Цитадель

Глава 1 СВОДНАЯ СЕСТРА

Такао Сиракава сидел, откинувшись на спинку плетёного ротангового кресла, выставленного на веранду второго этажа. Просторная угловая комната во флигеле дедовского дома выходила окнами на юго-восток. Её насквозь продувал напоенный запахом моря ветер, прилетавший со стороны Синагавы. Это была самая прохладная комната во всей огромной усадьбе. Томо всегда отдавала её Такао, когда тот приезжал домой на летние каникулы. Во время учебного года Такао жил в общежитии. На будущий год ему предстояли экзамены в университет, и бабушка делала всё, чтобы внуку было комфортнее заниматься.

Полупустая комната в японском стиле, отделанная ценными породами дерева и украшенная изысканными бамбуковыми шторами, после приезда Такао разительно преображалась, становясь вдруг тесной и захламлённой. На полу валялись груды японских и английских книг, не помещавшихся на полках, стол драгоценного красного дерева пестрел чернильными пятнами… Однако Томо приходила от такого бедлама в неописуемый восторг. Ей казалось, что творческий беспорядок свидетельствует о страсти к учёбе. Сама Томо с трудом могла читать иероглифы, подписанные фуриганой[58], и потому тратила все свои личные деньги на книги для внука, даже не спрашивая разрешения у Юкитомо. Желание Такао было законом. Когда купленные книги доставляли в комнату внука, Томо наблюдала с искренним восхищением, как он увлечённо листает новенькие издания. Так молодая мать любовно следит за своей юной дочерью, примеряющей красивое платье. Томо была борцом. Она не смирилась с тем, что её сын Митимаса так и не стал полноценным мужчиной. А вот его первенец Такао с малых лет отличался сообразительностью, блестяще учился и взлетал всё выше и выше, с честью выдерживая самые трудные испытания. Он возродил надежду в Томо и Юкитомо, уже не чаявших иметь достойных внуков по прямой линии. Такао вырос под крылышком дедушки с бабушкой, так что его успехи доставляли им особую радость.

Такао формировался в ненормальных условиях — без матери, без отца, в огромном доме деспотичного деда, державшего в страхе всех Домочадцев. При этом его безмерно баловали и потакали во всём бабушка, Суга и Маки, но всё равно мальчик вырос замкнутым и нелюдимым. Очки с толстыми линзами, худое лицо с орлиным носом, впалые щёки… В Такао не было и намёка на юный задор и свежесть…

— Наш молодой господин любит книги сильней, чем людей, — шушукались служанки, вышедшие из бедных кварталов Токио, где люди умели радоваться жизни. — И читает, и читает… и по-нашему, и по-заграничному… Каждый божий день! И что он только нашёл, в этих книжках… Как старичок какой-то…

Такао не обращал внимания на подобные разговоры. В сущности, он бы не смог отличить одну девушку от другой, настолько они были ему безразличны. Приезжая в дом деда, он затворялся в комнате и читал свои книги в гордом молчании. Однако никто не назвал бы его книжным червём. Ум у Такао был очень живой и быстрый, мальчик схватывал всё на лету. На лекциях делал краткие записи, а потом бегло пролистывал их, чтобы освежить в памяти. Он не ведал страха перед экзаменом. Все считали его усердным студентом, однако он зачитывался не учебниками: Такао глотал, повинуясь минутной прихоти, всё без разбору — романы и пьесы, труды по религии и философии.

В данный момент у него на груди лежал маленький томик с вытисненными на переплёте золотыми буквами — английский перевод трагедии Софокла «Царь Эдип». Он как раз перевернул последнюю страницу и теперь обдумывал прочитанное.

Эдипу было предсказано ещё в утробе матери, что он вырастет и убьёт родного отца, а потом совершит кровосмесительный грех с собственной матерью. Он едва не умер сразу же после рождения, но чудом выжил, стал правителем вражеской страны, завоевал отцовское государство, убил отца и взял в жёны мать. Он слишком поздно узнал о предсказании… В ужасе от содеянного, царь Эдип выколол себе глаза и побрёл по свету, искупая свои прегрешения. Греческая трагедия с её темой неотвратимости рока и безразличной, безжалостной кармы, напоминала буддийскую притчу об Аджаташатру или христианские апокрифы.

«Но даже теперь прелюбодеяние с матерью считается отвратительным… вне религиозного фанатизма и догм морали», — подумал Такао. Он вдруг почувствовал себя отчаянно одиноким, — ведь у него не было матери, к которой можно было бы испытать греховное чувство. Правда, была Мия, молодая красивая женщина, которую ему велели называть мамой, однако она переехала жить в другой дом. А уж к родному отцу — Митимасе — Такао не испытывал ни уважения, ни любви. Так его воспитали. Да, Мию и Митимасу он должен был называть матерью и отцом, но они были ему безразличны, как дальние родственники. Холодность деда и бабушки по отношению к Митимасе и неприкрытая ненависть Митимасы к сыну, обожаемому дедом и бабушкой, не по-детски ожесточили сердце Такао.

А теперь мачеха лежала в больнице, беременная восьмым ребёнком, и умирала от туберкулёза горла. Вчера дедушка с бабушкой сообщили Такао, когда он приехал домой на каникулы, что осталось недолго. Но это известие, по правде сказать, не вызвало в нём никаких эмоций.

Светлокожая Мия, чья плоть была так мягка и воздушна, что, казалось, вот-вот растворится, истает в воздухе, её оживлённый голос, весёлый смех и забавные шутки в общем были приятны Такао. Он никогда не испытывал ненависти — того жгучего чувства, что овладевает ребёнком при одном слове «мачеха». И всё же… Нет, её смерть не принесёт никаких перемен для Такао. Лишь одно обстоятельство, связанное с этим событием, трогало душу Такао. Рурико, его сводная сестра, будет очень горевать. Эта печально…

«Неужели я влюблён в Рурико? Или это просто братская любовь?» — Такао вспомнился царь Эдип, женившийся на собственной матери. Затем мысли снова перенеслись к Рурико, и тут Такао словно уткнулся в глухую стену.

Стоп. Как можно испытывать братскую любовь к сводным братьям и сёстрам, рождённым чужой женщиной и выросшим в её доме, если ты даже не жил там? В сущности, ко всем своим младшим братьям, сыновьям Мии — к Кадзуя, ходившему теперь в среднюю школу Кэйо, к Томоя и Ёсихико, — Такао испытывал такое же вежливое безразличие, как к сыновьям тёти Эцуко.

И только к Рурико, учившейся в пятом классе Токийской средней женской школы в Тора-но мон, его тянула необъяснимая сила. Ему всё время хотелось быть рядом с Рурико. Ближе, ещё ближе… Всё это было весьма странно. Такао знал, что его притягивает завораживающая красота девочки. Но он не мог понять другого, — влекла ли его абстрактная красота — как красивая музыка или цветок, или же красота Рурико-женщины, посеявшей в его одинокой душе зёрнышко первой любви.

В приступе непонятного раздражения Такао с неожиданной яростью скинул книгу на ручку кресла. Он устремил взгляд в небесную синеву, где пылающий солнечный диск угасал, катясь к горизонту. Потом рассеянно посмотрел на лужайку перед главным зданием усадьбы — и даже привстал от изумления.

— Рурико! Здесь?

Действительно, на лужайке стояла Рурико, которая, по его расчётам, сейчас как раз должна находиться в больнице. Рурико не догадывалась, что на неё смотрит Такао. Роскошные волосы волной ниспадали на плечи, и только несколько верхних прядей были уложены пышным валиком, венчая головку полной «маргариткой». Пучок скреплял радужно-синий бант из шёлкового газа, похожий на крылья цикады. На Рурико было летнее муслиновое кимоно с узором из лилий на белом фоне, повязанное красным оби. Она потерянно стояла у большого куста распускающегося мисканта и, похоже, плакала. Две огромные траурные бабочки «кавалер ксут» порхали над красными соцветиями, словно олицетворение отчаяния Рурико.

Скоро у неё не станет мамы, подумал Такао. При мысли о том, какое скорбное бремя обрушится на эти хрупкие плечи, Такао затопила волна сострадания.

— Рурико!

Не сознавая, что делает, Такао сжал ладонями перила веранды и неожиданно громко окликнул девушку.

Рурико даже не поняла, откуда идёт звук. Она подняла полные слёз глаза и огляделась по сторонам. Такао окликнул её ещё раз, — и только тут она увидела его, на веранде главного дома.

— Братец! — звонко и радостно крикнула Рурико. Девушка улыбнулась, хотя глаза её ещё были полны слёз, — и прозрачная вуаль окутывавшей её печали, легко соскользнула с юного тела.

— Я слышал, матушке хуже… Скверно. Ты когда пришла из больницы?

— Только что. Мама просит, чтобы дедушка к ней пришёл… Я хотела позвонить из больницы, но она непременно хотела, чтобы я сама его попросила…

— Вот как… И что он сказал? Он идёт прямо сейчас?

— Нет, сначала он пообедает, потом доктор Акияма сделает ему укол от невралгии. Он велел мне остаться сегодня здесь.

— Я тоже пойду с ним. Я хотел пойти ещё засветло, но нужно было просмотреть кое-какие конспекты. Мне их друг одолжил, он завтра домой уезжает, в деревню… — легко солгал Такао. Он смотрел на Рурико сверху вниз. Светлая, почти прозрачная кожа, словно не ощущающая жары, густые тёмные пряди волос, струящиеся вдоль тонкой шейки… — Я сейчас спущусь к тебе.

— Нет, лучше я к тебе поднимусь! У тебя там, наверно, прохладно? — Рурико сверкнула улыбкой и упорхнула, скрывшись за искусственной горкой. Такао опустился в кресло. На его худом лице играла скорбная улыбка. И тут же послышался звук лёгких шагов по лестнице. Ещё мгновение — и из-за угла веранды, огибавшей флигель, появилась сама Рурико.

— О-о, как здесь хорошо… Я так и знала! Какой ветерок приятный! — Болтая, Рурико подошла к Такао и преспокойно уселась на пол, прямо у ног Такао. Мать Рурико, Мия, своей изысканной обольстительностью напоминала гейшу. Дочь явно пошла в свою мать: в прекрасных глазах под изумительными бровями, в округлых щеках, скрывавших чёткую линию резко очерченных скул, в прямых плечах, немного коротковатом торсе и крепких ягодицах таилось столько откровенного, дерзкого, вызывающего очарования, что можно было подумать, что Рурико — это юная гейша, только изображающая из себя девушку из приличной семьи. Рядом с другими девушками Рурико поражала обаянием женственности и казалась Такао редкостным хрупким цветком.

— Братец, когда ты последний раз видел маму?

— Дай подумать… Я приезжал домой в апреле, во время каникул, значит… месяца четыре назад, а то и больше. Она тогда выглядела вполне здоровой.

— Да. А потом как-то утром её затошнило. Ты же знаешь, мама всегда плохо переносит беременность. Никто не подумал, что она серьёзно больна. — Тут Рурико снова загрустила и всхлипнула. — Пойдёшь к ней сегодня — сам увидишь. Ты просто поразишься. Она была такая пухленькая, а теперь совсем исхудала, просто вся высохла. И такая бледная… Очень красивая, но это так ужасно! И совсем не может говорить — голоса нет. Но к ней нельзя наклоняться, чтобы лучше расслышать — можно подхватить заразу. Так бабушка говорит, да и все остальные тоже.

— Да… Болезнь есть болезнь. — Такао нахмурился, брезгливо скривив губы. — Неужели она так похудела?

— Да. Просто половина от неё осталась.

Когда Мие было едва за двадцать, она была так тонка и изящна, что Юкитомо сравнивал Мию, к её вящему восторгу, с серебристой форелькой. Но Мия любила выпить, и каждый вечер на пару с мужем поглощала огромное количество пива и сакэ. После рождения четвёртого ребёнка, Ёсихико, она начала прибавлять в весе пока не растолстела до такой степени, что, глядя на неё, люди невольно задавались вопросом: где в этом теле скрываются кости? Её белая кожа лоснилась, как дамасская ткань, как сатин, пухлые щёки дрожали, точно желе. Митимаса доводил её до исступления своими издёвками, дразня белой свиньёй и гусыней. Только Юкитомо мог утешить Мию и утолить её ненасытную похоть. Он утверждал, что в Китае женщины с таким мягким и жирным телом считались идеалом чувственности, и что когда он держит её в объятиях, то забывает про возраст и воспаряет в неземное блаженство.

Разумеется, ни Такао, ни Рурико не догадывались об отношениях, связывавших маму и дедушку. Дедушка возил Рурико в театры и магазины, где покупал ей всё, что душе угодно, и потому она обожала деда, в отличие от родного отца, вечно брюзгливого и сварливого. К тому же дед был всесильным. Почти таким же всесильным был братец Такао.

Хотя и мать, и отец считали Такао нелюдимым и относились к нему с долей презрительной неприязни, его суровая молчаливость, его капризное лицо странным образом влекли к себе Рурико. Она любила Такао куда сильнее, чем родных братьев, например, приветливого и ласкового Кадзуя. Но Такао так редко заговаривал с ней, так скупо улыбался, что Рурико решила — братец не любит её. Потому она робела в его присутствии.

— Врачи говорят, что мамочка не поправится… Все так считают. А я не верю! Братец… Ты никогда не видел свою родную маму?

— Нет, не видел. Она ведь умерла при родах. Мне дала жизнь, а сама умерла!

— Значит, тебе повезло. Это лучше, чем смотреть, как умирает мама, когда ты уже взрослая и всё понимаешь.

— Кто может сказать, что лучше — что хуже…

— Но… — Рурико подняла глаза на Такао, собираясь что-то ему возразить, как вдруг чёрная тень стремительно скользнула перед её лицом, заслонив Такао.

Рурико взвизгнула.

— Это они! Опять эти жуткие бабочки! — Рурико отчаянно размахивала веером с длинной лакированной ручкой, который держала в руках.

Пара огромных чёрных бабочек «кавалер ксут» кружилась по комнате.

— Те самые, что летали вокруг тебя на лужайке, да?

— Да, да! Это они! Они преследовали меня, с самого начала, как только я вышла в сад! Они… Они ужасны… Это, наверное, духи зла! Злые духи в чёрном, они сулят мне несчастье!

Такао сухо рассмеялся.

— Смотри, смотри! Они возвращаются!.. Да поймай же их, братец!

— Как я могу их поймать? Они слишком быстро летают. — Такао выхватил из рук Рурико веер и попытался сбить пролетавшую бабочку. Однако та метнулась вниз, почти коснувшись пола, и снова взлетела — прямо в лицо Рурико.

— А-а! Мне страшно! Братец… — С пронзительным воплем Рурико, словно маленькая, прижалась лицом к груди Такао. Волосы волнами рассыпались по её плечам, дрожавшим мелкой дрожью. От тела Рурико исходил благоуханный аромат, и Такао, забыв обо всём, обнял эти хрупкие плечи. Казалось, малейшее усилие, — и он сомнёт, раздавит их…

Ярко-синяя лента в волосах Рурико, прижавшейся к груди Такао — вот что увидела Томо, подъезжавшая к усадьбе на рикше.

Томо ездила навестить умиравшую Мию и выяснить, как обстоят дела. Ей сказали, что в ближайшие два дня ухудшения не предвидится, и Томо решила вернуться домой. Мия просила, чтобы к ней приехал сам Юкитомо, значит, она хочет что-то сказать ему на прощание лично. Будет бестактно мешать их свиданию, и, препоручив Мию заботам её родни, Томо отправилась в Готэнъяму.

Солнце нещадно палило. Томо рассеянно покачивалась в коляске рикши. Она даже немного вздремнула, — как вдруг очнулась от женского крика. Кокетливого, даже немного чувственного. Кричала молодая женщина. После долгих лет замужества Томо научилась понимать, в каких ситуациях женщина издаёт подобные крики. Томо огляделась. Рикша бежал по дороге, вившейся вокруг пологого холма, а значит, они уже въехали в ворота усадьбы. По обеим сторонам дороги зеленели густые заросли, над которыми возвышались, как огромные зонтики, кроны сосен. Горькая усмешка скользнула по её губам. Юкитомо уже вошёл в такой возраст, когда мужчина не в силах заставить женщину так кричать. Может, ей просто приснилось? Значит, она дошла до того, что даже во сне видит любовные сцены? Томо вздрогнула от отвращения к самой себе.

Неужели она никогда не выберется из пучины плотских желаний? Она зажмурилась, потом широко раскрыла глаза и посмотрела вверх, на веранду второго этажа, где помещалась комната Такао. Интересно, что он сейчас делает? Как всегда, читает с привычным угрюмо-усталым выражением лица или прилёг вздремнуть? В его комнате не бывает москитов… Однако при мысли о том, что во сне Такао могут искусать, Томо встревожилась, будто Такао был малым ребёнком.

Сначала ей бросилась в глаза коротко стриженная голова Такао, стоявшего на веранде, и ворот его лёгкого, в крапинку, кимоно. Чуть пониже его лица торчали концы ярко-синей ленты, словно забавные уши. Именно эту ленту Томо видела совсем недавно, в больничном коридоре на голове у бежавшей Рурико. В этом не было никакого сомнения. Густые распущенные волосы Рурико волнами накрывали грудь Такао. Длинные пальцы Такао с выступающими костяшками суставов легонько постукивали по спине девушки, словно по клавишам пианино.

От этого зрелища Томо невольно привстала в коляске рикши. Её вспотевшее от жары тело вдруг охватил леденящий холод. Томо затрясло, как в лихорадке.

— Ничего ещё не случилось… Не может быть… — бормотала Томо, словно в бреду.

Но почему же «не может быть»? В конце концов, Рурико — достойная дочь своей матери. Этой бесстыжей Мии…

Узнав о том, что Мия смертельно больна, Томо заставить себя подавить привычную ненависть и презрение к этой женщине. Конечно, слабоумный Митимаса никуда не годился как муж. Но всё равно Мие не было оправданий. Она пошла на поводу у похотливого Юкитомо и стала жить в своё удовольствие на положении любимой наложницы. Всё было бы ничего, если бы Мия изначально продавала себя мужчинам. Но она вошла в дом Сиракава невинной девушкой. И такая распущенность делала её в глазах Томо совершенно безнравственным существом — хуже дворовой кошки. Впрочем, что до безнравственности, то тут Юкитомо нисколько не уступал любовнице, однако Томо с её старомодным моральным кодексом судила мужчин исключительно по их поведению в обществе, в то время как к женщине предъявлялись иные требования. Женщина должна быть добродетельной и блюсти свою репутацию. И по этим меркам поведение Мии было куда отвратительнее, чем распутство Юкитомо. Мия уже родила Митимасе семерых детей — Кадзуя, Рурико, Томоя, Ёсихико, Намико, Томико и Кацуми. Злые языки утверждали, что четвёртый сын — Ёсихико — родился от Юкитомо. Томо с холодной усмешкой наблюдала за Юкитомо, буквально трясшимся над этим ребёнком. Вот уже несколько десятилетий Томо считала Юкитомо бесплодным. Благодаря этому обстоятельству в семье никогда не возникало проблем хотя бы с наследством. Неужели он действительно верит в то, что на старости лет, когда ему перевалило за шестьдесят, Мия могла забеременеть от него? Выходит, мужчины — законченные глупцы, которых любая женщина запросто обведёт вокруг пальца. Но с другой стороны… Последнее время Юкитомо совсем отдалился от Суги и был поглощён одной Мией, так что мысль об общем ребёнке, возможно, тешила его и превращала тайную связь в нечто большее, нечто жизненно важное…

Именно потому Юкитомо забрал Ёсихико, учившегося в начальной школе, из родительского дома в усадьбу — дескать, ему одиноко, когда Такао живёт в своём общежитии. Томо становилось жутко при мысли, что когда-нибудь из-за этого малыша в их семействе грянет скандал с наследством, и в этом плане скорбное обстоятельство преждевременной смерти Мии было лишь в интересах Такао.

Юкитомо жил, как хотел, и делал то, что хотел. Наверное, он мог бы вернуть из-за горизонта уходящее солнце… Однако вырвать Мию из лап смерти было не в его силах. Он менял докторов и больницы, передавая Мию из одних рук в другие, бился изо всех сил, но всё было тщетно. Иногда Томо приходила в голову мысль, что такой ужасный конец ниспослан Мие самими Небесами.

Хотя Мия, чувствуя себя в безопасности под крылом обожавшего её Юкитомо, частенько выказывала пренебрежение к Томо, Томо не могла торжествовать, видя, как умирает, корчась в агонии, человеческое существо. Подобная жестокость была противна её натуре. Чем ближе подходила Мия к последней черте, тем больше сострадания испытывала Томо к её невежеству, и частенько сидела, обняв Мию, как будто то была её родная дочь. Возможно именно потому Мия, которая ослабела и стала худенькой, почти бесплотной, судорожно сжимала руку Томо и шептала:

— Простите меня, матушка… Я доставляю вам столько хлопот…

В её словах Томо слышала невысказанную мольбу о прощении — за все страдания, что причинила ей Мия. Просто Мия не умела выразить это иначе. И всякий раз Томо низко склоняла голову — в знак прощения.

Неужели судьбе угодно, чтобы Рурико сыграла такую же роль и соблазнила Такао? Томо прогнала прочь эту нелепую мысль, однако крик, что она услышала на подъезде к усадьбе, волна чёрных волос, накрывшая грудь Такао, — всё это вселило в Томо предчувствие страшной беды. В жилах Такао течёт кровь Юкитомо. Рурико — дочь Мин. Чем обернётся бесстыдство и страсть переходить недозволенные границы, присущие мужчинам дома Сиракава, и развратная чувственность Рурико, унаследованная от Мии?

— Рурико, ты заходила в комнату Такао? На днях? — как бы невзначай поинтересовалась Томо за ужином. В тот вечер в гостиной собрались Юкитомо, Такао, Рурико, Ёсихико и Суга.

— Да. Я очень испугалась. — Рурико метнула взгляд на Такао поверх чашки с рисом, которую держала в руке.

— Чего же ты испугалась? — спросил Юкитомо, сидевший во главе стола.

— Чёрных бабочек… Они преследовали меня! Их было две! Две бабочки!

— О-о… Чёрные бабочки?.. — Суга, большая любительница страшных историй, сдвинула брови и распахнула глаза. — Преследовали… В каком смысле — преследовали?

— Ну-у… сначала они летали за мной на лужайке, у искусственной горки. Я всё пыталась их отогнать, но они не отставали. Потом я увидела на втором этаже братца и поднялась к нему… А эти бабочки прилетели за мной прямо туда!

— Во флигель? Так далеко?

— Вы бы слышали, как она закричала! У меня просто мурашки по спине побежали… — прокомментировал Такао.

— Но мне действительно было страшно! Братец попытался сбить их веером, и тогда они бросились мне прямо в лицо!

— Может, ты их приворожила? Рурико-сан чересчур красивая… — совершенно серьёзно заметила Суга, подкладывая Юкитомо в чашку новую порцию риса.

— Да нет… Думаю, это были вестники смерти. Знак, что мамочка умирает… Правда, я сразу же позвонила в больницу, но мне сказали, что всё по-прежнему. — Рурико бросила многозначительный взгляд на окружающих.

Юная девушка, обожающая загадки… В её глазах был только восторг — и ни тени вины, так что Томо, пристально наблюдавшая за выражением Рурико, почувствовала с облегчением, как её постепенно покидает чудовищный страх.

В свете электрической лампочки, подвешенной под белым потолком больничного коридора, плясали огромные мотыльки, трепеща жёлтыми крылышками. Несколько бабочек, устав от бесконечного танца, неподвижно застыли на стеклянной двери, так и не сложив крылья. Ветерок совсем стих, и в жаркой ночной духоте середины лета едкий запах карболки ощущался ещё острее. Юкитомо, в дымчатых очках и лёгком летнем хаори поверх кимоно, стремительно шёл по больничному коридору, стараясь держать прямо горбящуюся спину. В левом бедре сверлила острая боль ущемлённого нерва, однако ещё острей и мучительней была боль в душе. Для Сиракавы была непереносима мысль, что он теряет Мию. Ноги отказывались нести его к её смертному одру.

Пока ещё была жива надежда, он заставлял себя истово верить в чудо, в то, что медицина вернёт жизнь в распутное тело Мии. Но теперь все надежды угасли, и очарование тайны, связывавшей Мию и Юкитомо уже много лет, истаяло вместе с ними. В ушах Юкитомо звучал сухой, безжизненный смех. За всю свою жизнь Юкитомо не испытал уважения ни к одной женщине, разве что к матери. Но он был воспитан в духе конфуцианской морали и понимал, что любовные отношения с женой сына — это прелюбодейство. И всё же сумел убедить себя в своей правоте. Митимаса — неполноценный, никчёмный урод, влачащий бессмысленное существование, и роскошь есть, одеваться и иметь красавицу-жену дарована ему лишь потому, что Митимасе выпало счастье быть сыном Юкимото. Незаслуженное счастье… Его сын слишком глуп, чтобы оценить по достоинству прелести собственной супруги, он даже не способен на любовь. Он просто спал с ней и делал детей. Без Юкитомо Мия вряд ли бы пробыла почти двадцать лет женой Митимасы. Да, она могла развестись, но её жизнь вряд ли сложилась бы удачней, чем в доме у свёкра… Юкитомо с лихвой возместил ей всё, что недодал муж — и в страсти, и в привязанности. Он сумел пробудить в ней чувственность, редкую даже для проститутки.

Неужели Мия будет каяться перед смертью? Нет, ни за что! Она должна умереть как жила — порочной и распутной, чтоб Юкитомо навеки остался во власти её запахов и прикосновений. Всю эту неделю он намеренно избегал случая остаться с Мией наедине, смутно страшась последнего взгляда меркнущих глаз.

Перед дверью в палату на полу и на стульях сидели родственники Мии. Они вяло обмахивались веерами. От жары и изнеможения ни у кого не было сил говорить. Все дети на ночь ушли домой.

— А где Митимаса? — спросил Юкитомо, обводя взглядом привставших поприветствовать его мать, братьев и сестёр Мии.

— Господина сегодня нет здесь, — ответил его работник Томосити, дежуривший в палате день и ночь. Юкитомо, испытывая тайное облегчение, обвёл окружающих гневным взглядом и не сказал ничего. Чтобы разрядить обстановку, Томосити добавил:

— Он так устал… ему нужно немного отдохнуть.

На самом деле Митимаса отправился вовсе не домой, а в кинотеатр — смотреть очередную серию американского фильма. Ему было под пятьдесят, однако кино и театр по-прежнему оставались его излюбленным развлечением, и даже смерть жены не могла помешать ему жить в своё удовольствие.

Утром Мие стало так плохо, что все решили — эту ночь она не переживёт, однако главный врач, осмотрев её, сказал, что ближайшие день-два резкого ухудшения не предвидится. Сию информацию Юкитомо почерпнул из сбивчивых рассказов родственников. Во время разговора мать Мии вдруг заметила Такао, стоявшего за спиной у деда, и елейно пропела:

— О-о, да это Такао-сан! Как вы выросли, возмужали! Я даже и не узнала…

Все эти люди, изображающие скорбь и вымучивающие слёзы, похожи на скверных актёров, подумал Такао.

— Она сейчас спит? — спросил Юкитомо.

— Нет. Она так давно не видела Такао-сан… Очень обрадуется, — ответила мать Мии и провела Юкитомо с Такао в палату с белыми стенами и двумя окнами. Высокая железная кровать была застелена шёлковым бельём. Тело страшно исхудавшей Мии едва угадывалось под сбившейся простынёй.

В ногах и у изголовья сидели медсестры в белых платьях с глухими воротничками. Они тихонько обмахивали больную круглыми бумажными веерами.

— Мия… Посмотри, кто к тебе пришёл! Это же Такао… — сказал Юкитомо, усаживаясь у кровати. Распахнув ворот кимоно, он принялся обмахиваться веером. Голос у него был по-прежнему молодой и бодрый.

Мия медленно открыла глаза и вперила их в Юкимото. Она так ослабела, что ей было трудно даже перевести взгляд.

— Такао-сан?.. — протянула она почти беззвучно.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Такао, выглянув из-за спины деда.

— В горле пересохло… Совсем говорить не могу…

Мия подняла тонкую руку и коснулась шеи. Глаза, когда-то щёлочками утопавшие в пухлых щеках, теперь казались огромными чёрными впадинами. Мия удивительно помолодела и похорошела и стала очень похожа на Рурико.

— Что, занятия в школе закончились?

— Да, он вчера приехал домой из общежития, — ответил за Такао Юкитомо, похлопывая по груди большим китайским веером — и вдруг незаметно указал Такао на дверь. Радуясь возможности ускользнуть, Такао мгновенно ретировался. Юкитомо сделал глазами знак медсёстрам — и те тоже тихо выскользнули в коридор.

Мия подозрительным взглядом проводила две белые фигуры, проплывшие по направлению к двери.

— Все вышли, мы одни, — сказал Юкитомо, склонившись на Мией и обмахивая её веером. Затем убрал прилипшие к её лбу чёрные пряди. — Ты хотела поговорить со мной…

— Не только поговорить…

Мия попыталась изобразить улыбку на впалых щеках. На мгновение в ней проснулись инстинкты красивой самки, осветив огнём восковые щёки, — и тотчас угасли. Юкимото показалось, что перед его взглядом промелькнула и исчезла хрупкая бабочка-подёнка.

Мия страдальчески сдвинула брови, видимо её мучила боль в горле.

— Вы меня совсем забыли, не приходите…

— Мы всё равно не можем оставаться наедине! — с нарочитой жестокостью отрубил Юкитомо. — И потом врач заверил, что недели через две-три тебя выпишут из больницы. Давай, выбирайся поскорей из этой мрачной дыры… Съездим с тобой в Хаконэ, на горячие источники!

— Это было бы замечательно… Но… Мне так страшно. Отец, что вы будете делать, если я умру? Вы будете обо мне горевать?

— Не говори глупостей, женщина! Я умру раньше тебя.

— Нет. Это неправда… — очень серьёзно сказал Мия хриплым голосом.

Юкитомо привык видеть Мию то оживлённо-весёлой, то капризно дующей губки, и теперь лицо с классическими чертами и неподвижными глазами пугало его. Он поймал себя на мысли, что именно нежелание видеть эту застывшую маску удерживало его от визитов в больницу.

— Знаешь, папочка, я очень волнуюсь за Ёсихико. За других детей я почему-то спокойна — с Кадзуя, Рурико и Томоя ничего не случится. Но вот Ёсихико… Даже сама не пойму, что такое…

— Вот уж о ком тебе нечего волноваться! Он ещё маленький, но голова у него работает отлично. И характер твёрдый! Если хочешь, я внесу для него дополнение в завещание, отдельно от всех остальных. — Юкитомо нагнулся над утопающей в подушках Мией и прошептал ей на ухо: — Не волнуйся! Ведь это наш сын…

Видимо Мия расслышала его слова, потому что вдруг сжалась и тихонько застонала. Её лицо исказилось — от боли, а может от скорби. Она и сама не была уверена, чей это сын — Юкитомо или Митимасы. Но для того, чтобы крепче привязать к себе Юкимото и разлучить его с Сугой, она все эти годы отчаянно доказывала ему, что Ёсихико — их общее дитя. Мия по-прежнему не догадывалась, что умирает. Но в её умирающем теле, из которого вдруг ушли все плотские страсти, стала просыпаться душа. И старая ложь терзала её, как впившаяся в тело колючка. Мие очень хотелось признаться Юкитомо во всём, однако сейчас, когда они остались наедине, она поняла, что не в силах сделать такое признание. Её лицо исказилось от муки отчаяния. Придётся унести свою тайну в могилу…

Спустя пять дней, в сумерках, Мия испустила дух в больнице. Тело её перевезли в главный дом в Готэнъяме. Пышные ночные бдения продолжались две ночи, за ними последовали не менее торжественные похороны в храме Адзабу.

— Не супруга скончалась и не наследник! Слишком помпезно для невестки. Похоже, Сиракава-сан репетирует свои собственные похороны, — судачили знакомые.

Митимаса не выказал ни малейшего сожаления по поводу утраты супруги, которая родила ему семерых детей, и продолжал развлекаться, посещая театры, кино и другие увеселительные заведения.

— Мия была слишком дерзкая на язык! На сей раз возьму жену, которая будет покорна мне и слушаться меня будет беспрекословно, — заявлял он всякий раз, когда заходил разговор о женитьбе.

Даже при наличии в доме нянек и служанок, одинокий мужчина не в состоянии справиться с воспитанием стольких детей. Не прошло и полугода со дня смерти Мии, как Томо пришлось взяться за поиски третьей жены для Митимасы. Однажды, ещё перед его первым браком, Томо пошла к гадателю, узнать судьбу сына. Гадатель сказал, что судьба сулит Митимасе «трудности с женщинами». Томо тогда лишь горько улыбнулась. Да разве Митимаса способен на подобные подвиги, подумала она про себя. Однако теперь, когда он схоронил двух жён, Томо вынуждена была признать, что предсказатель не ошибся. Это и в самом деле «трудности с женщинами» — только особого рода.

Смерть Мии явилась для Томо большим облегчением, поскольку на этом оборвалась греховная связь свёкра с невесткой, доставившая ей столько мук и волнений. Томо твёрдо решила, что третья жена непременно будет добропорядочной и серьёзной, не похожей на нахальную и распутную Мию.

Каким бы никудышным женихом ни был Митимаса, нашлось множество посредников, желающих устроить его брак с претендентками, которых прельщало богатство семьи Сиракава. Из множества кандидатур Томо выбрала женщину средних лет. Эта старая дева преподавала в школе для девочек домоводство. Её звали Томоэ, она была коренаста и широкоплеча, с низким лбом. Но хотя бы кожа у неё была светлая. Митимасе не понравилось воинственное имя «Томоэ», фигурировавшее в героических хрониках, и, как только невеста вошла в дом, он сменил его на более нежное — «Фудзиэ». Фудзиэ была строга с детьми и почтительна с господином.

Когда она нанесла после свадьбы свой первый визит в усадьбу, Юкитомо принял невестку со всей возможной приветливостью и обходительностью, однако не только Томо, но и Суге с первого взгляда стало ясно, что Фудзиэ никогда не заменит Мию.

— Нынешняя супруга молодого господина такая решительная, основательная женщина, с твёрдыми принципами! — заметила Суга, сидя напротив Томо у длинной жаровни. При этом на её лице проскользнула кривая двусмысленная усмешка.

— Похоже на то, — невозмутимо ответила Томо, раскуривая свою длинную трубку. Она знала, что если даст волю языку, всё моментально дойдёт до ушей хозяина, а потом вернётся назад в таком искажённом виде, который ей и в кошмарном сне не приснится.

— Если она преподаёт домоводство, то должна хорошо уметь экономить… А это как раз то, что им сейчас будет нужно… Наступает нелёгкая жизнь… — добавила Суга, выбивая такую же длинную трубку о край жаровни. В своей обычной манере изъясняться туманными фразами и обиняками Суга намекала на то, что прежде Юкитомо выделял на нужды Мии огромные суммы денег. Митимаса и не подозревал, что непомерные траты на роскошь покрывались деньгами, которые Юкитомо давал в обмен на прелести его супруги. Теперь, когда на смену Мие пришла Фудзиэ, источник явно иссякнет.

Юкитомо решил, что в усадьбе помимо Ёсихико отныне будет жить ещё и Рурико.

Возможно, Рурико, день ото дня становившаяся всё красивей и грациозней, напоминала ему покойную Мию, и он утешался, глядя на девушку. Дед баловал её сверх всякой меры, но Рурико не проявляла даже намёка на фамильярность и словно не замечала своей поразительной красоты.

— Рурико-сан такая наивная. Ну совсем ещё дитя! — говорила Суга, намекая на то, что Рурико не похожа на свою мать.

Так что на этот счёт у Томо не возникало ни малейшего опасения, однако она не забывала Такао… Какое счастье, думала Томо, что Рурико не унаследовала от матери её кокетство и страсть покорять сердца мужчин!

Между тем Такао успешно сдал вступительные экзамены в Токийский Императорский университет, и записался на отделение истории. Он вернулся в усадьбу и поселился в своей комнате на втором этаже. Теперь он ездил в университет из дома каждый день.

Рурико закончила среднюю женскую школу и брала уроки по чайной церемонии, икэбана и фортепиано. Иногда она сталкивалась с Такао по дороге в город или домой.

Однажды, сойдя с трамвая, Такао увидел Рурико, сходившую из передней двери того же вагона. Рурико была в кимоно с узором из раскиданных стрел и двойном оби из шёлка разных сортов. В руках она держала цветы, завёрнутые в плотную, пропитанную лаком бумагу. Однако Такао не окликнул её, а молча пошёл следом в некотором отдалении, Когда Рурико свернула на дорогу, ведущую вдоль холма к дому, её окликнул работник Томосити, одетый в форменную куртку с именем «Сиракава» на воротничке.

— Барышня Сиракава, поди, и не знает, что молодой господин идёт за ней следом?

— Что? — растерялась Рурико. Оглянувшись, она увидела Такао. Он щурился, словно свет слепил ему глаза.

— Ай-ай, как дурно, молодой господин, — захихикал Томосити. — Хорошо, что это ваша сестра, другая бы рассердилась! Как это можно — красться за красивой девушкой?

Похоже, Томосити крепко выпил в усадьбе: маленькие глазки на его лице с мелкими чертами подозрительно покраснели. Похоже, он ожидал, что молодому хозяину понравится шутка. Однако Такао угрюмо прошёл мимо, ничего не ответив, и Томосити обескуражено ретировался.

— Противный он… правда? — пробормотала Рурико с брезгливым выражением на лице. — Дедушка от него в восторге, а я его просто терпеть не могу. Знаешь, он вечно пристаёт на кухне к служанкам.

И в этом Рурико отличалась от своей матери, которая всегда была на дружеской ноге с приказчиками и обслугой.

Такао ничего не ответил и зашагал вверх по холму рядом с Рурико.

Глава 2 ПОЛОГИЙ СКЛОН

На вершине холма Кагурадзака две гейши-ученицы, одетые в кимоно с длинными рукавами, играли в волан. За ними присматривала гейша постарше, стоявшая рядом. На ней было вечернее многоцветное кимоно, хотя вечер ещё не наступил. Она изящным жестом приподнимала полы верхнего кимоно, нарочито выставляя напоказ изысканный рисунок нижнего одеяния. Для гейши из небогатого квартала и кимоно и оби были на удивление отменного качества, а большая ракетка с изображением актёра Кабуки — Китиэмона в его лучшей роли, стоила, должно быть, по меньшей мере, иен двадцать на ежегодной ярмарке в Ягэнбори.

В Европе вот уже несколько лет бушевала война, акции судостроительных фирм и компаний, производящих военное снаряжение и боеприпасы, взлетели до небес. Прибыли росли, как на дрожжах, и вместе с ними множились кварталы красных фонарей. Рассказывали, что некий новоиспечённый богач подарил гейше из Осаки парадное кимоно с длинными рукавами, изукрашенное огромными бриллиантами… Если даже гейши второразрядных и третьеразрядных домов позволяют себе такие наряды, что говорить о гейшах престижных кварталов? Томо прошла мимо, бросив косой взгляд на красивый профиль и идеально уложенные волосы гейши-наставницы. Ей невольно вспомнились лица девушек из Синбаси. Двадцать лет назад Юкитомо занимал высокий пост в токийской полицейской управе и любил приглашать гейш на официальные банкеты — развлекать гостей. С некоторыми из них он водил дружбу долгие годы, так что частенько какая-нибудь девица наносила Томо официальный дневной визит, облачившись в скромное полосатое кимоно, непременно с подарком — миленькой безделушкой. Их всегда сопровождала хозяйка или старшая горничная заведения. Девушки были одеты очень скромно, в кимоно унылых расцветок, даже без намёка на красный цвет, и казались Томо женщинами в возрасте. Но теперь она понимала, что всем им было едва за двадцать.

В те времена Суга и Юми укладывали волосы в девичьи причёски, а теперь им перевалило за сорок. А Такао с Кадзуя, которых тогда и на свете-то не было, уже ходят в университет… Даже Наоити, сын Юми от Ивамото, пошёл учиться в коммерческий колледж Хитоцубаси. После неожиданной смерти мужа, скончавшегося от тифа, Юми обучилась искусству икэбана и даже стала преподавать, хотя и поздновато. Благодаря Томо и Юкитомо она сумела дать сыну образование. Сейчас Томо как раз направлялась к Юми, жившей в маленьком домике в глухом переулке на Кагурадзака. Собственно, Томо шла не к Юми, которая сейчас была на занятиях икэбаной, поскольку новогодние праздники кончились, а к молодой женщине Каё, в данное время обитавшей у Юми в крошечной комнатке на втором этаже.

Подойдя к неказистому, полуразвалившемуся дому, она раздвинула створки плохо подогнанной двери. На её возглас из полутёмной гостиной вышла седовласая женщина с лучистыми глазами. Она на ходу потирала руки, словно только что мыла посуду. Узнав Томо, она тотчас же опустилась на колени в низком поклоне.

— Да это, никак, сама госпожа из Большого дома!.. Дети у нас всё болеют и болеют, просто конца нет этой простуде… Юми, поди, не успела поздравить вас с Новым годом… Хоть мне разрешите принести поздравления за неё! — Даже не дав Томо ответить, как полагается, старушка настойчиво потащила Томо в дом. Это была Син, старшая сестра Юми, тоже вдова. Слава Богу, у Юми есть Син — на неё можно оставить младшую дочь — ученицу начальной школы — и пойти на занятия, подумала Томо.

— Мы доставили вам столько хлопот, — сказала Томо, — но я рада, что роды прошли благополучно. Это уже облегченье.

— О да, мы так волновались! Можно подумать, Юми сама не рожала, совсем запамятовала, как это делается! Но роды были лёгкие. Такой прелестный, пухленький, крепкий малыш… Просто чудо! Я-то не знаю, конечно, но Юми твердит, что это вылитый Кадзуя-сан, ну просто две капли воды.

— Стыд какой… Ведь он ещё только студент! Правда, он вырос при мачехе… Похоже, они не слишком ладят.

— Да с молодыми людьми такой грех сплошь и рядом! Каё говорит, что раз уже родила, то может снова работать. По вот что делать с ребёнком…

— Да, это проблема… Малыша хочет взять одна почтенная пара. Наш земельный агент в Киёсиматё всё устроил… Муж — деловой человек, служит в солидной фирме. Но жена не может рожать. Они давно хотели ребёнка… Имя отца ребёнка им не сказали, но они знают, что это юноша из приличной семьи, и с радостью согласились. Явятся за малышом через месяц.

— Молодому господину так повезло с бабушкой… Она обо всём позаботилась! Счастливчик… Хоть и не старший сын, но всё же ваш внук. И у него такое блестящее будущее!..

Заваривая чай, Син очень внимательно рассматривала Томо. Ни Юми, ни Наонти как-то не придавали значения тому факту, что после смерти Ивамото именно Томо взяла на себя заботу о Юми и её детях. Она приходила и в летний зной, и в проливной дождь. Конечно, Ивамото доводился ей племянником, однако проявлять столь ревностную заботу о бывшей любовнице мужа… Поразительно! Син знала, что и дом Сиракава процветает не столько благодаря Юкитомо, сколько заботами Томо. Син подумала о равнодушии собственных родственников к тяготам Юми и Син, и печально вздохнула.

Каё, жившая на втором этаже, служила горничной на Цунамати. А отцом ребёночка был Кадзуя, студент экономического факультета университета Кэйо. Каё исполнилось всего восемнадцать, так что Томо постаралась уладить дело.

Держась за перила, Томо с трудом поднялась следом за Син на второй этаж по узкой крутой лестнице.

— Каё… — позвала Син, взявшись за створку раздвижной двери. — Госпожа из большого дома пришла тебя навестить!

Каё смущённо ахнула, когда створка отодвинулась, и приподнялась с постели. Рядом с ней лежал младенец.

— Лежи, лежи, не надо вставать, — сказала Томо, входя вслед за Син в комнату, но Каё уже запахнула поплотней на белой пышной груди кимоно и приняла почтительное выражение, словно прислуживала в доме на Цунамати.

— Во-первых, поздравляю с благополучным разрешением от бремени. Я давно хотела тебя навестить, но видишь ли, новогодние праздники…

— О да, все, конечно же, были так заняты… — подхватила Каё с мечтательным выражением на лице. Видно, вспомнилась прежняя жизнь на Цунамати и в Готэнъяме.

Округлые плечики и белые щёчки Каё с персиково-розоватым отливом всегда были очень милы. После родов Каё немного осунулась, и лицо с огромными глазами казалось почти измождённым, но это придавало её полудетскому облику обворожительную печаль.

— Благодарю вас… Я смогла родить, ни о чём не беспокоясь…

— В самом деле, какое счастье! — поддакнула Син. — Ведь мать у Каё не родная, было бы нелегко объяснить, как всё вышло. Да и госпожа в Цунамати — она ведь тоже чужая для Кадзуя-сан. Вот мы с Каё-сан и говорим, что они будут обязаны госпоже Сиракава до конца своих дней…

— А что наш малыш? Спит?

Томо, не поднимаясь на ноги, подползла на коленях к постели, где на краю спал младенец, закутанный в тёплое клетчатое кимоно.

— Я только что покормила его… — словно оправдываясь, проговорила Каё, отодвигая с подбородка младенца марлевую салфетку, чтобы Томо могла рассмотреть лицо.

— Тише, тише… — укоризненно прошептала Томо, — ты же его разбудишь. — Она осторожно склонилась, всматриваясь в его черты ребёнка. Малышу было двадцать дней от роду, и у него даже бровки толком не отросли. И вообще он казался таким невинным и хрупким, что казалось, стоит лишь надавить — и его не станет. Младенческие складочки, прорезавшие лобик и щёки, придавали ему неуловимое сходство с каким-то зверьком, и всё же в этом крошечном, почти бесформенном кусочке плоти отчётливо угадывались фамильные черты Сиракава. Надбровные дуги и форма носа — такие же как у Кадзуя. А вот двойные тяжёлые складочки век — как у Такао… Да, несомненно, в этом ребёнке течёт кровь их семьи! При этой мысли Томо даже вздрогнула. Будь ребёнок Каё не от Кадзуя, а от Такао, она ни за что не отдала бы его в чужие руки. Но слишком по-разному любила она своих внуков — Такао, которого вырастила сама, и Кадзуя — плод утробы Мии…

— Похож, да? — спросила Син, намеренно избегая упоминания имени Кадзуя. Томо молча кивнула.

— Очень милый ребёнок. И у него такая чудная кожа.

Томо понимала, что с Каё разговор предстоит жёсткий, но не может же она ходить сюда бесконечно… Нужно покончить с этим раз и навсегда без лишних эмоций. Да и Каё ещё слишком юна, чтобы цепляться за младенца.

— А у меня столько молока… Что же я буду с ним делать, когда ребёночка заберут? — пролепетала Каё, и от этого сердце Томо почему-то пронзила щемящая жалость к девчонке.

Когда Томо уходила, младенец ещё спал. Она осторожно спустилась по лестнице и уже собиралась выйти на улицу, как Каё, вышедшая подать Томо пальто, заметила:

— Госпоже, кажется, нездоровится?..

— Почему ты так решила? Я что… плохо выгляжу? — спросила Томо.

— Нет, просто вы похудели… Может, мне показалось.

Каё как-то по-детски улыбнулась.

— По правде говоря, я сильно простудилась в конце года. Должно быть, ещё не оправилась после болезни… — Томо сделала паузу. — Ничего, скоро всё пройдёт. Через месяц холода должны кончиться…

Томо вышла на улицу. Син, держась рекой за решётчатую дверь, посмотрела вверх, на полоску свинцового неба:

— Какие низкие тучи. Хорошо бы вам добраться до дома, пока снег не повалил.

Томо не любила ездить на рикшах, даже когда путь предстоял долгий. Она росла, когда ещё не ходили трамваи, и очень гордилась своей выносливостью, крепкими и сильными ногами, к тому же ей была отвратительна мысль, что она постарела и больше не в состоянии делать того, что могла делать в молодости. Томо взвалила на свои плечи весь тяжкий груз управления земельными участками и доходными домами, так что крепкие ноги и физическая выносливость были для неё символом здоровья. Это помогало ей оставаться «в седле», бороться за место под солнцем — с супругом и его наложницей Сугой. В большом доме, где жили ещё Ёсихико, Суга и три служанки, не считая Юкитомо с Такао, Томо всегда играла главную скрипку. Домочадцы даже не задумывались о том, как себя чувствует Томо, — вероятно, считали её бессмертной.

Юкитомо отделывался общими фразами: «А что с ней может случиться? Наша бабушка никогда не болеет, это такой тип женщин». Внуки молча разделяли его мнение, и даже Суга, которой следовало бы проявлять заботу и участие, тоже больше сокрушалась о собственном слабом здоровье.

— Я просто завидую госпоже, она такая крепкая! — постоянно твердила она с нескрываемым укором.

И действительно, Томо за всю свою долгую жизнь ничем серьёзным не болела, однако это можно было скорей объяснить силой духа и волей к жизни. Томо просто не желала поддаваться болезням, она жаждала быть здоровой. Хотя месячные она переносила плохо и мучилась от невралгических болей, а последние лет пять-шесть с наступлением летней жары у неё отекали колени, начиналась водянка, мучила одышка. Потом жара спадала, начинал дуть свежий прохладный ветерок, — и отёки сами собой исчезали, проходила вялость. Эцуко не раз уговаривала обратиться к толковому доктору, но Томо даже слушать её не желала. Ей становилось страшно. Что скажет доктор? А вдруг окажется, что Томо больна? Тогда броня её стоицизма даст трещину, разрушит волю и тело. Томо даже представить себе не могла, что будет лежать, прикованная к постели, в одной из комнат огромного и холодного дома. Подобная перспектива приводила её в ярость.

Иногда она украдкой наблюдала за мужем, который с утра до вечера только и делал, что занимался своим здоровьем. Восседая на стуле с высокой спинкой, он без конца мерил температуру, полоскал горло, закапывал в глаза какие-то капли… Юкитомо жадно цеплялся за жизнь, словно китайские императоры, которые посылали гонцов на поиски эликсира молодости. Томо всякий раз напоминала себе, что Сиракава старше её на целых двенадцать лет. Когда ему будет восемьдесят, ей не исполнится ещё и семидесяти. Она должна продержаться. Она не должна уступить Юкитомо.

Она должна победить! Её пронизывал леденящий холод отринутости. Как далека её жизнь от нормальных супружеских уз!

Искреннее участие Каё буквально потрясло Томо. Она действительно чувствовала себя неважно. Простуду перенесла на ногах в новогодних хлопотах, принимая бесчисленных посетителей. А с недавнего времени у неё появились новые тревожные симптомы: чудовищная слабость в ногах, которой никогда не бывало в зимнее время, расползалась, разливалась по всему её телу. И даже на праздновании Нового года Томо не смогла заставить себя съесть вторую чашку любимого блюда дзони[59] с новогодними лепёшками моти[60].

— Госпожа больше не хочет? — удивлённо переспросила служанка.

— Зубы что-то плохо жуют сегодня, — отшутилась Томо. Остальные вроде как и не слышали, продолжая молча орудовать палочками для еды. С одной стороны, Томо и не хотелось, чтобы кто-нибудь обратил внимание на отсутствие у неё аппетита. Глядишь, ещё сам Юкитомо одарит её недовольным взглядом… С другой стороны, Томо почувствовала страшное одиночество, сродни тому, что испытывает глухой в окружающем его мире звуков: никто не бросил в её сторону встревоженный, любящий взгляд. В этом не было ничего нового, но…

Последние несколько лет Томо очень страдала. Её любимец Такао, которого она вынянчила и вырастила, совсем отдалился от неё. Возможно, причиной этого охлаждения стало чрезмерное рвение, с которым Томо устроила свадьбу Рурико с банковским служащим, жившим в Кансае. Она нашла жениха, как только Рурико окончила школу. А ведь в сердце Такао расцветала любовь, и бабушка нанесла ему рану, о которой было больно даже заговорить… Такао и так понимал, что из чувства к сводной сестре не может выйти добра, однако такая поспешность Томо потрясла его до глубины души. Томо вторглась в тайники его сердца, она застала его врасплох! После такого предательства Такао уже не смог, как прежде, доверять свои чувства и мысли Томо. Им владело странное чувство, сродни отвращению, к беспощадной зоркости Томо. Он больше не слушал её советов, и когда Томо в своей чрезмерной любви задевала его за живое, Такао просто замыкался в себе.

Да, она спасла Такао от Рурико, но плата оказалась непомерной. Это было прискорбно, но с этим приходилось смириться. Неизбежно, непоправимо. Любовь к внуку не знала границ, однако Рурико он не получит, ни за что, никогда. Она достаточно насмотрелась на пороки супруга, чтобы позволить Такао пойти по стопам деда. Даже ценой привязанности и доверия.

Ну почему, почему, спрашивала себя Томо, её всегда преследуют разврат и обман? Почему её втягивают в то, что противно её натуре, почему самые близкие и любимые люди попадают — или вот-вот попадут — в омерзительные ситуации? Томо тщетно искала ответа на эти вопросы. Некая сила, что дала ей жизнь, обозначила её путь в этом мире. Последнее время Томо начала думать, что и в самом деле всё в этом мире предрешено законом кармы. Он сильнее моральных устоев и нравственных догм, которые так яростно защищала Томо.

С её губ то и дело срывалась мольба: «Наму Амида Буцу! Наму Амида Буцу…» Иногда она повторяла и повторяла молитву — до тех пор, пока у неё не начинало печь губы.

Когда Томо сошла с трамвая на ближайшей к дому остановке, серая пелена нависших над городом туч прорвалась, и в воздухе заплясали большие снежинки, похожие на клочья ваты.

— Всё-таки пошёл… — пробормотала Томо, переходя через трамвайные пути. Ноги у неё вдруг налились свинцовой тяжестью, гэта словно приклеивались к мостовой при каждом шаге. Дыхание со свистом вырывалось из груди.

«Наверное, я ужасно устала», — подумала Томо. Обычно она избегала ездить на рикшах, однако сегодня просто не было сил подниматься по отлогому склону, и Томо направилась к повороту, где дорога на холм упиралась в трамвайные пути. Она надеялась найти там рикш, поджидающих седоков. Но, похоже, разыгравшаяся метель заставила искать рикш не только её: на перекрёстке не было ни одной коляски, не было и самих рикш, греющихся у огня с шерстяными одеялами на плечах.

Ужасно. Но вокруг ни души, некому даже пожаловаться. Смирившись, Томо, с трудом волоча отяжелевшие ноги, побрела вверх по склону. Уже несколько дней стояла сухая погода, так что нападавший снег припорошил дорогу и белой пудрой рассыпался по ветвям деревьев, нависающих над каменным ограждением, лёг на серые черепичные крыши маленьких лавочек, прилепившихся к склону холма. В них только-только зажгли свет, и сквозь снежную плену лампы светились оранжевыми шарами. До Томо донёсся плывший от лачуг аромат жареной рыбы, смешивавшийся с запахом дыма.

Рука, в которой она сжимала зонтик, онемела от холодного снега, Томо едва волочила ноги. Она настолько выбилась из сил, что несколько раз останавливалась, чтобы немного отдышаться. Всякий раз она устремляла взгляд на неказистые домики, где жили простые люди — зеленщики, продавцы хозтоваров. Все лачуги сияли оранжевыми электрическими огнями, благоухали немыслимыми ароматами готовящейся пищи, манили теплом и уютом… У Томо даже сердце зашлось от отчаяния. Это — счастье… Там, в убогих домишках, в свете слабеньких электрических лампочек, подвешенных к потолку, жило счастье — маленькое, милое и бесхитростное человеческое счастье. Маленькое счастье и скромная гармония. Люди кричали, сердились, плакали — со всей силой души, на какую были способны… О чём ещё можно мечтать в этой жизни?

И только Томо была здесь одна, на дороге, в своей мышиной нелепой шали, плотно замотанной вокруг шеи, с зонтом в оледеневшей от стужи руке. У неё не было сил идти дальше, — и на неё накатила безысходная обречённость.

Много лет назад она вручила ключ от своей жизни человеку по имени Юкитомо, своему супругу. Всё, во имя чего она так страдала, за что боролась, чего добилась, — всё это умещалось внутри очень тесного круга, именуемого семьёй. Внутри этой бесчувственной, неприступной, несокрушимой цитадели. Да, здесь она победила и получила своё. Этому она отдала все свои силы, но, глядя на оранжевые огни на склоне холма, Томо вдруг ощутила всю бессмысленность той искусственной жизни, на которую было потрачено столько души и ума. Неужели всё, ради чего она жила, было пустым и ничтожным? Нет, нет! Томо решительно тряхнула головой, отгоняя эту мысль. Да, она существует в каком-то смутном, неясном мире, где нужно передвигаться на ощупь. Там нет красок, тепла и уюта, и вокруг беспросветный мрак. Но в конце туннеля есть свет — её ждёт иной, сияющий мир. Он должен быть там, должен — иначе в мире нет справедливости! Нельзя отчаиваться, нужно идти вперёд. Нужно подниматься по склону, иначе она никогда не достигнет вершины…

Томо с глубоким вздохом перехватила зонтик. Другой рукой она ещё крепче прижала к себе матерчатую сумку с документами. Потом подняла глаза: перед ней тянулась вверх дорога. До вершины было ещё далеко. Она думала, что уже близко, однако она ещё не прошла и половины.

Томо закрыла зонтик, превратив его в трость, и натянула на голову серую шаль. Потом вновь побрела вперёд.

Через неделю, в субботу, в усадьбу приехала с младшей дочерью Кунико Эцуко. Это был её первый визит после Нового года, и она пожаловала с ночёвкой. Томо была на ногах, хотя с самого утра чувствовала себя разбитой и почти ничего не ела. Накануне вечером она едва добрела до дома. Под конец Томо уже не могла сделать шага без передышки. Открыв решётчатую дверь, она буквально рухнула на приступку и замерла, не в силах произнести ни слова.

Суга вышла поприветствовать её, но Томо даже глаз не подняла, только пошевелила рукой и прошептала:

— Горячей воды…

Шаль Томо покрывал густой слой снега. Суга оторопела. Она принесла горячей воды и заглянула Томо в лицо. Оно было нездорово-жёлтого цвета и усеяно каплями пота.

— Что случилось? Госпожа…

— Ничего не случилось, — ответила Томо, не открывая глаз. — Просто немного устала. Пожалуйста, не говори хозяину.

В тот вечер она легла рано, однако утром поднялась как обычно: она помнила, что к ним приезжает Эцуко. Она не может болеть, пока дочь здесь. Томо страшилась, что уже не поднимется, если ляжет в постель. Эта ужасная мысль вернула силы в её усталое тело.

Муж Эцуко, Синохара, стал очень известным юристом. Отношения с женой сложились прекрасные, к тестю и тёще он проявлял почтительность, так что даже Юкитомо, на чём свет клявший родного сына Митимасу, отдавал дань уважения зятю. Он редко возражал Синохаре, возможно, из соображений мужской солидарности. Если Томо была не в силах сама решить какую-то проблему, она давала знать через Эцуко Синохаре, и тот улаживал дело с Юкитомо.

Эцуко никогда, даже в юности, не отличалась особым кокетством и была прекрасно воспитана. Её брак не принёс ей таких страданий, как Томо, так что даже сейчас, достигнув среднего возраста, она сохранила девичью скромность, чистоту и открытость. Временами Томо казалось, что это счастье боги ниспослали взамен её терзаниям, но порой её охватывало разочарование. Когда Томо сетовала на домашние трудности, в частности, на отношения Юкитомо и Суги, Эцуко отвечала коротко и не слишком сопереживала.

Вообще-то Томо никогда не перекладывала на плечи дочери собственные невзгоды, однако сегодня она ждала Эцуко с нетерпением.

Когда Эцуко вошла в комнату, ведя за руку Кунико, сердце Томо подпрыгнуло и оборвалось от такого восторга, что она сама удивилась. На Эцуко было двойное кимоно из чёрного крепа, украшенное фамильным гербом, и роскошное оби с вышивкой в виде воробьёв, сидящих на бамбуковых стеблях на красновато-коричневом фоне. Кунико она нарядила в яркое кимоно из набивного шёлкового крепа с длинными рукавами.

— Ну, вот и пожаловали! Наконец-то! — воскликнул Юкитомо. — С Новым годом! Сколько лет нашей Кунико? Когда столько внуков, не упомнишь, кому сколько… — Юкитомо рассмеялся. — Я стал такой старый! Кто знает, может этот год для меня последний… А где Синохара-сан? Его сегодня не будет? А я-то доску для игры в го приготовил… Ах, встреча Нового года в Обществе адвокатов? Ну, если он председатель, то никак нельзя пропустить.

Юкитомо всё говорил и говорил, словно хотел позабавить Эцуко, чинно сидевшую перед ним. Ему доставляло явное удовольствие смотреть на её красивые черты, так похожие на его, на длинную лебединую шею. Видя это, Суга и служанки наперебой расхваливали причёску Эцуко и рисунок на кимоно Кунико.

После обеда, когда Кунико вышла в сад поиграть в волан со служанками и ровесницей Намико, которую специально для этого случая пригласили в усадьбу из Цунамати, Томо вскользь заметила:

— Вчера со второго этажа был такой чудный вид на гору Фудзи… Не хочешь ли взглянуть?

Они поднялись по лестнице на веранду второго этажа.

Действительно, с веранды хорошо была видна Фудзи, бледно-голубая на западном склоне. Однако Эцуко лишь мельком взглянула на неё и спросила:

— Матушка, вы хотели о чём-то поговорить со мной?

Эцуко уселась на татами ближе к веранде. Она хорошо знала, что мать всегда находила благовидный предлог, чтобы поговорить по секрету.

— У меня неважно со здоровьем.

— Вижу. Меня волнует ваш вид. Очень усталый… А что конкретно вас беспокоит? Вы показывались доктору?

— Нет! — Томо резко тряхнула головой. — Судзуки-сан приходит к отцу по меньшей мере два раза в неделю, но я совершенно не доверяю врачу, который похож на придворного шута. По правде сказать, я дожидалась тебя. Наверное, пора показаться хорошему врачу…

— Дожидалась! Как можно ждать, когда вы больны?! Почему вы не позвонили мне?

— Ну, успокойся. — Томо негромко рассмеялась, словно урезонивая Эцуко, воспринимавшую всё близко к сердцу.

Зачем звонить по телефону, будоражить людей? А уж писать письма тем более… Томо спокойно могла подождать, потому что знала — Эцуко непременно приедет сегодня. Нехотя роняя слова, Томо стала рассказывать о новых симптомах, появившихся с конца года.

— Посмотри, как распухли… — Томо вытянула перед собой ногу и приподняла полу кимоно. Потом надавила на кожу пальцем. На желтоватой коже образовалась глубокая ямка. Она не исчезла даже после того, как Томо отняла руку. — Видишь? — Томо посмотрела на Эцуко. Глаза у неё были красные, воспалённые.

— Это же настоящий отёк! — Эцуко нахмурилась, с ужасом глядя на бледную впадину.

Нет сомнения, это почки, подумала она. Эцуко даже содрогнулась. Прежде мать не позволяла себе такого. Обнажить перед дочерью ногу… Она словно отбросила всякие приличия.

— Нужно пригласить доктора. Как можно скорее! Хотите, я поговорю с отцом?

— Да, пожалуй… Так будет лучше. — Томо опустила глаза. — Но пусть он не знает, что это исходит от меня.

— Не стоит волноваться о таких пустяках…

— Нет, это не пустяки. Ты разумная девочка, но жизнь в этом доме не поддаётся законам логики.

— Не до такой же степени… Всё зависит от сути проблемы. Думаю, в данном случае отец вас поймёт. А может, мне попросить мужа?

— О да! Это было бы лучше всего. Но ведь он очень занят. Когда ещё сможет выкроить время, чтобы прийти…

— Я попрошу, и он завтра же будет здесь. Он скажет папе, что обеспокоен тем, как вы выглядите, и предложит, чтобы вас осмотрел его друг. Он — терапевт в университетской клинике.

— Зачем беспокоить людей напрасно? Я и сама могу пойти…

— Нет, матушка. Сейчас не стоит волноваться о других. Я всегда говорила, что вам нужно показаться хорошему доктору, ведь вы давно жалуетесь на тяжесть в ногах!..

— Да, действительно… Но я уверена, что ничего серьёзного…

Томо попыталась сгладить ужас того, что сказала. Но вдруг её лицо исказилось, словно она заглянула в бездонную пропасть.

— Эцуко… У меня к тебе ещё одна просьба. Если ты не сделаешь это для меня… Я надеюсь, ты согласишься.

— О чём вы хотели меня попросить? — На лице у матери было такое страдание, что Эцуко вся сжалась.

— Это странная просьба, но… Если доктор скажет, что это неизлечимо…

— Нет… Нет, матушка, такого не может быть!

— Послушай меня. Это только предположение. Допустим, что всё будет именно так… Все люди смертны. Так что ничего страшного, если мы просто порассуждаем об этом. Итак… Если это смертельно, то доктор, конечно, не скажет ни слова, да и никто в этом доме не скажет. Это будет ужасно. Если мне суждено умереть, я хочу знать об этом заранее. Есть кое-какие дела, которые я должна закончить перед смертью. Если вы пожалеете меня и не скажете мне об этом, и я так и буду до конца пребывать в неведении… Эцуко, ты — моя дочь, ты лучше всех понимаешь меня. С тобой и твоим мужем я могу говорить обо всём… Помни, я рассчитываю на тебя!

Томо говорила негромко и совершенно спокойно, будто обсуждала какие-то пустяки, но Эцуко вдруг ощутила, что на неё наваливается чудовищная тяжесть. В её душу закрался страх: мать ясно видела свою смерть.

— Да, я поняла. Но я уверена, всё будет хорошо! — Эцуко попыталась безмятежно улыбнуться. Томо тоже прищурила глаза, стараясь изобразить такую же улыбку.

— Ну, если мы обо всём договорились, — сказала она, — тогда давай спустимся вниз. Если мы слишком задержимся, Суга начнёт строить домыслы.

Томо оперлась руками о колени и медленно поднялась на ноги. Она двинулась к лестнице, но вдруг помедлила и обернулась.

— Всё-таки я проиграла… Я проиграла твоему отцу.

Эцуко даже не сразу сообразила, о чём идёт речь.

В тот вечер Томо рано легла спать, сославшись на то, что её знобит, а наутро вообще не смогла подняться. Муж Эцуко, Синохара, заглянул к ней, когда пришёл с новогодним визитом.

— Отец, — сказал он Юкитомо, — мне кажется, матушка сильно сдала. С ней что-то неладное. Что если я приглашу своего приятеля Инэдзаву осмотреть её? Вы не против? Лучше сделать это скорее, пока не поздно.

Синохара и Юкитомо играли в го. Тон у Синохары был самый обычный, спокойный. Юкитомо кивнул.

— Томо гордится своим здоровьем. Она бежит от докторов, как от чумы. Так что уж ты сам, Синохара, будешь её уговаривать. Да, это будет весьма кстати, если доктор Инэдзава придёт её осмотреть…

Синохара добился желаемого — Юкитомо попался в расставленные сети. Но, по правде сказать, он был сам не своей из-за внезапной болезни жены. Его потряс рассказ Суги о том, как несколько дней назад, в метель, Томо вернулась домой вся в снегу и буквально вползла в дом. Сам он этого не видел, однако ужасная картина живо стояла перед глазами. Доктор Инэдзава был близким другом и однокашником Синохары и считался светилом в медицинских кругах. Как только стало известно, что он приедет к Томо, постель больной тотчас перенесли в одну из лучших комнат дома, и Юкитомо, обожавший показуху, заказал в дорогом магазине на Нихонбаси роскошный шёлковый комплект тёплых одеял и ночного кимоно.

— Что-то слишком много шума и суеты, — опасливо шептались слуги, — плохая примета… Как бы чего дурного не вышло…

Их страхи были не напрасны. Доктор Инэдзава, осмотрев больную, поставил страшный диагноз: атрофия почек, неизлечима. Прогрессирует уремия. Медицина бессильна. Осталось самое большее месяц.

— Так всё и вышло… Матушка словно чувствовала… — простонала Эцуко, услышав новость от мужа. Она привыкла к мысли, что мать всегда здорова, что с ней ничего не может случиться. Слушая Томо несколько дней назад, она не могла поверить своим ушам: такого просто не может быть! Однако теперь приходилось признать, что всё обстоит именно так, как говорила Томо, и страшная реальность наваливалась на Эцуко с чудовищной неотвратимостью.

— Как ты думаешь, когда мы скажем отцу диагноз… Нам следует сообщить, о чём просила матушка?

— Да, думаю, что это будет самый подходящий момент. Нужно всё рассказать в тот же день. Дело серьёзное, он не сможет просто так отмахнуться.

— Подумать только, матушка на двенадцать лет моложе отца… Это она должна была пережить его! — Из глаз Эцуко брызнули слёзы. Да, мать всегда была слишком строга и требовательна, она никогда не баловала Эцуко, однако сам факт её существования вселял в Эцуко уверенность в жизни, — словно её защищали от мира стены незыблемой крепости. Перспектива внезапной утраты душевного равновесия приводила Эцуко в отчаяние.

Синохара сообщил Юкитомо, что Томо обречена, и добавил, что она пожелала знать горькую правду. Юкитомо кивнул.

— Хорошо. Я сам скажу ей об этом.

Эцуко молча плакала, опустив глаза. Синохара обнял её и вывел в коридор. В комнату бесшумно вошла Суга.

— Отец, госпожа Синохара плачет… Как наша госпожа?

— Говорят, очень плохо.

— А что с ней? Что именно плохо? — Суга подползла на коленях поближе и пытливо заглянула Юкитомо в лицо. Его профиль был едва различим в полутёмной комнате. Юкитомо отвёл глаза и отвернулся.

— Нет, не может быть… Госпожа всегда была такой крепкой… Нет, нет, я не верю!..

Юкитомо не ответил ничего, только покачал головой.

Необычайно жаркое для зимы солнце разбудило росшую в саду белую терносливу, и на ней набухли почки. Томо лежала в комнате, выходившей на юг. Чёрная тень от освещённого солнцем дерева отпечаталась на белых, полупрозрачных сёдзи, словно рисунок тушью. Томо уже не могла выпить чашки супу или молока — еда тотчас же извергалась обратно. Последнее время тошнота подкатывала к горлу от одного запаха пищи. И даже когда она ничего не ела, её всё равно мутило.

Створки сёдзи раздвинулись, и в комнату вошёл редкий гость — Юкитомо.

— Как ты? — спросил он. — Сегодня немного лучше?

Томо приподняла тяжёлые веки и посмотрела на мужа каким-то отстранённым взглядом.

— Не знаю… Что сказал сэнсэй Инэдзава?

— Он говорит, что у тебя плохо с почками… Но покой и отдых могут вылечить всё. Ты ведь всегда была такой крепкой…

— Нет! — с неожиданной резкостью ответила Томо, пытаясь приподняться с постели. Она явно хотела о чём-то поговорить. Юкитомо силой заставил её лечь. Когда он нажал на её плечи, к которым не прикасался десятки лет, кости, выпиравшие под ночным кимоно, жалобно скрипнули.

— Не надо вставать. Эцуко передала мне твою просьбу. Я уверен, что ты поправишься, но всё может статься… Если хочешь что-то сказать, можешь сказать сейчас. Я всё запомню.

— Спасибо… Это очень хорошо. Я подготовила завещание — на крайний случай. Вы найдёте его в комнате с алтарём, оно лежит в нижнем ящике комода. На бумаге так и написано — «Завещание». Я хочу, чтобы вы знали, что там написано, прежде чем я умру…

Томо нащупала под подушкой мешочек с ключами и протянула его Юкитомо, не отрывая взгляда. За все прошедшие годы она ни разу не посмела так посмотреть на мужа — открыто и твёрдо. Она умирала — она была свободна.

Оставив больную, Юкитомо в одиночестве прошёл в комнату с алтарём. Впервые за столько лет он держал в руках этот ключ. Вставив его в маленькую скважину, он покрутил вправо-влево, и замок открылся. В ящике был идеальный порядок: банковские книжки и другие документы разложены аккуратными стопочками. На самом верху белел конверт с иероглифами «Завещание». Почерк был неумелый. Он поднёс его к свету, лившемуся из окна, и аккуратно сломал печать.

Завещание было начертано тем же неловким почерком, в основном хираганой[61]. Томо плохо знала иероглифы.

Она писала высоким стилем с эпистолярными оборотами, принятыми для женщин, о деньгах, что скопила и приумножила втайне от мужа. Сумма была довольно значительная. Начало было положено сорок лет назад, когда Томо ездила в Токио по поручению Юкитомо, нашла и привезла домой юную Сугу. Тогда Юкитомо вручил на расходы две тысячи иен и разрешил потратить их по её усмотрению. За вычетом платы за Сугу и дорожных расходов у Томо осталась целая тысяча. Сначала она хотела по возвращении вернуть остаток денег супругу, однако слишком нежное отношение мужа к Суге вынудило её задуматься о собственном будущем и начать копить деньги на чёрный день, не столько ради себя, сколько ради детей, Эцуко и Митимасы. Эти деньги она приумножала, храня от всех свою тайну, в течение многих лет. При этом она не потратила ни иены на свои прихоти. «Если я уйду из жизни, — писала Томо, — я желаю, чтобы сумма была поделена между внуками, Сугой, Юми и другими людьми, связанными с семьёй».

Юкитомо читал, вновь и вновь испытывая ощущение, что столкнулся с силой, значительно превосходящей его. Ни слова упрёка мужу, столько лет тиранившему жену. Томо лишь извинялась за то, что доверяла ему не всецело и столько лет хранила в душе свою тайну. Однако именно это задело Юкитомо гораздо сильнее, чем самые обидные слова.

Пытаясь стряхнуть с себя неприятное чувство, Юкитомо резко выпрямился и пошёл по коридору в комнату Томо.

Она лежала всё в той же позе, с широко открытыми глазами.

— Томо… Не беспокойся. Я хорошо тебя понимаю. Я прочёл всё, что ты написала. — Голос Юкитомо прозвучал звонко и сильно. Он не умел извиняться перед женой, это было самое большее, что он мог себе позволить.

Томо пытливо заглянула ему в лицо:

— Значит, вы прощаете меня? Благодарю…

В эту ночь Томо впала в какое-то полубессознательное состояние. Но даже в моменты редкого просветления она почти не разговаривала и смотрела перед собой пустыми глазами.

Юкитомо заботился о беспомощной Томо так нежно, будто та всю его жизнь была любимой женой. И все домашние, для которых слово хозяина было закон, тоже стали оказывать Томо почести, какие, собственно, и полагались ей как хозяйке дома и законной супруге.

Февраль шёл к концу — и так же неотвратимо приближался конец Томо.

Той ночью дежурить у Томо пришли жена Митимасы — Фудзиэ и племянница Юкитомо — Тоёко. Они отпустили сиделку и остались с больной одни. Был такой пронизывающий холод, что женщины не успевали подкладывать угли в жаровню — те тотчас же прогорали и превращались в пепел.

— Тоёко-сан… — Томо внезапно широко открыла глаза и повернула голову. Тоёко поспешила к больной, а Фудзиэ поддержала голову свекрови, опасаясь, что резкое движение может вызвать приступ неукротимой рвоты. Но Томо раздражённо тряхнула головой. Она никогда прежде не позволяла себе так открыто выказывать чувства, и родственницы даже растерялись. Седеющие пряди волос упали на впалые щёки Томо.

Томо головы не подняла, но проговорила неожиданно звучно:

— Тоёко-сан, пойди, пожалуйста, к господину и передай ему… скажи, что когда я умру, не надо предавать мой прах земле… пусть отвезёт меня к Синагаве… и выбросит там… пусть бросит в воду, как мусор… Большего мне не надо! — Глаза у Томо вдохновенно сверкали. Они горели таким неистовым пламенем, что обе женщины оторопели. Неужели это госпожа Сиракава, у которой чувства всегда были подёрнуты дымкой сдержанной холодности, словно угли пеплом?

— Тётушка, что вы такое говорите?!

— Да что случилось? — хором запричитали они, но Томо, казалось, даже не слышала их.

— Ступайте прямо сейчас. Иначе вы не успеете! Вы должны сказать ему это! Пусть бросит моё тело в воду… В воду… — она повторила эти слова с видимым удовольствием.

Тоёко и Фудзиэ не посмели ослушаться. Они вышли в коридор и обменялись многозначительными взглядами. Они тоже были замужем, прошли через страдания — и женским сердцем поняли всё.

— Что же нам делать? Сказать?

— Нужно сказать. Она ведь так об этом просила…

Им было страшно хранить в тайниках души неистовые эмоции Томо. Слишком долго она копила этот чудовищный груз.

— Отец… Вы ещё не спите? — окликнула Юкитомо Фудзиэ, входя в комнату вместе с Тоёко. Юкитомо, как всегда, занимался собой — откинувшись на спинку сиденья, он промывал глаза борной кислотой. Ни Суги, ни внуков в комнате не было.

При виде добровольных сиделок его жёсткий взгляд смягчился.

— Благодарю за труды, — церемонно сказал он.

Присев, Тоёко скороговоркой передала послание Томо. Она хотела представить это как бред умирающей, однако против воли голос её прозвучал резко и громко, словно в неё вселился дух самой Томо.

Маска любезности мгновенно исчезла с лица Юкитомо. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, да так и застыл. Лицо у него было совершенно потерянное. В глазах промелькнул отчётливый страх, словно он узрел привидение. Но тут же нечеловеческим усилием воли он взял себя в руки. От страшного напряжения черты лица исказились в уродливую гримасу.

— Я никогда не позволю подобной глупости! Её проводят в последний путь из этого дома как подобает! Я устрою ей пышные похороны, так и передайте! — яростно выкрикнул он, потом отвернулся и шумно высморкался. Сила эмоций жены, над которой он властвовал почти сорок лет, раздавила его.

Броня его мужского превосходства дала трещину.

Перевод с японского Галины Дуткиной

This book has been selected by the Japanese Literature Publishing Project (JLPP) which is run by the Japanese Literature Publishing and Promotion Center (J-Lit Center) on behalf of the Agency for Cultural Affairs of Japan

Original title: Onnazaka, by Fumiko Enchi

Originally published in Japan by Kadokawa Shoten, Tokyo