ЧАСТЬ 4 БРЮССЕЛЬ Майский праздник, 1491 год — третье воскресенье до Великого поста, 1492 год

ЖОРЖ ДЕ ЛЯ ШАПЕЛЬ

К тому времени как приехал Никола, мы ткали без продыха уже довольно долго. В мастерской стояла отрадная тишина. За последний час никто не проронил ни слова, даже шерсть, шпульку или иглу не попросил. Станок стучал еле-еле, как будто педаль обмотали тряпкой. Женщины тоже притихли, а то и вовсе отсутствовали. Кристина молча наматывала шерсть на шпульку, Алиенора возилась в саду, а Мадлен отправилась на рынок.

В тишине дело лучше спорится. Я тогда могу ткать часами, не замечая, как течет время, думая только о разноцветных нитях утка, пропускаемых по основе. Один неугомонный ткач или болтливая женщина — и в мастерской полный разлад. В нашем ремесле важна тихая сосредоточенность, если хочешь поспеть к сроку. Ох уж эти сроки… Даже последние спокойные дни мысли о них не отпускали меня, и я непрестанно гадал, за счет чего выиграть время, и подсчитывал в уме, сколько дней прошло, а сколько осталось.

Я сидел между Жоржем-младшим и Люком и заканчивал ожерелье на «Моем единственном желании». Одним глазком я следил за сыном, убирающим просвет у дамы на плече — там, где желтый цвет переходил в красный. У Жоржа-младшего золотые руки, и, если начистоту, ему моя опека совершенно ни к чему. Просто привычка у меня такая, никак не могу отделаться.

Себе в помощь мы наняли двух ткачей — отца и сына, Жозефа и Тома. Сейчас они трудились над мильфлёром на «Вкусе». Я уже работал с ними прежде и знал их возможности. Помимо всего прочего, мне нравился их ровный нрав. Тома, правда, запускал станок чаще, чем нужно, но молодые — они такие, любят пошуметь. Надо бы обучить Жоржа-младшего полегче жать на педаль и только по мере надобности. А давать указания посторонним — это уже не моя забота, так что ничего не остается, как скрежетать зубами, слушая производимый Тома грохот.

Быть lissier совсем несладко. Приходится не только отвечать за других, но и ткать самые сложные детали: лица, руки, гриву льва, морду и рог единорога, хитрые одежды. С утра до ночи скачешь от станка к станку, заполняя пустоты в середине ковров.

Я распорядился всем сесть к станкам и быть готовыми, когда зазвонили колокола ля Шапель — раньше, чем обычно, поскольку на дворе стоял май. Сегодня утром мы начали ровно в семь. В других мастерских ткачи только-только раскачиваются с колокольным звоном, но правила гильдии не запрещают прийти в мастерскую пораньше: изучить картоны, составить план на день, подготовить шпульки. Тогда удается приступить к работе прямо с утренними колоколами.

Жорж-младший и Люк меня особо не беспокоят. Они прекрасно понимают, что нам сейчас не до безделья. Другое дело — Жозеф и Тома. Пока, правда, они справляются неплохо, однако это не их мастерская, не их заказ, и, хотя умение отца и сына не вызывает сомнений — мильфлёр у них точно не хуже моего, — частенько я задаюсь вопросом: как они поступят, если подвернется работа полегче? Жозеф не жалуется, но я-то вижу, как Тома уже после колоколов сидит, тупо уставившись на станок, а когда наконец берется за нить, кажется, будто к его запястьям привешены камни. Возможно, он не до конца оправился после болезни, с которой пролежат почти всю зиму. Алиенора отпаивала их с Жоржем-младшим целебными отварами против лихорадки, но мальчики медленно шли на поправку. В итоге мы выбились из графика и пока так и не наверстали упущенные недели.

«Молись», — твердит Кристина. Но мне недосуг молиться, пусть уж лучше сама сходит в Шаблон и помолится за всех нас, а мы тем временем поработаем.

На кухне послышались голоса. Похоже, Мадлен опять кого-то притащила с собой. Вокруг нее вечно вертятся какие-то сомнительные типы. Уверен, добром это не кончится, хотя мое дело, конечно, сторона.

Тут в мастерскую вошла Алиенора. Она была сама не своя.

— Что еще там? — подала голос Кристина, нарушая уютную тишину.

Алиенора напряженно вслушивалась в голоса, доносившиеся из глубины дома.

— Он вернулся.

Жорж-младший поднял глаза:

— Кто?

Кто именно, было ясно и без его вопроса. Покою настал конец, это уже как пить дать. Этот тип не способен ни секунды посидеть смирно.

В проеме показалась Мадлен, по лицу ее бродила глупая улыбка.

— К вам гость из Парижа.

За ее спиной возвышался Никола Невинный в платье, заляпанном дорожной грязью. Он скалил зубы.

— Такое впечатление, будто вы так и сидите безвылазно с прошлого лета. Повсюду жизнь бьет ключом, а Брюссель точно в спячке.

Я встал.

— Милости просим. Кристина, принеси гостю маленькую кружку пива.

От него, конечно, много суеты, и тем не менее пусть не думают, что я неприветлив с гостями, особенно с явившимися издалека.

Жорж-младший стал было выбираться из-за станка, а за ним и Люк, но я неодобрительно покачал головой. Нечего отвлекаться на пустяки.

Кристина кивнула Никола на ходу.

— Захотелось взглянуть еще раз? — Она неопределенно мотнула головой, указывая не то на станки, не то на Алиенору, мявшуюся в дверях.

— Угадали, госпожа. Я надеялся увидеть, как Алиенора танцует вокруг майского шеста, но, к сожалению, припоздал.

Кристина исчезла в доме, не став разъяснять, что мы работали все праздники, хотя Люка с Тома я один раз отпустил пораньше, чтобы они сходили на ярмарку.

Вступая в мастерскую, Никола скривился, словно наступил на гвоздь.

— Что с тобой?

Никола пожал плечами, прижимая локоть к боку.

— Притомился слегка. — Он повернулся к Алиеноре. — А ты как?

Когда он улыбнулся, я заметил, что во рту у него не хватает двух задних зубов. Под глазом желтел синяк. Может, с лошади свалился либо в переделку попал. Столкнулся, например, с грабителями, которые промышляют на больших дорогах.

— Замечательно, — отозвалась Алиенора, — а мой сад еще лучше. Хочешь взглянуть на цветы?

— Немного погодя, красавица. Сначала ковры.

— Рановато приехал, — кривовато улыбнулась Алиенора.

Я догадался, что она имеет в виду, только когда взгляд Никола остановился на станке, где мы делали «Вкус».

— Эх, — протянул он. Голос его был совершенно убитым.

Рука с сидящим на ней попугаем, складка верхнего платья, лапка обезьянки, кончик сорочьего крыла, ну и, естественно, мильфлёр — вот и все, что уместилось на полоске между валиками. Ткачу тут есть чем полюбоваться, но человек наподобие Никола, скорее всего, будет разочарован. Никола перевел глаза на «Мое единственное желание». Может, надеялся хоть тут увидеть лицо. Но различил только еще одну руку, на этот раз тянущуюся к ларцу с драгоценностями, еще один кусочек верхнего платья, обезьянку и полог в золотых искорках, закрывающий вход в палатку.

— Тебе еще повезло, — сказала Алиенора, — хуже, если бы кусок с лицом намотали на валик.

— Но ведь можно и размотать полотнище — ради меня.

— Папа не разматывает ковры, — отрубила Алиенора. — От этого основа провисает.

Это был ответ дочери lissier.

— Что ж, — опять улыбнулся Никола, — тогда, пожалуй, придется у вас задержаться.

— И ради этого ты прискакал в Брюссель? — возмутился я. — Чтобы взглянуть на женское личико?

— У меня поручение от Леона-старика.

Я помрачнел. Что еще Леону приспичило? Будто он не знает, что у меня дел по горло. И с какой стати он прислал вместо себя этого художника? Я чувствовал на себе вопросительные взгляды ткачей. Собственно, им работать надо, а не отвлекаться на досужую болтовню.

— Пойдем в сад, — сказал я. — Поглядишь на цветы Алиеноры. Там и поговорим.

Я вышел первым, Никола последовал за мной. Алиенора посторонилась, освобождая проход.

— Ступай к матери, — буркнул я хмуро, заметив, что она пристраивается за нами.

Дочь заметно приуныла, но безропотно подчинилась.

Май в саду — самая благодатная пора. Все вокруг цветет — купена, барвинок, фиалки, водосбор, маргаритки, гвоздики, незабудки. И, что особенно меня радует, ландыши, которые и цветут-то всего ничего. Их необычный возбуждающий аромат пропитывал воздух.

Я отдыхал на скамейке, пока Никола бродил окрест, нюхал цветы и восхищался их красотой.

— Господи, до чего ж хорошо, — сказал он, подходя ко мне. — Прямо целительный бальзам, особенно после долгой дороги.

— И все же, с чем пожаловал?

— Непредвиденные обстоятельства, — ухмыльнулся Никола.

У меня даже руки затряслись — скорее бы их занять работой.

— Давай выкладывай.

Никола наклонился и сорвал маргаритку. Алиенора терпеть не может, когда рвут ее цветы: зачем напрасно губить растения, которым и так тяжело тянуться к солнцу и набираться соков? Пальцами он разминал желтую сердцевину.

— В общем, — выговорил он наконец, — Жан Ле Вист беспокоится насчет срока.

Чертов торгаш, который крутился у нас весь пост и все чего-то вынюхивал! Я ни минуты не сомневался, что его подослал Леон-старик, хоть он и выдавал себя за заказчика. И где же его заказ?

Позади раздался хруст — это Алиенора кухонными ножницами срезала траву. Она старалась держаться незаметно, но слепые не умеют как следует прятаться.

— Ты что тут делаешь? — произнес я грозно. — Я же сказал — помочь матери.

— Я и помогаю, — промямлила Алиенора. — Собираю кервель для супа.

Наверняка мать послала ее послушать, о чем мы секретничаем. А то я не знаю свою жену, она не выносит скрытности. Но я не стал отсылать Алиенору — все равно тайное станет явным.

— Только никому ни слова — ни ткачам, ни соседям.

Она согласно кивнула и принялась собирать в фартук срезанную траву.

— Для беспокойства нет причин, — заверил я Никола. — Зимой у нас действительно вышла заминка, сын прихворнул, но это дело поправимое. Ковры будут готовы к следующей Пасхе, так что все наши договоренности с монсеньором остаются в силе.

Никола прочистил горло и присел возле гвоздик, чтобы потрогать недавно раскрывшиеся бутоны. Не к добру он тянет волынку. На его лице появилось облегчение, когда в сад вышла Кристина с кружками, до краев наполненными пивом.

— Благодарю, госпожа, — воскликнул он, поднимаясь с корточек и подаваясь ей навстречу.

Обычно Кристина посылает к гостям Мадлен или Алиенору, но на сей раз явилась самолично, рассчитывая услышать новости непосредственно от Никола, а не через третьих лиц. Мне сделалось ее жаль.

— Присядь, — сказал я, освобождая край скамейки.

Пусть тоже послушает. Только, боюсь, известия не самые приятные. Мы с Кристиной вопрошающе смотрели на Никола и ждали. У нас за спиной мерно клацали ножницы Алиеноры.

Никола отхлебнул пива, еще немного повосхищался цветами и все-таки выдавил из себя:

— Ковры должны быть закончены к Сретению. Таково требование Жана Ле Виста.

Алиенора перестала клацать ножницами.

— Но это невозможно! — возмутилась Кристина. — Мы и так ткем от зари дотемна — всякую минуту, отпущенную Богом.

— А если нанять еще людей? — предложил Никола. — Поставить к каждому станку по три ткача?

— Не пойдет, — отрезал я. — У нас на это нет средств. Не хватало еще работать себе в убыток ради одного удовольствия угодить монсеньору Ле Висту.

— Но если закончить пораньше, то можно выиграть время: возьмете следующий заказ и заработаете денег.

— У меня нет сбережений, — покачал я головой, — а ткачи и пальцем о палец не ударят без задатка.

— Одним словом, ковры нужны к Сретению. Жан Ле Вист пришлет за ними солдат. Если вы не уложитесь в срок, ковры конфискуют и вы вообще не получите ни гроша.

— Каких еще солдат? — хмыкнул я.

Никола немного помялся, затем произнес без тени смущения:

— Королевских.

— Но в договоре черным по белому написано: «Пасха», — вмешалась Кристина. — Он не имеет права нарушать условия.

Я только руками развел. Эти вельможи что хотят, то и воротят. Вдобавок эти проклятые зеленые чулки. Из-за них Леон держит меня за глотку. Штраф просто разорит мастерскую.

— Но почему Леон не явился сам? Все-таки предпочтительнее было бы обсудить этот вопрос с ним, а не с тобой.

— Он сильно занят, — пожал плечами Никола.

Алиенора опять зашуршала травой. Моя дочь разбирается в людях не хуже меня. Разница только в том, что она улавливает ложь слухом, а я — зрением. Скорее всего, она различила в голосе Никола фальшивые нотки, тогда как я догадался, что он врет, по глазам, которые он отводил в сторону, избегая моего взгляда. Он явно что-то недоговаривает. Однако расспрашивать его дальше было бессмысленно, чутье мне подсказывало, что сейчас он все равно не скажет правду. Может, когда-нибудь позднее, в более располагающей обстановке мы вернемся к этому разговору.

— Ладно, после поговорим, — сказал я. — В «Старом псе». — И повернулся к Кристине: — Обед готов?

— Через минуту, — вскочила она.

Я оставил Никола в саду допивать пиво, а сам вернулся в мастерскую. Но за станок не сел, а задержался в дверях, чтобы понаблюдать за ткачами. Они сидели очень тихо, склонив головы над работой, как будто четыре птицы на ветке. Иногда кто-то из них нажимал на педаль, а все остальное время в мастерской царила тишина, которую нарушал только глухой стук одной деревяшки, ударяющейся о другую.

Чуть позднее ко мне присоединилась Кристина.

— Ты знаешь, какой у нас есть выход, — шепнула она одними губами.

— Это исключено. Мы не только нарушим правила гильдии, но и испортим себе зрение. Свечи закапают ковры, воск толком не отчистишь, и любой член гильдии при желании устроит скандал.

— Я не то имела в виду.

— Ты предлагаешь работать по воскресеньям? Странно от тебя слышать подобное. Хотя, может, тебе и удастся уговорить священника — он тебя уважает.

— И не это. Воскресный отдых — это святое.

— Что же тогда?

Глаза Кристины вспыхнули.

— Позволь мне ткать мильфлёр. Вместо Жоржа-младшего.

Я молчал.

— Ты ведь сам говорил: нанять еще одного ткача нам не по карману, — продолжала она. — Но у тебя есть я. Используй мое умение, а сын пусть покажет, на что он способен. — Она глядела на меня очень сурово. — Ты отлично его обучал. Теперь самое время показать себя в деле.

Я знал, что творится у нее на сердце. Ей хотелось ткать.

— Я голоден, — сказал я. — Еда наконец готова?


Сразу после колоколов, оповестивших о конце работы, я пригласил Никола в «Старого пса». Мне не по нраву трактирный гомон, но где еще поговоришь по душам, кроме как за кружкой пива. Я прихватил с собой Жоржа-младшего и послал Люка за Филиппом. Уж не помню, когда в последний раз мы устраивали праздник.

— Эх! — вздохнул Никола, озираясь по сторонам и причмокивая влажными от пива губами. — Брюссельское пиво, брюссельские собутыльники. Слезы, да и только. Таверны — точно могилы, где подают воду и именуют ее пивом. И ради этого я трясся на лошади десять суток?

— Погоди, публика разойдется, и начнется веселье.

Жорж-младший выспрашивал у Никола подробности путешествия из Парижа: смирная ли попалась лошадь, много ли было спутников, сколько раз останавливались? Он обожает рассказы о странствиях, но, помнится, когда я брал его с собой в Антверпен и Брюгге, он плохо спал, мало ел и шарахался от прохожих. И чуть не прыгал от счастья, вернувшись домой. С его слов, он мечтает увидеть Париж, но голову даю на отсечение, что он в жизни туда не поедет.

— На тебя напали грабители по дороге? — осведомился Жорж-младший.

— Какие еще грабители? Там одна грязища кругом — грязища да хромая кобыла.

— А синяк откуда? — Жорж-младший показал на желтоватый кровоподтек под глазом.

Никола передернул плечами:

— Драка была в таверне, и я попал какому-то забулдыге под горячую руку. — Он повернулся ко мне: — А как Алиенора? Готовите приданое?

Я нахмурился. К чему этот вопрос? О нашем договоре с Жаком Буйволом не ведала ни одна душа, за исключением Кристины и Жоржа-младшего. Кристина настояла, чтобы я посвятил сына: надо же ему представлять, что его ждет, когда он станет хозяином мастерской. Но он держал рот на замке — сын умеет хранить секреты.

Но тут явились Филипп с Люком, избавив меня от необходимости давать немедленный ответ.

— Честно говоря, не ожидал, — сказал Филипп, подсаживаясь к столу. — Прошлым летом ты так торопился в Париж. Помнится, даже клялся, что больше оттуда ни ногой.

— У меня дело к Жоржу, — улыбнулся Никола. — И потом, мне хотелось взглянуть, как ковры продвигаются. Разумеется, приятно вновь свидеться с Кристиной и Алиенорой. — Он опять повернулся ко мне: — Так как поживает Алиенора?

— Алиенора трудится как пчелка, — процедил я. — Шьет вечерами, чтобы днем не путаться у нас под ногами.

— Alors, вам здорово повезло, не то что другим мастерским, — сказал Никола. — Зрячие не могут шить в темноте. А слепая будет сидеть с иглой хоть ночь напролет, а не только от колокола до колокола. Вы должны быть благодарны судьбе, что у вас такая замечательная помощница.

Я никогда не рассматривал Алиенору под таким углом зрения.

— Значит, ей не до шитья приданого, — добавил Никола.

От неожиданности глаза у Филиппа вылезли на лоб. Впрочем, что тут удивительного.

— Мою дочь не волнует приданое, ее волнуют ковры, равно как и всех нас, — пробормотал я. — Тем более сейчас, когда у нас отбирают два месяца.

Наверное, я сболтнул лишнее, но Никола меня так допек, что я не сдержался.

— Почему отбирают? Так мы точно не поспеем, — вмешался Жорж-младший.

— Спроси у Никола.

Мы все — я, сын, Люк и Филипп — устремили глаза на Никола, и под нашими взглядами он съежился и потупил взор.

— Почем мне знать, — пробормотал он наконец, не отрывая глаз от пива. — По словам Леона, так распорядился Ле Вист.

Ну как с таким торговаться?

— Но Леон же должен понимать. — Мой голос дрожал от презрения. — В конце концов, почему он сам не приехал? Только не морочь мне голову и не говори, что ему некогда. Для Жана Ле Виста он выкроил бы время.

Никола нахохлился — его задел мой тон. Он опрокинул в рот остаток пива, затем взял кувшин, наполнил себе кружку до краев и осушил ее одним глотком. Я с такой силой сжал кулаки, что ногти вонзились в ладонь, но говорить ничего не стал, хоть он и оставил меня без пива.

Никола рыгнул.

— Леон послал меня по просьбе жены Жана Ле Виста. Ей было нужно, чтобы я уехал.

— Что ты ей сделал? — спросил Филипп.

Он всегда говорит тихо, но его вопрос прозвучал достаточно явственно.

— Я пытался ухаживать за ее дочерью.

— Безумец, — пробормотал я.

— Если бы ты ее видел, ты бы так не говорил.

— Да видел он ее, видел, — подсказал Филипп. — И мы тоже видели — это дама на «Вкусе».

— Значит, мы расплачиваемся за твое безумство, — продолжил я. — С Леоном я бы столковался. И он заставил бы Жана Ле Виста прислушаться к голосу разума. Но ты всего лишь передаточное звено. Ты не уполномочен принимать решения.

— Весьма сожалею, Жорж, — сказал Никола, — но боюсь, что ты переоцениваешь влиятельность Леона-старика. Жан Ле Вист — человек тяжелый, и, если что заберет себе в голову, его уже не переубедить. Один раз, правда, я его уломал. Он ведь поначалу хотел на коврах изобразить сражение. Но второй раз такой фокус не удастся — ни мне, ни Леону.

— Значит, единороги — твоя идея? Хотя по тому, как ты носишься с этими дамами, я мог бы и догадаться.

— Это все происки его жены, будь она неладна. Черт побери этих женщин!

Он поднял кружку и подмигнул потаскухе в желтом, которая сидела напротив в дальнем конце зала. Она улыбнулась в ответ. Брюссельские потаскухи любят приезжих — думают, парижане щедрые и хорошо воспитанные. Может, оно и так. Они кружили вокруг Никола, точно чайки вокруг рыбьей требухи. Я всего раз был с потаскухой, еще до женитьбы, правда, толком ничего не помню — пива слишком набрался. Потаскухи время от времени сидят у меня на коленях, когда нет свободных мест. Но они знают, что я не их клиент.

— Tiens,[29] Жорж, — сказал Никола, — я страшно перед тобой виноват. Но я готов помогать в мастерской, если хочешь.

— Ты… — хмыкнул я и запнулся. Кристина точно нашептывала мне в ухо: «Соглашайся». Я кивнул. — Намедни прибыла очередная порция шерсти. Можешь заняться ее сортировкой.

— Ты даже не спросил про первые два ковра, — опять заговорил Филипп, — «Обоняние» и «Слух». В конце концов, твоя зазноба на «Вкусе» не единственная женщина на свете.

«Обоняние» и «Слух» были свернуты в огромные трубки — внутри лежал розмарин, отпугивающий моль, — и заперты в длинный деревянный ящик, стоящий в самом углу. Мне плохо спится, пока готовые ковры лежат в мастерской. Хотя тут же спят Жорж-младший и Люк, мне отовсюду мерещится опасность: слышу шаги на улице и сразу думаю — воры, вижу огонь в очаге, сразу думаю — пожар.

— Надеюсь, вы ничего не меняли? — спросил Никола.

— Не волнуйся, они в точности как твои эскизы. И замечательно смотрятся на стене. Словно заключают в себе отдельный маленький мир.

— Знатные женщины так проводят дни? — поинтересовался Жорж-младший. — Играют на музыкальных инструментах, кормят птиц, гуляют по лесу, обвесившись драгоценностями?

— По-всякому, наверное, бывает, — хмыкнул Никола, потянулся к кувшину и встряхнул его. Тот был пуст.

— Люк, притащи-ка еще пива, — сказал я.

Я больше не сердился на Никола. Пожалуй, он прав. Жан Ле Вист — самодур, и тут ничего не попишешь.

Люк схватил кувшин и направился в угол, где возле бочки примостился разливальщик. Пока кувшин наполнялся пивом, потаскуха в желтом завела с ним разговор, показывая рукой на Никола. Глаза у Люка забегали — он не привык, чтобы женщины проявляли к нему внимание.

— Ты видел единорога? — тем временем допытывался Жорж-младший.

— Нет, — ответил Никола. — Но один мой приятель видел — в лесу, в двух днях езды от Парижа.

— Неужели? — Мне всегда казалось, что единороги водятся на Востоке, там же, где и слоны. Хотя в животных я мало что смыслю, так что лучше попридержать язык.

— Приятель говорит, единорог мелькнул, точно яркий лучик света, и скрылся между деревьями, так что он толком ничего не разглядел, кроме рога. А еще он уверял, что зверь ему улыбнулся. Поэтому я его изобразил таким довольным.

— А как насчет женщин?

Никола пожал плечами.

Кувшин наполнился, но разливальщик отдал его не Люку, а потаскухе, и та, прижав посудину к груди, плавной походкой двинулась к нашему столику, за ней плелся Люк.

— Ваше пиво, господа. — Она встала напротив Никола и наклонилась так, что ее груди едва не вывалились наружу. — Не найдется ли свободного местечка?

— Садись. — Никола подвинулся и усадил ее рядом с собой на скамью. — Что за гулянка без парочки потаскух?

У меня бы язык отсох такое сказать женщине, даже проститутке, но особа в желтом только загоготала.

— Сейчас позову подруг, — обрадовалась она.

В следующую минуту к нам подсели две ее товарки, и наш тихий уголок превратился в вертеп.

Скоро я засобирался домой. Потаскухи — развлечение для молодых. Последнее, что я видел, — как шлюха в желтом забралась к Никола на коленки, одетая в зеленое обнимала Жоржа-младшего, пунцового как рак, а третья, в красном, подтрунивала над Филиппом и Люком.

По пути домой я несколько раз сходил по нужде. Кристина меня поджидала в спальне. Она ничего не спросила, но я и без того знал, что у нее на уме.

— Alors, ты будешь ткать. Иначе не получится. Только об этом никто не должен знать.

Кристина кивнула. Затем ее лицо осветила улыбка. Она поцеловала меня и подтолкнула к кровати. А с потаскухами пусть развлекается молодежь.

АЛИЕНОРА ДЕ ЛЯ ШАПЕЛЬ

Вот уж не думала, что мы с Никола Невинным опять останемся наедине. Родители ушли в мастерскую, огорченные вестями, которые Никола привез из Парижа. Мама так сильно расстроилась, что даже позабыла дать мне задание. Поэтому я опять опустилась возле клумбы, очень осторожно, чтобы не раздавить ландыш. Его стебелек подрагивал прямо у моих ног, и когда задевал за коленки, воздух наполнял терпкий аромат.

Прошлым летом, после его отъезда, я, признаться, подумала, что мы расстаемся навсегда. Сначала все шло замечательно, но внезапно его словно муха укусила, и он перестал со мной любезничать и сделался резок с мамой и папой. И рисовал так, будто его гонят. А однажды вообще не явился в мастерскую, и Филипп сказал, что Никола уехал, поручив ему закончить последний картон. Может, мы его чем-то обидели, с нашей брюссельской дремучестью это немудрено. Может, мало хвалили его работы. Бывало, папины друзья встанут у него за спиной, когда он рисует, и давай критиковать: то единорог смахивает на лошадь или козла, то лев — на собаку, то виверра — на лису, то апельсиновое дерево — на орех. Никола эти придирки раздражали.

Теперь он возвышался надо мной. Я поднялась с корточек, но в сторону не отошла, а стояла близко-близко, чувствуя тепло его туники и запах кожаных вожжей, въевшийся в его руки, и запах волос и шеи, вспотевших на солнце.

— Ты выглядишь усталой, красавица.

— Я мало сплю, шью по полночи. А теперь, благодаря твоим новостям, боюсь, спать вообще не придется.

— Прости. Мне и самому досадно.

Я отступила на шаг назад:

— Почему ты тогда уехал, не попрощавшись?

— Ты прямо как твой отец, — хмыкнул Никола, — берешь быка за рога.

Я промолчала.

— В Париже меня ждал срочный заказ.

— По голосу слышно, что ты лжешь.

Башмаком Никола ковырял землю на дорожке.

— Не все ли тебе равно, красавица? Кто я тебе и твоим домашним? Докучливый парижский мазила.

— Может, оно и так, — улыбнулась я, — и все-таки приличия ради можно было бы сказать «до свидания».

Никогда не признаюсь, что после его отъезда я три дня не открывала рта. Никто ничего не заметил, ведь я тихоня. Только мама, ни слова не говоря, поцеловала меня в лоб, когда я опять заговорила. Обычно она скупится на нежности.

— Я узнал кое-что неприятное, — вздохнул Никола. — Возможно, когда-нибудь расскажу. Не сейчас.

Тут мама позвала нас есть. После еды Никола пошел гулять по округе и вернулся лишь с вечерними колоколами. Потом папа с ребятами повели его в таверну, а мы с мамой сели зашивать зазоры, мама — на «Вкусе», а я — на «Моем единственном желании». Мы работали молча. Мама нервничала из-за ковров и даже не поинтересовалась, что я думаю по поводу возвращения Никола.

Поздно вечером вернулся папа, они с мамой отправились спать, а я осталась в мастерской. Уже среди ночи воротились Жорж-младший с Люком. Люка совсем развезло, и он то и дело бегал на улицу.

— А где Никола? Он разве не с вами? — вырвалось у меня невольно.

Жорж растянулся на топчане, прямо у моих ног. От него несло пивом, гарью от очага и — я наморщила нос — дешевой цветочной водой, какую потаскухи покупают на рынке.

Брат громко загоготал. Он чересчур много выпил и не отдавал себе отчета, что ночь на дворе. Я шлепнула его, чтобы он угомонился, а то весь дом перебудит.

— Скорее всего, он не придет ночевать. Ему приглянулся другой топчан — желтого цвета. — Жорж-младший опять рассмеялся.

Я поднялась, переступила через тело брата и отправилась к себе. Пожалуй, разумнее всего сейчас лечь спать, а не сидеть в этой вонище. Бог с ней, с работой. Лучше завтра встану пораньше и доделаю, покуда все спят.

Никола вернулся лишь на следующий день, когда мы давно были на ногах, только Люк, который еще не оправился после вчерашнего, спал в доме. Ткачи сидели у станков, а мы с мамой разбирали шерсть, которую недавно прислали. Часть ее пойдет на «Вкус» и «Мое единственное желание», остальное — на два следующих ковра.

С помощью деревянной машины, доходившей ей до пояса, мама сматывала шерсть в мотки и развешивала ее на валиках по цветам. А я готовила шпульки, сматывая нити сразу с нескольких валиков на деревянные палочки, которыми пользовались ткачи.

— Где он? — то и дело спрашивала мама.

— Придет, никуда не денется. — Отец казался невозмутимым.

— Но он срочно нужен.

И чего она взъелась, не понимаю. Никола нам ничем не обязан, как и мы ему. Нравится ему все утро валяться в постели со шлюхой — и ради бога. Нас это не касается.

Когда он наконец пришел, от него разило почти как от Жака Буйвола. Но, в отличие от остальных, он выглядел оживленным — наверное, не мучился головной болью. Он похлопал папу и Жоржа-младшего по спине и провозгласил, поворачиваясь к нам с мамой:

— Знаете новость? Вчера Филипп стал настоящим мужчиной — отделал шлюху, вернее, она его. Теперь будет подходить к коврам со знанием дела.

Последние два слова походили на стрелу, которая, пролетев через всю комнату, вонзилась мне прямо в грудь. Я еще ниже склонила голову над шпулькой и изо всех сил стала наматывать нить.

Мама положила ладонь мне на руку, сдерживая мои пальцы. По ее прикосновению чувствовалось, что она вне себя от гнева.

— Грех произносить такое в присутствии Алиеноры, — взорвалась она. — В Париже болтай про своих шлюх!

— Кристина! — одернул ее папа.

— Я не допущу мерзости в своем доме. Если сейчас мы зависим от его милости, это еще не означает, что он волен молоть любой вздор.

— Остановись, — сказал папа строго.

Мама умолкла. Когда папа говорит таким тоном, она не прекословит. Затем папа перестал наматывать шерсть и откашлялся — он всегда предваряет кашлем важное заявление.

— Alors, — начал папа. — Никола, вчера вечером ты вызвался нам помочь. Судя по всему, пиво вымыло обещание у тебя из памяти, потому хочу напомнить тебе твои слова. Ты можешь сматывать шерсть в мотки по цветам. Алиенора покажет тебе, что делать. Будешь ее глазами.

От удивления я снова опустилась на скамью. Мне совсем не улыбалось сидеть рядом с ним: от него воняло женщинами.

Но тут папа еще больше нас изумил.

— Кристина, ты пересядешь пока на место Люка, а когда он оклемается, подменишь сына. Жорж-младший, тебе поручаются человеческие фигуры на «Моем единственном желании».

— Фигуры? — переспросил брат. — Какие именно части?

— Все. Начиная с лиц. Уверен, ты справишься.

Жорж-младший с грохотом запустил станок.

— Спасибо, папа.

— С Богом, Кристина.

Скамья скрипнула под мамой и Жоржем-младшим, усевшимися рядышком, и в мастерской опять воцарилась тишина.

— Объясняю: эта мера вынужденная, иначе мы не поспеваем. И настоятельно прошу всех помалкивать. Если в гильдии прознают про Кристину, нас оштрафуют или, что еще хуже, запретят пользоваться станками. Кристине лучше расположиться в дальнем конце комнаты, у дверей, выходящих в сад. Если даже кто-нибудь заглянет в окно, там ее будет не видно. Жозеф и Тома, держите язык за зубами и получите дополнительную плату.

Жозеф и Тома ничего не сказали. Да и что им было говорить? Они тоже зависели от мамы. Папа же ясно объяснил — у нас нет выбора.

Никола приблизился ко мне:

— Ну, красавица, что мне делать? Давай показывай. Вот мои руки.

Его ладонь прикрыла мою. От него пахло старой кроватью.

— Не прикасайся ко мне.

— Неужто ревнуешь к потаскухе? — рассмеялся Никола. — Вот уж не думал, что я тебе нравлюсь.

— Мама!

Но мама даже ухом не повела — она о чем-то болтала с Жоржем-младшим и хихикала. Весь ее гнев на Никола улетучился, и она была на седьмом небе от счастья. Придется обходиться собственными силами.

Я отвернулась от Никола и положила ладонь на машину, перебирая пальцами туго натянутые нити.

— Мы сначала перематываем шерсть в мотки, — объясняла я сухо, — а потом делаем шпульки. Tiens, сейчас мы размотаем мамин моток и начнем все с самого начала. Надень шерсть на пальцы и расставь руки, а я буду тянуть нить. И смотри не урони, а то шерсть испачкается.

Я взялась за ручку машины и принялась ее крутить, все быстрее и быстрее, покуда он не взмолился:

— Полегче! Я ведь никогда прежде не имел дело с шерстью. Дай мне поблажку.

— Мы не можем из-за тебя всех задерживать. Скажи за это спасибо себе и Жану Ле Висту. Так что давай поворачивайся.

— Хорошо, красавица. Как скажешь.


Сначала я старалась выдерживать дистанцию и не допускала, чтобы наши руки соприкасались, что не так уж просто, когда имеешь дело с шерстью. Я не заводила с ним бесед, на вопросы отвечала односложно, подмечала каждый промах и ни разу не похвалила.

Но он не сердился и не тушевался, а, наоборот, веселел день ото дня. Называл меня Повелительницей Шерсти, и чем короче были мои ответы, тем чаще сыпались вопросы. Когда его мотки сделались ровными и аккуратными, он иногда намеренно запутывал шерсть с расчетом, что я помогу ему распутать узлы и коснусь его пальцев. Он был превосходным учеником. Через считаные дни мотки и шпульки у него стали получаться не хуже, чем у нас с мамой. И я время от времени отваживалась оставить его одного, чтобы поухаживать за растениями: в мае нельзя запускать сад.

У Никола редкостное чутье на цвета — он различает даже больше тонов, чем мама. Например, он заметил, что партия красной шерсти содержит нити двух разных оттенков, которые плохо сочетаются друг с другом. Папа отослал шерсть обратно и вытребовал у красильщика денег, дав взамен слово не жаловаться в гильдию. Вечером он опять повел Никола в таверну отметить это событие. Никола вернулся на следующие сутки к полудню. На этот раз никто не ругался. Я молча сунула ему в руки шпульку, на которую наматывала шерсть, и убежала в сад, подальше от запаха потаскух.

Мама в последнее время меньше тревожится из-за меня и Никола, поскольку он помогает в мастерской, тем самым давая ей возможность ткать. Никогда не думала, что работа может сделать ее такой счастливой. Она теперь мало обращает внимания на Мадлен, а на меня — только когда мы с Никола просим помочь. До самого вечера мама просиживает у станка, трудясь так же усердно, как и другие, и вечерами, зашивая зазоры на кусках, которые она соткала, я чувствую под пальцами гладкий ворс. После работы они с папой обсуждают, что уже сделано и что еще остается сделать. Папа немногословен и только однажды сказал «нет» по поводу ее желания обучиться штриховке.

Почти все вечера Никола проводит в «Старом псе», когда возвращается ночевать, когда нет. Иногда к нему присоединяется Жорж-младший, но только не Люк — после того вечера он зарекся пить пиво. Чаще всего Никола отправляется в таверну в одиночку. Глубокой ночью раздаются его шаги на улице, слышно, как он распевает песни или болтает с новыми приятелями по таверне. Как это ни странно, но Никола без особого труда вписался в местную жизнь. Прошлым летом он держался высокомерно и недружелюбно, вел себя как заносчивый парижанин. А теперь мужчины — и женщины тоже — заходят его проведать и справляются о нем на базаре.

Частенько бывало, что к его приходу я еще не ложилась. С тех пор как мама перестала мне помогать, у меня прибавилось работы. Мама очень уставала за день и берегла глаза, поскольку ковры требовали сосредоточенности. Никола, экономя на гостинице, последнее время ночевал в мастерской и, вернувшись из таверны, растягивался на топчане возле станка, где ткался «Вкус». Когда я зашивала зазоры, получалось, что он лежит почти у моих ног. Так, вдвоем в темноте, мы коротали с ним ночные часы. Разговаривали мало, чтобы не разбудить Жоржа-младшего и Люка. Но иногда я чувствовала, как он буравит меня глазами. Мне кажется, что зрение — это как нити, натянутые между двумя валиками, и его нити были напряжены до предела.

Однажды Никола вернулся далеко за полночь. Все, кроме меня, видели уже десятый сон. Я зашивала зазоры на лице дамы, делая аккуратные стежки вокруг глаза. Лицо было наполовину готово. Скоро желание Никола исполнится и он увидит свою любимую.

Когда он улегся на свой топчан, нить между нами натянулась. Он явно хотел что-то сказать, но слова как будто застряли у него в горле. Повисла тяжелая тишина. Наконец я не выдержала.

— Что случилось? — шепнула я, нарушая гробовое молчание и чувствуя себя так, будто расчесываю укус блохи.

— Я давно собирался тебе кое-что сказать, красавица. Еще прошлым летом.

— Из-за чего ты уехал?

— Да.

Я задержала дыхание.

— Сегодня в таверне был Жак Буйвол.

Я стиснула зубы.

— И что?

— Он хам.

— Это не новость.

— Какая мерзость…

— Что?

Никола умолк. Я нащупала просвет в ворсе и воткнула туда иглу.

— Прошлым летом я случайно подслушал разговор твоих родителей. О Жаке Буйволе. Твой отец заключил с ним сделку. Насчет тебя.

Он боролся с собой, но я не пришла ему на выручку.

— Словом, тебя отдают за него замуж. Речь шла о Рождестве, а в связи с нынешними обстоятельствами, наверное, вас обвенчают еще раньше. Как только ковры будут готовы. Перед Великим постом или около того.

— Я знаю.

— Знаешь?

— От Мадлен. Ей брат проговорился. Они… — Я махнула рукой, решив не уточнять, чем именно занимаются Жорж-младший с Мадлен, сам догадается. — Она поклялась молчать, но, думаю, об этом давно болтают на всех перекрестках. Но тебе-то что? Я тебе никто, обыкновенная слепая, не способная даже восхититься твоим смазливым лицом.

— Меня возмущает, что такая красивая девушка выходит замуж за хама, и больше ничего.

По его голосу чувствовалось, что он недоговаривает. Я ждала.

— Странная штука, — продолжил он. — Эти ковры точно заставили меня по-другому взглянуть на женщин.

— Но дамы на коврах ненастоящие.

— Они похожи на реальных персон — во всяком случае, некоторые, — хихикнул Никола. — В конце концов, я портретист.

— Ты хорошо заработал на заказе?

— Лучше, чем твой отец.

— Бедный папа скоро зубы положит на полку из-за твоего Жана Ле Виста.

— Мне очень жаль.

Мы немного помолчали. Слышно было, как равномерно он дышит.

— Что ты собираешься делать?

Люк повернулся и что-то пробормотал во сне.

Я кротко улыбнулась.

— А что я могу? Я слепая и должна радоваться любому предложению.

— Даже от мужчины, воняющего овечьей мочой?

Я пожала плечами, хотя на душе у меня кошки скребли.

— Знаешь, Алиенора, у тебя есть выход.

Голос его изменился. Я вся похолодела. Я знала, что у него на уме. Мне эта мысль тоже приходила в голову. Но боюсь, такой поворот еще хуже замужества с Жаком Буйволом.

Но Никола, казалось, не сомневался:

— Иди сюда, красавица, я расскажу тебе про единорога.

Давая рукам роздых, я пробежала пальцами по рубчикам — ершистые дорожки из шерсти и шелка приятно щекотали подушечки. Мама и священник говорили, что незамужним женщинам грешно предаваться подобным помыслам, но, по-моему, эти запреты мало на кого действуют. Даже на маму. Хоть она и утверждает, что ее выдали за папу по расчету, старший брат родился всего через месяц после того, как родители стали делить супружеское ложе. Мадлен и Жорж-младший не боятся грешить, и Никола тоже, и парочки, прячущиеся в темных проулках, и женщины, отпускающие скабрезные шуточки на базаре.

Я воткнула иглу возле рта дамы, чтобы не забыть, где остановилась, и повернулась к Никола. Он подхватил меня на руки и понес мимо спящих в сад. Я обхватила его за шею и уткнулась носом в теплую кожу. От него замечательно пахло.

Он положил меня на цветочное ложе — из маргариток и гвоздик, незабудок и водосбора. Только бы не раздавить ландыш, подрагивающий прямо рядом с моим лицом. Он, бедняжка, живет совсем недолго и так сладко пахнет. Я отодвинулась подальше. Теперь голова моя лежала в зарослях мелиссы. Прохладные ворсистые листья покалывали лоб и щеки. Хорошо, что помятая мелисса легко выпрямляется.

Кто бы мог подумать, что я буду беспокоиться о растениях, лежа с мужчиной.

— Чему улыбаешься, красавица? — Лицо Никола нависало над моим.

— Ничему, — ответила я и потянулась рукой к его щеке.

Он лег на меня, и я почувствовала, как твердый член уперся мне в живот. Тяжесть была непривычная, но я не испугалась. Мне даже захотелось, чтобы он прижался еще сильнее. Он прильнул своими губами к моим и проник языком ко мне в рот. Мне опять стало смешно. Его язык был нежным и одновременно твердым, влажным и живым. Никола засосал мой язык себе в рот, там было тепло и пахло пивом и еще чем-то неизвестным — это был его собственный запах. Он задрал мне юбку, приспустил лиф. Я поежилась от соприкосновения с прохладным воздухом и его телом.

Все мои чувства были обострены. Жалко только, перед глазами стояла чернота. Из того немногого, что мне было известно об отношениях между мужчинами и женщинами, из шуточек, которые женщины отпускали на базаре, песенок, которые они распевали, и из звуков возни, доносившихся по ночам из родительской спальни, из шорохов в уголке сада, где прятались Жорж-младший с Мадлен, выходило, что любовные утехи доступны только зрячим и у меня никогда ничего не получится, разве что с мужчиной вроде Жака Буйвола. А еще меня пугала боль. Но больно было лишь самую капельку, когда Никола вошел в меня, а потом я ощутила его тело каждой своей клеточкой, вдыхая его запах, ловя его дыхание и дрожа от его прикосновений.

— Ты на что смотришь? — спросила я.

Никола двигался вниз и вверх, между нами было влажно и слышался хлюпающий звук, будто ступни шлепали по грязи.

— Ни на что. У меня закрыты глаза. Так приятнее. И потом, все равно ничего не видать — даже луна не светит.

Значит, я ничего не теряю. Я по-настоящему с ним и ничем не отличаюсь от других. И тоже могу испытывать наслаждение. Во мне что-то всколыхнулось и стало подыматься все выше и выше, по мере того как он входил и выходил из меня, и наконец я не сдержалась и закричала. Мое тело напряглось, и вдруг его наполнила удивительная легкость. Пальцы, сжатые в кулак, медленно распрямились.

Никола зажал мне рукой рот.

— Ш-ш-ш-ш… — прошипел он со смешком. — Не перебуди всю округу.

Я глубоко вздохнула. Все оказалось ничуточки не страшно — скорее удивительно.

Никола двигался все быстрее, сопя и учащенно дыша со мною в такт, а затем внутри меня разлилось что-то горячее. Он шлепнулся на меня, и его тело вдруг показалось таким тяжелым, что у меня сперло дыхание. Он скатился вбок. Растения тихо хрустнули, и резко запахло раздавленным ландышем. Аромат был приторным, как мед без хлеба. Сквозь него пробивался какой-то другой запах, напоминающий запах сырой земли. Так пахло от некоторых людей, которых мне доводилось встречать. Запах был неприятным и в то же время свежим, как от молодых побегов, смоченных дождем.

Мы лежали рядышком не шевелясь, пока наше дыхание не улеглось.

— Этим ты занимаешься со своими потаскухами? — спросила я.

— В общем, да, — хмыкнул Никола. — Когда лучше получается, когда хуже. Обычно получается лучше, когда женщине хорошо.

Мне было хорошо.

— Что это за запах? — спросил он.

— Какой именно?

— Сладкий. Другой я знаю.

— Это ландыш. Ты на нем лежишь.

Он хихикнул.

— Никола, я хочу еще.

— Прямо сейчас? — Никола засмеялся громче. — Дай мне чуток передохнуть, красавица.

— Завтра, и послезавтра, и через две ночи.

Никола повернул ко мне лицо:

— Ты уверена, Алиенора? Понимаешь, чем это может кончиться?

Я кивнула. Благодаря песенкам, шуточкам и сплетням я была достаточно осведомленной. Но я знала, чего хотела. Слишком многого меня лишала слепота. Пусть будет хотя бы это, а последствия меня не пугали.

С той поры днем мы трудились в мастерской, а ночь проводили в саду, сминая цветы. По истечении двух недель шерсть была рассортирована, дамы на «Вкусе» и «Моем единственном желании» закончены. Папа подсунул под «Вкус» зеркало, дав Никола полюбоваться на лицо своей дамы. Этой ночью в саду он попрощался со мной. Положил голову мне на колени и произнес:

— Не грусти, красавица.

— Я не грущу, — ответила я. — И я не красавица.

На следующий день он ускакал в Париж.

КРИСТИНА ДЮ САБЛОН

Он парень не промах, этот Никола Невинный. Чего-чего, а наглости ему не занимать. Водил нас всех за нос, и где только были мои глаза? Будто ослепли из-за этих ковров. Работа настолько поглотила все мои мысли, что я просто не замечала, какие дела творятся вокруг. Теперь я упрекаю себя за гордыню и высокомерие, и мне стыдно, что за всю неделю я ни разу не выбралась в Саблон, куда прежде наведывалась ежедневно. Я пренебрегла христианским долгом, вот Бог и покарал нашу семью.

Как-то в воскресенье после мессы Жорж и Жорж-младший достали из сундука «Слух» и «Обоняние», два первых ковра, и повесили их на стенах, чтобы Никола мог поглядеть. Я стояла в проеме и любовалась нашими детищами. Кисть дамы, касающаяся клавиш органа, получилась несколько грубоватой. Если бы я раньше села к станку, Жорж бы не так торопился и лучше бы справился. Но я не высказала свое замечание вслух.

— По какому поводу вы так сияете, госпожа? — съехидничал Никола.

— Просто восхищаюсь мастерством мужа, — ответила я.

Но он все не унимался и продолжал зубоскалить, пока я не прикрикнула, хлопнув в ладоши:

— Довольно бездельничать! Давайте складывать ковры, а то их моль пожрет. Алиенора, принеси свежий розмарин.

Изучив первые два ковра и незаконченные третий и четвертый, Никола заявил, что желает взглянуть на эскизы «Зрения» и «Осязания» — убедиться, что они не выпадают из общего ряда. Так он сказал.

Признаться, тогда я не придала значения его словам. Люк притащил картоны, и Никола отправился с ними в сад, а мы тем временем принялись за работу. Но вскоре Никола вернулся и сказал:

— Я хочу кое-что поменять.

— Зачем? — удивился Жорж. — Эскизы давно одобрены.

— Хочется, чтобы ландыш походил на тот, что растет в саду у Алиеноры.

Алиенора странно хихикнула. Но тогда я ничего не заподозрила, и совершенно напрасно.

— Вот дойдет до него черед, тогда и сделаем, — сказал Жорж. — Помнишь, я объяснял, что ткачи могут менять verdure по своему усмотрению.

— И все-таки я пойду порисую. А то у меня от вашей шерсти уже пальцы задубели, что женщины скажут? — Никола подмигнул Жоржу-младшему.

Алиенора опять хихикнула.

Я нахмурилась, но Жорж только плечами пожал:

— Да ради бога. Шерсть почти разобрана, ты нам больше не нужен.

Задним умом все крепки, а в ту минуту ни у кого даже мысли не возникло присмотреть за Никола. Прошлым летом он показал себя человеком сведущим, когда рисовал картоны, а помимо всего прочего, некогда было висеть у него над душой. Он что-то делал в саду, а когда картоны подсохли, свернул их в трубочки и убрал на полку к другим эскизам.

Отъезд Никола прошел почти незамеченным, поскольку головы у всех заняты были другим. Мы гнули спины по четырнадцать часов в день и с трудом выкраивали минутку, чтобы перекусить. Вечером я без сил падала в постель и спала как убитая. Недосуг мне было устраивать торжественное прощание. Накануне он повел мужчин в таверну, но за пивом все клевали носом. Даже Никола вернулся довольно рано, вместо того чтобы отправиться к своей желтой потаскухе. В последнее время казалось, что он к ней остыл. Теперь-то ясно, в чем тут причина.

Потом жизнь пошла своим чередом, день сменялся другим, мы ткали и почти не разговаривали. Летом дни длинные и праздников мало, так что мы начинали спозаранку и заканчивали с наступлением сумерек. По пятнадцать-шестнадцать часов сидели за станками, не меняя позы, взмокшие от духоты. Большую часть времени молчали — даже обычно говорливые Жозеф и Тома почти не раскрывали рта. У меня постоянно ныла спина, на пальцах вздулись мозоли, глаза покраснели от постоянного напряжения, и тем не менее я была счастлива, как никогда. Я ткала.

Мадлен без напоминаний приносила пиво, стряпала еду — довольно быстро и без кутерьмы. С тех пор как я предоставила ее самой себе, ее кушанья сделались куда вкуснее. То же самое можно сказать и про Жоржа, работу которого теперь было не отличить от работы отца. Алиенора, как всегда, была тише воды, ниже травы — шила, ковырялась в саду, помогала Мадлен по хозяйству. Иногда спала днем, чтобы работать ночью.

В конце лета, сразу после Рождества Богородицы, мы закончили ткать. Мои пальцы медленно ползли по разноцветному бордюру — зеленой полоске, затем желтой, затем красной. Я думала устроить по этому поводу праздник, но, закончив бордюр и отвязав коклюшку с красной нитью, почувствовала себя совершенно выдохшейся, точно тушеное мясо, в которое не положили перец. И день получился самым будничным.

Я очень гордилась, что Жорж доверил мне ножницы, когда вырезали ковры. А увидев их в развернутом виде, я испытала настоящее счастье. Мои куски ничем не выделялись и выглядели так, будто я была прирожденной ткачихой.

Но времени для отдыха не было. Оставалось всего пять месяцев. Жорж ничего не сказал, но я и без слов догадалась, что буду работать и дальше. Дни убывали, и каждый человек был на вес золота. Не будь Алиенора слепой, Жорж, может, и ее бы пристроил к станку.

Как-то в воскресенье после мессы мы прогуливались по Большой площади — уж не помню, сколько времени я не выходила на улицу, — и вдруг Алиенора вцепилась мне в руку:

— Жак Буйвол!

Обоняние ее не подвело — красильщик действительно пробирался к нам с противоположной стороны площади. Честно говоря, за все лето я ни разу о нем не вспомнила. Алиенора так и пребывала в неведении по поводу наших планов, а я даже чепца ей не сшила в приданое.

Я вложила ее ладонь в руку Жоржа-младшего.

— Отведи ее в «Золотое дерево», — шепнула я, зная, что в здание нашей гильдии вход открыт только ткачам и членам их семей.

Дети поспешили скрыться из виду, а я взяла Жоржа под руку, и мы придвинулись вплотную друг к дружке, как будто на нас надвигался ураган, готовый смести все живое с лица земли. Мы задрали глаза вверх на башню на здании ратуши, которое казалось таким величественным и прочным. Господи, дай нам такую же крепость.

Жак подковылял к нам.

— Где девчонка? — заорал он. — Почему она от меня бегает? Что проку от жены, если она улепетывает при появлении мужа?

— Ш-ш-ш-ш… — прошипел Жорж.

— Не затыкай мне рот. Надоело. Я и так держал язык за зубами весь прошлый год. Отмахивался от вопросов про женитьбу, когда ко мне приставали на базаре. К чему эти недомолвки? Почему нельзя с ней увидеться? Ей все равно ко мне привыкать. Зачем тянуть волынку? — Он повернулся и собрался идти к «Золотому дереву».

Жорж поймал его за руку:

— Только не сейчас, Жак, и потом, тебе туда нельзя. Будь добр, потерпи еще самую малость.

— Но почему?

Жорж выпустил его руку и опустил глаза:

— Она ничего не знает.

— Как не знает? — взревел Жак Буйвол.

Вокруг стали собираться зеваки, хотя из-за вони приблизиться никто не решился.

Я закашлялась.

— Наберись терпения, Жак. Пойми, мы сейчас заняты по горло, и потом, в коврах есть и твоя лепта — синяя шерсть, — продолжала я, подхватывая его под локоть и медленно уводя с площади, хотя от вони у меня слезились глаза. — Как только люди увидят наши ковры, они завалят тебя заказами.

На долю секунды глаза Жака Буйвола вспыхнули — но только на долю секунды.

— Но как же девчонка? Ее ждать на Рождество? Купили кровать?

— Как раз собирался заказать, — ответил Жорж. — Из каштана. У нас дома такая — отличная вещь.

Жак хихикнул, от его смешка у меня свело кишки.

— Жорж заглянет к тебе на днях, тогда все и обсудите, — вступила я. — В воскресенье грех говорить про дела.

В конце концов Жак Буйвол убрался, а толпа медленно рассеялась, так и не выяснив, с чего он так разорался, хотя, судя по его словам, люди и так все знали.

Мы с Жоржем переглянулись.

— Кровать, — произнес он.

— Приданое, — подхватила я.

— Где взять деньги на кровать?

— Когда шить приданое?

Жорж помотал головой:

— Он еще не знает, что сроки передвинулись с Рождества на Сретение. То-то еще предстоит морока.


Наши сомнения разрешились довольно скоро — хотя и не совсем так, как я ожидала.

Поначалу никто ничего не увидел. Мы с Мадлен готовили станки, и целый день пролетел незаметно. Уже к вечеру Жорж развернул картоны, собираясь подсунуть их под основу. Я изучала края рисунков, чтобы убедиться, что у нас припасены нитки нужных расцветок, когда случайно взгляд мой упал на даму на «Зрении». Я не сразу увидела перемену, а когда увидела, то попятилась, как будто меня пихнули в грудь. Никола действительно кое-что перерисовал, сомневаться не приходилось, — и не только ландыш.

Тут Жорж-младший расхохотался:

— Взгляни-ка, мама, вот чем, оказывается, Никола занимался в саду. Ты должна быть польщена.

Этот смех до того меня разозлил, что я отвесила Жоржу-младшему оплеуху. От удивления он выпучил глаза и даже не схватился за покрасневшую щеку.

— Кристина, — спросил Жорж резко, — что с тобой?

Я перевела взгляд на Алиенору. Она сидела на табуретке и распутывала шерсть. Разумеется, она не могла видеть, что сотворил Никола.

— Что я такого сказал? Никола изобразил ее портрет, — пожаловался Жорж-младший, — а она сразу драться.

Я взглянула на него с недоумением, затем внимательнее присмотрелась к «Осязанию». Его правда, дама была вылитая я — с длинными волосами, чуть вытянутым лицом, острым подбородком, волевой челюстью и стрельчатыми бровями. Гордая жена ткача. В одной руке она сжимала древко знамени, в другой — рог единорога. Я даже припомнила эту минуту: я тогда стояла в дверях и взирала на свою работу. Никола Невинный попал в самую точку.

— Прости, — пробормотал сын, — я думал, ты ведешь речь о «Зрении», где дама походит на Алиенору.

Все устремили глаза на «Зрение», даже Алиенора оторвалась от шерсти.

— Я так разозлилась, — быстренько соврала я, — потому что, на мой взгляд, жестоко изображать на «Зрении» слепую девушку.

Я не стала заострять внимание на единороге, голова которого покоилась на коленях моей дочери, и на том, что эта сцена могла означать. Я наблюдала за Жоржем и остальными мужчинами, покуда они разглядывали рисунок, но, казалось, они не уловили намека. Мужчины порой удивительно туповаты.

— Она в точности как ты, Алиенора, — воскликнул Жорж-младший. — Такой же разрез глаз и кривоватая улыбка.

Алиенора залилась пунцовой краской, пальцы ее теребили шерсть, лежащую на коленях.

— Что будем делать, папа? Мы ведь не имеем права менять фигуры, которые утвердил заказчик.

Жорж поскреб щеку и нахмурился:

— Придется оставить как есть — я уже не припомню, как выглядели прежние дамы. А ты что скажешь, Филипп?

Филипп не сводил глаз с рисунков.

— Помню, — отметил он, — но только смутно.

— Тогда порядок, — сказал Жорж. — Соткем по этим эскизам, надеюсь, обойдется. — Он тряхнул головой. — Чертов художник. Не хватало опять хлебнуть из-за него неприятностей.

При этих словах Алиенора судорожно дернула головой, и на миг лицо ее опечалилось, совсем как у дамы на «Зрении». Я закусила губу. Мысли мои путались. Изобразил ли ее Никола девственницей, приручившей зверя, или между ними что-то было?


Я принялась следить за дочерью, хотя следовало заниматься этим раньше, когда здесь гостил Никола. Изучала ее пристальным материнским оком. Но поведение Алиеноры ничем не отличалось от обычного: она не жаловалась на голову, желудок или беспричинную слабость, не раздражалась по пустякам. Я-то сполна вкусила всех этих прелестей, пока носила Жоржа-младшего. Талия у нее не полнела, живота было не видать. Неужто ей удалось избежать ловушки, в которую обычно попадаются женщины?

Но в одном она все-таки переменилась: пропала прежняя любознательность. Я привыкла, что она вечно просит что-нибудь ей описать и справляется, что мы делаем. Приданое уже готовилось, я шила его по ночам. Год близился к концу, дни становились короче, я меньше уставала от работы и могла что-то поделать после ужина. За все время, что я мастерила рубашки, носовые платки и головные покрывала, Алиенора ни разу не спросила, почему я ей не помогаю и чем занимаюсь вместо того. Казалось, она была счастлива работать в одиночестве. Бывало, когда она перебирала шерсть, или возилась в саду, или вместе с Мадлен хлопотала у очага, или сидела, склонившись над ковром, на лице у нее появлялась улыбка, которую я прежде не замечала, как у сытой кошки, нежащейся у огня. И в душу мне закрадывалось нехорошее предчувствие.

Алиенору подвела слепота. Она не видела себя со стороны. Мне доводилось и листья вынимать у нее из волос, и стирать жир с подбородка, и одергивать платье, поскольку ей даже в голову не приходило, что кто-то обращает внимание на такие вещи. И когда она начала раздаваться, то посчитала, что толстая зимняя юбка прикроет живот, явно не понимая, что уже иначе ходит и даже стоит.

Я почти не сомневалась, что она носит под сердцем ребенка. Однажды ноябрьским днем, приметив ее неуклюжую фигурку возле грядки с капустой, которую нужно было собрать до первого снега, я поймала себя на мысли: что сказать Жоржу? Строго говоря, объясниться следовало еще несколько недель назад, когда он заказывал кровать. Жорж тогда сходил к плотнику и вернулся вконец расстроенный.

— У меня нет ни гроша, — пожаловался он, — кроме тех денег, которые я задолжал Жаку за последнюю партию шерсти. Но с ним лучше не связываться. Помнишь, какой он закатил скандал из-за того, что она переедет к нему не раньше февраля?

— Когда ты поговоришь с Алиенорой? — спросила я.

Жорж только пожал плечами. Он не трус, просто ему невыносимо видеть свою дочь несчастной.

Я тоже вроде не трусливого десятка, но тогда явно сплоховала: и с Жоржем тревогами не поделилась, и Алиенору не расспросила. Знаю, что я поступила неправильно, но очень уж не хотелось вносить в нашу жизнь чехарду. Из-за ковров мы с Жоржем на месяцы отложили все заботы, рассудив, что вернемся к ним, как только отдадим ковры. Жизнь застопорилась. Дом зарос грязью, сад пришел в запустение. Жорж не искал новых заказов, я не ходила на базар и не знала городских новостей. Стыдно сказать, но даже молились мы без прежней истовости и не соблюдали праздничных дней. Работали и в День всех святых, и в День поминовения усопших, вместо того чтобы пойти в церковь.

Но с Алиенорой тянуть было нельзя. Ребенок — такое дело, что его не отложишь до спокойных времен.

Первым состояние Алиеноры обнаружил Тома. Он непоседа и готов постоянно крутить головой, только повод дай. Отвлекается на любого, кто пройдет по мастерской, и уж точно не упустит случая проводить взором Алиенору с Мадлен. Однажды утром Алиенора подошла к ткачам, чтобы передать коклюшку с белой шерстью Жоржу, который как раз приступил к лицу дамы на «Зрении». Когда она перегнулась через станок, ее здоровый живот предстал на обозрение всех желающих. Но таковым оказался один Тома, который сидел прямо у нее под боком и явно искал предлог почесать языком.

— Ну, Повелительница Шерсти, — сказал он, не слишком удачно передразнивая Никола, все-таки по-своему обаятельного, — вижу, вы изрядно растолстели. Когда урожай?

Я со всей мочи надавила на педаль, рассчитывая, что его слова потонут в грохоте станка, но ничего не получилось.

Алиенора выронила коклюшку и попятилась. Руки она прижала к бокам, отчего юбка натянулась и под ней четко обрисовался живот, так что если кто-то поначалу не понял намека Тома, то сейчас все стало яснее ясного.

Дольше других соображал мой муж. Когда он уходит с головой в работу, то не сразу возвращается к действительности. Он разглядывал Алиенору, но, казалось, ее не видел, хотя она стояла прямо напротив, руки по бокам, глаза опущены. Наконец туман в его голове рассеялся, и мои сурово сжатые губы подтвердили его худшие подозрения. Он встал, скрипнув скамьей, Жозеф и Тома подвинулись, освобождая ему место.

— Ты ничего не хочешь сказать, Алиенора? — Голос его звучал довольно спокойно.

— Нет, — пробормотала Алиенора еле слышно.

— Кто он?

Молчание.

— Я спрашиваю: кто он?

Алиенора так и стояла, потупив глаза. Лицо ее словно потухло.

Жорж выступил на середину комнаты и одним ударом сшиб дочь с ног. Падая, она инстинктивно прикрыла живот, оберегая дитя. Голова ее стукнулась о станок. Я поднялась, собираясь вмешаться.

— Оставь, Кристина! — приказал Жорж, и я замерла на месте.

Порой даже мать не в силах защитить своего ребенка. Но тут в дверях возникло какое-то движение. Мадлен высунулась наружу, а затем исчезла. В следующий миг я заметила, как она пробежала под окном.

Алиенора села. Из носа у нее текла кровь. Вид красной струйки, вероятно, остудил Жоржа, и он опустил руку. Алиенора поднялась с пола и, пошатываясь, побрела в сад.

Жорж огляделся по сторонам. Жозеф, Тома, Жорж-младший и Люк сидели рядком и взирали на него, точно судьи.

— Продолжайте работать.

Они послушно один за другим склонили головы над коврами.

На Жорже просто лица не было. Я мотнула головой, предлагая выйти на кухню. Мы стояли у очага и смотрели на пламя. Только когда на меня пахнуло жаром, я осознала, до какой степени продрогла.

— Как ты думаешь, кто отец? — спросил Жорж.

Он явно не связал даму на «Зрении» с Алиенорой.

Дай бог и не свяжет.

— Понятия не имею, — солгала я.

— Может, Жак Буйвол? — Было очевидно, что Жорж выдает желаемое за действительное.

— Сам знаешь, это не он.

— Что будем делать, Кристина? Жак теперь точно не возьмет ее в жены. И скорее всего, откажется красить для нас шерсть. А на кровать ушли его деньги.

Мне вспомнилось, как Алиенора дрожала в Саблоне, говоря о Жаке Буйволе. Отчасти я была рада, что ей не придется делить с ним ложе, хотя, разумеется, ничего не сказала вслух.

Прежде чем я нашлась с ответом, на улице раздались быстрые шаги и в кухню влетела Мадлен, а за ней Филипп де ля Тур. «Такой позор, и еще при посторонних», — подумала я и вздохнула.

— Убирайся, — рявкнул Жорж. — Мы заняты.

Филипп не смутился.

— Мне надо с вами переговорить… — произнес он и запнулся, но тут Мадлен пихнула его локтем. — Об Алиеноре.

Жорж смежил веки.

— Значит, сплетни разносим? — напустился он на Мадлен. — Ты бы уж сразу трезвонила про наш срам на всю базарную площадь или приволокла Жака Буйвола — пусть полюбуется, какое безумие здесь творится.

— Глаз у вас, что ли, нет? — огрызнулась Мадлен. — Он ведь ее любит.

У нас просто челюсть отвисла. Может, она имеет в виду Жака Буйвола? Но он мало похож на человека, способного кого-то любить.

— Не перебивай ее, Жорж. Она верно говорит, — подхватил Филипп. Голос его дрожал от страха. — Я пришел не для того, чтобы поиздеваться. Просто… — Он осекся, словно задохнулся от ужаса.

— А зачем? С какой такой радости?

— Я… отец ребенка.

— Ты?

Филипп бросил на меня страдальческий взгляд. И тут меня озарило, и я легонько кивнула в знак одобрения. Мадлен права: Филипп любит Алиенору. Он хочет спасти ее и всех нас.

Филипп набрал полные легкие воздуха и, не отрывая взгляда от моего лица, выдохнул:

— Я отец и прошу руки Алиеноры.

ФИЛИПП ДЕ ЛЯ ТУР

Моя жена — тихоня. И это совсем неплохо: тихони сами не сплетничают и другим повода не дают.

И все-таки лучше она была бы поговорливее.

Она молчала, когда мы венчались, только отвечала священнику. Не говорила ни про будущее дитя, ни про Никола. Ни разу меня не поблагодарила. Как-то я обмолвился, что спас ее и очень тому рад. «Я сама себя спасла», — ответила она и повернулась ко мне спиной.

Пока ковры ткутся, мы не переберемся к моим — это невозможно. Ей надлежит шить по ночам, а не лежать со мной. И хотя она моя венчаная жена, мы еще ни разу не делили ложе и не делали вещей, которым меня обучила шлюха. Алиенора ходила на сносях, и ей не хотелось. «Все в свое время», — думал я.

Когда Жорж с Кристиной отправились к Жаку Буйволу, мне посоветовали спрятаться у соседей. Я отказался — не бегать же от него до скончания дней. Не знаю, как Жак тогда принял новость, что Алиенора будет моей женой, но несколько дней спустя мы случайно столкнулись с ним на рынке. Он приметил меня у лотка, когда я покупал грецкие орехи, и разорался на всю площадь. Мне бы, пока не поздно, сделать ноги, а я стоял как столб и глядел, как он надвигается, точно бык. Надо бы испугаться, но мне почему-то подумалось о кривоватой улыбке Алиеноры. Она редко мне улыбается и уж точно не улыбалась бы этому вонючему хаму. Несмотря ни на что, я доволен, что спас ее.

Он ударил с такой силой, что у меня потемнело в глазах. Я очнулся уже на снегу, первом, выпавшем в эту зиму, вокруг валялись орехи, а надо мной маячило лицо Жака Буйвола. Я взглянул на стрельчатые окна ля Шапель, вырисовывающиеся у него за спиной, и подумал: «Убьет он меня или нет?» Но по существу, он был примитивным созданием с примитивными потребностями. Видимо рассудив, что счеты уже сведены, он наклонился и буркнул:

— Ладно, забирай ее себе. Все равно в слепой мало проку. Я лучше женюсь на двоюродной сестре, от нее больше пользы.

Не было никакой охоты с ним препираться. Да и возможности тоже — от вони я опять провалился в черную яму. Когда сознание вернулось, его уже и след простыл, и какие-то люди отнесли меня на Верхнюю улицу в дом к Жоржу. Алиенора сама промыла мне ссадины, положив мою голову к себе на колени так, что она уперлась в огромный живот. Она отмолчалась, когда я спросил, что стряслось. Только на вопрос, что за растение стоит в воде, проронила: «Вербена». Одно слово, но оно прозвучало как музыка.

После стычки на рынке Жак Буйвол оставил меня в покое, но стал требовать у Жоржа деньги, грозя оставить нас без последней партии синей шерсти. Жорж расплатился этими деньгами за кровать, предназначенную Алиеноре в приданое. Я выручил Жоржа. Это был мой первый хороший поступок в качестве зятя. Дело в том, что моя двоюродная сестра собралась выходить замуж и я уговорил ее родителей перекупить у Жоржа кровать из каштана. Нам с Алиенорой кровать не к спеху.

Эта моя услуга сделала наши отношения с Жоржем чуть менее натянутыми, хотя время от времени я ловил на себе его изучающий взгляд. При этом у Жоржа был такой вид, будто у него в голове не укладывалось, как я ухитрился тайком соблазнить Алиенору и, главное, зачем я так поступил. Раньше он мне доверял, а сейчас не знал, что и думать. Я был его полноправным зятем, но, вместо того чтобы принять в семью, он стал меня сторониться и тяготился моим присутствием.

Жорж-младший частенько подтрунивал надо мной и держался куда менее дружелюбно, чем прежде, хотя мы с ним теперь были братьями. Тома и Люк не упускали случая меня подразнить. Но что с них возьмешь? Главное, они не трогали Алиенору. Никто не докучал ей расспросами.

Только Кристина поддерживала меня и была ко мне очень добра. Она признала меня родственником, и другим приходилось — хочешь не хочешь — с этим считаться. Такое впечатление, что ни одна душа так и не догадалась, что произошло на самом деле, а ведь ключ к разгадке лежал у всех на виду. Ткачи все такие. Быть может, они просто не умеют смотреть на свою работу глазами обычных людей. Они решили, что единорог — это я, а про Никола никто и не вспомнил. Тем проще.

Но если честно, обстоятельства тогда мало располагали к размышлениям. Наступили короткие темные дни. Порой мне казалось, что только отзвонили утренние колокола на ля Шапель и, глядишь, уже звонят вечерние — ну как тут поспеешь? Вдобавок, как назло, ударили морозы. Зимой в ткацких мастерских особенно холодно, потому что окна и двери в них всегда нараспашку, чтобы было больше света, а очагов нет. Искры могут погубить всю работу. Многие мастерские закрываются на время стужи, но Жорж не мог себе этого позволить. Рождественский пост еще даже не начался, а морозы установились, как на Крещение.

Мадлен наполняла бадьи горячим углем и ставила их ткачам под ноги, но проку от этого было чуть. Ткачи не могли даже как следует закутаться: одежда сковывала движения. Они натягивали перчатки без пальцев, связанные Кристиной из остатков шерсти, но руки их все равно немели от холода.

Жорж сильно сдал. Сказались месяцы постоянных тревог. Под глазами у него набухли мешки, белки были покрыты красными прожилками. Он в одночасье поседел, сгорбился и почти все время угрюмо молчал. Кристина запрещала работать по воскресеньям, но он чувствовал себя до того измотанным, что засыпал посреди мессы. Его не будили, даже когда полагалось подняться или встать на колени. Священник ничего не говорил. Он знал о сложном положении в мастерской.

Я приходил к Жоржу почти каждый день, стараясь чем-нибудь помочь. Никакой рисовальной работы надо мной не висело, и вообще зимой для lissiers наступает мертвый сезон, когда к нам не добраться ни из Парижа, ни из других краев. Но главное, мне хотелось находиться рядом с женой. Алиенора хлопотала по хозяйству или зашивала зазоры, если у станка отыскивалось свободное местечко. Но большую часть дня мы с ней вели себя как коты, которые рыщут по кустам, не зная, чем себя занять. Тяжело было смотреть, как ткачи выбиваются из сил, и сидеть при этом сложа руки. Я завидовал упорству Кристины, хотя, честно говоря, был потрясен, когда в первый раз увидел, что она ткет ковры, которым предстоит пройти через гильдию. Естественно, я никому ничего не скажу. Теперь я член семьи, а семейные секреты не выдают.

Миновали Святки. В сочельник мы немного посидели за скромно убранным столом — не было денег на мясо, пироги и вино. Жозеф с Тома отдыхали в День святого Стефана. В День святых великомучеников Кристина ходила на мессу, и по ее настоянию мы вместе посещали Саблон в День Богоявления, но потом не праздновали, а опять работали. Даже Жозеф с Тома не отправились на гулянку — «Осязание» было почти готово, и им хотелось поскорее разделаться с работой.

Они обогнали остальных — хоть ткачество и не игра, где важно выйти победителем, — из-за промашки со «Зрением». Однажды Жорж бросил взгляд на ковер и поморщился. Ему не понравилось, как Кристина выткала листья на дубе.

— Тут ошибка. Гляди, как идет ветка: здесь она заканчивается, а здесь опять продолжается, значит, тут должны быть не листья, а кусочек ствола.

Кристина всматривалась в узор. Все притихли. Жорж-младший тоже подошел поглядеть.

— А так не сойдет? Совсем не заметно.

Жорж смерил его неодобрительным взглядом, а потом сказал:

— Освободи место, Кристина.

Кристина отошла в уголок, где трудилась Алиенора, и разрыдалась, глядя, как Жорж распускает ее работу. Впервые я видел, как она плачет.

— День добрый!

Мы разом повернулись. В окно просунулась чья-то голова. Это был Рожье Ле Брюн, ткач. Он совершал обход по поручению гильдии. Случалось, Жорж тоже заявлялся в чужую мастерскую в самый неожиданный момент — таким образом гильдия призывала ткачей строго соблюдать правила и не жульничать, и благодаря этим мерам качество брюссельских ковров поддерживалось на высоком уровне.

Кто его знает, сколько времени Рожье Ле Брюн проторчал под окном? Если он видел Кристину за станком, то нас ожидают большие неприятности. И уж точно ему интересно понять, что вызвало ее слезы. Но пока мы предавались этим думам, Кристина отерла глаза рукавом и вместе с мужем поспешила навстречу lissier.

— Я вас не отпущу без пива. Есть еще пироги с пряностями, остались от Богоявления. Мадлен! — позвала она, устремляясь на кухню.

Рожье Ле Брюн слабо сопротивлялся. Должно быть, знал, как тяжело сейчас мастерской. Пироги были подарком сердобольных соседей.

— Мадлен нет дома, — шепнул я Алиеноре.

Она сунула мне моток пряжи и под взглядом Рожье Ле Брюна медленно пересекла комнату, неся впереди здоровенный живот. Когда она исчезла за дверью, Рожье воззрился на меня с недоумением, точно удивлялся, как скромный парень вроде меня отчебучил такую штуку. Мое лицо запылало от стыда.

— Распускаем, значит? Подмастерье напортачил? Ну, это обычная история, — хмыкнул Рожье.

Он легонько постучал Люка по голове. К счастью, Люк безропотно проглотил упрек. Он замечательный парень и прекрасно понимает, когда следует промолчать. Рожье Ле Брюн сощурил глаза и повернулся к Жоржу:

— Весьма соболезную. Переделывать работу — скверное занятие. Но для таких ковров, как эти, существен каждый стежок. А держать ткачей-неумех вообще не дело. Гильдия не пропустит халтуру.

В комнате повисла тишина.

— Люк редко ошибается, — пробормотал Жорж.

— Никто и не спорит. Более того, не сомневаюсь, что он у тебя отлично обучен. Но ведь его нерадивость приводит к задержке, тогда как вам наверняка дорога каждая минута. Когда вы должны закончить?

— К Сретению.

— К Сретению? И как же вы намерены поспеть?

Но прежде чем Жорж успел ответить, появилась Кристина с кружками пива.

— Не беспокойся за нас, Рожье, — вмешалась она. — Управимся как-нибудь. Второй ковер почти готов, ткачи освободятся, и все как подналягут.

— Если только за отдельную плату, — хихикнул Тома.

Рожье Ле Брюн слушал только краем уха. В уме он оценивал, сколько работы еще не сделано, и пытался сопоставить это количество с количеством ткачей. Интересно, додумался ли он сосчитать Кристину? Он занимался подсчетами, а мы наблюдали. Ткачи ерзали на скамейке, которая поскрипывала при каждом движении. Я мялся с ноги на ногу. Несмотря на холод, лоб Жоржа покрылся испариной.

Кристина сложила на груди руки.

— Мы управимся, — повторила она, — а когда Жорж придет к вам от имени гильдии, думаю, он увидит, что вы тоже управляетесь. — Она хитро улыбнулась.

В тишине Рожье Ле Брюн переваривал напоминание, что члены гильдии обязаны помогать друг другу. Он взглянул на Кристину, и я заметил, как заходил у него кадык.

Тут появилась Алиенора, она приблизилась к нему легким шагом и встала сбоку.

— Пожалуйста, господин, угощайтесь, — произнесла она, протягивая блюдо с бисквитами.

Не выдержав, Рожье Ле Брюн рассмеялся.

— Жорж, — произнес он, надкусывая бисквит, — может, у тебя не все ладится в мастерской, но с твоими женщинами сам черт не страшен!

Когда он удалился, Жорж с Кристиной переглянулись.

— Жорж, нам, верно, покровительствует сам святой Морис, — провозгласила Кристина, тряхнув головой. — Если бы не этот дуб, Рожье застал бы меня врасплох. И тогда вряд ли мы отделались бы легким испугом.

Впервые за много недель Жорж улыбнулся. Точно после долгой зимы на пруду треснул лед, разогнав злые чары. Мальчики засмеялись и принялись передразнивать Рожье, Кристина отправилась принести еще пива, а я подошел к Алиеноре и поцеловал ее в лоб. Она улыбнулась, хоть и не подняла головы.

За две недели до Сретения «Осязание» было закончено. Вырезали его наспех, скомкав длительный церемониал, что вряд ли понравилось Жоржу-младшему, Жозефу и Тома. Наконец ковер расстелили на полу лицом вверх. Жорж кивнул и произнес несколько похвальных фраз, но думал он только о том, как бы поскорей продолжить ткать. Кристина подметила разочарование ткачей и, подпихнув Жоржа локтем, заставила его выскрести последнюю мелочь, чтобы Жозеф и Тома могли обмыть свою работу в таверне.

Затем Жорж-младший занял место у станка, где ткалось «Зрение», присоединившись к отцу и Люку, а Кристина, пересев в угол, взялась подрубать «Осязание». Они с Алиенорой аккуратно заправили нити, торчавшие из основы, и стали приторачивать коричневую кайму. Я сидел возле Алиеноры и наблюдал, как женщины шьют, и внезапно у меня вырвалось:

— Покажи, как ты это делаешь.

Кристина хмыкнула, а Алиенора нахмурилась:

— Зачем? Ты ведь художник, а не женщина.

— Хочу помочь.

«Ты моя жена, — так и подмывало меня сказать, — и мне хочется быть рядом».

— Неужто нет более подходящего занятия?

И тут меня осенило.

— Давай ты меня обучишь, мы освободим Кристину от подрубки — и пусть работает с остальными.

Кристина вопрошающе взглянула на Жоржа. Слегка помешкав, он кивнул.

— Хорошо, — сказала она, втыкая иглу в шерсть и приподнимаясь. — Алиенора тебе все объяснит.

— Мама, — протянула Алиенора с неприкрытой досадой.

Кристина повернулась к ней:

— Он твой муж, девочка. Давно пора свыкнуться с этой мыслью и радоваться своему везению. Вспомни, какой вариант тебя ожидал.

Алиенора кивнула. Кристина улыбнулась мне ласковой улыбкой, и я поблагодарил ее глазами.

Для начала Алиенора дала мне потренироваться на кусочке материи. Работа казалась немудреной, однако стежки у меня ложились вкривь и вкось, и я без конца колол себе пальцы.

— Мама, мы так в жизни не закончим, если я только и буду, что распускать шитье Филиппа и показывать все заново. И своей кровью он нам всю шерсть перепачкает, — рассмеялась Алиенора.

— Наберись терпения, дочка, — сказала Кристина, не поднимая глаз. — Он тебя еще удивит.

Так я промучился целый день, прежде чем стежки у меня выровнялись и Алиенора доверила мне делать кайму, хоть я управлялся с иголкой куда менее проворно, чем она. Поначалу мы все больше молчали, но долгие часы совместной работы подтопили ледок. Мало-помалу мы разговорились — о зимней стуже, о кайме, о маринованных грецких орехах, которые подавали на обед. Обо всяких пустяках.

Только ближе к концу я набрался мужества и задал более важный вопрос. Я окинул взором непомерный живот, покоящийся у нее на коленях, о который можно было облокачиваться как о стол.

— Как назовем ребенка? — спросил я тихо, чтобы другие не слышали.

Алиенора перестала шить, игла застыла в воздухе. Глаза у нее мертвые, попробуй догадайся, что творится в этой голове. Надо улавливать интонации. Я ждал довольно долго. Когда она наконец ответила, голос ее звучал совсем не так печально, как я ожидал.

— Этьен, в честь твоего отца. Или Этьенетта, если будет девочка.

— Спасибо, Алиенора! — улыбнулся я.

Жена только пожала плечами. Но за шитье опять не взялась. Воткнула иголку в шов и повернулась ко мне:

— Можно пощупать твое лицо, чтобы знать, какой у меня муж?

Я нагнулся и приложил ее пальцы к своим щекам. Очень медленно они тронулись по лицу, пощипывая и поглаживая кожу.

— У тебя острый подбородок, совсем как у моей кошки! — воскликнула она.

Она любит свою кошку, часами держит ее на коленях и гладит.

— Точно, — сказал я, — как у твоей кошки.


За неделю до Сретения Жорж окончил хвост льва. За три дня до Сретения дошли до верхнего края сначала Кристина, а затем и Люк. Жорж все еще трудился над клеймом — кроликом, подпирающим мордочку лапой, когда Жорж-младший покончил с собачьим хвостом. Алиенора подсела к отцу и брату, собираясь, как всегда, заняться зазорами, хотя из-за живота с трудом дотягивалась до ковра. Внезапно она схватилась за живот, лицо у нее потемнело. Потом опять вернулась к работе. Несколько минут спустя все повторилось снова, и я догадался, что начались роды.

Она не хотела, чтобы я без ее ведома заводил разговор на эту тему, потому я отвел Кристину в сторону и молча показал ей на дочь.

— Что-то она рановато, по нашим подсчетам, — сказала Кристина.

— Может, ей стоит прилечь?

Кристина помотала головой:

— Успеет еще належаться. Иногда роды длятся сутками. Пусть работает, пока работается, — это отвлекает от боли.

В тот день Алиенора шила много часов. За окном сгустились сумерки, ткачи отправились на боковую, дом затих, а она все шила и шила. Я не спал — с открытыми глазами лежал на топчане и слушал, как она елозит на скамейке. Лишь ближе к рассвету она простонала:

— Филипп, позови маму.

Ее уложили в доме, а Жорж отправился досыпать в мастерскую. Утром Кристина послала Люка за повитухой. Тот вскоре прибежал назад с воплем:

— В городе солдаты Жана Ле Виста! Они были в гильдии на Большой площади и спрашивали про Жоржа.

Жорж и Жорж-младший оторвались от ковра.

— До Сретения еще два дня, — сказал Жорж. Он оглядел руки. — Положим, сегодня мы закончим, но ведь надо еще кайму приделать, а женщинам сейчас не до того.

Он посмотрел в сторону дверей, из-за которых доносились громкие стоны, перерастающие в крик.

— Давайте я помогу, — произнес я тихо, радуясь оказаться хоть чем-то полезным.

Жорж окинул меня взглядом:

— Договорились.

Впервые с тех пор, как сыграли свадьбу, я почувствовал себя важным членом мастерской.

— Не бери в голову, — успокоил Жорж Люка, мявшегося на пороге. — Солдаты подождут. Слушай, сбегай-ка к Жозефу и Тома, пусть зайдут днем — будем отрезать ковер. Женщин нет смысла ждать.

Опять послышались стоны. Жорж и Жорж-младший мигом уткнулись в работу, а Люк унесся на улицу.

Под ее крики мы снимали «Зрение» со станка. Обычно это событие протекает радостно, но крики Алиеноры точно подгоняли нас, заставляли щелкать ножницами как можно быстрее. Только когда ковер был растянут на полу и мы впервые увидели его целиком, я отвлекся от криков.

Жорж бросил взгляд на свой труд и расхохотался. Как будто он сдерживался долгие месяцы и вот наконец задышал полной грудью. Жорж-младший, Люк и Тома похлопывали друг дружку по спине, а Жорж тем временем все смеялся и смеялся, а затем к нему присоединился Жозеф. Они хохотали так громко, что едва не валились с ног, прямо до слез. Это было странно, но невольно я тоже засмеялся. Так или иначе, мы проделали долгий путь.

Алиенора опять закричала, и смех мигом стих. Жорж отер глаза и сказал:

— Мы будем в «Старом псе». Дай знать, если появится дитя — или солдаты, кто раньше.

И после без малого двух лет непрестанного труда lissier, поседевший и сгорбившийся, вышел из мастерской, даже не обернувшись назад. По-моему, его и не тянуло обернуться.

Когда они удалились, я долго рассматривал «Зрение». Дама сидела, а единорог лежал у нее на коленях. Казалось, они любят друг друга. Может, оно и так. Но с равным успехом единорог мог любоваться собственным отражением в зеркале, а совсем даже не дамой. Ее глаза под тяжелыми веками выглядели безжизненными. Губы изогнулись в скорбной улыбке. Вполне может статься, она его даже не видела.

Вот что мне подумалось.

Было лестно, что Жорж доверил мне кайму. Я достал коричневую шерсть, иголку и нитку и принялся аккуратно подрубать кромку, вспоминая, как это делали Алиенора и Кристина. Я устроился под окном, сделал стежок, затем другой. Шил я очень медленно, как будто перебирал волосики спящего ребенка. От стонов Алиеноры во мне что-то переворачивалось, но я скрипел зубами и унимал дрожь в руках.

Я пришил кайму с одной стороны, когда стоны внезапно прекратились. Я отложил шпалеру — просто сидел и ждал. Наверное, следовало бы помолиться, но я был до того перепуган, что даже этого не мог.

Наконец в дверях появилась Кристина, она осторожно держала какой-то предмет, запеленатый в мягкую ткань. Она улыбалась.

— Алиенора? — еле промямлил я.

При виде моего испуганного лица Кристина рассмеялась:

— Не горюй, твоя жена в полном порядке. Все женщины голосят, это совершенно естественно. Но почему ты не спрашиваешь, кто у тебя? В нашем полку ткачей прибавление.

И она показала младенца. У него было сморщенное красное лицо, на голове ни волосинки.

Я откашлялся и протянул руки к Этьену.

— Вы забываете, кто его отец, — сказал я. — Он будет художником.

Загрузка...