Часть вторая. Встречные потоки

Глава I

Желание мистера Грандкорта быть представленным Гвендолин не удивило ее, однако едва лорд Брэкеншо отошел в сторону, пропуская вперед незнакомца, Гвендолин оказалась с ним лицом к лицу и ее щеки мгновенно окрасились румянцем смущения. Такая реакция последовала из-за обманутых ожиданий: Грандкорт никак не соответствовал воображаемому портрету. Он был чуть выше Гвендолин, так что их глаза оказались почти на одном уровне; ни на лице, ни в глазах не мелькнуло даже тени улыбки, а манеры не выдали ни следа стеснительности или волнения. Когда мистер Грандкорт приподнял шляпу, взору открылась большая лысина, обрамленная светлыми рыжеватыми волосами, и безупречная рука. Его лицо не искажали ни гримасы, ни суетливые ужимки, но в то же время оно выглядело совершенно безжизненным. В истинном англичанине, застывшем в неподвижности после поклона, угадывается внутренняя энергия, готовая вырваться на свободу, едва закончится официальное действие. Однако осанка Грандкорта свидетельствовала скорее о безволии и пассивности. Лицо со следами увядшей красоты напоминало лицо актрисы, смывшей яркий грим. Длинные узкие серые глаза выражали безразличие. Впрочем, любые попытки описать человека с первого взгляда никогда не бывают удачными. При первом знакомстве мы узнаем алфавит, но при этом не уверены в языке. Я передаю впечатление, полученное Гвендолин в первые минуты ее встречи с Грандкортом, – впечатление, которое можно выразить одной короткой фразой: «Он не смешон». Вскоре лорд Брэкеншо удалился, и между Гвендолин и мистером Грандкортом завязалась беседа, во время которой он не сводил с нее прямого пристального взгляда. Гвендолин тем временем лишь изредка кокетливо посматривала на него.

После каждой ее реплики следовала продолжительная пауза, словно, прежде чем заговорить снова, собеседник собирался с мыслями.

– Всегда думал, что стрельба из лука невероятно скучна, – начал Грандкорт.

Говорил он с прекрасным произношением, однако растягивал слова как человек, переживающий гриппозное состояние.

– А сегодня изменили мнение? – осведомилась Гвендолин.

(Пауза, во время которой она успела подумать, какое впечатление произвела на Грандкорта.)

– Да, после того как увидел ваше выступление. В подобных состязаниях участники обычно мажут и глупо улыбаются.

– Полагаю, вы прекрасно стреляете из ружья.

(Пауза, во время которой Гвендолин, быстро оглядев Грандкорта, мысленно описала его воображаемому слушателю.)

– Я отказался от стрельбы.

– О, в таком случае вы опасная личность. Люди, бросившие привычное занятие, заставляют остальных чувствовать себя жалкими – как будто старомодно одетыми. Надеюсь, вы не отказались от всех прихотей; я склонна ко многим из них.

(Пауза, во время которой Гвендолин успела по-разному истолковать собственные слова.)

– Что вы называете прихотями?

– Полагаю, что в общих чертах все приятное называется прихотью. Но, насколько я слышала, охоту вы не бросили.

(Пауза, во время которой Гвендолин вспомнила все, что слышала о положении Грандкорта, и решила, что перед ней стоит самый аристократичный мужчина из всех, кого ей довелось видеть.)

– Чем-то надо заниматься.

– А скачки любите? Или они относятся к тем излишествам, от которых вы отказались?

(Пауза, во время которой Гвендолин подумала, что человек, обладающий чрезвычайно спокойными, холодными манерами, в роли супруга может оказаться не таким неприятным, как другие мужчины, и не станет мешать привычкам жены.)

– Время от времени выставляю свою лошадь, но не так часто, как другие. А вы любите лошадей?

– Да, очень. Нигде не наслаждаюсь жизнью так, как в седле, когда несусь галопом. В эти минуты я ни о чем не думаю и чувствую себя сильной и счастливой.

(Пауза, во время которой Гвендолин попыталась понять, понравился ли Грандкорту ее ответ, и решила, что не собирается скрывать свои вкусы.)

– Опасность вас привлекает?

– Не знаю. Во время скачки я никогда не думаю об опасности. Пожалуй, даже не замечу, если переломаю кости. И препятствия на пути меня не испугают.

(Пауза, во время которой Гвендолин мысленно провела охотничий сезон, ежедневно выбирая, на какой из двух прекрасных лошадей сегодня поедет.)

– Наверное, вам понравилась бы охота с копьем на тигров или кабанов. Пару лет я занимался чем-то подобным на востоке. После этого все происходящее у нас кажется ерундой.

– Значит, это вас привлекает опасность?

(Пауза, во время которой Гвендолин уверилась, что хладнокровные мужчины превосходят остальных в безрассудстве, и ощутила собственную проницательность.)

– Что-то должно щекотать нервы. Жаль только, что ко всему быстро привыкаешь.

– Начинаю думать, что я необыкновенно удачлива, потому что для меня все ново: сложность в том, что никак не могу насытиться. Не привыкла ни к чему, кроме скуки, от которой мечтаю отказаться, так же как вы отказались от стрельбы.

(Пауза, во время которой Гвендолин подумала, что мужчина с холодными и утонченными манерами может оказаться скучным собеседником, но, возразила она себе, многие люди скучны, а общительных мужей ей вообще не доводилось видеть; к тому же она не собиралась выходить замуж за Грандкорта.)

– Почему вам скучно?

– Это ужасное место: здесь совсем нечего делать, потому я и тренируюсь в стрельбе из лука.

(Пауза, во время которой Гвендолин задумалась о том, что жизнь незамужней женщины, которая не имеет возможности делать что хочет и не обладает властью, скучна повсюду и во все времена.)

– В итоге вы стали настоящей королевой среди лучниц. Полагаю, получите первый приз.

– Не уверена. Соперницы очень сильны. Разве вы не заметили, как великолепно стреляла мисс Эрроупойнт?

(Пауза, во время которой Гвендолин подумала, что мужчины склонны выбирать не ту женщину, которой больше всего восхищаются, и вспомнила несколько подобных примеров из романов.)

– Мисс Эрроупойнт? Нет… то есть да.

– Почему бы нам не пойти и не послушать, каков счет? Все собираются у мишеней. Может быть, присоединимся? Кажется, дядя смотрит сюда: наверное, ждет меня.

Закончив разговор, Гвендолин ощутила облегчение. Не то чтобы общение с мистером Грандкортом наедине показалось ей совершенно неприятным, однако она никак не могла избавиться от непривычного, предательского румянца и удивления, лишающего обычного самообладания. При этом мистер Грандкорт, ставивший себя выше мисс Харлет (мало кто из нас способен смириться со столь абсурдным поведением), не должен был думать, что получил над ней власть, или вообразить, что если другие видят в нем завидного жениха, то она уже поступила в его полное распоряжение.

А что думал Грандкорт во время пауз, выяснится впоследствии.

– Ты немного не дотянула до золотой стрелы, Гвендолин, – сообщил мистер Гаскойн. – Мисс Джульетта Фенн опередила тебя на восемь очков.

– Очень рада это слышать. Если бы я забрала все награды, то почувствовала бы себя слишком жадной, – без тени сожаления ответила Гвендолин.

Трудно было завидовать Джульетте Фенн: такой же посредственной, как рынок перед закрытием, – во всем, кроме стрельбы из лука, и унаследовавшей от отца внешнюю непривлекательность.

Группы гостей смешались; разговор стал общим. Гвендолин заметила, что незнакомый джентльмен средних лет со смуглым полным лицом и толстыми руками представляет Грандкорту Клезмера. Сам он, судя по всему, прекрасно знал обоих. Вскоре все трое подошли к Эрроупойнтам. Гвендолин не интересовало, что это за джентльмен, однако она захотела узнать, как держится Грандкорт с другими собеседниками. Оказалось, что точно так же, как с ней. Разница заключалась лишь в том, что смотрел он не столько на мисс Эрроупойнт, сколько на Клезмера. Музыкант говорил с огромным воодушевлением, то вытягивая длинные пальцы горизонтально, то указывая вниз, на землю, то складывая руки на груди и потрясая гривой. Обращался он ко всем по очереди, включая Грандкорта, а тот слушал бесстрастно, сунув указательный палец левой руки в жилетный карман, а указательным пальцем правой легко поглаживая бритый подбородок.

«Интересно, чьи манеры более по нраву мисс Эрроупойнт?» – промелькнула мысль у Гвендолин, в то время как глаза и губы приняли насмешливое выражение. Однако она не стала далее наблюдать за мистером Грандкортом, чтобы не выдать любопытства, твердо решив, что ей все равно, подойдет он к ней снова или нет.

Грандкорт не подошел, но предложил миссис Дэвилоу проводить ее до экипажа.

– Мы увидимся на балу? – спросила она, когда джентльмен приподнял шляпу на прощание.

Краткий ответ «да» прозвучал с обычной медлительностью и многозначительной торжественностью.

– Итак, в этот раз ты ошиблась, Гвендолин, – заметила миссис Дэвилоу во время поездки в замок.

– Относительно чего, мама?

– Относительно внешности и манер мистера Грандкорта. Даже ты не сможешь найти в нем ничего смешного.

– Думаю, что смогла бы, если бы постаралась, но не хочу этого делать, – с раздражением ответила Гвендолин, и матушка побоялась сказать что-нибудь еще.

* * *

Согласно давнему обычаю на подобных праздниках леди и джентльмены обедали отдельно, чтобы во время трапезы и те и другие имели возможность расслабиться и отдохнуть. Надо сказать, что джентльмены располагали богатым набором историй об эпикурействе дам: оставшись одни, те якобы проявляли мужскую приверженность к оленине и даже просили принести жир – доказательство того, до чего могли бы опуститься женщины, если бы их не сдерживали строгие светские правила. Лорд Брэкеншо, известный как тонкий гастроном, из года в год приводил мнение Байрона о том, что никогда нельзя смотреть, как женщина ест, причем предварял высказывание доверительным вступлением: «Должен признаться, что…» – как будто впервые выражал согласие с чувствами благородного поэта.

В дамской столовой стало ясно, что среди представительниц прекрасной половины местного общества Гвендолин отнюдь не пользуется любовью: между ней и другими девушками не возникло даже намека на приятельские отношения, так что во время беседы те лишь равнодушно выслушивали ее мнение, но не вступали в диалог. Возможно, дело в том, что молодые леди мало интересовали Гвендолин: оставшись среди них, она испытывала ощущение пустоты. Миссис Валкони однажды заметила, что мисс Харлет слишком любит джентльменов, однако нам отлично известно, что она любила вовсе не их самих, а тот пиетет, который они проявляли. Ну а женщины особого почтения не выражали. Исключение составляла лишь мисс Эрроупойнт: часто, хотя и ненавязчиво, Кэтрин оказывалась рядом и беседовала со спокойным дружелюбием.

«Как и я, она понимает, что наши близкие готовы поссориться из-за предполагаемого мужа, и пытается не допустить конфликта», – решила Гвендолин.

– Мисс Эрроупойнт обладает лучшими манерами, какие мне доводилось видеть, – заметила миссис Дэвилоу, когда они с Гвендолин оказались наедине в туалетной комнате.

– Хотелось бы на нее походить, – ответила Гвендолин.

– Почему? Разве ты недовольна собой, Гвен?

– Ничего подобного. Но я недовольна тем, что вижу вокруг. А ее, кажется, все устраивает.

– Уверена, что сегодня ты должна испытывать удовлетворение. Стрельба из лука доставила тебе радость – я видела.

– Но состязание уже закончилось, а что будет дальше, неизвестно, – возразила Гвендолин и с тихим вздохом потянулась, обнажив красивые руки. Обычай предписывал танцевать в том же платье, в котором леди стреляла, но без жакета. Простота белого кашемира со светло-зеленой каймой как нельзя лучше подчеркивала прелесть фигуры. Единственными украшениями стали тонкая золотая цепочка на шее и золотая звезда на груди. Собранные в пышную корону блестящие золотистые волосы подчеркивали чистоту лба. Сэр Джошуа Рейнольдс[14] с радостью написал бы портрет мисс Харлет, тем более что его задача оказалась бы проще задачи историка – по крайней мере в том отношении, что ему не пришлось бы изображать сложную игру лица: вполне хватило бы одного-единственного прекрасного момента.

– Скоро начнутся танцы, – заметила миссис Дэвилоу. – И ты наверняка получишь удовольствие.

– Я собираюсь танцевать только кадриль, и уже сказала об этом мистеру Клинтоку. Не желаю ни с кем вальсировать или прыгать в польке.

– С какой стати ты вдруг приняла такое решение?

– Терпеть не могу, когда безобразные люди оказываются так близко.

– И кто же кажется тебе безобразным?

– О, многие.

– Мистер Клинток, например, совсем не безобразен.

– Ненавижу прикосновение шерстяной ткани.

– Ты только представь! – обратилась миссис Дэвилоу к сестре, которая только что вошла в комнату вместе с Аннной. – Гвендолин заявила, что не хочет танцевать ни вальс, ни польку.

– По-моему, она чересчур капризничает, – осуждающе заметила миссис Гаскойн. – Было бы более прилично вести себя так, как ведут в подобном случае другие молодые леди, тем более что Гвендолин обучали танцам лучшие учителя.

– Но почему я должна танцевать, если не хочу, тетушка? Катехизис не заставляет.

– Дорогая! – воскликнула миссис Гаскойн тоном строгого порицания.

Анна испуганно взглянула на дерзкую кузину, но дальнейшего обсуждения не последовало.

За время, прошедшее после победного ликования на стрельбище, настроение Гвендолин изменилось, и все же в бальном зале, при свете канделябров, она выглядела ничуть не хуже, чем прежде. Мягкое очарование обстановки и приятные ароматы цветов действовали успокаивающе, особенно в сочетании с сознанием собственного невероятного успеха. Каждый танцующий джентльмен стремился заручиться ее согласием, а те, кто получал отказ от вальса и польки, не скрывали разочарования.

– Неужели вы дали клятву, мисс Харлет?

– Почему вы так жестоки ко всем нам?

– В феврале вы танцевали со мной вальс!

– И это вы, кто так безупречно вальсирует!

Подобные восклицания тешили самолюбие Гвендолин. Те леди, которые не отказывались от вальса, естественно, считали, что мисс Харлет стремится выделиться из общего ряда, однако дядя, услышав об отказе, поддержал племянницу.

– Обычно Гвендолин на все имеет веские причины. – Мистер Гаскойн считал модные танцы, в том числе и вальс, чересчур развязными, и был доволен, что племянница не вальсирует.

Однако в числе разочарованных кавалеров не оказалось мистера Грандкорта. После кадрили с мисс Эрроупойнт выяснилось, что другой партнерши он не ищет. Гвендолин часто замечала джентльмена в обществе семейства Эрроупойнт, притом что он ни разу не подошел к ней. Иногда с ним беседовал мистер Гаскойн, но мистер Гаскойн успевал повсюду. Теперь Гвендолин думала, что мистер Грандкорт не доставит ни малейшего беспокойства: скорее всего он смотрел на нее без особого восхищения, да и вообще слишком привык ко всему на свете, чтобы думать о ней иначе, чем об одной из многочисленных девушек, встреченных в этом уголке доброй старой Англии. Какой абсурд, что мама и дядя всерьез обсуждали действия человека, которого не видели даже в телескоп! Вероятно, Грандкорт намеревался жениться на мисс Эрроупойнт. Однако расстраиваться Гвендолин не собиралась: любое развитие событий представлялось шуткой, ибо она ни разу не скомпрометировала себя даже молчаливой верой в предполагаемые действия мистера Грандкорта. И все же мисс Харлет заметила, что время от времени джентльмен спокойно и размеренно изменял место: так, чтобы наблюдать за ней во время танца, – ну а если при этом не испытывал восхищения, то тем хуже для него!

Это наблюдение стало более откровенным под конец вечера, когда мисс Харлет приняла приглашение герра Клезмера. Музыкант, который то замечал все вокруг, то не видел дальше собственного носа, во время прогулки по залу неожиданно заключил:

– Мистер Грандкорт обладает прекрасным вкусом; ему нравится смотреть, как вы танцуете.

– Что, если ему нравится наблюдать за тем, что не соответствует его вкусу? – с легким смехом парировала Гвендолин. Теперь она уже совсем не боялась Клезмера. – Возможно, он настолько устал восхищаться, что для разнообразия решил испытать отвращение.

– Подобные слова не идут вам, – устрашающе нахмурившись, возразил Клезмер.

– Слова вы оцениваете столь же строго, как музыку?

– Несомненно. Требую, чтобы ваша речь всегда соответствовала лицу и фигуре и неизменно походила на благородную музыку.

– Это комплимент в той же мере, что и замечание. Благодарю за то и другое. Но известно ли вам, что я достаточно смела и готова сделать ответное замечание, что вы не понимаете шуток.

– Можно понимать шутки и в то же время их не любить, – заявил несносный Клезмер. – Мне не раз присылали оперные либретто, полные шуток. Должен сказать, что не понравились они именно потому, что я все понял. Люди с чувством юмора готовы убить собеседника лишь за то, что он выглядит серьезным. «Не понимаете остроумия, сэр?» – «Нет, сэр, зато понимаю, что вы имеете в виду». И я сразу становлюсь тем, кого называют человеком, лишенным чувства юмора. Но на самом деле, – добавил Клезмер задумчиво, – на самом деле, я очень чувствую и ум, и остроумие.

– Рада, что вы сообщили мне об этом, – заметила Гвендолин не без доли лукавства. Однако Клезмер по обыкновению мыслями уже был далеко, так что тонкое лукавство осталось незамеченным. – Умоляю, скажите, кто стоит возле двери в карточную комнату? – продолжила она, увидев того самого незнакомца, с которым музыкант воодушевленно беседовал на стрельбище. – Полагаю, это ваш друг?

– Нет-нет. Просто любитель музыки, с которым я познакомился в городе. Мистер Лаш. Очень любит Мейербера[15] и Скриба[16] и обожает искусственный драматизм.

– Спасибо. А считаете ли вы, что его лицо и фигура требуют, чтобы его слова также были благородной музыкой?

Клезмер признал себя побежденным и одарил собеседницу восторженной улыбкой. Они беседовали до того момента, как Гвендолин попросила проводить ее к матери.

Спустя три минуты предположение о равнодушии к ней Грандкорта рассыпалось в прах. Обернувшись после краткой беседы с миссис Дэвилоу, Гвендолин обнаружила его стоящим рядом.

– Можно спросить: вы слишком устали от танцев, мисс Харлет? – произнес мистер Грандкорт с прежним невозмутимым выражением лица.

– Ни в малейшей степени.

– Окажите мне честь: следующую или любую другую кадриль?

– Была бы очень рада, – ответила Гвендолин, глядя в карточку, – но следующая уже обещана мистеру Клинтоку. Больше того, все кадрили уже заняты, не осталось ни единой свободной. – Она без сожаления наказала мистера Грандкорта за медлительность, хотя желала танцевать с ним, и очаровательно ему улыбнулась, в то время как он стоял неподвижно и смотрел без тени улыбки.

– Как жаль, что я опоздал, – проговорил он после короткой паузы.

– Мне показалось, что танцы вас не интересуют, – заметила Гвендолин, – и я решила, что это одна из тех прихотей, от которых вы отказались.

– Да, но я еще не танцевал с вами, – возразил Грандкорт. И через минуту добавил: – Танцам вы придаете новизну точно так же, как и стрельбе из лука.

– А новизна всегда приятна?

– Нет-нет, не всегда.

– В таком случае не знаю, чувствовать себя польщенной или нет. Как только вы потанцуете, ощущение новизны исчезнет.

– Напротив, новое ощущение станет намного сильнее.

– Глубокое высказывание. Я не понимаю.

– Трудно ли мисс Харлет объяснить силу ее власти? – обратился к миссис Дэвилоу мистер Грандкорт.

Нежно улыбнувшись дочери, та ответила:

– Насколько мне известно, люди не сетуют на ее непонятливость.

– Мама, – проговорила Гвендолин укоризненно, – я восхитительно глупа и хочу, чтобы мне все объясняли, особенно когда смысл сказанного приятен.

– Если вы глупы, то должен признать, что глупость действительно восхитительна, – сообщил мистер Грандкорт после обычной паузы, хотя явно знал, что и когда следует сказать.

– Начинаю подозревать, что кавалер обо мне забыл, – заметила Гвендолин спустя несколько минут. – Пары уже становятся для кадрили.

– За это он заслуживает отставки, – решительно провозгласил Грандкорт.

– Полагаю, его вполне можно простить, – отозвалась Гвендолин.

– Должно быть, произошла какая-то путаница, – вмешалась миссис Дэвилоу. – Мистер Клинток придавал приглашению слишком большое значение, чтобы о нем забыть.

Но в этот момент подошла леди Брэкеншо и обратилась к Гвендолин:

– Мисс Харлет, мистер Клинток поручил мне передать его глубочайшее сожаление, но он не сможет танцевать с вами. Его отец, архидиакон, прислал за ним нарочного. Видимо, произошло что-то важное, и мистер Клинтон был вынужден удалиться в полном отчаянии.

– О, со стороны мистера Клинтока крайне благородно вспомнить о приглашении в неблагоприятных обстоятельствах, – признала Гвендолин. – Очень жаль, что ему пришлось нас покинуть. – Проявить вежливое сожаление относительно столь удачного стечения обстоятельств оказалось очень легко.

– В таком случае можно ли мне воспользоваться несчастьем мистера Клинтока? – осведомился Грандкорт. – Можно ли надеяться, что вы позволите занять его место?

– Буду рада танцевать эту кадриль с вами.

Стечение обстоятельств показалось Гвендолин счастливым знамением. Встав в пару с Грандкортом, она ощутила прилив утреннего вдохновения и уверенность в собственной избранности. Ни один джентльмен не смог бы двигаться под музыку с такой безупречной легкостью, с какой это делал Грандкорт, а отсутствие пристального внимания соответствовало вкусу партнерши. Теперь Гвендолин не сомневалась, что он стремился выделить ее из общего ряда и недвусмысленно выразить свое восхищение. Сейчас уже казалось возможным проявить свою власть и отказать ему во взаимности, тем самым продемонстрировав мистеру Грандкорту истинное к нему отношение. Не меньшее удовольствие доставляло и осознание того, что из всех незамужних леди ей одной-единственной оказали предпочтение, и это не укрылось от глаз собравшихся на балу. Закончив кадриль, Гвендолин возвращалась на свое место под руку с мистером Грандкортом и в эту минуту казалась самой недальновидной из всех живущих на свете молодых особ. Они подошли к мисс Эрроупойнт, стоявшей в обществе леди Брэкеншо и нескольких джентльменов. Богатая наследница приветливо посмотрела на Гвендолин:

– Надеюсь, вы проголосуете за нас, мисс Харлет, и мистер Грандкорт тоже, хотя он и не стреляет из лука.

Проявив умеренное любопытство, Гвендолин и ее спутник выяснили, что речь шла о голосовании по поводу пикника в клубе лучников в Карделл-Чейсе, где вечерний праздник в свете фонарей, развешанных на деревьях, обещал стать более поэтичным, чем бал при свечах.

Затея показалась Гвендолин чудесной, и мистер Грандкорт ее поддержал, после чего стоявший рядом с леди Брэкеншо мистер Лаш обратился, причем весьма фамильярно, к Грандкорту:

– Диплоу мог бы стать отличным местом для праздника, к тому же очень удобным: между дубами у северных ворот есть прекрасный участок.

Мистер Грандкорт не обратил никакого внимания на эти слова, однако Гвендолин по-новому взглянула на мистера Лаша и решила, во-первых, что тот наверняка находится в близких отношениях с хозяином Диплоу, а во-вторых, что никогда не подпустит этого человека ближе чем на ярд. Толстый, хотя и чрезвычайно подвижный мистер Лаш с его выпуклыми глазами и густыми, черными с проседью волосами вызывал у нее глубокую неприязнь и отвращение. Чтобы избавиться от липкого взгляда, она пробормотала, обращаясь к Грандкорту:

– Давайте продолжим путь.

Джентльмен немедленно подчинился, однако, оставшись наедине с мисс Харлет, в течение нескольких минут не проронил ни слова. Она же наполовину в шутку, наполовину всерьез решила провести эксперимент и не пожелала заговорить первой. Они вошли в просторную оранжерею, мягко освещенную китайскими фонариками. Другие пары прогуливались в отдалении, так что не могли помешать их разговору, однако оба продолжали молчать, пока не достигли противоположного конца, где располагался еще один вход в бальный зал. Грандкорт остановился и медленно поинтересовался:

– Вам нравятся подобные вещи?

Если бы полчаса назад кто-то сказал Гвендолин, что она окажется в такой ситуации, она от души рассмеялась бы и нашла какой-нибудь игривый ответ, однако сейчас по какой-то таинственной причине, которую она смутно осознавала, насмешливый тон показался ей неуместным: Гвендолин побоялась оскорбить Грандкорта.

– Да, – тихо ответила она, не задумываясь, что кроется под выражением «подобные вещи»: цветы, ароматы, бал в целом или эта тихая прогулка под руку с мистером Грандкортом.

Гвендолин выразила желание вернуться в зал, и Грандкорт проводил ее к месту, где весь вечер сидела миссис Дэвилоу.

Матушка в это время разговаривала с отвратительным мистером Лашем. Избежать с ним встречи не удалось.

– Гвендолин, дорогая, позволь представить тебе мистера Лаша, – невинно проговорила миссис Дэвилоу.

Только что узнав, что этот джентльмен постоянный спутник мистера Грандкорта, миссис Дэвилоу сочла нужным познакомить с ним дочь.

Гвендолин небрежно поклонилась и тут же прошла к своему месту заявив:

– Хочу надеть накидку.

Однако не успела она протянуть руку, как мистер Лаш оказался рядом и схватил накидку. Желая отомстить высокомерной молодой леди, он опередил Грандкорта и, держа накидку наготове, произнес:

– Позвольте мне.

Но Гвендолин отшатнулась от него, словно от грязной собаки, и опустилась на оттоманку, презрительно пробормотав:

– Нет, спасибо.

Грандкорт невозмутимо забрал накидку из рук мистера Лаша, и тот с легким поклоном удалился.

– Наверное, будет лучше, если вы все-таки это наденете, – предложил Грандкорт, глядя сверху вниз все с тем же бесстрастным выражением.

– Спасибо. Пожалуй, не помешает, – согласилась Гвендолин, грациозно набросив накидку на плечи.

После этого мистер Грандкорт обменялся с миссис Дэвилоу несколькими вежливыми фразами и, прежде чем уйти, попросил позволения на следующий день приехать в Оффендин. Не оставалось сомнений, что оскорбление друга ничуть его не обидело. Ничто не мешало истолковать отказ Гвендолин принять накидку из рук мистера Лаша как желание принять ее из рук мистера Грандкорта. Однако Гвендолин, бедное дитя, действовала не осознанно, а импульсивно – следуя инстинктам, которым доверяла точно так же, как рассудку. Она не считала этих мужчин темной тайной и была уверена, что ей не требуется помощь, чтобы составить о них мнение – во всяком случае, о мистере Грандкорте. Главный вопрос заключался в следующем: насколько его характер и образ жизни соответствуют ее желаниям? Гвендолин решила, что если не получит удовлетворительного ответа, то предложения не примет.

Могла ли в истории человечества существовать более тонкая, более незначительная нить, чем сознание девушки, погруженной в размышления о том, как сделать свою жизнь приятной? Да еще в то время, когда приверженцы великих идей собирались в армии и со свежими силами неистово заявляли о себе; когда женщины в Новом Свете не оплакивали мужей и сыновей, бесстрашно отдавших жизнь за общее дело, а люди в Старом Свете, которым не хватало хлеба, знали об этой добровольной смерти и терпели; когда душа человека начала подчиняться внутреннему ритму, который веками оставался незамеченным, и раскрылась к новой жизни, наполненной ужасом и радостью.

Какую роль в этой могучей драме играют девушки с их туманными мечтами? Они представляют собой тайный смысл той добродетели, ради которой мужчины сражаются и терпят невзгоды. В этих нежных сосудах передается сквозь века сокровище человеческой любви.

Глава II

Через день после состязаний в стрельбе из лука мистер Хенли Мэллинджер Грандкорт сидел за завтраком в компании мистера Лаша. Все вокруг них было приятно: в распахнутые французские окна, в которые со старинной зеленой лужайки могли свободно входить собаки, лился теплый летний воздух; старинный парк простирался вдаль и плавно перетекал в дикий лес; в убранстве комнаты преобладал стиль сдержанной старомодной элегантности, словно хранившей благовоспитанное молчание.

Но были ли приятны друг другу джентльмены? Мистер Грандкорт поставил свой стул так, чтобы сидеть лицом к лужайке. Положив левую ногу на другой стул, а правой рукой облокотившись на стол, он курил толстую сигару, в то время как мистер Лаш продолжал завтракать. Около полудюжины собак различных пород лениво входили в комнату, принимали позу услужливого внимания, отдавая предпочтение то одному, то другому джентльмену, и уходили обратно в сад. Ведя беззаботную жизнь, они лишь изображали голод, выпрашивая деликатесы, а затем отказываясь их есть. Так вели себя все, кроме красивого темно-каштанового водяного спаниеля, точнее спаниельши, по кличке Фетч. Она сидела неподвижно, задрав выразительную мордочку, и преданно смотрела на Грандкорта. Тот, однако, держал на коленях маленькую мальтийскую болонку в серебряном ошейнике с крохотным колокольчиком и, как только рука освобождалась от сигары или чашки кофе, принимался гладить теплый пушистый комочек. Фетч, безусловно, ревновала, поскольку хозяин не обращался к ней ни словом, ни взглядом. Наконец терпение собаки лопнуло: не в силах вынести пренебрежение, она осторожно положила большую шелковистую лапу на ногу невнимательного хозяина. С полминуты Грандкорт смотрел на Фетч все с тем же каменным лицом, после чего отложил сигару, поднес флегматичную болонку к подбородку и начать ее ласкать, при этом не сводя с Фетч мрачного взгляда. Время от времени бедняжка принималась жалобно подвывать, но тут же замолкала, словно стараясь скрыть досаду, и, наконец, положила голову на ногу хозяина. В глазах спаниеля читалась мольба. Так, по крайней мере, должен был понять поведение Фетч любитель собак, а Грандкорт держал их так много, что, несомненно, считался большим любителем. Во всяком случае, поведение Фетч забавляло его. Однако, как только подвывание собаки переросло в громкий лай, Грандкорт без единого слова сбросил ее с ноги, небрежно посадил болонку на стол и посмотрел на сигару, еще больше рассердившись на Фетч, так как именно из-за нее мерзкая сигара погасла. Между тем Фетч, подобно многим человеческим представительницам своего пола, не найдя в себе сил успокоиться, завыла в полный голос.

– Будь добр, выгони эту скотину, – обратился Грандкорт к Лашу, не повышая голоса и даже не взглянув на него, как будто рассчитывал на постоянное внимание.

Лаш немедленно встал, взял Фетч на руки, хотя та весила немало, и вынес собаку в сад. Вернувшись, зажег сигару, сел напротив Грандкорта и после короткого молчания произнес:

– Вы сегодня поедете в Кветчем-Холл верхом или в экипаже?

– Я не собираюсь в Кветчем-Холл.

– Вы и вчера туда не ездили.

С полминуты Грандкорт курил молча, а потом заметил:

– Полагаю, ты отправил мою карточку с извинениями.

– Я сам туда поехал и сказал, что вы обязательно скоро появитесь. Они решат, что какая-то неприятность помешала вам исполнить намерение, особенно если не увидят вас сегодня.

Опять наступило молчание. Затем Грандкорт спросил:

– Кто из мужчин приглашен сюда вместе с женами?

Лаш достал записную книжку.

– Капитан и миссис Торрингтон прибудут на следующей неделе. А еще мистер Холлис с леди Флорой, Кушеты и Гогофы.

– Довольно пестрая компания, – заметил Грандкорт. – Зачем ты позвал Гогофов? Когда рассылаешь приглашения от моего имени, будь добр заранее показывать список, а не тащить сюда великаншу, даже не предупредив меня. Своим присутствием она испортит вид комнаты.

– Но вы сами пригласили Гогофов, встретившись с ними в Париже.

– При чем здесь парижская встреча? Я не раз велел тебе предоставлять мне список гостей.

Подобно многим Грандкорт разговаривал с разными интонациями. До сих пор мы слышали, как он говорит, притворно растягивая слова в лениво-скучающей манере. Однако последняя фраза прозвучала приглушенно, словно про себя, но в то же время абсолютно четко, не допуская возражений, о чем Лаш прекрасно знал.

– А еще кого-нибудь желаете пригласить?

– Да, найди несколько приличных, благообразных семей с дочерьми. И одного из ваших проклятых музыкантов. Только не этого нелепого парня.

– Не знаю, согласится ли Клезмер поехать к нам даже после того, как покинет Кветчем-Холл. А мисс Эрроупойнт любит хорошую музыку.

Лаш говорил беззаботно, однако на самом деле пользовался удобной возможностью, чтобы внимательно понаблюдать за Грандкортом. Тот впервые поднял глаза на собеседника, дважды глубоко затянулся, роскошно выпустил кольца голубого дыма и с нескрываемым презрением произнес:

– Скажи на милость, какое мне дело до мисс Эрроупойнт и ее музыки?

– Большое, – игриво ответил Лаш. – Впрочем, возможно, особо напрягаться не придется. Но прежде чем жениться на миллионе, положено соблюсти кое-какие формальности.

– Вполне вероятно. Но я не собираюсь жениться на миллионе.

– Жаль отказываться от подобной возможности и разрушать собственные планы.

– Полагаю, ты говоришь о своих планах.

– У вас долги, а наследство не бесспорно, и обстоятельства, в конце концов, могут сложиться неблагоприятно.

Грандкорт промолчал, и Лаш с воодушевлением продолжил:

– Возможность действительно прекрасная. Судя по всему, отец и мать не желают ничего другого, а внешность и манеры дочери не требуют ни малейшего снисхождения, даже если за душой у нее не было бы ни гроша. Она, конечно, не красавица, но выглядит вполне достойно, чтобы носить любой титул. И вряд ли отвергнет те перспективы, которые вы можете ей предложить.

– Возможно.

– Отец и мать позволят вам делать с ними все, что угодно.

– Но я ничего не хочу с ними делать.

Лаш выдержал многозначительную паузу, прежде чем заговорить глубоким проникновенным голосом:

– Боже милостивый, Грандкорт! С вашим-то жизненным опытом неужели вы допустите, чтобы каприз помешал вам устроить свою жизнь?

– Побереги свои ораторские способности для лучших целей. Я и сам знаю, что делать.

– Что же? – Лаш отложил сигару и сунул руки в карманы, как будто готовился услышать нечто невыносимое, но все-таки надеялся сохранить самообладание.

– Я собираюсь жениться на другой.

– Вы влюбились? – Вопрос прозвучал с откровенной насмешкой.

– Я собираюсь жениться.

– И уже сделали предложение?

– Нет.

– Насколько я могу судить, эта молодая леди с характером и рождена, чтобы создавать вокруг себя суматоху. И уж точно знает, что ей нравится.

– Ей не нравишься ты, – вставил Грандкорт, и в его глазах промелькнула тень улыбки.

– Совершенно верно, – подтвердил Лаш и, снова выбрав подчеркнуто насмешливый тон, добавил: – Однако, если вы с ней преданы друг другу, этого вполне достаточно.

Оставив последнее замечание без внимания, Грандкорт допил кофе, встал и в сопровождении собак вышел на лужайку.

Лаш посмотрел ему вслед и взял новую сигару. Курил он медленно, то и дело поглаживая бороду, словно обдумывал какое-то решение, пока тихо не произнес:

– Берегись, старик!

Лаш был человеком неглупым и не напрасно провел рядом с Грандкортом пятнадцать лет. За это время он успел выяснить, какие меры к нему применять бесполезно, хотя до сих пор оставалось неясным, какие именно могут принести пользу. В начале своей карьеры Лаш получил университетскую степень и едва не принял духовный сан, ради теплого местечка, но, не получив удовлетворения в открывшейся перспективе, согласился на должность постоянного компаньона при пожилом маркизе, а потом и при молодом Грандкорте. Тот рано потерял отца и счел Лаша настолько удобным помощником, что сделал премьер-министром во всех личных вопросах. За пятнадцать лет совместного существования Грандкорт окончательно разучился обходиться без ловкого компаньона, а тот, в свою очередь, все больше нуждался в ленивой роскоши, которую бесперебойно обеспечивали операции, проводимые им от имени патрона. Не могу утверждать, что за пятнадцать лет выросло уважение Грандкорта к помощнику, так как его не было с самого начала. Однако Грандкорт уверился во мнении, что при желании вполне может пнуть Лаша как собаку, вот только никогда не пинал, считая, что это компрометирует джентльмена, поэтому ограничивался словами – причем такими, что наперсник более независимого нрава счел бы их презрительными пинками. Но разве способен сын викария, не позволявшего жене и дочерям купить ситца на платья ради того, чтобы отправить единственного сына в Оксфорд, проявить независимость, привыкнув вкусно и дорого обедать, ездить на прекрасных лошадях, жить в роскошных комнатах – и все это не работая? В свое время мистер Лаш считался ученым человеком, но теперь сохранил лишь остатки образованности, необходимые занимаемой им синекуре, а ведь известно, что степень бакалавра искусств и иные звания представляют собой не что иное, как освященную веками подготовку к синекуре. Лаш понимал, как относится к нему Грандкорт, однако предпочитал относить такое поведение к особенностям характера патрона, чьи непредсказуемые настроения и суждения следовало принимать с философской невозмутимостью. Поскольку он полагал, что еще ни разу в жизни не совершил дурного поступка, то не считал нужным задумываться о том, сможет ли нарушить границы добродетели, если того потребует любовь к комфорту и праздности. В настоящее время это чувство находило полное удовлетворение, а если порою приходилось поднимать пудинг с земли, он выбирал кусочки из середины и находил их восхитительно вкусными.

Этим утром, например, испытав раздражение более острое, чем обычно, он уединился в собственной гостиной и целый час играл на виолончели.

Глава III

Приняв решение жениться на мисс Харлет, Грандкорт проявил недюжинные способности в поиске средств для достижения цели. В течение последующих двух недель не проходило ни дня, чтобы он под тем или иным предлогом не встречался с Гвендолин и с повышенным вниманием не доказывал, что она постоянно занимает его мысли. Кузина миссис Торрингтон отныне исполняла обязанности хозяйки дома, так что миссис Дэвилоу и Гвендолин могли быть приглашены в Диплоу наряду с множеством других гостей, а те, в свою очередь, стали свидетелями того, как хозяин оказывал очевидное предпочтение прекрасной бесприданнице и полностью игнорировал богатую наследницу. Все достойные упоминания се́мьи в округе были уверены, что брак Грандкорта и Гвендолин дело решенное, а мистер Гаскойн был полон решимости выполнить по отношению к племяннице родственный долг и обеспечить достойную организацию процесса. Однако и его, и миссис Дэвилоу несколько удивлял тот факт, что предложение, для которого выдалось уже немало подходящих случаев, до сих пор не прозвучало. Больше того, и сам Грандкорт в некоторой степени разделял это удивление. Сообщив Лашу о принятом решении, он полагал, что дело завершится быстрее, но, к собственному недоумению, едва ли не каждое утро давал себе слово, что сегодня же представит Гвендолин возможность принять предложение руки и сердца, а вечером обнаруживалось, что необходимые формальности по-прежнему не исполнены. Этот поразительный факт только усиливал в нем решимость перейти к делу на следующий день. Грандкорт никогда не допускал мысли, что мисс Харлет может ему отказать, но – да помогут всем нам Небеса! – часто мы не в состоянии действовать, уверенные в чем-либо: неприятие обратного исхода настолько сильно, что, подобно иллюзорной стене, встает между нами и нашей уверенностью. Так, мы точно знаем, что слепой червяк не в состоянии смертельно укусить, однако возможность укуса кажется настолько невыносимой, а существо выглядит до такой степени чуждым, враждебным и кусачим, что мы решительно отказываемся до него дотронуться.

Грандкорт попросил разрешения привести в Оффендин одну из своих прекрасных лошадей, чтобы Гвендолин могла поехать на ней в Диплоу на ленч. Миссис Дэвилоу предстояло сопровождать дочь в экипаже. В качестве почетного спутника выступал сам мистер Грандкорт. Стоял чудесный день, какие порою случаются в наших краях в середине лета: не слишком жаркий для приятной поездки. По краям полей алели маки; легкий ветерок мягко, подобно благосклонному привидению, разгуливал между несжатыми колосьями и гнал по мягким серым холмам тени облаков. Здесь еще стояли снопы, там лошади с трудом тащили тяжело нагруженные возы, повсюду тянулись пастбища, и скот мирно отдыхал в тени деревьев. Дорога проходила по патриархальной местности, где молочные фермы выглядели точно так же, как в дни наших предков. Здесь мир и постоянство царили вдали от шумных перемен, символом которых стал проезжавший на горизонте поезд.

Однако дух мира и постоянства не настолько овладел сознанием бедной миссис Дэвилоу, чтобы отвлечь от ставших уже привычными дурных предчувствий. Гвендолин и Грандкорт то пускали лошадей галопом, то переводили на спокойный шаг, чтобы экипаж мог их догнать. Наблюдать за ними было приятно, и все же даже эта радующая взор картина разжигала конфликт между надеждой и страхом за судьбу дочери. Трудно было представить более удобный случай для влюбленного джентльмена наконец-то заговорить и положить конец неопределенности, и миссис Дэвилоу не оставалось ничего иного, как с трепетом надеяться, что Гвендолин примет благоприятное решение. Если любовь Рекса вызвала у нее отвращение, то мистер Грандкорт обладал преимуществом абсолютного контраста с кузеном. Очевидно, он произвел совершенно новое, не испытанное ранее впечатление, поскольку впервые в жизни Гвендолин воздерживалась от сатирических замечаний и, более того, хранила упорное молчание в отношении его душевных качеств – молчание, которое матушка не осмеливалась нарушить.

«Тот ли это человек, рядом с которым она будет счастлива? – Этот вопрос неизбежно возникал в сознании миссис Дэвилоу. – Что ж, пожалуй, так же счастлива, как с любым другим мужем». Этим ответом она пыталась себя успокоить, ибо не могла представить дочь во власти неведомого чувства, способного заставить ее удовлетвориться тем, что мы обычно называем стесненными обстоятельствами.

Мысли Грандкорта текли в том же направлении: он мечтал покончить с неопределенностью, порожденной собственным молчанием. Другой причины этой неопределенности не существовало: просто в воздухе витало нечто, раздражающим образом действующее на его желания.

Гвендолин наслаждалась прогулкой, однако удовольствие не выражалось легкомысленной девчачьей болтовней и смехом, как в тот день, когда она отправилась на охоту с Рексом. Говорила она мало, а если смеялась, то как-то неестественно. Гвендолин тоже ощущала разлитое в воздухе особое настроение. Разумеется, она не сознавала покорение мистером Грандкортом ее воли и того великолепного будущего, которое он собирался предложить. В этом Гвендолин не сомневалась. Напротив, она хотела, чтобы все, включая и этого благородного джентльмена, понимали, что она намерена всегда поступать только так, как захочет сама, и не рассчитывали на покорность и готовность угождать. Если она примет это предложение, то сразу даст понять, что не собирается ущемлять собственную свободу или, по ее любимому выражению, «вести себя, как другие женщины».

Этим утром речь Грандкорта, как обычно, отличалась лаконичностью. Короткие фразы производили впечатление скрытой, но внушительной способности сказать больше и в то же время позволяли проявить красноречие другим.

– Вам нравится аллюр Критериона? – поинтересовался Грандкорт, когда они въехали в парк и перевели лошадей с галопа на шаг.

– Превосходный конь. Хотелось бы преодолеть на нем какое-нибудь препятствие, если это не испугает маму. Пять минут назад мы миновали отличную широкую канаву. Что, если вернуться туда галопом и попробовать перепрыгнуть?

– Пожалуйста. Можем сделать это вместе.

– Нет, благодарю. Мама чрезвычайно чувствительна – если увидит, то так расстроится, что может заболеть.

– Позвольте мне все ей объяснить. Критерион наверняка справится, причем с легкостью.

– Право, вы очень добры, но она излишне встревожится. Я прыгаю только тогда, когда ее нет рядом, и не говорю ни слова.

– Можно пропустить экипаж и после этого вернуться.

– Нет-нет, умоляю, больше не думайте об этом: я и заговорила-то просто так, без особого намерения, – заверила Гвендолин.

– Но миссис Дэвилоу знает, что я о вас позабочусь.

– Да, но мама решит, что вам придется заботиться о моей сломанной шее.

Наступило продолжительное молчание. Наконец Грандкорт посмотрел на спутницу и произнес:

– Я хотел бы обладать правом всегда о вас заботиться.

Гвендолин даже не повернулась в его сторону. Собственное молчание показалось ей ужасно долгим: она даже успела сначала покраснеть, а потом побледнеть. Но, с точки зрения Грандкорта, ответ не заставил себя ждать. Легчайшим, похожим на звук флейты голосом, Гвендолин проговорила:

– О, вовсе не уверена, что хочу, чтобы обо мне заботились: если я решусь рискнуть собственной шеей, то предпочту, чтобы мне не мешали.

Произнося эти слова, она остановила лошадь и обернулась в седле, чтобы проверить, далеко ли экипаж. При этом ее глаза скользнули по лицу Грандкорта, однако не сказала ничего, что могло бы смягчить ответ. В этот миг Гвендолин понимала, что действительно рискует: не шеей, а возможностью раз и навсегда прервать ухаживания, – и эта возможность ее не устраивала.

«Будь она проклята!» – подумал Грандкорт, тоже останавливая лошадь. Он не отличался мысленным красноречием, так что это короткое экспрессивное высказывание выражало смешанные чувства, которые словоохотливые толкователи могли бы развернуть в нескольких фразах, полных раздраженного сознания, что его вводят в заблуждение, и уверенности, что этой девушке не удастся его одурачить. Может быть, она желает, чтобы он бросился к ее ногам и поклялся, что умирает от любви? Нет, это не те ворота, через которые она войдет в царство ожидающих его супругу привилегий. Или надеется, что он изложит предложение в письменном виде? Опять-таки заблуждение. Он никогда не произнесет таких слов, которые могут повлечь за собой прямой отказ. А что касается ее согласия, то она уже выразила его, приняв откровенное ухаживание: все, что нарушит проявление подчеркнутого внимания, будет истолковано не в пользу мисс Харлет. Значит, она всего лишь кокетничает?

Тем временем экипаж подъехал, и возможности побеседовать наедине больше не представилось. В доме уже собралась многочисленная компания. Гвендолин в амазонке и со шляпой в руке оказалась в центре всеобщего внимания, в особенности из-за внимания со стороны хозяина. А поскольку отвратительного Лаша с его выпученными глазами видно не было, то нескрываемое восхищение подняло ей настроение и на некоторое время развеяло тревожное облако сомнений, угрожавших раскаянием в собственных поступках. Понять, оскорблен Грандкорт или нет, было невозможно: манеры его остались неизменными, но по ним нельзя было предугадать его мысли. Так что страх перед ним не отступил.

Прежде Гвендолин бывала в Диплоу только на ужине и не видела сада, заслуживающего внимания. После ленча, когда часть гостей разъехалась, леди Флора Холлис предложила оставшейся компании совершить небольшую прогулку. У Грандкорта появилась отличная возможность увлечь Гвендолин в уединенное место и побеседовать вдали от любопытных ушей. Но нет! Он ни к кому, кроме нее, не обращался, однако и не произнес ничего более определенного или откровенного, чем в их первую встречу. Не сводил с мисс Харлет глаз, а она отвечала ему столь же прямым взглядом, вовсе не огорчаясь, а скорее радуясь тому обстоятельству, что его глаза оставались холодными и пустыми.

Но вот, наконец, ей показалось, что Грандкорт составил некий план. Совершив круг по парку, компания остановилась возле пруда, чтобы посмотреть, как Фетч умело достает из воды и приносит на берег лилии.

В этот момент стоявший рядом с мисс Харлет Гранд-корт указал на небольшой, плотно засаженный американским кустарником холм, и медленно проговорил:

– Здесь скучно. Может быть, поднимемся туда?

– О, конечно! Мы же отправились на прогулку, – согласилась Гвендолин, радуясь и в то же время чего-то смутно опасаясь.

Тропинка, ведущая на холм, оказалась слишком узкой, чтобы джентльмен смог предложить даме руку, а потому подъем прошел в молчании. На вершине холма, стоя на небольшой площадке, Грандкорт заключил:

– Здесь не на что смотреть. Не стоило и лезть.

Как случилось, что Гвендолин не рассмеялась? Она стояла молча, подобно статуе, слегка придерживая складки амазонки и крепко сжимая рукоять кнута, который механически взяла вместе со шляпой, выходя из дома.

– Какое место вы бы предпочли? – осведомился Грандкорт.

– Разные места хороши по-своему. В целом, наверное, мне нравятся открытые, жизнерадостные пространства. Не люблю ничего мрачного.

– Ваш дом в Оффендине слишком мрачен.

– Да, чрезвычайно.

– Полагаю, надолго вы там не задержитесь.

– Думаю, так оно и есть. Но маме нравится жить рядом с сестрой.

– Вряд ли можно предположить, что вы останетесь там навсегда, вместе с миссис Дэвилоу.

– Не знаю. Нам, женщинам, не дано скитаться в поисках приключений, чтобы найти Северо-Западный проход[17] или истоки Нила, не говоря об охоте на тигров в восточных странах. Мы должны оставаться там, где растем или куда садовникам угодно нас пересадить. Нас воспитывают подобно цветам, приучая выглядеть как можно лучше и скучать, не жалуясь. Именно так я представляю растения: они часто скучают. В этом и кроется причина, почему некоторые становятся ядовитыми. А что думаете вы?

Гвендолин говорила нервозно, постукивая кнутом по кусту рододендрона.

– Вполне согласен. Почти все в мире рождает скуку, – поддержал ее Грандкорт, отступая от цели своего разговора. Однако после короткой паузы продолжил в своей утонченной медлительной манере: – Но ведь женщина может выйти замуж.

– Некоторые из женщин могут.

– Вы, несомненно, можете, если не проявите жестокое упрямство.

– Не уверена, но, кажется, в моем характере сочетаются и жестокость и упрямство. – Здесь Гвендолин внезапно повернулась и посмотрела прямо на собеседника, чей взгляд ощущала на себе в течение всего разговора. Ей захотелось проверить не столько то, что чувствует он, сколько то, что почувствует она сама, глядя на него.

Грандкорт стоял абсолютно неподвижно, и Гвендолин спросила себя, что за ступор овладел им и начал распространяться на нее.

– Вы испытываете такую же неуверенность в себе, какую внушаете другим? – наконец заговорил он.

– Я совершенно не уверена в себе; не знаю, насколько неуверенными могут быть другие.

– То есть другие вам безразличны? – уточнил Грандкорт с неожиданной резкостью в голосе.

– Этого я не сказала, – с сомнением ответила Гвендолин, отвернулась и снова принялась терзать куст рододендрона. В этот миг ей хотелось оказаться в седле и пустить лошадь галопом. Увы, сбежать с холма было невозможно.

– Значит, все-таки не совсем безразличны, – заметил Грандкорт уже мягче.

– Ой! Мой кнут! – испуганно воскликнула Гвендолин, выпустив его из рук.

Что могло быть естественнее в состоянии легкого возбуждения? Однако казалось невероятным, что предоставленный собственной воле кнут с золотой рукоятью стремительно пролетел над ближайшими кустами и нашел приют в ветвях растущей в середине склона азалии. Теперь появился повод с милым смехом побежать вниз, и Грандкорт был вынужден отправиться следом. Но Гвендолин обогнала спутника, первой схватила кнут и продолжила путь, а внизу остановилась и бросила на Грандкорта торжествующий взгляд, словно одержала славную победу. Когда Гвендолин и Грандкорт присоединились к компании, миссис Дэвилоу сразу заметила блеск в глазах дочери и яркий румянец на щеках.

«Все это сплошное кокетство», – подумал Грандкорт. – В следующий раз, как только поманю, непременно прибежит».

Он полагал, что финальный манящий жест состоится уже на следующий день, во время пикника членов клуба лучников в Карделл-Чейс, идея о котором появилась на балу у лорда Брэкеншо.

Даже в сознании Гвендолин этот результат казался возможным, так как являлся одним из двух решений, к которым ее подталкивали, словно к двум сторонам пограничной линии, не объяснив, за какую из них следует шагнуть. Подобное подчинение некой личности – личности, не поддающейся точному предсказанию, вызывало некоторое изумление, если не страх. Излюбленный способ существования – всегда поступать так, как хочется, – утратил действенность, и Гвендолин не могла предвидеть, как именно захочет поступить в тот или иной момент. На самом деле перспектива выйти замуж за Грандкорта казалась мисс Харлет более привлекательной, чем та идея брака, о которой она думала раньше. Высокое положение в обществе, роскошь, возможность удовлетворять свои прихоти – все эти заманчивые привилегии были так близко, что оставалось лишь выбрать: схватить их или потерять. А сам Грандкорт? Он казался маленьким облачком в представлявшемся ей блестящим будущем. Гвендолин желала взойти на брачную колесницу и собственноручно управлять мчащимися лошадьми, при том что супруг будет сидеть рядом сложа руки и сохранять спокойствие, не вызывая смеха у окружающих. Но несмотря на проницательность и рассудительность, Гвендолин слегка пасовала перед Грандкортом. Он представал восхитительно спокойным и свободным от нелепых поступков. Но что еще можно было о нем сказать? Везде бывал, все видел. Обстоятельство чрезвычайно ценное в виде преамбулы к оказанному Гвендолин особому вниманию. Заметных предпочтений он не имел, и необходимости в этом не было: чем меньше у мужа собственных вкусов и желаний, тем бо́льшую свободу получит жена в исполнении своих фантазий. В конце концов Гвендолин пришла к выводу, что после свадьбы скорее всего сможет основательно управлять супругом.

Но как же случилось, что сейчас в его присутствии она испытывала необычную стеснительность? Что в разговорах с ним проявляла меньше свободы, дерзости и остроумия, чем с любым другим поклонником? Его апатия, которая радовала, в то же время действовала подобно магической формуле и вызывала оцепенение. В конечном итоге Грандкорт внушал почтительное опасение, словно красивая ящерица неведомого прежде вида. Однако Гвендолин ничего не знала о ящерицах, а невежество порождало множество предположений. Этот великолепный экземпляр мог оказаться нежным и вполне сгодиться в будуаре в качестве домашнего любимца. Гвендолин так мало знала Грандкорта, что ни одно из внезапно проявившихся достоинств не удивило бы ее. Его внешность и поведение так мало намекали на драму, что она даже не дала себе труда задуматься, как он провел тридцать шесть лет жизни. В общих чертах она представляла Грандкорта неизменно холодным и исполненным достоинства, не склонным связывать себя обязательствами, а тем более компрометировать. Охотился на тигра – но любил ли кого-нибудь? И то и другое в воображении Гвендолин было одинаково чуждо тому мистеру Грандкорту, который явился в Диплоу, чтобы открыть новую страницу в ее судьбе – предоставить возможность выйти замуж и обеспечить бо́льшую свободу, чем та, которой она располагала в девичестве. В целом Гвендолин хотела выйти замуж за мистера Грандкорта: он соответствовал ее цели – и, хорошо все обдумав, намеревалась принять его предложение, но собиралась ли осуществить свое намерение?

Гвендолин начала бояться себя и ощутила некоторое затруднение в исполнении желаний. В частности, в стремлении к собственной независимости и уклонении от прямых ухаживаний она зашла дальше необходимого кокетства, и теперь с некоторой тревогой задумалась о том, как вести себя в следующий раз.

По дороге домой она безраздельно находилась под пристальным наблюдением матушки, для которой волнение дочери, переменчивое выражение ее глаз, непривычная рассеянность и полное молчание стали верными признаками глубоких переживаний. Тревога заставила миссис Дэвилоу собраться с духом и заговорить на опасную тему: вечером Гаскойны должны были обедать в Оффендине, а случившееся утром неизвестное, но важное событие могло потребовать совета священника. Не то чтобы миссис Дэвилоу ожидала, что дядя способен повлиять на Гвендолин больше, чем она сама, – просто тревога требовала выхода, а сознание – освобождения.

– Что-то случилось, дорогая? – спросила матушка нежным, почти робким тоном.

Гвендолин взглянула так, словно очнулась от забытья, сняла сначала перчатки, а потом и шляпу, чтобы легкий ветерок коснулся волос и освежил голову. Они ехали по безлюдным местам, длинные предвечерние тени деревьев закрывали дорогу, а вокруг не было ни души. Гвендолин смотрела матери в глаза, но молчала.

– О чем с тобой говорил мистер Грандкорт? Скажи, дорогая. – Последние слова прозвучали умоляюще.

– Что я должна тебе сказать, мама? – последовал грубый ответ.

– Что-то определенно тебя взволновало. Доверься мне, Гвен. Не оставляй меня в неизвестности и тревоге. – Глаза миссис Дэвилоу наполнились слезами.

– Мама, дорогая, пожалуйста, не расстраивайся! – с досадой воскликнула дочь. – От этого мне станет еще хуже. Я сама теряюсь в сомнениях.

– Относительно намерений мистера Грандкорта? – уточнила миссис Дэвилоу.

– Нет, совсем не то, – коротко ответила Гвендолин и мило тряхнула головой, прежде чем снова надеть шляпу.

– В таком случае относительно того, стоит ли принимать его предложение?

– Совершенно верно.

– Ты дала неопределенный ответ?

– Вообще не дала ответа.

– Он говорил ясно?

– Настолько, насколько я позволила ему говорить.

– Полагаешь, он предпримет новую попытку? – уточнила миссис Дэвилоу с нескрываемой тревогой, но ответа не получила и задала следующий вопрос: – Ты не могла его обезнадежить?

– Полагаю, что нет.

– Мне показалось, дорогая, что ты испытываешь к нему симпатию, – робко заметила миссис Дэвилоу.

– Так и есть, мама, если говорить о симпатии. Грандкорт не так противен, как другие мужчины, он спокоен и прекрасно воспитан. – До этого Гвендолин говорила угрюмо, с недовольной гримасой на лице, однако внезапно вернулась к своему обычному лукавству и улыбкой добавила: – Что и говорить, он обладает всеми качествами, способными сделать мужа терпимым: замком с башнями, верандой, конюшней и прочим, – и при этом никаких улыбок и моноклей.

– Пожалуйста, хотя бы минуту поговори со мной серьезно, дорогая. Должна ли я понять, что ты собираешься принять предложение?

– Умоляю, мама, не приставай! – раздраженно отмахнулась Гвендолин.

Миссис Дэвилоу покорно умолкла.

Дома Гвендолин заявила, что обедать не будет – очень устала, а потому спустится позже, когда немного отдохнет. Вероятность того, что дядя узнает о недавнем разговоре с мамой, нисколько ее не волновала. Не приходилось сомневаться, что он в любом случае посоветует принять предложение, а Гвендолин и сама намеревалась это сделать – если представится возможность. В этот момент она не на шутку жалела о собственных капризах. Ах если бы на каждый необдуманный ответ повесить по тяжелой гире!

Мистер Гаскойн действительно узнал о разговоре, однако миссис Дэвилоу не дословно повторила слова Гвендолин, а в предельно завуалированной форме сообщила, что дочка пребывает в некоторой растерянности относительно окончательного решения, но в целом склоняется к положительному результату. В итоге дядя счел своим долгом вмешаться. Миссис Дэвилоу осмелилась высказать робкое мнение, что, может быть, безопаснее ничего не говорить, ведь Гвендолин так чувствительна (называть дочь своенравной не хотелось). Однако священник обладал непреклонным умом: упорно цеплялся за первое суждение и торопился привести его в исполнение, а все возражения и сомнения отбрасывал за ненадобностью.

Брак с Грандкортом представлялся ему чем-то вроде общественного дела: не исключено, что в некотором смысле этот союз мог даже укрепить положение в свете. Для пастора, чей отец поднялся до провинциального торговца зерном (хотя этого никто не подозревал), аристократическое наследство напоминало наследство королевское в том смысле, что освобождало его обладателя от обычных нравственных законов. Грандкорт, почти бесспорный баронет и возможный пэр, занимал достойное место в ряду государственных личностей, а предложение его заслуживало немедленного согласия с точки зрения широких общественных интересов – как национальных, так и церковных. Истинная правда, что подобные государственные личности часто уподобляются титанам, которыми античное общество гордилось и которых наделяло всемогуществом, однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что изначально обладающие высоким положением люди нередко оказываются неудобными и даже отвратительными. Впрочем, о будущем муже мистер Гаскойн составил наилучшее мнение. Сплетни подобны едкому дыму, который поднимается из грязных трубок и доказывает лишь дурной вкуса курильщика. Однако даже если Грандкорт и совершал безрассудные поступки, которые свойственны молодым аристократам, то в его возрасте уже давно настало время от них отказаться. Если человек умудрился до сих пор не разориться окончательно и не погубить себя, то все счета должны быть благополучно закрыты, а затраты занесены в графу страховки от будущих ошибок. Таков был взгляд практической мудрости, а если взглянуть на дело с высоты моральных и религиозных принципов, главную ценность представляло раскаяние. Таким образом, у мистера Гаскойна были все основания полагать, что разумная женщина сможет обрести с Грандкортом счастье.

Спустившись к чаю, Гвендолин ничуть не удивилась, услышав, что дядя желает побеседовать с ней в столовой. Как только она вошла, мистер Гаскойн тут же отложил газету и с обычным радушием поздоровался с племянницей. Как однажды заметила жена, он всегда «высоко ценил» Гвендолин, а в последнее время ее значимость заметно возросла.

– Моя дорогая, – по-отцовски начал пастор, – хочу обсудить тему более важную для твоего благополучия, чем любая другая. Наверняка ты уже догадалась, что я имею в виду. Однако я намерен говорить со всей прямотой, потому что в данной ситуации считаю себя обязанным выступить в роли отца. Надеюсь, не возражаешь?

– О господи! Конечно, не возражаю, дядя. Вы всегда были добры ко мне, – искренне ответила Гвендолин.

В этот вечер ей хотелось, насколько возможно, усмирить собственное упрямство и обуздать несговорчивый нрав. Манера речи пастора всегда несла в себе властную интонацию подобно команде или приказу. Подразумевалось, что у слушателей не должно возникать ни малейших сомнений и каждый готов осознанно подчиниться высшей воле.

– Естественно, я глубоко удовлетворен тем обстоятельством, что возможность устроить брак – в высшей степени благоприятный – предоставилась тебе так рано. Не знаю точно, что происходит между тобой и мистером Грандкортом, однако, судя по тому вниманию, которое он тебе оказывает, предполагаю, что не следует сомневаться в его намерении сделать тебя своей женой.

Молчание племянницы заставило мистера Гаскойна уточнить:

– У тебя есть сомнения на этот счет, дорогая?

– На мой взгляд, сейчас он думает именно об этом, однако может изменить намерение, – ответила Гвендолин.

– Почему? Он предпринял шаги, которые ты встретила неблагосклонно?

– Нет, я не отказала, а просто сменила тему разговора, когда он собирался объясниться.

– Готова ли ты довериться мне настолько, чтобы изложить свои доводы?

– Не уверена, дядя, что имею какие-то конкретные доводы. – Гвендолин неестественно засмеялась.

– Ты вполне способна размышлять, дорогая, и понимаешь, что это не тривиальный случай. Речь идет о твоем устройстве в жизни на таких условиях, равные которым вряд ли представятся вновь. Надо думать не только о себе, но и о семье. Я хочу понять, есть ли у тебя серьезные основания сомневаться относительно мистера Грандкорта.

– Думаю, что сомневаюсь безо всяких на то оснований, – ответила Гвендолин с недовольным видом, и у дяди возникли определенные опасения.

– Может быть, он тебе неприятен?

– Нет.

– Ты услышала о нем нечто дурно повлиявшее на твое мнение? – Священник считал невозможным, чтобы до племянницы дошли те сплетни, которые расстроили его, однако в любом случае он старался представить все обстоятельства этого дела в правильном свете.

– Не слышала ничего иного, кроме того, что мистер Грандкорт – прекрасная партия, – с некоторой дерзостью заявила Гвендолин, – и это известие чрезвычайно благотворно на меня влияет.

– В таком случае, дорогая, могу сказать только одно: ты держишь в руках собственное счастье – счастье, какое редко выпадает девушке твоего положения; счастье, которое выводит этот вопрос из ряда личных чувств и превращает согласие в долг. Если Провидение предлагает власть и высокое положение – тем более не обремененное условиями, отвратительными лично тебе, – на тебя возлагается ответственность, не допускающая капризов. Мужчины не любят, когда их чувства не принимают всерьез. Возможно, они не откажутся от своих намерений сразу: здесь решают личные наклонности, – однако игра способна зайти слишком далеко. Должен подчеркнуть, что, если мистер Грандкорт перестанет за тобой ухаживать, не получив прямого отказа, ты попадешь в крайне унизительное и тягостное положение. Лично мне придется отнестись к тебе с суровым осуждением, как к жертве собственного кокетства и недомыслия.

Слушая эту предостерегающую тираду, Гвендолин все больше бледнела. Дядя не побуждал ее действовать вопреки собственному решению, а лишь указывал на ту опасность, которую она уже и сама осознавала. Молчание подсказало пастору, что эффект от его слов оказался чрезвычайно сильным.

– Говорю все это с добрыми намерениями, – добавил он мягче.

– Знаю, дядя, – произнесла Гвендолин, встав и тряхнув головой, словно желая вырваться из болезненной пассивности. – Я не глупа: понимаю, что выйти замуж когда-нибудь придется, пока не станет слишком поздно, – и не вижу варианта лучше, чем принять предложение мистера Грандкорта. А потому, если представится возможность, я собираюсь принять его предложение.

Решительно и убежденно отвечая дяде, она почувствовала, как возвращаются силы, но столь прямая, резкая речь, прозвучавшая из юных уст, немало напугала мистера Гаскойна. Он желал племяннице парков, экипажей, титула – всего, что способно сделать этот мир приятной обителью, – однако хотел видеть ее не циничной, а, напротив, исполненной сознания религиозного долга и семейных ценностей.

– Моя дорогая, – начал он с благосклонной важностью, – я верю, что в браке ты найдешь новый источник веры и привязанности. Семья – единственная сфера, дарующая женщине истинное, глубокое удовлетворение. Если твой брак с мистером Грандкортом будет счастливым образом заключен, ты получишь власть и богатство, которые сможешь использовать на благо других людей. Подобные рассуждения выше романтических побуждений! Сама природа наделила тебя способностями, достойными блестящего будущего, которое в силу рождения и обстоятельств вряд ли можно было считать достижимым. Я верю, что ты сможешь украсить свое новое положение не только личными достоинствами, но и добродетельной жизнью.

– Надеюсь, мама будет счастлива, – заключила Гвендолин и, махнув рукой – хотелось как можно скорее отбросить все возвышенные мотивы, – направилась к двери.

Мистер Гаскойн, в свою очередь, полагал что достиг взаимопонимания с племянницей и в меру сил помог ее благополучному устройству в жизни, приблизив помолвку с Грандкортом.

Тем временем о грядущей помолвке размышлял еще один человек, но в совершенно ином направлении, противоположном пониманию добропорядочного священника.

Отсутствие мистера Лаша в Диплоу во время визита Гвендолин объяснялось вовсе не страхом перед этой высокомерной молодой леди, а встречей, обещающей далеко идущие последствия. Случилось так, что именно в этот день он отправился в Вончестер, на железнодорожную станцию, чтобы встретить даму с двумя детьми в сопровождении горничной. Мистер Лаш посадил их в кеб и отвез в отель «Золотые ключи». Дама выглядела настолько впечатляюще, что заставляла оборачиваться прохожих: стройная фигура, достаточно высокий рост, худое красивое лицо, абсолютно черные вьющиеся волосы и большие беспокойные глаза, какие мы называем горячими. Одетая в прилично-сдержанное платье, возможно, она выглядела старше своих лет, но в любом случае ей вряд ли было меньше тридцати семи. В целом дама производила впечатление смущенной и скованной: тревожный взгляд как будто предполагал, что и люди, и обстоятельства против нее, а она готова решительно противостоять невзгодам. Дети выглядели прелестно: черноволосая девочка лет шести-семи и светленький мальчик лет пяти. Увидев их, Лаш удивился, на что получил резкий ответ:

– Полагаете, я должна была приехать одна? Если бы захотела, привезла бы всех четверых.

– О, разумеется, – с обычной легкостью согласился Лаш.

Проговорив с приезжей дамой около часа, он отправился обратно в Диплоу исполненным надежд, что его план сработает. По мнению мистера Лаша, женитьба Грандкорта на Гвендолин Харлет не принесла бы добра ни одному их них, а главное, наверняка доставила бы массу неприятностей самому Лашу. Однако теперь он испытывал достаточную уверенность, чтобы мысленно повторять: «Готов держать пари, что этот брак никогда не состоится».

Глава IV

Следующим утром Гвендолин предстала прелестной, свежей и полной сил, как высокая, только что распустившаяся лилия. Вчерашние сомнения казались лишь кратковременной рябью на зеркально-гладкой поверхности реки. Пикник в Карделл-Чейсе обещал великолепные возможности: она заранее представляла, как будет бродить под буками, подобно лесной нимфе, в восхищенной компании. Воображаемая сцена представала прекрасным фоном для новых ухаживаний Грандкорта – впрочем, совсем не похожего на охваченного страстью к лесной нимфе Дафниса, но тем лучше. Гвендолин ожидала, что сегодня он наконец сделает ей предложение, а она благосклонно его встретит в полном соответствии с решением, принятым после дядюшкиных увещеваний.

Спустившись к завтраку (после того как все, за исключением миссис Дэвилоу, уже вышли из-за стола), она обнаружила на своей тарелке письмо и, прочитав его с вдохновенной улыбкой, сразу передала матери. Та тоже заулыбалась, обрадовавшись тем, что дочь в добром расположении духа.

– Надеюсь, ты не испытываешь склонности отправиться за тысячу миль? – спросила миссис Дэвилоу.

– Это слишком далеко.

– Печальное упущение, что ты не ответила Лангенам раньше. Не могла бы ты написать сейчас – прежде чем мы отправимся на пикник?

– Срочности нет. Сегодня они выезжают из Лондона и пробудут в Дувре до понедельника. Так что я напишу завтра.

– Может быть, я отвечу, если тебе неудобно?

Гвендолин не спешила с ответом. Пригубила кофе и только после этого небрежно бросила:

– Нет-нет, не надо; завтра напишу сама. – Но тут же ощутила укол совести, заглянула матери в глаза и с игривой нежностью добавила: – Милая, прекрасная, старенькая мама!

– И в самом деле старенькая, дитя мое.

– О, пожалуйста, не обижайся! Под «старенькой» я имела в виду «любимая». Ты старше меня всего на каких-то двадцать пять лет.

– Двадцать пять лет, дорогая, могут принести очень много счастья.

– Значит, нельзя терять время, – весело ответила Гвендолин. – Чем скорее я получу свои дворцы и кареты, тем лучше.

– А еще хорошего мужа, который будет тебя обожать, – ободряюще добавила миссис Дэвилоу.

Гвендолин кокетливо надула губки и ничего не сказала.

Удовольствие от прекрасного начала дня было слегка омрачено известием, что в этот день пастор должен исполнять обязанности мирового судьи, а потому, возможно, не сможет приехать в Карделл-Чейс. То обстоятельство, что миссис Гаскойн и Анна решили остаться дома, Гвендолин не разочаровало, однако присутствие дяди придало бы ей решимости. И хотя она не считала брак с Грандкортом счастьем, мысль, что он откроет ей путь к желанной свободе, успокаивала и дарила надежду.

Сбор был назначен в местечке под названием Грин-Арбор, где деревья поднимались вверх по холму, образуя тенистый амфитеатр. Прибывшие на повозках слуги должны были накрыть столы. Управляющему Карделл-Чейса предстояло взять на себя руководство лучниками, чтобы удерживать их на должном расстоянии от центра, но в то же время не позволять выходить за установленную границу. Граница эта представляла собой извилистую линию, которую можно было мысленно провести через несколько известных точек – таких как двойной дуб, Шепчущие камни и высокий крест. Перед ленчем предполагалось ограничиться прогулкой, а основное мероприятие провести после полудня, при более ярком свете. Собравшиеся небольшими группами рассыпались по склону, и заинтересованному взгляду открылась картина, достойная кисти художника. Стрельба из лука в лесу доставляла больше радости, чем состязание на специально обустроенном поле, однако и достичь успеха в поражении движущихся целей было сложнее, поэтому, в отличие от соревнований с фиксированными мишенями, выстрелы заранее распределялись между желающими принять участие в стрельбе. Отчасти по этой причине, отчасти от смущения и желания не выдать себя поначалу Гвендолин успеха не добилась, однако приняла относительный провал с очаровательной легкостью. Сегодня она надела то же самое – белое с зеленой отделкой – платье, в котором предстала в день первого состязания, отмеченного знаменательным знакомством с Грандкортом. Сегодня он ни на шаг не отходил от нее, однако по взглядам и манере общения обоих трудно было заключить, что с момента первой встречи их отношения хоть немного изменились. И все же существовали другие основания, позволявшие большинству наблюдателей предположить, что если помолвка еще не состоялась, то вот-вот состоится. Гвендолин тоже в это верила. Когда вся компания, весело болтая, возвращалась в Грин-Арбор, Грандкорт внезапно спросил:

– Знаете, сколько времени прошло с тех пор, как я впервые увидел вас в этом платье?

Эти слова показались ей началом желанного конца, то есть залогом ее согласия выйти за него замуж.

– Соревнования лучников состоялись двадцать пятого числа прошлого месяца, а сегодня тринадцатое, – со смехом ответила Гвендолин. – Я не слишком сильна в подсчетах, но осмелюсь предположить, что это около трех недель.

После небольшой паузы джентльмен заключил:

– Огромная потеря времени.

– Знакомство со мной кажется вам пустой тратой времени? Пожалуйста, не говорите таких неприятных слов. Они мне не нравятся.

Снова возникла пауза.

– Я ощущаю потерю времени потому, что ценю знакомство с вами.

Теперь уже с ответом не спешила Гвендолин. «Он и вправду невероятно находчив. Никогда не говорит глупостей», – подумала она. Ее молчание оказалось столь необычным, что Грандкорт принял его за самый благоприятный из возможных ответов, и продолжил:

– Знакомство с вами заставляет острее чувствовать время, проведенное в неопределенности. Вас неопределенность устраивает?

– Думаю, что в некотором отношении устраивает, – ответила Гвендолин, внезапно одарив спутника игривой улыбкой. – В ней многое таится.

Грандкорт пристально посмотрел на Гвендолин, словно стремясь постичь непостижимое, и тихо спросил:

– Готовите мне новые страдания?

Гвендолин почувствовала, что находится в странном для себя положении, обычное самообладание внезапно ее покинуло. Покраснев и потупив взгляд, она пробормотала:

– Нет, это заставило бы меня сожалеть.

Грандкорт, несомненно, ухватился бы за этот ответ: изменившаяся манера не оставила сомнений в расположении мисс Харлет, – но заметил, что в эту минуту они спускаются по самому крутому склону холма. Пришлось предложить спутнице руку в прямом смысле, Гвендолин ее приняла, и они спустились в молчании, под пристальными взглядами собравшихся внизу – в том числе и миссис Эрроупойнт, стоявшей рядом с миссис Дэвилоу. Эта леди уже решила, что достоинства Грандкорта не столь бесспорны, чтобы заслуживать внимания Кэтрин, ибо запросы дочери весьма высоки: достаточно сказать, что она отказала самому лорду Слогану, – поэтому бесстрастно взирала на обитателя Диплоу.

– По характеру мистер Грандкорт слабее дяди, сэра Хьюго Мэллинджера, – слишком вял. Конечно, мистер Грандкорт значительно моложе, но не удивлюсь, если, несмотря на разницу в возрасте, сэр Хьюго его переживет. Так что рассчитывать на преемственность опасно, – чересчур громко заявила она.

– Так и есть, – проговорила миссис Дэвилоу, найдя в себе силы спокойно согласиться. В эту минуту положение дел настолько ее радовало, что привычная меланхолия по поводу общего неудовлетворительного состояния семьи отступила на задний план.

Мне неинтересно рассказывать о поданном на пикнике угощении и даже описывать красоты раскинувшегося за пределами долины леса. Понятно, что и еда, и шампанское отличались самым высоким качеством, беседа и смех тоже – в том смысле, что принадлежали высшему обществу, где никто не дает ни малейшего повода для зависти, а дарованные судьбой преимущества принимаются с благородной небрежностью. Некоторые из джентльменов, прогуливаясь неподалеку, закурили сигары, а дамы позволили себе отдых: повторный выход лучников был назначен на четыре часа. Довольно странно, но среди любителей прогулок оказался и мистер Грандкорт. Но только не мистер Лаш. Сегодня он щедро и с удовольствием дарил себя окружающим, стараясь всем услужить, исполнить все желания, отчего в глазах Гвендолин выглядел особенно жирным чернильным пятном на чистом листе бумаги, хотя и старался держаться от нее в отдалении и даже не смотрел в ее сторону. Когда началась подготовка к соревнованиям, выяснилось, что оружие хранится под присмотром слуги лорда Брэкеншо. Мистер Лаш поспешил избавить дам от ненужных хлопот и принести луки из экипажа, куда их сложили для сохранности. Он не собирался приносить лук мисс Харлет, однако, испугавшись, что это произойдет, она торопливо направилась за луком сама. Заметив приближение молодой леди, лакей заранее приготовил оружие, а вместе с ним передал адресованное ей письмо. Гвендолин не задала ни одного вопроса, с первого взгляда поняв, что конверт подписан дамским почерком. Увидев, что мистер Лаш приближается, и стараясь избежать встречи, она свернула в сторону – так, чтобы неприятный джентльмен видел лишь ее спину, – и пошла туда, где стояли экипажи, по пути распечатывая письмо. Оно было следующего содержания:

«Если мисс Харлет сомневается, стоит ли принять предложение мистера Грандкорта, то, как только компания минует Шепчущие камни, пусть отстанет и вернется к этому месту. Тогда она услышит нечто такое, что раз и навсегда уничтожит сомнения. Однако, чтобы узнать правду, необходимо сохранить это письмо в строгом секрете ото всех. Если же она не поступит в соответствии с советом, то горько раскается, как раскаивается пишущая эти строки женщина. Мисс Харлет почувствует, что честь обязывает ее сохранить тайну».

Гвендолин вздрогнула словно от удара, однако тут же подумала: «Письмо подоспело вовремя». Будучи юной, она сразу поверила обещанию судьбоносного откровения, ни на миг не заподозрив хитроумного обмана. А ведь подозрение навело бы на мысль показать письмо и попросить совета. Гвендолин сразу приняла решение незаметно вернуться к Шепчущим камням. Спрятав письмо в карман, Гвендолин присоединилась к компании с еще бо́льшим оживлением, которое неизменно укрепляло дух и помогало справиться со смятением.

Всех крайне удивило то обстоятельство, что, в отличие от других курильщиков, Грандкорт не вернулся в положенное время.

– Мы непременно встретим его по дороге, – успокоил всех лорд Брэкеншо. – Далеко не уйдет.

В любом случае ждать никого не собирались. Странную забывчивость объяснили рассеянностью влюбленного, глубоко погрузившегося в размышления о предмете своих чувств и в мечтах пропустившего время назначенной встречи. Добродушный граф обратился к Гвендолин с туманным игривым намеком, который она приняла с должной невозмутимостью, однако в сознании билась тревожная мысль: «Что, если он тоже готов изменить решение?» Предположение радости не доставляло, но почти соответствовало правде. Впрочем, Грандкорт скорее оказался подвержен какому-то приступу болезненного оцепенения, когда цель показалась легкодостижимой. В этот момент, пребывая в состоянии туманного, смутного упрямства, Грандкорт закурил вторую сигару. Если бы Лаш или любой другой оскорбленный грубым поведением смертный приблизился к нему с просьбой вернуться, то джентльмен вынул бы сигару изо рта и тихо, но внятно произнес: «Сделайте одолжение, катитесь к черту», – но никто не приблизился и общество отправилось в путь за исключением оставшихся на поляне нескольких дам, в том числе миссис Дэвилоу, которая предпочла спокойную прогулку, избавляющую от необходимости догонять остальных.

Наслаждение прекрасным днем достигло апогея: стрельба стала более оживленной, а разнообразные лесные пейзажи, открывавшие взору то тенистую рощу, то уютную долину, приобретали особую прелесть в свете удлинившихся теней и мягких, но ощутимых оттенков уходившего дня. Было решено разыграть импровизированный вариант комедии Шекспира «Как вам это понравится?» Поскольку Гвендолин получила лестное предложение предстать в роли Розалинды, то сочла себя тем более обязанной очаровать всех вокруг. Задача оказалась несложной, так как полученное письмо возбудило не столько чувство тревоги, сколько ощущение приключений, тем более ей надо было подготовить свое исчезновение таким образом, чтобы не встретить помех.

Компания бродила по лесу почти час, пока не добралась до Шепчущих камней – двух высоких валунов конической формы, склонившихся друг к другу, словно две гигантские фигуры в серых мантиях. На миг остановившись, чтобы одарить достопримечательность благосклонным вниманием и заметить, что в звездную ночь камни наверняка кажутся привидениями, все отправились в чудесную буковую рощу, где было множество мишеней.

– Далеко ли мы ушли от Грин-Арбора? – спросила Гвендолин у возглавлявшего процессию управляющего.

– О, не больше чем на полмили, если возвращаться по прямой дороге. Но я поведу вас кругом, через высокий крест.

Гвендолин пошла вместе с остальными, но вдруг по призыву мистера Лаша все устремились вперед, так что, немного помедлив, она получила удобную возможность отстать. Вскоре компания исчезла из виду. Гвендолин побежала и спустя несколько мгновений остановилась возле Шепчущих камней. Они стояли к ней пустыми серыми боками. Что же скрывалось с другой стороны? Вдруг ничего? Единственное, чего Гвендолин боялась, – это вернуться, так и не раскрыв тайны. Быстро обойдя правый камень, она оказалась лицом к лицу с незнакомкой, чьи темные глаза в упор смотрели на нее. Несмотря на ожидание встречи, Гвендолин испуганно отступила, так что смогла рассмотреть женщину целиком и понять, что та, несомненно, леди, причем когда-то необыкновенно красивая. Заметила Гвендолин и двух детей, которые сидели на траве в нескольких ярдах от них.

– Мисс Харлет? – уточнила леди.

– Да. – Все сознание Гвендолин сосредоточилось на изумленном любопытстве.

– Вы приняли предложение мистера Грандкорта?

– Нет.

– Я обещала кое-что вам рассказать, но вы должны дать слово сохранить тайну. Готовы ли вы обещать, что ни сам мистер Грандкорт, ни кто-то другой не узнает о нашей встрече?

– Даю слово.

– Меня зовут Лидия Глэшер. Мистер Грандкорт не должен жениться ни на ком, кроме меня. Девять лет назад ради него я бросила мужа и ребенка. Вот это его дети, а кроме них у нас есть еще две девочки постарше. Мой муж умер, и мистер Грандкорт обязан жениться на мне, а сына сделать своим наследником.

Говоря это, леди посмотрела на мальчика, и Гвендолин последовала за ее взглядом. Очаровательный парнишка изо всех сил надувал щеки, пытаясь извлечь звук из крохотной трубы, которая отказывалась играть. Шляпа болталась сзади на тесемке, а спутанные светлые кудри блестели на солнце. Настоящий херувим.

Женщины снова посмотрели друг на друга, и Гвендолин гордо проговорила:

– Я не стану мешать исполнению вашего желания. – Она заметно дрожала, а губы из ярко-розовых превратились в белые.

– Вы очень привлекательны, мисс Харлет. Но когда он встретил меня, я тоже была молодой и красивой. А потом моя жизнь разбилась и наполнилась горечью. Будет несправедливо, если он станет счастливым за счет моего несчастья, а сына отшвырнет прочь ради нового наследника.

Эти слова прозвучали язвительно, но без тени агрессии в голосе или манере. Наблюдая за лицом миссис Глэшер, пока та говорила, Гвендолин ощутила ужас: казалось, перед ней предстало отвратительное видение и призналось: «Я и есть олицетворение судьбы женщины».

– Намерены ли вы сказать мне что-нибудь еще? – спросила она тихо, но по-прежнему гордо и холодно. Душевный надлом не смягчил ее натуры. Все люди вокруг казались отвратительными.

– Больше ничего. Все, что я собиралась сообщить, вы теперь знаете. Если желаете, можете навести обо мне справки. Мой покойный муж – полковник Глэшер.

– Тогда позволю себе удалиться, – заключила Гвендолин с церемонным поклоном.

Через несколько минут она вернулась в буковую рощу, но никого там не застала. Компания скрылась из виду и явно не сочла нужным отправить кого-нибудь на ее поиски, поскольку вокруг не было ни души. Гвендолин вышла на указанную управляющим дорогу до Грин-Арбора. Быстрая ходьба помогла развеять мысли, способные помешать достойному, спокойному поведению. Она уже приняла решение относительно своего следующего шага.

Увидев, что дочь возвращается в одиночестве, миссис Дэвилоу, разумеется, не только чрезвычайно удивилась, но и ощутила беспокойство, которое пришлось скрыть из-за присутствия других леди. В ответ на удивленное восклицание матушки Гвендолин ответила:

– О, я повела себя очень глупо и отстала: засмотрелась на Шепчущие камни, – а все остальные тем временем прибавили шагу и быстро исчезли из виду. Я решила не блуждать, а вернуться на поляну, и, надо признаться, ничуть не жалею: я успела вдоволь нагуляться.

– Полагаю, ваша компания так и не встретила мистера Грандкорта, – невинно заключила миссис Эрроупойнт.

– Вы правы: не встретила, – ответила Гвендолин вызывающим тоном и добавила со смешком: – И зарубок на деревьях мы тоже не нашли. Куда же он мог деться? Наверное, упал в пруд или получил апоплексический удар.

Несмотря на твердое намерение скрыть потрясение, ее голос прозвучал необычайно резко, так что матушка уже не сомневалась, что произошло нечто плохое.

Миссис Эрроупойнт, в свою очередь, сделала вывод, что молодая леди чрезвычайно уязвлена: очевидно, у мистера Грандкорта появилась причина изменить свое решение.

– Если не возражаешь, мама, я попрошу подать экипаж, – проговорила Гвендолин. – Я очень устала. Да и все остальные скоро разъедутся.

Миссис Дэвилоу согласилась, но к тому времени, когда экипаж подали, из леса появились лучники, а вместе с ними вернулся и мистер Грандкорт.

– Ах вот вы где! – воскликнул лорд Брэкеншо, подойдя к мисс Харлет, которая в эту минуту поправляла на миссис Дэвилоу шаль. – Сначала мы решили, что вы встретили Грандкорта и он проводил вас на поляну – так предположил Лаш, – но потом увидели его одного. Впрочем, мы ни на миг не испугались, что могла случиться неприятность: управляющий объяснил, что показал вам короткую дорогу обратно.

– Уезжаете? – спросил Грандкорт, подойдя к экипажу как ни в чем не бывало.

– Да, уезжаем, – ответила Гвендолин, внимательно рассматривая свой шарф.

– Можно мне завтра приехать в Оффендин?

– Да, пожалуйста, если хотите, – мельком взглянула на него Гвендолин, и голос ее прозвучал сухо и резко, как треск первого мороза.

Грандкорт предложил руку миссис Дэвилоу и проводил ее к экипажу, а Гвендолин с невероятным проворством скользнула вперед и, прыгнув на сиденье, объяснила:

– Я обогнала тебя, мама, потому что захотела занять эту сторону.

Грандкорту так и не удалось к ней прикоснуться: он лишь приподнял шляпу и удалился, вполне уверенный, что молодая леди обиделась за его продолжительное отсутствие.

Несколько минут мать и дочь ехали в молчании. Гвендолин заговорила первой:

– Я хочу встретиться с Лангенами, мама. Как только вернемся домой, соберу вещи и первым же поездом отправлюсь, чтобы попасть в Дувр одновременно с ними. А сообщить о приезде можно по телеграфу.

– Боже мой, дитя! Что ты говоришь?

– То, что намереваюсь сделать.

– Но почему?

– Потому что я хочу уехать отсюда.

– Из-за обиды на мистера Грандкорта, потому что он повел себя странно?

– Бесполезно задавать такие вопросы. Я ни в коем случае не собираюсь выходить за него замуж. И не пытайся выведать подробности.

– Что же я скажу твоему дяде, Гвендолин? Представь, в какое положение ты меня ставишь. Только вчера вечером ты дала ему понять, что склоняешься в пользу предложения мистера Грандкорта.

– Мне очень жаль тебя огорчать, милая мама, но ничего не поделаешь, – твердо ответила Гвендолин. – Что бы вы с дядей ни думали, ни говорили и ни делали, я все равно не изменю решения и не объясню, чем оно вызвано. Неважно, что из этого получится: пусть даже я никогда не выйду замуж, – но все это не стоит переживаний. Мужчины отвратительны, и я их ненавижу.

– Но стоит ли уезжать так поспешно? – беспомощно пробормотала окончательно сломленная миссис Дэвилоу.

– Мама, умоляю, не приставай. Если тебе когда-нибудь доводилось переживать серьезные неприятности, вспомни о них и оставь меня в покое. Даже если меня ждут несчастья, пусть это будет мой выбор.

Матушке пришлось довольствоваться унизительным молчанием, но в то же время она начала понимать, что с отъездом Гвендолин положение несколько упростится.

Вечером ее вещи были аккуратно уложены, а на рассвете миссис Дэвилоу проводила дочь на железнодорожную станцию. Свежая утренняя роса, бессмыс-ленно смотревшие из-за заборов коровы и лошади, ранние пешеходы с узелками – все вокруг казалось обеим меланхоличным и пустым. Но шум, грязь и суета на станции подействовали еще более угнетающе. За последние сутки Гвендолин заметно ожесточилась: в нынешнем состоянии духа страдания матери мало ее трогали. Сейчас настроение Гвендолин почти не отличалось от того отчаяния, при котором разочарованный в людях или обстоятельствах человек склонен ко всякому злу. Бесконтрольное чтение так называемых «картин жизни» не подготовило Гвендолин к первому серьезному столкновению с реальностью. Но стоит ли этому удивляться? Человек, посещающий современные комические оперетки и встречающий аплодисментами показанные на сцене нравы, был бы неприятно удивлен, если бы столкнулся с подобными нравами в своей семье. Перспектива, как заметил ее творец, – прекрасная вещь. Разве ужасные сырые хижины, где прозябают несчастные бедняки, не кажутся живописными, открываясь взору издали? Разве мы не наслаждаемся воспеванием злостных пороков, завуалированных изощренными словечками и цветистыми фразами? Но в то же время питаем отвращение к ревматизму и другим болезням, доставляющим личное неприятное ощущение.

Миссис Дэвилоу остро ощутила безразличие дочери. На обратном пути, в одиночестве, радостное летнее утро показалось ей еще печальнее, чем прежде.

Днем мистер Грандкорт приехал в Оффендин, но дома никого не застал.

Глава V

Мы уже видели, что за границей Гвендолин отдалась новой страсти – азартным играм – и вообразила себя императрицей удачи. Недавний опыт внушил ей смутное впечатление, что в запутанном мире не имеет значения, как люди поступают, если при этом приятно проводят время. Узнали мы и то, что некие особы, таинственным образом обозначенные как «Грапнелл и компания», также намеренные властвовать в мире удачи и приятно проводить время – неважно, каким образом, – внесли тягостные изменения в материальную ситуацию семьи. По этой причине мисс Харлет вернулась домой и привезла с собой заложенное, но кем-то выкупленное и возвращенное ей ожерелье.

В то время как Гвендолин держала путь в Англию, Грандкорт как раз отправлялся ее искать, причем в свойственной ему манере: не поспешно, прямиком из Диплоу в Лебронн, где она предположительно находилась, а неторопливо, задержавшись в Баден-Бадене с давними русскими знакомыми и даже наметив кое-какие совместные планы. Правда, желание попасть в Лебронн все-таки победило и заставило эти планы отменить. Страсти Грандкорта скорее напоминали мерцающий огонек, а не мощное яркое пламя. Но ведь значительная часть жизни проходит без сильных страстей. Без всякого воодушевления и жара завязываются галстуки, посещаются торжественные обеды, произносятся речи во славу и здоровье августейших персон. Человек может производить прекрасное впечатление в избранном светском кругу – демонстрировать глубокое знание классической литературы, обширное представление о науке, твердое, хотя и сдержанное мнение по вопросам политики и прочие достоинства истинного английского джентльмена – за счет малых затрат жизненной энергии.

Грандкорт не испытывал горькой обиды оттого, что Гвендолин сбежала от великолепного шанса, который он ей уготовил. Ее поступок казался в первую очередь пикантным. Ему нравилось объяснять побег негодованием по поводу небрежного поведения в Карделл-Чейсе: при ближайшем рассмотрении он и сам счел свое отсутствие излишне долгим. Подвести вплотную своевольную девушку к согласию, а затем скрыться, пренебрегая возможностью получить ответ, – такой поступок вполне мог спровоцировать бурную реакцию. А чтобы соответствовать высоким запросам Грандкорта, как раз и нужно было обладать изрядной долей своеволия. Мисс Харлет, несомненно, ждала, что он отправится следом. Именно так Грандкорт и собирался поступить, однако целую неделю не принимал никаких мер к подготовке путешествия и даже не выяснял, куда исчезла Гвендолин. Мистер Лаш тем временем переживал триумф, правда, приправленный изрядной долей недоверия, ибо Грандкорт не проронил о ней ни слова и выглядел равнодушным, словно аллигатор. Невозможно было представить, какая мука́ получится в результате ленивого вращения жерновов его разума. И все же Лаш надеялся, что пассивная энергия Грандкорта мало-помалу улетучится.

Гости Диплоу испытывали больше любопытства, чем хозяин. Как случилось, что о мисс Харлет больше не слышно ни слова? Возможно ли, чтобы она отказала мистеру Грандкорту? Леди Флора Холлис, полная энергии и любопытства особа средних лет, внезапно испытала острое желание нанести ряд визитов в паре с миссис Торрингтон. Дамы не только дважды побывали в Пенникоте, Оффендине и Кветчем-Холле, но и обсудили с лордом и леди Эрроупойнт новость об отъезде мисс Харлет в Лебронн в сопровождении давних друзей – барона и баронессы фон Ланген. Миссис Дэвилоу и Гаскойны решили не скрывать данный факт, чтобы исчезновение Гвендолин не было истолковано как поступок эксцентричный или требующий сохранения тайны. Тем не менее пастор все-таки не исключал вероятности, что брак лишь ненадолго отложен, ибо миссис Дэвилоу не осмелилась поведать ему о той отчаянной решимости, с которой Гвендолин отвергла ее участие. Обратившись в бегство, нимфа по имени Амариллис желала, чтобы ее тайный приют стал явным. Любовь найдет свой путь, преодолев горы и волны, как говорили в годы его молодости. Мистер Гаскойн видел в Гвендолин новую нимфу Амариллис, наделенную не только великолепным разумом, но и дерзким кокетством. Вопрос заключался лишь в том, не зашла ли она слишком далеко.

Вернувшись домой во всеоружии, леди Флора не нашла уважительной причины не упомянуть об отъезде Гвендолины за столом. Больше того, она не преминула намекнуть мистеру Грандкорту, что о нем поговаривают как о разочарованном обожателе. Грандкорт выслушал спокойно, но внимательно; а на следующий день велел Лашу придумать приличный повод и к концу следующей недели освободить Диплоу от гостей, так как сам он собирается в путешествие на яхте по Балтийскому морю – или еще куда-нибудь. Сидеть в Диплоу, словно пленник под домашним арестом, да еще в компании неприятных людей, он больше не желает. Лашу не потребовалось дополнительных объяснений, чтобы понять, что Грандкорт собрался в Лебронн. Однако это намерение могло быть исполнено в духе медленно катящегося бильярдного шара, ожидающего помощи умелого кия. Мистер Лаш твердо вознамерился доказать собственную незаменимость, чтобы принять участие в путешествии, и преуспел. Нескрываемое отвращение к нему Гвендолин лишь забавляло патрона, но ни в малейшей степени не влияло на его желание постоянно иметь Лаша под рукой.

Вот так и случилось, что Грандкорт явился в отель «Царина» на пятый день после отъезда Гвендолин из Лебронна и обнаружил там своего дядю, сэра Хьюго Мэллинджера, в сопровождении всей семьи, включая Даниэля Деронду. Обладатель высокого титула и его предполагаемый наследник не всегда испытывают искреннюю радость, когда личные дела – в частности, приступ подагры в первом случае и приступ своеволия во втором – приводят обоих в одно и то же место.

Сэр Хьюго обладал легким нравом и без труда мирился как с чужими взглядами, так и с чужими недостатками, но Грандкорт и сам по себе не вызывал в душе баронета теплых чувств, а в качестве предполагаемого наследника всего состояния воплощал главное несчастье жизни Мэллинджера – отсутствие сына, которому можно было бы передать фамильное богатство, ибо сам он обладал лишь пожизненным правом на земельные угодья. Дело в том, что по неразумному и несправедливому решению, закрепленному в завещании его отцом, сэром Френсисом, даже окруженное скромным наделом поместье Диплоу должно было разделить участь семейного наследия в виде двух главных имений. Утрата Диплоу, где в молодые годы сэр Хьюго подолгу жил и охотился, где после его смерти должны были найти приют жена и дочери, рождала особенно горькое сожаление.

По мере того как шли годы, печаль становилась все глубже. Леди Мэллинджер подарила супругу одну за другой трех дочерей, и последние восемь лет не рожала (сейчас ей было уже за сорок). Сэр Хьюго был старше жены на двадцать лет и переживал то время, когда мужчины перестают питать надежды на появление потомства.

Можно утверждать, что отсутствие наследника повергло сэра Хьюго в отчаяние, поэтому Грандкорт был ему неприятен, тем более когда проявил интерес к поместьям. В то же время неблагоприятные обстоятельства вынудили сэра Хьюго позаботиться о сохранении дружеских отношений с наследником – насколько это допускала человеческая природа. Больше того, в голове его даже родился план: постараться сохранить Диплоу в качестве будущего дома для леди Мэллинджер и дочерей и передать эту ценную часть семейного наследия кому-нибудь из собственных детей. Сведения о материальном положении племянника позволяли надеяться, что Грандкорт согласится на сделку, в результате которой получит крупную сумму за отказ от Диплоу. Если же желанный, но уже почти не ожидаемый сын все-таки родится, деньги окажутся выброшенными на ветер, а Грандкорт получит плату за отказ от пустых надежд. Однако подобный риск баронет считал равным нулю, а в последние годы он настолько успешно увеличил богатство за счет эксплуатации угольных шахт, что вполне мог понести значительные расходы.

По этой причине сэр Хьюго Мэллинджер старался избегать ссоры с Грандкортом. Несколько лет назад, затеяв ремонтные работы в Аббатстве, он был вынужден просить у Грандкорта разрешение на вырубку леса в качестве строительного материала и с радостью обнаружил, что племянник не питает к нему ненависти. С тех пор не произошло ничего такого, что заставило бы обоих ненавидеть друга, и они поддерживали приличные отношения.

Грандкорт, в свою очередь, считал дядю занудой и досадным излишеством, полагая, что с его исчезновением с поверхности земли состояние дел в мире станет заметно лучше. Однако от Лаша – неизменного полезного посредника – он узнал о намерении баронета в отношении Диплоу и с удовлетворением воспринял легкий способ получить немалые деньги: даже не думая о том, чтобы их принять, он ощущал, как тешит самолюбие сознанием собственной власти, ведь ему ничего не стоило отказать сэру Хьюго в его желании. Намек на сделку стал одним из мотивов, побудивших племянника попросить разрешения провести в Диплоу год. Сэр Хьюго согласился крайне неохотно, опасаясь, что прекрасная охота в окрестностях склонит Грандкорта к мысли обладать поместьем и, соответственно, отказаться от сделки. Кроме того, Лаш как-то мимоходом сболтнул сэру Хьюго, что Грандкорт может завоевать благосклонность мисс Эрроупойнт: в этом случае деньги сразу утратят для него неотразимую привлекательность. Таким образом, во время неожиданной встречи в Лебронне баронет испытывал острое любопытство относительно состояния дел в Диплоу, старался держаться с племянником как можно любезнее и мечтал побеседовать с Лашем наедине.

Деронду и Грандкорта связывали особые отношения, основанные на обстоятельствах, суть которых нам еще предстоит объяснить, но и спустя час за общим столом, ни один из них не проявил даже тени досады.

После обеда, когда джентльмены вышли в большой зал, сэр Хьюго осведомился:

– Вы много играли в Бадене, Грандкорт?

– Нет. Только смотрел и изредка заключал пари со знакомыми русскими.

– Удача вам сопутствовала?

– Сколько я выиграл, Лаш?

– Около двух сотен, – с готовностью ответил тот.

– Значит, вы приехали сюда не для того, чтобы играть? – продолжил расспросы сэр Хьюго.

– Нет. Сейчас игра меня не интересует: адское напряжение, – ответил Грандкорт, поглаживая бакенбарды.

– Мой дорогой, следовало бы изобрести фабрику, способную производить для вас развлечения, – заметил сэр Хьюго. – Но я согласен с вами: сам никогда не любил играть, от монотонности мозги высыхают, – а сейчас даже смотреть не могу, сразу устаю. Никогда не задерживаюсь в зале дольше десяти минут. Но где же ваша азартная красавица, Деронда? Что-то ее не видно.

– Уехала, – лаконично сообщил Деронда.

– Невероятно привлекательная молодая леди. Истинная Диана, – продолжил сэр Хьюго, снова обращаясь к Грандкорту. – Стоит помучиться ради того, чтобы на нее посмотреть. Я видел, как она выиграла, но сохранила абсолютную невозмутимость, как будто все знала заранее. В тот же день Деронда стал свидетелем ее унизительного проигрыша, но и его она приняла с редким мужеством. Полагаю, у нее за душой ничего не осталось; или же хватило ума вовремя остановиться? Откуда тебе известно, что она уехала?

– О, всего-навсего из списка гостей, – ответил Деронда, едва заметно пожав плечами. – Вандернодт сказал мне, что ее фамилия – Харлет, а приехала она с бароном и баронессой фон Ланген. В списке я увидел, что имя мисс Харлет вычеркнуто.

Известие о том, что Гвендолин проводила время в азартных играх, не стало для Лаша новостью. Он уже успел заглянуть в список и убедиться, что она уехала, однако не счел нужным сказать об этом патрону до тех пор, пока тот не спросит.

Грандкорт, услышав имя мисс Харлет, не пропустил ни единого слова из разговора, а после короткой паузы спросил Деронду:

– Вы знаете этих Лангенов?

– Разговаривал с ними после отъезда мисс Харлет: правда, совсем немного, – а прежде ничего о них не слышал.

– А куда она уехала, вам известно?

– Домой, – ответил Деронда холодно, как будто желая прекратить разговор. Но тут же, подчинившись внезапному импульсу, пристально посмотрел на Грандкорта и добавил: – Не исключено, что вы с ней знакомы. Ее дом расположен недалеко от Диплоу: в Оффендине, в окрестностях Вончестера.

Во взгляде Деронды было столько жизненной силы и разных оттенков, что, когда он неожиданно на вас смотрел, мог испугать. Порою окружающим казалось, что они пропустили его слова. Так официанты или служащие часто машинально переспрашивали: «Что вы сказали, сэр?» – несмотря на то что он молчал. Когда Деронда посмотрел на Грандкорта, тот ощутил раздражение, которое, впрочем, выразил лишь легким движением век.

– Да, я с ней знаком, – проговорил он, как всегда растягивая слова, и отвернулся, чтобы посмотреть на игру.

– Ну и какова же мисс Харлет? – спросил сэр Хьюго Лаша, отходя от игорных столов. – В Оффендине она, должно быть, недавно. После смерти вдовы там жил старый Бленни.

– Слишком ее много, – тихо, многозначительно ответил Лаш, без сожаления посвящая сэра Хьюго в истинное состояние дел.

– Почему? Как? – удивился баронет.

– Еще недавно Грандкорт собирался на ней жениться, – пояснил Лаш. – Надеюсь, что теперь это намерение в прошлом. Она племянница священника Гаскойна из Пенникота. Матушка – вдова с целым выводком дочерей. За душой у девушки ничего нет, к тому же сама она опасна как порох и жениться на ней глупо. Однако мисс Харлет внезапно обиделась и, ни слова не сказав, сбежала. Так что Грандкорт явился сюда из-за этой своенравной особы, хотя и не слишком торопился, а учитывая капризы обоих, они вряд ли снова поладят. Но шанс жениться на богатой наследнице, он, конечно, упустил навсегда.

В эту минуту подошел Грандкорт и воскликнул:

– Что за мерзкая дыра! Хуже, чем в Бадене. Я возвращаюсь в отель.

Как только сэр Хьюго и Деронда остались вдвоем, баронет сделал вывод:

– Какая милая история. В этой девушке определенно что-то есть. За ней стоит побегать: она полна неожиданностей. Полагаю, ее появление на сцене повышает мои шансы получить Диплоу – независимо от того, чем закончится история с женитьбой.

– Хочется верить, что подобный брак не состоится, – с отвращением возразил Деронда.

– Что? Неужели она и тебя пленила?! – воскликнул сэр Хьюго, надевая очки, дабы рассмотреть выражение его лица. – Ты тоже склонен отправиться в погоню?

– Напротив, – ответил Деронда. – Скорее склонен бежать от нее.

– Что ж, ты с легкостью обойдешь Грандкорта в этом поединке. Девушка с таким характером сочтет тебя более подходящим женихом, – авторитетно заявил сэр Хьюго.

– Полагаю, подходящий жених должен обладать родословной и землями, – холодно заметил Деронда.

– Лучшая лошадь победит, невзирая на родословную, мой мальчик. Вспомни слова Наполеона: «Я – предок», – назидательно напомнил сэр Хьюго, по обычаю недооценивая аристократическое происхождение. Точно так же после сытной трапезы собеседники часто сходятся во мнении, что жизненные блага распределены с восхитительным равенством.

– Не уверен, что хочу быть знаменитым предком, – ответил Деронда. – Подобное происхождение не кажется мне самым ценным.

– Значит, вы не собираетесь бежать вслед за прекрасной дочерью азарта? – осведомился сэр Хьюго, снимая очки.

– Решительно нет.

Ответ вполне соответствовал правде. И все-таки в сознании Деронды мелькнула мысль, что в иных условиях он бы мог заинтересоваться этой девушкой и попытался познакомиться с ней поближе. Однако в эту минуту он ни в коей мере не чувствовал себя свободным.

Глава VI

Обстоятельства Деронды и в самом деле следовало считать исключительными. Один день запечатлелся в его памяти как главный момент в жизни: день, наполненный ярким светом июльского солнца и сладким ароматом роз, роняющих лепестки на зеленую лужайку, с трех сторон окруженную стенами готического монастыря. Представьте такую картину: тринадцатилетний мальчик лежит на траве в тени, склонившись над книгой и подперев руками кудрявую голову, в то время как его учитель сидит рядом на складном стуле, также погрузившись в чтение. Деронда постигает «Историю итальянских республик» Сисмонди. Мальчик питает страсть к истории и стремится узнать, какие события заполняли наступившие после потопа времена и как обстояли дела в периоды смут. Внезапно он поднимает голову, смотрит на учителя и чистым детским голосом произносит:

– Мистер Фрейзер, почему у пап и кардиналов всегда было так много племянников?

Наставник, одаренный молодой шотландец, в свободное от общения с учеником время исполнявший обязанности секретаря сэра Хьюго Мэллинджера, неохотно оторвался от книги по политэкономии и произнес твердым тоном, благодаря которому правда звучит вдвойне убедительнее:

– Племянниками называли их собственных детей.

– Но зачем? – удивился Деронда.

– Чтобы соблюсти приличия. Как тебе хорошо известно, католические священники не женятся, так что все дети пап и кардиналов были незаконными.

Выпятив нижнюю губу, последнее слово мистер Фрейзер произнес особенно жестко – исключительно из-за нетерпеливого желания вернуться к чтению – и снова сосредоточил внимание на книге. А Даниэль внезапно сел, словно кто-то его ужалил, и повернулся к учителю спиной.

Он всегда называл сэра Хьюго Мэллинджера дядей, а когда однажды спросил о родителях, баронет ответил:

– Отца и мать ты потерял, когда был совсем маленьким, поэтому я и забочусь о тебе.

Пытаясь что-нибудь различить в тумане младенчества, Даниэль смутно вспомнил многочисленные поцелуи и тонкую, воздушную, благоухающую ткань, но потом пальцы наткнулись на что-то твердое, стало больно, и он заплакал. Все другие воспоминания были сосредоточены на замкнутом мирке, в котором он обитал и по сей день. В то время Даниэль не стремился узнать больше: он слишком любил сэра Хьюго Мэллинджера, чтобы сожалеть об утрате неведомых родителей. Жизнь улыбалась мальчику лицом доброго, снисходительного и жизнерадостного дяди – красивого, полного сил мужчины в рассвете лет, которого Даниэль считал образцом совершенства, обитавшем в одном из лучших поместий Англии: старинном, романтичном и уютном. Особняк в Аббатстве-Топинг представлял собой живописно перестроенный монастырь, сохранивший остатки старинных стен. Второе поместье, Диплоу, располагалось в другом графстве на сравнительно небольшом земельном участке.

Оно пришло в семью по женской линии: от богатого юриста, носившего парик эпохи Реставрации, в то время как права на Аббатство-Топинг Мэллинджерам даровал Генрих VIII. Соседним поместьем, Кинг-Топинг, они владели с незапамятных времен.

История рода Мэллинджеров началась с некоего Хью де Маллингра – француза, прибывшего в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем и обладавшего слабой конституцией, счастливым образом укрепившейся в продолжателях рода. Два ряда предков – как прямых, так и косвенных, женщин по мужской линии и мужчин по женской – смотрели на Даниэля со стен крытой галереи. Мужчины в доспехах, с остроконечными бородами и тонкими выгнутыми бровями; стянутые корсетами женщины в кринолинах, с огромными воротниками-жабо; мрачного вида мужчины в черном бархате, с искусственно увеличенными бедрами, и прекрасные испуганные женщины с маленькими мальчиками на руках; улыбающиеся политики в величественных париках и напоминающие породистых кобыл леди с похожими на бутоны губами и тяжелыми веками. И так до сэра Хьюго и его младшего брата Хенли. Последний женился на мисс Грандкорт, вместе с поместьями приняв ее имя, и таким образом объединил два древних рода. Все преимущества многих поколений предков сошлись в личности того самого Хенли Мэллинджера Грандкорта, с которым мы пока знакомы лучше, чем с сэром Хьюго Мэллинджером или его племянником Даниэлем Дерондой.

Сэр Томас Лоуренс[18] изобразил молодого сэра Хьюго в сюртуке с загнутыми уголками высокого воротника и с широким белоснежным шейным платком. Художник достоверно передал приятно оживленное выражение лица и сангвинический темперамент, по-прежнему свойственные джентльмену, однако несколько польстил оригиналу, слегка удлинив нос, который на самом деле выглядел немного короче, чем можно было ожидать от носа истинного Мэллинджера. К счастью, правильный семейный нос сохранился в младшем брате и во всей аристократической утонченности передался племяннику Хенли Мэллинджеру Грандкорту. Однако во внешности племянника Даниэля Деронды не нашло отражения ни одно из представленных в фамильной галерее многочисленных лиц. И все же он оказался красивее всех предков, а в возрасте тринадцати лет вполне мог бы служить моделью для любого живописца, желавшего запечатлеть на холсте самый чистый и запоминающийся образ мальчика. Встретив этого ребенка и внимательно посмотрев ему в лицо, вы не могли не подумать, что его предки отличались благородством, но потомки вполне могут оказаться еще более благородными. Подобная возвышенная сила свойственна самым красивым детским лицам, и, созерцая безмятежные черты, мы испытываем опасения, как бы их не осквернили грязные, низменные начала и тягостные печали, неизбежные на жизненном пути.

В эту минуту, на зеленой траве среди лепестков роз, Даниэль Деронда впервые познакомился с подобной печалью. Новая мысль проникла в чуткое сознание и начала влиять на строй привычных мыслей точно так же, как внезапно появившаяся на небе опасная туча мгновенно влияет на счастливую беззаботность путешественников. Мальчик сидел абсолютно неподвижно, повернувшись спиной к наставнику, но лицо его отражало стремительную внутреннюю борьбу. Густой румянец, окрасивший щеки поначалу, постепенно сходил, однако черты сохраняли то не поддающееся описанию выражение, которое возникает, когда происходит новое осмысление знакомых фактов. Он рос вдали от других мальчиков, а потому ум его являл собой то причудливое сочетание детского невежества и удивительного знания, которое чаще присуще живым, сообразительным девочкам. Увлекаясь пьесами Шекспира и книгами по истории, Даниэль обладал способностью с мудростью начитанного подростка рассуждать о людях, родившихся вне брака и оттого обреченных на лишения. Чтобы занять положение, изначально дарованное законнорожденным братьям, им приходилось постоянно доказывать собственное равенство, проявляя героизм. Однако мальчик никогда не применял добытые из книг знания к собственной судьбе, казавшейся такой простой и понятной – до того момента, пока внезапное озарение не побудило сравнить обстоятельства собственного рождения с обстоятельствами рождения многочисленных племянников пап. Что, если человек, которого он всегда называл дядей, на самом деле не кто иной, как отец? Некоторые дети, даже моложе Даниэля, познают первые переживания, ворвавшиеся в жизнь подобно зловещему незваному гостю, когда обнаруживают, что родители, которые прежде покупали все, что хотелось, испытывают жесткие денежные затруднения. Даниэль тоже ощутил присутствие незваного гостя, явившегося с маской на лице и подтолкнувшего к туманным догадкам и ужасным откровениям. Интерес, прежде направленный на воображаемый книжный мир, теперь неожиданно сосредоточился на истории собственной жизни; он пытался объяснить уже известные факты и задавал себе новые, болезненно острые вопросы. Дядя, которого мальчик любил всей душой, предстал в образе отца, хранившего главную жизненную тайну и поступившего с ним дурно – да, дурно: ибо что стало с мамой, у которой его забрали? Спрашивать взрослых Даниэль не мог: любые разговоры на эту тему распаляли воображение подобно огненному столбу. Стремительный поток новых образов впервые в жизни захлестнул сознание и не оставил места для спасительной мысли о том, что душевный трепет вполне может оказаться порождением собственной буйной фантазии. Жестокое противоречие между непреодолимым потоком чувств и страхом разоблачения нашло выход в крупных слезах, медленно катившихся по щекам до тех пор, пока не раздался голос мистера Фрейзера:

– Даниэль, разве ты не видишь, что сидишь на книге?

Не оборачиваясь, мальчик тут же поднял книгу с травы, взглянул на смятые страницы и ушел в парк, чтобы незаметно вытереть слезы. Первое потрясение от догадки миновало, уступив место сознанию, что он не знает наверняка, как развивались события, и сочиняет собственную историю точно так же, как часто сочинял истории о Перикле или Колумбе – просто для того, чтобы заполнить пробелы биографии до того, как герои прославились. Однако было несколько обстоятельств, действительность которых не вызывала сомнений: так остатки моста безошибочно указывают расположение арок, – а еще через минуту страшная догадка показалась кощунственной, подобно религиозному сомнению, и оскорбительной, подобно клевете или низменной попытке узнать то, чего знать не полагалось. Вряд ли существовало чувство столь тонкое и деликатное, чтобы душа мальчика не смогла его принять. В результате мучительных переживаний мальчик взглянул на все события своей жизни в новом свете. Подозрение, что окружающие могут знать что-то, о чем не хотят упоминать, послужило основанием скрытности, несвойственной его возрасту. Отныне Даниэль прислушивался к словам, которые до этого июльского дня пролетели бы мимо ушей, а каждое незначительное событие, мгновенно связанное воображением с затаенными подозрениями, порождало новый фонтан чувств.

Одно из таких событий произошло спустя месяц и оставило глубокий след в сознании. Даниэль не только обладал волнующим детским голосом, способным распахнуть небеса и погрузить землю в райскую идиллию, но и отличался великолепным слухом, а потому очень рано начал петь, аккомпанируя себе на фортепиано. Вскоре его начали учить музыке, и обожавший мальчика сэр Хьюго неизменно просил его выступить перед гостями. Однажды утром, после того как Даниэль спел перед небольшой компанией джентльменов, которых дождь не выпускал из дома, баронет что-то с улыбкой заметил одному из слушателей, а потом позвал:

– Иди сюда, Дэн!

Мальчик неохотно встал из-за инструмента. Украшенная вышивкой полотняная рубашка подчеркивала румянец, а серьезное выражение лица в ответ на аплодисменты придавало ему необыкновенную прелесть. Все смотрели на юного исполнителя с нескрываемым восхищением.

– Что скажешь о будущем великого певца? Не желаешь завоевать поклонение всего мира и покорить публику, как Марио и Тамберлик[19]?

Даниэль мгновенно залился краской и после едва заметной паузы с гневной решимостью произнес:

– Нет, ни за что на свете!

– Ну-ну, довольно! – желая успокоить его, с добродушным удивлением проговорил сэр Хьюго.

Однако Даниэль стремительно отвернулся, убежал в свою комнату и уселся на широкий подоконник, служивший любимым убежищем в свободную минуту. Отсюда он часто смотрел, как заканчивается дождь, а сквозь просветы в облаках пробиваются лучи солнца и освещают огромный парк, где дубы стоят на почтенном расстоянии друг от друга, а лес в отдалении плавно переходит в голубое небо. Этот пейзаж всегда был неотъемлемой частью его дома – частью того благородного комфорта, который казался естественным и неизменным. Пылкая отзывчивая душа впитала его с нежностью и сделала своим. Мальчик отлично представлял, что значит быть джентльменом по рождению. Мало задумываясь о себе – поскольку обладал живым воображением и с увлечением погружался в приключения какого-нибудь литературного героя, – он никогда прежде не предполагал, что может лишиться привычного образа жизни или занять в обществе не то положение, которое занимал любящий и любимый дядя. Говорят (хотя сейчас мало кто в это верит), что можно любить бедность и с благодарностью ее принимать: радоваться дощатому полу, черепичной крыше и беленым стенам, не знать иной роскоши, кроме той, которая предназначена для избранных, и гордиться отсутствием привилегий, не назначенных самой природой. Известны аристократы, добровольно отказавшиеся от изысканного комфорта и просвещенной праздности ради тяжелого физического труда за небольшую плату. Однако вкусы Даниэля полностью соответствовали воспитанию: сцены повседневной жизни не вызывали в его душе ни скуки, ни досады, ни протеста – только восторг, любовь, нежную привязанность. И вдруг мальчика пронзило неожиданное открытие: оказывается, дядя – а возможно, отец – готовит для него карьеру, совершенно непохожую на собственную и, больше того – Даниэль отлично это знал, – недостойную для сыновей английских джентльменов. Он подолгу жил в Лондоне вместе с сэром Хьюго. Чтобы усладить детский слух, тот часто брал племянника в оперу на выступления прославленных теноров, так что образ заслужившего бурные аплодисменты певца ярко запечатлелся в сознании. Однако, вопреки несомненной музыкальной одаренности, сейчас Даниэль с горьким ожесточением восстал против предложения нарядиться в яркий костюм и выйти на сцену, чтобы петь перед благородной публикой, не способной увидеть в артисте ничего, кроме забавной игрушки. Тот факт, что сэр Хьюго хотя бы на минуту представил Даниэля в унизительном положении, неопровержимо доказывал, что было в его рождении нечто раз и навсегда исключавшее его из класса джентльменов, к которому безраздельно принадлежал сам баронет. Услышит ли он об этом? Придет ли время, когда дядя откроет правду? Даниэль со страхом представлял минуту признания; в воображении он предпочитал неведение. Если отец предавался греху – мысленно Даниэль выбирал самые сильные выражения, ибо ощущал душевную рану с той же остротой, с какой мальчик ощущает боль в изувеченной ноге, тогда как посторонние видят лишь результат обычного несчастного случая, – если отец поступал дурно, то пусть лучше для него тайна останется тайной. Известно ли что-нибудь мистеру Фрейзеру? Скорее всего нет. Иначе он не стал бы так прямо и резко отвечать на вопрос о племянниках пап и кардиналов. Подобно взрослым людям Даниэль воображал, что жизненно важный для него вопрос занимает в сознании окружающих столь же значительное место, как и в его собственных мыслях. Знает ли лакей Турвей? И старая экономка миссис Френч? Знает ли помощник шерифа Бэнкс, вместе с которым Даниэль часто объезжает фермы на своем пони? Внезапно вспомнился давний случай: несколько лет назад миссис Бэнкс угощала мальчика сывороткой, а помощник шерифа подмигнул жене, хитро засмеялся и спросил:

– Похож на мать, правда?

Тогда Даниэль подумал, что Бэнкс ведет себя глупо, как это часто бывает с крестьянами, смеющимися над тем, что не смешно. Его обидел и сам смех, и то, что о нем говорят так, как будто он ничего не слышит и не понимает. Но сейчас то мелкое происшествие наполнилось иным смыслом: замечание следовало обдумать. Как он мог походить на мать, а не на отца? Мать должна носить фамилию Мэллинджер, раз сэр Хьюго доводится дядей. Но нет! Возможно, его отец – брат сэра Хьюго, а фамилию сменил точно так же, как это сделал мистер Хенли Мэллинджер, женившись на мисс Грандкорт. Но в таком случае почему дядя никогда не говорит о брате Деронда, как говорит о брате Грандкорте? Прежде Даниэль никогда не интересовался генеалогическим древом: знал только о том предке, который в одном бою убил сразу трех сарацин, – но сейчас мысли устремились в библиотеку, к старинному шкафу, где хранились карты поместий. Там Даниэль однажды заметил украшенный вензелями пергамент, и сэр Хьюго объяснил, что это генеалогическое древо. Выражение показалось странным и непонятным – ведь тогда он был маленьким, почти вдвое моложе, чем сейчас, – и пергамент не вызвал интереса. Теперь Даниэль знал намного больше и мечтал изучить его. Он помнил, что шкаф всегда заперт на ключ, и жаждал проверить. Однако порыв пришлось сдержать – кто-нибудь мог его увидеть, а он ни за что не согласился бы признаться в мучивших его сомнениях.

Именно в таких переживаниях детства и закладываются основные черты характера, в то время как взрослые обсуждают, что ценнее в воспитании – естественные науки или классическая литература. Если бы Даниэль обладал менее пылкой и преданной натурой, скрытые переживания и предположение, что окружающие таят от него нечто неприглядное, могли бы возбудить в нем жестокость и презрение к людям. Однако врожденная способность любить не позволила негодованию и чувству обиды одержать верх. В мире не существовало ни одного человека, к которому мальчик не относился бы с нежностью, хотя порою безобидно поддразнивал – всех за исключением дяди. Даниэль любил его так преданно, как способны любить только дети: возможность находиться в одной комнате с отцом или матерью приносит им счастье, даже если те занимаются собственными делами. Цепочка от дядиных часов, его печати, почерк, манера курить, разговаривать с собаками и лошадьми – все мелкие особенности поведения в глазах мальчика обладали очарованием, равным счастливому утру и совместному завтраку. То обстоятельство, что сэр Хьюго всегда причислял себя к партии вигов, делало как тори, так и радикалов в глазах Даниэля одинаковыми противниками истины и добра. А написанные баронетом книги – будь то рассказы о путешествиях или политические памфлеты – обрели статус Священного писания.

Становится понятно, какую горечь испытал Даниэль, когда заподозрил, что объект его искренней, беззаветной любви не так совершенен, как казалось прежде. Дети требуют, чтобы герои в любых ситуациях оставались безупречными, и с легкостью наделяют их желанными качествами. Первое открытие несостоятельности героя способно поразить сознание глубоко чувствующего ребенка не менее жестко, чем поражает взрослого человека угроза крушения привычной веры.

Однако спустя некоторое время после болезненно пережитого потрясения выяснилось, что, задав вопрос о карьере певца, сэр Хьюго всего лишь провел шутливый эксперимент. Он призвал Даниэля в библиотеку, а когда тот пришел, отвлекся от письма и откинулся на спинку кресла.

– А, Дэн! – добродушно приветствовал он, придвигая одну из старинных, обитых потертым бархатом табуреток. – Подойди и сядь здесь.

Даниэль послушался. Баронет положил руку ему на плечо и взглянул с нежностью.

– Что случилось, мой мальчик? Ты услышал нечто такое, что глубоко тебя расстроило?

Даниэль твердо решил не плакать, но не смог произнести ни слова.

– Видишь ли, когда ты счастлив, все изменения кажутся страшными, – продолжил сэр Хьюго, ласково взъерошив черные кудри мальчика. – Ты не сможешь получить то образование, которое я считаю необходимым, без нашего с тобой расставания. К тому же не сомневаюсь, что многое в школе тебе понравится.

Даниэль ожидал совсем других слов, поэтому новость доставила ему огромное облегчение и придала сил.

– Мне предстоит отправиться в школу? – спросил он.

– Да. Я намерен послать тебя в Итон. Хочу, чтобы ты получил образование истинного английского джентльмена, а для этого необходимо окончить хорошую школу и подготовиться к поступлению в университет: конечно, в Кембридж, ведь там учился я.

Даниэль сначала покраснел, а потом побледнел.

– Что ты на это скажешь? – с улыбкой поинтересовался сэр Хьюго.

– Я хотел бы стать истинным джентльменом, – с подчеркнутой решимостью ответил Даниэль. – И даже поехать в школу, если так должен поступить сын джентльмена.

Несколько мгновений сэр Хьюго молча смотрел на мальчика, понимая теперь, почему тот так рассердился, услышав предложение стать певцом, наконец добродушно спросил:

– Значит, ты готов бросить своего старого дядю?

– Нет, не готов, – пробормотал Даниэль, обеими руками сжимая ласковую ладонь. – Но разве во время каникул я не буду возвращаться домой?

– Непременно будешь, – успокоил его сэр Хьюго. – Но сейчас я собираюсь передать тебя новому наставнику, чтобы перед отъездом в Итон подготовить к школьной жизни.

После этого разговора настроение Даниэля заметно поднялось. Значит, дядя видел его джентльменом, и каким-то непостижимым образом может случиться так, что все подозрения окажутся беспочвенны. Острый ум подсказал искать успокоение в неведении, поэтому казалось надежнее отвлечься от пустых размышлений, а взамен предаться затаившемуся в дальнем уголке души юношескому задору и веселью. Время до отъезда в Итон пролетело в песнях, в танцах со старыми слугами, в прощальных подарках и настойчивых напоминаниях конюху о том, как следует ухаживать за черным пони.

– Мистер Фрейзер, как вы думаете, я буду знать намного меньше других мальчиков? – спросил Даниэль. Почему-то ему казалось, что все вокруг удивятся его невежеству.

– Болваны встречаются везде, – ответил рассудительный мистер Фрейзер. – Хуже других ты точно не будешь, но в то же время задатков Порсона[20] или Лейбница[21] у тебя не наблюдается.

– Я не собираюсь становиться ни Порсоном, ни Лейбницем, – возразил Даниэль. – Другое дело – великий герой, как Перикл или Вашингтон.

– Да-да, конечно. Считаешь, что они обходились без грамматического разбора и арифметики? – ехидно заметил мистер Фрейзер, в действительности считая ученика выдающимся парнем, которому все дается исключительно легко – стоит только захотеть.

В новом мире жизнь Даниэля складывалась замечательно за исключением того обстоятельства, что мальчик, с которым ему сразу захотелось крепко подружиться, много рассказывал о доме и родителях, явно ожидая ответной откровенности. Даниэль мгновенно замкнулся, а неожиданный опыт помешал тесной дружбе, к которой он искренне стремился. Все, включая наставника, считали Деронду замкнутым, но в то же время настолько добродушным, скромным, способным к ярким достижениям как в учебе, так и в спорте, что скрытность вовсе не портила его характер. Несомненно, огромную роль в столь благоприятном отношении сыграло лицо Даниэля, но в данном случае его обаятельная красота не таила фальши.

Однако перед первыми каникулами он получил неожиданную весть из дома, усилившую молчаливое переживание затаенного горя. Сэр Хьюго сообщил в письме, что женился на мисс Рэймонд – очаровательной леди, которую Даниэль, должно быть, помнит. Событие не повлияет на его приезд в Аббатство на каникулы. Больше того, в леди Мэллинджер Даниэль обретет добрую подругу, которую, несомненно, полюбит. Сэр Хьюго не сомневался в будущей душевной привязанности и вел себя как человек, который сделал нечто полезное и приятное для себя и просит всех остальных разделить с ним радость.

Не будем строго судить сэра Хьюго до тех пор, пока не выяснятся причины его поступка. Ошибки в его поведении относительно Деронды были вызваны тем вопиющим непониманием чужого сознания, особенно сознания детей, которое часто встречается даже у таких хороших людей, как баронет. Сэр Хьюго лучше всех понимал, что знакомые и незнакомые видят в Даниэле вовсе не племянника, а сына, и подозрение тешило его самолюбие. Воображение баронета ни разу не потревожил вопрос, каким образом загадочные обстоятельства рождения подействуют на самого мальчика – будь то сейчас или в будущем. Он просто любил Даниэля так, как умел любить, и желал ему всевозможного добра. Учитывая ту легкость, с которой относятся к воспитанию респектабельные джентльмены, сэр Хьюго Мэллинджер вряд ли заслуживает особенно строгого упрека. До сорока пяти лет он прожил холостяком и при этом всегда считался обворожительным мужчиной с элегантным вкусом. Что же может быть естественнее, чем отеческая забота о таком прекрасном мальчике, как маленький Деронда? Мать, возможно, принадлежала к светскому обществу и встретилась с сэром Хьюго во время его заграничных путешествий. Возражений не возникало ни у кого, кроме самого мальчика, которого ни о чем не спросили, да и не могли спросить в силу его возраста. Однако и впоследствии никто никогда не задумывался о его чувствах.

К тому времени, когда Деронда собрался поступать в Кембридж, у леди Мэллинджер уже родились три очаровательные малышки, все три – дочери к величайшему разочарованию сэра Хьюго. Желанным ребенком всегда считался сын. В отсутствие наследника титул и все состояние переходили к племяннику сэра Хьюго – Мэллинджеру Грандкорту. Относительно собственного рождения Даниэль уже не сомневался: постепенно стало совершенно ясно, что сэр Хьюго доводится ему отцом. А упорное молчание на эту тему самого баронета подсказывало, что он желает, чтобы сын так же молчаливо осознал этот факт и без лишних слов принял отношение, в котором любой посторонний наблюдатель увидел бы нечто большее, чем должная любовь и забота. Женитьба сэра Хьюго, несомненно, могла бы рассматриваться некоторыми юношами в положении Деронды как новый повод для недовольства. В то же время застенчивая леди Мэллинджер и не заставившие себя ждать девочки рисковали стать объектами презрения, поскольку привлекли к себе значительную часть обожания и средств баронета, забрав их у того, кто считал себя главным обладателем его благосклонности и внимания. Однако ненависть к вставшим на пути невинным существам – глупость, вовсе не свойственная Даниэлю. Даже негодование, в течение долгого времени жившее в душе рядом с преданностью сэру Хьюго, постепенно утратило остроту и переродилось в тупую боль.

Осознание врожденного недостатка – подобно изуродованной ноге, сомнительно скрытой обувью, – может с легкостью ожесточить эгоцентричную натуру. Однако в редких случаях способность воспринимать свое горе лишь крошечной точкой среди множества подобных горестей других переплавляет безутешную печаль в чувство товарищества и сочувствие ко всем несчастным. Изначально наполненная горячим негодованием и уязвленной гордостью впечатлительная натура Деронды заставила его еще в детстве задуматься о некоторых жизненных вопросах, придала новое направление совести, научила сочувствию и самостоятельности в принятии определенных решений – иными словами, вооружила качествами, отличавшими его от других молодых людей значительно больше, чем подаренные природой таланты.

Загрузка...