Д'Артаньян — гвардеец кардинала. Тень над короной Франции

Глава первая Дом на улице Вожирар

Кампания, предпринятая тремя друзьями против неприметного маленького домика на улице Вожирар, была подготовлена по всем правилам военного искусства в сочетании с опытом охотника на лис (военный опыт имели де Вард с Каюзаком, а в охоте неплохо разбирался д'Артаньян). Возле той стены, что соприкасалась со знаменитыми яблоневыми садами улицы Вожирар, заняли свои посты Планше с мушкетом и Эсташ с увесистой дубинкой (слуга Каюзака ростом, шириной плеч и кулаками мало уступал своему господину, а потому глубоко презирал в душе «все эти железки», по его собственному выражению, и, если уж судьба вынуждала его браться за оружие, он, подобно Гераклу, предпочитал палицу или нечто на нее похожее). Возле калитки, выходившей в короткий переулок, откуда можно было без труда бежать задворками, расположился Любен с двумя пистолетами. Трое гвардейцев прижались к стене по обе стороны двери, перед которой расположили своего пленника так, чтобы только его можно было увидеть в крохотное зарешеченное окошечко, проделанное в двери на высоте человеческих глаз.

Разумеется, они не собирались доверять своему пленнику безоглядно — а потому д'Артаньян, предусмотрительно обнажив шпагу, держа ее так, чтобы острие пребывало поблизости от левого бока Франсуа, шепотом посоветовал:

— Не вздумай откалывать номера, прохвост, а то изобразишь собой натурального жука на булавке… Ну, стучи!

Франсуа, с физиономией хмурой и обреченной, послушно заколотил дверным молотком так, словно намеревался поднять мертвых из могил еще до Страшного суда.

Очень скоро заскрипела задвижка, по ту сторону решетки откинулась крохотная заслонка, и послышался недовольный голос слуги по имени Антуан, которого д'Артаньян сразу узнал по ленивым и гнусавым интонациям:

— Иду, иду… Франсуа, чтоб тебе запаршиветь с головы до ног! Ты что, перепутал дверь с наковальней? В кузнецы податься решил? Маркиз твой наконец-то набрался ума и выгнал тебя за воровство? Честным ремеслом теперь зарабатывать будешь?

Д'Артаньян, сделав страшное лицо, приблизил острие к самому боку пленника, и тот, побуждаемый к действию, воскликнул с весьма натуральным волнением и поспешностью:

— Открывай скорее, сурок жирный! Англичанин тут?

— А куда он денется? — зевнул ленивый цербер.

— Открывай живее! Для него есть новости, и важные!

— Что, твой хозяин прикончил-таки этого паршивого гасконца?

— Ага! — воскликнул Франсуа. — Сейчас я тебе буду орать во всю глотку, прямо посреди улицы! Хочешь, чтобы нас обоих сволокли в Бастилию? Там и господам неуютно, а мы с тобой и вовсе не велики птицы! Открывай!

— Ну, смотри, младшенький, если опять приперся, чтобы выманить пару пистолей у английского гуся в обмен на пустую болтовню, я тебе наломаю холку собственными руками. Хозяйка и так ходит злая, как три ведьмы, знай шпыняет меня за то, что с тобой связался, с болтуном и бездельником…

— Я-то при чем? Не я должен был делать дело, а господин маркиз…

— Оба вы с господином маркизом одного поля ягоды, по хозяину и слуга. Точно тебе говорю, если пришел ни с чем, хозяйка совсем остервенеет, она и так взбеленилась, когда сбежала эта пикардийская паршивка…

Говоря это, он звенел и лязгал многочисленными цепями и запорами, памятными д'Артаньяну по прошлому визиту. Наконец дверь приоткрылась — не распахнулась, а именно приоткрылась, и Антуан, как видно, распространявший подозрительное недоверие ко всему на свете и на родного брата, высунул в щель настороженную физиономию.

Каюзаку этого вполне хватило. Он, вытянув ручищу, сграбастал слугу за глотку и без малейшего усилия выдернул его наружу, будто пробку из бутылки. Прислонив к стене и надежно сомкнув на горле пальцы, тихо пообещал с исконно спартанским немногословием, самым что ни на есть грозным тоном:

— Заорешь — совсем задушу. Понял? Если понял, кивни.

Полузадушенный Антуан, издавая лишь слабые звуки наподобие мышиного писка или голоса совести у отъявленного подонка, торопливо закивал, багровея лицом от нехватки воздуха и выпучив глаза.

Усмехнувшись, Каюзак чуть ослабил стальную хватку:

— Ну-ка, глотни воздуха чуток… Англичанин, стало быть, в доме?

— Ага… — просипел Антуан.

— А хозяйка?

— Тоже…

— Кто мы, тебе ясно? Вопросов задавать не будешь?

— Не буду… — его выпученные глаза остановились на красных плащах. — Чего уж тут…

— Толковый парень, — одобрительно кивнул Каюзак. — Теперь слушай внимательно и запоминай хорошенько. Сейчас мы все вместе войдем в дом. Проведешь нас к хозяйке, и боже тебя упаси поднять шум — шпага для тебя слишком благородное оружие, я обойдусь чем попроще… — он выразительно поднес к носу пленного громадный кулак. — Уяснил?

Усмиренный цербер отчаянно закивал. Каюзак напутствовал грозно-ласково:

— Ну, смотри у меня, прохвост… Вперед, господа, дорога открыта!

И они ворвались в прихожую, готовые к любым неожиданностям, каковых, впрочем, не последовало. Д'Артаньян, уже здесь бывавший, с уверенностью завсегдатая и близкого друга хозяйки дома — кто посмеет сказать, что это не так вопреки очевидным фактам?! — шагал впереди. Они очутились в той самой гостиной, где в тонкой перегородке гасконец сразу заметил проделанную им самим дырку, прислушались.

Тишину нарушил шелест платья — и перед ними предстала Мари де Шеврез, вне себя от гнева. Иных женщин гнев делает некрасивыми, но герцогиня, порочная и очаровательная, была невероятно хороша даже сейчас: ее бездонные глаза метали молнии, щеки раскраснелись, полуприкрытая кружевами грудь часто вздымалась, в общем, судя по ее виду, она искренне жалела, что не способна испепелять взглядом, как та мифологическая ведьма, о которой д'Артаньян слышал краем уха от какого-то книжника в Тарбе, — помнится, имя у нее было испанское, Мендоза Горгулья, что ли…

— И вы… — у нее не было слов. — И вы осмелились сюда явиться?! Шпион, предатель!

— Ну, это спорный вопрос, герцогиня, — сказал гасконец в совершеннейшем присутствии духа, изящно поклонившись. — Предатель — это тот, кто предает своих… А что до «шпиона» — я, клянусь честью, вовсе и не собирался шпионить. Каюсь, я выдал себя за другого, но исключительно для того, чтобы провести с вами ночь, и, если память мне не изменяет, меня буквально за шиворот втянули в заговор, о котором я и не подозревал… Какое же тут шпионство?

Прелестная Мари послала ему еще один уничтожающий взгляд, но и сама уже успела понять, что это не производит особенного впечатления. На ее очаровательном личике изобразилась прямо-таки детская обида, несколько мгновений всерьез казалось, что из этих огромных глаз, бесстыжих и невинных одновременно, брызнут слезы.

— Если вы не предатель и не шпион, то, безусловно, последний идиот, — выдохнула она. — Болван, дурак набитый, чурбан, деревенщина, дубина! Перед вами была ослепительная фортуна, вы могли взлететь невероятно высоко… и на что вы это променяли? На благосклонный взгляд кардинала и неуклюжие объятия этой белобрысой интриганки… Нечего сказать, хороша награда! Могу спорить, в постели она ужасно добродетельна и скучна!

Д'Артаньян смотрел на нее с благожелательной улыбкой и молчал. В конце концов она и сама замолчала, видя, что все ядовитые стрелы летят мимо цели. Оглядела всех по очереди — непроницаемого де Варда, ухмылявшегося во весь рот Каюзака, державшего одной рукой за шиворот Антуана, а другой его достойного братца, и спросила совсем другим тоном, уже, скорее, рассудочным:

— Что все это значит? Как вы посмели сюда ворваться? Антуан, скотина, зачем ты их пустил?

— Я ничего не мог поделать, хозяйка, — покаянно просипел слуга. — Этот вот дворянин как сгреб меня за глотку, чуть не задавил, я уж думал, конец пришел без покаяния…

— Великодушно прошу извинить, герцогиня, — непринужденно сказал д'Артаньян. — Служба кардинала, увы. Нам стало известно, что в вашем доме скрывается один подозрительный англичанин по имени Винтер, замешанный в подстрекательстве сразу к нескольким убийствам…

— Подите к черту!

— Сдается мне, кое-кто попадет туда раньше меня… — сказал д'Артаньян спокойно. — Я не шучу, герцогиня. Мы пришли арестовать вашего постояльца…

— Нет у меня никаких постояльцев! Я вам не трактирщица!

— Мари… — укоризненно произнес гасконец. — Ну зачем вы цепляетесь к словам? Нам нужен лорд Винтер, как его ни именуй… Или вы хотите сказать, что никогда не слышали о таком?

— Да провалитесь вы! Как вы смеете меня допрашивать?

— Между прочим, дом окружен, — небрежно добавил граф де Вард, очень громко, явно предполагая наличие поблизости кого-то подслушивающего.

Он был совершенно прав: д'Артаньян, глядя на знакомую дырку в стене, проделанную острием его собственного толедского кинжала, уверился, что ее сейчас закрывает то ли чей-то глаз, то ли чье-то ухо…

— Ах, вот как? — саркастически усмехнулась герцогиня. — Уж не хотите ли вы увести меня в Бастилию? По какому праву?

— Мари… — поморщился д'Артаньян. — Вас мы трогать не собираемся. А вот милейшему лорду Винтеру, боюсь, придется с нами прогуляться до ближайшего полицейского комиссара. У нас есть свидетель, который совершил убийство по наущению Винтера чуть ли не у меня на глазах… — и он кивнул в сторону Франсуа, стоявшего с видом понурым и обреченным. — Да и ваш слуга, доведись потолковать с ним задушевно, многое может поведать…

— Мерзавец! — выдохнула она, настолько очаровательная в гневе, что у д'Артаньяна защемило сердце от непонятной тоски. — Гасконский нищеброд! Дурак набитый! Провалить такое предприятие из-за совершеннейших глупостей… Достаточно было протянуть руку… Ну погоди, я тебе отплачу сторицей! Ты еще будешь валяться в уличной канаве с полуфутом железа в спине… но сначала я доберусь до твоей маленькой паршивки… О, я из нее сделаю последнюю шлюху, каких даже парижские бордели не видели… и у тебя еще будет время на нее полюбоваться в новом качестве, прежде чем с тобой самим будет покончено…

Кровь бросилась гасконцу в лицо, но он произнес насколько мог спокойно:

— Я бы категорически не советовал вам, Мари, претворять эти мысли в жизнь. Есть ситуации, когда не делают различия меж мужчиной и женщиной — в том случае, если женщина начинает играть в мужские забавы… Послушайте, бросим это глупое препирательство. Я повторяю: мы пришли, чтобы арестовать убийцу…

— Вы уверены, господа, что в этом доме есть убийца? — раздался веселый, даже чуточку насмешливый голос.

В дверном проеме стоял герцог Орлеанский, глядя на них без всякого страха — и даже, кажется, без злости, что было довольно-таки странно, учитывая последние бурные события.

— Тьфу ты, — пробормотал Каюзак. — Брат короля…

Однако своих пленников он и не подумал выпустить, держа их за воротники с прежней цепкостью.

— Отрадно видеть, что моя скромная особа известна даже простым гвардейцам нашего несравненного кардинала, — сказал с улыбкой на губах герцог Орлеанский, сделав пару шагов в их сторону мягкой кошачьей походкой. — Вы так шумели, господа, что я невольно оказался посвящен во все происходящее… Неужели здесь и в самом деле прячется убийца? Как занимательно! Кто же он, если это не секрет государственной важности?

— Лорд Винтер, — мрачно сказал д'Артаньян.

— Мой английский друг?! Право, шевалье, вы шутите!

— И не думаю, ваше высочество.

— Кого же он убил?

— Сказать по чести, сам он никого не убивал, — сказал д'Артаньян, мучительно пытаясь догадаться, какие еще сюрпризы сулит появление нового действующего лица. — Но по его приказу уже убит один человек, и то, что другой остался в живых — отнюдь не заслуга вашего, как вы изволите выражаться, английского друга… У нас есть свидетели…

— В самом деле? — произнес герцог с наигранным удивлением. — Это что, вот эти рожи? А ну-ка, дайте присмотреться… Клянусь собакой святого Рока, где-то я уже видел эту продувную рожу… Ну да, так и есть! Нечего сказать, хорош свидетель! Да ведь это он, я теперь совершенно уверен, срезал у меня позавчера кошелек на Новом мосту! Ах ты, бестия!

Д'Артаньян, чуя неладное, кинулся вперед, но опоздал, потратив несколько драгоценных мгновений на то, чтобы обогнуть огромный дубовый стол.

Герцогу этого времени хватило. Его шпага, молниеносно вылетев из ножен, сделала отточенный выпад — и покрытое дымящейся кровью острие чуть ли не на фут вышло из спины Франсуа, испустившего отчаянный вопль.

— Ага! — воскликнул герцог, отпрыгивая назад по всем правилам фехтовального искусства. — Оленя ранили стрелой!

Он нанес второй удар, столь же меткий и безжалостный, небрежно вытер шпагу концом свисающей со стола скатерти и шутливо отсалютовал ею уронившему руки д'Артаньяну, после чего преспокойно вложил в ножны и встал в прежней ленивой позе, скрестив руки на груди.

Франсуа, медленно подгибаясь в коленках, повалился лицом вперед и замер на полу без движения, из-под него понемногу расползалась лужа крови.

Каюзак, раскрыв рот, от неожиданности выпустил воротник оставшегося в живых братца.

— Ах ты, мразь благородная! — взревел тот.

И, выхватив из-за голенища трехгранный стилет, ринулся на принца крови — с исказившимся лицом, растрепанный и страшный.

Пистолетный выстрел прогремел в комнате оглушительно, как раскат грома во время летней грозы. Гостиную заволокло сизым пороховым дымом. Когда он рассеялся, д'Артаньян увидел лорда Винтера, стоявшего в дверном проеме, — разряженный пистолет англичанин преспокойно держал дулом вниз, не собираясь на кого-то нападать.

— Клянусь богом, вы вовремя появились, друг мой! — воскликнул чуть побледневший герцог Орлеанский. — Мерзавец определенно пытался меня продырявить… Черт побери, шевалье д'Артаньян, в каких притонах вы отыскали этих двух головорезов, и зачем вы их с собой привели?

Д'Артаньян, охваченный безнадежностью и отчаянием, смотрел себе под ноги, на обоих незадачливых братьев, лежащих мертвее мертвого. Он уже понимал, что все пропало, но смириться не мог.

— Мы их привели? — воскликнул он. — Одного, согласен, я и в самом деле прихватил с собой, но второй, этот самый, служил здесь…

— Господи боже мой, д'Артаньян, да что вы такое говорите? — вскричала герцогиня с невероятно изумленным лицом. — Кто это здесь служил? Я не видела ни одного из этих двух ублюдков, до того как вы их притащили ко мне в дом…

— Боюсь, я вынужден буду подтвердить слова дамы, — вежливо сообщил герцог Орлеанский. — Уж не посетуйте, что мне пришлось убить обоих, но…

— Обоих? — вырвалось у д'Артаньяна.

— Боже мой, ну конечно! — обаятельно улыбнулся герцог. Взял у Винтера разряженный пистолет и, небрежно им помахивая, продолжал: — Разумеется, когда они стали угрожать смиренной хозяйке дома и моему другу, эти неведомо откуда взявшиеся и непонятно зачем приведенные злодеи, я был вынужден убить обоих. Что, без сомнения, подтвердят как герцогиня, так и лорд Винтер…

Он безмятежно улыбался во весь рот — брат короля, Сын Франции, наследный принц, неподвластный любому суду королевства по отдельности и всем, вместе взятым… Почти не владея собой, д'Артаньян выкрикнул:

— Ловко придумано, черт побери! Почему бы вам заодно не убить и меня? — он сделал приглашающие жесты обеими руками перед грудью. — Ну-ка, смелее! Вы же ничем не рискуете, принц, с тем же успехом вы можете проткнуть и захудалого беарнского дворянина! И останетесь с этими людьми… которые, да будет вам известно, готовы были реализовать в заговоре кое-какие свои планы…

Надо сказать, он не собирался умирать, как бык на бойне, — и, крича все это в лицо герцогу Орлеанскому, все же готов был при малейшей угрозе для жизни отскочить подальше. Однако герцог не двинулся с места. Он произнес с неподражаемой беспечностью:

— Ах, господин д'Артаньян, охота вам держать в памяти подробности провалившихся шалостей… Политика — дело тонкое. Сегодня она одна, а завтра — совершенно другая… Наша милая Мари — неисправимая фантазерка, и не стоит на нее сердиться, когда она строит прожекты, словно кружева плетет…

— Убирайтесь, вы трое! — вскрикнула герцогиня. — Слышите?

Д'Артаньян и сам понимал, что здесь им делать более нечего. Свидетели были мертвы, и нет в королевстве силы, способной привлечь к ответу этого невозмутимого принца, похоже, единственного из двоих братьев, кому в полной мере передались коварство и решимость Марии Медичи…

— Пойдемте, господа, — произнес он удрученно. — Нам здесь больше нечего делать…

Они вышли в прихожую, и тут д'Артаньяна, шагавшего последним, тронул за локоть бесшумно догнавший их герцог:

— Могу ли я задержать вас на несколько слов, шевалье? Эти господа могут подождать на улице. Впрочем, если вы боитесь…

— С чего вы взяли? — надменно вздернул подбородок д'Артаньян. — Я — вас? Предпоследний раз, когда мы виделись…

— Сударь, — как ни в чем не бывало произнес герцог, закрывая дверь за Каюзаком и де Вардом. — Не стоит напоминать людям о минутах слабости, какие способны настичь каждого из нас… Так вот, я хотел бы вам сказать, что нисколечко не сержусь на вас.

— В самом деле? — недоверчиво покосился на него д'Артаньян.

— Могу вам дать честное слово. Разумеется, вы заставили меня пережить несколько неприятных минут…

— Да? — усмехнулся д'Артаньян. — Между прочим, я еще и спас вам жизнь, да будет вам известно. Не могу привести подробностей и назвать имена, но, поверьте…

— О, я охотно верю… — небрежно взмахнул рукой принц. — Вне всякого сомнения, наша проказница Мари… быть может, вкупе с моим английским другом… придумала какие-то свои планы, решительно изменявшие ход бесславно закончившегося предприятия. Ну и что? По-вашему, я теперь должен смертельно на них обидеться?

— Но ведь…

— Боже мой, как вы еще молоды… — свысока произнес принц, если и старше д'Артаньяна по возрасту, то буквально на несколько месяцев, не более. — Те чувства, которые я, по вашему представлению, должен питать, — месть, злость и что-то вроде, да? — подходят разве что буржуа и прочему простонародью, лишенному всякого понятия о высокой политике. Политика, дорогой д'Артаньян, — штука причудливая и руководствуется своими собственными правилами, ничего общего не имеющими с примитивными чувствами быдла. Что бы там ни было в прошлом, сейчас мы с моими друзьями — вновь союзники, объединенные общими целями, а это перевешивает все остальное… Вы знаете, вы меня заинтересовали. Я вас не понимаю, а это всегда меня раздражало — когда что-то остается непонятным… Ну какого черта вы в споре двух братьев встали на сторону слабого?

Вы ведь не станете отрицать, что из нас двоих наиболее слаб, никчемен и бесцветен как раз другой… Можете не отвечать, я понимаю, есть вещи, в которых вы никогда не признаетесь вслух, но ваше лицо отражает ход ваших мыслей… Вы сами знаете, что я прав. Этот никчемный болванчик, все преимущество которого в том, что он родился раньше… Вам не унизительно служить такому? О, только не вспоминайте вновь кардинала Ришелье. Вот это — сильная личность, согласен. Но он — министр, и не более того. Он подвержен не только королевским капризам, но и вполне естественным угрозам, ничего общего не имеющим с заговорами, — хворь, несчастный случай, падение с коня… Такое даже с королями случалось. А он к тому же собирается на войну в Ла-Рошель, где будет довольно опасно… Давайте исключим из наших расчетов кардинала. Сосредоточимся на двух известных вам братьях. Ну какого черта вы стоите на стороне слабого?

— Я стою на стороне порядка, ваше высочество, — сказал д'Артаньян. — А это совсем другое.

— Что это за порядок, если он защищает слабых и никчемных? Сила в том и состоит, чтобы самому устанавливать для этой жизни свои порядки…

— Боюсь, здесь мы с вами, принц, решительно не сходимся, — ответил д'Артаньян мрачно.

— Черт вас раздери, но вы же сильный человек, это несомненно! Сильные люди должны держаться вместе! Что такого вам в состоянии дать кардинал? О моем братце я и не говорю, самое большее, на что он способен, — это со вздохом вынуть из кармана пару десятков пистолей…

— Есть еще вещи, которые не имеют отношения к материальным благам, ваше высочество, — ответил д'Артаньян почтительно, но твердо. — Право же, есть…

— Да бросьте! Наш мир насквозь материален, а все его населяющие — насквозь порочны, исходя из этого и следует жить…

— Вот уж не ожидал в лице вашего высочества встретить приверженца янсенизма[16]… — усмехнулся гасконец.

— Да бросьте вы, какой там янсенизм… Не стройте из себя святошу! Послушайте, д'Артаньян, присоединяйтесь ко мне. Мне нужны именно такие люди — которые не умеют предавать.

— Но если я перейду на вашу сторону, я тем самым кое-кого как раз и предам…

— Тьфу ты! — в сердцах сказал герцог Орлеанский. — Да ничего подобного! Вы просто выберете правильную сторону, вот и все.

Д'Артаньян решительно сказал:

— Давайте прекратим этот разговор, ваше высочество. Вы меня ни за что не переубедите, так что не тратьте зря время…

— Дурачина! Вас же убьют! Они там… — он показал пальцем себе за спину, в глубину дома, — они там пышут злобой. Мари умна и коварна, как сто чертей, но она все-таки женщина, и ей никогда не овладеть в полной мере принципами высокой политики, требующей отказаться от лишних эмоций… Я — другое дело. Я вам давно все простил и забыл о многом…

— Это делает честь вашему высочеству… Разрешите откланяться?

— Не валяйте дурака! Вас убьют…

— Пусть попробуют. У меня тоже есть шпага.

— Да кто сказал, что они будут драться открыто? Шпагами?

— Будем надеяться на гасконское везенье, — и с этими словами д'Артаньян, раскланявшись, вышел.

— Ну слава богу! — облегченно вздохнул Каюзак, увидев, как он спускается по ступенькам в тяжелом раздумье. — Я уж хотел выломать дверь, мало ли что…

— Говоря по чести, я был готов к нему присоединиться, — сказал де Вард хмуро. — Когда имеешь дело с герцогом Орлеанским… Чего он от вас хотел?

— О, совершеннейших пустяков, — сказал д'Артаньян со вздохом. — Чтобы я предал всех и вся, перейдя к нему на службу. Эти знатные господа порой бывают удивительно тупы, никак им не втолкуешь, что остальной мир вовсе не обязан разделять их мнение… Ну что же, мы, кажется, проиграли, господа? Наши свидетели мертвы, у нас нет никаких доказательств…

— Проигранное сражение еще не означает проигранной войны, — сказал Каюзак.

— Согласен, — кивнул де Вард. — Каюзак, хоть и не светоч мысли, иногда выражается метко и умно. Беда только, что конца войны на горизонте что-то не видно…

Глава вторая В Лондон, господа, в Лондон!

— Прекрасно, — сказал кардинал Ришелье с наигранным бесстрастием. — Просто великолепно. Вы ворвались в тот злокозненный дом, словно великие античные герои… я не называю имен этих героев, поскольку подозреваю, что для кое-кого из вас они останутся пустым звуком ввиду досадных пробелов в образовании… Но все равно, вы храбрецы, господа гвардейцы! Мои поздравления! Вот если бы только к вашей храбрости добавить толику здравого рассудка и сообразительности… Помилуйте, ну кто же врывается в дом, когда совершенно неизвестно, на какие сюрпризы можно наткнуться внутри и что за люди в доме находятся?!

Трое друзей стояли повесив головы и даже не пытались возразить, потому что упреки кардинала, каждый признавал это в глубине души, были совершенно справедливы. Дело они провалили позорнейшим образом…

— Кто-то из вас виноват больше, кто-то меньше, — продолжал кардинал, глядя на них ледяным взором. — Д'Артаньян, хотя и неплохо показал себя в известной поездке, все же неопытен в некоторых вещах, а потому заслуживает известной доли снисхождения. То же относится и к Каюзаку, чья сильная сторона, простите за невольный каламбур, заключается как раз в силе, а не в остроте ума. Но вы-то, де Вард! Вас никак не назовешь неопытным или тугодумом. Почему вы не отправились незамедлительно ко мне или Рошфору? За домом немедленно установили бы тайное наблюдение, и птичку можно было поймать в сеть без всяких вторжений наудачу… Куда вы смотрели, де Вард?

— Простите, монсеньёр, — удрученно произнес молодой граф, не поднимая глаз. — Я поддался моменту, показалось, что достаточно легкого усилия…

— Показалось… — с иронией повторил за ним Ришелье. — Не угодно ли узнать, мои прекрасные господа, что о вашем дружеском визите говорят обитатели дома? Или вам неинтересно?

Трое молчали, всей своей фигурой каждый старался выразить смирение, раскаяние и обещание не допускать подобных промахов впредь, — что вряд ли могло особенно уж смягчить сердце кардинала.

— Так вот, — сказал Ришелье. — Герцог Орлеанский успел пожаловаться королю. По его словам, в дом, который он снимал — он, а никакая не герцогиня! — неожиданно ворвались трое вдрызг пьяных гвардейцев кардинала по имени д'Артаньян, Каюзак и де Вард, сопровождаемые двумя головорезами подлого звания. Полагая себя, должно быть, победителями в завоеванной стране — это слова герцога, эти молодчики, совершенно распоясавшись, пытались совершить все вместе самое беззастенчивое насилие над несчастной Мари де Шеврез, которую герцог Орлеанский пригласил на обед вместе со своим добрым знакомым лордом Винтером, дворянином при английском посольстве. Когда означенный милорд, как подобает истому дворянину, решительно встал на защиту чести дамы, головорезы по наущению гвардейцев кинулись на него с обнаженным оружием и едва не убили. К счастью, герцог вмешался и прикончил обоих негодяев… Естественно, он просит королевской справедливости и примерного наказания виновных. Ну что же вы молчите, господа? Подумать только, кого я пригрел на своей груди! Дебоширов и пьяниц, насильников и буянов! Как вы только посмели покуситься на честь Мари де Шеврез, известной всему Парижу супружеской добродетелью и благонравием! Как у вас рука поднялась на эту нежную, невинную лилию?

— Ваше высокопреосвященство… — решился робко вставить словечко Каюзак. — Все было совсем не так…

— Я не сомневаюсь, — отрезал кардинал. — Вы знаете, что все было совсем не так. Я знаю, что все было совсем не так. Скажу больше: его величество тоже крепко подозревает, что все было совсем не так, поскольку «добродетели» Мари ему известны, о лорде Винтере он немного наслышан, а отношения его с герцогом Орлеанским… Ну и что? Разговоры пошли. Вам разве неизвестна магическая сила сплетни? Она убивала людей покрупнее вас… Не сомневайтесь: все наши недоброжелатели подхватят эту сплетню и разнесут ее во все уголки, преувеличивая и приукрашивая… И что теперь прикажете с вами делать?

Повисла долгая пауза, томительная и полная зловещей неизвестности, как горная тропка в ночном мраке.

— Что мне с вами делать? — продолжал Ришелье с ледяным спокойствием, означавшим у него крайнюю степень гнева. — Произвести в лейтенанты роты? Назначить интендантами провинций? Золотом осыпать? Ордена повесить на шею? Или, наоборот, лишить своего расположения отныне и навсегда?

Д'Артаньян с превеликим удовольствием провалился бы сквозь землю, будь это возможно, — как и его друзья.

— Поднимите головы, вы трое! — распорядился Ришелье. — Наберитесь смелости взглянуть мне в глаза!

Повиновавшись, д'Артаньян обнаружил вдруг, что кардинал улыбается довольно доброжелательно. Он тогда еще не знал, что столкнулся с одним из излюбленных воспитательных методов кардинала: Ришелье любил порой пролить на голову провинившегося ледяной душ, чтобы затем, дав прочувствовать вину и раскаяние, вполне благосклонно убедить в своем расположении. Разумеется, это не касалось по-настоящему серьезных проступков…

— Нужно признать, что вам повезло, господа, — сказал Ришелье почти весело. — Причем дважды. В первый раз — поскольку вы не провалили моего поручения, а всего лишь допустили неосмотрительность, действуя на свой страх и риск. Во второй раз — когда вы ушли живыми из того дома. Будь на месте Гастона кто-то более решительный, он, не колеблясь, прикончил бы вас там же с помощью Винтера — в самом деле, кто осмелится поставить перед судом Сына Франции? На ваше счастье, его высочество все же трусоват. Он способен лелеять самые дерзкие и подлые замыслы, но когда речь заходит о том, чтобы своей собственной рукой избавиться от ненавистного ему человека, господин герцог всегда отступает… Его отец, Генрих Наваррский, вряд ли колебался бы в подобной ситуации. Так что вам крупно повезло, вы остались живы…

Чуточку осмелев, Каюзак проворчал:

— Кто же знал, что там этот чертов принц…

— Каюзак! — укоризненно воскликнул Ришелье. — Вы только что дважды совершили непростительный промах: во-первых, упомянули вслух о враге рода человеческого в присутствии облеченной духовным саном особы, а во-вторых, употребили по отношению к Сыну Франции совершенно неподобающий эпитет… Будьте любезны впредь выбирать слова… — и кардинал вновь улыбнулся. — Должен вам сказать, господа, что порой даже отрицательный результат способен дать очень полезные сведения. Не хочу, чтобы вы решили, будто я не сержусь вовсе. Я, право, сердит на вашу несообразительность и неосмотрительность. Но отдаю себе отчет, что даже если бы вы приволокли Винтера к полицейскому комиссару, его все равно пришлось бы отпустить очень скоро.

— Почему? — вырвалось у всех троих практически одновременно.

— Потому что эти ваши лакеи все равно не сошли бы за убедительных свидетелей, — отрезал Ришелье. — Имеется печальный опыт… Кто поверит словам какого-то жалкого простолюдина, особенно если у него самая подозрительная репутация? Показания лакеев — это безделица… Если бы обвинения можно было основывать только на этом, все было бы гораздо проще… Именно по этой причине, д'Артаньян, я не могу дать ход рассказу этой вашей девицы, сбежавшей от герцогини. Ну кто поверит какой-то деревенской простушке из Пикардии, утверждающей, что королева Франции занималась с ней непотребными вещами?! Гораздо больший вес имели бы показания, скажем, Мари де Шеврез, но это, как вы понимаете, нереально… Вот если бы удалось застать эту пару с поличным…

— Вот это, монсеньёр, мне представляется вполне реальным, — сказал де Вард. — При усердных трудах…

— Время покажет, — серьезно сказал Ришелье. — Госпожа де Ланнуа, приставленная мною к ее величеству, жаловалась, что королева что-то заподозрила и начинает ее избегать… Так вот, господа. С одной стороны, вы потерпели поражение. С другой же невольно узнали кое-что важное. Теперь мы знаем, что герцог Орлеанский, Мари де Шеврез и Винтер продолжают в самом сердечном согласии плести какие-то интриги. А это уже немало. Это позволяет заранее принять контрмеры, устроить капканы на иных тропках, мимо которых дичь ни за что не пройдет…

— Монсеньёр… — произнес д'Артаньян.

— Да?

— У меня не укладывается в голове… Герцог прекрасно знает, что Винтер и герцогиня хотели от него избавиться, и тем не менее…

Ришелье усмехнулся:

— Боюсь, д'Артаньян, вам никогда не стать политиком — вы не умеете спокойно относиться к таким вещам, как это умеет герцог. Между прочим, нельзя исключать, что он сам готовил их устранение в тот самый миг, когда они планировали его смерть… Политика, д'Артаньян, и не более того… Здесь не бывает ни друзей, ни врагов… Ну хорошо, оставим это. Я пригласил вас, господа, не столько выволочки ради, сколько для того, чтобы дать поручение. И уж его извольте выполнить в точности! Никакие оправдания приниматься не будут. Вы обязаны победить, вам понятно? В таком случае прошу внимания. Завтра утром вы все трое, прихватив с собой должным образом вооруженных слуг, отправитесь в Кале. Там на судне, капитан которого мне всецело предан, вы отплывете в Англию. В Лондон. Миледи Кларик и Рошфор уже выехали туда и, скорее всего, прибудут в Лондон раньше вас, но это не беда. У вас в запасе еще несколько дней, и вы сможете спокойно прожить их в Лондоне, не вмешиваясь ни в какие авантюры… особенно это касается Каюзака. Вы меня поняли, Каюзак?

— Конечно, монсеньёр, — смиренно проговорил великан. — Проживем спокойно… А потом?

— Потом вам тоже не придется впутываться в авантюры, — спокойно сказал Ришелье. — Вам нужно будет, получив от миледи Кларик крохотную вещицу, которую можно спрятать в кулаке, доставить ее в Париж и передать мне в руки. В этой вещице — судьба королевы… Я объясню подробно. У меня нет от вас в данном случае никаких тайн — когда человек точно знает, что именно ему предстоит совершить, он прилагает все силы… А вам необходимо знать, ради чего вы рискуете головами… да-да, головами! Через неделю в парижской ратуше городские старшины устраивают бал для королевской четы. Королева обязана будет посетить это празднество. Один из приближенных его величества, — при этих словах на его губах появилась тонкая улыбка, — словно бы невзначай сумел навести короля на мысль, что ее величеству ради такого случая непременно следует надеть подарок супруга — алмазный аксельбант из двенадцати подвесок…

— Но ведь они у Бекингэма! — воскликнул д'Артаньян, не сдержавшись.

— Именно, — с улыбкой кивнул Ришелье. — У Бекингэма. Который непременно наденет это украшение, отправившись на бал, который вскоре будет дан в Лондоне, в королевском дворце Хэмитон-Корт. Нет нужны покушаться на все украшение — поднимется шум, задуманное провалится… Достаточно будет, если миледи Кларик, улучив момент, срежет с плеча герцога две-три подвески. Этого вполне достаточно. Король их сразу узнает, даже если их будет не двенадцать, а всего две… Теперь понятно, что именно вам предстоит доставить во Францию?

— Безусловно, — сказал д'Артаньян, и двое других согласно склонили головы.

— Будьте предельно осторожны, господа. Дело может оказаться смертельно опасным. О вашей поездке никто не знает… но окончательно быть уверенным в сохранении полной тайны невозможно. Без сомнения, королева уже встревожена. Она попытается послать к Бекингэму гонцов — это первое, что придет в голову любому в ее положении. Перехватить этих гонцов всех до одного — моя забота. А ваша задача — привезти подвески. И, повторяю, друзья мои, — осторожность, осторожность и еще раз осторожность! В некоторых отношениях ваша миссия даже более опасна, чем военный поход. По крайней мере, на войне имеются четко обозначенные боевые порядки, и вы открыто отвечаете ударом на удар… Здесь же для вас главное — не победить противника, не ответить на его удар, а доставить подвески в целости и сохранности, не опоздав к назначенному дню, иначе все усилия пойдут прахом. Бекингэм — некоронованный владыка Англии, если он обо всем узнает и решит вам помешать, он сможет распоряжаться на этом туманном острове, словно сам король… Да и во Франции, на обратном пути, вы можете столкнуться с неожиданностями. Я ничего еще не знаю точно, но предпочитаю заранее предполагать самый худший оборот дела. Если так и произойдет, человек заранее готов к худшему и не потеряет времени даром, а если страхи окажутся преувеличенными — что ж, тем лучше… Вам все понятно, господа? В таком случае отправляйтесь по домам и собирайтесь в дорогу втайне от всех. Не ввязываться в поединки, даже если вас сбежится оскорблять весь Париж! Ясно вам? Вы с этой минуты не принадлежите себе. Если вопросов все же будет не избежать, придумайте что-нибудь убедительное — едете к родственникам в провинцию, отправляетесь покупать лошадей, приглашены в гости живущими вдалеке от Парижа друзьями… Хлопоты о наследстве, роман с замужней дамой… Все, что вам на ум взбредет. Лишь бы никому и в голову не пришло, что вы уезжаете по моему поручению, что вы уезжаете в Англию… — И лицо кардинала вновь стало суровым, а его взгляд по-настоящему ледяным. — Только победа, господа! Только победа…

Глава третья О том, на какие неожиданности можно порой наткнуться, взявшись утешать даму

— Сударь, — осторожно сказал Планше, принимая от хозяина красный плащ. — Что-то у вас лицо печальное… Вы, часом, не попали ли в немилость к кардиналу?

— С чего ты взял? — устало спросил гасконец.

— У нас же, у слуг, тоже есть глаза и уши… Мы-то слышали, как в том доме палили из пистолета… Ясно было, что не получилось у вас что-то, и его высокопреосвященство мог разгневаться…

— Ну, не все так мрачно… — сказал д'Артаньян и решительно распорядился: — Планше, собирайся в дорогу. Вычисти мою шпагу, проверь пистолеты и свой мушкет… В общем, все, как в прошлый раз. Мы уезжаем с рассветом.

— Опять в Нидерланды, сударь?

— На сей раз в Англию, — сказал д'Артаньян, понизив на всякий случай голос чуть ли не до шепота. — Но не проболтайся смотри…

Он невольно окинул комнату быстрым взглядом. Стены здесь были солидные, сложенные из камня, не то что перегородки в доме на улице Вожирар, которые без труда можно проткнуть кинжалом, после чего смотреть и слушать, сколько душеньке угодно. И под дверями никто вроде бы не подслушивает — его комнату отделяла от коридора небольшая прихожая, куда никто не мог прокрасться незамеченным. Но все же он повторил тихонько:

— Не болтай, смотри у меня! За дело, Планше, за дело… И не забудь сходить в конюшню, посмотреть лошадей — подковы проверь, спины и все прочее… Живо!

Планше вышел, не выказав ни малейших признаков удивления, — за время службы у гасконца, пусть и не особенно долгое, он уже успел привыкнуть к самым неожиданным поворотам судьбы и непредсказуемым сюрпризам…

И почти сразу же в дверь осторожно, почтительно постучали. Вошла служанка и, теребя фартук по свойственной простолюдинкам привычке, сообщила:

— Хозяйка просит вашу милость пожаловать для важного разговора прямо сейчас, если можете…

— Хозяйка? — поднял брови д'Артаньян. — А что ей нужно?

— Не знаю, ваша милость, мы люди маленькие… Просила пожаловать, говорит, вы ее обяжете до чрезвычайности… — Она оглянулась и доверительно прошептала, подобно многим своим товаркам, питая явную слабость к блестящим гвардейцам независимо от того, к какой роте они принадлежали: — Хозяйка, я вам скажу по секрету, сама не своя, чего-то стряслось у нее, плачет и плачет… Хозяин три дня как уехал неизвестно куда, и она насквозь расстроенная…

Д'Артаньян задумчиво почесал в затылке. После известных событий красотка Констанция демонстративно его игнорировала — в тех редких случаях, когда им удавалось столкнуться лицом к лицу, проскальзывала мимо с задранным носиком и выражением явной неприязни. Любопытно, что же так резко переменилось в одночасье? Как бы там ни было, следует принять приглашение. Во-первых, до ужаса любопытно, что ей теперь понадобилось, а во-вторых, если он не пойдет, еще решит, чего доброго, что он испугался или совесть у него нечиста…

— Передай, что я сейчас поднимусь, — сказал он без колебаний.

Служанка, игриво вильнув взглядом и явно разочарованная тем, что не последовало ни расхожих комплиментов, ни заигрываний, вышла. Чуточку подумав, д'Артаньян все же не стал снимать шпагу — неловко, конечно, идти вооруженным даже не к хозяину, а к хозяйке дома, но береженого бог бережет. Он успел уже убедиться, что его враги в средствах не церемонятся…

За окнами уже смеркалось, и на крутой лестнице было темновато, но убийцы там, безусловно, не смогли бы укрыться незаметно. Да и в хозяйской гостиной им просто-напросто негде было бы спрятаться — д'Артаньян моментально в этом убедился, окинув комнату сторожким взглядом.

Констанция порывисто подалась ему навстречу:

— Как хорошо, что вы все-таки пришли! Благодарю вас…

— Гвардеец на призыв очаровательной женщины всегда откликнется, — сказал д'Артаньян выжидательно, не сводя с нее глаз.

— Но вы ведь, наверное, думаете, что я — ваш враг…

— Помилуйте, Констанция, с чего вы взяли? — пожал он плечами.

У нее был печальный и растерянный вид, в огромных прекрасных глазах стояли слезы, одежда в некотором беспорядке — корсаж зашнурован небрежно, обрамлявшие вырез платья кружева помяты, манжеты не застегнуты. Она определенно пребывала в самых расстроенных чувствах, но даже в таком состоянии была, надо признать, чертовски соблазнительна, так что гасконец, и до того взиравший на нее отнюдь не равнодушно, и на этот раз откровенно залюбовался. Потом, правда, вспомнил обо всех странностях, связанных с этой красавицей. И довольно холодно спросил:

— Что у вас случилось?

— Посмотрите, нас не подслушивают?

«Многообещающее начало», — подумал д'Артаньян, но сговорчиво подкрался к двери на цыпочках и, прислушавшись, решительно мотнул головой:

— Нет, не похоже. Она ушла.

— Ну да, я ее отпустила, но с герцогиней никогда неизвестно, у нее повсюду шпионы…

«Еще лучше, — подумал гасконец, заинтригованный. — Как выразился бы монсеньёр, интрига приобретает интерес…»

И спросил с самым простодушным видом:

— Любопытно бы знать, какую герцогиню вы имеете в виду? Их в Париже преизрядное количество…

— А вы не догадываетесь?

— Откуда? — пожал он плечами. — Мы, гасконцы, простодушны и наивны, как дети малые, нам самые простые вещи растолковывать приходится по три раза…

Констанция с упреком глянула на него сквозь слезы, так жалобно и беспомощно, что д'Артаньян ощутил легкий укол совести.

— Вы надо мной насмехаетесь, правда?

Как-никак это была слабая женщина, ничем пока что не навредившая ни ему, ни его друзьям. Внешность, конечно, обманчива, а женское коварство общеизвестно — но совершенно непонятно пока, в чем тут коварство…

— У меня и в мыслях не было ничего подобного, Констанция, — сказал он мягко.

— Ну тогда вы, значит, мне не доверяете… Это и понятно. Кто я такая, чтобы заслужить ваше доверие? Интриганка и подручная заговорщиков…

Она была такой несчастной, что любой мужчина охотно бы взялся ее пожалеть.

— Как вам сказать… — произнес д'Артаньян, взвешивая каждое слово. — По совести говоря, у меня язык не повернется обвинять вас в соучастии в каком-либо заговоре. Тот единственный заговор, в котором вы на моих глазах принимали самое деятельное участие, касался, помнится, отнюдь не политики…

Она вскинула заплаканные глаза:

— Ну да, конечно… Это же были вы… Мне потом сказали… Ах, если бы вы знали, как она на вас зла!

— Герцогиня де Шеврез или королева? — небрежно уточнил гасконец.

— Герцогиня, конечно… Вы разбили в прах все ее надежды… Она жаждет вам отомстить… И, боюсь, мне тоже…

— А вам-то за что? — серьезно спросил д'Артаньян. — Вы же ни в чем не виноваты…

— Шевалье, садитесь, я вас прошу, и поговорим откровенно… Дайте слово, что сохраните наш разговор в тайне…

— Охотно, — сказал д'Артаньян. — Если только, — добавил он предусмотрительно, — если только речь не пойдет о каком-нибудь политическом заговоре…

— О, что вы! Речь идет исключительно о моей участи. Я всерьез опасаюсь, что она решила от меня избавиться…

— Наша очаровательная Мари? — с большим знанием вопроса спросил д'Артаньян.

— Кто же еще…

— Почему вы так думаете?

Констанция попыталась ему улыбнуться:

— Мне неловко говорить с мужчиной об иных вещах…

— Но вы же сами меня позвали, — сказал гасконец, заинтригованный еще более и, кроме того, рассчитывавший выведать что-то полезное для кардинала. — Констанция, я ведь служу кардиналу, а значит, в некотором смысле, тоже чуть ли не духовное лицо… Можете мне довериться, слово дворянина.

«Браво, д'Артаньян, браво! — мысленно похвалил он себя. — Если меж ней и герцогиней и в самом деле возникли трения — а все к тому подводит, — то, быть может, мы сможем рассчитаться за поражение на улице Вожирар… Только бы не вспугнуть ее и вызвать на откровенность…»

— Во всем, что касается лично вас, Констанция, я обещаю не только свято хранить тайну, но и помочь при необходимости, чем только смогу, — сказал он насколько мог убедительнее и мягче. — Вы молоды и очаровательны, если вас запутали в чем-то грязном, лучше всего попросить совета у надежного человека и просить о помощи…

— Я только этого и хочу!

— Вот и прекрасно, — сказал д'Артаньян, чувствуя себя хитрейшим дипломатом школы Ришелье. — Расскажите же без ложной стыдливости.

Констанция, прикусив губу, рассеянно вертела на пальце перстень с большим карбункулом[17], по виду старинный и дорогой. Столь ценную вещь простая галантерейщица могла получить исключительно в подарок и никак иначе. Красивым девушкам, сколь бы низкого происхождения они ни были, мужчины часто и охотно делают и более дорогие подарки…

— Мне стыдно, правда… — проговорила она неуверенно, бросая на гасконца из-под опущенных ресниц быстрые взгляды, то растерянные, то лукавые. — Вы так молоды и красивы, вы мне всегда нравились… Кто бы мог подумать, что придется перед вами исповедаться…

— Служба кардинала — это служба духовного лица, как ни крути, — пустил д'Артаньян в ход уловку, уже однажды приведшую к успеху.

— Ну что же, если иначе нельзя… Вы позволите, я не буду зажигать лампу? В полумраке, когда ваше лицо видно плохо, мне гораздо легче…

— Ради бога, как вам будет удобнее…

— Вы вряд ли меня поймете…

— Я попытаюсь, — заверил д'Артаньян.

— Вам трудно будет меня понять… Дело даже не в том, что вы — мужчина. Вы — дворянин, человек благородный, наделенный немалыми правами и привилегиями уже в силу самого происхождения. Вы просто не в состоянии представить, как тяжело быть простолюдинкой…

— Констанция, право же, я лишен предрассудков, — сказал д'Артаньян мягко. — Все люди, независимо от происхождения, одинаково чувствуют и радость, и боль…

— Спасибо, вы чуткий человек… Но все равно вам трудно понять. Простолюдинке вдвойне тяжело, если она красива… Боже мой, как я, дуреха, была счастлива, когда получила работу во дворце! В гардеробе самой королевы! Это было, как в сказке, честное слово. Только очень быстро выяснилось, что на сказку это ничуть не похоже. Чуть ли не каждый знатный и титулованный господин обращается с тобой, как с вещью, которую может использовать по своему усмотрению и первой прихоти в любой момент, как стол или стул… — Она тихонько всхлипнула. — Когда меня в первый раз прямо в Лувре, в укромном уголке, затащил на кушетку человек, которого я не могу вам назвать, мне казалось, что жизнь кончена, что осталось после всего этого броситься вниз головой в Сену… Но не получилось, знаете ли. Не хватило духа, да и грешно кончать с собой… Потом были другие. И все бы ничего, люди смиряются и с худшим, но… Я однажды оказалась не просто в постели, а в спальне королевы Франции… Избавьте меня от подробностей, это настолько стыдно и грязно, что я ничего больше не скажу… И герцогиня… Однажды она вызвала меня к себе на улицу Вожирар и затащила в постель настолько бесцеремонно, что я до утра потом проплакала… Самое грустное, что им это понравилось, обеим понравилось, что я так и не смогла привыкнуть, что меня нужно брать чуть ли не силой… А ведь я — обыкновенная женщина, сударь. То, с чем смиряются веселые девицы, меня не прельщает. Я хотела бы иметь друга… вроде вас… но это совсем другое дело, правда? Когда ты замужем за старым и бессильным чурбаном…

— Пожалуй, вы совершенно правы, Констанция, — сказал д'Артаньян, приятно польщенный кое-какими ее фразами. — Это совсем другое дело, вполне житейское…

— Вот видите, вы понимаете… А они превратили меня в шлюху, вынужденную обслуживать всех, кому этого только захочется. И все бы ничего, бывает и хуже, но… Надо вам знать, что королева и герцогиня де Шеврез находятся…

— В весьма своеобразных отношениях, — закончил за нее д'Артаньян. — Я знаю.

— Вот и прекрасно, вы меня избавляете от грязных подробностей… Случилось то, что частенько случается — правда, в другом составе действующих лиц. Королева со временем стала предпочитать мое… общество и совершенно охладела к герцогине. А значит, герцогиня стала понемногу утрачивать влияние на нее…

— Черт побери! — воскликнул гасконец. — Насколько я знаю милую Мари, она должна вас возненавидеть!

— Так и случилось, шевалье, — печально подтвердила Констанция. — Именно так и случилось… В конце концов она уже не смогла эту ненависть скрывать, особенно после того, как провалился заговор и она не заняла того положения, на какое рассчитывала… Позавчера мы поссорились, и она в лицо мне заявила, что непременно сживет со света за то, что я оттеснила ее от королевы, как она выразилась. Она судит всех по себе и полагает, что я делала это нарочно, чтобы самой стать фавориткой и занять ее место…

— Типичный для герцогини ход мыслей, — сказал д'Артаньян задумчиво.

— Ну да, что мне вам объяснять, вы сами уже успели ее хорошенько изучить и представляете, чего от нее ждать… Как по-вашему, я напрасно паникую или мне грозит вполне реальная опасность?

— Вернее всего будет последнее, — сказал гасконец.

— Вот видите! Теперь, смею думать, вы понимаете мое положение! Королева ни за что меня не отпустит от своей персоны… но чем дальше, тем больше злится герцогиня. Если уж она вслух поклялась со мной рассчитаться…

— Дело серьезное, — заключил д'Артаньян. — Вам нужна помощь…

— Боже! — порывисто воскликнула Констанция. — Значит, я в вас не ошиблась! Вы мне поможете!

«Неплохо, — подумал д'Артаньян холодно и отстраненно. — Сначала ко мне перебежала эта пикардийская простушка, теперь в сетях оказалась рыба посолиднее. Пусть она и простая галантерейщица, но кое в чем может оказаться просто бесценной помощницей для кардинала. Это именно то, о чем он говорил — застать врасплох! Нет уж, на сей раз я не буду ничего предпринимать самостоятельно. Расскажу обо всем произошедшем монсеньёру, а уж он со свойственным ему искусством сможет придумать ход…»

— Вы поможете мне?

— Конечно, — сказал д'Артаньян. — И не только я. Видите ли, есть люди, не в пример могущественнее меня, которые с превеликой охотой примут в вас участие. Скажу вам больше: эти люди способны защитить и укрыть вас даже от гнева королевы, не говоря уж о герцогине де Шеврез…

— Я, кажется, понимаю. Это…

— Тс-с! — приложил палец к ее губам д'Артаньян, накрепко усвоивший иные кардинальские поучения. — Никаких имен! Даже у стен могут быть уши! Ваши слуги…

— Я их всех отпустила до утра.

— А ваш муж… Он, кажется, уехал?

— Да, его не будет в Париже еще самое малое неделю, мы одни во всем доме, если не считать вашего слуги…

— Ну, он малый надежный, — сказал д'Артаньян уверенно. — И все же избегайте имен. Достаточно знать, что я вам непременно помогу… Вот черт! Завтра утром мне придется уехать…

— Надолго?

— На несколько дней, — самым естественным тоном сказал д'Артаньян. — В Нанте умер мой двоюродный дядюшка, и мне нужно уладить дела с наследством. Небольшое наследство, признаться, но для гвардейца, живущего исключительно на жалованье, и это лакомый кусочек…

— Значит, вы не сможете мне помочь?

— Ну что вы, Констанция, я же дал слово! Завтра утром, перед тем, как пуститься в дорогу, я непременно поговорю о вас с… с одним серьезным человеком. И после этого все ваши беды и треволнения закончатся, слово дворянина и гвардейца кардинала!

— Боже мой, шевалье д'Артаньян, вы и не понимаете, какой камень сняли у меня с души…

И очаровательная Констанция бросилась ему на шею, бессвязно шепча на ухо какие-то слова благодарности, плача и смеясь одновременно. Гордый очередной победой над известным противником — пожалуй, он отплатил за улицу Вожирар быстрее, чем рассчитывал! — гасконец даже не сделал попытки разомкнуть обвившие его шею две изящных ручки, усердно внушая себе, что он это делает не из каких-то там низменных причин, а исключительно для пользы дела, ради того, чтобы не спугнуть чрезмерной холодностью перебежчика из вражеского стана, способного оказать воистину неоценимые услуги.

Изящные ручки обвивали его шею, прерывистый шепот щекотал ухо, прядь пушистых волос упала на щеку… Д'Артаньян добросовестно попытался утешить молодую очаровательную женщину, перенесшую столько невзгод и тягот. Он и сам, честное слово дворянина, совершенно не заметил, как так получилось, что в один прекрасный момент его собственные руки, оказалось, действуют сами по себе, будто наделенные разумом и желаниями, — правая, вот те на, уже давненько обнимала тонкую талию обворожительной Констанции, а левая, ну надо же, не только с большой сноровкой расшнуровала корсаж, но и успела, выражаясь военным языком, провести самую энергичную и тщательную разведку местности, изучая те возвышенности, которых были лишены эти чертовы Нидерланды — те Нидерланды, что относятся к чисто географическим понятиям. Констанция нимало ему не препятствовала, наоборот, прильнула к его губам, и надолго. А оторвавшись, жарко прошептала:

— Вот это совсем другое дело… Это то, чего я сама очень хочу… Отнесите меня в спальню, милый Шарль…

Мало найдется дворян, способных не выполнить тотчас столь ясный и недвусмысленный приказ, если он исходит от очаровательной молодой женщины, не питающей монашеской строгости нравов. Таковы уж прихотливые зигзаги мужской логики, особенно когда речь идет о молодых пылких гасконцах с буйной фантазией. Какая-то частичка сознания напоминала д'Артаньяну, что он влюблен в другую и всерьез, но, заглушая этот слабый голосок, уверенно прозвучал извечный мужской пароль: «ЭТО СОВСЕМ ДРУГОЕ ДЕЛО!», поддержанный могучим девизом на невидимом знамени: «ОДНО ДРУГОМУ НЕ ПОМЕХА!»

А вскоре, когда он опустил красавицу на широкую, основательную супружескую кровать, стало и вовсе некогда прислушиваться к слабеющему голоску совести, заглушенному более сильными противниками — молодостью, бесшабашностью, легкомыслием и воспоминанием о том, что любимая женщина не спешит ответить на его чувства. В подобном положении оказывались тысячи мужчин с начала времен — и наш гасконец не нашел в себе сил стать исключением.

Она была хороша, пылка и покорна всем его желаниям — и в полумраке спальни, освещенной лишь бледной полосочкой лунного света, разыгрались сцены, способные, пожалуй, удручить почтенного г-на Бонасье, несмотря на высказанное им самим неосмотрительное желание смириться с наличием у молодой жены любовника, чем если бы она и далее участвовала в политических заговорах. Подобные пожелания высказываются лишь для красного словца, а на деле ввергают говорящего в уныние…

Однако то, о чем галантерейщик не знал, повредить его самочувствию, безусловно, не могло. И молодые люди со всем нерастраченным пылом долго предавались, быть может, и предосудительным, но, безусловно, естественным забавам, осуждаемым церковью и общественным мнением далеко не так яростно, как некоторые другие, свойственные, как выяснилось, и титулованным особам, и даже коронованным…

В прекрасной Констанции д'Артаньян нашел столь великолепную любовницу, что при одной мысли о завтрашнем расставании и путешествии на туманный остров к извечным врагам Франции становилось тягостно и уныло. И потому он продолжал атаки, пока этому не воспротивилась человеческая природа.

Они лежали, обнявшись, обессиленные и довольные, — и, весь во власти приятной усталости, гасконец подумал-таки трезво, что он, пожалуй, заслужит благодарность кардинала за столь неожиданную победу над коварным противником. Кое-какие подробности его высокопреосвященству нет нужды сообщать: монсеньёр как-никак — духовное лицо, и следует соблюдать по отношению к нему определенные условности, исключительно из благовоспитанности…

— Хотите вина, Шарль? — спросила Констанция, проворно зажигая лампу в изголовье постели.

— Честное слово, не хочется что-то, — сказал д'Артаньян, решив таким образом хотя бы в малости соблюсти воздержание. — Куда вы, останьтесь…

Однако Констанция выскользнула из постели и, одернув тончайший батистовый пеньюар, совсем было направилась в дальний угол спальни, к столику, где стояла пара бутылок…

«С каких это пор в спальню приносят вино заранее, еще не зная, пригодится ли оно?» — трезво подумал д'Артаньян, но тут же забыл об этом, всецело поглощенный достойным внимания зрелищем: стройная молодая красавица в тончайшем пеньюаре, озаренная ярким светом лампы, падавшим на нее так, что батист просвечивал, как прозрачнейшее богемское стекло…

Он проворно протянул руку и ухватил край пеньюара.

— Шарль, оставьте! Я все же налью вам стакан вина…

В свете лампы сгустком крови сверкнул крупный карбункул на ее тонком пальце. Она попыталась высвободиться, но гасконец не пускал: ощутив прилив сил, он твердо намеревался, оставив вино на потом, повторить кое-что из случившегося недавно…

Молодая женщина рванулась всерьез.

Гасконец держал тонкую ткань крепко.

Послышался тихий треск, батист разорвался и сполз с ее плеч, открыв пленительное зрелище…

Пленительное?!

— Боже милостивый! — вскричал д'Артаньян, замерев на постели в совершеннейшем оцепенении, пораженный в самое сердце.

На ее круглом белоснежном плече гасконец с невыразимым ужасом увидел позорную отметину, без сомнения, наложенную рукой палача, — чуть стертое, но вполне отчетливо видимое клеймо, крылатого льва. Клеймо, безусловно, было не французским — во Франции преступниц метят цветком лилии, — но это ничего не меняло…

Констанция обернулась к нему уже не как женщина — она сейчас напоминала раненую пантеру. В каком-то невероятно ясном озарении ума гасконец вдруг подумал, что никогда не видел ее плеч прежде, — даже тогда, в Лувре, когда она лежала в объятиях англичанина, не позволила ему обнажить плечи…

— Ах ты, мерзавец! — прошипела она голосом, мало напоминавшим человеческий. — Надо ж тебе было…

Во мгновение ока подняв крышку стоявшей рядом с лампой шкатулки, она выхватила оттуда стилет с длинным тонким лезвием и, переступив через окончательно свалившийся пеньюар, бросилась на постель к д'Артаньяну — обнаженная, с исказившимся гримасой нечеловеческой злобы лицом, с оскаленными зубами и горящими глазами.

Как ни был храбр гасконец, даже для него это оказалось чересчур — он шарахнулся к стене, словно спасаясь от разъяренного зверя, каким, впрочем, красавица Констанция сейчас и казалась, растеряв все человеческое…

Неизвестно, чем бы все кончилось, но дрожащая рука д'Артаньяна нащупала эфес шпаги — перевязь висела на спинке кресла. Ощутив под пальцами знакомый предмет, он обрел толику уверенности — и проворно выхватил клинок из ножен, не сомневаясь, что речь сейчас идет о жизни и смерти.

— Я не виновата, — сказала Констанция быстрым, горячечным шепотом. — Надо ж было вам, Шарль… Ничего не поделаешь, придется вам умереть… Никто не должен этого видеть…

Она надвигалась с искаженным лицом, выжидая удобный момент для удара, — но д'Артаньян, очнувшись от наваждения, уже поднял шпагу и, не колеблясь, приставил острие к ее груди.

Ее ярость была столь безоглядна, что она в первый момент попыталась добиться своего — и отодвинулась, лишь когда острие оцарапало ее белоснежную кожу и пониже ключицы выступила алая капелька крови, набухшая так, что стала величиной с карбункул на ее пальце.

Констанция не отказалась от своего смертоубийственного замысла — она просто зорко выжидала подходящего для нападения момента. Губы ее кривились, лицо свело жуткой гримасой, в ярком свете лампы крылатый лев на плече стал еще более четким, хотя с ним, несомненно, долго и упорно пытались разделаться, свести какими-то притираниями…

Гасконец понял, что пора самым решительным образом плюнуть на предрассудки и вульгарнейшим образом спасаться бегством — добраться до нижнего этажа, до своей комнаты, где дверь запирается изнутри, где есть пистолеты и мушкеты, где поддержит верный Планше. Она не лгала в одном: что дом пуст. Пребывай сейчас поблизости какие-то ее сообщники, они непременно прибежали бы на шум — но никто так и не вломился, и она никого не призывала на помощь…

— Успокойтесь, моя красавица, успокойтесь! — воскликнул д'Артаньян с обычной своей насмешливостью, делая финты шпагой. — Иначе я нарисую на ваших щечках по такой же крылатой кошечке — не столь мастерски, но старательно…

— Чтоб ты сдох! — крикнула Констанция, стоя на коленях посреди постели и яростно высматривая момент для удара.

— Неудачное пожелание, — откликнулся д'Артаньян, потихонечку продвигаясь к самому краю постели, опуская с нее одну ногу, потом другую. — Не в мои юные годы думать о смерти… Интересно, чей это герб, крылатый лев? Что-то такое в голове крутится… Не возьму в толк, где это вас так украсили… Не подскажете, за что?

— Чертов гасконец!

— Удивительно точное определение, — сказал д'Артаньян, мало-помалу продвигаясь вдоль стены к выходу. — Ничего не имею против, когда оно звучит из уст врага… Эй, эй, поосторожнее, красотка! Иначе, богом клянусь, проткну, как утку на вертеле!

Не было ни времени, ни возможности подбирать одежду — и он, нагой, как Адам, упорно продвигался к двери. Констанция следовала за ним на некотором расстоянии, как сомнамбула, порой пытаясь резким броском зайти слева или справа, — но гасконец, чьи чувства обострились от смертельной угрозы, вовремя замечал все эти попытки и пресекал их молниеносными выпадами.

— Напрасно, моя прелесть, — хрипло выговорил он, поводя клинком. — В этой забаве тебе ни за что не выиграть. Нет должного навыка, уж прости за откровенность…

— Ты умрешь, скотина!

— Все мы когда-нибудь умрем, — философски ответил д'Артаньян. — Но мне, откровенно говоря, будет приятнее, красотка, если первой будешь ты, уж извини на худом слове… Стоять! Я не шучу! Это не тот случай, когда гасконец будет щадить женщину! Стой, говорю, ведьма чертова, проткну ко всем чертям!

Констанция неотступно следовала за ним растрепанной фурией, высоко подняв руку с кинжалом.

— Черт возьми… — бормотал гасконец себе под нос. — В чем-чем, а уж в геральдике дворянин обязан быть силен, даже такой беарнский неуч, как я… Что-то мне напоминает эта крылатая кошка, определенно… Геннегау… нет, с чего бы? Ага! Венеция! Клянусь спасением души, Венеция! Это венецианский герб!

Ее лицо, и без того страшное, исказилось вовсе уж жутко, и гасконец понял, что определил верно.

— Волк меня заешь, красотка, со всеми потрохами! — воскликнул он, крест-накрест рассекая воздух перед собой свистящими взмахами клинка, чтобы удержать эту фурию от новой атаки. — Похоже, ты в свое время неплохо провела время в Венеции, и, судя по старому клейму, в самые что ни на есть юные годы! Чем же ты так допекла тамошние власти, что они решили тебя этак вот почествовать?

— Я до тебя непременно доберусь, мерзавец! — выдохнула Констанция сквозь пену на губах. — И до твоей девки тоже!

— Попробуй, — сказал д'Артаньян хладнокровно, спиной вперед вываливаясь в дверь. — Но предупреждаю, что кончится это для тебя самую малость похуже, чем в Венеции…

На лестнице было темно, ее скупо освещал лишь серебристый лунный свет. Упасть — значило погибнуть, Констанция неотступно следовала за ним, показалось даже, что в полумраке ее глаза светятся, как у волка из гасконских лесов.

Осторожно нащупывая босыми подошвами ступеньки, морщась, когда их щербатые края царапали кожу, держась левой рукой за перила, д'Артаньян осторожненько спускался спиной вперед, время от времени вертя головой, чтобы не застали врасплох возможные сообщники. Но он достиг первого этажа, так и не увидев никого третьего, — положительно, она не лгала, что отпустила слуг…

Когда она увидела, что добыча ускользает, взвыла, как безумная.

— Мерзавец! Негодяй! Кардинальский прихвостень! С кем ты вздумал тягаться, гасконский дикарь? Вам все равно не выиграть — ни вашему чертову Ришелье, ни тебе, ни прочим!

— Ого! — с ухмылкой воскликнул д'Артаньян, заведя левую руку за спину и нащупывая дверь прихожей. — Что-то мне начинает казаться, что не в клейме даже дело! Что ты мне наврала, будто раскаялась и хочешь сбежать от своих дружков-подружек! Не подскажешь ли, что задумала?

— Не всегда же тебе будет так везти, негодяй, как сегодня! — завопила Констанция, швыряя в него случайно оказавшимся на лестнице цветочным горшком.

Д'Артаньян вовремя уклонился, и горшок с грохотом разлетелся вдребезги, ударившись о дверь его квартиры. Она чуть приотворилась, и в щелочке показалось удивленное лицо Планше.

— Черт возьми, ты точно что-то замышляла! — вскричал д'Артаньян. — Слава Венеции! Да здравствует Венеция!

И, не теряя времени, проскочил в дверь, вернее, протиснулся мимо остолбеневшего Планше. Оттолкнув замершего в изумлении слугу, побыстрее задвинул засов.

— Сударь… — пробормотал заспанный слуга. — Вы что, поссорились с дамой? Я думал поначалу, когда поднялся тарарам, что это муж некстати вернулся, хотел бежать на помощь, но решил, что встревать как-то негоже, уж с одним-то замшелым галантерейщиком вы справитесь, это не поганец Бриквиль… А тут что-то другое…

Послышался глухой удар — это Констанция, вне себя от ярости, попыталась пробить стилетом внушительные доски толщиной в ладонь, что ей, разумеется, не удалось. Судя по звукам и донесшимся проклятиям, она лишь сломала стилет.

Планше покрутил головой:

— Этакого, сударь, я не видел даже у вас на службе… Что вы ей такое сделали, что она головой дверь прошибить пытается?

Д'Артаньян, чувствуя ужасную слабость, опустил руку со шпагой и, стоя посреди прихожей голый, словно Адам до грехопадения, устало распорядился:

— Планше, быстро принеси какую-нибудь одежду, пистолеты и мушкет. Придется нам с тобой до утра проторчать тут в карауле. Клянусь богом, нам нельзя глаз сомкнуть! Мало ли чего от нее можно ждать… Она сейчас на все способна…

— Неужели, сударь, это мадам Бонасье?

— Она самая, можешь не сомневаться. Только очень рассерженная, так что узнать мудрено…

— Насилу узнал, право, показалось даже, что сумасшедшая с улицы забежала, а то и ведьма в трубу порхнула… Что там меж вами случилось, сударь, простите на неуместном вопросе? Это ж уму непостижимо… Видывал я у нас в Ниме разозленных баб, но такого… Видывал мегеру с поленом, видывал с граблями и даже с вилами, но все равно далеко им было до мадам Констанции… Что ж такого случиться могло?

— Запомни, друг Планше, — наставительно сказал д'Артаньян, немного успокоенный тишиной за дверью. — Вот так вот и выглядит женщина, когда узнаешь ее по-настоящему страшную тайну… Ну, тащи одежду, пистолеты, берись за мушкет… У нас еще осталось анжуйское в погребце? Отлично, прежде всего неси бутылку, а вот стакана не надо, это лишнее…

Выхватив у слуги откупоренную бутылку, д'Артаньян поднес горлышко к губам и осушил единым духом. Опустился на стул, все еще намертво зажимая в руке шпагу. Его стала бить крупная дрожь, и одеваться пришлось с помощью Планше.

Слуга с бесстрастным видом принес и положил на стол пистолеты, разжег фитиль мушкета и выжидательно уставился на хозяина в ожидании дальнейших распоряжений.

— Вот что, — сказал гасконец решительно. — Мы с тобой не успели еще нажить уйму добра, если собрать все мои вещи, получится парочка узлов, не больше. Да еще шпаги со стены…

— Именно так, сударь, а у меня и того меньше, все в один узел войдет…

— Собирай вещи, — распорядился д'Артаньян. — Хорошо, что мы на первом этаже сейчас, будем выбираться через окно, благо за квартиру заплачено за месяц вперед и мы свободны от долгов…

— Сударь, вы не шутите?

— И в мыслях нет, — серьезно сказал д'Артаньян. — Собирай вещи, выбрасываем узлы в окно и сами уходим тем же путем, уводим лошадей из конюшни… Лучше проторчать до утра на улице, рискуя, что нас примут за воров, чем оставаться под одной крышей с нашей любезной хозяйкой, когда она в столь дурном настроении.

— Но, сударь?

— Ты ее видел?

— Видел…

— Вот то-то. Собирай вещи, проворно!

— Сударь, я за вами готов в огонь и в воду, но объясните, наконец, что случилось…

— У нее клеймо на плече, — тихо сказал д'Артаньян. — Нет, не французское — венецианское. Вид у него такой, словно его наложили довольно давно тому — и обладательница долго и старательно пыталась его свести всякими притираниями… Сейчас ей лет двадцать шесть… Она должна была натворить что-то серьезное, если ее заклеймили черт-те сколько лет назад… Совсем молоденькой…

— Ваша правда, сударь, — вздохнул Планше. — За такие секреты и в самом деле могут глотку перерезать. Бегу укладываться…

«Ей просто некого послать за сообщниками, — размышлял д'Артаньян, подойдя к двери и чутко прислушиваясь. — А сама она вряд ли рискнет бегать в одиночку по ночным парижским улицам. Несомненно, что-то опасное замышлялось — но что? Она отослала прислугу, заранее принесла в спальню вино — значит, и слезы, и мнимое раскаяние, и просьбы о помощи… Все было притворством… Но не зарезать же в постели меня она собиралась? А почему бы и нет? Бывало и такое, даже в Библии написано… Но какова хрупкая кастелянша! То-то у нее плечи всегда были старательно прикрыты, даже тогда, в Лувре… Когда вернемся из Англии, обязательно расскажу все монсеньёру, он что-нибудь да посоветует, а главное, дознается, за что в Венеции клеймят молодых девиц…»

Глава четвертая Учтивые беседы в трактире «Кабанья голова»

— Надобно вам знать, сэр, — говорил трактирщик, удобно расположившийся на скамье напротив д'Артаньяна, — что поначалу этот прохвост не был никаким таким герцогом Бекингэмом. Он был попросту Джордж Вилльерс, младший сын дворянина из Лестершира, и не более того, — обыкновенный сопливый эсквайр без гроша в кармане. Явился он во дворец при покойном короле, разодетый по последней парижской моде на последние денежки, — фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! Много при дворе бывало прохиндеев, сами понимаете, возле трона они вьются, как, простите на скверном сравнении, мухи вокруг известных куч, — но такой продувной бестии до него еще не видывали, это вам всякий скажет. Уж не знаю как, но он быстренько втерся в доверие к королю, начисто вытеснил старого фаворита, графа Сомерсета, — и пошел в гору, и пошел, будто ему ведьмы ворожили, а то и сам Сатана! Глядь — а он уж виконт! Оглянуться не успели — а он еще и маркиз! Проснулись утром — а он уже герцог Бекингэм, извольте любоваться! Верно вам говорю, душу не продавши нечистой силе, этак высоко не вскарабкаешься… Хвать — и он уж главный конюший двора, или, по новомодному титулуя, главный шталмейстер… Как будто чем плох старый чин — «конюший», деды-прадеды не глупее нас были, по старинке господ сановников именуя… Шталмейстер! Этак и меня, чего доброго, обзовут как-нибудь по-иностранному, как будто у меня от этого окорока сочнее станут и служанки проворнее! Глядь-поглядь — а этот новоиспеченный Бекингэм уже главный лорд Адмиралтейства, то бишь, говоря по-вашему, военно-морской министр! Ах ты, сопляк недоделанный! Ведь, чтобы дать ему место, выгнали в отставку доблестного господина главнокомандующего английским флотом, разгромившего испанскую Великую Армаду! А знаете, чем он себя на этом посту прославил, наш Вилльерс? Да исключительно одной-единственной подлой гнусностью! Когда его карету обступили матросы и стали просить задержанного жалованья, он велел похватать зачинщиков и тут же на воротах вздернуть…

В ярости он даже пристукнул кулачищем по столу, отчего жалобно затрещала толстая дубовая доска, а бутылка и стакан перед д'Артаньяном подпрыгнули и зазвенели. Трактирщик был правильный — высоченный, широкоплечий, с мощными ручищами, толстым брюхом, полнокровным лицом и зычным голосищем. Именно такие хозяева постоялых дворов вкупе с трактирами и служат наилучшей рекламой своему заведению — испокон веков повелось, что путешественник относится с подозрением к худому и хилому трактирному хозяину, потому что всякое ремесло требует от человека соответствующего облика. Кто пойдет лечиться к чахоточному доктору, кого развеселит унылый комедиант? Владелец постоялого двора просто-таки обязан быть огромным и громогласным, развеселить гостей шуткой и развлечь интересной беседой, чтобы гость был за ним, как за каменной стеной…

Владелец заведения под вывеской «Кабанья голова», где остановился д'Артаньян, всеми вышеперечисленными качествами обладал в самой превосходной степени. Едва увидев его впервые, становилось ясно, что в комнатах у него порядок, воришки и карточные мошенники обходят трактир десятой дорогой — а что до гостей, то мало кто решится улизнуть, не заплатив…

Так что д'Артаньян отнюдь не скучал в ожидании заказанного жаркого — хозяин бойко болтал по-французски и еще на парочке языков, так что гасконец уже узнал немало интересного об английских делах и высоких персонах. То ли хозяин «Кабаньей головы» был человеком отчаянной бесшабашности из тех, кто не следит за языком, то ли подобная вольность разговоров здесь была в обычае повсеместно — поначалу гасконец поеживался, слушая хозяина, ежеминутно ожидая, что нагрянет полиция и утащит в тюрьму хозяина за откровенное оскорбление земного величества, а его слушателей за невольное соучастие. Но время шло, а сбиры так и не появились — пожалуй, здесь и в самом деле можно было толковать вслух об иных вещах не в пример свободнее, нежели на континенте…

— Бекингэм лебезил перед покойным королем, как самый подлый льстец! — гремел хозяин. — Себя он униженно именовал псом и рабом его величества, а короля — Его Мудрейшеством. Мудрейшество, ха! Наш покойничек, шотландец чертов, был дурак-дураком, и ума у него хватало исключительно на одно: выжимать денежки из подданных. Яков, чтоб его на том свете запрягли смолу возить чертям заместо клячи, торговал титулами и должностями, словно трактирщик — колбасой и вином. Мало того, он даже изобрел новый титул — баронета. Не было прежде никаких таких баронетов, а теперь — извольте любоваться! За тысячу фунтов золотом любой прохвост мог стать этим самым баронетом… Представляете, сколько их наплодилось? Кинь камень в бродячую собаку, а попадешь в баронета, право слово! Ну, а в Бекингэме он нашел себе достойного сообщника. Все королевство было в распоряжении фаворита, и его матушка, словно лавочница, продавала звания и государственные посты… Вам, сэр, не доводилось видеть Бекингэма? Жаль, вы много потеряли! Сверкает алмазами и прочими драгоценными самоцветами, что ходячая витрина ювелира, от ушей до каблуков…

Д'Артаньян взглянул на украшавший его палец алмаз герцога и подумал: «Ну что же, лично мне доподлинно известен по крайней мере один случай, когда герцог без особого сожаления расстался с одним из своих немаленьких солитеров[18]… А впрочем, если подумать, ему это ничего и не стоило, если верна хотя бы половина того, о чем рассказывает хозяин. Разве сам я испытываю горькие сожаления, давая Планше парочку су, чтобы сходил в трактир?»

— Вот только все его алмазы не прибавят ему доброго имени, — продолжал хозяин. — Как был невеждой и безмозглым выскочкой, так и остался. Проходимец если и может чем похвастать, так это красотой и умением танцевать — но, воля ваша, а для мужчины и дворянина этого мало! Верно вам говорю, все дело даже не в Бекингэме, а в покойном короле Якове, тупице и обирале! А молодой наш король Карл ничуть не лучше, если не хуже. Вот его старший брат, принц Генрих, тот был совсем другой — многообещающий был юноша, тихий, благовоспитанный и ученый, не зря он у нас в Англии пользовался всеобщей любовью. Только так уж нам всем не повезло, что Генрих в девятнадцать лет простудился и умер от лихорадки — и на трон вскарабкался Малютка Карл, приятель Бекингэма по кутежам и авантюрам… Представляете, как эта парочка развернулась, заполучив королевство в полное и безраздельное владение? Вон там, за столиком у окна, сидит молодой джентльмен из хорошей семьи, я вас с ним сведу, если хотите, он многое может порассказать о дворцовых порядочках. Король наш только тем и занимается, что воюет с парламентом, потому что господа из парламента как могут мешают Малютке Карлу измышлять новые поборы. Но он все равно ухитряется стричь Англию, как овечку. Он, изволите видеть, ввел налог с водоизмещения корабля, налог с веса корабля и повышает эти налоги из месяца в месяц, как его душеньке угодно. У меня брат корабельщиком в Ярмуте, у него три судна, так что я-то знаю… Малютка возродил ненавистные всем законы об охране королевских лесов — и под шумок присвоил себе чужие леса, отобрав их у законных хозяев. А чего стоит история с «корабельными деньгами»! Король решил собирать деньги на содержание государственного флота не только с морских портов, как исстари повелось, но и со всех графств Англии и даже с дворян…

— Налоги? — вскричал д'Артаньян, не на шутку возмущенный. — С дворян? Неслыханно! Это же дичайший произвол! В жизни не слышал, чтобы с дворян брали налоги!

— И тем не менее, сэр… А тех дворян, что отказывались платить, бросали в тюрьму. Когда сэра Чемберса упекли за решетку, дело рассматривали двенадцать судей Суда по делам казначейства… И знаете, что они заявили? Что «корабельный налог» никак не может быть незаконным — потому что его придумал сам король, а король не может совершить ничего незаконного… Хорошенькое дельце?

— Да уж куда гнуснее! — поддержал д'Артаньян с искренним негодованием. — Драть налоги с дворян — это уж последнее дело! Просто неслыханно, во Франции мне, пожалуй что, и не поверят…

— Увы, сэр, увы… — печально сказал трактирщик. — С этаким королем и этаким фаворитом дела пошли настолько плохо, что многие честные англичане не могли больше жить в собственной стране. Они уплыли за море и основали колонию в Новом Свете, именуемом еще Америкой, в месте под названием Массачусетс. По совести вам признаюсь, я и сам подумываю порой: а не продать ли мне все нажитое и не податься ли в эту самую Америку? Поздновато вроде бы по моим годам, но, ей-же-богу, доведут! Честное слово, не раз уже говорил себе: а чем черт не шутит, вдруг да и ты, старина Брэдбери, в этой Америке, вдали от Малютки Карла с Бекингэмом, будешь чувствовать себя малость посвободнее? Это моя фамилия, Брэдбери, надобно вам знать, сэр, старинная и добрая фамилия, хоть ничем особенным и не прославленная, разве что толковым содержанием постоялых дворов из поколения в поколение. Говорят, там, в Массачусетсе, нехватка хороших трактирщиков — тут свои премудрости и хитрости, сэр, если кто понимает. Эх, так и подмывает попробовать… Страшновато плыть за море, ну да довели эти порядки вконец… Что, Мэри? Ага, сэр, готово ваше жаркое, сейчас я вам его с пылу, с жару предоставлю в лучшем виде, лишь бы по дороге его Бекингэм не отполовинил, с него, прохвоста, станется…

И с этими словами он проворно направился на кухню, все еще возмущенно бурча что-то себе под нос. Оставшись без собеседника, д'Артаньян вновь принялся украдкой разглядывать трех господ за столиком в углу, давно уже привлекавших его внимание своей невиданной во Франции внешностью. Дело в том, что на всех трех дворянах — а это, судя по шпагам и горделивой осанке, были, несомненно, дворяне — вместо привычных штанов были надеты самые натуральные юбки, причем вдобавок коротенькие, не прикрывавшие колен.

Чего-чего, а столь диковинного дива на континенте не водилось. Д'Артаньян уже знал, что это и были шотландцы — он слышал краем уха о их обычае рядиться в юбки, но считал, что моряки по своему обыкновению изрядно преувеличили.

Оказалось — ничего подобного. Средь бела дня, в центре Лондона трое дворян как ни в чем не бывало расхаживали в куцых клетчатых юбках, и никто не обращал на них внимания, никто не таращился, не удивлялся — ну да, англичане к этому зрелищу уже привыкли… Поначалу д'Артаньян пофыркивал про себя, но потом как-то притерпелся. И все равно это зрелище — мужчины в юбках — изумляло его несказанно. У кого бы выяснить поделикатнее: может, у шотландцев женщины как раз в штанах ходят?

Вообще-то, ступив на английскую землю, он испытал огромное разочарование. Неведомо откуда, но у него сложилось стойкое убеждение, что на этом туманном острове все должно быть не так. Он совершенно не представлял себе, как именно не так, но подсознательно ожидал, что все здесь будет совершенно иначе. Это ведь была Англия, населенная англичанами — загадочным для гасконца народом, исконным соперником и врагом Франции, о котором он еще в Беарне наслушался такого, что не брался отделить правду от вымысла…

А оказалось, ничего особенного. Все почти такое же, как во Франции: дома и дороги, плетни и ветряные мельницы, кареты и дворцы, гуси и коровы, постоялые дворы и увеселительные балаганы, города и засеянные поля. Это то ли удивляло, то ли чуточку обижало нашего гасконца, ожидавшего чего-то необычного, иного, совершенно не похожего на все французское…

А посему при виде шотландцев он не только изумился, но и словно бы утешился — было, было в Англии нечто диковинное, чудное, отыскалось-таки, не давши окончательно пасть душой от разочарования здешней обыденностью!

Интересно, почему юбки у всех трех разных цветов? Означает ли это что-то или все дело во вкусе владельцев, именно такие расцветки выбравших? Как бы узнать поделикатнее? Не станешь же спрашивать прямо у них самих — эти господа, несмотря на юбки, выглядят записными бретёрами, а ему настрого велено избегать дуэлей и малейших ссор…

Вернулся хозяин с дымящимся блюдом, распространявшим аппетитнейшие ароматы:

— Вот ваше жаркое, сэр, останетесь довольны…

Поблагодарив, гасконец посмотрел на указанный ранее хозяином столик. «Молодой джентльмен из хорошей семьи», способный кое-что порассказать о дворцовых порядках, весьма заинтересовал д'Артаньяна: в его положении не мешало бы побольше узнать о месте, где предстояло на сей раз выполнять роль тайного агента кардинала…

Молодой человек и в самом деле чрезвычайно похож был на дворянина, как платьем, так и висевшей на боку шпагой. Вот человек, сидевший с ним за столом, выглядел значительно проще: пожилой, толстый, с огромной лысиной, обнажавшей высокий лоб, уныло опущенными усами — и без оружия на поясе. «Купец какой-нибудь, — в конце концов заключил д'Артаньян. — А то и книжник — вон, пальцы определенно чернилами перепачканы…»

Оба незнакомца выглядели довольно мрачными, особенно лысый, — но гасконец, поразмыслив, все же решительно обратился к хозяину:

— Как вы думаете, любезный Брэдбери, могу я присесть к этим господам за столик и побеседовать о том о сем? Это не будет поперек каких-нибудь ваших английских обычаев?

— Да что вы, сэр, наоборот! — ободряюще прогудел хозяин. — На то и постоялый двор, на то и трактир — постояльцы и гости от скуки знакомятся, беседуют, выпивают… Я же говорил, этот молодой джентльмен о многом может порассказать…

— А второй? — спросил д'Артаньян.

— Второй? — хозяин задумчиво почесал в затылке растопыренными пальцами. — Отчего бы и нет, если вы интересуетесь театральным комедиантством… Вообще-то, он тоже из хорошей семьи, и у него есть свой герб. Но занимается он не вполне дворянским занятием — сочиняет для театра разные пьесы, трагические и комические. Зовут его Уилл Шакспур, но некоторые именуют его еще Шекспир и Шакеспар — у нас тут сплошь и рядом имена пишутся и произносятся и так, и сяк, и на разный манер, мой батюшка, что далеко ходить, значился в документах и как Брадбури, и как Бритбери… Да, а еще Уилл пишет стихи, или, как это у них поэтически именуется, — сонеты… Про любовь там, про страсть к даме и прочие красивости… Я-то сам не любитель этих самых сонетов, или, в просторечии, виршей, у меня другие пристрастия — голубей разводить, знаете ли… Но некоторым стихи нравятся, и даже знатным персонам, иные и сами виршеплетством грешат…

— Поэт! — вскричал д'Артаньян с самым живейшим интересом. — Любезный Брэдбери, представьте меня этим господам немедля!

У него моментально родился изумительный план, способный во многом помочь, — правда, следует признаться, что этот план не имел ни малейшего отношения к поручению кардинала, по которому они все прибыли в Англию. Речь тут шла о делах сугубо личного порядка…

— Нет ничего проще, — пожал плечами хозяин. — Пойдемте.

Он проворно проводил д'Артаньяна к столику мимо поглощенных разговором на совершенно непонятном наречии шотландцев и без обиняков сказал:

— Вот этот господин хотел бы скоротать с вами время. Он дворянин из Франции, и зовут его Дэртэньен, очень приличный молодой человек… Вы не против его компании, сэр Оливер? А вы, Уилл?

— Ничуть! — ответил за обоих молодой человек. — Садитесь, сэр, чувствуйте себя непринужденно. Хозяин, еще один стакан нашему гостю… Или он предпочитает пить вино?

Д'Артаньян, стараясь делать это незаметно, потянул носом воздух, пытаясь определить, что за аромат распространяется от стоящей перед его новыми знакомыми раскупоренной бутылки с некоей желтоватой жидкостью, не похожей по цвету на любое известное гасконцу вино, — а уж в винах он понимал толк.

Интересный был аромат, определенно принадлежащий спиртному напитку — что же еще могут подавать в бутылках? — но очень уж резкий, незнакомый и непонятный…

— Все-таки, если не возражаете, господа, я хотел бы отведать то же, что и вы, — сказал он решительно. — Хозяин, принесите мне бутылку того же самого!

Хозяин, такое впечатление, замялся — вопреки всем своим ухваткам опытного потомственного трактирщика.

— Любезный Брэдбери, я же просил бутылку! — удивленно поднял на него глаза д'Артаньян.

— Воля ваша… — пробормотал хозяин и очень быстро вернулся с бутылкой того же загадочного напитка и зеленым стаканом из толстого стекла с массой воздушных пузырьков внутри.

Д'Артаньян незамедлительно наполнил стакан до краев, как привык поступать с вином. При этом вокруг распространился тот же аромат — резкий, странный, но, право слово, приятный…

Лысый Уилл Шакспур осторожно спросил:

— Сэр, вам уже доводилось пивать виски?

— Уиски? — переспросил д'Артаньян. — Это вот называется уиски? Нет, любезный Шакспур, не буду врать, не доводилось. Но мы, гасконцы, отроду не пасовали перед вином, как у нас выражаются — нет винца сильнее беарнского молодца…

Молодой человек вежливо сказал:

— Видите ли, это покрепче вина…

— Ба! — воскликнул д'Артаньян. — Что за беда? Посмотрим…

— Гораздо крепче, сэр Дэртэньен…

— Не беспокойтесь за гасконцев!

— Весьма даже покрепче…

— Черт побери! — сказал д'Артаньян, уже поднесший было стакан ко рту. — Я слышал, моряки пьют какой-то рром… И говорят, что он гораздо крепче вина… Это что, нечто вроде?

— Вот именно, сэр. Если у вас нет навыка, умоляю вас быть осторожнее. Попробуйте сначала маленький глоточек, если вы никогда не брали прежде виски в рот, а уж потом…

«Ну уж нет! — заносчиво подумал д'Артаньян. — Чтобы англичане учили француза, мало того, гасконца, как пить вино, пусть даже оно крепче обычного? Волк меня заешь, что хорошо для англичанина, сойдет и для беарнца!»

И он решительно выплеснул в рот полный стакан — как, помнится, некий Гвардий разрубил какой-то там узел, хотя д'Артаньян решительно не помнил, зачем ему это понадобилось…

Гасконец замер с разинутым ртом. Было полное впечатление, что по глотке ему в желудок скатилась изрядная порция жидкого огня, каким потчуют грешников в аду черти. Слезы навернулись на глаза, от чего все вокруг затуманилось, раздвоилось и поплыло, — и трактирная обстановка, и собеседники. Горло жгло немилосердно, дыхание перехватило, словно веревкой палача, все тело сотрясали спазмы…

«Отрава! — пронеслось в мозгу у гасконца. — Агенты Бекингэма! Яд! Кардинал и не узнает, как я погиб, угодив в ловушку средь бела дня, в центре Лондона…»

— Быстренько закусите! — воскликнул лысый толстяк Уилл, проворно подсунув д'Артаньяну ломоть сочной ветчины. — Жуйте же, Дэртэньен!

Д'Артаньян не заставил себя долго упрашивать — схватил кусок с массивной трактирной вилки прямо рукой и запихнул целиком в рот, чтобы хоть чем-то унять жжение в глотке, то ли ставшей деревянной, то ли сожженной напрочь неизвестным ядом, столь опрометчиво употребленным внутрь.

Прожевав ветчину, он сделал длинный судорожный глоток. Соседи по столу смотрели на него сочувственно и, в общем, мало походили на коварных отравителей. Д'Артаньян посидел немного, прислушиваясь к своим ощущениям.

Постепенно на лице у него стала расплываться блаженная улыбка. На смену жжению в животе пришло приятное тепло, понемногу распространившееся по всему телу, в голове легонько зашумело, зрение вернулось, мало того — мир наполнился новыми красками и оттенками, эти двое казались близкими и даже родными, словно он знал их сто лет, и даже чуждая Англия представлялась отныне вполне уютной и привлекательной страной.

— Черт возьми, да я же пьян! — сказал д'Артаньян.

— Без сомнения, сэр, — вежливо подтвердил молодой человек. — Как всякий, кто одним духом осушит четверть бутылки джина, да еще без привычки к нему…

— За ваше здоровье! — воскликнул гасконец, браво наполняя свой стакан, но на сей раз наполовину.

И немедленно выпил.

— Многообещающий юноша, — одобрительно сказал толстяк Шакспур. — Из него выйдет толк…

— Вы не знаете гасконцев, господа мои! — сказал д'Артаньян, вновь ощутив приятное тепло во всем теле и прилив благодушия. — Нас этими самыми уисками не запугать, хоть бочку сюда катите… — Он огляделся и, не особенно заботясь о том, чтобы понизить голос, сообщил: — Вы знаете, какая мне пришла в голову идея, когда я присмотрелся к этим самым шотландцам? А неплохо было бы, господа, если бы такие юбки носили женщины? А? Вы себе только представьте стройную красоточку с великолепными ногами в такой вот юбке…

— Приятное для глаза было бы зрелище, — согласился толстяк Уилл. — Пока этой модой не завладели бы престарелые мегеры и прочие уродки.

— Ну, можно было бы все продумать, — решительно сказал д'Артаньян. — Запретить, скажем, старым и некрасивым носить такие юбки…

— Ага, и уж тогда вас непременно растерзала бы толпа разъяренных баб, — фыркнул Шакспур. — Какая женщина признает себя старой и некрасивой?

— Пожалуй, — согласился д'Артаньян. — Значит, вы — господин Шакспур, поэт, и у вас есть герб… А вы, сударь?

— Меня зовут Оливер Кромвель, — сказал молодой человек.

— И вы наверняка дворянин, судя по вашей осанке и шпаге на поясе?

— Имею честь быть дворянином. Из старинной семьи, надо вам знать. Мой предок по линии дяди даже был когда-то лордом-хранителем печати у короля Генриха Восьмого. — И молодой человек признался, слегка поскучнев: — Правда, король отблагодарил его за верную службу тем, что послал на плаху…

— Ну, с королями это сплошь и рядом случается, — понятливо поддакнул д'Артаньян, наливая себе еще виски. — Благодарности от них ни за что не дождешься. Да что там далеко ходить… Возьмите, например, меня. Совсем недавно случилось мне спасти одному королю свободу, жизнь и трон… И как, по-вашему, он меня отблагодарил? Милостивым наклонением головы и парой ласковых слов… Честью клянусь, так и было! Хоть бы пару пистолей прибавил…

— Не те нынче пошли короли, — глубокомысленно заключил Шакспур, опрокидывая стаканчик виски. — Другое дело в старину… Старые короли ни в чем не знали меры, и награждали по-королевски, и карали. Уж если они сердились, отрубленные головы валялись грудами, а если осыпали милостями, то простой конюх в одночасье делался герцогом…

Оливер Кромвель фыркнул:

— Ну, что до последнего — то все мы знаем беззастенчивого выскочку, который стал герцогом чуть ли не из конюхов…

— Я о другом, Оливер, — сказал Уилл. — О том, что в старину и кары, и милости отмеряли другой мерой…

— Я понимаю, Уилл. Мне просто грустно… — Молодой человек залпом осушил свой стакан. — Вы знаете, Дэртэньен, что со мной произошло? Мы с моим родственником, почтенным Джоном Хэмденом, членом палаты общин парламента, совсем было собрались навсегда переселиться в Америку, в колонию Массачусетс. Уже нашли корабль и внесли деньги за проезд. Но мой родственник сам не платил «корабельного налога» и призывал к тому же других. И его величество, чтоб ему пусто было, издал незаконное распоряжение: те, кто не заплатил налога, не имеют права покидать Англию. Мы уже поднялись на корабль… но отплытие отменили, а нас вместе с другими такими же бедолагами заставили сойти на берег…

— И что же вы намерены делать? — сочувственно поинтересовался д'Артаньян. — Заплатить?

— Ни в коем случае! — нахмурился Кромвель. — Не видать ему наших денег! Его величество еще убедится, что поступил опрометчиво, не позволив нам навсегда покинуть Англию. Честью клянусь, я ему так не спущу!

— И правильно, — сказал д'Артаньян. — Таких королей, по моему глубокому убеждению, нужно учить уму-разуму. Драть налоги с дворян, подумать только! Значит, вашему предку отрубил голову Генрих Восьмой? Слышал я у себя в Беарне про этого вашего Генриха. Это правда, что он каждое утро приказывал привести ему новую жену, а к вечеру отрубал ей голову? У нас говорили, что таким образом сгинуло не менее пары сотен благородных девиц…

— Молва, как обычно, все преувеличивает, — ответил Кромвель. — Король Генрих казнил лишь двух своих жен — и еще с двумя развелся…

— Тоже неплохо, — сказал д'Артаньян. — Решительный, надо полагать, был мужчина…

И подумал про себя: «Будь на месте нашего мямли Людовика этот самый Генрих, да прознай он, что его женушка крутит шашни с заезжим франтиком… У такого не забалуешь! Снес бы беспутную головушку, как пить дать. Да и братца вроде Гастона удавил бы, есть подозрение, собственноручно. Не повезло нам с монархом, ох, не повезло…»

— А вы, стало быть, сударь, пишете стихи и пьесы? — спросил он толстяка Уилла. — И их, я слышал краем уха, даже на сцене представляют? Надо же! Первый раз вижу живого поэта… то есть, я и мертвых-то раньше не видел… ну, вы понимаете мою мысль… В толк не возьму, как это можно написать длинную пьесу, чтобы все было складно и ни разу не запуталось…

— Занятие, надо сказать, не из легких… — сказал польщенный Уилл.

— Будьте уверены, уж я-то понимаю, — заверил д'Артаньян. — Хоть про нас, гасконцев, и говорят, что люди мы дикие, темные и неученые, но я в Париже, да будет вам известно, и в книжные лавки захаживаю, и стихи дамам декламирую. А вы, простите, пьесы пишете наверняка из древней истории?

— Совершенно верно.

— Ну да, конечно, — грустно сказал д'Артаньян. — В старину жизнь у людей была не в пример интереснее. А теперь… Как скучно мы живем, господа! Тоска гложет… Вот взять хотя бы меня. Не жизнь, а сплошная скука: дуэли, интриги, заговоры… Как-то мелко все это, право! Вот в старину были страсти! Мифологические, учено говоря! Не нынешним чета…

Уилл подумал и спросил:

— А вы никогда не задумывались, дорогой Дэртэньен, что лет этак через двести люди будут говорить точно так же? Что тогдашние интриги и битвы покажутся им скучными, а вот наша жизнь — не в пример более увлекательной, отмеченной кипением прямо-таки мифологических страстей? Вдруг да и о вас напишут пьесу…

— Обо мне? — горько вздохнул д'Артаньян. — Спасибо на добром слове, дружище Уилл, но мне этого вовек не дождаться. Пьеса про то, как я на Пре-о-Клер дерусь на шпагах с Портосом? Это же такая обыденность… Давайте выпьем за ваше здоровье, Уилл! Почему вы так грустны, Уилл? Вас тоже не пускают в Америку?

— Мои печали несколько другого характера, — признался Шакспур. — Никак не могу придумать название для новой пьесы. Завтра ее будут играть, а подходящего названия нет до сих пор. Сначала я хотел ее назвать «Коварство и любовь», но это решительно не нравится… А ничего другого я придумать не в состоянии, бывают такие минуты, когда кажешься себе пустым и бесплодным…

— Знаете, как у нас говорят? — с жаром сказал д'Артаньян, обращаясь то к правому, то к левому из двух сидевших перед ним Уиллов Шакспуров. — Когда не знаешь, что делать, спроси совета у гасконца! О чем ваша пьеса, Уилл?

— О том, как в стародавние времена двое молодых людей полюбили друг друга, но не смогли соединиться из-за исконной вражды их семей и в конце концов покончили с собой…

Д'Артаньян старательно наморщил лоб, почесал в затылке. Лицо его озарилось:

— Уилл, а как их звали?

— Молодого человека — Ромео, а его возлюбленную — Джульетта.

— Ромео и Джульетта… — повторил гасконец. — Красивые имена, на итальянские похожи… Уж не в Италии ли было дело? Ага! Да что вам мучиться? Назовите вашу пьесу просто: «Ромео и Джульетта»!

— Разрази меня гром! — вскричал Уилл. — Вы гений, Дэртэньен! Как мне это раньше в голову не пришло? В самом деле, отличное название: «Ромео и Джульетта»! Мы еще успеем написать афиши! Послушайте, Дэртэньен, вы непременно должны прийти завтра на представление, я вам оставлю отличное местечко в ложе для знатных господ!

— Охотно, — сказал д'Артаньян. И тут его осенило вновь. — Послушайте, Уилл… А прилично ли будет пригласить на представление молодую даму? Из самого что ни на есть знатного рода, принятую при двух королевских дворах, английском и французском? Прилично ли это для дамы?

— Отчего же нет? — пожал плечами Уилл, и молодой Оливер Кромвель согласно кивнул. — В театрах бывают знатные господа и дамы, даже наша королева Елизавета посещала представления…

— Вот и прекрасно, — сказал д'Артаньян. — В таком случае, я воспользуюсь вашим любезным приглашением вкупе с очаровательной дамой… Если бы вы знали, друзья мои, как я ее люблю и как жестоко она со мной играет… Я даже стихи писать пытался, но дальше двух строчек дело не пошло, как ни бился… Ах, Анна, небесное создание, очаровательное, как ангел, и жестокое, как дьявол… Когда я впервые поцеловал ее на берегу унылой речушки в Нидерландах…

«Боже мой, что происходит с моим языком? — подумал он остатками трезвого сознания. — Я уже о многом проговорился, это все проклятое уиски… Этак выболтаешь и что-нибудь посерьезнее…»

Цепляясь обеими руками за стол, он поднялся и объявил:

— С вашего позволения, господа, я вас ненадолго покину. Подышу свежим воздухом, меня отчего-то мутит… Надо полагать, жаркое…

Он вышел под открытое небо, остановился у воротного столба. Легкий ветерок с реки Темзы приятно охлаждал разгоряченную голову и развеивал хмель. Поблизости, под навесом, сидели за бутылкой вина все трое слуг, и д'Артаньян, бессмысленно улыбаясь, слушал их разговор.

— Все бы ничего, — жаловался сотоварищам Любен, слуга де Варда. — Но сил у меня больше нету слушать здешнюю тарабарщину. Ну что это такое, ежели ни словечка не поймешь?

— Это называется — иностранный язык, дубина, — с явным превосходством сказал Планше. — Вот взять хотя бы нас с господином д'Артаньяном — господин д'Артаньян знает испанский, а я — английский.

— А я знаю московитский, — объявил великан Эсташ. — Когда я служил у господина капитана де Маржерета и заехал с ним в Московию во время тамошней войны, за два года научился болтать по-московитски. Один ты у нас, Любен, дубина дубиной, Планше тебя правильно назвал…

— Куда уж правильней, — сказал Планше, ободренный поддержкой. — Вот подойдет к тебе, дубина, англичанин и скажет: «Уэлкам, сэр!» И что ты ему ответишь?

— Ага, — поддержал Эсташ. — А подойдет к тебе московит и скажет: «Zdrav budi, bojarin». Что ты подумаешь?

— Да ничего я не отвечу и ничего не подумаю, — решительно заявил Любен. — Возьму да и тресну по башке и твоего англичанина, и твоего московита — конечно, если это не дворяне. Позволю я простонародью так меня ругать!

— Да что ты, это не ругань! — сказал Планше. — Англичанин тебе говорит: «Добро пожаловать, сударь!»

Эсташ сказал:

— А московит говорит: «Позвольте, сударь, пожелать вам доброго здоровья!»

— А вы не врете?

— И не думаем!

— Так почему же они не говорят по-человечески? — удивился Эсташ.

— Они и говорят. Только по-английски.

— И по-московитски.

— Смеетесь вы надо мной, что ли? — возмутился Любен. — Чушь какая-то. Почему они не говорят по-человечески?

— Слушай, Любен, — вкрадчиво сказал Планше. — Кошка умеет говорить по-французски?

— Нет, не умеет.

— А корова?

— И корова не умеет.

— А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему?

— Да нет.

— Это уж так само собой полагается, что они говорят по-разному, верно ведь?

— Конечно, верно.

— И само собой так полагается, чтобы кошка и корова говорили не по-нашему?

— Ну еще бы, конечно!

— Так почему же и англичанину с московитом нельзя говорить по-другому, не так, как мы говорим? Вот ты мне что скажи, Любен!

— А кошка разве человек?! — торжествующе воскликнул Любен.

— Нет, — признал Планше.

— Так зачем же кошке говорить по-человечески? А корова разве человек? Или она кошка?

— Конечно, нет, она корова…

— Так зачем же ей говорить по-человечески или по-кошачьи? А англичанин — человек?

— Человек.

— А московит — человек?

— Человек.

— А англичанин — христианин?

— Христианин, хоть и еретик, — пожал плечами Планше.

— А московит — христианин?

— Христианин, хоть и молится не по-нашему, — сказал Эсташ.

— Ну вот видите! — воскликнул Любен с видом явного и несомненного превосходства. — Что вы мне морочите голову коровами и кошками? Я еще понимаю, когда турки говорят не по-нашему — так на то они и нехристи чертовы! Им так и положено говорить по-басурмански! Но отчего же ваши англичане с московитами, христиане, говорят не по-французски, как добрым христианам положено? Вот что вы мне объясните! Что молчите и в башке чешете? А нечем вам крыть, только и всего!

Чем закончился этот научный диспут, д'Артаньян уже не узнал — почувствовав, что голова его немного просветлела, он вернулся к столику, налил себе виски и сказал дипломатично:

— У меня к вам серьезное дело, дружище Уилл. Коли вы пишете стихи, учено выражаясь, сонеты, вы тот самый человек, который мне до зарезу нужен. Я говорил про даму, с которой хочу завтра прийти на представление. Так вот, дело в следующем…

…Пробуждение было ужасным.

Д'Артаньян обнаружил себя лежащим на постели не только в одежде, но и в сапогах. Разве что шпаги при нем не было — ее вообще вроде бы не имелось в комнате. Правда, приглядеться внимательнее ко всем уголкам он не смог: при попытках резко повернуть голову начинало прежестоко тошнить, а в затылок, лоб и виски словно вонзалось не менее дюжины острейших буравов.

Поразмыслив — если только можно было назвать мышлением тот незатейливый и отрывочный процесс, что кое-как, со скрипом и превеликим трудом происходил в больной голове, — д'Артаньян принял единственно верное решение: не шевелиться и оставаться в прежнем положении. Правда, буквально сразу же добавилась новая беда: его мучила нестерпимая жажда.

Скосив глаза, он убедился, что за окном уже утро. И позвал невероятно слабым, жалобным голосом:

— Планше!

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем слуга вошел в комнату. Он тоже выглядел несколько предосудительно — одежда была помята и истрепана, а под правым глазом красовался здоровенный синяк, уже начавший темнеть.

— Планше, я умираю… — слабым голосом произнес д'Артаньян. — Меня, наверное, все же отравили…

— Не похоже, сударь, — возразил слуга и убежденным тоном продолжал: — Это все вот это самое ихнее уиски. По себе знаю. Я, изволите ли знать, сударь, подумал вчера так: коли уж господин мой отважно борется с неведомым напитком, то верный слуга должен соответствовать… А тут еще Эсташ начал хвастать, что в Московии он ковшами пил тамошнее уиски по названию уодка, которое ничуть не слабее, — и якобы на ногах оставался. Ну, и началось… Но я, прежде чем дать себе волю, надзирал за вами, как верному слуге и полагается! Потом только, когда вашу милость… увели спать, я свою меру и, надо полагать, превысил…

— Оба мы с тобой, Планше, превысили меру, — с завидной самокритичностью признался д'Артаньян, предусмотрительно не двигаясь и не меняя позы. — Боже мой! Я же совершенно ничего не помню! Последнее, что сохранилось в памяти, — как я договариваюсь с Уиллом насчет стихов, а вот потом… Должен же я был что-то делать!

— Ох, сударь, вот именно… Вы еще долго в трактире… сидели.

— Планше!

— Что, сударь?

— Изволь рассказать немедленно, что я вытворял вчера!

— Да можно сказать, что и не вытворяли ничего особенного, сударь… Так, гвардейские шалости…

— Планше! — насколько мог грозно воскликнул д'Артаньян. — Ну-ка, рассказывай! Я велю самым категорическим образом!

Планше помялся, воздел глаза к потолку и смиренно начал:

— Сначала вы, сударь, долго рассказывали Уиллу и господину Кромвелю, как вы любите миледи Анну, а они, проникнувшись вашими пылкими чувствами, стали предлагать немедленно же отправиться к ней сватами. Они, сударь, тоже уиски пили не наперсточками… В конце концов вы все трое совсем уж было собрались идти на сватовство по всем правилам, но пришел наш хозяин, этот самый Брэдбери, и как-то растолковал все же вашим милостям, что на дворе уже темная ночь, и негоже в такое время ломиться к благородной девице, особенно если речь идет о пылком чувстве… Кое-как вы с ним согласились и решили все трое — раз вы никуда не пойдете, надо заказать еще уиски, и повыдержаннее…

— И это все? — с надеждой спросил д'Артаньян и тут же пал духом, видя, как Планше старательно отворачивается. — Нет, чует моя душа, что на этом дело не кончилось… Планше!

— Что, сударь?

— Я велю!

— Ну, если велите… В общем, вы забрались на стол и громогласно высказали англичанам, что вы думаете про их короля и герцога Бекингэма. Англичане, знаете ли, любят, когда кто-то перед ними этак вот держит речь, они внимательно слушали, а те, кто не знал по-французски, спрашивали тех, кто знал, и они им переводили…

— И что я говорил?

— Лучше не вспоминать, сударь, во всех деталях и подробностях, у нас такие словечки можно услышать разве что в кварталах Веррери или иных притонах…

— Боже мой…

— На вашем месте я бы так не огорчался, сударь, — утешил Планше. — Честное слово, не стоит! Англичанам ваша речь ужасно понравилась, они вам устроили, по-английски говоря, овацию, а по-нашему — бурное рукоплескание, переходящее в одобрительные крики… Вас даже пронесли на руках вокруг всего зала… Право, сударь, ваша вчерашняя речь прибавила вам друзей в Лондоне, уж будьте уверены!

— Что еще, бездельник? И ты что-то подозрительно замялся…

— Сударь…

— Я же велел!

— Я понимаю, и все же…

— Планше, разрази тебя гром! Я тебя рассчитаю, черт возьми, и брошу здесь, в Англии, но сначала удавлю собственными руками, как только смогу встать!

— Ох, сударь… Вам, должно быть, пришлось по вкусу публичное произнесение речей, и вы как-то незаметно перешли на его христианнейшее величество, короля Людовика… И королеву тоже не забыли помянуть… Да так цветисто, как о королевах и не положено…

— Подробнее!

— Увольте, сударь! — решительно сказал Планше. — Такие вещи и вспоминать не стоит, нам ведь во Францию возвращаться, не дай бог, дома по привычке этакое ляпнешь… Это ведь форменное «оскорбление земного величества»… Хорошо еще, что англичане к такому привыкли и не видят в этом ничего особенного…

— Подробности, Планше!

— И не ждите, сударь! — с нешуточной строптивостью заявил слуга. — Если предельно дипломатично… Вы, одним словом, сомневались, что у нашего короля имеется хоть капелька мужского характера, а у королевы — хоть капелька добродетели… Примерно так, если очень и очень дипломатично… Да вы не огорчайтесь, здесь, в Лондоне, на такие вещи смотрят просто…

— Я погиб! — простонал д'Артаньян.

— Да ничего подобного, сударь! — утешил Планше. — Я же говорю, у англичан, что ни вечер, в любом трактире говорят речи про своего короля и почище вашей, так что они и думать позабудут про то, что от вас вчера слышали, не говоря уж о том, чтобы доносить… Верьте моему слову, все обойдется…

— И это все?

— Можно сказать, почти что… Ну, потом вы приняли господина Каюзака за Портоса, а нашего трактирщика за Атоса — но они вас вежливо взяли в объятия, отобрали шпагу и куда-то спрятали, пока не проспитесь… Это пустяк, право… Ну, потом вы еще пытались снять юбку с одного шотландца — дескать, мужчины юбки носить не должны, уверяли вы, а такие юбки должны носить женщины… И собирались сами эту юбку примерить первой же красотке, какую встретите…

— Кошмар! И что же шотландец? Это же верная дуэль!

— Обошлось, сударь… Хозяин всем объяснял, что молодой французский господин всю жизнь пил только вино, а вот уиски попробовал впервые, от этого все и происходит… Так что вам даже сочувствовали, и шотландец тоже, он даже помог унести вашу милость наверх в эту самую комнату…

— Меня что, несли?

— Как мешок с мукой, сударь, — признался Планше. — Вы изволили сладко спать, потому что как упали ненароком, так уже и не встали, только когда мы вас укладывали, вы открыли один глаз, поймали шотландца за юбку, назвали его крошкой и велели, чтобы она, то бишь он, остался. Но никто не стал ему переводить, он вежливо высвободился и ушел со всеми… Вот так, сударь, а больше ничего, можно сказать, и не было…

— Господи боже мой! — простонал д'Артаньян, терзаемый приступами нечеловеческого стыда и раскаяния. Потом его мысли приняли иное направление, и он воскликнул: — Мне же нужно отправляться к… миледи Кларик… Чтобы обговорить кое-что… А я не могу встать…

— А на этот счет есть верный способ, сударь, — уверенно сказал Планше. — Мне Эсташ подсказал. Он этому научился в Московии у московитов. Говорил даже, как это называется, но я не запомнил. Что-то насчет лье — пюмелье, поухмелье… Короче говоря, нужно нарезать холодной баранины и маринованных огурчиков, влить туда уксусу и насыпать перцу, быстренько употребить все это кушанье, но, главное, после него выпить еще немного уиски, наплескавши его в стакан пальца на два… Эсташ клянется, что все как рукой снимет, и вы вскочите здоровехоньким, словно вчера родились…

— Господи боже! — сказал д'Артаньян с чувством. — Да меня при одной мысли об уксусе, огурчиках и баранине, не говоря уж об уиски, наизнанку выворачивает!

— А вы все же попробуйте, сударь! — решительно сказал Планше. — Я Эсташу тоже поначалу не поверил, но он сходил на кухню, показал там, как это все готовить, принес мне тарелку, налил уиски… Я с превеликим трудом в себя все это протолкнул, потом выпил, зажмурясь и, главное, не принюхиваясь, — и посмотрите вы на меня теперь! На ногах стою, изъясняюсь вполне связно, а ведь ранним утречком был в точности такой, как вы сейчас, даже похуже…

— Ну что же, — подумав, сказал д'Артаньян. — Неси это твое… как там его, плюхмелье?

Планше выскочил за дверь и быстренько вернулся с блюдом в одной руке и стаканом в другой, где виски было налито и в самом деле всего-то на два пальца. Он озабоченно сказал:

— Вы, главное, сударь, не принюхивайтесь, верно вам говорю, и тогда все пройдет в лучшем виде…

Отхлебнув жидкости с блюда и прожевав огурчики с бараниной, д'Артаньян решился. Отворачиваясь, зажав нос одной рукой, он выплеснул виски в рот. И, вытянувшись на постели, стал ждать результатов.

Результаты последовали довольно быстро. Как ни удивительно, д'Артаньян ощутил значительное облегчение — настолько, что решился встать. Голова уже не болела, тошнота прошла, в общем, он чувствовал себя исцеленным.

— Волк меня заешь! — воскликнул он. — И в самом деле, словно заново родился! Вот кстати, Планше, а где это ты разжился столь великолепным синяком?

— Честное слово, не помню, сударь, — смиренно ответил Планше. — Надо будет порасспрашивать, может, кто и знает… А средство и правда великолепное, верно?

— Восхитительное! — сказал д'Артаньян, потягиваясь. — Положительно, эти московиты знают толк… — И он добавил вкрадчиво: — Только вот что мне пришло в голову, Планше: для успеха лечения следует его незамедлительно повторить. А потому принеси-ка мне еще стаканчик уиски, живенько…

Глава пятая Как упоительны над Темзой вечера…

Д'Артаньян до последнего момента отчего-то полагал, что непримиримые враги, эти самые Монтекки и Капулетти, после того, как увидели своих мертвых детей, схлестнутся-таки в лютой схватке и на сцене вновь прольется кровь — чему присутствие их сеньора вряд ли помешает. Завзятые враги, случалось, и в присутствии короля, а не какого-то там итальянского князя скрещивали шпаги.

Однако он категорически не угадал. Капулетти, коему, по убеждению гасконца, следовало, наконец, продырявить врага насквозь, произнес вместо призыва к бою нечто совсем противоположное:

А Монтекки, словно собравшись перещеголять его в христианском милосердии, отвечал столь же благожелательно:

На что Капулетти:

Князь, полностью успокоенный столь идиллической картиной, с достоинством произнес:

После чего все присутствующие на сцене живые, а их набралось немало — кроме князя и обоих отцов семейств, были еще сторожа, стражники, дамы и кавалеры, — чинной процессией удалились в одну из двух дверей, проделанных в задней части сцены. После чего ожили и юные влюбленные, довольно долго лежавшие на сцене смирнехонько, как мертвым и подобает, — и, поклонившись зрителям, скрылись в той же двери. Тогда только д'Артаньян сообразил, что представление окончилось. Как ни был он увлечен зрелищем, подумал не без сожаления: «По-моему, Уилл тут самую малость недодумал. Христианское милосердие — вещь, конечно, хорошая и мы к нему должны стремиться, но, воля ваша, господа, а итальянцы еще повспыльчивее нас, гасконцев, так что, если по правде, Монтекки следовало бы, не теряя зря времени, выхватить шпагу, встать в терцину и проткнуть этого самого Капулетти, надежнее всего в горло. Главное, вовремя крикнуть своей свите: „К оружию, молодцы!“ И дело закончилось бы славной битвой. А если уж совсем по совести, то следовало бы и князю уделить полфунта стали, чтобы не запрещал дуэли на манер нашего Людовика…»

— Шарль, — тихонько сказала Анна. — Все уже уходят…

— О, простите… — спохватился д'Артаньян. — Я задумался…

— Это видно. Я и не ожидала, что вы столь заядлый театрал. Пьеса увлекла вас настолько, что вы даже забыли что ни минута напоминать мне о своих чувствах… Но это и к лучшему. Все-таки мы пришли сюда смотреть представление…

— Вам понравилось?

— Конечно.

— Я вот одного только в толк не возьму, — признался д'Артаньян. — Вы видели, что Джульетта, когда ожила, ушла как ни в чем не бывало? А ведь я уж было решил, что она закололась по-настоящему — Волк меня знаешь, я же видел, как лезвие вонзилось ей в грудь и потоком полилась кровь! Я даже решил, что Шакспур уговорил эту девушку ради высокого искусства всерьез покончить с собой на сцене…

— Сдается мне, вы в первый раз в жизни были сегодня в театре, Шарль?

— Ну да, — признался д'Артаньян. — Откуда у нас в Беарне театры? У нас все больше петушиные бои, да еще канатоходцы с жонглерами бывают на ярмарках…

— У нее под платьем был пузырь, наполненный вином, — пояснила Анна. — Его она и проткнула кинжалом…

— Правда?

— Ну вы же видели, что она не выглядела раненой… — Анна прищурилась. — Она вам понравилась, Шарль? Я заметила, вы не сводили с юной Джульетты глаз…

— Анна, перед вашей красотой меркнет все вокруг…

— Ну, а все-таки? Признайтесь честно.

— Премиленькая девушка, — признался д'Артаньян.

— А это никакая не девушка, — сказала Анна ехидно. — Это мальчик. В театрах женские роли всегда играют мальчики…

— В самом деле? — изумился д'Артаньян.

— Честное слово.

— Нет, вы вновь насмехаетесь надо мной?

— Честное слово, Шарль, это юноша…

«Вот те раз, — пристыженно подумал д'Артаньян. — Ну и обманщики же эти англичане! А по виду — совершеннейшая девушка, да еще какая милашка! Грешным делом, я мимоходом…»

Анна невинным тоном добавила:

— Могу поспорить, милый Шарль, вы успели, глядя на нее, о чем-то таком подумать… Ну, не смущайтесь. Я совсем забыла вас предупредить, что женские роли играют мальчики…

— Сплошной обман, — грустно сказал д'Артаньян, провожая ее к выходу из ложи. — Пузыри с вином какие-то придумали…

— Но не могут же они на каждом представлении убивать кого-нибудь всерьез?

— И то верно, — согласился д'Артаньян. — Значит, вы уже не раз бывали на представлениях… А я-то думал, что устроил вам сюрприз…

— Не огорчайтесь, Шарль. Я вам и в самом деле благодарна. Очень интересная пьеса, спасибо… Как они любили друг друга…

Д'Артаньян, глядя на ее чуть погрустневшее очаровательное личико, сказал решительно:

— Могу поклясться чем угодно: если с вами, не дай бог, что-нибудь произойдет, я поступлю, как этот самый Ромео! И сомневаться нечего! Клянусь…

— Не стоит клясться, Шарль, — мягко сказала Анна. — Жизнь — это не пьеса…

— Но я…

— Кардинал не одобряет клятвы всуе…

Перед лицом столь весомого аргумента д'Артаньян замолчал не без внутреннего протеста, хотя свято верил, что говорит сущую правду, что он и в самом деле не сможет жить, если…

Но вскоре он отогнал мысли о грустном. Не место и не время. Главное, она шагала рядом, опираясь на его руку, и перед глазами еще стояла высокая и трагическая история любви двух юных сердец, и в его душе по-прежнему пылала надежда, а значит, жизнь была прекрасна, как рассвет…

В отличие от простой публики, простоявшей все представление на ногах и покидавшей театр в страшной давке, они оказались в лучшем положении — ложи для благородной публики соединялись галереей с домом актеров, и можно было уйти без толкотни.

Они миновали целую шеренгу крохотных комнаток, где комедианты приводили себя в будничный вид, и д'Артаньяна здесь ожидало еще несколько сюрпризов: толстуха-кормилица оказалась самым что ни на есть взаправдашним мужчиной, вдобавок лысым, а старик Капулетти — вовсе не стариком и даже не пожилым, а молодым человеком, лишь несколькими годами старше самого гасконца. От этой изнанки увлекательного действа д'Артаньяну стало чуточку грустно, но это тут же прошло — им приходилось идти сквозь строй любопытных взглядов, и невыразимо приятно было шагать рядом с Анной, поддерживая ее под локоток, с загадочно-важным видом обладателя…

— Рад вас видеть, Дэртэньен, — сказал вышедший из боковой двери Уилл Шакспур. — Вам понравилось?

Он выглядел не просто уставшим — выжатым, как лимон, словно весь день с утра до заката таскал тяжеленные мешки.

— Прекрасная пьеса, — сказал д'Артаньян. — Как вам только удается все это излагать красиво и складно… Вы сущий волшебник, Уилл! Что это с вами? Неприятности?

— Нет, — с вымученной улыбкой возразил Шакспур. — Так, знаете ли, каждый раз случается на первом представлении новой пьесы…

— А, ну это я понимаю! — живо воскликнул д'Артаньян. — Помню, когда я первый раз на дуэли проткнул как следует мушкетера короля, долго места себе не находил… Первая дуэль — это, знаете ли… Так что я вас понимаю, Уилл, как никто…

— Благодарю вас, — с бледной улыбкой сказал Уилл. — Рад был видеть вас и вашу прекрасную даму… Кстати, вы не возражаете, если я в какой-нибудь пьесе использую вашу сентенцию?

— Это которую? — удивился д'Артаньян.

— Вы, возможно, не помните… В тот вечер, когда мы с вами и молодым Оливером сидели в «Кабаньей голове», вы мне сказали великолепную фразу: «Весь мир — театр, а все мы — в нем комедианты». Вы не помните?

— Э-э… — что-то такое припоминаю, — сказал д'Артаньян осторожно. Не стоило уточнять при Анне, что из событий того вечера он напрочь забыл очень и очень многое. — Ну разумеется, Уилл, используйте эту фразу, как сочтете нужным…

— Спасибо. Быть может, вы не откажетесь выпить со мной стаканчик виски?

— О нет! — энергично возразил д'Артаньян, при одном упоминании об виски внутренне содрогаясь. — Уже темнеет, а мне еще нужно проводить миледи Кларик в ее дом… Всего наилучшего!

— Вы великолепны, Шарль, — сказала Анна, когда они вышли на улицу и медленно направились вдоль Темзы. — Оказывается, вы еще и мудрые сентенции выдумываете, а потом забываете, как ни в чем не бывало… А почему это вы форменным образом передернулись, едва этот ваш Шакспур упомянул об виски?

— Вам показалось, — сказал д'Артаньян насколько мог убедительнее. — Право же, показалось…

— Должно быть, — покладисто согласилась Анна и понизила голос: — Как вы себя чувствуете перед завтрашним… предприятием?

— Простите за банальность, но ваше присутствие придает мне храбрости, — сказал д'Артаньян. — К тому же самое трудное выпало на вашу долю…

— Ну, не преувеличивайте, — сказала она. — Нет ничего сложного в том, чтобы украдкой срезать пару подвесок с плеча Бекингэма. Этот самоуверенный павлин не ждет подвоха — он себя считает самым неотразимым на свете, а женщин — набитыми дурами, и достаточно мне будет, положив ему руку на плечо, взглянуть вот так, нежно, соблазнительно и многообещающе… — и она послала д'Артаньяну лукавый взгляд, в полной мере отвечавший вышеперечисленным эпитетам, так что в душе у гасконца смешались любовь и отчаяние.

И он воскликнул с горечью:

— О, если бы вы хоть раз посмотрели так на меня! И от всей души, а не предприятия ради!

— За чем же дело стало? — невинно спросила Анна и взглянула на него так, что сердце д'Артаньяна провалилось куда-то в бездны сладкой тоски.

— Но это же не всерьез, — сказал он убитым голосом. — Вы по всегдашнему вашему обыкновению играете со мной…

— А если — нет? — тихо спросила она.

— Анна! — воскликнул д'Артаньян, встав лицом к ней и схватив ее руки.

— Шарль… — укорила она шепотом. — На улице люди, на нас смотрят… Возьмите меня под руку и пойдемте дальше. Расскажите, что вы делали тут все это время? Не скучали, надеюсь?

— Нет, — сказал он осторожно. — Я… я гулял по городу, смотрел достопримечательности.

Это было чистой правдой, он лишь не стал уточнять, что посвящал сему благопристойному занятию далеко не все свое время, а лишь последний день — чтобы выветрились последствия веселого вечера в «Кабаньей голове».

— И что же, попалось что-то интересное?

— В общем да, — сказал д'Артаньян. — Я только, как ни старался, не нашел рынка, где торгуют женами…

— Кем-кем?

— Надоевшими женами, — сказал д'Артаньян серьезно. — Один моряк еще в Беарне мне рассказывал, что в Лондоне есть такой рынок… Когда жена англичанину надоест или состарится, он ведет ее на этот самый рынок и продает задешево, а то и обменивает с приплатой на новую, помоложе… Как я ни расспрашивал лондонцев, они отказывались меня понимать. Видимо, все время попадали такие, что плохо говорили по-французски, а по-английски я не умею…

Анна рассмеялась:

— Шарль, ваш моряк все сочинил… Нет в Лондоне такого рынка и никогда не было.

— Правда?

— Правда. Я здесь много лет прожила и непременно знала бы…

— Чертов краснобай, — сказал д'Артаньян в сердцах. — Ну, попадется он мне когда-нибудь… Я ведь добросовестно выспрашивал у лондонцев, где у них тут торгуют старыми женами… То-то иные фыркали и косились мне вслед…

— Представляю… — безжалостно сказала Анна.

— Ну вот, вы опять…

— Шарль, — решительно сказала она. — Перестаньте, право! Нельзя же так серьезно относиться к каждой шутливой фразе…

— Ничего не могу с собой поделать, — признался д'Артаньян. — С вами меня все время бросает из крайности в крайность, то в жар, то в холод. Потому что вы до сих пор мне кажетесь видением, которое в любой миг способно растаять… Даже когда я вспоминаю Нидерланды, берег той речушки и рассвет над равниной…

Она опустила голову, ее щеки слегка порозовели:

— У вас отличная память на пустяки…

— Так для вас это был пустяк?! — горестно воскликнул д'Артаньян. — А я-то решил в своей самонадеянности, что если женщина так отвечает на поцелуй… Для вас это был всего лишь пустяк…

— Вовсе не пустяк…

— Вы это говорите, чтобы утешить меня…

— Ничего подобного. Я сказала бы вам и больше, Шарль, но… — в ее глазах светилось лукавство, — но я всерьез опасаюсь, что вы, узнав, что небезразличны мне, чего доброго, прыгнете сгоряча в реку или устроите еще какую-нибудь глупость…

— Я вам небезразличен? — задыхаясь от волнения, переспросил д'Артаньян. — Повторите это еще раз!

— А вы не выкинете прямо на улице какой-нибудь глупости?

— Клянусь вам, нет!

— Клянетесь?

— Клянусь!

— Ну хорошо. Вы мне небезразличны… но если вы и дальше будете стоять посреди улицы со столь широкой и, простите, довольно глуповатой ухмылкой, англичане вновь станут на вас коситься… А привлекать к себе излишнее внимание мы с вами не должны.

«О господи, знала бы она о вечере в „Кабаньей голове“! — подумал д'Артаньян без особенного раскаяния. — Если уж это не подходит под определение „привлекать к себе внимание“, значит, я не понял англичан…»

— Пойдемте, — сказала она. — Мне отчего-то стало казаться, что за нами следят… только не оборачивайтесь открыто!

— Вон тот человек, одетый как средней руки горожанин?

— Именно.

— Все возможно, — сказал д'Артаньян. — Быть может, лучше будет его на всякий случай прикончить?

— Шарль, вы не в Париже…

— Верно. А жаль…

— Ну, может быть, я зря тревожусь, — сказала она задумчиво. — Но он определенно шел следом за нами какое-то время…

— Винтер… — серьезно сказал д'Артаньян. — Он не давал о себе знать?

— Пока нет. Не беспокойтесь, Шарль, я принимаю некоторые меры предосторожности. Вряд ли он решится на что-то в центре Лондона…

— Только подумать! — в сердцах сказал д'Артаньян. — Я ведь стоял в двух шагах от него, мог три раза проткнуть шпагой! Если бы не этот негодяй, герцог Орлеанский…

— Не думайте об этом, Шарль. Все обойдется… Как там наш горожанин?

— Он пропал куда-то, — сказал д'Артаньян, оглянувшись со всеми мыслимыми предосторожностями, якобы невзначай. — Я его больше нигде не вижу… Анна… Хотите вновь послушать стихи?

— Пожалуй.

Анна какое-то время шагала рядом с ним, опустив голову.

— Это прекрасные стихи, — сказала она тихо. — Но только не говорите, что сочинили их сами. У вас множество добродетелей, но среди них нет способностей к поэзии…

— Ваша правда, — сказал д'Артаньян. — Я и не пытаюсь выдавать этот сонет за свой. Его сочинил Уилл Шакспур, тот самый, которого вы видели сегодня в театре. Решительно не пойму… Толстый, лысый, совсем старик — а ухитряется так волшебно передать то, что у меня на сердце… Колдовство какое-то. А у меня, как ни бьюсь, ничего не получается. Первую строчку, а то и две, еще худо-бедно удается придумать, а дальше, хоть ты тресни, ничего не выходит… Да что там далеко ходить, у меня вот прямо сейчас родилась в голове великолепная строка: «Как упоительны над Темзой вечера…». — Он помолчал и печально закончил: — А дальше — ни в какую…

— Не огорчайтесь, Шарль. У вас есть множество других достоинств.

— Нет, ну почему у меня не получаются стихи, как у Шакспура, если я вас люблю так, что хоть с ума сходи?

Анна ничего не ответила. Они шли над Темзой, с реки наплывала прохлада, совсем как тогда в Нидерландах, и кроны деревьев на том берегу на фоне заката выглядели сказочными чудовищами — то ли стражами любви, то ли угрозой, и будущее казалось д'Артаньяну непроницаемым, как эта темная вода. Он боялся надеяться и боялся оставить надежды…

— Вы ничуть не похожи на Рошфора в том, что касается стихов, — сказала она задумчиво. — Рошфор тоже частенько читает стихи, главным образом испанцев, но всегда выбирает что-то печальное… Вы не замечали за ним такого обычая? Нет? Ну, вы еще мало его знаете пока что…

— Анна… Он… не ухаживает за вами?

— Боитесь проиграть в сравнении? — улыбнулась она.

— Боюсь, — честно признался д'Артаньян. — Он старше, увереннее, он лучше знает жизнь и людей… Я уже понял, что в ваших поездках по поручению кардинала вам много времени приходится проводить вместе. Неужели он не пытался…

— Нет.

— Почему? Невозможно быть рядом с вами и не влюбиться.

— И тем не менее… — сказала Анна серьезно. — Это загадка, вы правы. Будь у него кто-то, мы бы узнали рано или поздно — мало что, к примеру, может укрыться от Мирей де Кавуа. И все же… Я подозреваю, что в прошлом у него есть какая-то тайна. Связанная именно с женщиной. Когда речь заходит о любви, у него каменеет лицо и на губах появляется столь горькая усмешка, что какая-то тайна просто обязана существовать. Не без причины человек постоянно выбирает самые печальные стихи…

И она нараспев продекламировала:

Это дон Хорхе Манрике, любимый поэт Рошфора. Положительно, должна быть причина…

— Я молю вас, дорогая Анна, не надо говорить о печальном, — сказал д'Артаньян. — Не хочу, чтобы нас с вами окутывала печаль… Анна, мы с вами молоды, черт возьми, жизнь не успела нас огорчить…

— Меня успела, — сказала она, отвернувшись.

— Что я должен сделать, чтобы вы об этом забыли?

— Не знаю, — сказала она почти беспомощно. — Право, не знаю, Шарль. Может быть, просто оставаться рядом. Когда вы рядом, отлетает тоска, кажется, что в жизни и не было ничего горестного, я начинаю шутить — быть может, довольно неуклюже, потому что вы обижаетесь… Но я не хочу вас обижать, я просто разучилась шутить, слишком долго после смерти мужа чувствовала себя ледяной статуей, и только теперь, с вами, начала немного оттаивать…

Д'Артаньяну показалось, что его ноги не касаются земли, что он воспарил над берегом реки, бесплотный и невесомый, словно дым костра. Он услышал гораздо больше, чем надеялся, и не было нужды что-то преувеличивать по обычаю влюбленных…

«Ну почему я не поэт? — подумал он удрученно. — Сейчас сочинил бы на ходу что-нибудь красивое и складное, и язык не казался бы присохшим к гортани…»

Он пытался найти какие-то невероятно важные и убедительные слова, но вместо этого спросил:

— Нам еще долго идти?

— А мы уже пришли, — ответила Анна, останавливаясь перед калиткой в глухой стене, по английскому обычаю окружавшей дом, и доставая ключ. — Этот дом лорд Винтер еще, будем надеяться, не выследил…

Ключ легко и почти бесшумно провернулся в хорошо смазанном замке, и д'Артаньян закручинился не на штуку: тяжко было думать, что после всего только что прозвучавшего из ее уст придется брести назад в «Кабанью голову» темными лондонскими улочками, мимо припозднившихся трактирных гуляк.

Она помедлила и, подняв к нему серьезное личико, глядя чуточку беспомощно, сказала тихо:

— Входите, Шарль. Я здесь полная хозяйка и никому не обязана отдавать отчет…

Они неторопливо прошли по короткой аллее и поднялись на крыльцо небольшого дома, где свет горел только на первом этаже. В прихожей навстречу им настороженно выдвинулись двое рослых мужчин — один со старомодным, но ухоженным палашом, второй с парой двуствольных пистолетов — и после жеста, поданного Анной, разомкнулись, дали дорогу. Однако по-прежнему смотрели на д'Артаньяна угрюмо-выжидательно, с видом хорошо обученных охотничьих собак, доверявших только хозяину, а всех прочих живых существ, сколько их ни есть на свете, рассматривавших лишь как возможную дичь — только дай команду…

— Не беспокойтесь, — сказала Анна. — Это верные люди, слуги из нашего поместья.

— Куда уж вернее, — проворчал д'Артаньян. — Особенно этот, с палашом, так и прикидывает, куда мне половчее лезвие вогнать…

— Видите ли, Шарль, они научены горьким опытом… А если учесть, что у этого, с палашом, во время очередного неизвестно кем устроенного нападения на мой прежний дом убили родного брата… Простите им некоторую угрюмость.

— Охотно, — сказал д'Артаньян. — Но не затруднит ли вас объяснить этим достойным господам, что я готов умереть за вас еще охотнее, чем они оба? Я не страшусь опасностей — но не хотелось бы по недоразумению получить по голове этим прадедом нынешних шпаг…

Анна перебросилась со слугами несколькими фразами по-английски, и они окончательно отступили в темный угол.

— Пока что все в порядке, — сказала она. — Они уверяют, что никто не следил за домом, и никого подозрительного не было поблизости.

— Прекрасно, — сказал д'Артаньян. — И что же дальше?

— Дальше? — повторила она задумчиво, с той же беспомощностью. — Дальше… В конце-то концов… Пойдемте, Шарль.

Она взяла д'Артаньяна за руку и не отпускала ее до самой двери спальни.

И вскоре заветное желание д'Артаньяна исполнилось — решительно вопреки тому, как порой случается со сбывшимися желаниями, приносящими, вот диво, разочарование. Не было никаких разочарований, наоборот, он чувствовал себя мореплавателем, после жутких штормов и прочих опасностей вошедшим в обетованную гавань. Когда обнаженная девушка оказалась в его объятиях, когда она отвечала на поцелуи покорно и пылко, когда она убрала наконец узенькую ладонь, прикрывавшую последнюю крепость, и победитель вступил в свои права, с восторгом заглушая поцелуем невольный стон, в его душе родилось нечто прежде неизведанное — не привычное торжество покорителя очередной твердыни, а умиротворенная нежность странника, нашедшего то, что он искал так долго. Все было иначе, совсем иначе. Считавший себя невероятно опытным и чуть ли не уставшим от женщин, д'Артаньян вдруг сообразил, что все его прежние победы были и не победами вовсе, а чем-то другим — уж, безусловно, не имевшим ничего общего с любовью. Только теперь, в объятиях Анны, удивительным образом и послушной, и властвовавшей над ним, он понял, что следует называть настоящей любовью, — слияние душ, а не только тел…

— Вы не уснули, Шарль?

— Ну что вы… — сказал д'Артаньян, пребывая в незнакомом прежде состоянии — блаженного, усталого счастья. — Мне просто так хорошо, что шелохнуться боюсь — вдруг проснусь, и окажется, что все это мне просто приснилось…

— Что с вами? — спросила Анна озабоченно, прижимаясь к его плечу. — Вы вдруг так встрепенулись, передернулись, словно в вас угодила пуля…

— Вы будете смеяться…

— И не подумаю.

— Невероятная чепуха лезет в голову, — смущенно признался д'Артаньян. — Отчего-то примерещилось вдруг, что на самом-то деле меня так и убили в Менге разъяренные горожане, проткнули алебардой, и на самом деле я умираю сейчас в пыли на том дворе, а все дальнейшее: Париж, дуэли, кардинальская гвардия, король, заговор, Нидерланды, вы — все это лишь уместившийся в краткий миг невероятно долгий сон. Словно душа, как бабочка, перед тем, как отлететь навсегда, взмахнула крыльями, и этот мимолетный отблеск солнца на крыле бабочки и есть долгий сон… Глупость какая…

— Смеяться я над вами не буду, потому что обещала не смеяться, — сказала Анна ему на ухо суровым шепотом. — Но вот рассержусь обязательно. Значит, по-вашему, я — не более чем мимолетный сон? И я, и все, что здесь произошло, и сам этот мир? Стоило отвечать на ваши чувства, чтобы в награду услышать о себе такое…

— Анна, поверьте…

— Не бойтесь, я же не всерьез… Бедный вы мой… — Она легонько коснулась его щеки. — Что же у вас творится на душе, если вы и сейчас вспоминаете о смерти? Жизнь с вами обходилась не так уж и сурово до сих пор…

— Как знать, — сказал он задумчиво. — Чего-то важного она меня уже лишила. Даже не она, а Париж. Ох, этот Париж! Анна, Анна… Простите, что я даже сейчас, в ваших объятиях, несу всю эту чушь, но до сих пор мне просто не с кем было поговорить по душам, у меня есть друзья, но это совсем не то… Понимаете, Париж проделал со мной нечто странное — он вырвал кусок из души, а взамен ничего не вложил. Многое оказалось совсем не тем, чем виделось провинциалу в далеком Беарне, — и люди, и вещи, и даже иные идеалы… Многое оказалось сложнее во сто крат — а что-то ничтожнее…

— Это означает, что вы взрослеете, Шарль. Когда-то я переживала то же самое — как и многие. Правда, мне пришлось еще тяжелее — я о своей истории…

— Значит, я достаточно взрослый?

— Пожалуй, — усмехнулась она в темноте.

— В таком случае, могу я просить вашей руки? Насколько я знаю, у вас нет ни родителей, ни опекунов, и все зависит только от вас. Вы взрослая, независимая женщина…

— Вы серьезно все это говорите?

— Куда уж серьезнее, — сказал д'Артаньян. — Какое там влияние сладкой минуты…

— У меня есть сын.

— Ну и что? Постараюсь заменить ему отца.

— Шарль, вам самому не помешал бы мудрый и суровый отец поблизости…

— Только что вы посчитали меня вполне взрослым.

— Это другое, Шарль. Совсем другое…

— Почему? Я люблю вас… и, по крайней мере, небезразличен вам. Вы, без сомнения, понравились бы моим родителям… За чем же дело стало?

Анна долго молчала, а потом ответила серьезно:

— Может быть, дело не только в вас, Шарль, но и во мне. Да-да. Я в последние годы чуточку отвыкла от обыкновенной жизни — как, впрочем, и вы. Кардинальскую службу трудно назвать обыкновенным течением жизни, согласитесь.

— Но как получилось, что вы…

— Трудно объяснить. Дело не только в величии кардинала, притягивающем людей. Просто в какой-то момент, когда мне было особенно тяжело и одиноко после смерти мужа, я решила, что должна что-то сделать. Доказать в первую очередь самой себе, что я — не еще одна жалкая и беспомощная тоскующая вдова, стоящая перед небогатым выбором: либо новое банальное замужество, либо монастырь, либо скучная жизнь в отдаленном поместье… Тут, как нельзя более кстати, подвернулась одна интрига… И, знаете, я прекрасно справилась. Даже лучше иных мужчин, замешанных в той же истории, — так признал сам кардинал, а он скуп на похвалы. И с тех пор… Шарль, мне невероятно трудно будет остановиться. Пока я служу известному делу, я что-то значу — в своих собственных глазах и в глазах других. А выйти за вас замуж и зажить обыкновенной жизнью означает утратить что-то важное…

— Я понимаю…

— Простите, Шарль, но — вряд ли…

— Хорошо, — решительно сказал д'Артаньян. — Вы правы. Ну что же, я добросовестно попытаюсь понять, клянусь вам… А где ваш сын?

— Винтер дорого бы дал, чтобы это знать… Он в Озерной стране. Есть к северу от Лондона такая чудесная местность — красивейшие озера, леса… Он там живет с верными людьми.

— По-моему, было бы лучше увезти его во Францию, — серьезно сказал д'Артаньян. — Здесь Винтер рано или поздно может напасть на след.

— Я сама об этом успела подумать… Завтра, если только в королевском дворце все пройдет гладко, вы со своими друзьями отправитесь во Францию, а мы с Рошфором поедем за север. Заберем ребенка и кружным путем вернемся в Париж. Вот-вот начнется война, и англичанам будет гораздо труднее шпионить во Франции, Винтеру в том числе.

— Война?

— Да. Наши войска вот-вот выступят под Ла-Рошель.

— Черт, вот славно! — воскликнул д'Артаньян. — На войне я еще не был, а ведь давно пора! В мои-то годы и не побывать на войне?

— Ну конечно, — тихонько засмеялась она. — Вы в одиночку обрушите пару крепостных башен, вас увенчают лавровым венком, вручат маршальский жезл, и вы медленно подъедете к моему дому на горячем боевом коне, весь в пороховой копоти, усталый и гордый, и я выбегу вам навстречу, держась за ваше стремя, пойду следом, глядя снизу вверх сияющими глазами… Верно?

— Вечно вы насмехаетесь, — сказал д'Артаньян, весьма сконфуженный, — ибо, надо признаться, нарисовал в своем воображении картину, довольно близкую к описанной Анной. — Однако… Анна, а что плохого в том, что мужчина возвращается с войны победителем, а женщина радостно держится за его стремя, выбежав навстречу с сияющими глазами?

— Ничего плохого.

— Отчего же вы…

— На войне еще и убивают, дорогой Шарль. И далеко не все возвращаются со славой. Я уже пережила одну утрату, не хотелось бы во второй раз…

— Ба! — воскликнул д'Артаньян со всей бесшабашностью своих девятнадцати лет, великолепного возраста, когда слово «смерть» предстает чем-то далеким и отвлеченным, всегда настигающим других. — Как говорят у нас в Гаскони — нужно только не произносить слово «смерть» вслух, и все обойдется. Знаете, у нас есть старая легенда. Однажды один рыцарь гулял по кладбищу и увидел прекрасную златовласую девушку. Он влюбился с первого взгляда и предложил ей стать его женой. Она согласилась, но попросила его обещать, что в ее присутствии никогда не будет произнесено слово «смерть». Он охотно пообещал, сгорая от любви…

— Вы забыли упомянуть, что в руке у нее была белая лилия.

— Вы знаете эту легенду? — воскликнул д'Артаньян.

— У нас в Нормандии ее тоже рассказывали…

— Тогда вы должны знать, что было потом. Молодые жили счастливо, но однажды приглашенный в замок менестрель запел грустную песню о небесах и смерти. И прекрасная жена рыцаря стала увядать, как цветок от мороза, становиться все меньше и тоньше, пока не обернулась окончательно белой лилией.

— Вот именно, — сказала Анна. — «В смятении выбежал рыцарь из замка, и во мраке ночи сыпались с неба лепестки белых как снег лилий…»

— Все верно… Но к чему я это веду? Не произнеси этот олух невзначай слова «смерть», все так и осталось бы прекрасно!

— Это легенда, Шарль. А есть еще и жизнь… И она порой грустна.

— Не надо о грустном. Как-то незаметно мы перескочили на беседу о смерти…

— Все из-за вашего азартного желания отправиться на войну, будто это увеселительная прогулка. А я не хочу вас потерять… потому что я все же люблю вас, Шарль…

Глава шестая Невинный блеск алмазов

Д'Артаньян давно уже успел убедиться на собственном опыте, что ожидание — пожалуй, самая тягостная вещь на земле, уступающая только смерти. Однако что такое настоящее ожидание, мучительное и исполненное тревоги, он понял только сейчас, прохаживаясь в Саду прудов королевского дворца Хэмптон-Корт, возле каменного столбика с каменной же фигурой геральдического единорога.

Совсем недалеко от него сияли мириадом свечей высокие окна дворца, доносилась музыка — что же, это, по крайней мере, свидетельствовало, что бал продолжается, как ни в чем не бывало, а значит, Анна то ли успела совершить задуманное кардиналом и остаться незамеченной, то ли не улучила еще момента…

Последнее предположение было хуже всего. В разгоряченном мозгу д'Артаньяна вихрем проносились удручающие картины полного и окончательного краха: вот ее заметили срезающей два из двенадцати подвесков, то ли сам Бекингэм, то ли окружающие, вот ее влекут в тюрьму, в сырой сводчатый подвал…

Он пытался успокоить себя напоминанием об очевиднейших вещах: даже если кто-то заметит ее проделку, вряд ли свяжет это с поручением Ришелье, с утонченным замыслом, имеющим целью скомпрометировать королеву Франции; всё это могут посчитать обычной шуткой или проказой влюбленной женщины, возжелавшей заполучить какую-то вещественную память о своем предмете обожания, — примеры известны и многочисленны как для мужчин, так и для женщин. Наконец, здесь, как и во Франции, не принято бросать в тюрьму знатных дам по столь ничтожному поводу, как кража подвесок на балу, и Анну надежно защищает от многих неприятностей ее пол — это с мужчинами, будь они знатны, принято обходиться гораздо более бесцеремонно. Знатных дам не принято пытать и заключать в темницу — для этого нужны не в пример веские основания — например, претензии на престол, как это было с леди Джен Грей[19], отравление мужа при столь вопиющих обстоятельствах, как случилось с матушкой принца Конде, или попросту брак с насолившим всем фаворитом, достаточно вспомнить о печальной участи Леоноры Галигаи…[20]

Но от того, что он себе все это внушал, легче на душе не становилось — они могли предусмотреть не все, даже великий Ришелье не более чем смертный, кто-то мог предупредить Бекингэма, а он человек злобный и мстительный, как все слабодушные авантюристы, взобравшиеся на вершину не благодаря уму или способностям, а исключительно с помощью пронырливой беззастенчивости в средствах…

Потом его стало беспокоить другое — показалось, что он мог перепутать условленное место, и Анна с Рошфором сейчас тщетно ждут его совсем в другом уголке парка. Сделав над собой нешуточное усилие, д'Артаньян дословно вспомнил их разговор перед отплытием из Лондона — нет, все правильно, речь шла именно о Саде прудов, где когда-то располагались рыбные садки королевской кухни, и фигура единорога была здесь одна-единственная, это солнечных часов не менее полудюжины, потому их и не выбрал Рошфор в качестве места встречи…

Он встрепенулся, подался вперед — но это оказалась совершенно незнакомая парочка, весело болтая, она удалилась в глубину темных аллей с намерениями, понятными даже тому, кто по-английски знал лишь одно-единственное слово «уиски»…

— Д'Артаньян…

Он резко обернулся, от неожиданности хватаясь за шпагу, но тут же узнал Анну и Рошфора, одетого совершенно по английской моде и неотличимого от лондонского светского повесы.

— Ну что? — шепотом воскликнул д'Артаньян.

Анна молча подняла руку, разжала пальцы. На ее ладони в ярком свете, падавшем из дворцовых окон, невинно, чисто, нежно переливались радужными отблесками алмазы чистейшей воды, числом около дюжины — две подвески, крохотная кучка прозрачных камней, сулившая надменной испанке, королеве Франции, немало неприятных минут. И гасконец вновь подумал: «Жалко, что нашего короля именуют Людовик Тринадцатый, а не Генрих Восьмой — все было бы иначе…»

Он извлек заранее припасенный замшевый мешочек, опустил в него камни, тщательно затянул шнурок и спрятал на груди почти невесомую ношу, на других весах, не имевших ничего общего с ювелирными, весившую неизмеримо больше.

— Лодка вас ждет? — отрывисто спросил Рошфор.

— Да, разумеется. Я ее нанял до утра, и там Планше…

— Отлично. Немедленно уплывайте в Лондон, а с рассветом отправляйтесь в порт. Де Вард уже отыскал судно. Удачи…

— А вы?

— Мы отправляемся… в то место, о котором я вам говорила, — сказала Анна, послав ему взгляд, от которого д'Артаньян вновь оказался на седьмом небе. — До встречи в Париже, Шарль!

Еще миг — и их уже не было, они скрылись в одной из боковых аллей, словно призраки. Со вздохом проводив их взглядом, д'Артаньян оглянулся на освещенные окна — он никогда в жизни не был на большом балу и с удовольствием вернулся бы в зал, но дело превыше всего, и приходилось спешить…

Чтобы сократить путь, он пошел не по широким, ярко освещенным парковым аллеям, а боковыми проходами, узенькими тропками меж высоких стен аккуратно подстриженных кустов, а где и напрямик, лужайками. Заблудиться он не боялся — обширный парк отлого спускался к Темзе, и д'Артаньян прекрасно видел десятки ярких огней на реке: увеселительные суда, увешанные гирляндами разноцветных фонариков, тихо колыхались на спокойной глади и были похожи на бесконечный сияющий сад, цветы которого тихо колеблются от дуновения летнего ветра. Отражения огней переплетались на темной воде прекрасной и диковинной паутиной, ежесекундно менявшей очертания, пронизанной отражением звезд небесных, и это было так красиво, что д'Артаньян охотно любовался бы этим зрелищем до зари, но его подгонял долг.

И все же он резко остановился, прислушиваясь к непонятному шуму в кустах, — что-то там было не так, что-то неправильно…

Он сразу отметил, что для куртуазной возни в густых зарослях, сколь бы пылкой она ни была, шум чересчур ожесточенный, словно там идет борьба не на жизнь, а на смерть. Хрустели ветки, слышалось хриплое дыхание. Яростный возглас сквозь зубы, неясное бормотание…

Опасаясь помешать каким-то особенно уж разыгравшимся любовникам, стать посмешищем в их, да и собственных глазах, д'Артаньян колебался, но все его сомнения развеял отчаянный женский крик. Очень похоже было, что женщине зажимали рот. Освободившись на секунду, она попыталась было позвать на помощь, но крик тут же оборвался протяжным стоном. Вслед за тем послышался мужской крик — словно от резкой, неожиданной боли. Быть может, жертва укусила зажимавшую ей рот руку. Отчетливый звук звонкой пощечины…

Не колеблясь более, гасконец вломился в кусты и оказался на небольшой полянке. Луна и иллюминация на реке давали достаточно света, и он сразу убедился, что сбылись как раз худшие предположения…

Некий кавалер, одетый как дворянин, при шпаге — шляпа с пышными перьями валялась тут же, — как раз свалил женщину в мох и, хрипло бормоча что-то сквозь зубы, одной рукой зажимал ей рот, а другой стягивал платье с плеч, прижимая к земле всем телом. Судя по тому, как отчаянно — хоть и слабо — она отбивалась, никакими играми тут и не пахло, любому, кто хоть немного разбирался в отношениях меж мужчинами и женщинами, с первого взгляда было ясно, что дама отнюдь не желает отвечать на столь бесцеремонно навязываемые ей ухаживания. В чем заключается долг истинного дворянина, ставшего невольным свидетелем подобного зрелища, нашему гасконцу объяснять не требовалось.

Он достиг лежащих аккурат в тот самый момент, когда мужчина занес руку, чтобы отвесить женщине еще одну пощечину, но д'Артаньян, ухватив его одной рукой за запястье, другой вцепился в пышный воротник и одним рывком поднял на ноги.

Барахтаясь в стальных объятиях гасконца, незадачливый кавалер возмущенно завопил что-то по-английски.

— Ни словечка не понимаю из вашей тарабарщины, сударь, — громко заявил д'Артаньян, надежно удерживая наглеца и уворачиваясь от пинков вслепую, точнее, вульгарного лягания. — Может быть, вы умеете по-человечески говорить? — спросил он, вспомнив ученую дискуссию меж слугами в трактире «Кабанья голова».

— Какого черта? — заорал незнакомец на неплохом французском. — Убирайтесь отсюда, болван! Что вы за идиот такой? Что за деревенщина? Кавалер уединился с дамой, значит, мешать им не следует! Неужели непонятно?

— Простите, сударь, — твердо сказал д'Артаньян, — но у меня сложилось впечатление, что дама отнюдь не в восторге от… столь азартно сделанного ей предложения. Мне показалось даже, что вы подняли на нее руку…

— Катитесь к черту! Это совершенно не ваше дело, французик! Хотите неприятностей? Они у вас будут!

Д'Артаньян стиснул покрепче своего пленника, надо сказать, довольно субтильного телосложением, — и тот, охнув, обмяк в надежной гасконской хватке. Глядя через его плечо, д'Артаньян громко спросил:

— Сударыня, вы тоже считаете, что я совершенно напрасно вмешался? Если так, примите мои извинения, и я удалюсь, сгорая от стыда за столь нелепое и глупое вмешательство…

— О нет, сэр, только не уходите! — воскликнула она в испуге, торопливо натягивая платье на плечи и приводя в порядок шнуровку корсажа. — Вы ничуть не помешали, наоборот! Я… я вовсе не хотела…

Присмотревшись к ней внимательнее, д'Артаньян обнаружил, что она совсем молоденькая. И довольно очаровательная — синеглазая, темноволосая, чем-то неуловимо отличавшаяся от француженок.

— Вы слышали, сударь? — сурово спросил он притихшего пленника. — Дама выразила свое мнение о происходящем в предельно ясных выражениях… положительно, у нее на щеке след от пальцев! Вы ее ударили, скот этакий. За такое поведение у нас во Франции приглашают немедленно обнажить шпагу и встать в позицию… да и здесь, в Англии, думается мне, тоже… Ну-ка!

С силой отпихнув пленника в сторону, он положил руку на эфес, готовый к бою. Однако англичанин, заслоняясь руками, словно бы начисто забыл про висящую у него на поясе шпагу. Он не то чтобы закричал — заверещал, как заяц:

— Как вы смеете, убийца! Стража! Стража! Я велю забить вас в колодки, в кандалы!

«Черт возьми! — растерянно подумал д'Артаньян. — А вдруг это сам король, ихний Малютка Карл? За шпагу не хватается, визжит, как баба, колодками пугает… Угораздило же меня! Пожалуй, придется уносить ноги со всей возможной быстротой…»

— Как ваше имя? — спросил он осторожно.

— Вам до этого нет никакого дела! В кандалы! Стража!

— Это лорд Перси Вудсток, — сообщила юная незнакомка.

— Бьюсь об заклад — позор фамилии, — сказал д'Артаньян, приободрившись, когда услышал отнюдь не королевское имечко. — Достаточно взглянуть на его поведение…

— Кто вы такой, чтобы читать мне нотации? — завизжал милорд, топая ногами от злости. — Убирайтесь и оставьте меня с этой жеманницей! Богом клянусь, она у меня быстро отучится кусаться!

— Гром вас разрази, сударь! — сурово ответил д'Артаньян. — В каком хлеву вы воспитывались, если так и не поняли: подобным образом дам не завоевывают! Сударыня, — повернулся он к девушке. — Быть может, проводить вас куда-нибудь, где вы будете избавлены от этого, я бы выразился, странноватого субъекта?

— Ах ты, скотина! — заорал лорд. — Ты у меня насидишься в кандалах! Эй, стража! Куда вы все провалились?

И он бросился на д'Артаньяна с явным намерением ухватить гасконца за шиворот или иным образом, столь же не приличествующим дворянину со шпагой на боку, решить их спор с помощью третьих лиц.

Недолго думая, д'Артаньян, уже видевший, что благородным поединком тут и не пахнет, размахнулся и нанес противнику могучий удар по скуле по всем правилам английского кулачного боя — он имел уже случай ознакомиться с этим увлекательным зрелищем, когда позавчера на окраине Лондона был свидетелем доброй драки моряков с ремесленниками.

Благородный лорд кубарем полетел в мох, где и остался лежать в полной неподвижности. Присмотревшись к нему опытным глазом, д'Артаньян без труда определил, что его светлость, хотя и оглушен самым жестоким образом, явно не собирается пока что покидать наш грешный мир, а значит, совесть гасконца может быть спокойна…

— Проводить вас во дворец? — спросил он, видя, что девушка уже привела платье в порядок и стоит, сохраняя на лице чуточку забавную смесь гордости и прямо-таки детской обиды.

— Лучше проводите меня к пристани. У меня там лодка. Что-то мне решительно разонравилось оставаться и далее в этом дворце. Подумать только: и это дворец шотландского короля… Ну да чего вы хотите от этих англичан…

Она оперлась на руку д'Артаньяна и направилась бок о бок с ним в глубь аллеей.

— Англичане, действительно, народ тяжелый и крайне своеобразный, — охотно подтвердил д'Артаньян. — Я-то знаю, насмотрелся… Постойте! Вы, следовательно, не англичанка?

— Я из Шотландии, — сказала девушка. — Мое имя Джен Гленданинг… из клана Аргайла.

Д'Артаньян впервые слышал это имя и совершенно не представлял, что такое клан, но судя по тону, каким девушка это произнесла, происхождением таковым следовало гордиться.

— Меня зовут де Кастельмор, — сказал он осторожно. — Я из Франции… Как вас только угораздило?

— Кто же знал?! — сердито воскликнула она. — Вудсток сказал мне, что хочет показать одно чрезвычайно интересное местечко с древними диковинами… но когда мы оказались на той полянке, стал силой добиваться того, что мы в Шотландии дарим исключительно по доброму согласию…

— Значит, я подоспел вовремя, — удовлетворенно сказал д'Артаньян.

— Очень вовремя для Вудстока, — сказала Джен спокойно. — Еще немного, и ему пришлось бы познакомиться с кое-какими шотландскими обычаями, я твердо намеревалась…

Она запустила руку за корсаж, и в лунном свете блеснуло лезвие кинжальчика с позолоченной рукояткой — на взгляд д'Артаньяна, отнюдь не игрушки, способной вонзиться под ребро с самыми печальными последствиями.

— Ого! — воскликнул он. — Похоже, за шотландскими девушками, если они хоть чуточку похожи на вас, ухаживать крайне опасно…

Джен покосилась на него и улыбнулась уже почти безмятежно:

— Крайне опасно грубо ухаживать за шотландскими девушками. Во всем остальном они ничем не отличаются от прочих, и им также приятны благородные ухаживания.

— Непременно это учту, если судьба занесет в Шотландию, — сказал д'Артаньян. — А позволительно ли спросить: такие красавицы, как вы, для Шотландии — исключение или правило?

— Мне трудно судить, поскольку я — лицо пристрастное… — и она послала д'Артаньяну откровенно лукавый взгляд. — Наверное, правило.

— Вы невероятно скромны, леди Джен, — сказал гасконец. — Мне же представляется, что вы — исключение…

— Хотите сказать, что все остальные шотландки — уродины?

— Хочу сказать, что там наверняка много красавиц, но вы их всех превосходите…

«И что мы за люди такие — представители мужского рода? — подумал он с мимолетными угрызениями совести. — Едва расставшись с любимой женщиной, готовы язык чесать с первой встречной красоткой…»

— Вам все же следует поберечься, — сказала она вдруг. — Этот Вудсток — один из любимчиков герцога Бекингэма…

— То-то я и смотрю — ухватки у него… — сказал д'Артаньян понимающе. — Оскорбляет дам действием, а вместо того, чтобы за шпагу схватиться, как положено дворянину, стражей грозит…

— Я говорю вполне серьезно. Он человек злопамятный и мстительный. Мне беспокоиться нечего — в отцовском доме я буду под надежной защитой, но вы, сдается мне, человек здесь случайный и можете оказаться мишенью его мести…

— Дорогая леди Джен, — сказал д'Артаньян. — Вам известно, что такое гасконцы?

— Признаться, нет.

— Гасконцы — это, как бы французские шотландцы, леди Джейн, — сказал д'Артаньян уверенно. — Разве что не носят юбок. Во всем остальном же они ничем не уступают шотландцам… Позвольте вашу руку, лестница скользкая от ночной сырости…

Они спустились по широкой каменной лестнице к самой воде, и Джен уверенно повернула направо.

— Вот и моя лодка, — показала она. — Спасибо вам, сэр Кастельмор… кстати, вы не в родстве ли с Кэстлморами из Йорка? Это очень почтенная и старая фамилия, с корнями, уходящими во Францию…

— Вполне может быть, — подумав, сказал д'Артаньян. — Кажется, кто-то из наших далеких предков в свое время уплыл в Англию с Вильгельмом Завоевателем… Во всяком случае, я об этом слышал не один раз…

— Ну, мне пора, — сказала Джен, протягивая ему руку. — Спасибо вам, сэр Кастельмор. Если нанесете нам визит, я всегда буду рада вас видеть. Спросите дом лорда Гленданинга в Мэйль-Энде, вам всякий покажет. Ну, а в Шотландии можно вообще спрашивать первого встречного, в любом уголке страны…

Глядя вслед отплывавшей лодке, д'Артаньян ощутил некий сердечный укол — о, легчайший, мимолетный, и не более того. И тут же забыл о случайном знакомстве — как ни нравились ему такие вот девушки, гордые и решительные, с кинжалом за корсажем, он, во-первых, был серьезно влюблен, а во-вторых, завтра же утром должен покинуть Англию, и, надо полагать, надолго…

Он круто повернулся на каблуках и направился в противоположный конец пристани, где оставил лодку и верного Планше.

И остановился, как вкопанный.

Единственная дорога, которой он мог добраться до своей лодки, оказалась прегражденной. И дело было вовсе не в стражниках, коих тут почему-то именовали «пожирателями говядины» — они-то как раз не стали бы препятствовать одному из приглашенных на бал…

Все дело было в человеке, яростно спорившем с офицером стражи в каком-то десятке футов от д'Артаньяна…

Прежде всего гасконец надвинул шляпу на глаза и отвернулся к реке, притворяясь, будто любуется игрой мириадов разноцветных огней. Он стоял так близко, что отчетливо разбирал каждое слово офицера в старинном, времен Генриха VIII, красном кафтане с королевским гербом на груди и его собеседника в дорожной, покрытой пылью одежде, имевшего вид человека, проделавшего за короткое время чрезвычайно долгий путь без малейшей оглядки на собственную внешность.

Д'Артаньян не сомневался, что так оно и было. Что этот человек спешил изо всех сил. Что в дорогу его вынудили пуститься крайне важные побуждения — несомненно, теснейшим образом связанные с тем поручением, ради которого в Англию прибыли люди кардинала…

Это Атос собственной персоной препирался с офицером, а за спиной у него маячил немногословный Гримо, обладавший, как давно убедился д'Артаньян, нюхом ищейки…

— И не просите, сэр, я вас ни в какую не могу пропустить, — скучным голосом повторил офицер, судя по всему, один из тех туповатых служак, что слепо следуют не только всякой букве приказа, но и каждому знаку препинания. — Здесь, понимаете ли, бал, тут у нас королевский дворец, и приглашены самые что ни на есть благородные гости, чтобы веселиться без забот… Вы ведь не приглашенный?

— Нет.

— Вот видите. А у меня приказ — не пропускать не приглашенных, всяких там просителей, челобитчиков и посыльных….

— Сударь, — произнес Атос со знакомым уже д'Артаньяну ледяным спокойствием. — Я не проситель, не челобитчик… и, в некотором роде, не обычный посыльный. Я — дворянин и послан к герцогу Бекингэму крайне высокопоставленной особой…

— Но вид у вас, сэр…

— Именно такой вид и будет у человека, без малейшей передышки проделавшего путь из Парижа до Хемптон-Корта… — Атос извлек из-под камзола запечатанный конверт и поводил им перед носом офицера. — Я должен немедленно передать герцогу это письмо… То, что в нем заключено, не терпит ни малейших отлагательств.

— И что же это за особа? — протянул скверно изъяснявшийся по-французски офицер, чуть ли не зевавший от скуки.

— Этого я не могу вам сказать.

— Ну, давайте письмо, я потом передам…

— Ни в коем случае. Мне приказано передать письмо исключительно в собственные руки, понимаете вы это, английский чурбан?

— Но-но, вы насчет этого потише! — обиделся офицер, во всех отношениях, надо полагать, персона совершенно незначительная, а потому и настроенная использовать все выгоды своего случайного поста, то бишь возможность законнейшим образом быть непреодолимым препятствием на дороге кому бы то ни было. — А то, знаете, достаточно стражу в свисток высвистеть… Я, сэр, при исполнении, надобно вам знать, я на посту…

— Пошлите кого-нибудь к герцогу.

— Вот уж ничего подобного. Его светлость изволит развлекаться, а значит, отрывать его от этого занятия никак нельзя, мне же первому и влетит по первое число, герцог в гневе страшен…

— Да поймите вы, я обязан незамедлительно передать герцогу письмо, может быть поздно…

— А я обязан выполнять приказ, пребывая на ответственном посту. Возвращайтесь-ка вы в Лондон, сударь, а завтра утречком ступайте к секретарям милорда Бекингэма, может, они вас и примут…

— Я с места не сойду, — сказал Атос холодно.

— Ну, это как хотите, как хотите… — зевнул офицер. — Если с этого вот места, то ничего, на эти три ряда плит наша охрана не распространяется. Хоть целую неделю тут гуляйте взад, вдоль и поперек… Но ежели заступите за эту вот воображаемую линию, проходящую начиная с четвертой плиты, то мы вас прямиком сволокем в камеру…

— Я буду дожидаться герцога.

— А если он здесь заночует?

— Я буду ждать его, сколько потребуется.

— Ваше право, ваше право… — скучным голосом протянул офицер. — Только, как я уже говорил, извольте ждать, не переступая воображаемой границы сего сторожевого поста… Иначе последствия для вас выйдут самые печальные. От кого посланы — не говорите, чью особу представляете — решительно неизвестно… Так что, от греха подальше, не препирайтесь со стражей, а ждите себе, сколько влезет…

И он отошел, но предварительно кивнул паре стражников в столь же старомодных кафтанах, и она остановились прямо напротив Атоса, преграждая ему скрещенными алебардами дорогу к лестнице. Атос, насколько его знал д'Артаньян, внутренне кипел, несомненно, но не показал вида. Бросив что-то Гримо, он отошел к самой кромке пристани, поплотнее завернулся в плащ и замер, словно статуя, явно намереваясь и в самом деле простоять тут столько, сколько понадобится, хоть неделю.

Д'Артаньян прекрасно понимал, что не останется неузнанным даже в нахлобученной на глаза шляпе, если рискнет идти к лодке мимо Атоса: в том состоянии, в каком находился королевский мушкетер, все чувства обостряются, гасконец знал это по себе. Кроме того, осталось стойкое подозрение, что они с Атосом прибыли сюда по одному и тому же делу — или почти тому же. Кардинал и Бекингэм связаны меж собой незримыми нитями давно и надежно — вражда порой связывает людей даже теснее, чем дружба, особенно если речь идет о вражде столь непримиримой…

Положение было безвыходное. Д'Артаньян прямо-таки физически ощущал на себе взгляд Гримо, так и зыркавшего вокруг со всем прилежанием. К лодке идти опасно — кто знает, что тогда может произойти. Задача одна и двойного толкования не допускает — подвески как можно быстрее следует доставить во Францию, а все остальное не имеет значения. Подвески… Алмазы…

Мысли д'Артаньяна логичным образом перескочили с алмазных подвесок к алмазу на его пальце — подарку Бекингэма.

И тогда ослепительной молнией сверкнула идея.

Она была чертовски рискованной, что правда, то правда. Но при удаче д'Артаньян выигрывал время — и получал свободу действий. А его противник, соответственно, терял и то, и другое. Риск страшный, но что поделаешь…

Д'Артаньян, стараясь двигаться как можно медленнее и непринужденнее, отвернулся и направился к боковой лестнице, по которой спустился к берегу с очаровательной шотландкой. И, оказавшись на ней, бегом припустил вверх, в направлении дворца.

Бекингэм, разумеется, давно уже знает о провале заговора Шале. Но вряд ли его осведомили обо всех деталях — персоны такого полета обычно пренебрегают деталями и мелочами, интересуясь со своих сияющих вершин лишь главным. Они стратеги, а не тактики. Они чересчур барственны для деталей, чересчур вельможны для мелочей. Вполне может оказаться, что Бекингэм, как ни крути, человек легковесный и не привыкший вгрызаться в дела так, как это свойственно кардиналу Ришелье, попросту не знает до сих пор, что его проводник в Лувр был не настоящим Арамисом, а фальшивым. И на этом можно сыграть…

А если все же… Что ж, придется придумывать что-то на лету. Собрав все хладнокровие и волю, измыслить какой-нибудь ловкий ход, играя в открытую… или создавая у противника впечатление, что разоблаченный агент кардинала играет в открытую. Нужно положиться на гасконскую находчивость и удачу…

С колотящимся сердцем д'Артаньян вошел в ярко освещенный дворцовый зал, оглядевшись, направился к первому же попавшемуся на глаза офицеру стражи сквозь беззаботную толпу гостей.

— Простите, сударь, вы говорите по-французски?

Офицер кивнул, пытливо глядя на д'Артаньяна. Это был человек совсем другого полета, сразу видно, — потому и нес службу в непосредственной близости от герцога, во дворце, а не сторожил пристань, с чем могли бы управиться и рядовые алебардщики…

— Немедленно разыщите герцога Бекингэма, — сказал д'Артаньян внушительно, загадочным тоном, снимая с пальца алмаз и кладя его на ладонь офицера. — Покажите ему это кольцо и скажите: человек, которому милорд подарил в Париже этот перстень, прибыл по неотложному делу, дорога каждая минута…

Офицер глянул на перстень, потом на д'Артаньяна, потом снова на перстень. Алмаз ценой не менее тысячи пистолей выглядел крайне убедительно, заменяя любые верительные грамоты и пароли…

— Оставайтесь здесь, сэр, — вежливо сказал офицер. — Постараюсь что-то для вас сделать…

И он проворно замешался в толпу гостей, моментально исчезнув с глаз. Д'Артаньян скромно стоял в уголке, напряженный, как туго натянутая тетива.

— Арамис?!

Он обернулся — и с превеликим облегчением увидел по лицу герцога, радостному и вполне дружелюбному, что оказался прав. Этот пустой щеголь, ловец титулов, чинов и сокровищ, действительно не интересовался занудливыми подробностями интриг и заговоров — иначе смотрел бы совершенно иначе…

— Что случилось?! — шепотом вскричал герцог. — Вы что, прямо из Франции?

— Разумеется, — так же тихо ответил д'Артаньян. — Я только переоделся в гостинице и сразу же отплыл в Хемптон-Корт…

— Отойдемте туда, там нас не услышат… — лицо герцога стало невероятно озабоченным. — Что-то с ее величеством? Да не молчите же, Арамис! Возьмите ваше кольцо… Удачно, что вы догадались его с собой прихватить… Я велел, чтобы никто меня не беспокоил, но это кольцо… Ну что же вы молчите! Ее величество…

— В полнейшей безопасности и добром здравии, — сказал д'Артаньян спокойно. — Она-то и послала меня к вам… Чтобы я вас предупредил.

— О чем?

— Известно ли вам такое имя — д'Артаньян?

— Ну конечно, — сказал герцог со злобной улыбкой. — Это тот шпион кардинала, что вкрался в доверие к бедняжке Мари и расстроил весь заговор. Мне писали об этом… Боже, с каким удовольствием я бы велел его четвертовать у нас на Тайберне, попадись он мне в руки! Но этот негодяй не осмелится сунуть нос в Англию…

— Вот тут вы решительно ошибаетесь, милорд, — сказал д'Артаньян угрюмо. — Я только что его видел…

— Где?!

— На пристани. Он пытался проникнуть во дворец, но стража оказалась достаточно бдительной и его не пропустили…

— Черт побери! И куда же он делся?

— А никуда он не делся, — сказал д'Артаньян. — Вы плохо знаете этого наглеца, но я-то, я с ним давно знаком… Он заявил, что будет ждать, пока вы не отплывете в Лондон, даже если пройдет неделя… Он так и торчит там со своим слугой по имени Гримо — весь в пыли после долгой дороги, упрямый, как дьявол…

— Что ему нужно?

— Ее величество сама не знает толком, с какой миссией его сюда отправил кардинал, — сказал д'Артаньян доверительно. — Но у нее есть стойкие подозрения, что Ришелье готовит на вас покушение — иначе зачем д'Артаньян так настойчиво пробивается во дворец? Он и его слуга известны всему Парижу как хладнокровные убийцы…

«А у тебя, пожалуй что, поджилки затряслись, красавчик, — подумал он злорадно, глядя на изменившееся лицо герцога. — В Париже ты не боялся красться ночной порой на свидание, но это совсем другое — даже смелым людям становится не по себе, когда они узнают, что поблизости рыщут наемные убийцы, кинжала в спину всегда опасаешься больше, чем десятка дуэлей, по себе знаю, на своей шкуре испытал, а ведь я малость отважнее этого английского хлыща…»

— Вы не могли ошибиться? — нерешительно спросил герцог.

— Я?! — саркастически усмехнулся д'Артаньян. — Я столько раз скрещивал шпагу с этим прохвостом и столько раз мерился с ним хитроумием в дворцовых интригах… Говорю вам, это он — весь в пыли, упрямо пытающийся проникнуть во дворец… И Гримо при нем… О, эту парочку я знаю досконально! И потом, не забывайте — предупреждение исходит от ее величества. Она велела мне спешить в Лондон, не щадя ни лошадей, ни собственных сил, предупредить вас, что кардинал послал в Англию д'Артаньяна…

Герцог возвел глаза к потолку, на его лице появилось мечтательное, даже умиленное выражение:

— О, милая Анна! Я ей по-прежнему небезразличен… Какое счастье знать, что ты любим…

— Ваша светлость, — нетерпеливо сказал д'Артаньян. — Нужно немедленно что-то предпринять…

— Да, вы правы… Но что?

— О господи! — сказал д'Артаньян и произнес внятно, словно имел дело с ребенком-несмышленышем: — Позовите офицера вашей стражи и прикажите немедленно арестовать этого мерзавца д'Артаньяна вместе с его слугой.

Лицо герцога стало обиженным:

— Надо же было этому негодяю испортить мне бал… Скажу вам по секрету, у меня назначено здесь сви… одна важная встреча, от которой многое зависит…

«Все мы одинаковы, — подумал д'Артаньян даже с некоторым сочувствием. — Он всерьез влюблен в свою Анну, как я в свою, но это ему не мешает срывать мимолетные цветы удовольствия…»

— Помилуйте, ваша светлость! — сказал он насколько мог непринужденнее. — К чему вам портить бал? Пусть его потихонечку схватят и запрут в каком-нибудь надежном месте… тут наверняка сыщется такое, как в любом королевском дворце… До утра он будет терзаться мучительной неизвестностью, в таком состоянии его потом будет легче допрашивать… Кто вам мешает допросить его завтра утром… а то и завтра к обеду? Пусть посидит вдоволь, станет гораздо сговорчивее.

— Арамис, вы гений! В самом деле, пусть посидит как можно дольше, а мы будем заниматься своими делами… В конце концов, он никуда не денется и до завтрашнего вечера… Я велю запихнуть его в самый сырой и глубокий здешний подвал, а потом… о, потом мы с ним поговорим по душам! Вы, конечно, останетесь?

— К сожалению, не могу, ваша светлость, — сказал д'Артаньян с видом крайне озабоченным. — Как ни хочется мне допросить этого мерзавца д'Артаньяна вместе с вами, я обязан немедленно пуститься в обратный путь. Таков был недвусмысленный приказ ее величества — предупредить вас о приезде д'Артаньяна и немедленно возвращаться.

— А может, все же останетесь? Вы лишаете себя великолепного зрелища. Я прикажу вздернуть его на дыбу, если будет запираться…

— Чертовски хотелось бы полюбоваться этим зрелищем, — сказал д'Артаньян. — У меня большие счеты с д'Артаньяном… Но… Каждый лишний час моего пребывания здесь означает, что ее величество будет терзаться неизвестностью. Она так беспокоится о вас… Представьте, в каких расстроенных чувствах она будет пребывать, пока я не вернусь и не доложу, что с вами все в порядке…

— Да, действительно… — озабоченно кивнул герцог. — Что ж, вы совершенно правы, Арамис, нельзя заставлять ее величество мучиться неизвестностью. О, Анна, божественная Анна! Непременно передайте ей, что когда вы говорили со мной, ее подарок был приколот к моему плечу — это дивное украшение, которого касались ее руки и даже губы… она поцеловала алмазы, прежде чем отдать мне… Так и передайте ей — меня положат в гроб с этими подвесками, я уже на всякий случай составил завещание, где выразил свою непоколебимую волю… О, память о прекрасных минутах любви!

Говоря это, он с мечтательным и одухотворенным лицом покосился на свое левое плечо, где сверкали радужным сиянием великолепные алмазные подвески, прикрепленные к связанным узлом синим шелковым лентам, украшенным золотой бахромой, — тот самый аксельбант, который д'Артаньян уже видел на рассвете на Новом мосту.

Сердце у гасконца оборвалось: он видел, что пары подвесков не хватает, тех самых, что сейчас жгли ему грудь под камзолом, словно раскаленные уголья. Как ни старалась Анна, но два обрезанных края виднелись справа — две косо обрезанных ленты, издали бросавшихся в глаза…

Но только не Бекингэму. Затуманенным взором он уставился в потолок, а потом вновь затянул свое:

— О моя повелительница, хозяйка моего сердца…

— Ваша светлость! — решительно и невежливо перебил д'Артаньян. — Пора, наконец, действовать!

Герцог немного опомнился:

— Да, разумеется, конечно, действовать… Подождите. Вы, значит, немедленно отправляетесь в обратный путь?

— Такова воля ее величества, — твердо ответил д'Артаньян.

— В таком случае я немедленно выпишу вам разрешение на отплытие. Видите ли, через пару дней все порты Англии будут закрыты, ни один корабль не сможет покинуть страну. Скажу вам по секрету, вскорости начнутся военные действия в Ла-Рошели… Вам необходимо разрешение.

«Похоже, я одним выстрелом убил двух зайцев, — подумал д'Артаньян. — Но что же будет с Анной и Рошфором? У них-то никакого разрешения нет… Ничего, Рошфор как раз и славится своим умением находить выход из безвыходных положений…»

Через несколько минут он, с подписанным герцогом разрешением в кармане, спустился к воде боковой лестницей и, стоя в отдалении, преспокойно наблюдал за происходящим: как новые стражники, появившиеся на пристани поначалу с беззаботным видом, незаметно сомкнули кольцо вокруг Атоса и Гримо, как по сигналу внезапно ринулись на них со всех сторон, обезоружили, связали и поволокли куда-то темными аллеями…

Совесть д'Артаньяна безмолвствовала. Вряд ли господам Атосу и Гримо будет причинен какой-то ощутимый вред. Их день, а если повезет, то и два, продержат под замком, пока герцог не пресытится балом с его игривыми забавами… А потом… Да ничего страшного, ручаться можно. У Атоса при себе какие-то письма, из которых, есть такое подозрение, сразу станет ясно, кто подлинный посланец королевы, а кто фальшивый. Вот тогда справедливость будет восстановлена и на самозванца, вне всякого сомнения, будет объявлена охота по всей Англии — но не раньше… Значит, надо ухитриться исчезнуть из Англии до того, как станет ясно, кто есть кто, до того, как Атос вновь станет Атосом, а герцог обнаружит пропажу подвесков…

— Господи боже мой! — воскликнул д'Артаньян тихонько. — Я совершенно не подумал о…

Королева уже знает о предстоящем бале в парижской ратуше — и о том, что ей непременно следует надеть алмазные подвески, подарок царственного супруга. Но поскольку подвески-то у Бекингэма…

Д'Артаньян хлопнул себя кулаком по лбу. Ну конечно же! Самый простой выход из столь опасной и щекотливой ситуации — послать в Лондон гонца, чтобы забрал опрометчивый подарок у герцога и привез его назад! Кардинал так и говорил, точно! Сто против одного, что этим гонцом и оказался Атос…

Ну и что? Собственно, а что это меняет? Во-первых, неопровержимая улика, два подвеска из двенадцати, уже в руках д'Артаньяна, а во-вторых, много времени пройдет, прежде чем Атос докажет, что он именно Атос, а не зловредный шпион кардинала, пресловутый д'Артаньян, погубивший на корню заговор…

И все равно следует припустить со всех ног, или, учитывая специфику расположения Хемптон-Корта, — приналечь на весла…

Д'Артаньян подошел к своей лодке, где в компании лодочника восседал Планше. Между ними стояла бутылка вина, и они что-то весело толковали друг другу, уже явно успев подружиться.

Поманив слугу, д'Артаньян отошел подальше от берега, чтобы лодочник их не слышал.

— Вот что, Планше, — сказал он тихонько. — Ты видел, как схватили Атоса с Гримо?

— Конечно, сударь. Я так и понял, что это вы что-то хитрое придумали. И позволил себе выпить за ваш светлый ум… Уж я-то их сразу признал… Мы что, плывем в Лондон?

— Не мы, а я, — сказал д'Артаньян. — Планше, ты себя давно показал сметливым и расторопным малым… Не подведи и на этот раз. Оставайся здесь. Нужно будет разнюхать, куда заперли эту парочку, — а вдруг у них в запасе какой-нибудь коварный ход и они быстрее обретут свободу, чем я рассчитывал? Наблюдай, вынюхивай, подкупай, если понадобится, англичане любят золото не меньше, чем наши земляки, — он, не считая, выгреб из кошелька пригоршню монет и сунул Планше в руку. — Я до полудня буду ждать тебя в «Кабаньей голове» — ну, а если опоздаешь, придется тебе выбираться из Англии самому. Ничего, по-английски ты говоришь свободно, денег у тебя достаточно, тебя, в отличие от меня, мало кто знает здесь в лицо… справишься?

— Конечно, сударь, — уверенно сказал Планше. — Я у вас на службе многому научился…

— Приступай немедленно, — сказал д'Артаньян.

Он ободряюще похлопал слугу по плечу, шагнул в лодку и удобно разместился на широкой скамье в корме. Лодочник проворно заработал веслами, выгребая на середину реки среди скопища иллюминированных суденышек.

Течение подхватило лодку и проворно понесло ее в сторону Лондона. Довольно быстро сверкающий огнями дворец остался позади, вокруг потянулись темные берега, только звезды сияли над головой, окружая луну, и д'Артаньян, поплотнее закутавшись в плащ, погрузился в дрему — до Лондона было около пяти лье, и можно было немного поспать, отдыхая душой и телом от нечеловеческого напряжения этого вечера…

Глава седьмая, где выясняется, что английские служители правосудия, собственно говоря, ничем особенным и не отличаются от своих французских собратьев

Король Людовик Тринадцатый выпрямился во весь свой немаленький рост, став по-настоящему величественным и грозным, подобно иным из его венценосных предков, внушавших страх европейским державам, вражеским армиям и нерадивым министрам с непокорными вельможами. Взор его метал обжигающие, ослепительные молнии, голос гремел, как гром:

— Вы обманули мое доверие, мадам! Мой драгоценный подарок… ценный даже не алмазами, хоть и они сами по себе недешево стоят, но главное — сделанный от чистого сердца, в приливе истинных чувств, вы самым беззастенчивым образом преподнесли английскому хлыщу! И не просто очередному воздыхателю, а откровенному любовнику, с коим вы занимались блудом прямо в Лувре! В моем доме, черт побери! И кто же вы после этого?

Королева Анна Австрийская, побледневшая, как смерть, молча ломала руки. Слезы текли по ее щекам двумя ручейками, и фамильная нижняя губка уже не оттопыривалась высокомерно, а жалобно подрагивала, как осенний лист на ветру. Жалким, неуверенным голосочком она пролепетала:

— Луи, это наговор! Клевета! Интриги! Меня хотят погубить злобные враги…

— Да? — саркастически расхохотался король. — Мадам, меня не зря зовут Людовиком Справедливым! И я разберусь во всем справедливо, черт меня побери со всеми потрохами, волк меня заешь! А это что такое, побрехушка вы испанская? А? Это что такое, спрашиваю? — и он со зловещим выражением лица потряс в воздухе двумя алмазными подвесками, вовсе не распространявшими сейчас радужного сияния, а выглядевшими жалко и уныло, как поднятые за шкирку нашкодившие котята. — Я вас спрашиваю, что это такое? Молчите? Черт вас побери, посмотрите на этого юного дворянина! Он служил своему королю, как способен только гасконец, чтобы уличить вас в неверности и воровстве, в раздаривании кому попало французских драгоценностей, он прошел сквозь многочисленные опасности, преодолевая интриги вашего любовника, тяготы морского путешествия, штормы и бури, английские зловредные для здоровья туманы…

— И уиски, ваше величество, и уиски, — скромно напомнил д'Артаньян, стоя в сторонке и не без злорадства наблюдая за упавшей на колени королевой, растерявшей все свое величие и достоинство.

— Да, и уиски! — воскликнул король. — Чтобы уличить вас, молодому человеку пришлось даже пить уиски, самую страшную жидкость для питья, какая только существует на земле! Но он и на это пошел из любви к своему королю и в борьбе за супружескую добродетель! Молчите же, несчастная! Вы приперты к стене неопровержимыми уликами! Боже мой, я бы еще как-то понял, задери он вам юбку где-нибудь в стогу или на поляне под дубом! Но осквернить прелюбодеянием Лувр, старинное обиталище моих предков! Кто вы после этого? Я вам скажу, прах вас побери! Шлюха ты подзаборная! Проститутка ты коронованная! Да я тебя законопачу в монастырь на веки вечные, паршивка этакая! Я тебя отошлю в кварталы Веррери в тамошнее веселое заведение — там тебе самое место, поблядушка ты испанская! Где были мои глаза, когда я на тебе женился? Меня же предупреждали многие, о тебе еще в девках ходила та-акая слава…

— И не забывайте про герцогиню де Шеврез, ваше величество, — почтительно напомнил д'Артаньян. — И про других ее шлюшек тоже…

— Вот именно! — в ярости взревел король, швыряя подвески на пол и безжалостно топча их ногами. — Мало вам было мужчин? Вы еще и с женщинами развлекались самым гнусным образом! До служанок докатились, как будто мало было вам титулованных дворянок и собственных камеристок! Да надо мной будет хохотать вся Европа! Тот самый Людовик, чья беспутная женушка блудила с заезжими англичанами и, не удовольствуясь этим, таскала к себе в постель не только герцогинь, но и простолюдинок! Ты подумала, стерва такая, что скажет обо мне Европа? Какая у меня будет репутация среди монархов? Я же не смогу показаться ни в одном иностранном дворце, мне будут хихикать вслед, кто только вздумает, а крыть будет и нечем! Да я тебя туркам продам в гарем и специально попрошу, чтобы подобрали самого старого, мерзкого, извращенного турка!

— О Луи…

— Не смей называть меня по имени, презренная! Пошла вон отсюда! Эй, кто там! Гвардия! Вышвырнуть ее за ворота в чем стоит, и пусть убирается ко всем чертям!

Грохоча сапогами, вошли два бравых мушкетера короля, подхватили рыдающую королеву под локотки и поволокли к дверям, как она ни упиралась, как ни царапалась, как ни пыталась цепляться за портьеры, кресла и статуи. Ее отчаянные покаянные вопли умолкли за дверью. Король, удовлетворенно улыбнувшись, сказал:

— Вы, кажется, сударь, изволили спьяну обозвать меня в Лондоне слабохарактерным рогоносцем?

— Ваше величество, я был неправ! — покаянно сказал д'Артаньян. — Простите, на меня какое-то затмение нашло! Я сейчас и сам вижу, что в вас взыграла кровь благородных предков! Не велите казнить, велите миловать! Это все из-за уиски, невыносимого для всякого истого француза!

— Успокойтесь, успокойтесь, любезный д'Артаньян, — сказал король, положив ему руку на плечо. — В конце концов, мы, гасконцы, должны держаться друг за друга, не правда ли? Волк меня заешь, вы мне оказали слишком большую услугу, чтобы я на вас сердился по пустякам! Мало ли что можно наболтать спьяну, особенно после этого смертоубийственного уиски… Оставьте, я не сержусь!

— О, ваше величество, вы так добры… — растроганно сказал д'Артаньян. — Право же, спьяну…

— Я обязан вас вознаградить, — сказал король решительно. — Что скажете о маршальском жезле? Черт побери, вы достойны того, чтобы нынче же стать маршалом Франции! И еще… Я хорошо помню, что гасконцы бедны, как церковные мыши… Ста тысяч пистолей вам хватит?

— Вполне…

— Нет, этого мало, и не спорьте! Меня не зря зовут Людовиком Справедливым. Двести тысяч! Да, это подходящая сумма для вас… И еще я вас делаю кавалером ордена Святого Духа…

— А вы поможете мне жениться на Анне?

— На Анне? — поднял брови его величество. — Да ее же вышвырнули отсюда, блудливую кошку! Зачем вам эта шлюха?

— Тысяча извинений, ваше величество, но я имел в виду мою Анну, миледи Кларик, образец чистоты, добродетели и красоты…

— А, ну это другое дело! Мы немедленно пошлем за ней гонцов, и я велю ей выйти за вас замуж немедленно. Кардинал Ришелье вас обвенчает… не правда ли, кардинал?

— С превеликим удовольствием, ваше величество, — сказал Ришелье, кланяясь. — Наш отважный д'Артаньян это вполне заслужил…

Король, дружески улыбаясь, воскликнул:

— А потом мы все вчетвером отправимся в какой-нибудь кабачок вроде «Головы сарацина» и выпьем там как следует…

— Если мне будет позволено поправить ваше величество, я предложил бы «Сосновую шишку», — сказал д'Артаньян. — Туда как раз завезли испанское вино, и колбасы там недурны…

— Ради бога, ради бога! Подождите минуточку, я сейчас повешу вам орден на шею, чтобы вы выглядели еще достойнее…

Он повернулся было к секретеру, но вместо этого схватил д'Артаньяна за шиворот и принялся ожесточенно трясти, крича:

— Сударь! Сударь! Сударь!

В одно мгновение бесследно исчезли и одна из роскошных зал Лувра, и король с королевой, и кардинал, а вместо этого обнаружился Планше, без особых церемоний трясший д'Артаньяна за ворот и тихо звавший: «Сударь! Сударь!» Однако прошло еще какое-то время, прежде чем гасконец окончательно уяснил, что высший орден Франции и маршальский жезл, равно как и решительная расправа короля с неверной супругой были лишь предрассветным сном, а на самом деле он лежал сейчас на кровати в гостинице «Кабанья голова» — почти полностью одетый, скинувший только сапоги и камзол.

Прежде всего он схватился за шею — но подвешенный на тонком ремешке мешочек с двумя подвесками был на месте, он только съехал под левый бок из-за того, что ремешок был чересчур длинный…

Отчаянно моргая, д'Артаньян всецело вернул себя к реальности, успев еще мимолетно пожалеть о привидевшихся в столь приятном сновидении наградах, коих ему во всамделишной жизни вряд ли дождаться с этаким-то королем, обязанным своим прозвищем не высоким качествам характера, а исключительно знаку зодиака…

— Что-то случилось? — спросил он озабоченно, видя удрученное лицо Планше, и, не теряя времени, вскочил с постели, принялся на всякий случай — вдруг придется срочно куда-то бежать? — натягивать сапоги. — Да не молчи ты!

От одежды Планше на три фута вокруг несло промозглой речной сыростью, а глаза были красные — похоже, нынче ночью верный слуга вообще не улучил минутки вздремнуть.

— Кажется, дела не особенно хороши, сударь, — сказал Планше. — Быть может, даже и плохи…

— Черт побери, это ты от англичан нахватался этих словечек! — вспылил д'Артаньян, натягивая камзол и через голову надевая перевязь со шпагой. — Это от них только и слышно: «Боюсь, он умер…» «Предполагаю, дела не особенно хороши…» Брось эти их ухватки и объясни все толково, как подобает французу!

— Слушаюсь, сударь… Так вот, когда вы уплыли, я направился поискать словоохотливого собеседника, а где его лучше всего искать, как не за выпивкой? Понимаете ли, бал в королевском дворце — это не только залы, где веселятся господа. Это еще и превеликое множество слуг, как дворцовых, так и тех, что прибыли с господами. А значит, слетелись, как мухи на мед, и торговцы с разной снедью и вином… Вы мне приказали не жалеть денег, и я старался…

— Короче! — взревел д'Артаньян.

— В общем, сударь, мне быстро удалось выведать, что двух наших соперников, то бишь господина Атоса и Гримо, посадили в один из винных подвалов, к тому времени уже опустевший. Винные подвалы, сударь, строят надежно и запорами снабжают изрядными… Как только я это выяснил, тут же постарался пробраться как можно ближе. И мне удалось — это все-таки не тюрьма, а обыкновенный подвал, так что я с парочкой новых приятелей поместился совсем близко от входа, и мы все вместе выпивали понемножечку, то есть, с точки зрения стражи, выглядели вполне благонамеренными людьми, занятыми абсолютно житейским делом…

— Короче!

— Короче некуда, сударь, я как раз перехожу к главному… Сидели мы, стало быть, поблизости от лестницы в подвал, выпивали, как приличные люди, — и вдруг появился некий англичанин, по виду из благородных, и звали его капитан Паддингтон.

— Он что, тебе представился? — фыркнул д'Артаньян.

— Да нет, конечно, с чего бы вдруг? Просто стражник начал ему докладывать: мол, вы уж простите, капитан Паддингтон, что я вашу милость вызвал с бала, но дело в том, что этот самый схваченный француз, тот, что выглядит дворянином, все время выкрикивает ваше имя и твердит, чтобы мы вам передали слово «Пожар», иначе, дескать, всем вам — это стражник ему говорит — головы поотрубают, как пить дать… Капитан этот, как услышал про «Пожар», тут же кинулся в подвал — и, пары минут не прошло, вышел оттуда с обоими нашими заключенными. Я так понимаю, этот капитан Паддингтон — из людей герцога Бекингэма, а слово это было у них заранее обговоренным паролем на случай какого недоразумения…

— Клянусь небом, мне и самому так кажется, — сказал д'Артаньян. — И что было дальше?

— Этот самый капитан Паддингтон увел Атоса прямехонько во дворец. Прошло совсем немного времени, и все они выскочили оттуда, как сумасшедшие — герцог Бекингэм, Атос с ним, Паддингтон, еще несколько человек, надо полагать, из свиты герцога. Кинулись на герцогскую барку и отплыли, хотя на реке стояла тьма-тьмущая… Ну, я не растерялся, нашел лодку — их там множество стояло, наемных — и велел плыть за баркой, заплатил ему с ходу столько, что он про вопросы забыл… Когда они приплыли в Лондон, пошли во дворец герцога. Там сразу же загорелись огни, началась преизрядная суматоха, со двора вылетел верховой и куда-то помчался сломя голову, да так, что и нечего было думать угнаться за ним на своих двоих. Я еще постоял чуточку напротив дворца и решил, что все равно ничего больше не узнаю, время уж больно раннее, так что лучше поспешить к вам и доложить все… Надеюсь, сударь, я ничего не напортил?

— Ну что ты, наоборот, — хмуро сказал д'Артаньян. — Ты выше всяких похвал, Планше… Похоже, для нас в этом городе становится слишком уж горячо. Атос, без сомнения, уже открыл герцогу глаза на мою скромную персону, и тот, спорю на все свое невыплаченное жалованье, уже горько пожалел о своей щедрости по отношению к «Арамису»… Пора бежать, а?

— Осмелюсь добавить, сударь, — и побыстрее… Сдается мне, герцог не станет церемониться ни с вами, ни со мной, в таких делах не разбирают, кто господин, а кто слуга…

— Золотые слова, Планше, — сказал д'Артаньян. — Вульгарно выражаясь, нужно уносить ноги. Благо вещей особенно собирать и не нужно, много ли их у нас…

Он ни капельки не паниковал — просто лихорадочно прикидывал в уме степень грозящей им опасности и пытался предугадать, как будет действовать герцог, уже, несомненно, обнаруживший пропажу двух подвесков. Самое лучшее в таких случаях — поставить себя на место охотника. Безмозглая дичь сделать это не способна, но мы-то люди…

В Лондоне нет ничего похожего на парижскую полицейскую стражу, и это несколько облегчает дело. Здешние городские стражники — народ ленивый и пожилой, занятый главным образом тем, что толчется на главных городских улицах, притворяясь, что надзирает за порядком там, где его все равно не нарушают. Полицейских сыщиков вроде парижских здесь тоже нет — и лондонец, которого, к примеру, обокрали, должен заплатить судейским за розыски преступника, иначе никто и пальцем не шевельнет…

С другой стороны, у герцога есть свои собственные агенты, сыщики и прочие клевреты — вроде этого самого капитана Паддингтона или чертова Винтера. Какие действия они предпримут в такой вот ситуации?

Да, безусловно, станут рыскать по гостиницам, старательно описывая хозяевам и вообще всем встречным-поперечным д'Артаньяна, — другого способа просто не существует. Если учесть, что гостиниц в Лондоне превеликое множество, а соглядатаев у герцога вряд ли особенно много — уж никак не сотни, десятка два-три, в худшем случае четыре-пять, а ведь их всех надо еще собрать вместе, растолковать, кого надо найти…

Кажется, хватит времени, чтобы благополучно улизнуть, оповестить Каюзака, если он еще не встал, разбудить, вместе с ним добраться до порта, где в трактире «Золотая лань» остановился де Вард, сесть на корабль, благо разрешение герцога в кармане и вряд ли Бекингэм спохватится его отменить…

С этими бодрыми мыслями д'Артаньян застегнул последние пуговицы, сунул за пояс два своих пистолета и оглянулся на Планше:

— Что ты там копаешься? Пошли…

Дверь распахнулась, вошел де Вард, мрачнее тучи, и с порога заявил:

— Д'Артаньян, измена!

— Что такое? — воскликнул гасконец, невольно хватаясь за шпагу.

Следом вошел хозяин, великан Брэдбери, с лицом хмурым и озабоченным, он без усилий, одной рукой волок за собой тщедушного человечка, насмерть перепуганного и одетого, как слуга, — волок с таким ожесточением и усердием, что подошвы полузадушенного коротышки частенько не имели соприкосновения с полом. Оглядевшись, он выбрал самый дальний угол, откуда трудненько было бы выбраться, поставил в него пленника, выразительно покачал перед его носом громадным кулаком и внушительно что-то произнес по-английски. Д'Артаньян, от расстройства чувств начавший было помаленьку понимать здешний язык, сразу догадался, что это было приказание смирнехонько стоять на месте во избежание еще больших неприятностей, — предупреждение, к коему следовало относиться серьезно, учитывая комплекцию трактирщика, едва ли не царапавшего макушкой потолок (а потолки тут были не такие уж низенькие).

— Мне, право, жаль, сэр Дэртэньен, — прогудел хозяин удрученно. — Но воля ваша, а моей вины тут нет. Тут ведь не простым воровством попахивает, а этому ни один расторопный хозяин гостиницы не в состоянии помешать…

— О чем вы? — растерянно спросил д'Артаньян.

Брэдбери, отвернувшись, погрозил кулаком трепетавшему в углу субъекту:

— Это, изволите ли знать, мой непутевый слуга. Вечно с ним какие-то неприятности — то пару монет в карман по нечаянности смахнет, то приворует по мелочи, то нахамит господам постояльцам… Давно бы, по совести, следовало его вышвырнуть за дверь, да все руки не доходили. Вот доброта моя меня и подвела… Его, паршивца, выдал Дэйр — вот где образец слуги, расторопный, почтительный, верный, грошика не прикарманит… Ваш друг, сэр Каюзак, проснулся поутру и заказал бутылку вина по своему обыкновению… Так вот, Дэйр прибежал ко мне и сказал, что собственными глазами видел, как этот чертов мошенник зашел под лестницу и принялся в откупоренную бутылку какой-то белый порошок сыпать… А потом, как ни в чем не бывало, взболтал бутылку, чтобы, надо полагать, растворилось побыстрее, и понес ее в номер сэру Каюзаку… Эй, погодите, ничего страшного…

Но д'Артаньян был уже в коридоре. В три прыжка он достиг двери той комнаты, где разместился Каюзак, толкнул ее и вбежал, терзаемый ужасными предчувствиями.

Однако сразу же убедился: дела обстоят гораздо лучше, чем ему поначалу представлялось. Зрелище, представившееся его глазам, напоминало скорее старую гасконскую сказку о зачарованном дворце, все обитатели которого стараниями на что-то прогневавшейся злой феи погрузились в беспробудный сон, застигший их средь бела дня за самыми обычными занятиями, кто где был…

Эсташ, полностью одетый, сидел в уголке, привалившись спиной к стене и разбросав ноги, с зажатой в кулаке бутылкой. Он храпел оглушительно, переливчато, рыча и клокоча, но, как ни старался, не мог превзойти хозяина: Каюзак сидел за столом, уронив голову на руки, перевернув локтем стакан, и испускал такие рулады, взревывая, присвистывая и ужасно сопя, что казалось, будто столешница вот-вот треснет.

Судя по всему, в бутылку подсыпали не яд, а снотворное. Хозяин выпил большую часть, по доброте души позволив слуге разделаться с остатками, — и оба моментально свалились с ног, одурманенные… Зелье, должно быть, сильнодействующее…

Вернувшись через пару минут к себе в комнату, он пожал плечами в ответ на вопросительный взгляд де Варда:

— Все то же самое, что вы наверняка уже видели, граф, — они оба усыплены, причем ничего ценного из комнаты не взято, я проверял. Кошельки в карманах, кольца на пальцах, пистолеты на столе… И все остальное на месте.

Хозяин пробасил:

— Слышал я про подобные фокусы воришек — как-никак потомственный лондонец и потомственный содержатель постоялого двора с трактиром. Вот только воры снотворное подсыпают на ночь глядя, чтобы потом без помех порыться в вещах, — а чтобы наоборот, ранним утречком… Никак не воровская повадка. Да и нет у меня воров, я за этим строжайшим образом слежу, в старые времена покалечили мои молодцы парочку, с тех пор стороной и обходят… Рубите мне голову, сэр Дэртэньен, но это совсем другое. Это уж какие-то ваши барские забавы — интриги, заговоры и чем там вы, благородные господа, еще балуетесь на досуге… Это вы за собой приволокли, и я, вот уж честное слово, ни при чем. Вины заведения тут нет ни малейшей, это вам всякий скажет, если рассудить по совести…

— А он что говорит? — кивнул д'Артаньян на смирнехонько стоявшего в углу виновника переполоха.

— Что он говорить может? — Хозяин показал проштрафившемуся слуге здоровенный кулак, и тот затрясся мелкой дрожью. — Будто подошел к нему вчера вечером неприметный субъект, судя по виду — из простых, дал порошок и посулил деньги за то, чтобы этот прохвост, если сэр Каюзак чего спросят утром, подсыпал этот самый порошок в заказанное, будь то вино или прохладительное питье. Поначалу этот олух упирался, как ни заверял его незнакомец, что там не яд, а безобидное сонное снадобье, — но тот стал набавлять и набавлять денежку, пока мошенник не соблазнился…

— Вчера вечером? — переспросил д'Артаньян.

— Вчера вечером, сэр Дэртэньен, по крайней мере, мошенник в этом клянется и божится, вчера вечером, когда еще не тушили огни…

«Вчера вечером, — повторил про себя д'Артаньян еще раз. — Когда не тушили огни… В это время я был даже не во дворце Хемптон-Корт, подплывал к нему на лодке, и Атос еще не успел туда добраться, и ни одна живая душа не знала о моем присутствии там, не говоря уж о том, чтобы подозревать в фальшивом Арамисе посланца кардинала. В таком случае, дело решительно запутывается. Ничегошеньки не понимаю. Да и потом, случись все не вечером, а утром, какой смысл подсыпать снотворное моему спутнику, когда проще было тут же схватить обоих? Опасались нешуточной силушки Каюзака? Но тогда достаточно было послать побольше дюжих молодцов, от десятка рослых англичан и Каюзак бы не отбился голыми руками… Ничего не понимаю. К чему и зачем? Полное впечатление, что эта выходка не имеет ничего общего с главной интригой…»

Хозяин сказал с некоторой удрученностью:

— Мне, право же, неловко, сэр Дэртэньен… Но, повторяю, заведение тут ни при чем, это явно ваши дела…

— Я вас ни в чем и не обвиняю, любезный Брэдбери, — сказал д'Артаньян чистую правду. — Мы все равно собирались уезжать этим утром… Сделайте такое одолжение, заберите отсюда этого прохвоста и приготовьте нам счет…

— Значит, этот скот вам больше не нужен?

— Ни для каких надобностей, — твердо сказал д'Артаньян.

Он понимал, что любые допросы были бы бессмысленны, они ничего не дадут: снотворное передавала и деньгами соблазняла наверняка какая-нибудь мелкая сошка, которую бессмысленно разыскивать по остывшему следу. Вряд ли тот, кто замышляет серьезные интриги, отдает приказы и платит деньги, сам отправится на подобное дело — к чему, если есть нижестоящие, наемники, мелкая шушера?

Брэдбери, сграбастав виновного могучей десницей за шиворот, поволок его из комнаты, что-то вполголоса говоря по-английски, — судя по его ожесточенному лицу и закатившимся глазам подлеца слуги, тому было обещано множество самых неприятных вещей, и, зная хозяина, не стоит сомневаться, что угрозы будут немедленно приведены в исполнение, пересчитают мерзавцу ребра где-нибудь на заднем дворе…

— Собственно говоря, д'Артаньян, я намеревался ожидать вас на судне или в «Золотой лани», — тихо сказал де Вард. — Но что-то словно бы толкнуло… Я сначала заглянул к Каюзаку и увидел уже известное вам зрелище. Полагал, с вами то же самое…

— Бог миловал… или на мой счет у нашего неизвестного врага какие-то другие планы, — сказал д'Артаньян озабоченно. — За кораблем не следят?

— Я уверен, что нет. И в «Золотой лани» безопасно — уж за это-то можно ручаться…

— Как, кстати, называется корабль?

— «Лесная роза». Шкипера зовут Джеймисон, он человек вполне надежный — пока платишь ему исправно…

— Хорошо, я запомню, — сказал д'Артаньян. — Отправляйтесь туда, граф, а я расплачусь по счету, осмотрюсь тут немножко, нет ли поблизости каких-нибудь подозрительных типов, потом найму повозку, чтобы доставить Каюзака со слугой… Планше успел вам сказать про то, что случилось во дворце?

— Нет. Хозяин понимает по-французски…

— Атос приплыл в Хэмптон-Корт вчера ночью, — сказал д'Артаньян, опуская все ненужные сейчас подробности. — С каким-то письмом — определенно ее величество в панике послала его за подвесками… Боюсь, они уже знают, кто я на самом деле…

— Пора уносить ноги, — с напряженной улыбкой покрутил головой де Вард. — Самое время…

— Спешите на судно, черт возьми!

Кивнув, де Вард скрылся в коридоре.

— Ну, ты уложил вещи? — повернулся д'Артаньян к Планше. — Отлично, оставайся пока здесь, а я пойду поищу повозку. Никто ничего не заподозрит — мало ли дворян напиваются до такой степени, что их приходится везти куда-то, как дрова? Когда хозяин принесет счет, расплатись и добавь что-нибудь за беспокойство, чтобы он не чувствовал себя обиженным всем, что творилось вокруг нас. Если расстанемся друзьями, он вряд ли станет откровенничать с кем-то, кто явится по наши души…

Он нахлобучил шляпу и вышел. Спустился на первый этаж, огляделся в поисках какого-нибудь слуги, чтобы поручить ему нанять повозку, — как назло, ни одного не наблюдалось поблизости, обширная прихожая или «holl», как выражаются англичане, была пуста.

Внезапно раздались тяжелые шаги, которые д'Артаньян, сам служивший в войсках, опознал безошибочно. Отчего-то так повелось, что шаги солдат звучат особенно гулко и тяжело, хотя весом они ничем не отличаются от прочих людей, да и сапоги у них точно такие же. А вот поди ж ты — отчего-то поступь солдат всегда громоподобна…

Восемь человек в красных камзолах и блестящих стальных шлемах, разомкнувшись, страшно топоча, охватили его плотным кольцом. Девятый, в таком же камзоле, но не в шлеме, а в шляпе с пером и при шпаге, спросил негромко:

— Это ведь вас зовут д'Артаньян?

У гасконца был сильный соблазн ответить, что незнакомец обознался, но он тут же оставил это намерение. Будь он один или на пару с Планше, можно было попытаться незаметно скрыться — но куда прикажете девать Каюзака с Эсташем, которые так и попадут в лапы врага безмятежно храпящими?

— Это мое имя, — сказал он спокойно.

— Меня зовут Джон Фельтон, — сказал молодой человек. — Я лейтенант королевского флота. Вы арестованы… именем короля.

Чуткое ухо д'Артаньяна уловило некоторую паузу меж двумя последними словами и теми, что им предшествовали, но он сохранил свои наблюдения при себе. Лишь спросил почти спокойно:

— В чем дело?

— Я этого не могу знать, — ответил лейтенант. — Извольте отдать вашу шпагу и проследовать за мной к судье.

«К судье, — повторил про себя д'Артаньян. — Не аукнулась ли мне давешняя пьяная болтовня в распивочной? Немало было сказано и о его величестве Карле Первом Стюарте… Неужели пришьют что-то вроде оскорбления величества? Но почему арестовать меня явился лейтенант флота? Стоп, стоп, д'Артаньян! Флот — это Бекингэм, он еще и военно-морской министр, или, по-здешнему, глава Адмиралтейства… Или я ошибаюсь и мысли мои идут в ложном направлении?»

— Я жду, сударь, — бесстрастно сказал лейтенант. — Долго ли мне еще ждать?

Д'Артаньян прекрасно понимал, что сопротивляться бессмысленно: их слишком много для одного, на улице могут оказаться и другие, ничем хорошим дело не кончится, проткнут своими протазанами[21] в два счета…

— Возьмите, — сказал он, протягивая офицеру перевязь со шпагой.

Один из моряков, человек, очевидно, недоверчивый и предусмотрительный, вмиг выдернул у д'Артаньяна из-за пояса пистолеты. Он вышел в окружении конвоя во двор, где стояла карета с занавешанными окнами. Офицер показал на нее рукой:

— Прошу вас, сударь…

Д'Артаньян со вздохом влез первым. Офицер поместился напротив, и карета тронулась. Глядя на своего спутника, гасконец лихорадочно пытался составить о нем верное впечатление — быть может, удастся хоть что-то выведать, если сообразить, как к нему подойти…

Это был человек лет двадцати пяти — двадцати шести, лицо у него было бледное, глаза голубые и слегка впалые; рот все время плотно сжат; сильно выступающий подбородок изобличал ту силу воли, которая в простонародном британском типе обычно является скорее упрямством; лоб был едва прикрыт короткими редкими волосами темно-каштанового цвета, как и аккуратно подстриженная борода.

Что-то забрезжило в мозгу д'Артаньяна, и появились первые догадки касательно столь неожиданно пленившего его человека…

— Вы дворянин, сударь? — спросил д'Артаньян и разведки ради, и для того, чтобы определить, какие инструкции даны конвойному.

Молодой лейтенант ответил сухо и бесстрастно:

— Разве обязательно быть дворянином, чтобы считаться порядочным человеком?

«Итак, ему не запретили беседовать с арестованным, — определил д'Артаньян. — Кое-что проясняется — эта строгая прическа, преувеличенная простота костюма, суровость на лице, его ответ и интонация, с которой произнесены слова… Пуританин[22], прах меня побери! Из заядлых!»

Чтобы убедиться окончательно, он спросил:

— Вы пуританин, сударь?

— Имею честь им быть, — ответил лейтенант. — Вам это не по душе?

— Ну что вы, — сказал д'Артаньян самым простецким и задушевным тоном, на какой оказался способен. — Кто я такой, чтобы посягать на свободу совести другого человека?

Он видел, что его слова произвели впечатление: во взгляде лейтенанта было явное одобрение.

— Значит, сударь, вы полагаете себя порядочным человеком… — как бы в раздумье произнес д'Артаньян. — И тем не менее вы с готовностью выполняете подобные приказы — я о моем аресте… Вы честный офицер и порядочный человек, это сразу видно… но разве вам не претит подобная ложь?

— Что вы имеете в виду? — в некотором смятении спросил лейтенант.

Д'Артаньян спросил мягко, задушевно:

— Вы можете дать мне слово чести, что я и в самом деле арестован именем короля?

Он зорко наблюдал за сидящим напротив человеком и с радостью отметил, что оказался прав в своих первых впечатлениях: молодой офицер замялся, смущенно опустил глаза, поерзал на сиденье. Этот Фельтон был слишком совестлив, чтобы врать…

— Так как же, сударь? — продолжал д'Артаньян наступательно. — Ваш вид, уж простите, сразу выдает в вас терзания честного человека, вынужденного исполнять бесчестный приказ… Я понимаю ваше положение, я сам военный… Вы вынуждены так поступать… но это же низко, сударь! Прикрываться именем короля…

Моряк вскинул на него глаза и воскликнул с нешуточной болью в голосе:

— Сударь, вы правы, я вынужден! У меня нет выбора, поймите же! Когда приказывает твой командир, следует повиноваться…

— Даже когда речь идет о чем-то бесчестном? — горестно вздохнул д'Артаньян.

«Ах, как мне жаль, что плохо знаю Библию! — подумал он. — Уж я бы тебя тогда запутал не на шутку, пуританский ты чурбан!»

— Сударь, — сказал офицер примирительно. — Быть может, это и не повлечет для вас никаких тяжких последствий… Если вы честный человек и ни в чем не виноваты, речь, быть может, идет о простом недоразумении… Мало ли зачем вас велено доставить к судье — вдруг он попросту хочет расспросить вас о чем-то?

«Он не знает решительно никаких подробностей, — отметил д'Артаньян. — Простой исполнитель приказов…»

— Быть может, вы были свидетелем какого-то преступления? — с надеждой спросил лейтенант. — Вы производите впечатление порядочного человека…

— Более того — я им и являюсь, — сказал д'Артаньян с видом оскорбленной гордости. — Или вы полагаете иначе?

— О, я не знаю вас, сударь…

— А того, кто отдает вам подобные приказы?

Молодой человек опустил голову:

— Это другое дело… Лорд Винтер — мой командир, я подчиняюсь ему по службе как коменданту Дувра…

«Дувр, — с нарастающей тревогой подумал д'Артаньян. — Их самая могучая крепость на побережье… и военный порт. Итак, он из Дувра, приказ ему отдал не кто иной, как лорд Винтер, и он везет меня прямиком к судье… Черт, но ведь дело еще более запутывается! Судья-то тут при чем? Ясно, что Бекингэм на меня чертовски зол и мечтает вернуть эти два подвеска, но к чему впутывать в это деликатное дело судью? Что-то тут не сходится, волк меня заешь, решительно не сходится! Полное впечатление, что я имею дело с двумя разными интригами!»

— Вы уверены, что вам приказали доставить меня к судье? — спросил он осторожно.

— Я, сударь, трезв сегодня, — сухо ответил уязвленный офицер. — И всегда исполняю данные мне приказы в точности. Лорд Винтер велел доставить вас к судье, а больше мне ничего не известно…

— Я понимаю…

— Вы не держите на меня зла? — спросил молодой пуританин.

«Ну где там, — подумал д'Артаньян. — Сейчас я брошусь тебе на шею и осыплю заверениями в братской к тебе любви, олух царя небесного! Я же образец христианской кротости, когда меня арестовывают, меня это только умиляет… Древком пики бы еще перетянули по хребту, и тогда я вообще почувствовал бы себя, как в раю… Ну и болван! Интересно, кто в моем положении не затаит на тебя зла?!»

— Давайте обдумаем все спокойно, — сказал д'Артаньян самым миролюбивым тоном. — Итак, лорд Винтер дал вам сегодня утром приказ доставить меня к судье…

— Вчера вечером, простите. Приказ был отдан мне вчера вечером, с тем, чтобы я привел его в исполнение нынче поутру, — пояснил лейтенант не то чтобы особенно дружелюбно, но, по крайней мере, с откровенностью прямодушного человека, проявлявшего ровно столько непреклонности, сколько требует приказ.

«Ничего не понимаю, — подумал д'Артаньян. — Вчера… Все было задумано и стало претворяться в жизнь вчера. Когда еще ни одна живая душа не знала, что я поплыву в Хэмптон-Корт… Или все же где-то во Франции свила гнездо измена и кто-то из особо доверенных лиц кардинала оказался двурушником? Но почему в таком случае меня не схватили сразу по прибытии в Лондон? Почему не схватили во дворце с самыми недвусмысленными уликами в кармане? Винтер, Винтер! Он один опаснее сотни Бекингэмов…»

Он попытался рассмотреть хоть что-нибудь за пределами медленно тащившейся кареты, за которой, судя по долетавшему топоту и постукиванию о мостовую древков протазанов, старательно шагали моряки, но занавески были задернуты плотно. Приходилось составлять себе мнение о происходившем вокруг исключительно по уличному шуму — д'Артаньян уже имел некоторое представление о Лондоне. Похоже, карета все еще двигалась по оживленным улицам в самом центре города — д'Артаньян не понимал ни слова из доносившегося гомона, но этот шум в точности напоминал парижскую суету…

Стук колес отозвался гулким и кратким эхом — кажется, карета проехала под низкой и широкой аркой. И остановилась. «Это не их знаменитый Тауэр, — подумал д'Артаньян. — Тауэр на другом берегу, а мы, ручаться можно, не проехали за это время ни по одному мосту…»

— Прошу вас, — сказал лейтенант Фельтон, распахивая дверцу.

Д'Артаньян, не заставив себя просить дважды, проворно выскочил. Карета стояла во внутреннем дворе какого-то высокого здания самого старинного облика, и, судя по убогому виду стен, окон и дверей, гасконцу вновь предстояло иметь дело с той разновидностью рода человеческого, что именуется судейскими. Даже если бы Фельтон не проговорился, что они едут к судье, д'Артаньян безошибочно бы опознал здание: отчего-то полицейские и судьи обитают в домах, пришедших в совершеннейшее запустение как снаружи, так и внутри. То ли господа судейские, мастера вольного обращения с казенными суммами, кладут в карман и деньги, отведенные на починку, то ли в столь неприглядном виде скрыт злой умысел — приведенный пред грозные очи представителей закона субъект должен заранее осознать, что отныне его будет окружать самая унылая обстановка…

Сомкнувшись, моряки провели д'Артаньяна по извилистым длинным коридорам и препроводили в комнату, показавшуюся гасконцу родной и знакомой донельзя, — настолько она походила на резиденции полицейских комиссаров, к которым его под конвоем доставляли в Париже (впрочем, те присутственные места, куда он приходил по своему хотению, ничем не отличались). Тот же въедливый и удушливый запах старой бумаги, чернил и сургуча, те же неказистые столы и стулья, даже мантия на восседавшем за столом краснолицем толстяке казалась доставленной прямехонько из Парижа — столь же потертая и пыльная.

Судя по горделивому виду краснолицего, он был здесь главным — ну прямо-таки королевская осанка, голова надменно задрана, нижняя губа оттопырена почище, чем у Анны Австрийской… Возле стола почтительно стоял еще один носитель мантии, но этот, сразу видно, был на побегушках, худой и плешивый, с неприятным взглядом.

После недолгого обмена фразами на непонятном гасконцу английском Фельтон и моряки покинули комнату с видом людей, избавившихся от не самого приятного в их жизни поручения. На смену им явились двое здоровенных, бедно одетых субъектов устрашающего телосложения, более всего похожих даже не на типичных представителей лондонской черни, а на диких лесных людей: неуклюжие, звероватые какие-то, заросшие бородами до глаз вопреки всякой моде. Они поместились по обе стороны д'Артаньяна, стоя к нему лицом и настороженно следя за каждым движением.

— Итак, доставили наконец… — сказал толстяк на неплохом французском. — Меня зовут сэр Эскью, и я тут судья…

— В самом деле, сэр Эскро? — вопросил д'Артаньян с самым невинным видом.

Одному богу известно, уловил ли судья издевку или его знание французского не простиралось настолько глубоко[23], но он, окинув гасконца неприязненным взглядом, процедил через губу:

— Эскью, я вам сказал… А это вот — мистер Марло, мой помощник.

— Марлоу? — с тем же простодушным видом спросил д'Артаньян.

Но и эта его проказа[24] не произвела никакого действия. Судья, шумно сопя, какое-то время рассматривал его так, словно все уже для себя решил и колебался лишь между четвертованием и повешением. Потом, в свою очередь, спросил:

— Так это вас зовут д'Артаньян?

— Господин судья, я глубоко тронут, — сказал д'Артаньян почтительно. — Вы чуть ли не единственный англичанин, который правильно выговаривает мое имя…

— А удостоверить свою личность можете?

— Без всякого труда, — сказал д'Артаньян, вынимая из кармана свое подорожное свидетельство, выписанное на имя кадета рейтаров Шарля де Кастельмора, путешествующего со слугой Планше по собственной надобности.

Пробежав бумагу глазами, судья, не поднимая глаз, спросил с подозрительным видом:

— Отчего же вы пишетесь Кастельмор, а зоветесь д'Артаньян?

— Потому что мое полное имя — де Батц д'Артаньян де Кастельмор, — спокойно ответил гасконец. — У вас, в Англии, подобное именование тоже не редкость…

Швырнув бумагу в ящик стола, судья наклонился вперед и, потирая ладони, радостно объявил:

— Ну вот ты нам и попался…

— Простите? — поднял бровь д'Артаньян.

— Каков прохвост, Марло? — повернулся судья к помощнику, и тот подхалимски захихикал. — Притворяется, будто видит нас впервые в жизни…

— А я-то его сразу узнал, сэр Эскью, — сообщил Марло. — Хоть он и в другой одежде… Трудненько его не узнать, мошенника…

— А не выбирать ли вам выражения тщательнее, сударь? — недобро поинтересовался д'Артаньян. — Иначе…

— Молчать! — заорал судья, грохнув кулаком по столу. — А то я тебя, прощелыгу, еще и плетьми прикажу отодрать!

Д'Артаньян невольно дернулся в его сторону, но бородатые верзилы, оказавшиеся не столь уж и неуклюжими, проворно сграбастали его за локти так, что суставы затрещали, и вырваться не было никакой возможности.

— У кого ты, прохвост, спер эту бумаженцию, мы потом выясним, — сказал судья. — Если только будем тратить время…

— А стоит ли, сэр? — подобострастно посунувшись к его уху, спросил Марло. — К чему тратить время и силы на такие глупости?

— Вы совершенно правы, Марло, — сказал судья. — В самом деле, какая разница, у кого он украл бумагу? Главное, мы-то его прекрасно помним, мошенника… Думал, мы тебя не узнаем?

— Я тебя, голубчик, по гроб жизни не забуду, — хихикнул Марло. — И узнаю из тысячи… Мы же тебя предупреждали по всей строгости закона, а ты, стервец, не внял…

Д'Артаньяну показалось, что он спит и видит дурной сон, — но боль в стиснутых лапищами бородачей локтях была самая натуральная, какой во сне никогда не бывает.

— Что здесь происходит? — спросил он в полнейшей растерянности. — За кого вы меня принимаете, господа?

— То есть как это за кого? — с наигранным изумлением ухмыльнулся судья. — За того, кем ваша милость и является: за бродягу французского происхождения Робера Дебара, уже привлекавшегося однажды к суду не далее как месяц назад… — Он сделал паузу, глядя на д'Артаньяна с гнусной ухмылкой, потом подтянул к себе толстенную пыльную книгу и раскрыл ее почти посередине. — Сейчас я вашей милости все объясню… На тот случай, если изволили запамятовать. Надобно вашей милости знать, что двадцать девятого июня тысяча пятьсот семьдесят второго года от Рождества Христова английский парламент принял закон под официальным названием «Закон о наказании бродяг и помощи бедным и калекам», имеющий к таким, как вы, самое что ни на есть прямое отношение… Вам, голубчик, уже исполнилось ведь четырнадцать?

— Да, — сказал д'Артаньян.

— Отлично, отлично… Читаю: «Любое без исключения лицо или лица старше четырнадцати лет, которые в соответствии с этим законом будут определены как жулики, бродяги или здоровые нищенствующие и схвачены в любой момент после праздника святого апостола Варфоломея, где бы это ни было в королевстве, просящими милостыню или совершая преступления бродяжничества и нарушения настоящего парламентского закона по какой-либо из этих статей…»

— Что за чушь! — воскликнул д'Артаньян, гордо выпрямившись. — Я в жизни не просил милостыни!

— А никто вас в этом и не обвиняет! — елейным голоском произнес Марло. — Вы, сударь мой, попадаете под категорию не нищих, а бродяг.

— Вот именно, — сказал судья. — Читаю: «Все фехтовальщики, укротители медведей, простые актеры интерлюдий и менестрели, не принадлежащие никакому барону или другому благородному лицу высокого ранга; все жонглеры, распространители слухов, лудильщики и мелкие бродячие торговцы, которые действуют, не имея разрешения, по крайней мере, двух мировых судей того графства, где они действовали…» Что, и это не про вашу милость писано? Черт побери, именно про вас! Фехтовальщик, у которого в качестве доказательства изъята шпага! Распространитель слухов, о чем есть свидетельства трех благонамеренных граждан! — Он хлопнул ладонью по лежавшей перед ним бумажной стопе. — Все о вас здесь и написано, в лучшем виде, добрым английским языком, добрыми английскими чернилами! Ну что вы на меня так смотрите? Месяц назад мы по доброте душевной подробно вам растолковали механизм действия закона и печальные последствия для бродяг, совершающих аналогичные преступления вторично… Не помните, милый?

— Я в жизни вас не видел, — сказал д'Артаньян. — Ни вас, ни вашего Марлоу. Месяц назад я был во Франции, а в Англии я впервые и живу тут всего несколько дней…

— Быть может, вашу личность удостоверит французский посол? — поинтересовался судья.

— Не имею чести быть с ним знакомым, — сумрачно отозвался д'Артаньян.

Это была полуправда. Французский посол в Англии, герцог де Шеврез, мог оказаться посвященным в некие тайны трудами супруги — и стал бы в этом случае для д'Артаньяна еще более опасен, нежели Бекингэм и все его клевреты…

— Подождите, — сказал д'Артаньян. — В «Кабаньей голове» остался мой слуга, уж он-то удостоверит мою личность! Это может сделать и хозяин «Кабаньей головы» Брэдбери…

Судейские переглянулись с крайне недоуменным видом.

— Вы видите, судья, как он закоснел в своих преступлениях, — елейным тоном произнес Марло. — Выдумывает каких-то свидетелей…

— Короче говоря, уж не рассчитываете ли вы, любезный, что я буду тратить время, разыскивая вымышленных Брэдбери и каких-то не менее мифических слуг? — ухмыльнулся судья. — Эх, молодо-зелено, законы нарушаем легко, а вот придумать подходящие оправдания ума не хватает… Так вот… Закон предусматривает, что в случае первого задержания лицо одной из помянутых категорий — то бишь в вашем случае фехтовальщик и распространитель слухов — считается бродягой и с ним обращаются соответственно, если только какая-нибудь уважаемая личность не согласится взять его к себе на службу на два года… Вам повезло. Нашлась уважаемая личность…

— Вот как? — саркастически усмехнулся д'Артаньян. — И кто же это?

— Сами прекрасно знаете, — небрежно ответил судья, словно от мухи отмахнулся. — Но вы не оправдали ожиданий вашего благодетеля, сбежали от него и вновь принялись за старое… А следовало бы вспомнить, что в случае вторичной поимки за то же преступление виновный без особых церемоний приговаривается к смертной казни. Именно так я с вами и намерен поступить. Сколько можно испытывать терпение закона?

Изумленный д'Артаньян оторопело переводил взгляд с одного на другого. Все это было настолько диким и невозможным, что не лезло ни в какие ворота…

И тут он вспомнил об испытанном средстве, способном смягчить самое черствое сердце любого судейского.

— Прикажите этим медведям меня отпустить, — сказал он как мог спокойнее. — Я хочу продемонстрировать вам неоспоримые доказательства своей невиновности…

— А вы будете себя хорошо вести? — осведомился судья с хитрой улыбкой.

— Куда уж лучше, — сказал д'Артаньян.

Почувствовав, как после знака судьи разжались железные клещи, мертвой хваткой сжимавшие его руки, он потряс локтями, восстанавливая нарушенное кровообращение, потом, стараясь не делать резких движений — как вел бы себя со злющей пастушьей овчаркой, на которую его стражи чрезвычайно походили, — достал из кармана туго набитый кошелек, ослабил завязки и продемонстрировал кучку золотых монет внутри.

— Видите, сколько доказательств? — спросил он. — Одно к одному, из доброго золота…

Его пленители переглянулись. Д'Артаньян мог бы поклясться, что в глазах у них светились непритворное сожаление и алчность, — но судья, решительно встряхнув головой, словно отгоняя наваждение, решительно сказал:

— Эти штучки у вас не пройдут, дорогой фехтовальщик и распространитель слухов. Английские судейские чиновники, надо вам знать, неподкупны…

Взгляд его по-прежнему был прикован к золоту в туго набитом кошельке, показалось даже, что у него вот-вот потечет слюна на подбородок, как у голодной собаки. Но он, превозмогши себя поистине титаническими усилиями, повторил:

— Английские судебные чиновники, надо вам знать, неподкупны!

— Все, как один! — тенорком поддержал Марло, с сожалением провожая взглядом исчезнувший в кармане д'Артаньяна кошелек. — Снизу и доверху, от коронного судьи до последнего служителя!

«Но ведь этого не может быть! — мысленно возопил д'Артаньян. — Во Франции брали, как миленькие, в Нидерландах брали, не чинясь, а эти… У них же вот-вот глаза выскочат, Марло едва не подавился голодной слюной… Что же тут происходит? Им хочется — но не берут…»

— Полагаю, вам понятно ваше положение? — хмуро поинтересовался судья, шумно захлопнув толстенную книгу, отчего взлетело облачко сухой пыли. — Ваша личность установлена окончательно и бесповоротно, положение ваше печальнее некуда. Вы виновны во вторичном совершении преступления, за которое уже однажды были задержаны, что по английским законам влечет смертную казнь без особых разбирательств и церемоний. Собственно говоря, ничто мне не мешает завтра же — а то и сегодня — отправить вас в Тайберн, где вам смахнут голову добрым английским топором так легко и быстро, как мальчишка сносит головку одуванчика…

— А то и быстрее, — угрюмо подхватил Марло. — А предварительно вас на всякий случай подвесят на дыбу — вдруг да под давлением неопровержимых обстоятельств сознаетесь еще в каких-нибудь гнусных преступлениях…

— Господа, — серьезно сказал д'Артаньян. — Вы, часом, не сошли с ума? Я поименно перечисляю всех, кто может удостоверить мою личность, у вас в столе лежит бумага, опять-таки мою личность полностью удостоверяющая…

— У меня в столе? — поднял брови судья в наигранном изумлении. — Марло, что он такое несет? Вы видели, как я брал у него какую бы то ни было бумагу и клал в стол?

— Ничего подобного в жизни не видел, — поторопился заверить Марло.

— Довольно нам слушать ваши глупости, — сказал судья категорическим тоном. — Мы сегодня еще не завтракали из-за вашей милости… Уяснили себе положение? Голову вам оттяпать легче легкого. А посему подумайте как следует в уютной и тихой камере на одного постояльца, вдруг да и надумаете что…

Он махнул бородачам, и те, вновь вцепившись д'Артаньяну в локти, поволокли его к двери, как лиса уносит из курятника похищенного петуха…

Глава восьмая Старый добрый знакомый

Часы д'Артаньяна неопровержимо свидетельствовали, что он провел в камере три часа, и они, вне всяких сомнений, были исправны, но все равно гасконцу казалось, что механизм врет и он прозябает тут целую вечность. Он то присаживался на колченогий табурет, то принимался яростно мерить шагами камеру по всем направлениям, то стучал кулаками в дверь, на что не следовало никакой реакции.

Он уже понимал, что влип крепко. Поначалу теплилась успокоительная догадка, что все дело в примитивной ошибке, что д'Артаньяну выпало несчастье быть как две капли воды похожим на некоего бродягу родом из Франции, фехтовальщика и распространителя слухов. Но понемногу он стал понимать, что от этой мысли придется отказаться.

Во-первых, судья, несомненно златолюбивый, как царь Мидас, отказался от денег, хотя при этом и претерпел немалые душевные муки. Во-вторых, он походил не на самодура, не желавшего слушать никаких оправданий, а скорее уж на законченного прохвоста, прилежно выполнявшего чьи-то инструкции. И, в-третьих, д'Артаньяна к нему доставили не туповатые городские стражники, в самом деле способные обознаться, а люди милорда Винтера по его собственному категорическому приказу, отданному еще вчера. Все это, вместе взятое, заставляло думать, что д'Артаньян стал жертвой какой-то изощренной интриги. Что история с двойником-бродягой была высосана из пальца, сочинена на скорую руку… но это мало что меняло в его печальном положении. Относиться к угрозам судьи наплевательски никак не следовало — ему и в самом деле подробно и наглядно доказали, что могут сотворить с ним все, что душеньке угодно. Потому что некому прийти на помощь, никто не заступится, извлечь его отсюда могла бы разве что вооруженная сила, а где ее прикажете взять? Вот так положеньице, и алмазные подвески в мешочке на шее жгут грудь, как раскаленные угли…

Когда с той стороны двери тягуче заскрипел засов, д'Артаньян, как ни странно, возликовал — в его смутном положении появилась хоть какая-то определенность…

Сначала вошли давешние дикие бородачи и стали перед д'Артаньяном с тем же видом хорошо обученных пастушеских собак, следящих за каждым движением глупой овцы.

Потом в распахнутой двери появился милорд Винтер собственной персоной, изящный щеголь, опираясь на украшенную лентами трость с золотым набалдашником. Он аккуратно прикрыл за собой дверь и непринужденно произнес:

— Боже мой, какая встреча, д'Артаньян! Как вас только угораздило попасть к нашим церберам? Вы молчите, смотрите на меня исподлобья… Отчего?

Не двигаясь с места — он уже оценил в должной степени ловкость и проворство казавшихся неуклюжими бородачей, — д'Артаньян спокойно сказал:

— Потому что у меня есть сильные подозрения касательно вашей роли во всем происшедшем. Сдается мне, вы к моим невзгодам имеете самое прямое отношение…

— После нашего знакомства я очень быстро понял, что вы умный и проницательный человек, несмотря на ваш юный возраст, — сказал Винтер. — Что делает вас особенно опасным и заставляет относиться к вам со всей возможной серьезностью…

— Спасибо за похвалу, — угрюмо отозвался д'Артаньян.

— Поговорим же о наших делах. Мне совершенно ясно, что вы находитесь здесь по поручению кардинала… Кстати, не при вашем ли участии были украдены два подвеска с плеча герцога, прямо на балу? Или это всецело заслуга моей очаровательной невестки, миледи Кларик? Бьюсь об заклад, Ришелье хочет скомпрометировать вашу королеву… Что ж, неплохо задумано. Я бы сказал, изящно. Чувствуется рука подлинного мастера. Вы, быть может, не поверите, но я отношусь к кардиналу с огромным уважением — большого и острого ума человек, и служить ему, должно быть, одно удовольствие, не то что нашему Бекингэму, дурачку набитому, если откровенно…

Д'Артаньян усмехнулся, глядя через его плечо на двух молчаливых стражей:

— Винтер, вы не боитесь, что эти милые создания кому-нибудь донесут о ваших разговорах? Они, конечно, даже издали выглядят туповато, но кто их знает…

Винтер искренне расхохотался, не удостоив бородачей и взгляда:

— Вы плохо знаете Англию, дорогой друг. Эти милые парни — из лесов Нортумберленда, на самой границе с Шотландией. У них там свое наречие, которого не разумеет ни один утонченный человек. По-английски они, дай бог, понимают одно слово из десяти, а по-французски не смыслят вообще, так что ваше искреннее беспокойство обо мне лишено всяческих оснований… Полноте. Они ничего не разберут из нашего разговора, все равно, по-французски мы будем говорить или по-английски… В некоторых отношениях прямо-таки бесценные ребята, все равно что живая мебель… Исполнительная и надежная. Д'Артаньян, надеюсь, вы понимаете, насколько глубоко влипли? Заступиться за вас некому, никто вас не выручит. Этот костолом и вешатель, судья Эскью, своей собственной волей отправит вас на плаху еще до наступления ночи, и ни одна живая душа этому не воспрепятствует… Печальный конец, правда? Особенно для молодого человека девятнадцати лет, одержимого честолюбивыми стремлениями… Умереть в чужой земле, на плахе, под гогот и улюлюканье лондонской черни… Слава богу, у вас есть искренние друзья…

— Уж не на себя ли вы намекаете? — сумрачно поинтересовался д'Артаньян.

— Совершенно верно. В данной ситуации я — ваш единственный друг… и единственный человек, который способен вас отсюда вытащить. Конечно, не задаром…

— Что вы от меня хотите? — настороженно спросил д'Артаньян.

— А вот это уже деловой разговор… Прежде всего, хочу вас успокоить: я сейчас не выполняю поручения милорда Бекингэма, который знать не знает о вашем аресте. Он-то как раз полагает, что вы успели сбежать из Англии, и я не спешу его разубеждать…

— Почему? Я думал, вы преданно ему служите…

Винтер сказал без улыбки:

— Видите ли, д'Артаньян, вы плохо знаете английские реалии. И вряд ли слышали, что Англия — страна давних, устойчивых традиций.

— Ну почему? Кто-то мне это уже говорил…

— Ах, вот как? Тем лучше, — сказал Винтер. — Я, знаете ли, неглуп. Смею думать, неглуп. И хорошо знаю историю нашего туманного острова. Надобно вам знать, д'Артаньян, что в Англии среди множества давних устойчивых традиций существует и такая: подавляющее большинство фаворитов наших королей и королев кончали плохо. Очень плохо, — он сделал недвусмысленный жест, означающий отрубание головы. — У вас во Франции в этом отношении всегда обстояло чуточку лучше, ненамного, но все-таки… В Англии же фавориты с завидным постоянством, за редчайшими исключениями, кончали жизнь на плахе — от Галвестона и Диспенсеров до Эссекса, Норфолка и прочих… Настолько часто, что это стало традицией. И человек здравомыслящий, помнящий историю, поостережется особенно уж крепко связывать свою судьбу с очередным фаворитом, а тем более таким глупым, как Бекингэм. Его слишком многие ненавидят, он алчен и недалек. Либо король в конце концов отправит его по накатанной поколениями предшественников дорожке, либо его прикончит какой-нибудь осатанелый пуританин — пуритане к нему питают особенную ненависть, считают исчадием ада, сыном Велиала, дьяволом во плоти. Впрочем, нелюбовь к нему всеобщая. Но наш новоявленный герцог ничего этого не замечает, за что однажды крепко поплатится. И я не хочу, чтобы он потащил и меня за собой. Я — эгоист, милейший д'Артаньян. Меня в первую очередь заботит собственная персона, так что применительно к данному случаю вовсе не спешу выдавать вас Бекингэму. Откровенно говоря, меня не особенно и заботит, если история с подвесками выплывет наружу. Ну что мне Анна Австрийская? Почему меня должна волновать ее судьба? Таким образом, в моем лице вы имеете союзника — при том условии, конечно, что мы договоримся. Я боюсь даже думать о том, что случится, если дело окончится иначе… Я не стану выдавать вас герцогу, потому что после нашего разговора вы будете представлять для меня нешуточную опасность. Боюсь, придется приказать этим славным нортумберлендцам, чтобы без затей придушили вас здесь же, в камере…

— А вы не боитесь последствий? — спросил д'Артаньян.

— О господи, каких еще последствий? — беззаботно усмехнулся Винтер. — Беда ваша в том, д'Артаньян, что момент для вас крайне неудачный. Предположим, кардинал узнает о постигшей вас участи… Ну и что? Дипломатических демаршей следовало бы опасаться только в том случае, если бы отношения меж нашими странами были безоблачными и обе державы панически боялись любого инцидента, способного вызвать обострение отношений, а то и войну… Но все дело в том, что война и так вот-вот разразится. Наши войска уже грузятся на корабли, чтобы вскоре отплыть к Ла-Рошели и на остров Ре. Ваши — уже выдвигаются к Ла-Рошели. Война вспыхнет со дня на день. Среди превеликого множества трупов, которые там нагромоздят, еще один, ваш, станет не чем-то из ряда вон выходящим, а банальнейшей, скучнейшей принадлежностью пейзажа… Время для вас неудачное, согласитесь. Подумайте как следует. И попытайтесь доказать мне, что я неверно все рассчитал… Что же вы молчите? Я прав…

— Возможно, — процедил д'Артаньян.

— Не будьте образцом пресловутого гасконского упрямства, — поморщился Винтер. — Нет никаких «возможно». Я прав. Когда война вот-вот разразится, когда трупы будут громоздиться сотнями и тысячами, какие последствия для меня будет иметь участие в убийстве изобличенного французского шпиона? Да и после войны — все войны когда-нибудь кончаются, понятно, — не возникнет особенных вопросов. Таковы уж законы войны — многое на нее можно списать…

— И что же вы хотите?

— Побуждения мои, оставляя в стороне дискуссионный вопрос о их чистоте, довольно несложны… — сказал Винтер непринужденно. — Я не один раз бывал во Франции, неплохо ее знаю. И хорошо знаю, что представляют собою младшие сыновья гасконских родов вроде вас, — вы бедны, как церковная мышь… О, не обижайтесь! Дело в том, что я, признаться по совести, немногим богаче вас. Разумеется, жалованье мое не в пример выше вашего, я комендант Дувра и занимаю еще несколько видных должностей, которые неплохо оплачиваются, у меня есть две-три выгодных аренды в виде доходов с парочки мест[25]. Но беда в том, что эти блага всецело опираются на расположение ко мне Бекингэма. Если он ко мне охладеет или с ним приключится что-то в силу тех самых традиций, я все потеряю, и мне, пожалуй, останется промышлять разбоем на большой дороге или податься в ландскнехты к какому-нибудь германскому князьку — это в том случае, если меня не отправят на плаху вслед за Бекингэмом или не прикончат ненароком за компанию с ним разъяренные пуритане… Одним словом, мое хрупкое благосостояние висит на волоске, и я достаточно умен и предусмотрителен, чтобы не полагаться всецело на переменчивую фортуну в лице герцога…

На этот раз усмехнулся д'Артаньян:

— Вы не намерены ли через мое посредство предложить свои услуги кардиналу Ришелье?

— Я думал об этом, — серьезно сказал Винтер. — Но, во-первых, доход с этого предприятия будет не столь уж велик, а во-вторых, всегда есть опасность разоблачения. В некоторых отношениях наши традиционные казни еще похуже ваших. А впрочем, нет особой разницы, разорвут тебя лошадьми или сожгут у тебя перед глазами твои же собственные внутренности, прежде чем повесить… Нет уж, служба кардиналу меня не прельщает, выгода мала, а риск велик… У меня есть не в пример более лакомый кусочек. Наследство моего безвременно скончавшегося брата.

— Ах, вот оно что… Но у него же есть законные наследники — вдова вашего брата и ее сын…

— В том-то и оно, любезный д'Артаньян, в том-то и оно… — протянул Винтер, и его лицо стало невероятно жестким. — Наши английские законы порой вопиюще несправедливы. Ну какое право имеет эта женщина и ее отпрыск на земли, золото и титулы?

— Право жены и сына.

— Глупейшее право, должен вам сказать. Почему это право передается женщине, случайным образом вошедшей в его жизнь, а не тому человеку, который вырос в этих имениях? Человеку, рожденному от тех же славных предков, что и мой брат? Почему владеть всем будут сторонние люди? — Он говорил словно в горячечном бреду, захлебываясь и торопясь, и не сразу овладел собой. — Почему, д'Артаньян? Эту глупейшую ситуацию еще не поздно исправить… И вы должны мне помочь.

— Я? С какой стати?

— Вы — ее любовник, и не вздумайте отпираться, — сказал Винтер.

— Черт побери, а если даже и так, вам-то какое дело? — воскликнул д'Артаньян. — Это даже не прелюбодеяние, потому что она вдова. Если это грех, я отвечу перед богом — но вы-то тут с какого боку, черт вас побери? У вас нет никакого права меня осуждать, и ее тоже…

— Экий вы горячий! — усмехнулся Винтер. — Сущий гасконец… Да успокойтесь, я вовсе не собираюсь вас осуждать, она очаровательное создание, и по-мужски я вас вполне понимаю…

Кое-какие изменения в его лице о многом сказали д'Артаньяну, и он уверенно воскликнул:

— Вы, конечно же, пытались… Но она вам отказала!

— Ну и что? Естественно, что прежде всего я хотел испробовать самый простой и бескровный метод, никому не причиняющий ущерба… У нас нет законов, запрещающих жениться на вдове покойного брата, — как и во Франции, насколько мне известно. Вы правы, она меня отвергла…

— Смерть вашего брата, я слышал, была чрезвычайно странной… — сказал д'Артаньян, пытливо следя за лицом собеседника.

Тот форменным образом передернулся:

— Да какое вам дело? Врачи признали его смерть следствием неизвестной заразы. Если это удовлетворило английские власти, то вам и вовсе глупо совать нос в это давнее дело…

— Отчего же давнее? Прошло всего несколько лет…

— Послушайте, д'Артаньян, не уводите разговор в сторону и не старайтесь казаться глупее, чем вы есть! Повторяю, я весьма высокого мнения о вашем уме. Неужели вы ничего не поняли?

— Предпочитаю услышать это из ваших уст.

— О господи, что за церемонии! — в сердцах сказал Винтер. — Ну ладно, не будем зря тратить время… Итак, вы ее любовник. Она вам доверяет, она должна быть с вами откровенной, быть может, вы даже знаете, где сейчас ее сын… — Он вскрикнул и торжествующе выбросил руку. — Вас выдало лицо! Вы знаете!

— Знал, — поправил д'Артаньян. — Сейчас там его уже нет, я говорю чистейшую правду…

— «Там» — это где? — быстро спросил Винтер.

— Какая разница, если сейчас его там все равно нет?

И гасконец поклялся себе следить за каждым словечком, чтобы ненароком не выболтать лишнее, — любое неосмотрительное упоминание места, маршрута и намерений могло дать этому подлецу след…

— А где сейчас она?

— Понятия не имею.

— Д'Артаньян, не шутите со мной! В вашем положении это смертельно опасно… Вы правы, давайте говорить без обиняков. Я хочу, чтобы вы помогли мне ее захватить. Вам она доверяет, и этим стоит воспользоваться.

— Честное слово, Винтер, вы с ума сошли, — ответил д'Артаньян скорее устало, чем сердито. — Есть предложения, которых дворянину не делают, — есть, черт возьми! Вы мне предлагаете предать женщину, которую я люблю…

— Какие нежности! Вздор, д'Артаньян, вздор! Вы слишком молоды и оттого склонны давать высокие эпитеты очередной постельной победе. В вашей жизни, если не поведете себя дураком, еще будет столько женщин, что вы и представить не можете… И потом, не забывайте, речь идет о вашей голове. Чтобы выйти отсюда живым и невредимым, вам придется заплатить выкуп. Он вам теперь известен. Других вариантов попросту нет. Или вы будете жить, или она. И еще… Вы хоть представляете, насколько велико наследство? Я имею в виду не землю, дома и прочую недвижимость, а деньги. Аккуратные золотые кружочки. Приблизительно… если перевести в пистоли… Около полутора миллионов пистолей, д'Артаньян! Полтора. Миллиона. Пистолей. Не ливров — пистолей! Я готов заплатить вам… скажем, пятьдесят тысяч. Полмиллиона ливров. Вам мало? Извольте. Сто тысяч. Сто тысяч пистолей, слышите, вы, гасконский нищеброд? Вы хоть соображаете, каких высот достигнете с такими деньгами во Франции? Станете на равной ноге с вельможами, купите себе полк, провинцию, титул…

— А не обманете? — криво усмехнулся д'Артаньян.

— Вам придется верить мне на слово, потому что у вас нет выбора, — серьезно ответил Винтер. — Я не намерен вас обманывать, прежде всего оттого, что вы можете мне еще когда-нибудь понадобиться. А что сможет связать нас крепче, чем участие в подобном… предприятии? Как видите, я предельно откровенен. Именно так и приобретают себе верных друзей — делая их соучастниками… Ну?

— Нет.

— Сто пятьдесят тысяч, д'Артаньян! Да за такие деньги вы купите весь ваш Беарн и станете чем-то вроде некоронованного короля! А если вас не устраивает эта бедная горная страна, можете приобрести себе поместье в Англии, да и титул заодно — в царствование Малютки Карла это просто… Решайтесь же! Больше я не могу вам дать, решительно не могу, хватит с вас и десятой части…

— Пожалуй, вы меня и в самом деле не намерены обманывать, — медленно произнес д'Артаньян. — Реши вы не платить, набавляли бы и набавляли мою долю, вплоть до половины…

— Черт возьми, я же говорю, что намерен поступить с вами по совести!

— А с ней?

— Послушайте, д'Артаньян, я же не чудовище… Никто не собирается ее убивать, достаточно будет, если она по всей форме подпишет отказ от…

Д'Артаньян усмехнулся:

— И вы хотите меня уверить, что человек, не пожалевший родного брата, пощадит чужую ему женщину? И ее ребенка, пусть даже это ваш племянник?

Без тени смущения Винтер сказал:

— Ну и что? Какая вам разница? Здесь нет места оговоркам, уточнениям и прочим юридическим хитростям. Либо вы соглашаетесь, либо нет. А коли уж соглашаетесь, вам, по-моему, не стоит ханжески закатывать глаза, вздыхая о ее участи…

— Дьявол вас побери, вы правы по-своему, — сказал д'Артаньян. — Но я-то вовсе не намерен соглашаться…

Он ждал вспышки ярости, но на лице Винтера отразилась лишь неимоверная досада:

— Ах, как благородно, как высокопарно… Да поймите вы, болван гасконский, что здесь вы целиком и полностью в моей власти! И с вами сделают все, что угодно. Если вы настолько глупы, что не хотите брать деньги, вас подвергнут пытке. Вот эти дикие ребята или кто-то вроде них. Вы все равно скажете все, что я хочу знать, — но когда это произойдёт, вы будете настолько изломаны, что, даже если вам оставят жизнь, будете жалким калекой…

— А вам не приходилось слышать о людях, которые вытерпели все пытки, да так ничего и не сказали? — спросил д'Артаньян, напрягшись. — Это случалось и в моей стране, и в вашей…

— А какая для вас разница? Вы все равно погибнете, но умирать будете долго и мучительно…

— Что делать, — сказал д'Артаньян. — Значит, такая мне печальная выпала фортуна…

— Идиот! Где она?

— Вот бы знать… — сказал д'Артаньян с мечтательной улыбкой.

— У меня осталось еще одно средство, — сказал Винтер. — Да не шарахайтесь вы так, я не собираюсь лично сдирать с вас шкуру, для этого всегда найдутся палачи… Давайте поговорим о той миссии, ради которой вы сюда прибыли. Это ведь вы с Анной украли подвески, я совершенно уверен, можно спорить, они и сейчас при вас… — Он расхохотался, заметив инстинктивное движение д'Артаньяна. — Бросьте, я же уже объяснил свое отношение к Бекингэму и его невзгодам… На вашу добычу я не посягаю, мне нужна моя… Д'Артаньян, когда вами займутся палачи, им по старой традиции достанется и ваша одежда, и все, что было при вас, в том числе и подвески. Простонародье не знает цены алмазам, они их попросту променяют на пару бутылок… Разве за этим вас послал Ришелье? Чтобы подвески попали к лондонской черни? Вы, помимо прочего, еще и подведете вашего кардинала, если сдохнете в пыточном подвале…

— Интересный поворот дела, — сказал д'Артаньян. — Вот только чует мое сердце, что кардинал, безусловно, не одобрит, если его люди ради успеха дела станут расплачиваться жизнями друг друга… Нет, положительно не одобрит…

— Послушайте, — тихо спросил Винтер с выражением отчаянного недоумения на лице. — Ну неужели вы не понимаете, что выхода у вас нет? Что с вами не шутят? Что это всерьез — пытки и безвестная смерть?

— Все я понимаю, — сказал д'Артаньян. — Но мы, гасконцы, своеобразный народ. Оттого, что росли и воспитывались — если это можно назвать воспитанием — в том самом бедном горном краю, о котором вы упомянули с таким пренебрежением… Знаете, как выражалась матушка великого моего земляка Генриха Наваррского, Жанна д’Альбре, о воспитании сына? «В самых диких и суровых местах, босоногим и свободным от всяких условностей». Словно обо мне сказано — да и большей части гасконцев тоже… Нам, дорогой Винтер, некоторые вещи лучше не предлагать. И мы, знаете ли, верим в то, что справедливость на земле все же существует. Есть над нами над всеми высшая сила, право… И если она хочет моей погибели, я погибну. А если у нее на мой счет другие планы, ничего у вас не выйдет. Вот, скажем, прямо сейчас кусок потолка отвалится и проломит вам башку со всеми ее гнусными мыслями, опомниться не успеете…

Винтер инстинктивно глянул на потолок, устыдился этого своего движения и, силясь вернуть себе уверенность суровостью тона, вскричал с побагровевшим лицом:

— У меня нет времени обхаживать вас, как капризную девку!

— Каин, где брат твой, Авель? — спросил д'Артаньян, глядя ему в лицо.

Он вовсе не собирался погибать безропотно, как баран на бойне: даже если окажется, что высшие силы от него все же отвернулись, следует из гасконского упрямства прихватить с собой на тот свет как можно больше попутчиков, чтобы не так скучно было ждать решения своей судьбы у врат небесных, чтобы было с кем словом перемолвиться, а то и сыграть в триктрак, если только это возможно в чертогах горних… Ну а если потусторонняя дорога поведет в другом направлении, то там тем более можно будет и в картишки перекинуться, и по стаканчику смолы пропустить в самой подходящей для этого компании…

Он уже прикинул, как выхватит шпагу у Винтера и постарается прорваться в коридор, испробовав на этом вот, слева, удар Жарнака[26]. Далеко уйти, конечно, не дадут, здание наверняка, как все подобные места, набито стражниками, но это означает лишь, что шпаге будет где разгуляться и будут свеженькие покойнички…

— Да я вас… — взревел лорд Винтер, уже не владея собой.

Дверь распахнулась с таким грохотом, что шарахнулись даже невозмутимые обитатели северных лесов. Внутрь проскочил Марло — бледный как смерть, трясущийся — и, бросившись к Винтеру, стал что-то шептать ему на ухо с самым испуганным видом.

— И ничего нельзя сделать? — прорычал Винтер.

Марло взвизгнул:

— В конце-то концов, мы так не договаривались! Из-за вас никто не будет класть головы, чихал я на ваши поганые деньги, коли дело так вот оборачивается…

— Но я, по крайней мере, могу сам!.. — вскричал Винтер.

И, выхватив шпагу, бросился на д'Артаньяна, которому нечем было защищаться и некуда бежать. Но произошло непредвиденное: Марло крикнул что-то на совершенно непонятном наречии, и оба лесных бородача проворно заслонили гасконца широченными спинами.

Они были, как крепостная стена, и шутки с ними определенно плохи. Д'Артаньян уже не видел Винтера, слышал лишь его исполненный бессильной злости вскрик:

— Я с вами еще рассчитаюсь, гасконец чертов!

Вслед за чем, судя по топоту, Винтер опрометью кинулся прочь из камеры. Что-то определенно пошло наперекос, вопреки всем расчетам Винтера и его наемных сообщников…

Бородачи раздвинулись, и Марло кинулся к д'Артаньяну. Все его лицо тряслось, как кисель в миске. Он плаксиво запричитал:

— Сударь, умоляю вас! Мы же ни при чем, решительно ни при чем! Кто мог противиться правой руке всесильного фаворита?

Еще ничего не понимая, но видя столь решительную перемену в отношении к себе, д'Артаньян перевел дух и даже подбоченился. Тем временем в камере появился судья Эскью — иной, неузнаваемый. Вид его был самым подобострастным, руки тряслись, зубы постукивали от страха, а мантия, и без того убогая, была разукрашена свежими пятнами, на первый взгляд, происходившими от метко пущенных яиц…

— Господин де Касьельмор… д'Артаньян… — протянул он елейнейшим тоном, тщетно пытаясь изобразить на лице дружескую улыбку. — Право же, произошла прискорбная ошибка, от которых никто не свободен в нашей многогрешной и печальной работе… Вот ваше подорожное свидетельство, нисколько не помялось, ни единого пятнышка…

— Значит, я свободен? — не теряя времени, спросил д'Артаньян уже надменно.

— Как ветер, дорогой вы мой! Как солнечный свет! — Судью трясло и корежило, как висельника на веревке. — Это прискорбнейшее недоразумение разрешилось окончательно… Пройдите в канцелярию, умоляю вас! Иначе они там все разнесут…

— Извольте, судья Эскро, — сказал гасконец холодно и направился к выходу, чувствуя себя так, словно сбросил с плеч тяжеленный груз.

Судья вприпрыжку бежал впереди, чтобы д'Артаньян, не дай бог, не сбился с пути в запутанных бесконечных коридорах, преданно заглядывал в лицо и тараторил без умолку — что он сам, если разобраться, на дух не переносит чертова Бекингэма, но просит войти в его положение, пожалеть маленького человечка, вынужденного вечно обретаться меж молотом и наковальней…

В канцелярии было не протолкнуться от крайне возбужденного народа. Люди ничего пока еще не разнесли и никого не убили, но по их виду нельзя было сомневаться, что они к этому готовы, и достаточно лишь сигнала. Впереди всех, опираясь на толстую трость, помещался пожилой осанистый господин, одетый с пуританской скромностью, а рядом с ним д'Артаньян, к своей радости, увидел молодого дворянина по имени Оливер Кромвель, встретившего его ободряющей улыбкой.

Господин с тростью, воздев ее, словно маршальский жезл, разразился длиннейшей тирадой, из которой д'Артаньян не понял ни слова, но поскольку адресована она была судье Эскью, а тот, выслушав, принялся что-то жалко лепетать, о смысле можно было догадаться. Уж, безусловно, осанистый господин, суровый и несговорчивый на вид, посвятил свою речь не восхвалениям добродетелей судьи…

— Пойдемте отсюда быстрее, — сказал Кромвель, ухватив д'Артаньяна за рукав. — Не ровен час, нагрянут драгуны…

Он потащил д'Артаньяна какими-то боковыми короткими переходами, и быстрее, чем можно было прочитать «Отче наш», они оказались в том самом дворике, где бушевали те, кто не поместился в канцелярии, метко швыряясь по окнам импровизированными снарядами вроде яиц, репы и камней, вопя и размахивая руками.

Протиснувшись через толпу, они оказались на улице, где к д'Артаньяну сразу же бросился Планше, чуть ли не плача от счастья:

— Сударь, вы живы! Я боялся, они вас убили…

— Планше, Планше… — сказал д'Артаньян, приосаниваясь. — Пора бы тебе уяснить, что у твоего господина душа гвоздями прибита к телу. Рад вас видеть, Каюзак, с вами, похоже, все в порядке…

Великан и в самом деле стоял тут же, рядом с де Вардом, и вид у него был столь плачевный, словно он накануне осушил бочку доброго бургундского — весь красный и мятый, до сих пор осоловело моргавший глазами.

— Господа, не стоит терять времени, — решительно сказал Кромвель. — Если в толпе еще нет соглядатаев Винтера и Бекингэма, они в самом скором времени появятся, а с ними могут быть и солдаты… Вон туда, в переулок…

Не раздумывая, они кинулись за провожатым по каким-то кривым и узким закоулочкам, мимо мусорных куч, сломанных тележных колес, шумных пьяниц…

— Черт возьми, как вам удалось меня вытащить? — спросил д'Артаньян на ходу.

— Благодарите вашего слугу, — ответил Кромвель, не оборачиваясь. — Он, как я убедился, верный и толковый малый…

— Да, это за ним водится, — сказал д'Артаньян. — Планше…

— Все очень просто, сударь, — сказал сияющий Планше. — Я уже достаточно тут пообтесался, чтобы знать: если хочешь в Лондоне найти управу на Бекингэма, беги к господам из парламента… Всегда помогут. Брэдбери помог мне отыскать господина Кромвеля, я ему все рассказал…

— А я, не мешкая, кинулся к своему родственнику, достопочтенному члену парламента Джону Хэмдену, — добавил Кромвель. — Вы его только что видели…

— Тот осанистый господин с тростью?

— Он самый. Помните, я вам рассказывал, как мы с ним собирались уплыть в Америку? Когда он узнал, что клевреты Бекингэма схватили ради каких-то своих гнусных интриг молодого французского путешественника, он вспылил и поклялся, что вставит фитиль герцогу, даже если ради этого придется поднять на ноги весь Лондон. Впрочем, такие крайности не понадобились — мы взяли с собой всех, кто подвернулся под руку, а потом к нам примкнули все охочие до зрелищ и беспорядков. Сэр Джон припер судью к стене и подверг сомнению законность вашего ареста — он превеликий знаток законов… Судья, как вы сами только что убедились, перетрусил и свел все к недоразумению, поскольку испугался, что толпа подожжет здание, а его самого повесит на воротах. Лондонцы любят бунтовать, с этой славной традицией еще ни один король не справился…

Планше, семенивший рядом, рассказывал взахлеб:

— А потом хозяин какими-то нюхательными солями и литьем на голову холодной воды ухитрился поднять-таки на ноги господина Каюзака и мы все, поблагодарив его и щедро с ним расплатившись, покинули «Кабанью голову», оставаться там далее было бы неосмотрительно…

Кромвель, приостановившись, твердо сказал:

— Дэртэньен, не уделите ли мне пару минут наедине?

— Охотно…

— Я чувствую, что все это произошло неспроста, и вы не простые путешественники… Я не задаю вам вопросов, дворяне должны доверять друг другу… но я — англичанин и люблю мою страну, пусть даже ею правит такое ничтожество, как Малютка Карл со сворой своих любимчиков… Дэртэньен, вы мне кажетесь благородным человеком. Можете вы дать мне честное слово, что ваша… миссия не направлена против Англии?

— Даю вам честное слово, что она направлена исключительно против Бекингэма, — сказал д'Артаньян. — Не могу вам рассказать всего, но он и Франции изрядно насолил. Я и мои друзья, мы хотим устроить господину герцогу крайне неприятный сюрприз…

— Я верю. Вот вам моя рука.

Молодые люди пожали друг другу руки и пустились догонять остальных, поджидавших их на ближайшем перекрестке.

— У вашего дяди не будет неприятностей из-за меня? — озабоченно спросил д'Артаньян.

— Ни малейших, — твердо ответил Кромвель. — За него горой встанет парламент, так что беспокоиться не о чем. Сказать по правде, я и сам собираюсь избираться в парламент, коли уж король не выпустил нас с сэром Джоном в Америку. Мы еще покажем этим выскочкам, торгующим Англией оптом и в розницу, — а там, с божьей помощью, дойдет и до их коронованного покровителя…

«Эге-ге, — подумал д'Артаньян, глядя на жесткое лицо собеседника, выглядевшего сейчас гораздо старше своих лет. — Чует мое сердце, этот молодой человек далеко пойдет, он упрям, как гасконец, а это кое-что да значит…»

— Как вы собираетесь выбираться из Англии? — спросил тем временем Кромвель.

— Нас ждет корабль в порту, — поколебавшись, решился ответить чистую правду д'Артаньян, вполне доверявший своему спасителю.

— Вот только порт наверняка уже кишит шпионами и соглядатаями Бекингэма, — озабоченно сказал шагавший рядом де Вард.

— Так прорвемся силой, черт возьми! — загремел Каюзак, потрясая кулачищем. — После этой штучки со снотворным меня так и тянет проломить парочку голов, а если повезет, то и дюжину…

— Не стоит этого делать, сэр, — сказал Кромвель с очень серьезным видом. — Не забывайте, чтобы выйти в открытое море, вам еще долго придется плыть по Темзе… Верховые опередят вас берегом, и в устье реки вас встретят военные суда…

— Что же делать? — воскликнул д'Артаньян. — У нас катастрофически нет времени, нам необходимо попасть домой как можно скорее…

— Вы знаете, у меня, кажется, появилась неплохая идея, — с таинственным видом признался Оливер Кромвель. — Я дружу с Уиллом Шакспуром, частенько бываю в его театре, и за кулисами тоже… Честное слово, это нешуточный шанс! Идемте быстрее!

Глава девятая О некоторых военных хитростях

Как ни ломал голову д'Артаньян, он так и в толк не взял, каким же именно образом Уилл Шакспур и его театр помогут скрыться из Англии — разве что Шакспур и есть сам король, переодетый выступающим в роли автора театральных пьес и комедианта, и он, внезапно обретя благородство и беспристрастие, урезонит зарвавшегося фаворита. Но мысль эта была насквозь идиотской: случалось, конечно, что короли переодетыми странствовали среди народа, но Шакспур почти что старик, а Карл совсем молод, так что они никак не могут оказаться одним и тем же лицом…

С расспросами д'Артаньян к своему проводнику не приставал, хорошо помня гасконскую пословицу: если тебе искренне делают добро, не стоит навязчиво интересоваться подробностями… Достаточно и того, что Оливеру Кромвелю можно верить, он показал себя настоящим другом…

Они подошли к театру под названием «Глобус» — несколько странному зданию примерно двадцатиугольной формы, и Кромвель уверенно распахнул заднюю дверь, выходившую на пыльный пустырь с коновязями. Провел их узенькими темными коридорчиками в комнату, где по углам стояли деревянные мечи, покрашенные так мастерски, что издали казались стальными, вдоль одной из стен висели пестрыми грудами сценические костюмы, а за единственным столом, прислонившись спиной к стене, восседал Уилл Шакспур собственной персоной. Ничуть не удивившись внезапному и многолюдному наплыву гостей, он звучно возгласил:

— Храм искусства приветствует вас, о многохлопотные и суетливые труженики плаща, шпаги и интриги! Забудьте же на миг о своих тайных делах и удостойте компанией ничтожного актеришку!

Эта патетика сразу показалась д'Артаньяну странной — во время их незабываемой вечеринки в «Кабаньей голове» Уилл держался и изъяснялся совершенно по-другому, как всякий нормальный человек, — но гасконец тут же понял причину необычного тона: перед Шакспуром стояла бутылка, где содержимого оставалось на три пальца, не более, а в воздухе чуткий нос д'Артаньяна моментально уловил запах жуткой жидкости под названием уиски. Выражаясь не сценически, а обыденно, комедиант влил в себя изрядное количество спиритуса.

Однако Кромвель вовсе не выглядел разочарованным. Ободряюще кивнув д'Артаньяну, он тихонько пояснил:

— Все в порядке, Дэртэньен. Бывает такое с Уиллом. Каждый раз, когда новая пьеса пройдет с успехом, автор позволяет себе, как он выражается, отмякнуть телом и душою. По-театральному это именуется «премьера».

— Ну, я бы тоже напился, и, быть может, даже уиски, — так же тихо ответил д'Артаньян. — Если бы написал такую складную пьесу и зрители мне, как это говорится, аплодисментировали вместо того, чтобы закидать гнилыми помидорами и прогнать со сцены… Но в состоянии ли он…

— В состоянии, — заверил Кромвель. — Уилл сейчас на том участке пути, когда его рассудок еще остается здравым и острым, вот разве что его манера выражаться обретает прямо-таки сценическую пышность… Мы успели как раз вовремя. Сейчас я введу его в курс дела и попрошу совета…

Не мешкая, он подошел к сосредоточенно наполнявшему свой стакан поэту и зашептал ему что-то на ухо. Длилось это долго. Шакспур, озабоченно хмуря густые брови и печально шевеля усами, слушал столь внимательно и сосредоточенно, что даже позабыл опрокинуть в рот полный стакан, чье содержимое в таком количестве наверняка бы сшибло с ног непривычного жителя континента.

Однако он это сделал сразу, едва Кромвель замолчал и отступил на шаг. Осушил стакан столь залихватски, что д'Артаньян завистливо поморщился: зря он столь самонадеянно полагал, что никто не умеет пить так, как французские гвардейцы, в те времена он об уиски и слыхом не слыхивал…

— Ну что же, — сказал Уилл звучно. — Да будет позволено скромному комедианту внести свою лепту в одно из тех загадочных событий, что порою будоражат…

— Уилл, умоляю вас, будьте проще! — воскликнул Кромвель. — У нас нет времени, скоро ищейки герцога заполонят весь Лондон, и в первую очередь — порты…

— Ну хорошо, перейдем к грубой прозе жизни, если этого требует дело, — неожиданно легко согласился Шакспур, грустно покосился на опустевшую бутылку и проворно достал из-под стола новую. — Не хотите ли стаканчик, Дэртэньен?

— Если только маленький, — осторожно сказал д'Артаньян. — Благодарю вас… Уилл, вы и в самом деле сможете нам помочь?

— А это, следовательно, против Бекингэма? — спросил Уилл.

— Не то слово, — сказал д'Артаньян, отставив пустой стаканчик.

— Тогда сам бог велел вам помочь, — сказал Уилл злорадно. — Ко мне только что заходил лорд Фобингью, завзятый театрал, не гнушающийся моим скромным обществом. И рассказал последние дворцовые сплетни. И без того все знали, что Бекингэм высокомернейшим образом держится с обеими королевами: родительницей и супругой Карла. Но вот вчера… Когда молодая королева напомнила герцогу о пропасти, разделяющей их персоны, Бекингэм ответил ей нагло: «У нас, в Англии, иным королевам и головы рубили…»

— Сказать это дочери Генриха Наваррского? — скрипнул зубами д'Артаньян. — Ничего, дайте мне добраться до Парижа, и его ждет превеликий конфуз… не Париж, конечно, а Бекингэма чертова!

— Послушайте, Дэртэньен, — сказал Шакспур неожиданно трезвым и крайне серьезным голосом. — Мы вот тут болтаем, и я к вам присматриваюсь… Вы, должно быть, еще почти что и не бреете бороду?

— Да не растет как-то, — смущенно сознался д'Артаньян. — С усами обстоит еще более-менее пристойно, а вот борода…

— Вот именно, щеки у вас гладкие, как у девицы…

«Эге-ге! — подумал д'Артаньян. — Уж не питает ли молодчик итальянских пристрастий? Нет, человек, написавший столько стихов и пьес о возвышенной любви к женщинам, определенно любит только их…»

И он благоразумно промолчал, ожидая дальнейшего развития событий. Смерив его зорким и внимательным взглядом, зачем-то загадочно поводив в воздухе пальцем, словно художник, кладущий кистью мазки на холст, Шакспур продолжал:

— Послушайте, Дэртэньен… Вам очень дороги ваши усы?

— Ну, вообще-то, они мне придают вид настоящего гвардейца…

— Усы, знаете ли, имеют свойство быстро отрастать, — сказал Шакспур, теребя свои. — Если ради того, чтобы быстро и благополучно выбраться из Англии, вам придется пожертвовать вашими великолепными усами, вы согласитесь?

— Как выражался один из наших королей, я готов потерять все, кроме чести, — подумав, произнес д'Артаньян.

— Ловлю вас на слове, — сказал Шакспур и, набрав в грудь побольше воздуха, заорал: — Чаплин, Джек Чаплин, негодяй этакий! Если ты еще на ногах, поди сюда!

Вбежал не старый еще человек и выжидательно остановился у стола, преданно глядя на Шакспура.

— Вот, позвольте вам рекомендовать, — сказал Уилл, сделав величественный жест рукой. — Человек из хорошей семьи, имеющей даже право на герб, но вот уже восьмой год как прибился к моей труппе. Неимоверно ему хочется быть актером — но актер из него, как из герцога Бекингэма монах-отшельник, сколько я ему это ни объяснял, все впустую. Джек, в тысячный раз тебе повторяю: если в семействе Чаплин и будут актеры, то не иначе, как твой пра-пра-правнук… Но! — он воздел указательный палец. — Зато у Джека есть и несомненное достоинство. Мало сыщется в наших театрах людей, равных ему в умении мастерски гримировать…

— Мастерски — что? — переспросил д'Артаньян.

— Сами увидите, — отрезал Шакспур. — Эй, Джек, немедленно тащи сюда все свои причиндалы, да не забудь прежде всего бритву и мыло. Молодому человеку следует сначала сбрить усы…

— А остальным? — попятился д'Артаньян.

— Насчет остальных у меня другие замыслы, — беспрекословно отрезал Шакспур. — Извольте повиноваться, Дэртэньен, если хотите незамеченным улизнуть из Англии! Если ваша компания вызовет у кого-то хоть тень подозрения, то, когда вас поведут на виселицу, потребуйте, чтобы меня повесили вместе с вами. Только, клянусь вам самым святым для меня, поэзией и театром, до такого ни за что не дойдет! Вы имеете дело с Уиллом Шакспуром и его правой рукой, Джеком Чаплином, а эти джентльмены, пусть пьяницы и бабники, но мастера своего дела! Вытащите из угла вон тот табурет, Дэртэньен, и садитесь поближе к свету… Почитать вам новые стихи ради скоротания времени?

— Охотно, — оживился д'Артаньян. — Только, бога ради, помедленнее, Уилл, чтобы я мог запомнить и прочесть потом… одной даме.

— Я, кажется, догадываюсь, кому…

Вбежал Джек Чаплин с тазом в одной руке и бритвенным прибором в другой. Подчиняясь неизбежному, д'Артаньян поудобнее устроился на шаткой табуретке и внимательно слушал, как декламирует старина Уилл:

«Как ему это удается? — думал д'Артаньян, покорно подставляя лицо сверкающей бритве. — Нет, черт возьми, как ему это удается? Те же самые слова, которые мы все знаем, все до единого по отдельности знакомы — но он как-то ухитряется складывать их особенным образом, так что получается сущая драгоценность… Ну почему так не умею я?»

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Шакспур. — Теперь еще добавить изрядное количество театрального грима, нанесенного с неподражаемым мастерством Джека Чаплина… А платье…

Он шумно отодвинул стул, встал и прошелся вдоль ряда костюмов, задумчиво трогая то одно, то другое женское платье.

У д'Артаньяна стали зарождаться чудовищные подозрения, но он предусмотрительно молчал, помня гасконскую пословицу. Наконец Уилл хмыкнул:

— В самом деле… Платье кормилицы Джульетты как нельзя лучше подойдет, вы с Ричардом одной комплекции…

— Что? — воскликнул д'Артаньян, выпрямляясь во весь свой долговязый рост. — Мне, потомку крестоносцев, прикажете бежать в женском платье?!

— Молодой человек! — неожиданно могучим басом прикрикнул Уилл. — Я знаю по крайней мере один случай, когда король бежал из темницы в женском платье! Самый настоящий король!

— Д'Артаньян, нужно использовать любой шанс… — сказал де Вард.

— Хорошо вам говорить… — пробурчал гасконец.

— Кардинал ждет… — сказал его друг безжалостно.

— Ну хорошо, — сказал д'Артаньян смиренно. — Только пообещайте мне, господа, что эта история останется меж нами. Мало ли что там происходило с королями — у них-то есть масса средств сделать так, чтобы над ними не смеялись…

…Вот так и получилось, что в порт, где ожидало суденышко, прибыли не трое молодых дворян при шпагах, а пуританское семейство, вовсе не отягощенное орудиями убийства (надежно запрятанными в багаже). Впереди медленно, как и подобает пожилому человеку, давно отвыкшему носиться сломя голову, выступал седовласый и седоусый старец, согбенный годами, с изборожденным морщинами лицом, сутулый и определенно немощный. Д'Артаньян и сам решительно не узнавал де Варда в этом старце, казавшимся современником крестовых походов, по чистой случайности зажившемся на этом свете. Этот самый Джек Чаплин и в самом деле был непревзойденным мастером, настолько, что более суеверный, чем наш гасконец, человек мог бы подумать, что здесь не обошлось без колдовства, — даже стоя вплотную к де Варду, невозможно было узнать в почтенном старце молодого гвардейца кардинала…

Каюзак тоже подвергся разительной перемене — его, правда, не стали обращать в старика, но волосы и усы из темно-русых стали цвета перца с солью, а нарисованные морщины прибавили не менее двадцати лет к его натуральным двадцати пяти. Он тоже был одет с показной пуританской скромностью — и вдобавок покоился на носилках, закрытый до груди темным покрывалом, закрыв глаза и временами жалобно постанывая. Затея с носилками была придумана Уиллом, чтобы скрыть то, с чем не смогли бы справиться ни переодевание, ни мастерство Джека Чаплина, — великанский рост Каюзака. Трудно определить рост возлежащего на носилках под бесформенным покрывалом больного, если только не измерять его скрупулезно портновским футом, до чего вряд ли кто-нибудь додумался бы…

Тяжелее всего пришлось д'Артаньяну, имевшему облик скромной, немного мужеподобной — что в Англии не редкость — высокой девицы в строгом, чуть ли не монашеском темном платье давным-давно вышедшего из моды фасона. Ему приходилось ежеминутно следить за собой, чтобы семенить меленько, как девицам и приличествует, не размахивать руками при ходьбе, как гвардеец, не наступать на платье — черт, как они только передвигаются в этих мешках до полу, ухитрившись ни разу не споткнуться и не запутаться?! — не смотреть дерзко на зевак и уж тем более не искать на боку эфес шпаги. Уилл муштровал его достаточно долго, и д'Артаньян более-менее справлялся со своей ролью, набеленный и нарумяненный (что входило в некоторое противоречие с нравами пуритан, но, в конце концов, кто станет вносить суровую критику?).

Самыми суровыми критиками должны были стать соглядатаи — а их-то наметанным глазом д'Артаньян увидел по прибытии в порт не менее полудюжины. Искусных среди них было мало, должно быть, Винтер и Бекингэм действовали по принципу «числом поболее, ценою подешевле», и эти субъекты чересчур уж преувеличенно изображали беззаботное любопытство. А другие, наоборот, не давали себе труда скрывать, что зорко наблюдают за всяким встречным-поперечным, прямо-таки буравя его подозрительными взглядами.

Однако они выдержали испытание. Поначалу взгляды сыщиков скрестились на новоприбывших — и, мелкими шажками проходя в портовые ворота, д'Артаньян чувствовал себя словно бы под обстрелом дюжины мушкетов. Очень похоже, у него было не самое доброе и благостное выражение лица — но это, в конце концов, ничему не вредило. Как мужчина он считал себя если не красавцем, то, по крайней мере, привлекательным малым — а вот девица из него получилась довольно-таки уродливая, но это только к лучшему: нет ничего удивительного в том, что некрасивая девушка дуется на весь белый свет…

Никто к ним так и не прицепился. Но предстояло пережить еще немало неприятных минут — пока глава семейства, то бишь де Вард, ходил в канцелярию начальника порта отметить разрешение на отплытие, столь неосмотрительно выданное Бекингэмом «Арамису». В нем, правда, не значилось никакого имени и не было указано количество отплывающих — но кто знает, вдруг у Бекингэма хватило ума, опомнившись, отменить все собственные разрешения?

Оказалось, не хватило — де Вард беспрепятственно вышел из канцелярии в столь прекрасном расположении духа, что это было заметно даже под мастерским гримом. То ли Бекингэм забыл о своей неосмотрительной щедрости, то ли полагал, что д'Артаньян с друзьями уже все равно успел бежать из Англии, — вряд ли Винтер стал с ним откровенничать касаемо своих планов насчет гасконца…

Слуги вынесли на палубу носилки с болезным. Помогли подняться по узкой доске немощному главе семейства, столь добросовестно изображавшему дряхлость, что д'Артаньян прямо-таки умилился. В завершение столь же галантно и бережно помогли подняться на корабль угрюмой некрасивой барышне-пуританке.

И захлопали по ветру паруса, и поплыли назад лондонские улицы, и сердце д'Артаньяна исполнилось ликования… Увы, ему еще долго пришлось пребывать в женском облике — на всякий случай. Лишь когда они вышли из устья Темзы в открытое море и отдалились от него на парочку лье, капитан — человек, далеко не во все посвященный, но доверенный — смилостивился наконец, и д'Артаньян с превеликой радостью содрал с себя в крохотной тесной каютке ненавистные сценические тряпки, облачился в свой подлинный наряд, но долго еще с помощью вымоченной в капитанском уиски тряпки убирал с лица все следы мнимой принадлежности к женскому полу.

Гораздо позже, когда они проплывали мимо белых скал Дувра, увенчанных могучей крепостью, казавшейся на таком расстоянии детской игрушкой, оттуда вдруг послышался приглушенный расстоянием грохот, и над скалами взвилось тугое белое облачко. А потом то же самое повторилось еще дважды.

— Сигнал, — буркнул капитан, стоявший рядом с ним у невысокого борта. — Все порты Англии закрыты.

«Похоже, мы вовремя успели покинуть этот чертов остров, — подумал гасконец. — Спохватился, должно быть, герцог…»

И в голове у него сами собой сложились вирши: к сожалению, снова одно только начало, к которому, как ни бился, не придумал складного продолжения:

А впрочем, пушечный гром уже не имел к ним никакого отношения — можно было беспрепятственно плыть дальше, вряд ли даже обладавший орлиным взором человек разглядел бы со стен Дуврской крепости тех, кто стоял на палубе суденышка с пышным названием «Лесная роза» и опознал бы в них самых теперь, пожалуй, записных личных врагов герцога Бекингэма… Ускользнули, господа!

«Атос меня беспокоит, — размышлял д'Артаньян. — Нам уже ничем нельзя помешать, дело сделано, птичка упорхнула, вскорости мы будем во Франции и галопом помчимся в Париж с драгоценной добычей, сулящей нешуточные неприятности нашей королеве… и все же меня беспокоит Атос. Именно тем, что он там наличествует, возле недалекого умом герцога… Сам не пойму, в чем причины и корни беспокойства, но оно не отпускает ни на минуту… Интересно, как поступит с ней Людовик? Судя по тому, что я о нем знаю, это ревнивец почище незабвенного Бриквиля — еще и оттого, что сам мало на что способен, как и Бриквиль. Ссылка или монастырь? Отрубить эту очаровательную головку у Людовика все же не хватит духу, сдается мне, это не Генрих Восьмой Английский, а жаль… Значит, монастырь или ссылка. Печально, но что поделаешь? Коли уж ты королева, то не блуди, а ежели блудишь, так делай это с умом. Черт побери, именно так наверняка высказались бы мои земляки, поведись им узнать кое-какие государственные тайны. Волк меня заешь, вот это жизнь, вот это фортуна! Кто бы мог подумать пару месяцев назад, что нищий и юный гасконский дворянин будет держать в своих руках судьбу королевы Франции, сестры испанского короля?!»

Он коснулся груди. Там, под камзолом, чуть слева, прощупывалась твердая выпуклость, кожаный мешочек с двумя подвесками. Сколько бы ни стоили эти немаленькие алмазы, у них была еще одна цена, в сто раз большая, но истинное ее значение понимали лишь немногие посвященные.

Незавидная судьба Анны Австрийской быстро приближалась к французским берегам под старым, выбеленным ветрами и морской солью парусом из прочной генуэзской ткани, по месту выделки именовавшейся на разных языках то «дженезе», то «джинсо»…

Глава десятая О том, как трудно порой бывает человеку попасть на балет

Д'Артаньян никогда бы не подумал, что будет ехать по родной Франции, словно по вражеской стране, где нападения можно ждать из-за каждого угла, где из любого куста может внезапно показаться дуло мушкета, а всякий задержавшийся на обочине встречный может оказаться передовым дозором спрятанной поблизости засады. Но он — и его друзья тоже — чувствовали себя именно так, в чем не стыдились признаться друг другу вслух, поскольку это были вполне разумные предосторожности, и их страхи имели под собою вполне реальнейшую почву, а не родились на пустом месте. Ясно было, что противник, уже осведомленный об их миссии, примет свои меры, благо во Франции найдется немало людей, готовых выполнить самые деликатные поручения королевы или ее доверенных людей…

Высадившись в Кале, они окончательно почувствовали, что уверенность к ним вернулась. И, не мешкая, отправились в невидный трактирчик на окраине, где оставили лошадей. Хозяин, человек доверенный и в силу этого обязанный знать, чем дышат город и порт, исправно доложил им, что вокруг самого заведения все спокойно и подозрительных личностей пока что не замечалось, никто не приставал с вопросами, заставившими бы насторожиться и моментально сделать выводы. Однако и в городе, и в порту происходило то, что удачнее всего можно было бы определить простонародным словом «зашныряли». Буквально в последние день-два неведомо откуда заявились неприметные субъекты, довольно осторожно и хитро расспрашивавшие по городу, не появлялись ли тут некоторые господа дворяне вместе со слугами — причем, как убедились д'Артаньян и его друзья из слов хозяина, их внешность, облик их слуг и лошади были описаны довольно точно. Спрашивали и о гасконце с обоими его друзьями, и о Рошфоре, и об Анне. Судя по всему, тот, кто послал этих пройдох, либо сам прекрасно знал в лицо всю компанию, либо располагал подручными, которые это знали…

Из Кале они вылетели на полном галопе и припустили вскачь по большой дороге, не щадя лошадей. Сен-Омер проскочили, не останавливаясь, никем не задержанные и не подвергшиеся нападению.

Когда солнце клонилось к закату и до Амьена осталось совсем недалеко, они посовещались и приняли решение остановиться на ночлег. Лошадям следовало дать передышку, чтобы они могли наутро продолжать путь со всей резвостью.

Чуть покружив по городу, они заехали во двор гостиницы «Золотая лилия» — наугад выбранный постоялый двор все же придавал кое-какую уверенность в том, что ловушки тут для них не приготовлено заранее.

Трактирщик казался учтивейшим человеком на свете — вот только сразу же выяснилось, что достаточно большой комнаты, способной дать ночлег всем троим, в гостинице не имеется, все подобные заняты, и хозяин готов предоставить три прекраснейших комнаты на одного. Находились они, правда, в противоположных концах немаленького дома.

Пожалуй, не стоило пока что видеть в этом первое предвестие коварного заговора, сплетенной вокруг них паутины — как-никак они сами выбрали гостиницу, и трудно было предполагать, что агенты королевы удостоят своим гнусным вниманием решительно все амьенские постоялые дворы…

Как бы там ни было, наши путники проявили похвальную твердость, заявив хозяину, что в таком случае превосходно проведут ночь в общей комнате, на матрацах, которые можно постелить прямо на полу. Люди они не чуждые военной службе, привыкшие ночевать и на голой земле под звездами…

Хозяин сокрушался, что общая комната недостойна их милостей, но д'Артаньян заверил, что он и его друзья выше подобных глупых предрассудков, и для тех, кто много путешествует по большим дорогам, подобное чванство попросту неуместно. Перебедуют и на матрацах. А если хозяин столь нерасторопен, что согласен упустить хороших постояльцев, готовых платить щедро, то они, несмотря на ночную темноту за окном, поищут другую гостиницу и наверняка найдут, ибо Амьен — город немаленький…

Хозяину ничего не оставалось, как согласиться с господскими причудами, и путники стали располагаться. Слуг отправили в конюшню присматривать за лошадьми, строго-настрого наказав ни при каких обстоятельствах не разлучаться и при малейшей попытке к нападению или в случае чьего-то намерения испортить лошадей пускать в ход пистолеты и мушкеты, пренебрегая всем на свете, кроме приказа хозяев. Кардинал Ришелье уладит любые недоразумения…

Они пообедали опять-таки в общем зале, внимательно прислушиваясь к разговорам вокруг. Больше всего говорили о грядущей войне под Ла-Рошелью, как о деле решенном и готовом разразиться со дня на день. Некоторые уверяли, что туда во главе армии уже отправились и король, и кардинал, во что наши друзья верили плохо: уж им-то было прекрасно известно, что кардинал не сдвинется с места, пока в парижской ратуше не отзвучит музыка Мерлезонского балета, — а значит, и король не покинет Парижа…

Ночь прошла спокойно, и повеселевшие слуги оседлали лошадей. Трое друзей отправились к хозяину в его комнату в глубине дома, чтобы, как подобает порядочным людям, честно расплатиться за ночлег и все прочее.

Комната была обширная, с низким потолком и тремя дверями. Хозяин с тем же умильно-гостеприимным видом сидел за конторкой. Каюзак подал ему четыре пистоля.

Лицо трактирщика в тот же миг несказанно переменилось, став подозрительным и враждебным. Повертев монеты в руках и надкусив край одной, он вдруг швырнул их на пол — так что они со звоном раскатились во всей комнате — и, вскочив за конторкой, завопил:

— Они же фальшивые! Я велю вас немедленно арестовать, прохвосты вы этакие!

— Ах ты, мерзавец! — взревел Каюзак, придвинувшись к самой конторке и явно присматриваясь, как ловчее будет оторвать ее от пола и обрушить на темечко хозяину. — Да я тебе уши отрежу и тебе же скормлю!

— На помощь! На помощь! — истошно завопил хозяин, отпрянув и прижимаясь к стене.

Из низкой дверцы в глубине комнаты моментально, словно только того и ждали, выскочили двое вооруженных людей и кинулись на Каюзака со шпагами наголо.

Однако могучий гвардеец был не из тех, кого способно смутить и внезапное нападение, и смехотворно малое число напавших. Не потяряв присутствия духа, он, пренебрегая собственной шпагой, попросту сгреб за шеи обоих незнакомцев и что было силы — а сила его известна — стукнул их лбами, так что гул разнесся по всей комнате, эхом отпрыгнув от низкого сводчатого потолка.

Нападавшие повалились наземь, как подкошенные, но из другой двери выбежали еще шестеро и растянулись цепочкой, отрезая Каюзака от спутников, а ему самому преграждая дорогу к выходу.

— Это ловушка! — заорал Каюзак так, словно кто-то в этом еще сомневался. — Скачите, пришпоривайте! Я их задержу!

Быстро оглянувшись, он ухватил за середину длинную тяжеленную скамью, с которой смогли бы справиться разве что двое дюжих молодцов, бросился вперед и прижал толстой доской к стене сразу четырех нападавших, не переставая вопить:

— Скачите прочь, прочь!

Что-то явственно хрустело — то ли ребра нападавших, то ли доски. Д'Артаньян с де Вардом не заставили себя долго упрашивать: оттолкнув с дороги остальных двух, они пробежали по коридору, заставляя оторопело шарахаться встречных, выскочили на улицу, где слуги у коновязи отмахивались кто прикладом мушкета, кто попавшей под руку палкой от трех молодчиков со шпагами.

Обрушившись на это новое препятствие, как вихрь, два гвардейца во мгновение ока смели всех трех с пути, действуя кулаками и рукоятками пистолетов. Вскочили в седла.

— Эсташ! — прокричал д'Артаньян, вертясь на своем застоявшемся английском жеребчике. — Оставайся здесь, поможешь господину! Вперед друзья, вперед!

И он галопом помчался по амьенским улочкам, нимало не заботясь о том, успеют ли убраться с дороги неосторожные прохожие, сшибая лотки уличных торговцев, грозным рыканьем и взмахами обнаженной шпаги отгоняя тех, кто пытался остановить бешено несущегося коня, — некогда было разбираться, засада ли это или благонамеренные горожане, жаждавшие призвать к порядку нарушителя спокойствия…

Остальные трое неслись следом. Оставив на пути немало синяков и ударов шпагами плашмя, они вырвались из города и опрометью помчались по амьенской дороге.

С разлету проскочили и Кревкер, где их не пробовали остановить, — многие, полное впечатление, даже и не поняли, что за вихрь пронесся по Кревкеру из конца в конец, отчаянно пыля, чертыхаясь и грозно взблескивая шпагами.

Оказавшись посреди полей, они придержали взмыленных лошадей и пустили их крупной рысью.

— Черт побери! — воскликнул де Вард. — Это была засада!

— Удивительно точное определение, друг мой… — усмехнулся д'Артаньян, потерявший шляпу, но не гасконскую иронию.

— Но почему они привязались именно к Каюзаку?

— Потому что Каюзак держал себя, как Каюзак — он шумел за троих, распоряжался за всех, громыхал и привередничал, а главное, именно он платил деньги… Его попросту приняли за главного и постарались скрутить в первую очередь его…

— Это разумно… — пробормотал де Вард. — Сколько же еще засад будет на дороге?

— Как знать, — сказал д'Артаньян, натягивая поводья. — Вот попробуйте с ходу определить, засада это или здешний губернатор заботится об удобствах проезжих…

Он кивнул вперед, где дорога опускалась вниз, сжатая двумя крутыми откосами так, что объехать это место стороной, проселками, было бы невозможно. С дюжину скромно одетых людей копошилось в низине с лопатами и мотыгами среди свежевыкопанных ям, вроде бы не обращая внимания на наших путников, — но располагались они так, что вольно или невольно заслоняли проезд полностью.

— Они чинят дорогу… — сказал де Вард, внимательно приглядываясь. — Или делают вид, что чинят?

— Пока что они лишь выкопали кучу ям, сделав дорогу почти непроезжей, — тихонько ответил д'Артаньян. — Все это можно толковать и так и этак…

— Я сейчас потребую…

— Тс, граф! В нашем положении лучше будет вежливо попросить…

С этими словами гасконец тронул коня, подъехал шагом к ближайшему землекопу — тот и ухом не повел, хотя не мог не слышать звучное шлепанье конских копыт по глинистой почве, — и вполне вежливо произнес, обращаясь к согбенной спине:

— Сударь, не посторонитесь ли, чтобы мы могли проехать?

— Пошел вон, — громко проворчал землекоп, не разгибая спины, продолжая орудовать лопатой. — Буду я ради всякого висельника от серьезного дела отрываться…

Кровь бросилась д'Артаньяну в лицо, но он сдержался и повторил спокойно:

— Сударь, не посторонитесь ли?

— Чего они так спешат? — громогласно вопросил один землекоп другого, так, словно они находились друг от друга на расстоянии футов ста, а не в двух-трех, как это было на самом деле. — Черти, что ли, за ними гонятся?

— Не черти, а стража, надо полагать, — так же громко ответил тот, упорно не глядя в сторону путников. — У них на похабных мордах написано, что полиция им — как нож острый. Сперли что-нибудь в Кревкере, вот и уносят ноги…

«Это все же странно, — подумал д'Артаньян, украдкой оглядевшись и примерно прикинув, где следует прорываться при нужде. — Трудно, конечно, ожидать от землекопов и прочих дорожных рабочих изящных манер, народ это в большинстве грубый и неотесанный, но все равно не самоубийцы же они, чтобы вот так, с ходу и хамски, задираться с четырьмя хорошо вооруженными путниками, из которых ровно половина — несомненные дворяне? Ох, подозрительно…»

— А может, они и не воры, — вмешался третий. — Что ты на добрых людей напраслину возводишь, Жак Простак? Может, они — парочка голубков с итальянскими привычками, а в Кревкере такого не любят, как и по всей Франции… Как ты думаешь, кто у них муженек, а кто женушка? Усатенький охаживает безусого или наоборот?

— Я так думаю, что обоих этих франтиков охаживают те два молодца с продувными рожами, — отозвался еще один. — По рожам видно, что не раз сиживали за то, что зады повторяли. А молоденькие у них заместо-вместо девочек…

— Может, они и Рюбену сгодятся? — захохотал еще один. — Рюбен у нас в Италии воевал, нахватался тамошних привычек… Эй ты, безусый, может, сойдешь с коня и на четырки встанешь? Рюбен тебе два пистоля заплатит…

— С дороги, мерзавцы! — воскликнул д'Артаньян, в котором все кипело гневом. — Или, клянусь богом…

Он замолчал, подавив неудержимый гнев, и всмотрелся в самого дальнего землекопа, показавшегося ему смутно знакомым: исполинского роста, как ни старается сгорбиться, прячет лицо, но…

— Вперед, де Вард, вперед! — отчаянно закричал д'Артаньян, пришпорив жеребчика так, что тот, фыркая, прямо-таки прыгнул вперед, сшибив грудью землекопа, с оханьем улетевшего спиной вперед в глубокую яму. — Это Портос, Портос! Засада!

Землекоп исполинского роста резко выпрямился, отшвырнув лопату, запустил руку за ворот грубой рубахи — и прямо перед грудью коня д'Артаньяна шумно прожужжала пистолетная пуля.

— Вперед, вперед! Засада!

Краем глаза д'Артаньян видел, как мнимые землекопы, отступив к канаве, вытаскивают оттуда мушкеты, ожесточенно, с исказившимися лицами раздувая тлеющие фитили…

Всадники рванулись вперед, сшибив неосторожного, не успевшего убраться с раскисшей дороги, мелькнуло перекошенное от ужаса лицо, копыта жеребчика звучно стукнули во что-то мягкое — но гвардейцы уже вырвались из низины.

Вслед им загремели выстрелы, зажужжали пули, с тугим фырчаньем рассекая воздух, — и д'Артаньян отметил почти инстинктивно, что их жужжанье все время слышалось по обеим сторонам и ниже, на уровне колен или пояса… «Они стреляют по лошадям, — сообразил гасконец, давая коню шпоры. — Исключительно по лошадям, мы им нужны живые…»

Повернув голову, он убедился, что маленький отряд не понес урона: все трое спутников, растянувшись вереницей, скакали следом. Далеко в стороне пропела в качестве последнего привета пуля — пущенная уже наобум, в белый свет…

— Сворачивайте налево, д'Артаньян, налево! — послышался сзади крик де Варда. — Поскачем проселочной дорогой! Налево!

Д'Артаньян последовал совету, и кавалькада свернула на узкую и петлястую, немощеную дорогу, извивавшуюся среди полей и чахлых яблочных рощиц. Черный жеребец де Варда обошел его коня на два корпуса…

И рухнул на всем скаку, перевернувшись через голову, словно пораженный ударом невидимой молнии. Всадник, успевший высунуть ноги из стремян, покатился в пыли.

Д'Артаньян молниеносно поворотил коня, натянув поводья так, что жеребчик взмыл на задних ногах, молотя передними в воздухе. Присмотрелся к лежавшему неподвижно коню — и охнул. По черной шкуре, мешаясь с обильной пеной и окрашивая ее в розовый цвет, ползла широкая темная струя.

Скакуна все же поразила пуля, единственная меткая из всех, — но благородное животное сумело прежним аллюром проскакать еще не менее лье, прежде чем испустило дух, умерев на скаку…

— Граф, как вы? — вскричал д'Артаньян.

Де Вард, перепачканный пылью с ног до головы, пошевелил руками и ногами, попытался сесть. Страдальчески морщась, отозвался:

— Похоже, я себе ничего не сломал. Но грянулся оземь здорово, все тело — как чужое…

— Я вам сейчас помогу…

— Нет! — вскричал граф так, что шарахнулись лошади. — Со мной ничего серьезного, отлежусь и отдышусь! Вперед, д'Артаньян, вперед! Галопом в Париж, вы теперь наша единственная надежда… Живо!

Не было времени на проявление дружеских чувств и заботу о пострадавшем. Признавая правоту де Варда целиком и полностью, д'Артаньян лишь крикнул Любену, чтобы тот оставался с хозяином, и пришпорил коня. Поредевший отряд, состоявший лишь из гасконца и его верного слуги, галопом мчался проселками, окончательно перестав щадить коней.

— Сударь! — прокричал Планше. — Моя лошадь вот-вот рухнет!

Д'Артаньян и сам видел, что верный малый отстает все больше, — но и его жеребчик, взмыленный и выбившийся из сил, все чаще засекался, сбиваясь с аллюра, пошатываясь под седоком…

— Вперед, Планше, вперед! — прокричал д'Артаньян, работая хлыстом и шпорами. — Мы совсем недалеко от Бове! Там раздобудем новых! Нельзя щадить лошадей там, где людей не щадят…

Беда настигла их, когда первые домики Бове уже виднелись на горизонте. Конь д'Артаньяна вдруг содрогнулся под ним, отчаянная судорога прошла по всему его телу. Сообразив, что это означает, гасконец успел выдернуть носки ботфортов из стремян и, перекинув правую ногу через седло, спрыгнул на дорогу. Его конь рухнул, как стоял. Он был мертв.

— Не уберег… — пробормотал д'Артаньян печально. — Ничего, они мне и за тебя заплатят…

Оглянулся. Планше приближался к нему с мушкетом на плече, прихрамывая и потирая бок, — а за ним виднелась его неподвижная лошадь, вытянувшаяся на обочине проселочной дороги. Небо было безоблачным и синим, ярко светило солнце, и в роще беззаботно щебетали какие-то птахи. Чувства д'Артаньяна, столь неожиданно перешедшего в пехоту, трудно поддавались описанию.

— Вперед, Планше! — прохрипел он, выплюнув сгусток пыли и откашливаясь. — Вон там уже Бове… С этой стороны нас не ждут и вряд ли устроят тут засаду…

— Будем покупать лошадей, сударь?

— Если продажные подвернутся быстро, — сказал д'Артаньян, оскалившись в хищной усмешке. — А если первым делом подвернутся какие-то другие, лишь бы выглядели свежими, мы их возьмем…

— Как?

— Решительно, — сказал д'Артаньян. — Со всей решимостью, Планше, ты меня понял? Пусть даже для этого придется продырявить парочку голов или запалить городишко с четырех концов…

Планше вздохнул:

— Вот не думал, что придется стать конокрадом…

— Мы не конокрады, Планше, — внушительно сказал д'Артаньян, размашисто шагая по пыльной дороге. — Нас ведет благородная цель, и мы на службе его высокопреосвященства. Слышал я, иезуиты говорят, что цель оправдывает средства… может, они иногда и правы…

Войдя в Бове, они не спеша двинулись по улице, оглядываясь во все стороны в поисках желаемого, — запыленные, грязные, оба без шляп, только глаза сверкали на превратившихся в маски лицах. Встречные на них откровенно косились, но с расспросами приставать не спешили — на поясе д'Артаньяна висела длинная шпага, за поясом торчали два пистолета, а Планше мужественно волок на плече мушкет…

Внезапно гасконец остановился, подняв голову и раздувая ноздри, как почуявшая дичь гончая. Слева, у гостиницы под названием «Дикая роза», выстроилось в ряд у коновязи не менее двух дюжин лошадей, и две из них были определенно хороши: сытые на вид, отдохнувшие, пребывавшие на отдыхе, пожалуй что, со вчерашнего дня… Судя по седлам и сбруе, их владельцы были людьми благородными и отнюдь не бедными, а судя по самим коням, хозяева понимали в них толк…

— Вот оно, Планше, — сказал д'Артаньян, не раздумывая. — Я беру гнедого, а ты — каурую. И быстренько, забудь про хорошие манеры и французские законы!

Подавая пример, он проворно отвязал поводья и одним движением взлетел в седло. Почуявший чужого, конь заартачился было, но гасконец с ходу его усмирил.

Планше, вздыхая и крутя головой, полез на каурую, тоже довольно проворно.

— Эй, эй! — завопили рядом. — С ума вы, что ли, сошли? Это же кони графа…

К ним, размахивая руками и строя страшные рожи, бежал конопатый малый, судя по виду, слуга из богатого дома. Д'Артаньян, выхватив пистолеты, проворно взял его на прицел и воскликнул:

— Передай господину графу: пусть придет за деньгами в Пале-Кардиналь!

— Стойте! Эй, вы! — Малый остановился на почтительном расстоянии, все еще не теряя надежды как-то воспрепятствовать столь бесцеремонному изъятию хозяйского четвероногого добра. — Вас повесят, мошенники вы этакие!

— Всех нас когда-нибудь повесят! — прокричал д'Артаньян, сунув один пистолет за пояс и перехватывая свободной рукой поводья. — Быть может, тебя первого!

Он еще раз хотел напомнить, чтобы не забыл передать неизвестному графу явиться за возмещением убытков в Пале-Кардиналь, но подумал, что поступает неосмотрительно, оставляя столь явный след для погони, которая, быть может, уже неслась по пятам. И, пожалев о своей откровенности, дал коню шпоры.

Лакей еще долго бежал следом, что-то вопя, но отдохнувшие лошади рванули вперед со всем пылом. Кто-то с вилами наперевес попытался было заступить им дорогу, однако д'Артаньян выразительно поднял пистолет, и добровольный помощник закона шарахнулся, спрятался за высокую бочку. Гасконец не стал тратить пулю — два всадника пронеслись мимо и очень быстро оставили Бове далеко позади.

— Дыра, конечно, редкостная, — пробормотал д'Артаньян себе под нос, шпоря гнедого. — Но кони тут хороши, надо будет запомнить…

По-прежнему двигаясь проселками, они устремились прямиком в Шантильи — если только применимо слово «прямиком» к их пути, вынужденному подчиняться не экономии времени, а фантазии тех, кто когда-то для собственного удобства прокладывал эти стежки, прихотливо петлявшие, словно опившийся уиски лондонец по пути домой из трактира. Хорошо еще, что опытный охотник д'Артаньян сызмальства умел держать направление по солнцу, сейчас это пригодилось как нельзя лучше. Конечно, приходилось делать ненужные крюки — двигаться совсем уж без дорог, полями и лесами, было опасно, можно заплутать не на шутку, и солнце тут не поможет — но все же они довольно быстро приближались к желанной цели.

— Кажется, мы выигрываем, сударь… — пропыхтел Планше с довольным видом скакавший голова в голову с хозяином. — Вот уж никогда не думал, что буду ехать на отличной такой, господской кобылке… Как идет! Таз с водой на спину поставь — не расплескает!

— Вот видишь, а тебе претило конокрадство! — фыркнул д'Артаньян. — Есть в нем, друг Планше, свои светлые стороны… Только, я тебя умоляю, не вздумай расслабиться! Впереди еще Шантильи, нам его никак не объехать. А оттуда… — он прикинул по солнцу, для верности глянув на свои часы. — А оттуда на таких лошадях до Парижа нам добираться всего-то часов шесть… Черт возьми, мы успеем к назначенному сроку, если только не помешают…

— Куснуть бы чего… Глотку промочить…

— Я там помню один трактирчик, — сказал д'Артаньян. — Пообедаем на ходу, вдруг удастся…

Прибыв без приключений в Шантильи, они остановили лошадей у трактира, на вывеске которого святой Мартин отдавал нищему половину своего плаща, соскочили на землю, и д'Артаньян внимательно огляделся.

Планше потянул воздух носом:

— Отсюда чувствую, сударь, как изнутри несет жареным гусем…

— Погоди, — сквозь зубы сказал д'Артаньян. — И не отходи от лошади.

К ним выскочил трактирщик, невысокий и пузатый, низко поклонился:

— Прикажете отвести лошадей в конюшню, ваша милость? У нас отличные яства, вино вчера завезли…

Д'Артаньян, глядя через его плечо, заметил в окне чью-то фигуру, столь резко отпрянувшую в глубь общей комнаты, что это могло насторожить любого. Повернувшись к Планше, он сделал малому выразительный знак взглядом, и тот, моментально подобравшись, положил руку на седло своей каурой.

— Вот они! — послышался крик. — Это они, это гасконец! Живее, господа, хватай их!

Лицо хозяина перекосилось, и он с заячьим проворством улепетнул куда-то во двор — судя по тому, что он не потерял ни мига, прекрасно знал о засаде и о том, что сейчас произойдет…

Д'Артаньян из житейской практичности не стал, разумеется, тратить время на такую мелочь, как хозяин, чья роль в засаде была чисто подневольной. Гораздо более его беспокоили люди, ожесточенно кинувшиеся наружу.

Самым благоразумным было бы унестись галопом, но теперь, когда до Парижа оставался, по сути, один-единственный конный переход, не хотелось иметь на плечах погоню. Поэтому д'Артаньян, поборов первое стремление пришпорить коня, отъехав всего на пару десятков футов, остановился и развернул гнедого.

Ага! За ними кинулось следом четверо всадников… Очень похоже, это были все наличные силы, какими противник располагал в Шантильи.

Выхватив пистолеты, д'Артаньян опустил дула пониже и нажал на крючки. Узкую мощеную улочку на пару мгновений заволокло пороховым дымом, но все же удалось разглядеть, что лошади под двумя передними всадниками рухнули на мостовую.

Третий не успел натянуть поводья — конь вынес его на д'Артаньяна, и гасконец, отшвырнув разряженные пистолеты, достал врага острием шпаги в горло. Приготовился отразить нападение последнего оставшегося в строю — но в это время сзади громыхнул мушкет Планше, и четвертый вылетел из седла, после чего признаков жизни более не подавал.

Они пришпорили коней. Две лошади без седоков догнали их и поскакали рядом. Д'Артаньян поймал одну за повод, приторочил его на скаку к луке седла — Планше без напоминаний сделал то же самое, хотя и не так проворно.

Присмотревшись к добыче, д'Артаньян сказал слуге:

— Черт меня побери, Планше, по сбруе видно, что это военные кони! И не просто драгунские — против нас, боюсь, подняты мушкетеры де Тревиля, впрочем, это было ясно еще по Портосу…

— Сударь, — сказал Планше с озабоченным видом. — А вы уверены, что нам дадут беспрепятственно въехать в Париж? Там всего-то восемь городских ворот, и нетрудно устроить засаду в каждых…

— Планше, на службе у меня ты умнеешь с каждым днем, — отозвался д'Артаньян, хмурый и озабоченный. — Конечно… Если это нам пришло в голову, то обязательно придет на ум и тем, кто упорно не желает пропускать нас в ратушу. Они не понимают одного: если гасконцу позарез необходимо попасть на балет, он туда непременно прорвется. Тяга к изящным искусствам — вещь неодолимая…

Глава одиннадцатая Как д'Артаньян не увидел Мерлезонский балет, о чем нисколечко не сожалел

Д'Артаньян выглянул из-за дерева, держа руку на эфесе шпаги. Присмотревшись, решительно вышел на дорогу. От ворот Сен-Оноре быстрым шагом приближался Планше.

Над Парижем опустилась ночь, но время еще было. Гасконец нетерпеливо воскликнул:

— Ну?!

— Все правильно, сударь, — сказал слуга. — Там, в воротах, горят факелы, так что светло, как днем…

— Это я и отсюда вижу.

— Там необычно много солдат. То есть они только одеты как солдаты и конные гвардейцы, но я узнал сразу двух королевских мушкетеров, не помню их по именам, но видел обоих на дворе у де Тревиля в синих плащах… Есть такое подозрение, что и остальные тоже или уж большая их часть…

«Ничего удивительного, — подумал д'Артаньян. — Она призвала себе на помощь в первую очередь де Тревиля, кого же еще? Печально, когда два гасконца противостоят друг другу со всеми присущими гасконцам хитроумием и волей, но ничего не поделаешь…»

— И что они?

— Всех въезжающих тщательно осматривают. Я своими глазами видел, как остановили молодого дворянина со слугой, ехавших верхами. К ним подошел какой-то субъект, потом шепнул на ухо командиру, что это не те, и их отпустили с подобающими извинениями, объяснив, что ловят переодетых разбойников… Нет никаких сомнений — это для нас теплую встречу приготовили…

— Ну что же, — сказал д'Артаньян. — Посмотрим, насколько далеко простирается их хитроумие… На тебя не обратили внимания?

— Ни малейшего. Я вошел в ворота, потом сделал вид, будто напрочь забыл о чем-то, и вышел назад. Один, да еще пеший, им никак не интересен.

— Не пойти ли нам поодиночке и пешком? — вслух подумал д'Артаньян. И тут же ответил сам себе: — Нет, рискованно… Хоть я и перепачкался, как черт в аду, все же видно, что дворянин, да и шпагу не спрячешь, а идти в Париж без оружия еще опаснее… Нет уж, будем поступать строго по моему плану… Пошли.

Планше с сожалением оглянулся на лошадей, привязанных к дереву поодаль от дороги:

— Так и бросим, сударь? Отличные кони…

— Что поделать, — сказал д'Артаньян, широкими шагами направляясь в сторону Сены. — В лодку их не возьмешь… Вот кстати, мне пришло в голову, пока ты ходил на разведку… Думается, даже если тот конюх и расслышал, что я кричал про Пале-Кардиналь, вряд ли хозяева явятся требовать плату за угнанных лошадей…

— Это почему, сударь?

— Я вспомнил, что Шантильи лежит в самом центре владений принца Конде. Вполне может оказаться, что кони принадлежали дворянам из его свиты. Гордость им вряд ли позволит брать кардинальские деньги… а впрочем, как знать. Пошли?

Они спустились по обрыву к воде, где в лодке прилежно ждал ее хозяин, удерживаемый на месте не столько щедрым задатком, сколько еще более щедрым окончательным расчетом, который должен был наступить лишь по достижении цели. Д'Артаньян первым прыгнул в пошатнувшийся утлый челнок, следом забрался Планше, и лодочник немедля оттолкнулся веслом от берега, принялся усердно выгребать против течения.

Не побывай д'Артаньян в Лондоне, где добираться в Хэмптон-Корт пришлось на лодке, ему ни за что не пришла бы в голову эта идея. Однако именно это обстоятельство позволяло надеяться, что противнику ни за что не придет на ум искать гасконца на реке. Насколько знал д'Артаньян, у парижских дворян совершенно не было привычки передвигаться по Сене вдоль — разве что при срочной необходимости нанимать лодочников и пересекать реку поперек. Его хитрость была настолько необычной для Парижа, что могла и завершиться успешно…

Луны еще не было, но ночь выдалась ясная, и д'Артаньян во все глаза смотрел по сторонам. Слева показались ворота Конферанс — но на самом берегу не видно людей, тишина и покой…

Сад Тюильри. Лувр, где для этого времени горит необычно много огней… Ну конечно, король то ли собирается только отбыть оттуда в ратушу, то ли отбыл совсем недавно, сегодня во дворце спать никому не придется, Мерлезонский балет — надолго…

Они проплыли под мостом Барбье, справа показалась темная мрачная громада, таинственная и зловещая, — Нельская башня, где триста лет назад молодая королева Франции Маргарита Бургундская и две ее сестры устраивали разнузданные ночи любви, не подозревая, как близка месть разгневанного короля. Показалось, что от нее веет каким-то особенным холодом. Лодочник, приналегши на весла, покосился на д'Артаньяна и пробормотал:

— Вы б, сударь, перекрестились за нас за всех, а то у меня обе руки заняты… Говорят, иногда являются. И Маргарита, и Бланш де Ла Марш, и Жанна де Пуатье, стоят у самой воды, улыбаются, руками манят да зовут нежными голосками… Только никто из рискнувших пристать дураков не возвращался…

«Да, Людовик Десятый — это вам не Людовик Тринадцатый, — подумал д'Артаньян. — А впрочем, посмотрим. Просто так эта история закончиться не может…»

Планше торопливо перекрестился и зашептал молитву. Д'Артаньян легкомысленно фыркнул.

— Это вы зря, сударь, — буркнул лодочник, еще сильнее взмахивая веслами. — Говорю вам, частенько стоят… У самой воды… Все они трое… И никто не возвращался…

— Ну, мы же не собираемся приставать… — сказал д'Артаньян.

— Все равно, кто их знает…

«Простая твоя душа, — подумал д'Артаньян свысока. — Знал бы ты, что на твоем дряхлом челноке плывет сейчас судьба еще одной королевы Франции, оказавшейся столь же невоздержанной в любовных делах на стороне, — и забыл бы про трехсотлетние привидения…»

Вскоре показалась еще одна женщина, тоже неживая, но гораздо более безобидная, чем рекомые призраки давным-давно истлевших распутниц, — Самаритянка[27]. Лодка прошла под Новым мостом.

Д'Артаньян впервые плыл по Сене вот так, ночью, да еще на всем почти ее протяжении в городской черте, — и оттого Париж, видимый с совершенно непривычной точки зрения, казался чужим, незнакомым, загадочным. Трудновато было без подсказки лодочника узнавать мосты, проплывая под ними, и дома, глядя на них с реки.

Правда, он сразу узнал Консьержери — в первую очередь башню Бонбек, где его допрашивали после дуэли с Арамисом. Серебряная башня, башня Цезаря… Прямоугольная Часовая…

А вот и мост Менял с возвышающейся за ним башней Шатле — ну как же, и здесь сиживали, и тоже недолго… Мост Нотр-Дам…

Лодочник подогнал свое суденышко к узкой каменной лестнице. Справа, на том берегу, вздымалась громада собора Парижской Богоматери, столь же темная и мрачная, как Нельская башня, справа сияло огнями здание ратуши. Щедро расплатившись, д'Артаньян первым выпрыгнул на мокрые ступени, огляделся, прислушался и стал подниматься, осторожно ставя ноги, с радостью ощущая, как слабеет, остается позади запах Сены, — сырость на реке была особенная, дурно пахнущая из-за набережной Кожевников, где испокон веков выделывались скотские кожи со всеми сопутствующими этому погаными ароматами.

Не только ратуша, но и ведущие к ней улицы были ярко освещены цветными фонарями, а скрипичная музыка доносилась уже вполне отчетливо.

— Ну, Планше, жди меня здесь, — сказал д'Артаньян, в тысячный раз прикоснувшись к кожаному мешочку на груди и вновь убедившись, что драгоценная, хотя и совсем невесомая ноша в полной сохранности. — Можешь заглянуть в какой-нибудь кабачок…

— Ну уж нет, сударь, — решительно возразил Планше, что для него было совершенно несвойственно — такие приказания слуга исполнял с превеликой охотой без малейшего промедления. — Я уж лучше тут подожду. Как я понимаю, этой ночью во Франции грянут исторические события, так что постараюсь увидеть хоть крохотный краешек, будет о чем детям рассказывать, а то и внукам…

— Черт возьми, — сказал д'Артаньян. — Ты совершенно прав, друг Планше! Мне как-то не приходило в голову, что мы впутались в историческое событие, в самую его середку… Вдруг о нас и в самом деле сочинят пьесу, как уверял Уилл Шакспур? Ну ладно, как хочешь. Я отправляюсь способствовать историческим событиям…

И он быстро направился к калитке одной из аллей со стороны церкви Сен-Жерве. Оказавшись на ярко освещенном пространстве, он увидел, что выглядит чрезвычайно предосудительно: одежда испачкана пылью и грязью так, что слиплась в корку наподобие лат, волосы взъерошены… Ничего удивительного, что два охранявших калитку стрелка, усмотрев издали этакое чучело, бдительно склонили алебарды и один из них крикнул:

— Эй, вы куда? Не слишком ли, сударь, переусердствовали с маскарадом? А ну-ка, осадите назад!

— Все в порядке! — раздался чей-то властный голос, и к д'Артаньяну кинулась фигура, закутанная в длинный плащ. Схватив гасконца за локоть и оттащив в местечко потемнее, она воскликнула тихим, знакомым голосом: — Ну, не томите! С чем вы?

— С подвесками, господин де Кавуа, — сказал д'Артаньян, улыбаясь широкой блаженной улыбкой. — Вот они, здесь…

— Д'Артаньян, у меня нет слов… — Капитан быстро скинул плащ. — Закутайтесь, чтобы не привлекать лишнего внимания, и пойдемте в ратушу. Монсеньёр ничего не говорит, но легко представить, что он сейчас, как на иголках, только вас и ждет…

— Король уже прибыл? — спросил д'Артаньян, влекомый капитаном по аллее к одной из многочисленных боковых дверей.

— Только что. Кардинал, как мог, занимал его разговорами о государственных делах, пока тянуть далее не стало невозможно… Честное слово, мы вас уже похоронили…

— Ну, значит, долго буду жить, — сказал д'Артаньян. — Согласно старой гасконской примете…

Сияющий Кавуа провел его боковыми лестницами, тихими переходами, втолкнул в комнату, где на столе лежал новенький, аккуратно разложенный костюм баскского крестьянина, пояснив:

— Кавалеры и дамы из свиты его величества будут переодеваться в маскарадные костюмы прямо здесь, в ратуше, и мы решили пополнить список ряженых еще и вами… Боже милостивый, ну у вас и вид! Вон там, в углу, лохань с водой и полотенца, я заранее приказал приготовить, знал, что вы примчитесь весь в дорожной пыли, но такого не ожидал. На вас словно черти просо молотили.

— Дорога была нелегкая, — кратко ответил д'Артаньян, сбрасывая стоявший колом камзол. — Собственно, даже не сама дорога, а разные омерзительные субъекты, которые то и дело пытались помешать, прохвосты этакие. Пока их перебьешь, замаешься…

Он бережно положил на стол мешочек с подвесками и какое-то время бдительно не спускал с него глаз. Трудно было обмякнуть, уяснить себе, что все кончилось, он среди друзей, никто не станет палить в него из-за угла, хватать за поводья и тыкать шпагой…

— Где остальные?

— Каюзака я оставил в Амьене с нависшим над ним обвинением в сбыте фальшивых денег, — сказал гасконец, обтираясь мокрым полотенцем. — Когда мы расстались, он выглядел чрезвычайно довольным жизнью — после долгого воздержания от драки колотил скамейкой с полдюжины противников, и вид у него был крайне воодушевленный, я бы даже сказал, одухотворенный… Надеюсь, с ним все обойдется.

— А де Вард?

— О, граф в полной безопасности. Он лишь потерял коня, но, я ду…

Он замолчал и обернулся к резко распахнувшейся двери. Быстрым шагом вошел кардинал Ришелье, одетый испанским грандом, с висевшей на шее маской. И отрывисто спросил:

— Все в порядке, д'Артаньян?

Выпрямившись, сжимая в руке полотенце, — он от волнения сжал ткань так сильно, что с нее на пол ручейком струилась вода, — гасконец лихорадочно искал слова, способные кратко, но исчерпывающе передать все, что им пришлось пережить: лондонские треволнения, вполне реальную угрозу пыток и бесславной смерти, морское путешествие, бешеную скачку по Франции, вдруг ставшей чужой и враждебной. Быть может, и не было таких слов…

В конце концов он просто сказал:

— Вот…

И с сияющими глазами протянул кардиналу на мокрой ладони кожаный мешочек. Нетерпеливо распустив ремешок, кардинал вытряхнул на ладонь холодно сверкнувшие алмазные подвески, и его лицо озарилось такой радостью, что для д'Артаньяна это стало прекрасной наградой.

— Д'Артаньян, вам нет равных, — тихо сказал Ришелье, завороженно любуясь игрой света внутри кристаллов, самых обычных на вид стекляшек, но по какому-то древнему уговору считавшихся едва ли не мерилом всех ценностей. — Судьба королевы Франции была в ваших руках… впрочем, она и теперь остается в наших… Быстрее одевайтесь, и пойдемте. Вы тоже, де Кавуа. — Его лицо озарилось спокойной улыбкой триумфатора. — Не исключаю, что его величество захочет отдать некоторые распоряжения, которые не всякому поручишь, и на этот случай под рукой нелишне будет иметь капитана гвардейцев…

«Волк меня заешь, прав Планше! — подумал д'Артаньян, торопливо натягивая маскарадный костюм и надевая маску. — События-то грядут точно исторические!»

— Что с остальными? — спросил Ришелье, нетерпеливо ожидая, когда гасконец кончил завязывать тесемки маски. — Нужно кого-то выручать?

— Каюзака, пожалуй, — сказал д'Артаньян. — Он застрял в Амьене, мы попали там в засаду…

— Я распоряжусь, чтобы нынче же отправили верховых к интенданту провинции. Идемте, господа, идемте!

Буквально через минуту они вошли мимо почтительно посторонившегося гвардейца в будуар королевы. Она была уже полностью одета в бархатный лиф жемчужно-серого цвета с алмазными застежками и юбку из голубого атласа, всю расшитую серебром. Рядом стоял король Людовик Тринадцатый в изящнейшем охотничьем костюме из зеленого бархата. Больше никого, кроме них, в комнате не было.

Д'Артаньян, скромно поместившись за спиной кардинала бок о бок с капитаном де Кавуа, с первого взгляда ощутил разлитое в комнате напряжение. Едва они вошли, королева бросила на них столь беспомощный и потерянный взгляд, что д'Артаньян один краткий миг чувствовал себя виноватым, но тут же это превозмог — в конце концов, никто не заставлял гордую испанку творить все то, что она творила, и она была достаточно взрослой, чтобы понимать возможные последствия…

Король же… Такого короля д'Артаньян еще не видел: его христианнейшее величество, стоя в непринужденной и даже небрежной позе у вычурного столика, взирал на супругу холодными, немигающими глазами змеи, зачаровывающей несчастную птичку, коей предстояло вскоре быть проглоченной. Взгляд его был поистине змеиным — и д'Артаньян искренне порадовался, что это не на него так смотрит человек, держащий в своей холеной руке судьбы всех без исключения населяющих Францию…

Казалось, королева вот-вот рухнет в обморок.

— Тысяча чертей! — воскликнул король, оборачиваясь к вошедшим. — Где вы бродите, господа? Вы пришли как раз вовремя, чтобы стать свидетелями интереснейшего разговора… — он с улыбкой выдержал паузу, в которой было что-то безусловно садистское.

«Она, конечно, насквозь виновата, и я ни о чем не жалею, — смятенно подумал гасконец. — Но беда в том, что этот очень уж мелок, такие вот вспышки гнева еще не означают твердости характера и величия личности. Но что поделать, если ты обязан служить именно этому человеку, имеющему то ли счастье, то ли несчастье быть символом…»

Король продолжил мягчайше:

— Я только что выражал удивление ее величеству, монсеньёр, интересуясь, по какой причине ее величество, несмотря на мое высказанное самым недвусмысленным образом желание, несмотря на мою прямую волю, так и не надели на сегодняшнее празднество мой подарок, алмазный аксельбант… И ответа я, что удивительно, так и не получил, хотя речь идет о чрезвычайно простом деле… Не соблаговолите ли ответить наконец, сударыня?

— Боюсь, ее величеству просто невозможно было выполнить просьбу вашего величества, — сказал Ришелье самым обычным тоном. — Поскольку невозможно надеть то, чего у тебя нет, то, что находится за сотню лье отсюда…

— Боже мой! — в наигранном удивлении поднял брови король. — Что вы хотите сказать столь интригующим заявлением, кардинал?

— То, что подвесок у королевы нет, — продолжал кардинал. — Ревнуя о спокойствии короля, я следил за странными поступками герцога Бекингэма в бытность его при французском дворе и убедился, что он имел дерзость домогаться благосклонности ее величества. О, конечно же, искания его были дважды с негодованием отвергнуты ее величеством, как в Амьене, так и в Париже, ночью, в Лувре, во время болезни вашего величества, заставившей вас остаться в Компьене… Что бы ни твердили злые языки, я уверен, что ее величество оставалась примером супружеского долга…

— В самом деле? — еще выше поднял брови король. — Нет, в самом деле? Ах, как похвально, сударыня… Так что там с подвесками?

Ришелье продолжал:

— Во время ночного свидания в Лувре ее величество изволили подарить герцогу аксельбант, тот самый, что ей подарили вы, ваше величество. О, я не сомневаюсь, что королева поступила так исключительно из жалости к незадачливому воздыхателю, желая подсластить горькую пилюлю решительного отказа… Беда в том, что герцог настолько мало дорожил подарком ее величества, что преспокойно передарил его в Лондоне другому лицу — а уж оно стало распродавать подвески поодиночке, бродя по ювелирным лавкам. За моей спиной стоит человек, только что вернувшийся из английской столицы, где ему по чистой случайности удалось приобрести два последних подвеска… Не угодно ли удостовериться?

И он протянул королю алмазы. Его величество с невероятным проворством выхватил у него подвески отнюдь не королевским жестом, поднес их к глазам…

Зловещая пауза тянулась, казалось, часы. Наконец король, ни на кого не глядя, зажав подвески в кулаке так, что меж пальцев, полное впечатление, вот-вот должна была закапать монаршая кровь, спросил ледяным тоном:

— Я услышу, наконец, объяснения или, по крайней мере, что-то на них похожее?

Королева отступила на шаг, ухватившись за столик, чтобы не упасть, ее взгляд был прикован к портьере в углу комнаты — столь застывший и пристальный, что гасконец ощутил легкое беспокойство, хотя и не понимал его причины…

Внезапно портьера колыхнулась, послышался звонкий, веселый, уверенный в себе, дерзкий голос женщины:

— Ваше величество, тысячу раз простите за опоздание, но улицы забиты ликующим народом, и моя карета еле-еле продралась через толпу… Вот ваши подвески, которые вы велели мне привезти из Лувра.

И женщина, одетая испанкой, в черной бархатной полумаске, обеими руками протянула помертвевшей королеве ящичек из розового дерева с гербом на крышке — тот самый ящичек, что д'Артаньян видел на Новом мосту утром в руках Бекингэма…

Полумаска почти полностью скрывала ее лицо, но по голосу, походке и некоторым другим деталям д'Артаньян узнал герцогиню де Шеврез. У него не было ни мыслей, ни чувств — он просто-напросто застыл столбом, как и капитан де Кавуа, как и кардинал, как и его величество…

Гасконец еще ни разу не видел, чтобы лицо человека так разительно менялось в какой-то миг: королева походила на приговоренного к смерти, которому в последнюю минуту, уже возле плахи, сообщили вдруг, что он не просто помилован, но и назначен из булочников герцогом и министром…

Лицо короля, если отбросить все условности этикета, не позволявшие называть вещи их настоящими именами, было оторопелым и даже тупым. Лицо королевы, наоборот, в единый миг стало величаво-спокойным. Герцогиня де Шеврез едва удерживалась от громкого смеха.

Стоя в том же оцепенении, д'Артаньян слушал голос королевы, уже полностью овладевшей собой:

— Вот и ответ, ваше величество. Я не рискнула надевать подвески в Лувре, боясь, что в такой толпе случайных людей на улицах с ними может что-нибудь случиться. Герцогиня де Шеврез ехала следом, но ее карета, как вы слышали только что, отстала, не в силах пробиться сквозь толпу, собравшуюся приветствовать своего короля, чей ум и величие покоряют подданных вплоть до самого последнего… Но теперь, я полагаю, их можно надеть безбоязненно…

Она хладнокровнейше подняла крышку ларчика, вынула подвески и, изящно прикасаясь к ним пальчиком, стала громко считать вслух:

— Три… семь… одиннадцать, двенадцать… Двенадцать. Ровно столько, сколько и было изначально. Не желаете ли убедиться, ваше величество? Что же вы стоите? Коли уж в моем присутствии звучат столь нелепые сказки о мнимых подарках, о том, что мои алмазы переходят из рук в руки где-то в Лондоне…

Король с видом крайнего замешательства пробормотал что-то.

— Я не расслышала, что вы изволили сказать, ваше величество, — с ангельской кротостью произнесла королева.

Король бросил в сторону кардинала взгляд, полный неописуемой злобы и разочарования, после чего сказал неуклюже:

— Э-э, сударыня… Меня, кажется, зовет герцог Орлеанский… Я вас покину ненадолго…

И он вышел, почти выбежал, слабодушно предоставив другим расхлебывать кашу. Д'Артаньян мысленно употребил в адрес его христианнейшего величества такое выражение, что перепугался сам и постарался ни о чем более не думать. В высоко поднятой руке королевы покачивался злосчастный аксельбант с дюжиной подвесок, сиявший радужными огнями, которые жгучими стрелами вонзались в глаза кардинала и двух его спутников.

— Ваше высокопреосвященство, — произнесла королева медоточиво. — Я нисколько не сержусь на вас, мне просто интересно, что заставило вас выдумать эту очаровательную сказочку о каких-то моих ночных свиданиях в Лувре, о якобы подаренных мною герцогу подвесках? Быть может, вас кто-то ввел в заблуждение? Не тот ли молодой человек, что стоит за вашей спиной?

— Сдается мне, что это наш милый гасконец д'Артаньян, — весело и громко сообщила герцогиня де Шеврез. — Положительно, я его узнаю… Буйная и богатая фантазия гасконцев всем известна… Но не судите его слишком строго, ваше высокопреосвященство. Бедный юноша всего лишь хотел выслужиться перед вами, чтобы подняться над нынешним своим довольно убогим положением, я так полагаю… Вот и сочинил сказочку о купленных в Лондоне подвесках…

— Ах, так это и в самом деле наш милый д'Артаньян? — с благосклонной улыбкой подхватила королева. — Ах вы, проказник… Нужно же было такое придумать… Интересно, где вы ухитрились раздобыть довольно похожие на мои подвески?

«Я погиб, — уныло подумал д'Артаньян. — В самом прямом смысле. Она мне никогда не простит этой сцены, этого унижения своего. Но как же, господи? Все решилось в какой-то миг, а до того она всерьез умирала от страха и стыда…»

— Ну, что же вы молчите, мой милый? — ласково спросила королева. — Ах, эти гасконцы с их фантазиями и яростным стремлением изменить свою жизнь к лучшему… Я на вас не сержусь, бедный мальчик, вас толкнула на ложь и подлог, надо полагать, эта ужасная гасконская нужда… Не стоит вам пенять, следует вам от души посочувствовать, как велит долг истинной христианки. Но позвольте уж вам заметить, любезный д'Артаньян, что вы вступили на скользкую дорожку. Если вы не одумаетесь и не исправитесь, она вас может далеко завести…

Д'Артаньян стоял, безмолвный и потерянный, прекрасно понимая, что настала его очередь терпеть издевательства, как всегда бывает с побежденными. Герцогиня, разглядывая его унылое лицо, смеялась во весь рот, а Анне Австрийской, сдается, только ее положение мешало разразиться громким, вульгарным, торжествующим хохотом рыночной торговки. Все рушилось в недолгой карьере д'Артаньяна — в этом он уже не сомневался…

На его счастье, за спиной послышался почтительный голос:

— Ваше величество, вот-вот начнется первый выход Мерлезонского балета, вам пора…

Одарив напоследок д'Артаньяна невинным и ласковым взглядом, Анна Австрийская мягчайше произнесла:

— Шевалье, запомните все, что я вам говорила, честное слово, я пекусь в первую очередь о вашем же благе. Невыносимо видеть, как столь молодой человек ступил на стезю порока… Постарайтесь срочно исправиться…

И она, с помощью герцогини прикрепив аксельбант к плечу, величественно прошествовала к двери. Герцогиня, проходя мимо д'Артаньяна, ослепительно ему улыбнулась и прошептала:

— Кто тебе мешал, дурачок, выбрать правильную сторону? Сам все погубил…

Когда они остались втроем, д'Артаньян, боясь взглянуть в лицо кардиналу, растерянно пролепетал:

— Ваше высокопреосвященство, клянусь вам, что…

Капитан де Кавуа вежливо подтолкнул его локтем в бок, и гасконец умолк. Он поднял взгляд и затрепетал, увидев Ришелье таким — кардинал, прислонившись затылком к стене, полузакрыл глаза, его вмиг осунувшееся лицо как две капли воды походило на беломраморную маску. Столь неожиданно обрушившийся удар был слишком силен даже для этого железного человека, привыкшего с достоинством встречать превратности судьбы.

— Не клянитесь, д'Артаньян, — сказал кардинал полушепотом. — Я нисколечко в вас не сомневаюсь. Вы сделали все, что было в человеческих силах, и даже более того… Свою часть плана вы выполнили блестяще. Зато кто-то другой не выполнил до конца свою, в этом нет никаких сомнений…

Капитан де Кавуа тихонечко, осторожно произнес:

— Она до последнего мига не знала, доставят ли ей подвески…

— Вот именно, — произнес кардинал тем же отрешенным полушепотом, не меняя позы. — Я решительно отказываюсь видеть в происшедшем козни нечистой силы, а следовательно, остаются люди… Есть только одна разгадка: Бекингэм успел заказать точную копию двух недостающих подвесков, и кто-то опередил вас, д'Артаньян, буквально на минуты…

— Это все те несколько часов, что я из-за Винтера потерял в тюрьме! — горестно воскликнул д'Артаньян. — Они-то все и решили! Дело было так…

— Вы расскажете мне об этом потом, — сказал кардинал голосом, в котором помаленьку стала проступать прежняя твердость. — Поедемте отсюда, нам нужно, не откладывая, обдумать все промахи и найти виновного… успокойтесь, д'Артаньян, я же сказал только что, лично к вам у меня нет ни малейших претензий, вы свою часть выполнили блестяще: это кто-то другой поплатится, не перехвативший вовремя ее гонцов… — Он впервые после ошеломительного удара попытался улыбнуться, и это у кардинала почти получилось. — Не унывайте, господа, проигранные сражения еще не означают проигранной войны…

Глава двенадцатая, в которой события несутся вскачь, словно пришпоренные

— В конце концов они меня задавили числом, — рассказывал Каюзак, выглядевший вполне здоровым и бодрым. — Прибежало еще с дюжину, стали с ног валить, вязать… Пришлось бросить этих, что я прижимал к стене скамейкой, — от них все равно не было никакого толку, сомлели, глаза закатили, о пощаде уже не орали… Взялся я за эту дюжину, и, доложу вам, друзья мои, дело пошло славно: они у меня порхали по комнате, что твои бабочки… Но дюжина — это и есть дюжина, а там еще слуг набежала немеренная уйма… Короче говоря, они меня связали по рукам и ногам и первым делом обшарили с ног до головы, так, что я извертелся от щекотки. Терпеть не могу щекотки, признаться. Ничего не нашли и бросили в подвал, говоря меж собой, что на следующее утро представят господину губернатору для скорого и справедливого суда… Один, мерзкого такого облика, принялся меня допрашивать, упорно называя д'Артаньяном…

— Говорил я вам! — воскликнул д'Артаньян, обращаясь к де Варду. — Они приняли его за главного, за меня!

— Вот именно, — подтвердил Каюзак. — Я, конечно, не стал этого прохвоста разубеждать, что я не д'Артаньян, — к чему? Вы тем временем далеко могли ускакать… Всю ночь я провалялся в этом проклятом подвале на голом камне, бока отлежал… А утром все переменилось, как в волшебной сказке. Пришел хозяин «Золотой лилии», весь из себя трясущийся от страха. И стал меня молить о милосердии таким униженным голоском, что я его даже не стал бить, когда он меня развязал… Знаете, что было утром? Эти полудурки отправились-таки к губернатору докладывать с восторгом, что поймали-таки этого самого злостного фальшивомонетчика, только оказалось, что губернатор ни сном, ни духом не ведает ни о ком подобном, никто ему не присылал указаний ловить и вязать… Понимаете, это все тот тип, что меня допрашивал: он нагрянул к амьенским судейским, представился чиновником из Парижа, обязанным поймать фальшивомонетчиков, и те, дураки набитые, дали ему переодетых солдат, оказали всяческое содействие… А может, они и не дураки вовсе… Когда прискакал гонец от кардинала и взялся за расследование, похоже было по некоторым их обмолвкам, что у того типа все же были при себе какие-то бумаги с печатями, предписывающие оказывать всяческое содействие… Это как-то больше похоже на правду — в жизни не встречал простодушного судейского, который поверит на слово чиновнику, пусть даже из Парижа, но не предъявившему никаких бумаг… Они крутили и вертели, не признавали прямо, кто подписал его бумаги, но и не говорили, что бумаг не было…

— Это-то понятно, — с горькой усмешкой сказал де Вард. — Ручаться можно, что бумаги были подписаны ее величеством. А судейские из Амьена, не будь дураки, быстренько смекнули, что их не просто обвели вокруг пальца, а втянули без их ведома в интриги меж королевой и кардиналом. И, оказавшись меж молотом и наковальней, предпочли прикинуться тихими идиотами…

— Примерно так говорил мне и гонец кардинала, — сказал Каюзак. — В общем, хозяин трясся от страха и молил не предавать его злой смертушке, потому что он ни в чем не виноват, он, изволите ли видеть, и предполагать не мог, что это не мы фальшивомонетчики, а чиновник из Парижа фальшивый…

— И вы не отвесили ему хотя бы парочку оплеух? — с неудовольствием спросил д'Артаньян. — Стоило бы…

— Друг мой, я человек добрый и отходчивый, — сказал Каюзак, значительно подмигивая. — Не по-христиански угощать оплеухами беднягу, послужившего бессознательным орудием злых сил… Но поскольку моя доброта все же не безгранична, я выставил ему условие: и его собственная продувная физиономия, и его гостиница останутся в целости и сохранности, но за это я перед тем, как пуститься в путь, отобедаю в его трактире за его счет…

— И он, я полагаю, согласился? — сказал д'Артаньян. — С его стороны это было неосмотрительно.

— Весьма, — поддержал де Вард. — Уж если Каюзак обедает…

— О, вы преувеличиваете мои скромные возможности, — сказал Каюзак. — Конечно, я старался изо всех сил, проголодавшись за ночь в подвале и испытывая нешуточную жажду, а кроме того я пригласил к столу человек шесть проезжих дворян, потому что больше всего на свете после дуэлей люблю хорошую компанию за столом… Но все равно, как мы ни старались, у хозяина осталось в целости еще почти половина винного погреба и половина съестных припасов. У него очень уж обширный винный подвал, да и припасов немало…

— Представляю себе это пиршество, — расхохотался д'Артаньян. — Он не пытался повеситься, потеряв половину вин и съестного?

— Поначалу он выказывал такое намерение, — кротко ответил Каюзак. — Но я объяснил ему, что самоубийство, особенно через повешенье, — смертный грех, недостойный истинного христианина… а кроме того напомнил, что в случае его скоропостижной смерти обязательно будет назначено следствие, и судейские непременно доедят и допьют все, с чем не справились я и мои гости, но, как и мы, не заплатят ни грошика, а значит, вдова будет разорена… Хозяин внял моим доводам и отправился биться головой о стену… Ну, а я отправился в Париж.

— Честное слово, я вам даже завидую, — сказал де Вард. — Со мной никаких приключений не произошло — я отправил Любена купить лошадь где-нибудь поблизости и, отлежавшись пару часов под дубом, поехал в Париж…

— И прибыли как раз вовремя, чтобы узнать о нашем поражении… — горько усмехнулся д'Артаньян.

— Вам совершенно незачем казнить себя, — сказал де Вард серьезно. — Кардинал прав: вы сделали все, что могли. Виноваты те, кто не перехватил на дороге этого чертова Атоса…

— Значит, это все-таки был Атос?

— Никаких сомнений. Он миновал три засады, чудом ускользнул из четвертой, во время которой был сбит с коня Арамис… но все же прорвался в Париж и опередил вас буквально на несколько минут.

— Это все Винтер, — сказал д'Артаньян сквозь зубы. — Чертов Винтер. Не веди он своей собственной игры, не попади я в тюрьму на несколько часов, мы бы их непременно опередили…

— Что толку предаваться унынию, если ничего нельзя изменить? Мы еще попытаемся сквитаться. Главное, прошло уже три дня, а мы все еще живы…

— Да, это большое достижение, если учесть, что мы имеем дело с мстительной испанкой… — сказал д'Артаньян серьезно. — Мы живы, его высокопреосвященство остается первым министром… Мне казалось той ночью, что он навсегда потеряет расположение короля…

— Вы плохо знаете короля, — усмехнулся де Вард. — Меня, конечно, не было в ратуше во время достопамятной сцены, но в Париже я живу дольше вашего и на кардинальской службе состою не первый год… Вы всерьез полагаете, что король поверил оправданиям супруги? Он, конечно, сугубо между нами, изряднейшая тряпка, но это не означает, что он глуп. Он, конечно же, многое понял, но доказательств у него не было… Не переживайте, д'Артаньян. Партия не окончена. Во-первых, охлаждение меж королем и королевой давно перешло в настоящее отчуждение, во-вторых, королева еще долго будет оставаться в тяжелом и неопределенном положении, поскольку до сих пор не исполнила основной долг всякой замужней женщины, а уж тем более королевы — не родила наследника… В-третьих, она вряд ли сможет резко отказаться от прежних привычек, и рано или поздно кардинал отыщет способ… Черт, где же это хваленое вино?

— Пойду потороплю их, — сказал д'Артаньян, вставая из-за стола.

Прежде чем войти в соседнюю комнату, где старик Нуармон переливал вино в кувшины, он остановился в коридорчике, достал из кармана письмо и в десятый раз перечитал с колотящимся сердцем несколько строчек.

«Дорогой Шарль! Мы вернулись благополучно, и вскорости я с вами непременно увижусь. Пока же посылаю дюжину бутылок божансийского вина, купленного по дороге. Оно великолепно, сами убедитесь. Как только с известными вам делами будет покончено, я тут же пошлю вам приглашение в гости. Любящая вас Анна».

Поцеловав листок, д'Артаньян спрятал его на груди. Несмотря на позорный проигрыш, он с самого утра находился в прекраснейшем расположении духа — как только посыльный принес корзину с вином и запечатанное письмецо от Анны…

Он уже три дня как обосновался в новой квартире на улице Феру — в доме, выбранном с величайшим тщанием, после того, как о хозяине были собраны все необходимые справки с помощью одного из секретарей Ришелье отца Анжа.

На сей раз д'Артаньян был совершенно уверен, что не встретит никаких неприятных сюрпризов. Хозяин дома, отошедший от дел пожилой стряпчий, жил главным образом в своем именьице под Парижем, оставив дом на попечение одного-единственного, столь же старого слуги Нуармона. Поскольку от дел почтенный судейский чиновник отошел более десяти лет назад, он не имел ни малейшего касательства к нынешним придворным интригам и не держал ничью сторону. Кроме того, у него не было ни родных, ни друзей, державших бы чью-то сторону. Одним словом, до появления д'Артаньяна в качестве квартиранта оба обитателя дома на улице Феру были так же далеки от текущей политики, как если бы обитали на Северном полюсе.

Дом был небольшой, д'Артаньяну сдали второй этаж, а первый оставался тихим и запустелым, поскольку там обитал один лишь Нуармон, субъект добродушный и безобидный, с одной-единственной страстишкой — заливать в свою утробу все спиртное, что только подвернется или неосмотрительно будет оставлено в пределах досягаемости вытянутой руки. Впрочем, в глазах д'Артаньяна эта привычка не была таким уж особенным недостатком — если только слуга, разумеется, не покушался на его собственный винный погребок, который он начал уже закладывать.

Вот и сейчас было опасение, что Нуармон, вызвавшийся помочь слугам переливать вино из бутылок в графины, воспользуется моментом, но учитывая, что старик оказался под бдительным присмотром сразу трех расторопных малых, не стоит особенно уж беспокоиться. Пожалуй, можно будет оставить ему стаканчик, когда они там все закончат…

Д'Артаньян резко распахнул дверь в кухоньку.

И остановился на пороге.

Старый Нуармон лежал лицом вверх, ногами к столу, все еще сжимая в руке глиняный стакан, остекленевшими глазами уставясь в потолок, на перекрещенные темные балки. Один из графинов валялся рядом, разбившийся на мельчайшие осколки. Лицо старика было мраморно-белым, во множестве усеянным маленькими красными точками… Больше никого в кухоньке не было.

Только когда за спиной у гасконца затопотали шаги, он осознал, что издал жуткий вопль…

Де Вард, опомнившийся первым при виде этого печального зрелища, решительно прошел в кухоньку и, присев на корточки, долго разглядывал лицо покойника.

— Минут десять назад он был здоровехонек… — потерянным голосом произнес д'Артаньян. — Я заглядывал на кухню…

Де Вард наклонился и, почти прижавшись ноздрями ко рту покойника, долго и сосредоточенно нюхал воздух.

— Ядом пахнет? — с замиранием сердца спросил д'Артаньян, пытаясь вспомнить что-то чрезвычайно важное.

— Пахнет вином, — протянул де Вард, не оборачиваясь к нему. — Только вином. Судя по положению тела, он налил себе стакан и выпил, все еще держа графин в одной руке, — горлышко все еще зажато у него в ладони…

Д'Артаньяну стало неуютно и холодно, словно по комнате хлестнул порыв тугого морозного ветра.

— Я вспомнил, — сказал он, по-прежнему не в силах превозмочь озноб. — Анна… ее муж умер при точно таких же обстоятельствах, но никто не доказал отравления…

— Как и в нескольких похожих случаях, за последние пять-шесть лет приключившихся в Париже, Руане, Нанси и Орлеане, — произнес де Вард, медленно выпрямляясь. — Одни только подозрения…

— Ну да, я помню! — громыхнул Каюзак, радуясь случаю вставить словечко. — Мне рассказывал отец Жозеф, кардинал как-то просил его написать по всем этим смертям подробный отчет — ведь если мы имеем дело с новым, неизвестным способом убийства, то его нужно изучить. Я помню… Всегда эта смерть была кому-то выгодна — уставшие ждать наследники, ветреная жена и тому подобное, — и всякий раз лекари оказывались бессильны определить отравление… Отец Жозеф искал хоть какие-то следы, но ничего не добился…

— Позвольте! — вскричал д'Артаньян. — Но ведь это Анна прислала мне это вино…

Де Вард поднял на него внимательные, холодные глаза:

— Вам это достоверно известно?

— Корзинку принес ее слуга…

— Вы его видели прежде у нее?

— Н-нет… Но я не знаю в лицо всех ее слуг… Собственно, в лицо я знаю одного Лорме… Но он ведь передал письмо, написанное ее собственным почерком! Вот оно!

Каюзак и де Вард переглянулись. Граф покачал головой:

— Д'Артаньян, д'Артаньян… Вам, помнится, рассказывали о мастерах подделывать чужую руку, любой почерк… У кардинала в задних комнатах сидит один неприметный человечек… Почему вы решили, что он один на свете, такой вот умелец?

Д'Артаньян растерянно и зло ударил себя кулаком по лбу:

— Господи, мне же рассказывал Рошфор… Что же это…

— Яд, — сказал де Вард кратко. — Тот самый яд, уже не раз себя проявлявший во Франции… и, вы правы, однажды даже в Англии. Почему вы не рассказали мне сразу про то, как к вам попало вино? Вас же предупреждали об осторожности, а вы едва не погубили нас всех… Нет сомнения, яд во всех бутылках…

Д'Артаньян обернулся, заслышав какой-то странный звук. Оказалось, это Планше, стоя в дверях в компании Любена и Эсташа, форменным образом лязгал зубами от страха, бледнея на глазах, как и его собратья.

— С-с-дарь… — пролепетал он. — Значит, мы чудом отделались…

— Ты собирался пить мое вино, бездельник? — прикрикнул д'Артаньян.

— С-самую малость, з-за в-ваше здоровье… Только я собрался пригубить малость, как пришел Нуармон и сказал, что хозяин зовет меня вниз… Оказалось, он то же самое сказал Эсташу с Любеном…

— Чтобы самому без помехи опрокинуть пару стаканчиков, — убежденно сказал де Вард. — Грех так говорить, но старый прохвост своей смертью спас наши жизни…

— Но кто? — вскричал д'Артаньян. — Кто мог выкинуть с нами такую шутку?

— Право же, задайте вопрос полегче, — нахмурился де Вард. — Думаю, господа, нам следует…

Он замолчал, увидев новое лицо. В дверях стоял Лорме, седовласый слуга Анны, и смотрел на д'Артаньяна с такой оторопью и страхом, словно видел перед собой нечто диковинное и ужасное, никак не способное находиться в нашем мире. От этого взгляда у гасконца вновь пополз холодок по спине.

— Что стряслось, любезный Лорме? — громко спросил он, пытаясь наигранной бравадой тона рассеять то страшное напряжение, в котором они все пребывали. — Вы что, испугались трупа? Если вспомнить, сколько народу вы отправили на тот свет, такая чувствительность поистине…

— Вы живы, сударь? — произнес Лорме с невыразимым удивлением. — Вы здоровы и — на ногах?

— Черт возьми! — с нешуточной обидой воскликнул гасконец. — А вы что же, рады были бы видеть меня мертвым или больным? Да что с вами такое, дружище?

Лорме медленно произнес, переводя взгляд с одного на другого:

— Примерно час назад к дому миледи Кларик подъехала карета, и вбежавший в дом человек передал хозяйке записку от вас. Вы писали, что сегодня утром ранены на дуэли, и состояние ваше столь безнадежно, что вы не рассчитываете дожить до вечера, и потому просите ее немедленно приехать, чтобы попрощаться… Записка и сейчас лежит в доме, она написана вашим почерком, сударь…

— И она… — прошептал д'Артаньян и замолчал, боясь закончить фразу.

— И она уехала с этим человеком, — безжалостно продолжал Лорме. — Это произошло, когда меня не было в особняке, — уж я бы непременно отправился вместе с ней, несмотря на то, что узнал ваш почерк. Уж простите, но я на этом свете верю только богу и хозяйке, а более никому. Но меня не было… Быть может, на это и рассчитывали. — Он повторил убитым голосом: — Я никому не верю, и уж, конечно, не стал бы верить этому самому Бонасье…

— Бонасье? — вскричал д'Артаньян. — При чем тут Бонасье?

— Слуги рассказали, что этот человек назвался господином Бонасье, вашим квартирным хозяином с улицы Могильщиков. Невысокого роста, пожилой, с проседью, в коричневом камзоле…

— Да, это он! — воскликнул д'Артаньян. — Но я же не живу у него… Больше не живу…

— Теперь и я это знаю, сударь. Но никто ведь этого не знал, вы не говорили…

— Я не успел ей рассказать… — покаянно пробормотал д'Артаньян.

Он действительно не успел — еще и потому, что пришлось бы рассказать, при каких обстоятельствах пришлось столь неожиданно покинуть дом на улице Могильщиков. Д'Артаньян решил как-нибудь попозже, при удобном случае, совершенно мимоходом упомянуть, что давно уже переехал на улицу Феру…

— Но если она не знала, что я сюда переехал, как она могла прислать сюда вино?! — вскричал он. — Что бы мне подумать об этом раньше, бедняга Нуармон остался бы жив… — И тут он опомнился. — Господи, что же мы стоим? Нужно немедленно что-то делать… Я же не писал никакого письма, какая, к черту, дуэль… Его высокопреосвященство…

— Если вы запамятовали, монсеньёр нынче утром выехал в Ла-Рошель, — сурово сказал де Вард. — Ах, как удачно наш неведомый враг выбрал момент… Вы умерли бы от яда, а ее тем временем похитили…

— Похитили? — повторил за ним д'Артаньян. — Но…

— Вы все еще полагаете, что речь идет о невинном розыгрыше?

— Нет, конечно же, нет… Боже мой, что делать?

— Давайте подумаем, — протянул де Вард. — Монсеньёра нет в Париже, даже если мы немедленно пошлем к нему гонца, пройдет слишком много времени… Капитан де Кавуа уехал с кардиналом, и отец Жозеф тоже, и Анж… Никого, кто обладал бы правом отдавать приказы и приводить в движение гвардейцев, полицейских и агентов… Рошфор! Если он еще не отправился вслед за монсеньёром, как собирался, мы спасены! Я скачу к Рошфору!

— А я возьму за глотку эту каналью Бонасье, — сказал д'Артаньян решительно, пытаясь одновременно надеть перевязь со шпагой, заткнуть за пояс пистолеты и взять со стула плащ. — Без сомнения, это он, меня полагали мертвым, так что он не ждет сюрприза… Каюзак, вы со мной?

— А как же, — прогудел великан. — Мало ли с чем вы там можете столкнуться…

— Позвольте и мне с вами, господа, — сказал Лорме.

— Конечно, конечно, — сказал д'Артаньян, кидаясь к выходу. — Поспешим!

Они добежали до улицы Могильщиков и остановились перед знакомым домом, откуда д'Артаньяну совсем недавно пришлось позорно спасаться бегством через окно, — вот это самое…

— Лорме, встаньте вон там, чтобы птичка не упорхнула через окно, — распорядился д'Артаньян. — Дело нехитрое, окна первого этажа расположены низко… За мной, Каюзак!

Они ворвались в дом, отпихнув растерявшуюся служанку, успевшую пролепетать, что хозяин изволит отдыхать. Кинулись в спальню.

Достопочтенный галантерейщик и в самом деле возлежал на широкой супружеской постели, с которой у д'Артаньяна были связаны кое-какие воспоминания, от коих стало теперь стыдно. При виде вошедшего гасконца Бонасье так передернулся, что, показалось, его вот-вот хватит удар. Медленно подняв руку, он указал на д'Артаньяна пальцем, бормоча:

— Так не бывает, не бывает…

— Бывает, сударь, — сказал д'Артаньян, рассчитанно медленно приближаясь к постели с угрожающим видом, слыша за спиной топанье Каюзака, отчего казалось, что это ожила бронзовая статуя и пустилась гулять по Парижу. — Бывает, мерзавец ты этакий… Тебя наверняка заверили, что я уже мертв и тебе ничто не угрожает?

Побледневший Бонасье мелко-мелко закивал.

— Можешь потрогать, негодяй, — сказал д'Артаньян, пихнув его в бок кулаком. — Похоже это на прикосновение призрака? Я живехонек — а вот ты очень быстро будешь если и не мертв, то, по крайней мере, позавидуешь мертвым…

— Я не буду звать палачей, — угрожающе пробасил Каюзак. — Я просто возьму в кухне нож, наточу его как следует, если он тупой, и сам лично начну резать тебе ремни из спины…

Вид у него был такой, что в реальности угрозы ни один из присутствующих не сомневался.

— Помилосердствуйте! — взвыл Бонасье, проворно отползая в дальний угол кровати и прижимаясь к стене. — Господин д'Артаньян, это все она… Ну неужели вы думаете, что я по собственной воле стал бы мешаться в такие дела? Это все она…

— Ваша жена?

— Ну конечно же… Она сказала, что вы все равно уже мертвы и никто ничего не заподозрит… Что меня бросят в Бастилию, если я не соглашусь…

— Куда ты отвез женщину? — спросил д'Артаньян, положив руку на пистолет. — Говори, мерзавец!

— Не знаю…

— Как так может быть? Не смей врать!

— Честное слово, сударь, я не вру! — захныкал Бонасье. — Мне велели вылезти из кареты уже возле церкви Сен-Поль, и карета преспокойно поехала дальше… Мне было поручено лишь передать письмо и выманить женщину из дома, завлечь в карету… Дальше, говорили мне, не мое дело…

— Кто был в карете?

— Такая…

— Что здесь происходит? — послышался холодный, полный презрения голос — очень, надо сказать, знакомый.

Д'Артаньян обернулся. Констанция Бонасье стояла в нескольких шагах от них, с величайшим самообладанием скрестив руки на груди. Ее очаровательное личико было совершенно спокойным, вовсе не выглядело злым или отталкивающим — ничего похожего на ту растрепанную фурию с кинжалом, от которой д'Артаньян, будем откровенны, с трудом унес ноги.

— Ага, — произнес гасконец обрадованно. — Вы-то мне и нужны, сударыня, нам есть о чем поговорить…

— Вы полагаете? — усмехнулась она. — Извольте, господа, немедленно покинуть наш дом или я кликну стражу.

У гасконца не было ни сил, ни желания препираться с ней — время слишком дорого… Ничего не ответив, он прошел к окну, распахнул створки и, перевесившись через подоконник, сам заорал что есть мочи:

— Стража! Стража! Ко мне!

Район, где они находились, принадлежал к тем, где подобный призыв очень даже быстро находил отклик — это вам не кварталы Веррери, господа… Буквально через пару минут послышалось топанье, и в спальню вторглись несколько стрелков под командованием сержанта. Остановившись в дверях, они зорко оглядели комнату, пытаясь определить, кто здесь кто.

Чтобы побыстрее покончить дело, д'Артаньян шагнул вперед и внушительным тоном сообщил сержанту:

— Как вы, должно быть, видите по нашим плащам, мы с другом — мушкетеры кардинала. Приказываю вам немедленно арестовать этих людей и отправить их в Бастилию. Шатле для них, пожалуй что, мелковато калибром. Они виновны в похищении знатной дамы…

— Сударыня… — произнес сержант, сделав в сторону Констанции недвусмысленный жест, общий у полицейских всего мира и означающий: «Добром пойдете, или будет хуже?»

К немалому удивлению д'Артаньяна, Констанция оставалась спокойной, словно не понимала, в сколь печальном положении очутилась. Не шелохнувшись, она отчетливо произнесла:

— Сержант, немедленно арестуйте этих разбойников. Они ворвались к нам в дом, переодевшись гвардейцами, напали на моего мужа, хотели ограбить…

— Что за вздор, сержант! — вскричал д'Артаньян.

— Сержант, вы, по-моему, состоите на такой должности, что обязаны уметь читать… — произнесла Констанция без тени тревоги.

— Ну, вообще-то… — пробормотал окончательно сбитый с толку сержант. — Конечно…

— Отлично, — Констанция ловко выхватила из-за корсажа свернутую в трубочку бумагу и подала ему. — Извольте прочитать вслух…

Откашлявшись, развернув бумагу, сержант принялся читать:

— «То, что делает предъявитель сего, делается по моему повелению и для блага государства. Анна Австрийская, королева Франции». Вот что…

— У вас вызывает сомнения подлинность этой бумаги? — холодно спросила Констанция.

— Ни малейших, сударыня…

— А подлинность печати?

— Да опять-таки нет…

— Что же вы стоите? Немедленно арестуйте этих разбойников и отведите их… да хотя бы в Консьержери, это ближе всего. Сдайте их с рук на руки полицейскому комиссару. Ему сообщат, что с ними делать дальше. Вы все поняли? Или хотите, чтобы королеве Франции стало известно, что в Париже есть полицейский сержант, пренебрегающий ее письменными эдиктами?

— Н-нет…

— Взять их!

— Господа, — убитым голосом промямлил сержант. — Извольте проследовать. Не заставляйте, стало быть, силу применять…

У д'Артаньяна мелькнуло желание выхватить шпагу и силой проложить себе путь. Судя по лицу Каюзака, его посетила та же нехитрая мысль. Однако гасконец рассудил здраво, что в этом случае, оказавшись преследуемыми парижской полицией, они мало чем помогут Анне, а вот драгоценное время потеряют точно, меж тем как это время можно использовать с выгодой… Полицейский комиссар в Консьержери прекрасно его помнит как человека кардинала, он вряд ли поверит в байку о разбойниках… То, что произошло в ратуше, стало известно лишь считанным людям, Ришелье по-прежнему остается первым министром, более могущественным, чем сам король… Все быстро вершится. Все обойдется.

— Пойдемте, Каюзак, — сказал он решительно. — Господин сержант олицетворяет здесь закон и порядок, а мы с вами как-никак благонамеренные граждане…

Каюзак, уже приготовившийся заехать ближайшему стражнику кулаком по темечку, покосился на него с превеликим изумлением, но, убедившись, что д'Артаньян не шутит, вздохнул и покорился. Вдвоем они вышли на улицу, оглянувшись на Лорме с выразительным пожатием плеч. Д'Артаньян не сомневался, что старый слуга, человек битый и тертый, оповестит де Варда или Рошфора об их аресте даже прежде, чем пленников доведут до Консьержери…

Однако получилось иначе. Сержант, вместо того чтобы скомандовать всему отряду «Марш!», почесал в затылке и громко отдал совершенно другой приказ:

— А ну-ка, отправляйтесь на улицу Ла Арп и посмотрите, все ли там спокойно. Есть сведения, что там кто-то собирался устроить дуэль… Живо, живо! Арестованных я доставлю сам, это государственное дело, и чем меньше народу о нем знает, тем лучше.

Его подчиненные охотно повиновались — должно быть, им нисколечко не хотелось впутываться в государственные дела, имевшие скверную привычку оборачиваться крупными неприятностями даже для мелких свидетелей. Когда они исчезли за углом, сержант тихонько сказал:

— Я вас прекрасно помню, господин д'Артаньян. Вы-то меня, конечно, не узнали, где вам упомнить каждого сержанта, но это я вас не так давно отводил в Консьержери, когда вы возле самого Лувра с кем-то дрались на шпагах… И помню, что за люди примчались вас освобождать…

— Вы кардиналист, сударь? — не теряя времени, спросил д'Артаньян.

— Вот именно. Я, изволите знать, дворянин, хотя и вынужден занимать столь ничтожную должность… В общем, я понимаю, что тут что-то не то… Идите себе с богом, я вас не видел и вы меня не видели… Для комиссара я что-нибудь придумаю, если только вообще придется. Чует мое сердце, что никто так и не придет подавать на вас жалобу… Так что идите себе…

— Сержант! — воскликнул д'Артаньян. — Вы обязаны ее арестовать, и немедленно! Честью клянусь, она виновна в похищении женщины, которую кардинал считает одним из своих самых преданных слуг…

— Я верю, сударь, верю… Но — не просите. Вы же видели, какая у нее бумага… Кардинала сейчас нет в Париже, а я — человек маленький… На мне в случае чего и отыграются… Что мог, я для вас сделал. Но лезть в эти жернова — увольте. То, что для вас обойдется, для меня боком выйдет. К человеку с такой бумагой я и близко не подойду… Всего вам наилучшего!

Он поклонился и решительно направился прочь, прежде чем гасконец успел пустить в ход угрозы или обещание денег. Ясно было, что бесполезно догонять его, хватать за рукав…

Оглянувшись, д'Артаньян поманил Лорме и тихонько распорядился:

— Укройся где-нибудь в подходящем месте и наблюдай за домом. Если она попытается уйти, иди за ней… Именно за ней. Сам Бонасье — мелкая сошка, нам нужна в первую очередь она… А мы попытаемся отыскать кого-нибудь, кто не испугается этой самой бумаги. Пойдемте, Каюзак!

Глава тринадцатая Вино Бонасье, жена Рошфора и здравомыслие герцогини де Шеврез

— Я поступил правильно, отправившись к вам за подмогой? — спросил д'Артаньян. — В одиночку ничего не добился бы…

— Все правильно, — сказал ехавший рядом Рошфор. — Подписанный королевой открытый лист — вещь серьезная. Особенно для тех, кто понятия не имеет об истинных взаимоотношениях королевской четы, то есть большинства парижан. Попытайся вы с Каюзаком вытащить ее из дома силой, она, несомненно, вновь подняла бы крик, собрала толпу, вам здорово досталось бы… Где же ваш Лорме?

— Его нигде не видно, — сказал д'Артаньян, оглядываясь.

Улица была пуста, если не считать мальчишки, прислонившегося к столбу ворот соседнего дома. Рошфор первым спрыгнул с коня и, не тратя времени, взбежал на крыльцо. За ним последовали д'Артаньян и четверо незнакомых гасконцу людей в обычной одежде — двоих из них уверенно можно было счесть дворянами, а вот остальные вряд ли заслуживали столь почетного определения, будучи, несомненно, простыми сыщиками.

— Они могли сбежать… — проговорил д'Артаньян.

— Ваш галантерейщик, в отличие от своей супруги, — помеха, которая затруднит путь любым беглецам… — сказал Рошфор, предусмотрительно вынимая из-за пояса пистолет и одним рывком распахивая входную дверь.

Они вломились в прихожую, прекрасно знакомую д'Артаньяну. Стояла тишина, обширная комната была пронизана солнечными лучами, в которых ослепительными искорками вспыхивали порой пылинки.

Потом из-под лестницы послышался стон. Рошфор поднял пистолет, но тут же опустил оружие — оттуда показалась голова и плечи человека, с усилием выползавшего к ним, упираясь в пол обеими руками. Узнав Лорме, за которым тянулась кровавая дорожка, д'Артаньян бросился к нему, вытащил на середину прихожей и осторожно перевернул на спину. Камзол на груди слуги намок от крови, на губах вздувались розовые пузыри. Судя по всему, его дважды ударили кинжалом в сердце, но он был еще жив и силился что-то сказать — такое случается с людьми жестокими и упрямыми, способными на некоторое время оставаться при жизни собственной волей там, где человек более мирный и мягкий давно испустил бы последний вздох…

— Это были не мушкетеры, а англичане, — внятно выговорил Лорме, и его лицо помаленьку стала заливать бледность.

— Кто? — громко переспросил д'Артаньян.

— Они не мушкетеры, а англичане. Двоих я в свое время видел с Винтером, третий, несомненно, тоже… — произнес Лорме.

Его голос звучал все тише и тише, при последних словах кровь хлынула из горла, лицо вытянулось, глаза остекленели. Д'Артаньян понял, что это конец, и, опустив отяжелевшее тело на пол, перекрестился.

— Что он имел в виду? — спросил он растерянно.

— Не знаю, — жестко ответил Рошфор. — Живее, осмотрим комнаты!

Д'Артаньян вбежал за ним следом в гостиную хозяев.

Г-н Бонасье, в незашнурованных башмаках и незастегнутом камзоле, валялся лицом вверх у стола, на котором стояла бутылка вина, — и его застывшее, запрокинутое лицо, исполненное безмерного удивления, было белым, как мрамор, и сплошь покрыто маленькими красными точками…

Подняв глаза на Рошфора, д'Артаньян поразился лицу графа — на нем читались такое изумление и страх, каких гасконец никак не ожидал увидеть у этого железного человека.

— Боже мой, это невозможно… — прошептал граф, словно в бреду. — Но, с другой стороны…

— Что это? — задал д'Артаньян совершенно бессмысленный вопрос.

— Та самая досадная помеха, о которой я вам говорил, — сказал Рошфор, словно бы опамятовавшись. — Помеха, способная повиснуть гирей на ногах у любого энергичного беглеца вроде очаровательной Констанции… А еще это человек, который знал слишком много опасных вещей о ней и о других…

— Но это же!.. — отчаянно воскликнул гасконец. — Это не по-человечески, в конце концов! Можно еще понять, когда она подсыпала яд врагам… Но отравить собственного мужа просто потому…

— Вот именно, — сказал Рошфор с чужим, незнакомым лицом. — Отравить собственного мужа просто потому… Пойдемте, д'Артаньян. Нам тут больше нечего делать, птичка упорхнула… Вы видели мальчишку?

— У соседских ворот? Ну да…

— Нет в Париже таких вещей, которые могли бы пройти незамеченными для уличного мальчишки, если он присутствует на расстоянии хотя бы пары сотен футов от события…

С этими словами Рошфор, сбежав с крыльца, направился прямиком к помянутому представителю парижского беспутного юношества. Тот, не шелохнувшись и не изменив позы, скорчил странную гримасу — он ухитрился с незаинтересованным видом таращиться в небо, но в то же время косился на приближавшегося графа: трюк, доступный только парижским уличным сорванцам, способным находиться в трех местах одновременно, не говоря уж о том, чтобы смотреть двумя глазами в разные стороны…

Рошфор немедля достал пистоль и поднял его к самым глазам мальчишки, вертя меж пальцами. И выжидательно молчал.

— Пожалуй что, сударь, такие жизненные наблюдения стоят целых двух пистолей… — протянул мальчишка.

— Держи, — сказал Рошфор, бросая ему золотой. — Когда расскажешь все, что видел, получишь еще, слово дворянина. А в том, что ты только что видел здесь что-то интересное, я не сомневаюсь…

Мальчишка попробовал монету на зуб, подбросил в воздух и ловко поймал в оттопыренный указательным пальцем карман. Рассудительно вздохнул, как взрослый:

— Слово дворянина — большое слово… Так вот, сударь, когда отсюда ушли этот вот господин и еще один, — он кивнул на д'Артаньяна, — седой слуга, что был с ними, остался и укрылся вон там, за тумбой, стал следить за домом господина Бонасье. Уж не знаю, сколько времени прошло, я не дворянин, чтобы часы носить… Только вскоре подъехали три королевских мушкетера с четвертой лошадью в поводу.

— Мушкетеры? — переспросил Рошфор. — Ты не ошибся?

— Синие плащи с крестами и лилиями, где же тут ошибешься? — резонно сказал сорванец. — Я же не деревенщина какая-нибудь, а потомственный парижанин… Слуга за ними наблюдал, а они вдруг бросились на него, да так проворно, что он не успел убежать или вырваться. Они ему зажали рот и потащили в дом. А чуть погодя из дома вышли уже четыре мушкетера, только у четвертого лицо было закрыто полями шляпы. Они вскочили в седла и умчались… Вот и все, ваша милость, — но это, пожалуй что, стоит двух пистолей…

— Твоя правда, — сказал Рошфор, бросая ему монету. — Пойдемте, д'Артаньян, больше мы ничего не узнаем…

Они вскочили на лошадей и направились в сторону Пале-Кардиналь, а те четверо, что приехали с ними, получив от Рошфора какие-то указания шепотом, разъехались в разные стороны. Граф казался всецело погруженным в собственные мысли — настолько, что он направил коня прямо на уличную тумбу, и д'Артаньян, вскрикнув, предупредил его об опасности.

— Бог мой, — сказал он удивленно. — Что с вами такое, Рошфор?

— Вы еще слишком молоды, д'Артаньян, и не знаете, что это такое, когда оживают призраки прошлого… Вот что. Не было ли у нее большого перстня? Очень большого, старинного, великоватого для женского пальца, с огромным красным карбункулом? Перстень сделан из золота так, что напоминает две звериные лапы, охватывающие карбункул?

— Вы его удивительно точно описываете, — сказал д'Артаньян.

— А не показалось ли вам, что ее волосы не всегда были темными?

На этот раз д'Артаньян размышлял значительно дольше, вызывая в памяти знакомое лицо.

— Вы знаете, пожалуй… — сказал он неуверенно. — Иногда мне казалось, что ее волосы у корней гораздо светлее…

— Словно их настоящий цвет не темный, а скорее русый или золотистый?

— Вполне возможно. Когда волосы у нее были гладко зачесаны назад, именно такое впечатление создавалось… Черт возьми, Рошфор! Неужели вы ее знаете?

— Боюсь, что да…

— А при каких…

— Простите, д'Артаньян, но об этом мы поговорим чуть позже… Без сомнения, четвертым мушкетером была именно Констанция. Она хорошо ездит верхом, наша Камилла…

— Рошфор, да что с вами? Какая Камилла? Констанция!

— У человека, дорогой мой д'Артаньян, может быть много имен… Ну да, конечно… Имея в кармане подписанный королевой открытый лист, лучше всего выступать в облике королевских мушкетеров… Умно, умно…

— Нужно снарядить за ними погоню! — вскричал д'Артаньян.

— За кем? — горько усмехнулся Рошфор. — Прикажете хватать на улицах поголовно все «синие плащи»? Нам не об этом нужно думать. Мы обязаны понять, куда они скрылись. Потому что именно там, вне всякого сомнения, держат и Анну. Никто не собирается ее убивать — ее именно похитили, значит, она им для чего-то нужна…

— Значит, вот что имел в виду Лорме? — догадался д'Артаньян. — «Это были не мушкетеры, а англичане…» Люди Винтера!

— Несомненно.

— Но он хочет ее убить…

— Он в первую очередь хочет знать, где сейчас его племянник. Законный наследник имений, титулов и денег. А это знаем только Анна и я.

— Этот скот… — д'Артаньян дрогнул, но решился договорить до конца: — Этот скот вполне способен пытать и ее, как собирался пытать меня.

— Боюсь, от него этого можно ожидать…

— Черт возьми! Почему же мы едем шагом? Нужно лететь сломя голову…

— Куда? — мягко спросил Рошфор. — Д'Артаньян, я прекрасно представляю, что происходит у вас в душе… но постарайтесь быть хладнокровнее. Мы ничем ей не поможем и ни на что не повлияем, если начнем суетиться, кричать, бессмысленно гнать коней… Вы ее любите… а я ее друг, так что ваши чувства мне вполне понятны. Но помочь ей мы можем только одним — если рассудочно, спокойно и трезво начнем искать. Начнем угадывать мысли и ходы противника. Это только кажется, что перед нашими врагами открыты все пути, — на деле не так-то просто похитить человека и надежно укрыть его. Такое укрытие нужно подготовить. Для этого нужно привлечь доверенных лиц и иметь надежные места — а это уже позволяет более-менее определить направление поисков. Все, кого можно поднять на ноги, уже подняты. И рыщут, не жалея ни сил, ни ног…

Вскоре д'Артаньян убедился в справедливости его слов, собственными глазами увидев, какая суета царит в Пале-Кардиналь: то и дело кто-то вскачь уносился со двора, а кто-то приехал с докладом (большей частью эти доклады, увы, заключались в том, что «ничего нового узнать не удалось»)…

Когда они устроились в одной из задних комнат, Рошфор велел подать вина — и выпил залпом чуть ли не целую бутылку прежде, чем гасконец справился с половиной стакана. Понимая, что это неспроста, д'Артаньян осторожно сказал:

— Значит, вы ее знали…

— Ну еще бы, — сказал Рошфор, глядя на него совершенно трезвыми глазами. — Я был на ней женат, знаете ли. Собственно говоря, она и сейчас моя жена — поскольку к моменту заключения нашего брака была вдовой…

— Боже мой! Так эта женщина…

— Это женщина — графиня де Рошфор. И в то же время супруга галантерейщика Бонасье… впрочем, уже вдова. Вы знаете, что я родом из Пикардии?

— Да, Анна мне говорила…

— Вот только она вам, ручаться можно, не рассказывала, почему я десять лет не возвращался в свои имения… Хотя бы потому, что не знала. Есть вещи, которые приходится держать в себе всю жизнь… или, по крайней мере, долгие годы… Понимаете ли, д'Артаньян, мне тогда было столько же, сколько сейчас вам. Родители мои умерли, но они были богаты, и я стал единственным наследником довольно обширных земель. Юнец вроде вас, восторженный, пылкий и жаждавший любви. Естественно, очень быстро должен был появиться предмет для обожания. Я встретил ее.

— Констанцию? — шепотом спросил д'Артаньян.

Рошфор горько усмехнулся:

— Тогда она звалась своим настоящим именем — Камилла де Бейль. Она недавно появилась в наших местах, поселилась в скромном домике с человеком, которого все считали ее братом. На деле, как потом выяснилось, это был сообщник и очередной любовник. Но в ту пору такие подозрения никому и в голову не могли прийти. Честное слово, она казалась олицетворением невинности и добродетели. Она так мило краснела, заслышав самые безобидные шутки, несущие лишь едва уловимый намек, тень фривольности… — Он смотрел затуманенным взглядом куда-то сквозь д'Артаньяна, в невозвратное прошлое: — Быть может, моя юношеская неопытность и ни при чем. Она могла очаровать и гораздо более опытного человека. Ах, какой чистой и пленительной она тогда была… Шестнадцатилетняя девушка в белом платье, на опушке зеленого летнего леса, ясные синие глаза, воплощенная невинность во взоре и походке, белое платье на фоне сочной зелени… Короче говоря, я влюбился. И, как честный человек, предложил руку и сердце. Она приняла и то, и другое — это я так считал тогда, не зная, что ее интересует в первую очередь рука, а до моего сердца ей и дела нет… Она стала графиней де Рошфор — и, надо отдать ей должное, прекрасно справлялась с этой ролью. Я до сих пор не вполне понимаю, почему она была так нетерпелива и уже через полгода после нашей свадьбы задумала…

— Неужели… — с замиранием сердца прошептал д'Артаньян.

— Ну да, убить меня, — самым будничным тоном закончил за него Рошфор. — Точнее говоря, подсыпать яд в вино. Уже через полгода… Быть может, она побоялась, что я, несмотря на всю свою неопытность, рано или поздно поставлю ее в ситуацию, когда ее плечи окажутся полностью открытыми…

— Боже! Значит, уже тогда…

— Уже тогда, — кивнул Рошфор. — То ли она опасалась, что я увижу клеймо, то ли ей попросту надоела жизнь в глуши, пусть и в роскоши, и ей не терпелось стать очаровательной молодой вдовой, полновластной хозяйкой имений. Скорее всего, она рассчитывала перебраться в Париж, где для нее открылось бы широкое поле деятельности… В нашей провинции ей было скучно после Венеции…

— Венеции? Ну да, конечно… А как же…

— Давайте не будем забегать вперед, — усмехнулся Рошфор. — Расскажу все по порядку. Она подсыпала яд в вино, которое мне должны были, как обычно, принести в библиотеку. Была у меня, надо вам сказать, привычка — посидеть в библиотеке с бутылкой хорошего вина и книгой кого-нибудь из старых испанских поэтов. Я получил некоторое образование, а испанских поэтов всегда любил… То есть, это потом стало ясно, что она подсыпала яд в вино, позже, когда было время все обдумать… Был у меня слуга — старый, преданный, верный и надежный. С одним-единственным грешком за душой — любил старик выпить когда следовало и не следовало. Он около года был в отлучке по делам нашей семьи, так что Камилла его совершенно не знала и об этой его страстишке представления не имела. Он вернулся в поместье всего за два дня до того дня… Короче говоря, он, принеся вино в библиотеку, позволил себе, как явствует из всего последующего, маленький глоточек… Этого вполне хватило. А она… Она была где-то поблизости. И вбежала в библиотеку, едва заслышав стук падающего тела, в полной уверенности, что это я там лежу мертвый. Я вошел следом. Гийом выглядел в точности так, как те двое несчастных, которых вы видели сами — Нуармон и Бонасье. Совершенно спокойное лицо, разве что удивленное, бледное, как смерть, — и эта россыпь алых точек…

— Но как же вы заподозрили…

— Дорогой мой д'Артаньян, вся соль в том, что я-то как раз ничего и не заподозрил! — печально сказал Рошфор. — Ну кому бы могло прийти в голову?! Это у нее не выдержали нервы. Не забывайте, ей тогда было шестнадцать с половиной лет, она растерялась, заметалась, потеряла голову и действовала уже наобум… Знаете, сохрани она хладнокровие, вполне могла бы довести замысел до конца, скажем, незамедлительно предложив мне ради успокоения нервов выпить стакан вина из того самого графина — и я растянулся бы рядом с Гийомом, ни один лекарь не доискался бы до истины… Либо она могла повторить задумку потом. Но у нее, повторяю, не выдержали нервы. Одна стена в библиотеке была сплошь увешана разнообразнейшим оружием… Она схватила пистолет и выпалила в меня. Отсюда и шрам, — он мимолетно коснулся старого рубца на виске. — Выстрел был сделан почти в упор, но мне повезло. Пистолет — не кинжал, которым без достаточного навыка может нанести смертельный удар и ребенок. Чтобы надежно убить из пистолета, нужно практиковаться в стрельбе… А этого навыка у нее как раз и не было. Пуля сорвала кожу и оглушила, я рухнул без чувств. И она поняла, что нужно спасаться. Не мешкая, надела мой охотничий костюм, вывела лучшего коня — она отлично ездила верхом, — прихватила кое-какие драгоценности и деньги. О, сущие пустяки, тысяч на пять пистолей… И скрылась. С тех пор я ее не видел и не имел о ней никаких известий все эти десять лет, но знал, что она жива, потому что за это время то тут, то там находили трупы с белыми лицами и россыпью красных точек… Мне пришлось по выздоровлении уехать оттуда — сами понимаете, каково бы было жить в тех местах… Я понимаю, никто не злорадствовал бы, мне только сочувствовали бы, но я опасался именно этого сочувствия, а не злорадства, сочувствие было унизительнее насмешек за спиной.

— А этот… ее мнимый брат?

— Откуда же, по-вашему, мне известно про венецианское клеймо на ее плече? — горько усмехнулся Рошфор. — Естественно, она и не подумала предупредить его — к чему терять время на такие пустяки? Речь шла о ее драгоценной жизни… Как только я пришел в себя и смог отдавать приказы, к нему поскакали мои люди. Его приволокли в поместье, схватить его было легче легкого, он ведь оставался у себя в домике, ни о чем не подозревая… Ему хотелось жить — сами понимаете, я отнюдь не пылал в тот момент христианским смирением и был в тех местах полновластным хозяином, достаточно было одного моего слова, чтобы его вздернули на первом суку… Он был чертовски словоохотлив. И рассказал немало интересного о жизни очаровательной Камиллы в Венеции. Она туда попала четырнадцати лет — с отцом, поступившим лейтенантом в венецианский флот. Папочка тут же отправился в море, а юная красавица, легкомысленная и жадная до новых впечатлений, принялась познавать жизнь, благо Венеция предоставляет к тому достаточно соблазнов и случаев. Ее мать давно умерла, а старая тетка не могла уследить… История достаточно банальная: сначала любовники любопытства ради, потом для удовольствия, чуть погодя оказывается, что есть и такие, кто не доставляет особенного удовольствия, зато щедр на золото… Иные на этой дорожке превращаются в дешевых шлюх. Другие, обладая достаточным умом и хваткой, наоборот, взлетают высоко. Она была из вторых… Но в конце концов промахнулась. Поставила не на ту карту, как выражаются игроки. Связалась с одним субъектом, довольно молодым и знатным, даже богатым, но кое в чем не отличавшимся от простого «браво». Разница только в том, что он действовал не кинжалом, а ядами. Судя по рассказам «братца», у этого самого Гвидо был самый настоящий талант по части изобретения и применения ядов. Словно во времена Борджиа[28], право слово. Отравленный шип на ключе, перчатки, яблоко, которое разрезают на две половинки отравленным ножом так искусно, что отравитель может преспокойно съесть тут же вторую половину, лишенную яда, на глазах у жертвы, которой достается все зелье…

Синьор Гвидо пользовался большой популярностью среди тех, кто стремился побыстрее получить наследство от зажившегося родственника, или разделаться с врагом, даже не обнажая шпаги, или отправить на тот свет подгулявшую женушку.

Наша пленительная Камилла стала ему не только любовницей, но и помощницей — эта достойная парочка стоила друг друга, надо полагать. Вдвоем зарабатывали неплохие денежки — этакая счастливая семейка, хоть и невенчанная…

Но иногда такие дела все же выплывают наружу. Нашим голубкам тоже не повезло — вернее, не повезло в первую очередь Гвидо. Его вина была доказана венецианским судом неопровержимо и бесповоротно.

Ему отрубили голову, не разводя вокруг этого большого шума, — как-никак он принадлежал к одной из старых и знатных венецианских фамилий, родственники всеми силами стремились избежать огласки, пытались даже откупить его у правосудия, но обстоятельства дела были таковы, что не помогли ни золото, ни связи. В общем, ему отрубили голову прямо в тюрьме, без огласки…

Камилла же отделалась сравнительно легко. Улики против нее были исключительно косвенные, прямых свидетельств не оказалось… И все же ей не удалось выйти на свободу полностью обеленной.

Конечно, она усердно разыгрывала из себя невинную жертву случайного совпадения обстоятельств, она это умеет…

— Ну еще бы! — кивнул д'Артаньян. — В тот раз, когда она меня чуть-чуть не отравила, она сначала предстала в роли кающейся грешницы, угнетенной судьбой и злыми людьми, и это было сыграно так талантливо, что я поверил…

— Вот то-то… Я хорошо представляю, какое впечатление она произвела на судей — бедная, невинная овечка… И все же ей не удалось обелиться полностью. Венецианские судьи — народ решительный. Как она ни старалась, ее все же заклеймили и приговорили к высылке из Венеции навечно. Тут она и познакомилась с этим болваном, что сыграл вскоре роль ее братца, — он как раз, отслужив в венецианских войсках, возвращался во Францию. Бедолага знал о ней многое, но тем не менее поддался ее чарам, решил, быть может, что она искренне решила остепениться… И они уехали во Францию. К несчастью для меня, в Пикардию. Остальное вы знаете.

— И что же вы с ним…

— Поначалу я хотел его повесить, — жестко усмехнулся Рошфор. — Но пожалел дурака — в конце концов, он был ни при чем — и велел только прогнать его из наших мест… И уехал сам. В Париж, где меня никто не знал. Через год познакомился с кардиналом — впрочем, тогда он не был еще кардиналом, даже министром иностранных дел не был: его, в ту пору епископа Люсонского, только что сделали членом Государственного совета… Вот так я ему и прослужил девять лет, будучи в странном положении соломенного вдовца при живой жене. Порой, как уже говорилось, я натыкался на ее следы… Это был яд Гвидо — его последнее изобретение под названием «красная сыпь». Отличная отрава, которую не могут выискать нынешние медики, остаются лишь смутные подозрения да мысли о неведомой заразе… Гвидо не успел в должной мере воспользоваться плодами своих исканий, но она-то знала секрет, рецепт… После того, как ее выслали из Венеции и она уехала во Францию с этим дураком, о «красной сыпи» в городе на воде более не слыхивали. Зато с этим ядом, на свое несчастье, очень близко познакомился кое-кто во Франции и даже в Англии. Повторяю, никто, кроме нее, не мог знать секрета «красной сыпи». Значит, все эти смерти — ее рук дело. Она подрабатывала на жизнь, надо полагать — с превеликой оглядкой, не часто. Понятно, она должна была вести самый скромный образ жизни, выдавать себя даже не за дворянку, а за скромную горожанку, так как со временем, несомненно, узнала, что я остался жив и боялась высовываться… Уж не знаю пока, как ей удалось стать королевской камеристкой, — а впрочем, при ее уме и пронырливости это было нетрудно. Замужем за Бонасье она была около пяти лет… То-то, должно быть, скучная выдалась жизнь при ее любви к блеску…

— Да уж, надо полагать, ей было чертовски скучно, — согласился с ним д'Артаньян. — То-то кляла свою юношескую горячность… Граф…

— Что?

— Как вы думаете, Рошфор, чье поручение она выполняет на сей раз? Одного только Винтера или…

— Вы полагаете, для нас есть какая-то разница? Анна так и так в большой беде…

— И все же… — задумчиво произнес д'Артаньян. — В прошлый раз, когда она пыталась меня отравить, речь, безусловно, шла о мести раздосадованных на фальшивого Арамиса заговорщиков. А теперь… Мне все сильнее кажется, что теперь она проделала все это исключительно для Винтера…

— Совершенно не вижу, чем это может нам помочь, — пожал плечами Рошфор.

— А вот я, представьте себе, вижу! — воскликнул д'Артаньян, вставая из-за стола. — Граф, я вынужден идти…

— Куда?

— В особняк Роганов, — сказал д'Артаньян решительно. — К герцогине де Шеврез. Я знаю, что она в Париже…

— Вы с ума сошли?

— Ничуть, граф, — сказал гасконец.

— Сумасшедший, чего вы рассчитываете добиться?

— Еще не знаю, честное слово, — честно признался д'Артаньян. — Быть может, со мной вообще не захотят разговаривать и выпрут взашей. Быть может, все кончится исключительно оскорблениями в лицо, высказанными ее прелестным ротиком, обученным всяким проказам… Но если мне повезет, мы, не исключено, продвинемся хоть на шажок вперед. Не убьют же меня там, в самом-то деле? Это чересчур даже для герцогини — средь бела дня убивать во дворце Роганов гвардейца кардинала…

— Пожалуй.

— Вот видите. Самое худшее, что может со мной случиться, — придется выслушать не одно оскорбление. Но если это поможет узнать хоть что-то об Анне, я готов подвергнуться любым поношениям…

— Возможно, вы и правы, — сказал Рошфор, задумчиво склонив голову на руку. — Но… Я пошлю с вами парочку гвардейцев. Они будут вас ожидать у входа, на всякий случай. Совершенно не лишняя предосторожность, когда имеешь дело с кем-то вроде герцогини де Шеврез. И не вздумайте отказываться.

— Да боже мой, и не подумаю, — серьезно сказал д'Артаньян. — С месяц назад я стал бы хорохориться и бахвалиться, кричать, что в одиночку выступлю против всех, сколько их там ни есть в особняке. Но вот теперь… Я кое-чему научился за это время — вашими молитвами, дорогой Рошфор…

К его легкому удивлению, проникнуть в особняк Роганов оказалось до смешного просто: собственно говоря, он и не проникал туда вовсе — раззолоченный лакей, с величием павлина уйдя докладывать о нем, вернулся очень скоро и сообщил, что «хозяйка просят господина д'Артаньяна войти» — со всей возможной почтительностью, достойной принца крови, ни тени презрительного взгляда, ни нотки пренебрежения в голосе, не говоря уж о том, чтобы заявить грубо, что именно шевалье д'Артаньяна здесь категорически не желают видеть и предлагают незамедлительно удалиться в самом похабном направлении. «Интересно, — подумал гасконец, шагая вслед за лакеем по анфиладе великолепных покоев. — Первое препятствие, по крайней мере, взято успешно… Быть может, вместо того, чтобы отгонять от порога, она решила принять дома, где, как известно, и стены помогают, и уж в привычной обстановке отвести душу, чтобы уязвить побольнее?»

Однако на лице герцогини он не увидел ни особого злорадства, ни готовности к бою — скорее уж она смотрела выжидательно своими прекрасными карими глазами: она была очаровательна, даже теперь, когда оказалась лютым врагом…

— Ну что же? — спросила герцогиня де Шеврез со своей обычной насмешливостью. — Вы еще долго намерены меня разглядывать, как неотесанный провинциал?

— Герцогиня, я впервые вижу вас в роли герцогини, — сказал д'Артаньян чистую правду. — В вашем настоящем обличье. Без всяких белошвеек и обитательниц уединенных домиков на окраине Парижа…

— И каковы же впечатления? — прищурилась она.

— Вы великолепны, — сказал он. — И прекрасно это знаете.

— Хорошее начало. Можно выразиться, многообещающее. — Она выпрямилась, изящно причесанная, в достойном герцогини платье, сиявшая блеском самоцветов. — Мне обязательно раздеваться или достаточно будет, если я прилягу на это канапе, а вы задерете подол и расшнуруете корсаж?

В ее вопросе не было ни тени насмешки — одна деловитость.

— Вы неисправимы, герцогиня…

— А разве вам этого не хочется, Шарль? — проворковала она невероятно пленительным голосом, словно те мифологические птицы, что совращали мифологического же древнего грека по имени, кажется, Отис Сей, о котором д'Артаньян краем уха слышал. — Бога ради, только не вздумайте возражать. Вы уже самозабвенно насилуете меня глазами… Разве неправда?

— Правда, — сказал он угрюмо. — Ну что поделать, если при виде вас всякий нормальный мужчина испытывает… Даже если он любит другую и удручен… Но в чем тут ваша заслуга? Это все природа…

— А какая разница? Ну что, мне прилечь?

— Нет, — сказал он хрипло.

— Вот как? — Она подняла брови, похожие на ласточкины крылья. — А мне-то показалось, что вы пришли каяться, просить прощения и сказать, что вы хотите возобновить прежние отношения…

— Вы только оттого меня впустили, что так думаете?

— Ну почему же, — сказала герцогиня безмятежно. — Мне просто стало интересно. Было время, когда я сгоряча готова была вас убить, но у меня отходчивый характер… И я вовремя опомнилась.

— Вот как? — саркастически усмехнулся д'Артаньян. — Меня дважды пыталась отравить Констанция Бонасье — перед самой моей поездкой в Англию и не далее как сегодня утром. Я полагал, вы к этому приложили руку…

— Я?! Нет, вы действительно в это верите? Милый Шарль, яды — совершенно не в моем стиле. Не люблю эти итальянские штучки. Не стану скрывать, я говорила парочке любовников, что с превеликой охотой принесла бы цветы на вашу могилу… но, говорю вам, вовремя опомнилась!

— Я не шучу. Констанция дважды пыталась меня отравить.

— Серьезно?

— Слово дворянина.

— В таком случае даю вам слово, что это не я… Не мой стиль.

«А ведь я ей, пожалуй, верю, — несколько оторопело подумал д'Артаньян. — Я ее уже немного знаю — насколько мужчина может знать женщину, особенно такую, — и что-то подсказывает: она не врет…»

— Бедненький! Вас, значит, пытались отравить? Наша крошка Констанция иногда бывает ужасно сердитой… Чем вы ей насолили? Может, в постельку с ней лечь отказались? Ну, тогда я ее понимаю… Дворянина, отвергшего любовь красавицы, только травить и следует…

— Я говорю совершенно серьезно, Мари.

— Да я верю, верю! Значит, вы решили, что это я… Фи, какие пошлости! Хорошо еще, что у меня не хватает духу на вас сердиться. У меня есть свои маленькие слабости, Шарль, и одна из них — вы. Знаете, иные коллекционируют старые медали и монеты, еще какую-то рухлядь… Ну, а я коллекционирую любовников. И не просто вульгарных самцов с устрашающими причиндалами и умением ими пользоваться — нет, я чуточку умнее. Я коллекционирую людей незаурядных. А вы в свое время оказали на меня неизгладимое впечатление этой вашей проделкой — выдав себя за другого, не просто поимели вволю бедную доверчивую женщину, но еще и впутались в серьезнейший заговор. Вот только потом повели себя совершеннейшим идиотом… Но я все же не теряю надежды, что вы одумаетесь. И безрассудно было бы в этих условиях своими руками уничтожать один из ценных предметов коллекции… Я ничего подобного Констанции не поручала. Для меня вообще стало новостью, что она умеет пользоваться ядами…

— Кто в таком случае? Королева?

— Не думаю. Опять-таки это не стиль Анны. В конце-то концов… У Констанции могли быть и собственные мотивы, правда?

— Вы с ней спали? — спросил д'Артаньян.

— Фу, как грубо и совершенно по-мужлански… Каюсь, я с ней позволила себе немного позабавиться… Вы ревнуете? — добавила она с надеждой.

— А с королевой у нее не было случаев… немного позабавиться?

— Ну и что, если так? Шарль, вы же нормальный мужчина. Как по-вашему, неужели молодая, темпераментная, здоровая женщина не имеет права позабавиться на стороне, если ее муж совершенно ею пренебрегает? Причем вдобавок даже не изменяет с другими — а просто погряз в самом пошлом целомудрии…

— Теперь многое начинает складываться в ясную картину… — удовлетворенно сказал д'Артаньян.

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете, что Констанцию десять лет назад заклеймили в Венеции тамошним клеймом? На плече?

— Господи, откуда? За что?

— За то, что она была любовницей одного знатного отравителя — и вдобавок его прилежной ученицей, участвовавшей в нескольких убийствах? Вы знаете, что она за последние десять лет отравила несколько человек во Франции и Англии — а может, где-нибудь еще — ради заработка? Вы знаете, что она, собственно, не имеет права на фамилию Бонасье, поскольку к моменту брака с галантерейщиком уже была замужем самым законным образом? Но сбежала от мужа, когда ей не удалось отравить и его?

— Боже мой, Шарль, что за напраслину вы возвели на бедную девочку… Неужели вы так настроены против человека только за то, что он из простого народа?

— Кто? — усмехнулся д'Артаньян. — Констанция, она же Камилла? Она из дворян, пусть и захудалых, ее настоящее имя — Камилла де Бейль, а по первому мужу она носит титул графини…

— Шарль, вы меня поражаете!

— И тем не менее, все это — чистая правда.

— Ну и что? Мало ли какие грешки у кого водятся за душой…

— Грешки?

— А вы что — святой отшельник, что так легко осуждаете других? Каким боком вас это касается?

— Я же говорил: она дважды пыталась отравить и меня. А сегодня утром по ее поручению похитили Анну Винтер и увезли в неизвестном направлении…

— Ах, вот оно что! — герцогиня метнула на него сердитый взгляд. — Я-то, дуреха, решила, что вы все осознали, истосковались по моим объятиям и пришли мириться… А вы, оказывается, ищете свою синеглазую куклу?

— Более того, — сказал д'Артаньян. — Я рассчитываю узнать у вас хоть что-то о Констанции, что мне поможет напасть на след…

Герцогиня надменно сдвинула брови:

— Шарль, вы заходите слишком далеко! Я не из тех, кто благородно помогает осиротевшему кавалеру отыскать свою соперницу. Чтобы вы мяли простыни с ней, а не со мной? Нет уж, благодарю покорно! Если вы пришли только за этим, извольте удалиться. Проваливайте к чертовой матери, проще говоря. Боже, какая наглость! Я ему должна помочь отыскать его любовницу! Что я вам — святая Цецилия?

— И все же мне кажется, что вы поможете… Что-то о Констанции вы все же должны знать: знакомые, привычки, быть может, места, где она может удерживать пленницу…

— Шарль, убирайтесь к черту! Я позову слуг…

Не тронувшись с места, скрестив руки на груди, д'Артаньян преспокойно спросил:

— Послушайте, Мари, а вы не боитесь получить из точеных ручек Констанции яд в вине?

— Я?! С какой стати? Да я для нее была сущей благодетельницей! Я ее щедрейшим образом вознаграждала за постельные забавы! Я ее устроила королевской камеристкой в Лувр! Я ее свела с вельможами, благодаря которым она сколотила недурное состояньице! Наконец, я ее положила в постель к королеве, отчего ей тоже последовали сплошные выгоды…

— То-то и оно! — воскликнул д'Артаньян. — Вот то-то и оно!

И с превеликой радостью увидел на лице герцогини первые, еще смутные, неосознанные подозрения и страхи.

— Что вы хотите сказать?

— Да просто хочу спросить: Мари, неужели вы действительно не понимаете, что больше ей не нужны? Более того, вы ей, по-моему, уже мешаете… Констанция-Камилла, я сам убедился, чертовски умна и невероятно пронырлива. Как по-вашему, она долго будет сносить ситуацию, при которой вы для нее являетесь чем-то вроде хозяина веселого дома?

— Выбирайте выражения!

— О, простите… — раскланялся д'Артаньян. — Но вы ведь уловили суть? Где гарантия, что она втайне не стремится занять при королеве то место, которое пока что занимаете вы? Плевать, простите, что вы — герцогиня, а она — дворяночка из захудалых. Что, никогда так не было, чтобы люди взлетали на самые вершины из грязи? Возьмите Кончини или совсем уж свежий пример — Бекингэма… Ну так как же, Мари? Вы в самом деле не понимаете, что она может уже тяготиться ролью услужающей? Если ей удастся оттереть вас от королевы…

— Глупости! Мои отношения с Анной настолько прочны…

— Отчего же голосок у вас легонько дрогнул? — напористо продолжал д'Артаньян. — Мари, вы умница, как бы я к вам ни относился, но вы — умница… Вы когда-нибудь слышали о постоянных королевских симпатиях? Вы когда-нибудь слышали о фаворитах и фаворитках, сохранявших свое влияние десятилетиями? Редчайшие исключения лишь подтверждают правило, как выражается мой ученейший знакомый шевалье Рене де Карт… Мари, вы ввели ее в те круги, где она уже может вполне обходиться и без вас, более того — не на шутку опасается вашего соперничества… Она теснейшим образом спуталась с англичанами, даже не с Бекингэмом — с лордом Винтером, который служит герцогу с прохладцей, а на деле разыгрывает свою партию, преследует свои собственные цели… Помните, какие идиллические отношения царили меж всеми вами, участниками заговора Шале? Вы сговаривались с Гастоном и принцем Конде извести короля и кардинала — а сами в то же время подначивали меня убить обоих… Неужели вы считаете, что кто-то другой, те же англичане, тот же Винтер, не способны поступить точно так же и с вами? В конце-то концов, к чему Бекингэму терпеть рядом с королевой человека, имеющего на нее столь сильное влияние, как вы? До поры до времени вы с ним можете идти одной дорогой, но неизбежно настанет миг, когда ваши пути решительно разойдутся… Вы, по большому счету, не нужны победившему Гастону Орлеанскому. Вы не нужны победившему принцу Конде. Всякий победитель, если он достаточно крупная и независимая фигура, старается, чтобы вокруг было как можно меньше претендентов на те же лавры… И та же малютка Констанция, получив еще пару горстей золота, подсыплет вам в стакан порошочек без цвета, вкуса и запаха, и вы едва успеете понять, что умираете… Все, кого я видел, едва успели…

Он замолчал и долго выдерживал хорошо рассчитанную паузу. Удар был нанесен в самое слабое место, какое только имелось у герцогини, — в то место, где родятся подозрительность, недоверие, коварство. Таковы уж нравы и характеры тех, кто погряз в заговорах, — они постоянно вынуждены подозревать друг друга, и, видит бог, не без веских оснований…

— Вы играете со мной, — сказала герцогиня, но по ее тону д'Артаньян уже понял, что правильно выбрал место для удара и безошибочно угодил в него. — Вы играете со мной, преследуя свои собственные цели…

— Ну разумеется, — сказал д'Артаньян. — Не думаете же вы, что я из чистого расположения к вам явился вас предупредить, чтобы держали с Констанцией ухо востро? Конечно, у меня есть свои цели… но в данный момент они у нас с вами общие. И мне, и вам выгодно остановить Констанцию. Вам даже выгоднее, чем мне: я-то, по крайней мере, уже знаю, чего от нее ждать, и в третий раз на ту же удочку не попадусь. А вот вы… Мы — мимолетные союзники, Мари. Так давайте, пусть краткий миг, действовать рука об руку…

Казалось, она колеблется.

— В конце-то концов, я могу ее отыскать и без вашей помощи, — сказал д'Артаньян решительно. — Вы мне всего лишь упростите задачу, и не более того. Пожалуй, вы действительно ни при чем — это чисто ее проделки… Она окончательно переметнулась к Винтеру. А значит, очередной заговор — вы ведь не остановитесь, правда? И вы, и Гастон, и все остальные… — может окончиться успешно. Но в его успехе и заложено ваше несчастье. Вы все же легкомысленны, Мари. Вы когда-нибудь потеряете осторожность и непременно отопьете глоток вина или прохладительного питья из стакана, куда Констанция незадолго перед тем вытряхнула пару крупинок из своего знаменитого перстня — большого, старинной итальянской работы, с огромным красным карбункулом, пустотелым внутри и представляющим собой надежное хранилище для ядовитого порошка… Самое смешное, что мне искренне будет вас жаль. Ничего не могу с собой поделать, настолько вы очаровательны… Я буду жалеть о вас… но сейчас для меня на первом месте стоит обязанность выручить Анну.

— Но зачем ей Анна? — спросила герцогиня чуточку жалобно, чуточку растерянно.

Уловив в ее голосе эти нотки, д'Артаньян еще более возликовал — он еще более продвинулся к цели.

— А вы не знали? — усмехнулся он. — В самом деле, не знали? Анна была женой старшего брата Винтера. Наследниками состояния, титулов, имений и денег остаются она и ее сын. Винтер отравил брата — как теперь совершенно ясно, при помощи Констанции-Камиллы, — но далее не продвинулся. И Констанция взялась ему помочь довести дело до конца. За схожую услугу Винтер предлагал мне в Англии сто пятьдесят тысяч пистолей. Вряд ли Констанции он заплатит столько же — но в любом случае достаточно, чтобы она забыла о вас и ваших поручениях… Меня пытались отравить еще и из-за того, что я стал одним из немногих, посвященных в эту историю. Теперь вы ее тоже знаете. — Он безжалостно улыбнулся, скорее, оскалился. — Вы не рискнете меня убить здесь, Мари. У вас в особняке, могу спорить, нет опытных головорезов, одни недотепы-слуги, умеющие лишь пыжиться и чваниться. А я неплохо вооружен, и возле вашей двери меня дожидаются два гвардейца — не говоря уж о том, что в Пале-Кардиналь прекрасно знают куда я направился… Знаете, как я поступлю, Мари? Что я постараюсь довести до сведения Винтера, уйдя отсюда?

Вот теперь он увидел в глазах очаровательной Мари настоящий страх.

— Шарль, вы не можете… — прошептала она. — Это подло…

— Быть может, — кивнул он. — Но сейчас я способен на любую подлость — благо свершить ее предстоит с людьми, которых никак нельзя отнести к моим настоящим друзьям. Вот именно… Выйдя отсюда, я постараюсь, чтобы до Винтера как можно быстрее дошли слухи, что вы все знаете об этой истории. И тогда ваша жизнь станет невероятно увлекательной — смерть может таиться в каждом куске, в каждом глотке… Я чудом вырвался из рук Винтера и знаю, на что он способен. Вряд ли он и с вами будет церемониться. Что его остановит? То, что вы — любимица французской королевы? Какой вздор, право! Я уверен, он и своему королю вкупе с Бекингэмом подсыпал бы яд, если это помогло бы ему вырвать у Анны права на наследство… Всего наилучшего, Мари. Я и так потерял с вами много времени. Вы не хотите помочь мне? Ваше право. Но и меня никто не обязывает помогать вам сохранить вашу драгоценную жизнь… Всего наилучшего!

Он взял свою шляпу и решительно повернулся. Сделал два точно рассчитанных шага — не слишком быстрых, но и не слишком медленных. Это был решающий момент. Оставалось верить, что ум герцогини де Шеврез, ее подозрительность и жажда жизни возьмут верх над нерасчетливыми обидами…

— Подождите! — раздался за спиной вскрик.

Д'Артаньян медленно обернулся:

— Да?

— Быть может, я и могу указать вам след… По крайней мере, это похоже на след…

— Только не врите, Мари, — сказал он резко, отрывисто. — Вашу ложь удастся проверить очень быстро, и тогда берегитесь…

— Да подите вы! Я не собираюсь врать. Не стоит врать в момент, когда подтверждаются мои наихудшие подозрения…

— Что вы знаете, Мари? — спросил он нетерпеливо.

— Вы говорите, ее похитили? — герцогиня наморщила лоб. — Наверняка с тем, чтобы передать Винтеру…

— Наверняка. Вы знаете какое-то место?

— Трудно назвать то, что я знаю, каким-то конкретным словом… — произнесла герцогиня задумчиво. — Понимаете, Шарль, к ней довольно часто приезжала какая-то монахиня… Не простая монахиня, а занимающая какой-то пост — быть может, настоятельница, аббатиса… Не такая уж старая, определенно из хорошей семьи, резко настроенная против Ришелье… Я с ней пару раз сталкивалась, но не знаю ее имени. Она обитает где-то к северу от Парижа, не особенно далеко, но и не близко… Вот и все, что может вам помочь…

— Что за монахиня? Какого монашеского ордена или братства?

— Понятия не имею, — ответила герцогиня с детской беспомощностью. — Я совершенно не разбираюсь в монашеских одеяниях, и в церкви-то не была не упомню с какого времени… Единственные, кого я уверенно могу отличить по одежде — доминиканцы. У меня был любовник, юный аббат из доминиканцев…

— У доминиканцев, кажется, нет женских монастырей, — сказал д'Артаньян. — В любом случае, они носят только черное и белое… Как она была одета, эта монахиня?

— Дайте припомнить… Она была одета ужасно. Этот их монашеский балахон, при виде которого всякая нормальная женщина придет в ужас. Покрой совершенно…

— Мари, мне не это нужно! Цвет?

— На ней был коричневый балахон, а на голове еще более ужасный черно-белый платок…

— Апостольник?[29] — спросил д'Артаньян, с грехом пополам разбиравшийся в этом вопросе благодаря дальней родственнице-бенедиктинке[30].

— Ну откуда я знаю, как он называется? Коричневый балахон и черно-белый платок… Судя по виду лошадей, запряженных в ее карету, им приходилось совершать переход в несколько часов…

— И это все?

— Уж не взыщите…

— Постараюсь вам поверить, — сказал д'Артаньян. — А если вы меня обманули — тоже не взыщите…

— Противный! — воскликнула герцогиня, уже немного оправившись от пережитого страха. — Я искренне хочу вам помочь. Питаю надежду, что и вы впоследствии, когда справитесь с ней…

— Быть может, — сказал д'Артаньян. — Простите, Мари, но я и в самом деле обязан спешить…

Глава четырнадцатая Коричневый и черно-белый

Войдя в комнату, он сразу увидел по угрюмому лицу Рошфора, что за время его отсутствия никаких успехов так и не случилось. Безнадежно вздохнув, присел к столу и спросил:

— Граф, вы не помните, какие монахини носят коричневые одеяния и черно-белые платки-апостольники?

— Честное слово, нет, — сказал Рошфор после долгого и старательного раздумья. — Боюсь, я в этом предмете никогда не был особенно силен. Нужно позвать кого-то из духовных…

— Коричневую одежду и черно-белые апостольники носят сестры-маританки, — раздался уверенный женский голос, и оба дворянина прямо-таки подскочили от неожиданности.

— Как вы сюда попали, госпожа де Кавуа? — оторопело спросил Рошфор.

— Довольно глупый вопрос, граф, — сказала Мирей де Кавуа, проходя вглубь комнаты с тем же решительным видом. — Меня не только беспрепятственно пропускают в Пале-Кардиналь, но и к монсеньёру мне пройти легче, чем многим другим… — Она внимательно оглядела обоих. — А при чем тут сестры-маританки? У вас что, тоже появилась ниточка?

— Не знаю, ниточка это или ложный путь… — сказал д'Артаньян — и только потом осознал смысл ею сказанного. — Госпожа де Кавуа, что означает «тоже»? У кого еще есть ниточка?!

— Знаете, в чем ваша беда, господа? В том, что вы подошли к делу, как мужчины, а это не всегда полезно в такой ситуации… Могу поспорить, что подсознательно вы ломаете голову, где похитители могли спрятать мужчину, хотя и не отдаете себе в том отчет…

— Помилуйте, разве есть разница? — воскликнул д'Артаньян, искренне уважавший Мирей де Кавуа, но сейчас желавший ей провалиться ко всем чертям на какое-то время. — Похищение есть похищение…

Рошфор согласно кивнул.

— И вы двое считаетесь отчего-то самыми проницательными и ловкими среди людей кардинала… — вздохнула госпожа де Кавуа. — Будь я на его месте, картина рисовалась бы мне несколько иначе… Повторяю, вы, вполне может быть, не отдаете себе в том отчета, но усердно ведете поиски так, словно ищете мужчину. А ведь есть некоторая разница… Во-первых, мужчину гораздо легче спрятать, чем женщину. Достаточно запереть его в какой-нибудь подвал, объяснив окружающим, что изловили вора, — и дело слажено… С молодой, красивой женщиной так не поступишь. Еще и потому, что посаженная в подвал молодая красавица — предмет для пересудов. Моментально распространятся слухи… Мужчину можно переодеть в лохмотья, наставить ему синяков и везти куда-то практически открыто под видом пойманного преступника или проворовавшегося слуги. С женщиной так опять-таки не поступишь. Молодая красавица даже в лохмотьях привлечет всеобщее внимание, и погоня очень быстро выйдет на след…

— Можно дать ей сонного зелья… — пробормотал Рошфор.

— Ну конечно! Сонное зелье — это то, что всегда под рукой, его можно купить на каждом углу…

— Подождите, Мирей! Вы, значит, все уже знаете…

— Ну еще бы. Так вот… Насколько я поняла из слов тех, с кем успела поговорить, вы опасаетесь, что ее похитили не по приказу королевы, а для того, чтобы передать в руки этого вашего мерзавца Винтера?

— Теперь я в этом уверен, — сказал д'Артаньян.

— Значит, безопаснее всего было бы немедленно увезти ее из Парижа, а не скрывать где-то в городе, верно? Ну, а как это сделать, чтобы избежать огласки? — Она печально покачала головой. — Господи, я совсем забыла, что имею дело с людьми, не обремененными брачными узами и плохо разбирающимися в законах, сочиненных именно на сей предмет…

Д'Артаньян покосился на Рошфора, чье лицо при этих ее словах свело горькой гримасой, но смолчал.

— Мужчины… — протянула г-жа де Кавуа. — Так вот, самый надежный способ — представить дело так, что это по приговору суда везут в монастырь неверную супругу, застигнутую на месте преступления и по жалобе мужа приговоренную именно к такому наказанию… Стоит это объявить зевакам — и любая женщина исполнится отвращения к подконвойной, по крайней мере, внешне будет выказывать отвращение. Мужчины, наоборот, будут пялиться с превеликим любопытством в силу своей натуры, но и те, и другие не увидят в происходящем ничего необычного. Ничегошеньки! Еще одна оплошавшая распутная женушка едет в монастырь, и мало ли что она там кричит окружающим… Она может уверять, что ее похитили, что хотят убить, что она вообще не замужем… Не поможет, право.

Рошфор медленно встал из-за стола, выпрямившись во весь рост. На его лице отразилось нешуточное изумление.

— Вы совершенно правы! — воскликнул он. — Я немедленно прикажу…

— Навести справки у всех городских ворот? — живо подхватила г-жа де Кавуа. — Боже мой, Рошфор, неужели вы думаете, что я, додумавшись до разгадки, помчалась к вам, на этом и остановившись?

— Вы хотите сказать!.. — воскликнул д'Артаньян, охваченный внезапно вспыхнувшей надеждой.

— Я хочу сказать, что уже навела справки и собрала сведения, — отрезала г-жа де Кавуа. — Пока ваши люди, как безумные, носились по городу, задавая совсем другие вопросы. Ручаться можно, они задавали идиотские вопросы вроде: «Вы не видели сегодня на улице чего-нибудь подозрительного?» Естественно, даже те, кто видел, как везли девушку, со спокойной совестью отвечали на поставленный таким образом вопрос отрицательно…

— Говорите же, не мучайте меня! — вскричал д'Артаньян. — Я сейчас сойду с ума!

— Ну хорошо, — смилостивилась г-жа де Кавуа. — Около часа дня через ворота Сен-Оноре проехала карета, в которой везли молодую женщину. С ней там сидели две женщины видом словно бы из простонародья, рослые и сильные…

— Они были одеты монахинями? — вырвалось у д'Артаньяна.

— Они были одеты самым обычным образом, как и пристало матронам из простонародья… Не забегайте вперед, я расскажу все по порядку. В воротах Сен-Оноре, как частенько там случается в это время, возник затор. Слишком много было карет и всадников, не говоря уже о шедших пешком. Девушка воспользовалась моментом. Распахнув дверцу кареты, она крикнула что есть силы, что она — явившаяся парижанам святая Женевьева с алмазными подвесками… По описаниям, волосы у нее были золотистые, а глаза — голубые…

— С алмазными подвесками?

— Именно, — торжествующе сказала г-жа де Кавуа. — Святая Женевьева с алмазными подвесками… Святая Женевьева… Кто из вас помнит, в какой день родилась Анна Винтер?

— Неужели…

— В день святой Женевьевы, я узнавала в ее доме на Королевской площади. Так-то!

— Боже мой! — воскликнул д'Артаньян. — Неужели эти изверги успели свести ее с ума?

— Это вы сведете меня с ума, если и дальше будете задавать столь идиотские вопросы! — вспылила г-жа де Кавуа. — Неужели вы еще не поняли? Вам дали даже два следа! Святая Женевьева и алмазные подвески… Бедняжка, она была явно лучшего мнения о ваших умственных способностях! Хотя, быть может… — скромно добавила г-жа де Кавуа, — быть может, она рассчитывала не на вас, а на кого-то вроде меня, достаточно проницательного… Ну, дошло до вас наконец? Святая Женевьева и алмазные подвески! Право же, блестяще придумано! Если бы она стала кричать про похищение, называть свое имя… Чего-то в этом роде от нее ждали — и успели бы зажать рот. А вот придумка насчет святой с алмазами сбила их с толку, и они не сразу затащили ее назад в карету… Она успела прокричать все, что хотела…

— И что было дальше?

— А что могло быть дальше? — пожала плечами г-жа де Кавуа. — Затор расчистился, и карета умчалась прочь… Те женщины успели объяснить окружающим, что везут в монастырь неверную жену согласно приговору суда — как я и предвидела…

— Ворота Сен-Оноре… — задумчиво протянул д'Артаньян. — А что, если насчет монастыря сказано не ради красного словца? Если и впрямь есть какой-то монастырь… Герцогиня де Шеврез мне только что рассказала, что к Констанции часто приезжала какая-то монахиня, из маританок…

— Подождите! — крикнул Рошфор и выскочил за дверь.

Он отсутствовал несколько минут и, вернувшись, с порога объявил:

— Похоже, мы ухватили след, господа мои… Отец Огюстен говорит, что в Труа-ле-Ан есть небольшой монастырь маританок. И репутация у него самая скверная — он имеет в виду не нравственность сестер, а их политические взгляды. Монастырь этот давненько считается гнездом тайных гугенотов, где укрывают тех, кто имеет веские причины скрываться от королевской власти и римской церкви… Аббатисой там некая дама средних лет, происходящая из известной протестантской фамилии де Вернеев…

— Черт возьми! — вскричал д'Артаньян. — Неужели нашли?

— Не знаю пока, — сказал Рошфор, и на его лице появилась столь знакомая д'Артаньяну хищная усмешка, говорившая о многом. — Но в том, что это идеальное место для того, чтобы насильственно удерживать сторонницу кардинала, не привлекая ничьего внимания, сомневаться не приходится… Слишком многое совпадает: монахиня-маританка, ворота Сен-Оноре… Труа-ле-Ан лежит на самом коротком пути из Парижа к местам, откуда можно побыстрее переправиться в Англию…

— Труа-ле-Ан… — протянул д'Артаньян. — Около пятидесяти лье от Парижа, не так ли? Если пуститься в путь немедленно, то завтра мы уже будем на месте… Полагаю, вы не откажетесь поехать со мной, граф?

— Разумеется, — отозвался Рошфор. — Мы двое, и Каюзак с де Вардом, да четверо вооруженных слуг… Бессмысленно сноситься с кардиналом и ждать его распоряжения или совета, слишком много времени потеряем. Вряд ли они будут долго удерживать ее в монастыре — вот-вот грянет война, англичанам у нас неуютно…

— Да, вот что! — спохватился д'Артаньян. — Госпожа де Кавуа, вы, часом, не слышали ли еще и о четырех мушкетерах короля, проехавших через городские ворота? Констанция и ее спутники переодеты как раз мушкетерами…

— Любезный господин д'Артаньян, я умная женщина, но не волшебница, — с достоинством ответила г-жа де Кавуа. — Сейчас столько мушкетеров и прочего военного народа уезжает из Парижа, спеша к Ла-Рошели, догоняя свои роты и полки… Даже расспрашивать бесполезно. В особенности если, в отличие от Анны, наша четверка вовсе не собиралась привлекать к себе внимание. Самая обычная картина — мушкетеры короля верхами…

— Да, вы правы, — согласился д'Артаньян. — Боже, сделай так, чтобы мы не ошиблись в догадках, чтобы мы рассчитали верно… На коней, граф, на коней!

Глава пятнадцатая Рыцарь и лилия

Ежась от утреннего холодка, д'Артаньян осторожно высунулся из-за куста так, чтобы не потревожить ни одной веточки. Меж деревьями и в кустарнике еще висели кое-где зыбкие клочья тумана и помаленьку таяли. Со стороны монастырской стены не доносилось ни единого звука, но слева тонкой струйкой поднимался дымок из поварни, а значит, там уже начинали понемногу просыпаться…

Как он ни приглядывался, не мог различить на земле свежих отпечатков конских копыт или следов колес кареты или повозки. Дело было не в яростных надеждах — опыт гасконского охотника подсказывал ему, что со вчерашнего вечера из ворот не выезжали ни всадники, ни колесные экипажи.

Словно отвечая на его не высказанные вслух мысли, Рошфор тихонько сказал:

— Слуги расспросили всех в округе. Вчера, по крайней мере, никто отсюда не уезжал, а господа мушкетеры, числом четверо, прибыли задолго до вечера… Они там. Или, по крайней мере, там, внутри, госпожа Констанция с сообщниками…

— Но ведь это уже кое-что? — спросил д'Артаньян, чувствуя, как жесткая усмешка, словно гримасой, сводит всю левую половину лица. — В конце концов, их только четверо… Даже трое — Констанция по-настоящему опасна только в том случае, если неосмотрительно выпить то, что она предлагает из своих прелестных ручек…

— Мы не знаем, сколько там еще может оказаться народу. Монастырь, конечно, женский, но когда речь идет о таком вот гнезде…

— Но мы же не можем торчать тут до бесконечности?

— Он прав, Рошфор, — поддержал Каюзак, поплотнее закутываясь в плащ. — Если так и будем торчать, ничего не узнаем и ничего не изменим. Хорошо бы туда проникнуть…

— Но как?

— Это уж вы думайте, друзья мои, — сказал великан. — Вы, все трое, — люди хитроумные, а я особо думать не привык. На мой взгляд, проще всего было бы выломать к чертовой матери ворота, ворваться туда и захватить поганцев тепленькими. Если даже вы начнете придумывать всякие военные хитрости, скажем, подсылать кого-то под видом заблудившегося путника, дело может провалиться. Стоит им что-то заподозрить… Монастырь расположен на отшибе, вдали от большой дороги, нужно быть уж не знаю каким заплутавшим путником, чтобы сюда забрести…

Рошфор с сомнением посмотрел на ворота:

— Их, по-моему, можно выломать только пушечными ядрами…

— Или вон тем симпатичным камнем, который валяется справа, — возразил Каюзак. — Видите? Серый такой валун…

— Его и втроем не поднять!

— Уж я-то подниму, только прикажите… И в два счета выломаю эти клятые ворота, любо-дорого!

— Возможно, — в задумчивости произнес Рошфор. — И, несомненно, внутри от адского грохота проснется даже мертвый… Мы нашли в стене одну потайную калитку, но если есть и другие, совершенно незаметные снаружи?

— В таком случае, мы разделимся, — сказал д'Артаньян. — Скажем, мы с Каюзаком ворвемся внутрь, а вы с де Вардом и всеми четырьмя слугами окружите монастырь, насколько удастся. Это рискованно, согласен, но сколько же можно торчать тут, ничего не делая? Рошфор, если вы и дальше будете медлить, клянусь богом, я пойду туда один! Мы не на войне, черт побери, и вы не командир!

— Он прав, Рошфор, — кивнул Каюзак.

— Абсолютно прав, — поддержал де Вард. — Штурм — и никак иначе.

— Ну ладно… — протянул Рошфор. — Вы, Каюзак… Тс-с!

Он пригнулся, чтобы его не видно было за кустами с той стороны. Его друзья моментально проделали то же самое — кто укрылся за кустами, кто отступил за дерево.

Послышался тягучий, пронзительный скрип, и одна половинка ворот — из толстых досок, почти сплошь окованных железом, как было принято в ту беспокойную эпоху, — отошла внутрь. Кто их распахнул, они не видели, створка закрылась почти сразу же, но сначала наружу выехала бочка на колесах, запряженная понурой лошадью не менее преклонного возраста, нежели незабвенный беарнский мерин, на котором д'Артаньян пустился завоевывать Париж. На облучке сидела грузная монахиня в коричневом одеянии с опущенным на лицо капюшоном. Она громко причмокнула губами, и старая лошадь поплелась привычной дорогой. «Ну да, ручей, — вспомнил д'Артаньян. — Неподалеку отсюда, у ведущей в монастырь дороги, мы его видели и сами поили там коней».

— Господа, — возбужденно зашептал он. — Вот вам и решение! У нас будет пленница, которую можно разговорить!

— А если она не захочет говорить? — усмехнулся Каюзак.

— У меня заговорит, — сказал д'Артаньян многообещающим тоном. — Отчего-то я не чувствую сегодня в себе жалости к здешним монахиням…

— Сказать по совести, я тоже, — кивнул Рошфор. — Каюзак, заходите слева, дадим ей отъехать подальше и перехватим без шума…

Прячась за кустами по обе стороны узенькой лесной стежки, они преследовали бочку на протяжении примерно ста шагов. Потом Рошфор громко кашлянул, и Каюзак на цыпочках выбежал на дорогу — при всем своем росте и комплекции он отнюдь не был неуклюжим и при необходимости мог двигаться легко и бесшумно, словно огромный кот. Монахиня, вмиг сдернутая с облучка, лишь слабо трепыхалась в железных объятиях великана. Что до лошади, то она со свойственной всем, достигшим столь преклонного возраста, философской невозмутимостью как ни в чем не бывало шагала по знакомой дорожке, пока де Вард не остановил ее, схватив вожжи, и не привязал их к кусту. Старушка невозмутимо принялась пощипывать листочки.

Каюзак побежал в чащобу, неся на весу свою пленницу и как-то странно оглядываясь на спешивших следом друзей. Оказавшись на поляне, он внезапно ухмыльнулся во весь рот и, стараясь не повышать голоса, сообщил:

— Друзья мои, сейчас вы увидите первую красотку во всей округе! Черт побери, она настолько пленительна, что и святой бы не удержался от объятий, куда уж мне, грешному!

Рошфор поморщился:

— Каюзак, вы можете обойтись без глупых шуток в столь важный момент?

— Дело так оборачивается, что не могу, уж простите, граф, — настойчиво продолжал Каюзак. — Прикройте глаза, друзья мои, сейчас вы будете ослеплены несказанной красотой нашей пленницы, так что советую поберечься! А ну-ка!

И с этими словами он левой рукой сорвал капюшон с головы ошеломленной монашки. Какое-то время стояло оторопелое молчание. Потом д'Артаньян подхватил:

— В самом деле, красотка великолепна! Особенно пленяет эта ее обширная сверкающая лысина!

— А уж борода до чего хороша! — рассмеявшись, сказал де Вард. — Ничто так не украшает скромную служительницу божию, как густая, нечесаная борода!

Даже Рошфор, особенно сумрачный с утра, не удержался от улыбки.

Их пленница оказалась вовсе не женщиной, а мужчиной лет сорока, с блестящей лысиной и косматой бородой, довольно давно содержавшейся в беспорядке. Он молчал, настороженно бросая по сторонам испуганные взгляды.

— Какова красоточка? — ухмылялся Каюзак. — Я-то сразу почувствовал бородищу, как только зажал рот этой мнимой монашке! Слышал я, что рождается иногда такое вот чудо природы, женщина с бородой, самолично видел такую на ярмарке в Руане, но я уверенности ради проверил его с другого конца, и то, что там нащупал, на женскую принадлежность вовсе не похоже. Разрази меня гром, это доподлинный мужчина! Вот только какого черта он напялил одежду монашки, и что он вообще делает в женском монастыре? Будь ему лет на двадцать поменьше, можно было бы подозревать романтическую интригу, но он что-то не похож на хитроумного влюбленного! Эй ты, прах тебя побери! — и он встряхнул пленника так, что у того громко лязгнули зубы. — Что ты тут делаешь, прохвост? Только не пытайся меня уверить, что тебя зовут сестра Жюстина и ты посвятила себя господу…

Пленник молчал, затравленно глядя из-под густых бровей.

— Черт возьми, некогда разводить с ним церемонии! — воскликнул д'Артаньян.

— Ваша правда, — сказал Рошфор. — Каюзак, поставьте его на грешную землю, но покрепче держите за шиворот, чтобы не вздумал сбежать. Вот так, благодарю… — Он вынул из ножен кинжал и приложил острие к морщинистой шее пленника. — Милейший, у нас нет времени разводить церемонии. Мы — люди решительные и прибыли сюда по делу, не терпящему отлагательств. Оно не вас касается, так что не дрожите, как заяц. Если ответите на вопросы и будете нам помогать, мы о вас забудем, как только добьемся своего…

— Сударь, я ничего не знаю…

Рошфор сделал легкое движение, и остро отточенное лезвие чуть прорезало кожу, на которой выступили крупные капельки крови.

— Остановитесь, я все скажу! — в панике воскликнул пленный.

— Вот и прекрасно. Только извольте говорить потише. Кто вы такой? Ну? Или мне продолжать?

— Николя Бриссон, из Парижа… Скромный печатник…

— Так-так-так… — сказал Рошфор. — Что-то такое припоминаю… Это не в вашем ли заведении, господин скромный печатник, мастерились кое-какие памфлеты, оскорбительные для церкви и ее служителей?

— Поверьте, я тут ни при чем! Мне просто хорошо платили…

— Ну да, примерно так мне и говорили, — кивнул Рошфор. — Но королевские законы не признают такие тонкости смягчающим обстоятельством, и вам стало жарковато в Париже, вы куда-то пропали… И вот где всплыли, оказывается, мэтр Бриссон, подручный изящной словесности… Помнится, вас приговорили заочно. А вы прекрасно проводите время в компании святых красоток…

— Нашли красоток! — фыркнул пленник, пытаясь улыбнуться с опаской. — Клянусь богом, тут не найдешь ни одной, способной прельстить даже утомленного долгим воздержанием мужчину. Стары и страшны, как смертный грех, все поголовно. Одна аббатиса еще ничего, но она предпочитает блудничать с какой-то красоткой из Парижа, которая в обмен на постельные услуги вертит ею, как хочет, распоряжается в монастыре, как у себя дома, постоянно проворачивает какие-то делишки… Вот и сейчас…

Он спохватился и умолк.

— Мэтр Бриссон, — сказал Рошфор бесстрастно. — У вас есть два пути. Если вы нам поможете, я о вас забуду навсегда. Если нет — мы прихватим в Париж и вас, а уж там вы до конца жизни будете обеспечены крышей над головой и кровом за счет казны. Хотя, должен сознаться, ни то, ни другое особой роскошью отличаться не будет… Итак? Вы не какой-то там разбойник, вы человек грамотный, причастный к высокой литературе, пусть и в качестве печатника, значит, должны обладать развитым воображением… Неужели вас привлекает Бастилия?

— Упаси господи! — с искренним ужасом воскликнул Бриссон.

— Тогда развязывайте язык.

— А вы… вы правда…

— Слово дворянина. Как зовут эту верную подругу аббатисы?

— Катарина.

— Опишите ее.

— Ей лет двадцать пять — двадцать шесть, темноволосая, глаза голубые, носик слегка вздернутый… Очень красивая…

— Обратите внимание, д'Артаньян, — сказал Рошфор глухо. — Ее отчего-то привлекают только те имена, что начинаются на букву «К». Камилла, Констанция, Катарина… Впрочем, это неважно… Итак, она сейчас в монастыре?

— Да, сударь. Она приехала вчера ночью с тремя спутниками, все четверо были одеты мушкетерами короля… Их поместили на ночлег в западном крыле…

— Это мужчин-то? — усмехнулся Рошфор.

— Ах, сударь! — проникновенно сказал беглый печатник. — Эти старые стервы за деньги дадут приют и самому Вельзевулу, если он вздумает остановиться тут на ночлег. Не будь у меня денежек, черта с два они бы меня прятали… Я тут разного народу насмотрелся — гугеноты, беглые преступники, вовсе уж непонятный народ, от которого лучше держаться подальше… Но сейчас в монастыре нет никого постороннего — только Катарина со своими спутниками, я и та девушка, которую привезли вчера под вечер…

— Как она выглядит? — спросил Рошфор невозмутимо, отстранив одной рукой подавшегося к ним д'Артаньяна.

— Золотоволосая и голубоглазая, очень красивая… Ее держат взаперти, я не стал выяснять, почему — не в моем положении соваться с лишними вопросами. Аббатиса, как ее увидела, не утерпела и попыталась тут же склонить к своим забавам, только та девушка прошлась ей по физиономии всеми десятью пальчиками, и она теперь ходит поцарапанная, злая, как три ведьмы… А часа через два прискакала Катарина и долго кричала на аббатису… Приказала одному из своих спутников стеречь дверь, хоть она и заперта снаружи… И опять ругала аббатису на чем свет стоит за то, что лезет не в свои дела с глупыми забавами…

— И аббатиса смиренно терпела выволочку? — хмыкнул Рошфор.

— Она в руках Катарины, словно воск… Девушку сторожат, как зеницу ока, я так понял, она Катарине чертовски нужна…

— Когда они собираются уезжать, не знаете?

— Да вроде бы ждут кого-то, он должен был приехать то ли вчера, то ли сегодня, но задержался где-то…

— Значит, кроме этой троицы, в монастыре нет никого, способного оказать вооруженное сопротивление?

— Никого. Только эти старые мегеры с их когтями, что будут почище любой алебарды…

— Если вы нас обманули хоть в малости, любезный Бриссон, вы умрете на месте, — преспокойно предупредил Рошфор. — Я не шучу.

— Клянусь вам…

— Не клянитесь, — сказал Рошфор. — Просто вспомните хорошенько, не упустили ли чего…

— Да что вы!

— Ну что же. Ваша жизнь и свобода исключительно в ваших руках, так что не взыщите, если придется…

— Что я должен делать?

— Вы сейчас вернетесь в монастырь с бочкой, — терпеливо, словно маленькому ребенку, разъяснил Рошфор.

— Но я ее не наполнил…

Граф усмехнулся:

— Думаю, об этом в ближайшее время вряд ли кто-то вспомнит… Вы вернетесь к воротам, словно уже побывали на ручье. Как ни в чем не бывало окликнете привратника…

— Там привратница…

— Это несущественно. Проедете во двор как ни в чем не бывало — ну, а следом войдем мы. После этого можете прыгать с бочки и прятаться в любом укромном уголке, потому что мне вы больше не будете нужны — а в монастыре, подозреваю, станет чересчур уж шумно, и человеку стороннему в этой сумятице делать нечего… Ну как, вы согласны?

— Что же делать… Скажите, чтобы этот верзила меня отпустил, и пойдемте побыстрее все окончить…

— Не спешите, — сказал Рошфор. — Сначала расскажите кратенько, но подробно о внутренних помещениях и их расположении. А еще лучше — рисуйте прутиком на земле. Д'Артаньян, сломайте ему подходящую веточку…

Гасконец, сгорая от нетерпения, быстренько срубил кинжалом подходящий прут и заострил его, словно перо очинил. Незадачливый печатник присел на корточки и, временами опасливо косясь через плечо на Каюзака, возвышавшегося над ним бдительно, словно башня Шатле, принялся чертить прутом по песку, приговаривая:

— Вот тут у них трапезная, тут сестринские кельи… Тут, на втором этаже, держат взаперти девушку… Только имейте в виду, господа: я далеко не во всех помещениях бывал, сами понимаете, так что полного описания дать не могу… И, скажу вам по совести, монастырь построен давным-давно, еще во времена Жанны д’Арк, он весь пронизан потайными ходами, словно порченое яблоко — ходами червей… Там можно прятаться неизвестно сколько…

— Против этого есть хорошее, надежное средство, — без улыбки сказал Рошфор. — Запалить монастырь с четырех концов, тогда все обитатели потайных ходов и комнат выскочат наружу, как ошпаренные, и очень быстро…

— Боже мой, вы способны поджечь монастырь?!

— Отрадно видеть, мэтр Бриссон, что в вас наконец-то пробуждается подлинно христианское чувство… — скупо усмехнулся Рошфор. — Я говорю о крайнем средстве — а монастырь этот, кстати, вовсе не напоминает мирную обитель служительниц божьих, достаточно вспомнить и о вас, и о других гостях…

— Вы обещали…

— Я всегда держу свои обещания, — заверил Рошфор. — Ну, вы готовы, господа? Видимо, все-таки придется разделиться: д'Артаньян с Каюзаком пойдут во двор, а мы с графом будем патрулировать стены снаружи — коли уж тут есть потайные ходы, какие-то из них неминуемо ведут наружу. Слуги могут не справиться в одиночку, хоть они и надежные парни… Вперед!

Мэтр Бриссон как ни в чем не бывало восседал на облучке, когда бочка подкатила к наглухо закрытым воротам. Д'Артаньян с Каюзаком шли за ней, пригибаясь. Сердце гасконца отчаянно колотилось, а рука стискивала эфес.

Печатник заколотил в калитку, и изнутри очень быстро послышался сварливый старушечий голос:

— Кого там черт несет, прости, господи?

— Да кому там быть, кроме меня, сестра Жюстина, — откликнулся Бриссон самым естественным голосом. — Открывайте скорее!

— Что-то быстро вы обернулись…

— А зачем тянуть? Пора завтракать, вот и спешу…

— Все бы вам жрать да жрать, любезный… — и по ту сторону ворот скрипнул засов.

Едва лошадь — тоже, несомненно, ожидавшая своего лошадиного завтрака — сделала пару шагов в ворота, гораздо проворнее, чем выходила из них, гвардейцы пробежали мимо бочки и ворвались в ворота. Сморщенная старуха в одном платье, без апостольника, увидев их, отчаянно взвизгнула и шарахнулась, но они кинулись во двор, уже не обращая никакого внимания на старую ведьму, при которой не было никакого оружия…

Зато оно имелось у двух верзил в синих плащах королевских мушкетеров, ринувшихся навстречу столь яростно и незамедлительно, что не вызывало никаких сомнений: оба привычны к стычкам и несомненно пребывали тут в карауле. Надо полагать, осторожная Констанция приняла все мыслимые меры предосторожности…

Предоставив Каюзаку одного, гасконец ринулся на второго. Перед самым его лицом сверкнула вспышка пистолетного выстрела и взлетел клуб дыма — но д'Артаньян, которому яростное стремление освободить любимую девушку придало нечеловеческое проворство, успел уклониться, и тяжелая пуля звучно ударила в ворота за его спиной.

Он не медлил и не собирался никого щадить. Уже через несколько мгновений он, слыша слева ожесточенный звон клинков, сделал отчаянный выпад и пронзил горло противнику. Прохрипев какое-то английское ругательство, тот, корчась, рухнул на мощенный булыжником двор и испустил дух.

Д'Артаньян оглянулся. Каюзак теснил своего противника к крыльцу. На левом предплечье великана расплывалось кровавое пятно, но он уверенно действовал здоровой рукой, пренебрегая раной. Очень быстро его враг оказался прижат к стене, а там и насажен на рапиру, как бабочка на иглу…

— Нужно спешить, — переводя дух, сказал д'Артаньян. — Те двое где-то внутри…

— Мерзавцы! Еретики! Святотатцы!

Это вопила, наступая на них, монахиня-маританка в полном облачении, еще нестарая женщина лет сорока, довольно миловидная, с сытым, отнюдь не аскетическим властным лицом.

— Убирайтесь отсюда немедленно! — выкрикнула она, вынужденная остановиться, когда д'Артаньян без церемоний преградил ей дорогу обнаженной шпагой. — Как вы посмели, безбожники, осквернять своими рожами женскую обитель?

— А вот эти, значит, ее не оскверняли? — усмехнулся д'Артаньян, кивком указывая на два неподвижных тела несомненно мужского пола. — Наоборот, придавали святости? Интересные порядочки в вашем заведении, мать аббатиса!

— Как ты смеешь? Я вас обоих прокляну и отлучу от церкви…

— А ну-ка захлопни клюв, старая ворона! — крикнул гасконец уже без всякого почтения. — Не плети тут сказочки доброму католику! Нет у тебя права отлучать от церкви, а что до проклятия, то я знаю одно духовное лицо, чьи проклятия не в пример грознее. И зовут его — кардинал Ришелье. Уж если он тебя проклянет, святоша мнимая, для тебя наступят поистине унылые деньки! Ну что вытаращилась? Служба кардинала! Где девушка, которую вы тут держите взаперти? Ты хоть знаешь, святая стерва, что участвовала в похищении одной из вернейших сподвижниц кардинала? — Он взмахнул шпагой у нее перед носом. — Да я тебя насквозь проткну, интриганка! Или кардинал, лишив тебя сана, прикажет разорвать лошадьми на Гревской площади за такие выходки! Люди и познатнее тебя теряли головы!

Он был страшен в гневе, и аббатиса, помертвев, замолчала, лишь мелко-мелко крестилась, шепотом поминая царя Давида и всю кротость его.

— Мы с тобой не шутим, ханжа чертова! — загремел окровавленный Каюзак. — Я тебе самолично поджарю пятки на твоей же поварне! Где девушка? Отвечай живее, а то намотаю твои патлы на кулак и вертеть буду по всему двору!

И он протянул к ней ручищу, покрытую своей и чужой кровью, бесцеремонно сорвал с головы чепец, вцепился в аккуратную прическу.

— Помилуйте, господа! — вскрикнула аббатиса, не без оснований подозревавшая, что пришел ее смертный час. — Что бы вам сразу сказать, от кого вы прибыли… Все мы тут верные слуги…

— Веди, стерва! — рявкнул Каюзак, прямо-таки забрасывая ее в дверь.

Хныча и причитая, аббатиса резво трусила впереди, показывая им дорогу на второй этаж. По всему зданию послышались испуганные визги и охи, но гвардейцы, не обращая внимания на перепуганных монахинь, взбежали по лестнице, устремились по длинному коридору.

В самом конце его вдруг мелькнул, исчезая за поворотом, край синего плаща. Дверь, откуда выскочил скрывшийся у них на глазах человек в одежде королевского мушкетера, так и осталась распахнутой — и это была та самая дверь, которую описал, чье расположение прилежно указал беглый печатник…

Отшвырнув монахиню, как тряпку, д'Артаньян побежал. За его спиной грохотал сапожищами Каюзак. Они неслись посреди пропахшей ладаном солнечной тишины, нарушаемой лишь их собственными шагами и истошными воплями монахинь где-то в отдалении, и это было, как во сне, когда тело ничего не весит и можешь творить, что хочешь, и тяжелое предчувствие отчего-то сжало д'Артаньяну сердце…

Охваченный тревогой, он бежал сломя голову, пересекая полосы солнечного света, падавшие из высоких стрельчатых окон по правую сторону коридора.

Он сгоряча налетел на распахнутую дверь, пребольно ушиб плечо, но не ощутил удара. Влетел внутрь.

— Боже милостивый… — прошептал за его спиной Каюзак.

Д'Артаньян упал на колени рядом с Анной, распростертой на щербатом каменном полу, давно не метенном как следует. Ее золотистые волосы разметались по треснутым плитам, неподвижный взгляд синих глаз был устремлен в неизвестные дали, а прекрасное лицо было белоснежным, как мрамор, покрытым крохотными алыми точками…

Гасконец издал звериный вопль. Он понимал все, но принять случившегося не мог, казалось, стоит зажмуриться, потрясти головой — и наваждение спадет, все переменится…

Но текли минуты, а все оставалось, как прежде. Совсем близко, за стеной, стучали копыта, вразнобой хлопали выстрелы и кричали люди, а он стоял на коленях, не в силах шелохнуться, с залитым слезами лицом…

Его вырвал из беспамятства голос Каюзака:

— Д'Артаньян, будьте мужчиной! Там идет бой!

Только тогда гасконец вскочил на ноги, одержимый жаждой убийства и разрушения.

— Да-да! — воскликнул он горячечно. — Конечно же, бой! И месть… Это женщины рыдают над мертвыми, а мужчины за них мстят! Как вы, Каюзак?

— Да пустяки, — проговорил слегка побледневший от потери крови великан. — Больновато, конечно, и голова кружится, но бывало и похуже. Нужно только отдышаться, а то голова чужая…

— Оставайтесь здесь, мы справимся без вас, — быстро сказал д'Артаньян. — Увезите ее отсюда, я не хочу, чтобы она оставалась в этом поганом месте… Тот городок поблизости, как его, Можерон… Увезите ее туда, пусть эти мошенницы и клятый печатник вам помогут, иначе я запалю это гнездо, а их, клянусь богом, перебью…

Как безумный, он бросился вниз, пробежал по двору, выскочил в ворота и обогнул монастырь с запада, несясь вдоль стены.

Головой в кустах лежал покойник в синем плаще, а неподалеку сидел на траве де Вард, прижимая ладонь к левому виску. Меж его пальцами обильно текла кровь, и Рошфор стоял над ним с носовым платком. Здесь же стояли слуги с испуганно-бравыми физиономиями, сжимая мушкеты, от которых остро тянуло тухлой пороховой гарью.

— Этого Планше достал, — сказал Рошфор, кивнув в сторону трупа. — Всадники галопом выскочили из незаметной дверцы… Она ускользнула. Черт побери, ускользнула! Хорошо еще, что за все эти годы так и не научилась метко стрелять из пистолета, де Варду повезло, ему, как мне когда-то, лишь сорвало кожу, и череп не задет… — Он спохватился: — Д'Артаньян, что с…

Взглянув в лицо гасконцу, он замолчал и, медленно подняв руку, перекрестился, шепча:

— Господи, на все твоя воля… но почему должно было случиться именно так?

Планше всхлипнул.

В приливе яростной решимости д'Артаньян вскричал, чувствуя, как высыхают на лице обильные слезы:

— На коней, Рошфор, на коней! Пока мы еще можем что-то сделать!

Глава шестнадцатая Суд божий

Всадники уже давным-давно не скакали во весь опор — загнанные кони могли идти лишь рысью, да и то время от времени переходя на шаг. Давным-давно отстали Планше и слуга Рошфора, чьи лошади не выдержали гонки. Позади остались с полдюжины маленьких городков на ведущей в Кале дороге — Мортевиль и Жассе, Вольвер и Нольбье…

Даже теперь д'Артаньян опережал Рошфора на два-три корпуса. Несмотря на многочасовую скачку, он не чувствовал ни тени усталости — сила, гнавшая его вперед и вперед, превозмогла все…

Увы, Констанция их опережала. Лошади д'Артаньяна и Рошфора тоже отдохнули за ночь — но они провели эту ночь в лесу, подкрепившись лишь травой, а вороной клейменой простоял в уютной конюшне, и утром ему успели задать овса…

И все же дела их были не безнадежны. Вороной не мог промчаться без остановки до Ла-Манша — а со следа они не сбились. Где бы они ни проезжали, везде им сообщали о всаднике в мушкетерском плаще, очертя голову пронесшемся не так давно… совсем недавно… вот-вот… за четверть часика до ваших милостей… и не пронесшемся уже, а прошедшем рысью… отдохнувшем у этого самого дерева самую чуточку… всадник спрашивал, можно ли купить тут коня… сказать по правде, сударь, он больше походил на переодетую женщину… да, голосок определенно женский… вот только что проехал здесь, сударь, вороной весь в мыле, не на шутку притомился… шатался вороной, вот-вот с ног грянется…

— Стойте! — воскликнул д'Артаньян, натянув поводья, и его конь шарахнулся, храпя.

На обочине лежал вороной — вытянув шею, оскалив зубы, уже бездыханный.

— Похоже, ей пришлось идти дальше пешком… — ощерясь по-звериному, продолжил гасконец. — Вон там виднеются дома…

— Это Грамартен, — сказал Рошфор, выплевывая пыль. — Городок совсем маленький, лошадей на продажу там вряд ли сыщешь… а вот гостиница, мне помнится, есть… Вперед, д'Артаньян, вперед! Черт, мой конь решительно отказывается сделать хоть шаг…

— Мой тоже.

— Привяжите к дереву! — Подавая пример, Рошфор спрыгнул с седла и торопливо обмотал поводья своего коня вокруг ветки. — Пусть отдохнут, можно добежать и пешком!

Они кинулись к Грамартену, до которого было не более четверти лье. Первого же встречного, попавшегося им на пути, Рошфор беззастенчиво сграбастал за воротник и проговорил, запыхавшись:

— Не проходил ли тут королевский мушкетер?

Прохожий, судя по виду, обыкновенный горожанин, к тому же не отмеченный печатью особого ума, пожал плечами:

— Это вы про кого, милсдарь? Проходили тут всякие, но ни одного с мушкетом… Чего не было, так это мушкета…

С превеликим терпением Рошфор продолжал:

— На нем должен быть синий плащ с крестом и лилиями… Короткий такой, спереди и сзади — кресты с лилиями…

— Чего-то было похожее, — сказал провинциал, старательно почесывая в затылке. — Только плащ на нем был почти что и не синий, пропылился насквозь. А шитье, верно вы говорите, вроде креста с лилиями… Если вы его имеете в виду, так он проходил. Дал мне монету и спросил насчет продажных лошадей. Юнец совсем, голосок звонкий, чисто женский. Ну, я ему сказал чистую правду: продажных девок у нас с полдюжины сыщется, потому что живем поблизости от большой дороги и в них частенько бывает нужда у господ проезжающих, а вот продажных лошадей на данный момент не имеется… Тогда юнец порасспрошал, как ему пройти к гостинице, я подробно объяснил — за пистоль-то как не услужить со всем прилежанием? Он и пошел прямиком в «Корону Франции»…

— Где это?

Горожанин замялся, явно рассчитывая заработать и на этих путниках, но Рошфор яростно встряхнул его, крикнув:

— Служба кардинала!

— Так бы и сказали, милсдарь… — Местный житель мгновенно стал прикидывать, куда бы ему скрыться от сложностей большого мира, столь неожиданно обрушившихся и на эту глушь. — Пойдете вон туда, где свиньи в пыли валяются, повернете налево мимо вывески бочара — вон там бочка на ней нарисована — и через сотню шагов упретесь прямехонько в «Корону Франции»… Милсдарь, у нас тут не предвидится никакой войны? Чтоб успеть убежать чтоб…

Не ответив, они пустились в указанном направлении. Оказалось, местный тугодум не соврал и направил их прямехонько в гостиницу.

Имея дело с одним-единственным противником, опасным главным образом не оружием, а тем, что подсыпает в питье, не следовало тратить время на долгий осмотр и разведку. Они вошли в гостиницу, не отряхнувшись от пыли, и, едва хозяин заспешил навстречу с приторной профессиональной улыбкой, Рошфор, ухватив его за горло, загнал в угол, сказал тихо, но внушительно:

— Ни единого звука, иначе прикончу. Служба кардинала. Где мушкетер? Где мушкетер в синем плаще, я тебя спрашиваю? Отвечать коротко и без путаницы, иначе гостиницу спалим, а самого именем кардинала вздернем на воротах…

— Помилосердствуйте, господа… — прохрипел хозяин тихонько. — Я добрый католик, к чему такие приступы?

— Где мушкетер?

— Никакой это не мушкетер, а переодетая девица… Но коли она платит полновесными пистолями, какая мне разница?

— Где она, спрашиваю?

— На втором этаже, под номером семь…

— Одна?

— Ну конечно. Велела подать еды, вина и не беспокоить. Просила срочно раздобыть коня, обещала заплатить сверх меры, и я послал парнишку в Верюссак, это пол-лье отсюда… Там-то хватает лошадиных барышников…

— Понятно, — сказал Рошфор. — А теперь прячься куда-нибудь и сиди тихо, как мышь, если ты и впрямь добрый католик. А если станешь орать или попробуешь помешать…

— Господа, господа! Всячески готов содействовать… Может, мне с мушкетом внизу постоять?

— Сказано тебе, спрячься и не мешай! — шепотом прикрикнул Рошфор, и они с д'Артаньяном стали тихонечко подниматься по лестнице.

Осторожно попробовав дверь седьмого номера, Рошфор распахнул ее одним толчком, и они ворвались внутрь.

Констанция проворно вскочила с постели — она так и не сняла сапог, лишь сбросила пропыленный мушкетерский плащ, — кинулась к окну, но д'Артаньян загородил дорогу, схватил девушку за плечи и что есть сил оттолкнул в угол. Она упала, но тут же выпрямилась, ненавидяще сверкая глазами.

Так и стояла в углу, словно наказанный школяр: прямая, красивая, с рассыпавшимися волосами, в распахнувшейся мужской рубашке. Как ни удивительно, она оставалась столь же очаровательной, ярость вовсе не исказила ее прелестного личика, а вот рубашка сползла с круглого плеча, и д'Артаньян отчетливо рассмотрел полустертую морду крылатого венецианского льва, зверя святого Марка.

Рошфор произнес с ледяным хладнокровием:

— Я вижу, моя дражайшая супруга, вы не испытываете и тени расположения к законному мужу? Ваши глаза так холодны, хотя мы не виделись десять лет, госпожа графиня…

Лицо Констанции осталось почти спокойным. Она ответила столь же холодно:

— Прошло слишком много времени, дорогой супруг, и мои чувства к вам успели увять…

— Интересно, они были когда-нибудь?

— Ну конечно же, нет, — усмехнулась она одними губами. — Но, помнится мне, я полгода щедро платила вам за имя и титул, чуть ли не каждую ночь… Нельзя же сказать, что вы вовсе не получили никакого удовольствия, граф? К вам это тоже относится, д'Артаньян…

— И все же вы преспокойно собрались меня убить…

Констанция улыбнулась:

— Ну что было делать, если вы мне мешали, граф? Уже тем, что жили на свете…

— Поразительно, — хрипло произнес д'Артаньян. — Она ведет себя, как ни в чем не бывало, ей все нипочем…

— А чего вы от меня ждете, шевалье? — спросила Констанция. — Что я, по-вашему, должна делать?

— Покаяться в грехах…

— Простите, но ни один из вас не является духовным лицом, — произнесла она с нескрываемой издевкой.

Подняла руку — на указательном пальце блеснул огромный красный карбункул — и преспокойно запахнула рубашку, прикрыв заклейменное плечо и грудь.

— Я ее сейчас убью… — задыхаясь от ярости, проговорил д'Артаньян.

— Вы уверены, сударь, что у вас это получится? — обольстительно улыбнулась молодая женщина.

Д'Артаньян выхватил шпагу до половины — и убрал руку с эфеса, отчего клинок мягко скользнул назад в ножны…

У него не поднималась рука. Будь это мужчина… О, будь это мужчина! Но перед ним стояла слабая женщина, пусть даже убийца самого дорогого на свете существа… Он не мог. Рука не поднималась. Дворянин из Беарна не мог вонзить клинок в сердце молодой, красивой женщины, выглядевшей столь слабой и беспомощной, — даже зная все о ней, не мог… Слишком многое мешало.

Простонав сквозь зубы от бессильной ярости, он увидел в ее глазах холодное торжество.

— Ну что ж… — произнес он зло. — Что ж… Мы отвезем вас в Париж, к королевским судьям…

— Вот как? — выгнула она бровь. — И в чем же вы, господа, намерены меня обвинить?

— Вы отравили столько людей…

— Да ну? — улыбнулась Констанция. — И у вас, конечно же, есть почтенные, внушающие доверие свидетели, самолично видевшие, как я кого-то травила? Нет, в самом деле? А вот мне отчего-то думается, что таких свидетелей у вас нет…

— Вы похитили Анну Винтер…

— Я? — ее взгляд был безмятежен. — А кто меня там видел?

— Вы держали ее под замком…

— Не я, а эти омерзительные монахини.

— Вы отравили ее…

— Кто это видел? Господа, вам следует хорошенько подумать, прежде чем ставить меня перед судьями, иначе вы рискуете изрядно оскандалиться и, чего доброго, сами окажетесь перед судом за клевету. — Она медленным движением достала спрятанный на груди свернутый в трубку лист бумаги, уже знакомый д'Артаньяну. — Прочесть вам, что здесь написано, или вы помните и так?

— Помню, — глухо сказал д'Артаньян. — Еще как помню…

— В таком случае, господа, вам следует убраться…

— Подождите! — вскричал д'Артаньян. — Есть еще двоеженство, граф все расскажет…

— Бог ты мой! — наигранно вздохнула она. — Прошло десять лет, кроме графа, не осталось ни одного свидетеля, все перемерли, и кто докажет теперь, что это не сам граф в приступе безумия выгнал меня однажды из дома? У него бывали иногда приступы наследственного безумия, ничего удивительного, что я боялась возвращаться и вынуждена была скитаться столько лет под чужим именем, опасаясь его мести…

— Замолчите, д'Артаньян, — произнес Рошфор глухо, отрешенно. — Вы уже должны понять выбранную ею тактику защиты…

— Разве эта тактика плоха? — живо воскликнула Констанция. — Ручаюсь, что при полном отсутствии свидетелей и с помощью королевы мне удастся очиститься от любой напраслины, которую вам будет угодно на меня возвести…

— Есть еще суд божий, — тем же отрешенным голосом проговорил Рошфор. — Вы о нем не подумали?

— Ну что же, уповайте на то, что он меня когда-нибудь покарает. Посмотрим…

— Вы не поняли, Камилла, — сказал Рошфор, медленно приближаясь к ней. — Я говорю о суде божьем, который состоится здесь и сейчас…

Резким, неожиданным движением он сорвал с ее пальца большой старинный перстень и отступил назад. Осмотрев драгоценность, удовлетворенно кивнул:

— Ну да, конечно… Запасы еще велики… Видите?

Д'Артаньян кивнул. Под пальцами Рошфора, отыскавшими крохотный шпенек, камень сдвинулся в сторону, и открылось углубление, заполненное мельчайшим зеленоватым порошком. Опасаясь дышать в ту сторону, чтобы яд не разлетелся по комнате, граф вернул камень на место. Сказал уверенно:

— Д'Артаньян, наблюдайте за ней, чтобы не сбежала, часом…

Он отошел к столу, где на подносе стоял нетронутый обед, заслоняя поднос спиной, недолго повозился там. Звякнуло стекло, забулькало вино. Потом стало тихо. Рошфор, опершись руками о столешницу, сосредоточенно ждал чего-то. Наконец он обернулся, держа в обеих руках два бокала, до краев наполненных прозрачно-алым бургундским.

— Вот и наступил суд божий, сударыня, — сказал он невозмутимо. — Вы прекрасно знаете, что ваш яд растворяется в любой жидкости, не оставив видимого осадка или другого следа. В одном бокале — отравленное вино, в другом — обычное. Вам предоставляется полное право выбрать себе один из них и выпить, не обязательно до конца, я не столь скрупулезен…

Она отпрянула, ее глаза расширились:

— Вы с ума сошли? Я не буду…

— Будете, — сказал Рошфор спокойно и даже чуть грустно. Он поставил бокалы на стол, вынул из ножен шпагу и, вытянув руку, упер острие в ямочку под ключицей Констанции. Его рука нисколечко не дрожала. — Клянусь богом, клянусь всем, что для меня свято: если вы не станете пить, я проткну вас этой шпагой. У д'Артаньяна не поднимается на вас рука, а вот у меня, милая супруга, поднимется… Я ударю вас не в сердце, не рассчитывайте, я нанесу вам пару-тройку ударов в живот. В таких случаях, поверьте многолетнему участнику дуэлей и битв, человек умирает далеко не сразу, а долго и мучительно от загнивания воспаленных кишок… Это не самая приятная смерть, уверяю вас… Поторопитесь. Я считаю про себя до десяти, потом начну колоть…

Они мерились взглядами так яростно и долго, что д'Артаньяну, наблюдавшему эту сцену с замиранием сердца, послышался даже лязг скрестившихся клинков.

— Я досчитал до десяти, милая женушка, — произнес Рошфор.

И отвел острие от лица Констанции, нацелив его ей в живот. Она быстро спросила:

— А если бог будет на моей стороне?

— Если вы осушите бокал и останетесь после этого живы, вы уйдете отсюда невозбранно, куда только пожелаете, — сказал Рошфор медленно. — Клянусь дворянской честью, а эту клятву я не нарушу даже ради вас. Итак?

— Отойдите в сторону, — сказала Констанция.

— Хорошо. Только не пытайтесь бежать.

— И не подумаю!

На ее лице играл отчаянный азарт, тот самый, что д'Артаньян столько раз наблюдал за игорными столами, — азарт лихого и беззастенчивого ловца удачи, готового поставить на кон все, что угодно, вплоть до собственной жизни…

— Ну что же, — сказала Констанция быстро, звонко, с запылавшими от волнения щеками, лихорадочно блестевшими глазами, невероятно красивая и пленительная в эту минуту. — В конце концов, выбор богат — пятьдесят на пятьдесят… Не поможет бог, поможет дьявол…

Ее рука почти не дрожала, когда она протянула ее к бокалам — двум прозрачным пузатым бокалам из прозрачного хрусталя, до краев наполненным рубиновым, под цвет ее карбункула, бургундским. Какое-то время она колебалась, тонкие пальцы метались от бокала к бокалу, словно вспугнутые птицы.

— Будьте вы прокляты, оба! — резко вскрикнула она. — И да поможет мне Сатана!

В следующий миг она схватила со стола правый бокал, поднесла его к губам и выпила содержимое единым махом. Обернулась к ним — прямая, как тростинка, очаровательная, с разметавшимися волосами, блестевшими глазами, словно освещенными изнутри адским пламенем, принадлежавшая когда-то обоим этим мужчинам, порочная и прекрасная Камилла де Бейль, Констанция Бонасье, Катарина…

Невыразимая гримаса исказила ее лицо — и вот она уже падала, подламываясь в коленках, запрокидываясь назад, и д'Артаньян видел, как исчезало с ее лица что-то неуловимое, то, что и зовется жизнью, как, оставаясь столь же синими и глубокими, гасли ее глаза, как ее затылок с глухим стуком ударился об пол, но ей было уже все равно, ей было не больно…

Он не ощутил злорадства, видя, как на глазах бледнеет ее лицо, как покрывается россыпью крохотных алых точек, — одно только опустошение, как у того древнего гасконского рыцаря, выбежавшего ночью из замка…

Прошло невероятно много времени, прежде чем он смог пошевелиться и открыть рот.

— Рошфор, — сказал он смятенно. — Нужно было всецело полагаться на небеса… Вы же поклялись своей честью, вам пришлось бы отпустить ее во исполнение обещания, если бы она выпила безобидное вино…

Лицо Рошфора напоминало мраморную маску, не уступавшую белизной нетронутому зимнему снегу в горах Беарна.

— Ни в одном бокале не было безобидного вина, д'Артаньян, — сказал он тихо.

Гасконец долго смотрел на него, оцепенев.

— Быть может, это несовместимо с дворянской честью — хотя, как знать… — сказал Рошфор. — Быть может, бог меня когда-нибудь покарает за то, что я дерзнул устраивать судилище от его имени… Но, оказавшись когда-нибудь перед лицом божьим, я обязательно произнесу: «Господи, твоя воля, но я не видел другого способа остановить это чудовище…» И пусть он судит не по грехам нашим, а по милосердию своему. Один бог не обманывает и не обманывается… Вы считаете, что я не прав, д'Артаньян?

Вместо ответа гасконец порывисто схватил его руку и пожал ее, вновь почувствовав, как слезы ползут по щекам, туманя взгляд, и все вокруг расплывается — убогий номер провинциальной гостиницы, мертвая женщина на полу, жесткое лицо его друга…

…Анну похоронили на небольшом провинциальном кладбище в городке Можерон, возле церкви Сен-Мари. Но ничего на этом не кончилось: когда они, все четверо, молча покидали погост, у входа д'Артаньян увидел незнакомых всадников в синих плащах.

Передний сказал, дождавшись, когда гасконец выйдет за ограду, с освященной земли:

— Я — граф де Коменж, капитан гвардии королевы. Именем короля вы арестованы, шевалье д'Артаньян. Позвольте вашу шпагу.

— Извольте, — сказал гасконец, медленно снимая перевязь через голову. — Не объясните ли причину?

— Причину вам объяснят в Париже, куда мне велено вас немедленно доставить, — сказал де Коменж вежливо. — Откровенно говоря, я не знаю ее сам.

— Мои друзья…

— Приказ касается только вас одного.

— Ну что же, друзья мои, — сказал д'Артаньян, оборачиваясь и прощаясь выразительным взглядом с Рошфором, Каюзаком и де Вардом. — Я выходил невредимым из стольких переделок, что не особенно беспокоюсь и на этот раз. А впрочем… Впрочем, теперь мне все равно…

И, прежде чем сесть в седло заботливо подведенного к нему коня, он оглянулся на кладбищенскую ограду и кресты за ней, в глубине души не уверенный, что когда-нибудь увидит их еще.

Глава семнадцатая О справедливости королей

— Меня не зря называют Людовиком Справедливым, — сказал король, его христианнейшее величество. — Могу вас заверить, шевалье д'Артаньян, если есть доводы в пользу вашей невиновности, они непременно будут выслушаны.

— Я думаю, трудно будет подобные доводы найти, — тихо произнесла королева.

— И тем не менее, сударыня, мы обязаны выслушать и оправдания наряду с обвинениями, — сказал король с некоторой скукой на лице.

Д'Артаньяну показалось, что его величество не особенно и заинтересован в любом исходе дела, как бы оно ни обернулось. Ясно было, что король вновь пребывает в тенетах скуки. Он ненавидел супругу по известным посвященным причинам, а на д'Артаньяна определенно злился за приснопамятный эпизод в ратуше. «Он простить мне не может, что я не оправдал его надежд тогда, — подумал гасконец. — Ему непременно, как многим слабодушным людям, требуется веское основание. Не хватает решимости своей волей казнить опостылевшую супругу, будь она хоть трижды виновна, как делал Генрих Восьмой Английский, или попросту развестись с изменницей, как поступил Генрих Четвертый Наваррский, — просто оттого, что такова монаршая воля, не подлежащая обсуждению и не требующая никаких таких веских оснований и мотивов. Бог ты мой, кто нами правит… Но любой другой из известных мне наперечет претендентов будет еще хуже, хотя бы оттого, что в гордыне своей вознамерится обойтись без кардинала Ришелье, единственной надежды Франции…»

Он стоял, печальный и повзрослевший, устало глядя на этого незначительного человека, почти ровесника, который как человек не значил, в общем, ничего, а вот как символ значил столь много, что это перевешивало все другие соображения. Страха не было. Была совершеннейшая пустота в душе, частица которой навсегда осталась на провинциальном кладбище у Можерона, за церковью Сен-Мари.

— Позволительно ли будет спросить, в чем вы меня обвиняете, ваше величество? — произнес он, видя, что король не намерен облегчать ему задачу.

— Я вас ни в чем не обвиняю, — чуть сварливо отозвался король. — Но вот ее величество…

— В таком случае, позволительно ли мне будет задать тот же вопрос ее величеству? — сказал гасконец с поклоном.

Анна Австрийская, прекрасная и надменная, невозмутимая и гордая, холодно вымолвила, глядя куда-то мимо него:

— Я обвиняю этого человека в том, сударь, что он в компании таких же висельников, как сам, убил мою кастеляншу и камеристку Констанцию Бонасье — с заранее обдуманным намерением и умыслом. Свидетелей более чем достаточно, убийцы были столь наглы, что не скрывались вообще… Можно, конечно, упомянуть еще и об осквернении монастыря Труа-ле-Ан, но и убийства Констанции Бонасье с лихвой достаточно, чтобы отправить этого человека на плаху…

— Мне позволено будет защищаться? — с величайшим почтением осведомился д'Артаньян у короля.

— Если у вас получится, — почти отрешенно ответил тот.

— Смею думать, — сказал гасконец. — Я начал бы с того, что ее величество пребывает в некотором заблуждении относительно помянутой Констанции Бонасье. Собственно говоря, никакой Констанции Бонасье на свете не существовало вовсе. Нет, я в своем уме, ваше величество. Констанция Бонасье — это маска, миф, такая же подделка, как фальшивая монета. На самом деле жила-была на свете женщина по имени Камилла де Бейль, она же графиня де Рошфор, — дворяночка из захудалых, в четырнадцать лет заклейменная венецианским судом как пособница отравителя, не разоблаченная до конца по недостатку прямых улик; в шестнадцать вышедшая замуж за графа де Рошфора, а еще через полгода попытавшаяся его убить. Когда она выходила за мэтра Бонасье, она все еще оставалась законной женой графа де Рошфора, так что, с точки зрения французских законов, никакой Констанции Бонасье, супруги галантерейщика, не существует вовсе. Была только двоемужница графиня Камилла де Рошфор… Она зарабатывала на жизнь, подсыпая безотказный и не вызывающий подозрений яд людям, которые мешали заказчику. Меня самого она пыталась отравить дважды. Когда она убила женщину, которую я любил, мы настигли ее и угостили ее же собственной отравой…

Он говорил и говорил, видя, что король все более и более увлечен услышанным. Он приводил имена и подробности, рассказывал о том, чему был свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и смерти мужа Анны, о событиях в монастыре Труа-ле-Ан, о двух бокалах вина на шатком гостиничном столе…

— Самое смешное во всей этой истории, ваше величество, — сказал он, глядя на королеву, — что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно вами…

— С ума вы сошли, шевалье? — взгляд Анны Австрийской был ледяным.

— Извольте убедиться, — сказал д'Артаньян, протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долго таскали под одеждой и Камилла, и он сам. — По-моему, имя здесь не проставлено, так что это — открытый лист…

Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное ею самой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал документ гораздо дольше. Потом рассмеялся — негромко, неприятно, зло.

— В самом деле, сударыня, — сказал он уже без тени хандры. — Шевалье д'Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в кармане подписанное вами разрешение творить, что угодно…

— Но, сударь…

— Молчите, сударыня, — произнес король таким тоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. — Потому что, вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вот сумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину… Подумать только, эта женщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, я воистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, может мне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта история просочится наружу… Что будет говорить о нас Европа?

Его последние фразы столь напоминали незабвенный сон д'Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Было больно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.

— В конце концов, у этой истории не так уж много свидетелей… — многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. — Не так уж трудно принять незамедлительные меры… — и она посмотрела на гасконца не обещавшим ничего хорошего взором.

— Вы правы, сударыня, — произнес король бесстрастно.

«Да нет, какая там Бастилия, — вяло подумал д'Артаньян. — Пожалуй что, выйдет хуже… Вот странные люди! Как будто мне есть что терять…»

— Подойдите ближе, шевалье, — сказал король, с треском раздирая подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотую чернильницу.

Гасконец повиновался, с тем же равнодушием подумав: «Все точно, Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут ли мне завещать Планше немного денег, чтобы малый не болтался по стране неприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?»

— Возьмите, д'Артаньян, — сказал король, протягивая ему бумагу. — Это указ о вашем производстве в чин лейтенанта. Гвардейская рота в нем не проставлена, на этом месте стоит пробел. Впишите сами любую роту из Королевского Дома, в которой хотите служить.

Д'Артаньян поднял на него сухие глаза, еще не веря. Это было поразительно, невозможно, но выражение, появившееся на лице этого безвольного, капризного, себялюбивого и эгоистичного монарха, более всего напоминало смущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица…

— Я был несправедлив к вам, шевалье, — сказал Людовик, опустив глаза и решительно выдвигая ящик стола. — Мне следовало бы по достоинству вознаградить вас гораздо раньше, после провала известного заговора… за ту роль, что вы в этом провале сыграли… Наклоните голову.

Д'Артаньян повиновался. Зеленая лента легла ему на шею, и на груди гасконца сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенных конечностей и эмалевым медальоном в центре. И опять-таки это было, как во сне, но происходило наяву, и король громко произносил положенные слова:

— Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас в кавалеры ордена Святого Лазаря Иерусалимского и Мон-Кармельской Богоматери. — И добавил более будничным тоном: — Моему казначею будет сегодня же отдан приказ о выплате вам тысячи пистолей…

Д'Артаньян слушал звучавшие из его собственных уст слова горячей благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой и незнакомый. В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не могли поделать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождем королевские милости. Потому что они опоздали.

Все было поздно.

И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони…

Глава восемнадцатая, о которой даже автору неизвестно, последняя она или нет

— Рошфор, — сказал д'Артаньян тихо. — Я не могу разобраться в себе… Я поклялся когда-то себе и ей, что покончу с собой, если она вдруг умрет раньше… но я не нахожу в себе достаточно сил, у меня не поднимается рука… А я ведь клялся…

— Бывают клятвы, которые нет необходимости соблюдать, — серьезно ответил Рошфор. — Как, например, вашу. С точки зрения божеской самоубийство — величайший грех, а с точки зрения человеческой — величайшая глупость, не способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть… Не говоря уж о том, что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда не встретитесь с ней… Вы обязаны жить. Ради нее. Слышите?

Они сидели в кабачке «Нарбоннский вепрь», чьи окна выходили на Королевскую площадь: граф Рошфор, после десяти лет мрачной неизвестности наконец-то свободный от брачных уз, великан Каюзак, чье плечо уже почти зажило, граф де Вард с повязкой на голове и лейтенант гвардии д'Артаньян, чье звание еще до сих пор не было присовокуплено к какой-то определенной гвардейской роте. На столе стояло вино, а также, в несколько парадоксальном соседстве, чернильница с пером, ибо определиться стоило поскорее, гвардия уходила под Ла-Рошель, и промедление могли понять неправильно, таким образом, коего гасконец никак не желал.

— Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, — сказал Каюзак. — Там делают самые быстрые карьеры в последнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, — неплохое начало…

— Друг мой, я, чего доброго, вызову вас на дуэль, — сказал д'Артаньян. — Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло приняли, когда я был никем?

— Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, — сказал простодушный великан. — Спору нет, все мы поначалу стремимся позвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть — но ведь нужно же человеку как-то устраиваться…

— Покажите пример.

— Да что вы, д'Артаньян, — сказал Каюзак. — Я — человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическую карьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело-то житейское.

— Ах вы, хитрец, — сказал д'Артаньян. — Предложите это де Варду или Рошфору.

— Увольте, господа, — усмехнулся де Вард. — Мне как-то больше по душе мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба без всяких потуг на карьеру. Карьера по сравнению с нашими делами — это так скучно и пошло…

— Вот видите, д'Артаньян, — сказал Каюзак. — О Рошфоре я и не говорю, заранее зная, что граф выше всех этих скучных пошлостей. Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что-нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что еще и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода…

— Почему бы и нет? — пожал плечами Рошфор. — Коли уж даже вы, Каюзак, стали отличать «старых испанцев» от прочих авторов рифм?

Д'Артаньян бездумно смотрел в окно, выходившее как раз на дом Анны, лишившийся хозяйки, равно как и верного Лорме. Он никогда там не был, ни разу, совершенно не представлял себе тех комнат, где она так недавно жила, обстановки, которой касались ее руки, — и потому этот дом, эти окна, фасад и крутая крыша, это крыльцо, по которому она уже никогда не спустится, не вызывали боли. Боли все равно было столько, что новых ее уколов ожидать не следовало, хватало и того, что ему не хотелось жить, но и не жить он не мог, прав Рошфор, угрюмый и мудрый, — боже мой, он ведь тоже похоронил свою любовь, которая оказалась совершенно не тем, что ему виделось поначалу! — а жизнь отныне была неразрывно связана с болью, и вырваться из этого заколдованного круга вряд ли удастся. А потому он сидел, понуро склонив голову, касаясь подбородком орденской ленты, новехонькой, мягкой и совсем невесомой, — не самый почетный орден Франции, зато название у него самое длинное — и слушал голос Рошфора:

— Как звали этого поэта? — спросил он, когда Рошфор умолк.

— Дон Хорхе Манрике.

— Вот странно! Его стихи мне с таким же неподдельным чувством, столь же одухотворенно читала как-то герцогиня де Шеврез, но применительно к совсем другим событиям… Более жестоким и подлым, нежели наше пребывание здесь за бутылкой доброго вина… Вот странно!

— Таково свойство поэзии, д'Артаньян. Принадлежать всем и никому. Уходить в большой мир, где на любовь к одним и тем же строкам получает право кто угодно, и ничего с этим не поделаешь…

— Это неправильно! Какое имеют право подонки и заговорщики читать великолепные стихи?

— Но с этим ничего не поделаешь.

— Да, как и со смертью… — сказал гасконец.

Крупная слеза скатилась по его щеке.

— Вы еще молоды, — мягко произнес Рошфор. — И ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными.

— Ни за что на свете, — сказал д'Артаньян. — Это невозможно, Рошфор. Так, как я ее любил…

Он смотрел в окно, но не видел Королевской площади с ее всегдашним многолюдством. Глаза у него затуманились, ему привиделась голубоглазая, золотоволосая девушка посреди солнечного дня, почти беззаботно стоявшая у потемневших от времени деревянных перил на галерее гостиницы «Вольный мельник» в Менге. И на плечи д'Артаньяна тяжким грузом лег мучительный вопрос, способный раздавить своим величием и загадочностью не только юного гасконца, но и человека не в пример более старшего и умудренного немалым жизненным опытом: что сталось бы с Людовиком Тринадцатым, и кардиналом Ришелье, и Францией, на чьей голове красовалась бы сейчас французская корона, не выйди тогда Анна Кларик, миледи Винтер на галерею?

Ведь, если прилежно и вдумчиво проследить длинную цепочку событий, если согласиться с Рене де Картом, что наша жизнь напоминает механизм карманных часов, где одно крохотное колесико приводит в действие полдюжины других… Если подумать, все произошло из-за нее — из-за нее остался первым министром Ришелье, и Людовик остался королем, а Жан-Батист-Гастон стал герцогом Орлеанским, и все они были живы, и принц Конде тоже, и де Тревиль, они все были живы, вопреки первоначальным замыслам других, готовивших всем этим людям совсем другую участь; из-за нее де Шале и его сообщники лишились голов; из-за нее Анна Австрийская не стала единоличной властительницей королевства, как замышляла; из-за нее д'Артаньян надел не синий плащ, а красный, с серебряным крестом без лилий; из-за нее одни впали в ничтожество, а другие возвысились, а третьи и вовсе умерли; из-за нее неслись храпящие кони, звенели шпаги и грохотали выстрелы; из-за нее началась осада Ла-Рошели, руководимая исключительно железной волей кардинала. Все, от великих до ничтожных вовлеченные в известные события, обрели свою нынешнюю судьбу лишь из-за того, что некая девушка вышла на галерею, а некий восторженный юноша, уже собравшийся было проехать мимо, натянул поводья своего коня…

Был ли это перст божий или все зависело от самих людей? Он не знал, и чувствовал, что этому вопросу суждено навсегда остаться без тени ответа.

Одно он знал совершенно точно: его собственная жизнь при другом течении событий могла бы стать — и наверняка стала бы — совершенно другой. Он не повздорил бы с мушкетерами короля и не подружился бы с Рошфором — и, приехав в Париж с целехоньким отцовским письмом, отправился бы прежде всего к де Тревилю. Прочитав письмо, де Тревиль принял бы его совершенно иначе…

И все могло повернуться наоборот. Как ни странно, как ни дико это себе представить, но его друзьями могли бы стать Атос, Портос и Арамис, а врагами — Рошфор и Каюзак, де Вард и капитан де Кавуа, и он служил бы королеве против кардинала. Каким бы немыслимым и пугающим это ни представлялось, но могло обернуться именно так…

Он на миг словно перенесся в другой мир, где поменялись местами друзья и враги, где иными были победы и дела, но это наваждение моментально схлынуло, оставив только настоящее, могилу в городке Можерон и тупую боль в сердце, от которой ему не суждено было избавиться до самой смерти, пусть даже боли с годами предстояло притупляться и тускнеть, опускаясь в темные глубины разума и памяти.

Однако все в его недолгой жизни было не напрасно — и то, что в ней осталось, и то, чего уже не воротить никогда в этой жизни, в этом мире, а о другом людям знать до урочного времени не суждено, и это, пожалуй, к лучшему, а как же иначе…

Когда тоска и боль стали так мучительны, что перестали ощущаться, заполонив собою весь мир, он протянул руку, обмакнул перо и аккуратно стряхнул лишние чернила, чтобы не осквернить разлапистой кляксой бумагу с королевской печатью и собственноручной подписью его величества. И с застывшим лицом, стараясь выводить буквы как можно аккуратнее и красивее привыкшей более к шпаге и поводьям рукой, после слов «…жалуем шевалье Шарля де Батца д'Артаньяна де Кастельмора чином лейтенанта гвардии…» вписал «роты мушкетеров его высокопреосвященства кардинала».

И не было другой дороги, кроме этой, единственной.

Красноярск, июль 2002