Цзян

Эпилог Время настоящее, лето Гонконг — Вашингтон

Собака с лаем бежала по линии прибоя, преследуя брошенный хозяином красный мячик. То складываясь, то вытягиваясь в полете, она, как метательный снаряд, промчалась мимо Джейка, обдав его ноги мокрым песком.

Джейк и Чжилинь медленно шли по изогнутому полумесяцем пляжу Шек-0. Солнце, с трудом пробиваясь сквозь утреннюю дымку, слегка серебрило поверхность океана у горизонта.

Чжилинь только что закончил свой рассказ о своей жизни в Китае. Он принял известие о смерти Химеры с характерным для него хладнокровием.

— Теперь ты знаешь обо мне больше, чем даже мои братья.

Джейк взглянул на старика, подумав, что он, наверно, никогда не перестанет удивлять его.

— Я не должен был бросать тебя и твою мать, — признался Чжилинь. — Как и не должен был заводить любовницу. Но я был слеп, как крот. К тому же это было продолжением моей жизненной философии. Я всегда сначала принимал решения, а уж потом задумывался над их последствиями... Снедаемый своими честолюбивыми планами, я утерял связь с внешним миром, как теряет ее монах, посвятивший себя служению богу. Я действовал в рамках правил, которые сам установил для себя и для других.

— Йуань-хуань?

Чжилинь кивнул.

— В каком-то смысле да.

Они сделали небольшой крюк, чтобы обойти шоколадного от загара мальчишку, деловито строившего у кромки воды замок из песка.

— Если я видел, что мои действия как-то влияют на жизнь окружающих меня людей, то я просто сбрасывал это со счетов... Ты рассказал мне, что случилось с Афиной после того, как я вас покинул. Я знаю о том, как трагически сложилась жизнь Шен Ли, из того, что мне удалось по крупицам вытянуть из Ничирена. Их обеих убил йуань-хуань,или, вернее, моя одержимость им.

Какое-то время они шли молча. Вдоль горизонта, над черными силуэтами танкеров громоздились пушистые облака. Оставляя за собой серебристый хвост пены, пронесся глиссер. Юная блондинка, уверенно выруливая его по дуге, весело помахала кому-то на берегу.

— Я должен отдохнуть, — сказал Чжилинь. Он сел у кромки воды за песочным замком, построенным мальчиком. Джейк стоял рядом и молча наблюдал, как отец снимает туфли, носки, засучивает брюки. Потом Чжилинь погрузил ноги в мокрый песок так, чтобы их омывали набегающие волны. Почему-то от этого зрелища слезы подступили к глазам Джейка.

Он присел на корточки рядом с отцом. Они не обнялись при встрече и не произносили нежных слов. Такие знаки внимания не в традициях китайской культуры. Возможно, их чувства проявляли себя в тех минутах молчания, которые часто возникали у них во время разговора.

— Я останусь здесь, — сказал Чжилинь, переводя взгляд с моря на сына. — Коммунистом я никогда, по сути, не был. Я люблю Родину, но не особенно восторгаюсь тем, что с ней стало за последние сорок лет. Если я в свое время и принял коммунизм, то сделал это лишь потому, что был и остаюсь закоренелым прагматиком. И, знаешь, мои расчеты оправдались: коммунистическая идея действительно сплотила Китай. И я до сих пор считаю, что это был единственный способ остановить междоусобицы, раздиравшие нашу страну на протяжении столетий. Из тисков родной истории, как ты сам понимаешь, довольно трудно вырваться... Но мне, как и многим другим моим собратьям на политическом поприще, всегда было трудно вовремя остановиться. Коммунистическая идея исчерпала свои возможности, и я уверен, что мы все в правительстве давно это чувствуем, но продолжаем пользоваться ею, боясь потерять власть. Я понял, что коммунизм тянет нас в прошлое и мешает строить будущее. Вот так и возник йуань-хуань.

Слушая отца, Джейк, тем не менее, продолжал исподволь следить за людьми на берегу — в силу профессиональной привычки.

— Эта идея родилась, когда я почувствовал полную уверенность, что Гонконг — это ключ к спасению Китая. Если мы сможем контролировать Гонконг — сейчас я говорю не о правительстве Китая, а только о себе самом или о том человеке, который придет сменить меня, — мы сможем контролировать будущее Китая, перекачивая огромные денежные суммы в тяжелую промышленность, продвигая рыночную экономику, взяв за модель отношения между тайпэньскимидомами. Через пятьдесят лет мы могли бы создать действительно могучий, единый Китай. Вот для чего нам нужен йуань-хуань!

Некоторое время Джейк сидел молча, обдумывая слова отца. Он вспомнил слова Блисс: Это китайская организация, но далеко не коммунистическая.Она сказала сущую правду.

— Но контролировать всю колонию? — произнес он с сомнением в голосе. — Я не представляю, каким образом это можно осуществить.

Чжилинь улыбнулся, но не потому, что счел слова Джейка забавными. Сеть голубых жилок покрывала его умудренное долгой жизнью лицо.

— Не забывай, что я ведь — Цзян. Созданное мною живет в веках. И этот замысел тоже будет жить, смею тебя уверить, сын мой. Я всегда контролировал ситуацию.

— И даже сейчас?

— Да, и сейчас.

Солнце вышло из облаков и теперь светило ему в глаза, но он не отвернулся. Джейк видел, как пульсирует на его виске синяя жилка.

— Но боюсь, что не доживу до того дня, когда мы увидим первые плоды наших трудов. Слишком много близких мне людей погибло из-за моей черствости. Я устал. Даже Цзян порой нуждается в отдыхе.

Волна набежала на берег и подмыла стену песочного замка, построенного мальчиком. Он посмотрел на разрушения, слезы навернулись на его глаза и он заревел. Тут из воды вылезла его сестра. Она бухнулась на колени возле замка, и ее золотистая кожа на бедрах сразу же покрылась песочной коркой.

— Ну-ну! — прикрикнула она на братишку. — Не реви!

И начала восстанавливать разрушенную стену. Понаблюдав за ней с минуту, мальчишка перестал плакать и, все еще шмыгая носом, устроился рядом с ней и начал помогать.

Джейк, наблюдавший за этой сценой, не мог не улыбнуться.

— Отец, — попросил он. — Расскажи мне о йуань-хуане.

Чжилинь кивнул.

— Расскажу обязательно. Но прежде выслушай еще одно мое сообщение. Это по моему приказу Ничирен вызвал Марианну в Японию.

Волны разбивались о берег, но звук их ударов показался Джейку громче пушечных выстрелов.

Марианна лежит на узком уступе скалы, и дождь сечет ее бледное лицо. Медленно сползает к краю пропасти...

Марианна! Не может быть!

— Я бы хотел продолжить.

Голос отца донесся будто издалека.

— Но зачем надо было ее похищать? — с трудом выговорил он.

— Химера послал группу захвата в твой дом, когда ты уже летел в Японию со своим дантайштурмовать Дом Паломника.

Джейк расслышал укоризненные нотки в последних словах отца, но не стал их комментировать.

— Это я знаю, но все-таки мне не понятно, как Марианна могла довериться Ничирену?

— Конечно, такое нелегко понять, — мягко согласился Чжилинь. — Для нее ведь не была секретом лютая вражда между вами. Но не менее трудно было се убедить, что ей угрожает опасность и со стороны Куорри.

Чжилинь смотрел на море невидящим взглядом.

— Ничирен позвонил ей, предупредив о том, что скоро в ее квартире появятся убийцы и что ей надо немедленно, как говориться, брать ноги в руки. Она, конечно, ему не поверила. И тогда он назвал ей руководителя группы захвата. Она его лично знала.

— Эванс?

— Да, Эванс. Химера, очевидно, не знал, что Марианна была в курсе, чем Эванс зарабатывал себе на жизнь. Она спряталась в кустах и, увидев, как убийцы вошли в ее дом, не могла не поверить Ничирену.

Некоторое время Чжилинь и Джейк сидели, не говоря ни слова. Наконец Джейк спросил:

— Но почему надо было привлекать к этому именно Ничирена?

— У меня не было выбора. Надо было спасать Марианну, и причем немедленно. Я знал, что в Гонконге ей от убийц не скрыться. И наиболее безопасным местом для нее я посчитал Японию. Никому в Куорри не пришло бы в голову искать ее у Ничирена. Все знали о том, что это твой заклятый враг.

— И все-таки ее нашли, — с горечью заметил Джейк.

Чжилинь печально кивнул.

— Я не мог предугадать, что в результате борьбы за власть внутри органов КГБ на Цуруги будет тоже послана группа убийц. Прости, мой сын.

Старик склонил голову в душевной муке, и Джейк выругал себя за черствость. Мы все в этом виноваты в той или иной степени, -подумал он. — Но главная вина— моя. Из-за того образа жизни, который я для себя избрал. Мой страшный мир убил ее. Мир, который я так любил.

Волны накатывали на берег и с шипением уходили в сырой песок.

— Расскажи мне о йуань-хуане,отец.

Чжилинь понял, что пора ответить на главный вопрос сына.

— Хорошо. Ты уже знаешь о Цуне Три Клятвы и о Т.И. Чуне. Ты один о них знаешь. Даже Блисс не догадывается, что они мои братья. Пусть это так и останется до поры до времени. Ты также знаешь, что, пользуясь своей враждой как прикрытием, они скупали одно за другим все гонконгские предприятия. Это они делали по моему указанию, чтобы наше «кольцо» все время расширялось. Одним из наших главнейших завоеваний я считаю приобретение Т.И. Чуном контрольного пакета акций «Пяти звезд». В течение шести месяцев, благодаря крупному просчету моего главного оппонента в Пекине, мы завоевали крупнейшую в Гонконге корпорацию. Триады тоже на нашей стороне. Как тебе известно, Верзила Сун, главарь 14К — лучший друг Цуня Три Клятвы. Хак Сам сотрудничает с «Пятью звездами» через сэра Джона Блустоуна.

— А как насчет Зеленого Пана? — спросил Джейк. — Без привлечения шанхайской триады на нашу сторону мы далеко не уедем.

— Это верно, — согласился Чжилинь. — Преподобный Чен в союзе с Эндрю Сойером контролируют золотой ручеек, впадающий в Макао.

Чжилинь повернулся к сыну и посмотрел ему в глаза. На какое-то мгновение годы, состарившие его тело, куда-то исчезли, и Джейк увидел отца таким, каким он был в молодости.

— Три осколка фу уже у тебя, сын. Четвертый — у Эндрю Сойера.

— Сойер? Ну и дела!

На одном из холмов, окаймляющих бухту Шек-0, стоял небольшой буддийский храм. Уже вечерело, когда двое людей вошли под его своды, сразу же окунувшись в его прохладную, пропахшую благовонными курениями полутьму.

Чжилинь молился, а Джейк, стоя рядом, размышляя о более мирских, но не менее важных, вещах. Он все еще привыкал к мысли, что теперь у него есть отец, человек одной с ним крови. Его даже порой дрожь пробирала от этой мысли. Он полагал, что это от радости.

Потом они долго сидели под стрехой крыши храма, сделанной из раскрашенного бамбука и разговаривая.

— Йуань-хуаньне может функционировать, — сказал Чжилинь, — если кто-то не сидит в самом его сердце, координируя и направляя деятельность всех его звеньев.

Закатное солнце золотило гладь Южно-Китайского моря. Обложившие горизонт облака стали еще живописнее в его лучах.

— Этот из всех тай-пэней тай-пэньдолжен контролировать весь Гонконг, а со временем — и весь Китай. Потому что Гонконг — это внешняя торговля, а без нее современное государство существовать не может.

— У тебя есть я, отец. Чжилинь покачал головой.

— Слишком часто в твою жизнь вмешивались разные силы, причем без твоего согласия. Тебе это еще не надоело?

— У меня есть для этого все данные, — заметил Джейк, не сочтя, очевидно, это возражение достаточно веским.

Чжилинь немного подумал, взвешивая все за и против.

— Во всем мире нет человека с лучшими, чем у тебя, данными для того, чтобы стать центром йуань-хуаня.Я это планировал с самого начала. Ты — в Гонконге, а Ничирен — в Японии. Два полюса круга.

— Тогда решено.

— Нет. Ничего не решено. Ты не знаешь, на что себя обрекаешь. Идеология — страшная штука. Вот возьми, к примеру, Китай. Много лет мы пользовались марксистскими доктринами, чтобы добиться в стране хотя бы видимости закона и порядка и, главное, отмежеваться от гвай-ло,угрожающих сожрать нас с потрохами. Коммунизм был средством для достижения целей, которые нельзя не считать благородными. И вот теперь, когда мы достигли этих целей, пора бы начинать отмежевываться от этих доктрин. Но не тут-то было! Коммунизм еще сильнее обострил наше феодальное мышление. В Пекине есть огромное количество людей, вцепившихся в отжившие понятия мертвой хваткой... Но немало там также и сторонников рыночной экономики. Гонконг и Тайвань — это кузницы рыночной экономики, через которую граждане нашей великой страны могут достичь подлинной свободы — экономической. И не только пекинские маоисты стоят поперек дороги. Кремлевским стратегам это тоже как кость в горле. Им ни к чему наша подлинная независимость. Вот какое наследие получит тай-пэнь из тай-пэней.Захочешь ли ты принять его?

— Отец, когда я был в Вашингтоне в последний раз, я обнаружил в себе кое-что, существовавшее там и прежде, но не обращавшее на себя моего внимания. Я, оказывается, могу быть хозяином своей собственной жизни.

Чжилинь с сомнением посмотрел на него.

— И ты по-прежнему так считаешь? Даже после того, как узнал, что даже Фо Саан, и тот был членом йуань-хуаня?

—Да. Даже после этого. Фо Саан обучил меня приемам, но сила и ловкость у меня — от природы. И он не мог, да и не пытался учить меня тому, что меня не интересовало. Вот и сейчас моя жизнь такова, какой я ее сам делаю. Когда я говорю, что что-то решено, я говорю это вполне серьезно.

— Значит, ты выбираешь такую жизнь потому, что ты этого хочешь?

— Конечно.

Чжилинь смотрел на заходящее солнце. Он не переставал поражаться тому, насколько сильно отличается жизнь здесь от того, к чему он привык дома. Ему постоянно приходилось себе напоминать, что Гонконг — это тоже Китай. Странно, -думал он, — даже солнце здесь какое-то другое. Пройдет немало времени, прежде чем я привыкну к этому миру.Так думал он, хотя и понимая отлично, что не будет у него слишком много времени для акклиматизации. Но когда он уйдет, останется Джейк. Он сам поразился, насколько важной показалась ему эта, в сущности, тривиальная мысль. Наконец он кивнул.

— Быть по сему. Я уже разговаривал с Эндрю Сойером. Он многим мне обязан. Если бы не я, не быть бы ему тай-пэнем. И он верный человек. Поэтому я и дал ему последний осколок фу.Имей это в виду. Так вот, этот Сойер сообщил мне во время нашего последнего разговора важную информацию, которую я теперь передаю тебе. Сэр Джон Блустоун — резидент КГБ на Юго-Восточном направлении, а много лет работавший у Сойера Питер Ынг был его агентом. Я говорю о нем в прошедшем времени, потому что с ним уже разобрались. Но Блустоун — это птица более высокого полета. Когда будешь разговаривать с Сойером, намекни, что было бы неплохо оставить дела как есть. Блустоун напрямую связан с Даниэлой Воркутой, и, я полагаю, эту связь было бы грешно обрывать.

— Я с тобой полностью согласен.

— Хорошо. Далее. Я так и не понял, откуда Химера узнал про фу. Он не мог получить эту информацию ни по какому из известных мне каналов. Кто-то из очень близких нам людей — его агент. Агент, о ком мы ничего не знаем, кроме того, что он работает под самым нашим носом.

— Я его найду.

До чего же странно устроен мир, -подумал Джейк. Целую вечность он считал, что один-одинешенек в этом мире. И вот теперь всеблагое провидение вернуло ему отца. А с ним — целую кучу дядей, племянников, племянниц... Он чувствовал себя как человек, который, после того, как долгие годы бродил по бесплодной пустыне, наткнулся на копи царя Соломона. Его богатство ошеломило его самого.

Чжилинь закрыл глаза. Он чувствовал на своем лице лучи заходящего солнца. Но тепло от сидевшего с ним рядом сына радовало его больше. Даже не просто тепло, а целый поток энергии вливался в его старческое тело через руку сына, которую он держал в своей. И столь велика была радость от этого ощущения, что ему приходилось сдерживать себя, давая ситуации более скромную оценку. Пока, мол, все идет нормально.

Ему снился Париж. Тягучий солнечный свет заливал бульвары медвяными потоками. Он смотрит в окно своей квартиры на втором этаже старого здания в Шестнадцатом муниципалитете. Это высокое окно выходит в задний дворик, кажущийся серым даже в летний полдень.

Сон иногда повторялся, но всегда он начинался именно с образа этого дворика, будто сошедшего с полотна какого-нибудь импрессиониста. Несмотря на то, что в нем преобладали серые тона, дворик всегда был полон птичьего пения.

Звонкий щебет птиц смешивается с тихим стуком в дверь. Пульс его сразу же учащается. Ее холодные серые глаза сводят его с ума. На них крапинки, как на полотнах Сера. Он часами может следить за вихрями этих цветных точек, которые сходятся, расходятся, создавая новые оттенки, неожиданные формы...

Он балдеет от этой живописи; он балдеет от ее серых глаз, от ее медвяных волос, каскадом падающих на плечи. Когда она говорит по-английски, акцент почти не заметен. Только сочетание слов какое-то чуточку странное. Как ее глаза. В его сне ее голос приобретает осязаемые, наглядные формы. Как и этот серый, полный птичьего пения дворик, он также полон неземного очарования. Как картина Сера.

Она приходит три раза в неделю, но обычно в разные дни и в разное время. Перед этим обязательно звонит, договариваясь о времени встречи. И всегда говорит по-английски, хотя он не хуже ее самой владеет русским языком.

И сон его всегда заканчивается одинаково. Она позирует ему в обнаженном виде. Сидя или стоя — трудно сказать, как именно. И все из-за освещения, путающего все формы. Художественное освещение. Потом полотно сливается с самой натурой, но он продолжает его расписывать. Кисть превращается в его собственный iie-нис, который он с деловым видом макает в краску и затем наносит на ее ослепительно белую кожу мазки, покрывая ее руническими письменами, горящими на ней, как горят буквы на экране компьютера.

И всегда он просыпается — как проснулся сейчас — с такой жуткой эрекцией, что хоть вой от боли. Но эта боль сладка. Сон этот действует на него, как опиум. От счастья у него даже голова немного кружилась, когда он шел в ванную.

Пустив горячую воду, он встал под струи, произнося ее имя, будто для того, чтобы вызвать ее образ из ароматных клубов пара. Даниэла.

Обмотавшись полотенцем, он побрился, глядясь в запотевшее по краям зеркало. Потом не торопясь облачился в темно-синие легкие брюки и кремовую рубашку от Ральфа Лорана. Стиль «поло».

Всовывая ноги в разношенные топсайдеры, Химера подумал о себе, как бы в развитие своего сна, что он по-своему действительно художник. С помощью программ, разработанных им и введенных в компьютер ГПР-3700, он может заставить людей увидеть жизнь так, как ему заблагорассудится.

Насвистывая, он засел готовить доклад. Даниэла всегда ему снилась накануне очередного сеанса связи.

И весь этот день, с утра до вечера, играл всеми своими красками. Как на картине Сера.