Цветочки Александра Меня. Подлинные истории о жизни доброго пастыря

Штрихи к портрету

Светлана Александрова

Много лет назад, когда отец был ещё молодым человеком, я сказала ему:

– Отец, вы похожи на Иосифа Прекрасного.

– Совсем нет, – быстро ответил он, – это совсем другой сюжет: я не ссорился с братьями, и меня не продавали в рабство в другую страну.

– Да, это так, но я имею в виду не сюжет, а духовную, внутреннюю суть Иосифа: он был несметно богат духовно в то время, когда все вокруг были бедны и голодны. И вы несметно духовно богаты, когда почти все мы духовно голодны.

В природе отца всегда было что-то быстрое, мгновенно-быстрое, львиное, рыкающее, проявлявшееся, когда он обращался к высшему миру. В обращении же с людьми он был почти всегда мягок, милостив и бесконечно терпелив (за исключением случаев чрезвычайных). Так вот, в последние два года можно было зримо различать какую-то золотую гриву вокруг его физического тела – милостивый лев с золотой гривой. Отец Александр – лев рыкающий; на какие-то мгновения его глаза особенно широко открываются, и он ими зыркает. Да, зыркает. Я не знаю другого глагола, могущего передать то, что происходило. Конечно, слово «зыркать» содержит в современном языке по преимуществу снижающее разговорное значение. Но отец именно зыркал – в каком-то высшем и тайном смысле. Он был зрячим и переводил свой зрак с Высшей реальности на нас, как бы получая поручение прямо Оттуда. Он говорил проповедь, в которой каждый находил ответ на вопрос, с которым сегодня пришёл в храм. Все были едины – и Христос стоял посреди нас.^[13]

Светлана Домбровская

Ошеломляющая гармония его облика ещё не осознавалась мной, когда я заворожённо, не поворачивая головы, одними глазами, следила за ним, почти подглядывая. А не смотреть на него не было никакой возможности: он был таким разным, и его было так «много»… Но обо всём этом я подумала позже, возвращаясь в Москву и дома. А сидя здесь, на скамейке у храма, только бездумно и неотступно следила за каждым передвижением отца Александра. Двигался он не быстро, а стремительно и легко, и все движения его при этом не были ни резкими, ни суетливыми, а напротив – чёткими, твёрдыми и плавными. Ощущение невидимого упругого парения усиливалось ещё и благодаря развевающейся рясе и тем, как отец поддерживал-поддёргивал её рукой, будто подгоняя за собой. И ещё я заметила, что и сидящие на скамейках, и те, кто как-то свободно, вольно ходил по дворику, и стоящие небольшими стайками – все поворачивались в сторону отца Александра, даже если он только что отошёл от них. И вообще, когда он передвигался от одного к другому по дворику или шёл с кем-то под руку вокруг храма – было ощущение, что всё устремляется следом за ним: у ног его вихрилась мягкая тёплая пыль, ветки отцветшей сирени над скамейками вдруг начинали шумно раскачиваться и словно бормотать о чём-то, а гибкие, низко клонящиеся ветви берёз тянулись за только что мелькнувшей белой рясой…

Михаил Завалов

Отец Александр говорил мне: «Человек может почти месяц не есть и даже достаточно долго не пить, но когда не высыпается – перестаёт быть собой… В молодости я в любой компании, что бы интересное там ни происходило, в какой-то момент говорил: “Ну, я пошёл”. Иногда я казался из-за этого монстром. Но только благодаря этому мог многое совершить. Впрочем, был и у меня один день в неделю – для лирики, когда я ложился во сколько угодно. Это когда я ухаживал за своей будущей женой».

Однажды отец Александр, поглядев на лес, сказал: «А знаете, о чём я сейчас мечтаю? Вот лес – так пойти бы в него и идти-идти. И я мог бы идти не один день. Но – невозможно, дела…»

Александр Зорин

Мы едем из Пушкино с отцом Александром на дачу. Заходим на минуту к нему домой – оставить портфель. И вместе с Натальей Фёдоровной скорей к нам, здорово опаздываем. На берегу озера – скособоченная железная раздевалка, в нескольких местах крупно продырявленная. «Здесь поработал топор каменного века», – шутит батюшка. Вдруг узнаю, что он совсем не спал в минувшую ночь… «Не беспокойтесь, – гасит он мои угрызения совести, – я после литургии как огурчик. Вернусь от вас, ещё поработаю, надо статью дописать».

Владимир Илюшенко

Теперь, глядя ретроспективно, могу сказать, что отец Александр открывался мне постепенно. Вначале я оценил чисто внешнюю его красоту: лепку лба, благородство облика, живые, сияющие, внимательные глаза. Одновременно я ощутил совершенно потрясающую его энергетику и непреодолимое обаяние, затем – естественность, простоту и отсутствие какой-либо позы. Я увидел, что это лёгкий и радостный человек, обладающий какой-то внутренней стремительностью. То, что он умён, было ясно с первого взгляда. Но довольно быстро я понял, что это больше, чем ум. Потом я увидел, что это человек огромных познаний, и это была не механическая эрудиция, не традиционный энциклопедизм, а универсальное, целостное знание.

Как-то у нас дома зашёл разговор о приметах. Он сказал, что следование им – вещь чисто языческая, от маловерия. Заметил, что и сам в юности верил в приметы, но переборол себя: всегда шёл вперёд, если кошка перебегала дорогу, спокойно возвращался домой, если забыл что-то, и т. п.

Он говорил не на репрессивном, ритуализованном и скособоченном советском новоязе, а на полнокровном и выразительном русском языке. Его язык – живой, насыщенный образами и блистательным юмором. Было бы полезно провести исследование поэтической речи отца. Сколько в ней изящества, вкуса, тонких художественных приёмов! Само мышление его – чисто поэтическое. Мысль его была необычайно богатой, гибкой, многомерной. Любой поворот разговора рождал поток ассоциаций. Он молниеносно переключался с одной темы на другую. Мгновенно изменялось и выражение его глаз, фиксируя переход от иронии к грусти, от грусти к патетике, от патетики к глубокому лиризму. Он был похож на сейсмограф, чутко улавливающий любые колебания беседы. Но над всем господствовала жизнеутверждающая, ликующая нота, рождённая верой во Христа.

Елена Кочеткова-Гейт

В облике отца Александра, в его речи, самой манере разговора, поведении не было абсолютно никакой стилизации под древнее Православие, что считалось модным в то время среди неофитов, да и в наши дни, к сожалению, широко распространено в «младостарческой» среде. Отец Александр никогда не изображал из себя ни «старца», ни «угодника», не было в нём ничего нарочито «иконного», «житийственного», не складывал он особым образом ручки, не возводил очи горе́, не склонял долу скорбное чело, не пугал людей испепеляющим взглядом грозного «пророка», не повергал в замешательство высоким витийствованием на церковнославянском – хоть и священном, но непонятном простому человеку языке. Но каждого: и простодушного ребёнка, и робкую девушку, и сомневающегося студента, и замученную заботами мать семейства, и учёного мужа, и неграмотную старушку мог утешить, вдохновить, поддержать, разбудить сердце для духовного делания своим ясным, мудрым и точным словом, одарить лучезарной улыбкой, согреть сердечным теплом.

Юрий Кублановский

Внешность отца Александра теперь растиражирована на бесчисленных фото, но, в основном, поздних, уже перестроечных, когда стало «можно». Тогда же – ещё без седин, с блёсткими маслинами глаз, порывистый, напористый, но не авторитарный – он был со мной одновременно и прост, и безусловно хотел завоевать и понравиться. Да и куда было от него деться, к кому идти? Сразу почувствовал: это мой духовник. Имея дело, в частности, с литературной и художественной богемой, отец Александр сводил до минимума духовное утеснение, пас отнюдь не жезлом железным, меру подчинения нередко определял сам «пасомый». Но при этом подобающая дистанция между твёрдой праведностью отца (как мы его называли) и греховной расслабленностью – не размывалась.

Как и большинство людей выдающихся, отец Александр умел сразу задать разговору высокий тонус, из Новой Деревни каждый уезжал с частичкой его энергии, которая потом ещё не один день сберегалась. Сохранялась и приходившая при общении с пастырем кристаллизация мысли и настроения.

Владимир Леви

Казалось, в музыке этой жизни нет никакого самоусилия, никакого преодоления. Но однажды признался: «Не жаворонок я, доктор. Сова, как и ты. Даже филин. (Взглядом из-под очков жутко похоже изобразил птицу филина. Великолепный актёр. Много искушений было заподозрить, что даже и лицедей, а вот чего не было, того не было.) Вечером спать не хочется, мозг бурлит, завод на всю ночь. А утром…»

А ранним утром ему каждый день нужно было идти на службу в свой храм – по той самой дорожке, где утром последним, роковым утром, удар убийцы украл его кровь…

«Хребет расписания должен быть крепким, а тело бытия гибким». Это высказывание Александра я не кавычу, передаю не буквально. Его жизнь вполне этой формуле соответствовала: церковная служба была становым хребтом, позвоночником, остальное – «телом».

Зинаида Миркина

У меня на столе книжка «Смертию смерть поправ». На обложке портрет Александра Владимировича. Одна улыбка. Во всё лицо. Во всю душу. Любопытно, что большинство людей, увидев этот портрет, удивлены. Не узнают. А для меня нет портрета, запечатлевшего Александра Владимировича лучше. Посмотришь – и толчок в сердце: боль, радость, любовь – вместе. Это улыбка совершенно живого человека. Отважившегося быть живым в любой обстановке – в лапах Кощея или когда вокруг так смердит, что и дышать, кажется, нечем. Улыбка эта как свидетельство, что есть что-то большее, чем все Кощеи, что над всем этим самодовольством тьмы можно так полно рассмеяться. Есть такие духовные просторы, куда всей тяжести земной вход заказан. Она кончается, исчерпывается, а они – просторы эти – бесконечны. Отсвет бесконечности – вот что в этой улыбке…

«Есть три чуда о брате нашем Иисусе, ещё не записанные в Писании, – сказал великий ливанский поэт-мистик Халиль Джебран. – Во-первых, Он был таким же человеком, как ты и я; во-вторых, у Него было чувство юмора; в-третьих, Он, побеждённый, знал, что вышел победителем».

Это неуловимое знание своей победы внутри поражения, это ощущение света, который и во тьме светит, – вот это и есть улыбка Александра Меня.

Владимир Ойвин

Последний раз я виделся с отцом Александром в Новой Деревне за двадцать дней до его убийства. Он позвал туда меня специально для того, чтобы пригласить в редколлегию журнала «Мир Библии», хотя прекрасно знал, что я баптист.

Я сидел на крыльце домика в Новой Деревне, ждал окончания службы. Служба закончилась – и вот он вышел на крыльцо храма. Внизу стояла толпа прихожан, местных и приезжих, и вот, он что-то говорил, простёр руку – и у него был совершенно библейский вид. Отец Александр был евреем по происхождению, у него была семитская внешность, он был очень красив, он был очень величественен, и я подумал: Господи, вот таким я представлял себе Моисея!

Священник Вячеслав Перевезенцев

Иногда люди, которые десять лет у меня не были, приезжают, и я помню имя. Конечно, они удивляются и радуются. Кстати, для меня это тоже было важно, когда я приходил в церковь в Новой Деревне. Понятно, что к отцу Александру Меню приезжали сотни, тысячи людей. Они и в храм не помещались. Кто-то приезжал редко, кто-то часто. Я пришёл в 1987 году, уже была Перестройка, люди повалили толпой. Я понимал, что отец Александр не может меня узнавать – столько у него известных, талантливых и разных людей, а я – просто молодой человек. И когда он однажды назвал меня по имени – это было Встречей.

Григорий Померанц

За какой-нибудь год отец Александр благодаря телевидению стал первым проповедником страны. Режиссёры, привлекавшие его, не сознавали, какую бурю зависти, раздражения и ненависти – до скрежета зубовного – они вызвали. Раздражал самый облик отца Александра, благородные черты его библейского лица, открывшегося десяткам миллионов с экрана телевизора. Всем своим обликом Александр Мень разгонял мрачные призраки, созданные черносотенным воображением. И это не могло пройти даром.

Евгений Рашковский

«Я всего лишь популяризатор. Популяризирую из жалости к людям», – так часто говорил о самом себе отец Александр, в котором было столько смирения и самоиронии. Но для меня как философа и историка гуманитарных знаний эта замешенная на сострадании «популяризация» дорогого стоит.

Андрей Тавров (Суздальцев)

В чём-то его вера была фундаментальней веры самих фундаменталистов. Отличался от них он, в первую очередь, тем, что для него источником всего был Христос, причём не как принцип или нравственная установка, и даже не как церковный канонический образ, а как Тот, с Кем он находился в постоянном общении, настолько захватывающем и глубоком, что когда он произносил: «Христос», – голос его становился другим: нежным, глубоким и проникновенным – так говорят о лучшем друге, который сделал для тебя всё, что мог и даже ещё больше.

Похожая предельная тональность проскользнула у него, когда однажды мы отправились на кладбище, где была похоронена его мама, судя по всему женщина удивительная. Там он совершил небольшую службу. «Это мама», – сказал он, и та же узнаваемая вибрация нежности и глуби окрасила тембр его голоса.

Наталья Трауберг

Не стоит считать отца Александра этаким разудалым шестидесятником. В известной мере Церковь – всегда диссидентство, мы всё равно граждане другого Града. В советской системе, как и в Риме, существовала империя, а у нас – свой мир, параллельный. Политику вообще не нужно приплетать, не нужно лезть на рожон. Отец Александр так и полагал. Строго говоря, никого из нас он не предостерегал и от диссидентства не отговаривал. Он твёрдо разграничивал: вот это относится к деятельности Церкви, а это заменяет её и, скорее, не нужно. Но он никогда не говорил так прямо, что не нужно, и исключительно мудро давал возможность выбирать. Боялся он того, что борьба подпитывает злобу, а иногда и суету.^[14]

Людмила Улицкая

Христианство, проповедуемое отцом Александром Менем, было христианством от Христа. Оно предполагало живую и личную связь каждого человека со Христом, с Его личностью, и именно Христос, а не философские построения даже самых выдающихся религиозных мыслителей вдохновлял отца Александра. И не было никакого зазора между его словами и его жизнью – очень скромной, полной труда и молитв, жизнью одновременно аскетической и радостной. Думаю, что в его жизни было много мучительных вопросов и трудных выборов, ему приходилось решать сложнейшие головоломки человеческих отношений, и, кроме своих собственных духовных и житейских проблем, на него возлагали свои проблемы многие люди из его паствы, из его окружения. Он нёс свой крест твёрдо, без тени жалости к себе, даже с каким-то изумляющим оттенком благодарности.

У христианства есть великое множество оттенков, и каждый христианин находит свой способ веры, выстраивает свои отношения с Богом. Христианство отца Александра было радостным. Он был православным, но его православие отличалось обращённостью к первоисточнику, ко Христу непосредственно. Отец Александр прекрасно знал церковную историю и, что удивительно, две тысячи лет исторического христианства, полные борьбы с ересями, расколами разного рода, инквизицией, крестовых походов, позорной внутриконфессиональной борьбы не за истину, а за утверждение амбиций и за власть, – всё это не было для него препятствием. Ни обрядоверие, ни косность российского Православия образца ХХ века не мешали ему быть тем, кем он был: проводником на тот берег, где горел костерок, жарилась рыба, и Воскресший сидел у огня, ожидая Своих учеников.

Александр Юликов

Я познакомился с отцом Александром в августе 1962 года в Алабине. Мы приехали туда с Женей Барабановым[12] с Николиной Горы, где его родители снимали дачу. Мы там переночевали, а утром какими-то окольными путями, на двух автобусах, поехали в Алабино. Там недалеко усадьба Петровское, развалины дворца и церковь, построенная Казаковым. В ограде церкви – парк, сад; там стояла беседка, в которой мы и встретились с отцом Александром. Ему было тогда двадцать семь лет. Отец Александр был в рубахе-расписухе (они тогда были в моде), похожей на картину Джексона Поллока, залитую кляксами, что, конечно, совершенно не соответствовало привычному облику священника.

Владимир Юликов

Отец Александр мне говорит: «Представляете, Володя, – мать двоих детей, муж, прекрасная семья. Наши прихожане (конечно, никаких имён, фамилий не называется). Влюбилась в восемнадцатилетнего юношу». Да, это его потрясло. Мы не обсуждали – я видел, что он просто… – и он чувствовал, что я это вижу, и как-то вот задумчиво так это сказал (это было в кабинете).

Я готовлю что-то там на кухне, сейчас будем обедать, он заходит. Я переживаю, потому что, во-первых, вижу, как он это переживает, во-вторых, мои бесконечные семейные неурядицы, и всех друзей, и кто только не развёлся, и везде какие-то проблемы! И я говорю: «Батюшка, а вот как вы общаетесь с женщинами такими, молодыми, внешне привлекательными, которые вам рассказывают о себе… И вы должны погрузиться в их ситуацию… как-то это не мешает?» Он удивился: «Что мешает?» – «Ну как же, это же такая интимная тема, к тому же с вашей способностью излучать любовь. Тут не может, мне кажется, не возникнуть взаимопритяжение мужчины и женщины».

Он мгновенно ответил: «Я занят другим». Я ему говорю: «А я должен себя контролировать, потому что всё время лезут ненужные мысли, ненужные чувства». Батюшка ответил: «У меня это совсем не так. У меня никогда этого не было». Как-то он одной фразой сказал, сразу, как отрезал. Вот он с детства такой.