Дача ложных показаний

Есть ли телеканалы на Марсе?

Есть в той книжке и адрес телевизионной звезды Ирины, вернувшейся с Крайнего Севера в Москву. Вначале-то из Магадана уехала в Анадырь, прельстясь возможностью поработать на «Бетакаме». Такой телевизионный комплекс — последний крик тех лет. Парадокс: на Чукотке он есть, а в областном городе его нет. Взяла и уехала к чукчам и белым медведям.

В первые месяцы ей дико нравилось снимать интервью с людьми и тут же выдавать в эфир. Но скоро для творческого костра не осталось горючего.

Я видел ее в Анадыре, когда летал туда в командировку, будто на заповедную землю, куда еще не пришла грабиловка. Случайно встретил на улице, а вечером заглянул в гости, по своему обыкновению, долго путаясь в трех домах и девяти подъездах, невольно продлевая предвкушение встречи.

Начинался 93-й год, в Магадане прочикнулся так называемый капитализм, а на Чукотке оставались старые цены, и я казался себе богачом. Купил свежую оленину для дома и выставил до полета за форточку. Оттепель давала обманчивое ощущение весенних перемен. А она лишь предвещала нелетную погоду.

Меня ждали. Хрущевская двухкомнатная квартирка была заполнена кухонным чадом. Мебель, кроме стульев, была изготовлена из ящиков от взрывчатки. Завоз Северным морским путем — дело особое, там тара всегда по высшему разряду. С полировкой, усиленной соприкосновениями с телом, наверное, эта экзотика перешла по наследству. Но надписи взрывникам оставлены, возможно, из-за своеобразного пижонства. На лежанке матрасик толщиной с палец. Или же это обрезок стеженного одеяла? Хозяин дома здесь отдыхает. А пока не отдыхает, гости сидят, как на диванчике. Сегодня у него особый вечер: передают в записи «Что? Где? Когда?», а он виртуозно отгадывает ответы. Это тебе не слону хобот качать. Комплекс пророка, не востребованного в своем отечестве.

Я вовсе не думаю выставлять мужика в смешном виде, тем более что через два года он умер от сердечного приступа. В Магадане он выглядел таким затерянным. На Чукотке — не лучше. Сидит на топчане, затяжелев лицом и всем своим не тренированным мешковатым телом, как недопереполненный бурдюк.

Кот громко мурлычет, будто просит мармелада. Мы с Ириной стряпаем чебуреки, разговаривая и наперегонки кашляя в чаду растительного масла. Лишь изредка она выходит попудрить носик и припудрить мозги. Периодически появляется малолетняя дочь телевизионщицы и спрашивает: мол, мама ты меня как родила? Залетела, наверное? Не надеясь на правдивый ответ, тут же вдогонку задает второй вопрос: «Мама, если у тебя было десять половых сношений, значит, будет десять детей»? «Мы с тобой потом поговорим», — загадочно улыбается мать, явно гордясь продвинутостью ребенка. Невозмутимость у женщин, которые то и дело появляются в телевизионном кадре, потрясающая. И дикция, и голос. Где-то ведь ее учили сценической речи. Или как моя жена, сама до всего дошла?

Наверное, ее дочурка, когда вырастет, станет журналисткой, как мама.

Жизнь семьи в основном проходит за праздничным многодневным столом, под звон разнокалиберных бокалов. Форма зачастую бывает шире содержания. У каждого дома есть своя аура. Здесь тоже. Не сильная, здесь жили, не беря в голову, как на вокзале. Хозяйка надела вместо очков линзы, и ей проблема плакать. А как же без этого? Она обняла меня на прощание с неожиданной нежностью, вызвав ощутимую двойную боль. Бес в ребро, ангел в лопатку. Целуй меня, Кэт, прямо в кетчуп, я его возлюбил со времен ГКЧП.

Магадан — город маленький, Анадырь и того меньше. Куда ни сунешься, везде одни и те же лица, как на подводной лодке. Выбирать не приходится, попадется уживчивый — твое счастье. А есть ведь такие, что только увидишь его, краем глаза, и как железом по стеклу. С такими хочется встречаться не чаще, чем раз в год, во избежание нервного срыва. Он тебе в сотый раз норовит выложить свои обстоятельства, мысли и идеи, ценность которых не превышает вторично выеденного яйца. И тут же норовит продублировать это же самое, дорвавшись до вялых ушей. Думает, что не услышал с первого раза, и стремится продублировать для какого-то внутреннего протокола. И так успеет надоесть за пару часов, что, грешным делом, думаешь, хоть бы услали тебя в командировку, подальше, на Альфу Центавру!

А он приходит к тебе и завтра, и послезавтра, день за днем, как на службу. И заставляет восхищаться собой, талдычит свою бесхитростную, как песенка зяблика, лав стори. Пока до смерти не заканнибалит.

Из-за обледенения полосы пришлось пробыть в аэропорту Анадыря с утра до самого вечера. Собственно эта непогода была мне предсказана эрудитом, Ирининым мужем.

Тараканы бродили по полу аэропорта, как хозяева, объедали пролитое и засохшее сладкой лужей вино. Оно липло к ботинкам. Меня морило и погружало в сон, а сердце не давало провалиться. Кажется, там я впервые обратил внимание на то, как рыжие создания реагируют, когда на них замахиваешься: их будто сдувает ураганом. В другом порту та же картина. Потом в Сочи точно так же убегали от замаха руки черные жирные жуки на балконе санатория.

К вечеру сумеречное существование наполнилось надеждами и мечтами. Дорогим событием стал стаканчик газировки. Не так-то просто оказалось добыть его в буфете.

Вдруг понял: я очень соскучился по семье и жаждал немедленно очутиться в обществе жены и сына. Никогда так не щемило по ним сердце, как в этом особом городе-дыре, Анадыре.

Там каждое проявление жизни волнует и заставляет сопереживать. Вот молодой чукча звонит по междугородному автомату по поводу смерти сестры. Такой же бестолковый, как я. Он владеет несколькими языками, преимущественно оленьими. Раньше я думал, что у меня бока болят из-за плохой постели, а сейчас у меня после хорошей, в гостиничном люксе, болят. Может, печень донимает?

Надо было расщелкивать часы, как орехи. Успокаиваешься, приспосабливаешься к ходу времени ожидания. Надо каждый час поделить на половину и еще на половину. Отмечать истечение этих долей, подобно нотам в произведениях Альбинони. Время ускоряется. После дремы в кресле, отдохнул для новых впечатлений, стал сильнее. Возможно, мне не надо было рваться в такую рань в аэропорт, а побыть до обеда в обществе подруги жены и ее проницательного мужа. Такое было его предложение, которое я блистательно проигнорировал.

Время шло, и даже тараканы приуныли, перестали отскребать сладкое винное пятно. Наупотреблялись в дупелину.

Предчувствие встречи с женой, сыном, котом не радовало, а ужасало. Их образы освещены в моем сознании слабой желтоватой, сиротской лампочкой.

Эта поездка не была обременительна и напоминала работу фотографа: на создание снимка тратится доля секунды, а остальное тихо млеешь и занимаешься любыми другими делами в ходе проявки. Мне было поручено получить пять подписей на обращение в правительство, по поводу золотодобычи, которое сочинили наши законодатели, чтобы оно было коллективное, от нескольких субъектов Федерации. У нас такая теперь струя — коллективные обращения. Если один крикнет, это нуль, а если кто-то подсуетится, соберет триста подписей, власти почешутся в одном месте. Вернусь из Анадыря, надо будет полететь в Улан-Удэ, Иркутск, Новосибирск, где я куплю книгу Маркиза де Сада, а потом в Москву, на семинар, набраться семян разумного, доброго и светлого.

Подпись чукотского деятеля я получил и стал бродить по городу, быстро разочаровавшись его небольшой величиной. Правда, легкий туман скрывал истинные размеры Анадыря. Безлюдье улиц вызывало у меня оторопь и волнение. Шум тысячных толп народа, как ампутированная нога болит у пострадавшего от противопехотной мины.

И вдруг впереди в анадырском тумане показалась непонятная толпа, пугающая своей неподвижностью. Может быть, это очередь за спиртным? Но ведь я видел в магазине: водку продают без талонов, собственно это первое, что бросается в глаза. Люди молча стоят в динамичных позах, не шевелясь и не матерясь, будто в сказке о мертвой царевне. Неподвижность завораживает больше вина, студит и сушит мозги. Неужели мне придется поцеловать кого-то из них, чтобы ожили и забегали в предощущении принятия на грудь?

Вдруг волна горячей крови окатила с головы до ног. Мне хотелось смеяться. Да это же памятник Первому ревкому Чукотки! Многофигурный. Я подошел чуть ближе. Памятник установлен на невысоком постаменте, почти вровень с землей, большая скульптурная группа. Она не вызвала у меня эстетического всхлипа, не притянула, как бывало в Питере, когда липнешь к произведению скульптуры, как железная пылинка к магниту, покрываясь потом, как маленький проказник, застигнутый на месте отлынивания учителем физкультуры.

На Чукотке были перезахоронены к юбилейной дате расстрелянные борцы за власть Советов. Их откопали из земли, где, пролежав несколько десятилетий в мерзлоте, они оставались, как живые, не тронутые тленом, и, лишь оттаяв, почернели. Загадка мерзлоты и хлада — она продолжает сотрясать магаданских поэтов, как загадка жизни и смерти, и они готовы потратить многие годы, чтобы раскрыть тайну белого безмолвия, сделать общим достоянием. Наверное, есть нечто мистическое в том, что я увидел этот памятник в конце эпохи социализма, какая-то подсказка судьбы, только вот какая?

В Улан-Удэ я видел огромную голову (Ленина), как в сказке Пушкина, водруженную на постамент. Это же памятник головной боли! — подумал.

Чукотский город, одна из достопримечательностей которого — аэропорт, здесь постигаешь особый ход времени. Психологический этюд с шестью киосками. Несколько раз подходил к каждому, покупал, то пасту, то сгущенку, то сок и чай. Продлял себе удовольствие. Коротал часы ожидания, а в конце коридора лежали мои вещи, о которых я слегка беспокоился и поддерживал с ними телепатическую связь. Правда, потом оставил на попечение молодой особы с младенцем. Второй сын, повзрослее, запнулся о мой багаж, упал, ударился, но не сильно. Можно было бы познакомиться, да мне просто рот открывать неохота.

— Кому камуса? Кому камуса? Кому камуса? — не сразу соображаю, что мне предлагают купить камус для шитья торбасов.

Кино делают целый день, а продукция — минута экранного времени. Знаю, снимал для телестудии. Когда смотришь эту минуту, бывает так, что тебя вышибает потом из колеи на весь день. Закон сохранения нервной энергии.

Все тот же молодой чукча с расстегнутыми штанами предлагал купить у него новые унты. Камуса, видно, уже продал. Комси, комса, пока роса. Шаман камлает, а собака лает. Моя «Мазда» твоей «Мазде» шлет мзду.

К вечеру стало нравиться наблюдать за молодыми женщинами.

Я сидел в порту с терпеливостью рыболова, дожидающегося клева. Он все-таки приземлился, серебристого цвета кит-самолет.

Пальто, шуба, теплая одежда равноценна обладанию в северных условиях теплым домом, для самосознания, а это я иду, бездомный шелудивый псина, не планирую отдаленные походы. Вспоминаю одну старую женщину, не выходящую из дому зимой. Она болеет, мерзнет, и никакая одежда не помогает согреться. Это моя мать, и ей осталось всего несколько месяцев жизни.

Двое молодых людей разрабатывали стратегию переноса через контроль фотоаппарата. Были слегка разочарованы тем, что никто не стал спрашивать, зачем везут фотокамеру, есть ли в ней пленка. Не пришлось им воспользоваться столь тщательно разработанной легендой.

Ребята, как я вас понимаю, как вы мне симпатичны, как я узнаю кое-кого. Бесхитростные молодые люди, я отдыхаю рядом с вами. Я так устал от людей другого менталитета, которых я воспринимаю враждебно. Как способных облапошить в любую секунду, стереть в порошок.

Одна треть загрузки анадырского рейса. Все сходятся клином на регистрации. Опасался, что случится перевес, а потом оказалось, на этом рейсе норма багажа 30 килограммов. Недобор. Потом мне бредилось, что запрещено вывозить продукты, в частности оленину. Я так явственно вообразил себе этот запрет, что запах бумаги, на котором он якобы напечатан, преследовал меня. Потом, когда и эта проблема разрешилась, выкатилась очередная, как мне будет нелегко добраться от магаданского автовокзала до дома. Но самые неразрешимые проблемы начнутся, когда я окажусь в семье. Чушь какая-то. Я понял, как здесь легко сойти с ума, — свойство высоких широт, о чем читал много лет назад. Бесхитростное прохождение загадочной черноты над Анадырским лиманом. Это черное пространство пульсировало у меня в висках. Черноту нельзя назвать облаком или тучей за резкость — нижний край в полосах, как от небрежной работы кистью эти изломы очень выразительны. По ним можно понять, полетит самолет или нет. Что и делает местная знаменитость, Улыбин. Теперь-то и я буду знать.

Боже мой, прозрение: птицы летают, а ведь звери нет, кроме летающей мыши. Ну, еще белки-летяги и рыбы, парящие над водой в тропиках. Птицы поют, а звери нет. Нет певчих зверей, лишь певчие птицы. Никто из зверей не повторяет человеческие слова, даже собаки, хотя они многое, многое, если не все, понимают. Попугаи всех превзошли. Вот бы их породнить с обезьянами! Но лишь кот убаюкивает мурлыканьем. Остальным твой сон безразличен. Мы с моим сиамским котом, как сиамские близнецы. Мой кот иной раз отчетливо выговаривает «мама-мама». А ведь я не мама, я папа! И все-таки, в чем фишка, Господи?

После полета чувствовал себя бараном, которого ведут на кастрацию. Но путешествия во вред не бывает. Что-то меня разбудило от спячки. Сделал дело — гуляй смело, а не сделал, замни, не делай, гуляй осторожно.

А неделей позже я был в Москве, на семинаре журналистов, опоздал на обратный самолет. Заблудился в метро, сел не на ту линию, потом опять не на ту, кружил и петлял часа два, но не словил такси, а сел в электричку и молился, чтобы опоздал самолет. Я поглядывал на часы с равнодушием, достойным лучшего применения. Что-то произошло во мне, с чем еще предстояло разбираться. Может, лопнуло сердце? На посадку опоздал минуты на три, но мое место уже отдали другому. Предстояло ждать сутки и еще как-то добыть билет, поскольку этот был куплен по безналичному расчету, и переоформить его невозможно.

Часа через три обратился по объявлению, переданному из милицейского матюгальника, и нас, таких же пассажиров без статуса, куда-то возили на автобусе кооператоры, отдыхать в загородный пионерский лагерь. Я спал на детской кровати, в комнате с двумя кавказцами. Утром чувствовал себя, в отличие от них, как на чужом пиру. Они смущали своей изысканной вежливостью. Приглашали разделить с ними скромный завтрак. Я поблагодарил, попил заранее приготовленного кефира, слушая удары сердца, непривычные, будто оно пересажено от зубра. Душа отсырела, как порох. Шапка заскорузла от пота.

Сон: заныкал чужую шапку, чуть не украл. Но не стал ее на голову надевать. Я и зубы, даже во сне, не стал бы чистить чужой щеткой.

Пустой человек: в одно ухо у него влетает, а в другое вылетает. Но выходное отверстие всегда гораздо больше. Или вот другой кошмар. Пулей пробитый доллар мажет зеленкой сестра милосердия.

Тихо за городом. Москва! Пульсирующая тишина, свежий воздух, самое место для идиотов. Почему-то психбольницы стремятся поместить в курортных местах, рядом с детскими лагерями. Стал вспоминаться пионерский лагерь в сибирской деревне, собственное детство, как не хотелось мне умываться и чистить зубы. Может быть, кто-то, сойдя с ума, воображает себя пионером и просит добавку — манную кашу.

В Москве я испытывал нечто похожее: приступы беспомощности. Сколько пота пролил, может, похудел. Было очень жарко, 23 февраля. И в здании Верховного Совета, где меня тошнило от умных речей коллег, и на этой даче. То же самое и в здании аэропорта.

Помню маленькую женскую руку в черной кожаной перчатке, а в ней собачий поводок, а небольшой рыжий колли читал по губам этой красивой женщины, готовый устремиться на край света, ограниченный этим самым поводком. Волосы красотки взбиты, глаза затуманены, рядом мордатый муж с большим шрамом на щеке. Это в Домодедово. Там я оставил в 69 году прекрасную авторучку с тонким пишущим стержнем. Кто-то ее подобрал, кому-то крупно повезло. Я провел тогда ночь, не умея ждать, возвращаясь с командировки, но не домой, а на университетскую сессию. Кипяток в лодыжках, туман в голове. Как тяжко статусу без кво и камо без грядеши.

Вот и сейчас мне так же неуютно, как четверть века назад. Коротать ночи, а дни удлинять. Кошка-толстушка, со стриженой шеей, громко мурлыча, играет с веревочкой от колбасы. Дети спят на багаже, вздрагивая, будто летая во сне. Пахнут яблоком, даже, я бы сказал, яблочным компотом. В пионерском лагере я очень любил компот, а дома у нас его не варили. Я пил исключительно молоко.

После купания в теплой реке и обильного обеда хорошо на мертвом часе уноситься на волне сна. Внезапно вздрогнуть всем телом, и речная вода, которой наглотался во время купания, вдруг приятно встанет в гортани, ее можно проглотить, очень вкусную, а уши отложит, и громче станет пение кукушки.

Отставший от самолета, я бродил от стойки к стойке огромного московского аэропорта и не знал, куда деть самого себя и 11 лишних килограммов багажа, хотя бы стоило заботиться о билете. Но у меня есть любимый человек, гений трудной минуты, мой штурман и капитан одновременно: я звоню себе домой. Телефонная связь из уличного автомата приводит меня в восхищение. Жена уже отыскала концы, так неосторожно опущенные мною в какую-то жидкость, купила обратный билет в Магадане и передала с главным финансистом области, оставалось только дождаться прилета этой энергичной милой дамы, взять билет и пойти на посадку.

Да, я жду, попутно размышляя и наблюдая за происходящим, смущаясь торжественностью момента. Народ летает в основном по похоронным телеграммам и возвращается восвояси, опустошенный и выпотрошенный, из отпуска. Спит на импортных скамейках, ободранных до жести. Выходцы с Кавказа чувствуют здесь себя как дома. Они наладили бизнес на перепродаже билетов. Я хожу по жердочке, как дрессированный хамелеон, сливающийся с окружающей местностью. Домодедовщина.

Протерпев несколько часов тяжесть в висках и легкость в затылке — не есть ли это искривление черепа, я пошел в медпункт, и доктор с хорошим лицом и ласковой фамилией Могила, наверное, он раньше служил в военном госпитале, смерил мне давление и намекнул, что пора обстоятельно заняться своим здоровьем.

Никто меня не любит так, как я. Подлечил таблеткой клофелина. Не тот ли препарат, что в водку подсыпают, а потом чистят карманы от наличности? Правда, чистить там нечего, разве что сущая мелочь. А все-таки ситуация поворачивается лучшим образом, черный туман уже рассеялся. Электричка на Голгофу отправляется с восьмого пути и следует со всеми остановками. Может, это была репетиция смерти? Вообще-то, буря в стакане воды, но хлебаешь-то ведрами.

«Взял бы фанеру, сделал аэроплан и улетел подальше», — сказал народный умелец. — «А я бы захватил тот аэроплан и в Буркино Фасо, мать его Урюпинск. Такая, брат, расфасовка».

Надо заняться сочинением стихов для домашнего пользования. Вот когда быстрее всего мчится время. Но ведь так можно увлечься, что опоздать и на этот рейс. Поставлю-ка на всякий случай походный будильник!

Потом я занимался излишним багажом. Кое-что переложил в карманы, словарь подарил, понятие ручной клади расширил.

Толкались, ломились, кто-то не выдержал и принялся раздавать авиаторам взятки. И все-таки в самолете 18 мест свободны. Я попал в компанию, в которой можно было спятить с ума, приставив к виску стволовые клетки. Близнецы-тройняшки. Давным-давно моя жена делала о них телевизионную передачу, когда только родились и выбила их родителям квартиру. Они выросли, взрослые парни. Проблема выпить на троих была им как семечки. С ними была одна дама, которая выслушивала комплименты, словно под копирку. У нее было прекрасное белое лицо, слегка подпорченное переживаниями о собственной неотразимости.

Полкилограмма багажа я подарил доктору — словарь русского мата, составленный англичанами, для познания загадочной русской души и любви к быстрой езде при отсутствии дорог.

Прилетел, когда город пребывал в печали: молодые парашютисты неудачно приземлились на высоковольтные провода — с летальным исходом.