Цитадель

Глава 1 РАННЕЕ ЦВЕТЕНИЕ

Лето только вступало в свои права. Был тихий солнечный полдень.

Кин Кусуми хлопотала по хозяйству с раннего утра. Дом её стоял на берегу реки Сумидагава в богатом квартале Ханакавадо токийского района Аса-куса. Срезав в маленьком садике несколько белых вьющихся клематисов, Кин долго возилась с цветами, любовно устраивая их в токонома[1]. До этого она вылизала до зеркального блеска две смежные комнаты на втором этаже. Окинув удовлетворённым взглядом результаты своего труда, Кин похлопала себя по натруженной пояснице и спустилась вниз по тёмной лестнице.

В тесной, примыкавшей к прихожей комнатке, подле зарешечённого окна сидела за шитьём её дочь Тоси. Тоси как раз пыталась вдеть нитку в ушко, держа иглу против света. В комнате плясали отражавшиеся от поверхности реки солнечные блики. Тоси подняла глаза на мать: Кин держала в руках свёрток плотной, пропитанной лаком бумаги, в которой она принесла в дом клематисы.

— Часы у соседей уже пробили три… Что-то гости запаздывают… Да, матушка?

— Ох, неужели уже так поздно?.. Впрочем… Они же едут от самой Уцуномии, меняя по дороге рикш… Писали, что прибудут пополудни, но похоже, раньше вечера не поспеют…

Кин присела к длинной жаровне-хибати[2] и раскурила тонкую серебряную трубочку с бамбуковым черенком.

— Вы, матушка, с самого утра в заботах… Устали, поди, — заметила Тоси, поправляя иголкой слегка растрепавшийся пучок. Затем воткнула иглу в красную подушечку, лежавшую на станке для шитья, завернула в обёрточную бумагу кусок пунцового шёлкового крепа и подошла к матери, слегка подволакивая изуродованную болезнью ногу. Видимо, тоже решила дать себе отдых.

— Наводи порядок, не наводи… Хоть каждый день убирайся, всё равно грязь! — Кин развязала тесёмки, прихватывавшие во время работы длинные рукава кимоно, и брезгливо выбила пыль из чёрного атласного воротника. Она даже не обмолвилась о том, каких чудовищных усилий ей стоило протереть притолоку и щель в поперечной декоративной балке, — для чего пришлось взгромоздиться па специальную подставочку, — однако её буквально распирало от гордости. Работа была поистине безупречной.

— Интересно, с чего это госпожа Сиракава решила пожаловать в Токио?.. — задумчиво протянула Тоси, потирая кончиками пальцев утомлённые глаза. Проблемы уборки явно не волновали её.

— Что ты хочешь этим сказать? — подозрительно покосилась на неё мать. Кин была молода душой, а Тоси из-за болезни упустила шанс выйти замуж, так что они общались друг с другом скорее как сёстры, нежели как мать и дочь. Порой Тоси выказывала даже большую зрелость в суждениях, чем сама Кин.

— Они же писали, что хотят осмотреть Токио… Что ж в этом особенного? — пожала плечами Кин.

— Не знаю, не знаю… — с сомнением пробормотала Тоси, задумчиво склонив голову. — С чего это такой важной даме попусту тратить время, глазея на столичные достопримечательности? Её супруг — главный секретарь в префектуральной управе. Второй человек после губернатора…

— Да, верно. Весьма влиятельный человек. — Кин выбила трубку о край жаровни. — Высоко взлетел… Даже не думала, что так вознесётся. Когда они жили по соседству с нами, господин Сиракава служил в Токийской управе. Впрочем, он и в те времена отличался недюжинным умом и хваткой. Было видно, что далеко пойдёт.

— То-то и оно, — с нажимом сказала Тоси. — Ну посудите сами: бросить занятого делами супруга и укатить с дочерью и служанкой любоваться видами Токио… Удивительное легкомыслие! Я бы ещё поняла, если она приехала навестить родителей… Но они же живут на Кюсю?

— Ну да… Госпожа Сиракава родом из Кумамото, как и её супруг. Но что из того? Что ты имеешь в виду?.. — Кин пристально всмотрелась в лицо дочери. — Ты хочешь сказать, что они собрались разводиться?.. Не может быть! В письме и намёка не было на такое…

— Да-да, разумеется… — прошептала Тоси, облокотившись о накрытый ватным одеялом край жаровни. Взгляд у неё был какой-то блуждающий, отрешённый, словно устремлённый за пределы земного.

Кин всякий раз мороз пробирал по коже от странных предвидений дочери, сбывавшихся непостижимым образом. Она заворожённо смотрела на Тоси, словно на всесильную прорицательницу, но Тоси вдруг резко отняла от лица руку и вздохнула.

— Нет… Ничего не могу понять.

Не прошло и часа, как к воротам дома Кусуми подлетели рикши. Из двух колясок вышли госпожа Томо Сиракава, её дочь — девятилетняя Эцуко — и служанка Ёси.

Первым делом гости смыли в загодя приготовленном фуро[3] дорожную пыль и грязь. Вскоре Томо Сиракава сидела в гостиной, преподнося подарки хозяйкам дома: сушёные персимоны, лаковую утварь из провинции Айдзу, — словом, то, чем издревле славилась Фукусима. Кроме того, она вручила Кин и Тоси красиво завёрнутые отрезы дорогих тканей, каждой с соответствующим возрасту узором.

На Томо Сиракава было строгое кимоно в полоску. Поверх кимоно на горделиво выпрямленных плечах ладно сидела накидка хаори[4] с фамильным гербом. Вообще весь её облик дышал невероятным достоинством, которого не было в те времена, когда она жила по соседству с Кин. За прошедшие пять лет Томо Сиракава обрела новый лоск жены высокопоставленного чиновника. Её глянцево-смуглое лицо было, пожалуй, излишне широковато, так что небольшие глаза, рот и довольно мясистый нос размещались на нём слишком свободно. В ней не было и намёка на нервную утончённость натуры, однако в полуприкрытых набухшими веками узких глазах, призваных скрывать любые эмоции, свозило странное раздражение. Именно этот тяжёлый взгляд, а также чопорность жестов и неестественная правильность речи всякий раз внушали Кин странное смущение при встречах с Томо на протяжении двух лет соседства, несмотря сердечную теплоту отношений. В Томо никогда не было ни заносчивости, ни высокомерной неприязненности — словом, ничего, что можно было поставить в упрёк. Пожалуй, разве что слишком закрыта — и только. Однако в теперешней Томо появилась особая церемонная горделивость.

Эцуко была сущим ребёнком, непосредственным и живым, с короткими волосами, собранными в детский пучок «табакобон». Она не отрывала восторженного взгляда от решётчатого окна, за которым плескалась диковинная река — Сумидагава.

— Да она обещает стать настоящей красавицей! — искренне восхитилась Кин, разглядывая белое личико Эцуко с правильными, словно выточенными чертами и изящным, с горбинкой носиком.

— Дочь пошла в своего отца, — проронила Томо.

Действительно, в изящном овале лица Эцуко и длинной, гордо поставленной шее было куда больше сходства с отцом, нежели с матерью.

— Эцу! — негромко окликнула Томо, и Эцуко, втянув голову в плечи и вся сжавшись, тут же вернулась на место и села подле матери.

— Как славно, что вы решились оставить хозяйство и навестить нас! — щебетала Кин, подавая гостям чай. — Я слышала, господин очень поднялся по службе… Теперь он почти такая же важная птица, как сам губернатор… Наверное, трудно быть супругой столь влиятельного чиновника?

— Я мало что знаю о его служебных делах, — бесцветным голосом проронила Томо. В ответе не было даже намёка на чванство, хотя Кин частенько слышала сплетни о том, что чета Сиракава живёт с роскошью и размахом семьи настоящего даймё[5].

Некоторое время разговор вертелся вокруг ничего не значащих тем: главным образом, о жизни в столице — о новых весёлых кварталах, во множестве появившихся в Токио, о новых модах в женских причёсках, разительно переменившихся после отъезда Томо в Фукусиму, о пьесах в театре «Синтоми»… Вдруг гостья, оборвав себя на полуслове, сказала:

— В сущности, мы можем жить в Токио и развлекаться сколько душе угодно. Хотя… по правде сказать, есть одно небольшое дельце… — В этот момент она отвернулась, чтобы поправить красный гребень в волосах Эцуко. Тон у неё был самый невыразительный, Кин даже внимания не обратила, однако Тоси будто кто-то толкнул. Дело, что привело госпожу Сиракава в Токио, было невероятной важности! Томо держалась сдержанно и невозмутимо, но её словно тянул ко дну немыслимо тяжкий груз…

На другой день Тоси, обычно не выходившая из дому, в благодарность за подарки пригласила Эцуко посетить храм богини Каннон[6]. Вскоре весёлая компания — Тоси, Эцуко и служанка Ёси — радостно отправилась на прогулку.

— Купи ей книжку с картинками в торговом квартале у ворот храма, — посоветовала Кин.

Проводив дочь с гостями до ворот, она сразу же поднялась на второй этаж, к Томо. Сидя на коленях, Томо складывала дорожные кимоно в плетёный короб с крышкой и доставала чистые. По небу плыли белые облака, отражаясь в зеркальной глади воды, и отсвет их наполнял комнату ярким светом.

— О-о… Уже за работой… В столь ранний час?.. — покачала головой Кин, опускаясь на колени на веранде, перед входом в комнату Томо.

— Эцуко стала совсем большая… То это требует взять, то другое… С ней стало трудно путешествовать. — Томо помедлила. — Госпожа Кусуми… Вы сейчас не слишком заняты?

Тут она привстала с колен, чтобы уложить поглубже в короб детское авасэ[7] из жёлтого шёлка с чёрно-коричневым узором, так что Кин не разглядела её выражения лица. Вообще-то Кин поднялась на второй этаж просто так, поболтать, но что-то в голосе гостьи заставило её раскаяться в содеянном.

— Да нет… Я могу вам чем-то помочь?..

— Ну… если вы очень заняты, то разговор можно отложить на потом… Хотя лучше покончить с этим сейчас, пока Эцуко нет дома… — неторопливо проговорила Томо и положила дзабутон[8] на циновку рядом со входом. — По правде сказать, у меня к вам просьба. Не могли бы вы оказать мне любезность?

— О-о… Ну разумеется… Для вас я сделаю всё, что в моих силах! — с наигранным воодушевлением отозвалась Кин, отчаянно пытаясь угадать, к чему клонит Томо. Та сидела, потупившись и благочинно сложив на коленях руки. В уголках рта прорезались тонкие складочки — словно Томо слегка улыбалась.

— Видите ли, у меня не совсем обычная просьба… — Томо подняла руку, чтобы поправить боковой локон. Она была немыслимо педантична в вопросах внешности и терпеть не могла, когда из причёски выбивался хотя бы волосок. У неё даже в привычку вошло время от времени проводить по волосам ладонью, словно проверяя, всё ли в порядке, — хотя причёска всегда была безупречна.

И тут на Кин словно озарение снизошло: вон оно что… Похоже, дельце-то связано с женщиной… Когда чета Сиракава жила в Токио, посторонние дамы частенько захаживали на половину супруга, и Кин было известно, что это страшно нервировало Томо. Теперь же, когда Сиракава взлетел до таких служебных высот, его легкомыслие, видимо, обрело иные масштабы. Однако Кин постаралась хранить на лице недоуменное выражение: дело-то слишком щекотливое. В таких ситуациях не пристало выказывать чрезмерную проницательность, такого благовоспитанные городские дамы не должны себе позволять.

— Не стесняйтесь. Вы можете попросить меня о чём угодно, — улыбнулась она.

— Ну… Раз я вынуждена прибегнуть к вашей помощи, то… — Неуловимая улыбка, как на маске театра Но, застыла в уголках губ Томо. — Дело в том, что мой муж повелел привезти ему из Токио девочку-служанку, лет пятнадцати-семнадцати. Во всяком случае, не старше восемнадцати. По возможности, из добропорядочной семьи. Главное, чтобы она была хороша собой.

Улыбка в уголках губ обозначилась отчётливее, но глаза, прикрытые тяжёлыми веками, вспыхнули мрачным огнём.

— О-о… Вот оно что… Понимаю, — протянула Кин.

Она сама ощутила, как фальшиво звучит её голос, и от смущения даже глаза опустила. Одной фразы Томо было достаточно, чтобы понять, — её дочь опять не ошиблась в предчувствиях.

Кин перевела дух и заметила:

— Когда мужчина достигает столь высокого положения… Наверное, это диктуется необходимостью, верно?..

— Да… Так принято. И окружающие постоянно будут напоминать мне о моём долге… — сдержанно отозвалась Томо.

То была заведомая ложь. Томо из последних сил боролась с собой, пытаясь обуздать бушевавшие в её груди страсти.

Идея взять в дом наложницу пришла мужу в голову примерно год назад. Его подчинённые в неуёмном стремлении угодить господину доводили Томо до белого каления, на все лады муссируя эту тему на банкетах и пирушках.

«Госпожа… У вас такой большой дом, вам просто не обойтись без помощницы!»

«У господина секретаря столько забот, столько работы… Нужно позволить ему развлекаться на стороне, ему нужно разнообразие! Сделайте снисхождение…» — то и дело раздавались их льстивые речи. Вообще-то Сиракава терпеть не мог подхалимства и лизоблюдства, однако сейчас даже не делал попыток осадить наглецов, дерзивших законной супруге. Из чего следовало, что он просто использовал подчинённых, чтобы довести до сведения Томо свои скрытые намерения. Томо достаточно хорошо изучила повадки мужа, прекрасно знала его распущенность и уже не питала той незамутнённой, чистой любви, что в первые годы замужества, однако всё ещё была во власти мужского обаяния Сиракавы. Она родилась в семье самурая невысокого ранга, принадлежавшего к прежде могущественному, но теперь захиревшему клану Хосокава. Молодость её пришлась на смутные годы перед реставрацией Мэйдзи[9], так что у неё было мало шансов получить приличествующее образование, и уж тем более совершенствоваться в искусствах. Томо выдали замуж юной девочкой, и исполнять роль супруги большого чиновника было для неё нелёгким делом. Огромное хозяйство, светские обязанности… Но Томо возвела в принцип жизни заботу о муже и доме. Она неусыпно пеклась о семье, не упуская ни мелочи, — чтобы никто не смог упрекнуть её даже в малейшей оплошности. Всю свою нерастраченную любовь и ум она фанатично дарила семье Сиракава, — в первую очередь, супругу и господину.

Потому-то, наверное, Томо выглядела немолодой, многоопытной и умудрённой, хотя ей только-только исполнилось тридцать. Не красавица, но вполне привлекательная Томо истово заботилась о своей наружности, так что вряд ли можно было сказать, что она увяла до срока. Однако нечто неуловимое — то ли врождённая сдержанность, то ли тяжкое бремя долга, — погасило в ней дразнящую зрелую чувственность, присущую женщинам её возраста, так что сам Сиракава не раз поражался житейской мудрости женщины на добрый десяток лет моложе его. Временами жена казалась ему старшей сестрой. Впрочем, ему-то было прекрасно известно, какая горячая, обжигающая, словно горящее масло, кровь течёт в жилах Томо. Внешняя холодная невозмутимость только скрывала это. О, он знал её сдержанный жар, столь похожий на раскалённое солнце их родного Центрального Кюсю. Однажды ночью, когда Сиракава ещё служил в Ямагате, к ним на ложе пробралась под москитную сетку змея. Проснувшись от внутреннего толчка, Сиракава ощутил прикосновение к голой коже чего-то влажного и холодного. В недоумении он провёл по груди рукой — и липкая струйка вдруг потекла через пальцы.

Сиракава вскочил с диким криком. Томо тоже проснулась и резко села. Поднеся к постели стоявшую в изголовье лампу, она увидела на плече у мужа тонкий чёрный шнурок, отливавший жирным, маслянистым блеском.

— Змея! — успел выдохнуть Сиракава, — и в то же мгновенье рука Томо непроизвольно метнулась вперёд. Она перевалилась через Сиракаву, спотыкаясь, выбежала на веранду и вышвырнула скользкую гадину в тёмный сад. Её била крупная дрожь, однако от обнажённой груди, белевшей в распахнутом вороте кимоно, от обнажённой руки исходила поистине животная мощь, которую Томо обычно скрывала от окружающих.

— Зачем ты выбросила её? — недовольно пробурчал Сиракава, лишённый мужской прерогативы проявить силу. — Нужно было убить эту тварь!

Жар, исходивший от Томо, буквально ошеломил его, раздавил своей силой, — и с той ночи всё было кончено между ними. Сиракава просто не мог заставить себя смотреть на жену как на объект сексуального вожделения. Сила Томо превосходила его и потому рождала чувство неловкости и смущения.

— Люди станут говорить о нас дурно, если мы открыто объявим девчонку наложницей, — заявил он Томо. — Пусть она будет у нас служанкой. Хотя бы для вида… И тебе пусть прислуживает тоже… В самом деле, мысль недурна — взять в дом девушку, которая будет присматривать за хозяйством, когда ты делаешь визиты. Ты же можешь вышколить её, как тебе надо. Я не желаю портить репутацию семьи, поэтому решил не брать в дом гейшу. Так что полагаюсь на твой выбор. Ты прекрасно всё устроишь сама. Найди и привези мне юную, по возможности невинную девочку. У тебя прекрасный вкус. Вот, возьми, это тебе на расходы.

И Сиракава положил перед Томо такую толстенную пачку денег, что у неё округлились глаза.

До сих пор, слыша подобные речи от подчинённых мужа, она умудрялась делать вид, что ничего не происходит. Но теперь муж сам поднял тему, и уклониться от разговора было решительно невозможно. Откажись она — и муж сам приведёт в дом избранницу. Во фразе «Полагаюсь на твой выбор» заключалось косвенное признание главенства Томо в семье Сиракава. Это странное доверие терзало душу Томо всю дорогу до Токио, до самого дома Кусуми, пока Эцуко и Ёси беззаботно радовались жизни, покачиваясь в коляске рикши, и предвкушали столичные развлечения.

— Я поняла, — сказала Кин. — У меня есть одна знакомая женщина… Она держит галантерейную лавочку и частенько посредничает в подобных делах… Я попрошу её заняться вашим вопросом без отлагательств.

Кин перевела разговор в деловое русло, искусно избегая болезненных для Томо душевных нюансов. Она родилась в семье купцов фудасаси[10] и неплохо знала нравы, царившие в семьях дворян и богатых торговцев в конце Сёгуната[11], так что отнюдь не была шокирована услышанным. Мужчина, достигший успеха, был в праве взять в дом наложницу или даже двух. Это добавляло веса всему семейству, возвышало в глазах окружающих, так что к ревности законной супруги частенько примешивалась толика чванливого самодовольства.

Ночью, когда мать и дочь уже лежали в постели, Кин поведала Тоси обо всём этом, понизив голос и бросая опасливые взгляды на потолок, отделявший её от гостей. Она была так уверена в правоте своих представлений, что удивилась, когда дочь с печальным вздохом проговорила:

— Бедная женщина… Вот вы, матушка, заметили, что за прошедшие годы в госпоже прибавилось достоинства… Что она стала просто великолепна. А мне отчего-то кажется, что это достоинство страдания. Я вся просто похолодела, когда госпожа вошла в дом…

— Страдания всегда сопутствуют богатству, так уж заведено в этом мире, — беспечно заметила Кин. — Как бы то ни было, я помогу ей найти хорошую девочку с добрым сердцем. Господин Сиракава сказал, что предпочёл бы совсем неопытную… Но сойдёт и хангёку[12], если она ещё не потеряла невинность…

В резиденции Сиракавы комнаты были большие, стылые, как в огромном храме, и в них всегда царила гробовая тишина. Маленькая Эцуко пришла в восторг от своей весёлой комнатушки на втором этаже в доме Кин: перед её глазами без устали катила вольные воды широкая Сумидагава, и целый день оттуда нёсся скрип вёсел и неумолчный плеск волн. Когда Ёси бывала занята, Эцуко проворно выскальзывала через заднюю дверь на улицу и мчалась к причалу. Она зачарованно смотрела на неспешное движение вод, лизавших сваи под её ногами, вслушивалась в гортанные крики лодочников на проплывавших баржах. Время от времени в перекрестьях закрывавшей окно деревянной решётки возникало бледное лицо Тоси:

— Осторожнее, барышня, не упадите в воду! — кричала она.

В тот день Кин, как обычно, вместе с Томо отправилась в город.

— Не извольте беспокоиться! — смеялась Эцуко. — Не упаду!

Правильные, чёткие черты лица и изящно очерченный овал придавали ей до странности взрослый вид. Маленький пучок, повязанный пунцовой лентой, разительно контрастировал с недетским выражением лица и выглядел просто обворожительно.

— Подойдите сюда, — позвала Тоси. — У меня для вас кое-что есть!

— Иду! — послушно откликнулась Эцуко, направляясь к окну. Её длинные рукава в алую полоску развевались на бегу. На маленьком клочке земли под окном росли вьюнки «асагао». Кин ухаживала за ними, как за детьми, и пять-шесть тонких стеблей тянулись вверх, обвиваясь вокруг бамбуковых колышков. Сейчас, когда Эцуко заглядывала в комнату с улицы, всё казалось совершенно иным — и сама комната, и лицо Тоси, и шитьё, разложенное у неё на коленях… Тоси продела через решётку худую руку и повертела перед Эцуко сшитой из красного шёлка маленькой обезьянкой. Обезьянка была набита ватой.

— Какая прелесть! — Эцуко вцепилась пальчиками в прутья решётки. Она не отрывала глаз от плясавшего на шнурке игрушечного зверька. На её лице сияла такая беспечная улыбка, что Тоси невольно отметила, что ребёнок совсем не скучает по матери.

— А куда ушла ваша матушка? — поинтересовалась она у Эцуко, продолжавшей дёргать обезьянку за шнурок.

— По каким-то делам… — ясным голоском отозвалась Эцуко.

— Вы, верно, скучаете, когда её нет дома?

— Да-а, скучаю, — вежливо протянула Эцуко, но глаза у неё оставались такими же безмятежными. — Но у меня же есть Ёси!

— Ах да, ну конечно, — кивнула Тоси, — У вас же есть Ёси… — А матушка всегда занята в Фукусиме?

— Да, — таким же чистым и звонким голоском сказала Эцуко. — У нас много посетителей…

— Хлопотно, наверное. А батюшка часто в отлучках?

— Да. Целый день сидит в канцелярии, а вечером его приглашают в разные места. Бывает, и домой гости приходят, так что я частенько вообще не вижу его весь день! Ни разочка!

— О-о… А сколько у вас служанок?

— Три… Ёси, Сэки и Кими. А ещё есть мальчик-слуга и конюх.

— Большое хозяйство! Матушка, должно быть, целый день в заботах.

Тоси отложила иголку и улыбнулась. Она вспомнила о девице, которую Томо должна найти в Токио и привезти домой. Интересно, какие перемены принесёт она в жизнь Эцуко?

Примерно в это же время Томо и Кин встречались в чайном павильоне с мужчиной-гейшей[13] по имени Сакурагава Дзэнко. Они сидели на втором этаже заведения, дававшего напрокат лодки. Оно называлось «Удзуки» и стояло на берегу Сумидагавы в районе Янагибаси.

Предоставив Томо роль хозяйки встречи, Кии предпочла скромно держаться в тени. Настоящая фамилия Дзэнко была Хосои, он происходил из семьи хатамото[14], однако жизненные обстоятельства вынудили его опуститься до нынешнего занятия. Тем не менее при всей его несколько чрезмерной общительности Дзэнко нельзя было назвать назойливым или вульгарным, вид он имел изысканно щеголеватый и разговаривал со старой знакомой Кин непринуждённо и естественно, без слащавой манерности, свойственной людям его профессии.

— М-м… Из того, что вы мне рассказали, могу заключить, что всё будет не так просто… — Впрочем, есть у нас несколько очень красивых девушек, они скоро появятся здесь.

Дзэнко повертел в пальцах тонкую серебряную трубку, словно не зная, что с нею делать. В глубине души он испытывал сейчас нечто сродни отвращению. Интересно, откуда берутся подобные выродки, что не стесняются посылать законных жён на поиски любовниц? Да, провинция есть провинция, не зря он терпеть не может деревню. Однако в сидевшей напротив него Томо было нечто сродни фамильной гордости самого Дзэнко. Не надменное высокомерие и не заискивающая любезность, — просто особого рода изысканная церемонность, над которой немыслимо насмехаться.

— Если девушка нравится нам, женщинам, — это одно. Но мужчины — это совсем другое. У них свой взгляд, ведь так? — заметила Кин, возвращая Дзэнко чашечку для сакэ. Она была любительница выпить.

— Ну уж, — запротестовал Дзэнко. — Не следует чересчур полагаться на мой вкус! Возьмём, к примеру, современных студенток. Эти девицы с выстриженными чёлками, да ещё одетые на европейский манер, — это же просто кошмар! Увольте!

— Хосои-сан, мы же не ищем любовницу для иностранца. Среди здешних хангёку наверняка найдутся писаные красавицы в вашем вкусе, — улыбнулась Кин.

— У меня злой язык. Девушки меня боятся.

Не успел он закончить фразу, как на лестнице, ведущей на второй этаж, послышался топот лёгких ножек, защебетали голоса. В гостиную вошли несколько девушек — ярких, как цветы. Их сопровождала наставница.

— Мы не опоздали? — спросила пожилая гейша, с порога начиная настраивать сямисэн.

Предлог для встречи был найден вполне благовидный: супруга высокопоставленного чиновника из провинции осматривает Токио и хочет увидеть красочный танец в исполнении юных гейш, чтобы остались яркие воспоминания. Поэтому девушки были пышно разукрашены и походили на цветущие пионы. Кимоно на них тоже были чересчур ярких расцветок, — не такие, что принято надевать на дневные банкеты.

После вступительной части девушки начали танцевать, меняясь парами. Те, кто в данный момент не был занят танцем, прислуживали за столом: расставляли блюда, подливали сакэ. Томо сакэ не любила, но время от времени подносила чарку к губам, чтобы чем-то занять руки. При этом она пристально наблюдала за танцем и рассматривала девушек, беседовавших с Дзэнко и Кин.

Всем им было лет по четырнадцать-пятнадцать. Две девушки являли собой изумительную по красоте пару — точь-в-точь цветущие сакура и слива. Но когда во время танца одна из них подняла руку, обнажилась костлявая и чересчур смуглая рука. Жалкое зрелище! У второй при ближайшем рассмотрении обнаружились глубокие носогубные складки, расходившиеся от острого, как клюв, носа, и в улыбке сквозило что-то хищное. Весь её облик неуловимо напоминал серую цаплю. При одной только мысли о том, что такое «сокровище» войдёт в их семью и будет расти, превращаясь в зрелую женщину, у Томо даже озноб пробежал по спине. И тут она в первый раз ощутила прилив благодарности к мужу, доверившему выбор наложницы именно ей.

Когда юные гейши ушли, Томо поведала о своих впечатлениях Кин.

— О-о, у госпожи острый глаз, — заметил Дзэнко.

За последние дни, сопровождая Томо на смотрины, Кин и сама убедилась в проницательности Томо. Это внушало скорее страх, нежели восхищение. Ей становилось как-то не по себе оттого, что женщина, никогда не позволявшая себе малейшей критики в адрес другой женщины, способна на столь беспристрастную и нелицеприятную оценку достоинств и недостатков кандидаток в любовницы мужа.

Поразительный случай произошёл при смотринах девицы, которую привела Осигэ, владелица галантерейной лавочки. Девица приходилась младшей сестрой местному золотых дел мастеру и отличалась весьма миловидной наружностью, что-то трогательно лепетала, так что Кин была совершенно очарована. Однако Томо лишь головой покачала.

— Они говорили, что ей шестнадцать… На самом деле ей все восемнадцать. К тому же не верится, что она сохранила невинность, — смущаясь, проговорила она.

Кин тогда усомнилась в правоте Томо. Но когда они навели справки, выяснилось, что у девушки и в самом деле была интрижка с мужем старшей сестры.

— Не понимаю, как госпоже удаётся видеть подобные вещи? — округляя глаза, воскликнула Кин.

Томо удручённо опустила глаза в пол.

— Прежде я не была такой… Я этого не умела.

Она печально вздохнула. По-видимому, Томо научилась замечать подобные вещи, наблюдая за многочисленными похождениями супруга. Плотские страсти других людей мало заботили Кин, однако теперь, выбирая вместе с Томо любовницу для Сиракавы, она начала постигать смысл брошенной Тоси фразы о «достоинстве страдания».

Томо, сидя у низкого столика, просматривала пачку фотографий, когда к ней бесшумно подошла Эцуко и заглянула ей через плечо.

— Какие красавицы! Мамочка, кто они? — спросила она, вопросительно наклонив головку, украшенную красной лентой. Томо ничего не ответила, просто молча протянула Эцуко несколько фотографии.

— Эцу… Скажи… Которая тебе по вкусу?

Разложив веером фотографии, Эцуко некоторое время разглядывала изображения, потом ткнула пальчик в среднюю.

— Вот эта, мам! — с детским восхищением воскликнула она.

Это был полупортрет. На белом фоне сидела совсем юная девушка, почти девочка — лет четырнадцати-пятнадцати. Девичья причёска «момоварэ», руки крепко сжаты и чинно сложены на коленях. Волосы на лбу, росшие классическом мысиком, подчёркивали красоту сияющих, словно чёрные агаты, глаз. Эцуко была сражена.

— Вот как? Значит, и тебе тоже… — несколько удивлённо протянула Томо, ещё раз вглядываясь в фотографию.

— Да кто же это, мамочка?

Томо молча сложила фотографии в пачку.

— Неважно… Скоро узнаешь.

Фотографии доставили от Дзэнко пару дней назад.

Томо провела в доме Кусуми уже более месяца, но всё ещё так и не нашла подходящей для Сиракавы кандидатуры. Несколько раз она нетвёрдым почерком писала мужу в провинцию письма, принося извинения за проволочки, и всякий раз муж отвечал, что нужды торопиться нет, пусть Томо выбирает спокойно, слушая своё сердце. Тем не менее, когда подошёл к концу сезон «сливовых дождей»[15] и приблизился праздник О-Бон[16], Томо занервничала. В Фукусиме ждал не только муж, но и брошенный на произвол судьбы дом. Сознание этого факта начало угнетать Томо.

В тот момент и поступило новое предложение от Дзэнко.

На сей раз госпожа Сиракава, несомненно, будет довольна, передал он Кин.

Девушку звали Суга, ей едва исполнилось пятнадцать. Она была дочерью хозяина лавочки, торговавшего упаковочными материалами из бамбука в квартале Кокутё. Девочку с малых лет обучали классическим танцам в стиле Нисикава[17] и Токивадзу[18]. Она была писаной красавицей и вызывала всеобщее восхищение, выступая на публике с танцами своей школы. Её мать и старший брат, принявший дела в лавке, считались весьма добропорядочными людьми, однако несколько лет назад в лавку пришёл вороватый работник, и для семьи начались тяжёлые времена. Всё пришло к логическому концу — либо разорение и нищета, либо… Да, настало время продать Сугу в весёлый квартал. Мать Суги даже не помышляла о том, чтобы отдать дочь в наложницы богатому господину, но учительница танцев, прослышав о планах Томо в приватной беседе с Дзэнко, с которым была на дружеской ноге, переговорила с матерью Суги, сочтя, что для девочки это будет менее жалкая участь. Пусть лучше ребёнок попадёт в приличную семью, нежели в жестокий и грязный мир профессиональных гейш…

— Суга — очень тихая, скромная девочка, с мягким нравом, — сказала она, — и для уроженки Токио у неё поразительно светлая кожа… Когда Суга приходит в общественную баню, все дети толпятся вокруг и глазеют…

Через несколько дней ожидалась ежемесячная репетиция школы Нисикава, на которой Суга предстояло исполнить танец «Цветущая слива весной». В тот день Кин и Томо в сопровождении Дзэнко направились в дом учительницы, чтобы взглянуть на Сугу под предлогом посещения репетиции.

Дом учительницы стоял в квартале Кокутё, на узком клочке крестьянской земли, зажатом между домами и складами оптовых торговцев. С улицы дом казался совсем крохотным, однако на втором этаже умещалась сцена. Когда Томо поднялась наверх, учительница аккомпанировала на сямисэне маленькой девочке, исполнявшей танец под названием «Горо».

При виде Дзэнко учительница, не прерывая игры, сделала знак рукой и коротко улыбнулась. Зубы у неё были вычернены[19], но это только подчёркивало живой блеск молодых глаз.

Томо и Кин нарочно подгадали время, чтобы увидеть Сугу, и теперь с беспокойством озирались по сторонам, разглядывая девушек в тесно набитой комнате. Все они были похожи друг на друга, в лёгких летних юката[20] с поясами красных оттенков, но одна держалась особняком и не отрывала глаз от сцены. Она была совершенно поглощена танцем. По её поразительной красоте Томо сразу же догадалась, что это и есть Суга. Суга сидела неподвижно, замерев в чинной позе, словно не ощущала жары и тесноты, хотя остальные усердно обмахивались веерами. Девушка оказалась довольно высокой для своего возраста, однако лицо её было таким же прекрасным, как на фотографии. Её кожа, своей белизной напоминавшая драгоценную бумагу ручной работы, резко контрастировала с обрамлявшими лицо тяжёлыми, с глянцевым отливом иссиня-чёрными волосами, и потому поразительно чётко очерченные глаза и брови казались вызывающе яркими, словно подведёнными тушью, как будто на девушке был сценический грим.

Томо взирала на Сугу в какой-то странной растерянности. Суга была олицетворением физической красоты — и только, в ней не ощущалось ни малейшего движения души. Однако она действительно была девственно непорочна, это не вызывало сомнения. Когда Суга разговаривала с подругами, голос её понижался до шёпота, глаза опускались в пол. Выслушивая ответ, Суга, напротив, широко распахивала глаза. Словом, вела себя очень скромно и естественно.

Танец «Горо» закончился, и учительница, протянув сямисэн аккомпаниаторше, скомандовала:

— Твоя очередь, Суга-сан!

Потом встала и подошла к Томо с компанией.

Действительно, это была та самая девушка, на которую сразу упал взгляд Томо. Она поднялась, придерживая полы кимоно и, немного сутулясь, направилась к сцене.

— Это Суга, — прокомментировала учительница непринуждённым тоном. Раздались первые звуки сямисэна. — Очень милая и тихая девочка. Думаю, у вас не будет с ней проблем. Её легко воспитать…

Пока Суга танцевала, учительница время от времени вставляла короткие реплики:

— У неё очень яркая красота, при этом Суга чрезвычайно замкнута, сдержанна. Она очень способная ученица, но её танцу не хватает живости, «изюминки». Суга и сама говорит, что учится танцам только для того, чтобы радовать родителей, и не любит выставлять себя на публике. Так что профессия гейши — это не для неё. Девочка знает, что никогда не добьётся успеха в их ветреном мире. И вообще, большой, шумный город не подходит её нежной натуре, она говорит, что ей будет гораздо вольготней где-нибудь в тишине, среди зелёных полей и чистых ручьёв… Мать до безумия любит Сугу. Узнав, что дочка уедет в далёкую Фукусиму, она залилась слезами. Если её девочка понравится госпоже и та решит взять её с собой, мать непременно хотела бы встретиться и обстоятельно побеседовать, ведь отныне жизнь и судьба её дочери будет всецело зависеть от отношения к ней хозяйки дома…

Беседа шла главными образом между учительницей и Кин с Дзэнко, Томо молча наблюдала за танцующей Сугой. Слушая краем уха рассказ о матери Суги, она подумала: у такой женщины просто не может быть испорченного ребёнка. Так что Суга будет слушаться Томо беспрекословно и не доставит особых хлопот.

Томо была не слишком искушена в танцах, но даже её неопытный взгляд уловил в движениях рук и даже глаз танцующей Суги некую скованность, пожалуй, тяжеловесность, лишавшую танец блеска, несмотря на такую яркую, поразительную красоту исполнительницы. Но это только обрадовало Томо. Инстинктивно она страшилась силы той женщины, что должна вторгнуться в жизнь её семьи. Изумительно красивая и юная, но тихая и застенчивая, почти боязливая… Почти идеальный тип «второй жены».

— По-моему, это именно то, что вам нужно, — сказал Дзэнко, когда они вышли из узкого проулка и направились к дому Кин. — Девочка не создана быть гейшей. Она не будет пользоваться успехом у мужчин. Слишком зажата и скромна.

Дзэнко обращался к Томо с достоинством сына хатамото, избегая напыщенных оборотов. Томо тоже почтительно величала его «господин Хосои».

— Вы так полагаете? — с сомнением протянула Кин. — Такая красотка…

— Одной красоты для профессии гейши мало, — пояснил Дзэнко. — И вообще, у таких девочек, как Суга, характер формируется поздно. Пройдёт лет десять, и она станет совсем другой. Так что имейте это в виду.

— Да, наверное, вы правы… — По спине Томо снова пробежала дрожь, словно её коснулось обнажённое лезвие меча. Её просто трясло, когда она наблюдала за танцем. Томо смотрела на полудетское тело Суги, пытавшейся изображать на сцене страсть и томление, — она соблазнительно наклоняла головку, принимала фривольные позы — и пыталась представить, что произойдёт, когда она привезёт это полудитя домой, в Фукусиму. Как переменится этот ребёнок, попав в многоопытные руки её супруга, каким образом муж приручит Сугу?.. Томо даже невольно зажмурилась и задержала дыхание, представив себе переплетённые тела Суги и Сиракавы. Кровь бросилась ей в голову, и Томо нарочно раскрыла глаза пошире, словно отгоняя ночной кошмар. Её вдруг затопила острая жалось к Суге, трепетавшей на сцене, словно огромная бабочка. Однако к жалости примешивалась обжигающая женская ревность.

Томо оставалась безжизненно-холодной всё это время — в нервных, изматывающих поисках подходящей кандидатуры, но тут в глубине её сердца пробудился голод желания, словно закончился пост. Томо пронзила острая боль: ей придётся публично признать, что она уступает супруга сопернице. Добровольно. Человек, который столь хладнокровно ввергает жену в геенну нечеловеческих мук, — это исчадие ада! — подумалось Томо. Но она подчинила всю жизнь служению. И восстать против мужа и господина — значит разрушить себя самоё. К тому же Томо ещё любила этого человека, и любовь была даже сильней, чем привычка служить и подчиняться. Мучительная, безответная, иссушающая любовь… Томо даже не помышляла о разводе. Да, положение и деньги Сиракавы, судьба её дочери Эцуко и старшего сына Митимасы, жившего у родственников в глухой провинции, — всё это имело большое значение. Но гораздо важнее было другое: её обуревало неистовое желание объяснить супругу, какие чувства бушуют в её груди. Никто, кроме мужа, не мог утолить её голод.

Теперь между нею и мужем встанет другая — эта девочка Суга, а значит, супруг, давно охладевший к Томо, отдалится ещё сильней…

Томо послала фотографию Суги на одобрение Сиракаве и получила одобрительный ответ. В ту ночь она проснулась от собственного крика: ей приснилось, будто она душит мужа. Томо лежала с широко открытыми глазами, всё ещё ощущая чудовищную силу в своих крепко стиснутых пальцах. Ей стало страшно. Томо села на постели и обхватила плечи руками, пытаясь унять бешеное биение сердца. Рядом безмятежно спала Эцуко. Её лицо смутно белело в тусклом свете ночника. Днём оно казалось на удивление взрослым, но во сне было совсем невинным и беззащитным, как у младенца. Томо вдруг захлестнуло чувство щемящей любви. Она так страшилась избаловать дочь, что не позволяла себе ни малейшего проявления нежности. И потому девочка тянулась к кому угодно, только не к матери: к служанкам, к знакомым и посторонним, — ко всем, кто был мил и добр с ней. Она и представить себе не могла такую картину — мать, очнувшуюся от ночного кошмара в липком поту, мать, взирающую на неё тоскливым и жадным взглядом, словно путник в пустыне, чудом набредший на животворный источник…

Когда Суга в сопровождении Томо впервые пришла в дом Кусуми, Эцуко запрыгала от восторга, узнав, что красавица едет вместе с ними в Фукусиму. Её детское сердечко трепетало от счастья.

— Какая красивая… Ведь это та самая девушка с фотографии, да, матушка? А что она будет делать в нашем доме?

— Она будет помогать твоему отцу, — пряча глаза, ответила Томо.

— Так же, как Сэки?

— Ну-у… Пожалуй…

Почувствовав, что дальше расспрашивать небезопасно, Эцуко отступилась. Томо строго-настрого приказала Ёси молчать, и та держала рот на замке.

Беседуя с матерью Суги, Томо терзалась противоречивыми чувствами. Коротышка-мать с круглым личиком и приплюснутым носом была совсем не похожа на красавицу дочь. Её явно терзали раскаяние и стыд — ведь она отдавала Сугу ради денег. Мать уповала на Томо, как на единственную опору. От Томо зависело благополучие Суги, а потому она без конца повторяла, что Суга слаба здоровьем, что она нежна и хрупка, и даже поведала, что её дочь «пока ещё не совсем женщина».

— Но госпожа такая великодушная, добрая и хорошая, что теперь мне стало гораздо спокойней, — заключила она в конце разговора. — Даже если Суга не понравится господину, госпожа не позволит её обидеть, так все говорят…

Всё это она умоляющим тоном выложила Кин прямо в присутствии Томо, с такой наивной верой в её справедливость, что Томо в душе поклялась себе никогда не обидеть Сугу и оградить её от несчастий, что бы там ни случилось. Она должна, она просто обязана быть в ответе за всё — даже за счастье соперницы, которая отберёт у неё супруга… При мысли о собственной странной, противоречивой судьбе губы Томо кривились в лишь одной ей понятной усмешке. Только в такие моменты ей удавалось забыться. Только в такие минуты она могла смотреть на всё холодно и беспристрастно — на мужа, на Сугу и даже на Эцуко… Вскоре после праздника О-Бон Томо, Эцуко, Ёси и Суга покинули дом Кусуми и отбыли в Фукусиму на четырёх рикшах. Суга, в лёгком летнем кимоно из шёлкового газа с лиловым тканым узором и поясом-оби из тяжёлого, с блеском, шёлка «хаката», первую половину пути проехала в одной коляске с Эцуко, которая нипочём не желала расстаться с новой «игрушкой». Проводив глазами удаляющуюся коляску с девочками, похожими на два прелестных цветка — один побольше, другой поменьше, — Кин и Тоси вернулись в гостиную.

— Она понравилась юной госпоже… Благодарение богу, — сказала Кин, распуская тесёмки, поддерживавшие длинные рукава кимоно. Дочь, прихрамывая, подошла к окну, и принялась раскладывать шитьё.

— Этот господин Сиракава… Он очень дурной человек, — проронила она. — Мне было так жалко всех трёх — госпожу, Эцуко и Сугу, — что я не могла сдержать слёз…

Тоси промокнула кончиками пальцев уголки глаз и придвинула к себе подставку для шитья.

Глава 2 ЗЕЛЁНЫЙ ВИНОГРАД

В давние времена здесь был постоялый двор для заезжих даймё и прочих важных господ. Даже теперь гостиница «Дзёсюя» оставалась лучшей во всей округе. Здесь всегда останавливались видные люди. Сейчас в комнате на втором этаже за доской для игры в го[21] сидели два постояльца. Шторы из зелёного бамбука были подняты, и в комнату врывался прохладный ветерок. На почётном месте восседал главный секретарь префектуральной управы Фукусимы господин Юкитомо Сиракава, напротив — его помощник и подчинённый Оно.

Сиракава считался правой рукой губернатора Митиаки Кавасимы, прозванного в народе Дьяволом. Кавасима был одним из самых влиятельных людей, что стояли за правительством «бакуфу»[22]. В родной префектуре он вызывал такой ужас, что при одном его имени умолкали плачущие дети. В последнее время он возглавил жестокую борьбу с поднимавшим голову Движением за свободу и права человека — «Дзию минкэн ундо»[23].

Сиракава был худ, настолько худ, что его длинная шея буквально болталась в свободно распахнутом вороте летнего полотняного кимоно. Породистый, с горбинкой нос рельефно выделялся на тонком удлинённом лице. Притворно-добродушные глаза временами вспыхивали огнём такого неукротимого бешенства, что становилось ясно — Сиракава маниакально одержим и опасен. И всё же сторонний человек вряд ли бы смог распознать в сём импозантном немолодом господине ближайшего соратника дьявола-губернатора.

— Запаздывают… — заметил Оно, сгребая к себе чёрные шашки. Партия закончилась. Сиракава глубоко затянулся, пыхнув тонкой серебряной трубкой, потом ленивым жестом, не торопясь, вытащил из-за оби золотые часы и пробормотал себе под нос:

— Уже пять… Скоро должны подъехать. Я послал конюха, тот будет ждать на самом въезде в город, так что разминуться не должны…

Однако он не предложил Оно сыграть вторую партию, что говорило о владевшем им чудовищном напряжении. Оно послушно убрал доску для игры в го и придирчиво осмотрел татами[24] — нет ли под доской пыли: он прекрасно знал маниакальную чистоплотность своего господина.

Сиракава приехал в город накануне под предлогом делового визита в управу префектуры Тотиги, соседствовавшей с Фукусимой. На самом же деле цель поездки была совершенно иная — встретить жену и дочь, отсутствовавших больше трёх месяцев. Оно уже наслушался от сопровождавшего Сиракаву конюха, что дело тут не только в старой жене и малолетней дочери. Сиракава не поленился доехать до «Уцуномии» ещё по одной причине.

— Говорят, она просто изумительная красавица! — возбуждённо тараторил конюх. — Вообще-то… наш господин… он странный… Послать жену в Токио с подобным поручением… — Лицо у конюха было совершенно потрясённое.

До Оно и прежде доходили разные слухи о похождениях Сиракавы. Например, говорили, что сам губернатор посоветовал Сиракаве официально взять в дом наложницу или даже двух, если он «намерен продолжать в том же духе», что Сиракава собирается выкупить некую гейшу в каком-то городе Фукусимы, и многое другое. Однако отправить в столицу жену и поручить ей найти любовницу по своему вкусу… Это как-то чересчур. Трусоватый и малодушный Оно придерживался традиционных устоев, так что новость потрясла его до глубины души. У него просто не укладывалось в голове, как могла чопорная госпожа Сиракава пойти на такое — и каково ей было бродить по огромному Токио, подыскивая мужу наложницу! Наверное, жёны таких великих людей, как господин Сиракава, тоже способны развить в себе необычайные дарования…

Под окном послышались крики подъехавших рикш. Потом раздался нестройный хор голосов, приветствовавших прибывших гостей. Топот ног по коридору…

— Кажется, они! — вскликнул Оно и трусцой направился к ведущей вниз лестнице.

Только спустя час Томо представила Сиракаве свежую, как бутон нетронутой розы, девушку. Её волосы были тщательно собраны в девичий пучок «тодзинмагэ».

— Позвольте представить Сугу. Я привезла её из Токио. Она будет помогать вам в работе, — церемонно произнесла Томо.

До этого Томо и Эцуко лишь коротко поприветствовали Сиракаву, после чего вернулись к ожидавшей их в коридоре Суге. Томо тотчас же отправила обеих девочек мыться. Потом усадила Сугу перед зеркалом и лично поправила растрепавшийся пучок и боковые локоны. Волосы Суги после ванны блестели, как лак. Гребень с трудом продирался сквозь густые пряди, и Томо вновь была ослеплена непорочной белизной чистого, без косметики лица в обрамлении блестящих, отливающих синевой волос. Это она выбрала Сугу, к тому же уплатила за неё изрядный выкуп родителям. А значит, она должна убедить супруга, который хорошо знает толк в женских прелестях, что совершила хорошую сделку и потратила деньги не зря. Прихорашивая и без того красивую Сугу, Томо с каким-то странным, непонятным ей самой чувством наблюдала за Эцуко, которая вертелась у зеркала, любуясь Сугой, как большой куклой, и беззаботно щебетала:

— Какие красивые украшения для волос, мамочка! Право же, они просто прелесть!

— Я мало на что гожусь, господин… Прошу простить меня за это, — пробормотала Суга слова приветствия, припав к полу в низком поклоне, — точь-в-точь, как наставляла её в Токио мать. Она съёжила плечики, обтянутые лиловым кимоно с подколотыми по росту рукавами. Её принесли в жертву на благо семьи, не объяснив ничего, кроме того, что отныне ей придётся верой и правдой служить дому Сиракава, — главным образом, господину. Вот только как именно, не уточнил никто. Не обмолвился даже словом.

— Помни, что ты должна повиноваться господину и не идти против его воли. Что бы ни случилось, — сурово наставляла её мать перед отъездом, так что сейчас Сугу больше всего страшила перспектива навлечь на себя гнев хозяина дома. Слава богам, за три дня совместной жизни в Киото она подружилась с дочкой хозяина. Да и сама хозяйка, несмотря на провинциальную сдержанность, оказалась совсем не злой. Так что оставалось главное — сам господин, который, как ей сказали, занимал какой-то очень важный пост в префектуре, — чуть ли не главный секретарь управы, второе лицо после самого губернатора… К тому же он намного старше своей жены… Суга дрожала от страха. Что если сейчас он бросится на неё с упрёками, закричит страшным голосом?! В Токио она могла бы сбежать домой, но здесь Фукусима, до Токио много десятков ри[25], и при одной только мысли об этом у Суги сердце уходило в пятки.

— Значит, тебя зовут Суга? Хорошее имя. А сколько тебе лет?

— Пятнадцать, господин.

Суга старательно выговаривала слова, держась изо всех сил. Но её по лицу было видно, что она вот-вот расплачется. Широко распахнутые глаза под чётко вылепленными веками казались неправдоподобно огромными, а слишком густые, словно подведённые брови разительно противоречили растерянному выражению лица, создавая обманчивое впечатление силы, и лицо Суги, освещённое желтоватым светом лампы, казалось странно контрастным, словно у актёра на сцене. Её красота невольно напомнила Сиракаве лицо прославленной куртизанки Имамурасаки, любовавшейся вечерней цветущей сливой в квартале Ёсивара[26] в окружении столь же прекрасных девушек её роскошной свиты. Это было яркое воспоминание далёкой юности…

— Наверное, тебе скучно в нашей глуши после шумного Токио?

— Нет, господин.

— А театр тебе нравится?

— Да, господин.

Тут Суга вся напряглась, не зная, правильно ли она ответила.

— Ты — как наша Томо, — засмеялся Сиракава. — У нас в Фукусиме тоже есть театр. Сейчас там, кажется, выступает заезжий актёр из Киото, Токидзо. Я свожу тебя посмотреть на него, когда мы приедем домой.

Хозяин был, похоже, в добром расположении духа. Однако даже ничего не значащая фраза таила для Суги скрытую угрозу, отдаваясь звоном в ушах.

Наконец господин пожелал доброй ночи и отпустил её восвояси. Только когда Суга в сопровождении Эцуко вышла в коридор, чудовищное напряжение спало.

— Я боюсь, она немного скрытная… — осторожно заметила Томо, проводив Сугу взглядом, и заглянула мужу в лицо. Глаз его были полуприкрыты, но в них угадывался какой-то тёмный отсвет, как от движения чёрного водоворота. Томо прекрасно знала это выражение глаз. Оно появлялось у Сиракавы всегда, когда он начинал подбираться к вожделенной добыче. Выражение это напомнило Томо не только её безмятежно-счастливую юность, но и бесчисленные горестные моменты, когда она беспомощно наблюдала, как загораются этим тёмным светом глаза супруга при появлении других женщин. У Томо всегда возникало омерзительное ощущение. У неё было такое чувство, будто её живую плоть пожирают могильные черви.

— Она тихая и послушная. Но это же хорошо! Вот и для Эцуко нашлась подружка…

В тоне Сиракавы сквозило деланное безразличие, однако его взгляд не отрывался от детских движений бёдер Суги, когда та, придерживая длинные рукава кимоно, резко встала и вышла из комнаты. Движения были точно такие же, как давным-давно у четырнадцатилетней Томо, которую мать Юкитомо пригласила «поиграть» к ним в дом. В них сквозило что-то почти мальчишеское, свидетельствующее о том, что Суга ещё не сознаёт своей привлекательности. При этом её лицо, плечи и грудь были уже по-женски округлы, и это открытие привело Сиракаву в ещё большее возбуждение. Он просил жену найти невинную девушку, которая прислуживала бы и хозяйке. Но сейчас ему даже стало неловко: уж слишком ревностно Томо выполнила данное ей поручение и нашла сокровище, превосходившее все ожидания, — бутон с плотно сжатыми лепестками.

— Говоришь, её родители держат лавочку упаковочных материалов?

— Да, в Кокутё. Прежде дела у них шли весьма недурно, но из-за негодяя-работника они почти разорились. Я беседовала с её матерью. Весьма приличная, добропорядочная женщина. — Тут Томо вдруг подумала, что пора сказать мужу об оставшейся части тех денег, что он вручил ей на расходы. Она потратила пятьсот иен на выкуп и на приданое для Суги. Часть суммы ушла на смотрины многочисленных гейш и учениц гейш, а также девиц из приличных семейств и полупрофессионалок, с которыми её сводили посредники до появления Суги, но даже при этом она сэкономила половину, если не больше. Сначала Томо намеревалась вручить деньги мужу, как только переступит порог. Теперь она вновь попыталась поговорить об этом, однако по какой-то необъяснимой причине слова точно в горле застряли, — и она опять ничего не сказала. Томо вся вспыхнула. Но Сиракава ничего не заметил и хлопнул в ладони, подзывая Оно.

— Оно-кун[27]! Неси сюда доску, а то мы не доиграли. Томо! Завтра рано вставать, так что тебе лучше выспаться на первом этаже.

Томо бросила косой взгляд на крепкую коротенькую фигуру Оно, который раскладывал посредине комнаты доску для игры в го, и встала. Опасный огонь, вспыхнувший в глазах мужа, придал ему новое, незнакомое обаяние, к тому же они не виделись целых три месяца… Однако супруг не призвал Томо к себе. Томо была ещё молода, едва за тридцать, и такое явное небрежение уязвило её не только морально, но и физически. Она и сама не могла бы сказать, что означает неистовый жар, пылавший в её груди, — жгучую ненависть или безумную страсть, — однако твёрдо решила не показывать слабости pi медленно прошествовала по коридору с бесстрастным, как маска театра Но, лицом…

Суге, выросшей в шумном Токио, Фукусима показалась почти пустыней, а магазины с полупустыми полками — нищенскими и безлюдными. Резиденция Сиракавы располагалась кварталах в шести от префектуральной управы, на улице Янаги Кодзи. В старину это была самурайская усадьба с длинным крытым въездом и боковыми пристройками, с высокими, как в храмах, верандами и огромными пустынными залами.

Через распахнутые настежь сёдзи[28] гардеробной виднелся сад, где росли персимоны, яблони, груши, виноград. Рядом буйно пестрели всеми оттенками зелени огород и поля.

Дома Томо ждало новое потрясение: за время её отсутствия к усадьбе пристроили крыло. Это был отдельный флигель с тремя комнатами, выходивший прямо в сад на солнечную, южную сторону, окружённый круговой верандой. Дом источал благоуханный аромат свежесрубленного кипариса. С главной усадьбой флигель соединяла крытая галерея.

— Плотники явились, как только госпожа уехала! — со странным выражением лица сообщила горничная Сэки. С ней Сиракаву тоже связывали не вполне формальные отношения, Сэки даже просила у Томо за это прощения.

Заглянув во флигель, Томо увидела следующую картину: посреди комнаты стояло новое зеркало на подставке из шелковичного дерева, на него была наброшена алая креповая накидка с кремовым узором. В соседней гардеробной в шесть татами красовался новый комод. У Томо даже глаза округлились.

— И постельные принадлежности тоже с иголочки! — негодующе заметила Сэки, раздвигая створки встроенного шкафа. Внутри, на верхней и нижней полках, на подстилках из шёлковых фуросики[29] цвета бледно-зелёных, едва распустившихся почек, с изысканным узором из виньеток, лежали два пухлых, свеженабитых ватой матраса, одно ватное одеяло и одно стёганое ночное кимоно из тиснёного золотисто-жёлтого шёлка в клетку. Рукава кимоно с пунцовым отливом были уютно сложены вместе.

— Это чья комната? — удивлённо спросила пришедшая с Томо Эцуко, повернув к матери своё белое, удлинённое личико.

— Твой отец построил новый флигель, чтобы работать здесь с деловыми бумагами, — резко ответила Томо. — А теперь ступай, милая!

Она словно гнала Эцуко прочь. Нет, она не должна допустить, чтобы этот кошмар, что угрожал погубить её жизнь, разрушил ещё и жизнь дочери! Однако для Эцуко беспредельное отчаяние матери выглядело иначе. Мать нужно бояться. И девочка вприпрыжку побежала по коридору — прочь от Томо. Она искала компанию поприятнее, например красивую Сугу, словно источавшую сладостный аромат.

— Прикажете постелить господину здесь прямо сегодня? — спросила Сэки, так и впиваясь глазами в Томо.

— А… Да, пожалуй.

— А Суге-сан? В соседней комнате?

— Пусть постелет себе сама.

Томо постаралась придать лицу безразличное выражение, однако при мысли о том, что в груди Сэки бушует точно такой же пожар, она невольно перевела глаза в сад. Её затопило чувство стыда.

В саду, в тени зубчатых зелёных листьев, под вьющимися виноградными лозами стояли Эцуко и Суга. Суга была одета в летнее юката с белым узором на тёмно-синем фоне. Она подняла кверху руку, видимо, по просьбе Эцуко, легонько касаясь свисавшей над её головой бледно-зелёной грозди. Солнечный свет, просачивавшийся сквозь увитую виноградной лозой шпалеру, придавал коже Суги нежный зеленоватый оттенок.

— Как же их можно есть — ведь они такие зелёные?

— Попробуй, очень вкусно! Это европейский сорт. Звонкий голосок Эцуко доносился очень чётко.

Суга сорвала гроздь и положила в рот похожую на зелёный сапфир ягоду.

— Ну что, сладко?.. Саженцы нам прислали с опытной сельскохозяйственной станции.

— Вправду сладко… Первый раз вижу сладкий зелёный виноград!

Радостно улыбаясь друг другу, девочки отрывали зелёные виноградины и отправляли их в свои коралловые ротики. Сейчас Суга, на людях такая взрослая и сдержанная, казалась невинным ребёнком, почти ровесницей Эцуко. Глядя на её чистое, беззаботно улыбающееся лицо, на расслабленные движения, Томо не могла избавиться от видения: ей мерещились спрятанные за створками фусума[30] жёлтые постельные принадлежности…

Это было подло. Это было дурно. Отдать девочку, которой впору в куклы играть, многоопытному, познавшему все пороки этого мира мужчине — старше её! Родители знали правду и поощрили сделку. Ведь если не Сиракава, то кто-то другой… Всё равно пришлось бы продать юную плоть Суги в обмен на благополучие семьи. Суга так непорочна и ослепительно красива, что была обречена с самого начала. Её всё равно продали бы — не сюда, так в другое место. В другие руки. Рано или поздно. Томо испытала невольное чувство вины за то, что пособничала мужу в чудовищном злодеянии. Всё её существо восставало против происходящего, словно желудок отказывался принимать мясо птицы, убитой на её глазах, — пусть даже убила её не она… Ну почему, почему ей приходится быть участницей этой жестокости, столь же подлой, как работорговля?!

Рассматривая прохладную кожу Суги, словно излучавшую белизну только что выпавшего снега, глядя в её чёрные, огромные, влажные, всегда широко распахнутые, словно от затаённой тревоги глаза, Томо испытывала странное чувство — невольную жалость к великолепному животному, которого ведут на заклание, и в то же время острую ненависть к сопернице, что в один прекрасный момент превратится в чудовище, пожрёт её мужа и ураганом промчится по дому, круша всё на своём пути…

На другой же день после их возвращения в Фукусиму в усадьбу зачастили торговцы из мануфактурного дома «Маруя». Почти каждый день они приходили с тюками тканей всех сортов и оттенков и раскладывали их в гостиной. Обычно они заявлялись под вечер, к возвращению Сиракавы из управы, и заваливали всю огромную гостиную отрезами, чтобы хозяин мог сам посмотреть и сделать выбор. Сиракава покупал ткани и для Томо с Эцуко тоже, однако главной его заботой была, конечно же, Суга. Он словно подбирал приданое для невесты, предусматривая всё, что может понадобиться юной жене. Летние и зимние официальные кимоно с фамильным гербом и пущенным по подолу рисунком, узорчатые двойные пояса на подкладке… Отрезы шёлкового газа, жатого шёлка… Драгоценное тончайшее полотно, шёлковый креп и даже алые нижние длинные кимоно. Суга ужасно смущалась из-за того, что к ней, обычной служанке, которая ничего ещё не умеет, относятся как к почётной гостье. Новые кимоно не радовали её, она скорее испытывала смутное беспокойство. Однако это лишь ещё сильнее разжигало затаённый огонь в глазах Сиракавы.

— Суга! Накинь на плечо вон тот отрез лилового газа и приложи поверх оби в горошек. А теперь отойди и покажись! — командовал он, и его впалые щёки розовели от приливающей крови, как в те минуты, когда он впадал в ярость. Суга повиновалась, робея. Заученным жестом дочери торговца, к тому же профессиональной танцовщицы, привыкшей носить сценические костюмы, она накидывала на плечи недошитое кимоно, потом повязывала оби и принимала соответствующую позу, яркая и ослепительная, как красавица с гравюр Кобаяси Киётика[31]. Сидевшие в зале торговцы из дома «Маруя» и домочадцы невольно вскрикивали от восхищения.

Больше всех восторгалась Эцуко, не отходившая от Суги ни на шаг. Белая и тонкая, изящная, словно юная цапля, Эцуко казалась ещё изысканней и утонченней, стоя рядом с нераспустившимся пионом — Сугой.

— Для Эцу возьмём белый отрез с узором из листьев хаги[32]. А к нему алый пояс, — заметил Сиракава, повернувшись к Томо.

Непривычная для Сиракавы оживлённость и отсутствие всякой стыдливости у застенчивой от природы Суги сказали Томо всё. Её супруг ещё не успел добраться до девочки. Для того чтобы завоевать столь юное существо, даже ему, похоже, требовалась особая тактика — не такая, которую он использовал, соблазняя гейш или служанок. Нарядить в роскошные одежды ребёнка из бедной семьи — это, возможно, и впрямь верный способ покорить девичье сердце… Наблюдая за мужем краешком глаза, Томо вдруг вспомнила, как Сиракава во время поездок присылал из провинции ей, тогда совсем юной жене, собственноручно выбранные украшения для причёсок и кимоно.

Сиракава слов на ветер не бросал. Пообещал Суге сводить её в театр — и слово сдержал. Почти каждый вечер в лучших ложах единственного в Фукусиме театра «Титосэдза» восседала женская половина семьи Сиракава — Томо, Эцуко, Суга и несколько служанок. Суга в летнем кимоно с пунцово-кремовой в белый горошек жатой лентой поверх оби бросалась в глаза даже среди расфранчённых дам, переполнявших зал, и актёры в гримёрной только и обсуждали, что её прелести: «Говорят, это молодая жена господина главного секретаря, он недавно привёз её в Фукусиму. Какая красотка!.. Вы только взгляните на её лицо — точь-в-точь как у старинных красавиц с картин "осиэ"![33]»

Активисты Либеральной партии, считавшие Сиракаву своим заклятым врагом, при виде Суги приходили в неистовство. Ещё бы, ведь это Сиракава разгонял их подпольные сборища и бросал в тюрьму главарей движения! «Такие подонки лишают народ элементарных человеческих прав, а сами осыпают роскошью продажных девок! Позор для страны!» — бесновались они. Но ни Суга, ни Эцуко, разумеется, не замечали устремлённых на них горящих ненавистью глаз. Томо же безоговорочно верила словам собственного мужа и жены губернатора: те, кто бунтует против власти чиновников, которым сам император своим высочайшим указом повелел денно и нощно печься о благе государства, — это подонки; они мутят народ бреднями о «правах человека» и заслуживают такого же строгого наказания, как разбойники и поджигатели. Воля императора и чиновников была для неё законом, точно так же как впитанная с молоком матери мораль: жена да повинуется мужу и господину своему, сколь бы абсурдны ни были его приказания. Томо родилась в глухой провинции Кюсю в конце правления «бакуфу» и едва умела читать и писать, так что этот кодекс был для неё своего рода щитом от житейских бурь и невзгод.

В театре каждый вечер давали новую пьесу. Однажды, как только они вошли в ложу, Эцуко начала хныкать, что ей страшно. На сей раз пьеса была про привидения — «Ужасное происшествие в Ёцуя»[34]. На сцене то и дело гас свет и раздавались таинственные скрипы и звуки. Пьеса «Происшествие в Ёцуя» имела бешеный успех у любителей ужасов, и потому её частенько ставили в летний сезон[35].

— Не бойтесь, госпожа, — успокаивала Эцуко Суга, — как только появится привидение, мы с вами вместе зажмуримся!

Как ни странно, Суга была совершенно спокойна и не отрывала глаз от сцены. А в Суге есть стержень, подумалось Томо. Девчонка-то не робкого десятка…

После пролога и сцены в храме богини Каннон, вслед за убийством отца героини О-Ива начиналась любимая Томо часть спектакля: служанка Иэмона — мужа главной героини — расчёсывала О-Ива волосы. Пряди выпадали одна за другой. Томо так увлеклась пьесой, что даже перестала смотреть по сторонам.

На сцене на фоне желтовато-зелёной москитной сетки сидела несчастная О-Ива, прижимавшая к груди младенца. Её измождённое лицо было всё ещё прекрасно, хотя недавние роды были слишком тяжёлыми. О-Ива жалобно роптала на свою несчастную долю: пошатнулось здоровье и охладел супруг. Она без конца твердила о том, как ей хочется перед смертью увидеться с младшей сестрицей, чтобы отдать ей подарок покойной матушки — гребень. Иэмон увлёкся другой девушкой, жившей по соседству, и мечтал поскорее избавиться от надоевшей жены. Родня соседки послала О-Ива якобы чудодейственное снадобье, на самом же деле — отраву. Яд должен был обезобразить её, чтобы Иэмон не терзался сожалениями, бросив жену. О-Ива доверчиво приняла подарок и, не чуя подвоха, каждый день с благодарностью пила яд. Томо смотрела на сцену с душевной мукой, несколько раз она даже зажмурилась, чтобы унять пульсировавшую в висках кровь. Ей была так понятна и так знакома наивная доверчивость героини, безжалостно преданной самыми близкими людьми… Любовь, достигнув своего апогея, охладевала, катясь к неизбежному концу — к ледяному аду. Как легко угадывалось сходство О-Умэ, укравшей у жены Иэмона, с наложницей Сугой, как был похож холодный, жестокий, но такой привлекательный Иэмон на её Юкитомо!.. А сама О-Ива, после чудовищного предательства превратившаяся в мстительного духа зла, напоминала Томо… Томо не отрывала от сцены глаз. Жуткие эпизоды мести О-Ива следовали одна за другой. Эцуко всё дрожала от страха и словно в шутку закрывала ладошками глаза, а потом отключилась от происходящего и уснула, уткнувшись лицом в колени Суги. Томо пришлось нести на руках её обмякшее, отяжелевшее тельце до коляски рикши.

Вечерний летний бриз продувал занавески коляски. Томо, не отрываясь, смотрела на безмятежно спавшую дочь, на её маленькую, словно кукольную, головку с детской причёской-пучком, на такие правильные, изящные черты лица. Ей вдруг вспомнился старший сын Митимаса, живший в деревне, в доме родителей Томо. Нет, она не должна пойти по стопам О-Ива! Ей грозит безумие в сотни раз страшнее, чудовищней, — но она ещё крепче прижмёт к себе Эцуко, прикрываясь ею, словно святыми угодниками. Ибо, если она впадёт в безумие, что станет с её детьми?..

В присутствии Сэки Томо, чтобы не уронить достоинства, приняла всё как должное и с маниакальным упорством каждый вечер, как и прежде, стелила мужу в собственной комнате — на всякий случай. Стелила сама, отпустив на ночь служанок, и сама же убирала на рассвете постельные принадлежности в шкаф. Однако из ночи в ночь постель мужа оставалась пустой и холодной.

Но однажды Сиракава вернулся домой непривычно поздно и, не заходя в новый флигель, прямиком направился в комнату Томо.

— Отошли служанок спать… И подай мне сакэ! — рявкнул он.

Глаза у Сиракавы налились кровью, на виске пульсировала синяя жилка. Вообще Сиракава сакэ не любил, так что такая просьба в столь поздний час была из ряда вон выходящей.

— Посмотри! — сказал он и, приподняв рукав кимоно, обнажил руку. Левое предплечье было обмотано белой тряпкой, сквозь которую проступала алая кровь. Томо, нёсшая бутылочку с подогретым сакэ, так и застыла на месте, как вкопанная.

— Что… Что случилось?!

— Мы застали тайную сходку этих подонков из Либеральной партии… Но успели схватить только десятерых, остальные улизнули. А потом они напали на нас, по дороге домой… — Сиракава расхохотался. — Хорошо, что это левая рука! — Голос его звенел от напряжения. Лицо перекосила жутковатая улыбка.

Враг оказался достойным. Ему повезло, что он остался в живых. И вот, после смертельной схватки он пришёл не к Суге, а к ней, к Томо! При этой мысли рука Томо, сжимавшая бутылочку, дрогнула.

— Какое счастье, что вы… — бессвязно пролепетала она, глядя на мужа расширенными глазами. В его зрачках вспыхнули дикие огоньки. Он залпом выпил сакэ и здоровой рукой грубо привлёк Томо к себе. Её волосы рассыпались по плечам. Томо уткнулась лицом в грудь Сиракавы, попыталась ухватиться за воздух, потеряла равновесие — и тяжело рухнула в объятия мужа. Сакэ выплеснулось из бутылочки, облив Сиракаву. Резкий аромат перебродившего вина окутал их тяжёлым облаком. Сиракава буквально впился губами в рот Томо.

Он ушёл в новый флигель только под утро. О Суге не обмолвился ни словом, но Томо и так было ясно, что он просто-напросто не осмелился выплеснуть на столь юное, ещё нетронутое существо брутальную мощь кровавого вожделения. Лёжа в своей одинокой постели, Томо кусала губы от унижения. Муж явился к ней лишь потому, что был ранен, а она… она не сумела скрыть свою страсть… и теперь он, наверное, самодовольно глумится над её глупостью. При этой мысли ей захотелось впиться ногтями в лицо супруга.

На следующее утро все газеты пестрели сообщениями о событиях минувшей ночи: «Главный секретарь Сиракава устроил засаду и выследил тайную сходку приверженцев Либеральной партии, но на обратном пути несколько уцелевших мятежников напали на него, и он получил огнестрельное ранение. К счастью, рана оказалась пустяковой, он выстрелил в ответ и сразил наповал одного из разбойников…» Сиракава ничего не сказал Томо о последней подробности, но теперь ей стало окончательно ясно, что именно привело мужа в её постель после нескольких месяцев воздержания. Убийство человека! Сиракаве было необходимо выплеснуть на неё свою жажду крови! Сердце Томо пронзила игла чудовищного унижения.

В префектуральной управе и в городе только и судачили, что об этом событии. Томо, случайно подслушавшая беседу Эцуко с Сугой, не преминула отметить, что голосок Суги звенел не от страха, а от наивного восхищения.

— Знаете, юная госпожа, ваш батюшка — просто герой! Да, настоящий герой!

Девочки сидели на веранде, играя в верёвочку. Красный шнурок обвивался вокруг их тоненьких пальчиков.

— С чего ты взяла, Суга-тян[36]?

— Ему грозила смертельная опасность, а он об этом даже не обмолвился! Наутро я видела, как он смешно умывается… левой рукой мочит полотенце в воде… Я спросила его, что случилось — а он… Он только улыбнулся и сказал, что потянул плечо. Насчёт раны ни словечка!

— Может, ему не было больно?

— Ещё как было! Сегодня я меняла ему повязку и увидела во-от такую дырку! — Суга, сдвинув свои чётко очерченные брови, отмерила на шнурке два суна[37] и показала Эцуко.

Эцуко, вероятно, подумала, что такая глубокая рана должна ужасно болеть, и хорошо, что её папочку не убили.

Но Сугу занимало вовсе не это:

— Верно ведь говорят, что настоящий мужчина никогда не покажет, как ему больно. Господин не издал ни звука. Он просто великолепен!

Трудясь над шитьём в соседней комнате, Томо с тревогой услышала нотку детского восхищения в голосе обычно неразговорчивой Суги. Она расхваливала господина с таким пылом! В её мечтательных глазах и в грациозно изогнувшейся фигурке не было и намёка на ту неестественную скованность, что сквозила в ней в первые дни. В Суге проснулось игривое ребячество, и теперь она походила на Эцуко. У Сиракавы ушёл целый месяц на то, чтобы усыпить её бдительность и сделать открытой и уязвимой. Нет, он пока не тронул её. Но это скоро случится, вот-вот…

Сугу бессознательно тянуло к мужчине, который ласкал и баловал её, как родной отец, а теперь она обнаружила в нём ещё и героя. Она просто млела, тая от счастья, как утренняя дымка под лучами солнца. В её сердечке распускался цветок первой любви. Суга менялась на глазах, — словно тугой, зелёный бутон пиона, в котором в одно прекрасное утро вдруг появились алые прожилки. Эта перемена сильно встревожила Томо. И всё же… Всё же физических отношений между мужем и Сугой нет… Пока нет. Томо всегда болезненно ощущала некие тайные флюиды, исходившие от женщин, с которыми спал Сиракава. От Суги ничего подобного не исходило.

Томо терзала неопределённость. Как и когда это всё-таки произойдёт? Она просто глаз сомкнуть не могла по ночам. Это было ещё ужасней, чем унижение, которое она испытала после ночи убийства. Порой, не в силах терпеть эту адскую муку, Томо тихонько вставала и, стараясь не потревожить Эцуко, рывком раздвигала ставни, вглядываясь в тёмный сад.

Лунные блики скользили по мокрой от осенней росы траве, в круглом оконце нового флигеля тускло мерцал прикрученный фитиль ночной лампы. Её мягкий свет озарял жёлтые постельные принадлежности и покатые плечики безмятежно дремавшей Суги в лиловом ночном кимоно. Однажды Томо вдруг подумалось, что сама она стала подобна змее. Эта змея, подняв голову и раздув капюшон, следила за мужем и Сугой… Не помня себя, Томо, зажмурившись, издала беззвучный, неизвестно к кому обращённый вопль отчаяния и нечеловеческой муки: «Помогите же! Ну, помогите мне!»

Из ночи в ночь Томо мучил один и тот же кошмар: ей снилось, что она лежит в трюме тонущего корабля, который швыряют вверх и вниз штормовые волны, не в силах пошевелиться, не в силах вздохнуть…

Однажды утром Суга не вышла из комнаты, сославшись на головную боль. Когда Эцуко, придя домой из школы, вошла к ней с пачкой цветной бумага для оригами[38], Суга лежала, зарывшись в одеяло.

— Юная госпожа! — воскликнула она с неподдельной радостью, но веки у неё были красные pi припухшие.

— Суга-тян! Что у тебя сегодня с глазами? Они так опухли… — беззаботно прощебетала Эцуко. Суга поспешно прикрыла глаза рукой, словно от слепящего света. Ей показалось, что Эцуко догадывается о том, что произошло этой ночью. Всё было как гром среди ясного неба. Нет, она не испытывала ненависти к Сиракаве. В сущности, последнее время она искала в нём заботу и любовь, по которым так тосковала, покинув родительский дом, но потрясение и жгучее чувство стыда разом перечеркнули всё. Она не ощущала себя прекрасным, едва распустившимся цветком. Напротив, цветок увядал. Ею владело чувство, будто что-то внутри неё было грубо сломано неосторожной рукой. И ещё её терзала обида на мать, которая, конечно же, всё знала заранее… Да, вот что она имела в виду, наказывая не прекословить хозяину… В Суге появилась некая скорбь, выдавшая её тайный позор: тело её продали за деньги!.. Суга посмотрела на Эцуко страдальческими глазами. Личико Эцуко, столь похожее на Сиракаву, было таким белоснежным и тонким, что казалось, вот-вот истает и растворится в воздухе. Оно было божественно прекрасным. Суга ощутила смутную враждебность к этому знакомому лицу, но даже не осознала этого. Она сложила из цветной бумаги все фигурки, что просила Эцуко, с печалью размышляя о превратностях бытия. Ещё вчера она была совершенно иной, не такой, как теперь… Ещё вчера она беззаботно играла, словно маленькая девочка. О, как давно это было…

Добравшись до Суги, Сиракава совсем обезумел. Он знал о женщинах всё, когда дело касалось гейш или простолюдинок, но невинный ребёнок, воспринимавший его как отца… Это было совсем иное чувство, оно пьянило Сиракаву своей молодой, терпкой свежестью. Он словно женился заново, и каждый день приносил ему новое неизведанное удовольствие.

В свободные от службы дни он увозил Сугу на горячие источники в Иидзака, прихватив с собой приближённых и хозяйку любимого ресторанчика. Там все величали Сугу «молодой госпожой», там не было посторонних глаз, и Суга могла расслабиться, млея в объятиях Сиракавы, так что всякий раз после таких поездок она расцветала всё пышней и пышней, словно махровый пион, который, медленно распускаясь, становится ярче и благоуханней, и, наконец, совсем утратила очаровательную робость первых дней, когда была просто девочкой-служанкой.

Увлёкшись Сугой, Сиракава совсем забыл дорогу в покои Томо. И Томо сломалась, не вынеся мучительной неуверенности ожидания в холодной постели. Постели, в которую никто никогда не приходил. Все были уверены, что из-за бурных любовных похождений Сиракава утратил способность производить потомство, так что детей у него было лишь двое — Митимаса и Эцуко. Но даже гипотетическое предположение, что Суга может родить, приводило Томо в безмолвный ужас. Пропасть между нею и мужем становилась всё глубже — гораздо страшнее и глубже, чем некогда рисовало её воображение. Да, оставалось только признать, что эта зияющая дыра становится всё более зловещей с каждым днём. С каждой ночью. И только теперь до Томо дошло, почему тогда, в гостинице «Дзёсюя», она ничего не сказала мужу об оставшихся у неё деньгах. Томо была воспитана в абсолютной честности. Честной нужно быть с любым человеком, тем более с мужем. Прежде она никогда не обманывала супруга в финансовых вопросах. Она с презрением относилась к так называемой «мудрости» жён, тайком бравших деньги на собственные расходы. И вот теперь сама докатилась до этого… Томо охватила щемящая грусть. Но тут же в её душе вскипело новое, незнакомое чувство несгибаемой силы, — словно сквозь её тело продели сверхпрочный тонкий стержень…

Вообще-то по трезвому размышлению дела её были отнюдь не так уж плохи. Многие видные и богатые люди давно избавились от своих старых жён, словно от стоптавшихся дзори[39], и отправили их доживать жизнь на родину, возведя в ранг законных супруг красавиц майко[40] или гейш. Новых жён они окружили безмерной роскошью. Но своей честностью и скромностью Томо сумела завоевать расположение самого губернатора и его супруги, так что Сиракава вряд ли осмелится на подобное… Хотя он настолько сейчас потерял голову, что только всевышний знает, на какую подлость он может пойти… До Реставрации Мэйдзи законы семейного кодекса были куда суровей. Уважение к законной супруге было непреложным законом, наложница оставалась просто наложницей. Но теперь в силу вошли захудалые выскочки из провинции, стремившиеся получить сразу всё — «и власть, и красавиц», как пелось в одной популярной песне, — так что статус законной жены, и так всецело зависевшей от супруга, стал и вовсе шатким. Порой Сиракава, потеряв всякую совесть, вызывающе демонстрировал всем свою страсть к Суге. В такие моменты Томо хотелось вернуться на Кюсю, прихватив с собой те самые деньги и Эцуко. Но всякий раз её останавливала мысль о будущем дочери, становившейся ослепительной красавицей. И Томо сдалась. Благодарение богам, Эцуко дружна с Сугой, а отец обожает дочь. Разумеется, Эцуко лучше расти в роскоши под крылом высокопоставленного родителя, нежели прозябать в нищете захолустья. Только бы у Томо хватило сил вынести всё…

И огонь неистовой ярости Томо всякий раз гас, подёргивался пеплом, словно угли. Если она уедет, Сиракава добром не кончит. Он хитёр и изворотлив, но без правильной, честной жены он поскользнётся рано или поздно. Он непременно совершит чудовищную ошибку. У мужа много врагов — Томо прекрасно знала это. Теперь она наблюдала за мужем словно издалека, обретя способность смотреть на него глазами стороннего человека. Томо не преуспела в науках и не могла проникать в суть вещей. Она не умела слушаться своих чувств. Она привыкла жить по кодексу женщины феодальной эпохи и считать своим долгом служение семье и супругу. Но теперь в ней зрел протест против этой морали.

Каждый день ей нужно общаться, словно бы ничего не случилось, с женщиной, что однажды отнимет у Томо всё. Разве это справедливо? Как почитать распутного супруга, для которого её многолетнее истовое служение, самопожертвование и обжигающая любовь — всего лишь надёжность вышколенной служанки? Нет, такой муж не достоин любви, и брак с ним — уродливый фарс… Собственно говоря, у неё уже отняли всё — мужа, которому она верно служила, дом, о котором она неусыпно пеклась… Томо стояла среди пепелища, отчаянно пытаясь понять, что же ей делать. Если она упадёт, ей уже не подняться. Тройное парадное кимоно с фамильным гербом, угодливость слуг ничего не изменят. Они не вернут ей уверенности в себе. О, если бы можно было вернуться назад, в те времена, когда она доверяла супругу, несмотря на его многочисленные измены… Увы! Бурный поток неумолимо нёс её в смутную даль, и она лишь с тоскою взирала на проплывавшие мимо недосягаемые берега…

В результате Томо, пересилив себя, с удвоенным рвением взялась за дом — и за себя. Она возвела аккуратность в культ, не позволяя и волоску выбиться из причёски. Она не померкла в сиянии ослепительной Суги. По мере того как хорошела и расцветала её конкурентка, прямая спина Томо обретала столь горделивую силу, что изумлялись даже видавшие виды слуги. Томо молчала, но в этом молчании крылось нечто такое, что было сильнее лжи и обмана и страшнее, чем гнев самого Юкитомо.

Однажды Томо получила письмо от матери, начертанное корявыми иероглифами. Томо ничего не сообщала родным о нововведениях в доме, но, видно, кто-то, знакомый с семьёй Сиракава, приехав на Кюсю, открыл матери правду. Мать пришла в ужас, представив, как её дочь живёт под одной крышей с молоденькой наложницей, и написала Томо.

Никто в семье не достиг столь высокого положения в свете, как Сиракава, а потому Томо должна благодарить богов за удачу, писала она. Такие влиятельные господа и прежде нередко брали в свой дом наложниц. Но старой жене следует ещё больше заботиться о собственной внешности и не опускаться, дабы не потерять мужа…

Да, у Томо двое детей — Митимаса и Эцуко, и Томо вряд ли совершит опрометчивый поступок… Однако мать всё равно беспокоилась: ревность жены не должна вредить детям! Иероглифы были кривые, неровные, линии прерывались и бумагу усеивали кляксы, однако строки дышали искренней тревогой. Мать старательно пыталась донести до Томо свои мысли. Читая, Томо словно воочию слышала голос, уговаривавший её, как ребёнка, и невольно расплакалась, словно девочка. Эти сладкие слёзы на миг возродили тупую боль в сердце, которую она постаралась забыть. Но если чувства угасли, к чему тогда подобные наставления? Сколько раз в своей жизни она слышала о покорности господину? Нет, Томо давно отринула этот кодекс. Ей пришлось сделать это. Так что интерес в ней вызвали лишь последние строки письма: «В этом бренном мире, полном адских горестей и страданий, невежество вынуждает человека совершать грехи — один за другим… А посему доверься воле милосердного Будды Амиды[41], денно и нощно поминай его имя и предоставь ему судьбу свою. Как бы мне хотелось, пока я жива, встретиться с тобой и поговорить об этом… Я так надеюсь, что господин Юкитомо когда-нибудь дозволит тебе навестить отчий дом».

Читая эти строки, Томо вдруг отчётливо вспомнила полузабытую картину детства — мать кладёт земные поклоны у домашнего алтаря каждое утро, и повторяет: «Наму Амида Буцу! Наму Амида Буцу![42]» Маленькая Томо цепляется за её подол и заглядывает в лицо. Материнские губы безостановочно, механически шевелятся. И три слова сливаются в одно целое — «намуамидабуцу!» Маленькая Томо пытается подражать…

Сколько же лет она не произносила «Наму Амида Буцу»? Все эти сказки про Будду Амиду — для маленьких детей! Совет матери «доверить Будде Амиде свою судьбу» только разозлил Томо. Что она может доверить ему и как?! Если бы боги и в самом деле наблюдали за миром людей, неужто бы допустили такое? Неужто не даровали бы Томо достойной жизни — за то, что она так старалась, так трудилась, не покладая рук?.. Тем не менее Томо твёрдо решила исполнить желание матери — навестить её, как представится случай. Она должна услышать последнюю волю матери — лично от неё услышать то, что та не смогла доверить бумаге.

Весной следующего года губернатора Кавасиму назначили обер-полицмейстером Токио, и Юкитомо Сиракава с семьёй последовал за ним в столицу. После соответствующей церемонии семья Сиракава разместилась в резиденции полицейского департамента района Сото-Канда. В связи с переходом Эцуко в другую школу, Томо выдали книгу посемейной регистрации. Машинально перелистывая тоненькие странички, она вдруг невольно ахнула. Сразу же после имени Эцуко стояла строка: «Суга, приёмная дочь Юкимото Сиракавы и его жены Томо Сиракава».

Глава 3 ПРЕКРАСНАЯ СЛУЖАНКА

Стоял прекрасный, немного прохладный, но яркий солнечный день сезона цветения хризантем.

Кин Кусуми поспешно вошла в ворота префектуральной полицейской управы, держа в руках коробочку с красиво упакованным фигурным печеньем. Она купила её в подарок в квартале Каминаримон при посещении храма богини Каннон. Собственно говоря, Кин направлялась в резиденцию Юкимото Сиракавы, размещавшуюся на территории управы. Это был просто визит вежливости, других формальных причин для посещения Сиракавы у неё не было, так что Кин немного нервничала. Удастся ли осуществить задуманное?..

Здание нового особняка Сиракавы, возведённое в прошлом году, было таким большим и помпезным, что вызывало в городе толки. Поговаривали, что оно уступает в роскоши разве что особняку самого обер-полицмейстера Токио — Кавасимы. За аллеей была большая площадка, куда обычно подкатывали кареты, посредине росла изысканно подстриженная сосна, а за сосной просматривался вход в просторный вестибюль, около которого сейчас как раз стояла наготове пара рикш. На колясках красовались золотые фамильные гербы. Рикши явно поджидали важных персон. В такой час самого хозяина дома быть не должно… Ну а если это госпожа Сиракава, то Кин фантастически повезло!

Вообще-то многолетняя дружба предполагала более тёплые отношения, однако при общении с Томо Кин по-прежнему чувствовала себя стеснённо — она прямо вся цепенела. Сегодня она шла в дом Сиракава с тайной весточкой от матери Суги, которую при её посредничестве продали в дом Сиракавы несколько лет назад. При мысли, что сейчас она увидит Томо, одиноко сидящую в гостиной, Кин напряглась ещё сильнее.

Навстречу гостье в прихожую вышла незнакомая красивая девушка с высокой причёской «такасимада». Она склонилась перед Кин в такой чопорно-церемонной манере, что у Кин отчего-то забилось сердце, и она попросила вызвать к ней Сэки, с которой была на дружеской ноге.

— Госпожа Сиракава с дочерью с минуты на минуту изволят отбыть на благотворительный базар, у них сейчас как раз портниха из Европы — помогает одеться к выходу, — сообщила Сэки. — Не угодно ли полюбоваться, Кусуми-сан?

Кин всегда была падка до всего необычного, и её разобрало любопытство. Она с готовностью последовала за Сэки по длинному коридору с натёртыми до зеркального блеска полами.

— У вас что, новенькая служанка? Такая изысканная красотка…

— Да, с позапрошлого месяца… — Сэки бросила на Кин многозначительный взгляд. — Дело в том, что она похожа на актёра театра Кабуки Эйдзабуро, исполняющего женские роли. Ну просто как две капли воды!

Кин машинально кивнула, отметив, что мать Суги волновалась не зря: новость дошла до её ушей едва ли не прежде всех.

— Сколько ей лет? Откуда родом? — поинтересовалась Кин с деланным безразличием, но голос её прозвучал так пронзительно резко, что ей самой стало неловко. Подобное любопытство не пристало женщине в её возрасте… От смущения по лицу Кин пошли красные пятна.

— Вроде, шестнадцать… На два года моложе Суги-сан. Но она очень высокая. Поэтому разница не видна. Говорят, её отец служил князю Тода… Вообще-то, по мне она чересчур нос задирает. Гордячка.

— О-о-о… И она… она ещё… не стала?.. — глаза у Кин округлялись всё больше с каждым словом. Сэки всякий раз утвердительно кивала.

Внезапно служанка стиснула хрупкие плечи Кин и, жарко дыша, прошептала ей в самое ухо:

— Ещё нет… пока… Но рано или поздно…

Кин охнула.

— А госпожа, госпожа знает об этом?

— Скорее всего… Слышите? Она хлопнула в ладоши. Кажется, меня зовёт!..

Словно судорога пробежала по телу Сэки, и она рысью помчалась по коридору на зов хозяйки.

На пороге комнаты стояла Томо в европейском платье бежевого цвета, изукрашенном тончайшей вышивкой. Пышные складки юбки, укреплённые китовым усом, веером расходились от талии. Её несовременное лицо с гладкой, слегка желтоватой кожей и тяжёлыми, набухшими веками странно противоречило стягивавшему шею высокому воротничку. Рот был слегка великоват, губы плотно сжаты. Кин вдруг подумалось, что Томо похожа на китаянку. Взгляд Томо не отрывался от дочери, стоявшей перед большим, во весь рост зеркалом в резной раме. Вокруг Эцуко вертелась англичанка-портниха, застёгивая на ней платье. Кин вошла и опустилась на колени рядом с Сугой, восхищённо следившей за процессом одевания.

Очень высокая для своих двенадцати лет, Эцуко выглядела грациозным оленёнком рядом с крупной англичанкой. У той была длинная, как у жирафа, шея и соломенные волосы. Бархатное лазурное платье в мелкую складку, отливавшее глубоким индиго, необычайно шло Эцуко, подчёркивая нежность её розовых щёк и алый бутон рта на изящном овале аристократичного личика. В этом наряде Эцуко казалась просто неземным существом.

— Маленькая госпожа — она как принцесса, такая красивая! — рассыпалась в комплиментах портниха, закончив работу. С восхищённой улыбкой англичанка положила руки на плечи Эцуко, поворачивая её лицом к матери. В глазах Томо вспыхнул огонёк одобрения, однако сурово сжатые губы даже не дрогнули. Эцуко явно было неловко под изучающим материнским взглядом, и она бросала беспокойные взгляды в зеркало.

— Красный Крест проводит сегодня благотворительный базар. И супруга господина обер-полицмейстера изъявила желание, чтобы наша Эцуко стояла за прилавком. Эцуко никогда такого не делала, право, неудобно… Но…

Томо смущало происходящее, однако она старалась не показать, что чувствует себя не в своей тарелке. Ей явно претила предстоящая показуха — фланировать по Рокумэйкан[43] в компании высокопоставленных особ. Однако это было обязанностью супруги высокопоставленного чиновника, и Томо даже в голову не приходило уклониться.

— Говорят, базар изволит посетить сама императрица, — вставила Суга, складывая кимоно, которое сняла Эцуко. — И наша юная госпожа будет лично подавать ей чай!

— Неужели?! — ахнула Кин. — Ну, госпожа Эцуко, постарайтесь не ударить в грязь лицом! Вы так очаровательны, вот потому вас и выбрали!

— Не думаю, — отрезала Томо. — Однако нам пора. Мы ненадолго, вернёмся до темноты. Кин-сан, располагайтесь, будьте, как дома! — И Томо, неловко приподняв подол своей длинной юбки, направилась к выходу. Следом семенила Эцуко.

Проводив взглядом коляски, уносившие мать и дочь в европейских нарядах, Кин немного поболтала с Сэки в прихожей, и только потом направилась к Суге. Та обитала в крохотной комнатушке, выходившей в сад, где сейчас цвели бледно-розовые камелии. Её волосы, уложенные в тройной пучок, обвивала нежно-розовая, с сиреневатым отливом в белый горошек лента. Суга шила на станке двойное оби из шёлка разных сортов. На коленях у неё лежала алая подушечка для иголок.

При виде Кин Суга даже не удивилась, словно давно поджидала гостью, быстро воткнула в подушечку иглу и придвинула к жаровне ещё один дзабутон.

— Вы виделись с моей матушкой после нашей последней встречи? Я что-то давно ничего не слышала о ней…

Дом Суги стоял в квартале Кокутё — просто рукой подать до резиденции Сиракавы, однако Суге не дозволялось ходить куда вздумается. Теперь она официально принадлежала к семье Сиракава. Во всяком случае, была внесена в посемейную книгу как дочь Юкитомо. Для посторонних сей факт означал, что она порвала все связи с родной семьёй. Заполучив в наложницы девочку, годившуюся ему в дочери, Сиракава окружил Сугу нежной заботой, заставив поверить в то, что он — единственный и незаменимый. Однако предусмотрительно позаботился о мерах предосторожности, привязав попавшую в клетку птичку прочными узами, чтобы она не могла улететь. Суга с восторгом растворялась в любви и ласках своего господина, даже не подозревая о его изощрённом коварстве.

Тем не менее о матери или брате она боялась обмолвиться даже ненароком, потому что Сиракава впадал в тихую ярость при одном их упоминании. Матери Суги было дозволено посещать дом Сиракава только по случаю проводов старого года или на праздник О-Бон, и она выражала свою нижайшую благодарность на кухне, в остальное же время года Суга получала весточки от родных через Кин, которая вызвалась быть добровольной посредницей.

— Ваша матушка заходила к нам в конце прошлого месяца… Она посещала храм в квартале Хасиба, — вот и заглянула на обратном пути. Сказала, что с осени бери-бери не так сильно мучает её, как прежде. Теперь ей намного легче…

— А что с лавкой? Я слышала, они задумали расширить ассортимент?

— Ах, вы об этом… Вряд ли это можно назвать большой переменой. Просто теперь торговать будут не только упаковочными материалами, но и бамбуковыми коробами, корзинами и тому подобными вещами. Товар поставляют оптовые торговцы.

— Ах, как меня всё это волнует… — нервно заметила Суга. — Мой брат слишком доверчив, он вечно попадает в какие-то ужасные истории…

Её влажные глаза, похожие на чёрные драгоценные камни, широко распахнулись. Суга застыла, глядя прямо перед собой. Тело выгнулось с мрачной, тревожной грацией красивой кошки.

Лёгкая по натуре Кии, ужасно не любившая тревожных ноток, поспешила разрядить напряжённость.

— Всё будет хорошо. Не надо так беспокоиться…

Она легкомысленно махнула рукой, извлекла из висевшего на поясе кисета трубочку и глубоко затянулась.

— Это скорее о вас впору тревожиться, Суга-сан… Матушка очень переживает, — заметила она.

— Обо мне?! С чего бы?

Суга недоуменно покачала головой, отрешённо взглянув на Кин. На её повзрослевшем лице промелькнуло почти детское недоумение, как у малыша, тщетно пытающегося понять причину необоснованных материнских страхов.

— Что же это такое… Ваша матушка ночей не спит, вся извелась… А вы даже и не задумываетесь о происходящем!

Во время последнего визита в дом Кин мать Суги в самом деле выглядела скверно, просто с лица спала от беспокойства. Она уж было собралась отправиться в резиденцию Сиракавы поговорить с хозяйкой начистоту, с глазу на глаз, однако в итоге так и не осмелилась на подобную вольность и попросила Кин выяснить обиняками, как обстоят дела. Мать Суги излагала суть своей просьбы с такой напряжённой серьёзностью, что с её крошечного личика слетела привычная, словно приклеенная улыбка.

Новость принёс старший садовник Сиракавы. По его словам, в сентябре в доме появились две девицы, претендовавшие на место горничной. Кажется, они доводились друг другу двоюродными сёстрами, а протекцию им устроила некая супружеская пара с Кюсю — родом из тех же мест, что и хозяин. Супругов звали Сонода, и занимались они торговлей старинными вещами. Сиракава обратился к ним с просьбой присмотреть для него хорошенькую служанку, вот они и расстарались. Одна из девиц осталась у Сиракавы, другую отправили домой.

Как поведали садовнику служанки, в доме и так уже было три горничных, к тому же Суга заботилась о хозяине лично. Для банкетов хозяин приглашал гейш из весёлых кварталов Синбаси и Янагибаси, а также девушек из ресторанов, которые прислуживали гостям, так что особой нужды в новой служанке не было. Старшая госпожа — очень стойкая, терпеливая женщина, жалобы от неё не услышишь, а дочка только будет рада-радехонька, если у неё появится ещё одна подружка для игр. Однако навряд ли новенькая долго останется просто служанкой. Не успеешь оглянуться, как господин заведёт очередную наложницу… Каково это будет для Суги-сан? Госпоже-то, поди, особой разницы нет — одна наложница в доме или две, а вот для Суги-сан… Если Суга-сан наскучила господину и он решил поменять её на новенькую, что же с ней станется? Пока ей живётся вольготно, будто она и впрямь дочка хозяина, вот только надолго ли? Все знают, хозяин — любитель женщин, и хотя он всего лишь служит в полицейской управе, он привык иметь дело с гейшами лучших домов Синбаси, ну прямо как отпрыск богатого даймё… О, он-то уж знает, как покорить женское сердце, он легко заморочит голову неискушённой девчонке, поиграет и бросит…

Последняя часть рассказа особенно встревожила мать Суги при всей её простоте и наивности. Она просто кожей чувствовала угрозу для дочери. Конечно же, в доме Сиракавы полно злобных завистников, тайных недругов её доченьки, они ждут, не дождутся её погибели! Её Суга немного мрачная и медлительная, но она никогда не была глупой, даже в детстве. Простодушная, любящая девочка из торговой семьи и очень способная ученица в школе танцев! Если бы семья не впала в нищету, кто знает, может, Суге бы нашлась достойная партия? Но пришлось отдать её в услужение в далёкую Фукусиму, когда у неё даже месячные не начались! О боги! Какая она жестокая, бессердечная мать! Но всё-таки Суга не затаила зла, она всегда помнит о родных и при всяком удобном случае передаёт через посторонних гостинцы и небольшие суммы денег. Правда, навещать их не может…

После того как губернатора Кавасиму назначили обер-полицмейстером Токио, Сиракава тоже занял влиятельный пост в столичной полицейской управе. Он зажил на широкую ногу за счёт незаконных поборов с весёлых домов Ёсивара — так болтали злые языки. Но мать Суги радовалась, слушая сплетни о том, что господин балует её дочь как родного ребёнка. И вот теперь… В самом деле, дочка живёт в большом доме, где, кроме хозяина, много других людей… Супруга хозяина, его дочь Эцуко, служанки, бой — все, конечно же, так и норовят уязвить Сугу! Матери хотелось обнять, защитить дочку, окружённую плотным кольцом врагов…

Что если хозяин вдруг охладеет, если сердце его склонится к новой наложнице? Отдавая единственное дитя в чужую семью, мать уповала только на Томо. Та должна защитить её дочь в такой ситуации.

— Как подумаю, что господину прискучит Суга, сердце кровью обливается! Спать не могу… День и ночь только и думаю про это…

Томо тогда болезненно ощутила всю глубину материнской любви этой несчастной женщины, молившей лишь об одном, — о защите Суги. Томо и без того было скверно, ведь в этой жестокой истории ей отводилась и вовсе странная роль — искать для мужа любовницу. А тут ещё слёзы матери, вынужденной продать ребёнка… Всё это только добавило горечи Томо.

— Не беспокойтесь. Я позабочусь о Суге, даже если она наскучит мужу. Я беру девочку из хорошей семьи… Доверьтесь мне!

При этих словах мать Суги пала ниц перед Томо. Слушая бессвязные слова благодарности, перемежавшиеся рыданиями, Томо и сама едва не расплакалась.

…Мать Суги хорошо помнила тот разговор. Ей отчаянно хотелось поговорить с Томо и услышать подтверждение данной клятвы, но она робела и потому обратилась к Кин.

— Речь, наверное, идёт о Юми-сан? — уточнила Суга, когда Кин умолкла. Она даже глаза прикрыла, словно от яркого света. — Если вы об этом, то не стоит говорить с госпожой. Передайте матушке, что она тревожится понапрасну.

— Вот как?.. Ну… Если так, то… Да, наверное… — Кин приложила чубук своей трубки к щеке и кивнула с озадаченным выражением на лице. — То есть, Суга-сан хочет сказать, что с Юми не будет ничего такого!

— Нет, я вовсе не это хотела сказать… — Невольная усмешка скользнула по белому, словно бумага, лицу Суги. Улыбка была обезоруживающе простодушной, но у Кин вдруг возникло жуткое ощущение, будто кто-то дотронулся до неё ледяной рукой. На неё как будто повеяло могильным холодом.

— Это уже случилось. Скоро господин уладит вопрос с отцом Юми-сан, и она перейдёт жить в мою комнату…

Суга сообщила новость с улыбкой, но у Кин округлились глаза. Она так и осталась сидеть с прижатой к щеке трубкой.

— Вот как… Значит, ваша матушка беспокоилась не зря?

— Я же сказала. Не о чём здесь беспокоиться. Юми-сан — прямая, открытая девушка. Она скорее похожа на мальчика. Мы с ней прекрасно сошлись характерами…

— Ну… всё это замечательно, но… Если господин полюбит Юми, что будет с вами, Суга-сан?

— Я же сказала, не о чем беспокоиться, — повторила Суга всё с тем же простодушным смешком. Смешок вышел бесцветный, даже безвольный, — словно что-то неотвратимое, властное влекло Сугу в зияющую пустоту.

По спине Кин пробежал озноб, и она пытливо посмотрела на Сугу. Ей вдруг остро захотелось узнать, что там — за опущенным занавесом. Интересно, как удалось Сиракаве привлечь в таком деле в союзники Сугу?..

— Как это — не о чем беспокоиться? Вы хотите сказать, что господин делится с вами всеми своими секретами?

— Ну… Не всеми, конечно…

Суга осеклась и смущённо вспыхнула. Она явно сболтнула лишнее.

— Я только хотела сказать, что ваша матушка просто так от меня не отступится. Расскажите подробнее, если хотите её успокоить. Иначе ей придётся поговорить с госпожой.

— О, только не это! — Суга нахмурилась и раздражённо передёрнула плечиками. В этот момент пёстрый котёнок, спавший клубочком на шёлковом дзабутоне, проснулся и, позвякивая колокольчиком, подбежал к Суге. Девушка подхватила его и посадила к себе на колени. Потом заговорила — медленно, раздельно, словно роняя слова. При этом пальчики её безостановочно поглаживали мягкую шёрстку котёнка.

— Хозяин очень бережёт меня. Он говорит, что я не такая выносливая, как обычные женщины… что я умру, если буду слишком… перетруждаться. Господин привык иметь дело с гейшами и куртизанками, он хорошо знает, что чем заканчивается у женщин… Я с самого начала относилась к господину, как к отцу, я никогда не знала, что такое ревность. Возможно потому, что он намного старше меня… Госпожа ничего не знает об этом, поэтому не говорите никому, прошу вас.

Суга умолкла, лицо её неожиданно сделалось невероятно взрослым, опущенные ресницы скрыли выражение глаз. С прелестного личика странно стёрлись все чувства, хотя Суга вряд ли догадывалась об этом. Это была абсолютная, воплощённая пустота.

Когда Кин, распрощавшись, ушла с прежней озабоченностью на лице, Сугу охватила непонятная тоска. Некоторое время она сидела, поглаживая котёнка по горлышку и глядя на розовые, как кроличий нос, цветы камелии в саду. По щекам её катились слёзы. Какая же она никчёмная, бесхарактерная, даже к сопернице ревновать и то не умеет! Матушка с Кин волнуются больше…

Суга выросла в торговом квартале, где жили простые люди, однако семья её была очень строгих правил, поэтому в детстве Суга мало что понимала в отношениях между мужчиной и женщиной. На уроках танцев ей часто доводилось танцевать мужские партии, изображать романтического героя, к которому льнули возлюбленные, и всякий раз учительница сердилась: «Больше страсти! Больше страсти!» Так что чувственность и любовь Суга привычно ассоциировала с яркими танцевальными костюмами, музыкой сямисэна и речитативом дзёрури[44].

Даже познав мужчину — познав лишь телом, в кромешном мраке, без музыки и цветов, — Суга осталась такой, как была. В её сердце, не тронутом Сиракавой, остался жить привычный мир старых баллад с многоцветными, переплетающимися в соблазне рукавами и длинными подолами ярких кимоно. Этот придуманный мир странным образом не противоречил реальности её отношений с хозяином.

Сиракава и дома держался подчёркнуто церемонно и изводил домочадцев своим пристрастием к аккуратизму. Даже несколько чашек сакэ не могли растопить его холодную отчуждённость.

Нет, он не таился от Томо: он был таким всегда и со всеми, словно женщины его вовсе не привлекали. К своей внешности Сиракава относился придирчивей, чем избалованная красавица, постоянно ворчал и мучил придирками приказчиков из мануфактурной лавки, а на его белоснежных таби[45] никогда не бывало ни единой морщинки. Помогая хозяину надевать кимоно, держа зеркало под нужным наклоном во время бритья — словом, прислуживая господину, Суга всегда ощущала душевный подъём при виде его красивого, как у актёра, моложавого тела. С хозяйкой она никогда не испытывала такой лёгкости чувств. И всё же, спроси её кто, влюблена ли она в Сиракаву, Суга вряд ли дала бы чёткий ответ. Да, Сиракава ценил её, как редкостную драгоценность, он боготворил её тело, но всё равно Сугу не покидало чувство, что её обокрали, заточили в темницу, и её красота постепенно меркла, как цветы сакуры в пасмурный день, а Суга и не заметила этого…

Она пощекотала котёнка по белому брюшку, взъерошила шёрстку на спинке. Маленькие коготки впились в её руку, — и тут Суга, схватив зверька, так сильно прижала его к себе, что котёнок жалобно пискнул.

— Мы с тобою похожи, верно?

Да, как бы котёнок ни вырывался, всё равно он не справится с человеком. Так и она… Суга инстинктивно чувствовала беспощадную жестокость хозяина, скрывавшуюся за импозантной внешностью и изысканными манерами.

Та история случилась ещё в Фукусиме. В резиденцию Сиракавы частенько захаживал один из его подчинённых, коротышка по имени Кадзабая. Всякий раз, сталкиваясь с Сугой в коридоре, он норовил как бы случайно задеть её плечом или коснуться рукой. К тому же у него была неприятная манера пристально разглядывать её в упор. И вот однажды, на одном из банкетов, Суга случайно оказалась рядом с Кадзабая, в конце стола. Под каким-то предлогом Кадзабая упросил Сугу снять с пальца и показать ему золотое инкрустированное колечко. Не подозревая подвоха, Суга сняла кольцо и протянула его Кадзабая. Тот преспокойно опустил колечко в карман и, сколько Суга ни умоляла, так и не отдал его. При людях было неловко поднимать шум, поэтому Суга отступилась, но когда Кадзабая ушёл, она осознала весь ужас своего положения. Что будет, если Сиракава прознает?!

Само собой, Суга не собиралась рассказывать Сиракаве о случившемся, однако ночью, оказавшись с господином в постели, она так дрожала, что Сиракава заподозрил неладное. Перебирая в темноте один за другим её ледяные пальчики, он заметил, словно бы невзначай:

— А колечка-то нет!

Суга затряслась, как заяц, и покрылась гусиной кожей.

— Ты кому-то его отдала? — уточнил Сиракава, ласково, по-отечески гладя её по руке. Суга разразилась рыданиями и со всхлипами, как виноватый ребёнок, путаясь и запинаясь, поведала Сиракаве о том, что произошло.

— Дурочка… Нашла, о чём плакать, — сказал Сиракава. — Молодые парни часто шутят такие шутки. Впрочем, это может весьма дурно кончиться, так что впредь будь осторожней.

Он обнял Сугу, вытер её глаза рукавом кимоно и ласково, прядь за прядью, убрал со щёк намокшие от слёз волосы.

Суга было решила, что этим дело и кончилось, но через несколько дней пришла в ужас, узнав продолжение истории. Кадзабая был зверски избит в пьяной драке и получил перелом бедра. Это произошло на пирушке во время его поездки с сослуживцами на источники в Хигасияме. Среди участников пирушки было несколько полицейских, пресмыкавшихся перед Сиракавой. Видя искалеченного Кадзабая, который, подволакивая ногу, приходил к Сиракаве, чтобы смиренно выслушать начальственный разнос, Суга всякий раз испытывала чувство вины. Кадзабая же избегал даже смотреть в её сторону.

Хозяин — страшный человек, поняла Суга. Никто не может сказать, что будет с тем, кто навлечёт на себя его гнев. И Суга ни на секунду не забывала жалкого, хромающего Кадзабая — даже когда господин был воплощением нежности и любви.

— Я слишком много распутствовал и прожигал жизнь, — частенько повторял Сиракава, — но даже если бы я был способен на отцовство, ты всё равно не выносила бы ребёнка.

Эти слова, словно клеймо, впечатались в душу Суги. Не то что она так уж мечтала родить от Сиракавы ребёнка — просто сам факт, что её сочли неспособной на материнство, лишал её существование смысла. Она словно брела по дороге без конца, без пристанища. Это было мучительно горько, и её сердечко сжималось от боли. Да, как бы ни баловал её господин, в конечном итоге она — всего лишь служанка, ей нечего ждать от жизни… Какой с неё прок? Она может только одно — хоть немного помочь родным. Даже если она сбежит, тело её уже никогда не станет таким же, как прежде. А посему, раз она живёт в доме, где есть законная госпожа, не всё ли равно, сколько у господина наложниц — одна или две? Догадавшись, что может случиться с Юми, Суга стала испытывать к этой высокой и смуглой девушке с почти мальчишескими чертами странную привязанность.

Где и как Сиракава овладел Юми, Суга так и не узнала, но однажды она увидела плачущую Юми у дверей амбара. Худенькие плечики Юми тряслись от рыданий.

— Что случилось? Юми-сан, что такое? — спросила Суга, обняв Юми за плечи и стараясь заглянуть ей в лицо. Юми проворно закрыла лицо рукавом кимоно и зарыдала с удвоенной силой. Суга вдруг ощутила некий отзвук в собственном теле — и догадка пришла к ней сама собой. Не было смысла расспрашивать, что произошло.

— Юми-сан… Я знаю, я всё знаю… Со мной всё было точно так же!..

Слёзы хлынули из глаз Суги, голос задрожал. Юми, точно очнувшись, уставилась на Сугу. Увидев её огромные, полные слёз глаза, она снова разрыдалась и уткнулась лицом в грудь Суги. Плача вместе с Юми, Суга поглаживала её по плечам. Хрупкие косточки были прикрыты тонким слоем мускулистой плоти, и всё тело Юми напоминало сильный и гибкий молодой бамбук. Смуглая, слегка шероховатая на ощупь кожа тоже была немного мальчишеской, но Суге это даже понравилось.

— Мать с отцом будут бранить меня… За то, что я стала такой… Как стыдно-о! — сквозь слёзы вымолвила Юми.

Сугу восхитило то, что в жалобах Юми ощущалась упругая сила, которой так недоставало ей. Она не испытала ни малейшей ревности, напротив, ей вдруг остро захотелось прижаться к Юми, обнять её и вместе посетовать на общее горе.

— Юми-сан! Давай будем вместе! Я мало на что гожусь, но будь мне сестрой, очень тебя прошу…

— О, Суга-сан! Спасибо тебе! Я… я… — Забыв о причёске, Юми зарылась лицом в колени Суги.

В тот вечер Юми пришла в комнату Суги и долго рассказывала о своём детстве и семье. Они жили в бедности. Единственным работником в семье был муж старшей сестры, который работал в районной управе. Её отец когда-то служил мелкопоместному князю, а мать была горничной в усадьбе господина. Юми пришла наниматься в дом Сиракавы по протекции четы Сонода, которые уверяли, что здесь она выучится хорошим манерам. Однако, судя по всему, всё было решено заранее. Теперь Сиракава клянётся, что сделает Юми приёмной дочерью, как некогда Сугу, и выкупит из семьи, однако вряд ли отец пойдёт на уступки, он ведь такой упрямый!.. Если он явится и устроит скандал из-за того, что дочь потеряла девственность, вот будет позор, со стыда сгореть можно! При одной только мысли хочется убежать и где-нибудь спрятаться, задумчиво заключила Юми.

Взволнованное, заплаканное лицо Юми с решительно сдвинутыми бровями стало ещё более мальчишеским, пленяющим какой-то бесхитростной красотой. В её отчаянии не было ненависти к Сиракаве, сотворившему непоправимое зло, и Суга ещё острее ощутила своё родство с Юми.

Благотворительный базар прошёл даже успешнее, чем ожидалось, и вечером Эцуко с Томо вернулись, нагруженные подарками — сладостями и красивыми сумочками с вещами, которые сам Сиракава накупил домочадцам.

Он был почётным гостем и немного подзадержался, так что жена и дочь вернулись одни, без него.

Сняв с себя неудобное европейское платье, Эцуко облачилась в шафрановое кимоно и накидку из шёлка «юдзэн» и прибежала в комнату Суги — поболтать. Она обстоятельно рассказала, как прошёл базар, ответила на расспросы Суги о том, как она подавала чай императрице.

— Да, она красивая. А знаешь, она на нашу Юми немножко похожа! — выпалила вдруг Эцуко, и тут же оглянулась, съёжившись от страха. Ох, вот бы матушка услышала! Так выбранила бы за сравнение! Томо всегда была непреклонно строга с дочерью, так что девочка вела себя непосредственно разве что в обществе Суги и служанок. Суга была искренне привязана к Эцуко, которая так бесхитростно льнула к ней. Мать Суги сама укладывала волосы дочки, покупала ей прелестные украшения и вообще баловала как могла. А бедная Эцуко, совсем ещё дитя — словно сиротка при живых родителях… Ни мать, ни отец, ни пожалеют, ни приласкают её, несчастный ребёнок всегда начеку и должен помнить о том, что говорит. Суге порой бывало жаль Эцуко до слёз.

Эцуко-сан нравится наша Юми?

Нравится, очень нравится!

Больше, чем я?

Нет!.. Суга-сан больше… Впрочем, вы мне обе очень нравитесь! — Эцуко озадаченно тряхнула головой.

Суга было надулась, но тут же простила Эцуко — та была так мила и бесхитростна! В такие моменты, подшучивая над Эцуко, Суга и сама снова чувствовала себя ребёнком, у неё становилось легко на душе.

В тот же вечер в комнату Томо пришла Суга и сообщила, что господин просит пожаловать к нему в опочивальню. Томо просто похолодела. В Рокумэйкан, на благотворительном базаре, он был в прекрасном расположении духа, но потом задержался, а домой приехал уже мрачнее тучи. Томо хорошо изучила его переменчивый нрав и знала: нет ничего страшней тех моментов, когда глаза Сиракавы пронзительно холодны, на виске пульсирует синяя жилка, белеют костяшки пальцев, большой палец крючком. У мужа была отвратительная привычка вызывать к себе Томо именно в такие моменты и допрашивать её о домашних делах или требовать финансового отчёта вместо того, чтобы развеять тоску в компании Суги. Томо в принципе не возражала против подобных встреч: должна же она хоть пару раз в месяц советоваться с мужем без надзора его наложниц, и хорошо, что Сиракава даёт ей такую возможность… Однако, впадая в ярость, он срывал свою злость именно на жене. Отправляясь в его спальню, где были расстелены рядышком две постели, Томо всегда чувствовала себя счетоводом, которого ждёт разнос хозяина. Сегодня же, когда Сиракава явно взбешён, перспектива визита ещё меньше прельщала Томо, — ведь так или иначе ей придётся поднять вопрос о Юми.

Пару дней назад на имя Томо пришло письмо от отца Юми, написанное изысканными иероглифами. После вежливых вопросов о здоровье Томо следовала суть дела: отец Юми интересовался, не считает ли Томо, что половина вины за «перемены в состоянии его дочери» лежит на ней. Зачем господину Сиракаве, который имеет жену и наложницу, потребовалось брать силой Юми? Да, он — хозяин дома, однако это непозволительно — обесчестить девушку без позволения отца. Её девственность вернуть невозможно. Какое решение вопроса предлагает господин Сиракава? Отец Юми намеревался в самое ближайшее время посетить резиденцию Сиракавы и в довольно нелицеприятной форме осведомиться о его намерениях.

Однако Томо уже знала от супругов Сонода, что отец Юми смутно подозревал, что произойдёт, и даже втайне надеялся, что всё будет именно так, когда отдавал дочь в услужение Сиракаве. Если Юми станет наложницей, как и Суга… Это пахнет деньгами, жить станет легче! Отец Юми явно рассчитывал именно на такой оборот дела, и даже выспренний стиль письма не мог скрыть его истинных чувств. Да, может быть, Сиракава и впрямь задел самурайскую честь старика, но дело было не в этом. В письме, написанном изысканным почерком и безукоризненным стилем, сквозила омерзительная алчность. Некоторое время Томо сидела неподвижно с письмом в руке. На губах её играла холодная усмешка. Ей была гораздо милее бесхитростная мольба матери Суги о снисхождении к дочери без всяких претензий на равенство.

Когда Томо вошла в спальню супруга, Сиракава уже облачился в ночное кимоно. Он сидел, облокотившись о низенький столик из красного дерева, на котором стояла лампа, и просматривал какие-то документы, время от времени делая пометки красной тушью.

— Ты не хочешь переодеться? — буркнул он. Томо невозмутимо вышла в соседнюю комнату. До Сиракавы удивительно чётко донёсся жёсткий шорох скрипучей ткани — это Томо развязывала оби. Сиракава отложил кисть и стал вслушиваться в тяжёлые, медлительные звуки. Они были мрачными и монотонными, как шум волн угрюмого зимнего моря. Эти звуки вызывали в памяти голос и тело Томо, которое он знал уже почти двадцать лет. Эти звуки рождали в памяти многочисленные картины, связанные с Томо, — горные прозрачные ручьи родного Кюсю и заснеженные равнины Тохоку[46], где Сиракава жил и работал в молодые годы. Томо неотделима от него, словно его собственная тень, она так и состарится в этом доме, превратившись в семейное привидение, и просто тихо умрёт однажды… Сиракава пронзило острое чувство, близкое к ненависти, — он смутно чувствовал скрытую в Томо железную волю, которая давала ей силы терпеть все его прихоти.

Именно воля, а не любовь и жертвенность делали её столь покорной… Она была не такая, как Суга и Юми, и вызывала совершенно иные чувства. В Томо таилось нечто негнущееся, непобедимое, словно враг, окопавшийся в несокрушимой твердыне. Воплощённая цитадель… Но сегодня Сиракаве было так плохо, что он был готов отбросить привычную холодность и поделиться с Томо своими терзаниями, как в далёкой юности.

Что же случилось? Сегодня Сиракава встретился с призраком — причём, среди белого дня.

После благотворительного базара в Рокумэйкан давали бал, и Сиракава, сопровождавший обер-полицмейстера Кавасиму, задержался. Ему были скучны европейская музыка и танцы, поэтому он коротал время в холле, на диване, с бокалом белого вина, которое принёс ему официант.

Вдруг кто-то похлопал его по плечу. Сиракава машинально обернулся и увидел перед собой господина во фраке. У господина были усики ниточкой и пронзительный взгляд. Кривя рот в язвительной улыбке, он смотрел на Сиракаву с откровенной ненавистью, хотя хранил на лице маску притворной любезности.

— Приветствую, Сиракава-кун! Хочу выразить тебе благодарность — за заботу… Помнишь, тогда, в Фукусиме!

Парня звали Ханасима, он был приверженец и ближайший соратник Унно Таканака[47], одного из лидеров Движения за свободу и народные права. В те времена Сиракава по приказу губернатора Кавасимы неистово искоренял ростки борьбы за права в Фукусиме. Ханасиму схватили, жестоко пытали в Токио и потом заточили в тюрьму, где он, как сказали Сиракаве, заболел и умер. В тюрьме Ханасима прилюдно бил себя в грудь и клялся отомстить Сиракаве страшной местью.

Сиракава отлично помнил Ханасиму в те дни — оборванного, бунтующего… И вот теперь перед ним стоял вылощенный франт. Густые волосы, разделённые прямым пробором, источали благоухание дорогого одеколона. Было ясно, что Ханасима только что из Европы. Сиракава буквально оторопел.

Подметив нескрываемое изумление на лице обычно непроницаемого Сиракавы, парень довольно расхохотался, выпятив грудь.

— Что, удивлён? Думал, я умер, да? Вот незадача… Нет, я не умер. Ну, сам посуди, как я могу умереть, оставив в покое таких как ты — продажных и подлых чиновников? Разве могу я бросить на произвол судьбы свой народ? Посмотри-ка на этот бурлящий, ночной город, сверкающий огнями фонарей. Знаешь, что это такое? Это ваша агония. Предсмертные судороги правящей клики! Так вспыхивает свеча, перед тем как погаснуть… Можете бесноваться, сколько угодно, всё равно вам конец. Конституцию примут через год или два. А там — хотите вы этого или нет — власть перейдёт к парламенту. Депутатов будет избирать сам народ, так что бюрократов от государства больше не будет. И их прихвостней тоже — тебя и тебе подобных. Ваше время кончается! Больше вам не удастся использовать власть для личной наживы! Учтите, грядёт волна народного гнева! — Ханасима громко расхохотался и удалился.

Сиракава так и остался сидеть в странном оцепенении. Такую растерянность он испытывал впервые. Стоявшие поблизости люди, похоже, даже не обратили внимания на стычку. Со стороны всё выглядело как беседа двух закадычных друзей. Но как объяснить метаморфозу, произошедшую с Ханасимой?! Сиракава отчётливо помнил того измождённого, худосочного парня, которого они волокли по заснеженной дороге. Тогда он истошно вопил, что верёвки слишком сильно впились в тело и ему нечем дышать…

В бальном зале кружились в разноцветном вихре под европейскую музыку пары, скользя по сверкающему паркету в ослепительном свете газовых светильников, — изысканные туалеты, переплетённые руки — словно венок экзотических цветов. …Ханасима с видимым удовольствием кружил красавицу в вечернем платье лилового атласа, открывавшего покатые плечи и длинную шею. От этого Сиракава почему-то почувствовал себя отринутым и одиноким.

— Если в ближайшие год-два мы не сумеем установить в стране жесточайший порядок, всё пойдёт прахом. Не хотел бы я дожить до такого… — сказал, прищурив тяжёлые веки и сдвинув брови, обер-полицмейстер Кавасима, сильный духом человек. Это было дней пять тому назад.

Неужели этот дьявол, отдавший всю жизнь борьбе с Движением за свободу и народные права, ощутил, что новый век катится на них, подобно гигантской волне прилива, и нет такой силы, что способна её остановить? А ведь когда-то он без колебаний сносил дома, мешавшие проложить дорогу, что было словно грабёж среди бела дня; он позволил отравить сточными водами всю пойму реки Ватарасэ — лишь бы успешно работали медные рудники в Асио… Всё это делалось на благо страны. Но теперь даже эта скала дала трещину… На балу Сиракава мельком видел Тайсукэ Итагаки, председателя Либеральной партии. По-видимому, Ханасима принадлежал к его окружению. Когда Унно, Ханасима и им подобные займут свои места в парламенте и начнут претворять в жизнь идею прав человека, сражение будет проиграно. Сиракава отчётливо понял это. Да, время могущественных чиновников уходит безвозвратно… И Сиракаву постигнет такая же участь, как многих сподвижников политических деятелей, время которых ушло — причём не в самом далёком прошлом. Его ждёт забвение…

Сиракаве хотелось излить свою горечь Томо, найти понимание и утешение. Он просто не мог доверить всё это Суге или Юми, к которым относился примерно так же, как к золотой рыбке в аквариуме или птичке в клетке. Утешить его, залечить страшную рану, остановить бьющую из неё кровь могла только Томо — человек, твёрдый духом, человек, который был сильнее его самого. Но Сиракава напрасно искал в жене материнское всепонимание: любовь, способная чувствовать боль, давно угасла в ней и обратилась в пепел. При виде разъярённого мужа Томо, словно страшась прикоснуться к созревшему, готовому лопнуть нарыву, крепко сцепила руки, словно защищаясь от гнева супруга. Появление новой любовницы беспокоило Томо лишь в одном плане — не нарушит ли это течение жизни семьи, и как Юми покажет себя в дальнейшем. Как ни странно, она не чувствовала ревности. Совершенно.

О письме, доставленном из дома Юми, Томо рассказала мужу спокойно, даже как бы смущаясь, что доставляет ему беспокойство подобными пустяками. Она словно опасалась неосторожным словом и лишним упрёком ещё больше расстроить мужа.

— Поскольку девушка из семьи хатамото, дело может принять дурной оборот… — заключила она.

— Не думаю, что стоит волноваться, — отрезал Сиракава. — По словам супругов Сонода, опасения были у другой девушки, которая приходила с Юми, — у Мицу. А мать Юми прислуживала в покоях князя Тода, так что должна хорошо знать эту сторону жизни. Всё сведётся к чести семьи, а в конечном итоге к вопросу о сумме. — Голос у Сиракавы звучал отчуждённо. Он не отрывал глаз, горящих недобрым огнём, от Томо. Он был раздражён не столько проблемами Юми, сколько тем, что Томо не слишком уязвлена, — не так, как в те дни, когда появилась Суга.

— Сколько? — спокойно спросила Томо, глядя мужу прямо в глаза. Она и сама испытывала отвращение к собственному равнодушию, к отсутствию какой-либо брезгливости по поводу истории с Юми.

— Столько же, сколько за Сугу, — холодно проронил Сиракава. — Впрочем… На сей раз цена будет ниже.

Это было презрительной констатацией факта, что Юми — пониже сортом, не той породы, что Суга. Ну и что из того, что кроме Томо он любит ещё и Сугу, а кроме Суги вдобавок и Юми? Мир от этого не перевернётся!

Сиракава сложил на груди руки. Он чувствовал себя совершенно опустошённым. На него вдруг пахнуло чёрным ветром одиночества.