Дамы и монахи

Читатель может радоваться: обветшавшая плотина вульгарного материализма которая до самого недавнего времени сдерживала напор творческих сил отечественных духовидцев, триумфально сокрушена и церковная беллетристика полноводным потоком полилась в иссохшее русло нашей словесности. Устав от «чернухи» и «порнухи», девятым валом безудержной гласности захлестнувших периодические издания, просвещенная публика пламенно возжелала чего-то чистого, святого. И вот уже не грубое мужское перо, а изящный женский стилос живописует нам возвышенные радости сугубо платонических переживаний, которым без ущерба для нравственности может предаваться приятная во всех отношениях да и просто приятная дама, приезжающая в мужской монастырь на благочестивую экскурсию.

Первой ласточкой, своим явлением озарившей унылые своды нашей политизированной литературы, была Валерия Алфеева, чья повесть «Джвари» украсила страницы июльской книжки «Нового мира» за позапрошлый год и вызвала на удивление одобрительную рецензию «Московских новостей» Прошло немного времени, и «Юность» опубликовала повесть поэтессы Олеси Николаевой «Инвалид детства». И каково совпадение: в этом же номере журнала решительная плюралистическая дама Наталья Иванова, блистательно обозревая текущую беллетристику, бросила мимолетно-благожелательный взгляд и на «прекрасный заповедник» монастыря Джвари, запечатленного кистью В. Алфеевой… Приятный сюрприз ожидает читателя: в то время как лишенные национальных корней презренные космополиты дегуманизируюг и дехристианизируют нашу изящную словесность, заражая ее ядом нигилизма и авангардизма, радетели духовного возрождения полны желания привлечь смятенные души к вечному, нетленному, неземному…

Сей монолог взбалмошной княгини Веры Гавриловны из рассказа Чехова, которой казалось, что в мужской монастырь она, как светлый луч, при носит умиление и радость, весьма соответствует умонастроениям и героинь упомянутых повестей.

…Приятная сорокачетырехлетняя дама с поэтическим именем Вероника приезжает в известный грузинский монастырь Джвари. Среди достопримечательностей святого места она, к своему удивлению, обнаруживает и молодых монахов. Обращаясь к подвижникам с речами, которые представляют собой сыроватый компендиум из святоотеческих творений, назидательных дореволюционных брошюрок и тяжеловесных статей, порожденных в глухих недрах издательского отдела Московской патриархии, Вероника уверена, что выполняет благородно-просветительскую миссию.

И вдруг читатель, уподобившийся было посетителю городского сада, под мирный разговор тихо дремлющему на пригретой солнышком скамейке, внезапно просыпается. Да и как не проснуться? Поток размеренного повествования неожиданно обрушивается на него водопадом головокружительной интриги, церковная и любовная проблематика завязывается в тугой узел: благочестивая дама и несокрушимый игумен с интеллектуапьно-уголовным прошлым воcпылали друг к другу (по деликатному выражению возлюбленного о Господе отца Михаила) «этой низкой страстью». Впрочем, читатель мог бы спать спокойно: он не найдет здесь соответствующего романтического исхода — с грехопадением, покаянием, расставанием, заочной любовью в пожизненной разлуке, ибо в советском обществе монах и дама не могут не выказать себя безукоризненными гражданами и добродетельными христианами одновременно.

Происки нечистого не возымели успеха, Диавол был посрамлен. Но так ли уж и посрамлен, если повесть наполненная возвышенными размышлениями о горнем оставляет, как это ни странно, ощущение чего-то двусмысленного, неприличного? Апостол Павел, сказавший: «лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (1 Кор 7:9), — имел все основания с большим недоверием относиться к подобным одиноким дамам.

Разница между «Джвари» и «Инвалидом детства» — как между шитым «цыганской иглой» ватником и эфемерно невесомым, словно из крылышек стрекозы искусно сотканным нарядом — каким-то «бело-бордовым изумрудно-черным, палево-синим» (О. Николаева). «Такое очарованье, которого просто нельзя выразить словами» (Н. В. Гоголь). Если Вероника запечатлевает «труды и дни» простых советских отшельников твердокаменным отечественным карандашом на желто-зеленой оберточной бумаге амбарной книги, то николаевская Ирина — тоненьким импортным фломастером на глянцевой бумаге кокетливого блокнотика, подаренного ей очередным зарубежным поклонником.

Однако при столь существенных для всякой женщины различиях Вероника и Ирина удивительно меж собой схожи. У каждой из них — по юноше сыну, взалкавшему монашеского совершенства; каждая из них производит неизгладимое впечатление на иноков обители. Правда, в отличие от В. Алфеевой О. Николаева наделена приятным даром самоиронии, и потому ей хватает такта не ставить перед своей героиней неприличной цели — прельщать несчастных монахов. Ирина обладает лишь одним пустяковым недостатком: она пока еще не уверовала. Но как только великолепная грешница соблаговолит принести слезы раскаяния, ее невозможная элегантность обратится несомненно, ко благу всего священнического монашеского чина.

Доказательством сему служит другое — на этот раз поэтическое творение О. Николаевой, поэма «Августин», опубликованная в первом номере альманаха «Апрель» в приличном и многозначительном соседстве с Б. Ельциным, А. Вознесенским и покойным А. Сахаровым.

Герой поэмы — беспаспортный молодой монах, находящий приют у хозяйки просторной писательской квартиры. Юный аскет скрывается здесь как от опасности загреметь в психушку, так и от несравненно большей опасности стать объектом исследования для научных «диссертаций». Обратив гостиную в смиренную келию, монах и дама разжигают кадило и бродят по квартире с пением молитв… (Не напоминает ли это приятное времяпрепровождение стишок О. Мандельштама — про жен «в порочных длинных платьях, что проводили дни, как сон, в пленительных занятьях: лепили воск, мотали шелк, учили попугаев. И в спальню, видя в этом толк, пускали негодяев»?)

На поверку рясофорный прелестник оказывается солдатом-дезертиром… И чувствительная дама теряет к нему интерес, молодой человек, постриженный не в монашество, а в парикмахерском салоне и позорно переодетый в цивильный модный костюм, тронуть ее сердце был решительно не способен.

Благодаря чему добродетель опять же торжествует.

«Галентерность» писаний В. Алфеевой и О. Николаевой обличает в этих дамах более или менее искусных манекенщиц: монашеская одежда, монастырский быт и само монашество подобны для них модному платью — его можно примерить, можно пощеголять в нем, а если надоест — скинуть. В них прекрасно уживаются, друг другу нисколько не мешая, два разных существа: «новый» человек, преображенный верой и церковными таинствами, и ветхий, с присущими ему «страстьми и похотьми». И «новый» мил, и «ветхий» хорош. Извлеченные из прежней, дохристианской жизни бесы — бесы неузнанные и непоименованные — старательно обряжаются писательницами в ангельские ризы получая при этом право контрабандой существовать в новом мире Евангелия, меж тем как благочестивое кокетство псевдоплатонической «love story» оборачивается жестокой опасностью смертного греха, облаченного в светоносные и световидные одежды.

Духовная неразборчивость сопряжена с неразборчивостью эстетической. Не потому ли наши писательницы предали забвению и один из важнейших литературным законов — о границах жанров?

Как трисоставен сам человек, которому Бог даровал дух, душу и тело, так и литературное произведение может принадлежать к жанру — «высокому», «среднему» или «низкому».

На житейском материале, который был положен в основу обозреваемой нами «монастырской литературы», можно было бы создать произведение одного из трех родов. Во-первых (если бы у кого достало силы и опыта подняться до уровня божественного Лествичника), можно было бы написать сочинение духовное — к примеру, зложестокую притчу о том, что монаху — под страхом вечного осуждения от Господа — губительно общаться с женщинами и вести с ними духовные беседы. Во-вторых, нормальный беллетрист написал бы трогательную, изящную, в меру сентиментальную историю о «невозможной любви», историю, которая, несомненно, имела бы бешеный успех у многомиллионной армии работниц и крестьянок, читающих соответствующие феминистические журналы. И, наконец, эта же монастырская история могла бы быть описана в сочных раблезианско-рубенсовских тонах «низкого» жанра, будучи пронизанной здоровым утробным смехом человека, знающего толк в женщинах и в вине, коего прежде всего занимала бы именно неприличность данной ситуации, неприличность, которой целомудренные писательницы, увы, никак не хотят понять. Неприлична даже не сама по себе история (чего в жизни не бывает!) — неприличен факт ее описания в безжанровом безвоздушном, «картонном» произведении, ибо художественность прямо пропорциональна той духовной трезвенности, в силу которой человек, стремящийся избежать сетей диавола и рва погибельного, непрестанно должен спрашивать себя: «Камо грядеши?» — осмотрительным взором расчищая перед собой каждую пядь своего пути.

И вот еще какое обстоятельство заставляет задуматься о цели и способе существования обозреваемой «монастырской литературы» в нашей текущей словесности: почему леворадикальные деятели, которых, естественно, менее всего волнуют проблемы «православия, самодержавия, народности», с такой благожелательностью привечают, как было здесь уже замечено, подобные сочинения? Cui prodest? (Кому выгодно?)

Странное дело, но покровительствовать православию теперь чрезвычайно выгодно для прогрессивнейшего депутата всякого ранга — от районного и до верховного. Прогрессивнейший депутат, желающий нравиться своим потенциальным избирателям, тактически поспешит предъявить верующим гражданам новенький сертификат о своей церковной лояльности, не оставляя, впрочем, и прежней стратегической линии, неизменно направленной на искоренение пресловутого опиума для народа.

Только как же искоренять его, этот опиум, теперь, когда прежняя атеистическая пропаганда себя позорно дискредитировала? Оказывается, в условиях «нового мышления» почетное право вести атеистическую пропаганду предоставляется самим верующим, надо только найти такую унтер-офицерскую вдову (к тому же веселую), которая прилюдно высечет не только саму себя, но и попутно — все церковное общество. Атеист эпохи гласности и перестройки будет выказывать себя не только лучшим другом танкистов и физкультурников, но и — церкви: всех батюшек, матушек,, владык и учащихся воскресных школ, — великолепно демонстрируя плоды своего религиозного плюрализма, в соответствии с которым «православная тематика» подается современным издателем в блоке с непременной «нагрузкой». Хочешь прочесть размышления смиреннейшего иеромонаха об утренних молитвах — смотри расположенные тут же завлекательные картинки, превосходно иллюстрирующие эротический танец «ламбада»; хочешь ознакомиться с монологом известного всей Руси духоносного старца — хоть краешком глаза да взгляни на проблемную статейку о дефиците презервативов; хочешь узнать о том, что есть православный монастырь, — узнавай об этом со слов поклонниц «салонной христовщины», любящих, «пофинтив перед Богом, доколе у нас очень скучненько живется» (И. Лесков), полюбезничать и с монахами.

Памятуя о молитве поэта, просившего Творца хранить его от встреч «с семинаристом в желтой шале иль с академиком в чепце», будем просить Всевышнего и о спасении монахов от нашествия интеллигентных дам, а самих дам — от порочно-благочестивой игривости, побуждающей их любезничать не только с носящими ангельские ризы «невозможными мужчинами», но и с самим Господом, как проницательно в свое время заметил основатель первого в мире атеистического государства.