Цирцея

Глава вторая

Прошел слух, что одного из моих дядьев накажут. Дядю этого я ни разу не видела, но слышала, как мои родные то и дело произносят зловещим шепотом его имя. Прометей. Давным-давно, когда люди еще сидели в пещерах, дрожа и ежась от холода, Прометей вопреки воле Зевса даровал им огонь. И пламя этого огня породило все искусства и прочие блага просвещения, которыми жадный Зевс не собирался делиться с человечеством. Бунтовщика Прометея сослали в самую глубь преисподней – до тех пор, пока не будет для него придумано надлежащее истязание. И вот Зевс объявил, что это время настало.

Другие мои дядья примчались к отцу во дворец – бороды развеваются, тревожные слова слетают с языков. Пестрая собралась компания: речной народ, чьи мускулы походили на древесные стволы, просоленные морские боги, с бород которых свешивались крабы, да жилистые старцы – у этих тюленье мясо торчало меж зубов. Большинство из них мне были вовсе не дядья, а скорее двоюродные деды. Титаны, уцелевшие в войне богов, как мой отец и дед, как Прометей. Из тех, кто не был сокрушен или пленен, но сумел примириться с Зевсовыми молниями.

Прежде, на заре мироздания, только титаны и существовали. Потом моему двоюродному деду Кроносу напророчили, что придет время и он будет низвергнут кем-то из своих детей. И когда его жена Рея родила первого, Кронос вырвал младенца, не успевшего обсохнуть, из ее рук и проглотил целиком. Она родила еще четверых, но и их Кронос пожрал, и в конце концов отчаявшаяся Рея отдала мужу на съедение вместо ребенка завернутый в пеленки камень. Кроноса обманули, а спасенного младенца, Зевса, отвезли на гору Дикту и там растили втайне. Повзрослев, Зевс в самом деле восстал и, сорвав молнию с неба, заставил отца проглотить ядовитое зелье. После чего Кронос изрыгнул братьев и сестер Зевса, живших в отцовой утробе. Те тут же приняли сторону Зевса и назвали себя олимпийцами – в честь горной вершины, где воздвигли свои троны.

Древние боги разделились. Многие стали сражаться за Кроноса, но мои отец и дед примкнули к Зевсу. Это потому, что Гелиос Кроноса всегда не любил за спесь и хвастовство, говорили одни; Гелиос просто-напросто предвидел исход войны, шептались другие, он ведь обладает даром прорицания. Битвы шли такие, что разрывалось небо – сам воздух пылал, а боги голыми руками сдирали друг с друга плоть, обнажая кости. Земля пропиталась кипящей кровью, и столько в ней было мощи, что там, где падала капля этой крови, вырастали редкие цветы. В конце концов Зевсово войско одержало победу. Отказавшихся ему повиноваться Зевс заковал в цепи, а остальных титанов лишил власти и отдал в подчинение своим братьям, сестрам и детям, которых успел родить. Мой дядя Нерей, некогда могущественный владыка моря, теперь прислуживал новому морскому богу, Посейдону. Другой дядя, Протей, лишился дворца, а жен его сделали наложницами. И только мой отец и дед унижениям не подверглись, своего места не утратили.

Титаны усмехались. Может, они за это еще и благодарить должны? Все знали, что Гелиос и Океан переломили ход войны. Зевсу следовало бы наделить их еще большей властью, новыми полномочиями, но он побоялся, ведь сила Гелиоса и Океана и так уже была сравнима с его собственной. Титаны ждали, что Гелиос возмутится, что полыхнет его великое пламя. Но он лишь удалился вновь в свой подземный дворец, подальше от ярких, как небо, Зевсовых глаз.

Минули столетия. Раны земли затянулись, установился мир. Но вражда богов, подобно плоти их, неистребима, и, приходя на ночные пиршества, дядья садились поближе к отцу. Мне нравилось, как они опускали глаза, разговаривая с ним, как учтиво смолкали, стоило ему пошевелиться в кресле. Пустели кубки, догорали факелы. Время настало, шептали отцу дядья. Мы снова в силе. Представь, на что способен твой огонь, если дать ему волю. Ты сильнейший из древнего рода, сильнее Океана даже. Сильнее самого Зевса, если только пожелаешь.

Отец улыбался:

– Братья, что за разговоры? Разве дыма да смака на всех не хватает? Этот Зевс неплохо справляется.

Зевс, если слышал, был доволен, наверное. Но он не мог видеть того, что видела я, отчетливо видела в отцовском лице. Невысказанное, нависшее.

Этот Зевс неплохо справляется пока что.

Дядья потирали руки, улыбались ему в ответ. И уходили, лелея свои надежды, размышляя о том, что им так не терпелось сделать, едва титаны вновь придут к власти.

Таков был мой первый урок. За спокойным, знакомым обличьем всего сущего скрывается нечто иное, готовое разорвать мир на части.

А теперь дядья толпились в отцовском зале, в страхе закатывая глаза. Внезапное наказание Прометея – это знак, говорили они: Зевс и его родичи наконец перешли в наступление. Олимпийцы не успокоятся, пока не уничтожат нас совсем. Нам нужно поддержать Прометея, или нет, нужно выступить против него, чтобы Зевсова молния не обрушилась на наши головы.

Я сидела на обычном месте, у ног отца. Сидела тихо, чтобы меня не заметили и не выгнали вон, но внутри все переворачивалось от осознания этой ошеломляющей вероятности: война возобновится. Молнии разрушат наш дворец до основания. Дочь Зевса, воительница Афина, станет охотиться за нами, вооружившись серым копьем, а вместе с ней Арес, ее брат по кровопролитию. Нас скуют цепями и бросят в огненную пропасть, откуда нет спасения.

Окруженный дядьями отец заговорил, невозмутимый, золотой:

– Полно, братья! Если Прометея наказывают, то потому лишь, что он это заслужил. Не нужно искать повсюду заговоры.

Но дядья не унимались. Наказание свершится у всех на виду. Это оскорбление, это урок нам. Смотрите, что бывает с непокорными титанами.

Свет, исходивший от отца, сделался резче, белее.

– Это кара для изменника, только и всего. Нелепая любовь к смертным сбила Прометея с пути. Это вовсе не урок титану. Ясно вам?

Дядья закивали. Смесь разочарования и облегчения отразилась на их лицах. Кровь не прольется пока что.

Карали богов очень редко и очень люто, поэтому слухи по залам нашего дворца носились дикие. Убить Прометея нельзя, но смерть способны заменить десятки изощренных пыток. Так что применят – ножи или мечи? Или станут отрывать руки-ноги? А может, раскаленные шипы или огненное колесо? Наяды, лишаясь чувств, падали друг к дружке на колени. Владыки рек картинно замирали, мрачно-возбужденные. Как боги страшатся боли – не передать. Нет ничего другого, столь чуждого им, и потому ничто другое они не жаждут видеть столь болезненно.

В назначенный день двери приемного зала в отцовском дворце распахнулись настежь. На стенах горели огромные факелы, украшенные драгоценными камнями, в кругах их света собирались нимфы и божества всех разновидностей. Стройные дриады стекались из лесов, каменные ореады спускались с утесов. Здесь была моя мать и ее сестры-наяды. Речные боги с лошадиными торсами толпились подле по-рыбьи бледных нереид и их соляных владык. Даже великие титаны пришли – мой отец, разумеется, и Океан, а еще морские оборотни Протей и Нерей, моя тетка Селена, что объезжает ночное небо, правя серебристыми лошадьми, и четыре ветра во главе с холодным дядей Бореем. Тысяча алчущих глаз. Только Зевса не было и его олимпийцев. Нашими подземными собраниями они пренебрегали. Ходили слухи, что для них там, в облаках, уже устроили отдельную экзекуцию.

Роль палача отвели одной из эриний, подземных богинь мщения, обитающих среди мертвых. Моя семья заняла обычное свое почетное место, а я стояла впереди огромной толпы и не сводила глаз с дверей. За моей спиной толкались, перешептываясь, наяды и речные боги. Я слыхала, что вместо волос у них змеи. Нет, у них скорпионьи хвосты, а из глаз сочится кровь.

Дверной проем был пуст. А в следующий миг уже не был. Ее серое, неумолимое лицо казалось высеченным из камня, за спиной вздымались темные, складные, как у стервятника, крылья. Меж губ мелькал раздвоенный язык. А на голове извивались змеи, зеленые и тонкие, червеподобные, вплетаясь живыми лентами в ее волосы.

– Я привела осужденного.

Ее голос эхом отразился от потолка, грубый, как лай загнавшего дичь охотничьего пса. Широким шагом она вошла в зал. В правой руке эриния держала плеть, и кончик ее чуть слышно царапал по полу. А левой рукой натягивала цепь, к которой был прикован шедший следом Прометей.

Глаза его закрывала плотная белая повязка, на бедрах висели обрывки хитона. Руки Прометея были скованы и ноги тоже, но он не спотыкался. Моя тетка, стоявшая рядом, шепнула кому-то, что кандалы изготовил сам великий Гефест, бог кузнецов, поэтому даже Зевсу не под силу их разомкнуть. Расправив стервятничьи крылья, эриния взлетела и пригвоздила наручники к стене. Прометей повис на вытянутых, напряженных руках, под кожей проступили бугры костей. Даже я, так мало знавшая о неудобствах, почувствовала, как это больно.

Я думала, отец что-то скажет. Или другие боги. Разумеется, они как-нибудь его поддержат, молвят доброе слово, они ведь все-таки родня. Но Прометей висел в безмолвии, одинокий.

Утруждать себя нравоучениями эриния не стала. Она, богиня-мучительница, знала, что красноречива жестокость. Громко щелкнула плеть – будто дубовая ветвь сломалась. Плечи Прометея вздрогнули, на боку раскрылась рана с мою руку длиной. Со всех сторон зашипели, как вода на горячих камнях, сдавленные вздохи. Эриния вновь занесла плеть. Щелк. Окровавленная лента оторвалась от его спины. Эриния принялась сечь усердно, удары сыпались один за другим, и длинные борозды ободранной плоти полосовали крест-накрест спину Прометея. Только щелканье плети было слышно да его приглушенное, взрывное дыхание. На шее Прометея выступили жилы. Кто-то толкал меня в спину, силясь все получше разглядеть.

Раны богов заживают быстро, но эриния свое дело знала и делала еще быстрее. Она наносила удар за ударом, пока не вымокли кожаные ремни. Что можно пролить кровь бога, я понимала, но никогда этого не видела. Прометей был одним из величайших в нашем роду и истекал золотыми каплями, ужасающе красиво растиравшимися по его спине.

Однако эриния не останавливалась. Часы проходили, а может, дни. Но и боги не могут созерцать бичевание вечно. Зрелище крови и мук стало их утомлять. Они вспомнили об удовольствиях, о пирах, которыми предстояло насладиться, о мягких, устланных пурпуром ложах, готовых объять их члены. Один за другим они потянулись к выходу, и эриния, хлестнув в последний раз, отправилась следом – она заслужила угощение, после такой-то работы.

Повязка сползла с лица Прометея. Глаза его закрылись, голова свесилась на грудь. Спина превратилась в золотые лоскутья. Дядья говорили, что Зевс готов был смягчить наказание, если Прометей встанет на колени и попросит об этом. Но тот отказался.

Все ушли, кроме меня. В воздухе стоял запах ихора[2], густой, словно мед. Ручейки огненной крови еще стекали по ногам Прометея. Я ощущала, как пульсирует в жилах кровь. Знает он, что я здесь? Я осторожно подошла поближе. Грудь его вздымалась и опадала с тихим хрипом.

– Господин Прометей? – В отзывавшемся эхом зале мой голос еле слышался.

Он поднял голову, обратил ко мне. Открыл глаза – красивые, большие, темные, в обрамлении длинных ресниц. Лицо у него было гладкое, безбородое, и все же почему-то ясно становилось, что он древний бог, как мой дед.

– Хочешь, я принесу тебе нектара?

Взгляд его остановился на мне.

– Был бы тебе благодарен, – ответил он. Гулким, как старая древесина, голосом. Только теперь я его услышала – во время истязания Прометей ни разу не вскрикнул.

Я повернулась. И, чувствуя, как учащается дыхание, пошла по коридорам к пиршественному залу, полному смеющихся богов. В дальнем его конце эриния поднимала за кого-то громадный кубок, на котором отчеканено было ухмыляющееся лицо горгоны. Эриния не запрещала говорить с Прометеем, да что с того, ее дело – проступки. Я представила, как этот жуткий голос выкрикивает мое имя. Как бряцают наручники на моих запястьях и, рассекая воздух, ударяет плеть. Но дальнейшего мой разум не способен был вообразить. Я не изведала плети. И не знала, какого цвета моя кровь.

Пришлось взять кубок обеими руками, до того меня трясло. Что скажу, если кто-нибудь остановит? Но в коридорах, по которым я возвращалась, было тихо.

Прикованный посреди большого зала Прометей затих. Глаза его опять закрылись, раны сияли в свете факелов. Я остановилась в нерешительности.

– Я не сплю, – сказал он. – Будь добра, поднеси мне кубок.

Я вспыхнула. Ну конечно, он ведь не может взять кубок сам. Я подошла – так близко, что ощутила исходивший от Прометея жар. Земля под ним пропиталась стекшей кровью. Я поднесла чашу к его губам, он стал пить. А я смотрела, как ходит слегка его кадык. Любовалась его красивым телом цвета полированного ореха. Пахло от Прометея пропитанным дождями зеленым мхом.

– Ты дочь Гелиоса, верно? – спросил он, когда напился и я отошла.

– Да.

Вопрос уязвил меня. Родись я истинной дочерью Гелиоса, и спрашивать бы не пришлось. Я была бы совершенна и лучилась красотой, изливающейся прямиком из отцовского первоисточника.

– Благодарю тебя за доброту.

Была ли тут доброта, я не понимала, и вообще, казалось, не понимала ничего. Он говорил осторожно, почти робко, а при этом совершил столь дерзкую измену. Мой разум пытался совладать с противоречием. Храбрый на деле не всегда храбр с виду.

– Ты голоден? Я бы принесла что-нибудь поесть.

– По-моему, есть я уже никогда не захочу.

Скажи это смертный – прозвучало бы жалобно, наверное. Но мы, боги, едим, как и спим, лишь потому, что это одно из величайших наслаждений в жизни, а не потому, что должны. И бог, если он достаточно силен, может решить однажды не подчиняться более желудку. А в силе Прометея я не сомневалась. Столько времени просидев у ног отца, мощь я научилась нюхом чуять. У иных моих дядьев запах был слабее, чем у кресел под ними, а вот от деда Океана шел густой дух жирного речного ила, отец же пах как жгучее пламя очага, в который подкинули дров. Прометеев аромат зеленого мха заполнил зал.

Глядя в пустой кубок, я собиралась с духом.

– Ты помогал смертным. За это тебя наказали.

– За это.

– А какие они, смертные, мог бы ты рассказать?

Детский был вопрос, но Прометей серьезно кивнул.

– Одного ответа не дать. Все смертные различны. Единственное, что их объединяет, – смерть. Знаешь такое слово?

– Знаю. Но не понимаю.

– Как и всякий бог. Тела смертных рассыпаются в прах. А души превращаются в холодный дым и улетают в подземный мир. Там они не едят, не пьют, не чувствуют тепла. И все, к чему они тянутся, ускользает из рук.

У меня мороз по коже пробежал.

– И как они это выносят?

– Как могут.

Догорали факелы, тени обступали нас, как темная вода.

– Правда, что ты отказался просить прощения? И что тебя не поймали, ты сам признался Зевсу во всем?

– Правда.

– Зачем?

Он смотрел на меня пристально.

– Может, ты мне скажешь. Зачем богу так поступать?

Я не находила ответа. Навлекать на себя божественное возмездие казалось безумием, но как произнести это, стоя в луже его крови?

– Не всем богам быть одинаковыми, – сказал Прометей.

И тут я не знала, что ответить. Из коридора донесся отдаленный возглас.

– Тебе пора. Алекто надолго меня не оставляет. Ростки ее жестокости, подобно сорнякам, всходят быстро, их то и дело нужно сечь.

Странные слова, подумала я, ведь секли-то как раз его. Но мне они понравились, в них будто крылся секрет. Снаружи вроде бы камень, а внутри – семя.

– Тогда я пойду. С тобой ведь… все будет хорошо?

– Вполне. Как тебя зовут?

– Цирцея.

Он, кажется, слегка улыбнулся? А может, я льстила себе. Меня бросало в дрожь – столько я совершила поступков, больше, чем за всю свою жизнь. Я оставила его, пошла обратно по обсидиановым коридорам. Боги в пиршественном зале всё пили да смеялись, полулежа друг у друга на коленях. Я наблюдала за ними. Ждала, что кто-нибудь отметит мое отсутствие, но нет, никто и внимания не обратил. С чего бы? Я ничто, камешек. Обычная девочка-нимфа, одна из тысячи тысяч.

Незнакомое чувство нарастало во мне. В груди словно пчелиный рой гудел, почуявший оттепель. Я пошла в сокровищницу отца, полную сверкающих богатств: золотых кубков в форме бычьих голов, ожерелий из лазурита и янтаря, серебряных треножников, точеных кварцевых чаш с изогнутыми, как лебединые шеи, ручками. Больше всего мне нравился кинжал с мордой львицы, вырезанной на рукояти слоновой кости. Один царь преподнес этот кинжал отцу в надежде заслужить его расположение.

– И заслужил? – спросила я как-то.

– Нет, – ответил отец.

Я взяла кинжал, пошла в свою комнату. Бронзовое лезвие поблескивало в свете свечи, львица скалила зубы. А снизу была моя ладонь, мягкая, без линий. Ни шрама не останется на ней, ни гноящейся раны. Ни малейшего следа прожитых лет. Я поняла, что не боюсь предстоящей боли. Иной страх захватил меня: вдруг клинок ничего не порежет? Пройдет сквозь руку, будто погружаясь в туман.

Но этого не случилось. От соприкосновения с лезвием плоть раздалась, и меня пронзила горячая серебристая молния боли. Кровь потекла красная, я ведь не обладала дядиной силой. Рана долго кровоточила, но в конце концов стала затягиваться. И пока я сидела, смотрела на нее, в голове моей возникла новая мысль. Простейшая, неловко даже говорить, – так ребенок осознает, что его рука принадлежит ему. Но я ведь и была тогда ребенком.

Мысль вот какая: жизнь моя проходит во мраке глубин, но я не темная вода. Я существо, в ней обитающее.