Из цикла «Этюды черни» 1985

«Бывали, бывали…»

Бывали, бывали

Мы в этой харчевне!

Тут было не лучше,

А только дешевле.


Пятнадцатилетье

Промчалось – а все же

Тут стало не хуже,

А только дороже.


А блюда роскошны!

А вина шикарны!

Забыть невозможно,

Как нынче гуляем!


А дамы? Все те же,

Вот только пошире…

А может, тогда мы

Совсем не платили?


А речи? Кипели!

А свечи? Дрожали!

Не то обхитрили,

Не то убежали…


Но только зашли мы —

Не смотрим, а видим:

Нас ждут не дождутся,

Отсюда не выйдем.


Курить уж не курят,

Плясать уж не пляшут,

Но пальчиком манят

И ручкою машут.


И те же уроды

Все ту же присягу:

– Отсюда ни шагу…

– Пожалуйте шпагу…


И главный над нами

Уже громоздится:

– Прошу расплатиться…

– За все расплатиться…


И дамы в платочек,

А мы за манишку:

– Ну, это уж слишком! —

И только сердчишко.


И груда пирожных.

– Миндальных, миндальных!

Забыть невозможно,

Как нынче гуляем.


1982

«Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе…»

Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе.

Начинаем в пивной, и за мной, в неземное и наземь.

На, возьми, на, зажми, нам черед воевать с нелюдьми.

Никому ничего ни за что, а не то все изгадим и сглазим.


Ночь легла, так бела, словно ты захотел темноты.

Ночь постыдно пустынна, невинна, как сон убиенных —

От звонка до звонка. Не река, а рука старика.

Не в нее окуная, иная напишет, стеная, на стенах.


Не за то избивал слабаков женихов Одиссей,

Не за то убивал наповал или мял и пытал заскорузло —

А за годы в трудах, за походы во прах и на страх, —

Не за лоно законное и судоходное русло.


Но не тем, что меж тем на замки всех систем норовят.

Хоть не им, неживым, утонув, дотянуть до рассвета.

Но не вам, пластунам по ворованным ветхим коврам,

Хоть и вас в тот же час, невзирая на вечное вето.


Я начну, где шагну в глубину оголенной груди,

Кислоту пустоты каблуком напролом направляя.

Я начну, как вздохну в беззаботных небес вышину,

Не стирая с запястья ненастья беззубого лая.


Не за то белый свет двадцать лет меня бил и крушил,

Не за то ворожил не убить, так забыть, и простить,

и отплакать,

Не за то я старел, и седел, и на тризне у жизни сидел,

Чтоб не трогать ваш деготь лобзаньем за самую мякоть.


Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе.

На, возьми, на, зажми, с нелюдьми, но не сдержите слова.

Расходись кто куда, навсегда, без суда и стыда.

Пошумели изрядно, и ладно, досадно, что так бестолково.


1982

Реквием Рабиновичу

Меня дразнили в школе Зямой

За малый рост и рыхлый таз.

Но я был в мальчиках упрямый.

Переходил из класса в класс

И спал в одной постели с мамой.

Тогда стояли холода,

И редко из водопровода

Текла кошерная вода.

Мне было двадцать с чем-то года,

И говорили: ерунда.

Но я был в юношах упорный.

Из института приходил

То фиолетовый, то черный,

И никогда не выходил,

Пока не тукнут, из уборной.

Потом я чуточку подрос

И спал в одной постели с Симой.

Они тогда уже всерьез

Работали над Хиросимой,

А нас списали в Наркомпрос.

Тогда стояли под Москвой

Какие-то Гудерианы.

Я возвращался чуть живой

И спал с женой как деревянный.

И, вроде, за дверьми конвой.

Но я был в бронщиках настырный.

Я ел икру и колбасу

И разворачивал в лесу

Объект довольно-таки мирный.

И начал ковырять в носу.

Мне намекали на еврей

И стопроцентное доверье.

И молодцов из-за дверей

Просили пошуметь за дверью.

И говорили: поскорей.

Потом я чуточку одрях

И спал неделями в Кремлевке.

Она тогда уже Ба-Бах.

Арон уехал по путевке

И Даша с Машею в мехах.

Потом стоял такой дейтант,

Хоть украшай изделье бантом,

Хоть в землю зарывай талант,

Прикидывайся пасквилянтом.

У Миши резался дискант,

А Ваня рвался в Палестину —

И не на нашей стороне.

И говорил своей жене:

Не прихватить ли старичину.

Мол, на войне как на войне.

Но я стал в дедушках добрее.

Но я стал в дедушках добрее.

Я запускал на небосвод

И зятю говорил: идьёт.

И Ксюше: шла бы за еврея —

Он не уедет, не уйдет.

Потом они меня делили:

Пицунду, Жуковку, Арбат,

Внешторг, Госзнак, автомобили,

Четырежды лауреат,

И подписали, не забыли,

И Старший Брат, и кум, и сват.

Так есть антисемиты – или?..


1985

Записка

Срединные годы. Большое семейство.

Я вышел из моды. Какое злодейство.

Какие уроды мои домочадцы.

Я вышел из моды. Я буду стреляться.

В журналах доходы все хуже и реже.

Я вышел из моды, а моды все те же.

Унылые морды моих конфидентов.

Я вышел из моды. Я буду стреляться.

Унылые орды моих супостатов.

Я вышел из моды у чукчей и татов.

Унылые оды пою государю.

Я вышел из моды. Я буду стреляться.

Унылые роды моих вдохновений.

Я вышел из моды и вовсе не гений.

Унылые шкоды моей благоверной.

Я вышел из моды. Я буду стреляться.

Унылые воды каналов и Невок.

Я вышел из моды у нынешних девок.

Унылые своды соборов и спален.

Я вышел из моды. Я буду стреляться.

Унылые ходы в чужие квартиры.

Я вышел из моды у духов эфира.

Унылые сходки под плеткой свободы.

Эх, выпить бы водки!.. Я буду стреляться.

Заговор чувств

Булгаковед из Бундесрепублик,

Блондинистый, но в целом неказистый,

В постели то буксует, то юлит

С повадкой лихача-мотоциклиста —

И ванечке лениться не велит.

Вы, русские, загадочный народ.

Литература судит ваша тонко,

А вам бы только бабу в оборот.

Ты что – боишься сделать мне ребенка?

А может, отвечаю, ты шпионка.

В который раз на практике у вас —

И все, кого ни встречу, сразу в стойку

Булгаков… Азазелло… Высший класс…

Минуту про Булгакова – и в койку.

Подай-ка, милый, жигулевский квас.

А ты зачем приехала сюда, —

Я возразил ей, полузасыпая, —

За тем ты и приехала. О да!

Ругаешь русских, а сама такая.

Весь твой Булгаков – вздор и ерунда!

Она за пивом встала и, заплакав,

Сказала: не люблю СССР.

Один был настоящий кавалер,

И с тем – несовпаденье зодиаков.

А я сказал: пошла ты в бундесвер!

Но тут шаги послышались и стук,

Как в телефильме маленьких трагедий.

Рванулся к двери мой залетный друг,

Забыв о неодержанной победе

Под Сталинградом, хоть была без брюк.

В костюме довоенного сукна,

Тряся свежепомытыми кудрями,

Вошел красавец, стройный как сосна.

Поклон глубокий он отвесил даме —

И закричала: вот моя весна!

Я начал: Миша, что за маскарад?

Средь бела дня! Ты что, ушел от Лены?

Ушел? Друг мой, я только что не взят.

Но вот, извольте видеть, не горят.

И немка, онемев, – они нетленны!

Я написал! А я переведу!

Я покарал! Ну прямо как Всевышний!

И аз воздам! А я издам!.. Иду,

Воскликнул я, поняв, что третий лишний

Здесь непременно попадет в беду.

Но тут со стула соскользнул стакан,

И в дверь ввалился жирный недомерок

В затрюханном пальто и в драбадан.

Спросила Хельга: что за хулиган?

Представь меня подруге, Кавалеров!

А это, – начал Миша… Погляжу,

Намылился на Запад? Просишь визу?

Все строишь недотрогу и ханжу?

И немочке: а вам я доложу,

Вы в неглиже – жасмин, расцветший снизу.

А ты зато, – споткнулся первый гость, —

А ты зато работаешь на власти!

А я им мщу! Ты тайно мстишь, прохвост,

А я им льщу, выплескивая злость.

Представь меня красавице, ломастер!

А мой успех у женщин – это как?

Да взять хоть эту – чем не Маргарита?

А ты опять остался в дураках.

Представь меня! Скажи ей, вертопрах, —

Она, как роза, всем ветрам открыта.

Заспорили о технике письма,

О том, что лучше – тушь или чернила,

Но западная штучка и сама

Про все, что нужно им, сообразила —

И началась такая кутерьма,

Что затряслись соседние дома.

Нечистая торжествовала сила.

Ведь не за всякий заговор – тюрьма,

Дыра не обязательно могила,

И немцев бить мы рады задарма.

Последнее танго в Париже

Не надо, Боря, Миша не велить.

Не на добавку, с утря на поправку.

Отдзынь!

А, падла, Соня, бросим пить

И купим к ляху видеоприставку.

Ну, ты озвезденел, поена мать.

Они в комиссионке, не достать.

Тебя барыги выберут, как сявку.

Не бзди! теперь их делают у нас.

Не залупайся! наши не фурычат.

Не надо песен! гонят высший класс.

Который год талдычит и талдычит.

Раз ты не понимаешь ни пера!

А ты не лезь граблями в буфера!

Налижется – и, здравствуйте, приспичит.

Вот был бы видеомагнитофон,

Хоть поглядела б, как оно бывает.

А как бывает, подлый ты долдон?

Раз фукнет – и неделю не вставает.

Вставает, Соня, это ты не на…

Ага, повертит попкой Роднина —

И варежку пьянчуга разевает.

Та Роднина давно с тебя в обхват.

А я тебе старуха?

Ты старуха.

Так молодых дери, дегенерат!

И задеру, брать буду, бляха муха!

И выметайся, сволочь, со стола!

Сонь, уй ли ты… Сама же не дала.

Программа «Время» – первая порнуха.


1986

«Великая и малая страна…»

Великая и малая страна

Соседствуют.

Нет ничего несложней,

Пока раззявы служат на таможне,

Забыть названья, спутать имена,

Зайдя за кустик, забрести в столицу,

Попасть на подозренье как шпион,

Попасть впросак,

Врасплох

И в психбольницу,

Быть призванным в туземный гарнизон,

Участвовать в гражданской заварухе,

Жениться на последней потаскухе,

Прижить с нею полдюжины ребят,

Отправиться на пикничок на травку

Полюбоваться на свою оравку —

И угодить негаданно назад,

Где и кусты не высохли,

Как будто

Остановилось время или ты

Отсутствовал какую-то минуту

На расстоянье где-то в полверсты,

А может, и по ягоды, но где же.

На той же ноте спор из-за ветвей,

И суперделикатные невежи

Пропажи не заметили твоей.

«Твой психиатр, Сережа, костолом…»

Твой психиатр, Сережа, костолом —

Электротехник черепной коробки,

Решивший сдуру вывернуть все пробки,

Чтоб абы как не дернуло умом.


А на меня другие мастера

Нашли аналогичную управу —

Да я бы обесточил всю ораву,

Сверкни в ней хоть малейшая искра!


Но я брезглив и тучен. Ты брезглив

И тучен. Мы за скобками. Вне скобок.

И потому по-прежнему бок-о-бок,

Хоть мегаватты крутит жилмассив.

«Баюкая больную руку…»

Баюкая больную руку,

Аукая любую боль,

Так любишь собственную муку,

Что удавись – или уволь.


Все происходит не с тобою

Одним. Теперь хоронят в ряд,

Увозят целою гурьбою

И одинаково кроят.


Теперь все судьбы, семьи, связи

Переплелись в один клубок,

И путь из грязи – путь по грязи —

Проходят тысячи сапог.


Теперь одни и те же брашна

Смело, как сон, со всех столов —

И ломятся они. И страшно

Лишь от одних и тех же слов.

«Полно повсюду тихих сумасшедших…»

Полно повсюду тихих сумасшедших —

По возрасту от буйства отошедших, —

Клубятся в каждом поезде метро:

Стоят рядком, уткнувшись носом в книгу,

Сжимая губы в мысленную фигу,

Кивая равнодушно и хитро.


Стоят в одежках из недосыпанья;

Рупь на разврат и рупь в обед в кармане,

Полтинник сыну из другой семьи —

На семечки с отеческим советом.

Бренчат ключи дуэльным пистолетом,

И по-японски вечный Год Свиньи.


Я помню их в ударе и в угаре,

На Карадаге и Тверском бульваре,

В сапожных и художных мастерских,

Я помню их с гитарой и тетрадкой,

Я помню их, бушующих украдкой,

Я помню их, о, как я помню их!


Полно повсюду тихих сумасшедших —

В иное измеренье перешедших,

Перемахнувших – и не без шеста —

На вкрадчивое ложе из опилок,

Пока попутный ветер дул в затылок,

А встречный ветер веял на уста.


Когда ночное сито самолета

Отсеяло того-то и того-то,

А та и эта вздумали рожать,

Когда сошли с арены чемпионы,

Когда пошли в инстанции шпионы

И даже водка стала дорожать,


Когда – уже осанистые – дяди

С годами оказались на окладе,

А те, что оставались не у дел,

Их костерили или совестили —

И намекали, чтобы угостили,

Поскольку и паскудству есть предел, —


О чем я? – Как больничная баланда,

Перекипела сборная команда

И перешла работать в сторожа

Наук, и в кандидаты пустословья,

И в постники душевного здоровья,

И в сверстники былого куража.


Полно повсюду тихих сумасшедших —

Ту точку архимедову нашедших,

Где шар земной попрыгал – и затих.

Я помню их в разгаре и в размахе,

Я помню их в смирительной рубахе,

Я помню их, о, как я помню их!

«Ее рука всегда под партой…»

Ее рука всегда под партой.

А ты, примерный пионер,

Клонясь над контурною картой,

Краснеешь, как СССР.


Ее рука – всегда в кроваво-

Неаккуратных коготках —

Обводит контуры державы.

Но та, под партой… Ах и ах!


Но та, под партой… Кто отсядет?

Какой там, к лешему, звонок?

…И ведь того гляди погладит!

Уже потрогала разок!

«Надежды тех, кто возле сорока…»

Надежды тех, кто возле сорока,

Не говоря про прочие желанья,

Не обзавелся баней с «жигулями»,

Намылили, как лошади, бока

И выдают заливистое ржанье,

Спеша вот-вот рвануть под облака

И перейти к казне на содержанье.


Друзья мои и недруги мои

Кипят в безалкогольной эйфории.

И те, и эти чаю наварили

На три-четыре свойственных семьи,

И по-хозяйски распускают крылья,

И красным оком косят, бугаи,

Повадку холощеной камарильи.


Все будет, говорится, наконец.

Все будет, говорится, непременно.

Затем и ждать умели беспримерно

Под робкий грохот форток и сердец.

…Страшась, как государственной измены,

Сбежать отсюда – и тоскуя здесь

Как патриоты или джентельмены.


Теперь о нас и радио не врет,

А понемногу, слава богу, хвалит.

…И там они, должно быть, чаю сварят —

И ну глядеть с надеждою вперед:

Где теплый снег того гляди повалит,

Пуховые сугробы наметет

И всех, как бабу старую, завалит.

Шестое августа по-старому

Отец Абрам Гуревич говорит,

Что лучше есть скоромное на постной,

Чем изучать марксизм или иврит.

Одумайтесь-таки, пока не поздно.

В столице предарестно и гриппозно.

Он говорит, что Чистые пруды

И в самом деле выпили жиды.

Во все журналы входит Гумилев

С записочкою – как бы от генсека.

И вообще, блатуют мертвецов,

Литуют, как родного человека.

Ночь, улица? – Скорей: фонарь, аптека.

Он говорит, что кашель и понос

Куда страшней, чем обыск и допрос.

Не ухнулся родной ракетоплан,

Как было дело у американ,

А в остальном – мы крепко поднажали.

Еще не решена судьба цыган.

В футболе – как всегда, в четвертьфинале.

Отец Абрам Гуревич говорит,

Что православье – только предстоит.


1986

Профессор Пимен

Другие – кто в картишки, кто в козла,

Загрузка...