Цветок Америки

17 Откуда взялись сирены

Несмотря на пурпурно-золотой португальский вымпел, трепетавший на ветру под ярким солнцем, это трехмачтовое судно было английским. Закругленные борта загибаются внутрь, квадратные паруса на фок- и грот-мачтах, а на бизань-мачте, на кормовой надстройке, — остроконечный, лихо наклоненный парус, какой использовали еще римляне. Два больших фонаря на баке — один синий, другой красный — напоминали глаза. Каракка мягко покачивалась на волнах, корпус ее слегка потрескивал, реи попискивали: каждый корабль обладает своим голосом.

Название у судна было чудесное, хотя и несколько тревожное: «Avispa» — «Оса». Быть может, это имя означало быстроходность?

Феррандо, который видел много кораблей — ганзейские коги, испанские каравеллы, португальские каракки, выгружавшие товар в Венеции, Генуе или Марселе, — одобрительно кивнул. Жаку Адальберту и Деодату пришлось положиться на его мнение: сами они в кораблях ничего не смыслили. Гаспар Кортереаль, старший из братьев, крупный сорокалетний мужчина с загорелым, словно вырезанным из дерева лицом, у которого один глаз был слегка мутным, внимательно смотрел, как трое путешественников сгружают с повозки свой багаж. Особенно поразили его бочки. Шесть бочек. К счастью, он говорил по-итальянски.

— Что это такое? Вино?

— Нет, пресная вода.

Гаспар изумился:

— Так много?

— Вы же не знаете, сколько продлится плавание, — ответил Жак Адальберт. — Неужели вам хочется, чтобы люди к концу плавания иссохли от жажды?

— Мы найдем источники пресной воды.

— Будем надеяться.

Экипаж насчитывал шестнадцать человек; двое из них стали поднимать на борт багаж — сундуки и бочки. Жак Адальберт настоял, чтобы одну из бочек с пресной водой оставили на палубе, и Гаспар Кортереаль распорядился, чтобы ее как можно крепче закрепили. Потом он стал показывать корабль своим пассажирам и для начала отвел их в каюты.

— Вот здесь вы будете жить, — сказал Гаспар.

Войти туда можно было только согнувшись. Три гамака, подвешенных к крюкам, занимали почти все свободное пространство. Когда внесли три сундука, стало совсем негде повернуться.

Они заплатили девятьсот дукатов за конуру для каторжников. Однако Феррандо явно находил это нормальным.

— Здесь чисто, — сказал он.

В каюте пахло деревом, лаком и морской солью.

— Столоваться будем в моей каюте, — сказал Гаспар.

— Больше и негде, на всем корабле стол есть только в ней, — с улыбкой добавил его брат Мигель, только что подошедший.

— Где же едят матросы? — простодушно спросил Деодат.

— На палубе, разумеется, — ответил Гаспар.

Затем он отвел их на нижнюю палубу в крохотный закуток, служивший уборной. Устройство было спартанским: доска с круглым отверстием прямо над морем.

Никто не осмелился спросить, где можно будет помыться. Мигель Кортереаль словно угадал невысказанный вопрос.

— Кто хочет освежиться, — сказал он, — набирает в бочку морскую воду и обливается. Или просто ныряет в море.

Человек в длинной черной куртке из грубой шерсти позвал Гаспара.

— Это наш старший помощник, Висенте Вилламора.

Из трюмов слышался глухой шум: матросы загружали и крепили ящики с провизией. Кто-то из экипажа катил бочку с солониной, кто-то тащил бочонок водки. На причале дожидались двое в черных одеяниях и высоких шляпах — это были портовые чиновники. Гаспар и Мигель, спустившись к ним, расписались в регистрационной книге. Когда они вернулись на судно, двое матросов подняли трап. Феррандо, Жак Адальберт и Деодат подошли к борту. Подняли якорь. От причала оттолкнулись шестами, и «Ависпа» медленно поплыла, переваливаясь справа налево, словно захмелевшая утка. Гаспар стоял за штурвалом на юте, перед ним на наклонной подставке был установлен компас.

Через полчаса «Ависпа» достигла большого мола. Путешественники перешли на верхнюю палубу, чтобы посмотреть, как исчезает вдали Лиссабон. Они старались не показывать, как щемит у них сердце, и тут Гаспар Кортереаль, передав штурвал брату, предложил им выпить по стопке водки.

Море оказалось чередованием холмов и долин. Сносно существовать можно было лишь на палубе: ветер помогал преодолеть тошноту и привыкнуть к ритму движения судна. Вернее, сразу к двум ритмам, ибо «Ависпа» испытывала и килевую и бортовую качку. Деодат несколько раз едва не потерял равновесие. Но едва он спустился в каюту и лег в гамак, как сразу почувствовал себя больным.

Он сделал над собой усилие, поднялся наверх и побрел туда, где снова стоял за штурвалом Гаспар.

Тот склонился над компасом: стрелка, трепетавшая под стеклянной крышкой, указывала направление вест-норд-вест.

В час, который Деодат приблизительно определил как полуденный, Гаспар подвесил некий круглый и плоский предмет к кольцу горизонтальной рейки над компасом. Он стал вращать стержень, укрепленный в центре этого диска, а затем приложился глазом к одному из отверстий на краю. Отверстие было закрыто темным стеклом. Деодат заметил, что капитан навел его на солнце. Потом Гаспар вынул из кармана тоненькую книжку и сверился с ней. Догадываясь, что пассажира интересуют его действия, он сказал:

— Этот инструмент называется астролябия. С ее помощью я могу определить по высоте солнца точное время и широту, на которой мы находимся.

Деодат пожалел, что с ними нет Франца Эккарта.

— Сегодня, в понедельник, шестого апреля 1500 года, в полдень с четвертью мы почти достигли сорокового градуса северной широты. Это примерно широта Коимбры. С момента отплытия мы прошли сто пятнадцать морских миль.

— Но каким образом вы установили час? — удивленно спросил юноша.

— Смотрите, — сказал Гаспар, вращая небольшой медный кружочек на большом круге астролябии, — я совмещаю высоту Солнца на зодиакальном круге с высотой, которую только что определил. Стержень показывает мне время на делениях, расположенных на окружности большого круга.

— А если погода облачная?

— Ну, я надеюсь на ясный вечер… тогда я смогу определить высоту самых ярких звезд. Надеюсь, и завтра просветы будут. В любом случае у меня есть компас.

— Вы это делаете каждый день?

— Да, каждый день, — ответил Гаспар.

Деодат понял теперь, почему у Гаспара Кортереаля один глаз стал мутным и почему отверстие в стержне было закрыто темным стеклом: солнце, в конце концов, сожгло ему зрачок.

— И вам известна позиция Солнца в зодиакальных созвездиях для любого дня в году?

Гаспар показал ему свою книжечку. Это был звездный календарь.

— Все это представляется мне изумительно точным, — заметил Деодат. — Каким же образом Колумб сбился с курса?

— В сущности, он не сбился с курса. Просто слишком долго выбирал направление. Я согласен с тем, что сказал наш учитель Бехайм вашему дяде, мессиру Феррандо Сассоферрато: он не сумел прочесть портуланы,[22] которые у него были.

Матросы перекусывали, рассевшись на палубе.

— Кухни нет? — спросил Жак Адальберт у Феррандо.

— Только небольшая печка, чтобы варить суп.

Последние чайки, сопровождавшие их с момента отплытия, исчезли. Вдали мелькали паруса рыбачьих шхун. Потом и они стали исчезать. Вилламора, бросив встревоженный взгляд на горизонт, приказал зажечь фонари. Матросы подняли засовы на прозрачных дверцах и зажгли толстые, как рука, свечи — настоящие, церковные, — потом вновь закрыли дверцы. Небо стало темнеть, похолодало, качка усилилась. Невозможно было и шагу ступить, не держась за что-нибудь.

В сумерки небо покрылось облаками. Волны достигали в высоту пяти-шести локтей. Гаспар приказал убрать паруса. Страшно было смотреть, как матросы карабкаются на мачты, которые раскачивались все сильнее, словно желая избавиться от докучных людей.

Внезапно молния перечеркнула небо. Затем другая. На палубу хлынул дождь. Гаспар и Мигель Кортереали поступили как матросы — подняли капюшоны. Трое путешественников последовали их примеру и мысленно поздравили себя с тем, что приобрели морские плащи из промасленного полотна, высокие сапоги по колено и штаны из толстой черной шерсти вместо обычных тонких чулок. Залитая брызгами и пеной палуба стала совершенно непригодной для передвижения. Несмотря на капюшоны, в лицо хлестали ледяные соленые струи, отчего было больно открывать глаза.

Никакого улучшения погоды не предвиделось: «Ависпа» вошла в один из штормов весеннего равноденствия. Силы путешественников были на пределе. Неужели придется провести всю ночь без еды? И даже умереть натощак?

Деодату пригрезился горячий суп, и он подумал о матери.

— Привяжите это к поясу, — крикнул ему Мигель, протягивая веревку, прикрепленную к фок-мачте.

Шквал ледяной воды ударил им в спину. Волны залили палубу и, поскольку судно накренилось, хлынули на ют.

Феррандо и Жак Адальберт, спотыкаясь, тоже привязали себя веревками к мачте, чтобы их не снесло за борт какой-нибудь шальной волной.

«Ависпа» уже не плыла: она падала в бездну с такой скоростью, что выворачивало нутро, затем взмывала к небесам, несколько мгновений держалась на гребне волны и вновь устремлялась в ад. Это был уже не корабль, а бешеный конь, несшийся вперед по воле стихии, которая тоже сошла с ума.

А грохот! А треск, походивший на жалобные крики отчаяния!

По-прежнему стоя за штурвалом, Гаспар старался как мог управлять ходом своего судна и не сломать при этом руль.

Деодату показалось, что у него сломана бедренная кость, на самом деле это был всего лишь ушиб. Уже нахлебавшись воды, он чуть не задохнулся, когда одна из волн окатила его с ног до головы, и подумал, что ему пришел конец. На этом обреченном корабле не было ни единого уголка, где можно было в безопасности переждать бурю. Он мог надеяться только на себя, но сил у него совершенно не осталось.

Ему хотелось разрыдаться. Но у врат смерти не рыдают.

Жанна тоже подпрыгивала, но в повозке, которая приближалась к Везулю, первой из пяти остановок на пути в Анжер. Фредерика, для которой это было первое путешествие, погрузилась в свои мысли. Эльзаска сильно горевала, что хозяйка уезжает, и, когда Жанна предложила ей поехать в Анжер, благодарила так, словно получила должность при дворе. Франц Эккарт о чем-то задумался.

Жоашен также отправился с ними. Он сидел на соломе, позади всех остальных. На руках у него спал Жозеф. Ибо мальчик загадочным образом проникся любовью к немому, который мастерил ему чудные игрушки из ивовых веточек — например, птичку, вздымавшую крылья, когда ей трогали клювик. Фредерика время от времени оглядывалась на старика и ребенка. Жанна знала: ее очень занимает этот дикарь, которому совсем не подобало путешествовать вместе с хозяйкой. Но Франц Эккарт относился к нему с почтительным вниманием и несколько раз спрашивал, удобно ли ему, на что тот утвердительно кивал головой. Впрочем, никто не собирался посвящать Фредерику в семейные тайны. И Жанна, и Франц Эккарт сочли неразумным оставлять Жоашена в Страсбурге, особенно после визита венгров.

Странная компания, думала Жанна, любовник, который считается ее внуком, его отец и ребенок. Ничто не связывало их: ни кровь, ни церковный обряд. И все же это была семья: супруга с молодым мужем и сыном в сопровождении свекра. Значит, истинные семьи создаются по иному образцу — не так, как принято в мире.

Мысли ее обратились к Деодату, Жаку Адальберту и Феррандо. Она понимала истинную цель их путешествия: нетерпеливое стремление познать пределы. У каждого возраста свои желания, как у каждого времени года свои плоды. Даже у зимы, которая питает красные ягоды тисов.

А потом желания исчезают. Человек словно превращается в одну из тех теней, что посещают Франца Эккарта. Она обещала себе расспросить его насчет этих призраков. Единственное желание, которое возраст еще не отнял у нее, — оказаться в четырех надежных стенах и насладиться последними радостями жизни: сладковатым запахом горящих дров, бархатистой кожицей персиков, улыбкой цветущего боярышника, солнечным лучом, который перепрыгивает с деревянного стола на оловянный кувшинчик. И, сколь бы это ни казалось странным, теплом любимого тела.

На мгновение ей представилась собственная смерть, но усилием воли она заставила себя думать о другом, не поддаваясь печали.

В конце концов, она сравнила себя с деревом, породившим три ветви: Франсуа, Деодата и Об. Гроза сломала последнюю из них. Но ее сменил неожиданный новый росток — семечко, пустившее побег прямо под ногами.

Тряска внезапно прекратилась: они въехали на постоялый двор «Красный дом». Все сошли на землю, разминая затекшие ноги. Франц Эккарт, Жоашен, кучер и местные слуги выгрузили сундуки. Жанна попросила две комнаты и ужин на четверых. В одной будет спать она сама с Фредерикой и Жозефом, в другой — Франц Эккарт и Жоашен.

Жозеф никогда еще не ужинал так поздно: для него это было одновременно и удовольствие и испытание, потому что он засыпал на ходу и чуть ли не ронял голову в суп. Жоашен ел очень медленно, ведь у него не было языка и ему приходилось долго разжевывать пищу. Жанна поднялась в спальню с Фредерикой и Жозефом, не дожидаясь конца ужина. Женщины тоже изнемогали от усталости; поспешно раздевшись, они почти рухнули на матрас.

Посреди ночи Жанну разбудил страшный шум. Лошади бешено ржали, собаки лаяли, люди кричали. Она подошла к окну и открыла его: громче всех вопили мужчины. Накинув на ночную рубашку плащ, она вышла. Крик шел от ближайшего к постоялому двору строения; она направилась туда. Стая волков осаждала конюшню, пытаясь проникнуть внутрь через низкую дверь. Жанна сразу узнала Жоашена и Франца Эккарта в ночных рубахах в группе таких же полураздетых людей — хозяин постоялого двора, его жена, кучер, слуги, постояльцы. Всех поднял с постели шум, многие были вооружены вилами, палками или факелами. Они не решались атаковать хищников, надеясь прогнать их одним своим присутствием и несколькими ударами вил.

Вдруг случилось неожиданное.

Жоашен выступил вперед и принялся отгонять волков жестами. Звери завыли. Босой, безоружный, он шел прямо на них. Жанна насчитала десять матерых хищников. Вой превратился в ворчание. Они начали потихоньку отступать. Жоашен был уже совсем рядом с ними. Виновато поджав хвосты, волки попятились от него, потом развернулись и помчались к дороге. Вскоре они исчезли в ближайшем лесу.

Лошади успокоились, но собаки продолжали истерически лаять. Хозяин постоялого двора и его жена насилу угомонили их. Ничего нельзя было расслышать. Люди смотрели на Жоашена.

— Каким образом он это сделал? — спросил один из постояльцев.

— Разве вы не видели? — отозвался Франц Эккарт. — Он плеснул в них освященной водой.

— Матерь Божья! — вскричала жена хозяина. — А я и не заметила!

— Это святой человек, — сказала Жанна. — Мы его хорошо знаем.

К счастью, никто не догадался спросить, в каком сосуде принес Жоашен освященную воду. Фредерика наблюдала за сценой из окна.

— Спасибо, святой человек! — сказал хозяин постоялого двора.

— Волки больше не вернутся, — заверил Франц Эккарт.

— Благословите нас, святой человек, — попросила Жоашена хозяйка.

Жоашен посмотрел ей в лицо и поднял правую руку. Это не было настоящим благословением, но она все равно упала на колени.

Наконец все вновь отправились спать.

— Нужно сказать Жоашену, чтобы он не показывал своей силы, — шепнула Жанна Францу Эккарту на лестнице.

— Волков стали бы убивать, он бы этого не вынес, — так же тихо ответил Франц Эккарт.

— С освященной водой ты лихо придумал! — сказала она.

На заре они уехали, осыпаемые горячими благодарностями хозяина и его жены.

Вплоть до следующей остановки в Пуйи-ан-Осуа Фредерика искоса поглядывала на Жоашена.

Жанна отвела его в сторонку.

— Жоашен, ради бога, не привлекайте к нам внимания! Мы не знаем, быть может, венгры преследуют нас. Вы же не хотите кончить жизнь на костре!

Сначала он посмотрел на нее испуганно, затем печально улыбнулся и кивнул. Она взяла его за руку, а он поцеловал ей пальцы с щемящей душу нежностью.

Смерть не пришла. Она приходит не в каждый шторм.

Братья Кортереаль позаботились о том, чтобы их не настигла одна из главных опасностей на море, о которой не бывавшие в плавании даже не подозревают: резкое перемещение предметов. Плохо закрепленная запасная рея может в одно мгновение обрести смертоносную силу пушечного ядра. Блуждающий по трюму сундук способен пропороть его, как риф. Бочка с пресной водой, которую по настоянию троих путешественников оставили на палубе, была крепко привязана к мачте — иначе она убила бы кого-нибудь из людей с такой же легкостью, с какой хлопком ладони приканчивают мошку.

Ни одного матроса не смыло за борт.

Однако «Ависпа» сильно отклонилась на восток. Понадобилось два дня, чтобы вернуться на прежний курс.

Жизнь обрела прежнюю тяжкую монотонность.

И все как-то приспособились. Деодат научился спать мертвым сном между Жаком Адальбертом и Феррандо, не обращая внимания на вечную качку и постоянный шум. Ибо «Ависпа» не знала покоя и гамак качался под скрип досок. Научился справлять нужду в крохотной уборной. И умываться на юте ледяной морской водой из ведра, которое держал один из матросов.

На третий день путешественники, находя свой вид слишком запущенным, решили побриться. Поскольку зеркала у них не было, каждый поочередно стал брадобреем — к великой радости матросов. Они выпросили ведро теплой воды, чтобы размягчить щетину, и отлично справились с делом, если не считать легкого пореза на шее Феррандо.

Утолить жажду было равноценно подвигу: требовалось поднять тяжеленную крышку бочки с пресной водой и зачерпнуть ее кувшином, не потеряв при этом равновесия. Деодат с некоторым беспокойством следил за понижением уровня: они отплыли десять дней назад, а содержимое первой бочки уже уменьшилось на три четверти. Ибо они пили из нее втроем. Если так дело пойдет и дальше, через месяц у них ничего не останется. Вдобавок вода приобрела какой-то странный привкус. Деодат, вспомнив совет Франца Эккарта, выжал в нее половину лимона.

Единственной горячей пищей был вечерний суп, сваренный на морской воде, не требующей соли, с салом и бобами, капустой или морковью. Кусок вяленого мяса, хлеб и вино. Поскольку хлеб давно зачерствел, каждый смачивал свой ломоть в супе. Вино пили из помятых оловянных кружек.

Одежда стала одновременно жесткой и влажной. Шерсть свалялась.

Путешественники уже исчерпали темы для разговора и устали обсуждать портулан братьев Кортереаль. Это была одна из тех карт неясного происхождения, которые, как объяснил Гаспар, переходили из рук в руки во всех портах. Их перерисовывали, добавляя новые детали и сведения, почерпнутые неизвестно откуда.

— Уже давно море бороздят люди, подобные нам, — сказал Гаспар с улыбкой. — Не только охотники за золотом и пряностями, но также искатели приключений и те, кто хочет узнать наш мир. Больше ста лет назад братья Дзено вышли в Великое море: они открыли и описали не известные никому земли. Быть может, кое-какие из них мы увидим. Быть может, увидим и другие. Однако было множество мореплавателей и до Дзено. И мы не знаем, кто открыл на западе континент, состоящий из двух больших частей — северной и южной. Одни говорят, что это китайцы. Нет, греки, возражают другие. Как бы там ни было, я убежден, что это не Индия. И что Земля гораздо больше, чем считалось раньше.

Единственным развлечением было наблюдать за стаями дельфинов, которые часто следовали за кораблем, словно некий почетный эскорт. Неужели они выпрыгивают из воды от радости? Деодату хотелось, чтобы Франц Эккарт оказался рядом.

Один раз — только один — к судну приблизились огромные рыбы величиной в десять лошадей каждая. Они пускали фонтанчики воды и источали тошнотворный запах. Киты, объяснил Мигель. Возможно, подумал Деодат, один из них в библейские времена проглотил Иону.

Ночью, если небо было ясным, путешественники, подобно матросам, изучали звезды. Моряки пели; их репертуар они выучили наизусть. Пел весь корабль. По одному лишь тону, не зная слов, можно было догадаться, что это жалобы, проникнутые суровым смирением. Порой Мигель, стоявший за штурвалом, присоединялся к певцам, а те умолкали, давая ему возможность исполнить соло, с чем он справлялся блестяще, ибо у него был звучный и гибкий баритон.

Братья Кортереаль сменяли друг друга за штурвалом, не покидая капитанский мостик с рассвета до заката. Днем Гаспар держал руль мозолистой и сильной рукой, однако ночью он уступал место Мигелю, поскольку видел только одним глазом. Младший из братьев, чье лицо, было, наполовину синим, наполовину красным из-за отблесков фонарей, казался тогда неким фантастическим существом, направляющим судно в неведомые ночные дали.

Деодат сначала скучал, ведь душа не может существовать без страстей. Потом он обнаружил, что море, даже бурное, завораживает душу, подчиняет ее своему настроению и в то же время успокаивает сердце. Он без конца вглядывался в волну за форштевнем, которая исчезала в пенных брызгах, а на смену ей уже спешила другая.

— Море поглотило даже воспоминание о матери, — признался Деодат Жаку Адальберту. — Страсбург кажется мне таким же мифическим краем, как тот, куда мы направляемся.

Племянник кивнул: в его воспоминаниях Симонетта тоже превратилась в некий далекий образ.

Они спрашивали себя, как живут матросы. Что же, «Ависпа» — монастырь? Когда за ужином они задали этот вопрос братьям Кортереаль, те развеселились.

— Странно, что вы не подумали и о нас в связи с этим, — сказал Гаспар. — Матрос похож на солдата, только вот девушек из соседней деревни у него нет. Поэтому моряки и придумали сирен.

Воцарилось задумчивое молчание.

— Но матрос похож еще и на монаха, — продолжал Гаспар. — Вы когда-нибудь видели, как аптекарь готовит свои снадобья? Он смешивает разные отвары и взбалтывает их, пока состав не станет прозрачным. Нас тоже болтает море, и мы начинаем походить на эти склянки: становимся прозрачными. Страсти возвращаются к нам, лишь когда мы подходим к берегу. Иными словами, лишь на стоянках мы обретаем их вновь. И мы знаем, что любовь меняет направление, как ветер, и растворяется, как соль в море. Истинный якорь — жена и дети, которые ждут нашего возвращения, потому что в них залог нашего выживания.

Но у Деодата не было ни жены, ни детей.

Чтобы развлечься и скрасить свое существование, он решил порыбачить и уселся с удочкой на юте. Примерно через час, под аплодисменты экипажа, он вытащил из воды великолепного лосося. Поскольку на борту не было кока, один из матросов показал ему, как чистить и потрошить рыбу.

Вечером они впятером, вместе с братьями Кортереаль, насладились рыбным супом.

— Почему вы не рыбачите? — спросил Жак Адальберт у Гаспара.

— Для этого нужно время, — ответил тот.

Пространством моряки располагали в полной мере, но время было на вес золота.

18 «Я Красотка Мари, на меня посмотри…»

В своем плане возвращения в Анжер Жанна упустила одну деталь: служанку, которую допрашивали Эстерхази и Зилаи, разыскивая Жоашена и его сына. Через три дня после того, как Жанна, Франц Эккарт, Жозеф и Жоашен устроились в новом жилище, а Фредерика вступила во владение хозяйством и занялась поисками помощницы по кухне и садовника, к дому подошла скрюченная от ревматизма старуха.

Сначала Жанна не узнала ее, отметив только крючковатый нос, лисьи глазки, личико мумии с пергаментной кожей и засаленный чепец.

— Хозяйка! — вскричала гостья хрипатым голосом, улыбаясь беззубым ртом. — Вы меня не узнаете? Я Красотка Мари.

Красотка Мари! Как жестока судьба! Ведь лет двадцать пять тому назад эта старая куница и в самом деле была безумно хороша собой и кружила голову всем местным парням. В числе трех других девушек она помогала по хозяйству Фелисии, работая большей частью на кухне. Отличалась она от других поистине дьявольским очарованием, и когда лукавый забрал назад свой дар, от красотки остались только жалкие мощи.

— Конечно же, я узнала вас, Мари. Как поживаете?

Куница внимательно изучала ее:

— А вы зовсим не изменились, хозяйка.

Эта анжуйская манера говорить вместо «совсем» зовсим… Фредерика наблюдала за гостьей из кухонного окна. А та озиралась вокруг и вскоре приметила Жозефа, игравшего в саду с Францем Эккартом.

— Этих ребяток я совсем не знаю, — сказала она. — Ваши, конечно?

Жанна кивнула, начиная терять терпение.

— Один из сыновей Франсуа и сын моей дочери.

— А где же ваша дочь?

— Об на небесах, — ответила Жанна.

Разговор принимал не тот оборот, ведь эта Мари, как выяснилось из рассказов венгров, была отъявленной сплетницей. Счастье еще, что Жоашена не оказалось дома: вероятно, он отправился в лес.

— Что же с ней случилось? Она была такая милочка!

— Воспаление легких.

— Да уж, Пифальц — местечко холодное.

Пифальц. Откуда эта болтливая сорока знает, что Об жила в Пфальце?

— А муженек ваш? Не приехал с вами?

— Он тоже на небесах.

— Ой, горе-то какое! — воскликнула старуха. — Жизнь из нас все жилы тянет! Мерзавка распутная!

И смерть, значит, тоже. По обычаю Жанне следовало предложить стакан вина бывшей служанке; впрочем, та уже поглядывала на кухонное окно.

— Стало быть, вы теперь вдова? Женщина в окне — это не управительница ваша?

— Да. Фредерика! — раздраженно позвала Жанна. — Дайте стакан вина Красотке Мари.

— А как зовут высокого молодого человека?

— Франц Эккарт.

— Франзекарт? А малыша?

— Жозеф.

— Как и дедушку. До чего ж они похожи, ваши ребятки.

Это меткое наблюдение говорило о многом. А несносная бабенка продолжала осматриваться: судя по всему, она прекрасно знала, что в доме л'Эстуалей живет еще один человек. Фредерика вынесла Красотке Мари стакан вина. Та смерила ее взглядом.

— Вам нужна помощница на кухню, — заявила она. — Говорят, вы подыскиваете слуг. Мне здешние порядки известны. И я еще бодрая.

В болтовне — да, сказала себе Жанна.

— Я подумаю, — произнесла она вслух.

Итак, старая болтунья все пронюхала. Должно быть, работала на полицейских осведомителей. И на других людей тоже.

— Спросите у булочника, где дом Красотки Мари. Меня тут все знают. Я готова взяться за дело прямо сейчас.

— Спасибо, Мари, — сказала Жанна.

Она проводила ее до садовой калитки. Та в последний раз огляделась и наконец, ушла.

— Не нравится мне эта женщина, хозяйка, — сказала Фредерика. — Она колдунья. И сплетница.

Жанна кивнула.

Она рассказала Францу Эккарту об этом разговоре, и за ужином они вдвоем насели на Жоашена, умоляя его соблюдать осторожность. Больше чем когда-либо нужно было затаиться: не совершать никаких поступков, которые могли привлечь к нему внимание и возродить слухи о его колдовской силе.

После отъезда, а затем и смерти короля Рене Анжер лишился источника самых интригующих и лакомых сплетен. Жанна некогда была принята при дворе этого короля и пользовалась всеобщим уважением, поэтому ее возвращение в город не могло не вызвать интереса.

Естественно, первыми продемонстрировали это священнослужители. Дом л'Эстуалей поочередно посетили отец Лебайи, состоявший при соборе Сен-Морис, и аббат Кусе, настоятель обители Сент-Обен. Оба рассчитывали на пожертвования баронессы де л'Эстуаль, которая, разумеется, не преминет поддержать их добрые дела. Эти люди были хорошо осведомлены: они знали, что Жозеф де л'Эстуаль — банкир, а Франсуа — владелец печатни «Труа-Кле» в Страсбурге. Баронесса обладала значительным состоянием, но не стремилась проникнуть в среду знати, стало быть, долгов не нажила. Сверх того, они в мельчайших подробностях выяснили все родственные связи нынешних обитателей дома. Но только аббат Кусе упомянул Жоашена в разговоре с Жанной.

— Бедный человек, которого я приняла из сострадания и для помощи по дому. Он уже и крышу починил.

Последнее было истинной правдой. Поверил аббат или нет, но удалился он с кошелем, вполне оправдавшим его ожидания.

Однако дом продолжал интересовать многих. Некоторые из них — всегда одни и те же — бродили по улице и пытались заглянуть через изгородь в сад, где чаще всего проводили время Жанна, Франц Эккарт и Жозеф.

Это начинало утомлять, и Жанна обнаружила, что Анжер вовсе не та мирная гавань, которую она надеялась обрести, покидая Страсбург. Причину такого назойливого внимания она угадывала даже слишком хорошо: Жоашен. Сбывались и ее опасения: история с венграми, похоже, не завершилась — презрение Франца Эккарта к предложенной ему короне не убедило венгров и еще кое-кого отказаться от своих планов.

— Замыслы Максимилиана Габсбургского в связи с Венгрией тревожат французского короля, — объяснил Франц Эккарт за ужином. — Людовик Двенадцатый хотел бы посадить на венгерский трон человека, который стал бы его союзником, поскольку именно ему был бы обязан престолом.

— Значит, речь идет о тебе, — сказала Жанна.

Он кивнул. Жоашен следил за ними проницательным взором.

— А ты по-прежнему не хочешь стать королем.

— Конечно, нет. Я хотел бы умереть своей смертью.

— Чума на всех королей! — вскричала Жанна. — Неужели нас до конца дней будут преследовать эти венгерские интриги!

Жозеф, который ничего не понимал, испугался гневной вспышки Жанны — она улыбнулась ему, чтобы успокоить. Можно было не сомневаться, что осведомители скоро пронюхают, что он сын Франца Эккарта и, следовательно, возможный наследник трона. Жоашен, казалось, угадал ее мысли: он смотрел то на ребенка, то на Жанну.

Все начиналось заново, как в те дни, когда Дени замышлял похитить и убить Франсуа.

— Если хорошенько подумать, — сказал Франц Эккарт, — единственным более или менее прочным звеном в этом деле является свидетельство мегеры, которая на днях заходила к тебе. Ведь именно она уверяет, будто видела Жоашена на опушке леса.

Глаза Жоашена вспыхнули. Никто не стал продолжать эту тему при Жозефе.

Свидетельство Красотки Мари и в самом деле было единственным прочным основанием для интриги венгров.

— Все-таки это безумие, — заметила Жанна. — Вопрос о престолонаследии решается исходя из свидетельства ведьмы!

Франц Эккарт пожал плечами.

— Если она исчезнет, это нам ничего не даст, — продолжала размышлять Жанна. — Надо бы сделать так, чтобы слова ее были поставлены под сомнение. Чтобы ее признали безумной.

Жоашен, казалось, полностью углубился в свои мысли.

Через три дня в дом л'Эстуалей явился дворянин, занимавший высокий пост при губернаторе. Это был человек лет пятидесяти, с любезными и изящными манерами. Звали его Марсьяль Сек де Бодри. Жанна приняла его с не менее изысканной вежливостью.

Она быстро убедилась, что визит шевалье де Бодри продиктован не только законами учтивости: он явился с просьбой повлиять на Франца Эккарта де Бовуа, дабы тот переменил свое отношение к венгерской короне.

Она поняла, что Людовик XII все еще не отказался от мысли посадить на венгерский трон своего человека. Значит, дело и впрямь не закончилось с отъездом из Страсбурга графов Эстерхази и Зилаи. Кто-то из французских придворных упорно поддерживал их план и отправил к ней де Бодри.

— Двое венгров, приехавших в Страсбург, уже рассказывали мне эту басню, — пренебрежительно произнесла Жанна. — Я полагала, что свидетельства моего сына Франсуа де Бовуа достаточно, чтобы полностью опровергнуть ее.

Сек де Бодри, покачал головой:

— Никоим образом, мадам. Слова оскорбленного мужа в защиту своего достоинства не могут поколебать официальных свидетельских показаний, сделанных вполне определенным лицом.

Официальных свидетельских показаний! Стало быть, Красотка Мари была призвана во дворец правосудия Анжера!

— Свидетельских показаний? — высокомерно сказала она. — Значит, эта выдумка так важна?

— Его величество король Людовик проявляет большой интерес к этому делу. Венгерский трон для него не безделица. Кстати, показания будут в ближайшие дни даны повторно в присутствии Жоашена Хуньяди, которому вы предоставили кров в вашем доме.

Она заставила себя рассмеяться. Сек де Бодри, был явно удивлен.

— Речь идет об этой сумасшедшей посудомойке, не так ли? — воскликнула Жанна. — На днях она заходила ко мне. Совершенно очевидно, что она на старости лет повредилась в уме! Не говорите мне, что король и его советники в государственных расчетах исходят из россказней и видений помешанной старухи!

— Когда я видел ее в последний раз, она показалась мне вполне разумной, — с досадой возразил, Сек до Бодри. — Кроме того, дворяне из свиты покойного венгерского короля Матьяша провели собственное расследование… Доказано, что Жоашен действительно незаконнорожденный сын Яноша Хуньяди.

Жанна пожала плечами:

— Мессир, я сожалею, но мне не удастся убедить моего внука Франца Эккарта в том, что он король Венгрии! — И она вновь рассмеялась. — Невероятная история!

Она встала, показывая, что визит завершен.

— Ну, мы еще посмотрим, — ответил, Сек де Бодри, откланиваясь.

На следующий день Жанна, Фредерика и недавно нанятая молодая служанка отправились на рынок.

Жанна рассматривала рыбу, когда вдруг поднялась страшная суматоха. Раздались крики. Все смотрели на один из домов, из окон которого вырывалось пламя.

— Пожарные! Вызывайте пожарных! — крикнул какой-то мужчина.

— Ведра! Вставайте в цепь с ведрами! — вопил другой. — Пока пожарники не приедут!

Те, кто жил у реки, бросились в свои дома, и каждый вернулся с ведром воды.

Одновременно из горящего дома выскочила женщина. Совершенно голая. Она выкрикивала что-то бессвязное. Вороны вспорхнули с соседних крыш и с карканьем закружились над ее головой.

— Мадам!.. — воскликнула Фредерика. — Вы только посмотрите! Это же та старуха, что на днях заходила к нам!

Действительно, это была Красотка Мари, голая как червяк, с жалкими грудями, свисавшими до живота. И этот мешок костей пустился в пляс! Она вертелась на одной ноге, а другую вскидывала вверх самым непристойным образом. И хохотала! А потом стала петь, хотя никто не мог разобрать слов, вылетавших из беззубого рта.

Люди хотели было схватить ее, но кружившая над ней стая ворон не давала подойти. Птицы щелкали клювами и громко каркали. Зрители этой сцены онемели от изумления. А старуха вопила, хлопая в ладоши:

— Это у нее горит! — крикнула какая-то женщина.

— Старая бесовка подожгла дом!

— Посмотрите на ворон! Да она колдунья!

В этот момент прибыли стражники. Одному из них удалось схватить безумную плясунью, другие тут же присоединились к тем, кто передавал по цепочке ведра.

— Поцелуй меня! — выкрикивала Красотка Мари, пылко обнимая стражника. — Больше мне ничего не надо!

Вороны все так же надрывно каркали. У Фредерики отвисла челюсть.

Один из торговцев, который держал хлебную лавку в загоревшемся доме, пнул Красотку Мари ногой в зад.

— Шлюха! — завопил он. — Ведьма!

Жанна заметила мужчину, незаметно скользнувшего в переулок. Это был Жоашен. Она едва удержалась от смеха.

Как он сумел довести Красотку Мари до подобного состояния? В любом случае свидетельство ее больше ничего не стоило…

Жанна, Фредерика и служанка вернулись домой поздно. Жоашен уже был там. Она рассказала о случившемся Францу Эккарту, который сначала изумился, а затем захохотал.

Жоашен, слушая этот рассказ, прыскал, как мальчишка. Он хлопал себя по бедрам и фыркал от восторга. Никто и никогда не видел, чтобы он так веселился.

Вечером того же дня Жанна отправилась в собор Сен-Морис. Она сообщила служке о своем желании повидать отца Лебайи.

Моруа Лебайи был небольшого роста, бледный, с очками на носу.

Он поднялся и придвинул одно из кресел к своему рабочему столу.

Жанна села.

— Отец мой, — сказала она, — если бы вы могли спасти трех человек от страшной опасности ценой лжи, стали бы вы колебаться?

Он помолчал, прежде чем ответить:

— Нет. А в чем дело?

— Это тайна.

Он кивнул. Она все ему рассказала. Он был оглушен.

— Я видел много интриг с целью завладеть короной, но ни одной, чтобы от нее избавиться, — сказал он. — Однако вы убедили меня, что этим троим — отцу, сыну и внуку — действительно грозит опасность. Чего же вы хотите от меня?

— Кто был вашим предшественником в 1472 году?

— Позвольте мне взглянуть.

Он встал и вытащил большую книгу, лежавшую на этажерке за его спиной.

— Отец Кристоф Бонгрен.

— Не могли бы вы сделать запись, датированную этим годом и удостоверенную подписью отца Бонгрена о том, что некий путешественник привез из Испании ребенка, которому неверные отрезали язык. Мальчика звали Хоакин… Нужно будет придумать испанскую фамилию.

— Кордовес, — предложил священник. — Но как же он узнал имя ребенка, если тот немой?

— Мальчик написал свое имя на земле.

Священник с улыбкой кивнул:

— Вы могли бы писать романы.

— Отец Бонгрен доверил ребенка художнику Жоффруа Местралю, проживавшему на улице Френе в Анжере. Местралю нужен был помощник, художник усыновил мальчика и воспитал. Как, по-вашему, вы сумеете внести такую запись под нужной датой?

Отец Лебайи поднялся и достал другую книгу, значительно более толстую, чем предыдущая, и начал ее листать.

— Да, полагаю, смогу, — ответил он, указывая на заполненную до середины страницу. — Вот здесь есть пустое место.

Она положила на стол приготовленный заранее кошель. Он разогрел металлическую чернильницу на пламени свечи.

Всего за час нужная запись была сделана.

— Что вы выигрываете от этого? — спросил отец Лебайи, провожая Жанну до двери.

— Уверенность, что я спасла три жизни.

Она пригласила священника на ужин.

19 Заморская редиска

Становилось заметно холоднее, особенно по ночам. Путешественники достали из сундуков самые теплые вещи и спали закутавшись. Мигель дал им маленькую деревянную печку, чтобы обогревать каюту: она висела на крюке, ибо ставить на пол ее было нельзя.

Двадцать четыре дня плавания. Куда же они направляются, Боже великий? Внезапно они осознали всю абсурдность своей затеи. Как можно выходить в море, не зная, куда плывешь? Быть может, никуда! Быть может, это море простирается до бесконечности и впереди их ждут лютые морозы. Настанет день, когда «Ависпа» помчится по волнам по воле течений, унося на своем борту обледенелые трупы…

Матросы тоже помрачнели. По ночам они уже не пели. На двадцать шестой день странное происшествие изменило настроение людей.

В пять утра Деодат услышал крик. Потом топот сапог на нижней палубе. И шум голосов. Проснулся не только он один. Жак Адальберт пошевелился в своем гамаке и сонно пробурчал:

— Что там такое?

Несмотря на холод, Деодат взлетел по трапу наверх и выбежал на палубу, завернувшись в одеяло. Там собрался весь экипаж. Перед «Ависпой» возвышался некий огромный призрак — бесформенный, великолепный и пугающий. Хрустальная гора, мерцающая в первых лучах солнца и отбрасывающая голубоватые отблески на море.

Неужели они достигли врат смерти?

Мигель отвел судно подальше. Умолкшие матросы перешли к правому борту. Никто не находил слов, чтобы описать представшее перед ними зрелище.

Гаспар велел раздать горячее вино.

— Мы приближаемся к земле, — сказал он. — Ледяные горы не рождаются в открытом море. Эта оторвалась от какого-то побережья.

Действительно, то была гора льда.

— Какая высоченная! — сказал Жак Адальберт.

— Мне рассказывали, что такие горы видели у побережья Шотландии. Их подводная часть намного больше. Если они переворачиваются, то утягивают с собой все корабли в окружности половины лье. Никто не может спастись.

Спустя четыре дня, на рассвете, Деодат пытался согреться на палубе с помощью кувшина с горячим вином и вдруг увидел, что Гаспар, стоящий у левого борта, щурит глаза. Португалец вытянул руку:

— Птицы. Чайки. Там земля.

Матросы также заметили чаек. Весь экипаж пришел в лихорадочное возбуждение. Ноги забегали быстрее, руки обрели новую силу. Примерно через три часа после восхода солнца, когда за штурвалом стоял Гаспар, с фок-мачты раздался крик впередсмотрящего:

— Земля по левому борту!

От волнения у всех сжалось горло. Стоявший возле Деодата матрос схватил его за руку и хрипло прошептал:

— Tierra!

Мигель приказал спустить паруса. Легкий бриз гнал судно вдоль побережья с низкими скалами. Гор не было видно. На камнях ютились мириады птиц. Матросов привели в изумление животные, каких они никогда прежде не видели: похожие на веретено, с атрофированными крыльями, которые не позволяли им покидать землю; они стояли тысячными толпами, словно одетые в черные накидки и белые манишки, как какая-то корпорация клириков. Среди птиц можно было узнать и знакомые породы — уток и селезней.

Гаспар искал удобную бухту и, в конце концов, нашел. Судно бросило якорь. Пришлось выбрать всю длину цепи. Глухой скрежет показал, что якорь достиг дна, резкий толчок — что он зацепился. Гаспар приказал спустить на воду одну из двух шлюпок, закрепленных на передней палубе.

Приказ был исполнен за несколько минут. Матросы уже не могли сдержать нетерпения. Нужно было назначить тех, кто останется присматривать за кораблем; Гаспар решил, что на землю высадятся все, но не сразу, а по очереди, ибо на «Ависпе» надлежало оставить, по крайней мере, шесть человек. Потом он спустился в шлюпку по веревке с узлами; на перевязи у него висели лук и колчан со стрелами.

Деодат увидел, что все вооружены, кроме него самого, Жака Адальберта и Феррандо; тогда они спустились в свою каюту, чтобы достать из сундука кинжалы. Действительно, никто не знал, что за люди живут на этих землях и каковы будут их намерения. Когда подошла очередь Деодата, он вслед за другими ринулся в пустоту, повис на веревке с узлами и наконец, спрыгнул в шлюпку, задыхаясь больше от волнения, чем от усилия.

Он понял также, что в случае кораблекрушения треть экипажа погибнет, поскольку шлюпка могла принять не больше шести человек. Ей еще предстояло вернуться на судно за остальными. Только Деодат и Феррандо попали в первую группу; Жак Адальберт должен был плыть вторым рейсом, с Вилламорой. Двое матросов, вставив весла в уключины, принялись грести. Деодат дрожал, хотя было не так уж холодно. Всмотревшись в воду за кормой, он убедился, что рыбы здесь очень много.

Через полчаса нос шлюпки заскрипел по каменистому дну. Гаспар, стоявший впереди, спрыгнул, подняв тучу брызг, и в два шага достиг галечного пляжа. Он осмотрелся и жестом приказал остальным следовать за ним.

Деодат ступил на землю в состоянии близком к трансу. Неужели они нашли Великий Северный континент? Внезапно все его тревоги, заботы, страдания исчезли при виде этого унылого берега. Он, перенеся все тяготы странствия, ступил на край мира. Finis terrae.

Деодат вытащил из кармана припасенную на этот случай фляжку с водкой и сделал несколько глотков. Стоявший рядом вихрастый молодой матрос бросил на него красноречивый взгляд — он протянул ему фляжку.

Первая группа дождалась вторую: их стало двенадцать. Куда лучше идти? В глубь земли или вдоль побережья? Они склонились в пользу второго решения и тронулись в путь.

— Мяса у нас будет вдоволь, — сказал Феррандо, указав на уток, рассевшихся на скалах.

— Сначала надо отыскать воду, — отозвался Мигель.

На борту воды почти не осталось — ни в бочках, ни в бутылях, запасенных матросами. Вскоре они подошли к устью впадавшей в море реки. У них с собой был только один бочонок; Мигель решил потом отправить сюда специальную экспедицию за водой, а пока они заполнили бочонок, который захватил Вилламора.

Побережье было скалистым; небольшие утесы сменялись каменистыми пляжами, на которых отдыхали походившие на бурдюк животные с усатыми мордами и собачьими глазами. Сам континент выглядел равнинным, но растительность была обильной. Через какое-то время путешественники углубились в березовую рощу, начинавшуюся от самого берега.

Они сами не понимали, куда идут и чего ищут. После двух часов ходьбы Вилламора вдруг крикнул:

— Дома!

Они замерли в изумлении. Действительно, за полем, на котором трепетали под легким ветерком красные маки, виднелись какие-то строения с покатой крышей. Дома! Иными словами — люди! Но кто они такие? Гаспар жестом приказал всем умолкнуть и не двигаться. Он внимательно изучал эти жилища из сероватого дерева, до которых оставалось примерно триста шагов. Деодат решил, что вид у этих домов довольно жалкий — особенно бросались в глаза прохудившиеся крыши.

— Дома нежилые, — сказал, наконец, Гаспар. — Нигде не видно дымка из труб.

Ни собачьего лая, ни ржания лошадей, ни детских криков.

Гаспар возглавил группу и двинулся к деревушке. Через пятьдесят шагов за одним из домов показалась лодка — ее вытащили на берег. Давным-давно. Она почти сгнила.

— Есть тут кто-нибудь? — крикнул Гаспар по-португальски.

Ни единого звука в ответ. Возможно, у этих людей просто нет собак.

Гаспар продолжал идти вперед и, достигнув первого дома, вновь выкрикнул свой вопрос. Тишина. Он взялся за ручку двери. Ручка незнакомой формы, железная. Мигель держал наготове лук, трое путешественников — кинжалы. Гаспар толкнул дверь.

Первая комната была пуста. Стоявший в центре большой стол был загажен птичьим пометом. Прогнивший стул рассыпался, когда один из матросов его задел. Очаг остыл много месяцев тому назад, дров в нем не было, однако котелок все еще висел на цепи над давно угасшим пламенем. Похоже, в этом зловещем месте царили только холод да запустение.

Гаспар вошел в следующую комнату, его спутники следовали за ним по пятам. В открытое окно с легким свистом врывался ветер. Здесь стояли две кровати. Матрасы давно истлели, сквозняк разогнал солому по всем четырем углам рассохшегося дощатого пола.

Гаспар вдруг вскрикнул.

Одна из кроватей была занята. На ней лежал скелет. Выглядел он пугающе: во-первых, одна нога валялась на земле; во-вторых, застыл в очень странной позе, словно бы отплясывая танец смерти.

Все замерли, охваченные ужасом. Один из матросов перекрестился. Гаспар склонился над скелетом. На нем не было никаких остатков плоти, однако на черепе сохранились пряди длинных седых волос. Мужчина? Или женщина? Кости выглядели очень тонкими. Одеяло было испачкано и разорвано, особенно ближе к ногам. Из грудной клетки и таза пучками торчали перья. Стервятники, в свое время потрудившиеся над трупом, с особой яростью атаковали ноги и ступни, прикрытые одеялом. Отсюда и странная поза скелета.

Деодат наклонился и поднял порванные четки.

— Христианин, — сказал он.

Кто-то из матросов вскрикнул. За кроватью валялся скелет ребенка.

Две комнаты, вот и все. Еще чулан, где лежало сгнившее дотла белье, некогда тщательно уложенное. Гаспар поспешно отступил. На него ринулась белая сова. Он расставил руки, и птица вылетела в окно. Она свила себе в чулане гнездо.

— Но что же здесь произошло? — воскликнул потрясенный Феррандо. — Наверное, вся деревня вымерла!

Он не ошибся. Одно потрясение следовало за другим.

Когда Гаспар открыл дверь следующего дома, ему на грудь упал скелет. Несмотря на испуг, он сел на корточки, чтобы его рассмотреть: неужели карлик? Бедренные и плечевые кости были искривлены, голова огромная.

Ничего полезного в деревне не нашлось. Ножи проржавели, ткани прогнили, мебель рассыпалась. Один из матросов все же раздобыл трофей: рога, каких никто никогда не видел. Впрочем, в хлеву нашлись и кости самых обыкновенных коров.

В центре деревушки возвышался большой дом. Двери его хлопали на ветру, открывая взору большую залу со скамьями, расставленными в несколько рядов. Церковь. Стало быть, эти люди действительно были христианами. Распятие рухнуло на землю. Скамьи и подсвечники были опрокинуты порывами штормового ветра.

— Уйдем из этого проклятого места! — вскричал один из матросов.

Они шли сюда три часа, столько же понадобится, чтобы вернуться туда, где стояла на якоре «Ависпа».

Гаспар кивнул, но все же обогнул церковь, вышел на кладбище, склонился к могильным плитам и крестам. Торстен Иварссен, 1415–1476… Фрейя Тальберг, 1407–1469…

— Северные люди, — сказал он.

Самой свежей датой был 1487 год.

Они двинулись в обратный путь понурив голову. Пьянящая радость открытия исчезла. Страшные видения оставляли во рту вкус пепла.

— Подумаем об ужине! — воскликнул Вилламора, заметив скалу, где сидели утки.

Эти птицы отличались доверчивостью: их руками можно было ловить. В гонке за ужином приняли участие все, и настроение матросов заметно изменилось к лучшему. Они поймали двадцать одну утку. В течение часа шла резня — уткам сворачивали шею, затем ощипывали их и потрошили. Потом Гаспар с помощью Деодата и Феррандо соорудил костер и очистил ветки от коры, чтобы сделать из них вертела.

Вилламора послал за бочонком вина и чарками, отправив взамен сторожевому экипажу несколько уток.

От жаркого вмиг ничего не осталось: почти месяц никто из них не ел горячей пищи. Совместная трапеза помогла вернуть почти утраченный энтузиазм.

— Значит, мы нашли землю, — сказал Жак Адальберт, — но она безлюдна.

— Стала безлюдной, — поправил Деодат.

— Эти люди были больны, — сказал Гаспар. — Кости у скелетов неправильной формы. Наверняка их скосила какая-то эпидемия. Завтра мы продолжим исследовать берег.

Что до христиан, приплывших на далекую землю, чтобы там умереть, о них можно было сказать одно — это люди с Севера.[23]

Они поднялись на борт в сумерках небывало розового цвета, сразу же легли спать, и ночью всем снились страшные сны.

На следующее утро Гаспар организовал вторую экспедицию, чтобы запастись пресной водой. Он предложил наполнить и бочку троих путешественников. Спустить ее вниз оказалось гораздо легче, чем поднять на борт. Деодат попробовал воду — более чистой ему пить не доводилось.

Члены экспедиции воспользовались случаем, чтобы добыть еще уток.

В полдень, установив, что судно находится на шестьдесят втором градусе северной широты, Гаспар велел поднять якорь и принял решение плыть вдоль побережья, ведя шлюпку на буксире. Через несколько часов он обнаружил, что никогда не видел более изрезанного берега: глубокие бухты сменялись высокими отрогами, похожими на гигантские молы; везде были островки и скалы, явно тревожившие капитана.

— Под водой наверняка есть рифы, на которые мы можем напороться, — объяснил он Феррандо.

Гаспар сравнил прибрежный рельеф с рисунком на портулане, уже весьма потрепанном, и пришел к выводу, что побывавшие здесь раньше мореплаватели не смогли должным образом изучить открытые ими земли, поскольку допустили слишком много неточностей: мыс этого нового континента — если, конечно, это был новый континент — оказался куда более острым, чем на карте, а заливы гораздо глубже врезались в берег. Дважды он сделал попытку бросить якорь на рейде, чтобы затем послать на разведку шлюпку, но здесь было слишком глубоко для якорной цепи «Ависпы». Тем, кто мечтал об очередной высадке на землю, пришлось разочароваться. Деодат вновь занялся рыбной ловлей и вытащил одного за другим трех прекрасных лососей.

Поскольку ветер не менялся и все время дул с севера, «Ависпа» вынуждена была плыть против ветра; даже с убранными парусами, оставив только бизань, она продвигалась вперед очень медленно.[24] Гаспар решил сменить направление и взял курс на запад.

Очередная авантюра, ибо они вновь не знали, куда плывут.

Вдали показались два ледяных островка. Однако Деодат смотрел на небо, наблюдая за птицами.

Через два дня, в два часа пополудни, с фок-мачты раздался долгожданный крик впередсмотрящего:

— Впереди земля!

По правде говоря, с палубы видна была только сероватая линия, которая вполне могла оказаться грядой облаков. Но внезапно небо пересекла летящая с юга птичья стая.

Три часа спустя они смогли ясно разглядеть эту новую землю — она походила на предыдущую, как родная сестра, но выглядела более лесистой. Для высадки час был поздний. Гаспар вел судно вдоль скал, пока не отыскал бухту, где решился бросить якорь, чтобы спокойно переночевать. Похоже, это было устье громадной реки, чьи берега едва просматривались вдали. Якорь, наконец, достиг дна. Деодат смотрел, как со скрипом разматываются кольца цепи, и звуки эти казались ему голосом судьбы.

Ночь была короткой не только из-за близости к полярному кругу, который окрашивал ее голубоватой акварелью, но и потому, что все очень мало спали.

Открытие первой земли выглядело как бы случайным. Они уже были близки к отчаянию, однако милосердное Провидение подарило им девственный край и тут же — по природной своей скаредности — отняло радость, омрачив ее зловещими находками. Memento mori. А что они хотели, эти дерзкие мореплаватели? Думали, есть нечто новое под солнцем?

Они почти слышали, как насмехаются над ними духи за облаками.

Но еще один берег, примерно в одном кабельтовом, укрепил их в уверенности, что они совершили открытие. Нет, Провидение, мы нашли не только истлевшие останки. Ты не все знаешь. Быть может, это просто второе имя Слепой распутницы, которую называют Фортуной? К западу от старого континента, от этой Европы с ее залитыми кровью полями и утраченными иллюзиями, действительно существуют другие земли. И новый мир не может быть пристанищем уродливых скелетов. Если он заселен, то живыми людьми.

Но какими?

Ощущение неизвестности в сочетании с ужасом и восторгом похоже на любовную страсть.

К рассвету на палубе собрались девятнадцать новичков, словно для совершения обряда инициации. Они смотрели на густые леса, постепенно обретавшие зелень под лучами зари, но сохранявшие свою тайну. У судьбы сто ликов, как у смерти — десять тысяч врат. В этих лесах пряталась их судьба. Гаспар долго смотрел вдаль.

Наконец он отдал приказ спустить шлюпку. Шесть человек, как и в прошлый раз. Те же самые, в том числе Феррандо с Деодатом.

На сей раз они испытали совсем иные чувства, нежели при первой высадке. Прежде всего, потому, что пейзаж был иным. За каменистым берегом, где кричали чайки, возвышался лес. Как и прежде, они дождались подхода второй группы.

Тринадцать человек, оглядевшись, вынуждены были признать очевидный факт: исследование прибрежной полосы ничего не даст — надо углубляться в лес. Он был еловым. Путешественники двинулись туда гуськом.

Прошел час — пейзаж не изменился. Время от времени за деревьями проглядывало небо, но сам лес, казалось, не кончится до Страшного суда.

Один из матросов вскрикнул.

Между деревьями шествовало страшное существо, похожее на ожиревшего человека. Он весь зарос волосами! И идет прямо на них!

— Это же медведь! — воскликнул Феррандо.

Темно-бурый медведь брюзгливо оглядел их, прошел мимо и исчез в зарослях у них за спиной. Мигель расхохотался:

— Экий невоспитанный туземец! Даже не поздоровался с нами!

Не выпуская из рук натянутых луков, все с облегчением рассмеялись.

— Стало быть, здешние края необитаемы, — заметил Гаспар. — Этот зверь не боится людей.

Чуть позже они вновь увидели того же мишку: он лакомился лососем, забредя по пояс в воду. Двинувшись вдоль реки, они вышли на опушку. Отсюда начиналась залитая солнцем равнина, где паслись животные, похожие на оленей, но более крупные, с мощными мшистыми рогами.

Открытие нового мира все больше напоминало вылазку мальчишек на соседский луг. Только они не знали, где находятся. Решили обставить Христофора Колумба и обставили — но никто не понимал, что делать дальше. Жилья не было видно.

Кто-то из матросов предложил остановиться на ночлег и продолжить поиски завтра. Неужели им придется спать под открытым небом? И на голодный желудок?

Неподалеку прогуливались громадные птицы. Три или четыре — черные, неуклюжие. Ужин сам предлагал себя. Один из матросов прыгнул на них, но они тут же вспорхнули. Деодат побежал за птицей, которая тяжело взмахивала крыльями, обиженно квохтала и пыталась ударить его желтыми лапами с острыми когтями. Ему пришлось признать свое поражение. Он побежал за другой птицей, растянулся в траве, вскочил и после долгой гонки на глазах у товарищей схватил эту дикую индейку, которая отчаянно отбивалась под сонным взглядом оленей, равнодушно взиравших на схватку.

Теперь в охоте приняли участие все. Открытие Нового Света превратилось в беготню оголодавших португальцев и французов за индейками. В этой неравной битве три птицы нашли свой конец. Каждая весила не меньше пяти фунтов.

Ужинать было еще рано. Матросы, закинув индюшек за плечи, двинулись вперед в поисках берега.

— Пойдем вдоль реки, — предложил Мигель. — Она наверняка выведет к морю.

Однако река была сильно севернее места высадки. Тринадцать путешественников долго плутали, но к сумеркам все-таки достигли берега. Затем пришлось идти в полной темноте, пока, наконец, не показались огни «Ависпы», стоявшей на якоре в бухте.

Шлюпка, как и при высадке, сделала два рейса, чтобы доставить участников экспедиции на судно. Измученные, они тут же завалились спать. Их грызла глухая досада. Индюшек можно будет ощипать завтра. К дьяволу этот Новый Свет.

Разочарование было всеобщим. Ну вот, они обнаружили Новый Свет — земли, описанные в стародавних морских портуланах. И что же? Да ничего! Ни золота, ни пряностей, ни женщин.

На следующий день Деодат решил сопровождать матросов, посланных на берег за водой. У него был свой план. Накануне, идя вдоль реки, он примечал растения. И ему показалось, будто среди них есть петрушка. Ночью он видел ее во сне. Если это действительно петрушка, можно будет избавиться, наконец, от пресного, противного вкуса супа с салом, который не удавалось перебить даже кислым корабельным вином.

Петрушка! Он грезил о печеном лососе с петрушкой.

И вот, осторожно надкусив несколько стебельков, он понял, что не ошибся. Теперь можно было собирать урожай. Матросы, которые давно считали этих городских господ чудаками, иными словами — людьми бесполезными, равнодушно следили за его работой.

Потом он заметил листки растения, пробудившего в нем смутные воспоминания о чем-то знакомом. Он присел на корточки и ножом выковырял корень одного из них.

Редиска! Дикая редиска!

Будь это даже бриллиант, сердце его не забилось бы сильнее. Он набрал великое множество редиски — и крупной и мелкой. Шесть фунтов, не меньше! Он сполоснул одну из них и сунул в рот. О, чудесный пряный вкус! Теперь и бобы не нужны. В течение многих недель ему мучительно хотелось съесть что-нибудь свежее. Перемыв редиску в речной воде, он завернул свою добычу в плащ.

— Что это ты держишь под мышкой? — спросил Жак Адальберт, когда Деодат вернулся из похода за водой.

Молодой человек присел на корточки, развязал плащ и вывалил свои сокровища на палубу, на всеобщее обозрение. Гаспар подошел ближе. Матросы последовали за ним. Вокруг находки мессира Деодата де л'Эстуаля образовалась толпа.

— Редиска, — подтвердил Феррандо, разжевав один из клубеньков.

— Rabenets, — перевел явно изумленный Гаспар.

— А это? — спросил Жак Адальберт.

— Петрушка.

— Rabenets! — повторил один из матросов, уставившись на груду редиски.

Внезапно приступ безумного хохота охватил экипаж «Ависпы». Матросы тряслись от смеха, хватались за животы и хлопали себя по ляжкам. Деодат, поначалу раздосадованный, вскоре присоединился к ним. Мигель кружился на месте и в буквальном смысле слова ржал. Они плыли сюда пять недель, пережили несколько штормов, обнаружили открытый неизвестными мореплавателями в незапамятные времена Новый Свет, континент Семи золотых городов — и в награду им досталась редиска!

20 Истинный король

Марсьяль Сек де Бодри, был в ярости.

— Не знаю, как вы этого добились, — сказал он.

Красотка Мари угодила в тюрьму как поджигательница, и некоторые поговаривали, что ее следует судить за колдовство. Ясно было одно: свидетельствовать она больше не может.

Жанна устремила на де Бодри сокрушенный взгляд.

— Я же говорила вам, что это сумасшедшая, — устало ответила она.

— В любом случае свои показания женщина давала в здравом рассудке. Я присутствовал при этом и могу подтвердить.

Жанна выразительно скривила губы.

— Как бы там ни было, это ничего не меняет, — ледяным тоном заявил он. — Человек, именующий себя Жоашеном, является сыном Хуньяди, а его сын — племянником короля Матьяша.

Жанна пожала плечами.

— Сущий бред, повторяю вам! — сказала она. — Но даже будь так, что тогда?

— Тогда он наследник по прямой линии и должен занять престол.

— Но разве трон не занят? Разве на нем не сидит король? — вкрадчиво заметила она. — Я полагала, что наш добрый государь предложил ему в жены принцессу Анну де Кандаль.

— Вы хорошо осведомлены, — заметил, Сек де Бодри.

Но он не объяснил, почему они по-прежнему рассматривают Франца Эккарта как главного претендента на этот проклятый трон. Неужели так распорядился Людовик XII? Или же клика во главе с Эстерхази и Зилаи преследует какие-то свои личные интересы?

— Вы просматривали книги записей в соборе Сен-Морис? — небрежно осведомилась она.

— Нет, а зачем? — спросил он с любопытством.

— Я припоминаю, что во время моего первого приезда в Анжер мне говорили, что Жоашен туда вписан. Возможно, мы узнаем что-то более определенное о его происхождении.

Он нахмурился и подозрительно взглянул на Жанну:

— Я схожу посмотреть.

День прошел без всяких происшествий. Но вечером Франц Эккарт, который заходил к городскому ювелиру, чтобы заказать линзу нового образца для своего телескопа, сообщил Жанне, что Эстерхази и Зилаи находятся в Анжере. Итак, делу о престолонаследии конца не видно.

— Они тебя видели?

— Думаю, да.

— Будь осторожен, чтобы тебя не похитили.

На следующий день отец Лебайи пришел в дом л'Эстуалей.

— Вчера меня почтил визитом один из высших чиновников ратуши.

Она кивнула:

— Знаю. Шевалье Сек де Бодри. Это я послала его к вам.

— Мне хотелось предупредить вас. Ознакомившись с известной вам записью, он пришел в ярость и угрожал порвать страницу. Я напомнил ему, что он находится в церкви, и сказал, что непременно извещу епископа об обстоятельствах этого визита.

— И вы известили?

— Да. Епископ отправил губернатору письмо с соответствующим внушением.

Она кивнула.

Чуть позже вновь явился, Сек де Бодри.

— Мадам, — сказал он, — ваши махинации бессмысленны. Я просил вашего содействия, чтобы вы убедили мессира Франца Эккарта Хуньяди пересмотреть свое решение. Вы же, напротив, чините мне препятствия. Должен предупредить, что король будет недоволен вашими действиями.

— Король, мессир? — раздраженно вопросила она. — Быть может, вы имеете в виду клику, которую составляете вместе с мессирами Эстерхази и Зилаи?

Он сжал зубы:

— Ваши дерзкие слова, мадам, ничего не изменят в нашем плане.

— Мессир, насколько мне известно, в Анжере у вас нет никаких полномочий, позволяющих преследовать меня так, как вы это делаете в течение последних дней. И я сама обращусь к королю, дабы уведомить его, что существует заговор с целью навязать моему внуку венгерский престол на совершенно ложном основании, что неизбежно чревато убийством нынешнего короля этой страны, союзника французской короны!

Пустая угроза: король вел военную кампанию в Италии, а у нее не было никаких знакомств в его окружении. Тем не менее, Сек де Бодри, побелел как полотно.

— Вы об этом пожалеете, мадам!

— Боюсь, мессир, пожалеть придется вам!

Она знала, что Жоашен, находясь на кухне, слышит весь разговор. Сек де Бодри в ярости покинул дом и вскочил на лошадь. Жоашен вошел в комнату и с задумчивым видом посмотрел на Жанну. Что он хотел сказать ей? В тот день она его больше не видела.

Франц Эккарт в это время давал ежедневный урок Жозефу. Она рассказала ему о визите де Бодри.

Следующей ночью она и Франц Эккарт услышали шум на верхнем этаже. Там спали Фредерика и Жозеф. Чуть позже раздался стук копыт нескольких лошадей. Она вскочила с постели, схватила подсвечник и бросилась в спальню Фредерики. Оттуда слышались стоны: кормилица была привязана к кровати, во рту у нее торчал кляп.

А Жозеф исчез.

— Двое мужчин! — крикнула Фредерика, когда Жанна освободила ее. — Влезли в окно! Похитили Жозефа! Боже мой!

Она разрыдалась. На стене дома болталась брошенная веревочная лестница.

Франц Эккарт, стоявший в дверях, слышал все. Он побежал в свою комнату, мгновенно оделся и устремился к выходу.

— Куда ты? — крикнула Жанна.

— На конюшню!

— Франц! Их много! Они вооружены!

Но она знала, что это бесполезно. Франц Эккарт не допустит похищения своего сына.

Она тоже оделась и поспешила на конюшню. Оттуда выехали два всадника. Два?

— Подождите! Я с вами!

Усевшись в седло по-мужски, она быстро вспомнила свои блестящие навыки верховой езды. Через несколько секунд ей удалось нагнать всадников.

Вторым был Жоашен, как она и предполагала.

Но откуда они узнали, в каком направлении скрылись похитители? Догадка Жоашена? Он указывал путь рукой.

Вскоре они достигли дороги, ведущей в Сеш. Тонкий месяц отбрасывал на землю скудный свет. Но его было достаточно, чтобы разглядеть скачущих впереди четырех всадников.

А когда они их нагонят, подумала Жанна, что будут делать? Пустят в ход кинжалы? Или натравят волков? Но как же ребенок, ведь он у них в руках?

Странное дело, но Жоашен свернул с дороги и поскакал галопом к ближайшему лесу. И вовсе не Франц Эккарт, Жоашен или Жанна остановили похитителей — те сами придержали лошадей. На мгновение Жанна изумилась, спрашивая себя о причине, а потом с ужасом поняла.

Волчья стая, самая большая, какую она когда-либо видела, выскочила из леса и встала цепью, преграждая похитителям путь. В лунном свете сверкали глаза. Неужели их вызвал Жоашен? Он сошел с ума? А Жозеф? Она ринулась туда, но Франц Эккарт ее опередил. Он увидел того, кто держал ребенка, поравнялся с ним, рискуя жизнью, и взмахнул рукой, издав рычание, какого Жанна никогда не слышала и которое привело ее в содрогание. Один из волков вцепился в ногу всадника и дернул с такой силой, что сбросил на землю. Тут же Франц Эккарт подхватил мальчика. Остальные попытались повернуть назад, но молодой человек уже ускакал, а волки не позволили им пуститься в погоню: бросились на них с такой быстротой, что те едва успели выхватить кинжалы.

В десяти шагах застыла на месте Жанна.

Бойня была страшной. В ночи раздавались вопли боли и ужаса, иногда заглушаемые конским ржанием и хрипами… Одной лошади удалось вырваться, всадника она сбросила на землю.

Жанне казалось, что она теряет рассудок. Ее взгляд блуждал в поисках Франца Эккарта и Жоашена.

Франц Эккарт вынырнул из лесной тени, где он укрылся с Жозефом на руках. Жестом он приказал Жанне и Жоашену следовать за ним. Они пустили лошадей в галоп.

Фредерика зажгла свечи в нижней зале. Она выбежала им навстречу. Франц Эккарт, все так же прижимая Жозефа к груди, вихрем ворвался в дом.

— Он жив? Господи! — вскричала она, беря на руки испуганного ребенка.

— Поднимайтесь в спальню и уложите его, — сказала Жанна. — Все кончено. Ничего страшного не произошло.

Она села, и слезы хлынули у нее из глаз.

— Я больше не могу… — простонала она между рыданиями. — Не могу больше! Это слишком! Слишком!

Жоашен положил руку ей на плечо. Она схватила его ладонь и прижалась к ней щекой. Он погладил ее по голове. Она подняла на него глаза. Отец и сын спасли Жозефа. Защитили свою кровь. Жоашен был истинным королем, королем волков. Он призвал свои войска на подмогу, и те явились. А Франц Эккарт был его наследником. Она вспомнила рычание, которому подчинился зверь, напавший на похитителя Жозефа. Никто и не подозревал об их настоящей власти.

Франц Эккарт был бледен.

— Ну вот, — произнес он, наконец, — с заговором мы покончили. Вероятно, эти люди намеревались шантажировать меня, чтобы вырвать согласие занять престол. Все троны прокляты.

Жанна заснула на рассвете и проснулась поздно, в смятенном состоянии.

Франца Эккарта рядом не было. В испуге она ринулась в комнату Жозефа: мальчик мирно спал, наверстывая часы потерянного сна и оправляясь от пережитого волнения.

— Где Франц Эккарт? — спросила она Фредерику.

— В парильне, с Жоашеном.

Они вышли оттуда чуть позже, свежие как огурчики. Ко всеобщему изумлению, Жоашен сбрил бороду. Увидев удивленное лицо Жанны, он улыбнулся.

Сходство с сыном было разительным. Она поняла: отныне он может этого не скрывать.

Одна из служанок вернулась с рынка в страшном испуге: все только и говорили об ужасной находке зеленщика, который вез свой товар из окрестностей Сеша. Четверых мужчин и двух лошадей растерзали волки. Несомненно, это произошло в поздний час. Конные стражники поехали на место происшествия. Они и опознали погибших: двое из них были венгерские дворяне, несколько дней назад остановившиеся на постоялом дворе, третий, мессир Сек де Бодри, принадлежал к свите губернатора, четвертый оказался лучником. Никто не знал, что делали трое знатных людей среди ночи на дороге и почему их сопровождал лучник.

Несколько дней спустя стало известно, что в Сеше их ожидала повозка: кучер должен был отвезти в Тур пять человек. Они намеревались отправиться в дальнее путешествие. Кто же был этот пятый?

Таинственное происшествие вскоре забылось. В то время все интересовались новым завоеванием Миланского герцогства, которое Людовик XII потерял в феврале.

Между тем Франц Эккарт объяснил Жанне исчезновение Жоашена в тот день, когда она беседовала с де Бодри: услышав этот разговор, он отправился в лес, чтобы собрать всех здешних волков. Ибо понял, что рано или поздно с этими людьми придется разбираться.

Но каким образом повелевал он волками?

21 Цвет невинности

После каждого открытия Гаспар и Мигель Кортереали записывали в бортовом журнале, что они вступают во владение этими землями от имени короля Португалии, свидетелями чего являются матросы. Феррандо, Жак Адальберт и Деодат не высказывались по этому поводу, но много об этом размышляли. Чем, собственно, они завладели? Пустынными побережьями? Они понятия не имели ни об этой земле, ни о населявших ее людях, которые, возможно, и не желали становиться подданными португальского короля.

Приняв решение плыть при попутном ветре, Гаспар продолжал двигаться к югу. «Ависпа» встретила июнь месяц в виду побережья, тянувшегося вдаль до бесконечности. Сомнений не осталось: это был Великий Северный континент, о котором говорил Бехайм. Братья Кортереаль не ошиблись, доверившись своему чутью. Они постоянно вносили исправления в портулан, оказавшийся до такой степени неточным, что некоторые ошибки выглядели просто фантастическими.

Исследования сводились к дневным высадкам на сушу, во время которых матросы добывали уток, селезней, индюшек, голубей и других птиц. Их ощипывали и жарили на берегу, ибо на корабле места для камбуза не было. Деодат нашел в трюме завалявшуюся рваную сеть, починил ее и ловил в большом количестве форелей и лососей. Гаспар с Мигелем убедились, что из всего экипажа лишь трое французов, жадно поедавших петрушку и редис, не страдают от кровоточивости десен — недуга, который неизбежно поражает моряков в долгом плавании; они начали проявлять больше внимания к тем травам, что постоянно собирал Деодат: отныне цикорий и дикий салат стали постоянной добавкой к традиционному супу.

Деодат нашел также цветок, который привел всех в восхищение: это была лилия с тремя лепестками кораллового цвета. Он сумел выкопать луковицу, не повредив ее, и обернул джутовой тканью, которую каждый день смачивал водой, твердо намереваясь привезти цветок во Францию.

На пятьдесят седьмом градусе северной широты Гаспар обнаружил пролив, очень невнятно отображенный на портулане, и решил углубиться в него. Воды здесь были спокойными, ветер — устойчивым. Через три с половиной дня пролив расширился, и «Ависпа» вошла в большое море.[25] Чтобы использовать попутный ветер, Гаспар повернул к югу, огибая круглый выступ, выглядевший весьма привлекательным. Там было много рек и ручьев. Значит, в пресной воде недостатка не будет. Феррандо, Деодат и Жак Адальберт рискнули искупаться. Вода оказалась прохладной, но не ледяной — во всяком случае, она позволяла смыть с кожи соль.

Во время второй остановки в большом море случилось происшествие, изменившее настроение путешественников.

Шлюпка, в которой, как обычно, сидели шесть человек, прошла половину пути до берега, иными словами, четверть кабельтова,[26] когда над головой одного из матросов что-то просвистело, едва не сбив с него шляпу. Это была пущенная с берега стрела. Через секунду в нос лодки вонзилась вторая.

— Грести назад! — крикнул Вилламора. — Нагнуться!

Поскольку Деодат не знал португальского, он пригнул его голову к борту и улегся сам. В это мгновение над шлюпкой пролетела третья стрела. Четвертая скользнула по обшивке.

Перегнувшись через борт верхней палубы, Гаспар отдавал приказы, непонятные для Деодата. Шлюпка обогнула корабль. С противоположного борта сбросили веревку с узлами, и участники экспедиции поднялись на палубу. Тем временем с берега сыпались стрелы. Но дальность их полета, судя по всему, не превышала двухсот метров. Матросы и пассажиры смогли рассмотреть воинственных туземцев. Они увидели около двадцати полуголых людей в необычных головных уборах.

Взбешенный Вилламора, ругаясь под нос, побежал за луком. Он был сделан на манер английского и поражал цель на триста пятьдесят метров. Натянув его, старший помощник выстрелил в нападавших. Несомненно, те полагали, что луки у чужестранцев не лучше, чем у них. И жестоко ошиблись. Они стояли плотной группой. Стрела Вилламоры угодила одному из них прямо в грудь. Он упал. На берегу раздались вопли. Туземцы отступили в лес, таща за собой раненого.

— Мы научим этих людей повиновению, — сказал Гаспар.

Он приказал поднять якорь.

Итак, континент обитаем. Последующие высадки становились рискованными. Фактически они были запрещены до особого распоряжения. Теперь Гаспар и Мигель только производили измерения и вносили поправки в портулан. И никаких больше купаний.

На пятьдесят четвертом градусе, иными словами — чуть южнее, они заметили группу таких же полуголых людей. При виде корабля те столпились на берегу. Путешественники насторожились, однако дикари не выказывали враждебных намерений — они даже приветственно махали руками. Гаспар подвел судно ближе к берегу, отчего туземцы пришли в страшное волнение. Стали слышны их крики. Они показывали пальцем на шлюпку, по-прежнему идущую на буксире: возможно, они думали, что это ребенок «Ависпы». Вскоре к ним присоединились женщины и дети. Луков ни у кого не было. Гаспар распорядился свернуть часть парусов, а тем временем восемь туземцев спустили на море два суденышка диковинного вида: они походили на большие ореховые скорлупки; сидевшие в них туземцы продвигались вперед с помощью одного весла. Матросы и путешественники склонились над поручнями, чтобы получше их рассмотреть. У всех были иссиня-черные волосы, очень смуглая кожа, головные уборы из перьев, обнаженные торс и ноги; некоторые из них были в одних набедренных повязках.

Гаспар спустил для них веревку с узлами. Они лазали великолепно, и вскоре все восемь поднялись на палубу, восхищенно осматриваясь вокруг. Вид у них был такой, словно они ступили на спину неведомого, но добродушного дракона. Они засмеялись. Феррандо, Жак Адальберт и Деодат засмеялись тоже. Затем к ним присоединились матросы. Тот, кто выглядел главным, опознал в Гаспаре равного себе. Он величаво двинулся к нему и произнес речь, из которой никто не понял ни слова. Сохраняя на лице любезное выражение, Гаспар развел руки в знак бессилия. Судя по всему, эти люди были преисполнены самых добрых чувств, но, увы, они не говорили по-португальски.

Повисло молчание. Португальцы и французы смотрели на туземцев. Туземцы смотрели на португальцев и французов. Это могло продолжаться бесконечно. Деодат изучал разрисованные лица и торсы, пупки, пальцы ног; туземцы разглядывали сапоги, штаны, куртки, белую кожу. Значит, это тоже человеческие существа? А они знают Дух Бобра? Или Великого Орла? Вождь показал на берег: это выглядело как приглашение сойти на сушу. Гаспар в ответ нахмурился, махнул рукой в сторону севера и сделал жест, будто стреляет из лука. Вождь всем своим видом выразил крайнее огорчение, покачал головой, затем повернулся к своим и произнес еще одну торжественную речь. Так могло продолжаться бесконечно. Но вождь повторил свое приглашение. Гаспар, поразмыслив, сказал:

— Кажется, они хотят, чтобы мы сошли на берег.

— Надо бы посмотреть, — отозвался Мигель.

Гаспар кивнул; действительно, это было приглашение, ибо, когда он склонил голову, лицо вождя внезапно просветлело.

Короче, через час тринадцать европейцев оказались на суше в окружении, по меньшей мере, сотни туземцев. Женщины ходили с обнаженной грудью, и бедра у некоторых были прикрыты лишь кожаной повязкой. Матросы не могли оторвать глаз от этих желанных созданий. Мужчины были голые, их кожу — особенно на груди и бедрах — покрывали искусные рисунки из красных, белых и черных полос. Более отважные и очень многочисленные ребятишки подошли к чужакам, чтобы пощупать их сапоги и куртки.

Все двинулись за Гаспаром и вождем, которые возглавили шествие. Вскоре показалась большая поляна, где стояли остроконечные шатры, украшенные перьями и разными странными штуковинами.

Там горел костер; вождь расположился перед ним, усадив рядом с собой Гаспара и Мигеля; все прочие расселись кружком. Морщинистый старик, на шее которого висело ожерелье из зубов, остался стоять и напевно заговорил, порой переходя на пронзительные тона. Вероятно, это их благословение, подумал Деодат. Действительно, вскоре принесли насаженную на вертел часть туши неизвестного животного. Вождь, вытащив из висевших на поясе ножен кремневый кинжал с обернутой кожей рукоятью, начал резать мясо. Это давалось ему нелегко: либо жаркое было жестким, либо кинжал тупым. Тогда Гаспар достал из-за пояса свой нож, чтобы помочь вождю в его трудном деле. Тот вдруг замер, уставившись на него. Не в силах сдержаться, он взял нож из рук Гаспара и с неописуемым изумлением поднес к глазам. Он был потрясен. Нож пошел по кругу, и каждый из туземцев смотрел на него как на дар небес.

— Думаю, стоит подарить ему нож, — сказал Мигель брату. — Тем более на борту у нас есть еще три.

Это и впрямь была удачная мысль. Когда Гаспар получил, наконец, свой нож назад, он тронул темное, как полированный самшит, плечо вождя, принял сообразный обстоятельствам торжественный вид и вытянул вперед ладони, на которых лежал нож.[27]

У вождя отвисла челюсть. Он посмотрел на нож, потом на Гаспара — и так несколько раз подряд. Затем вдруг обхватил португальца за плечи и пылко расцеловал. Гаспар улыбнулся. Мигель хлопнул в ладоши, приглашая остальных последовать его примеру. Дружба была скреплена. Теперь можно было приступить к еде. Но что это было за животное? Мясо было пахучим, местами хрящеватым, местами жилистым. Гаспар жестами спросил, что это такое, и вождь, угадав его недоумение, приставил руки к голове, изобразив рога: это были те самые похожие на оленей животные, которых они видели во время предыдущей высадки. Все рассмеялись, и вождь тоже. Зубы у него были невероятной белизны. Гаспар научил его точить нож: велел одному из матросов найти плоский камень и стал водить по нему лезвием. Эти люди все схватывали на лету: вождь оставил камень при себе.

У них существовало и понятие десерта: после жаркого женщина принесла на подносе из кожи, натянутой на тростниковую рамку, маленькие круглые хлебцы, красиво усыпанные сверху темными бусинками. Гаспар попробовал и решил, что мука сделана из каштанов. Бусинки оказались неизвестными ягодами, а сладкая масса, на которой они держались, по вкусу напоминала мед.

Затем последовал первый шаг к взаимопониманию: туземцы и путешественники объясняли друг другу, как называется голова, ноги, рот, лодка, нож. Тут, наконец, выяснилось, что вождя зовут Окиепа или что-то в этом роде. Он отдал какой-то приказ, и ему принесли красивые загадочные предметы: большой горшок, наполненный некими листьями, с виду почти высохшими, и крохотный горшочек, закрепленный на длинной трубке. Вождь наполнил его сухими листьями, зажег с помощью горящей палочки, сунул в рот кончик трубки и затянулся. Из горшочка поднялся синеватый дымок. Вождь затянулся еще раз, вынул трубку изо рта и выдохнул из ноздрей дым. Все внимательно следили за этим странным обрядом. Вождь передал таинственный предмет Гаспару, приглашая его сделать то же самое. Португальцу оставалось только подчиниться. Он слегка закашлялся, но все-таки выдохнул дым из ноздрей. Окиепа предложил ему передать предмет по кругу. Когда подошла очередь Деодата, в горшочке тлел один пепел; вождь взял его из рук юноши, снова набил сухими листьями и поджег.

Пряный ароматный дым заполнил рот Деодата, приятно раздражая нёбо. В чем была сила этих листьев? Вместо того чтобы передать странный предмет своему соседу-матросу, он вновь затянулся, чем рассмешил вождя. Окиепа, судя по всему, высказался на сей счет, ибо ему принесли точно такие же предметы, которые он вручил молодому человеку. Это означало, что туземцы хотят продлить удовольствие европейцу, оценившему их обряд. Через несколько мгновений Деодат ощутил первые результаты: этот дым обладал успокаивающим действием. Листьев в большом горшке было достаточно, чтобы заправить маленький много-много раз.

Гостей обступили, образовав круг, двадцать обнаженных и разрисованных туземцев. Прочие стояли сзади — с барабанами и инструментами, напоминающими цистру; у одного была небольшая дудка. Вождь, поднявшись, издал пронзительный крик. И круг людей, обхвативших друг друга за плечи одной рукой, пришел в движение. Танцоры ударяли о землю одной ногой, затем другой, вздымали вверх свободную руку и выкрикивали незнакомые слова. Барабаны и цистры держали ритм, дудка выводила монотонный мотив. Мелодии не было — только ритм, который вкупе с воздействием дыма привел белых в состояние восторженного оцепенения. А когда танцующие медленно двинулись вокруг чужестранцев, те почувствовали, что ноги сами готовы пуститься в пляс.

Деодат внезапно ощутил страстное желание присоединиться к туземцам. Он встал. Они догадались сразу. Двое туземцев расцепили руки, давая ему место. И, к изумлению Жака Адальберта, Феррандо и португальцев, он заплясал: бил о землю ногой, поднимал руку в такт и повторял за другими странные слова. Было видно, что это ему очень нравится. Танец продолжался около часа.

Деодат не пил ни капли спиртного, но словно захмелел. Когда пляска завершилась, туземцы стали горячо обнимать его и целовать. Вокруг слышался смех. Некоторые женщины подошли ближе, чтобы присмотреться к нему. Деодат вгляделся в них и чмокнул ту, что оказалась рядом. Снова раздался хохот. Ему было ясно: если бы он погостил у этих туземцев хотя бы несколько дней, то остался бы с ними навсегда, стал бы ходить голым и разрисовал бы свое тело.

Когда пришло время возвращаться на судно, все принялись целоваться и хлопать друг друга по спине. Вождь вручил Гаспару лук, и тот принял подарок. Европейцы сожалели, что женщины держатся на почтительном расстоянии. Феррандо присмотрелся к их украшениям: это были ожерелья из цветных камешков, чаще всего голубых и красных. Ни крупицы золота. Что до пряностей, то их как раз и не хватало — они могли бы сдобрить вкус странного местного оленя.

Когда Феррандо поделился своими выводами с Гаспаром, выяснилось, что все пришли к такому же выводу: на этих землях нет ничего, что могло бы обогатить португальскую корону или торговцев. Эти дикари — а как еще их назвать? — даже ножей приличных не имели, а луки у них были самые примитивные.

Деодат слушал, не вступая в разговор. Да, правда, поживиться у них было нечем, но зато они обладали подлинным сокровищем: невинностью.

Он подумал о Франце Эккарте.

Впрочем, все обратили внимание на еще одно обстоятельство: туземцы казались счастливыми. Но как можно быть счастливым, если ты не христианин, не знаешь стыда и живешь без домов, без улиц, без короля?

Более того: поднявшись на борт, все вспомнили, что не видели ни лошадей, ни ослов, ни какого-либо другого вьючного животного. И разумеется, ни одной повозки на колесах. Они расхохотались от недоверчивого изумления. На чем же они разъезжают?[28]

— Возможно, они и не разъезжают, — предположил Феррандо.

В глубине души Деодат отвергал мысль о том, что этим людям придется стать подданными какого бы то ни было короля.

В конце июня «Ависпа», совершив круг по внутреннему морю, покинула его через тот же пролив, через который вошла. Она двинулась дальше с попутным северо-западным ветром. Обследовав около четырехсот лье побережья,[29] братья Кортереаль вступили во владение ими от имени короля Португалии и внесли серьезные исправления в свой портулан. Несколько раз они видели обнаженных и разрисованных туземцев: эти встречи заметно изменили их представления о счастье.

Зато они пришли к твердому убеждению, что Колумб ничего не понял: Великий Северный континент действительно существовал, и он не был восточной оконечностью Азии. Теперь следовало подумать о возвращении, поскольку этому благоприятствовали пассаты. Моряки восстановили запасы пресной воды и продовольствия, но остались без вина и водки.

Деодат много раз задумчиво курил ароматные листья Окиепы. Красная лилия, за которой он тщательно ухаживал, чувствовала себя превосходно и даже выказывала намерение пустить новый росток.

Судно бросило якорь в Лиссабоне семнадцатого июля первого года шестнадцатого века. Феррандо, Жак Адальберт и Деодат повидали Новый Свет: они могли многое рассказать о нем, но в качестве доказательства имели только лук, горшок с сухими листьями и цветок.

Через месяц королевский дознаватель Франческо де Бобадилья высадился на Эспаньоле. По не вполне ясным причинам он приказал арестовать вице-короля обеих Индий Христофора Колумба и в ножных кандалах отправил его в Севилью.

Наша троица вернулась во Францию; сначала они заехали в Анжер, где их с ликованием встретили Жанна, Франц Эккарт и Жоашен. Приезд путешественников развеял мрачную атмосферу, воцарившуюся в доме после зловещего происшествия с венграми. Наконец-то можно было поговорить о чем-то другом!

Деодат подарил красную лилию матери. Она пришла в восторг, посадила ее в горшок и поставила в саду, рядом с дверью, чтобы видеть ее каждое утро. Сам цветок представлялся ей символом тайного королевства, а листья напоминали кинжалы.

В течение нескольких вечеров при свечах один рассказ сменялся другим. У Франца Эккарта горели глаза. Путешественники вспоминали штормы, деревню мертвецов, ледяные горы, птиц в белых манишках и черных плащах, нападение дикарей, обнаженных туземцев, тяготы морского путешествия. Однако они сами чувствовали, что это всего лишь занятные истории: им удалось увидеть только внешнюю сторону вещей.

В последний вечер, когда рассказы стали иссякать, Франц Эккарт сказал:

— Мне не хочется обижать вас, но, боюсь, ваши приключения не сильно обогатили философию.

Было известно, как он понимал это слово: «любовь к мудрости».

После его замечания повисла долгая пауза. Жанна вспомнила еще одну фразу Франца Эккарта: меня не влекут другие края, я и так не здесь.

Феррандо расхохотался:

— Это верно. Но я рад, что побывал там. Я убедился, что этот континент — не выдумка и что в любой выдумке есть крупица правды. Если бы я не поехал, у меня осталось бы чувство, что я изменил самому себе. Это называется опытом. Кроме того, нет сомнений, что Северный и Южный континенты будут вскоре заселены европейцами. Достаточно нескольких английских луков и кулеврин, чтобы нагнать страху на туземцев и привести их к покорности. Наши старые империи получат огромные территории. И тем самым огромную власть. Но, естественно, это произойдет не сразу.

— Что же из увиденного вами послужит вам завтра? — спросил Франц Эккарт.

— Что можно прожить долгие месяцы, довольствуясь малым, — ответил Жак Адальберт.

— Этому тебя научила бы и жизнь солдата.

— Конечно, Франц. Но такая жизнь не научит мечтать.

Франц Эккарт кивнул.

— Со своей стороны, — сказал Феррандо, — я понял, что раньше или позже европейцы потянутся на этот континент и им понадобятся деньги. Места там безлюдные, и я сомневаюсь, чтобы там, в скором времени могли появиться города, похожие на наши. Впрочем, я узнал и еще одну важную вещь: лимон и петрушка очень полезны в дальних странствиях, ибо они спасают десны от кровотечения.

Это замечание вызвало общий смех, и все отправились спать.

На следующий день Жак Адальберт уехал в Страсбург, а Феррандо — в Женеву, так как в Миланском герцогстве все еще хозяйничали французы. После сбывшихся предсказаний о смерти папы и открытии нового континента он, безусловно, доверял суждениям Франца Эккарта. К тому же Людовик XII приобрел в Милане смертельного врага в лице герцога Лодовико Сфорцы, бывшего властелина этой северной цитадели. Плененный под Новарой за три года до окончания XV века, он подвергся такому унижению, какое редко выпадает на долю владык: французский король сначала заточил его в замок Пьер-Ансиз, а затем в клетке перевез в тюрьму в Ли-Сен-Жорж.

Лодовико Сфорца в клетке! Месть в духе Людовика XII, бледного одутловатого отпрыска династии Валуа. Поскольку Сассоферрато издавна считались друзьями, клиентами и верными слугами семейства Сфорца, миланский воздух стал для них вреден — вплоть до полного поражения французов, которое, как уверял Франц Эккарт, было предопределено звездами. Итак, следовало запастись терпением.

Деодат решил пока остаться в Анжере.

Жанна была этим одновременно обрадована и встревожена. Ведь Жозеф рассчитывал на него как на своего преемника в фамильном банке. И Деодат прошел хорошую выучку, о чем свидетельствовала осмотрительная дерзость, проявленная им при предоставлении займов: ему удалось увеличить семейный капитал, несмотря на все передряги, с которыми не смогли справиться другие банкиры, опьяненные возможностью быстрого обогащения. В делах его отличала проницательность и взвешенность суждения. Так, когда Итье попросил у него денег, чтобы прикупить себе виноградники в Минервуа, он лично осмотрел эти участки, попробовал производимое там вино, поговорил с виноградарями, оценил содержимое винных складов; сочтя сделку выгодной, он приобрел на имя матери и на свое соседние виноградники, ибо здраво рассудил, что Итье естественным образом будет заботиться и о них, раз уж они принадлежат его главному кредитору. Это был не единственный пример.

Но после возвращения из путешествия в нем словно бы что-то надломилось. Он целыми днями сидел в саду и смотрел, как маленький Жозеф играет с Жоашеном, а вечерами беседовал с Францем Эккартом. Расспрашивал его об астрологии, философии, человеческой природе, удивленный и даже смущенный глубиной познаний племянника.

Однажды они в очередной раз уселись на каменную скамью, чтобы понежиться под лучами солнца. Деодат смотрел на красную лилию, которая пустила пышный побег и вновь зацвела: несомненно, мягкий анжуйский климат пришелся ей по нраву. В памяти Деодата вдруг блеснула ледяная гора — гигантский бриллиант, плывущий по прихоти течений. Вспомнил он и танец с туземцами, и у него заныли пальцы ног.

— Похоже, дела твои оставляют тебе большой досуг, — заметил Франц Эккарт.

— Ты хочешь сказать, что я ими больше не занимаюсь?

— Или вкладываешь в них меньше усердия.

Деодат вытащил из кармана дарующий удовольствие предмет, подаренный ему Окиепой, склонился над горшком с сухими листьями, которые назывались табак, и набил ими маленький горшочек, который следовало бы именовать маленькой печкой. Затем он встал, чтобы попросить у Фредерики уголек, и наконец, затянулся под любопытным взглядом Франца Эккарта. Внезапно его охватила тревога: что же ему делать, когда истощится запас листьев? Он подумал, что может не устоять перед искушением пересечь вновь Великое море, чтобы раздобыть эти драгоценные листья табака.

— Мы достаточно богаты, — заметил он философски, наслаждаясь приятной горечью и несравненным ароматом этого чудесного растения.

— А ты вдруг стал очень неприхотлив, — парировал Франц Эккарт, подцепив из горшка большой и почти неповрежденный кусок темно-коричневого листа.

И стал рассматривать его на свет. Как опытный ботаник Франц Эккарт прибег к методу сравнения и по размерам куска определил, что целый лист должен быть величиной примерно в фут и овальным по форме. По его прикидкам, само растение имело в высоту пять-шесть футов. Он не знал других растений с такими крупными листьями, если не считать дикого ревеня, у которого листья, впрочем, были гораздо толще, а запах не столь сильный и дурманящий.

— Нужно тебе сказать, — продолжал он, обращаясь к Деодату, — что если разделить наше состояние на столько частей, сколько есть наследников у Жанны, включая тебя, мы окажемся далеко не так богаты.

— Дай Бог моей матери жить до ста лет! — сказал Деодат. — Но будем ли мы несчастнее от этого? На том западном континенте я видел, как люди ходят голыми, живут в шатрах, не имея ни ножей, ни вилок, и чувствуют себя вполне счастливыми.

— А, так вот чему ты там научился!

— Да, я открыл прелесть невинности. Можно жить без этой прекрасной одежды, которой мы так гордимся, без кинжалов и шпаг… Денег у них тоже нет. Нас они встретили с открытой душой и очень гостеприимно.

Франц Эккарт помнил живописное и несколько ироничное повествование Жака Адальберта о пляске туземцев, к которой с восторгом присоединился Деодат.

— Не все были гостеприимны, — заметил он, положив лист обратно в горшок. — Ведь вам пришлось ретироваться при первой встрече с этими людьми, хотя вы ничем их не обидели. А вождь тех, с кем вы подружились, подарил лук Гаспару Кортереалю. Это означает, что они используют оружие.

Деодат пожалел, что рассказы о путешествии были столь подробными.

— Следовательно, эти люди ведут войны с себе подобными, — продолжал Франц Эккарт. — На мой взгляд, это не вполне соотносится с невинностью.

Деодат по-прежнему затягивался из своей трубочки.

— Ты уверен, что не спутал невинность с бедностью и нуждой? — спросил Франц Эккарт.

На сей раз его замечание зацепило Деодата, как колючка, царапнувшая бархат.

— Если какого-нибудь виллана оставить в лесу совершенно голым, с одним кремневым ножом, он стал бы невинным? — продолжал Франц Эккарт.

— Ты хочешь сказать, что невинности не существует? — спросил несколько уязвленный Деодат.

— Напротив. Но я не верю в невинность, происходящую от нужды. Бывают нищие вилланы злее черта и принцессы, усыпанные жемчугами, но при этом невинные.

— Что же такое невинность?

— Природный дар, который заставляет человека не подозревать другого в дурных намерениях и здраво оценивать людей.

— Но это же ум! — воскликнул Деодат. — Ты уподобляешь невинность уму?

— Не всегда. Я знаю умных людей, которые не могут победить в себе недоброжелательство.

— Тогда что же?

— Нужна еще добрая воля. И интуитивное понимание другого.

— Что это такое?

— Искусство разгадывать неизвестную вселенную, каковой является твой ближний.

— Как этому научиться?

Франц Эккарт улыбнулся:

— Для этого требуется не один урок.

Деодат взял большой горшок, чтобы снова набить листьями страстно любимую трубку. Он сделал это поспешно, чем привлек внимание своего собеседника. Когда крохотный горшочек задымился, Франц Эккарт завладел большим, встряхнул его и запустил руку внутрь. Деодат озадаченно наблюдал за ним. Франц Эккарт извлек со дна горсть семян, похожих на чечевицу.

— Твой дикарь сделал тебе чудесный подарок, — объявил он, изучая свою находку.

— Семена! — вскричал пораженный Деодат. — Семена!

Франц Эккарт кивнул. Деодат протянул руку. Племянник отвел ее.

— Предоставь это мне, — сказал он. — Я изучил листья. Они наверняка большие и очень водянистые. Само растение должно быть высоким. На мой взгляд, ему нужна жирная влажная почва. Если ты посеешь его в глинистую, получишь хилые ростки. Кроме того, сейчас август. Когда семена дадут всходы, будет холодно. Они перестанут расти, и первые же заморозки убьют их. Поэтому семена надо прорастить в горшках, чтобы перенести в дом, как только похолодает. Весной мы пересадим растения в сад, и через год ты сможешь дымить сколько захочешь.

Жанна, высунувшаяся в этот момент из окна, увидела, как Деодат бросился на шею Францу Эккарту: чем тот привел в такой восторг ее сына?

Как бы там ни было, через неделю Деодат уехал в Лион.

— Не знаю, что ты сказал ему. Но я рада, что он к тебе прислушивается. Теперь мне хотелось бы увидеть цветы этого ростка, — объявила она.

Франц Эккарт, втихомолку посмеиваясь, сказал себе, что цветы невинности, взращенные на ниве риторики, стали, наконец, тем, чем и должны быть, — объектом ботаники, как трехлепестковая лилия.

Внезапно Жанна повернулась к нему и, устремив на него долгий взгляд, спросила:

— Зачем тебе понадобилась старуха?

Она с поразительной ясностью вдруг увидела это молодое сильное тело, которое любила ночами. Но ведь у нее уже не могло быть детей. Ей было стыдно за свое бесплодное наслаждение.

— Ты не хочешь других детей? — продолжала она.

— Все дети мира мои, — ответил он. — Что до моей крови, Жозеф сумеет ее увековечить. И пора тебе прекратить столь обидным образом говорить о Жанне Пэрриш.

О Жанне Пэрриш! Она чуть не расхохоталась. Никто уже давно не называл ее так.

— Живот у нее гладкий, а груди твердые, — продолжал он. — Связывает меня с ней брак, заключенный перед звездами. Она не рабыня моя, взятая, чтобы давать потомство, но вторая половина того совершенного андрогина, который мы являем собой. — Он нахмурился. — Я был бы тебе признателен, если бы ты говорила о ней с большим почтением.

Она рассмеялась и обняла его.

Они долго стояли, прижавшись друг к другу. Он склонил голову и заставил ее опустить свою. Когда их лбы соприкоснулись, он сказал:

— Смотри, мы образуем стрельчатую арку. Между нашими головами ключ свода.

22 Тайный союз банкиров

Весной 1501 года три ростка табака поднялись в горшочках, развернув листья, очень похожие на те, которые мысленно нарисовал себе Франц Эккарт. Он высадил их в солнечной части сада и посеял другие семена — тоже в горшках. Но Деодат не смог сразу раскурить первые листья, хотя ему страстно этого хотелось: они были слишком зелеными и водянистыми, а потому плохо горели; впрочем, и Окиепа подарил ему полусухие. Франц Эккарт посоветовал ему вывесить несколько листьев на изгородь, под прямые солнечные лучи. Он так и поступил.

Тем временем Франц Эккарт заказал в Лиможе три глиняные копии Деодатовой трубки. И Жанна смогла, наконец, попробовать дым, к которому так пристрастился ее сын. Она обещала себе, что в следующий приезд Деодата они будут курить табак втроем.

Но тут неожиданные новости нарушили все ее планы: мессир Деодат де л'Эстуаль обручился в Лионе со старшей дочерью местного суконщика Ивонной Дульсе. Деодат приехал вместе с невестой, семнадцатилетней брюнеткой с синими глазами. Семья ее состояла в родстве с Франсуа Дульсе, казначеем короля. Сердце Жанны подпрыгнуло от радости. Наконец-то! Сын не будет больше разглагольствовать о невинности дикарей и не отправится плясать вместе с ними.

Свадьбу отпраздновали в июне, сам епископ обвенчал Деодата и Ивонну в соборе Сен-Морис. Франсуа и Одиль по такому случаю приехали из Страсбурга и преподнесли новобрачной золотую брошь, украшенную четырьмя великолепными жемчужинами, громадной бирюзой и цветочками из коралла. Феррандо и Анжела, прибывшие из Женевы, подарили ей зеркало в оправе из драгоценных камней. Как обычно, клан л'Эстуалей-Бовуа пировал три дня, и гостей развлекали музыканты с танцорами.

По завершении свадебных торжеств Жанна, Деодат, Франц Эккарт и Феррандо собрались на тайный совет. Ибо Деодат предложил ссудить значительную сумму — двадцать пять тысяч экю — королевскому казначейству. Людовик XII был теперь самым могущественным государем Европы. Его завоевания в Италии казались очень прочными, и даже Габсбург смирился с этим. Будущее представлялось ему ослепительным. Заем сулил верную прибыль и расположение монарха. Вдобавок и новая родня Деодата наседала на него, уверяя, что это пойдет на пользу всем.

Франц Эккарт твердо высказался против.

— Тысяча пятьсот пятый год будет жестоким для Людовика, — провозгласил он. — Мы потеряем эти двадцать пять тысяч экю. Сверх того, в нынешнее время не следует привлекать внимания своим богатством. Я советую тебе помалкивать о банкирских делах. Стой на том, что у тебя есть суконные мастерские и виноградники: ты честный зажиточный буржуа, но отнюдь не купаешься в деньгах. От всяких сделок во Франции откажись и лучше вообще об этом не говори, чтобы не пронюхали королевские шпионы.

Жанна одобрила каждое слово Франца Эккарта. Феррандо тоже поддержал его, приведя множество дополнительных доводов.

Деодат, который привык уважать суждение своего племянника, тем не менее, удивился.

— Что я скажу Ивонне? — спросил он.

— Что у нас нет ничего, кроме земель и кондитерских в Париже. Для нее этого будет достаточно.

За ужином Жанна пожаловалась в присутствии новой снохи на слухи о ее будто бы огромном богатстве.

— Мой старший сын владеет печатней в Страсбурге, за которую много не выручишь. Сама же я, кроме трех кондитерских в Париже, этого дома и парижского да двух ферм, ничего не имею, разве что виноградники, из которых Деодат пытается извлечь хоть какую-то прибыль. Вот и все семейное достояние.

— У вас еще есть суконная мануфактура в Лионе, — заметила Ивонна, которая слушала очень внимательно.

— Она отойдет Деодату и Франсуа, поэтому я о ней не упомянула, — ответила Жанна.

Это была явная ложь. Клан л'Эстуалей-Бовуа стоил около трехсот тысяч экю. Жанна умолчала о двух домах в Париже, равно как о доме на Санкт-Йоханн-гассе в Страсбурге. Число ферм не ограничивалось двумя, а денежный капитал в два раза превышал стоимость всего этого. Но ситуация не располагала к откровенности — особенно с племянницей королевского казначея, которому требовалось набрать как можно больше денег.

В первое десятилетие XVI века некий лукавый дух, казалось, проник в высшие сферы человеческого общества. Он задался целью не только унизить тех, кто обрел могущество в прошлом столетии, но и низвергнуть их в грязь. В доме л'Эстуалей обо всех таких историях большей частью узнавали от Феррандо, с которым делились сведениями генуэзские, а теперь и флорентийские судовладельцы, связанные делами с Испанией и Португалией. Первой мишенью стали мореплаватели-исследователи.

Первооткрывателям будущего мира пришлось туго.

Так, Христофор Колумб, вернувшийся в Испанию в цепях, был освобожден, а королевский дознаватель Бобадилья, заковавший его в кандалы, подвергся порицанию. Но Колумб потерял титул вице-короля обеих Индий и остатки былого престижа. Во-первых, он открыл вовсе не Индию — теперь в этом были убеждены все. Среди моряков ходили, по меньшей мере, две карты с изображением двух континентов — Южного и Северного; первый именовался Бразилией, и было очевидно, что это не Индия; Северный, пока не получивший имени, выглядел как самый настоящий континент, а не просто горсточка островов. Словом, адмирал осрамился: он оказался не готов к великим свершениям как физически, так и морально.

Было получено еще одно оглушительное опровержение иллюзии о западном пути в Индию: в 1497 году Васко да Гама, отправившись с целой эскадрой в Индию — настоящую, азиатскую, — избрал восточный путь. Он обогнул Африку у мыса Доброй Надежды и вскоре достиг города под названием Каликут. Там была основана торговая колония под охраной пяти кораблей. Сверх того, португалец привез в Лиссабон подлинное сокровище: триста пятьдесят тонн перца, имбиря, корицы и мускатного ореха. Этих пряностей хватило бы на пять лет всем жителям страны!

Кстати говоря, появившееся в Каликуте торговое предприятие было первой компанией такого рода.

А в 1500 году флорентинец Америго Веспуччи, ставший подданным испанского короля, встретился с Колумбом на Эспаньоле. К этому времени он уже исследовал Великий Южный континент — тот самый, на который так и не посмел высадиться Колумб. О своем открытии он уведомил короля, но от него презрительно отмахнулись. Испанские государи не желали больше слушать ни генуэзцев, ни флорентийцев: к черту всех этих итальянцев, которые то и дело что-нибудь открывают!

Тогда Веспуччи перешел на службу к сопернику Испании, Жуану II Португальскому. Через год он отправился во вторую экспедицию и продолжил исследование Великого Южного континента, войдя в бухту, которую назвал без особых изысков по месяцу открытия — Январская река, Рио-де-Жанейро. Спустившись еще ниже к устью громадной реки, чьи воды словно отсвечивали серебром, он дал ей имя Серебряная, Ла-Плата.[30]

— Почему, — спросила Жанна у Феррандо, — ты проявляешь такой интерес к этим экспедициям? Разве собственное путешествие не излечило тебя от жажды экзотики?

— Нет, — со смехом ответил он. — Путешествия только начинаются. Будут возникать торговые предприятия по образцу компании Васко да Гама в Каликуте. Судовладельцам, которые станут их снаряжать, понадобятся страховые гарантии, чтобы не потерять все деньги в случае шторма или иного несчастья. За этим будущее: даже если страховщик окажется в проигрыше один раз из десяти, он выиграет многократно. Вот почему я думаю, что нам нужно создать при банке страховую компанию.

Он затянулся табаком из белой глиняной трубки, подаренной Деодатом, и продолжал:

— Не надо обращать внимание на пренебрежение, которое Фердинанд Арагонский демонстрирует по отношению к Колумбу и Веспуччи. Испанская корона прекрасно знает, что эти новые земли — банковский билет с неограниченным сроком действия. Именно поэтому она, ссылаясь на договор в Тордесильясе, предъявляет права на Северный континент, открытый нами вместе с Гаспаром и Мигелем Кортереалями. Кроме того, эти будто бы разочарованные короли по-прежнему финансируют экспедиции. И братья Кортереаль уже готовятся к следующему путешествию.

Рассуждения Феррандо повергли в задумчивость Жанну, Франсуа, Жака Адальберта, Франца Эккарта и Деодата. Ибо деловая проницательность миланца стоила не меньше, чем умение Франца Эккарта читать звездное небо.

— Это еще не все, — добавил Феррандо с лукавой улыбкой. — Судя по тому, что я видел, земли эти должны быть огромны. Рано или поздно их начнут обрабатывать. Местное население нельзя обратить в рабство, поскольку эти люди показались мне очень гордыми. К тому же они малочисленны и не пригодны к работе на земле, так как живут охотой и собирательством. Следовательно, рабов будут привозить с Востока или из Африки.

— Рабов? — неодобрительно переспросила Жанна. — Разве это по-христиански?

— Сам я никогда не стал бы превращать человеческое существо в раба, — ответил Феррандо. — Но другие сделают это. Надо думать о том, что мы оставим детям и внукам.

Встав с места, он начал мерить залу широким шагом завоевателя.

— Я хочу оставить им процветающие торговые предприятия. Не только банк, но еще и страховые и морские компании. Они будут независимы от прихоти королей, имея отделения в Генуе, Неаполе, Марселе, Барселоне, Кадиксе, Севилье. И даже на других континентах.

Жанна кивнула.

— Слушайте его, — сказала она Жаку Адальберту и Деодату. — Он прав.

Еще одна отменная выходка Слепой распутницы: если бы существовала хоть какая-нибудь справедливость, Новый Свет должен был бы называться Каботиния, Корте-Реалика или хотя бы Колумбика. Но нарекли его именем последнего из первооткрывателей — Веспуччи. Из Америго получилась Америка.

Другие несчастья, обрушившиеся на тех, кому удача улыбнулась в конце ушедшего столетия, сразу стали известны всем, поскольку речь шла о короле Франции.

Хотя Людовику XII казалось, будто он твердо закрепился в Италии, осенью 1503 года власть его пошатнулась. Упорствуя в своем намерении вернуть Неаполитанское королевство, наследие Рене Анжуйского, который всю жизнь преспокойно без него обходился, Людовик столкнулся с испанской армией Фердинанда Арагонского, также не желавшего отступать. Погода стояла ужасная, французские военачальники постоянно грызлись, денег у короля не хватало.

Он воззвал к банкирам. Те уже и так изрядно раскошелились. Сейчас у них требовали около пятисот тысяч экю. Сумма баснословная и к тому же не окончательная, ибо когда короли начинают занимать деньги, никто не знает, когда это прекратится. Короче, Людовик перешел из категории завидных клиентов в безнадежные. Он начал собирать средства по крохам: обратился к двору; изъял содержание у парламентов, сенешальств, бальяжей[31] и судов — на что не имел никакого права; взял ссуду в двести тысяч ливров у провинциальных штатов и парижского муниципалитета, которые тоже не надеялись вернуть свои деньги. Иными словами, он обескровил свое королевство, чтобы воцариться по ту сторону Альп. Но перечить ему никто не смел.

Придворные льстецы неизменно именовали его «Отцом народа» — это стало началом долгой и скверной традиции. Пережив нескольких подобных папаш, европейские народы решили вернуться к еще более древней традиции: как в библейском Исходе, они отвернулись от Отца и начали поклоняться золотому тельцу; кроме Франца Эккарта и других проницательных толкователей звезд, никто не прозревал таких последствий. Что же касается приближенных Людовика, то они не отставали от льстецов, но действовали иначе. Так, священник Клод де Сессель, член королевского совета, получивший известность как автор многих хвалебных сочинений о своем государе, расточал ему комплименты, наводившие на размышления. К примеру, он написал, что Людовика в детстве «склоняли к похоти и сладострастию», дабы лишить способности здраво рассуждать и обессилить физически…

Все эти полновесные добрые экю, извлеченные королем из сундуков подданных, были добыты тяжким трудом тех, кто вставал на заре и засыпал в изнеможении, растрачены же впустую: все собранные подати, налоги и штрафы пошли на оплату наемников, лошадей, мечей, копий и пушек. Вмешалась в дело и зима. Провидение иногда любит рядиться в белую мантию, чтобы проучить некоторых честолюбцев. Шторм разметал флот, призванный снабжать армию провиантом. Овес кончился. Пало несколько сотен лошадей. Войска начали роптать. Шпионы донесли об этом военачальнику Фердинанда Арагонского Гонсало Кордовскому, который укрепился в близлежащей крепости Сесса, выжидая удобный момент.

В конце 1503 года французов оттеснили в портовый город Гаэту. Великодушный Гонсало Кордовский предложил им почетную капитуляцию. Однако Слепая распутница яростно набросилась на тех, кто вышел из осажденного города, убивая без разбора солдат, рыцарей и генералов.

Людовик потерял Королевство обеих Сицилии, так как Сицилия и Неаполь были объединены под одной короной. Хотя Генуя и Милан остались за ним, поражение было серьезным.

Проигравшие всегда виноваты, даже если они и правы, но эта итальянская кампания изначально была пустой затеей, над которой огненными буквами было начертано: Бесшабашная, Разорительная, Бесполезная.

— Короны, — сказал однажды Франц Эккарт Жанне, — сделаны из золота, тяжелого металла, который, на мой взгляд, затрудняет циркуляцию крови в мозгу. От них глупеют.

Жанна зашлась от хохота. Жоашен издал глухое ворчание, которое заменяло ему смех. Он научился пользоваться трубкой Деодата, вернее, копией, которую заказал его сын Франц Эккарт. К счастью, урожай табака оказался чрезвычайно обильным, и все обитатели дома л'Эстуалей дымили вовсю — к великому неудовольствию дневных мошек и ночных комаров.

Жозеф, присутствовавший при разговоре, ибо ему уже было почти одиннадцать лет, пришел к выводу, что все короли — тупицы и негодяи, но ведь известно, что дети порой склонны к преувеличениям. Впрочем, и воспитание Франца Эккарта настроило его на скептический лад в отношении земной власти. Он почитал только четырех человек в мире — Жанну, Жоашена, Франца Эккарта и Фредерику.

Последствия поражения при Гаэте быстро подтвердили правоту Франца Эккарта и Феррандо. Поскольку монарх, непогрешимый в силу божественного права, никогда не ошибается, следовало найти виновника. Армия, несомненно, сражалась плохо, однако некоторые крупные военачальники погибли: Сандрикур, граф де Линьи, отважный Салюс. Обвинять мертвых было неблагородно, да и оставшиеся в живых могли ополчиться на его величество. Посему король обратил свой гнев на банкиров — за то, что собрали мало денег. Это был грамотный выбор жертвы: все считали их скупцами, ростовщиками и даже ворами — иначе им не удалось, бы нажить такие богатства.

В общем, Людовик затеял суд над двадцатью чиновниками и банкирами. Виновными были назначены бальи Дижона Антуан де Бессе, Жан Дюплесси, главный военный казначей, дядя Ивонны Франсуа Дульсе, Жан Эруэ, Никола Бризо, Бертран де Вильбрем, Жиль Леру, Жан де Шедвиль… У Дульсе и Бризо конфисковали имущество, трех других приговорили к позорному столбу, Дюплесси — к смертной казни, которую король заменил заключением в Лоше. Для пущего устрашения двух секретарей казначейства — Леру и Шедвиля — повесили.

Со времен Жака Кёра было хорошо известно, что должность королевского банкира не сулит ничего хорошего.

Ивонна пришла в ужас: одним ударом ее семья была разорена и ввергнута в опалу. Сама она только что родила дочь Гитонну — у нее пропало молоко, и малышку отдали кормилице. Жанне пришлось вразумлять сноху: она объяснила ей, что бывают несчастья куда страшнее разорения, тем более что брачный союз с Деодатом надежно оградил ее от нужды.

Жак Адальберт взял ее двоюродного брата Леонса Дульсе на свою суконную мануфактуру. В знак признательности Ивонна забеременела спустя шесть месяцев после рождения первого ребенка.

И у всех сложилось мнение, что худшего удалось избежать. Они не только сохранили двадцать пять тысяч экю, которыми Деодат предлагал ссудить монарха, но никого из них не повесили и не разорили за то, что они не дали взаймы пятьдесят.

Впрочем, к такому разумному выводу пришло гораздо больше людей, чем можно было подумать. Многие усвоили привычку, которую ожидало славное будущее, а именно: скрывать деньги под половицей или закапывать в огороде. Отныне бюргеры стали ходить в поношенном платье и, отказавшись от рябчиков со спаржей, вернулись к супу с салом. Только вертопрахи расхаживали в шелках и бархате.

Деньги научились прятаться.

Еще один примечательный факт: банкиры стали весьма редки в королевстве — ни одного нельзя было найти. Они либо пребывали в отъезде, либо болели, либо отошли от дел.

Не доверяясь больше почте, ибо королевские чиновники могли перехватить их корреспонденцию, они и в самом деле много путешествовали. Многие оседали в Гааге, Амстердаме, Франкфурте, Женеве, Венеции, Севилье, Кадиксе, Лиссабоне и даже в Лондоне.

Чтобы уберечься от королевских безумств, как во Франции, так и в других странах, они образовали нечто вроде международного тайного союза. Теперь не было нужды перевозить крупные суммы денег, ввергая в соблазн вороватых кучеров, которые часто снюхивались с разбойниками: простой билет на предъявителя, называемый переводным векселем, позволял получить несколько тысяч экю у надежного партнера.

Они страдали из-за войн между странами, но сами никогда не ссорились. Боже сохрани! Пока наемники махали мечами и палили из пушек ради вящей славы своих государей, барахтаясь в грязи, крови и моче, банкиры Аугсбурга, Кёльна, Лиона, Женевы, Милана, Севильи и Лондона преспокойно обменивались талерами, флоринами, турскими ливрами, дукатами и прочими золотыми монетами.

Подобное развитие событий нравилось Жаку Адальберту, Деодату и Феррандо, за исключением того обстоятельства, что зимой деловые операции сильно замедлялись. Приятнее было ездить на юг, чем на север.

Но, в конце концов, зима длится всего три месяца в году, а деньги вполне способны залечь в спячку по примеру медведей. Отдых освежает умы.

23 Сбор винограда и жатва духов

Вначале лета 1504 года Феррандо вместе с испанскими и голландскими компаньонами основал в Кадиксе Торговую морскую компанию Нового Света, треть капиталов которой принадлежала клану Сассоферрато-Бовуа-л'Эстуаль, и Страховую морскую компанию л'Эстуаль, названную так по предложению Жанны, горячо поддержавшей эту идею. Первая компания заказала пять кораблей по образцу английской каракки, на которой Феррандо совершил плавание вместе с братьями Кортереаль: она оказалась более маневренной, чем испанские корабли.

Жак Адальберт и Деодат помогали Феррандо, а им, в свою очередь, помогали сыновья последнего Джан-Северо и Пьер-Филиппо, по возрасту почти их ровесники — тридцать один год и двадцать семь лет. Все они постоянно разъезжали между Швейцарией и Испанией, а по пути обязательно останавливались в Анжере, так что в течение двух-трех дней в утренние часы парильня гудела так, словно там заседал парламент.

На одном из семейных советов Жак Адальберт пожаловался, что не может поспеть везде и был бы счастлив, если бы кто-нибудь частично освободил его от дел, связанных с суконной мануфактурой.

Стало быть, детей я мало родила, подумала Жанна.

— Чего стоит Леонс Дульсе? — спросила она.

— Он усерден, но все равно не наш, — ответил Жак Адальберт.

— На безрыбье и рак рыба. Чтобы заинтересовать его, нужно выделить ему долю в прибылях. Это почти как свадьба. А он, кстати, женат?

— Нет, просто бегает за юбками.

— Каков он внешне?

Жак Адальберт озадаченно посмотрел на бабушку:

— Хорошо сложен, умеет держаться в обществе.

— Пригласи его на сбор винограда.

У нее был свой замысел. Северина, дочь Феррандо и Анжелы, два года назад потеряла мужа в сражениях за Миланское герцогство. Родителей огорчало тоскливое настроение молодой женщины, которая говорила, что больше не полюбит ни одного мужчину, ибо тот непременно отправится воевать. Она уже готовилась уйти в монастырь.

Жанна написала Феррандо и Анжеле письмо с приглашением на сбор винограда и выразила надежду, что они приедут с дочерью, которую она очень давно не видела.

Леонса Дульсе она позвала на два дня раньше и под любопытным взором Франца Эккарта устроила смотрины на свой манер. Леонсу исполнилось двадцать четыре года, и кровь у него явно была горячая. Что ж, прекрасно.

— Я надеялась увидеть вас с супругой, — сказала она за первым ужином.

— У меня ее нет, мадам.

Жанна притворно удивилась:

— Неужто в городе Лионе нельзя подобрать хорошую партию?

— Конечно можно, только вот я хорошей партией быть перестал. Видите ли, молодых людей оценивают по положению в обществе. Я ведь из клана Дульсе и считался прежде завидным женихом. Теперь уже нет, как вы знаете. Леонс Дульсе — труп, — добавил он с иронической улыбкой. — Жак Адальберт спас меня от мужицкого труда, но это не вернуло мне богатство.

Она поразмыслила над его словами и осталась довольна. Молодой человек рассчитывал на выгодный брак и лишился такой возможности из-за разорения семьи.

— Стало быть, вы одиноки.

Он лукаво улыбнулся:

— Провидение одиноких мужчин создает для них одиноких женщин.

Франц Эккарт рассмеялся.

— Лишь бы не распутных, — заметила Жанна.

— Право же, мадам, они как все, как весь наш мир. В них есть и дурное и хорошее.

— Остерегайтесь болезни святого Меана.[32] Она, как и смерть, поражает не только других.

Когда приехали Феррандо, Анжела и Северина, Жанна занялась другим важным делом: следовало вернуть привлекательность молодой вдове. Северина подурнела, была скверно одета и наводила тоску своим унылым видом. Ее и впрямь ожидал монастырь.

Жанна обласкала племянницу, повела в парильню и велела Фредерике, как следует растереть ее, что вернуло ей здоровый цвет лица.

— Что за испытание! — вскричала Северина. — Но кровь бодрит, не спорю. И вы делаете это каждый день?

— Как молитву читаю, — сказала Жанна. — Унылое и неряшливое обличье противно Господу. Опустившийся человек оскорбляет Творца.

Этот довод удивил Северину. Из уважения к Господу она позволила Фредерике причесать и надушить себя.

Оставалось заняться одеждой, которая была в плачевном состоянии. Жанна призвала на помощь Симонетту, жену Жака Адальберта, ибо та оказалась почти одного роста с Севериной; обе женщины были из Милана и тем легче могли понять друг друга.

— Santi del cielo! — вскричала Симонетта, взглянув на молодую вдову. — A vederla cosi sciagurata, li si darebbe l'elemosina![33]

Она побежала в свою комнату за более пристойным платьем: из темно-синего сукна с юбкой-колоколом и с квадратным декольте, льняным расшитым воротником и широкими рукавами с обшлагами из того же материала. В тон платью была подобрана кокетливая бархатная шапочка синего цвета, которая прекрасно смотрелась на светло-рыжих волосах.

— Но… Боже мой! — в свою очередь вскричала Северина, когда Жанна протянула ей зеркало, первый подарок Жака де л'Эстуаля. — Боже мой, я больше не похожа на вдову.

Совместными усилиями Жанна, Фредерика и Симонетта действительно преобразили ее. Она была восхитительна: если бы еще согласилась слегка подкраситься, возрождение стало бы полным.

— Неужто вы намерены носить траур до конца дней? — осведомилась Симонетта.

Обе женщины не сводили глаз друг с друга. Через мгновение покорная улыбка осветила застывшее лицо Северины.

— Чрезмерная печаль греховна, вы разве не знаете? — продолжала Симонетта. — Она означает утрату надежды, которая наряду с верой и милосердием является одной из главнейших добродетелей.

— Северина, не одни только монашенки служат Богу, — подхватила Жанна. — Господь отделил жизнь от смерти, и негоже людям смешивать их.

— Я любила мужа больше всего на свете, — прошептала Северина. — Люди забрали его у меня!

Она заплакала.

— Он не вам принадлежит, а Богу, — наставительно произнесла Жанна, подавая ей платок, чтобы осушить слезы. — Говорить о нем как о собственном достоянии — это своего рода алчность.

— И детей от него у меня нет! — пожаловалась Северина.

— Неужто вы принесете в жертву покойнику свое потомство? — вмешалась Симонетта. — Ведь это варварство!

Северина задумалась.

— Наверное, вы правы, — со вздохом уступила она.

— Позвольте мне слегка подкрасить вам губы, — сказала Жанна.

Северину нельзя было узнать: Анжела и Феррандо раскрыли рот от удивления, когда увидели дочь, вошедшую в залу в сопровождении Жанны и Симонетты.

— Да ты просто колдунья! — шепнула Анжела Жанне.

Леонс Дульсе внимательно разглядывал молодую женщину. Теперь оставалось надеяться, что природа сделает свое дело.

Леонс сразу приступил к ухаживанию. Все с изумлением увидели улыбку Северины.

На следующий день Леонс и Северина вместе отправились на сбор винограда. Молодая женщина заливисто смеялась. Вскоре они стали неразлучны. Ночью их отделяла друг от друга одна тонкая перегородка, ибо Жанна выделила им две соседние спальни в новом крыле дома.

Через шесть дней или, точнее, ночей обитатели дома л'Эстуалей проснулись от коротких, но весьма характерных вскриков. Никто не встревожился — напротив, радость была всеобщей. Забытое после двух лет вдовства наслаждение полностью исцелило печаль Северины.

Франц Эккарт пробормотал:

— Ты настоящая сводня.

Жанна фыркнула. Утром следующего дня лицо Северины, цветущее и одновременно утомленное, яснее слов объяснило, что произошло ночью. Феррандо, отведя Жанну в сторонку, обнял ее за талию и с заговорщицким видом шепнул:

— Мы с Анжелой благодарим тебя.

Анжела подарила Жанне крупную жемчужину причудливой формы на золотой цепочке. Она отлично сочеталась с бархатной шапочкой.

Леонс Дульсе вошел в клан.

Таинственный узор, вытканный золотом и серебром, который то появлялся, то исчезал на Великом ковре, своих последних узелков еще не завязал.

Итье приехал в дом л'Эстуалей, который был всего в одном дне пути от Ла-Дульсада. По его словам, виноградники принесли неслыханный урожай. Не окажет ли хозяйка ему честь присутствовать на сборе винограда? Поселится она, естественно, в Ла-Дульсаде. Поскольку Феррандо, Анжела и Северина уехали в Женеву, а Леонс Дульсе в Лион, она подумала, что путешествие в ее прежний замок позволит ей немного развлечься. Ей также хотелось узнать, как делают это вино, уже завоевавшее отличную репутацию. Поэтому она приняла приглашение и выехала вместе с Итье в сопровождении Франца Эккарта, Жоашена и Жозефа.

Мальчику исполнилось одиннадцать лет. Черты бледного, почти прозрачного лица не были безупречно правильными, однако нос с горбинкой, чувственные алые губы, удлиненные темные глаза делали его красоту необыкновенной — завораживающей. Стройностью и силой он походил на непокорный тростник, ребяческая веселость постепенно сменялась улыбчивым спокойствием, совершенно несвойственным детскому возрасту и придававшим достоинство каждому жесту.

— Это Жоашен, каким я увидела его в первый раз, и одновременно ты, твой портрет, очищенный до самой сути, — сказала однажды Жанна Францу Эккарту.

Когда Жозеф проезжал верхом по улицам Анжера, люди оглядывались на него, а девушки бледнели и краснели. Жоашен был просто влюблен в своего внука: он стал его добровольным оруженосцем.

Мальчик произвел удивительное впечатление на Итье. Управляющий смотрел ему в лицо так долго, что это граничило с нескромностью. Жозеф выдержал испытание со своей неизменной улыбкой. О чем он думал? Итье, конечно же, уловил его сходство с Францем Эккартом, но ни словом об этом не обмолвился и со смехом сказал Жанне:

— Хозяйка, этот юноша приведет в смятение все сердца в нашем краю.

— Не бойтесь, за ним будут хорошо присматривать.

Сердце Жанны затрепетало при виде замка Ла-Дульсад.

Время, стирающее столько воспоминаний, придает глубину некоторым из них. Для нее это владение обрело нерушимую связь с судом волков.

Но вся тяжесть прошлого исчезла благодаря теплому приему. Жена Итье, крепкая женщина с грубоватыми манерами, приняла Жанну не как хозяйку имения, а как любимую родственницу; она слишком хорошо знала, кому было обязано процветанием ее племя. Ибо у нее с Итье появилось свое племя: целый рой ребятишек — мальчиков и девочек — окружил легендарную даму Жанну. На Жозефа смотрели ничуть не меньше, но с явной боязливостью: подросток внушал уважение к себе. Жанну это поразило.

На следующий день Итье повел своих гостей на сбор винограда — спустя час после рассвета, когда высохла роса. Виноградники были разбиты на квадраты в четверть арпана каждый. Их разделяли широкие дорожки, и Жанна заметила, что гроздья с разных квадратов не смешивали. Она наклонилась, чтобы рассмотреть ягоды — крупные, с довольно мелкими косточками, покрытые легким налетом. Управляющий виноградником тщательно изучал гроздья, прежде чем бросить их в корзину.

— Попробуйте, — предложил Итье.

Жанна съела несколько виноградин.

— Кожица толстая, — заметила она. — Воды не слишком много, вам не придется долго настаивать сусло на мезге.

— Точно, — сказал Итье. — Всего дня три, если погода хорошая. Это вино прекрасно сохраняется, три года самое малое. И подогревать его совсем не обязательно, — добавил он, подмигнув Францу Эккарту и Жозефу.

Те удивились, и тогда Итье объяснил, что многие виноградари подогревают вино, чтобы улучшить вкус. Часто они добавляют тмин или смородиновый и вишневый сок.

— Значит, это вино выдерживает перевозку? — спросила Жанна.

Она знала, как портится вино, путешествующее в бочках на повозках или баржах, от постоянной тряски. Через триста лье достойный напиток превращается в бурду, которую можно использовать только для домашнего потребления.

— Гм! — проворчал Итье. — Перевозка, тоже мне дело большое! Наше вино все-таки держится до Анжера, Тура, Лиможа и Пуатье. Я там бывал и пробовал его, оно много лучше других, которые и четверти такого пути не проделали. Думаю, это особый талант нашего управляющего винодельней.

Тот как раз шел следом за одним из виноградарей, несшим корзину, и с задумчивым видом жевал ягоды. Это был шестидесятилетний старик с лисьими глазками.

— Пуза! — крикнул Итье.

Тот приблизился, грузно ступая, и смерил взглядом сначала Жанну, потом ее спутников.

— Наша хозяйка, — сказал Итье. — Хочет посмотреть, как мы собираем урожай.

Старик снял шапку из серого кролика, первоначальную форму которой угадать было невозможно, и выжидающе улыбнулся, отчего морщины на щеках стали глубже.

— Хозяйка хочет узнать, почему наше вино выдерживает перевозку.

Пуза почесал за ухом и задумчиво перевел взгляд на Жоашена, который в двадцати шагах от них с любопытством склонился над виноградной лозой.

— Надо разливать его в бочки до жары, — сказал он, наконец. — Коли перегреется, станет слабым. Немногие это знают.

— Пуза следит за брожением, словно повитуха, — добавил Итье.

Они покинули виноградник и направились к винодельне. Жанна была поражена: она помнила, как выглядела винодельня, когда приехала посмотреть ферму больше сорока лет назад.

С тех пор она тут не бывала. Ей стало ясно, что Итье дельно распорядился деньгами, полученными от нее на строительные работы, ибо она порой спрашивала себя, не прикарманивает ли он часть. Но нет, он даже добавил из своих. Под длинным роскошным навесом, ведущим к винодельне — новым красивым постройкам с толстыми каменными стенами, — бочар затягивал железными обручами бочку.

— Прекрасный дуб, — сказал Итье, погладив дерево. — Смотрите, хозяйка: ни единого сучка.

Жанна кивнула.

— Что вы делаете со старыми бочками? — спросила она.

— Они рассыхаются и ни на что не годятся. Мы их сжигаем. Утку поджарить — лучше не придумаешь!

В помещении царил сильный пряный запах: один из виноградарей держал бочки над огнем из можжевеловых веток; этот дымок придаст особый вкус вину.

Они вновь сели на лошадей и поехали на соседнюю ферму, Гран-Бюссар, где Итье велел приготовить легкий обед.

— Вы помните Бертрана Гонтара? — спросил Итье.

— Старшину городского совета Ла-Шатра?

Еще одно воспоминание из далекого прошлого.

— Ферму арендует его сын.

Жанна поискала взглядом Жоашена и Жозефа.

— Где они? — спросила она.

— Жозеф сказал мне, что они хотят осмотреть окрестности.

Отведав паштета из зайца и выпив стакан доброго вина у молодого Гонтара, Жанна и Франц Эккарт вернулись в Ла-Дульсад. Жоашена и Жозефа все еще не было. Жанна встревожилась, но Франц Эккарт, казалось, был совершенно спокоен и за отца и за сына.

— Не могу я ужинать, — в волнении сказала она. — В здешних местах полно волков.

— Не думаю, что им угрожает опасность, — отозвался Франц Эккарт. — Волки, наоборот, будут защищать их.

Жанна пыталась побороть мрачные предчувствия.

— Давай поищем их, — сказала она, сама понимая нелепость своего предложения.

— Искать иголку в стоге сена! — возразил он. А затем добавил:

— Насколько я знаю своего отца, он отправился к какому-нибудь водоему.

— Водоему?

Внезапно она вспомнила пруд недалеко от фермы Гран-Бюссар, в лесу Шантелуб, где некогда провела очень долгое время — сразу после смерти Дени. Чертово болото. Внезапно перед ней вновь возникли густые туманные тени, окружившие ее и принесшие ей душевное спокойствие. Да, Жоашен и Жозеф должны быть именно там.

— Едем, — сказала она, ни секунды не задумываясь о том, как опасно передвигаться верхом в ночном лесу.

Насколько она помнила, место это находилось в четырех или пяти лье отсюда. Франц Эккарт последовал за ней в конюшню.

— Ты хоть знаешь, куда ехать? — спросил он.

— Кажется, я знаю пруд, где мы их найдем, — сказала она, ставя ногу в стремя. — На Чертовом болоте.

Она вскочила в седло, выехала на хорошо знакомый ей мостик, который Итье отстроил заново, галопом ринулась в темноту и вскоре оказалась на дороге. Франц Эккарт держался рядом, не говоря ни слова. Ночь была ясная и прохладная.

В какой-то момент она сбавила ход: они въехали в лес Шантелуб. Теперь они продвигались шагом между деревьев. Испуганная лань при их приближении умчалась прочь.

Она не знала, сколько времени ехали они так по лесу. Сердце у нее билось, она сама не знала почему. Ей хотелось плакать. Внезапно она заметила впереди слабый свет. Увидел ли его Франц Эккарт? Она повернулась к нему: он выглядел очень серьезным.

Стало чуть светлее: они въехали в пелену сероватого тумана, похожего на распустившуюся в ночи громадную жемчужину. Деревья утратили четкость очертаний. В самой гуще этого тумана она уловила некий трепет. Усилившаяся прохлада указывала на близость воды. Подавив крик, она натянула поводья и спешилась. Франц Эккарт последовал ее примеру.

Она приблизилась к кромке воды. За ее юбку цеплялись сучья. В тумане трепетали светоносные формы. Жанна схватила Франца Эккарта за руку.

Она смотрела, как эти гибкие текучие фигуры вибрируют при малейшем дуновении ветра.

— Где же они? — сдавленным голосом спросила она.

Он сжал ей руку.

— Тише, — ответил он вполголоса. — Они недалеко.

Ветерок, теребивший туман, местами рассеял его. Фигуры взметнулись вверх. Сквозь эту разорванную пелену Жанна заметила на противоположном берегу два силуэта — на сей раз живых людей. Жоашен и Жозеф.

Франц Эккарт зажал ей рот ладонью.

— Молчи, — приказал он.

Обнаженный Жозеф стоял по щиколотку в воде. Жоашен наблюдал за ним с берега.

Рой форм кружился вокруг Жозефа. Мальчик поднял голову. Потом развел руки в стороны.

Словно ожившие от этого движения, фигуры ярко вспыхнули и окружили его, почти прижавшись к нему. Можно было подумать, что они хотят проникнуть в его тело. Он конвульсивно дернулся, и они исчезли в нем. Он открыл рот, и они появились вновь. Он воздел руки, и они заплясали вокруг него в бешеном танце, но теперь уже не сближаясь с ним — вздымаясь вверх, разлетаясь в разные стороны и порой касаясь поверхности воды. Крупинки света рассеялись по глади озера.

Жанна повернулась к Францу Эккарту. Тот задыхался. Она была ошеломлена. Хотела заговорить с ним. Он удержал ее, приложив палец к губам.

Безмолвие.

Фигуры двигались в их сторону. Одна из них скользнула к охваченной ужасом Жанне. И она узнала это любимое, о, сколь любимое лицо!

— Жак! — вскрикнула она, невзирая на запрет.

Она протянула руку. Фигура замерла на месте, чуть заметно подрагивая, излучая тепло, несмотря на окружающий холод. Потом к ней присоединилась вторая, которая словно бы льнула к Францу Эккарту.

Из глаз Жанны брызнули слезы.

У фигуры было лицо Об.

Жозеф увидел их. Он двинулся к ним по воде. Тело его светилось перламутровым блеском. Он вытянул руку. Жак и Об развернулись и порхнули к нему.

Жанна рухнула на колени, закрыв ладонями лицо. Она вновь встретилась с Жаком. Сердце ее готово было разорваться.

И увидела Об.

Франц Эккарт поднял ее и повлек за собой. Ему пришлось поддерживать ее. Да, ей не следовало поддаваться любопытству. Франц Эккарт крепко обнял ее.

— Пойдем, — сказал он.

Она в последний раз посмотрела на обнаженного Жозефа в середине пруда. Невыносимое видение. А на берегу стоял Жоашен — словно жрец неведомой религии.

Жанна не смогла сама сесть в седло, и Франц Эккарт подсадил ее.

Небо бледнело, когда они вернулись в Ла-Дульсад. На далекой колокольне пробило четыре часа.

Жанна поднялась в спальню и легла. Уснула она так, словно лишилась чувств.

И проснулась только в полдень.

Франц Эккарт, уже одетый, сидел возле постели и смотрел на Жанну. Когда она открыла глаза, он улыбнулся ей.

Словно потерянная, она взглянула на любимое лицо, занавеси, стены, потолок и вздохнула. Тяжело поднялась с постели и пошла в уборную. Когда она вернулась, Франца Эккарта не было. Через несколько секунд он вошел с кружкой горячего молока. Она взглянула на него вопросительно:

— Они дома?

Он кивнул.

— Как они?

— Как обычно, — с улыбкой ответил он. — Жозефу не терпится посмотреть, как будут давить гроздья.

Она покачала головой:

— Что это было? Что мы видели?

— Великое посвящение, — сказал он. — Я знаю, что время сбора винограда особо ему благоприятствует. Земля отдает свои плоды, и духи радуются этому. У них своя жатва. Мой отец решил посвятить Жозефа. Я догадывался, но не был уверен. Больше всего меня пугало, что потрясение окажется слишком сильным для него.

— Что такое великое посвящение?

— Вступление во всемирное сообщество духов. Если посвященного принимают, ибо он, может быть, и отвергнут, ему дается знание всех движений мира. Он огражден от обычных ошибок, ибо видит и слышит то, что другие не видят и не слышат. Он находится под защитой могучих сил. Жозеф отныне светоносное существо. Никакая болезнь не грозит ему.

Жанна задумчиво потягивала молоко, стараясь усвоить эти незнакомые слова и понятия. Она все еще не оправилась от волнения, вызванного появлением Жака и Об. Впрочем, ей совершенно не хотелось прогонять это видение. Она пережила самый напряженный миг своего существования.

— Вновь увидеть Жака… — прошептала она, — перед этим устоять невозможно. И Об… Что они там делали?

— Присутствие Об понятно, — ответил Франц Эккарт, не сознавая, как странно звучат его слова. — Ведь это ее сына принимали в великое сообщество. А вот Жака, должно быть, привлекла ты.

Последовало долгое молчание. Франц Эккарт говорил об этом так естественно, словно речь шла о вещах обычных — таких, как молоко и хлеб.

— Ты был посвящен? — спросила Жанна.

— Нет, я же вырос вдали от Жоашена. Посвящение происходит в подростковом возрасте, и почти всегда это делают отец или мать, сами прошедшие его. Потом слишком поздно, дух уже приобщен к материальному миру. Я знал это и пытался исправить учением.

— Но ведь ты обладаешь даром прозрения?

— То немногое, что у меня есть, дано мне от рождения. Однако сын, как правило, принимает посвящение от отца или матери. Жоашена посвятила моя бабушка Мара незадолго до смерти. Возможно, она предвидела свой ужасный конец и совершила обряд чуть раньше положенного.

Открытие этого таинственного мира повергло Жанну в изумление, порождавшее бесконечные вопросы. Почему она не видела своих родителей? А Дени? Был ли он там? Матье? Франсуа де Монкорбье? Бартелеми?

Недавнее открытие целого континента в сравнении с этим показалось ей смехотворным.

Она посмотрела в окно. Жоашен и Жозеф спокойно сидели на скамье, между ними лежала горстка абрикосов. Она долго вглядывалась в них, стараясь увидеть некий знак, свидетельствующий о пережитой метаморфозе. Но ничего такого не было. Жоашен надкусил абрикос. Жозеф встал, притянул к себе ветку цветущей липы и вдохнул ее запах.

Жена Итье вошла с обеспокоенным видом:

— Хозяйка, вам лучше?

— Все хорошо, Жерсанда, — ответила Жанна, улыбнувшись. — Немного устала от поездки… Я сейчас спущусь.

24 Пляска смерти и пляска жизни

Они пошли туда, где давят гроздья. Их сопровождал Итье. Это должно было происходить в новой большой постройке. Около сорока полных корзин стояли под навесом. Внутри находилась давильня — большой чан, уже заполненный виноградом. По ходу дела в него будут подсыпать новые ягоды. Рядом возвышался отчищенный до блеска бак на четырех подпорках. К нему была прислонена маленькая лестница.

Двое скрипачей и один барабанщик — некое подобие оркестра — сидели в винодельне, ели хлеб с сыром и потягивали вино. Фермерша выметала раскатившиеся по плиточному полу виноградины, Пуза оживленно беседовал с тремя мужчинами, у которых рукава были засучены до локтей.

Два молодых парня без башмаков, закатав штаны почти до бедер, тщательно мыли ноги в чане поменьше. Лодыжки у них славные, сказала себе Жанна. Вошла крестьянка и плеснула в воду уксуса.

Жанна склонилась над давильней, стоящей на земле, и спросила Итье:

— Виноградины не отделяют от гребней?

— Нет, — ответил Итье, — с гребнями вино не такое кислое. Оно становится светлее, и брожение слегка замедляется. А в сусле они добирают свое.

Пуза, подойдя к Жанне и ее спутникам, снял шапку. Вопрос он услышал, поскольку после обычных вежливых фраз объяснил:

— Это из-за гребней наше вино хорошо переносит тряску, хозяйка.

Она поняла, что менее кислое вино не так быстро сворачивается.

— Готовы? — спросил управляющий.

Он хлопнул в ладоши. Музыканты вытерли пальцы о штаны. Четыре пары рук подняли давильню и установили на бак. Босоногие парни один за другим забрались по лестнице наверх. Управляющий вновь хлопнул в ладоши. Музыканты заиграли ритурнель. Мелодия была простой, ритм тоже. Раз, два — три — четыре. Раз — два — три… Давильщики, стоявшие лицом друг к другу, обхватили друг друга за плечи и начали танцевать, передвигаясь по кругу. Под их мощными ногами сотрясались и давильня и бак.

Крестьянки ритмично били в ладоши. Жоашен и Жозеф весело присоединились к ним.

Жанна изумленно посмотрела на них. Дед и внук, которые несколько часов назад общались с потусторонним миром, радостно хлопали, как простые крестьяне, никогда не видавшие ничего подобного! Она повернулась к улыбающемуся Францу Эккарту.

Он понял ее удивление.

— Вино, — сказал он, — это душа земли.

Слова медленно проникали в ее сознание.

Цвет мира изменился. Пурпурные ноги давильщиков превратились в бесценные украшения. Виноградины сверкали в корзине. Сотни, тысячи глаз, устремленных в небо.

Минут через десять усталые давильщики прервали работу. Ноги их стали почти черными. Было слышно бульканье: сусло стекало в бак через отверстия на дне давильни.

Жанна воспринимала этот звук как первый писк новорожденного. Здесь появлялась на свет душа земли.

А давильня была жизнью — той жизнью, которая топчет вас, гребни и ягоды нераздельно.

Влетел большой шмель и тоже заплясал в воздухе. Она вдруг ощутила безумное желание пуститься в пляс вместе с ним.

Управляющий поднялся по лестнице, чтобы взглянуть на содержимое давильни, и снова хлопнул в ладоши. Музыканты опять заиграли ритурнель, а давильщики затанцевали бурре.[34]

Это была пляска жизни для них и пляска смерти для винограда. Любая пляска несет в себе два начала.

Она повернулась к Францу Эккарту. Он был волшебником, хотя и не прошел посвящение.

Леонс и Северина обвенчались в Женеве. Весь клан присутствовал на свадьбе, равно как и множество друзей, приглашенных Феррандо, который приехал с сыновьями, братом Танцио, племянниками и племянницами. Только Жоашен и Жозеф не поехали.

— В этих празднествах нет тайны, — объяснил Жозеф Жанне. — Вино и пироги, поздравления, искренние и притворные, — вот и все, правда?

Ошеломленная дерзкой правдивостью этих слов, она рассмеялась.

— Жоашен выглядел бы чужим в этом мире, а меня стали бы спрашивать, когда я женюсь, верно?

Это было почти точным повторением того, что сказал ей много лет назад Франц Эккарт в Гольхейме, когда она упрекнула его за нежелание поужинать в семейном кругу.

— Поэтому разрешите мне остаться. Здесь я чувствую себя легко и свободно. Мы попросим Фредерику приготовить нам крапивный суп на сале и рябчики с тмином. К тому же, как бы вы меня представили родне? Чей я сын, ведь моя мать не была замужем? Вы по доброте своей дали мне имя, — продолжал Жозеф. — Но достаточно поставить меня рядом с Францем Эккартом, а Франца Эккарта рядом с Жоашеном, чтобы все стало ясно. Поверьте, я стал бы стеснять вас.

Одиннадцать лет. Он все понял.

Жозеф провел рукой по волосам — пальцы из слоновой кости в прядях цвета ночи. Этот банальный жест означал очень многое: трудно подобрать слова, чтобы выразить привязанность к Жанне и безразличие к миру.

— Мы с тобой виделись на пруду, Жанна, — сказал он под конец и посмотрел ей прямо в глаза. — Ты понимаешь.

Он постоянно перескакивал с «вы» на «ты»; она к этому привыкла. Поправив очки, которые с некоторого времени ей пришлось носить, она кивнула. И погладила мальчика по щеке.

— Тебя и Жоашена все были бы рады видеть, — сказала она. — Но поступай, как считаешь нужным.

Потом началась обычная перед отъездом суматоха: надо было собрать сундуки, примерить заказанные портнихе платья. Наконец все отправились в путь на двух повозках.

Пять дней путешествия, сонная полудрема, несмотря на тряску, остановки с целью привести себя в порядок, ночлег на постоялых дворах. По дороге они встречали отряды лучников, с унылым видом возвращавшихся в Лион или Дижон. Пешки, передвигаемые на шахматной доске с квадратиками в тысячу лье.

Встреча с родными, поцелуи, подарки, священники, цветы, венчание в церкви Нотр-Дам-ла-Нёв, зеваки, нищие с протянутой рукой, любопытные дети, спрашивающие, что такое свадьба.

Жанне хотелось объяснить им, что это начало Пляски жизни, которая неизбежно завершается Пляской смерти, ибо Пляска жизни всегда возобновляется, но обретает другие формы.

Северина была восхитительна, а Леонс слегка важничал.

После ужина, сервированного в первый вечер на постоялом дворе на берегу Роны, один из приглашенных — статный немногословный мужчина лет пятидесяти, к которому Феррандо относился с подчеркнутым уважением, — отвел в сторонку Франца Эккарта. Это был момент, когда трапеза уже закончилась и разомлевших гостей начали развлекать акробаты, жонглеры, танцоры. Кое-кто удалился в соседнюю комнату, чтобы спокойно побеседовать или просто размять ноги. Пятидесятилетний господин неторопливо подошел к Францу Эккарту.

— Значит, это вы, монсеньор, — с улыбкой сказал он, — вы тот человек, чьими советами руководствуются все члены вашей семьи.

Франц Эккарт посмотрел на незнакомца, удивленный таким обращением, ведь никакого титула у него не было; он носил фамилию де Бовуа и не рассчитывал когда-либо стать бароном, так как брат его Жак Адальберт отличался завидным здоровьем.

— Простите меня, мессир, я не могу припомнить вашего имени.

— Эгон фон Зальцхоф, императорский советник.

Франц Эккарт поклонился.

— Почему вы называете меня «монсеньор»? — спросил он.

Советник поднял руку:

— Не беспокойтесь, монсеньор, об этом я говорить не собираюсь. Меня интересуют ваши познания. Я часто задавался вопросом, почему семьи де Бовуа и де л'Эстуаль столь сдержанно относятся к военным предприятиям Людовика Двенадцатого. Однажды ваш кузен Джан-Северо Сассоферрато просветил меня: он сказал, что клан следует вашим советам. Я спросил, не банкир ли вы. Он ответил, что нет: просто вы, умея читать по звездам, пришли к выводу, что завоевательная политика вашего суверена завершится бесславно и выгод ему не принесет. Это верно?

Зальцхоф взял бокал, поставленный Францем Эккартом на край подоконника, наполнил его и протянул собеседнику.

Захваченный врасплох, Франц Эккарт на мгновение задумался. Стоявший перед ним человек был, судя по всему, советником Максимилиана Австрийского, самого опасного врага Людовика XII. Любое неосторожное или поспешное слово может привести к тому, что по возвращении в Анжер на него обрушится гнев приближенных короля. С другой стороны, Зальцхоф входил в узкий круг друзей семьи Сассоферрато, иначе вряд ли получил бы приглашение на свадьбу. Несомненно, он был влиятельной персоной при дворе императора Максимилиана, а с этим монархом следовало считаться.

Тут нужна была очень тонкая дипломатия. Тем более что Зальцхоф знал о происхождении Франца Эккарта, коль скоро именовал его монсеньором.

Пауза, выдержанная Францем Эккартом, сама по себе была весьма красноречива. Зальцхоф усмехнулся:

— Позвольте заверить вас, монсеньор, что беседа наша останется тайной для всех. Слово чести. Я друг вашего дяди Феррандо Сассоферрато, нас связывают также и деловые отношения, поэтому не в моих интересах создавать хоть какие-либо затруднения для члена его семьи.

Франц Эккарт кивнул.

— Это верно, — с улыбкой сказал он, наконец, — я, в самом деле, отсоветовал делать вложения в известное предприятие после того, как звезды дали вполне определенный ответ относительно его исхода.

— Ваше толкование звездного неба оправдало себя, — заметил Зальцхоф. — Хочу надеяться, что вы не остановитесь на достигнутом после столь удачного начала.

— По правде говоря, мессир, я прервал свои занятия, поскольку целиком посвятил себя воспитанию маленького родственника.

Глаза Зальцхофа на мгновение вспыхнули.

Если он знает о моем происхождении, подумал Франц Эккарт, ему известно и о существовании Жозефа, и о том, что это мой сын. Но чего же он хочет от меня?

Ответ последовал немедленно.

— В силу моего двойного статуса имперского советника и партнера Сассоферрато, — сказал Зальцхоф, — я бы настоятельно советовал вам возобновить их. Только для меня, — уточнил он, пристально глядя на Франца Эккарта.

Жанна издали наблюдала за беседой; сочтя тон ее невинным, она не стала подходить, хотя испытывала сильнейшее любопытство.

— Без всякого намерения оскорбить вас, монсеньор, я был бы счастлив и польщен, если бы вы приняли вознаграждение за эту работу.

Франц Эккарт удивленно поднял брови: он никогда не думал, что может выручить хоть денье за свои труды.

— Это вы оказываете мне честь, мессир, — ответил он. — Но я должен поделиться с вами своей озабоченностью.

— Прошу вас.

— Одно дело составить гороскоп для частного лица по его просьбе и совсем другое — для государя столь могущественного, как тот, при ком вы состоите советником. Человек, находящийся на вершине власти и окруженный ревнивыми придворными, может принять известие об ожидающих его превратностях Фортуны за недоброжелательство. А предсказание о поражении в войне, которую он и его генералы жаждут начать, — за измену. В таком случае астролог рискует быть обвиненным в колдовстве и даже угодить на костер.

Франц Эккарт выдержал паузу и продолжил:

— Мне известно, что многие владыки жаждут узнать, что сулит им небо, но по вышеизложенным причинам я всегда занимался толкованием звезд лишь для своих близких.

Зальцхоф в свою очередь обдумал слова собеседника.

— Монсеньор, — ответил он с легким поклоном, — я воздаю должное вашей мудрости и вашему пониманию сердца человеческого. Они столь глубоки, что вам ведом и принцип исключения, присущий любому закону: знания наши не столь обширны, чтобы предвидеть все формы, посредством коих закон управляет миром. Простой человек, не обременный знанием, пугается затмения, но ученый муж предвидит, в какой час оно произойдет, и не боится его. Однако есть и другие исключения: предвидеть их не способен даже ученый, поскольку не знает причины. Он не может, например, объяснить, почему у родителей-блондинов появляются на свет дети-брюнеты.

Советник столь ловко ввернул намек, подкрепленный лукавым взглядом, что Франц Эккарт с трудом подавил усмешку. Они стояли у окна, выходившего на Рону; горящие в зале свечи отбрасывали золотые отблески на черную воду.

— К числу этих исключений следует отнести императора, — продолжал Зальцхоф. — Господь наделил его таким могуществом, что он сознает, как переменчива Фортуна, дарующая не одни только блага. И если бы по какой-то случайности ему довелось прочесть ваши гороскопы, он сумел бы верно понять их. Но, повторяю еще раз, гороскопы эти будут предназначены только для меня.

Имперский советник получил хорошее образование, более того — был умен и изысканно вежлив. Франц Эккарт оценил это.

— Вы должны понять, мессир, что предложение столь высокого покровительства требуется осмыслить.

— Конечно, монсеньор. Вы позволите мне предложить вам тысячу талеров за труд вновь поднять взор к небу, а затем опустить его на ваши ученые книги? Феррандо вызвался быть посредником между нами: он сам доставит мне ваше послание.

Тысяча талеров. Баснословная сумма. Франц Эккарт поставил свой бокал и поклонился. Мужчины раскланялись, но тут Франц Эккарт спросил:

— Скажите мне откровенно, прошу вас, мессир: почему вы называете меня «монсеньор»?

Зальцхоф улыбнулся.

— Император не может быть безразличен к тому, что происходит в Венгрии, — сказал он. — Его интересует все. Вы приняли мудрое решение несколько месяцев назад. Или же верно прочли расположение звезд.

И оба они вернулись в главную залу.

— Чего хотел этот человек? — спросила Жанна, когда они оказались наедине в спальне.

Франц Эккарт выглядел задумчивым. Он пересказал ей разговор с Зальцхофом. Это привело в задумчивость и ее.

— Он просил для себя? Или как советник императора?

— Полагаю, и то и другое. Но прежде всего — с целью придать себе веса.

— Тебе не нужна тысяча талеров, — сказала она. — Но ты прав: не следует обижать этого человека, поскольку он связан с Феррандо.

— Так что же? — спросил он.

— Я подумала о гороскопе для всего мира, — сказала она, раздеваясь. — Ты никого этим не заденешь. И получишь одновременно двух клиентов: Людовика и Максимилиана. Как, впрочем, многих других.

— Но каким образом узнают они об этом гороскопе?

— Франсуа напечатает его.

Он улыбнулся.

— Юная дама сердца моего, — шутливо сказал он, ложась в постель, — вы держите в небрежении глупость. А вот мне придется вновь взяться за телескоп и, главное, за книги.

25 Трон Петра

Жанна, которой Франц Эккарт показал первые оттиски астрологического прогноза, подготовленного для Зальцхофа и отданного в «Мастерскую Труа-Кле», прочла вслух первый катрен, а затем вопросительно взглянула на автора. В очаге потрескивали дрова. Слышался голос Фредерики, которая за что-то отчитывала одну из служанок. Сквозь открытое окно виднелось чистое октябрьское небо 1505 года.

— Про Орла и Лилию я хорошо понимаю, — сказала она. — Речь идет о Максимилиане и Людовике. Но все остальное?

— Дикобраз тоже означает Людовика, — объяснил Франц Эккарт, — ведь он часто изображает на своих медалях это животное, увенчанное разомкнутой короной, символ герцогства Миланского. Наши монархи лучше всех разбираются в геральдике, они сумеют узнать друг друга.

— Следовательно, ни один из них никогда не восторжествует над другим, а тот, кто верит в обратное, — осел?

— Именно так, — с улыбкой ответил Франц Эккарт.

Жанна перешла к следующему катрену:

— Как это понимать? — озадаченно спросила она.

— В Блуа Людовик очень неохотно, по принуждению, обещал руку своей дочери Клод герцогу Карлу, сыну Максимилиана.

— Стало быть, клад — это Клод, игра слов?

Он кивнул и продолжил:

— Она получает в приданое Геную, Милан, Бургундию и Бретань…

— …и, поскольку у Людовика нет наследника мужского пола, после его смерти австрийская корона могла бы прибрать к рукам все эти владения, — весело заключила она. — Но откуда ты знаешь, что брак не состоится?

Франц Эккарт воздел палец к небу.

— Этот брак не состоится, — убежденно сказал он.

Жанна вновь приступила к чтению.

— Ничего не понимаю, — призналась Жанна.

— Лев — эмблема святого Марка, иными словами — Венецианской республики. Орел, естественно, Максимилиан. Альбуса и Ибера ты тоже знаешь: англичане и испанцы. Они создадут лигу против короля Франции, которого назовут варваром и изгонят из Италии.

— Но почему?

— Потому что Людовик, который сам себя назвал христианнейшим королем Иерусалима, стремится возглавить христианский мир и уже втихомолку упрекает папу, что тот преследует цели не духовные, а мирские. Он попытается сместить папу Юлия Второго, возможно, созовет собор, пока не знаю, где именно.

Франц Эккарт на мгновение умолк.

— Людовика, — продолжил он, — сжигает тайная страсть французских королей, которые всегда мечтали об императорской власти. Все его завоевания имеют целью избрание, ибо он знает, что Карл Великий, Оттон и Гогенштауфены стали императорами тогда, когда были сильнее всех.[35]

Он пожал плечами.

— Но европейские державы не позволят ему сделать это. Когда же он потеряет свои итальянские владения, возобновить борьбу уже не сможет. Он умрет в первый день 1515 года.

Жанна испугалась:

— Ты с такой точностью называешь дату его смерти?

— Это предначертано. Он родился двадцать восьмого июля 1462 года в пятом часу утра. Первого января 1515 года Солнце, ведающее воспалениями и кровотечениями, начнет спускаться к его Шестому Дому, а Луна в зловещем обличье приблизится к Марсу. Это роковое сочетание. Пожалуй, я могу предсказать, что Людовик умрет от воспаления кишечника и внутреннего кровоизлияния.

Жанна сглотнула слюну и прочла шестой катрен:

— Совершенно непонятно, — сказала она.

— Пятнадцать дважды в ряд — тысяча пятьсот пятнадцать. Король умирает, его сменяет другой король.

— Споткнется о порог?

— Он тоже захочет стать императором, но другой заплатит больше и победит. Власть перейдет в руки банкиров. Однако в дело вмешается Немезида, богиня отмщения. Император недолго будет торжествовать.

— Я никогда больше не осмелюсь взглянуть на звезды! — воскликнула она. — Это сборище ведьм!

Он фыркнул.

— А ты знаешь дату моей смерти? — спросила она.

Он покачал головой:

— Нет, я не стал вычислять ее. Даже если бы ты попросила, я бы тебе отказал.

— Почему?

— Человеческая природа слишком слаба, чтобы вынести подобное знание.

— Моя или твоя?

— Обе.

— А дату своей смерти?

Он расхохотался и покачал головой, отказываясь от ответа.

— С какого момента, — задумчиво сказал он, — занятия мои покажутся мне суетными и пустыми? За год до роковой даты? За месяц? За день? За час? Или лучше сразу сказать себе, что все на свете бессмысленно? Что любовь к тебе абсурдна, ибо мне предстоит со временем любить тень? Что я напрасно забочусь о Жозефе, ведь меня не будет на свете, чтобы оберегать его? Разве не означает это умереть задолго до смерти?

Он вздохнул:

— Неведение в некотором смысле благо.

Она держала в руках оттиски.

— Значит, ты не откроешь Максимилиану дату его смерти.

— Не знаю, для кого предназначена моя работа. Быть может, вовсе не для Максимилиана. Конечно, он ознакомится с гороскопом. Но я и в самом деле не открою ему дату его смерти. Кто ведает, какое безумие зреет в мозгу владык? Власть в сочетании со знанием может стать ужасающей. Император, твердо уверенный, что в определенный день и час вся его власть обратится в прах, рискует превратиться в полоумного тирана.

Жанна покачала головой. Чем больше она размышляла, тем более страшным представлялось ей ремесло Франца Эккарта.

— Франсуа спрашивает, сколько экземпляров сборника ты хочешь напечатать, — напомнила она.

В нем было семьдесят семь катренов.

— Франсуа говорит, что книгопродавцы, которые случайно ознакомились с оттисками, заказали сто экземпляров.

— Стало быть, меня вынуждают показаться на свет, — невесело сказал он.

Она прочла последний из отпечатанных катренов:

Она ожидала объяснений.

— Распри европейских королей надолго ослепят их. Они не сразу распознают угрозу, исходящую от континента на Западе и от мусульманского мира на Востоке.

Франсуа написал, что уже продал тысячу пятьсот экземпляров «Речений звезд» мэтра Франца Эккарта де Бовуа.

«Их расхватывают, как горячие пирожки», — добавил он, очевидно, для матери.

Эгон фон Зальцхоф подтвердил получение своего экземпляра, выразил вежливое сожаление, что не удостоился личного гороскопа, и попросил объяснить шестой катрен.

Франц Эккарт ответил ему, что ни один человек не смеет становиться личным толкователем звезд для другого человека. Что до шестого катрена, он означает следующее: в 1515 году деньги решат судьбу некой короны, но купленный таким образом триумф вскоре обернется поражением.

Двадцать третьего февраля 1506 года, в полдень, шестеро всадников подъехали к дому л'Эстуалей в Анжере и, спешившись, попросили разрешения увидеть мэтра Франца Эккарта де Бовуа. Тот прервал занятия с Жозефом и спустился, чтобы их принять.

Жанна, встревоженная этим визитом, заняла позицию в большой зале, где должна была произойти встреча.

Главный в группе производил впечатление человека болтливого. Он отрекомендовался как шевалье Реймон д'Амбуаз, племянник кардинала Жоржа д'Амбуаза, получивший специальное предписание парижского парламента допросить сьера Франца Эккарта де Бовуа по поводу составленных им гороскопов. Всем было известно, что Жорж д’Амбуаз считал себя чуть ли не посланником Господа на земле; целью его жизни были деньги и папская тиара — остальное семейство старалось ни в чем не отставать от этого прелата.

Коротко поклонившись Жанне, посетители расположились в зале так, словно взяли хозяев в окружение.

— Астрология — это ваше ремесло? — спросил Реймон д'Амбуаз, вынув из кармана экземпляр «Речений звезд».

— Я уже несколько лет занимаюсь толкованием звезд, — ответил Франц Эккарт сдержанным тоном. — Поскольку цеха астрологов не существует, как и не предусмотрено никакой награды за изучение неба, я не могу сказать, что это мое ремесло.

— Но вы зарабатываете этим на жизнь?

— Я обеспеченный человек и не нуждаюсь в заработке.

— Вы извлекаете выгоду из ваших гороскопов?

— Вовсе нет, — сказал Франц Эккарт, убедившись, что эти люди ведут себя словно судьи, но твердо решив не обращать внимания на их неприятные манеры и отвечать по возможности вежливо.

— Тем не менее, нам стало известно, что они хорошо продаются, — сказал Реймон д'Амбуаз.

— Я уже давно составляю гороскопы. И лишь недавно отдал в печать кое-какие из них. Мне лестно, что некоторые вызвали интерес.

— Некоторые весьма загадочны, другие выглядят более ясными. Например, первый.

Реймон д'Амбуаз прочел вслух названный катрен:

— Лилия и Дикобраз со всей очевидностью указывают на корону Франции, — сказал он. — Что вы хотите этим сказать?

— Я ничего не хочу сказать, мессир. Я лишь передаю то, что, по моему разумению, сообщили мне звезды: конфликт между королем Людовиком Двенадцатым и императором Максимилианом завершится, не принеся победы ни одному из них.

— Как вы можете это знать?

— Я ничего не знаю, мессир. Повторяю вам: я пересказываю то, что говорят звезды. Я всего лишь их скромный писец.

Ответ привел посетителей в замешательство. Жанна слушала этот допрос с мрачным и напряженным видом. Франц Эккарт стоял возле стола, где красовался человеческий череп. Он положил на него руку, как бы беря в свидетели. Этот символический жест словно говорил: memento mori. Посетители почувствовали себя неуютно: им явно не нравились пустые глазницы и вечная усмешка, словно бросавшая им вызов.

— Стало быть, вы познали тайны Господа? — спросил один из них ироническим тоном.

— Провидение порой приоткрывает людям тайну намерений своих. Разве не сказано об этом в Библии?

— В Библии? — переспросил Реймон д'Амбуаз, нахмурив брови.

— Да, когда огненный палец начертал огненными буквами на стенах дворца Валтасара: «Мене, текел, фарес».

За дерзким выпадом Франца Эккарта последовало молчание. Несомненно, эти ограниченные люди не читали Книгу пророка Даниила и не знали о небесном предупреждении тирану Валтасару посреди оргии, когда войска Кира уже входили в Вавилон.

Именно в этот момент в зале появились Жоашен с Жозефом; Реймон д'Амбуаз и его приспешники взглянули на них как на непрошеных гостей, однако те не смутились и заняли место рядом с Жанной.

— Многие члены парламента задаются вопросом, нет ли в ваших гороскопах оскорбления величества, — заговорил вновь Реймон д'Амбуаз. — Что означает вот, этот катрен:

— Звезды, мессиры, не занимаются составлением хроник, — парировал Франц Эккарт. — Они не называют ту или иную корону, но просто говорят, что в указанный год для одной короны настанет траур, а другая не достигнет своих целей.

— Стало быть, вы пишете что в голову взбредет, не понимая смысла, словно безумец? — воскликнул третий из дознавателей, ибо как еще было их назвать?

— Или же занимаетесь некромантией! — вскричал другой. — Вот откуда здесь этот череп.

Франц Эккарт холодно оглядел посетителей и выдержал паузу, прежде чем заговорить:

— Сначала я отвечу на первый вопрос. В предупреждениях своих звезды часто используют темный язык. Только избранные умы способны понять их. Катрены мои — не крестьянский альманах, где указано, когда и что следует сеять. На второй вопрос замечу, что в нем выдвинуто серьезное обвинение, которое может обернуться против того, кто его высказал. Клевета — тяжкое преступление. Вы оскорбили меня в моем доме. Вам известно, чем это может кончиться для вас!

И он устремил на посетителя суровый взгляд. Тот явно не привык к подобному обращению и хотел было вскочить на ноги, но Реймон д'Амбуаз жестом заставил его отказаться от этого намерения.

— Вы угрожаете мне? — крикнул он.

— Я напоминаю вам о правилах приличия, мессир. Вы утверждаете, что присланы парижским парламентом. Я не видел официального поручения. Для меня вы просто незваный гость.

— Вы слышали? — повторил тот, обращаясь к своим спутникам. — Этот колдун угрожал мне!

Он явно искал ссоры. Похоже, эти люди приехали, чтобы вывести из себя Франца Эккарта, спровоцировать на опасные высказывания. Но тот смотрел на них спокойно.

Крикун нервно сучил ногами, однако спутники не пожелали поддержать его.

Последовала пауза.

— Мы покажем вам письменное предписание парламента, — уклончиво сказал Реймон д'Амбуаз.

Весьма важный момент, подумала Жанна. У этих людей нет официального поручения. Иначе выходка Франца Эккарта имела бы другие последствия.

— Итак, ваши катрены — это пророчество, — продолжил Реймон д'Амбуаз ироническим тоном. — Мы считаем, что вы склоняете доверчивые души к суеверию. Это противоречит церковному учению.

Затем он наклонился к своему соседу и обменялся с ним несколькими еле слышными словами. Прочие также беседовали вполголоса. Судя по всему, уходить они не собирались. Неужели они хотят арестовать Франца Эккарта и увезти его в Париж? Жоашен подкинул в огонь полено и стал яростно перемешивать угли.

Тут распахнулась дверь, и, к общему удивлению, вошел отец Моруа Лебайи. Обведя не слишком любезным взглядом присутствующих, он поклонился ошеломленной Жанне и кивком приветствовал Франца Эккарта, а также Жоашена с Жозефом. Затем повернулся к неприятно пораженным посетителям.

— Кто из вас, мессиры, шевалье Реймон д'Амбуаз?

— Это я, — ответил тот.

Отец Лебайи кивнул:

— Сегодня утром вы пришли к епископу нашего города монсеньору Морни с требованием осудить мессира Франца Эккарта де Бовуа за его, как вы выразились, подстрекательские астрологические бредни.

Реймон д'Амбуаз вновь нахмурил брови, но ему пришлось смириться с тем, что его намерения были оглашены.

— Епископ поручил мне передать вам его ответ, — продолжал отец Лебайи.

— Прекрасно, я выслушаю вас наедине, — сказал Реймон д'Амбуаз, вставая.

— Не думаю, — произнес отец Лебайи, — ибо епископ настоятельно рекомендовал, чтобы это было сделано публично. Впрочем, уже завтра утром соответствующее объявление будет вывешено на дверях собора Сен-Морис, дабы каждый мог с ним ознакомиться.

Все застыли. Отец Лебайи взглянул на посетителей насмешливым взглядом, которому очки придавали холодность.

— Монсеньор Морни, — заявил священник, — полагает, что астрология достойна всяческого уважения, поскольку это предписано святым Евангелием. В нем прямо говорится о важности передвижений звезд. Ибо только благодаря звездам волхвы смогли найти ясли Вифлеемские и воздать почести Господу нашему.

Некоторые из посетителей встали, оглушенные услышанным. Один пробурчал что-то невнятное. Реймон д'Амбуаз вытянул шею в сторону священника. А тот невозмутимо продолжал:

— Монсеньор Морни ознакомился с катренами мессира Франца Эккарта де Бовуа и не обнаружил в них ничего, что посягало бы на устои христианской веры.

Отец Лебайи вытащил из внутреннего кармана сутаны свиток с печатью и протянул его Реймону д'Амбуазу:

— Вот ответ епископа, который завтра весь город сможет прочесть на дверях собора Сен-Морис.

Тут и Жанна поднялась с кресла.

— Мессиры, — провозгласила она громким голосом, — полагаю, что ваш визит завершен. Извольте покинуть мой дом.

Растерянные, онемевшие, они взглядом вопрошали друг друга.

— Я хотел бы узнать… — начал один из них.

Но никто не обратил на него внимания.

Продолжая сидеть, он повторил свою незаконченную фразу. Жоашен подошел к двери и раскрыл ее, чтобы сделать еще более очевидным приглашение выйти вон. Реймон д'Амбуаз повернулся к Жанне — она метнула на него убийственный взгляд. Он посмотрел на Франца Эккарта, потом на отца Лебайи и получил в ответ столь же нелюбезный взор. Он направился к двери. Остальные последовали за ним, и среди них тот, кто хотел бы узнать неведомо что, а теперь с тихим ворчанием плелся сзади. Они медленно пересекли сад и сели на лошадей.

На голову Реймона д'Амбуаза упало птичье дерьмо. Он побагровел, выругался. Провел рукой по волосам, затем стал вытирать испачканные пальцы.

Жоашен согнулся от смеха. Отец Лебайи позволил себе улыбнуться. Жоашен, не дожидаясь просьбы, сходил за графином вина и бокалами. Первый бокал подал священнику.

— Парижский парламент здесь совершенно ни при чем, — сказал отец Лебайи. — Иначе он сначала обратился бы к парламенту города Тура, а епископ получил бы официальное уведомление, ведь речь идет о вопросах веры. Эти люди явились, чтобы запугать вас и, возможно, спровоцировать. Здесь пахнет заговором семьи д'Амбуаз. Монсеньор Морни догадался об этом, когда прочел ваши пророчества.

Священник с удовольствием продекларировал наизусть два катрена:

Моруа Лебайи то и дело фыркал от смеха.

— Ну, вы и придумали! Трон каменный не деревянный…[36] — повторил он, и тут его настиг приступ хохота, который передался Жанне, Жоашену, Жозефу и даже Францу Эккарту. — Вот, значит, как, — продолжал он, немного успокоившись, — обида, нанесенная Жоржу д'Амбуазу, приравнивается к оскорблению величества.[37] Будьте осторожны! Экий вы шутник!

По правде говоря, Жанна не замечала прежде этой насмешливой жилки у Франца Эккарта. Священник остался ужинать.

Жанна в очередной раз убедилась, какой прекрасный результат приносят щедрые пожертвования приходу.

26 Прорицатель

Франц Эккарт написал Франсуа, чтобы рассказать о визите интриганов д'Амбуазов, и попросил не печатать более «Речения звезд».

Франц Эккарт прочел это письмо Жанне. Они сидели в его кабинете, на четвертом этаже.

— Жребий брошен, — сказала она. — Слишком поздно тебе возвращаться в тень. Около семи тысяч человек уже ознакомились с твоими катренами. Ты наживешь много врагов, но появятся и друзья.

Решение монсеньора Морни было вывешено на дверях собора Сен-Морис. Отныне все жителя Анжера знали, что Франц Эккарт де Бовуа астролог. Фредерика, по ее собственным словам, от этого «умом подвинулась». К Францу Эккарту она относилась теперь с боязливым почтением.

— И зачем я только поддался искушению! — жаловался он.

Два дня спустя пришло шесть писем: все они были адресованы «Мессиру Францу Эккарту из „Мастерской Труа-Кле“ в Страсбурге» и переправлены в Анжер заботами Франсуа.

Отправителями были: Мария Орлеанская, графиня Нарбоннская, родная сестра короля; итальянский прорицатель Михаил Марул; Альберт, герцог Баварский, и его супруга Кунигунда, дочь императора Фридриха III; Этьен де Понше, епископ Парижский; Николь де Пантьевр, бывшая герцогиня Бретонская, и вдовствующая герцогиня Тереза Мантуанская.

«Речения звезд» проделали длинный путь.

Во всех письмах содержались просьбы разъяснить смысл того или иного катрена (наибольший интерес, судя по всему, вызывал шестой), а в двух посланиях — Марии Нарбоннской и Николь де Пантьевр — выражалось желание встретиться с автором.

— На шесть прошений четыре женщины, — с улыбкой заметила Жанна.

В данном случае уклониться от ответа было нельзя.

— Франц, — сказала Жанна, — тебе нужен покровитель. Мне кажется, что больше всего для этого подходит Мария Нарбоннская. У нее прямой доступ к Людовику. Если кто-нибудь будет искать ссоры с тобой, по примеру Реймона д'Амбуаза, ей по силам тебя защитить. Она просит о встрече. Мы примем ее со всеми почестями, подобающими ее рангу.

— Вот ты и посланник звезд, — пошутил Жозеф.

Мальчик помешивал угли в очаге и, казалось, сам не придавал значения своим словам.

— Мерзость! — внезапно воскликнул он.

Жанна и Франц Эккарт посмотрели на него с удивлением. Не выпуская из рук кочерги, Жозеф обернулся с разгневанным видом.

— Просвещать мерзавцев, — продолжал он. — Метать бисер перед свиньями. Разве Иисус не запретил делать это? Даже если бы им открыли Книгу самого Господа, в которой начертаны все судьбы, они не перестали бы вести себя как солдафоны и развратницы! Можно дать им все знание мира, и что они будут делать? Рыться в навозной куче в поисках того, что послужит их гнусным намерениям! Надуваться от спеси, хотя они всего лишь слизь человеческая, груда кишок и костей, разодетых в шелка и парчу!

Жанна была ошеломлена. Конечно, это были слова не того мальчика, которого она видела вместе с духами, ставшего почти бестелесным в тумане.

— Даже если сам Иисус явится им, они станут спрашивать, как наполнить свою кубышку, как отделаться от тещи или свекрови, как хапнуть наследство, которое им не принадлежит, как переспать с дочкой соседа, как прикончить врага. Неужто жизнь — такая подлая болезнь, что душа, дабы не расстаться с телом, должна идти на такие низости?

Он повернулся к Францу Эккарту:

— Зачем пожалует к тебе Мария Нарбоннская? Чтобы точно узнать, в какой день ее братец отдаст душу дьяволу, и подготовить пути к отступлению? А Альберт Баварский? Как удержать в покорности свое новое герцогство? Ты будешь метать бисер и алмазы перед свиньями!

Жанна никогда не слышала, чтобы Жозеф говорил так долго и так страстно. И никогда еще на ее памяти он не нападал на отца. Она не могла опомниться от изумления.

В комнате воцарилось тяжелое молчание. Солнце, пребывавшее в явно игривом настроении, гоняло зайчики по медному телескопу перед окном.

Франц Эккарт вздохнул.

— Жозеф, — ответил он, наконец, — слова твои вызваны внутренней чистотой, правда?

Жозеф с усилием кивнул. Конечно, только сейчас он начал осознавать, сколь дерзкой была его вспышка.

— Сказанное тобой грешит преувеличением. Верно, что люди, жаждущие разгадать смысл моих катренов, в первую очередь стремятся узнать то, что может пойти им на пользу и обеспечить успех их земных предприятий. Но нельзя исключать того, что им хотя бы на миг приоткроются замыслы Провидения. Они постигнут ничтожность свою перед бесконечностью вселенной. Быть может, поймут также, что вселенная эта им не принадлежит, и в души их проникнет некое подобие скромности. Пренебрегать этим нельзя. А надеяться на лучшее всегда следует.

Жозеф жадно слушал.

— Соблазн абсолютной чистоты — болезнь, угрожающая всем человеческим существам. Это желание нескромно. Ты не обладаешь абсолютной чистотой, Жозеф.

Лицо мальчика порозовело.

— Познание духов не превратило тебя в чистый дух. Спустившись с целью просветить тебя в ночь твоего посвящения, они хотели просветить, прежде всего, твою плоть — греховную и смертную. Это тело, которое принимает пищу и испражняется. Если ты не смиришь порыв к чистоте, то предашь их.

На лице Жозефа, казалось, жили только трепещущие ресницы.

— Духи пришли к тебе из любви, из уважения к заслугам твоего рода, которые ты унаследовал через мать Жоашена. Любовь проникнута милосердием. Ты отказал в милосердии тем людям, что прислали мне письма.

Грудь мальчика вздымалась. Он чуть не плакал.

— Прости меня, — произнес он, наконец. — Прости меня.

— Я уже простил, — сказал Франц Эккарт.

Жозеф устремился к отцу. Они обнялись. Подросток повернулся к Жанне.

— И ты тоже, — сказал он.

Она с улыбкой кивнула и обратилась к Францу Эккарту:

— Ты изумительный отец.

— Итак, я отвечу этим просителям, — объявил он.

Ей хотелось найти какие-то новые слова, чтобы рассказать Францу Эккарту о чувствах, которые он пробудил в ней. Каждый мужчина заключал в себе некую присущую только ему субстанцию и обладал своим особым цветом. Франсуа Вийон, узловатый и изломанный, словно виноградная лоза или туя. Матье — душистая сосна, Филибер — яблоня, Бартелеми — дуб, Жозеф — кедр… Жак и Франц Эккарт были исключением, ибо напоминали другие субстанции — слоновую кость и янтарь.

После любовной близости с ним она приходила в себя только через несколько часов, порой через несколько дней. Он благоухал. Она жалела, что после этого приходится мыться.

Мария Нарбоннская явилась в дом л'Эстуалей первой из тех просителей и просительниц, которые умоляли о встрече: дочь поэта Карла Орлеанского жила в Туре, всего в одном дне пути на повозке. Родившись в 1457 году и будучи гораздо моложе Жанны, она, тем не менее, производила впечатление старой женщины. Одеяние из черного узорчатого бархата и полное отсутствие румян делало ее белое от природы лицо еще более бледным; несомненно, она считала, что удалилась от мира и, особенно от двора своего брата. Сопровождали ее только фрейлина и лакей — так могла бы путешествовать дама из зажиточной бюргерской семьи. Она с удивлением оглядела Франца Эккарта:

— Я ожидала увидеть убеленного сединами старца. А вижу красивого молодого человека.

Мария Нарбоннская быстро взглянула на Жанну. Потом села в придвинутое ей кресло и сразу приступила к делу.

— Мессир, я догадываюсь, что осторожности ради вы предпочитаете выражать свои мысли темным языком, — без околичностей заявила она. — Прошу вас этого не делать. Говорите без опаски. Мы не встречаемся с королем. Для короны я не представляю никакого интереса, поскольку мальчика не родила, а снова выходить замуж мне поздно. Людовик не дарит меня своей откровенностью. 1515 — это год его смерти, верно?

— Похоже, так, мадам.

— Это меня не удивило бы. Вот уже много лет, как он страдает воспалением кишок. Но что означает все остальное? Корона, которая споткнется о порог, прислуживающий Меркурию Юпитер и мщение Немезиды?

— Если я не ошибаюсь, преемник короля будет претендовать на большие почести, что в данном случае может означать только императорскую корону. Однако достанется она не тому, кто достойнее. Решат дело деньги.

— Из этого я заключаю, что будущий император получит свой титул только благодаря банкирам, — сказала Мария Нарбоннская. — Чем же ответит Немезида?

— Против императора выступит мощный союз.

— У вас есть белое вино, мадам? — спросила Жанну августейшая гостья.

— Конечно, мадам.

— Если вы добавите к нему смородиновый сок, я получу свой любимый напиток.

К счастью, у Фредерики на кухне хранилась бутыль смородинового сока. Мария Орлеанская осталась вполне довольна. Она повернулась к Францу Эккарту:

— Я внимательно прочла все ваши катрены. Насколько я могу судить по тем, что мне удалось разгадать, ваши суждения заслуживают доверия. И что же дает вам это знание? Вы могли бы стать одним из самых могущественных людей Европы. Однако вы предпочитаете уединение, разумеется, очаровательное, — она повернулась к Жанне, — но все-таки уединение.

— Не все люди испытывают влечение к власти, мадам, — с улыбкой ответил Франц Эккарт.

— Иными словами, вы к ней равнодушны?

— Вовсе нет, мадам. Мы все зависим от власти, и даже королям приходится считаться с властью других королей. Но требуется искусство, чтобы использовать ее.

— Вы могли бы стать советником моего брата, — сказала она, потягивая вино со смородиновым соком. — Это вас не соблазняет?

— Мадам, подобное предложение привело бы меня в замешательство, ибо у короля есть множество других советников, с которыми мне пришлось бы по необходимости вступать в спор.

— Недавно у вас произошла стычка с Амбуазами, — напомнила Мария Нарбоннская.

Он удивился ее осведомленности.

— Епископ Анжерский рассказал об этом епископу Турскому, а тот — мне. Да, я понимаю вас, с Амбуазами ладить нелегко, — коротко объяснила она. — К счастью, в их семействе нет теологов, иначе мы стали бы поклоняться не распятию, а золотому тельцу.

Жанна расхохоталась.

— Если они по-прежнему будут досаждать вам, известите меня, я замолвлю за вас словечко перед Людовиком, — сказала Мария Нарбоннская.

Именно на это и надеялась Жанна. Теперь она лучше понимала характер гостьи: женщина, сознающая свое высокое происхождение, но лишенная чванства и иллюзий. Слишком многое она видела в жизни. Воспитанная в атмосфере интриг, порой таких же гнусных, как история с браком ее младшего брата, она все же осталась дочерью поэта: ее влекли человеческие отношения, основанные не на одной только алчности, не столь низменные, как при дворе. В этом толкователе звезд она увидела такую возможность. Но хотела его проверить, прежде чем довериться ему.

— А как быть с Австрийцем? — спросила Мария Нарбоннская. — Он не просил вас поступить к нему на службу?

— Один из его придворных в беседе со мной действительно намекал на это, — ответил Франц Эккарт. — Но разве могу я давать советы главному противнику короля?

— Вы совершенно правы, — кивнула Мария Нарбоннская. — К тому же вам пришлось бы переехать в Вену. Зимы там ужасные, из еды только сосиски и гуляш, как они называют свое рагу. Да, вы совершенно правы. Итак, вы изучаете звезды и пишете. Но скажите мне, все эти знания вас не подавляют? Не теряете ли вы вкус к жизни, когда вам становится известно, что один король умрет через десять лет, а другой — через тринадцать? Не тяготит ли вас это — проникать в тайны Господа?

Грубая простота вопроса ошеломила его.

— Это побуждает меня к скромности, мадам, — ответил он, наконец.

Она не отрывала взора от Франца Эккарта.

— Но слава, власть, роскошь и все прочее? Вас это никогда не соблазняло?

Была ли она осведомлена лучше, чем казалось на первый взгляд? Знала ли она о венгерском деле? Он засмеялся:

— Ошибусь ли я, мадам, если скажу, что вы относитесь ко всему этому так же, как я?

Мария Нарбоннская еле заметно улыбнулась и встала.

— Я вернусь, чтобы еще расспросить вас о ваших катренах. Или же вы приедете ко мне в Тур, — сказала она, снова покосившись на Жанну.

Она протянула ему руку, он поцеловал ее. Она повернулась к Жанне, державшейся в стороне, и совершенно неожиданно раскрыла ей объятия: обе женщины расцеловались. Мария Нарбоннская пошла к двери, но на пороге остановилась:

— Что означает этот особо темный катрен, самый последний?

Он объяснил ей так же, как Жанне.

— Значит, неверные и дикари, — произнесла она.

— Первые — скоро, вторые — позже, — уточнил он.

— До свидания, — сказала графиня.

— Вот покровительство, которого я желала для тебя, — заметила Жанна, проводив гостью. — Ибо ты теперь знаменит и завистников будет множество.

Николь де Пантьевр явилась в первых числах ноября со свитой куда более многочисленной, чем у Марии Орлеанской, хотя по рангу стояла намного ниже; в сущности, никакого ранга уже не было, ибо Людовик XII двадцать лет назад выкупил у нее все права на герцогство Бретонское.

Она была нарумянена, как мадонна в раке.

Быстро выяснилось, что помимо даты смерти короля ее интересовало только одно: будущее Бретани. Она поделилась своими страхами: договор в Блуа, навязанный королю Фердинандом Арагонским и Максимилианом Австрийским, предусматривал брак Клод, дочери Людовика, с Карлом Габсбургским, сыном Максимилиана. В приданое она должна была получить герцогство Миланское, Геную, Бургундию и Бретань.

— Бретань! — вскричала она. — Но ведь это же достояние нашей семьи!

Она стала жаловаться. Жанна и Франц Эккарт быстро распознали ее неискренность: в течение многих столетий за это герцогство вели кровавую борьбу Пантьевры и Монфоры. Но ни те ни другие не имели наследника мужского пола, чем и воспользовался Людовик XI. Заверения в любви к этой провинции не стоили ровным счетом ничего.

— Я не вижу, чтобы Бретань покинула лоно короны, — ответил Франц Эккарт.

Это утверждение привело ее в замешательство; очевидно, она надеялась, что в начавшейся неразберихе сумеет вернуть себе герцогство.

— Но как же договор?..

— Мадам, я не посвящен в тайны советников, но мне кажется, что в договоре сказано только об обещании заключить брак.

— Вы хотите сказать, что король не сдержит слова?

— Я бы сказал скорее, что он сохранит верность французскому королевству.

Она закусила губу и задумалась:

— Значит, в этом смысл второго катрена?

Он кивнул.

— Составьте мне гороскоп Бретани! — приказала она. И положила на стол кошель.

Ее растерянный взгляд блуждал по комнате.

— В 1515 году, вы уверены? — вновь спросила она.

— Я знаю лишь то, что говорят звезды, мадам.

В конце концов, она величественно поднялась, протянула руку и заявила, что ожидает гороскоп Бретани в самое ближайшее время.

Когда она ушла, Франц Эккарт взорвался:

— Чем я занимаюсь? Жозеф был прав! «Составьте мне гороскоп Бретани!» Можно подумать, она отдает распоряжения своему шорнику! Я превратился в ярмарочного прорицателя!

— Нельзя выиграть все ставки, — миролюбиво заметила Жанна. — Ты получил Марию Нарбоннскую. И в любом случае для ярмарочного прорицателя тебе неплохо платят. В этом кошеле десять ливров.

Едва Франц Эккарт пережил неприятные минуты, связанные с визитом Николь де Пантьевр, как отец Лебайи явился напомнить ему об обязанностях толкователя звезд.

— Монсеньор Морни попросил меня известить вас, что он получил письмо от Этьена де Понше, епископа Парижского, который чрезвычайно удовлетворен вашими ответами на его вопросы и желает задать вам другие.

Отец Лебайи поднял голову, и его сухое лицо осветилось от лукавой искорки в глазах. Он напоминал ветку масличного дерева, тиса или оливы, временами выбрасывающую язык пламени при горении.

— По мнению монсеньора Морни, при вашем ремесле было бы весьма разумно особо почтить епископа, например, отправиться в Париж, дабы лично засвидетельствовать свое почтение.

Жанне это предложение показалось двусмысленным, недаром отец Лебайи подчеркнуто выделил слова «при вашем ремесле».

— Прошу вас поблагодарить епископа за совет и заверить, что я отнесусь к нему с величайшим вниманием, — ответил Франц Эккарт.

— Это дает нам возможность вновь увидеть Париж, — сказала Жанна.

— И познакомить с ним Жозефа, — отозвался он. И через мгновение добавил: — Ну вот, я желал свободы, а стал придворным.

Повернувшись к Жанне, он заметил:

— Благодаря тебе я, в конце концов, обрету покорность.

А после меня? — подумала она. Что с ним будет?

И тут же укорила себя за суетность: кладбища были заполнены людьми, которые мнили себя необходимыми.

Тем временем пришло семнадцать новых писем. Можно было подумать, что Франц Эккарт — единственный прорицатель в королевстве. На самом деле во всех городах, достойных этого имени, их насчитывалось не менее десяти, а на ярмарках — два десятка: за пять солей они торговали своим искусством, не чураясь и карт Таро, и предсказывали обильное потомство распутным девкам, переряженным в честных горожанок.

27 Высокое покровительство

В ноябре в Париже день продолжался восемь часов, без рассвета и сумерек. По утрам чернильная ночь таяла в грязной воде, и вскоре после последнего удара колокола, отбивавшего четыре часа, на город опускалась, словно траурный креп, серая вуаль, порой испещренная серебряными блестками — снегом или градом.

Жоашен пришел в восторг от особняка Дюмонслен. На следующий день пришлось дать ему анисовую настойку, чтобы снять излишнее возбуждение.

Он отправился на прогулку вместе с Жозефом. Они дошли до Большого Шатле, где стояла виселица с тремя повешенными. Это зрелище привело Жозефа в ужас, но мальчик испугался еще больше, когда Жоашен вдруг затрясся: на губах у него выступила пена, глаза закатились, из горла стали рваться хриплые страшные звуки. Они вернулись домой под улюлюканье нищих.

— Что за вонь! — восклицал Жозеф. — Как эти люди выносят подобные миазмы?

Он обнаружил, что в Париже воняет все: начиная от крыс и капустных листьев до человеческих существ, которых курносая скосила прямо на мостовой. Мусорщики трудились исправно, но они не могли помешать людям испражняться и отдавать Богу душу — а где же еще умирать беднякам, как не на улице? Покойник валялся там до следующего обхода, иными словами — целый день, а если несчастного угораздило скончаться в субботу, труп убирали только в понедельник, ибо в воскресенье — день отдыха Господня — работать не полагалось. Впрочем, достаточно было сунуть монетку стражнику, чтобы дело ускорилось: тело увозили на тачке в подвал ратуши или же втихомолку сбрасывали в Сену.

— И здесь живет король!

— Это жизнь, — сказал Франц Эккарт. — Жизнь, которую ты прежде не видел. Ты учишься.

Жанна навестила Сибуле, Гийоме и Сидони. Первый подволакивал ногу из-за ревматизма, второй в связи с возрастом передал кондитерскую сыну и дочке, третья не сразу узнала гостью, поскольку уже плохо видела. Затем Жанна пошла на кладбище Сен-Северен, чтобы помолиться на могиле Бартелеми. Желая поставить свечу за упокой души первого мужа, она направилась к служке и вдруг спросила себя, зачем ей понадобился Париж. Почти все дела были завершены: Франсуа обрел новую супругу, Деодат и Жак Адальберт женились. Франц Эккарт, кажется, обзавелся подобием ремесла. Суконная мануфактура, банк, судостроение и страховая компания обеспечивали процветание семьи, надежно защищенное от войн и склок властителей. Оставалось только устроить судьбу Жозефа.

Взгляд ее скользнул по груде лохмотьев возле алтаря святого Антония. Она зажгла свечу, поставила ее и произнесла простую молитву: «Будь счастлив на небесах, как сделал меня счастливой здесь». Комок рванья зашевелился. Из него выглянуло лицо. Лицо? Скорее грязная, измятая, скомканная тряпка, в которой можно было различить два глаза, нос и щель под ним — кажется, это была женщина. Глаза неотрывно глядели на Жанну, но изо рта не вырвалось ни единого звука.

Дать милостыню этому существу? Продлить эту ужасную жизнь? Жанна подумала, что, будь у нее кинжал, она проявила бы христианское милосердие, пронзив несчастной сердце.

У Жанны не было кинжала, чтобы прекратить муки жалкого создания; она подала милостыню, шепнув еле слышно:

— Пусть смерть быстрее освободит тебя!

Тем не менее, мысленно она совершила убийство. Из милосердия.

Она вышла из церкви с убеждением, что любому королю и любому папе следовало бы перерезать глотку без суда за их стремление править миром. Ибо они, воссев на престолы свои, несли ответственность за страдания подвластных им людей.

Она видела духов на Чертовом болоте — те не подчинялись никакому земному закону. Ни король, ни понтифик не имели власти над ними.

Они слушали только голос Духа. Она вспомнила, как Франц Эккарт однажды вечером сказал ей: в XI веке монах Иоахим Флорский возвестил в своей книге «Вечное Евангелие», что царство Духа наступит в 1260 году. Она пожала плечами. Спустя двести сорок пять лет в мире царствовала нищета.

Ей вдруг захотелось убежать, словно преступнице или еретичке, увидевшей костер. Окажись она в Кадиксе, немедля села бы на первый же корабль, отплывающий к безымянному континенту, который видели Жак Адальберт и Деодат.

В этот самый час Франц Эккарт находился в резиденции епископа.

Дворец, расположенный неподалеку от правой абсиды собора Парижской Богоматери, на самом деле представлял собой крепость — впрочем, ее и охраняли лучники.

Из нижней залы, ледяной от смертельно холодных сквозняков, шел запах капустного супа. Франца Эккарта проводили на второй этаж, где к запаху капусты примешивался аромат ладана. Монах-доминиканец постучал в толстую дверь с железными оковками. Открыл ее другой доминиканец, и Франц Эккарт оказался в большой зале, жарко натопленной большим камином, где можно было бы поджарить на вертеле сразу трех неверных. Подвешенный на крюк железный горшок что-то глухо бормотал — наверное, читал по-латыни молитвы.

Францу Эккарту пришлось некоторое время подождать. Наконец он был допущен к епископу.

Этьен де Понше сидел перед столом, затянутым пурпурной парчой, на котором возвышалось эбеновое распятие, инкрустированное золотом; на кресте корчился обнаженный человек из слоновой кости — Иисус.

Епископ поднял голову; шея и подбородок у него совершенно сливались. На гладком и свежем лице выделялись детские ямочки, лисьи глаза, изящный нос и чувственные губы. Квадратная шапочка покрывала темя. По дородности прелата легко было понять, что он не изнурял себя постом.

Этьен де Понше протянул руку; Франц Эккарт наклонился, чтобы поцеловать аметист в золотой оправе. Доминиканец дожидался знака: Понше кивнул, и к столу было придвинуто второе кресло. Посетителю не собирались читать наставление — следовательно, он мог сесть.

— Я не вижу тонзуры, — произнес Понше. — Стало быть, вы не клирик?

— Нет, монсеньор.

— Покровительство нашей святой церкви обеспечило бы вам спокойное существование.

И подчинило бы меня вашей цензуре, подумал Франц Эккарт.

— Было у вас или у кого-то из ваших столкновение с Жоржем д'Амбуазом, нашим кардиналом?

— Нет, монсеньор.

Понше кивнул:

— Стало быть, сделанное вами предупреждение было продиктовано чувством милосердия?

— Да, монсеньор. Точнее, положением звезд на небе.

— Ad limina apostolorum non it?

— Nec omne tulibet punctum,[38] — ответил Франц Эккарт, покачав головой.

— Это не личное мнение?

— Нет, монсеньор.

— Если бы вы высказали это не в столь шутливой манере, клан д'Амбуазов не пришел бы в такую ярость. Трон каменный не деревянный…

Прелат фыркнул:

— Стало быть, вы твердо верите в язык звезд?

— Если уметь понимать его, монсеньор.

— Однако вам известно возражение Цицерона: «Неужели все воины, павшие в битве при Каннах, имели один и тот же гороскоп?»

— Здесь есть один важный момент, монсеньор. Роковой приговор звезд был вынесен не воинам, а городу Канны. Скажем, если вы откажетесь ехать в город, где свирепствует чума, вам не будет угрожать опасность заболеть.

Епископ задумался:

— Интересный довод. Значит, астролог мог бы отсоветовать римлянам вступать в сражение с Ганнибалом близ этого города?

— Да, монсеньор.

— Решение звезд нельзя изменить?

— Полагаю, нельзя, монсеньор. Ни одна молитва не способна отменить затмение Солнца или Луны.

— Значит, это воля Господа?

— Полагаю, да, монсеньор.

— А дьявол не воздействует на звезды?

— Только с Божьего соизволения.

Епископ позвонил в колокольчик, вошел монах-доминиканец.

— Прошу вас, принесите нам два бокала вина с пряностями.

Итак, Понше получал удовольствие от беседы. Он вынул экземпляр «Речения звезд» из-под груды бумаг, пролистал его и нашел нужное место. Франц Эккарт заметил, что края листов обтрепались: епископ часто обращался к этой книжечке.

— В чем смысл вот этого катрена: «Неверной башни берегись, совет неверный в ее тени…»

Слуга принес серебряный графин и два бокала из итальянского стекла; наполнив один из них, он пригубил вино и протянул своему господину, затем наполнил второй и протянул гостю.

— Звезды указывают на кривую башню…

— Да это же Пиза! — вскричал Понше.

Франц Эккарт кивнул и отпил глоток: вино было подогрето и сдобрено корицей.

— А слово «совет», случайно, не означает «собор»?

— Возможно, и то и другое, монсеньор. Но я мог ошибиться.

Понше впился взглядом в молодого человека:

— Мессир де Бовуа, прошу вас, не хитрите со мной. Я оказал вам доверие. Признайтесь: вы хотели сказать, что в Пизе состоится собор?

Франц Эккарт кивнул.

— Пиза находится в герцогстве Миланском, за пределами владений понтифика. Но ведь только папа имеет право созвать собор. Вы понимаете, что вы написали?

— Моя рука лишь записывала. Диктовали звезды.

Понше вновь налил себе вина.

— Сын мой, вы объявляете во всеуслышание, что французский король созовет собор в Пизе. Это может означать только одно: попытку сместить папу.[39] Тяжелейшее обвинение!

Франц Эккарт встревожился: куда клонит епископ? Тот доверительно наклонился к нему — значит, не был настроен враждебно.

— Сын мой, — сказал Понше, откидываясь на спинку кресла, — пришлите мне свежий экземпляр вашего сборника. Предварите его чрезвычайно почтительным посвящением его святейшеству Юлию Второму. Я продиктую вам текст. А сборник отправлю папе. Полагаю, покровительство нашего святейшего отца не будет лишним для вас.

— Мне угрожает опасность?

— Может угрожать. К счастью, люди Жоржа д'Амбуаза считают ваши катрены наглыми и вздорными бреднями. Они невнимательно прочли сборник.

— Наш святейший отец возьмет под покровительство астролога?

— Я убежден в верности вашего христианского суждения. Ступайте с миром. Пока же вы будете под моим покровительством.

Франц Эккарт встал, поклонился и еще раз поцеловал аметист.

Он прошел сквозь запахи ладана и капустного супа, прежде чем вновь ощутить пронзительный ноябрьский холод. Колокола во всю мочь отбивали полдень. На подмостках перед небольшой толпой разыгрывалась пантомима. Франц Эккарт увидел, как Смерть лупит дубиной простолюдина в желтом платье, и услышал смех зрителей. Ноябрь был месяцем мертвых, и повсюду встречались напоминания о неизбежном конце — порой гротескные, как эти фигляры в черных балахонах, которые с непристойными ужимками выпрашивали милостыню. В особняк Дюмонслен он вернулся продрогнув до костей и в скверном настроении. Жанна и Жоашен уныло сидели перед огнем. Вскоре пришел разъяренный Жозеф: ему пришлось отбиваться от двух нищих, которым он отказал в подаянии.

Жанна велела подать горячий суп с салом и курицей, а потом попросила рассказать о беседе с епископом Парижским.

— Вчера Мария Нарбоннская, сегодня Этьен де Понше, завтра папа… Меня радует такое покровительство, — сказала она.

Жозеф пришел в чрезвычайное волнение, а взгляд Жоашена был красноречивее слов.

— Прекрасно, наша миссия выполнена. Давайте вернемся в Анжер, — предложил Франц Эккарт.

Все с радостью согласились. Жанна обещала уже завтра раздобыть повозку. Франц Эккарт повел Жозефа с Жоашеном посмотреть собор Парижской Богоматери и оставил их на час, чтобы записать под диктовку епископа посвящение святейшему папе Юлию II, верховному владыке христианского мира и наместнику всемогущего Господа на земле, которому он адресовал несколько катренов — плод неустанных наблюдений за небесными сокровищами Творца и их несравненным устройством.

После чего он нашел своего отца и сына, стоявших, как и было условлено, перед алтарем. Выйдя из собора, все трое почувствовали, что продрогли, и зашли в ближайшую таверну выпить горячего вина. Жозеф заговорил о соборе:

— Кажется, будто камни летят.

Франц Эккарт улыбнулся. Да, построившие этот собор мастера лишили камень веса: он летел.

Они пошли по южному от собора Парижской Богоматери берегу, разглядывая последние баржи, которые загружались и разгружались, перед тем как река встанет: камни, кирпичи, дрова, доски, колеса для повозок, ящики с черепицей, бочки с вином, сукна, обернутые в полотно…

— Это место некогда называлось остров Евреев, — сказал Франц Эккарт. — Именно здесь в 1314 году великий магистр ордена тамплиеров Жак де Моле и приор Нормандии Жоффруа де Шарне были сожжены заживо по приказу короля Филиппа Красивого и папы Климента Пятого.

Мальчик и его дед с ужасом оглядывались вокруг.

— На костре Жак де Моле назначил королю и папе свидание перед судом Божьим. Через несколько месяцев оба они умерли.

Жозеф вздрогнул:

— Какое преступление они совершили?

— Они были слишком богаты и слишком добродетельны.

Жоашен жестом изобразил проклятие. Франц Эккарт рассказал историю тамплиеров. Потом все трое направились в особняк Дюмонслен.

На заре они весело уселись в повозку, и, когда кучер взмахнул кнутом над спинами лошадей, их сердца затрепетали от радости. Казалось, будто они спасаются бегством.

Поземка намела небольшие сугробы перед воротами Сен-Жак. У стражников были мертвенно-бледные лица и красные носы. Дорогу загромождали тележки с салатом, мешки с сыром, клетки с птицей, связки колбас и окороков, горшки с маслом и молоком, бочки с вином, корзины с пряностями. Все это предназначалось чреву Парижа — словно дань, выплачиваемая некоему ненасытному Левиафану.

Палезо, Шеврез, Данпьер, Рамбуйе… На ночлег они остановились в Ножан-ле-Ротру.

— Мне кажется, будто я окаменела, — пожаловалась Жанна Францу Эккарту, когда они оказались наедине.

Он обнял ее и вскоре заснул.

28 Подальше от невежд

Двадцатого мая 1506 года Слепая распутница вновь сыграла одну из своих грубых шуток, на которые только она и способна. Христофор Колумб умер в Вальядолиде, в самом сердце старой Кастилии: одинокий, слепой, безумный и нищий, забытый всеми, кроме своих кредиторов. В тот же день на верфи портового города Кадикса каракка «Ala de la Fey», «Крыло веры», принадлежащая Торговой компании Нового Света, опасно потрескивая, сошла с подпорок и, подняв огромный столб водяной пыли, приняла крещение в соленой воде, после того как священник окропил ее пресной. Словно оседлав невидимую лошадь, она — еще никем не усмиренная — безмятежно разглядывала горизонт, без страха, но и без вызова. Щедрое солнце разбрасывало свои золотые экю по легкой зыби. Около сотни человек на причале смотрели, как корабль смело покачивается среди блесток Средиземного моря: Феррандо, его брат Танцио, сыновья Пьер-Филиппо, Джан-Северо и жена Анжела Сассоферрато, Франсуа, Одиль, Жак Адальберт, Симонетта и Франц Эккарт де Бовуа, Жанна, Деодат, Ивонна и Жозеф де л'Эстуаль, Жоашен Хуньяди, дюжина ребятишек, кучка генуэзских и испанских банкиров, управляющий верфи, плотники и конопатчики, священник, молодой монашек и зеваки.

Раздались аплодисменты. Жуткий скрежет возвестил, что судно бросило якорь.

На корме один из мичманов развернул знамя его католического величества короля Испании.

На столах стояли приготовленные бутылки. Вскоре все они были выпиты.

Увидеть спуск корабля на воду — все равно что увидеть рождение ребенка. Начинается новая жизнь. Он далеко пойдет, говорят родители.

«Ала де ла Фей» была уже зафрахтована Колониальным бюро, от которого претерпел столько унижений Христофор Колумб: судну предстояло доставить на Эспаньолу королевских администраторов и их жен, а также одного генуэзского судостроителя.

От причала готовилась отплыть шлюпка с плотниками, вооруженными пилами, колотушками, киянками, буравами, рубанками, конопатками, канатами и еще бог весть чем. Они должны были завершить оснастку судна. Жанна попросила их взять ее с собой. Феррандо осторожности ради решил отправиться с ней. Францу Эккарту захотелось познакомиться с судном поближе. Жозефу тоже. Потом Симонетте, Ивонне, Пьер-Филиппо и, разумеется, детям, которые даже подпрыгивали от нетерпения… Короче, было решено, что сначала на корабль доставят плотников, а уж затем шлюпка вернется за всеми желающими посетить его.

Оказавшись на борту, гости забрались на мостик; многие невольно вскрикивали, боясь потерять равновесие.

Жанна осматривала корабль так, словно собиралась принять его под командование. Она прогулялась по юту, задержавшись перед маленьким колоколом, перешла на нос и спустилась вниз по трапу, невзирая на больное колено, прошлась по каютам матросов и пассажиров, попросила объяснить, что такое гамак и как он подвязывается к крюкам, наконец, изучила трюмы.

Нормандская кровь Жанны Пэрриш вновь дала о себе знать.

— Хорошее судно, — сказала она Францу Эккарту, как если бы ей было точно известно, что такое настоящий корабль.

Он удивился, но угадал и еще кое-что.

Ужинали поздно, в портовой таверне. Рыбный суп, жареная рыба с яйцами и пастернаком — и все это под терпкое, ароматное андалузское вино. После ужина музыканты заиграли и запели. Жанна не понимала ни слова из того, что они выводили своими низкими, хрипловатыми голосами, которые внезапно переходили на пронзительный тенор кастратов, но ей показалось, что это вызов судьбе, принимаемый с яростью и вместе с тем с нежностью. Едва певцы умолкли, как образовались пары, которые стали танцевать прямо на улице, перед дверями таверны. Жанна смотрела на них, завороженная тягучим, змеиным ритмом и быстротой, с какой женщины совершали пируэт, ударяя каблуком по земле. Управляющий верфи, маленький и сухой, словно виноградная лоза, пригласил ее на танец. Она рассмеялась. Пусть ей можно дать на двадцать лет меньше, все же семьдесят один год не шутка. Но, в очередной раз удивив не только Франца Эккарта, но и других, она встала и вместе со своим партнером присоединилась к танцующим парам. Она танцевала очень хорошо: быстро переняла покачивание бедрами и удар каблуком. Ее приветствовали овацией. Жоашен, не сводивший с нее глаз, хлопал себя по ляжкам. В конце концов, Жозеф поднялся и тоже затанцевал.

Когда кавалер проводил Жанну на место, Жоашен заключил ее в объятия и прижал к себе. Он плакал. И целовал ее. Кадикс — это был праздник.

Ночью на постоялом дворе было очень шумно. Испанцы, похоже, считают жизнь слишком короткой, чтобы растрачивать ее на сон, поэтому они укорачивают ночь. В тот час, когда солнце становится чересчур жарким даже для собак, испанцы расходятся по домам, чтобы на час или два предаться размышлениям в прохладе или все-таки поспать, как это присуще человеку.

Жанна поступила как они.

На следующий день, во время colacion de mediodia,[40] она объявила изумленному Феррандо то, что угадал накануне Франц Эккарт:

— Я еду.

Все поняли куда.

— Жанна… — начал Феррандо.

Франц Эккарт улыбнулся. Они оба знали, что спорить с ней бесполезно.

Феррандо отхлебнул вина. Жозеф бросился Жанне на шею.

— Штормы… — напомнил Феррандо.

— Если дочь моряка умрет в море, что может быть естественнее? — возразила она.

— Locura![41] — со смехом вскричал агент компании.

— Стало быть, четверо пассажиров.

— Четверо?

— Франц Эккарт, Жоашен, Жозеф и я.

Жоашен окинул ее долгим ласковым взглядом.

— Нагляделась я мерзостей, наслышалась гадостей! — воскликнула она, обращаясь к Францу Эккарту. — Хватит с меня лицемерия и ненависти, змеиных языков честолюбцев, липких нечестных рук! Разве мало я выплакала слез, мало истоптала травы на кладбищах? Устала я от венгерских посланцев и приспешников кардинала д'Амбуаза! Хочу вдохнуть аромат плотоядных цветов! Увидеть голых вестников с незнакомыми плодами в руках!

«Ала де ла Фей» отплывала только десятого июня; у них было время, чтобы вернуться в Анжер и привести в порядок дела перед долгим путешествием.

В Кадикс они вернулись девятого в полдень.

На борту было пять женщин — одна генуэзка, три испанки и Жанна.

Сразу после отплытия все они, за исключением Жанны, заболели морской болезнью: бессильно лежали, то желтея, то зеленея, на софе в каюте капитана. Жанна напоила их анисовой настойкой по рецепту дамы Контривель и убедила подняться на палубу. Ветерок и открытое до горизонта пространство подействовали на них успокаивающе. Она заставила их снять чулки и туфли на каблуках, в которых было трудно удерживать равновесие даже на суше. Когда же подошел час ужина, они устыдились, что женщина, которая по возрасту годилась им в матери, держится куда лучше их, и, помогая ей, засуетились вокруг бортовой печушки. Одной из них пришлось постоянно приглядывать за котелком, в котором варился бобовый суп со свининой. Жанна надеялась, что его хватит на два дня, — но не осталось ни ложки. На следующий день она взяла котел в два раза больше. Мужчины возликовали, особенно капитан.

Ее нисколько не пугала мысль, что придется спать в гамаке, хотя остальные путешественницы страшно этого боялись. Но в настоящий ужас они пришли при виде уборной, где ягодицы и интимные места были открыты всем четырем ветрам. И ни одна из них не подумала взять с собой ночной горшок! Заплатили они за это воспалением.

Генуэзка страдала поносом: Жанна вылечила ее, посадив на диету из бобового отвара с белой глиной.

Капитана звали Эльмиро Карабантес. На третий день он дал Жанне прозвище La Capitana.[42] Она часто стояла рядом с ним, а однажды попросила помощника объяснить, как пользоваться астролябией — причем на испанском; на седьмой день он шутки ради предложил ей определить местоположение судна, и она сделала это очень точно; он был, крайне изумлен.

— !Si уо no tenia mujer en casa, me esposaria esa dama![43] — объявил капитан в присутствии помощника и матросов, которые покатились со смеху.

— !Y que podna usted hacer peor, porque yo soy hija de marinero![44] — весело ответила она.

Франц Эккарт был ошеломлен тем, как быстро она выучила испанский, усвоив даже кастильский выговор!

Крайне удивил его и Жозеф. На третий день плавания он увидел сына на мачте: подросток помогал одному из матросов сворачивать парус. Потом Жозеф сидел с моряками на палубе, с удовольствием уплетая черствый хлеб с колбасой и потягивая кислое вино.

Что тут скажешь? Жанна де л'Эстуаль обратилась в вихрь. Возраст, придавливающий других к земле, ее сделал легкой. Она достигла той высоты, на которой птицы, будто живые парусники, ложатся на ветер, и он несет их вперед. Жозеф попал в ее воздушную струю; с людьми на суше он вел себя осмотрительно, как сопровождавший некогда его отца лис, у которого менялась походка, когда он приближался к человеческому жилью. Но, оказавшись вдали от ловушек общества и подхваченный порывом Жанны, он перенял ее беззаботность и, невзирая на свою юность, словно помолодел: днем наслаждался тем, как качается под ногами палуба, как хлопают паруса и как обдает с головы до ног водяная пыль; ночью — тем, как потрескивает и поскрипывает «Ала де ла Фей» от килевой и бортовой качки, а его самого убаюкивает мерное движение гамака.

Через две недели после отплытия, на двадцать третьем градусе северной широты, внезапно резко похолодало, а с наступлением темноты начался шторм. «Ала де ла Фей» превратилась в разъяренную кобылицу, скачущую по безумным волнам высотой более шести локтей. Жанна побежала за плащом из промасленной ткани, который приобрела по совету Феррандо, но тут ее резко отшвырнуло к задней надстройке. Отчаянно пытаясь подняться, она едва не зацепилась ногой о бухту канатов.

Внезапно чудовищная молния прорезала небо примерно в кабельтовом от корабля, словно небесный меч, вознамерившийся уничтожить океан. Сразу же раздался удар грома, за ним другие — нескончаемой чередой. К крикам матросов, свисту ветра в парусах, скрежету и треску каракки, рычанию и завыванию волн добавился громкий звон: яростно звонил судовой колокол, пришедший в движение от ветра и качки. А как вопили женщины!

Матросы, спотыкаясь, бежали к мачтам, чтобы привязаться к ним. Франц Эккарт помимо воли пересек палубу и едва не свалился за борт, но один из матросов успел ухватить его за руку. Широко расставив ноги, чтобы сохранить равновесие, Жанна с ужасом смотрела на эту сцену.

Это стало лишь началом тяжких испытаний. Прежде всего, нужно было привести в чувство охваченных паникой четырех женщин.

— !Capitana! — крикнул Карабантес. — Отведите дам в безопасное место!

Те и в самом деле громко причитали в ожидании неминуемой смерти.

Одну Жанна обнаружила распростертой на палубе: несчастная хотела найти мужа, но ее сбила с ног громадная волна, хлынувшая через борт. Она плакала и кричала, но Жанна, убедившись, что все кости у нее целы, сумела поставить ее на ноги и свести вниз по трапу, что было бы подвигом даже для крепкого мужчины. К счастью, на помощь пришел Жоашен, и вскоре все они оказались в каюте капитана, где уже пребывали три другие женщины, полумертвые от страха. Лежа на диване, они перекатывались взад-вперед и справа налево, а вокруг летали самые разнообразные предметы — подносы и кувшины, оловянные кружки и ложки. Время от времени одна из них пронзительно вскрикивала или же страшно хрипела.

— Где Франц? — спросила Жанна Жоашена. — И Жозеф? Отведи их вниз!

Именно в этот момент оба влетели в каюту, с трудом удержавшись на ногах после особо сильного толчка. Жанна велела всем расположиться на диване таким образом, чтобы между двумя женщинами сидел мужчина, и крепко держаться друг за друга, упираясь спинами в перегородку. Когда вошли, спотыкаясь, еще два пассажира, она усадила и их. Те стали утешать жен, хотя сами были перепуганы. По крайней мере, теперь им не угрожала опасность разбить себе голову о перегородку или пораниться, о какой-нибудь острый угол.

Так прошел час. Сверху слышался топот матросов, стремительно пробегавших по палубе. Женщины, казалось, смирились со своей участью, ободренные мужеством Жанны и ее спутников. Жозеф встал, завозился в темноте и каким-то образом ухитрился зажечь одну из трех свечей в фонаре, подвешенном к потолку. Мертвенно-бледный и трепещущий свет залил каюту. Он выхватил из мрака растерянные, измученные, осунувшиеся лица. Еще один час прошел. Толчки стали не такими резкими. К концу третьего часа шторм прекратился, хотя волнение было еще сильным.

Как определить время? Бортовые часы, драгоценное устройство, приобретенное Феррандо в Нюрнберге, показывали десять с минутами. Но все знали, что у этих приспособлений весьма своенравный характер.

Сидевшие на диване путешественники, мужчины и женщины, погрузились в оцепенение. Жозеф зажег две оставшиеся свечи и вышел на палубу. Сквозь просвет в тучах мерцали звезды.

— Все кончилось, — объявил он, вновь спустившись вниз. — И вот что я вам скажу: есть хочется!

Франц Эккарт засмеялся. Отупевшие, еле ворочающие языком путешественники очнулись и, осознав, что худшее позади, ринулись в уборную. Когда женщины, растерзанные и насквозь продрогшие, вернулись, Жанна решила, что горячая пища всем пойдет на пользу. Ни одной из дам это даже в голову не пришло.

— Жоашен, иди сюда, мы сейчас сварим суп!

Он развел в печке огонь, она нашинковала взятые ею в дорогу сельдерей, морковь и репу, нарезала сало, покрошила сухари и заполнила кастрюлю водой.

В одиннадцать с половиной Жоашен снял с печки кастрюлю и поставил ее на стол. Найти половник оказалось нелегким делом. Как и собрать оловянные тарелки, разлетевшиеся по каюте во время шторма. И ложки. И кружки для вина, поскольку требовалось укрепить души, измученные неистовством стихий.

Умирающих оживил запах супа. Они расселись за столом, забыв о вратах смерти. Правда, после последней ложки супа восемь испанских и генуэзских путешественников, стеная, поползли к гамакам, словно жалкие тени усопших, которые обитали, по представлениям древних, на Полях асфоделей. Пищеварение окончательно обессилило их.

На следующий день Жанна с рассветом вышла на палубу. Дул легкий ветерок. Она подошла к помощнику, который стоял за штурвалом ночью и ожидал, когда его сменит капитан.

— Шквальный ветер, — сказал он, — позволил нам выиграть целый день.

Женщины проснулись очень поздно. Заплаканные и растрепанные, они бросились на шею Жанне. В их душах бушевал новый шторм — благодарности и признательности.

За ужином Карабантес достал несколько заветных бутылок, чтобы воздать должное Капитанше.

— !Esa mujer, es un hombre!!No, jo digo, es un caballero![45]

Он поднял бокал. Жанна рассмеялась. Его слова пробудили в ней старые воспоминания. Очень старые.

Вокруг нее звучали приветственные клики.

Через пять дней, в семь часов утра, раздался крик, согнавший всех пассажиров с гамаков:

— !Tierra!

Женщины ахнули и почти сразу устремились вниз, чтобы привести себя в порядок, вновь надеть чулки и туфли — словом, вернуть облик, подобающий супругам королевских чиновников.

Жанна вглядывалась в эту темную линию, которую оспаривали друг у друга короли. Эспаньола, маленькая Испания.[46] Она вспомнила, как совсем недавно ей, Францу Эккарту, Жоашену и Жозефу пришлось почти что бежать из столицы. Не от Парижа она спасалась — от Старого Света.

Она поняла почему. Должен же где-то существовать мир, сохранивший невинность.

Франц Эккарт, Жозеф и Жоашен теснились за ее спиной.

— Подальше от невежд, — шепнул ей Франц Эккарт.

Он знал, что не ошибся: она была юной девушкой, которой всегда хотелось улететь прочь.

И она это сделала.

29 Мараведи и бананы

Рай был населен жителями Земли. Среди которых преобладали испанцы. По крайней мере, две тысячи, по оценке чиновника Эстебана де Вилласера, прибывшего на «Ала де ла Фей». Порт кишел ими: их можно было узнать по черной одежде и широкополым шляпам. С воинственным видом они расхаживали по единственному молу. Хотя испанская корона выказывала демонстративное презрение к открытым Колумбом землям, иберийский католицизм поспешил утвердить свою власть над маленькой Испанией.

Когда индейцы, indios, как их называли, босоногие люди с набедренной повязкой вместо одежды, перенесли сундуки путешественников с шлюпки на сушу, капитан порта Санто-Доминго приказал другим индейцам проводить их в Casa de los viajeros, иначе говоря, на постоялый двор.

Как заметил генуэзский коммерсант Сильвио Маникоцци, который уже бывал на острове, полной нелепостью было сохранить название, рожденное ошибкой Колумба, ведь он считал, что открыл Индию, хотя теперь все знают, что это не так. Индейцы делились на две большие группы: араваки и карибы. Первая насчитывала три племени: тайно, сигуайо, лукайо.

— Здесь, в Санто-Доминго, — сказал он, — вы находитесь на земле карибов. Они громко и настойчиво объявляли свое имя, но ведь нельзя позволить некрещеным дикарям называть себя так, как им нравится, верно?

И генуэзец расхохотался от всей души.

— Правда, что они кровожадные? — испуганно спросила его супруга.

— После первой высадки на остров Колумб оставил дюжину своих спутников в бухте, названной Ла-Навидад. Когда он вернулся, они все были перебиты, равно как тайно, которые дали им приют. Колумб отправился за подмогой и, собрав значительное войско, истребил убийц, а оставшуюся горстку привел в покорность.

Женщина взвизгнула от ужаса.

— Нет другого способа вразумить их. У этих людей очень воинственный нрав. До появления испанцев они без конца сражались друг с другом и даже поедали своих врагов.

Синьора Маникоцци испустила еще более пронзительный вопль. Явно равнодушный к чувствам супруги, синьор Маникоцци весело продолжал:

— Все туземцы теперь обращены в рабство. Это не очень выгодно для испанцев, а рабам, напротив, идет на пользу.

— Каким образом? — спросила Жанна.

— Испанцы хотели, чтобы они обрабатывали землю, но индейцы не проявляют никакого желания на них работать. При этом они очень довольны, что испанцы защищают их, ведь с началом колонизации межплеменные войны фактически прекратились. Слишком страшную память оставили по себе мушкеты и пушки.

И это рай? — подумала Жанна. Не таким я его себе представляла.

— За каким товаром вы приехали? — спросила она.

— Товаром? Да что здесь покупать? Это я буду продавать им ткани и стеклянные бусы! Нитки и иголки! Сапоги! Колеса для повозок. Расчески. Гвозди. Свечи. Кремни. Топоры. Ваше судно набито моим товаром. На этом острове ничего нет.

— А где мы будем ночевать? — спросил Франц Эккарт.

— Пока не найдем подходящего жилища, на постоялом дворе, куда отправил нас капитан порта, — ответил купец.

Солнце начинало печь голову, а кожа становилась влажной.

До постоялого двора можно было добраться только пешком — или же усесться на корточках в неком подобии тележки, которую тащили рабы, ибо на острове отсутствовали и лошади и ослы, да и с колесами здесь познакомились совсем недавно.

— Как случилось, что никто не подумал привезти сюда из Испании лошадей? — спросила Жанна у Вилласера, который вместе с супругой шествовал на тот же постоялый двор.

— Об этом подумали, но из шести лошадей, привезенных из Испании для губернатора, только три вынесли путешествие. А еще одна из них взбесилась и убежала в горы. Охотников попробовать снова не нашлось. Ведь каждая лошадь стоит сорок экю…

— А ослы?

— Зачем, если имеются туземцы? — с усмешкой ответил Вилласер. — Впрочем, ослы тоже не пережили бы плавания.

Сундуки погрузили на тележки, запряженные двуногими ослами. Жанна решила идти пешком, но испанцы и генуэзка, слишком измученные путешествием, предпочли другой способ передвижения. Жанну радовало уже то, что она ступает по твердой земле. Спутники последовали ее примеру.

Добравшись до обширной виллы, окруженной садом, она окинула взором террасу, которую с мрачным видом подметали туземные женщины.

Хозяин постоялого двора предоставил французам две комнаты. Стены были усеяны ящерицами. Жанна и ее спутники настолько обессилели, что сразу же легли в постель — впервые за последний месяц. До сих пор они спали вполглаза. Первый сюрприз: за неимением соломы матрасы были набиты пальмовыми листьями, которые адски шуршали при малейшем движении. Сверх того, воздух дребезжал от жалящих кусачих духов, ничуть не похожих на обычных деревенских или болотных комаров: эти крылатые гадины, размером не больше запятой, атаковали безмолвно.

Жанна и Франц Эккарт хотели устроить небольшую сиесту, но проснулись только на заре и не сразу поняли, где находятся. Жозефа и Жоашена они нашли на терресе. Птицы приветствовали их громким пением. День наступил очень быстро — сказывалась близость экватора. Юная карибка, стройная коричневая нимфа, принесла путешественникам поднос с необычным завтраком: светлый густой сок в странных сосудах, которые представляли собой не что иное, как плод со срезанной верхушкой, желтые фрукты фаллической формы, а вместо хлеба — загадочные ломтики зеленого цвета. По террасе проходил какой-то испанец; Жанна окликнула его, желая узнать, что это такое. Странные сосуды назывались кокосовыми орехами, желтые фрукты — бананами, зеленые ломтики — эфесами шпаг, manzanas de spada. Впрочем, indios называли их ананасами. Испанец явно удивился, что Жанна не слыхала про бананы, ведь они довольно часто встречались на рынках Кадикса и Севильи, куда их привозили из Африки. А как насчет молока? — спросила она. О нет, на острове всего три коровы, и весь надой идет на стол губернатору. А хлеб? Тоже нет, потому что пшеницу из Испании не привозят.

Вопросы о водных процедурах привели карибскую девушку в замешательство. Она по-испански говорит? Si, Senora. Да нет же, путешественники здесь не моются. Естественные потребности? Разумеется, в кустах! На секунду задумавшись, рабыня добавила, что в десяти минутах ходьбы есть горная речушка. Это была настоящая находка: там оказался небольшой водопад. Великое и полное счастье: путешественники смыли с кожи соль под струями кристально чистой воды, в компании голых, как червяки, маленьких карибов, которые, к их удивлению, рыбачили с помощью луков.

Когда они вернулись на постоялый двор, один из губернаторских чиновников пришел, чтобы узнать цель их приезда. Только Жанна говорила по-испански. Она ответила, что ей и ее спутникам хотелось посмотреть Эспаньолу. Это объяснение показалось чиновнику крайне подозрительным. Испанцы Эстебан де Вилласер и Гонсало Бракамонте, пассажиры с «Ала де ла Фей», тут же с горячностью вмешались в беседу и сообщили, что эти люди являются собственниками недавно прибывшего на остров корабля. Ах, вот в чем дело, почтенная синьора желает присмотреть за своим имуществом! Полностью удовлетворенный чиновник сказал, что внесет эти сведения в рапорт, и попросил Жанну завтра же явиться в Колониальное бюро, дабы «определить свой статус».

— Мы пойдем туда с вами, — сказали испанцы.

После совместного плавания они сами и их супруги не уставали пылко благодарить Жанну.

— Вы сможете получить дом только с помощью королевского интенданта, — добавил Бракамонте.

Собственно, вопрос о доме в какой-то мере совпадал с проблемой статуса. Как долго намерена Жанна задержаться на Эспаньоле?

— Навсегда! — вскричал Жозеф, которого этот странный мир очаровал.

— Чем ты намерена заняться? — спросил Франц Эккарт у Жанны.

— Впервые в жизни не знаю, — ответила она. — Разве это не счастье, когда ничто и никто на тебя не давит? Полвека я трудилась ради семьи. Теперь все мои твердо стоят на ногах. И мне хотелось бы пожить хоть немного без всяких обязательств.

Весь день они гуляли. Остров был гористым, а растительность роскошью своей превосходила все, что Жанна могла бы вообразить. Встречались деревья, у которых один-единственный лист был размером с поднос, незнакомые великолепные цветы, казалось, поджидали только их, чтобы распуститься на лианах, обвивающих стволы, явно пытавшиеся достать верхушкой до неба. Неизвестные птицы — красные, желтые, наглые, фамильярные — издавали странный клекот.

— Вот кокосовые пальмы! — воскликнул Жозеф, подняв с земли орех.

Перед ними вплоть до песчаной полосы пляжа высились неровные ряды огромных стройных колонн, словно то был фасад громадного собора. Под ногами валялись спелые плоды, наверху наливались золотом другие. За ними виднелось синее, как сапфир, море, и ленивые волны лизали бледно-желтый песок.

Семь лет прошло с момента открытия острова, колонизация шла полным ходом: на склоне холма виднелись два дома с каменным цоколем, окруженные террасами с крышей из пальмовых листьев. У подножия были разбиты плантации — судя по всему, банановых пальм.

Пронзительные крики заставили их повернуть голову. Над высокой травой поднялась рука с кнутом. Белая рука. Не видно было, кого секли, но сомневаться не приходилось: разумеется, индейца. Каждый удар сопровождался воплем. Наказание или расправа — разве это имело значение? Слышались восклицания на испанском.

Колонизация.

Это происшествие испортило прогулку. Все четверо вернулись понурые. От земли исходил влажный зной. Жозеф разделся до пояса. Мелодичный звон разносился в дрожавшем от жары воздухе. Итак, здесь имелась церковь.

Давешняя молодая карибка предложила им перекусить. Жанна ласково спросила ее по-испански, что она может предложить. Девушка посмотрела на нее с удивлением.

— Печеную рыбу, — ответила она. — Con palta у sara.[47] Palta y sara?

Жанна попросила повторить эти слова дважды, но все равно не поняла. Молодая тайно засмеялась, Жанна тоже.

— La palta es la pera de manteca.

Масляная груша. Что толку спрашивать, если понятия не имеешь об этих плодах…

— Y el sara es lo trigo indio.

Индейское зерно. Что ж, пусть будет печеная рыба con palta у sara, посмотрим, каково это на вкус.

Карибка вернулась примерно через час с большим подносом, на котором стояли тарелки из испанского фарфора.

— Palta, — сказала она, показывая на фрукты, действительно напоминавшие грушу, но с очень жесткой кожурой и бледно-зеленой мякотью вокруг большого ядра внутри.

Что до sara, то это были обжаренные маленькие початки длиной в палец с парой десятков крупных горошин на каждом.

Путешественники достали вилки. Карибка застыла в изумлении.

Жанна надкусила масляную грушу под любопытными взглядами Франца Эккарта, Жозефа и Жоашена.

— Действительно, похоже на очень свежее масло, — сказала она.

И положила в рот одну из горошин.

— Похоже на мягкое зернышко.

Рыба оказалась превосходной. Карибка принесла бутылку испанского вина и три кружки. Вино отдавало сладковатым уксусом — очень странный вкус.

Через полчаса на подносе не осталось ничего, кроме рыбьего скелета, кожуры и ядер масличной груши, а также стеблей индейского зерна. Сотрапезники дружно одобрили эту восхитительную еду и из последних сил дотащились до постели.

— Рай, — спросила Жанна сонным голосом, — какой он из себя?

Ужин был ничуть не хуже: куски мяса, по вкусу напоминавшие поросенка, однако Бракамонте объяснил, что это дикое животное, индейская свинка.[48] Опять индейская. Гарнир из овощей — черные бобы и ломтики мучнистого, сладковатого плода, который, как выяснилось, созревал не на деревьях, а в земле. Patatas dulces.[49] Вино было таким же скверным, как за обедом, и сеньор де Вилласер с супругой посоветовали ананасовое или пальмовое вино. Эти индейские напитки отличались крепостью, поэтому их смешивали с водой, но в голову они все равно ударяли.

На постоялом дворе нашлись шахматы. Жанна и Франц Эккарт, оставив Жоашена и Жозефа играть на террасе при свете масляных ламп, ушли спать пораньше. Жанна провалилась в сладкий сон, который не удалось нарушить даже москитам. Правда, она догадалась накрыть лицо рубашкой.

На следующий день надо было идти в Колониальное бюро. Вилласер и Бракамонте, как и обещали, пошли вместе с Жанной, Франц Эккарт вызвался сопровождать их. Королевский интендант оказался надменным усатым щеголем; он вновь спросил, зачем сюда явились четверо французов. Жанна повторила то, что сказала губернаторскому чиновнику. Вилласер и Бракамонте воздали пылкую хвалу даме-судовладелице, обеспечившей безопасность их супругам и другим дамам во время страшного шторма. Интендант, несомненно, кое-что слышал о злоключениях «Ала де ла Фей», но ему еще не доводилось встречать даму-судовладелицу, которая вдобавок совершила плавание на собственном корабле и заслужила прозвище La Capitana.

— «Ала де ла Фей» принадлежит вам? — недоверчиво спросил он.

— Компания, основанная баронессой де л'Эстуаль, строит еще четыре корабля, — уточнил Бракамонте.

Вот так штука! Королевский интендант подкрутил усы и сбавил спесь. И даже стал любезен.

— Ваш визит для нас большая честь, — заявил он.

Собираются ли Жанна и ее спутники заняться коммерцией? Нет, ответила она, они приехали полюбоваться новыми владениями испанского короля, о которых толкует вся Европа. Хочет ли она поселиться здесь навсегда?

— Не знаю, — ответила Жанна. — Дела мои и большая часть семьи остались в Старом Свете. Не могу сказать, как долго удержат меня чары Эспаньолы.

Он притворно задумался, позвал секретаря и объявил о своем решении: баронесса де л'Эстуаль может поселиться в Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе. Вилласер с Бракамонте дружно кивнули и, повернувшись к Жанне, объяснили, что это один из самых красивых домов на острове — лучше только у губернатора. Пятнадцать комнат с окнами на море, недалеко от порта Санто-Доминго. В ее распоряжение предоставят десять рабов, в том числе пять женщин. Ежемесячная плата составит сто семьдесят мараведи, что равно половине кастильского дуката или его французского эквивалента — старого экю.

Жанна была ошеломлена. Пятнадцать комнат с окнами на море и десять рабов за половину экю! Она поблагодарила королевского интенданта, тот величаво поклонился и пригласил ее на завтрашний ужин.

— Вы помогли мне провернуть выгодную сделку, — сказала она испанцам, когда за ними закрылась дверь.

— Жизнь здесь ничего не стоит, — ответил Бракамонте. — За пять мараведи вы можете пировать каждый день. Если только не будете покупать привозных товаров. За один окорок просят сто мараведи.

Францу Эккарту она призналась, что взяла с собой пятьсот экю.

— Я могла бы прожить здесь тысячу месяцев!

— Восемьдесят три года четыре месяца и десять дней, — с улыбкой отозвался он.

Решив для начала обратить в местные деньги два французских экю, Жанна зашла к меняле. Тот сразу отсчитал ей за них семьсот пятьдесят мараведи.

Почти на всем протяжении пути путешественников сопровождала желто-черная бабочка.

Целый караван тележек, рабов и людей двинулся с постоялого двора в Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе по каменистым дорогам, мимо диких банановых деревьев и преисполненных тайны кустарников.

Дом возвышался на склоне холма, фасадом к морю, среди зарослей буйной растительности, которая не смела переступить только кромку пляжа, у самого подножия. Архитектура изысками не отличалась. Черный каменный цоколь служил основанием для толстых деревянных колонн и выбеленных известкой саманных стен с вентиляционным отверстием вверху. Все это венчала крыша из пальмовых листьев. Окна были прикрыты простыми ставнями, ибо на Эспаньоле стекла, естественно, отсутствовали, и даже промасленная бумага считалась роскошью. Позднее выяснилось, что ящерицы-агамы страстно полюбили эту бумагу. Вокруг всего дома располагалась просторная терраса. Пятнадцать комнат имели обстановку весьма скудную: примитивные кровати явно местной работы, пара стульев и табуреты. Дополнял меблировку стол на террасе. Ни одного камина — видимо, бесполезного в этом климате. На заднем дворе накрытый решеткой неровный прямоугольник из почерневших от огня камней указывал, что именно здесь готовят пищу. Три чугунка, печка и стопка тарелок в последней комнате свидетельствовали, что предыдущие обитатели хранили тут продукты.

Все это стоило не больше ста семидесяти мараведи. И было целым состоянием.

Пение птиц, незнакомые запахи и бабочки заполняли воздух. На заднем дворе хрипловато журчал горный ручей.

Жоашен блаженствовал.

Жозеф лазил по деревьям.

Франц Эккарт помогал Жанне.

Десять рабов разнесли четыре сундука по трем комнатам, поскольку у Жоашена и Жозефа теперь были отдельные спальни. После этого рабы застыли с покорным и мрачным видом. По-испански все немного говорили. Жанна улыбнулась им и спросила у каждого, как его зовут. Видимо, они были крещены, ибо вряд ли карибы получили от рождения такие имена, как Себастьян, Хуанита, Винсенте или Пруденсия.

Старшая из женщин, которая отзывалась на имя Стелла, подошла к Жанне и спросила, что приготовить на ужин.

— То, что здесь едят, — ответила ей хозяйка. — Купите столько еды, сколько нужно для всех, — добавила она, указав на рабов.

Женщина смотрела на нее непонимающим взглядом.

— Рабам отдают объедки, — сказала она.

— Для всех, — повторила Жанна. — Где вы покупаете продукты?

— На рынке.

Жанна дала ей десять мараведи. Стелла с изумлением посмотрела на нее.

— Это слишком много!

— Что ж, вернете мне сдачу. Купите также пальмового вина и свечи.

Потупленные до сих пор взгляды устремились на Жанну. Но больше она ничего не сказала и, кивнув на прощание, ушла в свою комнату.

— Похоже, ты нарушаешь местные порядки, — сказал ей Франц Эккарт.

— Мне ненавистна сама мысль о рабстве, — парировала Жанна, — и, судя по всему, те же чувства испытывала покойная королева Изабелла. Теперь нужно проветрить и высушить нашу одежду. За последние недели она совсем отсырела. Если придется идти на ужин к королевскому индентанту, я буду похожа на пугало.

Она наклонилась, чтобы поднять засов своего сундука, и Франц Эккарт последовал ее примеру. Оказалось, что одна из рабынь, Хуанита, по-прежнему стоит у дверей. Жанна спросила у нее, как повесить одежду на просушку. Хуанита кивнула и исчезла; через несколько минут она вернулась с жердочками в форме буквы Т, взяла у Жанны рубашку тонкого полотна и натянула ее на поперечину.

— А как все это установить?

Хуанита снова вышла и вернулась, волоча за собой брус с выдолбленными отверстиями, воткнула в одно из них жердь и с довольным видом повернулась к хозяйке: это приспособление, объяснила она, придумано прежней обитательницей дома.

Через несколько секунд всю комнату заполонили Т-образные пугала.

Стелла отсутствовала не меньше часа, и Жанна вместе со всеми вышла встречать ее на террасу.

Она привезла полную тележку ужасающих на вид тварей. Размером с руку, черные, чешуйчатые, с торчащими иглами. Жанна ошеломленно смотрела на них.

— Langostas de arroyo.

Пресноводные лангусты? Они походили скорее на гигантских раков. Одного хватило бы на целый обед. Какие-то красные клубни.

— Patatas.

Бататы. Наверное, их они ели в полдень. И так далее и тому подобное.

Сливочное масло отсутствовало, зато было пальмовое. И всего три свечи. Жанна удивилась. Свечи были редкостью — для освещения опять-таки использовали пальмовое масло. Стелла купила на рынке пять маленьких глиняных ламп и понесла одну из них в дом. Раб по имени Ригоберто стал яростно высекать огонь кремнем и сумел наконец подпалить фитиль. Такая лампочка вполне стоила свечи, и к тому же с ее помощью можно было поджигать дрова в печи на заднем дворе.

Вместе с тремя кувшинами пальмового вина и лампами все эти покупки обошлись в шесть мараведи. Стелла вернула четыре Жанне.

Жанна решила, что последняя комната, выходившая на задний двор, будет служить кухней. Она велела вычистить все кухонные принадлежности песком и сполоснуть в ручье. Потом стала наблюдать, как варятся в котелке чудовищные раки и тушится овощное пюре на пальмовом масле. Ужинать сели в сумерках, на террасе.

— Из чего мы будем пить? — спросила Жанна.

Предыдущие собственники привезли и увезли с собой кружки. Стелла и Хуанита предложили взамен кокосовые орехи с предварительно срезанной крышкой. Неудобные бокалы, поскольку их нельзя поставить на стол.

Вареные раки понравились всем чрезвычайно. К сладкому картофелю и неизвестным растениям, обжаренным на пальмовом масле, надо было еще привыкнуть. Маленькие ароматные фрукты с тонкой кожицей вызвали восторженные возгласы. Жанна не знала, как они называются.

— У меня такое чувство, будто я только что родился, — сказал Жозеф.

— У нас тоже, — отозвался Франц Эккарт.

— Знаете, что мы такое? Мешки! — заметила Жанна. — Меняешь пищу, климат, дом — и становишься другим человеком. После отплытия из Кадикса я забыла о том, что являюсь подданной Людовика Двенадцатого, и вообще перестала о нем думать. Забыла кардинала д'Амбуаза и династические распри венгров. Скоро забуду вкус тушеной говядины с овощами. Мне в высшей степени наплевать на Миланское герцогство и Максимилиана Австрийского. Кто же такая Жанна де л'Эстуаль?

Жозеф расхохотался.

— Мужественная и сердечная женщина, — ответил Франц Эккарт. — Мешок, о котором ты говоришь, был переполнен. Во время плавания мне казалось, будто вся твоя жизнь прошла передо мной. Я оценил твое упорство.

Жоашен взмахнул рукой и приложил ладонь к сердцу, глядя на Жанну. Потом постучал по лбу указательным пальцем.

Жанна тоже рассмеялась.

Темнота обрушилась на них стремительно, словно страсть. Томно вскрикивали лягушки. Слышался смех рабов.

Вскоре они пришли. Вперед выдвинулись Стелла и Ригоберто, старший из них. Остальные теснились сзади.

— Хозяйка, мы хотим поблагодарить тебя за наше пиршество. Никто и никогда так с нами не обращался. Да защитят тебя благодетельные духи.

Благодетельные духи. Похоже, так они называли своих ангелов-хранителей.

Жанна встала и протянула Стелле руки. Обнявшись, они стали с силой хлопать друг друга по плечам. Ригоберто, смеясь, покачивал головой.

Ужин у интенданта смахивал на фарс.

Немногочисленные дамы Эспаньолы выставляли напоказ свои прелести и драгоценности, переливавшиеся при свете множества свечей. Жанна поняла, почему Стелла сумела найти на рынке только три.

Жанну встретили криками «браво» и аплодисментами, в очередной раз воздав ей должное как Капитанше. Восхитились мужественной красотой Франца Эккарта и выразили сожаление, что он не говорит по-испански так же хорошо, как его… А, собственно, кем ему приходится Жанна? Бабушкой, уточнил он. А двое других французов? Один из них его сын, которого он оставил на попечение друга, путешествующего вместе с ними.

Два больших плетеных опахала, привязанных к веревкам, мерно поднимались и опускались над столом в главной гостиной. Разумеется, их приводили в движение рабы, отгоняя москитов, чтобы те не мешали трапезе надменных белых. Если бы не присутствие рабов, могло бы показаться, что это аристократический ужин в Кадиксе, Севилье или Картахене.

Интендант привез из Испании немало серебряной посуды. Кроме того, он приказал переплавить множество золотых украшений, отобранных у туземцев. Жаркое из морской свинки подали на золотом блюде. Дичь и рыбу — на серебряных.

Вино было немногим лучше, чем на постоялом дворе.

Жанну расспрашивали о Франции. Где живет король? Видела ли она королеву? Известно ли ей, что в Санто-Доминго уже есть портниха? Познакомилась ли она с вице-королем? Как устроилась она в Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе?

Она несколько раз переглянулась с Францем Эккартом, вспомнив ужины в Гольхейме, которыми он пренебрегал.

Жанна с беспокойством думала о том, как добраться домой. Они приехали на повозке, которую тащили два раба, но тогда было еще светло. Возвращаться ночью по этим извилистым дорогам — совсем другое дело. У дверей резиденции королевского интенданта их ожидало необычное зрелище — отряд рабов с факелами в руках. Гости расселись по своим тележкам, и перед каждой побежали два факелоносца, отбрасывавшие фантастические тени в плотной стене листвы.

Жанна и Франц Эккарт обнаружили Жоашена и Жозефа на террасе. Они поедали фрукты при свете масляной лампы, перед ними лежала самодельная шахматная доска, расчерченная на квадраты, с черными и белыми камешками вместо фигур.

Если вспомнить о мешках — дед и внук своей личности не утратили.

— Вкусно было? — насмешливо спросил Жозеф.

Не успев ответить, Жанна испуганно вскрикнула.

Длинная черная змея толщиной с руку неторопливо двигалась по террасе. Присутствие людей, судя по всему, ее совсем не смущало.

Жоашен проследил взгляд Жанны. Он вскочил и заслонил ее собой. Питон — а это был именно он — поднял голову. Жозеф схватил его за шею и хвост и швырнул в кусты. Потом отправился на кухню вымыть руки уксусной водой. Вернувшись, он снова уселся перед шахматной доской.

Теперь из всей островной фауны на террасе остались только бабочки, которые кружились вокруг лампы, словно звезды вокруг солнца.

На следующий день капитан Эльмиро Карабантес явился выразить свое почтение баронессе де л'Эстуаль: он сообщил, что поднимает якорь через два дня, и спросил, не желает ли она передать с ним послание в Европу. У нее не было ни бумаги, ни чернил, поэтому она сказала, чтобы он через компанию известил ее сына Франсуа де Бовуа, что все они чувствуют себя хорошо и желают того же своим близким. Карабантес добавил, что надеется вновь прибыть на Санто-Доминго в конце августа или в начале сентября — как решит компания. Впрочем, поскольку первое плавание большого дохода не принесло и «Ала де ла Фей» вернется в Кадикс почти с пустыми трюмами, можно предположить, что целью следующего плавания станет Индия — через восточный путь. Но Карабантес не сомневался, что Жанна и ее спутники при желании всегда смогут сесть на один из кораблей, отправляющихся в Испанию летом или зимой: периоды равноденствия, по его словам, время жестоких штормов в Атлантике, поэтому он настоятельно рекомендует Капитанше не рисковать и не пересекать океан весной или осенью.

Она поблагодарила его за совет, и он с глубоким поклоном удалился.

Оставшись одна, она подумала, что оказалась в некотором роде пленницей Эспаньолы. Рай восхитителен, но при условии, что его можно свободно покидать, наведываясь порой в чистилище или даже в ад.

30 Пегас и попугай Жозеф

Не нужно было иметь великие познания, чтобы понять стремление трех испанских дам сопровождать мужей на эти, как они говорили, «дикие земли». Достаточно было посмотреть на занятных ребятишек, сновавших по острову: это были маленькие метисы, дети белых мужчин и карибских женщин. Колонистам, которые большей частью вынужденно вели холостяцкий образ жизни, было трудно устоять перед изящной миловидностью туземок. Вдобавок те ходили голыми по пояс, невзирая на увещевания местного кюре, падре Васко Бальзамора, а груди у них были очень красивые. Более того, в отличие от христиан, они без всяких колебаний вступали в половую связь. Девственность считалась у них пороком. Им были неведомы как наставления святого Павла эфесянам о том, что муж есть глава жены, так и презрительные отзывы Блаженного Августина о «нечистых сосудах». Белый становился главой только потому, что был сильнее и богаче. Что до нечистоты, то наряду с сосудами нечистыми существуют и керамические вазы — небу это хорошо известно.

Кстати, богатые колонисты одним сосудом не удовлетворялись: они содержали двух-трех карибских женщин, с которыми обращались как бог на душу положит.

Люди шептались также, что их прельщали и другие варианты любви — куда более удобной в силу отсутствия потомства.

Сеньора де Вилласер, которая пришла с визитом к своей благодетельнице, сокрушалась по этому поводу с полной откровенностью:

— Что нам делать с такими бастардами? Ведь отцы не желают расставаться с ними и, когда возвращаются в Испанию, чаще всего забирают их с собой!

Жанна заметила, что не видит в этом ничего дурного.

— Сеньора! — пылко воскликнула испанка. — Эти мальчишки и девчонки остаются дикарями! Никаким крещением нельзя очистить их от греха!

Подобные речи привели Жанну в крайнее раздражение. Грех, о котором толковала сеньора де Вилласер, был куда простительнее гнева или чревоугодия, ибо отвечал природной потребности человека. Но ребятишки эти были восхитительны и действительно могли заткнуть за пояс маленьких испанцев. Поэтому Жанна не стала спорить с тем, что они представляют угрозу для Испании.

— Берегите своих мужчин! — посоветовала гостья вполголоса, украдкой поглядывая на Франца Эккарта и Жоашена, которые играли в шахматы на террасе под внимательным взором Жозефа.

— Благодарю вас, — сказала Жанна. — Опасность не кажется мне такой уж грозной.

В знак благодарности за гостеприимство сеньора Эрмелинда де Вилласер прислала Жанне четыре оловянные кружки и в приложенной записке выразила надежду увидеться с ней в церкви в следующее воскресенье.

Жанне ничего не оставалось, как принять это приглашение. Она убедила Франца Эккарта, Жозефа и Жоашена сопровождать ее, ибо Эспаньола, в конечном счете, была большой деревней: все друг друга знали. Прослыть здесь безбожниками было проще простого.

Чуть позже Каса-Нуэва посетил губернатор собственной персоной. По словам его секретаря, он желал выразить почтение французской даме, которую все осыпают похвалами. Жанна заявила, что польщена визитом. Она вышла встречать гостя на крыльцо с лучезарной улыбкой на устах.

Губернатор восседал на одной из двух своих лошадей, сопровождали его четверо пеших. Проворно спрыгнув на землю, он широким рыцарственным жестом снял шляпу. Жанна протянула ему руку, он тут же склонился к ней и поцеловал. Когда он выпрямился, она увидела острый взгляд облеченного властью человека, который привык мгновенно оценивать собеседника. Она пригласила его в дом и предложила сесть. Затем представила ему Франца Эккарта, Жозефа и Жоашена. Приказала Стелле принести кувшин пальмового вина и кружки. Он быстро осмотрелся и сразу увидел масляные лампы, стоящие на балюстраде, примитивные стулья, скудную обстановку.

Рабы смотрели на губернатора с нескрываемым ужасом.

Франсиско де Бобадилье, заклятому врагу Христофора Колумба, было около пятидесяти лет; в каждом его жесте сквозила властность.

— Присутствие такой дамы, как вы, на нашем острове — это дар небес, — галантно произнес он.

— А ваш визит — большая честь для меня.

Он с удивлением пригубил пальмового вина. Зачем столь знатной даме понадобился напиток рабов?

— Это вино хотя бы не портится при перевозке, — сказала она.

Он улыбнулся:

— Вы правы. Нам следует подумать о том, чтобы разбить здесь виноградники.

— И тогда острову будет чем торговать, — сказала она.

Он сощурил глаза:

— В этом цель вашего приезда на Эспаньолу?

— Нет, губернатор, пусть этим займутся испанские виноградари. Но я вижу, что остров не производит ничего, что могло бы заинтересовать испанскую казну. Нужно хоть что-нибудь посадить, тогда, быть может, удастся оправдать расходы.

— По крайней мере, вы не говорите о пряностях! — со смехом отозвался он. — А что бы вы предложили, кроме виноградников?

— Сахарный тростник.

Он крайне удивился и пристально взглянул ей в глаза:

— Откуда вы знаете?

— Я ничего не знаю! — со смехом возразила она. — У меня во Франции есть фермы, и я никогда не допустила бы, чтобы мои земли слишком долго пустовали. Я смотрю на Эспаньолу по-крестьянски.

— Сеньора! Я понимаю, почему вас прозвали La Capitana!

Губернатор отпил еще немного пальмового вина. А Жанна вспомнила один давнишний разговор с Карлом VII, королем Франции.

— Именно о сахарном тростнике я и думаю, — сказал Бобадилья.

— Значит, вам придется завозить сюда рабов, — вмешался в беседу Франц Эккарт.

Бобадилья в изумлении повернулся к нему:

— Неужели я попал в дом провидцев?

Все рассмеялись.

— Это же очевидно, губернатор. На острове слишком мало туземцев, — объяснил Франц Эккарт.

— Чем вы занимаетесь на Эспаньоле?

— Вся моя жизнь была посвящена торговле и семье, — ответила Жанна. — И вот я узнаю, что открыт Новый Свет. Полагают, что это Индия. Затем меняют точку зрения. Чиновники вашего Колониального бюро отплывают сюда на первом из моих кораблей. Я решила отправиться вместе с ними, чтобы увидеть этот новый мир. И взяла с собой внука, его сына, а также старого друга, Хоакина Кордовеса. Климат здесь превосходный, место райское. Я наслаждаюсь. И отдыхаю.

— Но здесь совсем нет торговли, — возразил Бобадилья. — Означает ли это, что мы не часто будем видеть здесь ваши корабли?

— Решать чиновникам, — ответила она.

— Кто же может принять решение о выращивании сахарного тростника?

— Вы.

Бобадилья разразился гомерическим хохотом:

— Для этого нужны капиталы.

— Я поняла вас, — ответила она. — Я переговорю с моим родственником, доном Феррандо Сассоферрато.

Губернатор встал и пристально взглянул на Жанну.

— Вы замечательная женщина, — сказал он. — И к тому же говорите по-испански!

Она склонила голову:

— Ваш язык подобен любимой песне. Слова запоминаются, едва их услышишь.

— Теперь я понимаю, отчего даже рабы рассыпаются в похвалах вам.

— Я обращаюсь с ними по-христиански.

— Не чрезмерно ли? — с улыбкой произнес он. — Не забывайте, они вырезали первых спутников Колумба.

— Губернатор, вы не подскажете мне, какие границы наша мать церковь установила для милосердия?

— Устами Иисуса Христа, — ответил он, театрально возведя палец к небу, — сказано, что благое милосердие рождается само собой.

Она улыбнулась. Он поклонился и поцеловал ей руку. Затем вновь сел на лошадь, то же самое сделал его секретарь, и маленький кортеж выехал из сада, окружавшего Каса-Нуэва.

После полудня два раба привезли на тележке бочонок с хересом, четыре кресла испанской работы и подушки, два деревянных канделябра с шестью подставками и множество свечей.

— От власти не спрячешься, — заметила она вечером, раскладывая по тарелкам печеную рыбу при свете двенадцати свечей.

Но они все-таки старались прятаться.

Франц Эккарт привез с собой книги, среди которых были «Энеида» Вергилия и «Беседы» Сенеки, изданные, естественно, «Мастерской Труа-Кле». Каждое утро после завтрака он до одиннадцати читал и комментировал их сыну, после чего мальчику позволялось делать что угодно. Никто не знал, какое применение находит Жозеф столь тонкой философии: по окончании урока он пропадал на природе. Выходил он без башмаков, в одних облегающих штанах, и чаще всего бежал на пляж купаться. Жоашен научил его плавать, и вскоре он уже добирался до скал в открытом море, где сидел совершенно голым, не зная, что ведет себя точно так же, как некогда его отец в Гольхейме, с той разницей, что у него не было приятелей среди лисиц.

Франц Эккарт следил за ним издали, думая о силе кровных уз.

После полудня, если его не тянуло на пляж, он надевал карибские сандалии из шкуры дикой свиньи и уходил в лес — один или вместе с Жоашеном. Следуя совету Франца Эккарта, он всегда возвращался за час до захода солнца: грязный и исцарапанный, в цветочной пыльце и травяном соку, которые смывал в ручье, прежде чем вывалить на стол собранные сокровища. Странные плоды, растения с необычными цветами, камешки, насекомые… Один из камней размером с орех привел в восторг его бабушку: по сколу можно было узнать кроваво-красный гранат, который походил на глаз дракона, мерцающий из-под полуприкрытых век.

Однажды Жозеф явился вместе с летавшим над его головой серо-синим маленьким попугаем, которого он поймал, просто вытянув руку. Когда птичку посадили на стол на террасе, она не улетела и начала изучать незнакомое пространство, двигаясь по направлению к тарелке с фруктами. Особое внимание попугая привлек банан: Жозеф очистил его и положил перед гостем. Птица склевала половину, оглядывая присутствующих, в том числе и рабов, своими круглыми глазами.

Жанна рассмеялась.

Попугай в точности повторил этот звук. Она была потрясена.

Стелла, туземка по имени Хуанита и еще одна рабыня в изумлении наблюдали за этой сценой.

— Жозеф! — сказал Жозеф птице.

Попугай посмотрел на него и повторил:

— Жозеф!

Это имя ему и оставили. Он летал по дому, исследовал комнаты, а с наступлением ночи сопровождал Жозефа в спальню. Когда Франц Эккарт по утрам звал сына, попугай стремглав бросался к нему.

— Это мой двойник, — говорил Жозеф.

Возможно, он был прав.

В любом случае двойник его обожал; когда он говорил: «Жозеф, поцелуй меня», попугай садился к нему на плечо и начинал тереться головкой о щеку. Между собой рабы назвали Жозефа мальчиком, который очаровывает птиц.

Однажды днем Жанна посмотрела на Жозефа, который отправился на пляж в сопровождении своего попугая.

— Он превратился в индейца, — сказала она.

— Ты все время думаешь о смене личности, — отозвался Франц Эккарт.

Она кивнула:

— Если нам придется возвращаться в Старый Свет, что с ним будет?

Жанна тоже решила исследовать лес, в котором почти поселились Жозеф и Жоашен. Она отказалась от европейской одежды: носила простую полотняную рубаху, служившую одновременно сорочкой и платьем. Обувь Старого Света недолго сопротивлялась грязи, камням и влажности — да и зачем в тропиках шерстяные чулки и туфли с загнутыми носами?

Подобно Францу Эккарту и Жоашену, она носила легкие сандалии.

Остров оказался гораздо более пересеченным, чем казалось на первый взгляд. И совсем неизученным, если не считать побережья. По общему мнению, ни один испанец не бывал в горах, расположенных в центре Эспаньолы. Колумб основал на северо-западе Ла-Навидад, но не отважился углубиться в горы, где укрылись тайно, сигуайо, лукайо и карибы, не желавшие покориться испанскому владычеству. Впрочем, это никого не беспокоило. На берегу-то больших сокровищ не обнаружилось, а уж в горах! Эти язычники скоро подохнут в своих норах.

Франц Эккарт и Жанна тоже не решались заходить далеко. Часовой прогулки было достаточно, чтобы выбиться из сил: в таких условиях встреча с антропофагами не сулила ничего хорошего.

— С вершины этого холма, — сказал Франц Эккарт во время их третьей вылазки, — должно быть, открывается прекрасный вид на остров.

Они стали карабкаться наверх, расчищая себе путь среди цепких лиан и низких ветвей, усыпанных цветами. Через полчаса оба взмокли. Франц Эккарт, задыхаясь, снял влажную рубашку.

Слева от тропинки, по которой они шли, возвышалась скалистая стена с пышной растительностью. Они почти добрались до вершины, и взору их предстала панорама острова.

Внезапно в зарослях прямо над ними что-то затрещало. Они посмотрели вверх и встретили взгляд огромных черных глаз. Жанна замерла от испуга. Франц Эккарт просиял.

— Привет, красотка! — крикнул он.

Это была лошадь.

— Лошадь! — выдохнула Жанна. — Здесь!

Она прошла несколько шагов, отделявших ее от вершины. Воздух был прозрачным. Море светлой лазури, усеянное зеленеющими скалами.

Мгновение спустя лошадь вышла из кустов и по тропинке, известной ей одной, решительно направилась к Францу Эккарту.

Жанна испугалась.

Франц Эккарт встретил лошадь как друга. Он рассмеялся и заговорил с ней. Нельзя было отрицать очевидное: лошадь слушала этого человека. Но на расстоянии.

Франц Эккарт попытался погладить ей морду. Она вскинула голову.

— Кажется, это взбесившаяся лошадь губернатора, — сказала Жанна. — Будь осторожен.

Франц Эккарт по-прежнему разговаривал с ней. Она явно не понимала, что ей говорят. Сцена затягивалась.

Лошадь сделала шаг вперед и положила голову на плечо человеку. Франц Эккарт погладил ее. Она закрыла глаза и стала тереться головой о его плечо. Это была сцена любви.

Потрясенная Жанна вспомнила лиса из Гольхейма. Что же за странная связь существовала между ее спутником и животными?

Франц Эккарт, все так же поглаживая коня, повернулся и залюбовался окружающим пейзажем:

— Правда, красиво?

Он посмотрел на нее, и она пролепетала:

— А… лошадь?

— Тоже красивая, разве нет?

Конь и в самом деле был красив — нервно подрагивающий, с гибкой шеей, изящной головой и высокими ногами в белых чулках. Масть незнакомая: светло-гнедая, можно сказать, золотистая.

Когда они двинулись вниз, лошадь последовала за ними. Спуск был слишком крутым и весь зарос кустами, поэтому Франц Эккарт не решился поехать верхом. Но когда почва выровнялась, он уцепился за ветку и оседлал своего нового друга. Разумеется, это была фигура речи, поскольку конь, не имея ни седла, ни уздечки, подчинялся только голосу. Жанна шла следом, удивленная и одновременно встревоженная.

— Хочешь поехать верхом? — спросил Франц Эккарт.

— Без седла мне будет тяжело, — ответила она.

На самом деле она побаивалась этой лошади.

Когда они приблизились к дому, рабы, корчевавшие в саду кустарник, прекратили работу и уставились на них, не веря своим глазам.

Франц Эккарт спрыгнул на землю, не сразу осознав всю необычность своего появления верхом. Жозеф и Жоашен, только что вернувшиеся с пляжа, тоже застыли в изумлении.

Жозеф спросил, откуда взялась лошадь. Жанна рассказала.

Он подошел и потрепал коня по гриве. Тот мгновенно повернул голову и лизнул его в лицо. Жозеф засмеялся и стал гладить морду, а Жоашен — бока тыльной стороной ладони.

Если бы индейцам явилось потустороннее видение, оно удивило бы их не больше.

Франц Эккарт, Жоашен и Жозеф отвели лошадь в одну из пустых комнат дома.

— Вот твое стойло, — сказал Франц Эккарт коню.

И тот словно бы кивнул в ответ.

На следующий день лошадь сама вышла пощипать травку в саду. Франц Эккарт решил сходить в портовую деревню, чтобы отыскать седельщика, который сумел бы изготовить хотя бы примитивную сбрую. Жоашен покачал головой и пожал плечами. Все поняли его: уздечка не нужна, ведь этот конь слушается голоса.

— Ну вот, можно ездить на рынок верхом! — сказала Жанна.

Попугай Жозеф захлопал крыльями; он хотел не только банан, но еще сладкий золотистый фрукт, с которого снимал кожицу его хозяин. Жозеф отрезал кусочек и дал ему. В знак благодарности он воспроизвел смех Жанны, чем рассмешил ее до слез.

Карибы переводили взгляд с лошади на попугая и обратно. Все рабы теперь говорили шепотом.

— Как мы его назовем? — спросила Жанна, показывая на коня, пасшегося в саду.

— Пегасом, — шутливо предложил Жозеф.

— Пусть будет Пегас.

Жозефу разрешили сесть верхом; он побежал в сад, босоногий и без рубашки, уцепился за ветку и ловко забрался на спину лошади. Потом склонился, чтобы потрепать Пегаса по гриве, и ласково заговорил с ним. На пляж они двинулись неторопливой рысью.

На следующее утро губернатор Бобадилья в сопровождении своего секретаря явился в Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе. Жанна сидела на террасе вместе с Жоашеном; она сразу поняла цель визита: секретарь держал в руках седло и уздечку.

Бобадилья спешился, взошел на крыльцо и поздоровался с Жанной.

— Я вижу, вы нашли мою лошадь, — сказал он.

— Мне очень приятно оказать вам услугу, — ответила Жанна.

— Лошадь сбежала в горы сразу после высадки, — уточнил Бобадилья.

Франц Эккарт заметил гостей и вышел к ним на террасу.

— Как вы ее нашли? — спросил губернатор. — Вот уже два года, как она исчезла. Все наши поиски были тщетными. Я думал, она сдохла.

— Мы прогуливались примерно в часе ходьбы отсюда, — объяснил Франц Эккарт. — Я заметил ее в зарослях и позвал. Она подошла.

Губернатор вытаращил глаза.

— Мне сказали, что ваш сын катается на ней, — произнес он. — Без седла, уздечки и стремян. Он сильно рискует. Эта лошадь взбесилась, вы, наверное, не знаете?

— Мне она не показалась такой уж бешеной, — мягко ответил Франц Эккарт.

Бросив взгляд на седло и уздечку в руках секретаря, он спросил:

— Значит, вы пришли ее забрать.

— Да, лошадей нелегко привозить в эти края, вы сами могли в этом убедиться, — отозвался Бобадилья. — Эту я предназначал для моей супруги.

Секретарь приблизился к лошади. Бобадилья и Франц Эккарт следовали за ним по пятам. Жанна и Жоашен следили за сценой с террасы.

Когда секретарь попытался оседлать коня, тот взбрыкнул и скинул седло. С уздечкой получилось еще хуже: конь ухватил ее зубами и отшвырнул. В два прыжка он отскочил от секретаря, который, подняв седло, припустил за ним.

Бобадилья, нагнав лошадь, хотел преградить ей путь. Пегас вновь взбрыкнул и стал угрожающе выбрасывать задние ноги. Бобадилья отступил, чтобы не получить удар копытом. Секретарь предпринял третью попытку оседлать лошадь. На сей раз Пегас галопом поскакал на пляж. Франц Эккарт молчал, воздерживаясь от комментариев или советов. Бобадилья взял кнут у секретаря и двинулся навстречу лошади, которая следила за ним, опустив голову. Оказавшись в трех шагах от нее, он щелкнул кнутом — видимо, в знак предупреждения. И тогда Пегас ринулся на губернатора, которому пришлось отскочить в сторону, чтобы не попасть под копыта.

Дальше стало совсем смешно: губернатор гонялся за лошадью, щелкая кнутом, а за ним едва поспевал секретарь. Эти два человека в черных одеждах, широкополых шляпах и высоких сапогах выглядели комично, пытаясь соревноваться в скорости с конем.

— Я же говорил вам, что эта лошадь взбесилась! — в ярости вскричал запыхавшийся губернатор. — Неужели на ней катается ваш сын?

Именно в этот момент Жозеф вышел из воды и увидел двоих мужчин и лошадь; он поднял руку, и на плечо к нему вспорхнул попугай, поджидавший хозяина на скале неподалеку. Не обратив никакого внимания на чужаков, Жозеф подошел к лошади и потрепал гриву. Пегас повернул к нему голову. Мальчик погладил его по морде, забрался на скалу и спрыгнул ему на спину. Затем он неторопливой рысью подъехал к губернатору и секретарю.

Попугай по-прежнему сидел у него на плече. Жозеф почтительно приветствовал гостей, затем вновь двинулся по пляжу, а его тезка-попугай взмахивал крыльями, чтобы держать равновесие.

Карибские женщины на террасе и рабы в саду наблюдали за этой сценой, словно окаменев.

Бобадилья был ошеломлен. Секретарь разинул рот от изумления. Оба повернулись к Францу Эккарту, вопрошая его взглядом.

— В чем ваш секрет? — спросил губернатор.

— Ваше превосходительство, никакого секрета здесь нет. Как вы сами видите, этот конь относится к нам очень благодушно. Моя бабушка без опаски ездит на нем.

— Без седла и стремян?

Франц Эккарт улыбнулся:

— Она отличная наездница.

Бобадилья медленным шагом вернулся в дом, за ним следовали секретарь и Франц Эккарт. Губернатор выглядел озадаченным.

— А вы не могли бы сами отвести лошадь на мою конюшню? — спросил он.

— Я могу попробовать, ваше превосходительство, но, боюсь, она никогда не смирится с седлом и уздечкой.

Губернатор взошел на крыльцо, положил кнут на стол и тяжело опустился на стул. Потом он взглянул на Жанну и Франца Эккарта.

— Не знаю, чем вы околдовали эту лошадь, но мне кажется, любая попытка вернуть ее окажется неудачной, — сказал он, наконец.

Жанна налила ему хереса в кружку.

— Нет сомнений, что вы обладаете странной властью над животными, — произнес Бобадилья, обращаясь ко всем сразу.

Он поднес кружку к губам.

— Ваше превосходительство, — парировала Жанна, — мне хотелось бы, чтобы власть эта распространилась также на насекомых-кровососов, докучающих мне в спальне.

Бобадилья расхохотался. Жанна налила всем вина и села.

— Ваше превосходительство, — сказала она, — я нисколько не хочу вас обидеть, но, быть может, у животных есть свои предпочтения, и одних людей они любят больше, чем других.

— Если я правильно понял, — заметил Бобадилья с насмешливой улыбкой, — насекомые-кровососы считают вас обворожительной. И не только они одни.

С этими словами он поставил кружку на стол, встал и церемонно поклонился. Секретарь сделал то же самое, и оба направились к своим лошадям.

Через пять минут губернатор вернулся вместе с секретарем, чтобы положить на крыльцо седло и уздечку.

— Вам это пригодится, — заявил он.

Седло было великолепным. Отказаться от него значило бы нанести обиду губернатору. Франц Эккарт принял подарки с изъявлениями почтительной благодарности, хотя заранее знал, что никто не будет им пользоваться. Для Пегаса седло и уздечка были знаками рабства.

Когда губернатор Бобадилья и его секретарь отъехали на порядочное расстояние, Жоашен и Франц Эккарт переглянулись с Жанной, а потом рассмеялись.

— Ты спасла положение, — произнес Франц Эккарт.

Она вспомнила, как губернатор Западных Индий носился по пляжу и щелкал кнутом: это вызвало у нее новый приступ хохота.

31 Проданный рай

Год 1506-й завершился без всяких происшествий.

После ветреной и дождливой осени, вынудившей Пегаса все чаще укрываться в своей комфортабельной конюшне, наступила восхитительная зима: послеполуденные часы были жаркими, но не знойными, а мягкий вечерний бриз изгнал москитов.

Жозеф не мог сдержать радости при мысли, что Рождество можно праздновать полуголым, погрузив ноги в теплую морскую воду, а не в европейские сугробы.

В сочельник на ужин подали жареного дикого гуся со сладким картофелем, испеченным в золе и политым соком. Попугай Жозеф выучил слова Feliz Navidad[50] и повторял их до самой Пасхи и даже после.

Жанна оделила подарками рабов: по десять мараведи каждому. Целое состояние. Карибы по-настоящему отпраздновали Рождество: потратив три мараведи на пальмовое вино, они почти до утра пели монотонные и довольно заунывные песни. Каждому своя музыка.

После своего насильственного обращения карибы уже несколько раз встречали Рождество. Беседуя со Стеллой и Хуанитой, Жанна выяснила, что именно усвоили они из яростных проповедей падре Бальзамора: христианский Бог сотворил себе сына и послал его на землю, чтобы искупить грехи человечества; но евреи — такие же скверные люди, как тайно, — умертвили его, распяв на кресте. А среди карибов кишмя кишат злобные убийцы, развратные нечестивцы и воры, и все они неминуемо попадут в адское пламя, где их будут вечно терзать дьяволы.

— !Dice el Padre que somos todos carne por diablos![51] — пожаловалась Стелла.

Жанна, совершенно несклонная к теологическим спорам, из осторожности промолчала. Обитатели Каса-Нуэва и так едва избежали обвинений в колдовстве из-за того, что Франц Эккарт зачаровал Пегаса; не следовало усугублять дело скептическими репликами.

Она знала падре Бальзамора: тупой кюре, явившийся обнюхивать дом под тем предлогом, что хочет освятить его. Она дала священнику сто мараведи на богоугодные дела.

Сто мараведи! Он улыбнулся, удовлетворенно сощурив свои свиные глазки, и с удвоенным рвением благословил жилище баронессы де л'Эстуаль.

Все знали, что он живет с карибской женщиной, которая уже родила ему ребенка.

Вопреки сомнениям своего капитана, «Ала де ла Фей» вернулась на остров с ценным грузом в виде еще одного генуэзского торговца, а также — что гораздо важнее — первого епископа Эспаньолы. Впрочем, прелат настолько тяжело перенес плавание, что слег в постель сразу же после высадки.

Генуэзец синьор Маникоцци принес Жанне письмо от Франсуа. Его жена Одиль произвела на свет второго ребенка — мальчика, которого назвали Бартелеми. Печатня «Труа-Кле» процветала благодаря латинским авторам.

У Жака Адальберта и Симонетты тоже родился второй ребенок — девочка, окрещенная Жанной.

Деодат и Ивонна произвели на свет третье дитя: к Гитонне и Гаспару, родившемуся перед отъездом Жанны, добавился мальчик, его назвали Жорж.

Деодат основал небольшое коммерческое предприятие по торговле листьями табака, которое оказалось гораздо более успешным, чем можно было ожидать, а больших затрат не требовало — только жалованье садовнику.

Жанна порадовалась новостям и посмеялась над собой за то, что пусть ненадолго, но ощутила укол ревности: дети уже не нуждались в ней, чтобы жить счастливо.

В какой миг существования, спросила она себя, перестаешь быть центром своего мирка?

Чем больше она размышляла над этим, тем меньше хотелось ей покидать Эспаньолу. Генуэзец сообщил, что Людовик XII нарушил одно из соглашений, достигнутых в Блуа, и отдал руку своей дочери Клод не Карлу Габсбургскому, а толстому румяному мальчугану — Франциску, герцогу Ангулемскому. Именно это и предсказывал Франц Эккарт в одном из своих катренов:

Она сказала об этом Францу Эккарту; тот лишь улыбнулся в ответ. По словам Маникоцци, Максимилиан пришел в ярость. Генуэзская республика взбунтовалась против французского короля, который вновь захватил город и заставил всех жителей носить траур, пока он не простит их мятежные поползновения. Неужели эти владыки совсем обезумели?

Затем Людовик присоединил Геную и Корсику к владениям французской короны.

Казалось, это новости с Луны. Ее гораздо больше заботили лианы, высаженные для украшения террасы. Впрочем, деловой хватки она не утратила. Раздобыла чернил, бумагу и перо — длинное перо местного орла! — и написала Феррандо:

Через два месяца второй корабль компании, брат-близнец первого, названный «Stella Matutina»,[52] привез ответ Феррандо: он посчитал мысли Жанны заслуживающими внимания и приступил к оценке предприятия; если дело покажется ему выгодным, он готов вступить в долю и приехать на Эспаньолу, чтобы обсудить условия с губернатором.

Жанна сообщила эти сведения Бобадилье, и тот пригласил ее на ужин. Когда он заговорил о делах, она сказала, что во всем полагается на решения Феррандо Сассоферрато. Было ясно, что губернатор надеется разбогатеть, и она подумала, что, если он преуспеет в этом, компания тоже не останется внакладе.

Итак, оставалось ждать прибытия Феррандо.

Он сошел на берег третьего июня 1507 года вместе с двумя компаньонами — генуэзцем и испанцем.

Тем временем моральный климат вокруг Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе изменился.

Однажды вечером в карибской деревне, расположенной на полпути между портом и Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе, вспыхнул пожар. Никто не знал, что стало его причиной: возможно, одна из соломенных хижин загорелась от искры, вылетевшей из очага. Вслед за первой заполыхала вторая. Пожар было трудно потушить, так как деревня находилась далеко от воды. Более того: начал гореть соседний лес, высохший за долгие месяцы без дождей. От него могла заняться еще одна деревня по соседству.

С террасы Жанна и ее спутники хорошо видели полыхающий во тьме огонь. Столбы дыма заволокли последние клочки ясного неба. Жанна встревожилась. Если пожар не удастся потушить, Каса-Нуэва тоже загорится. Не сразу, часа через три-четыре, но неминуемо.

Пегас в своей конюшне проявлял все признаки возбуждения.

Было видно, как по берегу носятся охваченные паникой животные, главным образом морские свинки. Птицы спасались от огня плотными стаями.

Рабы громко стенали, ибо у каждого были родственники в охваченной пожаром деревне.

Жанна решила отложить ужин и пошла в спальню, чтобы уложить вещи в сундук на случай, если огонь прорвется слишком близко к дому и придется бежать к морю.

По ее совету Франц Эккарт и Жозеф сделали то же самое.

Потом все вернулись на террасу, чтобы следить за пожаром.

— Где Жоашен? — вдруг спросил Жозеф.

Его стали звать и искать по всем комнатам. Он исчез.

Прошла, казалось, вечность, и все вдруг подскочили от невероятного, апокалипсического грохота. Карибские женщины закричали. Гром! Какой еще гром? Уже несколько недель на острове не было не то что грозы — даже обычного дождя. Но тут раздался второй удар, а за мгновение до него сверкнула молния, так что сомнений не оставалось. Третий, четвертый удар… их и считать перестали. Гроза разразилась на севере, прямо над горами.

Франц Эккарт сошел с крыльца в сад. На землю обрушился настоящий ливень. За несколько секунд, проведенных в саду, Франц Эккарт промок до нитки. Неистовый дождь хлестал по пальмовым крышам с яростью, достойной тропиков. Каменные плиты на террасе уже были сплошь залиты водой. Язычки пламени на свечах плясали под порывами ветра.

Рабы, все до единого укрывшиеся на террасе, воздели руки к небу и восклицали что-то непонятное на своем языке. Жозеф пошел успокоить Пегаса.

Но где же все-таки Жоашен?

Франц Эккарт устремил на Жанну задумчивый взгляд: ей показалось, что в нем сквозит едва уловимая усмешка.

Ливень продолжался целый час. Когда он кончился, Франц Эккарт вновь вышел из дому: пожар прекратился.

Жанна отпустила рабов в деревню, поскольку те тревожились за судьбу родственников; при себе она оставила только Стеллу, чья семья жила в порту. Вдвоем они стали готовить ужин. Франц Эккарт и Жозеф с большим трудом развели огонь в жаровне на дворе, также залитой водой.

И тут на террасе появился насквозь мокрый человек — грязный, растерзанный, с прилипшими ко лбу волосами.

Это был Жоашен.

Лицо его выражало радость. Он устремил взор на Жанну. Никто не произнес ни слова.

— Es el, — прошептала Стелла. — Es el, el hagador de lluvia.[53]

Она подошла к нему и посмотрела прямо в глаза; он и бровью не повел.

— !Es un brujo! — вскричала она. — !Un buen brujo![54]

Она схватила его за руки и в диком порыве прижала к себе. Он тоже ее обнял.

Ошеломленная Жанна застыла с тарелкой в руках. Она увидела, как глаза Жоашена наполнились слезами. Он плакал на плече у Стеллы.

Он думал о своей матери, Маре.

Жанна села, чувствуя, что тоже готова разрыдаться.

До конца недели все карибы Эспаньолы узнали, что в Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе живет творец дождя.

Они прислали делегацию, заполнившую весь сад до самой калитки.

Их вождь, старый кариб, которого также считали колдуном, приблизился к Жоашену, стоявшему на террасе, и преподнес ему травы, цветы, а также странную статуэтку из золота, изображавшую непонятно что.

Он припал к руке Жоашена. Тот обнял его и расцеловал. Толпа взревела.

Вызванная Жоашеном гроза спасла половину деревни.

Другие белые на террасе — Жанна, Франц Эккарт и Жозеф — наблюдали за этой сценой, не скрывая волнения.

Жоашен, наконец, отомстил за свою мать. Отомстил добротой.

Повернувшись к Жанне, он жестом подозвал ее к себе. Она встала перед этими людьми, пребывавшими в начале времен, когда любовь и жестокость еще не одряхлели. Здесь были дети каннибалов; быть может, и сами они не так давно пожирали людей. Она вспомнила, как выдала брата волкам. Склонила голову и улыбнулась. Раздался еще один вопль толпы.

Жоашен подозвал Франца Эккарта. Достаточно было увидеть их рядом, чтобы понять — это отец и сын.

— !El encantador de caballos![55] — сказал карибский вождь, который знал историю Пегаса.

Франц Эккарт улыбнулся и подозвал Жозефа. Мальчик подошел к отцу; попугай щекотал ему ухо. И вновь стало ясно, что это отец и сын.

— !El encantador de papagallos![56] — смеясь, воскликнул старый вождь.

Поднялся оглушительный шум, прерываемый взрывами хохота.

В саду само собой возникло некое празднество, выплеснувшееся на пляж. Стали жарить морских свинок, дичь и рыбу. Жанна послала Стеллу на рынок за пальмовым вином. Десяти кувшинов едва хватило.

Наконец наступила ночь.

Измученная Жанна сказала Францу Эккарту:

— Я жила ради этого дня! Теперь я могу умереть счастливой.

Умирать было самое время.

На следующий день явился насупленный отец Бальзамор.

— Дикари говорят, что здесь живет колдун! — бросил он, пылая негодованием.

Жанна приняла его благодушно и ответила тоном легкого упрека:

— Падре! Неужто вы верите в бредни туземцев?

— Я хочу видеть колдуна! Околдованную лошадь! Творца дождя! — проворчал он. — Это злокозненный дом! Колдуна зовут Жоашен!

— И что же он сделал?

— Вызвал дождь!

Она расхохоталась:

— В таком случае, падре, его следовало бы взять на королевскую службу!

Он испепелил ее взглядом:

— Позовите сюда этого человека!

Она ясно увидела за спиной кюре зловещую тень святой испанской инквизиции. И костер, на котором погибла мать Жоашена и где сама она едва не окончила безвременно свои дни. Гнусные костры церковной власти! В их пламени исчезла Жанна д'Арк. Ее охватил безудержный гнев.

Ставки были высоки. Нужно одержать сокрушительную победу.

Жоашен помогал Стелле прибить еще одну полку на кухне. Жанна позвала его, он подошел и взглянул на гостя. Тот выхватил из-за пояса флакон и выплеснул содержимое в лицо изумленному Жоашену.

Естественно, там была святая вода. Она не сожгла Жоашена. Он не превратился в рогатого зверя. Просто обтер лицо и с удивлением посмотрел на падре Бальзамора.

Разочарованный кюре уставился на Жоашена. Тот в свою очередь посмотрел ему в глаза. Они стояли лицом к лицу.

— Сатана, изыди из этого человека! — провозгласил падре, взмахнув крестом перед Жоашеном.

Ничего не произошло. Ни один демон не выпрыгнул со свистом изо рта Жоашена, который лишь улыбнулся в ответ.

— Почему он не говорит? — спросил падре.

— Неверные магометане подвергли пыткам Хоакина Кордовеса, когда тот был еще ребенком. Они отрезали ему язык, падре, — ответила Жанна сурово. — Полагаю, теперь вы понимаете, сколь оскорбительны ваши обвинения. Вы преследуете жертву язычников. Я пожалуюсь епископу и губернатору!

Он посмотрел на нее сначала ошеломленно, потом виновато. Конечно, предстали его взору и сто мараведи, которые она вручала ему и на Пасху и на Рождество. Деньги эти в будущем могли обратиться в дым.

— Я попрошу, чтобы вас судили за суеверие перед лицом епископа Севильского, ибо вы верите басням туземцев! — гремела Жанна. — И оповещу инквизицию. Священнослужитель, живущий во грехе!

— Нет, — в испуге пробормотал он. — Я просто хотел выяснить…

— И без того все ясно! Я потребую, чтобы демонов изгнали из вас! Выдавать себя за заклинателя духов — одна из уловок дьявола!

Он смотрел на нее округлившимися глазами, в которых метался ужас.

— Нет!

— В таком случае извольте попросить прощения и убирайтесь!

— Простите меня…

— Прощаю.

— Вы ничего не скажете губернатору?

— Нет. Убирайтесь.

Он ушел понурившись.

Жанна и Жоашен расхохотались.

Эти слухи дошли и до Бобадильи.

Карибы видели Жоашена на горе во время пожара. Он стоял раскинув руки, и вскоре разразилась гроза. Благоговение карибов перед Жоашеном говорило о многом.

Губернатор еще не забыл историю с лошадью.

Вся испанская колония на Эспаньоле судачила только об этом.

Однако на остров недавно прибыл Феррандо Сассоферрато с двумя компаньонами, чтобы обсудить планы по разведению сахарного тростника. Это сулило деньги. Много денег. Производство сахара на острове почти не требовало затрат; в Испании фунт сахара стоил триста мараведи. Тысяча фунтов — триста тысяч мараведи. Или восемьсот экю! Пять кораблей с грузом в тысячу фунтов каждый доставят в Кадикс сахар на четыре тысячи экю! За вычетом расходов на транспортировку это составит три тысячи пятьсот экю в месяц. Чистыми.

Разумеется, надо будет делиться с банкирами. Что ж, можно удвоить площадь плантации — половину тебе, половину мне.

Бобадилья изнывал от нетерпения. Он станет одним из богатейших людей Испании.

И сахарный тростник можно выращивать круглый год!

Все эти байки о творце дождя мало чего стоили в сравнении с предполагаемой выручкой. Впрочем, они и здравому смыслу противоречили. Что до истории с лошадью… Ба! Просто каприз своенравного животного.

Когда интендант заговорил с ним о творце дождя из Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе, он смерил чиновника высокомерным взглядом и выразил удивление, что испанец-христианин верит в индейские бредни. Тот сразу прозрел.

Забеспокоился и епископ: секретарь губернатора объяснил ему, что в тропиках животные порой странно себя ведут, а внезапные грозы здесь не редкость. Монсеньор, впрочем, был поглощен сбором средств на строительство настоящей церкви вместо слегка расширенной соломенной хижины падре Бальзамора. Баронесса де л'Эстуаль уже пожертвовала пять экю. К чему досаждать ей глупыми историями о колдовстве!

Ведь можно надеяться, что в следующий раз она даст десять.

Прочие колонисты узнали, что губернатор Бобадилья и епископ с презрением отвергли суеверные бредни. Испанские дамы опять пылко приветствовали Жанну в церкви. И возобновили визиты — столь же несносные, сколь и их приемы.

Губернатор принял Феррандо и его компаньонов с бурным ликованием и устроил в их честь ужин, на который были приглашены Жанна с Францем Эккартом. Такого обилия столового серебра Жанна прежде нигде не видела. Имелись даже вилки.

Карибские слуги были в форменных желтых куртках с красной отделкой. Супруга губернатора улыбалась скупо — из опасения, что потрескаются белила, густым слоем наложенные на лицо. Когда она положила руку на скатерть, стали видны старческие пятна, которые называют гробовыми цветочками. Пальцы ее были унизаны перстнями с рубинами и изумрудами. Сеньора Бобадилья обожала драгоценности.

— Затраты смехотворные, — объявил Феррандо, когда сотрапезники перешли к обсуждению самой интересной темы. — Из ста растений получается триста черенков, из тысячи — три тысячи. Вам известен принцип: стебель разрубается на три части, и черенки высаживаются в землю. Каждый черенок дает росток, который через три месяца становится полноценным растением.

Было видно, что Бобадилья ничего этого не знает. Он слушал Феррандо, как глупые утки из басни внимали танцевавшему перед ними лису.

Франц Эккарт хранил полное бесстрастие.

— В счет идут, — продолжал Феррандо, — только земля и рабочие руки. Ибо нужно орошать плантации и собирать урожай. Вы берете срезанные стебли и помещаете их в каменную мельницу. Получаете сок. Он мутный, его нужно залить водой. Сахар отделяется, и вы кладете его на просушку. Он превращается в кристаллы. Вам остается только упаковать их в мешки. Вернемся к вопросу о земле. На Эспаньоле тысячи и тысячи арпанов. Мы с вами их покупаем. Что мы платим за них короне? Да почти ничего. Они не стоят и одного мараведи за арпан. С одного арпана получаем восемьдесят фунтов чистого сахара. Это две тысячи четыреста мараведи на испанских рынках. Вычтем расходы, остается две тысячи. При двух урожаях в год выходит четыре тысячи мараведи с арпана. Я и мои компаньоны желаем получить тысячу арпанов.

Бобадилья захмелел от этих сказочных грез. Ему такое и в голову не приходило. Он уже видел себя миллионером. Отхлебнув глоток кислого вина, он сказал:

— Согласен.

Жанна подумала, что выиграет одновременно и на сахаре и на транспортировке.

— А рабочие руки? — спросил Феррандо, склонившись над столом и устремив свой острый взгляд на губернатора.

Бобадилья задумался.

— Есть же карибы, — произнес он, наконец.

Сеньора Бобадилья ни словечка не понимала из беседы; она повернулась к Жанне и улыбнулась ей.

Рабы обмахивали сотрапезников плетеными опахалами.

— Ваших карибов надолго не хватит.

— И что же?

— А то, что вам придется завезти сюда рабов.

Именно об этом и говорил Франц Эккарт во время первой беседы с губернатором. Жанна взглянула на него: лицо сфинкса.

— Их же надо покупать, — возразил Бобадилья.

— Имея даже всего сотню арпанов, вы получите больше тысячи экю в год. Имея тысячу арпанов — а что такое тысяча арпанов на этом Богом забытом острове? — вы получите за год миллион. В сравнении с этим цена нескольких рабов выглядит смехотворной.

Бобадилья расхохотался:

— Сеньор Сассоферрато, вы мне голову кружите.

— Я предпочитаю вскружить вам голову, нежели разочаровать.

— Откуда будут возить рабов? — спросил Бобадилья.

— Из Африки, — ответил Феррандо.

— Нужны ли вы мне, чтобы заработать все эти деньги? — осведомился Бобадилья и снова захохотал.

— Да, поскольку мы будем заниматься и своими плантациями, и вашими. И мельницами, извлекающими сахар из тростника.

Все это в точности совпадает с умозаключением Деодата, который решил купить виноградники по соседству с теми, на которые заглядывался Итье, подумала Жанна.

— Даю вам тысячу арпанов, — объявил Бобадилья.

— Мы составим договор завтра, — сказал Феррандо, повернувшись к своим компаньонам. — Потом поедем осматривать наши земли.

Это был смертный приговор Раю.

По выбеленной маске сеньоры Бобадильи пошли трещины. Унизанные перстнями пальцы конвульсивно вцепились в скатерть.

Время было уже позднее.

Двое карибов с факелами, шествовавшие впереди гостей губернатора, помогли им сесть в повозки и доставили домой.

Жозеф и Жоашен, как обычно, играли в шахматы на террасе, окутанные облаком бабочек и мошек.

Жанна поймала взгляд Жоашена. Знал ли он, что она спасла ему жизнь, продав Рай?

32 Сахар и сладость

Вопреки опасениям Жанны, ни Жоашен, ни Жозеф, ни Франц Эккарт, ни она сама не утратили свою личность — просто избавились от всего лишнего вместе с одеждой. Жоашен остался сыном Мары, способным вызывать дождь. Жозефу природа была ближе, чем люди. Франц Эккарт все так же очаровывал зверей. А Жанна укрощала врагов.

Феррандо, его компаньоны и Жанна поехали осматривать земли, которые намеревался продать им губернатор Бобадилья. Участки находились в восточной части острова и были защищены от ветров с моря.

На составление договора ушла неделя. Компания была объявлена испанской — во избежание кривотолков. Возглавил ее испанский компаньон Феррандо. Губернатор продал этой компании тысячу арпанов по цене один мараведи каждый и уступил право возделывать еще тысячу арпанов, принадлежащих ему лично.

Когда все бумаги были подписаны, скреплены печатями и внесены в регистр, Феррандо приказал снести с корабля четыре больших тюка в холстине, длиной в три туаза[57] каждый и очень тяжелых. Предложив губернатору сопровождать его, он позаимствовал у Жанны трех рабов и с их помощью погрузил тюки на две повозки. Затем все двинулись в путь.

Прибыв на свой участок, Феррандо велел снять один из тюков и взрезал холстину кинжалом.

— Вот, ваше превосходительство, стебли сахарного тростника, — сказал он губернатору, который никогда их прежде не видел.

Они были с корнями и соцветиями. Бобадилья наклонился над ними: значит, это от них придет богатство?

Феррандо приказал одному из рабов разрубить стебель на три части, взял их и воткнул в землю на расстоянии в один фут друг от друга. Жанна про себя отметила, что он сажает черенки, сохраняя восходящий ток соков, и следит, чтобы в каждом была почка. Но губернатору Феррандо об этом не сказал, поэтому и она промолчала.

Он сделал то же самое с остальными растениями, посадив примерно сто пятьдесят черенков. Затем все общество переместилось на губернаторский участок, где тоже были посажены несколько первых черенков.

— Мои рабы сумеют с этим справиться, — сказал вскоре Бобадилья, которого явно утомили земледельческие работы.

Феррандо бросил на него быстрый взгляд и приказал выгрузить на землю оставшиеся целые стебли.

— И это все? — спросил губернатор.

— В следующий приезд я привезу еще.

Феррандо и его компаньоны отплыли в Европу.

Жанна и Франц Эккарт почти каждый день ходили смотреть, как поднимаются всходы. Почки вылезли из глазков и выпустили зеленые ростки, которые вскоре налились, и через две недели стало ясно, что из них получится самый настоящий сахарный тростник.

На землях губернатора добрая треть ростков не подавала признаков жизни.

В это время новое происшествие всколыхнуло и без того разгоряченную атмосферу Эспаньолы.

Стелла и неизвестная карибка, которая оказалась ее дочерью Каролой, принесли в Каса-Нуэва умирающего младенца, завернутого в жалкое вытертое одеяло. Это был внук Стеллы.

Жанна склонилась над ребенком: тот едва мог открыть глаза, дышал прерывисто и учащенно, лицо у него было пепельного цвета. Жанна подумала, что часы его сочтены. Мать и дочь заливались слезами: это был первенец Каролы, и его смерть сразу после рождения означала дурную судьбу для всего рода. Карибы свято верили в такого рода предзнаменования.

Франц Эккарт, Жозеф и Жоашен завтракали. Все поняли, зачем женщины принесли ребенка.

Жоашен поднялся, взял на руки умирающее дитя и вышел.

Сердце Жанны подпрыгнуло в груди. Если ребенок умрет на руках у Жоашена, бог знает что придет в голову простодушным карибам. А если он вылечит младенца… Но удастся ли ему это сделать?

Обе женщины хотели пойти с Жоашеном. Тот повернулся к ним и покачал головой.

Остальные рабы, сбившись в кучу, смотрели, как Жоашен уходит с ребенком в рощу.

Тревожная похоронная атмосфера воцарилась в Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе.

Стелла, вздыхая, подметала земляной пол. Хуанита ушла полоскать в ручье белье. Раздавались только сухие удары мачете: рабы вновь принялись очищать сад от зарослей кустарника.

Жозеф на пляж не пошел: вывел Пегаса на лужайку в сад пастись, а сам уселся на террасе, напряженный как стрела. Время от времени он поглаживал попугая или давал ему кусочек банана. Франц Эккарт не стал заниматься с ним. Мальчик словно впал в транс. Был момент, когда его прошиб пот, хотя он сидел неподвижно. Казалось, он всеми силами пытается мысленно помочь своему деду.

Где-то слышался плач Каролы.

Сразу после полудня из сада, где трудились рабы, донеслись какие-то восклицания. Жозеф поднял голову.

Жанна увидела, что Жоашен медленно бредет от моря к дому с ребенком на руках. Усталость его бросалась в глаза, более того: он выглядел удрученным. Жозеф побежал к нему.

Ребенок умер! — подумала Жанна, и сердце у нее сжалось.

Жоашен медленно взошел на крыльцо.

Карибские женщины смотрели на него с невыносимым напряжением.

Ребенок пискнул. Жоашен показал его женщинам, держа на вытянутых руках. Все устремились к нему. Ребенок зашевелился. Карола взяла его у Жоашена и вгляделась в него: цвет лица изменился. Он порозовел. Открыл глаза. И пищал все громче.

Стелла бросилась Жоашену в ноги. Все женщины сделали то же самое. Они целовали ему ноги и руки. Он поднял их. Жозеф ринулся к нему, чтобы поддержать, ибо его шатало. Из сада прибежали рабы.

— Дайте ему отдохнуть, — сказала им Жанна. — Он устал.

Она велела Стелле приготовить Жоашену легкий обед и дать стакан хереса.

Жозеф рукой обнял деда за плечи под задумчивым взглядом Франца Эккарта.

Жанна обратилась к рабам:

— Сегодня вечером я не хочу праздника. Люди говорят, что Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе — пристанище колдунов. Это плохо для нас. Если вы нас любите, не устраивайте никаких манифестаций.

Итак, не было никаких праздничных торжеств, подобных тому, какое произошло после дождя, загасившего пожар, и Жанна надеялась, что ни падре Бальзамор, ни губернатор не узнают об исцелении больного ребенка. Однако на следующий день, отправившись вместе со Стеллой на рынок, она по взглядам карибов поняла, что им все известно. У нее отказывались брать деньги за покупки. Какая-то старуха кинулась целовать ей руки.

А еще через день в Каса-Нуэва прибыл губернатор собственной персоной. Он хмурился, и поклон его выглядел явно напряженным.

— Я вынужден признать, мадам, что есть некоторые основания считать все эти слухи о колдовстве в Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе достоверными. Мне сообщили, что ваш друг Хоакин Кордовес исцеляет умирающих. Сам же я обнаружил, что треть моих стеблей сахарного тростника не растет, тогда как ваши цветут на диво.

Жанна собрала все свое хладнокровие.

— Хотите, ваше превосходительство, мы вместе поедем и посмотрим ваши посадки? — спросила она ровным тоном.

— Полагаю, вы заставите их зеленеть?

— Нет, ваше превосходительство, — ответила она с улыбкой. — Я покажу вам причину вашей неудачи.

— Вы уже разбираетесь в сахарном тростнике?

За его спесью скрывалась явная досада.

— Нет, но когда-то я была фермершей и разбираюсь в черенках. Вы ведь посадили черенки? Я знаю, как их сажать правильно.

Она пристально посмотрела на губернатора. Ей было хорошо известно, что собственная выгода для него куда важнее, чем любые слухи. Но она подозревала, что Бобадилья ухватится за этот предлог, если будут затронуты его интересы.

Он пригладил усы и кивнул:

— Прекрасно. Вы наездница, как мне сказали?

Она тоже кивнула. Это было что-то вроде испытания: он хотел удостовериться, что она и в самом деле ездила верхом на Пегасе.

— Что ж, возьмите лошадь моего секретаря.

Она поставила ногу в левое стремя и села в седло по-женски. Он с удивлением посмотрел на нее, затем, как велит вежливость, занял место слева. Секретарь двинулся за ними пешком.

Когда они приехали на плантацию, секретарь помог ей спешиться. Губернатор указал на высохшие растения. Она наклонилась, осмотрела погибший черенок и выдернула его из земли.

— Вот и причина, ваше превосходительство. Ваш черенок был посажен верхней частью вниз. Соки из земли не могли подняться. И корни не развились.

Он был потрясен. Она отбросила растение и пожала плечами.

— Но почему же все ваши растения поднялись?

— Вспомните, ваше превосходительство, что мой зять сам высаживал их. А вам это быстро надоело. Он предложил посадить и ваши черенки, но вы сказали, что с этим могут справиться и рабы. Но они не сумели распознать ход внутренних токов. Вот и все колдовство.

Губернатор хлопнул себя по бедрам и недоверчиво рассмеялся.

— Вы примите мои извинения? — спросил он.

— Ваше превосходительство, они льстят мне. Но теперь надо не допустить, чтобы ваши рабы повторили эту ошибку. Пока вы потеряли только пятьдесят черенков. Будь их пятьсот, дело обстояло бы куда хуже. Поэтому мой зять Феррандо и предложил вам свои услуги.

Она вернула губернатору практический взгляд на вещи. Он взглянул на секретаря, но тот лишь развел руками.

— Кажется, вы упомянули еще один случай колдовства? — продолжала Жанна.

— Этот человек, Хоакин Кордовес… В Санто-Доминго говорят, будто он исцеляет умирающих?

— Аптекари порой тоже, ваше превосходительство.

— Я не понимаю…

— Жоашен знает травы. Ему принесли больного ребенка. Он пошел в рощу за целебными травами и корнями. Поскольку эти снадобья действуют на новорожденных сильнее, чем на взрослых людей, он спас ребенка. Невежественные карибы стали рассказывать об этом всякие басни. Что ж, обвинять теперь в колдовстве всех травников и аптекарей?

Губернатор вздохнул и опустил голову. Потом усмехнулся. На сей раз он сам помог ей сесть на лошадь.

— Все эти слухи порождены невежеством карибов, — сказала она, оказавшись в седле. — Они почему-то совершенно не разбираются в травах.

Бобадилья несколько раз кивнул. Когда они вернулись в Каса-Нуэва, он спешился первым, помог Жанне сойти с лошади и поцеловал ей руку.

— Счастливы те, кто делит с вами жизнь, — сказал он.

— Счастливы те, кто пребывает под неусыпным оком вашей мудрости.

— Будьте уверены в неизменности моих дружеских чувств к вам.

Отвесив нарочито церемонный поклон Францу Эккарту и Жоашену, стоявшим на террасе, он сел на лошадь и уехал.

— Я в очередной раз спасла нас всех, — сказала Жанна своим спутникам. — Ну и ремесло! Мне надо искупаться в море.

Между тем события получили свое логическое развитие.

Два дня спустя Жоашен не пришел к завтраку. Сначала Жанна подумала, что он с утра пораньше отправился на прогулку в лес, но потом заметила, что Стелла поглядывает на нее с каким-то непонятным лукавством.

— Думаю, Жоашен провел брачную ночь, — объяснил, в конце концов, Франц Эккарт.

Жанна изумилась.

Жозеф втихомолку посмеивался.

— Совет карибов решил, что такой изумительный человек, как Жоашен, должен оставить острову свое потомство. И постановил дать ему девственницу.

— Откуда ты знаешь?

— Слышал кое-какие разговоры рабов. Хотел расспросить Жоашена, но он уже исчез. Конечно, ни в чем нельзя быть уверенным…

Внезапно Жанна вспомнила, что Жоашену всего пятьдесят лет и тело его отнюдь не немо. Посмотрела на Жозефа, и тот сразу понял значение ее взгляда. Ему исполнилось двенадцать, и, когда он бежал обнаженным в море, его мужские достоинства бросались в глаза.

Быть может, она находилась в раю, но здешние ангелы обладали всеми половыми признаками.

— Что ж! — сказала она.

И с улыбкой села.

— Ты видел эту… девушку?

Франц Эккарт покачал головой.

— Скоро я обзаведусь дядюшкой или тетушкой, которые будут моложе меня, — сказал Жозеф.

Жанна задумчиво выпила кокосовое молоко и съела сваренное вкрутую яйцо. Снесенное испанской курицей. Не было даже сливочного масла, чтобы сделать яичницу. Потом она принялась за сладкий картофель. Ей не хватало настоящего молока, но корова на Эспаньоле выглядела бы столь же неправдоподобно, как единороги во Франции.

Франц Эккарт начертил в центре сада круг, разделил его на двенадцать частей, а в середину воткнул колышек, острие которого прокалил на огне. Если колышек не отбрасывал тени, было около полудня. Эти солнечные часы выглядели довольно примитивными, с чем соглашался и сам Франц Эккарт, который предпочел бы иметь дело с астролябией, но все же днем они показывали довольно точное время.

Около десяти часов появился Жоашен. Со спутницей. И с улыбкой на лице.

Его подруга походила на античную нимфу, какими их описывали латинские поэты, но только с бронзовой кожей.

Жанна была потрясена.

Франц Эккарт и Жозеф — тоже.

Женщины-рабыни смотрели на новобрачных так, словно те спустились с неба. Жанна встала, чтобы приветствовать их.

— Ну, Жоашен, — сказала она, — к завтраку вы опоздали. Присаживайтесь вместе с вашей… супругой.

Он смотрел на них всех — на своих родных и на взволнованных рабов — с неуловимой усмешкой. Потом сел за стол.

Служанки, не помнившие себя от счастья, летали как на крыльях.

Когда с завтраком было покончено, Жоашен направился в спальню Жанны. Она последовала за ним. Он взял чернила, бумагу, перо.

Она никогда не видела, чтобы он писал.

Записка гласила следующее:

Жоашен и в самом деле иногда появлялся в Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе: чаще всего приходил к ужину вместе со своей женой. Он играл в шахматы с Жозефом и Францем Эккартом.

Взгляд его блуждал далеко.

Так гораздо лучше, подумала Жанна. Христианское общество, созданное пятнадцать веков назад еврейским мятежником, отнюдь не благоволило ни к бунтовщикам, ни к провидцам. В Европе Жоашен, скорее всего, кончил бы жизнь на костре.

В испанской колонии на Эспаньоле много судачили об этом. Но осторожно, ибо губернатор и интендант почитали за честь отужинать в Каса-Нуэва.

Сверх того, было известно, что кухня там отличается невероятной изысканностью, и гурманы сладострастно обсуждали кулинарные достоинства какого-нибудь фрикасе из утки в хересе с дикими ягодами.

Епископ выказывал Жанне холодность: она покровительствовала колдуну, совершающему такие чудеса, на которые сам он не был способен. Но губернатор не известил его о переходе в дикое состояние одного из обитателей Каса-Нуэва-Сан-Бартоломе. Ибо Феррандо вернулся на «Стелле Матутине» с тысячью саженцев сахарного тростника. И руководил установкой мельницы. Шестеро рабов под присмотром генуэзского мастера делали с помощью резца и кувалды плоский каменный диск с отверстием посередине.

В конце 1507 года Жоашен пришел с ребенком на руках — своим сыном от Эстефании. Этот мальчик приходился сводным братом Францу Эккарту и дядей Жозефу.

Наследник Яноша Хуньяди и волшебницы Мары пустил корень. Как черенки сахарного тростника.

Жозеф взял младенца на руки, стал укачивать его, поцеловал, и новорожденный протянул ручку к щеке того, кто, вообще-то говоря, был его племянником. Задумчивый Франц Эккарт безмолвно наблюдал за этой сценой. В душе своей Жозеф уже стал отцом.

В 1508 году в Кадикс отправилось первое судно с двумя тысячами фунтов рыжего сахарного песка, произведенного на плантациях губернатора и Морской компании Нового Света. Затем год испарился, словно вода в печке.

За ним последовал 1509-й. Шесть тысяч фунтов сахара в плетеных мешках, сделанных руками карибов.

Епископ громогласно обличал христиан, которых тропическая жара вновь превратила в язычников. Тщетно: все знали, что сам он живет с карибской женщиной. И поскольку лошади у него не было, передвигался он пешком, осыпаемый насмешками на протяжении всего пути.

Жанна попросила Феррандо привезти еще пятьсот экю. Почти все деньги она потратила на предметы роскоши: серебряную посуду, безделушки и прочие маленькие радости.

В 1510-м случилось неизбежное: Жозеф не устоял перед чарами карибской девушки-ровесницы: Валерии едва минуло пятнадцать лет. В Каса-Нуэва его теперь почти не видели: разве что иногда он заезжал на Пегасе, чтобы поцеловать отца и Жанну. На плече у него красовался попугай, на лошади за его спиной сидела Валерия.

Чтобы удержать его, Жанна предоставила ему в доме две комнаты. В одной из них Валерия родила девочку, которую, естественно, назвали Хуанитой.

В том же году на Эспаньолу приехал Деодат с Ивонной и детьми. Однажды вечером все со смехом попытались установить степень родства между Хуанитой и Жоржем, младшим сыном Деодата. Выяснилось, что он ей двоюродный дедушка — при четырех годах разницы в возрасте.

Жанна видела, что у них голова идет кругом от этого нового мира. Они рисковали раствориться в нем.

Ей хотелось пристроить еще одно крыло к Каса-Нуэва. Но она долго колебалась и, увы, знала причину. Семьдесят пять лет. Слабеющее зрение. И тело. И желание. Слишком много она уделяла времени другим — и отчасти принесла в жертву свою личность.

Однажды ночью ей приснился сон. Огромная неторопливая река стекала с небес. Река душ. Ее душа тоже была там — и медленно плыла к земле. В этой реке находились дорогие существа — родители, Дени, Франсуа Вийон, Матьё, Бартелеми, Жак, Жозеф, Об… Она сближалась с ними, потом удалялась от них, потом вновь с ними соединялась. Они и тысячи других были частью этой реки.

В конце концов, и она полностью слилась с ней.

В то утро Жоашен пришел позавтракать с ними. Он привел с собой Эстефанию и сына Яноша. Эстефания считала, что они его назвали так в честь Жанны.

Деодат и Ивонна с изумлением смотрели на этого дикаря — знакомого и незнакомого.

— Он, наконец, обрел себя, — сказал Франц Эккарт. Однажды за ужином у губернатора разговор зашел о Южном континенте, который узнавали все лучше и лучше.

Жанна вдруг поняла, что это ей совершенно безразлично.

На Рождество 1511 года новый губернатор не пригласил ее, поскольку король Людовик XII созвал в Пизе собор, чтобы низложить папу, объявив его схизматиком. Она отвечала за преступления своего государя.

В очередной раз сбывалось предсказание Франца Эккарта.

На следующий день она спросила Жозефа в присутствии Франца Эккарта:

— Ты хочешь жить здесь или вернуться во Францию?

Вопрос удивил его. Зачем выбирать? Разве не живут они все счастливо на Эспаньоле?

— У меня тут жена и ребенок, — ответил он.

Попугай пощекотал ему щеку.

Человек всегда выбирает самый пологий склон. В новой сахарной стране Жозеф поддался сладости существования.

— Я возвращаюсь во Францию, — объявила она ему. — Дарю тебе Каса-Нуэва. Ты получишь свою долю из доходов компании. Огромной она не будет, ибо прибыль разделят с тобой многие. Пиши мне иногда.

Жозеф посмотрел на отца.

— Я возвращаюсь с Жанной, — сказал ему Франц Эккарт.

Жозеф устремился к Жанне, обнял ее и прижал к себе.

Склонил голову ей на плечо и долго стоял так.

— Ты знаешь, здесь я ближе всего к дому.

Что означали эти слова? Где его дом? Это рай? Нет, свобода. Попугай летал над ними, подражая смеху Жанны. Она сказала себе, что ему, как и деду, на Эспаньоле будет жить легче, чем во Франции.

Она без сожалений и даже радостно собрала вещи. Верность Франца Эккарта — вот что она увозила с собой с острова Эспаньола.

— Здесь девушки, цветы и звезды, — сказала она ему. — Не хочешь остаться?

Он засмеялся:

— Я уже говорил тебе, Жанна. Меня не влечет к себе никакой край. Разве ты меня не знаешь?

Он подарил Пегаса сыну. Жоашен, таинственным образом, узнавший об отъезде, пришел обнять Франца Эккарта и Жанну. Они знали, что никогда больше не увидятся. Убаюкивающая нежность растений с красными цветами и запах обезумевшего жасмина навеки запечатлелись в их памяти.

Для возвращения в Старый Свет они выбрали пятый корабль Морской компании «Cruz do Sul», «Южный крест».

В порту капитан сообщил им, что они вовремя решили уехать, ибо некая странная болезнь на Эспаньоле выкашивает индейцев даже сильнее, чем испанцев. Это была дизентерия — часто со смертельным исходом. А еще они увидели в порту ужасающую толпу черных призраков: первых африканских рабов, закупленных у арабских царьков для работы на сахарных плантациях.

На борту у Жанны уже не было сил варить суп. Она смирилась с дежурным блюдом капитана: варево из черных бобов или капусты с кусочками вяленого мяса.

Зато в Кадиксе они с Францем Эккартом устроили себе небольшой пир.

Через двадцать три дня они были в Анжере.

Безмерно возбужденная Фредерика едва не пустилась в пляс. Она приготовила им ужин, как в былые времена.

Как в былые времена.

Жанна обнаружила, что красная лилия, много лет назад привезенная Деодатом, чувствует себя великолепно. Теперь она обзавелась большим красивым горшком. Внести ее в дом с наступлением холодов — и ничего с ней не случится.

33 Цветок Америки

Объявленный схизматиком на Пизанском соборе в 1511 году, Юлий II, в свою очередь, в 1512 году созвал собор в Латране, чтобы отлучить от церкви французского короля. Эти баталии за папскую тиару, по правде говоря, ничего не меняли в повседневной жизни.

Франц Эккарт решил не писать больше катренов. Излишняя предосторожность: отец Лебайи пришел к нему с известием, что кардинал Жорж д'Амбуаз умер несколько месяцев назад. Его партия осталась без вождя.

Сибуле, почти семидесятилетний и с трудом передвигавший ноги, приехал в Анжер ради удовольствия повидаться со своей хозяйкой. Он рассказал ей, что Сидони, сестра Гийоме, умерла от грудной жабы; кондитерская перешла в руки ее двадцатитрехлетней дочери, которая прекрасно справляется.

— Гийоме и сам уже не так молод, — добавил он. — Дело ведет теперь его сын Гонтран.

Положительно, кондитерские оказались долговечнее королей: Жанна и ее партнеры проводили в мир иной уже троих, а вскоре за ними наверняка последует четвертый, ибо люди шептались, что Людовик XII тяжело болен.

Все годы, проведенные на Эспаньоле, Жанна жила на свежем воздухе. Но возраст сделал ее зябкой: кроме особо теплых весенних и летних дней она предпочитала местечко у очага. Любимым ее чтением был перевод трактата Сенеки «О спокойствии духа», изданный Франсуа в печатне «Труа-Кле».

Книга порой выскальзывала у нее из рук, и она погружалась в сумеречную дрему. И вновь видела любимые лица.

Однажды ей показалось, что у очага стоит Бартелеми; она улыбнулась ему и хотела с ним поговорить, но тут Фредерика зашла спросить, не нужно ли добавить чеснока в фрикасе из пулярки.

В другой раз ей привиделся Дени, в слезах. Она пришла в страшное волнение, привстала с кресла. Осознал ли он, наконец, свое преступление? Раскаялся ли?

Но видение исчезло.

В 1513 году Людовик XII, разбитый под Новарой Святой Лигой Юлия II и Максимилиана, потерял Миланское герцогство. Швейцарцы осадили Дижон. Генрих VIII Английский взял штурмом Теруан и приказал срыть крепостные стены. Столько денег потрачено, столько крови пролито — и все кончилось пшиком. Более шестидесяти лет наблюдений за родом человеческим породили в душе Жанны безмерную грусть.

Но также гордость, ибо она смогла оградить своих от горестей и разочарований, неизбежно постигающих тех, кто имеет дело с владыками.

В нынешнем, 1513 году она собрала всю родню в доме л'Эстуалей: Феррандо, Анжелу, их сыновей, Франсуа, Жака Адальберта, Деодата и Леонса Дульсе.

— Я состарилась, — сказала она, — и жизнь моя не вечна. За полвека мы создали дело, которое сумели расширить благодаря смелости и рачительности. Начала я с кондитерских. По иронии судьбы, заморские наши плантации производят сахар. Мы владеем также суконной мануфактурой, фермами, виноградниками, печатней, Морской компанией из пяти кораблей и страховой компанией. Наконец, домами — в Париже, Страсбурге, Анжере, Женеве, а теперь и в Кадиксе. Все это позволяет нам вести и банковские дела. Вы все получаете равную долю от прибылей. Я обращаюсь к вам с просьбой: не допустите, чтобы тщеславие погубило плоды стольких усилий. Мы сумели сохранить наше достояние, избегая ввязываться в ссоры владык. Для них любой чужак — враг, и все блага этого мира должны, в конечном счете, перейти к ним. Никто не стоит дальше от христианства, чем властитель, — начиная с самого папы. Все, кто носит меч, — люди пропащие. Власть — развращающий червь. Пусть никогда не соблазнит вас желание блистать и хвастать богатством. Никогда не разлучайтесь. Ваша сила — в единстве. Пусть ваши дети растут с этой верой.

Они выслушали ее в молчании. Она воспитала их и поженила, а те, кто не был воспитан ею, согрелись в лучах ее солнца. Она была их тайным голосом.

— Когда я уйду, — добавила она, — вам нужен будет глава. Им станет Франсуа.

Жанна умолкла. Франсуа наполнил бокал вином и подал ей, потом поцеловал ее. Его жена, Феррандо, Анжела и все остальные, включая детей, последовали его примеру.

Она ощущала себя легкой. Наверное, слишком легкой. Жизнь уменьшила ее и сделала словно бы пористой.

Однажды сентябрьским утром она получила почту из Кадикса, адресованную Морской компании и доставленную на «Ала де ла Фей», которая теперь совершала регулярные рейсы между Кадиксом и Санто-Доминго, как и четыре других корабля, сновавших туда и обратно с полными трюмами.

Хуньяди де Стелла. Он соединил два имени — имя крови и имя сердца.

Она показала письмо Францу Эккарту, увидела, как увлажнились у него глаза, и не стала спрашивать, вернется ли он на Эспаньолу, когда ее не станет, а просто сказала:

— Я хочу, чтобы он был в числе наследников.

Желая увериться в этом, она сама написала Франсуа, ибо опасалась, что Франц Эккарт из скромности промолчит о своем сыне.

Двадцать пятого сентября она собирала груши в саду и вдруг тихонько вскрикнула. Франц Эккарт, находившийся в нескольких шагах, тут же подбежал, чтобы поддержать ее.

Она лишилась чувств. Он отнес ее на руках в нижнюю залу и усадил в кресло.

Вскоре она пришла в себя и открыла глаза. Упавшие очки остались в саду. Он вновь поразился голубизне ее глаз.

— Я ухожу, — прошептала она.

— Я здесь, я с тобой, — сказал он, обнимая ее.

Слышалось только дыхание Франца Эккарта. Жанна словно оцепенела.

Она увидела Жозефа, улыбающегося, солнечного. Он сдержал слово.

Франц Эккарт был справа от нее, Жозеф — слева.

Она пошла на свет и увидела вдали своих родителей.

Потом Бартелеми…

Подул ветер.

И больше она уже ничего не различала. Нигде. Да и не было слов, чтобы это выразить.

В залу вошла Фредерика.

— Она умерла, — сказал Франц Эккарт.

Старая служанка разрыдалась. Он снова взял Жанну на руки, отнес наверх, в спальню, и положил на кровать. Фредерика побежала за отцом Лебайи.

Невозможно было ждать, пока Франсуа, Деодат, Жак Адальберт, Феррандо и все остальные приедут, получив письма с печальным известием.

Жанна, вдовствующая баронесса де Бовуа и де л'Эстуаль, скончавшаяся от остановки сердца в семьдесят восемь лет, была похоронена два дня спустя на кладбище Сен-Морис.

Из ее родных на отпевании и погребении присутствовал только Франц Эккарт. Впрочем, Фредерика и служанки в некотором смысле тоже были ей родными. Франц Эккарт бросил первый комок земли и брызнул святой водой в могилу.

Он никогда не думал, что можно быть таким одиноким. Последние годы он общался только с ней. Лишь у нее достало сил безболезненно отвлечь его от уединенных ученых штудий. Секрет ее силы был в доброте и полной естественности. Благодаря им она создала целый мир.

Он позавидовал тем, кому слезы облегчают горе.

Вторую погребальную мессу отслужили через две недели — в соборе Сен-Морис, в присутствии родных Жанны и близких ей людей. Приехали Гийоме, Итье, Сибуле.

После мессы Деодат взял горшок с американским цветком, который привез из первого путешествия, и поставил на могилу матери.

Вернувшись через год, он, к изумлению своему, обнаружил, что цветок не завял.

Десять лет спустя цветок по-прежнему расцветал в положенное время.

Быть может, впрочем, он и теперь цветет.

Послесловие

В заключение мне показалось уместным кое-что разъяснить и уточнить. Прежде всего, выбор эпохи: 1450–1520. Это промежуточный период, знаменующий конец Средних веков и начало Ренессанса. В нескончаемых войнах европейских владык между собой — ни одного мирного года! — зарождается идея нации — идея, самым ярким воплощением которой, без сомнения, является Жанна д'Арк. Европа бьется в конвульсиях, истекает кровью, и передышка настанет лишь с появлением первых контуров национальных государств, очерченных Вестфальским договором в 1648 году.

Равным образом, в борьбе с абсолютной духовной властью Рима возникает индивидуализм Ренессанса, предвещающий Новое время. Когда Людовик XII созывает собор в Пизе с целью объявить Юлия II еретиком, он расчищает путь Лютеру. В сущности, всего семь лет отделяют этот собор от провозглашения девяносто пяти тезисов в Виттенберге. Из-за претензий на светскую власть, из-за внутренних раздоров, кульминацией которых стал мрачный период раскола, когда на престоле оказались, в конце концов, три папы одновременно, католическая церковь утратила роль единственного посредника между христианским миром и верой. Действительно, за пять столетий она потеряла христиан Востока и Севера.

Одновременно была расчищена дорога и для экспансии ислама.

За этот же период коренным образом изменилось общество: вследствие войн обезлюдели деревни. Во Франции громадная часть земель пришла в запустение. Разоренные теми же войнами сеньоры покидают свои замки, не в силах больше их содержать, и переселяются в города, которые становятся не только пристанищем для беглецов, но и жизненно важными торговыми центрами.

Почтение к королевской власти, возникшее во времена Хлодвига, постепенно сходит на нет, и стихийная народная признательность к вождю-защитнику перерождается, принимая чисто церемониальные формы, в которых уже гнездятся зачатки будущего распада. Авторитет власти все чаще ставится под вопрос, и бунт школяров из-за истории с Пет-о-Диабль,[58] прообраз Мая 68-го, свидетельствует о том, что монарх постепенно перестает восприниматься как проводник Божественной воли.

Общество в это время меняется и по экономическим причинам.

Земли переходят из рук сеньоров в собственность торговцев и вчерашних крепостных рабов. Все знают тезис Фернана Броделя о рождении капитализма на ярмарках; менее известно, что этот капитализм довольно рано освободился от таких препон, как границы: вексель позволял перемещать любые суммы денег без использования наличности. Наученные примером Жака Кёра, который пал жертвой своего непомерного богатства и, соответственно, зависти, торговцы-банкиры стремятся оградить свое состояние от военных и политических потрясений, а также алчности владык, всегда готовых отобрать то, что не могут взять взаймы. Так поступают герои романа — л'Эстуали, Бовуа и Сассоферрато. Новая торговая буржуазия, сознающая свое значение для королевства, с горечью видит, как налоги — часто разорительные — уходят на бесплодные военные авантюры, подобные абсурдным попыткам завоевать Неаполитанское королевство и Миланское герцогство. Эти попытки вплоть до 1525 года предпринимают с огромным ущербом для казны короли династии Валуа и особенно Людовик XII.

Точно так же, как католическая церковь потеряла половину христианского мира вследствие Реформации, европейские короли потеряли доверие банкиров из-за войн.

Вместе с тем это эпоха, когда книгопечатание и открытие Америки потрясают самые основы средневекового общества и его представления о мире. Политическая и религиозная иерархия пошатнулась благодаря свободному распространению знаний, находившихся прежде в руках монахов-переписчиков. Открытие Нового Света нанесло смертельный удар европоцентризму Старого. Когда Бальбоа пересек пешком Панамский перешеек, надеясь найти проход в Индию, и взору его предстал Тихий океан, у него голова пошла кругом.

Трилогия моя представляет собой, разумеется, не роман-идею, а скорее иллюстрацию событий.

Мне показалось, что смелая и энергичная молодая женщина являет собой, с точки зрения человека XXI века, лучший пример того, как реагировало общество на все эти глубинные изменения. Так родилась Жанна де л'Эстуаль.

Почему именно женщина? Потому что она занимает в ту пору гораздо более важное место, чем принято считать, исходя из условных представлений о Средневековье в целом и его завершающем периоде в частности.

Средние века рисуются то Великой Тьмой, то эпохой религиозного просветления. На самом деле ни то ни другое. Прежде всего, это период бесконечных кровавых стычек, развязанных алчностью мелких вождей: каждый из них мечтал создать себе королевство побольше, а из присущих суверену качеств обладал только презрением к формирующимся нациям, которыми стремился управлять.

Ни одно военное преступление не может быть оправдано за давностью лет: к примеру, девятнадцатого февраля 1512 года, когда Гастон де Фуа вновь захватил итальянскую Брешию, его войска вырезали все население, разграбили и сожгли город. Это варварство предвещало ужасы в Пфальце столетие спустя.

Во время Столетней войны, когда мужчины забросили и земледелие и торговлю, французское общество выжило только благодаря женщинам, которые поддерживали жизнь в стране, несмотря на бесчинства солдатни и эпидемии. «Мужской» характер Жанны д'Арк или какой-нибудь Жанны Лене[59] был, несомненно, рожден этим отступничеством мужчин.

Жестокость Жанны де л'Эстуаль, возможно, кое-кого удивит. Ибо эта женщина без колебаний пускает в ход нож и отправляет в мир иной тех, кто угрожает жизни или благополучию семьи. Однако эта жестокость является отражением эпохи. Человеческая жизнь стоит дешево, и безопасность каждый обеспечивает себе сам.

Возможно также, что читатель воспримет как романический вымысел отдельные подробности, которые, однако, либо подтверждены историческими фактами, либо представляются правдоподобными.

Это относится к некоторым обстоятельствам жизни Франсуа Вийона. Я старался объяснить их по ходу дела в кратких примечаниях, поскольку в тексте романа они выглядели бы чужеродной вставкой. Бабник, сутенер, грабитель, убийца, отъявленный мошенник — это все хорошо известно; однако о его гомосексуализме предпочитают не говорить. Но в его стихах на воровском жаргоне содержится слишком много аллюзий на обычаи и нравы гомосексуальной среды.

Это касается и изобретения книгопечатания, которое все реже и реже теперь приписывается Гутенбергу. В истории этого открытия остается еще много лакун, однако печать на основе сменных литер была, судя по всему, создана корейцами, затем усовершенствована во Фландрии и Германии. Генсфлейшу, получившему известность под именем Гутенберг, принадлежат два важных новшества: наборная форма и пресс.

Наконец, это относится к открытию Америки, которое традиционно приписывается Христофору Колумбу, хотя за полтора столетия до него братья Дзено из Венеции пересекли Атлантический океан и составили карту с приблизительным изображением больших земель по ту сторону Атлантики. Не беря в расчет плавания монаха-ирландца Брандана, а также викингов Эрика Рыжего и Лейва Эрикссона, следует упомянуть карты Мартина Бехайма и Тосканелли, которые были известны Колумбу: на них гораздо более точно указаны два континента, что свидетельствует об открытии Америки задолго до Колумба. Кто это сделал? Вопрос остается спорным, но приоритет, похоже, принадлежит китайцам. Я же счел возможным отдать пальму первенства братьям Кортереаль, португальцам, открывшим Северную Америку в 1500 и 1503 годах, тогда как Колумб обнаружил только нынешний остров Гаити, Кубу, Багамы и устье Ориноко.

Одно обстоятельство не подлежит сомнению и в силу этого особо выделено в романе: открытие Америки прошло в Европе почти незамеченным. Когда же конкистадоры убедились, что земли на западе — не желанная Индия, страна пряностей, а другой континент, равнодушие перешло в разочарование. Понадобилось много лет, чтобы на смену духу наживы явилась жажда открытий. Увы, это привело к беспримерному разграблению, засвидетельствованному в записках Бартоломе Лас Касаса, а также к истреблению исконных жителей Америки и их культуры.

За три четверти века между завершением Столетней войны и началом Ренессанса происходят глубокие сдвиги в европейской культуре, и они не могли не сказаться на личности Жанны де л'Эстуаль, ибо каждый человек является продуктом своего времени. Мистическая связь между королевской властью и небом, символически обозначенная в названии первой части («Роза и лилия»), слабеет. Народ постепенно отворачивается от королей, которые разоряют его поборами для осуществления своих честолюбивых планов. Нарождающееся торговое общество проникается недоверием к власти.

Эпоха соборов и великих порывов коллективной веры завершается именно в это время. Индивидуальный мистицизм дает новые ростки параллельно с упадком морали, наиболее выразительно запечатленном в творчестве Иеронима Босха; интеллектуальный аскетизм Эразма соседствует с разнузданностью Вийона и Рабле. Дух времени колеблется между покаянной духовностью и эпикурейством.

Смутное ощущение, что вселенная управляется другими законами, а не божественной прихотью, порождает моду на астрологию. Парадоксальным образом эта утратившая в наше время всякий авторитет наука возвещает конец геоцентризма, фанатично отстаиваемый церковью: не Земля правит миром, а наоборот. Отсюда уже недалеко до Галилея и прославленного астролога-алхимика Исаака Ньютона, основателя современной астрономии. Ирония судьбы, которая слишком часто ускользает от некоторых: астрология расчистила путь рационализму. Астрологи отвечают потребности своего времени — ищут ключ к пониманию мира. Самый знаменитый из них, Нострадамус, родился в 1503 году, однако уже с конца XV века они распространились в Европе повсеместно: при каждом дворе имеется свой официальный астролог, ибо тогдашние (как и нынешние) властители страстно увлекаются гороскопами. От государей не отстают их подданные, буржуа.

Я должен уточнить, что катрены Франца Эккарта де Бовуа, приведенные в третьем томе, принадлежат мне, как, впрочем, все стихотворения и песенки, чье авторство не указано.

Поскольку эта трилогия не является научной монографией, я мог бы обойтись без библиографии. Но считаю непростительным не назвать работы, которым я многим обязан — начиная со знаменитого основополагающего труда Жоржа Дюби «Что такое феодальное общество?» (Georges Duby. Qu'est-ce que la société féodale? Flammarion, 2002). «Франсуа Вийон» Жана Фавье (Jean Favier. François Villon. Fayard, 1982) дает как биографию поэта, так и важнейший обзор эпохи. Из книг того же автора «Столетняя война» (La Guerre de Cent Ans. Fayard, 1980) и «Людовик XI» (Louis XI. Fayard, 2001) я почерпнул ценные сведения исторического, экономического и социального характера. «Людовик XII» Дидье Лё Фюра (Didier Le Fur. Louis XII. Perrin, 2001) позволил мне без труда отыскать многочисленные детали этого не слишком известного царствования. «1492 год» Жака Атали (Jacques Attali. 1492. Fayard, 1991), несомненно, представляет собой ключевой труд по истории грандиозного разочарования, каким стало открытие Америки, и восхительное резюме той магмы идей, которая была рождена этим событием. Наконец, нельзя не упомянуть два очень популярных справочника: «Личные средства и власть принцев» Мари-Терезы Буайе-Ксамбё, Гислена Дельпласа и Люсьена Жийяра (Marie-Thérèse Boyer-Xambeu, Ghislain Deleplace, Lucien Gillard. Monnaie privée et Pouvoir des princes. Editions du CNRS et Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 1986), а также совершенно необходимое «Знакомство со старым Парижем» Жака Ийере (Jacques Hillairet. Connaissance du Vieux Paris. Gonthier, 1954; rééd. Rivages, 1993).