Цветы корицы, аромат сливы

II. Императорский театр теней

Душным августовским днем, после полудня, Сюэли возвращался измотанный из архива – он искал теперь контрсвидетельства в надежде узнать, что обвинение его дедушки в предательстве было чепухой, но ничего не находилось. Бабушка вновь вышла из больницы. Ее голос звучал теперь чуть ли не слабее, чем отдаленный звон фэнлина, и Сюэли не находил в себе сил приставать к ней с вопросами о семейном позоре.

Когда он добрел до университетской охраны, то понял, что забыл студенческий в других джинсах. Пришлось через силу улыбнуться и мучительно долго записываться в книгу, диктуя паспортные данные. В здании было тихо, пыльно и пусто. Ребята из охранного предприятия «Дубрава» от всей души хотели пообщаться с экзотическим студентом, наладить с ним контакт.

– Konnichiwa знаете? – доброжелательно спросил его конопатый охранник.

Сюэли вздрогнул.

– Нет, – ответил он резко, может быть, даже немного слишком резко.

В начале сентября, когда все повозвращались с каникул, Сюэли обратился к Ди со странной просьбой.

– Было бы очень хорошо, – сказал он, – если бы Цзинцзин понравился какой-нибудь другой человек. Ты или… кто угодно другой. Нужно во что бы то ни стало сделать так, чтобы она отвернулась от меня. Я машинально вступился за нее раз-другой, помог с тем и с этим, увиделся опрометчиво раз наедине – и вот, понравился случайно… Но ее нужно спасти от меня, я… – он пытался подобрать слово, – порочен до мозга костей.

Ди понимающе покивал головой и пообещал познакомить Цзинцзин с одним прекрасным человеком, молодым преподавателем с их же собственного, геологического факультета, который был очень перспективной в этом смысле фигурой.

Стараниями Ди Цзинцзин через неделю уже оказалась наслышана об этом преподавателе как о небесной звезде, затем Ди эффектно их познакомил и устроил так, что через десять дней Цзинцзин, напичканная рассказами о том, какой это чудесный человек, уехала в Крым, в какие-то пещеры, на короткую минералогическую практику, которой руководил этот молодой преподаватель. Сюэли туда сознательно не поехал, чтобы дать ситуации срастись, и взял на передержку кошку. Ся Цзинцзин сдержанно присматривалась к преподавателю: почему бы не присмотреться к хорошему человеку? О том, что случилось дальше, Сюэли позднее вообще не хотел говорить – чувствовал себя кругом виноватым. Поэтому дальнейшее дошло до Ди уже в виде легенды, ходившей по факультету. Будто бы в самом конце крымской практики из экспедиции пришли новости: Ся Цзинцзин и еще одна студентка, Юй Сяолинь, потерялись в пещере и за сутки так оттуда и не вышли. Молодой преподаватель, возглавлявший группу практикантов, хотел передать это дело местным органам милиции, заявить студенток в розыск и уехать в Москву, поскольку кончался срок практики, кончались визы и пропадали билеты. Через день из Москвы приехал Сюэли – без университетского направления, визы и билета, явился на научную станцию, полыхнув глазами, вырвал у руководителя практики карту пещеры, искал их два дня и вернулся с ними.

– Послушай, я имею право хоть что-то знать, – сказал ему как-то Ди. – Я ухаживал за кошкой! Что в этой легенде правда?

– Неправда, что я говорил с украинскими пограничниками на диалекте русского языка, которым пользуются на Украине, – я его не знаю. И неправда, что я спускался в пещеру без фонарика, потому что прекрасно вижу в темноте. Не вижу. Ну, все остальное… более или менее так и было, – сухо сказал Сюэли.

– Мне нет оправдания, – сказал Ди. – Но… он казался тонко чувствующим человеком.

– Где тонко, там и рвется, – буркнул Сюэли по-русски.

После того случая у Сюэли и Цзинцзин появилось выражение – «красная крышечка». Когда Цзинцзин и Сяолинь ползли по низким пещерным ходам, как им казалось, к выходу и надеялись уже скоро увидеть свет, они наткнулись на красную пластмассовую крышечку от кока-колы, оставленную раньше ими же, и поняли, что ползают по кругу. Это было непередаваемо страшно, они похолодели от ужаса. На крышечку они наткнулись четыре раза. Сюэли не только вынес Цзинцзин из этой пещеры на руках, но еще и бросил все свое остроумие на то, чтобы высмеять феномен красной крышечки, чтобы она не оставила ни малейшей травмы в психике Цзинцзин. С тех пор при словах «красная крышечка» они начинали ржать. Выражение это обозначало у них любой назойливый повтор.

На этом странные попытки переключить Цзинцзин на какого-нибудь другого человека закончились.

Увидев в объявлении Института Конфуция МГУ упоминание о награждении победителей конкурса сочинений «Я и китайский язык», Сюэли пожал плечами: формулировка темы была даже не провальна – она была за пределами его понимания. Если у них есть какие-то русские, которые хотят изучать китайский язык, надо же учить их тогда, а не издеваться. Он отыскал то место, где в МГУ гнездился Институт Конфуция, пришел к ним, представился как словесник, поскольку с кристаллографом никто не захотел бы об этом разговаривать, и предложил дать обучать эту группу учащихся ему, а в качестве темы для конкурса сочинений на следующий год не задумываясь предложил формулировку «Бамбук и светлячки».

– Ну, а нельзя ли все же… какую-нибудь другую формулировку? – спросили его.

– Можно «Светлячки и бамбук», – бесстрастно сказал Сюэли. – Но «Бамбук и светлячки» – лучше.

– Но… как же? Это ведь узко, мы хотели… чтобы все же словарный запас…

– Год поучатся писать про бамбук и светлячков, – тысяч пять иероглифов выучат, – равнодушно, но твердо сказал Сюэли. – И в знании древних авторов чуть-чуть хоть продвинутся. «Я и китайский язык»! «Я и мой китайский язык»!..

С тех пор три вечера в неделю у него заняты были обучением русских в Институте Конфуция.

В архиве ЦГАТД Сюэли познакомился с одной из старейших сотрудниц по имени Рахиль Эфраимовна – это была маленькая кружевная старушка, которая пожаловалась ему, что у нее очень тяжелая архивная работа, которая заставляет ее присутствовать в архиве по ночам. Дело в том, что в одной из комнат архива, на определенном столе, иногда в лунные ночи появлялась так называемая «светящаяся тетрадь» – это был призрачный дневник Теодора фон Бока, который в 1941-м году командовал группой армий «Север». Генерал-фельдмаршал был человеком пунктуальным и педантичным, поэтому его записки обладали особой ценностью, но дело не в этом: факт тот, что, появившись, дневник часа через два исчезал. Рахиль Эфраимовна ждала его появления и переписывала по кусочкам: хотела сделать так, чтобы документ был в постоянном доступе. Сюэли попросил ее назвать дни за последнее время, когда появлялся дневник, – она назвала с десяток дат. Тогда Сюэли привязал эти даты к лунному календарю, уловил периодичность и рассчитал совершенно точно, когда снова появится дневник и когда он будет появляться впредь, так что Рахили Эфраимовне уже не нужно было задерживаться на работе по семь дней в неделю, подкарауливая появление дневника. Он нацарапал ей на стене расписание на год вперед. «Лисочка, вы гений! – восторженно всплеснула руками старушка. – Вы случайно не еврей?..» Но нет, как ни присматривалась она к милому мальчику, на еврея он никак не был похож. С тех пор она всегда поила Сюэли сладким чаем с молоком и печеньем – это был экзотичнейший напиток, Сюэли даже не знал, как к нему относиться. Именно она однажды показала Сюэли в подвале архива дверь, которую он раньше никогда не замечал.

Деканат геологического факультета неожиданно предложил китайским первокурсникам подготовить что-нибудь вроде капустника ко Дню факультета. «Да-да, у нас в последние годы безумный наплыв китайских студентов, и мы не понимаем, что у них в головах. Пусть они наконец выскажутся в такой вот… драматической форме, объяснят нам, что они имеют в виду, чем живут, чем дышат», – сказал Лухин, зам. декана по золотодобыче.

Сюэли сразу предложил переделать под местные реалии пьесу Ван Ши-фу «Западный флигель». Настоятеля монастыря и монахов заменили комендантом общежития и дежурными по этажу, разбойников – скинхедами. Поскольку у него был опыт выступления в любительских спектаклях и к тому же он был писаным красавцем, на него сразу повесили роль студента Чжана. Роли коменданта, дежурных по этажу, скинхедов, подруги Ин-Ин – Хун-нян более или менее разобрали, оставалась лишь центральная роль Ин-Ин, но под нее никто не подходил. Все девушки-геологи, которые рвались играть, гораздо больше походили на какого-нибудь хунвейбина в кепке, чем на барышню Ин-Ин. Двигаться они не умели, играть на пипа – тем более, стрижены были под ежик. Возможно, они могли пройти сотни километров по тайге и выпить бутылку водки не закусывая. Вероятно, они могли обнаружить месторождение и организовать с нуля добычу нефти. Одна из них, наверное, могла заломать медведя. Тогда Сюэли принял радикальное решение.

– Можно мы попросим о помощи старших товарищей?

Русские кураторы благодушно разрешили. Они не подозревали, что Ин-Ин после этого гениально сыграет Ди. Им даже в голову не пришло, что помощь старших товарищей может выразиться вот в этом. Они даже не догадывались, какими бывают эти старшие товарищи.

– Вот какие красавицы к нам едут! – с гордостью сказал декан геофака декану того факультета, где учился Ди.

– М-м, по-моему, – кисло сморщился тот, поскольку Ди был хорошо ему известен как troublemaker и он его узнал даже в гриме, – это к нам они едут, а не к вам, эти… красавцы. Особенно вот этот… красавец.

Ди церемонно поклонился.

Пока Ди после капустника был еще в женском обличье, к нему пристал за кулисами какой-то ловелас, приглашая куда-то с ним уединиться. Ди задушевно сказал ему на ушко: «Видите ли… У меня на идиотов… не встаeт». Того вынесло оттуда, как будто им выстрелили из пращи.

Но все это было потом, а пока Сюэли, Ди и еще несколько человек сидели по вечерам, придумывая текст к постановке.

– Выходит Чжан Гун. Рассказчики справа и слева дают комментарии. Пантомима Сюэли идет в этот момент.

Рассказчик справа:

Рассказчик слева:

– Теперь ты декламируешь то, что мы вместо арии туда всунули:

– Стоп. Нет, – говорил Ди. – Коряво по-русски. «Рвется» – либо надо уточнять, куда, либо «на куски». Что в клочья рвется сердце у меня.

Выкроив минутку досуга, Сюэли зашел на истфак и разыскал там Андрея. Тот сидел над черепками из керченских раскопок.

– Послушай, ты не посмотришь на вот… это украшение еще раз?..

– Ну, эта вещь же у тебя поздняя очень… Чего на нее смотреть? – искренне удивился Андрей.

– Извини, пожалуйста, а у вас есть кто-нибудь, кто занимается более поздними эпохами?.. Кто занимается современностью? – поспешно поправился Сюэли.

– Да, вот Леха тебя поймет. Он в это… за это… за ту дверь загляни.

Леха оказался здоровенным небритым малым в камуфляже, сидящим под целой гирляндой вымпелов в память о поисковых экспедициях. У него на столе была разложена карта, прижатая с одной стороны карандашницей из опиленной снарядной гильзы, с другой – минным осколком; он что-то на ней помечал. Перед Сюэли был, так сказать, практикующий историк Второй мировой – поисковик.

– Будь добр, – сказал Сюэли, – посмотри, пожалуйста, на этот обломок… Ты не встречал?..

Леха осмотрел предмет взглядом профессионала и сурово сказал:

– И что?

– Здесь написано: «Императорский театр теней». Ты никогда не встречал… никогда не слышал?.. Я… нигде не нашел, вот, решил обратиться. Ведь ты, вероятно, много читал о разных… поздних артефактах?

Леша поскреб пятерней в затылке.

– Ну, я вообще-то специалист по Великой Отечественной. А как эта хрень по-китайски?

– Huang jia ying xi. Хуан-цзя ин-си.

– М-м-м… А-а… хвангдзя-йинг-кси это могли записать?

– Всё, всё могло быть! – обрадовался Сюэли и, прижав руку к сердцу, ждал, что ему скажут.

– А… ты слышал когда-нибудь про спецподразделение японской Квантунской армии «Курама Тэнгу»? – спросил Леша.

«Сначала пишется „поющий сверчок“, потом „привольно плещущаяся рыба“…»

«Сначала пишется „свернувшийся дракон“ с восходящей чертой вместо горизонтальной, потом – три параллельные „косые“ точки вдоль восходящей черты…»

В Институте Конфуция Сюэли начинал с «разворачивания тетрадей». Он не сразу понял, почему у русских все иероглифы валятся вбок и не могут стоять, но потом, приглядевшись к тому, как они пишут, понял: перед тем, как начать писать, они пристраивали тетрадь так, чтобы верхний край ее шел под углом примерно 40 градусов к краю стола и правый верхний угол оказывался выше левого, ручку же при письме они держали не то чтобы горизонтально, но клали в выемку между большим и указательным пальцем. Поприветствовав учеников, он проходил по рядам и каждому вручную клал тетрадь ровно и ручку в руке ставил вертикально. Тетради начинали ползти обратно, в прежнее положение, примерно через минуту сорок секунд (он засекал). Иероглифы целыми стройными рядами слаженно заваливались, как будто по ним прошел тайфун.

Один ученик, толком не запомнив иероглиф, спорил с Сюэли: «Какая разница, под „крышей“ или под „навесом“? Понятно же, о чем речь!» Одна девушка, высунув от старательности язык, писала знак «зима» в «ограде» и приговаривала: «Это пру-удик… А в нём плавают ка-арпы…». Другая девушка спрашивала: «А ничего, если я „свернувшегося дракона“ немножко так разверну?» Еще одна ученица говорила: «А почему в слове „родственник“ обязательно надо писать „труп“? А если он жив еще?»

– Боже моё… Я не смогу соответствовать, – подумал Сюэли по-русски. Но все же прошел по рядам и своей рукой повернул всем тетради еще раз. И еще раз. И еще раз.

– Я не могу так держать ручку, как вы. У меня анатомия кисти другая.

– Анатомия кисти у нас приблизительно одинакова, – сказал Сюэли, подходя, перегибаясь через спинку скамейки и приближая свою руку для сравнения к руке ученика.

– У меня указательный палец не сгибается в этом месте под таким углом.

Сюэли пальцами вылеплял, как из пластилина, из его руки то, что нужно, и клал на ручку.

За этот год ему пришлось вспомнить все шутки, с помощью которых его собственный учитель когда-то в детстве, в Гуанчжоу, учил детей писать и не путать иероглифы. Когда какой-нибудь малыш писал , «драгоценность», вместо своей фамилии Wang «князь», учитель Чжао мягко упрекал его: «Что же ты, даже князем не хочешь стать, только деньги хочешь взять?» Чтобы дети запомнили «платок» и «деньги», учитель говорил: «с докторской шапкой ты можешь стать дороже в тысячу раз». Когда маленький Сюэли однажды написал «подчиненный чиновник» вместо «обширный», учитель Чжао, улыбаясь, сказал: «Ну, если будешь писать ненужные черты, то сразу же сделаешься подчиненным, понимаешь?»

Были у него еще разные вольные шуточки для запоминания:

Однажды xiong встретился с neng, удивился и спросил: «Ты что, брат, так за девушками гонялся, что даже ноги отнялись?» Или: kou говорит hui: «Ой, моя милая, ты уже давно беременна, почему мне не сообщила?» После этого учитель Чжао смущенно улыбался и прикрывал ладонью рот, но иероглифы запоминались всем классом на раз-два и больше никогда не путались. Он был совсем молодой, и его потом убили во время беспорядков, но его знания продолжали жить, в таком странном виде, в таком странном месте.

…К концу занятия Сюэли так уставал, как будто грузил кирпичи. И шел после этого грузить кирпичи. Недавно у него наконец закончились деньги. Плату за общежитие повысили, в Институте Конфуция платили копейки, и он подрабатывал где мог. Найти что-нибудь хорошее было трудно: сначала он таскал коробки в супермаркете «Тянь Кэ Лун», потом помогал на производстве пищевых упаковок, потом был переводчиком у приезжего мастера чайной церемонии целых шесть дней, наконец нашел «устойчивую должность», как он выразился, – грузить кирпичи.

– Зачем вам Институт Конфуция? – спросил его однажды научный руководитель. – Почему вы его не бросите? Он не приносит денег.

– Сыма Цянь сказал: «Когда есть ученый, достойный, талантливый, но остается вне службы, то это позор для держащих в своих руках государство». И хотя я пишу курсовую по выращиванию фианитов, как вам кажется, но по истинной моей специальности уйти от дел не решаюсь – ведь это же страшно подумать, сколько человек сразу потеряет лицо!

И совсем уже в ночь по выходным Сюэли являлся на сцене в виде студента Чжана – для репетиции капустника.

Сочиняли все эти тексты вместе, потом общую правку делал приходивший уже к отбою измотанный Ди. У него был почти совершенный русский. Когда другие студенты спрашивали его, откуда, он непринужденно сообщал, что несколько лет у него была русская рабыня. На самом же деле он просто учился семь лет как проклятый, как говорится, «подвязывая волосы к потолочной балке», не вылезая из-под горы словарей.

Он не переодевался для репетиций – не было сил. Иногда наспех, очень условно, делал грим, иногда брал в руку веер.

– …И надеть позабыла белье, – растерянно сказал Ди. – Где мой текст? Что там на самом деле?

Однажды его узрел в этом виде историк Лёша, который зашел отдать Сюэли ксерокопию.

– А… этот твой приятель, он случайно… не того? – обалдело спросил Лёша.

– Нет, – мотнул головой Сюэли. – Он бисексуален, но ведёт монашеский образ жизни.

Ксерокс, который принес Лёша, был снят с разворота книги русского военного историка Лесоповалова «У высоких берегов Амура», где в одном контексте встречалось упоминание об Императорском театре теней и о подразделении «Курама Тэнгу». Оказывается, в Квантунской армии был специальный отряд, засекреченное официальное подразделение, занимавшееся всякой мистикой, вроде немецкой Аненербе и соответствующего отдела советской разведки, только хуже. Поскольку японцы к концу войны были уже в полном, настоящем отчаянии, били их везде, вышибли уже отовсюду почти и недалек был разгром на Окинаве, они ударились в мистику настолько глухую и непроницаемую, что поиски Шамбалы по сравнению с этим могут показаться рациональной и даже необходимой военной акцией. Например, они буквально разыскивали волшебный щит из выползка дракона, которым будто бы владел Фу Си, – разумеется, называя это более наукообразными словами, вроде «локализация древнейших артефактов», – искали металлическую палицу Сунь У-куна, которая, по преданию, могла увеличиваться и уменьшаться в размерах и в самом большом варианте весила десять тысяч цзиней, изучали способы разыскать и оживить глиняную армию императора Цинь Шихуанди, ну, и прочие их задания тоже выполнялись одновременно на материальном и на астральном плане, с поддержкой института придворных онмёдзи.

Подразделение было создано в самом начале 1944 года при поддержке Общества Черного Дракона («Кокурюкай»), наиболее влиятельного на тот момент объединения милитаристских сил Японии. Во главе его был поставлен генерал-майор Ёсимура Акио, личный друг Вольфрама Зиверса, генерального секретаря Аненербе. Позднее подразделение «Курама Тэнгу» обнаружило и засекретило комплекс руин подводной крепости Ёнагуни возле оконечности гряды островов Рюкю, в 125 километрах от восточного побережья Тайваня, и просило разрешить им развернуть на борту линкора «Ямато», который должен был принять участие в операции «Тэнитиго» по защите острова Рюкю от вторжения, несколько научных лабораторий, в чем им было отказано. Отделение «Курама Тэнгу», действовавшее на территории Китая, возглавил полковник Кавасаки Тацуо, а также доктор Накао Рюити – археолог, ведущий специалист по петроглифике. Туда собрали каких-то полу-ученых, полуголоворезов, которые носились на мотоциклах, одетые в немного театральную по своему покрою форму, в масках, рыскали по жалким китайским деревенским храмам, вытряхивая оттуда все подряд, забирая священные таблички «до выяснения всех обстоятельств» и так далее. Одним из первых заданий этого отряда стал розыск предмета под названием хвангдзя-йинг-кси, с которым связывались эзотерические надежды настолько странные, что даже император Хирохито, выслушав доклад по этому поводу, сказал: «Что ж, если это окажется правдой, все остальное потеряет значение».

– Поставить мистику на службу императору и японской империи было их задачей, – объяснял Лёша. – А поскольку действовали они в состоянии аффекта, то и действия у них могли быть очень странные. Например, лейтенант Саито Кейидзи обнаружил где-то в Китае, в горном храме, какого-то монаха или отшельника, который владел всеми вот этими… в общем, путем Белого Лотоса. И он счел нужным привезти его в Японию, чтобы развернуть там обучение этим навыкам. Они с подчиненными дважды брали даоса под белы рученьки, чтобы забрать его с горы, и дважды, спустившись к подножию, обнаруживали, что держат чучелко, связанное из соломы. Потом они перестали находить дорогу, ведущую вниз с горы. Когда даос у себя в хижине переворачивал панцирь черепахи, они в тот же миг теряли из виду тропу. Даос полюбил Кейидзи и звал его Кэ И; Саито его ненавидел. Все это продолжалось вплоть до августа 1945 года, когда даос расплакался вдруг и показал им в зеркальце, сделанном из полированного камня, взрыв в Хиросиме и, возможно, еще и в Нагасаки. Потом он как-то предотвратил их самоубийство, дал им напоследок с собою диких груш и побегов бамбука и научил их, как спуститься с горы.

Забив все свое время делами, Сюэли, как мог, отнял у себя почти все возможности видеться с Цзинцзин. Фактически теперь он видел ее только во время занятий на факультете и изредка тогда, когда она заходила вечером на репетиции. Тем не менее, положение осталось прежним. Чуть только она вернулась в Москву в начале сентября, он, как ни сдерживался, помог ей в двух-трех делах, прежде чем она успела заикнуться об этом. Он сейчас же отстоял для нее неописуемо чудовищную очередь на перерегистрацию и разбудил ее звонком, нежно сказав: «Спускайся, все тебя здесь только и ждут». А когда она, протирая глаза, спустилась, он сказал: «Ты как солнце, хоть и в халатике». Короче, с ним Цзинцзин не заметила, как перерегистрировалась в общежитии, и каждый, кто знает, что это такое, согласится, что любовные подвиги прошлого как-то меркнут перед тем, что сделал Сюэли. Затем он договорился о пересдаче для Цзинцзин с преподавателем, с которым, по общему мнению, невозможно было договориться. Его действительно невозможно было убедить логически, но Сюэли и не пытался этого сделать. Он сразу упал на колени и в духе старых времен воскликнул: «Простите нас, учитель! Не гневайтесь. Но она может лучше!» И сделал такое движение, как будто тянет Цзинцзин тоже упасть рядом с ним на колени. Этого оказалось достаточно. Преподаватель-мизантроп испытал такое живое отвращение ко всей этой ситуации, что сейчас же позволил ей, одной из всего потока, пересдавать предмет.

Потом он спас ее из пещеры, что вменял себе исключительно в вину, поскольку вся история изначально была его жалкой попыткой отстраниться – против собственной воли. Когда она забросила руки ему на плечи, собираясь его поцеловать, он быстро сказал: «О, это нет. Если ты будешь настаивать, мне придется умереть». И в таком странном виде эти удивительные отношения продолжили существовать по-прежнему. Ну, и был один случай, после которого Ся Цзинцзин стала немного бояться Вэй Сюэли. Однажды ночью Сюэли сорвался, натянул одежду, едва попадая в штанины и рукава, и выбежал, объяснив изумленному Шэнбэю: «Цзинцзин плохо себя чувствует». Он забежал в подпольный магазинчик, долго стучал, никто ему не открывал, когда наконец открыла заспанная хозяйка, он отобрал с десяток пакетиков с волшебными лекарствами китайской медицины, сгреб их и выбежал вон, пообещав расплатиться на рассвете. У Цзинцзин был тяжелый грипп, она лежала, уйдя глубоко в подушку, со спутанными мокрыми волосами, и ее беспокойно обнюхивала кошка. Сюэли развел принесенное в воде и дал ей выпить, снял самые нехорошие симптомы с нарушением дыхания, потом поил ее настоем из семян лотоса с ложечки, на рассвете вернулся в магазин и оплатил покупку, на другой день пропустил все занятия и спал днем полчаса, в положении сидя и привалившись к кошке. Непонятным так навсегда и осталось только одно: как он изначально узнал, что Цзинцзин больна. На этот вопрос Шэнбэя он затруднился ответить, сам даже удивился, когда задумался об этом, и пробормотал что-то вроде: «Ну… я слышал барабаны и колокола». Возможно, ему по чистому совпадению приснилось что-нибудь неприятное в ту ночь.

Наина Гориславовна больше не вела русский язык, потому что она, несмотря на свои девяносто лет, выскочила замуж, – как подчеркивали злые языки, за финна. И уехала в Финляндию. Сюэли чувствовал за этим какую-то литературную шутку, но по незнанию источника затруднялся оценить ее глубину. Так или иначе, Наина уехала, русский язык теперь вела новая преподавательница, которая первым делом рассказала им про Хозяйку Медной горы. «Вы геологи, – сказала она, – поэтому вам будет полезно знать всё… что связано с геологией». Сюэли показалось, что он уловил принцип действия Хозяйки горы, но он был не уверен.

Собственно, в четырех историях, которые они осилили со словарем, этот принцип нигде прямо не декларировался, однако Сюэли был уверен, что он существует. Что надо делать, чтобы Хозяйка Медной горы отпустила тебя с миром?

– Э… Я уверена была всегда, что она иррациональна, – честно сказала молодая преподавательница.

– Я не так думаю, – возразил Сюэли.

– Там дело в том, что человек не только не должен быть жадным, но еще должен что-то уметь руками, созидательно и творчески, – предположил Лю Цзянь. – Тогда остается жив.

– Нет, что человек должен испытывать какие-то нормальные эмоции! Например, любить кого-то! Потом она от него отвяжется, – сказала Шао Минцзюань.

– Не «потом», а «тогда», – поправила преподаватель.

– Человек должен быть самодостаточный, – сказал Чжэн Цин.

– Люби природу и бережно с ней обращайся? – пробормотал Сюэли. – Нет, это не вполне точно… Ставь природу выше себя, и тогда она тебя, возможно, не уроет.

– Прекрасно, вот этот вариант мы и запишем, – рассеянно сказала преподаватель. – Но только… Вэй Сюэли, откуда вы берете такие слова – «уроет»?..

– Эм-м… погребёт? – сказал Сюэли. – Закопает?

– Ставь природу выше себя… Откуда ты так знаешь основы синтоизма? – радостно спросила Саюри. Сюэли счел ниже своего достоинства комментировать это и просто потрепал ее по щечке.

Потом все рассказывали, кто как провел лето. Сухой и лаконичный рассказ Сюэли о том, как он грузил кирпичи, никого не впечатлил. Конечно, Сюэли мог бы составить рассказ на тему «Лето, которого у меня не было». В Гуанчжоу зелень загромождала весь дверной проем, и можно было валяться на циновочке и смотреть, как ярусами уходит в небо огромное дерево Мин во дворе. Сначала охватываешь взглядом наскоро первый ярус и думаешь, что это всё; потом всматриваешься, поднимаешь взгляд – и видишь, что нет, над ним громоздится другой, который выше; ну, это-то, думаешь, уже точно все, – нет, ползешь взглядом, и там оказывается еще, и так раз шесть до верхушки. В кроне прыгают скворцы. «Хок Лай! – кричит тетушка Мэй с террасы. – Поднимись на крышу и развесь белье!» Хок Лай – имя Сюэли в местном произношении: Вэй Сюэли () = Нгай Хок Лай. «У меня руки все в тесте! Хок Лай!.. А то не успею слепить пельмени до обеда! …Ну же, полезай! С крыши все-таки обзор, видно, с какой стороны наступают!» «Да, да, отобьемся от врагов», – с иронией отзывается Сюэли, но встает; тетушка забыла, что он давно не маленький и уже не играет во вражеское нашествие. С корзиной белья лезешь на крышу, – и, приговаривая «парус в десять полотнищ поднят над кораблем», завешиваешь все простынями; но вот с крыши слышно, что в бабушкину лавку зашел прохожий, пробует, как звенят фэнлины. Если бабушка ушла в храм, – а она ушла, – тогда соскальзываешь вниз по приставной лестнице, появляешься из-за прилавка и начинаешь охмурять покупателя: «Фэнлины не простые, из метеоритного железа, если вдруг у вас по ночам лисы бегают по крыше, – лучшего средства не найдете…». Сбыл фэнлин – потащился в шлепанцах за угол дома забрать почту. За углом в нише – статуя бога-покровителя этого дома, перед которым управдом разложил рисовые сладости. Ближайшие к тебе цикады, если на них громко цыкнуть, очумело замолкают на некоторое время, самолеты снижаются, чтобы зайти на посадку в аэропорту Бай-юнь, под этот звук все-таки засыпаешь на циновке на веранде, и снится, что за тобой пришли какие-то феи в синей одежде, со странной асимметрией в лицах. Тут в углу сада, в темных зарослях кассии, начинает высказываться птица багэр – несмотря на ее название, у нее не «восемь песен», а больше, – здесь самолеты перечеркивают длинный распущенный хвост от заката, и здесь мир Сюэли, как дерево Мин, поэтажно уходит в небо.

Этого лета Сюэли лишился из-за туманного происшествия, не имеющего срока давности, в поселке Ляньхуа с дедом, бежавшим в Россию, – да чтобы беспрепятственно въехать в Россию в то время, нужно было очень крепко поработать кое на какие органы, как уже понял Сюэли за время работы в архиве… Ему казалось, что он вымазался в чем-то липком, не смывающемся. Эта история держала его здесь, она загнала его в архив и заставила изо дня в день ходить дорогой в Чертог, мимо стенда «Петли и удавки». Только это – а иначе на билет до Гуанчжоу он бы уж как-нибудь наскреб.

Зато Китами Саюри ныряла летом в развалинах крепости Ёнагуни и рапортовала очень бодро:

– Ёнагуни называют «японской Атлантидой». Это подводные образования, которые открыли в 1985 году.

Сюэли подумал про засекреченное подразделение «Курама Тэнгу», открывшее все это еще в 1944-м, но ничего не сказал. В конце концов, если оно у них до сих пор засекречено, то пусть так дальше и остается.

– Это похоже на остатки крепости под водой. Как ступени и… геометрический узоры на плитах. Но недавно ученые признали, что они…

– Нерукотворные, – подсказал Сюэли.

– Да! Но я там плавала над ними, ныряла…

– Шныряла, – с улыбкой уточнил Сюэли.

– Шныряла, – машинально повторила Саюри, – и я там видела ТАКОЕ… что я думаю… Я видела статую – вот такую! – тут Саюри изо всех сил выпучила глаза, занесла правую руку над головой и сделала зверскую рожу. – Если это природное образование… Но… я не думаю, что естественное вымывание породы…

– Выпученные глаза, на лбу третий глаз, еще есть глаза на поясе и на плечах, правая рука поднята с мечом, на левой из пальцев сложено как бы «fuck you»? – Сюэли тоже артистично изобразил предмет беседы.

– Да-а…

– Это хуфа, статуя охраняющего духа при храме. Упала, я думаю, очень давно когда-то с корабля. С китайского корабля, – просветил ее Сюэли. – Потому что китайские корабли там плавали еще в те времена, когда не было никакой… – потом решил, что не стоит обижать Саюри, и закончил: – …Атлантиды.

– «У вас упало», – пошутила преподавательница. – И знаете, давайте в последние пять минут как раз и обсудим бытовые этикетные формулы типа «У вас упало», «Простите, это не вы потеряли?» и «Осторожнее, вы сейчас выроните…».

За дверью, которую указала Сюэли Рахиль Эфраимовна, было очень интересное помещение – там дворник хранил свои метлы, лопаты, пару валенок и бэнто. Словом «бэнто» это мысленно назвал Сюэли, он видел нечто в этом роде у Саюри, – только без водки и, естественно, без заветрившегося огурца. Самому Сюэли никогда не пришло бы в голову заглянуть в эту клетушку. Но там же лежали списанные документы, предназначенные к уничтожению. Они имели два грифа – гриф «Совершенно секретно» и поверх него гриф «На выброс». Дворник никак не мог собраться с мыслями и довести дело до победного конца – каждый раз, когда он собирался выбросить что-нибудь, он зачитывался.

– Лисочка, вы просто обязаны проверить, нет ли там какого-нибудь жемчуга, извините мою резкость, в навозе, – сказала Рахиль Эфраимовна. – Ведь вы обползали уже весь Чертог – и не нашли про вашего дедушку, дай Бог ему на том свете жить не хуже, чем на этом, ну ровно ничего!

Рахиль Эфраимовна знала, что Сюэли без допуска бывает в Чертоге, она даже иногда помогала ему в этом, стоя на стреме. С подносиком, где толкались и звякали фарфоровые чашки, которые она якобы несла мыть, она стояла в коридоре и убалтывала всякого, кому случалось приблизиться к запретной зоне. Но теперь обследование Чертога было завершено, а нашел Сюэли очень мало – только краткую, совсем без подробностей запись о сделке деда с японцами, в результате которой тот стал предателем. Он советовался по этому поводу с Лешей, и тот объяснил ему кое-что.

– Объединенных архивов контрразведки и армейских не существует. Или то, или другое. С армейскими бумагами могут находиться документы разведотдела штаба фронта (донесения войсковой разведки), из которых ты кое-что и нашел, собственно. Что касается местонахождения архивов Дальневосточного фронта, то они хранятся в ЦАМО, в городе Подольске, как говорят местные жители – Пáдальске. Архивы СМЕРШ и ГРУ находятся в легендарном «Аквариуме». Легче попасть в Подольск, но документы Подольского архива времeн войны во многих фондах до сих пор не разобраны. Если ты знаешь, где нужный тебе документ, в принципе, могут допустить и к неразобранным «чемоданам». Там на запасных путях стоит пара десятков вагонов, где хранятся ящики с до сих пор не разобранными документами, а техническую работу там выполняет подразделение солдат-срочников.

Если бы только Сюэли знал, где нужный ему документ!..

– Либо, если ты проникнешь в архивы ГРУ, что достаточно сложно… А этот Ди, который устроил тебе допуск в ЦГАТД, он кто?

– Он… что-то типа волшебника, – пошутил Сюэли.

– Вот эти архивы как раз в «Аквариуме». Волшебник?.. Ну, волшебник, наверное, может.

Тут Сюэли все понял и сумел верно оценить свои перспективы. Пора было следовать совету Рахили Эфраимовны.

Сюэли попытался вымолить у дворника разрешение унести домой хотя бы часть списанных документов, но тот довольно кисло отнесся к этой идее, лишавшей его занимательного чтения.

– Ну, ты принеси мне тогда, че я читать-то буду. Обменяемся, – заворчал он.

Сюэли принес ему несколько книг – разрозненных томов, купленных наугад на развалах в «Олимпийском». Как ни странно, лучше всего пошла «Гэндзи моногатари» – Григорьич читал и нахваливал. Когда Сюэли не выдержал и спросил, чем же ему так нравится повесть, дворник ответил совершенно загадочно.

– Имена-то все знакомые, – сказал он.

Очень быстро Сюэли дело объяснилось. Практически вся партия, лежавшая последние два года на выброс, представляла собой документы, относящиеся к японской Квантунской армии.

Это была удача. На деятельности Квантунской армии сошлись теперь оба поиска: и семейная история, и попытки понять, что такое Императорский театр теней, который искал отряд «Курама Тэнгу» и обломком которого играли дети в Москве.

– У тебя огромное преимущество: ты знаешь, что это не миф, потому что у тебя в руках конкретный фрагмент от него, – говорил Леша. – Никто из историков, разумеется, эту тему не копал, потому что это выглядит примерно как искать – что там искали эти кавасаки – плевок Будды? Слушай, а ты представляешь, что это – Императорский театр теней, как вообще выглядит этот девайс?

– Ну, театр теней, любой, не обязательно императорский, – это такой большой сундук, в нем сложены плоские марионетки, могут быть очень искусные, со сложными прорезями, как цянь-чжи… Или деревянные, или прессованный картон… В стандартном наборе должно быть два правителя, два полководца, герой, воин, старик, ученый, философ, монах, скряга, доктор, лиса, купец, волшебник, бодисатва, студент, бродячий торговец, красавица, служанка, слуга, старуха, судья, злая жена… ну, много кто еще. И этот же сундук, немножко как трансформер, превращается в сцену, в нем есть ширма с промасленной бумагой, она ставится наверх, и за ней ведется представление. И Императорский театр теней, соответственно, то же самое. Наверное, какой-нибудь особенно сложный и красивый… может быть, со сменными деталями: ученому можно вставить в руку свиток, врачу – разные медицинские инструменты…

– А от чего, по-твоему, отколупан этот кусок? Что он собой представлял?

– Н-ну… гм… нет… не знаю. Одно из украшений, идущих по периметру сундука, может быть.

В тот самый вечер он передал Григорьичу «Повесть о Гэндзи» и унес домой под ветровкой первую партию папок с грифом «На выброс».

Иногда на репетиции капустника по «Западному флигелю» заходила Цзинцзин, робко садилась в пустом зале, не в первых рядах, и помогала репетиции, застенчиво хихикая в смешных местах. От предложения сыграть на сцене она с ужасом отмахивалась, ссылаясь на то, что громко говорить для девушки неприлично. Учитывая, что все другие китайские девочки, каких он знал в жизни, выли сиренами и орали как павлины, Сюэли растроганно проникался тем, какое сокровище ему досталось. Главное – на него не дышать. Он уже не пытался привлечь Цзинцин к игре в пьесе, но сам старался больше в десять раз, когда замечал, что она пришла.

Сюэли принимал скорбный вид и закрывал лицо обоими рукавами.

Появлялась Хун-нян, подружка Ин-Ин.

Сюэли отнимал от лица рукав.

Тут Ди, побледнев, поднимался на сцену и начинал биться за чистоту языка пьесы. «Это исключено! Это немыслимо в сценической речи! – ругался он. – А врагам я начистить хайло, уж наверно, сумею, – умоляю вульгарный простить оборот. Да как угодно! Только не то, что ты сказал!». Сюэли отчетливо представлял себе место мата в системе языка, что ему, собственно, случалось уже не раз доказать. Тонкая разница в степени владения русским языком у Ди и Сюэли сказывалась в отношении к эвфемизмам, замещающим табуированную лексику. Сюэли воспринимал их как безобидные, Ди их тоже ощущал как вульгарные. То есть Ди знал язык лучше.

Наконец текст меняли, спор улаживался. Дальше уже разговаривали Хун-нян и Ин-Ин, Сюэли отходил отдохнуть к краю сцены. Хун-нян пела:

Ди в роли Ин-Ин отжигал просто нечеловечески. Он мелкими шажками пятился за занавес и говорил оттуда дрожащим голоском:

Говоря это, Ди постепенно сникал, медленно, словно тающее мороженое, опускался на пол и лежал там, как увядший цветок. Цзинцзин, забывшись от восторга, хлопала и топала. Потом спохватывалась, что производит слишком уж много шума, и начинала аплодировать бесшумно, закусив нижнюю губу, растопырив пальцы и аккуратно задерживая ладони перед каждым хлопком.

После репетиции Сюэли чинно провожал Цзинцзин до дверей ее комнаты, прощался, закрывал за собой дверь и удалялся по коридору, насвистывая «bie de na yang you». Иногда он еще потом сидел на лестнице и немножко странно так дышал. Выглядело все это жутко, просто счастье, что там никого не было и никто его не видел.

В конце октября Сюэли навестил после архива Ли Дапэна на Красной площади, хотя ему нечего было чинить, он пришел в нормальных, целых ботинках.

– А, достопочтенный сюцай! Когда же вы осчастливите уже нас трактатом, сломите, так сказать, ветку коричного дерева и войдете во двор яшмового бассейна?

Ли Дапэн всегда спрашивал что-нибудь о курсовой и госэкзаменах.

– Госы через три года только, – кратко сказал Сюэли.

О курсовой ему и говорить не хотелось. Совсем недавно ФэнЦил (Китайский институт Феникса и Цилиня) переслал на геологический факультет МГУ копию его аттестата, чтобы ему зачли те предметы, какие можно. Так его преподаватели с удивлением узнали, что у него никогда не было кристаллографии, кристаллохимии, геммологии, зато был, например, вэньянь, спецкурс по «Ли сао», была наука о романе «Сон в красном тереме» (четыре семестра)… «Как, об одном романе??» – «Ну да, – пожал плечами Сюэли. – Там много нюансов. В конце концов, вы даже можете считать, что это геммология, потому что в центре романа – история драгоценной яшмы, а второе название книги – Шитоу-цзи, что значит…». Тут он бросил взгляд на научного руководителя, понял, что его сейчас убьют, и умолк.

– Ясно, ясно, – покачал головой Ли Дапэн.

– Мастер Ли, – отважился наконец Сюэли на свой вопрос. – Вы вот старше меня и лучше постигли канон, как вы считаете: двуличье – это непременно плохо? Человек, о котором говорится – «коричный цвет с ароматом сливы», непременно мерзавец?

– Я отвечу так, – сказал Ли Дапэн. – Нужно взглянуть, что за люди, которым дано видеть коричный цвет, а кто там чует аромат сливы, – то есть к кому он поворачивается одной стороной, а к кому – другой. «Законы и правила множатся, всюду торчат», – сказал Лао. Если, по мысли твоей, поведенье твое входит еще как-то в привычную орбиту чести и приличья, то и беспокоиться не о чем.

– Откуда вы знаете, что я спрашивал о себе? – сглотнул Сюэли.

– Ну, у тебя ведь по одному только зрачку в глазах, сменных нету – вся правда видна.

– Но как же, в каноне «И» записано, что отклонение в малейшей доле даст потом разницу в тысячу ли?

– И ты хочешь последить уже сейчас за этим отклоненьем? – насмешливо сказал Ли Дапэн. – А что от чего куда отклоняется, в том у тебя нет сомнений? А то выровняешь вроде бы, а на деле только еще больше скривишь.

Сюэли хотел еще что-то спросить, но тут к Ли Дапэну подошел поблагодарить его проходивший мимо большой отряд милиции, – он всем им чинил сапоги, – и Сюэли распрощался.

На занятиях по русскому читали «Черную курицу, или Подземных жителей», потом смотрели фильм в видеоклассе, потом, рассевшись на партах, стали обмениваться впечатлениями.

– Давайте – что было непонятно? – сказала преподаватель. – Вот в этом фрагменте вопросы точно должны были возникнуть:

Алёша кинулся целовáть мáленькие рýчки министра и вдруг с изумлéнием услышал какóй-то звон.

– Чтó это такóе? – спросил Алёша.

Министр пóднял óбе руки квéрху, и Алёша увидел, что они скóваны золотóй цéпью… Он ужаснýлся.

– «Целовать руки» – понятно, какой смысл вкладывается в этот жест?

– Честно говоря, нет… Целовать руки? Зачем?

– О! Я так и думала. Русский устаревший жест «просить прощения». А что этому соответствовало бы в старом Китае?

– «Встать на колени», – быстро сказал Лю Цзянь.

– «Встать на колени», однозначно, – подтвердил Сюэли.

– Заносим в наш словарик расхожде-ений… Смотрите, сколько в нем уже накопилось: поднять указательный палец, плюнуть с досады, закрыть лицо, закрыть лицо рукавом… Так, теперь почему цепь была золотая, хотя бы понятно?

– Ну… все-таки он министр, – сказал Чжэн Цин, который был несколько тормозной.

– А, и поэтому с ним так носятся? Типа почетные кандалы такие?

– Нет, конечно… надо помнить текст. Если драгоценные камни были у них самыми обычными – значит, наверное, и золото было обычным металлом. Может быть, самым дешевым, – сказал Лю Цзянь.

– Да, я за эту версию тоже. Так… ну, здесь очень простая и очевидная мораль, так что, думаю, спрашивать о ней даже не стоит…

– Мораль, конечно, в том, что Алеша все это видел во сне? – уточнил Сюэли. Слишком часто до сих пор самое очевидное оказывалось самым неочевидным.

– Нет, почему?

– Ну, подземное государство и курица-министр ему все три раза приснились? Главный смысл в том, что сон скоротечен. Что жизнь можно воспринимать как иллюзию.

– Нет… я не думаю. Я не понимаю.

– Тогда и я не понимаю. Вы знаете, что было в дупле старой акации? – спросил Сюэли.

– Откровенно говоря, нет, – сказала преподавательница.

– Шунъюй Фэн из новеллы Ли Гун-цзо «Повесть о Нанькэ», войдя во сне в дупло старой акации, обнаружил там государство. Со временем он стал в этом государстве зятем императора и правителем области Нанькэ, потом государство, где он жил, потерпело поражение, всё начало разваливаться, ему предложили покинуть страну и так дальше. И потом, проснувшись, он понял, что вся прожитая им жизнь уместилась в одном сне. И к тому же он обошел вокруг акации и увидел под южной веткой дерева муравейник, который структурой и организацией напоминал увиденную им во сне страну. Забыл сказать, что «Нанькэ» значит «южная ветка». Это новелла конца эпохи Тан. Я вижу некоторые параллели.

– Алеша встречает черную курицу, которая во сне оказывается министром в стране неких миниатюрных жителей, которая находится тут же, рядом, но незаметна днем, и знакомит его с правителем этой страны. Сначала Алеша пользуется некими почерпнутыми от них благами, потом это государство разрушается, и министр вынужден разорвать с Алешей контакт. При этом министр одновременно является курицей, которая гуляет во дворе. Да, я вас понимаю, – сказала преподавательница. – Но я не согласна. Ведь конопляное семечко-то существовало наяву!

– Вы думаете? – с сомнением спросил Сюэли.

Сюэли так много копировал и приносил домой из архива, что скоро у него образовался завал бумаг. Как-то, когда он разбирал документы у себя на столике, к нему в комнату прокралась, напрыгнула и обхватила его сзади някающая Саюри. Заглянула ему через плечо.

– Ой, Курама Тэнгу! Ня! Кавай…

– Погоди. Это не ня и не кавай, – одернул ее Сюэли, отбирая ксерокс с фотографии японского военнопленного, который он снял в самом начале своей работы в Чертоге. – Это военный преступник. И это не… подожди, как ты сказала?

– Это Курама Тэ-энгу, – капризно заныла Саюри. – Я зна-аю… Он такой же в фильме… И в старом, и в новом… С Номурой Манса-аем…

– Что значит «такой же»?

– Ну, так же одет… и глаза такие жуткие… Курама Тэнгу в нескольких фильмах в такой одежде.

– Да кто такой Курама Тэнгу? Как это пишется?

– Лесной дух горы Курама! Демон такой!

Саюри кокетливо наваляла иероглифы соком по столу, одной рукой обнимая Сюэли за шею. Сюэли посмотрел на иероглифы, не удержался и начал ржать.

– Тянь-гоу. Понятно. То есть и это вы свистнули у китайцев. Ну, нормально, я ничего другого не ожидал.

– Нет, это была пьеса театра Но, очень древняя.

– Ага, древняя. Древнее, чем царства Ся и Шан.

– Ну, пусть мы и взяли у вас, а все-таки мы много придумали всего вокруг.

«Много придумали чернухи», – подумал Сюэли, но, не зная, как сказать по-русски jing song – «чернуха», вслух произнес лишь: – Много придумали странных и мрачных идей.

– Послушай. Курама Тэнгу – это такой мститель. Он появляется ночью. И он помогает людям! С ним есть мистические ассоциации… можно так сказать.

Сюэли слушал, как ни странно, очень внимательно. На ксероксе фото был тот самый военнопленный, которого доставила в штаб разведка 5-й армии и который со странным торжеством поведал о том, что дедушка Сюэли продал им, японцам, то, что поможет им победить в войне. Что это – он не сказал. Больше он, кстати, вообще ничего не сказал, хотя у него, по-видимому, спрашивали. Сюэли пристально, тяжелым взглядом смотрел на Номуру Мансая на дисплее наладонника Саюри и напряженно думал, что это означает: Саюри некоторым образом «узнала» незнакомого ниндзя и назвала его Курама Тэнгу за общий облик. Она могла бы сказать что угодно, но у нее вырвалось именно это, а слово не воробей. Русские же разведчики объясняли, что взяли именно этого языка за экзотичность и нестандартное облачение. Решили, что такой может знать, соответственно, что-нибудь нестандартное. «А он и был из засекреченного подразделения „Курама Тэнгу“, они же с собственной формой, со своими знаками отличия… Боже моё! Вот так они и выглядели!!»

– Ня-я, – подлезла к нему под локоть Саюри.

– Не ня, – сурово сказал Сюэли. – Но я могу согласиться, что это сугой. В некотором смысле.

У него забрезжила мысль: возможно, его дедушка был связан не с Квантунской армией вообще, а именно с отрядом «Курама Тэнгу»? Если Леша согласится, что это имеет смысл, это знание сузило бы поиск.

– Тебе нравится Номура Мансай? – удивилась Саюри.

– Да. Мне нравится Номура Мансай, – твердо сказал Сюэли. – Он молодец.

В Институте Конфуция Сюэли с учениками стали понемногу приближаться к теме «Бамбук и светлячки», которая была заявлена в качестве темы конкурсного сочинения в конце года.

– Пишите, кто как умеет: «Когда древний правитель Шунь умер и был похоронен на горе Цзюишань, на берегу Сянцзяна… „Шунь“, „цзю-и“ и „сян“ я вам напишу… жены оплакивали мужа на его могиле».

– И заляпали кругом слезами весь бамбук, и он стал пятнистый?

– Я к этому веду. Молодец, уже что-то читала. Да, в провинции Хунань вот такой есть пятнистый бамбук. Нет-нет-нет, здесь сверху элемент «белый». Помнишь шутку? wang (князь) посмотрел на huang (император) и говорит…

– «Что за радость быть императором? Вон, вся голова побелела!»

– Уже помнишь. Хорошо. И вообще здесь иероглиф huang не нужен, даже правильно написанный. Подумай, что здесь уместно. Росший кругом бамбук от их слез покрылся пятнами. Да, и с тех пор пятнистый бамбук в литературе стал символом тоски по любимому человеку… Не надо второй раз слово «гора». И так понятно, что гора. Эти два иероглифа тоже не путайте. Для них есть мнемоническая подсказка: bi увещевает bei: «Женились уже, для чего разводиться-то?». Видите – в bei словно бы двое отвернулись друг от друга с презрением?

– Вэй-лаоши, ведь про бамбук и светлячков написано, наверное, очень много?

– Вы даже не представляете себе, насколько много. К сожалению, в современном Китае, когда какой-нибудь авангардный, эпатажный литератор захочет написать что-нибудь свежее и оригинальное, обычно выясняется, что все это уже было написано, обсосано эпигонами, спародировано и потеряло свою актуальность… приблизительно в третьем-четвертом веках до нашей эры, – медленно сказал Сюэли, тщательно подбирая слова.

– А по какому же принципу вы… как вы выбираете, что нам дать в диктанте?

– «Ученый муж весь в книги погружен. Их очень много есть, но достоверней и надежнее всего, он думает, лишь основные шесть канонов», – сказал Сюэли.

Диктанты он всегда давал из головы.

Как-то Леша застал репетицию сцены, в которой студент Чжан дает взятку коменданту общежития, где живет Ин-Ин, чтобы тот выделил ему там комнатку. Сцена, разумеется, точно повторяла разговор студента Чжана с настоятелем монастыря Пуцзюсы из «Западного флигеля», о том, нельзя ли ему снять в монастыре келью для занятий. Там это тоже было благовидным предлогом для того, чтобы приблизиться к Ин-Ин.

Сюэли развязывал огромный узел. Коменданта играл Сюй Шэнь, полезник (с кафедры геологии и геохимии полезных ископаемых). Они с Сюэли спелись до невозможности и, садясь за импровизированный столик, изображали, как выпивают вместе примерно три даня – точно, что не чая, – постепенно расстегивая рубашки и снимая туфли.

– Кто это написал? – на сцену выскочил Ди и выхватил у Сюэли бумажку с текстом. – Неужели вы не чувствуете стиля? Что за люди!

– Оставьте, – сказал Леша. – Пусть будет… поэтическая вольность.

Ди обернулся, с некоторым недоумением посмотрел на него, задумался и потом кивнул. «Ну что ж». Ему была свойственна редкая гибкость ума.

Над «Общим описанием Земли», – они пили, разложившись на томе «Общей геологии» Короновского, –

– «Замутил», – предложил Ди. – Как поэтическая вольность.

Леша был в таком восторге от увиденного, что отвел Сюэли в сторону и спросил:

– Слушай, а у вас нормально все с ролями, люди не нужны?

– Эм-м… Хочешь быть скинхедом? – осторожно предложил Сюэли.

– Да хоть кем. Слушай, а можно еще вопрос? – извини, конечно. Просто пришло в голову.

– Да?

– У нас, когда играют китайцев во всяких капустниках, в шуточных номерах, в общем, если нужно изобразить китайскую речь, говорят тоненьким голоском что-нибудь типа: «Сяо-мяо, мяо-сяо»…

Сюэли удивленно поднял брови, но промолчал.

– Так вот: а как для вас звучит русская речь – со стороны? Если не знать русского?

Сюэли на мгновение задумался.

– Вот так: Сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ-сэ… – сказал он очень монотонно.

– Мда. Тоже ничего хорошего. Хвалиться нечем, – заржал Леша. – Знаешь что? Вот так и должны разговаривать скинхеды. Вся их шайка. Это будет справедливо.

Пожав ему руку, Сюэли вернулся на сцену – не отрепетировано было последнее таошу в цзацзюй. Студент Чжан отказывается последовательно от всех предлагаемых комендантом комнат, так как хочет поселиться не просто в одном общежитии с Ин-Ин, но и как можно ближе к ней. «Западный флигель» без изысков заменен был «западным сектором».

Леша зашел на самом деле не просто так. Он пришел пригласить Сюэли поехать с ним в поиск, а заодно и объяснить ему, что это такое.

– Смотри: твой дед в 44-м перешел или пытался перейти советско-китайскую границу. Соответственно, как-то это событие могло быть зафиксировано. Ты ищешь, в общем, все что угодно о нем, так? Ну, тебе логично поехать в Любань, в Любанскую экспедицию. В поиск. Там просто соберется огромное количество людей, большинство – историки, каждый знает что-то свое. Где еще поспрашивать, если не там?

– Уйти в поиск, – повторил Сюэли.

– Да. То есть нет. Это не поиск мистического видения. Поехать со мной, еще там с людьми на Вахту Памяти, в Ленинградскую область. Это в апреле-мае. До мая еще подготовиться можно, короткую историческую справку я тебе хоть сейчас дам. А поскольку ты все равно кирпичи грузишь – значит, можно считать, физическая подготовка есть. Там что вообще происходит, в этих экспедициях? Мы находим останки бойцов, идентифицируем, если можно, и перезахораниваем. Почему конкретно Любань? В 43-м году там была неудачная Смердынская операция Ленфронта, десять дней, 18 тысяч убитых. Да, еще, извини, я твое сочинение прочел – ну, оно у тебя в комнате валялось. В прошлый раз, пока сидел, тебя ждал… Про войну. Ну, в свете этого сочинения я опять-таки думаю, что тебе логично поехать в Любань.

Сюэли повесил голову. Он так и не сдал это сочинение, оно ассоциировалось у него с позором.

– Значит, большинство погибших под Любанью так и не было похоронено. В 60-е годы эту проблему решали косметическим путем – тяжелую технику, не поддающуюся вывозу, подорвали тяжелыми зарядами, перепахали все тракторами, сделали лесопосадки и рапортовали в стиле «непохороненных героев у нас нет». Как ты понял, лес там вырос очень своеобразный. Местные жители до шестидесятых на места боев просто не совались, с конца семидесятых в лесу завелись «черные копатели», а потом…

– Кто такие? – спросил Сюэли.

– Типа мародеров. Охотники за взрывчаткой, медалями, оружием времен войны. Для себя или на продажу. Ну, и примерно с того же времени стало оформляться поисковое движение. Конкретно Любанская экспедиция работает с 1989-го года, на Смердынском направлении – с 2002-го. До этого были другие еще места – Ржев, Тихвин, Ошта, Долина. На данный момент захоронено примерно пять тысяч человек, всего лишь, так что работы – непочатый край…

– Значит, и я там что? Копать? – уточнил Сюэли. Он был не против копать, совершенно. Это даже сразу показалось ему каким-то естественным логическим завершением его странной поездки в Россию.

– Там всякого народа много. Как кто-то сказал, ненормально высокий процент хороших людей на квадратный метр.

– Живых?

– Живых тоже. И вряд ли где-то еще в России знают историю Второй Мировой так, как там.

Лейтенант Итимура Хитоси обладал литературным даром. В официальный протокол, для рапорта, он записывал все очень сжато, сдержанно и по сути, но вечером при керосиновой лампе для себя описывал все случившееся в художественной форме. А поскольку вокруг него происходило отнюдь не цветение ирисов, он иногда подолгу искал слова. Лейтенант Итимура ставил лампу повыше, на коробку из-под трофейных бульонных кубиков «Магги», раскладывал походный письменный прибор, и кто бы уже ни бился в стекло этой лампы, он не обращал внимания. Иногда ему казалось, что бьются души умерших, но он не придавал этому значения. С тех пор же, как его бросило в водоворот исторических событий, он вдобавок смутно ощущал, что ведет записи не вполне для себя, а скорее как будущий историограф Японской империи. В конце концов, его командир, полковник Кавасаки Тацуо во время церемонии в храме Энгакудзи в Камакуре перед отправкой в Китай позволил себе произнести фразу: «А сейчас я сделаю несколько исторических замечаний». Конечно, это можно было понять в том смысле, что он введет в свою речь небольшой исторический экскурс, но можно было понять и так, что он, Кавасаки Тацуо, собирается сделать ряд высказываний, которые войдут в историю.

Итимуре казалось, что после войны, когда все нормализуется, он отстирает красную вязаную шапочку каменного будды возле своего дома, за подсолнухами на склоне, и наденет ее поровнее… Иногда ему казалось, что стоит отдать будде и ту полосатую юкату, если мать сохранила ее, продавая вещи… Иногда ему ничего не казалось.

Как будущий знаменитый историограф Великой Империи, Итимура сознавал свою ответственность и даже в самом жерле войны всегда старался разыскать тушь получше, которая мало выцветала и не смазывалась сразу от прикосновения мокрой руки. Это впоследствии дало возможность Сюэли и Саюри не так сильно напрягать глаза.

– Истринский отряд – один из сильнейших, опытнейших и старейших поисковых отрядов в Москве. Работает он преимущественно подо Ржевом, года, чтобы не соврать, с 87-го.

– И там до сих пор есть что делать, подо Ржевом?

– Там, подо Ржевом… как бы тебе сказать… на наш век работы хватит. Есть еще отряд, вернее, уже объединение «Экипаж» – ну, они специализируются по подъему техники, почти все железо в Дубосеково, музее Т-34 и на Поклонке – их работа. Кроме того, существует еще порядка сотни других отрядов, больших и маленьких. Работу их координирует последние четыре года Минобороны – козлы драные, волки позорные… До них неплохо обходились АсПО – Ассоциацией поисковых отрядов.

– Я правильно понял, что отношение к Минобороны в целом скорее негативное?

– А как еще, по-твоему, можно… Нет, а китайцы как относятся к своему Министерству Обороны?

– ОБОЖАЮТ, – серьезно сказал Сюэли. Подумав, добавил: – УВАЖАЮТ.

– Ты это серьезно, без иронии?

– Вообще-то да, на полном серьезе.

– Ты лично тоже?

– Конечно.

Для Сюэли оставалось совершенно непонятным, непроницаемым в русских то, как они могли поносить все государственные структуры своей страны, по отдельности или же вместе со всем устройством, как никуда не годную систему, шутить весело на эту тему и смеяться, ничуть не стесняясь также и перед иностранцами. На занятиях по русскому языку они читали иногда «Вредные советы» Остера и прочли уже многие. В иных были понятны все слова, но было совершенно не смешно. Например: «Если твердо вы решили самолет угнать на Запад, но не можете придумать, чем пилотов напугать, почитайте им отрывки из сегодняшней газеты, и они в страну любую вместе с вами улетят». Никакой улыбки, полное недоумение, хотя преподавательница так и фыркала со смеху, а потом, подавив тяжелый вздох, подробно разъясняла, какие должны возникать образы, на чем строится здесь юмор… Зачем же так ругать собственную страну?.. Если это и так, то к чему же писать об этом? Нужно как-то… ну, работать, чтобы это все загладить и преобразовать. Он, как умел, донес эту мысль до Леши.

– Хорошо. Давай тогда я сделаю каменное лицо и скажу так: Вахта Памяти – это комплекс поисковых экспедиций, ежегодных, по всей стране, координируемый военно-мемориальным центром Минобороны РФ.

– Козлами драными, волками позорными, – тщательно прибавил Сюэли. – Нет, это я должен учиться смотреть на мир вашими глазами. И ты в этом прав. Но мне трудно прочувствовать эмоцию: ты же знаешь, слово «козел», шань-ян, в китайском языке не оскорбительно. Это никому не обидно. Гораздо лучше, если взять слово «черепаха»… – он коротко поразмыслил. – Тогда лучше черепаха не wu gui, а wang ba.

– Черепахи ван-ба позорные. Плюс поисковые мероприятия в архивах, это тоже часть работы поисковиков, потому что когда нашли медальон, заполненный – в смысле, можно разобрать кто-откуда, – начинается работа в архивах. Даже если просто имя-отчество, то… в принципе, какие части на местах этих боев были, уже известно, и по архивам нужно смотреть, проверять ФИО. А если известно, откуда призвали, это работа с местными военкоматами, и дальше уже поиск… Скажем, смотри: за последнюю экспедицию всего подняли 237 человек, медальонов нашли и расшифровали 9, и ещё 7 в обработке сейчас.

– Это достойно восхищения, – твердо сказал Сюэли. – Это намного сложнее того, что делаю я. Я хотя бы сразу точно знал, что дедушкино имя – Ли Сяо-яо, что они переехали с бабушкой в Хунань из Пекина примерно в 1935-м году, что он пропал в 44-м, и мне один раз повезло уже с показаниями пленного, может быть, найду больше… Только в одном мне хуже, чем вам: я наверняка знаю, что чем больше найду, тем ужаснее будет на душе. Хотя Ди – удивительный человек, он верит, что тут можно как-то оправдаться…

Сказав это, Сюэли забеспокоился.

– Прости, а ты уверен, что мне можно ехать? Если я там расскажу историю своего… поиска, – он с трудом выдавил это слово, – как ко мне отнесутся? Мне представляется, что ваша работа – это не то дело, которое можно делать грязными руками.

– Ты знаешь, – только и сказал Леша, – там все предельно адекватны. Увидишь. Отнесутся к тебе спокойно. В поиск вообще не по родословной принимают.

– Боже моё, какие хорошие люди, – вздохнул Сюэли.

– Да, люди очень хорошие – ну, специфика самого занятия. Пьют, правда, не по-детски. Обычный коктейль – спирт, чай каркаде, лимон, пряности. Градусов до 30–35 разводят. Пьют горячим.

– Я однажды отхлебнул здесь случайно один напиток – у детей, дети играли… потом несколько дней… – Сюэли с содроганием вспомнил себя в роли Ли Бо.

– А, ну, мамонский чай тогда у тебя не очень пойдет, наверное.

– Что это – «мамонский»?

– А его няндомский отряд ввел в обращение, у них было прозвище «мамоны». Чай каркадэ с пряностями и спиртом, я же говорю.

– А «няндомский»?..

– Город Няндома.

– Я узнал такое множество новых для себя и непонятных слов сейчас… – задумчиво сказал Сюэли. – Да, постой.

Он полез в карман и вытащил фотографию япоского военнопленного. Скажи ему кто несколько лет назад, что он будет бережно носить с собой такое в кармане, он бы не понял.

– Кавано… Кимицу… Кимура… в общем, одна японская подруга у меня это увидела и завопила, что это Курама Тэнгу. Оказалось, что это мифологический персонаж там, довольно известный. Появляется ночами, мстит за всех, обладает сверхъестественными талантами.

– Он одет как-то, с ее точки зрения, по-кураматэнговски?

– Да. Как ты думаешь, может быть, что это и есть форма отряда «Курама Тэнгу»?

– Честно? – не представляю, как выглядело обмундирование «Курама Тэнгу». Я же тебе говорил, я не спец. Но если так, тебе нужно вытащить из списанных документов в дворницкой все, все, что там есть. Там же идет сейчас связанная с Японией армейская документация у тебя?

– Даже прямо японская идет. Но Григорьич только меняет это все на японскую классическую литературу, так не дает. Пристрастился очень к квайданам, говорит, в белой горячке вот это и видишь, все точно описано…

– Так оттащи ему быстро сто томов чернухи и забери все.

– Это что – «чернуха»?

– Ну, Кобо Абэ… Юкио Мисима… Это где все самоубились, съели друг друга, прогнили, полностью разложились и в таком виде куда-то пошли.

– Великолепно! Это слово я очень искал в русском языке, но не было в словаре.

Хотя Аоки Харухико и присвоили наспех какое-то военное звание, был он человеком сугубо штатским, искусствоведом, и, в общем, даже и сейчас сидел напротив лейтенанта Итимуры в кресле и полировал ногти. Точнее, на самом деле он не полировал ногти, – все-таки не смел в присутствии полковника Кавасаки! – просто Итимура так для себя называл это его действие. Он скорее любовался ногтями и не смотрел прямо перед собой.

– Не затрудняйте мне жизнь, – сказал Аоки полковнику. – Я подчиняюсь непосредственно доктору Накао Рюити, ему я и сдам в самом полном виде все свои материалы по этому вопросу.

И схлопнул веер. Выдернутый со студенческой скамьи блестящий студент Императорского университета в Нагое, Аоки действительно формально подчинялся непонятно кому и, в общем, мог позволить себе чистить ногти. Даже внутри небольшого отряда из подразделения «Курама Тэнгу», отправленного на континент, существовал раскол. Это было в полном соответствии с традицией. Нужно заметить, что в Японии 1910-40-х годов флот и армия представляли из себя едва ли не противоборствующие структуры, перед войной, году, кажется, в 1936-м, между командованием армии и флота в присутствии императора было подписано соглашение о совместных действиях. Тем не менее, флот имел собственную пехоту – СМДЧ, специальные морские десантные части, а армия строила себе для действий в прибрежных районах собственные авианосцы, и все это в условиях адской нехватки ресурсов! Взаимная любовь армии и флота получила свое окончательное воплощение, когда был создан отряд «Курама Тэнгу». На флоте с усмешкой говорили, что это типичный образец подразделения, подчиняющегося армейским структурам, – их почерк. Флотские технократы и прагматики такой ерундой ни за что мараться не стали бы. К этому времени они были заняты значительно более интересной и полезной вещью – они приводили в действие стратегию поражения. Вражда существовала также между новообразованным отрядом «Курама Тэнгу» и другими, ранее созданными подразделениями Квантунской армии; в лучших традициях, существовала она и между той частью «Курама Тэнгу», что оставалась в Японии, и той, что отослана была в Китай. Было бы удивительно, если бы раскол не затронул также и ту сравнительно небольшую группу специалистов, что была переброшена на территорию Китая. Армейские кадры сопротивлялись введению в состав группы штатских, но и избавиться от них не могли. Собственно, раскол произошел даже в душе Аоки Харухико, разделив ее на две враждующие между собой части. Что уж говорить об образованиях более крупного порядка!

Перед полковником Кавасаки никто обычно не сидел и не капризничал. Не взмахивал ресницами, не чистил от шкурки сливу. Поэтому полковник собрался и очень аккуратно построил фразу.

– Все ученые дискуссии вы, разумеется, будете вести с доктором Накао Рюити, и ворох исписанной бумаги вы сдадите ему же. Я же забочусь о том, чтобы научная элита стояла немножко ногами на земле. На твердой почве. Вы сможете дать мало-мальски подробную информацию об Императорском театре теней?

– Об Императорском театре теней я знаю все.

Ближе к зиме в архиве становилось очень холодно. Только один раз было тепло – когда случайно на воскресенье забыли выключить отопление. Обычно все ходили в одеялах и только по первому этажу. Другие этажи не отапливались вообще, поэтому туда никто и не заходил.

Сюэли принес дворнику несколько десятков книг Юкио Мисимы и, пока Григорьич копался в углу, быстро сложил из них на столе дырявую башню, как при игре в дженгу.

– Сейчас я тебе из того угла дам, – предложил Григорьич с тем же выражением, с каким базарная торговка квашеной капустой говорит: «А вот с хренком я тебе из той бочки могу накласть».

– Да-да, пожалуйста, – сказал Сюэли и ловко выбил пальцем «Золотой храм», так что он вылетел, не покачнув всего сооружения. Он стал примериваться к «Дому Киоко» – тот слабо держался, и его, наверное, тоже можно было вышибить без потерь для конструкции.

Григорьич шмякнул на стол гигантскую груду пыльных папок.

– На них на всех гриф… – забубнил он.

Сюэли сначала представил себе громадного, злобного, встрепанного грифа, который присаживается на эти папки, потом вспомнил другое, более актуальное значение этого слова.

– «Совершенно секретно»? – привычно спросил он.

– Нет. Тут… вот… «Переводу не подлежит».

– Что? – подавился Сюэли. – Как?

– Ну, тебе это все равно, я думаю. Бери. Тебе зачем перевод? Ты сам оттедова.

В который раз проницательный Григорьич оказался прав. Не зная японского, Сюэли узнавал процентов семьдесят иероглифов, игнорируя неприятную кашу флексий, выглядевшую как рассыпанные обломки не понадобившихся иероглифов, и приблизительно мог прикинуть, о чем текст.

Он сложил папки в рюкзак, откуда выгрузил перед этим дженгу из Юкио Мисимы, поблагодарил Григорьича и, уворачиваясь от несшейся на него поземки, побрел на заснеженную Красную площадь, к Ли Дапэну.

– Долго ли нам ожидать того дня, когда многоуважаемый сюцай пройдет, так сказать, в Ворота Дракона и, как говорится, ступит ногою на голову черепахи Ао? – радостно поинтересовался сапожник Ли вместо приветствия.

– Да не пройду я никогда первым на госэкзаменах, вы что!! – искренне обалдев, отвечал Сюэли.

Красная площадь была, как обычно, удивительно маленькой. Как первый раз она поразила своими игрушечными размерами, так и теперь это чувство не отпускало. Сюэли присел на деревянный ящик с обувными щетками и гуталином.

– Вадим Сергеевич меня, вероятно, скоро убьет. Я как-то неудачно пошутил, сказал что-то вроде того, что Шань Хай Цзин, «Каталог гор и морей», – это исчерпывающий курс по общей геологии и минералогии. Получил за это сполна. С каким-то он меня сравнил… магом из детской книжки, я не понял. Кажется, не в мою пользу. С его рассказом об Индии. Сказал, что ему как научному руководителю хотелось бы сказать несколько нелицеприятных слов моим предшествующим учителям. И, по-моему, если бы я назвал Лао-цзы в качестве своего учителя, он бы и ему сказал. Строго-настрого велел мне не участвовать в капустнике, не тратить время на репетиции, сосредоточиться на курсовой и минимизировать всё в моей жизни, что не связано с кристаллографией. Но я не могу бросить Институт Конфуция, потому что мои ученики без меня потеряются в бамбуке, и даже светлячки им едва ли осветят что-нибудь. Поскольку этот бамбук я, можно сказать, густо насажал своими руками, совестно было бы бросить. Немыслимо выйти из постановки – сейчас, когда у нас чуть-чуть начинает получаться! Если Ди находит на это время, так с каким же лицом я стану после этого отговариваться нехваткой времени? Если же перестану подрабатывать иногда – умру с голоду.

– Вроде бы названы были всё дела, от которых отказаться нет никакой возможности. А точно ли перечисленное сейчас уважаемым сюцаем – это полный перечень дел, не связанных никак с кристаллографией? Не пахнет ли корица еще какой-нибудь сливой?

– К величайшему счастью моему, имя Ся Цзинцзин означает «кристалл», следовательно, хотя бы то время, которое я отдаю ей, посвящено кристаллу безо всякого обмана. А что это живой кристалл, Вадиму Сергеевичу знать не обязательно.

Сюэли жалобно посмотрел на Ли Дапэна.

– Тут никакой нет корысти.

– Всегда рядом, всегда на ее стороне? – спросил Ли Дапэн.

– Да, и достаточно далеко в то же время, чтобы невзначай не задеть рукавом, там, или коленкой.

– Ого! Вот как… Избрав такую трудную долю, не сетуй на ерунду. Учитель на него не так посмотрел, не то сказал, – проворчал мастер.

Сюэли озарило такой радостью от скупого одобрения Ли Дапэна, что он поклонился ему до земли, подхватил рюкзак, как будто тот стал легче на десять цзиней, и двинулся легким шагом сквозь метель, которая к этому времени разыгралась совсем уже лихо.

– Как вы можете являться на собрание штаба не в форме? – спросил полковник Кавасаки Аоки Харухико.

– В нас стреляли во время нападения партизан, у меня разорван рукав. Нужна штопка, – равнодушно сообщил историк искусства.

– Что?

– Ну, пули, из этих зарослей гаоляна прилетают пули.

– Так заштопайте, чего вы ждете? Централизованной штопки дырок от пуль не предвидится.

Аоки резко развернулся на каблуках и вышел.

– Совместные действия спланированы следующим образом: армейские пехотные части под командованием Ивахары, Кентаро и Идзуми поддержат нашу операцию. Линия фронта на этом участке продвинется вперед и затем вновь откатится назад, довольно скоро. У нас будет трое-четверо суток – как объяснил мне капитан Ивахара, дольше они удерживать нужный нам район не смогут. Наступление предположительно начнется 11-го января. В рамки временно удерживаемой территории входит в первую очередь деревня Хасука, она же Ран-фуа, оконечность озера вместе с храмом Бисямонтэна и далее на запад до… – полковник Кавасаки прервался, поскольку рука, которой он вел по карте, встретилась с высушенной лапкой каппы, которой вел ему навстречу по карте доктор Накао Рюити. У доктора Накао был странный взгляд, он ездил на харлее, любил медитировать в заброшенных святилищах, носил при себе на счастье засушенную лапку каппы и иногда пользовался ею вместо руки или указки. Еще он владел китайским языком.

– По другую сторону от поселка Ляньхуа есть святилище Нюйва – разумеется, гораздо более древнее, чем храм Гуань-ди, столь удачно названного вами Бисямонтэном, – бесстрастно сказал доктор Накао и отодвинул лапкой каппы палец полковника. – Вот оно. Оно интересует меня больше, чем кусок проселочной дороги с зарослями ивняка, который капитан Ивахара собирается удерживать ценой собственной жизни.

– Полностью разрушенное святилище, хотели вы сказать, – полковник вновь подвинул лапку каппы. Все присутствующие были в костюмах, оставляющих открытыми только глаза, но и по глазам полковника видно было, что доктор Накао его достал. – Место, где некогда было святилище.

– Меня оно вполне устраивает.

– Доктор Накао. У нас будет приблизительно три дня на то, чтобы без насилия совершить сделку, сочинить пьесу и произвести проверку, в рабочем ли состоянии театр. Второго шанса может не быть.

– Я требую, чтобы линия фронта прошла западнее святилища Нюйва. Жертвоприношение можно сделать и на пустом месте, да будет вам известно, господин полковник, – если, конечно, по вам в это время не палят из пулемета. И если правильно выбрать жертву, то и разрушенное святилище на время испытает заметное оживление.

Пока шел спор о святилище Нюйва, вернулся Аоки с заштопанным рукавом, закрытым лицом, с двумя катанами – в полном облачении.

– Если я правильно помню, ваш подчиненный Аоки обязан был подать всю документацию по театру теней вам позавчера, мне – вчера. Насколько я понимаю, ни один из нас так и не видел пока ничего, кроме художественной штопки на рукаве и фривольного стишка на его веере?

– Послушайте: я из семьи, четыреста лет прислуживающей священным лисам в святилище Инари в Нагое, – сверкнул глазами Аоки. – Я умею готовить священный рис, – выразительно сказал он, резко перегнувшись к полковнику через стол. – Я был одним из немногих, кто сумел провести ритуал Идзуна. Ко мне священная лиса сама подходила и клала мне морду на колени!.. («Кавай, какой кавай!..» – простонал доктор Накао). Не вам мне говорить, когда и куда что должно быть подано.

Лейтенант Итимура даже оторвался от протокола, услышав такое. Человек из рода жрецов Инари… Говорят, что у них в саду при храме живет семьдесят пять лис, и все члены этой семьи умеют с ними обращаться. Лисы шныряют в саду по ночам, а глаза у них светятся в темноте. Что по вечерам в главном помещении лисам всегда ставится чан священного риса. И если подсмотреть, как лисы приходят его есть, простому человеку становится не по себе: ведь лисы невидимы, и кажется, что рис сам по себе исчезает, только слышатся странные звуки, вроде чавканья. Все члены этого рода обучены поклоняться лисам с малолетства. Говорят, в прежние времена лисы вступали с ними в брак и учили становиться невидимыми.

Итимура испытал душевный подъем и легкий страх, подумав о том, что ему довелось оказаться в обществе цукимоно-судзи. В костюме Курама Тэнгу Аоки выглядел просто испепеляюще, как тонкая, резко вспыхнувшая молния, хотя в его обычном облике не было ничего воинственного.

– Не надо давить на меня, господин полковник, – с напором сказал Аоки. – Я кусаюсь. После личной беседы с доктором Накао я подам в письменном виде все, что сочту нужным.

И хотя в протокол заседания штаба слова Аоки Харухико не попали, они в подробностях вошли в записки Итимуры Хитоси, дополненные еще мыслями самого лейтенанта. Впоследствии, услышав в корявом и неловком переводе Саюри про исчезающий из чана рис, Сюэли завалился от смеха на кровать, увлекая за собой Саюри, и с трудом выдавил в перерывах между приступами хохота тут же сложенный стишок:

– Я как глава материкового подразделения отряда «Курама Тэнгу» горжусь тем, что в состав нашей команды входят такие выдающиеся люди, – спокойно сказал полковник Кавасаки. Разумеется, он как полковник японской Квантунской армии не мог пренебрежительно отзываться о синтоистском жреце и принес Аоки формальные извинения. Только выходя предпоследним из помещения штаба, лейтенант Итимура слышал, как полковник тихо посетовал: «Они, конечно, великие ученые и продвинутые мистики… но… как же нам с Идзуми и Ивахарой отбить и удержать лишнюю полосу в три километра?»

Этот момент Сюэли было тяжелее всего объяснить недоумевающему Леше.

– Почему полковник Кавасаки Тацуо, судя по всему, адекватный и думающий человек, с военным образованием, не сказал: «Знаете что, психи? Сидите-ка тихо»? Ведь это же клиника!

– Потому что он просто не может назвать их психами. В государстве, у которого три ОФИЦИАЛЬНЫХ СВЯЩЕННЫХ сокровища – волшебный меч, волшебное зеркало и волшебная хрень, – ты же понимаешь, до какой степени там уважают мистику?..

Сюэли разбирал последнюю волну архивных папок. Он переползал на коленях от стопки к стопке, иногда садясь на пол и утирая пот покрывалом на кровати. Он бормотал сквозь зубы что-то странное, обрывки каких-то сутр, отрывочные обращения к Духам Южного и Северного Ковша, к Ночжа и Си Ванму – спасал свою психику. От каждой следующей подборки документов прошибал холодный пот.

Он откликнулся на стук в дверь, не думая, кто это, и привстал с колен, увидев яшмовое личико Цзинцзин.

– Это жуткие пыльные папки, от них пыль так и летит. Видишь, я лицо платком завязал? Здесь очень вредно находиться. Тебе здесь нельзя. Я так счастлив, что ты зашла, – прибавил он сквозь платок.

На самом деле Сюэли не хотел, чтобы Цзинцзин видела документы из этих папок. Ведь она тоже поняла бы с первого взгляда процентов семьдесят иероглифов, а тексты там были такие, от которых он предпочел бы ее уберечь.

– Ты осветила мое скромное жилище, подобно фее с десяти святых островов, – сказал Сюэли, напряженно размышляя, как ему не обидеть, не впустить, но и не выставить робкую гостью. – О, слушай, Ху Шэнбэй уехал ненадолго к себе в Шаньдун и оставил мне ключ. Если ты присядешь там у него – он, правда, ради лучшего фэн-шуя намалевал у себя дракона на потолке, нетрезвого какого-то вида, но наверх можно не смотреть, – я поставлю тебе на ноуте изящнейший русский фильм, Ни Кэн Да Ван. Ты ведь знаешь, кто такие Кащей Бессмертный и Баба-Яга? Так вот их там не будет! Но там эти же типажи реализованы с необыкновенным блеском в совершенно другом виде. Смерть Кащея записана на компакт-диске! Ничего лишнего, море аллюзий, фильм якобы детский, но по духу сопоставим с «Mao Cheng Ji» Лао Шэ. И я подойду через полчаса!

– Это семейная традиция, – объяснил Аоки доктору Накао. – Начинается с одного человека, который приручает лису, а заканчивается семьюдесятью пятью мордами во дворе и всей семьей, которая их холит и лелеет. На протяжении сотен лет. Однако оставим восторгаться по этому поводу профанам, перейдем к делу. В плане захвата Императорского театра теней меня смущает одно: это самое страшное мыслимое оружие, – ну, к чему вам это объяснять. Китайцы сумели в течении пятисот лет хранить этот театр без каких-либо видимых повреждений для государства и прилегающих стран. Но боюсь, наша политическая верхушка, воспользовавшись театром, за месяц разнесет в пыль все по обе стороны океана.

– Китайская культура бесконечно ниже нашей. В то время как история Великой Японии насчитывает…

– Ну, эту часть можно опустить. Мы оба историки и знаем, что все это ерунда. Вы археолог, я специалист по искусству Китая. Какие между нами могут быть недомолвки?

– То есть вы хотите поговорить откровенно, – медленно сказал Накао Рюити.

– Даже одна ошибка, даже оговорка в разыгрываемой пьесе легко и непринужденно может повлечь за собой обрушение целого государства. Потом: откуда у нас возьмут кукловодов с нужным опытом?

– Пригласят из театра Бунраку и переучат.

– Это может стать концом всего, и Японии в том числе. Всеобщим концом.

– Тогда условимся так: мы будем настаивать на том, чтобы передать Императорский театр теней только в руки лично микадо, минуя все промежуточные инстанции. Божественный правитель тэнно, потомок Аматэрасу, не способен совершить никакой ошибки. Он непогрешим.

– Что ж, потомку Аматэрасу можно доверять. Хорошо, при этом условии я постараюсь сделать все, что в моих силах.

Доктор Накао искал чудо, и ему уже было все равно. Правильнее сказать, Накао был в отчаянии. Каждую ночь он гадал и видел, насколько все будет хреново.

За дверью Аоки поджидал, присев на корточки у стены, лейтенант Итимура. Увидев его, он вскочил, вытянув руки по швам.

– Да-а? – протянул Аоки.

– Простите мне мое невежество, господин цукимоно-судзи, – поклонился Итимура – А что такое ритуал Идзуна?

– Находишь беременную лису и начинаешь ее опекать. В результате и она, и лисята становятся твоими соратниками.

– Соратниками? – опешил Итимура. – А вы… действительно кусаетесь?

– Ну, могу укусить, если вам очень нужно, – отвечал Аоки Харухико.

– Мой друг Ван Тао, ты его знаешь, говорил, что когда он уехал учиться в Нанкин, его родители тут же, на другой день, переделали его комнату под офис. Поэтому когда он приехал на каникулы, он был в некоторой растерянности. Бабушка, я тебя очень прошу: не расширяй магазин в сторону моей комнаты. Я вернусь, – сказал Сюэли погромче в трубку.

Бабушка на том конце провода засмеялась, закашлялась, и Сюэли снова не решился спросить ее ни о чём.

Спускаясь к лифту после семинара по минералогии, который проводился на 27-м этаже ГЗ, в зале Музея землеведения, Сюэли задержался у окна на 24-м этаже, прямо над площадкой, где гнездились огромные лесные вороны, и задумчиво глядел на этих птиц.

– Я кину им булочку, не беспокойтесь, – сказал Сюэли, увидев, как сотрудница пытается открыть тяжелую створку окна, чтобы кинуть воронам марципан.

– Спасибо, – сказала она с облегчением и ушла.

Как только Сюэли приоткрыл со скрипом внешнюю створку окна, к нему подлетел большущий ворон и уставился на него очень внимательно. Он даже придержал окно когтистой лапой, когда оно поехало назад от ветра. Он знал, что марципан для него. В клюве птица Рух держала что-то сверкающее и аккуратно сгрузила это на ладонь Сюэли, вроде бы в обмен на марципан. Вроде бы ворон даже поклонился. С ощущением, что он в дурдоме, Сюэли повертел камень и со вздохом пошел назад, на 27-й этаж. Он заподозрил, что это астропирит, украденный из экспозиции. Да, на витрине под этикеткой с химической формулой астропирита, конечно, ничего не было. «Заплатил! Широким жестом!» – подумал Сюэли, осторожно пристраивая астропирит на место. Рядом под формулой FeS2 тоже было пустое место. «Значит, просто пирит тоже сперли. Припасли». Сюэли порадовался хотя бы, что подучил минералогию настолько, что по крайней мере опознал краденое. «Кажется, у них здесь происходит круговорот всего в природе», – размышлял Сюэли, возвращаясь к лифту.

– Я даже не буду рассказывать вам историю Чэ Иня, который читал при свете светляков, она совершенно неприлична, – сказал Сюэли своей русской группе в Институте Конфуция. – То есть сама история вполне пристойна, – спохватился он, глядя на девочек, – я только имею в виду, что она сильно навязла в зубах. Чэ Инь как образец прилежного студента за несколько поколений совершенно измучил народ. Потому я сразу расскажу про способы ее обработки остроумными людьми в более поздние времена.

Утром, вытряхивая из банки светляков, Чэ Инь сказал: «Только пожалуйста, что именно я читал, пусть останется между нами».

«Сколько же здесь ошибок!» – поразились светляки, осветив как следует свиток с сочинениями Чэ Иня.

Когда закончился сезон светляков, Чэ Инь внезапно понял, что карьера ученого ему не светит.

Дурачок Удалан набрал полный глиняный горшок отборнейших светляков. «Не просвечивает», – заметил он и с тех пор невзлюбил Чэ Иня.

Приторно образцовое поведение иной раз раздражает: люди ведь не железные. Всякий эталон усердного студента, почтительного сына и мудрого полководца бывал высмеян по многу раз. Я даю вам пятнадцать минут – и на растерзание вам Сунь Кан, Янь Шу, Куан Хэн, Су Цин, Сунь Цзин. Я полагаю, гуши об этих выдающихся людях уже очень давно проели вам плешь?

– Янь Шу – фрик, который повторно держал экзамен, потому что первый раз ему попалась знакомая тема? – зашептались ученики. – Так, чур я пишу про него.

– Да, поделите персоналии, чтобы не все об одном. И если вам нужен иероглиф, которого вы не знаете, я разрешаю написать пиньинь. Только не больше трех пиньиней должно быть у вас в работе, – сказал Сюэли, сел за стол и тяжело задумался.

Вчера он не вышел за едой, поленился сходить и за забытыми на общей кухне палочками и, доедая руками холодную лапшу, наткнулся в одной из последних папок на записки Итимуры. То есть он, конечно, не знал, что это такое. Его внимание привлекло то, что в начале каждого листа, справа, лейтенант методично проставлял дату и место и делал пометку «Итимура Хитоси, подразделение „Курама Тэнгу“ Квантунской армии». Он сдернул с лица платок, глотнул воздуха и стал просматривать написанное, пытаясь настроить свой ум на предельное, расширенное понимание и поиск значений каждого иероглифа в объеме словаря императора Канси и «Моря слов». Тексты состояли из легенд, диалогов каких-то вполне безумных по ощущению персонажей (он даже не сразу понял, что это реальные люди) и бытовых сценок. Кусками шли протоколы совещаний штаба. В бумагах упоминался Императорский театр теней, а в середине повторялось на нескольких страницах имя его деда, Ли Сяо-яо. Это означало, что он действительно взаимодействовал именно с «Курама Тэнгу» («Ах, лучше б он умер», – пробормотал Сюэли). «Это же надо так непонятно написать! Китайский, на котором говорят в аду». Хотя рассортировывать документы и оценивать их содержание у него до сих пор выходило, пора было признать, что адский извод китайского читать он на самом деле не может. Он всматривался в написанное до боли в глазах, наконец отобрал листы с 16-го по 20-е января 1944-го года, где в качестве места записи указан был поселок Ляньхуа, и вызвал звонком Саюри.

Цунами-сан приплелась в кимоно с морскими огурцами, как определил это для себя Сюэли, вся несчастная, с головной болью. К изумлению Саюри, ей сунули в нос бумаги. Судя по виду этих бумаг, на них ставили кружки с чаем и стряхивали пепел. Они проштампованы были печатью штаба Пятой армии.

– «Сегодня господин полковник Кавасаки… проявил великодушие: он разрешил родственникам похоронить труп, который валяется здесь у нас около ворот. По этому поводу господин Аоки Харухико сложил хайку, которое непременно останется в веках», – с трудом подбирая слова, медленно перевела Саюри. Перевести само хайку она уже не смогла. Там было что-то про коршуна в восходящих потоках воздуха.

– Я и без этого знал, что японцы – очень странные люди. Спасибо. Я узнал это достаточно давно благодаря тебе, – ласково сказал Сюэли. – Давай пропустим это хайку.

– Это личные и исторические записки лейтенанта Итимуры Хитоси… Он… хотел достичь бессмертия.

– Что? – Сюэли подумал, что ослышался.

– Нет, не так. Он думал, что ведет историческую хронику большой важности.

– Знаешь, есть разница небольшая.

До поздней ночи они сидели над «Заметками об истоках величия Японии», возвращались назад, находили более ранние куски, объясняющие смысл более поздних, склеивали сведения об отдельных людях в по возможности связную картину работы отряда «Курама Тэнгу» на территории Китая.

Странно. Дедушка чинил часы, разные пружинные механизмы… делал многоярусные вертушки, кукол-бонз, которые кивают головой… Один такой хэшан до сих пор сидит у бабушки на туалетном столике, кивает.

Никогда Сюэли не предполагал, что дедушка был хранителем Императорского театра теней.

…Саюри, скрестив ноги, сидела на кровати Сюэли с записками Итимуры в одной руке, другую она слюнявила и листала японско-русский словарь. В электронном сдохла четвертая пара батареек.

– «Накадзима Хидэко по приказу командования и по указаниям Аоки-сан составил подборку свидетельств различных людей о том, что театр теней видели у Ли Сяо-яо, чтобы он не мог отпираться. Сам Аоки-сан в это время составил точную и доказательную бумагу о том, каким путем Императорский театр теней оказался у этого человека. Это был путь несложный: в Пекине Ли Сяо-яо владел мастерскую…»

– Держал мастерскую. Владел чем, пятый падеж, – механически поправил Сюэли. У него ни кровинки в лице не было.

– «…держал мастерскую кукол, механизмов и резьба по дереву. В Императорском театре теней расшатались головы у некоторых кукол и попортилась немного обивка сундука. Незадолго перед изгнанием и отъездом императора из Запрещенного города…». Странно. Мне стало лучше. Я так скверно себя чувствовала, но пять дней просидела тут скрюченная со словарем, – и стало лучше! Почему? – спросила Саюри.

– Потому что ты Цунами-сан, – Сюэли никогда не трудился подыскивать логичные ответы и определения, да и вообще не раздумывал над репликами в разговорах с японкой: годилось что угодно. – «Из Запретного города».

Cо вздохом Саюри уткнулась опять в бумаги.

– «…Из Запретного города Ли Сяо-яо принесли и вручили на починку весь целиком Императорский театр теней только на один месяц. Но за этот месяц император и императорский двор уехал в некоторой суматохе из Пекина, и театр забыли забрать. Он аккуратно сохранял предмет, чтобы возвращать. Когда позднее, в 1935 году, Ли Сяо-яо переехал в Хунань…»

– Я понял, – сказал Сюэли.

– «Этот комплекс сведений отряд „Курама Тэнгу“ имел в своих руках, чтобы невозможность для Ли Сяо-яо вывернуться и отговариваться, что он ничего не знает».

– Наступление начнется 14-го января. Только с шести часов утра этого дня придворный институт онмёдзи в состоянии обеспечить поддержку нашей локальной операции, – сообщил полковник Кавасаки. – До этого они призывают и просят о содействии по другому поводу очень сильного ками, который, наоборот, может развалить всю нашу операцию, если услышит о ней.

– Этот институт придворных онмёдзи вертится там, как флюгер, – тихо заметил Аоки. – Что за люди!..

– А что, собственно, дает вам ваше сотрудничество с лисами? – отвлек его вопросом доктор Накао, который вообще не слушал, что говорит полковник.

– Многое. Ну, например… В ноябре 1930-го года на Идзу я погиб бы в землетрясении, если бы меня не вывели из опасной зоны лисы. Они буквально тянули меня за одежду. Деревня, которая осталась позади меня, как только я вышел за окраину, рухнула в руины. Но ваш вопрос, доктор, не вполне корректен. Обычно мы спрашиваем себя не что может нам дать наша дружба с лисами, но что мы можем дать лисам.

– Господин Аоки! Насколько быстро вы сможете подтвердить подлинность театра теней? – обратился к нему Кавасаки.

– Грубую подделку я отличу сразу. Я читал много описаний этого произведения искусства, очень детальных. Но, в любом случае, мы ведь собираемся проверить действие театра на месте?

– Безусловно.

– Тогда действие театра скажет само за себя.

– Мы хотим от него, чтобы он продемонстрировал работу театра, а это невозможно сделать под давлением. Нельзя за сутки написать пьесу из-под палки, – сказал доктор Накао. – Поэтому нашим оружием должно стать… во всяком случае, не оружие, – и лапка каппы обвела двух до зубов вооруженных часовых, сидевших на полу у дверей, как учитель обводит грубую ошибку.

– Если я правильно вас понимаю, мы хотим, чтобы ядовитая змея аккуратно и осторожно, в атмосфере взаимного доверия и доброжелательности поделилась с нами ядом, – сказал Кавасаки Тацуо.

– Да, ваше образное сравнение довольно точно, – кивнул доктор Накао. – Предоставьте мне контроль над ситуацией.

– Господин Аоки! – когда все расходились, к Аоки Харухико подбежал лейтенант Накадзима или как-то еще, – откровенно говоря, Аоки не помнил его фамилии. Он вел протокол совещания, кажется.

– Господин Аоки, как мне лучше записать – что такое Императорский театр теней? – спросил он, используя самые вежливые формы. – Боюсь, я… моя прискорбная необразованность не позволяет мне…

– Императорский театр теней династии Мин – это театр, который проецирует на реальность все, что было показано в разыгранной в нем пьесе, при соблюдении определенных правил постановки.

«О, наконец-то у нас эротическая сцена!» – сказали все, когда на репетициях капустника дошли своим чередом до первой встречи студента Чжана с Ин-Ин.

– Это предельно целомудренная сцена. Вы… как это? – отозвался Сюэли. – Как это говорят по-русски? Пришел лейтенант…

– …И всё опошлил, – сказал Ди, выходя в костюме и в гриме. – Не лейтенант, поручик. А не пошли бы они, не обращай внимания.

Они начали.

Да перестаньте вы все ржать! Ну что вам, смешинка в рот попала? – посетовал Ди. – Детский сад какой-то. Абсолютно в унисон будем говорить «Ах, какой юноша!» – «О, какая девушка!» или разнесем? – спросил он.

– Как тебе кажется лучше?

– Чуть-чуть разнести, я чуть раньше.

– Давай.

– Ах, какой юноша!

– Знаешь, Ди, ты и сам не прочь похулиганить, по-моему.

– Но Цуй – фамилия девушки у Ван Ши-фу, а это действительно соответствует фамилии Цой, я же не виноват.

– Давай по тексту. Как знак «высокий» пишется точь-в-точь.

– Слушай, а зачем мы этот маразм?.. Он же образованный человек, – что он, в самом деле, иероглифы писать не умеет?

– Ну давай выкинем.

– А ты что, реально читал этот «Сад фамилий»? – спросил Ди своим обычным голосом.

– Ты что? Хэ Чэн-тяня? Это же исследование утеряно.

– А, давай тогда добавь еще:

– Знаете что? Надо вместо капустника просто выпустить вас и показать ваш обычный разговор между собой, – предложил Сюй Шэнь.

Эти драные красные фонари на верандах, промозглый ветер, «заплаканный» бамбук, развалины ворот позеленелого камня с опасно накренившейся табличкой наверху – с пяти утра они были в марш-броске, хотелось всех убить. В поселке жизнь шла по-прежнему, были люди и на рынке, и в лавках, и в кабаках, и в гостинице, поскольку из-за особенностей предстоящего задания при захвате Ляньхуа в действие приводился вариант «добрые покровители». С этой целью поселок брали не кроваво, с этой же целью лейтенант Хитоми, окончивший переводческие курсы, вещал по-китайски в рупор с грузовика:

– Не надо все разбегали кто куда. Под расстрел только люди предатели. Мы принесли вам еды фрукты одежды консервары ширпотреб, если вы будете хорошо нас послушать…

Доктор Накао поморщился, но на грузовик подниматься не стал. «Через три-четыре дня нас отсюда выбьют, какая разница, как все это прозвучит».

Когда они в полном облачении шли через поселковый рынок, доктор Накао сказал полковнику:

– Простите, к вам прилепилась этикетка – «Стоимость 3 юаня». Это очень немного. Но я не думаю, что кто-то сделал это нарочно, – остановил он Кавасаки, который резко обернулся и потянулся к мечу.

С другой стороны громадной глинистой лужи, из толпы перепачканных детей, совместными усилиями создающих посреди лужи остров с небольшой глиняной статуей Будды, доносился беспорядочный гомон.

– «К нам снова пришла вся японская армия?» – перевел Накао, помогая шоферу откинуть борт и вытащить из грузовика свой харлей. – «Смотри, это какая-то новая армия, в прошлый раз была не такая». – «У меня есть две японские военные иены!» – «А у меня – половинка рисового пирожка с поминок». – «Не может быть, чтобы у тебя, Ляо, она залежалась!»

В уме у Накао Рюити сейчас же сложилось пятистишие:

Ему постоянно приходили на мысль такие стихи, но он никогда не произносил их вслух. Недавно в Японии переписали «закон об опасных мыслях» и что-то в него добавили.

Ли Сяо-яо вышел к ним – одет был в серое, и лицо тоже серенькое. Шел он очень медленно и сосредоточенно глядел в землю. Он был худенький и мелкий. Совершенно точно можно было сказать, чего в нем нет совсем: в нем не было ни капли хитрости. Один раз за весь разговор можно было заметить такое движение глаз, как будто он хотел кинуть взор поверх деревьев на небо, но не решился.

– Мы представляем собой лучшее, что есть сейчас в японской армии, – коротко представил подразделение доктор Накао. В дальнейшей своей речи он обрисовал то поведение, которого, вероятно, обязывает придерживаться Ли Сяо-яо в этой ситуации его воспитание и культура – презрев свою жизнь, спасти от врага бесценный театр теней и так далее, – и почтительно просил его погодить реализовать вот эту внутреннюю программу, не выслушав его подробнее.

Ли Сяо-яо стоял молча. Смотрел вниз.

– Видите ли, Na Gao xiangsheng… Мы голодаем. Так что нет у меня сейчас ни совести, ни чести, – сказал он.

Чтобы затянувшаяся пауза не привела к потере кем-нибудь из присутствующих лица, доктор Накао сказал:

– Только не думайте, что мы заплатим японскими военными иенами. Ничего такого не случится. Мне самому они напоминают те деньги, которыми расплачиваются лисы и еноты-оборотни. При свете дня они превращаются снова в сухие листья и разную дрянь. Военные иены не обмениваются ни на какую валюту и ничего не стоят Японии. Мы заплатим вам золотыми и серебряными слитками, очень много, прямо сейчас или когда вы скажете. Не беспокойтесь об этом.

– Не осмеливаюсь вас даже и угощать тем, чем питаются мои домашние, – в обычные времена это, признаться, вовсе не почитается съедобным, – тихо сказал Ли Сяо-яо.

Он провел их с поклонами в дом. Это был слишком бедный дом для того, чтобы в нем была особо выделена женская половина; из полутемной кухни мелькнуло испуганное, совершенно детское личико. Хотя Ли Сяо-яо, представляя жену, и употребил книжно-почтительное выражение, которое Накао перевел бы примерно как «Это моя карга», по виду ей было лет четырнадцать или пятнадцать. Аоки развязал фуросики с о-бэнто, выложил простенькие инари суши на стоявшую на столе грубую тарелку со сценкой из «Сна в красном тереме».

– Аоки – милейший человек. Он лично, своими руками пока никого не убил в этой войне, – представил его доктор Накао. Аоки слегка обозначил поклон. – Он… вот здесь немного риса.

Хозяин дома двумя руками принял у него тарелку, с поклоном извинился и, отложив на ладонь несколько штук, поспешно отошел и, видимо, сунул их жене в полумраке за занавеской. Аоки не всматривался из брезгливости, но, по-видимому, на попечении Ли Сяо-яо была не только жена, существовали там и другие домочадцы – в помещении за занавеской слабо шевельнулся какой-то сверток с тряпьем и подало голос еще какое-то ветхое одеяло на кровати.

– Никому не нужны сейчас забавные механизмы и куклы, – сказал Ли.

– Почему он не попытался поправить свои дела с помощью театра теней? – спросил Накао у Аоки по-японски.

– Он пытается поправить свои дела с помощью театра теней. Продав его нам, – возразил Аоки.

– Нет, почему он не разыграл однажды вечером пьесу, в которой божество щелкнуло пальцами – и его семья сказочно разбогатела?

– Правила постановки очень осложняют эту возможность. Трое посторонних зрителей – представьте себе последствия в захолустном городке, где все знают всех и каждый дом полон бед под самую крышу.

– Представляю, – сказал доктор Накао.

– Но не удивлюсь, если он просто не касался драгоценной старинной вещи, считая, что не имеет права ее трогать, – усмехнулся Аоки.

– Я спрошу о его резонах, – объявил Накао и с холодным любопытством перевел свой вопрос.

– Единственный раз, когда умирал маленький сын, я хотел поставить в театре пьесу, в которой бы он выжил. Но не успел, – отвечал с некоторым трудом из-за набитого рта Ли Сяо-яо. – Слишком уж быстро он умер.

За занавеской послышался сдерживаемый всхлип.

– Ой, извини, так тяжко это, – сказала Саюри дрожащим голосом, остановившись, и тоже начала жалобно сопеть носом.

– У дедушки не было сыновей, – сказал Сюэли, – но это не важно. Давай дальше. Я фигею.

Лейтенант Итимура Хитоси обошел дом и присмотрелся ко всем углам. Все опрятно при невообразимой бедности. Ли Сяо-яо выдвинул из угла сундук с театром, откинул крышку и показывал Накао с Аоки то одну, то другую марионетку, держа их бережно сквозь рукава, натянутые на самые пальцы, и почтительно поднимая сначала каждую до бровей.

– Эта кукла сыграла полководца Хань Синя в пьесе «Хитрость горы Цзюлишань». А эта – Сян Юя, повелителя Чу. Нападали друг на друга, а теперь смирнехонько лежат рядом. А этот юноша играл Сыма Сян-жу в пьесе «Винная лавка в Данлу». Только он тогда у нас был красавец, – Ли Сяо-яо быстро поменял марионетке черты лица (ее лицо складывалось из передвижных фрагментов). – Вот такой. Лютню для сцены пира в Линцюне мы ему вставляли в прорезь сюда и закрепляли здесь на шарнире. Чжао Вэнь-цзюнь была повыше, чем он, но я заметил, что ее высота регулируется у пояса, здесь скрыта пробковая пластина, и когда я переставил ее на нижний ряд кнопок, Вэнь-цзюнь как раз оказалась вровень со своим возлюбленным. А когда она была позднее Су Жо-лань, я вернул ей прежний рост. Да, – он кинул на собеседников внезапно просиявший взгляд, как если бы они просто были кстати нашедшимися ценителями редкой вещи. – В этом театре не раз давали ничего не меняющие в мире пьесы. Обычные пьесы, безо всякой корысти. Когда-то он, – Ли кивнул на марионетку, представленную как Сыма Сян-жу, – играл студента в сценке «Вода у моста Ланьцяо». Когда в реке поднялась вода, – он показал кусок зеленовато-голубого шелка, – и он погиб, все плакали. А, приветствую вас, посол Су У! «Заставу козопаса» ставили без меня, но я придумал, как выразить всем его обликом, что протекло девятнадцать лет. Для «Двух враждующих лекарей» я почти два месяца изучал, как марионетки-врачи смешивают лекарства, – у них ведь подвижны не только кисти, но и пальцы…

Пока шел разговор, в ходе которого Аоки Харухико подтвердил абсолютную подлинность и безупречную сохранность театра теней, нижние чины, вроде Итимуры, Хитоми и Накадзимы, слонялись по веранде. За затянутым рваной бумагой окном тоненький голосок пел:

– , , Пай пай цзо, чи го го, ни и гэ, во и гэ, бао бао бу цзай лю и гэ.

Итимура заглянул в прореху в оконной бумаге и увидел небольшую девочку с расчесанной челочкой, хлопочущую над последними рисинками у себя на ладони.

– Что она поет?

– «Рядом усядемся, поедим ягодки, тебе одну, мне одну, младенца нету, оставим ему одну», – перевел Хитоми, который все равно без дела подпирал стену.

– Ваши познания в области театра теней исключительны, – признал Аоки, когда Ли Сяо-яо показал, как сделать так, чтобы подаренные феями яшмовые подвески в руках у бедного Чжэн Цзяо-фу, едва он сделает несколько шагов, исчезали. Это тоже было технически предусмотрено – они просто исчезали на глазах. – Я не знал про этот трюк.

Накао перевел его слова. Аоки, как это бывает среди ученых, мог разбирать китайский письменный текст, в особенности по своей специальности, но не говорил по-китайски и не понимал речи со слуха, даже если в ней не было диалектных вкраплений.

– Я обнаружил, как это устроено, совершенно случайно, когда чистил марионетку от следов пудры после другого спектакля, – поклонился Ли.

– Какой же смысл пудрить марионетку театра теней? – не понял доктор Накао.

– Нет-нет, ее никто не пудрил. Ее… как бы это получше сказать?.. зацеловали восторженные поклонницы, – усмехнулся краешком губ Ли Сяо-яо. – Ну, он… она действительно… имела успех у нас всегда.

– Где люди Кавасаки? – обратился Накао к Аоки. – Позовите Итимуру – я вижу его через щели в стене, – пусть принесут ящики из-под брезента, хотя бы несколько. Мы также сейчас покажем кое-что. Мы покажем, чем мы будем расплачиваться. Правда, это обыкновенные золотые слитки, смотреть там не на что, и обворожительной ученой беседы, подобной беседе о театре, они не заслужили.

– Я считаю вопросом собственной чести, чтобы вы получили все обещанное сразу же после проверки устройства, – это были точные слова полковника Кавасаки Тацуо, который подошел, как только ему доложили, что объект на месте и при первом осмотре идентифицирован как подлинный.

Во дворике простого бедного домишки толклось три десятка японских военных различных рангов, таскали ящики, размещали оружие. На них смотрели потрясенные воробьи. Посредине всего этого обмахивался веером Аоки. Его бросило в жар от волнения, да и сакэ он выпил.

– Нам нужно немедленно приступать к пробной постановке. А поскольку мы хотели бы полного контроля, то… давайте пройдемся по городку, – предложил Накао. – Посмотрим, что здесь есть, назначим тех, кто станет персонажами пьесы.

– Если бы вы соизволили пожаловать мне несколько бронзовых монет… – пробормотал Ли Сяо-яо. – Я должен купить свечей и подготовить дом для представления. Также и бумагу для записи пьесы. Боюсь, у меня даже клочка не найдется. Ах, господин Чжунвэй! Как говорится, трещина поперёк неба – солнцу и луне трудно перейти.

– Я знал эту идиому, – сказал Накао Рюити, – но забыл.

– Это означает «тяжёлые времена, тяжко живётся», – не поднимая взгляда пояснил хозяин дома.

– Это поденщик Хуэй-нэн, обычно работы для него нет, и он поддерживает плечами этот забор, даже когда спит, иначе этот забор давно бы уже упал, – негромко рассказывал хранитель театра теней. – Это родовой храм семьи Цао. Это небольшая кумирня тетушки Мао, она божество отхожих мест.

– Более значительные боги не снисходят до Ляньхуа? – спросил Накао.

– Она – очень почитаемое божество, ведь иначе можно погрязнуть в нечистотах.

Они остановились возле ворот большой усадьбы под огромным хлопковым деревом.

– Это дом почтенного Цао, он что-то вроде старосты в нашем поселке. Один из самых богатых и уважаемых людей здесь. Вот беда – недавно похоронил сына. Под черной крышей, где криптомерии, – дом семьи Ло, еле сводят концы с концами. Это Ван Гоушэн, внук старухи Юнь, ловит крыс для еды, а если повезет, то и циветт…

– Я принял решение, – нетерпеливо сказал доктор Накао. – Включите в пьесу почтенного Цао и сделайте так, чтобы он умер не самой обычной смертью. Не поймите меня неправильно – мне нужно проверить действие театра.

– Почему Цао? – спросил Аоки, осторожно трогая шипы хлопкового дерева.

– Н-ну, если этот местный А-гуэй, пьяный до бесчувствия, утонет назавтра в канаве, я не сильно удивлюсь. Почтенный Цао, судя по всему, человек крепкого здоровья – это ведь он вышел там на прогулку с зонтом западного образца? – трезвого образа мыслей, небеден… Жизнь его менее подвержена нелепым случайностям. Пусть у него – за семью запорами, при отменном здоровье – стрясется что-нибудь… неординарное…

– Хорошо, – склонил голову Ли Сяо-яо. – Позвольте мне подумать совсем немного, и я сейчас же примусь писать арии к пьесе. Пускай она называется «Цветы корицы, аромат сливы».

– Прекрасно. О чем пойдет речь?

– Дело в том, что почтенный Цао хотел купить невесту для своего умершего сына – девушку из семьи своих соседей Мэй. Он ходил к ним, сватал их Цянь-юй за своего сына, но пока они ни на чем не сговорились. Я разовью этот сюжет.

– Пленен вашим умом и тонкой образованностью. Сегодня беседовал с вами – и счастлив на всю жизнь, – доктор Накао с трудом припомнил несколько любезных китайских выражений. Собственно, он хотел сказать, что его все устраивает.

«Весь вечер и весь следующий день Ли Сяо-яо работал над пьесой, – писал Итимура в своих записках. – В это время Ивахара и Идзуми держали отвоеванный рубеж. Доктор Накао с небольшой группой мотоциклистов, сложив в сумки у сиденья харлея ритуальные принадлежности, под охраной отряда Кентаро на сутки укатил в святилище Нюйва. По дороге их, разумеется, обстреляли. Там он выложил пентаграмму и что-то жег в ее центре, пока сам не загорелся – вернулся с обгоревшим рукавом, весь насквозь пропахший дымом от курительных палочек. Никому ничего не говоря, сел читать готовую пьесу Ли Сяо-яо. Оторвавшись от чтения, он распорядился, чтобы я сопровождал его на рынок. Пройдя там быстрым шагом между рядов, он нашел толпу разговорчивых старух и поинтересовался у них судьбой некого Фань Юй-си. Узнал, что тот пропал на войне, скорее всего, погиб. То ли бомба попала в грузовик, то ли грузовик попал под обстрел. Многие видели, как от грузовика, где среди прочих ехал в кузове и Фань Юй-си, остались одни ошметки. Доктор Накао – замкнутый и чрезвычайно хладнокровный человек, но когда мы возвращались с рынка, мне показалось, что он в восторге. „Я рассчитывал, что Ли Сяо-яо намарает дешевую, корявенькую деревенскую пьеску, наподобие ярмарочных сценок. Бывает с расчетом, что он промахнется мимо цели на целый ри. Даже проговорив с ним вечер, я почитал Ли Сяо-яо маленьким человеком. Но, кажется, он из ученых лиц и ученых до такой степени, что мне неловко. Гораздо лучше меня он знает, как показать возможности театра. Фань Юй-си, по всей видимости, пропал бесследно и едва ли жив. Но он – один из персонажей нашей пьесы“».

«Ли Сяо-яо зажег множество светильников по всему дому. На одолженные деньги он сумел привести главную залу в большой порядок. Окно было затянуто новой бумагой. До ширмы театра, установленной на сундук у западной стены, я насчитал более двадцати шагов. „При первом посещении это была комната в шесть татами, – бросил мне через плечо господин Аоки. – Откуда здесь двадцать шагов?“. Конечно, в первый раз было так сумрачно, что нельзя было и разглядеть углов. Хозяин дома возился около сундука с театром, в одежде хоть и самой скромной, но все же для него, вероятно, нарядной.

Вся верхушка китайского отделения „Курама Тэнгу“ в парадной униформе прошла в дом. Накадзима Хидэки отступил в противоположный конец комнаты, чтобы сделать фотографию. Все стояли и ждали. Все величие Японской Империи в каком-то смысле сосредоточилось сейчас здесь, в этих фигурах. На темно-синем кимоно доктора Накао Рюити выделялась, помимо вышивки – белых хризантем на рукавах, белая лапка каппы. Невозможно было объяснить смертельную бледность Аоки Харухико, – как я не могу объяснить ее и сейчас, когда он покинул этот мир. Так странно уйти, когда мы близки к полной и абсолютной победе. Он стоял с выражением мучительного сосредоточения, пока делались снимки для истории, затем, едва начался спектакль, не заговорив ни с кем и не дав никому никаких объяснений, прошел к задней двери, вышел во двор и покончил с собой. Он не счел нужным написать стихотворение смерти.

Господина Аоки очень жаль. Ведь у него там семьдесят пять морд во дворе. Кто же будет кормить их всех? Семьдесят пять грустных лисьих морд… Как подумаю об этом, щемит сердце.

Полковник Кавасаки открыл церемонию проверки Императорского театра теней и обратился к китайской стороне в лице Ли Сяо-яо.

– Детали нашей сделки будут сохранены в тайне. Вам следует благодарность от японского правительства…

Лейтенант Хитоми стоял рядом и переводил его слова.

– Не надо благодарности, – сказал вдруг Ли Сяо-яо, упав на колени. – Я совершаю преступление.

– Прошу простить нас за эту бестактность, – неожиданно твердо сказал доктор Накао Рюити, выступив вперед. Полковник Кавасаки с застывшим выражением лица смотрел, как Ли Сяо-яо поднимается с пола.

Доктор Накао Рюити сел на циновку, выпрямился и устремил взгляд на ширму. Ли Сяо-яо сделал знак мальчику-музыканту в углу, и тот взял в руки какой-то инструмент наподобие бива. Спектакль начался».

Перевод Саюри пестрил недостатками, однако Вэй Сюэли привык понимать ее. Сказав про «грустные лица лисиц», Саюри остановилась.

– Мне никак не понятна смерть Аоки. Ты понимаешь?

– Да, – сказал Сюэли. – Если я и понимаю что-нибудь поистине великолепно, так это причину самоубийства Аоки. Логичнейший поступок.

– Почему литературно образованный и утонченный человек, как Аоки, не стал писать дзисэй? Это кажется странно.

– Не было у него времени. И в стихотворении он невольно выдал бы то, о чем хотел промолчать. А так – это равноценно полному молчанию.

– Если он заметил что-то, заподозрил хозяина дома, должен был сразу сообщить. Вдруг понял он, что театр, может быть, ненастоящий, устыдился своей ошибки – все же должен был сразу сообщить. Почему никому не сказал?

– А он не заметил никаких ошибок. Он не усомнился в подлинности театра. Если бы его что-то насторожило в самом театре или в действиях Ли Сяо-яо, он действительно согласно субординации должен был бы сообщить доктору Накао. Нет. Он не совершил вообще никакой ошибки. Ни одной. За это он мне даже нравится. Совсем немного, – уточнил Сюэли.

– Он, как всегда, сказал, что все японцы во время войны должны были просто быстренько покончить с собой, потому что они японцы. И кто скорее других это сделал, того он одобряет, – говорила потом надувшись Саюри.

Это была неправда. Сюэли так не думал и ничего такого не говорил.

– …Какой же Аоки хороший человек… – сказал задумчиво Ди, услышав все это позже, уже в пересказе Сюэли. Ди был вторым, кто сразу понял, что случилось с Аоки Харухико.

«Перед началом нам было прочтено с листа содержание пьесы. Позже я выпросил этот лист у доктора Накао и переношу сюда все, что он в себе заключал.

Почтенный Цао задумал женить своего покойного сына, чтобы тому не было одиноко в загробном мире. Чтобы осуществить эту достойную мысль, он пошел поговорить со своими соседями, бедняками по фамилии Мэй, и посватать их дочь Цянь-юй за своего умершего наследника. Здесь содержалась она загвоздка: их дочь была еще жива, то есть ее следовало умертвить, однако, как мы знаем, такие примеры в истории бывали. Почтенный Цао, предложив очень хорошие деньги за сделку, сказал семье Мэй: „У вас Цянь-юй все равно умрет с голоду. А так, подумайте, табличка с ее именем будет вечно храниться в родовом храме семьи Цао, среди табличек с именами моих предков. Это ли не честь для вас?“. Нужно заметить еще, что у девушки был уже любимый, Фань Юй-си. Но он незадолго до того пропал на войне, и мало было надежды, что он вернется. Кто-то из односельчан видел, как подорвался на мине грузовик, где был вместе с другими и Фань Юй-си, так что, по всей вероятности, он все же погиб.

Изложив семье Мэй все свои аргументы, почтенный Цао отправляется домой со спокойной душой и чистой совестью. По дороге, однако, возле большого клена у ворот его собственного дома, ему встречается странное существо. На деле это была небесная обезьяна, удравшая с неба и решившая учинить на земле какую-нибудь пакость. Обезьяна перекувырнулась, перекинулась нищим бродячим монахом и здесь же, под большим кленом, поведала почтенному Цао о двадцати восьми небесах, начав с неба ушедших от зла и закончив небом ушедших от мук, обителью блаженных архатов. Словом, наговорила немало хитрая обезьяна и пробудила у почтенного Цао внезапно такое религиозное чувство, что тот только и думал, что о небесных чертогах и вечном блаженстве. Прогуливаясь поздно вечером для лучшего пищеварения и выйдя на край ущелья Цинся за селеньем, он внезапно увидел светящийся золотой мост в небо. Мост был широким, прочным, из гладких золотых кирпичей, поднимался весьма полого и в то же время уверенно уводил за облака. Обрадовавшись, почтенный Цао поспешно вступил на этот, как ему казалось, мост – и рухнул в пропасть. Обманчивая иллюзия в тот же миг развеялась.

После того как почтенный Цао погиб, опрометчиво шагнув в пропасть, случилось и второе чудо. На другое утро возлюбленный девушки, Фань Юй-си, прибрел раненый домой. Он пролежал несколько дней в канаве с трупами, очнулся, пришел в себя и дня за три кое-как добрался все же до дома. Радости при воссоединении влюбленных не было конца.

По долгу историографа заботясь об аккуратности записей, я уточнил у доктора Накао Рюити, отчего пьеса называется „Цветы корицы, аромат сливы“. Он, как мне показалось, несколько затруднился.

– Ну, вероятно, тут использована игра слов. По-китайски это звучит как гуйхуа мэйсян. Фамилия девушки Мэй, записывается тем же иероглифом, что и „слива“, так что под цветами сливы, надо думать, подразумевается она. Гуй же имеет значение как „корица“, так и „знатность, достигаемая вместе со сдачей экзаменов“. Сын почтенного Цао до того, как заболел и умер, учился в престижном учебном заведении и добился какой-то ученой степени. Старый Цао упоминал об этом, расхваливая его. В таком случае „корица“ – это, по-видимому, намек на него. Все это вместе – иносказательное обозначение их бракосочетания. В непоэтизированном виде название могло бы звучать как Почтенный Цао ищет сыну невесту или что-нибудь вроде.

Первая половина пьесы всего лишь описывала истинное положение дел. Доктор Накао наводил справки – все это действительно имело место, вплоть до предложения, сделанного почтенным Цао семье Мэй, и нескольких любовных свиданий между Цянь-юй и Фань Юй-си (выведывать состояние их отношений для доктора Накао было не совсем привычно, однако он чрезвычайно сдержанно собрал все поселковые сплетни, явив большое самообладание). Однако развязка была рассчитана на сверхъестественное действие театра, так как со времени разговора Цао с родителями девушки не произошло более ничего, и, разумеется, ничто не предвещало гибели почтенного Цао.

Ширма была подсвечена изнутри, марионетки двигались, как живые. Отличить их от уменьшенных живых людей было невозможно и с пяти шагов. Как велика разница между Императорским театром теней и убогим театриком теней, что я видел однажды в детстве в Наре! Когда обезьяна перекувырнулась в воздухе и стала монахом, даже полковник подался вперед, желая разглядеть, как это произошло.

По окончании постановки по дому блуждал мистический настрой, все мы ждали начала работы театра теней. Один должен умереть, другой ожить. Как это осуществится? Какие силы он задействует, работает ли он вообще? Я бродил по внутренним переходам дома и вновь обратил внимание на то, как та же маленькая девочка, играя, декламирует стишок:

В ту минуту, после представления, я готов был во всем увидеть знак. Я заметил, что один фрагмент текста повторяется вновь и вновь, по кругу, напоминая заклинания, которыми пользуются наши онмёдзи. Я подозвал своего друга лейтенанта Хитоми и спросил его, не повторяет ли девочка некий магический текст. Он вслушался и расхохотался. Когда он записал для меня этот текст, я тоже стал смеяться:

, , , , , , , , ……

Это был „нескончаемый“ стишок. Он, так сказать, уводил в глубь времен:

– Есть одна гора, на горе есть монастырь, в монастыре один монах, он рассказывает историю о том, что, мол, есть одна гора, на горе есть монастырь, в монастыре один монах, он рассказывает историю…

Ребенок, веселясь, твердил это уже долгое время. Наверное, это, вместе с музыкой из залы, было последним, что слышал перед смертью Аоки.

Хотелось бы написать, что его смерть бросила отсвет героизма на всю нашу миссию, но, не в силах даже предположить, какие внутренние причины подвигли господина цукимоно-судзи на этот поступок, я откладываю кисть. Отказ от жизни в преддверии возрождения великой Японии, у самых врат победы можно ли назвать образцом преданности и служения, я не знаю».

– Черт побери, его смерть действительно бросила отсвет добродетели на весь их гадюшник, – сказал Сюэли. – Только они не поняли, какой это был образец преданности и служения.

«Умываясь над кадушкой в кухне, я услышал слабый вскрик хозяйки дома. Выбежав во двор, увидел господина Аоки, который уже перестал дышать.

Пока мы, столпившись вокруг него, накрывали останки и уговаривались о том, как лучше перенести их в машину, доктор Накао Рюити оставался единственным, кто ничуть не потерял присутствия духа и занимался только театром. Прежде всего, сразу после спектакля, он подошел к Ли Сяо-яо и с приличествующими извинениями защелкнул на нем золотые наручники. „Как только в окружающем нас мире произойдут заданные изменения, я мгновенно освобожу вас, господин Ли“. Он велел четверым солдатам не спускать с театра глаз, сложить все, что относилось к постановке, обратно в сундук, и охранять его так, чтобы никто не мог приблизиться, вытащить, подменить или испортить какую-нибудь часть театра. Господин Ли принял все эти предосторожности совершенно спокойно и согласился, что все они необходимы. Увидев тело господина Аоки, встревожился чрезвычайно, присел возле на корточки, стараясь уяснить себе, что с ним, и плакал от жалости. Мы, японская сторона, приняли его смерть более мужественно и хладнокровно, понимая, что свершилось нечто должное.

До самого полудня следующего дня доктор Накао просидел, прикрыв глаза, в медитации. Я составлял радиограммы в Токио и Нагою и узнал нечто, от чего у меня зашевелились волосы на голове: мне сообщили, что в тот самый час, когда господин Аоки покончил с собою здесь, в Ляньхуа, лисы при храме у него дома, в Нагое, все как одна подняли морды к небу и завыли. Невольно поверишь, что они раньше людей узнали о его кончине.

В полдень Накао вывел из состояния медитации полковник Кавасаки Тацуо. Он подошел, потряс его за плечо и спросил:

– Откуда вы знали, что капитан Ивахара погибнет во время этой операции? Он действительно убит. Но вы предвидели это. Я помню, вы говорили на заседании штаба что-то вроде „клочок земли, который Ивахара будет защищать ценой собственной жизни“.

От тряски из-за пазухи у Накао выпала лапка каппы. Он открыл глаза, протянул руку и подобрал ее.

– Я… ничего не знал, – медленно сказал он. – Впрочем, я гадал… и начертал стихи… Впрочем, эти стихи… вам не понравятся.

– Я не вижу, почему если что-то сломанное лежит за пазухой у Ивахары, он должен погибнуть, – сказал полковник.

Накао видел.

– Потому что кукла может спать за пазухой у Ивахары, только если сам Ивахара… тоже спит, – отвечал он.

– Ну, это… неочевидно, – сказал полковник.

– Оккультисту очевидно, – возразил Накао Рюити.

Тут он резко встал с пола.

– Нельзя трясти за плечо, когда выводишь из медитации, – это грубо. Выводить надо вежливо, тихо, – сказал он.

Через мгновенье его отчетливый голос звучал по всему двору. Взревели моторы, его группа выехала на проверку, я с разрешения полковника присоединился к ней.

На рынке, возле каких-то ярких тигров из папье-маше, была собрана следующая информация:

Старый Цао во время обычной прогулки по окраине вечером погиб – сорвался в ущелье, как будто, обознавшись, сам шагнул в пропасть. Пьянчужка Хуэй-нэн говорил, будто видел издалека, как почтенный Цао при этом указал вверх перстом и воскликнул: „Мост на небеса!“. Второй новостью было то, что Фань Юй-си вернулся домой. Хоть и израненный, а не пошел даже к себе – доковылял и постучался сперва в окошко к Цянь-юй. Страшноватое доказательство магии театра встретилось нам еще по дороге на рынок: хлопковое дерево перед домом старого Цао, которое в пьесе было названо кленом, превратилось в клен.

– Хлопковое дерево, му мянь, чрезвычайно трудно спутать с кленом, потому что оно меньше всего похоже на клен, – сказал доктор Накао. – Вчера здесь было именно оно.

На земле под деревом валялись три или четыре сухие коробочки из-под плодов хлопкового дерева.

Само дерево возле усадьбы Цао все же было огромным кленом.

Когда мы стояли под ним, один из нас – кажется, Накадзима, – заметил, что наступило время покончить все дела с бывшим хранителем театра. Доктор Накао ответил довольно резко, что теперь нам следует расплатиться с Ли Сяо-яо, отдав ему абсолютно все золото и серебро, по инструкции, так как существует правило, по которому Императорский театр теней не полагается отнимать силой. Он прибавил, что в противном случае никому не гарантирует жизни. „Мы имеем дело с самым эффективным оружием на земле, принцип действия которого неизвестен“, – сказал он. Вернувшись под кров Ли Сяо-яо, он сдернул с него золотые наручники, не глядя кинул их в ящик поверх золотых слитков, повернулся и вышел. Наши люди погрузили театр. Орудия грохотали все ближе. Идзуми и Кентаро больше не могли держать рубеж, нужно было убираться из Ляньхуа».

Примерно полтора или два часа Сюэли рассказывал все это Леше.

– То есть что получается? – спросил тот.

– Ну, получается, что мой дедушка – предатель.

– Так, ну, предатель. Плохо. Но ты не можешь же отвечать за все вообще на свете зло?

– Нет-нет, я… отвечаю. Но… у меня есть большие сомнения. Японцы… Это взгляд японской стороны!

– Так, и что?

– Так, понимаешь, пьеса, которую дедушка поставил за два дня и разыграл перед японцами для демонстрации мощности театра, называлась «Цветы корицы, запах сливы».

– Ну, и…? Мне лотос, слива, персик – все едино. Какая-то… не то букет, не то жрачка.

– Само это выражение – «цветы корицы, запах сливы» – означает «обман».

– Круто. Но… там переводчики были, у японцев.

– Это старинное, редкое выражение. Не все его знают.

– В самурайском изложении все-таки история закончилась тем, что им обломился волшебный супер-театр.

– Да-да, сейчас – обломился. Обломок у меня в кармане, – Сюэли полез в карман ветровки. – Точно нужно найти эту московскую школу с китайским языком, найти этих детей и узнать, откуда у них вещь. Была. Потому что я ее конфискую. Не хотел я, если честно, разрабатывать это… рудное месторождение.

– Пугать детей, трясти за шиворот? Кстати, может быть полный тупик. Например, блошиный рынок в Измайлово.

– Подожди. У меня простая мысль: 11-ая и 23-я японская армия с конца весны выбивали гоминьдановцев из этих районов.

– Правильно. И они довольно скоро вернулись туда и не затруднились бы постучать твоему дедушке в дверь. Knock-knock. Районы там, вдоль побережья озера Дунтин, они удерживали месяцами. Можно было просто изнасиловать всех… пардон, просто душу вымотать, если с театром что-то не так. Вымотать все кишки.

– …Налет «Курама Тэнгу» на Ляньхуа – это была маленькая локальная операция, еще и полузасекреченная. Но потом-то! Известное наступление в мае-июне. Пришли и в Хэнань, и в Хунань, и в Хубэй, и очень быстро. И ломились там дальше на юг… Я вот не знаю: дедушка бежал от раздраженных односельчан, которым, так сказать, не мог смотреть в глаза…

– Или от второй волны японцев, которые могли с него спросить?

– Слушай, – Сюэли помедлил. – Возьми меня с собой в поиск. Мне обязательно нужно.

– Нормально: я тебя зову с собой два месяца, вдруг – «возьми».

– Я понял только теперь. Мне же очень нужно туда!

– Тебе нужно, да: вымарщивать носителей необходимой инфы. Там же море историков, практикующих, все регионы… В апреле поедем. Если кто-то где-то про твоего дедушку что-то…

– Вот. Буду выуживать… вылущивать?.. как ты сказал?.. ну, всех, кто хоть что-то мог прочесть случайно в бумагах. Мне нужно найти, куда же дедушка попал. Я до записок этого поручика… лейтенанта этого, вообще не знал, я не верил даже, что можно что-то нормальное о дедушке раскопать. Блин, он как живой для меня сейчас.

– Узнавать, кто либо про дедушку что-то знает, либо про театр. Бежать в Россию – офигенно хороший выбор.

– А что его ждало? Прямо пуля в лоб?

– Ли Сяо-яо – за незаконный переход границы, лет семь-пять, не больше, – авторитетно сказал Леша. – Потом – работа на стройках народного хозяйства. Нет, выгода только одна: русские – прекрасные люди. Они ничего не знают о театре. Даже если сунуть им его под самый нос, они ничего не распознают. Решат, что это какая-то фигня в коробочке…

– Кстати, слушай: можно странный вопрос? Почему ты спокойно так отнесся к истории с театром? Ведь выглядит как бред. Цунами поверила сразу, но она странная, Ди спокойно воспринял, но он даос, ему все до лампочки, Цзинцзин поверила, но она любит меня.

– Что театр вызывает к жизни события из пьесы? – усмехнулся Лёша. – Не забывай, что ты как бы имеешь дело с поисковиком. Я тебе рассказывал про Любанский лес? Нет? Там лес такой, напуганный. Он новый на этом месте вырос, лес, но до сих пор к чему-то прислушивается. Опять же одна бабка местная сказала – про все эти места в принципе: «Убили землю в войну, вот и не родит она». Этот лес пробовали заготавливать. Фиг-то. Его на лесобиржах не берут – об него пилы ломаются, все в осколках. Нет там людей, живых. Последние колхозы крякнули еще до перестройки. В Тосненском районе всех жителей убили немцы. На момент освобождения во всем городе Тосно было одиннадцать жителей. А в районе, боюсь соврать, пара сотен человек. Зато у немцев там было около сотни концлагерей. После войны Ленобласть, по сути, не восстановилась до сих пор.

Так вот, слушай: вообще говоря, поисковые отряды – просто рассадник всякой мистики. То дождь с голубого неба, то голоса в пустом лесу – то русский мат, то немецкая мова, то мужики в форме к костру выходят, то в мае снег на ботинках обнаруживается на местах февральских боев. Всякие мелочи, типа во сне видят сон с точной локализацией останков конкретного бойца. Вот такие дела непонятные – но есть. Поэтому поисковики в подобные вещи поверят быстрее, чем человек неподготовленный. Девайс, который воплощает сюжеты пьес в реальность? – да ради бога. Пока примем за данность. Надо разобраться не спеша, куда кто делся, – да. Похоже, даже в стране восходящего солнца подробности про театр знали единицы специалистов. А у нас вообще про это глухо.

– А, и знаешь что еще? – сказал Лёша, уже когда они прощались в коридоре. – Я всё понимаю: ты волнуешься за бабушку, горло перехватывает спазм, трубка выпадает из рук. Но узнай ты все-таки у бабушки – что там произошло?

– Вы знаете, я не так чтобы сам хорошо это помнил… вы немножко застали меня врасплох. Но, если подумать, – я помню без подсказки поэму Ван Ци про стрелы листьев бамбука и копья его стволов. И это я вам прочту в конце урока, а пока поговорим лучше немного о выборе бумаги и туши…

Сюэли нужно было подумать. О четырех сокровищах кабинета ученого он мог рассказывать более или менее механически, рассказ этот не занимал его мыслей, тогда как чтение стихов изматывало.

– Сюаньчжоуская бумага наподобие эцисского шелка, считается лучшей… – начал он.

Документ, который перевела Саюри, сообщал, что дедушка отдал театр и взял за него плату. Разводить дезинформацию Итимуре не было смысла, он записал то, что видел. Они вытрясли вещь, бывшую достоянием страны, из напуганного человека, который старался защитить свою голодающую семью, заплатили щедро, почти никого не тронули в поселке, положили примерно треть своих людей, отступая с театром. Итимура Хитоси мыслил себя чем-то вроде летописца нации, отчего фиксировал эпические деяния командиров точно, без отсебятины.

Всех, кто считал себя историографом, Сюэли мысленно сопоставлял с графом великим астрологом, историком судеб Сыма Цянем, всегда не в их пользу. Итимуру он с кривой усмешкой пощадил, даже не стал сопоставлять. Историограф, блин.

Больше о театре не было ни слуху ни духу.

– Сюаньчжоуская бумага имеет более чем тысячелетнюю историю производства. Для каллиграфии и для традиционной китайской живописи ничего лучше нее нет. Классические виды этой бумаги производятся на основе коры сандалового дерева с добавлением рисовой соломы.

Диктуя это ученикам, он думал дальше.

Отколотая часть украшения нашлась в Москве, но Москва – это тот же пылесос: где что ни оброни, затягивает в себя. Скоро притянет крейсер «Варяг» со дна океана возле Шотландии.

На фото военнопленного, сделанном в русской разведке, мог быть кто угодно из членов «Курама Тэнгу», но судя по тому, что вместе с этим человеком к русским попали «Заметки об истоках величия Японии», ответы на допросах давал фанатик Итимура. Что он говорил? Что Япония обладает теперь мощным оружием, обретенным на оккупированной китайской территории. Что скоро она безусловно восторжествует. Следовательно, спустя добрых несколько месяцев после операции в Ляньхуа театр был у японской стороны, а возможно, и в «Курама Тэнгу», в рабочем состоянии, и на него возлагались надежды. Раз они не забрали дедушку с собой и не заставили его сочинять для театра и ставить что велят, значит, написание пьес и постановка не казались Накао такой уж проблемой. Может быть, театр принимал вводные данные и на японском языке.

– Вэньчжоуская бумага обладает прекрасной вязкостью, считается одним из лучших сортов бумаги для каллиграфии и имеет множество ценителей среди каллиграфов и художников, – сказал Сюэли вслух.

Саюри попросила себе ксерокс со старой фотографии, ей очень понравилось это лицо. Сюэли, конечно же, отдал и объяснил ей осторожно, что это, скорее всего, и есть лейтенант Итимура Хитоси, адъютант полковника Кавасаки и член отряда «Курама Тэнгу», фото с допроса в штабе Пятой армии; не исключено, что его тогда же и убили, вскоре после того, как был сделан снимок. Как говорится, «подлый фашистский гад цеплялся за воздух, но русский воздух не был создан для его поганых пальцев». Итимура Хитоси, литературное дарование, обрел свою поклонницу.

Даже если дедушка был тем, чем казался, то есть жалким человеком в жалком положении, – не хватало духу его винить. Но тут была еще какая-то загадка. Сюэли абсолютно верил Итимуре, до мелочей; и при этом кожей чувствовал, что японцы были обмануты, только не понимал как.

– Имеются два вида туши цинмо – изготовленная на основе смоляной сажи и имеющая блеск и изготовленная на основе пережженных сосновых веток, не имеющая блеска. Этот вид туши особенно любим японскими каллиграфами.

Бабушка говорила, что дедушка пропал в войну. Раньше, очень давно, Сюэли думал: «Ну, что ж, пропал… найдется». Потом он стал думать, что это «пропал» синонимично слову «погиб». Потом дедушки не было, не было, и он забыл и перестал вспоминать.

Сегодня вечером – звонок бабушке. После семинара, в семь, в Гуанчжоу будет одиннадцать вечера – нормально.

– После моих занятий вы посещаете курс китайского бизнес-сленга, да? – спросил Сюэли у своей группы. – Это очень чувствуется в ваших последних сочинениях, проникает во все поры, так сказать. Напишите к следующему разу сочинение о светлячке как символе краткости жизни.

– Ба, я знаю про театр теней. Расскажи мне, что там случилось, я не понимаю. Я нашел записки одного японца…

– Господина Цинму? – с интересом спросила бабушка.

– Нет, не Цинму, какого Цинму?.. Так вот, и там рассказано… как они отобрали у вас театр. Там удивительно описан дедушка. Я что, похож на него?

– Ты похож на него очень, очень, – сказала бабушка. – Точно не господина Цинму?

– Бабушка, записки лейтенанта Итимуры. Какая разница?.. Скажи мне, пожалуйста: дедушка сумел что-то сделать, чтобы театр не заработал без него? Просто отдать врагу вдруг оружие именного, точечного и массового поражения человек с его добродетелями не смог бы. Да? Или скажи, что нет, я пойду повешусь.

– Ах, ты всегда был таким нетерпеливым, – засмеялась бабушка. – Однажды, когда ты был еще маленький, моя подруга Мяо принесла тебе погремушку, но в эту самую минуту…

– Бабушка! – просительно сказал Сюэли. – Скажи: это было ужасное, голодное время – и у вас просто отняли театр, да? Ведь никакое золото не стоит этой вещи!

– Отняли, ай, отняли… Ах, отобра-али… – жалобно начала бабушка и вдруг кокетливо сказала: – Ничего они не получили, только копию. Они даже не видели настоящего театра. Только они в дверь – я уселась на него, распустила юбку и сидела себе целый день не слезая.

– Как копию?

– Театра было два. Твой дедушка сделал полную копию.

– Недействующую?

– Ну, разумеется, недействующую. Никто не понимает, как настоящий театр… излучает. Но внешнее сходство было изумительным. Сяо-яо прекрасно знал, что японцы за театром рано или поздно придут. Это дикие, бешеные люди. Только господин Цинму немножко отличался от других. Нет, когда надо, он и дикий, и бешеный, но в обычное время это культурный, очаровательный человек.

– Да кто такой этот господин Цинму?

– О!.. Единственный из них, кто умел и стать, и поклониться… Лицо прямо фарфоровое, как у Хэ Яня, который, хоть лица и не белил, а все-таки был восхитительно…

– Бабушка! – с нежным упреком сказал Сюэли.

Бабушку звали Шангуань Цю-юэ () и, выйдя замуж за дедушку, она не поменяла свою древнюю аристократическую фамилию на фамилию Ли. Она получила тонкое домашнее воспитание и, что называется, умела привести в ответ канон. Что же ценила она в мужчинах, о том и толковать бесполезно – уже лет сто ничего из этого не находилось ни в ком.

– Они получили бесполезную копию.

– Неужели и Аоки не смог отличить?..

– Кто это – Аоки?.. Никто не смог отличить, никто. У твоего дедушки было необыкновенно много времени, чтобы сделать копию. Он делал ее еще с тридцать первого года.

– С восемнадцатого сентября.

– Как ты догадался?

– Нетрудно догадаться. Но демонстрацию он проводил на настоящем театре теней?

– Нет, на копии. На настоящем театре теней в тот день тоже посиживала я. На всякий случай.

– Но почему тогда… все сбылось? Как он это сделал?

– Ах, я не знаю! Он же мужчина, ему и думать о таких вещах. Как-то устроил всё. Провести демонстрацию на настоящем театре было невозможно – представь, сразу после постановки ему сковали руки, а что сделаешь со скованными руками? Но Сяо-яо и это предвидел. Поделом им. Ах, нет! Несказанно жаль, что так получилось с гоподином Цинму.

Теперь понятно, почему японцы не победили в войне. Их театр был бесполезен с военной точки зрения. Приятно подумать, какие политические пьесы они разыгрывали на его сцене, не понимая, почему ничего не срабатывает.

– Но в Россию дедушка бежал отчего – из-за гнева односельчан? Ведь люди обозлились, наверное. Все считали его предателем – как тут вынесешь…

– Нет, что ты. Подумаешь, косые взгляды соседей! В Россию он бежал, конечно же, от господина Чжунвэя. Ведь тот мог вернуться. По всем расчетам он должен был скоро вернуться, вместе с большой армией.

– Кто это?

– Это полубезумный цзюйжэнь со скелетом за пазухой. Оторвал лапу у какого-то бедного животного, живодер. Говорил по-китайски, даже шутил, знаешь, по-китайски, но всё так страшновато…

– Доктор Накао! А, верно, он пишется Чжунвэй?

– Вот господин Цинму – тот, хоть и не говорил бегло по-китайски, а все же, знаешь, было видно, что это человек, который и ступить, и молвить умеет кстати. И какова же выходит награда с небес человеку хороших достоинств?.. Эй, послушай! А ты что же – думал, что твой дедушка отдал им настоящий театр? А, Хок Лай? А он ведь спасал его. Он бежал в Россию с настоящим театром!

«Я знаю, я нашел здесь кусочек этого театра», – хотел сказать Сюэли, но решил, что это может слишком сильно взволновать бабушку. Если дедушка пытался сберечь театр и все время был рядом с ним, то найти обломок от театра – не очень-то хороший знак, невольно начнешь думать, легкой ли смертью умер Ли Сяо-яо, если…

– Нет, не думал. Когда я понял, что очень похож на своего почтенного дедушку, дальше уже я только вертел это в голове так и сяк, прикидывал, как бы я их обманул. Потому что я бы обманул. Бабушка, скажи, а что это за дети, старики, младенцы – что там за люди были у вас в доме, когда пришли японцы? Откуда они взялись? В дневниках у Итимуры описана какая-то девочка лет трех, полный дом домочадцев… Но вы же с дедушкой в то время жили только вдвоем?

– Ну что же ты недогадлив так! Конечно, нас было двое, но Сяо-яо предвидел приход японцев и сказал, что лучше всего, если во время их визита в доме будет как можно больше народу – и лучше отощавшего, больного, заразного, самого жалкого вида… Ведь если нам не избежать контакта с японцами, отчего бы не сделать так, чтобы они сами побрезговали постоем в нашей лачуге? Да и Сяо-яо полезно было выглядеть главой большой и злополучной семьи. Я немного похлопотала. Частью нам помогли соседи…

Тут Сюэли наконец сообразил, что фамилия Аоки записывается иероглифами «синий» и «дерево» и на китайский манер читается Цинму.

На занятиях по русскому языку обсуждали и пересказывали рассказ Куприна «Слон».

– Загадка: на каком языке они говорили? – спрашивает преподавательница. – Россия, конец девятнадцатого – начало двадцатого века. На каком языке…?

– М-м… Ну, просто на медицинском языке, – предположила Шао Минцзюань. – То есть по-русски, но… много трудных терминов…

– Возможно. Но если это действительно другой язык, то какой?

– По-английски, – брякнул Лю Цзянь.

– Точно нет.

– Немецкий, – сказал Сюэли.

– Это не глупое предположение. Немецкий был в то время чем-то вроде языка естественных наук. Но думаю все же, что это не он.

«Неужели по-древнегречески?» – вяло подумал Сюэли. Преподавательница вечно подлавливала их на очень простых и очевидных для русских вещах, которые, однако, часто выглядели совершенно головоломно для его соотечественников. Очень тяжело, например, было из полного имени человека извлекать информацию о том, как звали его отца, – русские делали это мгновенно, не задумываясь. При чтении текста про Дашкову, разумеется, китайским студентам казалось, что Екатерина Дашкова и Екатерина Вторая – сестры, из-за сходства имен, трудно было также противостоять ощущению, что Гоголь жил в XII веке. Преподаватели застывали с открытым ртом при некоторых простых вопросах, например, «А когда было христианство?» или «Пушкин – это имя или фамилия?» – видимо, сама формулировка вопроса как-то выдавала, какая беда царит у учеников в головах. Однажды кто-то из группы высказал осторожное сомнение в том, что Ломоносов поступил благоразумно, когда, создавая русский литературный язык, изобрел противопоставление совершенного и несовершенного вида для системы глагола. У преподавательницы аж краска сошла с лица. В попытках понять, на чем основана игра слов в названии «Анна на шее», Сюэли провел полгода, причем объяснения преподавателей не помогали. В них неизбежно возникал святой Владимир и еще какие-то люди, связь которых с вопросом затем не удавалось установить. Однажды, рассказывая биографию Ломоносова, Сюэли закончил словами: «Я не знаю, что сделал Ломоносов в области стихосложения, но я знаю, что он сделал в кристаллографии, и преклоняюсь». По выражению лица преподавателя он с изумлением понял, что она как раз не знает, что Ломоносов сделал в области кристаллографии. Некоторое время они смотрели друг на друга молча.

– Понятно, почему это смешно? – спросила тем временем преподаватель.

– Нет. Непонятно, – с искреннием изумлением отвечал Чжэн Цин.

– В Китае маленькая девочка и должна говорить слону nin, то есть «вы», потому что он, может быть, старше нее, – объяснила Минцзюань.

– Ну ты посмотри, какое расхождение! – восклицает преподаватель, даже обрадовавшись чему-то. – Ладно. Хорошо. А вот это: «Мама слышит этот крик и радостно крестится у себя в спальне». «Крестится», , – понятно, какой смысл вкладывается в этот жест?

– Вот этот, – сказал Сюэли. Он сложил ладони перед грудью и медленно поднял их до уровня лба, одновременно поднимая взгляд. – Китайский перевод. Ну, или можно воскурить благовония, – добавил он. – Но это время.

– А если нет благовоний?

– Можно взять в руку горсть земли и просыпать ее через кулак, вот так, – Сюэли показал, как. – Это полностью аналогично возжиганию благовоний.

– Горсть земли в наше время, пожалуй, еще реже бывает под рукой, чем даже благовония, – заметила преподаватель.

– В Древнем Китае почва обычно чаще всего была… под ногами, – пояснил Сюэли.

Позднее, пересказывая Куприна, Сюэли изложил все, добросовестно придерживаясь текста, упомянул о том, что после знакомства со слоном Надя пошла на поправку, и заключил:

– Но все-таки я думаю, что девочка умрет.

– Почему? – поинтересовалась преподаватель.

– Н-ну… потому что я думаю, что у нее лейкемия, – честно сказал Сюэли.

Он вскользь подумал о том, что какие-то такие же примерно симптомы появились в последнее время у Саюри. То встанет, то сляжет, то выйдет в магазин, то не выйдет и в сеть. Лежит себе, вцепившись в свой брелок с хэлло-китти. «Утечка жизни из организма», – определил это для себя Сюэли.

Поздним вечером Сюэли сидел в компьютерной комнате и помогал Цзинцзин с курсовой.

– Сегодня мне приснилось, – сказал он, – что я нажимаю в лифте кнопку, чтобы спуститься вниз с двенадцатого этажа, но он неожиданно едет вверх, – наверное, его вызвал кто-то другой. Я думал, что в здании сорок пять этажей, но с неприятным чувством оказываюсь на 618-м. Поскольку одна из стен лифта прозрачная, я смотрю с этой высоты вниз на город. Здание слегка раскачивается от ветра, как будто это длинный стебель такого металлического цветка…

– Мой сон был не такой страшный, – сказала Цзинцзин. – Как будто ты… э-э… переходишь границу.

Сюэли вздрогнул.

– Что?

– Ну, переходишь какую-то границу.

– Я не перехожу никаких границ, – подчеркнуто сказал он, используя высокоэтикетную форму речи.

– И-и… как будто ты… тащишь ящик.

– О. Я тащу ящик?

– Да. И к тебе спешат такие как бы… русские солдаты.

– О-о. Русские солдаты?

– Да. И офицер. И ты как бы переходишь… полосу отчуждения.

– Ага, да.

Задумавшись, Сюэли отвлекся и вбивал на сайте http://www.obd-memorial.ru/ имя Ли Сяо-яо во всех мыслимых и немыслимых транслитерациях. Ничего не находилось.

Он подумал и вбил вариант «Ксяо». Ничего.

– Скажи, пожалуйста: если у Маленького Принца на планете не было ни одного большого баобаба, а ростки он все время выпалывал, то откуда же там тогда брались семена баобабов? – спросила Цзинцзин.

– Не знаю, – сказал Сюэли. – Я из семи твоих таблиц отформатировал сейчас пять… вот эту… давай сюда, бумажки эти. Что за хрень?

У него зависли одновременно Geosys и Excel.

– Значит, я полз по… э-э… переползал какую-то полосу…?

– Песчаную полосу такую. Не полз. Ты просто волок ящик, и тебе было тяжело.

– Так вот, спешу тебя обрадовать: это был не я. Не я, а мой дед. Похожий на меня как две… капли… воды. Ты веришь в то, что ночью в лесу к костру могут выйти убитые бойцы? Извини, я ничего не говорил. Погодите немного, принцесса. Сейчас перезагрузятся компьютеры, – Сюэли машинально процитировал единственный русский фильм, который запал ему в душу. Он откинулся и провернулся на вертящемся стуле. – Так. В тексте сказано, что они дремали под землей.

– Кто?

– Семена.

– Ой. Ты помнил про баобабы? Ты специально искал?

– То, что интересует тебя, интересует и меня, – просто сказал Сюэли.

Сюэли в костюме студента Чжана стоял возле Ди, переодетого в Ин-Ин, и благоговейно принимал из его рук платок шелка цзяосяо, который Ин-Ин, смущаясь, преподносила ему в дар. Отводил ее рукав от лица и убеждал ее поднять на него глаза. Ди поднимал очень не сразу – он классически, театрально стеснялся.

Их репетицию смотрела уже чуть ли не толпа. Из знакомых в зале были только Лёша, – он ждал, чтобы репетировать постановочный бой, – и Цзинцзин.

– «Шелковой плетью вас одарит столичной красотки рука» – это что? Выкиньте, это BDSM какое-то, – посоветовал Лёша.

– Во время свадебного обряда в Древнем Китае жена символически вручает мужу плеть. Это традиционный обычай, – разъяснил Ди. – Ин-Ин просто хочет сказать, что опасается, как бы Чжан не забыл ее в разлуке и не женился на другой.

– Я вам серьезно говорю, вас не поймут. Замените как-то. Ну, там… «обменяешься кольцами с другой»…

– Но из того, что люди обменялись какими-то ювелирными украшениями, вовсе не следует, что они собираются пожениться, – возразил Сюэли.

– А так у вас ницшеанство какое-то. Это Ницше, по-моему, говорил: «Идешь к женщине – не забудь плётку».

– Это опечатка, – убежденно сказал Сюэли. – На самом деле он хотел сказать: «Не забудь плёнку». Чтобы фотографировать. Чтобы запечатлеть такую красоту.

Имя Ницше Сюэли слышал впервые.

– Но что же делать? – размышлял тем временем Ди, который единственный внял без споров Лёшиной поправке. – Чем же заменить?.. Ну хорошо, ну давай «станешь брови ей сам подводить», что-нибудь такое. «На фениксах взмыть к небесам» тоже, наверное, не нравится? Пить из одного кувшина на свадьбе, что еще?

– Станешь перед алтарем, там, я не знаю, – подсказывал Лёша. – Пойдёшь под венец… вкруг аналоя.

Ди и Сюэли посмотрели на него очень кисло. Ди потер лоб и сказал:

– Может быть, так:

– Это проблема, – сказал Лёша. – Натуральная такая проблема. Если нитью он обвяжет, еще красной, то вообще, конечно, тогда уже никак.

– Мне нужно ехать в эту гимназию с изучением китайского языка. Я не вижу иного выхода, – поделился Сюэли с аспирантом Ди. Он грел руки на батарее в комнате Ди, но все равно было чертовски холодно. – Какие у меня есть варианты?

– Подожди. Я пойду с тобой, – сказал Ди, надевая в рукава пиджак, который был накинут у него на плечи.

– Зачем ты пойдешь со мной?

– Для тренинга. Я… м-м… овладеваю умением ходить всюду незамеченным. Скоро это может мне понадобиться. Это чисто психологический трюк, никакой мистики. А поскольку меня никто не увидит, то мое присутствие никак тебе не помешает.

– Мне нужно выяснить, откуда дети взяли обломок яшмы. Единственная ниточка сейчас к театру.

– Еще неразобранные вагоны архивов на путях, – напомнил Ди.

– Сравни: неразобранные вагоны – и кусочек театра, пусть маленький, но материальный.

Сяоли вынул из кармана джинсов яшму и подбросил на ладони.

– Ты скажешь им, что спер его?

– Мне не придется даже ничего говорить. Это будет очевидно.

От «Бауманской» шли минут десять вниз, в какие-то переулки. За решеточкой, за старыми деревьями, увидели здание, покрашенное во все цвета, какие может принимать бутылочное стекло, – то есть белый, зеленый, коричневый и немного синего.

– Я все же зайду первый, – сказал Ди.

– Почему?

– Потому что меня все равно никто не видит. А ты входи минут через десять.

Сюэли пожал плечами и десять минут играл во дворике в фигню, которую подарила ему Цунами: шарик, который подлетает на воздушной струе, когда дуешь в трубочку. Потом он потянул на себя тяжелую дверь и вошел. Коридор кишел детьми, но Ди действительно никто не видел. Ди расслабленно стоял у стенгазеты и ел мороженое, капая на пол. Если бы его увидели, у него непременно попросили бы – либо мороженое, либо чтобы он не капал на пол.

Из двери с табличкой «Директор» выбежала заплаканная миловидная женщина.

– Здесь что-то случилось, – предположил Сюэли.

– У них… сдох анолис в живом уголке, – шепнул Ди.

– Анубис?

– Сам ты Анубис.

– М-м… – Сюэли шагнул к женщине.

– Марина Викторовна, – подсказал Ди.

– Откуда ты все знаешь?.. Марина Викторовна, здравствуйте. Меня зовут Вэй Сюэли, я…

Дальше Вэй Сюэли наврал с три короба за пять минут: оказывалось, что он и представитель агентства Синьхуа, и от студенческого совета МГУ, и с факультета журналистики, а все это оттого, что он плохо подготовился к разговору. Сработало то, что он может посмотреть мертвого анолиса, потому что якобы держал такого же некогда в Гуанчжоу и понимает. Через минуту он уже держал в руках мертвого анолиса. Сочувствие отображалось во всех его чертах.

– А что это за милые дети выступали у нас в МГУ на… на вечере, посвященном Ли Бай? – спросил он. – Это… театральная студия? А нельзя ли мне?..

Через пять минут перед ним стояли Яна, Вася, Муся и кто-то еще, он не расслышал – словом, все, кто был в тот злополучный час в недоброй памяти Пушкинской гостиной, где разыгрывались сценки из жизни Ли Бо.

– Э-э… замечательно, – сказал Сюэли. – Дети, моя фамилия Вэй, я горюю, и я в глубоком трауре. Эта вещь – единственное, что напоминает мне о моем дедушке – герое…

– Великой отечественной… – подсказал Ди.

– …войны против Японии, – твердо закончил Сюэли, отмахнувшись от Ди. – Давайте-ка начистоту: где вы это взяли? Чье это?

– А-а… м-м… мне ничего за это не будет? – спросил очаровательный ребенок полукитайского вида, отчего его, вероятно, и запихали учиться в школу с китайским языком: чтобы не отрывался от корней.

– Смотря, насколько кровавы твои деяния, – сказал Сюэли.

– Всё было бескровно, – сказал мальчик. – Я его добыл не совсем честно…

– «Честно украл, сам, никто мне не помогал»? – жестко поинтересовался Сюэли.

– В общем, да, – согласился мальчик. – Я был у тети Киры на работе, и-и… когда остался один… там, среди мелочей разных… я подумал, что это не очень надо…

– А кем работает твоя тетя?

– Она сотрудник му… она хранитель китайской коллекции в Государственном музее изобразительных искусств.

– Эта коллекция хранится… в основном здании музея? – спросил Сюэли, от волнения переходя на китайский.

– Нет, в Голицынском флигеле, – отвечал мальчик по-русски. – Это за Галереей современного искусства дворик, там Институт философии и Голицынский флигель. Спиной к музеям Рерихов.

– Каких Рерихов? – слабо спросил Сюэли.

– Не важно, каких Рерихов, – шепнул незамечаемый всеми Ди. – Я тебе потом объясню, каких.

– Как выглядит эта коллекция?

– Две небольшие комнатки, много диковинных штучек, – отчеканил ребенок, подумав. – Эта коллекция не выставляется. Она… только хранится. Она даже не до конца разобрана. Даже про нее не принято говорить, если что.

– Если что?

– Если чего-нибудь. Не то Китай потребует ее назад, – важно сказал мальчик.

Сюэли поднялся с корточек.

– Я говорю вам совершенно ответственно: эта вещь принадлежит китайской республике. В остальном вы можете просить у меня все, что хотите.

– У меня несчастная внешность, – серьезно сказал мальчик с яшмой. – Русские сразу видят, что я китаец, а китайцы всегда тут же скажут по виду, что я русский. Нельзя ли это как-нибудь изменить?

– В ту или в другую сторону? – сосредоточенно спросил Сюэли.

– Э-э… я не знаю.

– Вот ты определись как-то сначала – и потом обращайся, – Сюэли написал ему на бумажке свой скайпнэйм.

– Напишу тебе, как меня зовут, – сказал мальчик и нацарапал иероглифами: An Tong.

– Как бы Антон? – заметил Сюэли.

– Не как бы, – подтвердил мальчик, – а прямо Антон.

У Сюэли была теперь шляпа. Он прекрасно в ней выглядел. Похоже было на… на что-то вроде Джона Лоуна из старого фильма. Во дворике Голицынского флигеля, где он зависал подолгу, пожалуй, не было ничего, что было бы сравнимо с ним в эстетическом отношении. Флигель был небольшим домиком недоброй славы, в тридцатые годы там были массовые расстрелы, отуда забирали людей, выводили и увозили в специально подъезжавшей черной такой машинке. Эту информацию Сюэли почерпнул из разговоров музейных работников. С тех пор как флигель отреставрировали и передали музею, на первом этаже находится Дальневосточный отдел, на втором – библиотека и античный зал, и шалит сигнализация.

– Ночной дежурный на ночь делает обход и запирает туалеты, – говорила озабоченно по телефону сотрудница, выскочившая покурить. – Почему туалеты? Потому что именно там кто-то ходит и вздыхает. Не знаю, вот Юрий Александрович рассказывал: обычное дело, приходишь в отдел Востока, там сумрак всегда, потому что полуподвал, и за перегородкой кто-то листает инвентарь. Ну, понятно, думаешь, это Светлана Измайловна, глава отдела, и спокойно садишься. Сидишь, работаешь, за перегородкой листают инвентарь, и вдруг понимаешь, что сегодня Светланы Измайловны никак не может быть, у нее нерабочий день, так что нет ее тут. Между тем, инвентарь кто-то листает, и звук этот продолжает доноситься. Кстати, в отделе вчера сработал датчик на перемещение. Ну, знаешь, та сигнализация, которая на двери, ее размыкаешь, если что, и есть еще датчик на перемещение внутри объема. Вот этот датчик сработал. Наши девочки, естественно, сказали: «Вот мумия полезла из угла…».

Сюэли стоял к этому моменту уже довольно близко и, чтобы скрыть интерес, завозился, как будто он закуривает. На самом деле он и не думал курить.

– Ну, есть одна мумия в зале, это не про нее. Кстати, у нас мумия не как в Эрмитаже, где они ее распеленали почему-то, нет, у нас спеленутая, нормальная. Но и в самом отделе, тоже в глубине зала они лежат, в ящиках. Немножко так передергивает, да, когда выезжают эти ящики, плавно, на шарнирах. Ну, ячейки, как в морге. Да. Так что у нас там есть кому инвентарь-то полистать.

– Коллекция не вся инвентаризована, то есть сотрудники, конечно, свои фонды знают, но не все до сих пор внесено в реестры. Днем там сидит милиционер и дневной дежурный. Не знаю, остается ли на ночь милиционер, я еще не понял, но ночью там точно сидит ночной дежурный, он же сторож, обычно это женщина. Окна во флигеле довольно маленькие, но пролезть можно. И поскольку там все равно по ночам вздыхают жертвы расстрелов и к этому все привыкли…

– Зачем ты мне все это сообщаешь? – резко спросил Ди. – Зачем мне знать про ночных дежурных и милицию? Каким образом меня это касается?

– Ди, я тебя умоляю. Мне же больше некого попросить, кроме тебя. Да, еще сигнализация… Я… я обязан увидеть театр теней. Я хочу убедиться, что он там есть, что у них хранится весь театр целиком. Ань Тун ничего не говорил про марионетки. Он их не видел. Это может означать, что театр вообще потерян, за исключением этого фрагмента. Ну, что ты на меня смотришь? Я ничего там не коснусь. Ладно. Если театр там, я возьму только несколько марионеток, для самой простой постановки…

– Не вздумай растаскивать национальное достояние. Пусть уж лежит все целиком, – насмехался Ди.

– Вспомни, как я попал в Москву. Зачем, почему я попал в Москву? Это судьба.

– Ага, нормальная такая судьба. Ты в прошлом рождении Будде свечку с трещиной, что ли, поставил, что у тебя в этом судьба такая?

– Я тщательно осматриваю свечу, прежде чем поставить ее Будде, – возразил Сюэли.

– Привычка тщательно осматривать свечу как раз и заложена в тебе опытом предыдущих рождений. Ясно, что некогда ты поставил Будде свечку с преогромнейшей трещиной, – улыбался Ди. – Все твои страдания…

– Как тебе будет угодно. И что?

– Представь себе, что театр есть. Сейчас, в музее, вещь под надежной охраной. Спрятана, не выставляется, никто не знает о ней ни хрена, этикетаж на нее отсутствует. Не надо метаться. Почему вообще театр мог попасть в запасники Пушкинского музея? Простейший вариант: твой дедушка благополучно прожил в России сорок лет, полюбил эту страну всем сердцем и в конце жизни передал сокровище музею в дар. И сейчас с удивлением смотрит на тебя с небес. На тебя и на твои отчаянные планы по совершению уникального подвига, который собирается выразиться в краже. Кармическая катастрофа какая-то.

– Не уникального, – поправил Сюэли. – Геракл воровал яблоки в садах Гесперид.

– Не слышал про такого, – невозмутимо солгал Ди.

– Второй вариант: его пристрелил первый же пограничный патруль. Среди офицеров кто-то оказался с головой, понял, что вещь может иметь огромную ценность, и добился, чтобы ее отослали в Москву. Здесь в неразберихе ее свалили в ГМИИ. Я спросил у Андрея, историка, ты знаешь его, как распределялись трофеи с того фронта по музеям сразу после войны. Он сказал, что такая вещь в принципе могла попасть на хранение в одно из трех мест: либо в Пушкинский, либо в Исторический, либо в Музей народов Востока, который в доме Лунина на Никитском бульваре, где тогда тоже уже это все собирали. А что если он частями попал во все три музея?

– Там никто не знает, что это. Марионетки лежат в безопасности. Сверху на них не каплет.

– Во-первых, на них, может быть, каплет, – закипая тихим возмущением, сказал Сюэли. – Ты ведь знаешь, как в Москве с отоплением, и водопровод все время прорывает… Во-вторых, в отличие от яблок в садах Гесперид, Императорский театр теней принадлежит Китаю.

– Давай так. Ты заканчиваешь учебный год. Защищаешь курсовую, отыгрываешь в капустнике. Выводишь на финишную прямую своих учеников из Института Конфуция. И только после этого садишься за ограбление со взломом, – предложил Ди.

– Ну помоги же мне!

– Кто ты по Зодиаку?

– Весы.

– Вот видишь, ты вообще Весы. Ну что тебе неймется?.. Хорошо. Ты заканчиваешь учебный год с достоинством посланца китайской цивилизации. Сдаешь все это на нормальные отметки. И все это время я думаю, что делать. Сейчас эта мозаика все равно еще не сложилась. Вот что: поезжай в поиск.

– Сейчас вот земля немножко оттает – и поеду.

Промозглым мартовским вечером Сюэли уныло брел от одного конца Красной площади к другому, разыскивая знакомый обувной ларек. Хотя ларька и не было, что-то подсказывало ему, что Ли Дапэн тут где-то есть, поэтому он притерся поближе к стрельцам, которые стояли у входа в ГИМ и фотографировались с прохожими.

Бойкая тетка в платке, не увидев поблизости никого, кроме стрельцов и еще царя, секунду поколебалась и спросила:

– Господа опричнички, а как тут пройти…?

Историки в костюмах стрельцов очень вежливо объяснили, но когда тетка ушла, довольно неласково посмотрели ей вслед и отметили со вздохом: «Ну вот, фашистами обозвали…».

Тогда Сюэли решился к ним подойти.

– …Да, и, ты понимаешь, пришлось отрастить бороды, потому что в то время без бороды могли быть только гомики, а если уж изображать стрельцов, то надо же нормально… – углубившись в интересный разговор с историками, Сюэли сам не заметил, как метелью намело на нем целый воротник из снега. Стряхнув его с плеч, он спросил:

– Скажите, а вы не видели тут такой ларек… как бы для чистки обуви? Он похож на маленький храм… китайский?

– Ты видел?

– Да, что-то такое…

– Видели ларек. И ларечек этот шел куда-то… примерно, знаешь, по Никольской…

– А он разве умеет ходить?

– Да, ларечек на курьих ножках, – обрадовались историки.

– Его хозяин тянет на веревочке обычно, когда переезжает, ты разве не знал? И он шел, беседовал с каким-то ученым, по виду – академиком, и они удалялись куда-то в сторону, знаешь, наверное, Черкасского переулка, где книжный…

– Не найти, – подумал Сюэли, и вдруг метель чуть-чуть улеглась, и он увидел ларек прямо перед собой, почти в двух шагах.

– Послушай, а как зовут этого сапожника? А то неудобно… – спросили еще историки. – Все-таки работаем практически друг напротив друга…

– Господин Ли. Ли Дапэн. Это… Могучий орёл.

– Это типа индейское имя, что ли? Могучий Орёл?

– Нет. Это из книги Чжуан-цзы. Да Пэн – это такая огромная птица… Когда она летит, она… Нет, не могу объяснить.

– Это навроде птицы Рух?

– Можно и так сказать, – вежливо согласился Сюэли.

– А какое место занимает эта огромная птица в тексте у Чжуан-цзы?

– Большое место. Она вообще занимает очень много места, эта птица. Просто она огромная.

– Ладно, короче, мы поняли. Если хотим врубиться, надо взять и почитать Чжуан-цзы в переводе.

– А что, есть русский перевод Чжуан-цзы? – Сюэли изумился до глубины души.

– Да, конечно, в сети лежит. А что тебя смущает?

– С ума сошли эти люди – решили переводить! – потрясенно пробормотал Сюэли.

– А что?

– Перевод, – он даже не знал, как сказать, – не передаст звуковое размышление, перевод только содержания – о чем это, но это хрен, ничего не дает. «Читать книгу» и «смотреть книгу» – это разные вещи, граматически по-русски «смотреть» неправильно, но по-китайски нормально – это раз. «Читать» – значит читать слухом.

У Сюэли от волнения съехала куда-то вся грамматика.

– Через свой глас, – он так и сказал – «глас», – лучше поймешь, о чем это, и это ведет к дальнейшему мышлению. Нет, размышлению.

Историки посмотрели на него с интересом.

– В историческом музее есть обломки от руин дворца эпохи Восточная Хань. То, что эти обломки нашли на территории современной России, мне о многом говорит, – Сюэли думал, как бы ему, собственно, подступиться к ключевой мысли. Ли Дапэн кивал и не торопил его. – У нас на эти обломки смотрели бы другими глазами. Как вы относитесь к тому, что в музеях хранится множество вещей, как бы… стронутых с места? Часто и сакральных, – осторожно добавил он. – Если все они вдруг однажды ночью соберутся восвояси и поедут по местам, будет большой переполох.

– Несомненно. Вещи – это только вещи. Какая разница, где они хранятся? Где что лежит, как оно зовется?

– Нет, разница есть. А вот если могилу…

– А-а, ну, если могилу… родным и соотечественникам покойного это едва ли придется по душе.

– Так очень часто то, что выставлено в музее, стояло прямо на могиле или лежало… в могиле. Или вкопано было рядом. Или не рядом, но в честь. Могилы, святыни… – долбил свое Сюэли. – Сакральные предметы, реликвии… Вот чем занимаются в поиске, как я это понял? Поднимают из земли все, что там лежит, определяют, куда это принадлежит, и разносят по местам.

– В высшей степени достойное занятие, – заметил Ли Дапэн.

– Но если в нашей семье хранилась реликвия. Если ее отобрали у нас. Если мой дед, который ею занимался, исчез, а я больше всех похож на него… по характеру. Разве я не должен что-то предпринять, чтобы вернуть утраченное?

– Тащить бодисатву помыться – зря утруждать божество. Не зря ли ты обременяешь себя заботами, не напрасно ли беспокоишься? Из того, что твой дед занимался чем-то, вовсе не следует, что ты должен лезть туда же в петлю. Ты вне всяких сомнений должен был бы вернуть то, что отобрали лично у тебя, а что принадлежит притом всей стране. У тебя что-нибудь отобрали?

– Ну… дедушку самого, – сказал Сюэли.

– Вот его и ищи. Твой друг, которого ты приводил однажды ко мне, необычайно мудр, – заметил Ли Дапэн.

– Который друг? С длинными волосами или стриженный под ежик?

– Тот, что сказал тебе сидеть тихонечко, как уховертка в своей щели. Хотя по виду он словно бы несколько беспечен, а все же, если о деле идет, вот его бы тебе надо слушать, а не пошлейших каких-то людей. Собака ловит мышей – слыхал поговорку?

– Слыхал, – вздохнул Сюэли. – Не своим делом занимается.

– Ты можешь деда, прадеда, да и всех только замарать своими действиями, которые так, скажу отдаленно, наивны.

– Так-то оно так, – согласился Сюэли. – А все же, когда думаю об этом, вся внутренность раз девять в день перевернется.

– С теми сочинениями, которые вы сейчас пишете, вы никогда в жизни никуда не прошли бы на государственных экзаменах в старом Китае. Даже вам лучше было бы там вовсе не появляться, – сказал Сюэли, решив выразиться как можно мягче. Он надеялся, что эту простую истину его ученики и сами понимают, таким образом, он не сообщит им ничего особенно нового и шокирующего, а все же сподвигнет их к совершенствованию.

– А откуда вам знать-то? – неожиданно нагло спросили ученики.

– Откуда я знаю? Ну… уж знаю, – задумчиво заверил их Сюэли. – Я напрочь отрицаю всякий смысл в изучении китайского языка без овладения классической литературой и, в частности, без умения писать стихи по-китайски.

– Ого! Круто. А вы сами-то, когда учили русский, начали сочинять стихи по-русски?

– Эм-м… Я не думаю, что ученики имеют право предъявлять учителю встречные требования в такой форме, – осторожно сказал Сюэли. Почти год он пытался привить группе восточную модель взаимоотношений учителя и ученика и каждый раз поражался, как легко при малейшем сбое слетала непрочная позолота привитых вроде бы навыков. Да, они обычно протягивали ему контрольные работы двумя руками, но если спешили, то швыряли все же через весь класс, так что тетрадь летела и шлепалась на стол к Сюэли. Вот и сейчас: легкая тень конфликта – и из-за внешней почтительности полезло разнузданное варварство.

– Нет, это почему же? Вы сочините нам что-нибудь типично русское… хотя бы частушку, – потребовали ученики. – А то вообще-то у всех людей равные права.

тут же сказал Сюэли.

Ученики присмирели.

– Блин, частушка… Нормальная такая, блин… – зашептались они между собой. – Ладно. Хорошо. Учите стихосложению, мы будем стараться.

– Так вот: формальная сторона китайского стихосложения, стихотворные жанры, требования к форме стиха – это вам, конечно, не частушка, – ехидно начал Сюэли, переходя к заготовленной лекции.

Команда, готовившая капустник, совещалась, как обойтись без Сюэли и Леши, пока они будут в Любани. Скинхедов в пьесе было много, и, хотя Леша был их предводителем, отсутствие его было не так чувствительно, как отъезд Сюэли.

– На то время, пока ты в поиске, Чжэн Юй слегка побудет здесь тобой. Ведь репетировать-то надо, – сообщили в результате Сюэли, как только он появился.

Вперед выступил Чжэн Юй. Это был студент из Сычуани, спокойный и милейший человек.

– Не беспокойтесь, – заверил он Сюэли, – при репетиции я только постою на вашем месте, как будто бы фигура, вырезанная из фанеры. Конечно, никогда мне не сыграть студента Чжана так, как вам, и не приблизиться к таким вершинам. Я лишь, знаете, как говорится: лысый идет за луной – лысина отсвечивает – перенимает свет.

Все расхохотались.

– Хорошо, тогда мы… с какого места? Словно Хэн-э из яшмовых зал?..

– Словно Хэн-э из яшмовых зал, Ди монолог свой уже рассказал, – сострил Лю Цзянь.

– А, хорошо. А музыка?

– Какого… блин! – вскричал Леша. – Почему ум – в сердце?

– Ну… блин, – отвечал Ди вежливо, как только мог. – Потому что ум – в сердце. А где еще?

– В мозгах, – сообщил Леша. – Я сказал что-то для вас неожиданное?

– Ум – в сердце, – очень любезно возразил Ди, приблизившись, взял Лешу за руку и овеял его ароматом цветочных духов. – В мозгу – центр управления телом.

– К черту! Делайте, что хотите, – сказал Леша и сел на место.

– Какие свежие стихи! И я сложу на те же рифмы… – нежным голоском начал Ди…

Все полегли, издевку уловили даже немногие присутствовавшие русские.

Закончив прогон новой сцены, Сюэли извинился, снял головной убор, спрыгнул в зал, схватил рюкзак и, помахав всем рукой, поспешил на встречу с научным рукводителем. На повторе старых сцен его мог подменить и Чжэн Юй.

А! У Чжэн Юя был вкус, грация, голос, осанка – на него можно было положиться не задумываясь. Но когда Сюэли шел к выходу из зала, донесшиеся со сцены восклицания Ди и Чжэна:

– Ах, какой юноша!

– Ах, какая девушка! – его как по сердцу полоснули.

Постановка была гениальна безотносительно того, присутствовал он в ней или нет.