Цой Forever. Документальная повесть

«Витя всегда был молчаливый такой. Отпустит шутку и сидит. Он меньше других красился. Может, только губы, не помню. Куда-нибудь булавки повесит — и все. На серые джинсы свои. У него были такие дудки. Он всегда любил дудки. И вот в гостях одна идиотка спросила: «Угадайте, сколько мне лет?» Ну, естественно, я сказал, как полагается — лет тридцать пять. Кто-то сказал — семьдесят, кто-то — десять. А Витя такой скромный сидит, молчит. У него манера, кстати, была сидеть на корточках в углу. Либо в кресле, положив ноги на стол. Она говорит: «Вот единственный нормальный мальчик. Скажи, сколько мне лет?» Такая пауза… Витя сидит. «Шестьсот».

После чего все пошли мыться голыми в ванну.

Это у нас было как пословица. «Шестьсот». Можно вогнать куда угодно. Чтобы много не говорить, можно сказать «шестьсот». На любой лад.

У нас была подруга из Серовки, у нее квартира на Пяти углах, мама жила в деревне. Мы у нее часто собирались. Конечно, спали все вповалку, голыми… Это тогда среди нас было модно: никаких женщин, никаких комплексов. Женщин называли «жабами». Между прочим, от Юфы пошли такие выражения, как «жаболюб», «жабоугодник». То есть женщины просто отрицались».

«В то время мы с первой женой снимали квартиру на Днепропетровской улице. То есть мы снимали комнату в коммуналке, но поскольку дом ставили на капремонт и остальные жильцы уже съехали, нам досталась в пользование целая трехкомнатная (четвертую комнату с остатками скарба кто-то из хозяев надежно запер) квартира…

Газовая плита в этой квартире стояла прямо в коридоре, а в туалете была дырка, через которую можно было запросто разговаривать с соседями, оттуда же время от времени высовывала нос соседская (своей мы ее не признавали) крыса. Кроме того, тут совсем не было мебели — стол и стулья нам заменяли деревянные ящики, а кровати — брошенные на пол матрасы. Но это никого не смущало, наоборот, — даже нравилось.

Разумеется, регулярно появлялся в нашей квартире и Цой. Благо от Днепропетровской улицы было рукой подать до полюбившегося ему женского общежития ПЖДП (прижелезнодорожного почтамта) Московского вокзала, располагавшегося (речь об общежитии) в Перцовом доме на Лиговке. Да, этого не отнять: он нравился женщинам — он был обаятелен, хорошо сложен, молчаливость добавляла его решенному в черных тонах образу известную толику романтической загадочности, ну а когда он брал в руки гитару и начинал петь, его и вовсе окутывало облако какого-то запредельного очарования, так что девицы теряли над собой контроль, и глаза их наливались томным матовым блеском. Не устояла даже милейшая и добрейшая майковская Наташка — дело едва не дошло до адюльтера, отчего Майк некоторое время на Цоя ревниво дулся. Собственно, здесь же, на Днепропетровской, Цой увел у Панкера Марьяну. Вернее, она сама увелась: отдадим должное слабому полу — практически невозможно соблазнить деву без ее встречного желания быть соблазненной».

«Лето. Мы сидим с Цоем в моей двухкомнатной крохотной «хрущобе» в прекрасном настроении — Цой только что продал на толчке три плаката с изображением Роберта Планта, нарисованные на ватмане разноцветной гуашью. Стены моей комнаты тоже сплошь увешаны Витькиной продукцией — это портреты Питера Габриела, Элиса Купера, Стива Хоу и многих других любимых нами музыкантов. Один такой плакат Цой оценивает в пять рублей, и на «толчке» их берут — работы качественные и оригинальные. Так что сегодня у нас куча денег, и мы выбираем варианты для наилучшего их вложения. Можно, например, купить сухого вина и пойти к Свину, можно еще купить сухого вина и пойти гулять — мы просто теряемся среди столь разнообразных возможностей. Я сижу на полу, а Цой — на моей раскладушке. Раньше у меня в этой комнате был диван, но случилось так, что наш друг Майк внезапно женился и ему потребовалось срочно приобретать спальный гарнитур. Я пошел другу навстречу и поменялся с ним — я дал ему диван, а он мне рок-н-ролльную пластинку группы Hurriganes — вполне нормальный битнический обмен.

Наконец мы решаем купить сухого вина и потом уже думать, куда с ним деваться. Мы проделываем эту несложную операцию, потом Цой покупает еще две магнитофонные пленки — они нужны так же, как вино, как вода, как воздух… Погрузив все это добро в сумки, мы неторопливо идем к электричке на станцию «Проспект Славы». Жара.

Такую вот песню сочинил Цой недавно и хочет показать ее кому-нибудь. Он очень внимательно прислушивается к чужому мнению о своих песнях. Отчасти это хорошо, отчасти нет — целая куча хороших песен никогда впоследствии им не исполнялась, потому что кому-то они не понравились при первом прослушивании. Ну а кто как не Майк и его милая жена Наташа могут сказать нам что-нибудь хорошее о Витькиной песне за стаканчиком сухого? И мы едем к Майку.

Вообще-то Майк ждал нас вчера, но всю последнюю неделю Цой пропадал со своей «восьмиклассницей», как он называл одну юную особу, с которой познакомился в училище. В ПТУ, где он резал по дереву, как и во всяком учебном заведении тех времен, существовала своя группа, куда Цой был приглашен в качестве гитариста и певца, и под его руководством этот ансамбль сделал, кроме традиционных «дымов над водой» и «капитанов корабля», несколько Витькиных песен. Это привело к тому, что Цой немедленно стал рок-звездой местного пэтэушного масштаба и получил свою законную долю почитания со стороны молоденьких девочек. Одна из них стала его подружкой — Цой проводил с ней много времени и возвращался домой просветленный и одухотворенный всем на зависть и удивление.

— Никогда бы не подумал, что я способен еще на такие романтические отношения, — говорил он.

В один из таких вечеров, вернувшись с очередной романтической прогулки, он буквально за двадцать минут сочинил свою знаменитую песню «Восьмиклассница», вернее, не сочинил, а зарифмовал все то, что с ним происходило на самом деле — от «конфеты ешь» до «по географии трояк». И получилось это просто замечательно».

«Дорогая Наташа!

Ты написала прекрасный текст — живой, искренний, с тем чувством такта и любви к Майку и к Цою, которое не дает ни малейшего повода к каким-либо пошлым инсинуациям.

Вы все выглядите там по-настоящему благородными людьми, которые с честью вышли из этой непростой ситуации. И в том, что все было чисто, романтично и возвышенно, больше всего убеждает тот факт, что история эта, будучи известна близкому кругу, не породила никакой волны сплетен и пересудов. А могла бы, ибо не с последними людьми из мира рок-н-ролла свела тебя судьба.

Спасибо тебе огромное. Я волновался, читая эту исповедь. А я уже весьма пожилой человек.

Теперь вопрос — что с этим делать?

Пересказывать эту историю своими словами я не вправе и это будет неправильно. Я бы хотел тоже быть честным с читателями и рассказать все, как было. То есть, что я попросил тебя поделиться этими воспоминаниями и убедил написать их, хотя, видит Бог, ты не рвалась это делать и никогда не афишировала этой истории.

Но она очень многое говорит о Майкуше, о Вите и о тебе. И такие вещи должны быть даны в оригинале, а не в пересказе.

Я подумаю, как это сделать органично, как правильно расставить акценты, прежде чем подать этот текст в книге. Возможно, я разобью его на несколько фрагментов, не знаю.

Во всяком случае, я еще раз обещаю без твоего разрешения и прочтения книги в окончательной редакции ничего не публиковать и никого с этим текстом не знакомить.

Еще раз спасибо. Ты молодец.

Люблю и уважаю.

Твой А. Ж.».

«Сашенька, здравствуй!

Только что пришла с работы, прочитала. Тронута и благодарна. Насчет публикации… Даже не знаю, что сказать. Я тебе рассказывала, как подружке, без расчета на аудиторию. Живы (слава Богу!) мамы Майка и Марианны, родители Цоя, Сашенька есть… Еще мне не нравится, когда у известных людей неожиданно объявляется куча близких друзей — не хочу оказаться в их компании. Разреши немного подумать. Еще раз спасибо! Счастливо!

Наталья».

«Наташа, подумай. Ты написала замечательно. Я не настаиваю. Но либо я включаю это в книгу, не изменив ни одного твоего слова, либо вообще не упоминаю. На мой взгляд, ты не написала ничего порочащего ни про Цоя, ни про Майка, ни про Марьяшу, ни про себя.

Покажи кому-то из друзей. Я считаю, что это не только можно, но и нужно публиковать.

А. Ж.».

«Добрый вечер!

У меня в гостях недавно был Паша Краев. Он прочитал про Цоя и тоже сказал, что надо напечатать, как есть. НО. Я кое-что перепутала.

Оказывается, тот «квартирник» был в 1986 году (т. е. Цой уже — счастливый муж и папа)! И Рыбы именно тогда — не было (как я умудрилась его присочинить?)… Знать, на многих «квартирниках» побывала… Ну, это исправить легко.

Полностью тебе доверяю, делай с текстом, что хочешь.

Счастливо!

Наталья».

Воспоминания о Цое (письмо от 3 сентября 2007):

«…Глубокая осень или начало зимы. (Судя по всему, конец 1979 — начало 1980 г. — Примеч. авт.) К нам зашел Свин со своей компанией. Среди шумных панков резко выделялся темноволосый высокий мальчик с серьезным лицом. Выделялся восточной внешностью, напряженностью движений, отстраненностью от событий; вообще отдельно существовал.

— Не обращай внимания! — сказал Свин. — Цой всегда такой, он у нас молчун. Комплексы подростковые…

— Очень интересный мальчик, — подумала я, приветливо улыбаясь и предлагая чай. — Застенчивый какой! А «Цой» — наверное, прозвище…

«Цой», оказывается, фамилия. И он привык, когда его так и зовут: Цой.

Теперь Витя часто приходит к нам вместе с Лешей Рыбиным. Они создали группу, пишут песни и поют эти песни Майку. Майк хвалит, мне тоже все нравится.

Они у нас теперь почти каждый день. Радостный Витя в белой своей дубленке заглядывает в комнату из коридора:

— Леша, я здесь до утра остаюсь! Родителям позвонил.

(Улыбка хитрющая!..)

Рыба немедленно бежит на улицу к телефону-автомату. Возвращается довольный:

— Мне мама тоже разрешила заночевать…

Сидим на кухне, курим, говорим. Заходят соседи, хмыкают, якобы случайно выключают свет, и тогда под чайником синим цветком горит газ. Лешка в разноцветном клетчатом пиджаке слоняется взад-вперед по коридору. Жалко его. Но у нас с Цоем свои разговоры, другим не интересные. Например, выяснилось, что мы оба любим помидоры, одежду черного цвета и страну Японию. Цой хорошо рассказывает: остроумно, несуетливо, точными словами. Его ирония беззлобна, глаза лучатся, а улыбка обнимает… Неужели это тот самый неловкий, неуклюжий мальчик?..

— Еще чайку, Наталья Васильевна?

— Если не трудно, Виктор Робертович.

— Утро уже!

— Да, Женька сейчас проснется…

Идем в комнату. Сынуля (ему полгодика) лежит с открытыми глазами, улыбается. Пока готовлю смесь, Цой играет с ним, разговаривает. Меня в очередной раз удивляет, как умело Витя обращается с ребенком. Он с явным удовольствием берет Женьку на руки, помогает менять ползунки и мыть попку теплой водой из чайника. Однажды не выдержала и спросила:

— Не брезгуешь? (Майк, например, с трудом терпит неизбежные моменты ухода за мелким.)

— Ты что? — узкие глаза изумленно округлились. — Он же маленький!

И позже:

— Тебе идет держать младенца на руках. Это очень красиво…

Редкий вечер теперь обходится без Вити и Леши. Соседи с чайниками и кастрюлями привычно перешагивают через вытянутые ноги курящего в коридоре Цоя, здороваются, спрашивают, как дела. Со мной Виктор Робертович мил и почтителен, а мне до смерти хочется его поцеловать.

Я так и сказала Майку:

— Сделай мне подарок на день рождения: разреши поцеловать Цоя!

Майк удивился, но, конечно, позволил.

Мне 22 года! Майк уехал на свою работу, вернется только завтра… По улице Марата иду за покупками. Холодно. Серый ветер бросает снег в лицо, осыпает ледяными крупинками синее пальтишко из «Детского мира». Чувствую себя королевой: сегодня мой праздник, и сегодня я поцелую Цоя!

Приехали гости: Наташа, Люда, Иша (еще не муж Люды, а просто друг Майка), Леша, Витя, еще кто-то. Александр Петрович принес собственноручно испеченный торт. Цой подарил свой рисунок («Марк Волан», тушь, перо). На обороте мальчишеским почерком: «Н. В. Н. Дарю!!! В предвкушении прощения за сказанные бестактности, в поздравление с днем рождения и в приветствие двадцатидвухлетствия. Желаю восхищаться мной. Всегда твой. Гарин (Цой). Ленинград, 1982.21.01. Ах!»

Очень трогательно.

— А почему Болан?

— Пусть и Майку будет приятно!..

Угощение — скромное, вино — сухое, но у нас весело и шумно. Гости слушали музыку, выходили курить, снова заходили. Маленький Женька радостно приплясывал в кроватке и всем улыбался. Потом он заснул, и все перебрались на кухню. Я позвала Цоя в коридор: «Майк разрешил тебя поцеловать. Можно?» Потянулась руками к плечам; Цой, улыбаясь, нагнулся, обнял… Я так и знала — он весь мне давно знакомый, родной…

На полу просторной кухни сидели полукругом. Леша и Витя пели свои песни, Тася пела молдавские, все вместе — аквариумские и «Люблю я макароны». Потом соседи разошлись по своим комнатам, гости отправились на Лиговку ловить моторы, кто-то расположился на полу под столом, Александр Петрович занял свое «законное» место — кресло-кровать. Я прилегла на краешек дивана, где уже спали Иша и Рыба. На полу сохла лужа пролитого клубничного варенья. Убирать нет сил, да и перебудишь всех… Цой кинул на пол белую дубленку (и совсем не по-гусарски), улегся, взял в свою руку мою свесившуюся ладошку. Так прошла ночь.

Мы с Майком сидим на диване, уставившись в телевизор. Входит Цой с каким-то вопросом. Майк быстро убирает руку с моего плеча.

— Ты что? — удивляюсь я.

— Твой пришел. Думаешь, ему приятно смотреть, как я тебя обнимаю? Муж, право имею… Мне бы не понравилось.

Муж. Право имеет. Мой замечательный, благородный муж!..

Людочка, потряхивая черными кудрями, говорит удивленно:

— Мы с Наташкой Крусановой видели вчера тебя и Цоя! На Лиговке.

— А я почему вас не видела?

— Вы никого не видели. От вас сияние шло!

Надо же! Да, шли мы вчера к метро. Втроем — с Рыбой. Вечерняя улица была странно ликующей и шумной, фонари и фары перемигивались, переглядывались и празднично сверкали.

А ехали мы к Вячеславу (двоюродный брат, группа «Капитальный ремонт»). Слава снисходительно показал моим мальчикам какие-то аккорды, что-то рассказал, объяснил… Как будто они играть не умеют!.. Хотя Вите нравится учиться, он никогда не стесняется спрашивать, узнавать.

Я не слишком часто хожу на концерты, но сегодняшний в рок-клубе пропустить нельзя. Куда бы только Женьку пристроить?

Все в порядке: Люда договорилась со своими девочками в общежитии, они обещали понянчиться.

Женьку привезли на Кузнечный, в Перцов дом, и оставили там на попечении Аллы и Ларисы. Пока младенец осваивался и кормился, девчонки переодели меня в Ларисин темно-синий костюм (вельвет, мелкий рубчик).

И был праздник в рок-клубе, и хорошая музыка, и почему-то пахло весной. Мы, юные и веселые, галдящей толпой шли от улицы Рубинштейна на Боровую. Возле дома Майк вдруг сказал:

— Виктор, не проводишь ли Наталью за мелким? Я что-то устал.

Все смолкли и уставились на Майка, а он неторопливо завернул во двор.

На Кузнечном нашу компанию ждали; на столе — чай, вино, еда! Лариса и Алла уверяли, что Женька без мамы не особенно скучал, а возиться с ним ни капельки не хлопотно. Началось волшебное веселье. Мы с Цоем то и дело оказывались в каких-то коридорах, уголках и закутках. Сидели на полу и целовались. Как одноклассники на школьном вечере. Временами включалось сознание и отмечало удивительную вещь: друзья наши странно себя вели. Вроде бы они любили Майка, но вместо того, чтобы нас с Витькой укорять и осуждать — оберегали и «создавали условия». Мои же угрызения совести моментально испарялись, когда в лицо светили лукавые и нежные прищуренные глаза. Все это было похоже на сон…

Ночью мы с Женькой все-таки оказались дома. Майк сидел грустный, такой одинокий… Мне стало жалко его, но он сам все испортил: стал кричать, что он волновался, и как не стыдно, и что пешком идти десять минут!..

— Я и не собиралась сразу уезжать, мы в гости поехали.

— Ты должна была просто съездить за мелким!

Странный какой Майк: сам же с Цоем отправил, теперь ругается…

Александр Петрович (Донских. — Примеч. авт.) из своих Березников прислал длинное письмо (ответ на мое, написанное ямбом). Там среди прочего — утешения Майку по поводу моего увлечения:

Батюшки, до чего дошло! Переживает Майкуша.

Цой принес из дома пачку фотографий. Вот его отец — похож на японца, только высокий. Мама — такая белая, даже СЛИШКОМ русская. Младенчик — это маленький Витька! Витя — школьник. Витя в своем училище режет из дерева разные вещицы (Цой всем дарит деревянные пепельницы, мне — коричневые легкие кольца).

— А почему здесь твое лицо закрашено желтым фломастером? Кто это сделал?

— Я! — Витька усмехается невесело.

Ясно: обзывали «желтым», «узкоглазым»… Сволочи! Глажу по плечу. Так хочется пожалеть, защитить. Вдруг понимаю, что за время нашего знакомства кое-что изменилось: из покровительницы я превратилась чуть ли не в маленькую девочку…

Цой снова весело рассказывает о своих приятелях, о группе «Палата №6», о Максе.

— Я вас обязательно познакомлю. Вот послушай его песню!

Слушаю. Нравится.

— Знаешь, у Макса есть голубые джинсы, яркие такие; ему малы. Я их куплю и тебе подарю. Очень пойдет!

Гитара уже отложена, моя щека вместо грифа ложится на его ладонь. Сидим так, замерев.

— Женька смотрит. Мне кажется, что он всегда внимательно нас слушает и все понимает.

— Мне давно так кажется. Даже неловко бывает. Ничего, он тебя любит.

— И я его.

«Я написал песню, — шепнул однажды Цой. — Потом услышишь». Услышала вечером. От слов «мне кажется, что это мой дом», «мне кажется, что это мой сын» (песня «Дерево». — Примеч. авт.) стало жарко и очень грустно. Так же грустно слушать, как Цой поет: «Устал я греться у чужого огня». Хотя поет он с лукавой улыбкой, всегда дурачась…

Однажды я мыла пол под музыку недавно подаренного Лешей и Витей нового альбома Боуи. Вспомнила, что Цой сегодня не придет, занят… А зачем тогда этот день?.. Застыла с тряпкой в руках: дожили! Что за мысли, голубушка?! Он и не может приходить каждый день! И не должен!.. А как же я?..

— Наталья, тебе придется выбирать! — сказал Майк вроде бы ни с того ни с сего. — Так жить очень тяжело. И, знаешь, не хочется выглядеть дураком.

— Ты что! Каким дураком?! У нас просто детский, школьный роман. Мне с Цоем интересно, легко. Я, правда, без него скучаю. Ну, целуемся иногда. Думаешь, я тебе изменяю?

— А ты думаешь измена бывает только физическая? По мне, так хождение за ручку еще хуже. И он, кстати, тоже страдает… Пуся, я все понимаю и ни в чем тебя не упрекаю. Только решай скорей! Могу к родителям переехать, чтобы здесь не отсвечивать…

Еле-еле дождалась Витю. Он слушал, молчал, сосредоточенно курил, глядя в угол. Потом мы долго разговаривали. Итог: обидеть, унизить Майка, сделать ему больно мы не можем. К тому же Майк — Женькин отец, мудрый, (как выяснилось) муж, для Цоя — учитель. Такими людьми не разбрасываются. А наша… наши… наше… непонятно что рано или поздно пройдет. Должно пройти!

— Вить, тогда перестань у нас бывать — может быть, легче будет…

— Не могу я не приходить! Пойми, мне очень важно знать мнение Майка о моих песнях. Я ему верю…

— Но как же тогда? А давай делать вид, что мы чужие, не обращать внимания друг на друга!..

Попробуем.

Напоследок обнялись, расцеловались — расстались.

Через несколько дней явился незнакомец по имени Цой. Чинно поздоровался. Я вежливо (глядя поверх его головы) предложила чаю и занялась своими делами. Вернее, пыталась заниматься: кожей чувствовала, какой он напряженный сидит. А мне что — лучше? Щека (что ближе к нему) горит, сердце колотится.

Майк вышел, мы остались в комнате одни и старательно не замечали друг друга. Почувствовав, что сижу красная и пальцы не слушаются, сбежала на кухню. Попрощалась равнодушно, правда «пока» получилось сипловато…

Ну и сколько, интересно, эта ерунда будет продолжаться? Раньше нормально общались, а теперь ведем себя как влюбленные балбесы. Друг от друга шарахаемся, а по комнате молнии летают, дышать трудно.

Выскакиваю в коридор и в ту же секунду оказываюсь в объятиях. Какие же мы дураки: измученные, задохнувшиеся, счастливые…

— Я тоже не могу. Это не выход!

Потом долго рассказываем друг другу о том, как было страшно (и как одинаково страшно), и жалуемся, жалуемся… На кого?..

Итак, все осталось по-прежнему: приходил Рыба, приходил Цой. Не брат, не муж, не любовник — просто мой Цой. Майк смирился, но иногда язвил.

Я знала все Витины песни. Они с Лешей разрешали «подмурлыкивать», а иногда просили «подлялякивать» (в «Весне», например). Мы ели «плов по-ливерпульски» (рис, корюшка в томате, хмели-сунели), пили принесенный Витей цикорий, чай или кислое вино по рубль-десять.

Цой в последнее время распрямился, стал уверенней в себе; был он то задумчив, то отвязно весел, а если он был весел, то и все кругом смеялись. Вдвоем мы все разговаривали и разговаривали: о детях, о «новой волне», о дзен-буддизме, о последнем альбоме «Аквариума» и о том, чем отличаются друг от друга Москва и Питер.

— Женился бы ты уже скорее!

— Ладно. Только невесту найди.

Начинаем перебирать варианты. Витька, дурачась, обсуждает и отвергает каждую кандидатку.

— Марианна, — называю очередное имя. Цой вдруг становится серьезным.

— Она вульгарна.

— Ваш безжалостный лаконизм, Виктор Робертович!.. Тем более это неправда. Ее надо узнать получше, вот и все. Марьяша добрая, умная; ее грубость — защита. Я знаю, я у нее дома недавно была. Она рисует здорово. Слушай, а почему она вдруг меня в гости позвала?.. Представляешь, они с мамой на балконе курят, а бабушка-коммунистка их гоняет. А мама у нее…

— Про паровоз поет.

— Ну тебя!..

— Наташ! — Цой разворачивает меня за плечи лицом к себе. — У меня может быть только Наташа. Маленькая Наташа… Даже если это будешь не ты…

Три звонка — к нам! На пороге возникают Цой и… Марианна. Чуть не хватаюсь за сердце. «Ты этого хотела, вот и получи» — «Я не этого хотела», — отбрыкиваюсь я от себя, улыбаясь и запуская гостей в дом. Что ж, они замечательно смотрятся вместе: оба высокие, длинноногие. У Марьяши на голове копна светлых химических кудрей. Цой в новых штанах и с другой прической. Красивая пара. Поболтали немного, и Майк захлопотал:

— Мы же в кино собрались! Извините! Побудьте тут пока без нас. Быстрей, Наталья, а то опоздаем!

Кино!.. Болтаемся по улицам. Я чуть не реву от обиды и ревности. И одновременно чувствую облегчение.

День рождения Цоя, наше число — 21. Празднуем у него дома. На столе среди бутербродов и бутылок лежат несколько красных помидоров (настоящая роскошь в июне). Помидоры — все знают — для именинника. Умница Марианна!

Посиживаю в уголке, попиваю, разглядываю, поддакиваю. Странно все это. Оказывается, Цой живет в доме, мимо которого я проходила много раз — до майковских родителей рукой подать! Посреди праздника выясняется, что чего-то не хватает (посуды что ли?), и мы (не все, конечно) идем домой к Майку. И, право, все это странно…

Другой летний день. Мы с Марьяшей сидим на скамейке. Майк повел Цоя к Борису Борисовичу, а нас оставил ждать на улице. Марианна вслух волнуется. Я не волнуюсь. Мне просто жарко и неуютно на улице Софьи Перовской…

Письмо от Марьяши.

«6 августа 1982

Южный берег Крыма

Село Малореченское

Хай! Хай! Йе-йе-йе!

Кон-фу

Здравствуйте, Миша и Наташа!

Как вы там поживаете? Мы тут поживаем хорошо. Иша обгорел до мяса и поживает не очень хорошо, а потом у него распухли обе ноги, и он стал поживать совсем плохо. Люда обгорела до мяса, но не везде и поживает намного лучше, но у нее распухли руки. Цой живет лучше всех, а вчера его тошнило помидорами, он говорит, что у него холера, кон-фу совсем забросил и вроде как поживает. Я поживаю местами и ставлю компрессы из мочи Цоя, т. к. лекарств нет. Мы едим помидоры, вишню, сливы, абрикосы, дыню, алычу и суп из пакетов. Море здесь большое, воды много, но вся в камнях, дно тоже большое и все в камнях. А сегодня наткнулись на подводную лодку. Кругом много народу и другого дерьма, поэтому в сортир нужно бегать в другое село. Цой с Ишей ловят огромных пауков, которых мы с Людой боимся. Они хотят запустить их к нам в постель. Люда уже научилась плавать на надувной подушке. Здесь ходят белые пароходы и над седой равниной моря гордо реют черноморские чайки. Они украли у нас сумку с салом. Мы собираемся покорить Анчарский перевал и залезть на вершину мыса (неразборчиво). Мы коллективно занимаемся биологией. Крым — это всесоюзная здравница, где ежегодно отдыхают около 6 тыс. милл. трудящихся. За успехи, достигнутые в сельском хозяйстве, в 1958 г. Крым наградили орденом, а в 1970-м еще одним орденом. Число палаток растет с каждой минутой. Наши палатки стоят на бугре, с которого видны белые пароходы и толстые бабы. Цой с Ишей, как бараны, лазают по горам и долам и рубят деревья. А мы с Людой ведем хозяйство. За хозяйством мы ходим в село. А вообще у нас у всех температура от 37,3 °C до 42 °C. Здесь нет водки и портвейна. Вообще поживаем мы ничего, у всех болят головы и другие члены, а портвейна и водки здесь нет. Солнце уже село за гору. А встанет за морем. И здесь виден горизонт. А моторов здесь нет, и соответственно моторной водки тоже нет. Ничего здесь нет и не надо. Нас здесь тоже нет. Но нам здесь очень хорошо. Привет.

Люда

Иша

Цой

Я

До встречи в StP

Целуем бессчетно раз.

Р. S. Ура!»

Я похихикала; молодец, Марья; Витя с ней точно не скучает. Повздыхала, представив горы, южные пряные запахи, загорелых людей, теплые волны. А я сижу в надоевшем городе, в провонявшей табаком коммуналке и отчаянно завидую моим друзьям. Как им весело вместе! Я тоже хочу к ним!..

Прошло какое-то количество лет. (На самом деле не больше года. — Примеч. авт.) К нам в гости приехал бывший барабанщик «Зоопарка» Андрюша Данилов. Майк был не расположен его развлекать, поэтому придумал культурную программу;

— Наталья, сходите вместе к Паше Краеву: сегодня «квартирник» у Цоя и Рыбы.

Андрюшка загорелся, я тоже была не прочь повидаться со старыми друзьями. Тем более жил Паша в двух трамвайных остановках от нас.

Концерт, по-моему, был хороший: песни шли плотно, народу — полно, слушали, подпевали, вином сухим угощались. Цой был в черном, элегантен и спокоен. После концерта у Паши остались «свои», еще немного посидели. Рыбонька был все тот же — мой «братец», улыбчивый и теплый. Витькина сдержанность слегка обескураживала (шоколад с ментолом, конфета «Снежок»).

Мы с Андрюшкой отправились домой, Цой вышел с нами. Я ждала, что он хоть на минуточку станет прежним Виктором Робертовичем — пошутит (пусть даже надо мной), возьмет за руку (на секунду, забывшись), спросит про Женьку!.. Нет, Цой шел себе и слушал Данилова. Я изо всех сил изображала безразличие. Ну не виделись, ну увиделись, мне тоже про него неинтересно, не очень-то и хотелось. Главное, согнать краску с лица и отвечать по возможности остроумно. Если спросит. Спросил:

— Наташ, а сколько Майк зарабатывает в Москве?

Я глотнула и сразу успокоилась:

— Понятия не имею.

— За сольные «квартирники» он сколько получает?

— Говорю же: не знаю. Майк в Москве пьет только коньяк, а ездит только на такси. Он этот город плохо переносит.

— Ну, хорошо, а сколько он привозит?

— И этого я не знаю, не имею привычки пересчитывать. Что привез — за все спасибо.

— Я тебе не верю, — сказал Витька ласково.

— А ты перед Марьяшей отчитываешься за каждую копейку?

— Да она сама договаривается насчет концертов.

— Ну, это другое дело. Я, правда, не знаю… Мы пришли. Не зайдешь? Сам спросишь.

— Не могу, спешу. Пока!

— Пока!

Растерянная и расстроенная внезапной вспышкой меркантильности у друга-бессребреника, я сразу все выложила Майку. Он посмеялся, но не осуждающе, а понимающе…

Опять какая-то по счету осень. (1983? — Примеч. авт.) У нас куча гостей, среди них — Цой и Марианна. Витька добродушно издевается над приезжим мальчиком, который не к месту употребил слово с уменьшительно-ласкательным суффиксом:

— Наташечка, мне тоже, пожалуйста, чаечечку с сахарочечком!..

Марьяша вдруг вызывает меня на конфиденциальный разговор, и начинается странный монолог о том, что Цоя могут забрать в армию, что она может его спасти, но для этого им надо жить вместе. Комната есть, но эту комнату Витькины родственники разрешат им занять только после свадьбы.

— А я-то при чем?

— Понимаешь, Цой тебя послушается. Скажи ему, чтоб он быстрей на мне женился!

— Неловко как-то. Ты же знаешь, у нас были какие-никакие отношения…

— Да-да! Он уважает тебя и сделает, что ты просишь! Спаси его!

Я немножко посидела и подумала.

— Ладно. Только у меня условие: ты будешь при этом разговоре присутствовать!

— Хорошо, — сказала Марьяша и пошла за Витькой.

Цой в тот вечер все время улыбался, был невозможно мил. Марья сидела в углу кухни, я — на деревянной скамейке.

— Надо поговорить, — сказала я серьезно.

— Давай, говори, — Витька пытался развалиться на узкой скамейке, вытянул ноги, его глаза смеялись и опять обнимали. Ну почему я должна лезть в это дело?! Ах, да: его надо спасать!..

— Вить, тебя сейчас могут в армию забрать.

— Ну.

— А тебе туда нельзя! Марьяша тебя сможет отмазать. Только для этого нужно, чтоб вы жили вместе, а не слонялись. У тебя есть комната, да? Ты сможешь там поселиться только после свадьбы. Женись на Марианне!

Цой молчал долго. Курил, рассматривал мое лицо, и глаза уже не улыбались — они удивлялись. Потом он неторопливо потушил сигарету и сказал с расстановкой:

— Я пока не собираюсь жениться. Ни на ком. И тебе это известно. Не о чем говорить.

— Но, Цой!..

— Да ни за что!

Не обернувшись, Витька зашагал по коридору. Мы с Марьяной переглянулись, вздохнули и тоже отправились к гостям.

Об этом случае я не рассказала никому. Ни Майк, ни Людочка не должны знать о том, что мужчине сделали предложение, а он: «Ни за что!» Еще и при свидетелях (при мне то есть…).

И вот я еду к Цою на свадьбу!.. (Февраль 1984 г. — Примеч. авт.) Майк там уже давно, а мне еще пришлось дождаться подружку (с ребенком надо кого-то оставить!), приехала по указанному адресу, свадьба уже не пела и плясала, а ровно гудела. Трезвому человеку там было не очень уютно.

Мне сообщили, что молодые то ли еще, то ли уже спят, к гостям я не спешила, а сидела в другой комнате, где был Майк. Муж за мной поухаживал, принес чего-то выпить-закусить, а сам продолжал разговор с незнакомым мне человеком высокого роста, который, сильно покачиваясь, уставился на Люду Гребенщикову. Люда тоже была сильно пьяна; дразнилась, ругалась, а потом схватила пустую бутылку и швырнула ее в этого парня. Это был Володя Липницкий, и пить ему, как потом выяснилось, было категорически запрещено. Вдруг я заметила в руках у Вовы нож. И не одна я заметила; все примолкли, только Люда куражилась, выкрикивая что-то обидное. Майк спокойно подошел к Володе вплотную и стал тихо говорить что-то вроде:

— Старичок, успокойся, все хорошо. Дай мне нож. Что же ты так в него вцепился? Непременно надо кого-нибудь потыкать? Ну, порежь меня.

Майк расстегнул рубашку. Я хотела подбежать, но вспомнила, что нельзя делать резких движений. Рука с ножом двигалась уже не так размашисто, потом почти остановилась и нацелилась Майку в живот. Я руками зажала себе рот. Нож скользнул по коже, слегка порезав ее. Володя, словно протрезвев и опомнившись, убежал. Все подскочили к Майку хлопать его по плечу, обнимать и благодарить…

Да уж, хорошая свадьба, правильная…

У Марьяши и Цоя родился сын! (Июль 1985 г. — Примеч. авт.) Меня пригласили в гости.

Я застала Витьку в ванной; он с наслаждением купал маленького Сашеньку. Смотреть на них было одно удовольствие. Сделав все, как положено, молодой папа положил ребенка на полотенце, промокнул, запеленал умело и нежно и передал подошедшей жене на кормежку.

Должно быть, Витя счастлив: теперь у него есть и успех, и дом, и сын!..

Р. S. История с уговорами жениться имела продолжение. У нас с Майком был сложный период, я сильно переживала, страдала и т. п. Людочка со мной возилась. Однажды мы с ней выпили, и я вдруг (размазывая по щекам слезы) рассказала про Марианну и как Цой отказался жениться.

— А я давно об этом знала, — сказала Люда. — И все знали.

— Да. Цой тогда удивлялся: как Наталья, такая тактичная, вдруг решила вмешаться в чужую жизнь, да еще так настырно. Ну, что-то в этом духе… А Марианна всем объясняла, что у тебя комплексы беременной невесты и что ты любишь всех женить.

Господи, вот ужас! Это же надо так перевернуть с ног на голову! И попробуй теперь докажи, что Марья сама меня упрашивала, а я отказывалась! И главное, я никому ни слова, чтобы ее же не позорить!..

Так Цою и не довелось узнать правду. Хотя, возможно, сейчас он все знает. Опять недавно снился (в ночь на 13 августа): мы, как всегда, по разным причинам не могли быть вместе, и Цой придумал учить меня игре на бонгах, чтоб ездить с ним на концерты…

А Марьяшу я нежно полюбила. Она даже в Москве у нас была. Умная, очень одаренная, сильная и не совсем счастливая женщина…

15 и 27 августа я вспоминаю моих дорогих мальчиков; иногда реву. В голову приходят дурацкие мысли: а если бы я ушла тогда от Майка — вдруг бы все сложилось по-другому и никто бы не умер?.. Потом соображаю, что Цой сам выбрал: для него отношения с Майком были важней. У него было ДЕЛО, была цель, а я просто под руку подвернулась. Какое счастье, что у нас все сложилось чисто и красиво, что не перед кем стыдиться и нечего скрывать!»

«Добрый день! Видела вчера «Школу злословия» (всегда смотрю).

Порадовалась. Спасибо за Цоя. Хотя, честно говоря, сразу после слов Дуни Смирновой о том, что Витя бы мог податься в шоу-бизнес, у меня сердце екнуло: мог бы!.. Потом сразу опомнилась…

А главное, спасибо за доброту, которая у тебя не придуманная и идет поперек якобы принципиальности и жесткости (несомненно одобряемой в публичных высказываниях, где нужен перчик скандал, пикантность).

Меня лет с пятнадцати волнует тема «ради красного словца»… Что можно преступить ради искусства? Или КОГО? Как правдиво писать биографию (к примеру), если нельзя обижать людей? А их нельзя обижать — они доверяли, они не виноваты в том, что дружили, любили, откровенничали, были слабыми, были разными, скажем, со «звездой» (как позже выяснилось). Глупо биться за земную славу: только ты знаешь, какой ты.

И Бог… Еще раз спасибо за все!

Наталья».