встречи с которым ты ищешь много лет, будет ждать тебя сегодня на поле между Караваевским бором и речкой Тонвой. Но это только в том случае, если у тебя есть что сказать ему по поводу предыдущего письма. Если ты придешь один, так и он будет один. Приведешь с собой ораву, на ораву и наткнешься. Приглашение остается в силе до начала боя.

— Сказать мне ему, конечно, есть что… — произнес Зяблик задумчиво. — А ты, дружок, как я вижу, скурвился. От кого другого, а от тебя не ожидал… Брат твой о наших планах что-нибудь знает?

— Говорил же я, что мы даже не виделись, — Рысак в сердцах махнул рукой. — Связался на свою голову… Молчать надо было в тряпочку и все…

— Никто тебя за язык не тянул.

— Это уж точно… Недаром говорят: не ножа чужого бойся, а собственного языка.

— Ты сам-то на этом поле был хоть раз?

— Приходилось. Раков в Тонве ловил. Там их пропасть.

— Кроме раков, про что еще можешь сказать?

— Место гладкое, как зад у хорошей бабы. Ни деревца, ни кустика. Засаду устроить невозможно… Если других вопросов не будет, так я лучше пойду. Ребята, небось, заждались.

— Обойдутся ребята и без тебя… Эй, Левка, — Зяблик жестом поманил к себе Цыпфа, помогавшего Кириллу запрягать лошадей. — Подойди сюда, если не западло.

Лева недоуменно пожал плечами, но все же подошел, посматривая поочередно то на Зяблика, то на Рысака.

— Слушаю вас, — сказал он.

— Примешь руководство. Мне отлучиться надо… Все равно уже ничего изменить нельзя… Этого субчика, — он кивнул на Рысака, — я от командования отстраняю.

— По какому праву? — возмутился анархист, — Ты кто такой, чтобы в наши дела соваться?

— По праву три сбоку ваших нет, — Зяблик погладил рукоять пистолета. — Подойди-ка сюда… Не бойся… Рогов вроде нет, — он пощупал голову Рысака и вновь обратился к Цыпфу. — Пусть временно выберут себе нового пахана… Если про этого будут спрашивать, скажи, выполняет спецзадание… Учит зайцев спички зажигать. Нет, этого говорить не надо, я пошутил.

— Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь. — Цыпф с хмурым видом двинулся назад.

— Понимаю, — рассеянно произнес ему вслед Зяблик. — Жизни суть понимаешь, когда подыхаешь… Так у нас зеки в мясной день (Мясной день— время приведения в исполнение смертных приговоров.) говорили… Как добираться-то будем до этой рачьей реки? — покосился он на удрученного Рысака.

— А я здесь при чем? — буркнул тот.

— Дорогу покажешь. Я здешние места слабо знаю… И с братом заодно свидишься.

— Велосипед, положим, у меня есть… — похоже, Рысак уже смирился со своей участью. — Могу взять на раму. Вот только выдержит ли он?..

— Выдержит, он ведь железный… Да и дорога не особо дальняя…

Поле за речкой Тонвой, крутые берега которой до сих пор хранили следы рачьих нор, действительно было плоским, как аэродром. Судя по жалкому состоянию растительности и многочисленным коровьим лепешкам, здесь еще совсем недавно пасся скот.

Посреди поля сидел человек и строгал палочку. Завидев приближающихся велосипедистов, он встал и дружески помахал сдернутым с головы черным колпаком.

— Рога у твоего братца как у племенного бычка, — сказал зоркий Зяблик.

— Я же говорю, что давно он у них… Ты меня лучше здесь подожди, а я выясню, что к чему.

Братья перекинулись всего парой слов, после чего велосипедист повернул назад, а пеший побежал к опушке ближайшего леска.

— Сейчас твой приятель будет здесь, — сказал Рысак, соскакивая с велосипеда.

— Он мне не приятель, — Зяблик покачал головой. — С ним даже тамбовский волк не стал бы компанию водить, потому что волк скотину только с голодухи режет. Если ему кто-то и приятель, так это хорек. Уж тот-то, когда в курятник ворвется, всех кур передавит, хотя ему самому и одной много.

— Стало быть, враг он тебе?

— Еще какой!

— Зачем же тогда стрелку накидывать?

— Одурачить меня хочет. А я его — списать в расход.

— Драться будете?

— Будем. Ты мне в спину не ударишь?

— С чего бы это?

— Из-за брата.

— Братья у людей есть. А у рогатых только папаша. Один на всех… Отрекся брат от меня давно… Вон они чешут!

Из леса показались два бегущих человека. Один — в котором Зяблик вскоре узнал Ламеха — все больше и больше опережал другого. Это означало, что в преддверии столь ответственной встречи предводитель аггелов подкрепился изрядной порцией бдолаха.

— Дело пахнет швыром (Дело пахнет швыром — ожидаются неприятности.), — пробормотал про себя Зяблик.

— Что? — встрепенулся Рысак.

— О, Боже! — Зяблик закатил глаза. — Неприятностями пахнет! Простых слов, блин, не понимаешь…

Они сошлись вчетвером посреди поля, и братья сразу же отвалили в сторону, чтобы не мешать разговору бугров.

А они этот разговор все не начинали, а только молча буравили друг друга гляделками, словно испытывая на душевную стойкость.

— Что вылупился? — поинтересовался Ламех с недоброй усмешкой. — Съесть меня хочешь?

— Тебя бы и шакал есть не стал, упырь рогатый, — сказано это было от души.

— Ты малолеток тянул, а потом их запеживал… До сих пор в толк взять не могу, почему тебя блатари в зоне не опустили.

— По больным мозолям топчешься? — ухмылка продолжала бродить по лицу Ламеха. — На конфликт нарываешься?

— А если и так?

— Пойми, керя (Керя — друг, приятель.), я тебе нужен больше, чем ты мне. Через час-другой тебя все равно сволокут крюком в какую-нибудь яму… Крышка всех вас ожидает! С сегодняшнего дня и на веки вечные повсюду устанавливается власть сынов Каина! Все, кого вы сюда пригнали, уже обречены, а иных сил у вас нет… Поезд отходит, но одно место по старой дружбе я тебе могу уступить… И даже не в тамбуре, а в первом классе.

— За что такая милость, скажи, пожалуйста? — Зяблик решил тянуть резину до последнего, надеясь, что действие бдолаха со временем ослабнет.

— Тебе этот баран кастильский мою помеловку передал?

— Допустим.

— Там все дела мои к тебе аккуратно изложены;

— Дорожку в Эдем ищешь?

— Не помешало бы… пока мы другую не протоптали.

— Зря стараетесь. Нет уже в этом мире дорожки в Эдем, — для убедительности Зяблик даже ногой притопнул.

— Зато в другом есть. С варнаками вы вроде договорились… По этой дорожке и пустишь нас.

— Не для всех эта дорожка.

— Интересно, почему?

— А почему свинью в приличный дом не пускают? А почему людоеда за общий стол не садят? Не для вас Эдем предназначен.

— Ну конечно! — Слова Зяблика весьма развеселили Ламеха. — Он для фраеров зачуханных предназначен! Для чурок тупорылых! Для обезьян вшивых! Опять светлое будущее будете строить!

— Это уже не твое дело.

— Нет, подожди! Мы кто, по-твоему, — фуфло малахольное? Будем стоять и хлопать гляделками, пока вы в Эдем линяете? Как же, пустим мы вас туда! Если и уйдете, так только в деревянные тулупы завернувшись!

— Ну ладно… Допустим даже, что вы возьмете верх, хотя это еще вилами по воде писано. А дальше что? Помнишь ту мясорубку возле Черного Яйца, когда наш товарищ, степняк, погиб?

— Помню. Чудом вы тогда от нас ушли.

— Так вот, скоро что-то похожее везде будет. Уже погибла Киркопия, Хохма, Изволок… Степь на очереди. Земля оживает, камень, песок, вода… Через пару лет о роде людском и воспоминаний не останется. Только те и уцелеют, кто в Эдеме успел корни пустить.

— Кто это тебе наплел такое?

— А ты сам разве не видишь?

— Бред это твой. Глюки. Много политуры в зоне лакал. Или сказкам этого проклятого Дона Бутадеуса веришь? Он мастер всякую чепуху клеить.

В это время братья, вполне мирно судачившие о чем-то, вскочили и, как дикие звери, вцепились друг в друга. Аггел оказался ловчее или просто безжалостнее. Уже спустя несколько секунд Рысак рухнул на четвереньки, а брат, нагнувшись вперед, всадил ему между лопаток нож.

Зяблик, до этого пребывавший в крайне взвинченном состоянии, окончательно утратил контроль над собой и, выхватив пистолет, дважды подряд выстрелил в аггела. Было хорошо видно, как дергается его голова от ударов пуль и как от нее что-то отлетает — не то брызги крови, не то частицы мозга.

Отрезвило Зяблика прикосновение холодного металла к собственному виску.

— Спрячь пушку, иначе чан разнесу, — сказал Ламех, продолжая тыкать пистолетным стволом в голову Зяблика. — Ты разве забыл, что для нас братоубийство, как для христиан святое причастие? Сам-то, небось, поимел когда-то удовольствие. Зачем же другим мешать?

— Дешевки вы фальцованные, — пробормотал Зяблик, пряча свой пистолет за пояс. — Кровососы…

— А ты, как я погляжу, воровской закон стал забывать, — вновь усмехнулся Ламех. — На сходняках авторитетам ругаться не полагается.

— Давно ли ты авторитетом заделался?

— С детства. С тех пор, когда в зону для малолеток загремел и первую в своей жизни суку порезал… Только мы сюда собрались не для уточнения фактов моей биографии, а для серьезного дела…

Издали донесся глухой гул, словно где-то за лесом разразилась гроза, первая со времен Великого Затмения. Зяблик непроизвольно вздрогнул (поскольку артиллерией не обладала ни одна из противоборствующих сторон, канонады он никак не ожидал), зато Ламех, как будто бы давно предполагавший услышать нечто подобное, приложил ладонь к уху.

— Началось! — сказал он с удовлетворением. — Это тебе первый звонок… Степняки поперли в атаку, да нарвались на минное поле. Сейчас их потроха летят во все стороны, а души пачками возносятся в басурманский рай.

— Чего ты мелешь… Откуда там мины взялись? — Зяблик чувствовал себя сейчас, как боксер, все удары которого проходят мимо цели. — Я вчера сам каждую кочку проверил.

— Вчера не было, а сегодня есть. Вы же, дураки, охрану выставить побоялись. Не захотели свои планы раньше времени раскрывать. Вот и нарвались.

Грохот продолжался еще минут пять, и жутко было даже подумать, сколько степняков нашли свой конец на пересохшем болоте, некогда принадлежавшем торфозаводу «Комсомолец».

Не желая выдавать своих истинных чувств, Зяблик с напускным спокойствием произнес:

— У вас отродясь столько мин не было, чтобы степняков сегодня остановить. Они сюда всем гамузом пришли, вплоть до последнего человека.

— Случается такое… Был народ, и нет его. Ломают потом головы книжные черви.

Грохот как будто бы стал стихать, зато в той стороне словно кузнечики застрекотали.

— Кто через минное поле прорвался, напоролся на пулеметы. Тоже доля незавидная, — пояснил Ламех. — На что вам остается надеяться? На рвань талашевскую? На свинопасов сиволапых? На анархию сопливую? Им от Старинок до места боя не меньше часа топать. На разбор шапок попадут, если вообще доберутся. Вы-то думали, что мы все свои силы в лесу схоронили. Вот и еще раз на туфту купились! По собственной крови ваша рать будет шлепать. Там под каждым кустиком, в каждой яме, за каждым деревом засада таится. Человека по два-три в одном месте, но когда они всем скопом навалятся, от вас только клочья полетят. Пока эти горе-вояки до леса доберутся, не мы, а они в мешке окажутся. Останется нам только этот мешок завязать, да в подходящее место сунуть — или в костер, или в омут.

Ламех провидцем, конечно, не был, но все, о чем он говорил, более или менее соответствовало действительности.

Конская лава степняков, едва успевшая развернуться и набрать разгон, налетела на тщательно замаскированное минное поле, напичканное вперемежку как минами-малютками, способными в лучшем случае оторвать лошадиное копыто, так и многокилограммовыми чудовищами, градом осколков сметающими все живое в радиусе полусотни метров вокруг себя. Короче говоря, если бы коннице пришлось скакать через поток вулканической магмы, потери были бы ненамного больше.

Тем не менее сильно поредевшая волна всадников все же достигла опушки леса. И тогда по ним в упор секанули пулеметы, установленные на специальных настилах в кронах самых высоких деревьев.

Отступать через поле, каждый шаг по которому грозил смертью, да еще и под ливнем летящих в спину пуль, было занятием заведомо самоубийственным, поэтому уцелевшие степняки спешились и бросились врукопашную. Тучи выпущенных вслепую стрел расчищали им путь, но в ответ грохотали выстрелы — с фронта, с флангов, сверху… Издали могло показаться, что опушка леса загорелась, а на самом деле это вздымался к небу сизый пороховой дым.

Цыпф, наблюдавший побоище из своей брички, грубо толкнул кучера в спину (что само по себе было событием чрезвычайным) и заорал:

— Гони в Старинки! Подмогу надо вызывать! Иначе пропадут степняки!

Из-за леса еще продолжал доноситься шум боя. Грохота взрывов и треска пулеметов слышно больше не было, а только вразнобой стучали пистолеты, да время от времени бухали ружья.

— Добивают твоих союзников, — с издевкой сказал Ламех.

— Это еще надо посмотреть, кто кого добивает. — Зяблик едва сдерживал желание вцепиться аггелу в глотку.

Несколько выстрелов донеслось и с противоположной стороны, оттуда, где пролегала проселочная дорога, по которой разномастное воинство Отчины должно было двигаться на подмогу степнякам.

— Не спешит что-то ваша гвардия, — прокомментировал это событие Ламех. — Шаг широкий, да редкий… Лучше бы они назад повернули, пока не поздно. Глядишь, кто-нибудь и спасся бы… Ну а что ты про себя самого, керя, решил? Учти, что долго думать вредно, вши в голове заведутся.

— Ты, конечно, паренек ушлый, — произнес Зяблик с расстановкой. — Как утка. Но твой фенькин номер нынче не пройдет. Заваруха только начинается, а ты уже баланс подбиваешь… Давай подождем чуток.

— Ваньку валяешь? — Ухмылка окончательно сползла с лица Ламеха, уступая место садистскому оскалу. — Смотри, как бы перебор не случился. Если с тобой сговориться не получится, мы вашу ученую крысу, Левку Цыпфа, в оборот возьмем. Или кралю его сисястую. Остальные-то ваши вроде дубанулись все. И ментяра тот хитрожопый, и медичка психованная.

Чтобы не дать потоку слепой ярости вырваться наружу. Зяблик так сжимал зубы, что челюсти стала сводить судорога. По его прикидкам, действие бдолаха должно было ослабнуть по крайней мере наполовину, но Ламех все еще оставался смертельно опасным противником. Если что и могло помочь сейчас Зяблику, так только самообладание и осторожность.

Победить Ламеха можно было лишь в скоротечном, мгновенном бою, и ему не оставалось ничего другого, как терпеливо дожидаться этого решающего мгновения.

Выстрелы, похоже, звучали уже по всему протяжению дороги — как будто бы стебанутые шизики невпопад перестукивались на барабанах.

Когда бричка, едва не переломав на колдобинах рессоры, примчалась в Старинки, ополчение Отчины уже готовилось к бою, причем если «Справедливая расправа» в полном составе уже тронулась в путь, то некоторые горе-вояки еще только перематывали портянки и наспех чистили оружие.

Едва лишь голова колонны выползла за околицу, как слева и справа начали постреливать, сначала как бы только для острастки, а потом и на поражение. Первой жертвой снайперов пала сестра Бациллы Марина, которой на время боя было доверено небогатое медицинское хозяйство анархо-радикалов.

Убедившись, что девушка мертва (пуля поразила ее прямо в дугу аорты), Цыпф велел положить сумку с медикаментами и хирургическим инструментом в бричку.

— Ты с Верой Ивановной столько времени рука об руку ходила, — сказал он Лилечке. — Пора уже и разбираться в военно-полевой медицине.

Вскоре аггелы перестали таиться по ямам и зарослям. Теперь они преследовали колонну почти в открытую, нанося ей все более заметный урон. Отвечали им скупо — берегли патроны, — и рогатые, число которых увеличивалось с каждым пройденным километром, наглели все больше и больше. Тактика их действий напоминала поведение охотничьих собак, старающихся любой ценой, вплоть до собственной жизни, задержать продвижение крупного и опасного зверя.

Среди анархистов всех конфессий (да и ополченцев тоже) нашлось немало горячих голов, рвавшихся испытать свои силы в ближнем бою, но Цыпф передал с посыльными категорический приказ не поддаваться на провокации диверсионных групп, а продолжать марш.

Когда какая-нибудь особо дерзкая шайка аггелов приближалась к колонне на расстояние, позволявшее превратить превентивный обстрел в настоящее побоище, против них в срочном порядке посылали тележку с Пыжловым-младшим, пулемет которого каждый раз давал достойный, а главное, результативный отпор наглецам.

— Эх, нам бы сейчас хоть полсотни добрых всадников с пиками! — воскликнул Цыпф с душевной болью. — Сразу сдуло бы эту гнусину поганую.

Впереди то затихал, то вновь разгорался грохот боя, производимый исключительно ружьями и пистолетами врага. Степняки сражались оружием бесшумным, саблями и стрелами, а противника могли запугать исключительно своими боевыми воплями. Как раз этих воплей, свидетельствующих о нерастраченном боевом духе воинов, очень недоставало сейчас Цыпфу.

— …Посуди сам, — продолжал тянуть волынку Зяблик. — Что, если я сейчас переметнусь на вашу сторону, а верх возьмут другие? Как мне тогда из этой подлянки прикажешь выкручиваться?

— Возьмешь да удавишься! — Ламех уже начинал беситься. — Не в тебе ведь дело! Укажешь нам дорогу в Эдем, а потом поступай, как знаешь! Захочешь — уйдешь, захочешь — у нас останешься. Силком тебя держать никто не будет. А насчет сомнений, это ты зря. Не одолеют курицы ястреба. И вороны не одолеют.

— Это вы, стало быть, ястребы?

— Да! Ястребы! Мы живой кровью питаемся! А вы помоями, ну в крайнем случае падалью.

Ламех на секунду умолк, словно прислушиваясь к чему-то еще неопределенному, но чрезвычайно значимому для него (спрашивается, что такого интересного можно было услышать в грохоте боя, гуляющем по лесу и ползущем по дороге).

Возможно, наступило то самое решающее мгновение, которого так ожидал Зяблик. На пистолет надежды почти не было — Ламех не позволил бы и за рукоять ухватиться (недаром ведь он даже не стал разоружать Зяблика). Надежда была только на свои собственные руки, ноги, зубы да еще на толедский кинжал, клейменный знаком волка. Еще до встречи с Ламехом Зяблик переложил его из голенища в рукав.

Несомненно, что аггел был если и не встревожен, то весьма озадачен чем-то, недоступным для чужого уха (бдолах, кстати говоря, сильно обострял все человеческие чувства). Глядя как бы и мимо Ламеха, Зяблик периферийным зрением фиксировал малейшие нюансы его мимики, даже перемену в выражении глаз.

Вот что-то неуловимо дрогнуло в лице аггела, словно булавка вонзилась в нерв… Вот рука потянулась к вороту рубашки, в разрезе которой была видна черная тесемочка… (Что именно носят на таких тесемочках каинисты, не верующие ни в Бога, ни в черта, было очень хорошо известно Зяблику.) Все! Дальше тянуть нельзя! С Ламехом, принявшим новую порцию бдолаха, не справился бы, наверное, даже самый могучий из населяющих Эдем нефилимов. Надо было действовать без промедления. Зяблик, как говорится, затаил дыхание.

Рука аггела скользнула за пазуху и почти сразу появилась обратно (счет шел уже даже не на секунды, а на доли секунды). Пальцы Ламеха сжимали черный бархатный мешочек, размером не превышающий подушечку для иголок. Зяблик поудобнее перехватил рукоятку кинжала, предназначенного для сведения счетов в придворных интригах и для оказания последней милости поверженному противнику.

Ламех развязал узел, стягивающий горловину мешочка. Зяблик чуть приподнял руку, чтобы почесать свою многодневную щетину (движение это не ускользнуло от внимания аггела, но подозрения не вызвало — ни за щекой, ни в шевелюре оружия не спрячешь).

В тот момент, когда мешочек с бдолахом поднялся до уровня губ Ламеха, Зяблик нанес короткий и стремительный удар слева направо, целясь в подключичную впадину, где было много всего важного для жизни: и гортань, и блуждающий нерв, и сонная артерия.

В самое последнее мгновение Ламех каким-то необъяснимым образом учуял опасность и успел отклониться. Клинок вспорол бархатный мешочек и лишь оцарапал щеку аггела. Тут же правая кисть Зяблика оказалась в железном захвате, а сам он получил сокрушительный удар коленом в солнечное сплетение…

До леса было уже рукой подать, но разрозненные кучки аггелов успели соединиться в цепь, петлей охватывающую колонну. Пока эта петля была еще весьма непрочной, но при условии получения достаточных подкреплений вполне могла превратиться в смертельную удавку. (Цыпф прекрасно понимал это, но уже ничего не мог поделать.) Примерно так оно и случилось. Едва авангард колонны, состоявший из «Справедливой расправы», усиленный пулеметной тележкой Пыжловых, вступил в лес, как его фланги охватили ударные отряды аггелов, до этого терпеливо отсиживавшихся в засаде.

Это были единственные из всех каинистов (кроме высших чинов, конечно), получившие перед боем по щепотке бдолаха. Теперь они дрались, как берсерки, превосходя противника силой и скоростью реакции, а главное, неуязвимостью. Такой аггел, даже получивший смертельное ранение, продолжал оставаться в строю. Один вид этих живых мертвецов повергал противника в ужас — не так уж часто приходится сталкиваться в рукопашной схватке с теми, у кого напрочь оторвана рука, размозжена голова или до колен болтаются внутренности.

Бой превратился в мясорубку, на исход которой уже не могли повлиять ни тактические хитрости, ни приказы командиров, ни всякие высокие материи вроде патриотизма или чувства долга, а только количество и качество человеческого материала, поминутно проходящего через эту мясорубку. Проще говоря, победа должна была увенчать ту из сторон, живая сила которой в конечном итоге окажется перемолотой не до конца, а лишь частично.

Цыпф и оглянуться не успел, как его бричка оказалась в самой гуще боя. Они оборонялись как могли. Левка стрелял, Лилечка размахивала самым большим из хирургических ножей. Унда сражалась как дикая кошка, защищающая потомство, и погибла, нарвавшись на пулю, предназначенную вовсе не ей, а Кириллу, отбивавшемуся от наседавших аггелов кастильской алебардой.

Молодой кучер вообще показал себя в этот день героем, особенно когда ему в самой свалке пришлось выпрягать из брички убитую лошадь, а потом прорываться сквозь цепи аггелов, увозя с поля боя контуженного близким разрывом гранаты Цыпфа и обезумевшую от горя Лилечку (при виде крови, хлынувшей из ушей и носа Левки, она решила, что тот получил смертельное ранение).

От удара под дых в глазах у Зяблика сделалось черно, как в былые времена, когда землю еще посещала темная ночь. Ни вдохнуть, ни выдохнуть он не мог и сейчас находился в положении ныряльщика, уже захлебнувшегося водой, но все еще судорожно сражающегося за свою жизнь.

Основной точкой приложения этой борьбы была его правая рука, продолжавшая сжимать кинжал. Ламех во что бы то ни стало пытался выломать ее в запястье, а Зяблик с не меньшим упорством сопротивлялся.

Левой свободной рукой он прикрывал живот и пах от все новых и новых ударов Ламеха. Состязаться с ним по этой части было то же самое, что лягаться с жеребцом-мустангом.

Очередной пинок коленом буквально впечатал пальцы Зяблика в ребристое железо пистолета. В азарте борьбы, в муках удушья и клещах боли он как-то совсем забыл про своего верного приятеля, произведенного на свет в городе Туле под номером ИР-8616.

Чтобы выхватить оружие, требовалась секунда, но как раз она-то и могла стать роковой для Зяблика (нового точного удара в солнечное сплетение, под ложечку или в пах он уже не выдержал бы). Тем не менее это был единственный шанс на спасение.

Все дальнейшее: рывок пистолета из-за пояса, почти удавшийся Зяблику, сильнейший удар коленом в живот, задевший этот пистолет, и выстрел, шальной, неприцельный, — произошло почти одновременно.

Оружие улетело куда-то в сторону, а затем хрустнул лучезапястный сустав. Ламех вырвал кинжал из ослабевших пальцев Зяблика, а его самого, придерживая за горло, отстранил от себя на расстояние вытянутой руки.

— Вот и крышка тебе, мудозвон! — прохрипел он. — Давно ты уже напрашивался, но, как говорится, лучше позже, чем никогда…

Продолжая удерживать обмякшее тело Зяблика, он попытался вспороть ему живот, но узкий кастильский кинжал, оружие сугубо колющее, на это дело годился плохо. Сделав в брюшине противника несколько дырок и вытянув наружу окровавленную плеть тонких кишок, Ламех посчитал, что этого будет достаточно.

— Лежи и подыхай в собственном дерьме, как сука поганая! — Он отшвырнул Зяблика от себя. — На этом наша разборка закончилась…

— Стой! — очнувшийся Цыпф ухватился за борта брички. — Куда мы? Назад!

— А хоть куда, только подальше отсюда, — сказал Кирилл. — Проиграли мы баталию, Лев Борисович.

— Назад! В бой! Немедленно! — Цыпф захлебнулся кровью, вновь хлынувшей из носа.

— Успокойся, тебе нельзя делать резких движений, — Лилечка почти силой уложила его на сиденье. — Да и кому ты там нужен сейчас? Лучше проверь, сколько у тебя патронов осталось.

Цыпф немедленно последовал ее совету и, передернув затвор, огорченно сообщил:

— Ни одного! Даже застрелиться нечем.

— Что за херня! — Ламех, уже собравшийся было возвращаться в месторасположение своего воинства, принялся осторожно ощупывать свой бок.

Ладонь, которую он затем поднес к самому лицу (словно не верил глазам своим), была густо перепачкана кровью и, судя по болезненной гримасе, — не чьей-нибудь чужой, а своей собственной.

Пуля, почти случайно выпущенная Зябликом, все же попала в цель, хотя в пылу потасовки Ламех сначала и не обратил на это внимания.

— Вот тварь чокнутая! — произнес он с тупым удивлением, вновь хватаясь за бок в том месте, в котором больные желчнокаменной болезнью ощущают печеночные колики. — Достал все же… Ну ничего, сейчас я тебя…

Ламех шагнул к Зяблику, скорчившемуся на земле в нескольких метрах от него, но внезапно безо всякой причины пал на колени. Поднялся он почти сразу, но, похоже, всякий интерес к умирающему врагу утратил. Не до этого сейчас было. В первую очередь надлежало позаботиться о собственном здоровье (про угрозу смерти у него даже мыслей пока не было).

Обильное кровотечение из раны свидетельствовало о том, что действие бдолаха, принятого не меньше часа назад, закончилось. Срочно требовалась новая доза.

Ламех нащупал бархатный мешочек, все еще болтавшийся у него на груди, но тот, распоротый почти пополам, был пуст. Ругаясь сквозь зубы, он бросился туда, где лежали рядком тела братьев Бабкиных, но, махнув рукой, вернулся с полдороги, вспомнив, очевидно, что такой мелкой сошке, как сотник, бдолах, ставший вдруг дефицитным, не полагается.

Пока Ламех, пятная кровью землю, бегал туда-сюда, Зяблик ногою подтянул к себе пистолет. Это отняло последние силы, и он, закрыв глаза, опять свернулся калачиком.

Боль была не такая уж и докучливая (по крайней мере, сломанная в запястье рука мучила куда больше, чем вспоротый живот), и он прекрасно слышал все, что происходило вокруг. Шум боя сконцентрировался в одном месте и постепенно слабел. Земля гудела от топота большого отряда всадников, скакавшего стороной по направлению к лесу (именно этот звук, несколько минут назад еще едва слышный, и отвлек внимание Ламеха). Сам раненый аггел, не переставая браниться, ковылял обратно.

Достигнув места схватки, отмеченного как обильными брызгами крови, так и глубокими следами сапог (можно было подумать, что тот, кто их оставил, собирался протоптать землю насквозь, аж до самой преисподней), Ламех опустился на четвереньки и принялся тщательно исследовать почву. Нетрудно было догадаться, что именно он ищет, но задачка эта была из категории тех, которые злая мачеха поручала некогда Золушке. Ветер успел разметать горсть сухой, мелко смолотой травы, а то, что осталось, вбили в землю сапоги дерущихся.

Ламех попытался встать (возможно, надеясь добраться до своих даже с простреленным боком), но это ему не удалось.

Только тут он понял, что обречен. Конечно, поверить в это ему, всегда балансировавшему на опасной грани, отделяющей жизнь от смерти, было не так-то просто. Однако новые безуспешные попытки подняться подтвердили жуткую догадку.

Тогда Ламех завыл, не то оплакивая несчастную судьбу, не то призывая на помощь своего жестокосердного кумира. Затем он принялся жадно пожирать землю, с которой перемешался вожделенный бдолах.

Он чавкал с таким усердием, что даже Зяблик разлепил глаза, дабы полюбоваться этой отвратительной сценой. Ламех греб к себе все, до чего доставали руки: рыхлую землю, вырванную с корнем траву, засохшее коровье дерьмо — и горстями запихивал в рот.

— Ну ты даешь… — пробормотал Зяблик, левой рукой поднимая пистолет. — Какой же ты ястреб после этого… Жук ты навозный, глист помойный… Ладно, не мучайся зря…

Он отлично помнил, сколько патронов осталось в магазине, и выпустил их все без остатка в Ламеха. Оставлять последнюю пулю для собственных нужд Зяблик не собирался. В преддверии скорой смерти было бы глупо лишать себя последних минут единственной и неповторимой земной жизни.

Если не принимать в расчет некоторых неудобств вроде жгучей боли в руке, тупой боли в животе и отвратительных звуков, издаваемых Ламехом (теперь, в минуты агонии, все, что он успел сожрать, полезло наружу, сдобренное кровью и желчью), в этих последних, быстро тающих крохах жизни было немало приятного: земля холодила разгоряченное тело, травка нежно щекотала лицо, муравьи с забавной бестолковостью суетились возле подсыхающих лужиц крови, пел ветер, глухо гудела земля, потихоньку мерк свет неба…

«Ну вот и все, — подумал Зяблик. — Муравьи будут жить, а я умираю…»

Взмыленная лошадь вынесла бричку на берег какой-то речки и там, оборвав постромки, рухнула на все четыре ноги. Бричка, задрав дышло, перевернулась, а ее колеса раскатились в разные стороны.

— Ось полетела, — сказал Кирилл, переламывая кнут о колено. — Да и лошадь запалили… Дальше пешком пойдем.

— А вон, смотрите, велосипед лежит! — Лилечка указала на противоположный берег.

— Да и не только велосипед, — добавил Цыпф, присмотревшись. — Люди какие-то… Четверо, кажется… Наверное, мертвые…

— Лева, — голос Лилечки дрогнул. — Может, я и ошибаюсь, но вон тот с края похож на Зяблика.

— Откуда ему здесь быть, — отмахнулся Цыпф. — Хотя… Бери сумку с медикаментами! Ах ты Боже мой…

Характер сражения между тем изменился. Топот, сначала услышанный Ламехом, а потом и Зябликом, был предвестием появления на поле боя кастильской кавалерии (с часу на час должна была подойти и подотставшая пехота).

Дон Хаймес был так потрясен событиями последних дней, а особенно свалившимся на него несчастьем, что в корне изменил свою жизнь — продал все родовые поместья, на вырученные деньги снарядил экспедиционный отряд, составленный из первых храбрецов Кастилии, и вступил в орден монахов-картезианцев, члены которого давали пожизненный обет молчания.

Пример кастильцев вдохновил и Жердева, до этого момента не решавшегося ввязываться в схватку. Нельзя сказать, чтобы он трусил. Просто на земле осталось слишком мало киркопов, чтобы ввергать их в заранее обреченную на неуспех операцию.

Не сдавались и степняки. Перебив из луков засевших на деревьях пулеметчиков, они мужественно сдерживали напор аггелов. Бацилла, не участвовавшая в первой атаке, собрала вокруг себя всех мужчин, способных носить оружие, начиная от сопливых пацанов и кончая беззубыми стариками.

Свое нестроевое воинство она заставила пробираться к лесу оригинальным образом, не касаясь земли ногами, а перепрыгивая с трупа на труп, благо, что таковых здесь имелось с избытком, как человеческих, так и лошадиных. Благодаря этой предосторожности, да еще тому обстоятельству, что втянутые в рукопашный бой аггелы уже не могли контролировать прилегающее к лесу пространство, подкрепление почти не понесло потерь.

Огромный обоз степняков, затаив дыхание, дожидался окончания боя, которое могло стать для них или смертным приговором, или гарантией спасения. В толпе настороженно молчавших женщин и голосящих детей находился и неброско одетый мужчина с малоприметной внешностью, на степняка совсем не похожий.

Бацилла, приметившая незнакомца еще до начала атаки, хотела и его загнать в строй, но почему-то смешалась, встретившись с отрешенным, но в то же время пронизывающим взглядом. Такие глаза до этого ей приходилось видеть только у шаманов, впавших в пророческий экстаз, да у кастильских монахов-схимников, долго и упорно умерщвлявших свою плоть ради познания истины…

Ни Цыпф, ни Лилечка, ни тем более Зяблик обо всем этом, естественно, ничего не знали. (Кирилл, обнаруживший в кармане Ламеха заряженный пистолет, решил вернуться на поле боя, пояснив, что надеется спасти или хотя бы достойно похоронить лучшего друга, состоявшего в рядах отряда анархо-синдикалистов «Мудрый топор».) Зяблика, уже раздетого до пояса, осторожно переложили на лошадиную попону. Боль пробудила в нем сознание, и он, застонав, открыл глаза, уже подернутые дымкой нездешнего мира.

— Левка? — произнес он голосом слабым, но удивительно четким. — Тебя, значит, тоже… Где мы сейчас? Никак на том свете?

Нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Левка на всякий случай кивнул. Лилечка, рассматривавшая раны Зяблика, тихо плакала.

— Вот, значит, такие мои дела… — сказал он, словно извиняясь. — Подловил меня гражданин Ламех. Ничего уж не поделаешь…

— Дайте я хоть перевяжу вас, — сквозь слезы предложила Лилечка.

— Пустое… Зачем зря добро переводить. — Зяблик покосился на раскрытую медицинскую сумку. — Где это вы разжились?

— Так, случайно… — пожала плечами Лилечка. (Ей почему-то не хотелось говорить Зяблику о смерти Марины.)

— Эх, была бы Верка жива… Она бы меня выходила… А так ни Верки, ни бдолаха, ни даже стопаря за упокой моей души…

— Спирт у нас есть! — торопливо доложила Лилечка. — Целая бутылка!

— Какой еще спирт! — осадил ее Цыпф. — У него же внутренности повреждены!

— Все верно, — согласился Зяблик. — Не дойдет спирт по назначению… Из кишек выльется… Лилька, родная, может, ты зашьешь их?

— Кого? — с ужасом переспросила она.

— Кишки мои… Нож у тебя есть, иголка есть, нитки есть, больше ничего и не надо…

— Ты не выдержишь! — воскликнул Цыпф. — Ты от болевого шока умрешь! У нас ведь обезболивающего нет.

— Спирт зато есть… Кольни в вену пару кубиков… Я и усну… А кишки режь спокойно. Кишки боль не ощущают.

— Я в жизни никого не резала! — Лилечка буквально тряслась. — Даже лягушек в детстве.

— Лягушек резать нельзя… Они твари безвредные… А меня можно… Одной дыркой больше, одной меньше… Попробуй, милая, а? Век благодарен буду… Даже на том свете…

— Я не сумасшедшая!

— А если и в самом деле попробовать, — произнес Цыпф не очень уверенно. — Раз он до сих пор жив, это значит, что жизненно важные органы не повреждены. Смерть при таких ранениях наступает позже, от перитонита.

— Сам и режь, если такой грамотный! — Лилечка демонстративно спрятала руки за спину.

— У меня не получится, — вздохнул Цыпф. — Я даже если картошку начну чистить, так обязательно порежусь. А тут ведь не картошка…

— Тут не картошка! — Лилечка энергично кивнула головой. — Тут человек! Я. однажды роды у соседки принимала! Страху натерпелась, даже не передать… Хотя и справилась. Девочку потом Олей назвали.

— Вот видишь, — Цыпф погладил ее по голове. — Тогда справилась и сейчас справишься. У тебя руки ловкие и сердце доброе.

— Не подлизывайся!

— Понимаешь, бывают в жизни такие моменты, когда ты сам себе узнаешь цену… Раз и навсегда… А потом ты или вечно клянешь себя, или находишь в содеянном тобой душевную опору.

— Ладно, ты мне Лазаря не пой, — Лилечка переплела пальцы перед собой и захрустела ими. — Лей спирт на руки и шприц готовь… Слава Богу, Вера Ивановна колоть меня научила. Но учти, я буду делать так, как ты скажешь… Матушка-заступница, прости меня, грешную!

В считанные минуты кастильцы изрубили мечами и перекололи пиками большую часть аггелов, оказавшихся вне прикрытия леса. Их успеху содействовало сразу несколько факторов: элемент неожиданности, отсутствие у аггелов автоматического оружия, целиком, до последнего ствола задействованного против степняков, и ужас, посеянный на поле боя киркопами, применявшими, мягко говоря, нетрадиционные способы единоборства (пользуясь своим физическим превосходством перед людьми, они просто отрывали им головы, помогая себе при этом зубами).

На противоположной опушке леса степняки, получившие подкрепление, кое-как отбились от аггелов и по приказу Бациллы отступили на исходные позиции, используя все тот же, уже апробированный способ преодоления минных полей. Потери, понесенные ими во время конной атаки, были так велики, что о продолжении боя в данный момент не могло быть и речи.

Короче говоря, сражение, обещавшее стать решительным, так ничего и не решило. Лес остался за аггелами, число которых до сих пор было неизвестно, а окружающая его местность — за союзниками, среди которых боеспособными оставались одни только кастильцы.

Большинство уцелевших анархистов и ополченцев были заняты рытьем окопов (опасались вылазки аггелов).

По полю боя бродил человек, которого здесь раньше никто не видел, и внимательно вглядывался в лица убитых и раненых. На аггела он похож не был, и поэтому его никто не трогал. Когда он случайно наткнулся на кучку кастильцев, занятых обычным после ратных трудов делом, а именно сбором трофеев, среди них послышался взволнованный шепот, пущенный каким-то ветераном: «Дон Бутадеус, Дон Бутадеус».

Событие это было весьма неординарным и, согласно распространенному среди кастильцев суеверию, ничего хорошего не предвещавшим, поэтому для разбирательства явился сам дон Хаймес, ныне поверх лат облаченный в монашеский плащ.

Странный человек кивнул ему, как старому знакомому, и на хорошем испанском языке попросил отвести воинов на приличное расстояние от леса. Аналогичные распоряжения вскоре получили степняки и ополчение Отчины.

Как ни странно, но никто, даже нахальная Бацилла, не посмел возразить этому вполне заурядному на вид, да еще и невооруженному человеку, старавшемуся без особой нужды не поднимать взгляда на своих собеседников. Не прошло и часа, как вокруг леса образовалось мертвое пространство.

— Как резать? — спросила Лилечка, только что закончившая протирать спиртом раны Зяблика.

— По средней линии живота и сверху донизу, — ответил тот. — Но только пуп не задень… Смелее!

— Хорошо тебе говорить, — буркнула Лилечка. Зяблик, руки и ноги которого были привязаны к глубоко вбитым в землю кольям, пребывал в тяжком опьянении, вызванном внутривенной инъекцией спирта, однако продолжал мотать головой и что-то бормотать в забытьи.

Лилечка приставила лезвие ланцета к его уже начавшему вспухать животу и не очень сильно нажала. К ее удивлению, человеческая плоть подалась так же легко, как туго натянутая ткань. В лицо самозваному хирургу пахнуло всем тем, чем могут пахнуть прохудившиеся час назад человеческие потроха.

— Ай! — невольно воскликнула она.

— Пока все нормально, — голос Цыпфа предательски дрогнул. — Теперь осторожно вынимай кишки и вырезай поврежденные участки…

— Да тут все повреждено! — застонала Лилечка.

— Это тебе только кажется. Не забудь обложить операционное поле стерильными салфетками.

— Откуда ты все это знаешь?

— Читал когда-то пособие по хирургии.

Спустя некоторое время развороченное чрево Зяблика напоминало яйцо гигантского спрута, из которого, выбросив наружу синие тонкие щупальца, собирается выбраться новорожденный малыш.

— Что дальше? — спросила Лилечка, перемазанная кровью, как заплечных дел мастер.

— Нужно освободить кишки от содержимого. Бери их и пропускай между пальцев.

— Слава Богу, что поесть он был не любитель, — сказала Лилечка, занятая этим не совсем приятным делом.

— Бывалые солдаты вообще стараются не есть перед боем, — сообщил Цыпф. — И белье свежее одевают…

— Сделано, — спустя некоторое время отрапортовала Лилечка. — Уже зашивать?

— Нет, еще рано. Нужно стерильными салфетками очистить полость живота от всего лишнего. А потом хорошенько помыть ее.

— Чем, спиртом?

— С ума сошла! Сожжешь там все… Сейчас поищем… — Цыпф принялся изучать содержимое сумки. — Ну разве вот это, — произнес он не очень уверенно. — Физиологический раствор.

— Слышишь, стрелять совсем перестали, — заметила Лилечка, очищавшая чрево Зяблика с таким проворством, словно это был котел с пригоревшей кашей. — Неужели побили всех наших…

— Не отвлекайся, — Цыпф пинцетом помешивал в баночке со спиртом хирургические иглы и кетгут. — Сейчас тебе предстоит самое сложное. Сшить кишки, а потом брюшину.

— Что я, носков не штопала? — беспечно ответила Лилечка, к концу операции почувствовавшая себя весьма уверенно. — Да и на пяльцах всегда любила вышивать. А там стежок надо делать аккуратненький-аккуратненький.

— Не мешало бы и дренаж установить.

— А это что такое?

— Трубочки, которые на время остаются в прооперированной полости. Для удаления гноя. Тут я их, правда, не вижу, но мы что-нибудь придумаем. В крайнем случае можно использовать марлевые полоски. Или соломки.

Зяблик вдруг мучительно застонал, и все его как на показ выставленное нутро заходило ходуном.

— Поторапливайся, пожалуйста, — попросил Цыпф. — Не дай Бог, если он проснется распоротым.

— А если еще спиртом кольнуть?

— Опасно. Вдруг сердце не выдержит?

Когда все было закончено, Зяблик стал похож на младенца ненормальной величины, сумевшего выпростать из пеленок свои конечности (волосатые, а местами даже татуированные).

— Все, — Лилечка вытерла лоб использованной салфеткой. — Больше ни одного бинта не осталось.

— Больше пока и не надо… А потом их придется кипятить после каждой перевязки.

— Хочется верить, что мы его спасли. А что дальше? Аггелы могут явиться сюда с минуты на минуту.

— Будем уходить. Сделаем носилки или волокушу. А потом придется искать телегу… Ты заметила, как у него рука распухла в запястье. Наверное, перелом. Не мешало бы наложить шину.

— Сам и наложи. На это большой сноровки не надо. А я устала.

В этот момент с окружающим миром стряслось что-то неладное.

Вначале землю и небо озарила вспышка, столь яркая, что от всех мало-мальски крупных предметов вдаль побежали густые черные тени, явление для Отчины чрезвычайно экзотическое. Затем на людей обрушился звук такой мощи, что его действие на психику можно было сравнить только с падением во внезапно разверзнувшуюся бездну или с полетом на крыльях урагана.

Цыпф и Лилечка, заткнув уши, обернулись в ту сторону, где, судя по всему, должен был находиться источник этого звука. Леса, вокруг которого пролилось сегодня столько крови, почему-то не было видно, а над местом, по всем законам предназначенным для него, мерцали какие-то сполохи, похожие на северное сияние, каким его обычно изображают на иллюстрациях к учебнику географии.

Впрочем, они очень быстро угасли, и под серыми сводами мертвого неба вновь установился привычный сумрак. Только тогда Лилечка и Цыпф сообразили, что сокрушительный грохот продолжает звучать только в их бедных головах, а в природе он уже умолк.

— Что это было? — спросила потрясенная Лилечка.

— Говори громче! — Цыпф подкрепил свои слова красноречивым жестом.

— Я и так почти кричу!

— Прости, в ушах заложило…

— Что это было? — повторила она.

— Я не знаю… Звук — это фактор вторичный… Он лишь сопутствует какому-нибудь явлению. Разряду молнии, например. Или взрыву бомбы… И чем грандиозней масштаб этого явления, тем сильнее звук, сопровождающий его… Думаю, что сейчас случилось нечто очень грандиозное. Что-то умерло или, наоборот, родилось.

— Смотри, снег! — Лилечка подняла над головой раскрытую ладонь.

— Снег зеленым не бывает, — покачал головой Цыпф.

Вокруг буквально мела зеленая метель. Мириады пушистых зеленых комочков кружились в воздухе. Они были такие легкие, что взлетали вверх от одного только человеческого дыхания.

— Пахнет хорошо, — Лилечка растерла несколько таких комочков пальцами. — Садом, травами, листвой…

— Это ничего не значит… Некоторые смертельно опасные яды пахнут фиалками, миндалем, сиренью.

— Так ты думаешь, это конец? — Лилечка посмотрела в глаза Цыпфа. — Вообще конец?

— Даже и не представляю, что тебе ответить… Ты сама знаешь, как шаток и непрочен наш мир… Сопля на палочке, как сказала бы Вера Ивановна. А тут случается что-то такое, чего раньше не было… Если так будет продолжаться и дальше, нас с головой засыплет, — заявил Лева. — В двух шагах ничего не видно.

— Жаль, что это не конфеты, — сказала Лилечка. — Я где-то читала, что бывали случаи, когда во время бури с неба сыпались конфеты. И живая рыба. И даже золотые монеты… Ты можешь обнять меня?

— Конечно. Тебе страшно?

— Немного… Ты еще не забыл наш уговор?

— Про то, что, оказавшись у последнего предела, мы улучим минутку друг для друга?

— Помнишь, надо же… Если ты гарантируешь, что мы уже дошли до этого предела… Впрочем, какая разница, умрем мы вместе с этим миром или нас просто убьют аггелы.

— Я люблю тебя…

— И я…

Зеленая метель окончилась так же внезапно, как и началась. Пушинки увядали на глазах, превращаясь в бурую труху, которую ветер уносил прочь.

— Проверь, как он там, — попросила Лилечка. — Дышит?

— Дышит. И пульс есть. Скажу честно, ты меня сегодня удивила. Даже два раза. Ты просто молодец.

— Я и сама себе иногда удивляюсь… Если бы у меня был бдолах, я разделила бы его пополам, — произнесла она мечтательно. — Одну часть отдала бы Зяблику, а другую съела сама. Хочешь знать, чего ради?

— Хочу.

— Чтобы у нас родился ребенок. Мальчик.

— Давай оденемся, — глухо сказал Цыпф. — Сюда, кажется, кто-то идет…

— Один милый юноша по имени Кирилл сообщил мне, где вас можно найти, — сказал человек, совсем недавно приказавший освободить территории вокруг обреченного леса.

— Дядя Тема… — словно не веря своим глазам, прошептала Лилечка, а затем завизжала: — Дядя Тема! Дядя Тема! Мы вас просто заждались!

Одной рукой придерживая бросившуюся ему на шею Лилечку, Артем кивнул на Зяблика:

— Жив?

— Жив, — подтвердил Цыпф, потрясенный этой встречей не меньше Лилечки, но в отличие от нее скорее растерявшийся, чем впавший в восторг. — Но состояние тяжелое.

— Возможно, это поможет, — Артем щедро одарил Лилечку и Цыпфа горстями свежего бдолаха. — Про судьбу остальных ваших друзей не спрашиваю. Уже наслышан.

Они немного помолчали для приличия, а потом Лилечка осторожно спросила:

— Вы были в Эдеме?

— Только что оттуда, — ответил Артем.

— Ну и какие новости?

— Хорошие. Варнаки здорово потрудились. Такой дороги, какая есть сейчас, им не приходилось строить испокон веков. Переселение можно начинать хоть сегодня.

— Желающих пока не очень-то… — сообщил Цыпф.

— Это пока. Скоро отбоя не будет. Степняки, похоже, уже согласны.

— Их жизнь вынуждает. Конец Степи пришел.

— То же самое скоро будет с Лимпопо и Кастилией. Кое-какие селения, кстати, уже стронулись с места. Зрелище, признаться, удручающее. Арапы гонят с собой бесчисленные стада, кастильцы извлекают из склепов гробы с костями предков. Представляете, что начнется, когда им придется лишиться всего этого. Брать с собой можно только небольшой запас пищи.

— Да, хлопот не оберешься, — покачал головой Цыпф. — Скажите… а что это за катаклизм случился недавно? Не ваших ли рук дело?

— Моих, отрицать не буду. Такие явления характерны для одного из миров, где я застрял на довольно долгий срок. Называются они Сокрушениями или Перемежовками. Проще говоря, здесь имеет место процесс перемещения элементов пространственной структуры сквозь структуру времени… Ткань, из которой создано мироздание, порядочно износилась. При определенных навыках не составляет труда перенести заплатки пространства из одного времени в другое.

— Что вы говорите! — Лилечка даже рот раскрыла. — Значит… тот лес… вместе с агтелами… уже в другом времени?

— Угадали. Сейчас вас разделяют миллионы лет. Даже не знаю чего, прошлого или будущего.

— Так им и надо, кровопийцам! — Лилечка покосилась на труп Ламеха, невдалеке от которого уже нетерпеливо переминались с ноги на ногу несколько сипов-стервятников, в последнее время сильно потеснивших местное воронье.

— И когда же вы рассчитываете начать переселение? — поинтересовался Цыпф.

— В самое ближайшее время. Как только участники сегодняшнего сражения похоронят своих мертвецов и немного подлечат раны. Помните фразу о том, что промедление смерти подобно? Это как раз тот случай… Кстати, я считаю, что первую волну переселенцев должны возглавить вы. Будете, так сказать, Адамом и Евой нового мира.

— Почему именно мы? — удивилась Лилечка.

— Вы единственные здесь, кто уже был в Эдеме и знает, что это такое. Согласитесь, фактор немаловажный… А это вам подарок в дорогу, чтобы веселее было шагать. — Артем вытряхнул из своего заплечного мешка старенький аккордеон.

— Так это же мой! — воскликнула Лилечка. — Ой, спасибо.

— Твой, твой… Специально мотался за ним в Нейтральную зону.

— С места… с песней… шагом марш! — еле слышно пробормотал Зяблик.

За разговорами никто и не заметил, как он пришел в себя.

— Зяблик, ты хочешь в Эдем? — спросила Лилечка, когда раненый был уже накормлен бдолахом.

— Не-е-е… Если честно, что-то не тянет…

— И меня, — вздохнула Лилечка. — Дядя Тема, можно мы останемся? Пусть идут те, кто этого рая еще не видел. Да и есть там уже свои Адамы и Евы… Ой, а где же он?

Действительно, Артем, еще недавно разговаривавший с ними, бесследно исчез. На том месте, где он только что стоял, кружились хлопья серого пепла.

— На этот раз, чувствую, мы расстались навсегда, — сказал Цыпф.

— Потопал дальше… по Тропе своей, — пробормотал Зяблик. — Душевный был мужик. Дай ему Бог удачи…

Они вновь замолчали. Потом Цыпф спросил у Лилечки:

— Ты в самом деле не хочешь переселяться в Эдем или просто боишься дороги?

— Я здесь хочу остаться, — ответила она.

— Но ты ведь сама знаешь, чем это грозит.

— Знаю. Потому и остаюсь. А если уйду, то последней. Только сначала марш «Прощание славянки» выучу. — Она слегка тронула клавиши аккордеона.

К ним на лохматом монгольском коньке подскакал Кирилл.

— Идите скорее! — закричал он еще издали. — Там степняки с кастильцами сцепились! Разнимать надо!

— А где дон Хаймес? Где Бацилла? — возмутился Цыпф.

— Хрен их знает! Ускакали куда-то на пару!

— Ну вот видишь. — Аккордеон в руках Лилечки тревожно вздохнул. — Какой тут Эдем… Нам и без него дел хватит…

Далеко-далеко от них, где-то посреди того места, которое раньше называлось Степью, из моря зыбкой и горячей субстанции, цветом своим напоминавшей золу, встало нечто такое, чего на Земле не видели уже миллиарды последних лет.

Не имевшее ни глаз, ни каких-либо иных свойственных белковым организмам органов чувств, оно пристально вглядывалось вдаль. Неспособное отличить прошлое и будущее от настоящего, оно ждало. Лишенное разума, оно размышляло.

Ни один из доступных ныне источников энергии не мог насытить это Нечто, но тем не менее оно жило и крепло, подпитываясь неиссякаемой энергией зла, накопленной за долгое время пребывания в своей бездонной могиле…

Словарь жаргонных выражений

Ашаргон — азиат.

Балота — смысл.

Бимбер(зд) — самогон Болт — мужской половой член.

Брать смехом — представляться простаком.

Брус — новичок.

Винта нарезать — совершить побег.

Гудок мешаный — гомосексуалист.

Запежить — убить.

Затырщик — подручный карманника.

Захарчеванный — человек, выдающий себя за представителя преступного мира, но на самом деле таковым не являющийся.

Кабур — взлом или подкоп.

Кнацай — смотри.

Ливер давить — вести слежку.

Ломать ксивы — проверять документы.

Маза — солидарность, взаимовыручка, а также главенство воров в местах заключения.

Мохнатый сейф — женские половые органы.

Поганку крутить — делать зло.

Помеловка — письмо.

Прохоря — сапоги.

Тихарь — доносчик.

Торбохват — базарный вор.

Хипесница — проститутка, обворовывающая клиентов.

Хлебать тюрягу — отбывать срок заключения.

Фальцованный — опустившийся человек.

Фуфломет — болтун.

Шаронка: В шаронку почирикать — жаловаться приятелю на свою горькую судьбу.

Шнифты — глаза.