Цветы корицы, аромат сливы

I. Гуанчжоу – Москва

– Если слишком много народу, он ведь показывает, что перегрузка? – сонно спросил какой-то студент, вбиваясь в университетский лифт.

– Нет, у него автоматически включается программа самоуничтожения, – отвечал голос с легким акцентом из глубины лифта.

– Вэй Сюэли! – радостно среагировала нахлынувшая в лифт толпа.

– Привет, ботаники! – вежливо отвечал тот же голос.

Это и был, собственно, Вэй Сюэли из Гуанчжоу.

Студент Вэй Сюэли () был в рамках государственного университетского проекта отправлен на некий срок в Москву случайно, в результате путаницы в бумагах. Его отлет был столь внезапным, что он даже не успел переодеться и, как играл в студенческом спектакле, так и прилетел в Москву в одежде Линь Чуна из какого-то пародийного вздора, который они ставили на сцене. Румяна он стер в самолете, но переодеться было невозможно, потому что старинный костюм был очень сложным, и потом, Сюэли боялся его запачкать. Но в Москве было настолько мало людей, что он даже удивился, – там не было практически ни одного человека, так что его, можно сказать, никто не видел. Таким образом он вошел под огромный красный транспарант «Или учись, или до свидания. Д. А. Медведев» во втором гуманитарном корпусе и предстал на тестировании в Московском университете. Хотя он был жертвой бюрократической ошибки, он сделал вид, что все в порядке, поскольку был патриотом и не хотел обнаруживать, что у него на родине что-то не так. Раньше он изучал китайскую классическую литературу, но теперь оказалось, что он специализируется в кристаллографии. Через два дня он позвонил домой в Гуанчжоу; подошла тетушка Мэй и сказала, что бабушка в больнице и что она пока торгует в лавке. Вэй Сюэли объяснил, откуда он звонит, но на том конце было плохо слышно из-за ветряных колокольчиков, – у бабушки был магазинчик этих изделий.

О местной культуре Сюэли знал очень мало, правда, он видел однажды русский фильм, довольно странный. Ему запомнилось только, как там собирались оцифровать информацию из чьего-то мозга, чтобы перевести ее в электронном виде в компьютер.

Когда Сюэли заполз в темную каморку, которую ему выделили в общежитии, он понял, что до перевода мозга в компьютер тут еще очень далеко. В Гуанчжоу у него была комната со ступеньками в сад, где можно было лежа смотреть, как по темной потолочной балке бежит ящерица, где зимой цветение абрикосов входило в дом, где доносился звон фэнлинов из лавки, из темной зелени иногда врывались под крышу стрекозы и где ловился из воздуха прекрасный Интернет. В институте в большом городе, куда он переехал, у него была большая светлая комната со стеной, которую кто-то из студентов до него расписал от пола до потолка зарослями бамбука, с видом на телебашню и башню Желтого Аиста, где было просторно, уютно – и очень интернетно, добавлял про себя с легкой горечью Сюэли. Здесь же у него была комната, которую он не мог и описать, поскольку в силу совершенной внутренней гармонии не воспринимал Достоевского и никогда его не читал, а именно там содержались слова, описывающие такие комнаты. Вместо бесплатного Интернета, телевидения и разной телефонии, к которой он очень привык в институте в Китае, тут можно было поймать из воздуха даже не Вай-фай, а наверное, только насморк. Вай-фай отсекали толстые стены этого здания, которое остро поразило Сюэли при первой встрече, еще и потому, что внезапно выплыло из тумана, когда было уже в десятках метров, а нормальный человек не ожидает увидеть такое вдруг.

«Ошибаешься, Ю. Ужас есть основа всего. Наряду с праведным возмущением, ужас есть основа всех великих свершений», – вспомнил Сюэли из классической литературы. Ужас от вида общежития в ГЗ был столь велик, что студент Вэй воспрял духом. Он спонтанно сложил руки и обратился к богам. У него над головой слегка взволновалось, пошло рябью и снова разгладилось неутомимое небо.

Вскоре он узнал, что в Москве существует целая огромная империя – китайские магазины, китайские банки, китайская почта, китайская медицина – и даже не под землей, а прямо на поверхности. В том же общежитии ГЗ были китайские магазинчики – с виду обычные комнаты, куда зайти мог любой, а выйти – только тот, кто надо. Достать можно было что угодно – от супа из ласточкиных гнезд и «летающих когтей» фэйчжуа до прибора для фиксации землетрясений эпохи Хань. Говорят, сначала там были только вещи первой необходимости, вроде жертвенных денег и молочного улуна, но постепенно заезжие даосы расширили внутреннее пространство этих помещений и стало возможно вместить туда любую прихоть.

В тонкости этой подпольной жизни ГЗ Сюэли посвятил аспирант Ди, который жил в Москве уже давно, – именно он впервые объяснил ему, что 13-й этаж сектора А соответствует 17-му этажу секторов Б и В, что есть некий человек, который ходит по этажам и проверяет документы, он называется русским словом вроде гоминьдан, но другим, и тому подобное. Ди был старше, опытнее и хладнокровнее. Услышав про историю Сюэли, он слегка усмехнулся и сказал: «Дрейфовать в каком-то море посылает нас страна…». Сюэли не мог в то время оценить эту цитату. Познакомились они так: Сюэли случайно остановил его в коридоре, спросил, где можно разменять юани. Аспирант Ди объяснил, что менять юани вовсе не нужно, потому что существует скрытая от глаз параллельная китайская структура, где для любого заведения, какое только может прийти ему в голову, найдется аналог, где эти юани с удовольствием примут у него прямо в виде юаней и еще дадут сдачу тысячелетними перепелиными яйцами. Он провел его по темным коридорам, о существовании которых мало кто догадывался, и ввел в комнатку, которая на первый взгляд была кладовкой, но на второй – павильоном Тэнского вана. Сначала Сюэли заметил там соленые арбузные семечки, грибы инъэр, камни для растирания туши – словом, обычный на чужбине товар, но потом – живых черепах для супа, коробочки грима для столичной оперы, костюм Сунь У-куна с хвостом в комплекте, баньху, глиняный сюнь, топор в форме головы феникса и, недоверчиво приподняв притертую крышку большой бочки, он почувствовал запах вонючего тофу, который сразу привел ему на память пыльное детство в Гуанчжоу – от фейерверков и пускания мыльных пузырей в окно до пения цикад и тетушки Мэй, развешивающей белье на крыше. Пройдя еще дальше вглубь магазина, Сюэли обнаружил в продаже сушеный пенис мамонта, панду, задумчиво обгладывающую побег бамбука, старые экзаменационные работы студентов эпохи Тан и еще такое… Он изумленно перевел взгляд на Ди, но тот лишь пожал плечами.

Они вернулись в первый зал, где Ди показал Сюэли дверь на лестницу.

– А вот туда вам бы лучше не ходить, там у них на складе один мастер боевых искусств живет, буйный очень. Он иногда демонов видит и сразу в них ножи бросает, – сказал он и поправил шелковый шарфик. – Зайдем через недельку? Они получат свежие… Нет, – оборвал себя на полуслове. – Мы же не торчки какие-нибудь.

Позже Сюэли и аспирант Ди не раз встречались за партией в вэй-ци.

Поздно вечером раздавалось пыхтение и скрежет, это Ху Шэнбэй, сосед Сюэли по общежитию, повернутый на фэн-шуе, двигал кровать. Он двигал ее туда, где, как ему казалось, к нему пойдет поток энергии ци. Потом он начинал перевешивать дверь. Затем, в три часа ночи, он стучался к Сюэли с компасом, ба-гуа и благовониями в руках и говорил:

– Слушай, извини, я тут подумал: если я помещу у тебя под кроватью слиток серебра, то энергия ци как раз окажется направлена… если на подоконнике насыпать немного серы… и все это заземлить… – с этими словами он лез под кровать.

Тут заходил аспирант Ди в шелковом халате с пионами и усаживался в непринужденной позе на единственный стул.

– Заземлять нужно солью, а не серой, – говорил он. – Если серой, то воняет и невозможно спать. И вообще, дорогой Шэнбэй: хотите хорошей ци – спите на балконе, вон, между двух статуй. Повесьте гамак между рабочим и колхозницей, вот вам баланс инь и ян, хорошая ци…

– Это дурдом, – Сюэли садился на постели. – Мне с утра нужно пересказывать текст, огромный. Объясните мне, пожалуйста, раз уж вы всё равно здесь: зачем святой Георгий убил дракона? Как эта идея могла прийти ему в голову?

– Вот это должен быть основной вопрос к тексту, – говорил Ди. – Карма. Что-то с кармой.

В первые же месяцы обучения Сюэли сделал одно самое неожиданное приобретение. В их группе была Китами Саюри, японский стажер-океанолог. Ее влили в эту группу, потому что она могла вечером по четвергам, потому что она находилась на уровне первого тома учебника «Умом Россию не понять» – словом, по тысяче причин, не имеющих никакого смысла, которые все вместе можно обозначить словом «судьба». Саюри была потомственным океанографом, родилась в исследовательской подводной обсерватории, выросла на постоянной океанологической станции в открытом океане и сейчас, в августе, приехала с направлением от Института океанских исследований, прямо с практики на гидрологической станции, непосредственно вынырнув из океана. Ее заколки в виде медуз и морских звезд, казалось, налипли оттуда же, просто она не вычесала их. Некоторые ее струящиеся юбки хотелось отжать.

При первом знакомстве она встала у доски в белых гольфах и клетчатой форме и аккуратно прочла по листочку:

– Мы занимаемся измерением поверхностных течений (по сносу судов и методом бутылочной почты) и течений на глубинах (вертушками, подвешиваемыми к заякоренным буям, и поплавками нейтральной плавучести с акустическим прослеживанием), визуальной оценкой волнения и измерением его волнографами, оценкой цвета воды и измерением ее прозрачности по глубине видимости погружаемого белого диска. Еще гидроакустические измерения, характеристики льда, пробы грунтов и биологические образцы.

Как выяснилось позднее, по-русски не знала она ничего, кроме алфавита.

Как только уехал Накамура-сэнсэй, сопровождавший группу японских студентов, оказалось, что у них было прошито только два режима: ничего нельзя – и можно всё. Очень хорошо это было видно по Киёси из той же группы: сначала он ходил на занятия в тридцатиградусную жару в костюме-тройке при галстуке, застегнутый на все пуговицы, тщательно подстриженный, с наглаженными стрелками. Когда уехал Накамура-сэнсэй и все немного расслабились, он стал присматриваться к тому, как одеты другие его сверстники. Обнаружил, что есть люди в джинсах и в майках. На следующий день он пришел с волосами, крашеными в рыжий и зеленый цвет, в кожаной жилетке на голое тело, на каблуках, с талисманами и в цепях. Промежуточных стадий, как выяснилось, у него не было.

Нечто подобное произошло и с Саюри. Она взъерошилась и превратилась в гарпию – точнее, в сфинкса, но с бешеным темпераментом.

Сюэли со своим древним имперским сознанием относился к японцам как к небольшому нарыву на пальце: непонятно откуда взялось (вчера еще не было) – раздражает ужасно – вроде плоть от плоти, клетки того же организма, но поражены какой-то болезнью – скорей бы уж прошло. Совершенно понятно, что он не стремился сблизиться с барышней-мононоке.

Мононоке же, окинув его взглядом из-под челки, напомнившим ему какую-то утопленницу из колодца, которая вылезала из телевизора, решительно остановила на нем свое внимание. Больше всего Сюэли не любил возбуждать национальную рознь, но бодрые высказывания Саюри о величии Японии вызывали слишком много ассоциаций. К тому же, говоря о том о сем, она пыталась прилепить ему на грудь кавайный бантик.

– Вы представляете собой мелких варваров на малоизвестных островах. Научитесь сначала причесываться хотя бы, – бесстрастно заявил Сюэли и двумя пальцами вынул у нее из волос морского конька.

Саюри любила поговорить с ним о неповторимости японской культуры, но хорошо образованный Cюэли всегда не задумываясь указывал источник заимствования. Таким образом отмел он бонсаи, Кабуки, икебана, фурошики, бэнто, го, оригами и психологизм в литературе. Когда же Саюри что-то заикнулась про эротические мотивы в искусстве, он увел ее в свою комнатку в секторе Б, прикрыл дверь и через час ласково сказал ей: «Ну, ты согласна, что у вас сплошное варварство?» – «Варварство», – потрясенно кивнула она.

Больше кавайные вязаные бантики не преследовали Сюэли.

Хотя Сюэли спал с бешеной японкой, он никак не мог запомнить ее имя. Он называл ее то Китано, то Татами, Такеда, Икеда, Юме, Юми, Юки, Киюки. При этом он всегда был с ней изысканно вежлив, а говорили они по-русски.

– Послушайте, Мэгуми-сан, вы не позволите мне провести полчаса за чтением грамматики в спокойной обстановке?

– Почему, ну почему ты не можешь запомнить мое имя?? – топала ногой Саюри.

– Мне хочется называть тебя разными именами, – проникновенно отвечал он, беря ее за края воротника и подтаскивая к себе.

В конце концов он прозвал ее Цунами, чтобы не вспоминать каждый раз, как ее зовут. Цунами-сан.

Немила Гориславовна (по русскому языку) требовала очень сурово, но свое дело знала твердо. Преподавала она иностранцам лет сто, видела студентов в том числе и из таких стран, которых теперь уже не было, потому что те коралловые острова в Океании уже лет шестьдесят как полностью ушли под воду. Все их проблемы и ошибки она предвидела заранее, удивить ее бредовым сочинением было невозможно. Она могла вести в смешанной финско-итальянской группе и при этом следить за тем, чтобы выход в речь у студентов происходил приблизительно одновременно. Время от времени она стучала согнутым корявым пальцем по лбу Сюэли.

Сочинения по русскому языку за I семестр 2009–2010 уч. г.

стажера геологического факультета МГУ Вэй Сюэли

Что касается обувного ларька на Красной площади – Сюэли и в самом деле видел возле Покровского собора обувной ларек, выполненный в виде маленькой китайской пагоды, с украшенной черепичной крышей и золотыми рыбинами по углам. В нем работал пожилой человек азиатского вида, прибивал подметки, каблуки и принимал обувь в починку. Он чинил даже сандалии из дерева павлонии. Собственно, Сюэли видел этот ларек целых два раза. Один раз он стоял в одном конце Красной площади, в другой раз – с другого края.

Ди действительно хотели однажды отчислить, не из аспирантуры, потому что он тогда еще не был в аспирантуре, а с четвертого курса, и, разумеется, не за разврат, просто Сюэли не смог найти слова для распущенности в дисциплинарном плане. Его хотели отчислить за прогулы. Ди специализировался у профессора Недосягаемова, которого крайне трудно было застать на факультете. Это был крупный ученый, очень высокого уровня и, естественно, на разборе полетов Ди он не присутствовал. Его пытались разыскать и пригласить, но не вышло. Зато там присутствовал декан. Застав в коридоре Ди, который громко смеялся, декан заметил: «Сейчас все-таки ваша судьба решается, вы бы посерьезнее». «Странно, а у меня нет ощущения какого-то важного действа, – задумчиво отвечал Ди. – По-видимому, я что-то упускаю». Будучи приглашен в кабинет, Ди сел, закинул ногу на ногу и сказал: «Если так трудно отыскать учителя, стоит ли удивляться тому, что трудно отыскать ученика?..»

Что же до еды, которая ускакала, то этот случай тоже передан не совсем точно. Конечно, до коменданта дело не дошло, а ругать Ди приходил дежурный по этажу.

Однажды, через месяц после начала занятий, когда четвертая группа еще ничего не понимала по-русски, в университете состоялось выступление русского китаиста, автора книги о Ли Бо. Сюэли, безусловно, постарался бы остаться от этого мероприятия как можно дальше, но его никто не спрашивал. Была темная октябрьская ночь, по территории университета только передвигались на расстоянии друг от друга блуждающие огоньки, как над могилами. В этой обстановке Сюэли, Саюри, Чжэн Цин, Лю Цзянь и Шао Минцзюань проследовали, как тени, в удаленный корпус, за которым горел на ветру огонь. После того, как они смирно прослушали философский трактат на чистом русском языке, дети из московской школы с изучением китайского языка должны были разыграть сценки из жизни Ли Бо. Реквизит, которым они воспользовались, был очень условным – Сюэли даже не знал, с чем это сравнить, пока ему не пришли на память обезьяны, которые натащили в пещеру за водопадом разные плошки, чашки и все это нанизывали там на хвост, не зная этому применения. Особенно ему запомнился вьетнамский халатик с журавлями на императоре. Они выбрали для постановки прекрасный момент биографии – как вдрызг пьяный Ли Бо был вызван к императору и всякие генералы растирали ему там тушь и всячески его ублажали, лишь бы он написал обещанные императором наложнице стихи; в конце концов он потребовал кисть; все гадали, сумеет ли он ею воспользоваться в таком состоянии; но он с честью вышел из всей этой ситуации, начертав действительно прекрасные стихи о любви.

Небольшого размера девочка вышла вперед и старательно рассказала всю эту преамбулу на плачевном китайском. Затем они намеревались, по-видимому, разыграть все молча в виде пантомимы – во всяком случае, император с наклеенной бородой ждал, ждала и наложница, и генерал, и пара крупных чиновников. Все как-то хотели увидеть Ли Бо, но его не было. Его реально не было, то есть того мальчика, который должен был сыграть Ли Бо, жестоко тошнило в отдаленном туалете. Сюэли очень хорошо знал об этом – он видел его там пять минут назад. Школьники растерялись, и ему стало их жаль. Детали постановки он знал, они содержались в той преамбуле, которую произнесла девочка. Он огляделся на предмет одежды. Возможно, он так и не решился бы ни на что, если бы на Саюри не было в тот день черное хаори с вишневым драконом, очень удачно.

– Дай мне, пожалуйста, твой… эм-м… пиджак, – сказал он.

– Что? – не поняла Саюри.

– Раздевайся, – прошипел Сюэли. Возможно, это прозвучало несколько эксцентрично, но зато хаори сразу оказалось у него в руках.

Он надел его поверх ковбойки за одну секунду, забрал волосы и заколол их шпилькой Саюри. Поскольку предполагалось, что Ли Бо вытащили откуда-то из публичного дома, все это, подумалось ему, было вполне нормально. Правда, тогда еще не было всей японской культуры, но это не важно. Он шатающейся походкой подошел к императору, и дальше, придерживаясь в основном оглашенного сценария, потребовал себе письменный прибор, чайник вина и сел на пол, поджав ноги. Он отпустил несколько импровизированных фраз с элементами вэньяня, которых дети оценить не могли, и уставился на генерала. Поскольку камня для растирания туши не было, да и самой туши не было, он жестом предложил генералу стащить свои ботинки. Решил, что на замену сойдет. Дети сунули ему в руки печатку, подставку для палочек и еще несколько разрозненных предметов, условно обозначавших прибор для письма. Один из них поразил его своей древностью – он был действительно китайский и настоящий. Сюэли сам не понял, что это такое, но это была настоящая древняя вещь.

Кисть, почтительно протягиваемая ему школьником, не соответствовала по размерам бумаге. Бумага была как листок для почтового письма, а кисть – наподобие одной из самых больших малярных кистей. Надо было импровизировать. Сюэли презрительно взял кисть у генерала, отшвырнул лист бумаги, ткнул кистью в вазу с цветами и водой начертал на полу те самые стихи Ли Бо, которые источники обычно ассоциировали с этим эпизодом. Тут он отхлебнул из тыквы-горлянки, которую ему еще раньше подали дети, – и замер. Как ему потом объяснили, там было, по-видимому, что-то вроде русского самогона. Быстро справиться с собой не удалось. Он сразу потерял голос. Сюэли, кстати, сейчас же понял, почему тошнило основного актера, исполняющего роль. Ничего себе шутки. Но Сюэли был уже не мальчик и пивал на своем веку всякое – по крайней мере, так он пытался себя убеждать, довольно безуспешно. В результате он закончил выступление жестами, как будто так и надо. Все были в восторге.

Сам русский китаист подошел к нему. Жал руку и долго благодарил по-китайски. Куда-то приглашал, но Сюэли вынужден был отказаться. Пришел и слег. Аспирант Ди принес ему в качестве лечения рассол из банки. Сказал, что это местное варварское средство. Шел снег. Саюри сидела на кровати и давала пить рассол из фарфоровой ложечки для супа.

После нескольких месяцев обучения языку на кафедре назначили «вечер знакомства», он же и «вечер поэзии», где, как предполагал Сюэли, исходя из названия, полагалось собраться вечером и читать стихи, причем под стихами он понимал экспромты собравшихся. То, что вечер был назначен на 12 часов дня, смутило его и вполовину не так сильно, как те стихи, которые начали выползать на свет при подготовке вечера.

– Деточка, вы можете прекрасно прочесть Лермонтова, – сказала Немила Гориславовна. – «Москва, Москва! Люблю тебя как сын! Как русский! – сильно, пламенно и нежно…».

Когда Сюэли возразил, что все это довольно странно прозвучит, если учесть его ярко выраженную китайскую внешность, на него напало другое, следующее стихотворение.

– Тогда вот это, вот это: «Мне голос был!.. Он звал куда-то!..» Он что-то там такое пел! Он говорил: Беги отсюда! Оставь Россию навсегда! Что там дальше?

– Есть место им в полях России, среди нечуждых им гробов. Во-первых, у них идет сейчас смешение б и в, и в ситуации стресса вы получите «Мне голос выл», – вмешалась фонетист. Она была больше всего похожа на волшебника Фудзимото из мультфильма Миядзаки. У нее даже костюм был такой же.

– …«Мне голос выл: Иди отсюда, оставь Россию навсегда!»? – переспросил Сюэли, чем обеспечил себе полную свободу от декламации русской поэзии.

– На мой взгляд, они вообще не должны читать никаких стихов, – сказала фонетист. – Зачем это нужно? Закреплять неправильные навыки? Встали в шеренгу по стойке «смирно», высунулись вперед по одному, представились! «Я Дун Пун Тун!» «Я Пун Бун Дун!» И всё. Вот вам знакомство!

– Можно мы почитаем китайскую поэзию? – вкрадчиво спросил Сюэли.

– Что вы хотите этим сказать? – пошевелила носом фонетист. – У нас на кафедре вы обучаетесь русскому языку.

– Мы почитаем ее чуть-чуть, – показал щепоточку на пальцах Сюэли. – И по-русски.

– А интонировать за вас никто не будет. Во рту у вас каша! Вместо ИК-6 – темный лес! У вас нет ИК-6, Сюэли.

– Войска Первого белорусского фронта… под командованием маршала Советского Союза Жукова… после упорных уличных боев… завершили разгром немецких войск… и сегодня… второго мая… полностью овладели столицей Германии… городом… Берлином! – сказал Сюэли с дикцией Левитана, давая отчетливые шестерки на каждой синтагме.

– Можете ведь. Когда хотите, – буркнула фонетист.

– Четыре строчки, деточка, – решила наконец Немила Гориславовна. – Четыре строчки, голубчик. Не больше чем четыре строки каждый продекламирует. Ну, там, про это ваше… лягушка шлепнулась в пруд…

Сюэли деликатно промолчал.

Предстояло подобрать русские переводы. Аспирант Ди пообещал сходить с Сюэли в библиотеку и помочь все найти. Следом чуть было не увязалась Саюри. Она хотела про лягушку, которая шлепнулась в пруд.

– Это я тебе и так скажу, безо всякой библиотеки, – небрежно сказал Ди. – Тут не надо быть великим знатоком. Лягушка шмякнулась в пруд. Бац!.. Нет. Шлёп! Круги по воде. Записывай.

Подпав под его обаяние, Саюри ошеломленно записала и пошла учить это наизусть, после чего в читальный зал они направились чисто китайской компанией: Ди, Сюэли, Чжэн Цин, Лю Цзянь и Шао Минцзюань – всем нужно было что-нибудь подготовить для вечера.

Ди валялся на полу, перелистывая тома.

– «Вместе с годами ушла любовь к ветру, к горной луне…»

– Не стоит. Еще решат, что мы намекаем на возраст старейших преподавательниц кафедры.

– «Так долго странствовал по Янцзы – уже борода седа…»

– То же самое. Даже еще хуже: намекает, что у них борода.

– «Глубокой стариной повеяло…»

– Не надо.

– «К старым корням вернулся весенний цвет…»

– Не надо.

– Вот спокойная, бытовая картина… «У сломанного сундука давно отвалился верх…»

– Ди, ты очень легкомысленный человек.

– Вот, ничего нет сомнительного. «Глубокая осень, и в песне сверчка прощанье слышится мне…»

– Ну, для кого нет, а для кого и есть.

– Тогда «Могила на горном склоне Линьшань пронзительно холодна», – предложил Ди.

– Вот прекрасные стихи Ли Бо, правда, они длинные, но мы их поделим… – довольные приятели собрались идти.

– Только не говорите «в верхних покоях»! – крикнул вслед им Ди. – «Верхние» – это никто даже не поймет. Здесь для русских читателей примечание: что верхние покои – это женские. Так лучше скажите сразу – «в женских».

Провозившись несколько часов, Сюэли постиг ключевую проблему: все стихи в переводах были значительно хуже, чем в оригинале. Вообще не сравнить.

– Я должен найти одно стихотворение из четырех строк, которое в переводе лучше, чем в оригинале, – сформулировал он задачу.

– Тогда мы должны искать у плохих поэтов, – сообразил Ди. – Каких ты знаешь третьесортных сочинителей? Ты же специалист.

– Н-ну, например… Ван Цзи… э-э… уступает многим…

– Смотрим Ван Цзи, – решительно сказал Ди. – Да, он не блещет, – скривился он, немного полистав антологию. – Ищем русский перевод…

Это решение дало гениальный результат.

Вечер знакомства удивительно сплотил четвертую группу начального этапа обучения. Чжэн Цин, Лю Цзянь и Минцзюань встали плечом к плечу, и Чжэн Цин начал угрюмо и сосредоточенно:

– Луна над Тян-шанем восходит, светла, и бел облаков океан…

Все это звучало пока довольно безмятежно.

– И ветер принесся за тысячу ли сюда от заставы Юймынь.

– …С тех пор как китайцы пошли на Бодэн, враг рыщет у бухты Цинхай, и с этого поля сраженья никто! домой не вернулся живым, – очень твердо сказал Лю Цзянь.

– И воины мрачно глядят за рубеж – возврата на родину ждут, – выразительно намекнул Цин.

– А в женских покоях как раз в эту ночь бессонница, вздохи и грусть, – лирически закончила Шао Минцзюань, заведя к небу глазки.

После этого Вэй Сюэли спокойно вышел, отряхнул рукав свитера и сказал:

– «Проходя мимо винной лавки». Ван Цзи.

Со стороны русского переводчика это действительно была удача. Ван Цзи даже, вероятно, не подозревал о возможности такой заоблачно длительной жизни и долго гремящей славы.

Пока никто не успел ничего сообразить, Саюри припечатала все это своей лягушкой.

И сейчас же после этого иранский студент Моджтахеджаберри со своим Саади, Хафизом, розой и соловьем пролил на все это такой елей, который удачно растекся по аудитории и как-то дипломатически смягчил все острые углы, абсолютно все.

«Персидская поэзия, – сказал об этом Ди, – в большей степени поддаётся переводу». Оставим это спорное высказывание на его совести.

Cочинение по русскому языку стажера геологического факультета МГУ Вэй Сюэли на тему «Эпизод из истории моей страны»

Чтобы достойно написать сочинение о Второй мировой войне, Сюэли решил посидеть в интернете и освежить некоторые факты. Он относился к этой теме с необыкновенной серьезностью и трепетом. Раскрыв свой белый зонт с пурпурными цветами, он перебежал под дождем в «Кафе-Макс», обменял мокрые 120 рублей на промокший сразу в его руке талончик с логином и паролем и зашел на сайт www.renminglib.cn. Открыл какие-то старые газеты сороковых годов. Тут же в нем вскипела как волна такая ненависть к японцам, что пришлось отвлечься, охолонуть, поглядеть в потолок, хлопая глазами, сжимая снова разжимая руку. «Не нужно думать, – сказал он себе. – Не нужно вспоминать». Он спокойно представил себе пламя до небес, в котором сгорает вся Япония, а заодно все вообще плохое. Когда он думал о войне, он видел длинную такую серую дорогу в глинистых комьях, с редкими ивами по сторонам, на дороге валялась яркая фэн-чэ, детская вертушка, он наклонялся, подбирал ее… и тут… Он не стал бы расшифровывать свой личный образ войны никому, ни за какие коврижки. «Какое легкомыслие! – подумал он. – Как я мог связаться с Цунами-сан! О чем я думал? C таким мраком на душе я стану для нее физически опасен. Я и так физически небезопасен для нее». Он несколько раз закрасил мысленно на карте Японию другим цветом, тряхнул головой и вернулся к сайту. Там он углубился на какое-то время в военные мемуары и архивы, а потом набрел на базу видеороликов. Потом он ходил доплачивать еще за полтора часа в сети и еще за полтора.

Выписав все нужные даты, уточнив названия мест, по которым проходила линия фронта, поздно вечером он досматривал последний подвернувшийся ролик, где старик из провинции Хунань вспоминал о войне. «Ван Гоушэн из поселка Ляньхуа провинции Хунань никогда не покидал родных мест. Ему было 14 лет, когда в 1944-м году его родная деревня стала театром военных действий…». Дедок сидел на солнышке, в белой рубашке, наверное, по случаю съемок, привалившись к стеночке из глиняного кирпича, под огромной старой камфорой. Сюэли собирался уже разлогиниться и закрыть браузер, когда старый Ван бесстрастно сказал: «…А очень по-разному бывало. Одним в войну жилось худо, голодали, траву ели, а вон Ли Сяо-яо – был такой, сейчас-то мало кто помнит его… так он даже разбогател в войну. Сейчас что вспоминать – как говорится, глиняный вол забрел в море – обратно не придет… но только без войны так разбогатеть, как он, было бы невозможно». Солнце прыгало по серой черепице попавшего в кадр кусочка крыши. Старик мелко покивал, старая камфора осуждающе зашелестела листьями. Сюэли посочувствовал Ван Гоушэну, с неприязнью подумал о неизвестном Ли Сяо-яо, закрыл браузер – и только тут понял, что Ли Сяо-яо () из поселка Ляньхуа провинции Хунань – это его родной дедушка, с которым он никогда не встречался лично, но который от этого не переставал иметь к нему самое прямое отношение.

Сюэли стало плохо от стыда. Он представил себе картину – как его дед, разрумянившийся от выпивки, говорит: «Поставьте сюда этот столик, дорогой сосед! Старинная вещица, как я погляжу. Сколько же вы хотите за него?». Как люди со всего поселка – у кого что было, последнее снесли к нему, кто картину династии Тан, кто вазу, чтобы выменять на рис, масло, муку или лапшу, ведь больше еды купить уже негде. С ужасом он увидел словно наяву, как его дед взвешивает три шэня риса и подкладывает на весы фальшивую, легкую гирьку. Женщина с ребенком, худая-худая, говорит: «Как же это, господин Ли? Только три шэня? Но ведь я прошлый раз оставила у вас слиток в форме башмачка, там 50 лянов серебра. Вы сказали, что мне больше полагается… что вы дадите и два доу… Разве это справедливо?». Ребенок с запавшими глазенками с надеждой смотрит из-за материнской юбки. «Ступай, ступай, – говорит дед. – Не хочешь, так и того не получишь». «Ведь это все, что осталось у нас! – плачет женщина. – Верно про тебя говорят: человеком рожден, но не человеком взращен!» У Сюэли внутри все скрутилось в какой-то тошнотворный проволочный клубок, в который еще и вплетен камень, но он продолжал думать дальше. Он понял, что еще можно было делать в войну. Убить человека, снять с него мясо, продать… Он забыл раскрыть свой зонтик с пурпурными цветами и по дороге домой чудовищно вымок.

– Если дедушка разбогател в войну нечестным путем, то проклятие могло лечь на весь наш род, – предположил Сюэли в разговоре с аспирантом Ди. – Тогда то, что меня забросило в Москву, может быть не только не случайно – это может быть, самое мягкое из того, чему суждено со мной случиться.

– Что произошло, неизвестно, – спокойно сказал Ди. – Вероятность того, что твой дедушка, например, герой, пока что ничуть не меньше, чем вероятность обратного. Глухие намеки какие-то, сплетни…

– А Москва? – возразил Сюэли.

– Да, это, конечно, весомый аргумент, – согласился Ди. – Коль скоро ты здесь, стало быть, Небесная канцелярия о тебе позаботилась.

– Если мой дедушка был преступником, то получается, что преступление было очень велико.

– Да, – оглядывая комнату, сказал Ди. – Это так.

– Пока бабушка остается в больнице, мне не у кого даже спросить.

У Ди была припрятана на черный день пара бутылок китайской водки, настоянной на змеях. Редкая, дорогая вещь.

– Ты с какой змеей предпочитаешь – с полосатой или с пятнистой? – спросил Ди, протирая бутылки и разглядывая змей на свет.

– Я вот с этой… с черным хвостом, – сказал Сюэли.

В тот вечер они напились.

Следующие два дня Вэй Сюэли фактически отсутствовал в этом мире, сидел на занятиях безучастно. Быстро узнать, что произошло в поселке Ляньхуа, возможности не было. Он знал наизусть очень многое из Сыма Цяня, – никогда не думал, что это может выйти боком, – и сейчас знание классической литературы терзало его: «А что сказать о средненьких людях, которые плывут себе в водах, и в водах смутного времени притом? Они встречаются с бедой столь многочисленных людей, что возможно ли всех упомянуть? Есть поговорка у простых: „Где знать мне совесть, знать мне честь? Коль польза от него мне есть, то в ней и будет моя честь“». Сюэли сжимал зубы.

«Как я посмею сдать это сочинение, если вся моя ученость, которой я так кичусь, и мое относительное благополучие, может быть, построены на бедах людей во время этой же самой войны?», – подумал он и написал вместо этого пару абзацев об императоре Цинь Шихуанди – хоть не так стыдно.

– Во время войны твоего дедушку стукнуло по башке! – прокричала бабушка в телефонную трубку. – И Ван Гоушэна тоже!

– И что?

– И ничего. Оклемались.

– Подожди! Чем дедушка занимался во время войны?

– Не знаю, внучек, как тебе сказать. Очень хорошо, что ты поехал в Москву!

– Как – «хорошо»? – опешил Сюэли. Такая интерпретация событий показалась ему внове.

– Ты сможешь поискать своего дедушку. Он ведь бежал в Россию. В конце сорок четвертого года.

– Как бежал в Россию?

– Ну, как? Перешел границу.

– Зачем? Зачем он бежал в Россию?

– В Китае люди уж слишком плохо думали о нем. Дома соседи на него так недобро косились…

– А что он сделал?

– Ничего он плохого не сделал. Твой дедушка был прекрасным человеком. А что о нем говорили – это просто язык не поворачивается произнести! Даже повторять не хочу!

– Что о нем говорили? Скажи мне – что о нем говорили?

– Мерзавцы, – сказала бабушка в трубку и побежала обслуживать клиентов в лавке. Слышно было, как на том конце провода от порыва ветра зазвенели фэнлины.

– Представь, мой дедушка бежал в Россию, – сказал вечером Сюэли Ди.

– Дедушка-преступник, скрываясь от правосудия, или дедушка-разведчик, добыв японские документы необыкновенной важности? – уточнил Ди.

– Этого я до сих пор не знаю. В этом Ляньхуа… – Сюэли задумался, как поточнее сформулировать то, что он узнал от бабушки, и понял, что не узнал-то практически ничего, – в какой-то момент всех стукнуло по голове.

– Я могу подписать тебе у Недосягаемова письмо для работы в закрытых архивах, – тут же предложил Ди. – Кстати, все аномальное, что попадает в Россию, каким-то образом, я не знаю, рано или поздно прибивается к Москве, э-э… налипает на нее, – сообщил он. – Можно покопать.

– Покопать. Я понял, – сказал Сюэли, представив себе, как он прямо руками раскапывает по ночам безвестные могилы.

– Для начала спишись с Ван Гоушэном – пусть скажет то, что знает.

– Не могу. Если то, что он расскажет, правда, это невыносимо стыдно. Придется ведь сказать, что я внук Ли Сяо-яо. Если вранье, то зачем мне вранье?

– Ты будешь знать народную версию.

– Я… не представляю, как ему написать.

– Послушай, ведь твоя бабушка сказала, – заметил Ди, облокачиваясь на спинку кровати, – что Ли Сяо-яо был прекрасным человеком. В то же время она неплохо его знала, поскольку прожила с ним…

– Есть такое старинное литературное выражение – , «цветы корицы, аромат сливы», – отвечал Сюэли. – Оно достаточно редкое, его знают все больше словесники. Оно обозначает человека, который выдает себя не за того, кем является, или просто любой обман. Понимаешь, цветок корицы, но пахнет, как цветы сливы. Вопрос, почему.

Через неделю Саюри случайно прочла сочинение «О Второй мировой войне», брошенное Сюэли на подоконнике в общаге.

– Ты знаешь, да, – сказала она внезапно с напором. – Мы пограбили у вас немало культурных ценностей. Даже и сейчас одна такая культурная ценность есть у меня. Древняя китайская памятная вещь. Обыщи меня.

– В самом деле? – с улыбкой сказал Сюэли, вставая с кровати.

Поиск культурных ценностей в то же мгновение превратился в эротическую игру, так раздвигающую границы откровенности, что даже Ху Шэнбэй перестал ворочать мебель за стеной, на цыпочках вышел и ушел погулять до вечера.

К удивлению Сюэли, идея обыска не была от начала и до конца шуткой, имевшей исключительно эротическую цель: поиск принес свои плоды – в кармане хаори у Цунами-сан оказалась та самая антикварная вещица, которую он видел у детей из школы с уклоном в китайский язык, когда разыгрывал в их сценке Ли Бо. Он машинально сунул ее тогда в карман, чтобы освободить руки, и забыл отдать потом по причине сильнейшего головокружения. Впрочем, у Сюэли не возникло ни малейшего желания вернуть находку: что бы это ни было, конфисковать это именем Китая и в пользу Китая – единственно разумный поступок в этой ситуации, подумал он. Он и сейчас не понял, что это такое. Было похоже на обломок яшмового украшения, но непонятно, откуда отломано, потому что нигде не было скола: только если выпало из оправы. Он хотел определить эпоху, но не смог рассмотреть вещь детальнее, потому что контекст, в котором он отыскал ее, не располагал к вдумчивому изучению. Во всяком случае, он переложил ее из кармана Саюри к себе в карман.

– Вот эту «Зеленую птицу»… братьев Гримм… на которую мы скоро идем смотреть балет, – начал Сюэли. – …Можно я туда не пойти?

Услышав это, Немила Гориславовна немедленно дала ему задание: сходив на балет, подробно изложить в письменном виде все отличия постановки театра Сац от собственно пьесы Метерлинка. И как ни пытался Сюэли объяснять, что эта птица в китайском переводе действительно такая сине-зеленая… ну, зеленоватая, – ничего не помогало. Под горячую руку выяснилось, что он все это время неверно воспринимал имя Немилы Гориславовны, изначально неправильно его запомнив (на самом деле она была Наина), и это стало последней каплей.

– Ничего, синие волшебные птицы луани – вестники появления Си Ван Му, повелительницы Запада, – утешил его Ди, но, выходя за дверь, не выдержал и сам заржал.

И вот теперь Сюэли сидел у себя в комнате на краешке стула и выводил: «Перво-наперво, в пьесе автора волшебная вещь представляет собой бриллиант на шапке, который должен повернуть, а в спектакле волшебной дудочкой заменили» и так далее.

– В эпоху Восточная Цзинь был один малоизвестный писатель, Лу Сян, – сказал он, обращаясь к Шэнбэю, Лю Цзяню и Чжэн Цину, которые резались в его комнате в мацзян, – который утверждал, что в абсолютно любом произведении, о чем бы оно ни было, непременно должна присутствовать такая большая птица, очень большая, огромная птица. И эта огромная птица сидит себе и ни на кого не обращает внимания, потому что ей на всех наплевать. Ни на кого не смотрит эта птица, повернулась ко всем спиной. Причем Лу Сян не указывает, что это за птица, – луань, фэнхуан ли это или другой конкретный вид. Потом наконец птица поворачивает голову и смотрит так, чуть-чуть, одним глазом. Историки литературы более поздних эпох спорили о том, подразумевалось ли под этой птицей провидение или что-то иное.

– А в произведениях самого Лу Сяна была эта птица? Которая везде должна быть? – лениво поинтересовался Чжэн Цин.

– Что интересно, нет, – живо ответил Сюэли и вскочил. – Об этом я как-то не подумал. – Он начал ходить по комнате, насколько позволяло пространство. – Лу Сян никогда не переводился ни на какие языки. Но вот что приходит мне в голову: что Метерлинк каким-то образом реализовал концепцию Лу Сяна!

Благодаря Ди Вэй Сюэли попал в одно из самых засекреченных учреждений в Москве – в ЦГАТД (Центральный государственный архив трофейных документов). В это огромное серое здание он даже шел от метро «Водный стадион» с оглядкой, поскольку подписал бумагу о том, что никому не выдаст его местонахождения.

Как Сюэли позднее объяснял Ди, по-видимому, это здание прежде было тюрьмой, и когда его отдали под архив, кабинеты нумеровались в порядке освобождения камер. Чтобы отдать отношение из МГУ, он бродил по катакомбам несколько часов, пока самый настоящий дворник в фартуке, с метлой и окладистой бородой не спросил его: «А ты чего прищурился?». Сюэли вовсе не прищуривался, это был нормальный для него раствор глаз, зато он наконец сумел задать свой вопрос и получить доброжелательный ответ.

Напротив читального зала отдела трудночитаемых рукописей, в коридоре, стояла бронзовая статуя Саломеи с головой Иоанна Крестителя на блюде. Старейшие сотрудники припоминали, что она была преподнесена архиву в дар западными коллегами. Архивные работники давно заметили по опыту, что на кого из посетителей архива Саломея взглядывала прямо в упор, тот больше уже никогда не приходил. При том, что достаточно было просто сесть в зале напротив дверей, чтобы оказаться как раз на линии взгляда Саломеи, контрольных случаев для наблюдения у них было море. Сюэли не владел этой информацией, но интуитивно держался подальше от линии взгляда статуи.

Особенно заинтересовал Сюэли перелаз – чтобы попасть из отдела заведомо ложной периодики в отдел частично ложной периодики, нужно было подняться по лестнице, которая почти упиралась в потолок, там лечь на пол, проползти несколько метров по-пластунски, и там начиналась сразу же лестница вниз. Сюэли проделывал это легко, но он не понимал, как это делают пожилые сотрудницы с чашечками чая или кофе на подносе. Ему случалось увидеть одних и тех же лиц в один и тот же день по обе стороны перелаза, но ему никогда не доводилось увидеть, как они его преодолевают.

– Меня не допустили в отдел документов на китайском языке, – рассказывал Сюэли Ди. – Только в отделы, где все документы на русском. А по-русски я еще очень плохо понимаю. Но пользоваться электронным словарем они не разрешают. Начальница отдела Кособакина считает, что это шпионская аппаратура, с помощью которой я сканирую военные карты и тут же передаю в космос, на спутник.

– Зачем? – спросил Ди ошеломленно.

– Не представляю, – пожал плечами Сюэли. – Прощай, разум.

Сюэли разыскал в локалке тот самый фильм, который стал в свое время его первым прикосновением к российскому кинематографу. Он пересмотрел его очень много раз и многие выражения в своей речи начал либо напрямую брать из диалогов этого фильма, либо создавать по образцу.

– Неужели твоего допуска недостаточно для работы в китайской части архива? Не понимаю, – сказал Ди.

– Нет, они говорят, что в то крыло здания вообще пройти нельзя – там проваливается паркет. И никогда не знаешь, в какой момент он тебя поглотит. Я понял по их описанию, что это похоже на зыбучие пески в Си-цзане.

– Почему ты не настаивал?

– Там в самом темном месте коридора висит большой, очень старый пыльный стенд – «Узлы и петли». На нем прямо навязаны веревочные петли… и узлы, и каждый подписан машинописным способом, как что называется.

– Я понял, – сказал Ди. – Ничего не остается. Тебе надо просто выучить русский язык.

Четыре месяца Сюэли ничего другого не делал, только как сумасшедший учил русский язык. Бабушка снова легла в больницу. Узнать что-нибудь новое о дедушке не представлялось возможным. За это время он нашел столько разных смыслов в творчестве Сыма Цяня, что мог бы написать десять работ под руководством Лай ши-фу, если бы понадобилось.

В феврале Саюри начала хворать, чахнуть, и Сюэли внушил ей, что она просто давно не видела цветов сакуры, и убедил ее вернуться месяца на два в Токио.

В своей комнате он наклеил на стену гу-ши с иллюстрацией – древнюю историю следующего содержания:

«Студент Ван, родом из провинции Шаньдун, видел такую пользу в учении, что, чтобы домашние не мешали ему заниматься, по вечерам тайком уходил в заброшенный храм и сидел там над книгами до рассвета. Однажды, когда он так сидел, в храм явились духи и разного рода лисы и стали его донимать: бросать в него разной дрянью. Удрученный этим, он сказал: „Вы бы, лисы, шли тоже учиться! Ведь насколько бы выше простого человека вы ни были, но и вам несомненно есть что подучить: иначе вы не бродили бы по земле, а сидели бы давно в небесных чертогах с персиками бессмертия в зубах“. Пристыженные лисы с грохотом исчезли».

Он переписал этот текст лучшим своим почерком и смотрел на него каждый день, хотя Ху Шэнбэй и утверждал, что такая картина на стене как-то портит атмосферу. Сам же Ху Шэнбэй к тому времени отвинтил от стены книжный шкаф, разобрал его, собрал заново, положил его на бок и задвинул в левый дальний угол, уверяя, что от этого теперь в том углу должно стать очень хорошо.

Результаты отчаянных стараний Сюэли не замедлили сказаться. Во втором семестре у них понемногу начались на факультете занятия по специальности, им выделили преподавателя. Тот был не в восторге от обязанности заниматься с китайскими стажерами, так как был искренне убежден, что узкими глазками видно меньше, чем широко открытыми, то есть буквально сужено поле зрения. Поэтому он поначалу старался избежать этих занятий, ссылаясь на разного рода недомогания. На самом первом занятии между ним и Сюэли, уже освоившим русский язык в объеме первых трех томов учебника «Умом Россию не понять», произошел примечательный диалог:

– Что-то я сегодня не в форме, – кисло сказал преподаватель вместо приветствия.

– А вам что, положено ходить в форме? – вежливо спросил Сюэли.

Когда их группу слили наконец с русскими студентами, сочтя подготовку достаточной, Сюэли и там полюбился многим как родной. Он искал языковой практики всюду и оттого старался не молчать, пренебрегая часто и рассудительностью, и правилами приличия. Однажды, когда староста группы докладывала об отсутствующих и говорила: «Вот Леша еще не придет, у него отравление, ему плохо очень», – Сюэли с лучезарным видом сказал:

– При отравлении же не обязательно плохо. Бывает, отравился – и тебе так хорошо!..

Хотел ли он сказать именно то, что сказал, или же имел в виду что-то другое, долго еще обсуждалось в группе.

В середине второго семестра при случайных обстоятельствах выяснилось, что Вэй Сюэли обладает так называемым чувством языка – редкий дар, не связанный с количеством времени, проведенного над книгами.

Как-то перед началом лекции до Сюэли долетел разговор русской части группы. Он был совершенно безобиден по содержанию, но в нем было очень много мата как средства экспрессии.

– Я думаю, не при Цзинцзин, – сказал он твердо.

Ся Цзинцзин () была скромная, тихая китаянка, которая пристроилась у самой двери и пыталась читать учебник профессора Белова по кристаллографии. Ребята опешили.

– Чего-о? За…………… ………….. как-нибудь ……….. ………… …… лучше! – сказал кто-то из них машинально.

– Кто это сказал? – спросил Сюэли. Внизу, у стола для опытов, стояло человек десять. У него так классически потемнело в глазах, раздался звон, возникли павильоны какие-то среди садов, свист птиц каких-то… Он даже сам удивился.

– Тебе имя-отчество? Особые приметы? Цвет глаз, волос или что?

– Отпечаток лица, – сказал Сюэли, слетел вниз и четким движением макнул говорившего в стол.

С тех пор стало ясно, что чувство языка, несмотря на все недочеты речи, у Сюэли совершенно.

Сюэли любил наблюдать Цзинцзин в естественной среде. Однажды он перелез через несколько балконов и карнизов на уровне семнадцатого этажа, чтобы спокойно посмотреть, как она расчесывает волосы, и так же без претензий вернуться обратно. Пока она себе там копошилась и вроде была довольна, ему тоже было хорошо.

Иероглифы ее имени означали «кристалл». Русская часть группы тоже откуда-то знала это, – возможно, сама Цзинцзин простодушно им рассказала, – поэтому ее имя было вечной темой очень смущавших ее шуток.

Перед лекцией по симметрии кристаллов кое-кто придирчиво оглядывал Цзинцзин, например, и обсуждал, симметричная она или не симметричная. Фамилия ее была Ся, поэтому русские еще иногда заводили демагогию вроде: «Цзинцзин пришла» – «Вся? Или не вся?» – «Вроде вся…». «В „Питере Пэне“ была Цзинь-цзинь, – утверждали они. – Она тоже была такого размера, маленького».

Несколько раз Сюэли приходилось вежливо прекращать такие разговоры. Раза два пришлось вступиться за Цзинцзин тут и там, один раз даже в темном переулке, где он повел себя несколько необычно: после довольно эффективного удара подошел, приложил руки к сердцу и изысканно извинился. Сказал, что менее всего хотел бы возбуждать национальную рознь.

Когда русские друзья интересовались, насколько обычны среди китайцев такого рода способности, он равнодушно отвечал:

– Ну, в школе же до шестого класса кун-фу по физкультуре всех учат. И потом, громадное количество фильмов и сериалов по кун-фу… подражания неизбежны.

Свое постановочное, сценическое кун-фу Сюэли, когда учился в Хунани, холил и лелеял, тренировал и старался не утратить навыков. О боевом отзывался без интереса.

Цзинцзин мечтала завести кошку, что было строжайше запрещено в общежитии.

– Мне бы хоть какую-нибудь кошку… хоть маленькую… пусть даже без хвоста…

Сюэли раздобыл ей огромную кошку, целенькую, с хвостом (она гуляла без дела на мехмате по коридору), и отстоял присутствие этой кошки в переписке с комендантом, в совершенстве овладев русским канцелярским стилем, в том числе оборотами вроде «голословно утверждать» и «безосновательно инкриминировать».

Сюэли считал своей обязанностью кормить Цзинцзин самодельными пельменями цзяо-цзы и сладким рисом с цукатами, причем иногда они сталкивались в коридоре со жрачкой в руках, потому что она шла как раз с фигурками из теста или цветочным печеньем мяньхуа, чтобы угостить его. Сосед Сюэли по комнате, Ху Шэнбэй, с жаром повторял, что присутствие Цзинцзин в их скромном жилище – само по себе хороший фэншуй.

Когда Ди однажды спросил, каким Сюэли находит характер Цзинцзин, будучи знаком уже почти год с нравами Цунами-сан, Сюэли серьезно сказал:

– Между ними такая разница, что, как сказал бы Сыма Цянь, о них не может быть разговора в один и тот же день.

При этом он по-прежнему спал с Саюри под пологом с узором из вишневых лепестков, который она привезла от комаров, и не позволял себе коснуться ни волоска Цзинцзин, корректно провожая ее до ее дверей. Когда однажды, разболтавшись о пустяках, Цзинцзин положила голову ему на грудь, он без помощи рук, просто выпрямившись и подавшись ей навстречу, неприметно вернул ее в прежнее положение и отодвинулся от нее. Это было движение почтительное и совсем не обидное, но очень однозначное. Он не смел касаться ее. Единственным человеком, которому всё это не казалось удивительным, был аспирант Ди.

Однажды Саюри приготовила суши, легла, разложила их на себе и позвала Сюэли оценить это по достоинству. Он совершенно не разочаровал ее в тот вечер. Он пришел, медленно эволюционировал от осторожного восхищения до страсти, полностью соответствовал ее ожиданиям. Он губами собрал все там, что выпало из этих суши, предельно нежно. Даже отмываться от суши в душ они пошли вместе. Он даже отнес ее туда на руках. Вообще он… ну, перворазрядно на все это среагировал.

Он только отложил немножко для кошки.

В конце мая у Сюэли сносились подметки на сандалиях, и он побежал искать обувной ларек, но на Красной площади того самого ларька не было.

– Прошу прощения, вы не видели здесь ларец? Обувной ларец… ларек? Небольшой такой ларчик? – заметался Сюэли.

Никто не знал.

В конце концов он отыскал этот ларек – совсем в стороне, уже ближе к памятнику Кириллу и Мефодию. Кто такие Кирилл и Мефодий, Сюэли понятия не имел; если верить словарю, получалось, что они буддийские монахи, но в это слабо верилось – головы у них не были выбриты. Когда Сюэли увидел ларек, он даже сам удивился, какое облегчение испытал. Мастер был на месте: прибивал подковку молоточком.

Сюэли приблизился, поздоровался, достал из сумки сандалии и показал, в каких местах их постигла беда.

– Ах, старые сандалии, – вздохнул хозяин ларька. – Сколько же вы их носите – сто лет?

– Нет… я… это любимые сандалии, – смутился Сюэли.

– Чем больше я стаптываю подметки, тем яснее, что я никуда не уходил, – сказал его собеседник.

– Что, простите?

– Уходим мы лишь тогда, когда перестаем стаптывать подметки, – пояснил мастер. – За эту работу я возьму двести рублей.

– А нельзя ли все же хоть на десять ман поменьше? – спросил Сюэли машинально. Это была бездумная и очень точная калька с фразы, которую он произнес бы на рынке в Гуанчжоу.

Владелец ларька изумленно взглянул на него и перешел на диалект провинции Гуандун.

– Наводнением размыло храм Царя драконов, – усмехнулся он. – Свой своего не узнал.

Человека из ларька звали Ли Дапэн (), ему было на вид лет шестьдесят, он жил в Москве уже какое-то время, от рэкета и милиции избавлялся гипнозом – говорил им про погоду, – в черные дни он говаривал: «Москва, несмотря на все остальные ужасы, прикольный город», – и его ларечек… o, это был маленький Китай!

– Я оставлю сандалии. Я приду еще.

Если кто-то и напоминал Сюэли буддийского монаха, так скорее уж Ли Дапэн – в гораздо большей степени, чем, например, Кирилл и Мефодий.

Вэй Сюэли случайно познакомился в лифте с Андреем, русским из аспирантуры истфака. Как говорится, лифт тесен, и чего-чего только там ни происходит. Они застряли. За это время успели переговорить о самых разных вещах, и наконец Сюэли, смекнув, что перед ним археолог и музейный работник, спросил:

– Слушай, а как вы происхождение вещи устанавливаете? Ну, что это вообще такое?

– То есть попала нам в руки какая-то штуковина… Функциональное назначение ее неизвестно…

– Да, да. Можно я тебе одну вещь покажу?

– Давай, – и пока Сюэли рылся по карманам, Андрей продолжал: – Ну, на этот счет есть общеизвестное профессиональное правило: если в запасниках лежит невнятная фигня, и никакими силами не удается установить, что это за хрень, а надо срочно делать этикетаж, то пишут: «навершие».

Тут Сюэли наконец нашел свой яшмовый обломок и протянул его Андрею.

– Только я не специалист ни по эпохе, ни по региону, – предупредил Андрей, беря у него вещицу. Практически сразу он выдал вердикт: – Ты знаешь, это навершие.

На занятиях по русскому языку Саюри увидела текст «Русская музыкальная культура», который предстояло пересказывать, она же не готовилась и рассчитывала как-нибудь разобраться в нем с наскока, но там в самом начале стояли фамилии Даргомыжского, Мусоргского и Римского-Корсакова с именами и отчествами, – и упала в обморок.

Сюэли повел ее в университетскую поликлинику.

– Тебе нужно нырнуть в родной океан, сразу все пройдет, – подсмеивался над ней Сюэли. – Ты сёдзё, демон глубин.

– Я не сёдзё! – протестовала Саюри.

– Давай сделаем тебе флюорографию? – предложил Сюэли. – Все равно другие кабинеты не работают.

Врач в кабинете флюорографии попросила Саюри раздеться до пояса, а Сюэли – выйти.

– Ничего, она меня не стесняется, – сказал Сюэли и сел, положив левую ступню на правое колено.

– Раз она вас не стесняется, тогда я вас делом займу, – сказала врач. – Вы не могли бы мне написать несколько простых записок, я их тут налеплю на стенки, а то ваши ничего не понимают – что нужно снять, куда встать, когда делаешь флюорографию. Под кабель с напряжением одна у меня тут вчера поскакала… У вас какой язык?

– Китайский.

– А можете так написать, чтобы корейцы тоже поняли?

– По-английски, что ли?

Врач задумчиво посмотрела на него.

– Нет. Давайте уж, пишите свои иероглифы. Значит: нужно снять верхнюю одежду, раздеться до пояса. Снять длинные серьги, бусы, все мелкие металлические украшения, положить здесь. И проходить во вторую комнату. Там встать вот на эту площадку, прижаться грудью сюда, вот так, вдохнуть и немножко задержать дыхание. За результатами приходить через три дня – сюда, в 441-й кабинет.

И она протянула Сюэли бумагу и фломастеры.

За то время, что Саюри возилась с одежками, Сюэли написал требуемые объявления – разными цветами, сверху вниз справа налево, на чистом вэньяне и даже кое-что зарифмовал.

Сочинение по русскому языку стажера геологического факультета МГУ Вэй Сюэли

Посещение Музея изобразительных искусств должно было оказаться чем-то вроде лакмусовой бумажки для Сюэли. Обычно бешеная японка и Ся Цзинцзин находились в отношениях дополнительного распределения, никогда не пересекаясь. С Китами Саюри он был в одной группе на русском, с Цзинцзин сталкивался только на специальности. В ГЗ они жили в трех разных секторах. Но для похода в Пушкинский музей подгребли и слили вместе четвертую, и пятую, и шестую группу, где была Цзинцзин, и, таким образом, его молчаливые, но любопытные друзья рассчитывали увидеть, как выглядит Сюэли в компании их обеих сразу. Цунами-сан запросто могло вдруг захотеться повиснуть на нем «крабиком», и он со смехом принимал это. Еще он временами цинично поправлял ей штанишки – они заминались иногда. Рядом с Ся Цзинцзин он был как потомок какого-нибудь хорошего дома, гибнущий от желания близости, но притом сопровождающий девушку высокого статуса на прогулке по саду с павлинами с соблюдением всех церемоний. Он был с ними абсолютно разный. Непонятно было, как можно это просочетать.

Для экскурсии в холле на первом этаже со стороны сектора Б собралась уже небольшая толпа. Наконец появился и Сюэли в клетчатой ковбойке, обвел всех взглядом, скептически оглядел Саюри – с небольшой температурой, с высыпавшим на щеках лихорадочным румянцем.

– Послушай, Хиросима, любовь моя, – сказал он жестко, – ты никуда сегодня не пойдешь. Останешься дома. Пойдем, я накрою тебя этим… вышитым покрывалом, и будешь отдыхать.

Такое изящное решение проблемы достойно было самого Кун-мина.

В музее, когда разрешили задавать вопросы после экскурсии, Сюэли задал только один вопрос, но, как оказалось, это было как раз то, о чем давно уже хотелось спросить всем:

– Отчего все эти скульптуры в таком плохом состоянии?

Второй раз он раскрыл рот, чтобы вежливо объяснить экскурсоводу, почему он и его соотечественники с трудом воспринимают европейскую живопись:

– Когда мы рассматриваем древнюю китайскую картину, мы привыкли вести глазами справа налево – так, как раскатывается свиток. Европейскую картину нужно смотреть по-другому – вероятно, слева направо, но привычка непобедима. Видя все это справа налево, мы испытываем понятный дискомфорт. И если мне будет позволено добавить, это слишком похоже на фотографию, очень яркие краски и очень много ненужных мелких деталей. Моё мнение.

Всё жаркое пыльное московское лето Сюэли, освободившись от занятий, просидел в архиве ЦГАТД. Саюри вернулась на лето в Японию и нырнула там в океан, почти все разъехались, – оставался, впрочем, Ди, – до конца пройден был шестой том учебника русского языка «Умом Россию не понять». Правда, Сюэли совершенно не смог постичь концепцию христианского Бога, но он механически запомнил ряд фактов: что Христос – это не фамилия, что святой Петр – это не другое наименование Петра Великого, а совершенно отдельный человек, что святой хотя и близок очень к богу, но не в том смысле, что он в любой момент может в него превратиться, достигнув его уровня, что между апостолом, святым, ангелом, архангелом и богом есть неуловимая, но принципиальная для сведущих разница, поэтому эту тематику лучше не обсуждать. Итак, наконец Вэй Сюэли мог углубиться в расследование той страшной вещи, которая впервые долетела до него через видео из провинции Хунань, сказанная слабым голосом Ван Гоушэна.

Он обнаружил в архиве еще один, раньше незамеченный им отдел, называемый Чертог. В Чертог предпочитали без дела не заходить – там осыпалась кусками лепнина с потолка, – но это было огромное помещение.

– Там сквозь пол много чего проросло, разные березки, и среди них стоит танк, – рассказывал он аспиранту Ди. – Я думал сначала, что туда просто приехал на танке кто-то, кто хотел попасть в архив, но не мог выбить пропуск. Потом его уволокла милиция, а танк остался. Но оказалось, что этот танк прилагается к одному пыльному делу. Ну, не в этом cуть. На танке – маскировка. У меня нет нормального допуска в этот отдел, но, одолжив с танка маскировку, я прополз. Там есть потрясающие вещи. Например, пачка донесений от китайского осведомителя с китайской территории. Все с переводом на русский язык. Но китайская часть донесений всегда одинакова – он просто ставил печать, одну и ту же большую прямоугольную печать, много текста, – но русский перевод к ней все время разный! То там отступают, то наступают, разные войска… А по-китайски меняется только цвет туши – то красным он ее шлепал, то зеленым. Бухгалтерская такая печать, большая – приход, расход… смета…

Когда Сюэли пришел забирать починенные сандалии, киоск стоял прямо посреди Красной площади.

– Это чтобы оторопели все от моей наглости, – откровенно сказал башмачник Ли Дапэн.

Сюэли пришлось еще сесть скрестив ноги на брусчатку и подождать, пока Дапэн успокоит двух вульгарного вида теток, недовольных черепашьей скоростью работы.

– Я заказывал с Урала эти ваши малахитовые вставки на отвороте. Ко мне запчасти шли три месяца. Пеняйте на вашу родину – она у вас большая и советская, – внушал им Ли Дапэн. А поскольку объемистые тетки продолжали дребезжать, он вдруг странным голосом заговорщически добавил: – У вас дома в горшке с геранью выросли грибы-поганки. Сильный галлюциноген.

Тетки развернулись и пошли прочь, как будто их кто-то позвал с того конца площади. Сюэли и Ли Дапэн расхохотались.

Мастер отдал Сюэли сандалии, сказал:

– Приходите еще, многоуважаемый сюцай, друзей, невесту приводите – всем все починим…

– О да, – в тон ему промолвил Сюэли, – есть у меня одна японка, если только раскуется, приведу к вам подковать.

Он еще подумал, что если у Цзинцзин что-то случится с обувью, она будет ступать своими ножками по золотым лотосам, он кинет ей под ноги шелка и парчу, ей будет служить упряжка фениксов, чтобы ей вовсе не нужно было ступать на землю… Даже если придется выбиваться из сил, он заработает на новые туфельки и купит ей столько пар, сколько она захочет.

– Японка! – старик долго смеялся.

– Да, Сашими. Фусако. Кусака. Не помню.

– Мстим Японии таким вот сложным способом? – подмигнул Ли Дапэн.

– Да я как-то и не думал мстить Японии, – пожал плечами Сюэли.

– А и думать не надо. Это дело из тех, что на автомате происходят, – усмехнулся Дапэн.

И в ставших внезапно новыми сандалиях Вэй Сюэли потащился по жаре на «Водный стадион», в архив.

В один из дней в конце августа Сюэли сидел у себя на кровати опустив голову. Теперь он даже не решился бы сам пойти и посмотреть кому-нибудь в лицо. Часов через шесть в дверь впорхнул Ди с пакетом персиков, распахнул окно и уселся напротив.

– Ты знаешь, говорят, на уровне 28-го этажа ГЗ гнездятся лесные вороны. Очень красивые птицы…

– Я нашел донесения войсковой разведки Пятой армии, в полосе наступления 1-го Дальневосточного фронта. Эти бумаги, опечатанные в октябре 1945-го, были в закрытой части архива, в Чертоге, среди полуразобранных дел. Коротко говоря, армейская группа глубинной разведки прихватила где-то в японских глубоких тылах какого-то экзотического языка. Сцапать его решили за необычность, очень уж он был по виду не как все. Подумали, раз он настолько отличается от других по обмундированию и прочему – так, может, знает что-нибудь хитрое. Из его ответов, в частности, известно, что мой дедушка, Ли Сяо-яо, 19 января 1944 года продал что-то японцам, что-то очень важное. Что-то, что могло принести Японии победу в войне. И получил за это огромные деньги, – сказал Сюэли. – Извини, у тебя персики? Можно я возьму один?

– Конечно. Угощайся. Ты не понял, что именно он продал, или там не указано?

– Не говорится.

– Предмет или информацию?

– Не говорится. Какое-то… достояние Китая.

– Достояние Китая – это всё что угодно.

– Ди, мой собственный дедушка продал японцам нечто, что должно было принести им победу. Как я могу жить?

Лицо Сюэли выглядело как маска, но внутри у него всё было совсем ужасно.

– Однозначную победу?

– Да.

– Подожди. Япония не победила в войне.

После ухода Ди Сюэли, не видя больше необходимости держаться нормально, упал на кровать и жутко разрыдался. На него укоризненно смотрели разнообразные лисы с иллюстрации к гу-ши на стене, где он сам же в свое время изобразил лисью вечеринку. Сюэли несколько раз резко поменял положение – пометался на кровати, сполз на пол, побился об пол… вот тут он почувствовал, что ему что-то сильно мешает. Просто реально мешает колотиться об пол. Он решил прояснить, что же так больно врезается в бедро, извлек из кармана хорошо забытую им яшмовую вещицу и подбросил несколько раз на ладони.

В эту минуту ему позвонил Андрей, историк.

– Слушай, если хочешь, приходи сейчас в лабораторию, приноси этот свой артефакт, мы радиоуглеродным методом установим возраст этой штуки по костяным вставкам, слышишь? Есть такая возможность.

– Не надо, – сказал Сюэли, медленно поворачивая в пальцах и рассматривая навершие. На обратной стороне полированной бляшки было врезано четыре иероглифа:

– Я и так могу назвать эпоху с точностью до двух веков. По начертанию иероглифов.

– На ней что, есть надпись?

Сюэли поскреб ногтем тусклую поверхность.

– Да, вот сейчас только заметил.

– И что написано?

– «Императорский театр теней». Династия Мин, примерно… шестнадцатый век… вашей эры.

– Позднятина, – Андрей сразу потерял интерес и отсоединился.