Дань кровью

Часть первая КОНЕЦ ИМПЕРИИ

Огромный, седой как лунь, весь высохший старец сидел на вершине невысокой горы, держа на коленях гусли, и, не замечая собравшихся вокруг него людей, смотрел вдаль, будто вглядывался в глубь истории, провидел будущие судьбы народные. Крупная слеза выкатилась из его единственного глаза, да так и застыла на переносице, вбирая в себя всю горечь мук и страданий человечества, всю его боль.

Златан проснулся от неожиданного перезвона колоколов в местной церквушке. Он открыл глаза, и косые лучи раннего солнца на мгновение ослепили его. Зажмурившись, Златан сладко потянулся.

— Златко, что это? — встревоженно подняла голову жена Милица. Ничего не понимающими глазами она смотрела то в окно, то на мужа.

— Не знаю. До Рождества еще целая неделя… Что-то, видно, случилось.

Златан отбросил одеяло и встал.

— Боже, рань-то какая. — Он посмотрел в угол на образа и перекрестился.

Однако колокола не унимались. Златан открыл окно. В дом ворвался свежий морозный воздух. На чистом прозрачно-голубом небе не было ни облачка и только молодой диск солнца, весело посмеиваясь и щекоча землю своими холодными, даже для этих мест, декабрьскими лучами, поднимался все выше и выше, чтобы к полудню основательно разместиться на своем небесно-безграничном троне и, расслабившись, беспечно наблюдать за жизнью своей младшей сестры, такой еще юной красавицы Земли.

— Спасибо Тебе, Боже, за такое чудесное утро.

— Эй, Златко, чего задумался? — Прямо против окна, в которое выглядывал Златан, остановился Драган, сосед. — Не слышишь, что ли, колокола звонят?

— Как не слыхать! Да вот не знаю, о чем они звонят. Ни праздника, ни службы в такую рань сегодня не должно быть.

— Умер кто-то, — уже на ходу ответил Драган. — На заупокойную зовут.

— Умер?! — Златан повернулся к Милице, уже поднявшейся и причесывавшейся деревянным гребнем. — Слышишь, жена? Говорят, умер кто-то.

Милица перекрестилась на образа. Посмотрев на нее, Златан тоже сделал рукою крест и закрыл окно, затянутое бычьим пузырем. Немного помолчав, он добавил:

— В такое утро умереть может только любимый Богом человек.

— А по-моему, для смерти любое время одинаково.

— Много ты понимаешь, баба. Одевайся лучше, не то в церковь опоздаем.

Златан немного сердился на Милицу, а потому частенько ее поругивал, а порою и бивал. Вот уже семь лет, как они живут вместе, а детей у них все нет. Он был старше ее на пять лет, и, когда брал замуж, ей было всего шестнадцать. Отец ее рад был сбыть с рук хоть одного члена своего многочисленного, вечно полуголодного семейства. А Златан очень любил Милицу, и, если бы не такая беда, он готов был каждый день носить ее на руках. Они ходили уже и к бабкам-знахаркам, обращались даже к чернокнижнику-колдуну, те давали Милице какие-то зелья, что-то зашептывали, заставляли есть петуший гребень. Ей даже уже предрекали ребенка, но они по-прежнему оставались бездетными, вызывая холодные, ядовитые усмешки и намеки соседей.

Выйдя на улицу, Златан и Милица сразу же окунулись в толпу спешащих на отпевание людей. Неожиданно рядом с ними оказался Вук, двоюродный брат Милицы.

— О, родственнички! В добром здравии?

— С Божьей помощью, — буркнул Златан.

— Поспешайте, поспешайте, не то опоздаете. Слышали? Царь Стефан умер.

Златан остановился и выпученными глазами посмотрел на собеседника.

— Врешь, поди?

— Вот-те крест. Мне жить еще не надоело, такими вещами врать. Поспешайте, может, по такому случаю чего-нибудь Бог пошлет. — Вук ускорил шаг и, не оглядываясь, крикнул: — Особенно того, чего у вас нет.

— Господи! — Златан начал креститься, а следом за ним и Милица. — Спаси и упокой его душу. Я же говорил, в такой день простому смертному запрещено помирать. Такой день — для избранных.

Лелея далеко идущие планы захвата Константинополя, Стефан Душан, первый сербский император, предпринял в конце 1355 года путешествие по недавно присоединенным к Сербской империи греческим провинциям, исконно принадлежавшим Византии. Со своей многочисленной свитой он объезжал город за городом, начав с Бера, раскинувшегося на Солунской равнине недалеко от крупного портового города Солуня, окруженного со всех сторон землями Сербской империи, но по-прежнему остававшегося в руках Византии. В середине декабря он остановился в своем дворце Неродимле, построенном неподалеку от Серр, крупнейшего греческого города, завоеванного Душаном в 1345 году. Серры находились почти на самой границе с Восточной Римской империей, и именно отсюда Душан намеревался начать свой новый завоевательный поход. Но здесь он вдруг почувствовал себя плохо. Начались сильные боли в голове, порой глаза ему среди бела дня застилала огромная черная колющая завеса, резкая боль разрывала внутренности, и дрожь то и дело сотрясала его некогда крепкое тело. Началась лихорадка. За несколько дней он как-то резко сдал и сразу постарел в свои неполные сорок шесть лет. С каждым днем Душану становилось все хуже. Он (да и не только он) почувствовал, что смерть не за горами. Он сожалел только, что смерть его настигла здесь, под Серрами, в самый неподходящий момент. Он находился на вершине своей славы, сделал очень много, но самого заветного сделать еще не успел. Будь судьба к нему более благосклонна, как знать, может быть, он умирал бы не здесь, почти у самого почитаемого всеми Солуня, а в куда более славном и уважаемом граде — восточной столице мира — Константинополе, или Царьграде, как его называли сербы, который он имел счастье посетить в своей ранней юности и который после этого стал мечтой и целью всей его жизни.

Как это часто бывает, Душан незадолго до смерти пришел в себя. Он открыл глаза и осмотрел всех присутствующих. «Боже, как их много. Кто это?! Откуда они прибыли? Узнали, что я умираю, и приехали поглазеть на мои предсмертные муки? Прочь! Все прочь… А впрочем, пусть глазеют, пусть хотя бы для виду сожалеют о том, что умирает первый император сербов и греков и всего Поморья…» Увидев, что глаза царя открылись, к нему подошла невысокая, сухощавая женщина с решительным лицом и кроткими глазами — его супруга, царица Елена.

— Как ты себя чувствуешь, мой государь?

— Пелена… слетела… с глаз, — невнятно пробормотал царь.

Его красивое лицо оставалось неподвижным, и только большие круглые дуги его бровей то поднимались, то опускались. Это должно было означать, что умирающий пытался всмотреться в каждое лицо, находившееся у его предсмертного ложа.

За Еленой, ближе всех к нему, стоял патриарх сербский Савва, лишь в прошлом году сменивший рукоположенного Душаном на патриаршество первого сербского патриарха автокефальной сербской православной церкви Иоанникия, его верного и преданного друга, бывшего канцлера, или, как называли эту должность в Сербии на византийский манер, логофета. Он, вспоминая те давние события, пытался на своем бледном лице изобразить улыбку и хотел протянуть вперед непослушную руку, но она бессильно упала. Затем угасающий взор государя медленно оглядел присутствующих. Хмурые, суровые лица его преданных, не раз проверенных жизнью и оружием товарищей — деспота[1] Йована Оливера, его лучшего полководца и советника; кесаря[2] Прелюба; молодого, способного царского любимца Лазаря Хребеляновича, лишь в минувшем году сменившего на посту логофета своего отца Прибаца. Всего несколько месяцев назад Душан женил Лазаря на своей племяннице Милице, происходившей из лозы царствующей династии Неманичей, несколько пригасив тем самым неудовольствие родовитых великашей[3], что Душан поручил столь важный в государстве пост почти безродным Хребеляновичам. Тут же был и всесильный князь Воислав, последний сын прославленного воеводы Воина. А вот и хитрое, никогда ничем не выдающее себя лицо его сводного (по отцу) брата Синиши, или, как его все при дворе называли на византийский манер, Симеона. Его маленькие глазки и сейчас бегали во все стороны, словно желая найти укрытие от этого непосильного бремени — стоять и ждать у смертного одра кончины того, кого, быть может, ему суждено заменить на престоле. Душан догадывался о честолюбивых замыслах Симеона и по-своему боялся его. Боялся не столько за себя, сколько за своего единственного сына и наследника Уроша. Кстати, где он сейчас? Он же должен быть здесь. Его нужно благословить на царство. Душан начал искать глазами сына. Ага, вот он стоит, спрятавшись за плечо своего дяди, севастократора[4] Деяна. «Почему он дрожит? Он плачет? Королю не пристало плакать! Подойди ко мне, сын мой». Душан протянул к нему руку. Все, кроме самого Уроша, поняли этот жест. Деян отступил от Уроша и слегка подтолкнул его, взглядом указав на отца-государя. Неверными шагами сын подошел к отцу и, упав на колени, припал к его руке. Слезы ручьем катились из глаз.

— Сын мой… будь мудрым и спра… ведливым, — некогда сильный и властный, привыкший повелевать голос Душана сейчас был еле слышен.

В ответ на это рыдания вырвались из груди восемнадцатилетнего юноши, наследника престола, короля, а в ближайшем будущем императора Стефана Уроша V Неманича. Мать, царица Елена, державшая себя гораздо более мужественно, подошла к сыну и, подняв его, увела в сторону.

Глаза Душана повлажнели. Он умирал и, словно сопротивляясь этому, в голове в последний раз пронеслась непереносимая мысль: «Как жалко умирать сейчас…»

Да, жалко было умирать в неполные сорок шесть лет, в самом расцвете сил и замыслов. Но лихая судьбина внезапно подкосила его и бросила на ложе смерти. Да и мало кто в это бурное время доживал до глубокой старости. К тому же если этот человек обладал такой энергией, волей и судьбой, как Стефан IV Душан, прозванный соплеменниками Сильным. А судьба его, надо признать, не баловала. Будучи изгнанным вместе с отцом собственным дедом из Сербии тринадцати лет от роду, он вернулся туда через девять лет, чтобы, совершив переворот, взойти на престол. Не обладая глубокой политической мудростью, он способен был, однако, с быстротой молнии оценивать непосредственно создавшуюся ситуацию и извлекать из нее максимальные выгоды. Он умел склонять людей на свою сторону и довольно быстро сделался популярным.

Такого подъема, как при Душане, никогда еще не знала Сербия. Глава царствующей династии Неманичей — Стефан Неманя, при котором начался подъем Сербии (в то время еще Рашки), носил титул великого жупана[5]; его сын и наследник Стефан Первовенчанный впервые короновался, став королем, а Сербия соответственно королевством. Стефан же Душан, не зря, видимо, прозванный Сильным, передавал по наследству своему сыну Урошу титул императора.

Всю свою жизнь Душан Сильный стремился расширить границы своего государства, дабы тем самым крепче держать в руках многочисленное дворянство — властелу. И для осуществления своих целей он сверх меры напрягал силы сербского народа; в конце концов он создал государство, которое по территории, этническому составу и государственному устройству выходило за рамки сербского народа и его народных традиций. Границы Душанова государства охватывали огромное пространство: от Дуная на севере до Эгейского моря на юге, от верховьев реки Неретвы на западе до реки Месты во Фракии на востоке. Всю свою жизнь Душан провел в войнах и завоевательных походах. Он захватил почти всю Македонию, остановившись у самой границы с Солунем, самым важным портовым и торговым центром на побережье Эгейского моря. В войне с Венгрией освободил Мачву и Северную Сербию и установил границу по Саве и Дунаю. Использовав восстание претендента на византийский престол Иоанна Кантакузина против власти законного императора Иоанна V Палеолога, Душан захватил целый ряд городов в Южной Албании (а потом и всю Албанию) и в Южной Македонии. Особенно значительным событием стало падение осенью 1345 года Серр и присоединение этого города к Сербии.

После этого очевидным стало намерение Душана захватить оставшиеся греческие земли и города и, уничтожив ослабевшую Византийскую империю, заменить и продолжить ее традиции своим государством, объявив себя наследником константинопольского престола. Весьма ярким доказательством подобных намерений явилось то, что он в 1346 году в Скопле провозгласил себя царем сербов и греков. Но новому положению Сербского государства должно было соответствовать и положение сербской церкви — церкви автокефальной, не подчиняющейся никому. Поэтому Душан печского архиепископа Иоанникия, бывшего в свое время и канцлером-логофетом Сербского королевства, там же, в Пече[6], провозгласил патриархом, без согласия на то константинопольского патриарха, которому по иерархии подчинялся печский архиепископ. Новоявленный патриарх тут же и совершил торжественную коронацию Душана императорской короной. Причем, по настоянию государя, одновременно был коронован и его девятилетний сын Урош как король сербов, которому впоследствии Душан отдал в управление собственно сербские земли.

Душан снова открыл глаза. Жгучая боль все чаще, все сильнее парализовывала его члены, и он спешил, спешил передать дела своему наследнику и сделать последние распоряжения приближенным и близким.

— Сын мой, не плачь… Монархи не должны… плакать, — слабый голос царя разрезал тишину покоев, изредка прерывавшуюся всхлипываниями короля Уроша. — Подойди ко мне, Урош.

Вырвавшись из объятий матери, Урош подбежал к ложу отца.

— Жаль, не успел я тебя… как следует… наставить… Поначалу будет… трудно, — часто останавливаясь для отдыха, шептал Душан. — Но ты слушай советы… Деяна, Оливера, Саввы… Они мудрые люди и преданы… нашему дому…

И все-таки что-то кольнуло в сердце умирающего императора. Так ли уж преданы ему эти люди? Или, может быть, только благодаря своей могучей силе и железному характеру удерживал он их близ себя? Не раз он замечал, как украдкой бросали они свои хищные взоры на лакомые кусочки его державы, его любимой, цветущей Сербии; не раз слышал за своей спиной заговорщический шепот своих приближенных. Невольная слеза пробежала по угасающему лицу Душана. Он понял вдруг, уже слыша звон погребальных колоколов, что после его смерти Сербия рухнет, развалится. Он чувствовал это, но сделать уже ничего не мог. Он умирал…

— Больше всего бойся… османов… Это сейчас враг… самый… опасный, — словно завершая свои мысли о заговорах властелы, закончил Душан, и его слабая рука выскользнула из рук Уроша.

Угрозу со стороны Турции Душан Сильный оценил раньше и трезвее своих современников. Он увидел в ней не просто варвара, подобно гуннам или монголам, готового ворваться в европейские земли, но достаточно грозного и серьезного завоевателя, способного покорить поодиночке любую европейскую державу. После падения в 1352 году Цимпе и особенно после захвата турками двумя годами позже Галлиполи, одного из крупнейших византийских городов, когда ясно обнаружилось стремление Турции продолжать завоевания на Балканах, Душан пытался даже заручиться поддержкой католической церкви для защиты от турецкой экспансии. В одном из посланий, направленном папе Иннокентию VI в Авиньон, Душан просил папу назначить его предводителем христианства в борьбе против варваров. Ради этого он обещал признать папу отцом христианства (то есть он, ярый противник католицизма, фактически шел на соглашение, унию православия с католицизмом) и просил курию со своей стороны прислать легатов в Сербию для утверждения соглашения. Папа римский уважил просьбу Душана, и весной 1355 года в Сербию прибыли его посланцы с письмами для Душана, царицы Елены и короля Уроша. Однако, ища и здесь свою выгоду и не желая довольствоваться малым, а также намереваясь склонить на свою сторону побольше представителей господствующего класса, папа вручил своим легатам письма и для патриарха, и для высшего духовенства, и для самой влиятельной властелы при дворе севастократора Деяна, деспота Оливера, кесаря Прелюба, бывшего канцлера Бойко, немецкого рыцаря Пальмана, стоявшего во главе личной гвардии Душана, наконец, для всей властелы в целом в виде обращения. Однако до соглашения дело так и не дошло из-за упрямства короля Венгрии Людовика Великого, одного из самых влиятельных государей Европы и вечного, ярого врага Сербии и православной церкви.

20 декабря 1355 года государь Сербии и огромной части завоеванных греческих земель Стефан IV Душан Сильный скончался. Смерть его была внезапной и неожиданной для всех. Он оставил после себя восемнадцатилетнего сына Уроша и двадцатисемилетнего брата Симеона, но ни один из них не обладал необходимыми для управления царством качествами, особенно в такие тяжелые времена, какими была середина XIV столетия.

Еще при жизни Душан разделил свою страну на две неравные части: с одной стороны, старые, исконно сербские области, с другой — земли и города, захваченные у Византии. Сербскую территорию он отдал в распоряжение Уроша, а для себя оставил завоеванные земли. Здесь он выступил как наследник византийских императоров, уважая и почитая местный, складывавшийся веками порядок и юридическое устройство.

Однако, несмотря на раздел, центральная власть и авторитет государя при жизни Душана были сильны. Он умел держать дисциплину и заставить отдельные сепаратистские и центробежные элементы подчинить свои интересы и стремления интересам и стремлениям государственным. А сепаратистских устремлений было предостаточно. Царство Душана было подобно слоеному пирогу. Оно состояло из весьма разнородных элементов и по национальному составу (чего стоил один лишь двор государя, при котором состояли: сербы, болгары, греки, албанцы, саксы из рудокопных городов, немецкие рыцари, патриции из Котора и Дубровника, венецианские и флорентийские торговцы), и по вере, и по традициям, и по культуре, и по политическим устремлениям. Если позволительно будет такое сравнение, то империя Стефана Душана представляла собой миниатюрную копию империи Александра Македонского. Кстати, и судьба обеих империй была одинаковой.

Больше всего неприятностей Душану доставляли присоединенные греческие земли, где подавляющее большинство составляло греческое население, хотя император и пытался переселять сюда как можно больше сербских феодалов, изгоняя византийских. Греческое влияние ощущалось даже при царском дворе — в образе жизни, государственных учреждениях и дворцовом этикете и укладе. В дворянские дома входили греческий язык и греческие обычаи. Сербская властела, получившая во владение присоединенные земли, приспосабливалась к греческому образу жизни (так и удобнее, и выгоднее) и постепенно переходила на сторону высших слоев греческого населения, которое стремилось к отделению от Сербской державы.

Но царь Душан не имел ни силы, ни таланта, чтобы соединить все эти несоединяемые разнородные элементы воедино, да и времени для этого у него было слишком мало. Все это и оказалось роковым для его сына и наследника Уроша и для государства в целом.

В отряде рыцаря Брюкнера было пятьсот латников. Все, как на подбор, статные, мощные. Одетые в железные латы, они и в самом деле выглядели непобедимыми. Четыре года рыцари Брюкнера верой и правдой (за хорошую плату, разумеется) служили Стефану Душану, будучи незаменимым подспорьем в его завоевательных походах и на равных соперничая с личной гвардией Душана — полуторатысячным отрядом рыцаря Пальмана. Теперь Душан умер, и Брюкнер почувствовал себя несколько ущемленным. Он собрался завоевывать Византию, чем обеспечил бы себе законное место в исторических хрониках, а ему сказали, что после смерти старого государя поход отменяется: у молодого государя, мол, другие планы.

— Иные планы! — громыхал своим басом огромный, широкоплечий рыжий Брюкнер, жалуясь своему ближайшему другу, рыцарю Хойзеру. — Да есть ли они вообще у него, эти планы? Ишь, как рассопливился у батюшкина гроба. Вот Душан, тот был государем!

— А ты думаешь, Пальман останется при Уроше?

— Меня не интересует Пальман. Этот проходимец всегда мог найти место под солнцем, — недовольно поморщился Брюкнер. — Пойдем лучше к рыцарям. У них уже, наверно, пир идет горой.

Рыцари пировали. В конце концов, они же не виноваты, что этот чертов Душан преставился перед самым Рождеством. Это пусть сербы соблюдают траур. Они, рыцари, подвластны только сами себе и своим, рыцарским, законам. По случаю рождественских праздников закололи десять баранов, множество гусей и кур. От сыров, колбас и масла ломились столы. Огромные бочки крепкого красного вина, десятки лет хранившиеся в погребах замка местного великаша, призренского жупана Вукашина Мрнявчевича, опорожнялись в считанные минуты. Деревенские девки, прислуживавшие рыцарям, уже давно ходили в синяках из-за постоянных пощипываний, тычков и тисканий.

Рыцари дружными возгласами и поднятием массивных медных кубков приветствовали появление Брюкнера и Хойзера.

— Где ты ходишь, Брюкнер? Мы уж думали, ты нас покинул и переметнулся к Пальману.

— Говорят, он в Дубровник собрался.

— Как же, покинешь вас, — довольно проворчал Брюкнер. — Вы же без меня ни одному великашу не будете нужны. Они же все от одного только вашего вида разбегаются, и лишь я своим кротким выражением лица успокаиваю всех этих толстосумов.

Раздался дружный хохот, и рыцари, сомкнув на миг наполненные кубки, уже забыв о Брюкнере, продолжали трапезу за длинными столами, составленными буквой «п».

Хозяин замка, жупан Вукашин, в настоящий момент находился в Скопле, при дворе молодого императора. Мечтая упрочить свое положение в государстве, он не мог упустить шанс и не присутствовать в первые дни правления Уроша в столице Сербии. Уезжая, он приказал своим людям хорошенько угостить рыцарей Брюкнера; возможно, он надеялся привлечь на свою сторону наемников. Ведь наемникам было все равно кому служить: царю или простому жупану. Искатели приключений, они не могут сидеть сложа руки. Они хотят всегда быть там, где пахнет кровью. Они признают власть только одного лица: того, кто смотрит на них с круглой золотой или серебряной монеты. «У кого есть деньги, у того есть и наемники» — так звучал основной девиз средневековых рыцарей-наемников. Деньги у жупана Вукашина Мрнявчевича водились, потому он и хотел задержать наемников у себя, потому и предложил им попировать в своем стольном граде Призрене. А рыцари отказаться от пира не могли: кроме денег и подвигов, они обожали также вино и застолье.

Однако во все времена действовал такой закон: ежели хочешь поймать свое будущее, нужно ловить его в настоящем. И побеждал в подобной ловле (хотя бы на короткое время) тот, кому удавалось быстрее поймать свою птицу счастья. Этим и руководствовался Синиша, появившись в Вукашиновом замке в самый разгар веселья, когда некоторые рыцари, упившись, мирно похрапывали, свалившись под стол, а другие, которые еще могли держаться на ногах, гонялись за девками, прислуживающими в замке, третьи же, не имея сил подняться, но еще и не совсем одуревшие, стучали кулачищами по столу и требовали себе еще вина.

Синиша, окруженный свитой и личной дружиной, приблизился к торцу стола, где сидели Брюкнер с Хойзером. Они, хоть и были уже в достаточном подпитии, еще довольно уверенно владели и своим телом, и, главное, своим языком.

— Все веселишься, рыцарь? — бросил Синиша, оглядываясь кругом и ища места, где можно было бы присесть.

— Ба, к нам пожаловал сам брат великого Душана! — Брюкнер от удивления даже встал. — Эй ты, уступи-ка принцу место! — Брюкнер схватил за шиворот ближайшего к себе рыцаря и, поскольку тот уже был не в состоянии подняться, столкнул его наземь, смахнув со скамьи крошки. — Прошу садиться, принц. Выпей с нами кубок вина. Вукашин угощает.

— Не время мне сейчас кубки распивать. — Синиша сел на предложенное место.

— Спешишь куда?

— Со дня на день может вернуться жупан, а я не хочу, чтобы он меня здесь видел.

— Неужто свернул сюда ради нас? — догадываясь, спросил Брюкнер.

— Скажи мне, Брюкнер, — Синиша осмотрелся, не подслушивает ли его кто из дворовых Вукашина, — как ты относишься к Урошу?

Брюкнер пытался поймать взгляд Синиши, чтобы прочесть в них нужный ответ, но глаза принца так быстро бегали из стороны в сторону, что Брюкнеру надоело за ними охотиться.

— Я могу сказать лишь то, что Душана из него не получится.

— А из меня? — Тут уж глаза Синиши впились в рыцаря так, что тот не выдержал и отвел взгляд в сторону.

Слишком уж прямой и резкий вопрос выбил Брюкнера из колеи. Он умел блестяще драться мечом и булавой, но к блестящим ораторам и мыслителям его нельзя было отнести.

— Не темни, принц, говори, чего хочешь? — выпутываясь из словесных сетей, вопросом на вопрос ответил Брюкнер.

Синиша понял, что Брюкнер готов согласиться на любое его предложение, и поэтому не стал больше скрывать цели своего визита.

— Я не хочу, чтобы этот дурачок Урош восседал на святом престоле Стефана Немани. Я имею прав на этот престол не меньше, чем Урош. А если здраво рассудить, то даже больше, ибо по отцовской линии я — прямой потомок Немани, а по материнской — принадлежу к святейшей и царствующей семье Палеологов. А разве не мечтал Душан заменить собою цареградских императоров? Словом, для этой роли лучше всех подхожу я.

— А что ты от меня хочешь?

— Чтобы твои рыцари стали моей личной гвардией, а ты, лично ты, Брюкнер, чтобы стал во главе ее.

— Это на место Пальмана, что ли? — вступил в разговор Хойзер.

— Пальман никогда не стоял во главе моей гвардии. Первым это место займет Брюкнер.

— Если я соглашусь, конечно, — не решался на этот шаг Брюкнер, все еще в чем-то сомневаясь.

— Я знаю, Брюкнер, ты согласишься. — Синиша махнул рукой, и один из его слуг положил перед рыцарем толстый кожаный кошелек, набитый золотыми перперами. — Иначе я не стал бы и тратить время на разговор с тобой.

Синиша встал, давая понять, что разговор окончен. Но уходить он все же не торопился, желая услышать ответ Брюкнера. А тот взвесил на ладони кошелек, поскреб рукой затылок, довольно улыбнулся Хойзеру и бросил деньги на стол. Стукнув кулаком по столу, Брюкнер тяжело поднялся.

— Я согласен, принц, на твои условия.

— Прекрасно. Через семь дней жду тебя у себя.

Синиша в сопровождении свиты быстрым шагом направился к коням, которых держали под уздцы слуги.

— А как же Вукашин? — неуверенно спросил Хойзер.

— А разве он тебе что-нибудь обещал? — глядя вслед удалявшейся конной процессии, бросил Брюкнер.

— Мне нет.

— И мне тоже. А я люблю к тому же, чтобы были не просто словесные обещания, но обещания, приправленные золотом.

Брюкнер взял кошелек и несколько раз подбросил его на ладони.

— А золота у Синиши хватает, — засмеялся своим богатырским смехом Брюкнер. — Вот, правда, не знаю еще, как с умишком.

Впервые о возможных наследниках Стефан Душан заговорил во время тяжелой болезни в 1342 году. В качестве таковых он назвал двоих: своего сына Уроша и своего брата Синишу. Первым, однако, стоял Урош. Это подтверждает и тот факт, что, когда в 1346 году на Державном соборе в Скопле Душан впервые в сербской истории взял в руки императорский скипетр, королем сербским был провозглашен именно Урош. Ему же досталась в управление и вся собственно сербская земля. Но Душан, не желая обижать и своего единственного брата, дал Синише титул деспота, что в европейской табели о рангах равнялось титулу герцога, и вручил в вечное управление область Янины в Эпире, а затем сделал наместником всего Эпира. Двоюродный брат византийского императора Иоанна V Палеолога, сын Марии Палеолог, внучки императора Андроника II, и сербского короля Стефана Дечанского, Синиша при Душане смирил свою гордыню. Но, умирая, Душан не зря думал об опасности, которая угрожает Урошу со стороны Синиши. Сей полусерб-полугрек с хитрыми глазками и черными, ниспадающими до самых плеч волосами тотчас начал самые решительные действия. Он колесил по стране, ища себе сторонников среди великашей, убеждая всех, что у него гораздо больше прав на трон Неманичей, нежели у неразумного и безвольного Уроша.

Однако и великаши находились на перепутье: они не торопились выказывать свои симпатии. А потому лишь немногие присоединились к заговору Синиши. Другие же, хотя бы на словах, держались за Уроша. Но были и такие, которые вообще отошли в сторону, выжидая, что будет дальше, куда повернет свою колесницу судьба-история. А она, эта судьба, преподносила все новые сюрпризы. И, может быть, как раз выжидающие были в данном случае самыми благоразумными людьми.

Ведь даже глубоко мысливший Душан не мог предвидеть весь трагизм событий, разыгравшихся сразу же после его смерти. Где же ему было предвидеть, что первой свою лепту в раздробление с таким трудом собранного им из разных кусков-земель государства внесет его верная спутница, супруга и мать наследника, царица Елена.

В первых числах февраля 1356 года пребывавшая безвыездно в Серрах царица Елена, помянув усопшего на сороковой день, вошла в покои царствующего сына, решительным тоном начав с ним давно продуманный до мелочей разговор. По всему было видно, что Урош не был готов к нему, а потому и не знал, как себя вести во время разговора.

— Император, сын мой, у меня к тебе есть разговор величайшей важности и государственного значения. Готов ли ты меня выслушать?

— Я всегда готов вас слушать, матушка. Я только это и делал все свои годы — слушал то святейшего нашего батюшку, то вас, матушка.

Елена в своем траурном одеянии казалась суровой, неприступной и величественной, и поэтому, когда она села, Урош не решился последовать ее примеру и все время разговора провел стоя.

— Господь Бог слишком рано призвал к себе нашего батюшку, да будет земля ему пухом, — при первых словах голос Елены дрожал, но чем далее она говорила, тем тверже и властнее он становился. — И ты, сын мой, не успел как следует окрепнуть и поднатореть в государственных делах. Однако в твои годы, Урош, начинали царствовать многие государи Европы.

— Я знаю, матушка.

— Однако у всех у них были несколько иные условия, чем у тебя. Границы их государств оставались неизменными на протяжении десятилетий, а то и столетий. Границы же нашего государства еще не устоялись. — Елена на секунду задумалась. — Не зря ведь и батюшка твой, Стефан Душан, с трудом управлялся со всеми проблемами. Потому он и возвел тебя еще при жизни своей на королевский трон, дабы ты ему был в царстве подпорою.

Урош покорно склонил голову в знак благодарности, все еще не понимая, однако, к чему клонит мать.

Вечерний свет февральского неба едва пробивался сквозь слюдяные окна дворца, и в это время прислуга всегда зажигала светильники. И сейчас, когда лицо Елены начинало тонуть в сумерках, Урош позвонил в колокольчик и тотчас же явился слуга Голубан с зажженной свечой в подсвечнике.

— Почему вовремя не зажег свечи? — прикрикнул на него Урош.

— Не решался тебя беспокоить, государь.

— Поменьше говори. Делай свое дело и уходи, — раздраженно проворчал Урош, сердясь на себя за то, что не может разгадать смысла матушкиных речей.

Едва за слугой закрылась дверь, царица-мать встала, готовая продолжить прерванный разговор.

— Я думаю, сын мой Урош, трудно, очень трудно тебе будет управлять такой огромной страной, да еще попутно бороться с замыслами твоего дядюшки Симеона. А народ здесь непокорный, все норовит бунт поднять, все на Царь-град взоры свои обращает.

Наконец Урош не выдержал и, воспользовавшись очередной паузой, спросил напрямую:

— Не мучайте меня, матушка, словесами мудрыми. Не силен я в них разбираться. Скажите, к чему вы клоните?

— Помочь я хочу тебе в твоем царствии. — Елена тоже изменила своему спокойному тону, отмечая, к своему сожалению, сыновью слабость, которую он и сам не умел скрывать.

— Вечно вам буду за это благодарен, матушка.

Елена снова села, беря себя в руки.

— Помнишь ли ты царствие королевы-прародительницы нашей Елены Французской, сын мой?

— Да, матушка.

— Стало быть, ты знаешь, сын мой, как поступила королева после смерти своего супруга?

— Да, матушка.

— Ну, так вот… — Наступил самый важный момент всего разговора, и Елена Сербская, дабы придать этому моменту большую торжественность и официальность, встала со стула из орехового дерева о трех ножках с ажурной спинкой и первым делом подошла к окну, открыла и тут же закрыла его и повернулась лицом к сыну. — Я хочу остаться в Серрах.

— А как же Скопле и я? — Урош все еще не мог поймать главную мысль своей матери.

— Ты меня не понял, сын мой. Я хочу не просто остаться в Серрах, но быть здесь полноправной госпожой, царицей. И пусть мне присягнут великаши кесарь Воихна и великий воевода Углеша, как они до того присягнули супругу моему, царю Душану, и станут моими вассалами. А ты же, сын мой, будешь, как и прежде, править из Скопле всей Сербской империей, кроме моей Серрской области, хотя она по-прежнему будет принадлежать твоей короне.

— И кроме Эпира и Фессалии. — Урош, наконец-то все понявший, имел в виду владения своего дяди Симеона.

— Что касается Симеона, то вопрос о его правах будет решать Державный собор, — как искушенный в политике человек, Елена понимала, что без борьбы Симеон не отречется от своих прав и что первым шагом в этой борьбе должен стать Державный собор.

— Но как же я буду без вас, матушка?

— Возьмите себя в руки, государь, и скажите мне, согласны ли вы с моим предложением?

При последних словах Урош вздрогнул и непроизвольно выпрямился, приняв подобающую монарху осанку. Елена не без удовольствия отметила, что в этот момент он очень походил на отца — такой же круглолицый и стройный, такие же длинные узкие дуги бровей, такие же золотисто-рыжие локоны, касающиеся узких, покатых плеч. И голос Уроша на сей раз неожиданно для Елены напомнил ей интонацию и голос самого Душана.

— Вы спрашиваете у меня, императора сербского, согласен ли я с отторжением от моей державы самого лакомого кусочка? Конечно, я с этим не согласен… Однако, сообразуясь с тем, что вы являетесь матерью нынешнего императора и вдовою императора почившего, чья память навеки будет священна в народе нашем, я не могу не пойти вам на уступки. Я разрешаю вам править суверенно в области, принадлежавшей доныне государству моему. Я передаю вам эту область навеки и безвозмездно.

Елена была ошеломлена вдруг проснувшимся в Уроше царственным разумом и тоном. Возможно, не последнюю роль здесь сыграло и ее решение оставить его: ведь надеяться ему отныне придется только на самого себя.

— Не хотите ли вы, императрица-мать моя, дабы не дошло в дальнейшем до каких-либо недоразумений, означить передо мною границы владений ваших. Я же со своей стороны обещаю вам всемерную помощь и поддержку.

— За это горячо благодарю, император. Границы владений моих я означу сегодня же на пергаменте, и уже завтра к завтраку они вам будут представлены, — покорно, но достойно ответила Елена.

Все это означало конец разговора, и царствующие особы, сделав прощальные поклоны, расстались, дабы наедине с самими собой переварить и разложить по полочкам всю беседу.

В свое время, присоединив к Сербии Эпир, Стефан Душан изгнал оттуда наместника византийского императора Иоанна I Орсини. Вместе с отцом покинул свою родовую вотчину и юный Никифор. Иоанн Кантакузин, дабы скрасить горе Иоанну Орсини, отдал ему в наместничество Энос, расположившийся на северном побережье Эгейского моря. Когда же подрос Никифор, император-узурпатор женил его на своей дочери и одарил титулом деспота. И вот теперь деспот Никифор II Орсини прекрасно разобрался в ситуации, возникшей на юге Сербской империи, то есть в его родовых имениях. План его был рассчитан до мелочей. В начале апреля он почти без сопротивления занял Фессалию, изгнав оттуда недавно овдовевшую кесарису Ерину, чей муж, кесарь Прелюб, поставлен был Душаном наместником этой области. В этом же месяце ратники Никифора заняли Акарнанию, представлявшую собой южную часть Эпира. И вот уже весь Эпир распростерся у ног самодержавного деспота, ибо он, хоть и действовал с благословения Иоанна Палеолога, не намерен был подчиняться императору и желал в отвоеванных землях править самостоятельно. Победа пришла к Никифору столь легко еще и потому, что Синиши в тот момент в Эпире не было, так как он отправился в Скопле на созванный Урошем Державный собор, где должен был решиться вопрос о престолонаследнике.

Понимая, что он недостаточно силен, чтобы доказать правомерность своего восседания на сербском престоле, Урош, по наговору ближайших своих великашей, созвал Всесербский Державный собор. Урош без колебаний пошел на этот шаг, так как был уверен в успехе — ведь за ним стояли крупнейшие и влиятельнейшие фигуры, и в первую очередь — мать-императрица Елена Душановица, затем первый советник Душана деспот Йован Оливер, севастократор Деян, Душанов шурин, набирающий силу и вес при дворе князь Воислав Воинович, младший сын прославленного великого воеводы Воина, а также патриарх сербский Савва.

На кого же мог опереться Синиша? Из великашей только на еще одного Душанова шурина, брата Елены Душановицы деспота Йована Комнина Асеня. Синиша понимал, что он проигрывает бой уже в самом начале, но вынужден был явиться на собор, сохраняя все-таки слабую надежду на собственные аргументы и на благоразумие вельмож.

И вот сейчас он сидел на соборе, слушая выступления велеречивых своих противников и изредка бросая взгляды своих маленьких глаз на ненавистного ему, никчемного и слабого во всех отношениях племянника, Душанова сына. Но странное дело — он, Симеон Неманич-Палеолог, вдруг понял, что боится Уроша, он почувствовал себя гораздо ничтожнее Уроша. А все из-за того, что уж очень величественным выглядел в этот день Стефан Урош V, восседавший на специально приготовленном троне во всех царских регалиях: в покрытой алмазами и рубинами закрытой короне, с которой свисает золотая бахрома, в платье, украшенном пурпурным лоросом — узкой пурпурной лентой, спускающейся от ворота через грудь едва не до пят, сверкающей драгоценными камнями четырехугольной и овальной формы, окаймленной бисером и укрепленной золотыми цепочками. Кисти рук Уроша были охвачены широкими серебряными браслетами. По совету князя Воислава Войновича, после смерти Душана постепенно отодвигавшего на второй план деспота Оливера, Урош вооружился даже лилиевидным неманичским скипетром.

— Никому не дозволено нарушать Богом заведенный и почившим в бозе императором Стефаном Душаном утвержденный порядок наследования сербского престола. Досточтимые в Христа-Бога государи, давайте вспомним, что ровно десять лет назад в стольном граде царства нашего Скопле коронованный император Стефан Душан вручил отроку Стефану Урошу королевские регалии и отдал ему в управление земли, искони принадлежавшие народу нашему. Тогда ни у кого не возникало сомнения в правомерности выбора короля. Почему же сей день мы спорим по этому поводу?

Слова князя Воислава привели в чувство Синишу. Он сбросил с себя оцепенение и тут же подал голос:

— А никто и не собирается лишать Уроша данного и положенного ему сана. Никто и не пытается оспаривать его права на сербские владения. Решение моего глубокоуважаемого самодержавного брата было сколь мудрым, столь и недвусмысленным: пусть Сербией правит Урош, византийскими же землями правил он сам, а по его кончине, столь внезапно обрушившейся на нас, самые большие права на них имею я — прямой потомок не только Неманичей, но и Палеологов. И если это прямо не оговаривается в завещании, то только потому, что Душан не успел этого сделать. Но о том, как брат любил меня, красноречиво говорит мое назначение наместником Эпира. Об этом же говорит и само стремление Душана соединить воедино короны сербскую и римскую. Мой же род в моем лице фактически и является воплощением этой мечты в реальность.

— Мы и до сего часа не сомневались, что досточтимый брат нашего державнейшего императора умеет лепить из словес кружева, — парировал князь Воислав. — Однако, кроме словес, деспот не в состоянии нам предъявить ничего иного. Царские же грамоты, как известно, пишутся не словесными кружевами, а красными чернилами.

— И именно этими чернилами написаны Душановы речи, смысл которых состоит в том, — подхватил деспот Оливер, — что единственным и бесспорным наследником Душана является его сын Стефан Урош, отныне величаемый в Христа-Бога благоверным императором сербам, грекам и всему Поморью Стефаном Урошем V. И быть по сему!

— Быть по сему! — подхватили призыв деспота Оливера многие великаши и властелины[7] сербские и греческие, еще в минувшем декабре официально присягнувшие новому императору.

— Быть по сему и да славится имя его во веки веков! Аминь! — заключил патриарх Савва. И его слово расставило окончательно все точки над «i».

Покидал Скопле Синиша с опущенной головой, но с копьем, чье острие грозно пронзало воздух. Это означало войну. Но войну где и с кем? Эпир и Фессалию занял деспот Никифор, и положение его там было пока довольно прочным, а сил у Синиши недоставало. В Македонии и Сербии властвовали верноподданные Уроша, которые ни пяди своей земли не уступят ему, принцу крови. И для борьбы с ними нужно было собраться с силами. А это можно было сделать только в Албании, где сидел его шурин и друг деспот Йован Комнин Асень. Туда на первых порах и отправился бездомный принц. И работа закипела. Синиша собрал вокруг себя всех великашей и властелинов с греческих земель Сербской империи, либо недовольных Урошем, либо отвергших власть деспота Никифора, заручился поддержкой Йована Комнина и собрал по тем временам довольно большое, пятитысячное, войско, которое, подкрепленное полутысячью рыцарей Брюкнера, способно было решать большие задачи. И первой такой задачей явилось завоевание Костура и его окрестностей. Тем самым Синиша дал понять деспоту Никифору, что не намерен с легкостью расставаться со своими землями. Никифор оценил это и предложил ему переговоры. Но Синиша не спешил сближаться с деспотом. Он резко изменил направление своих мыслей и поставил себе за цель вернуть не только свою вотчину, но и власть своего брата Стефана Душана, то есть Сербию. И вскоре армия Синиши-Симеона превратилась в шайку разбойников, еженедельно совершавшую набеги и наскоки на земли своих врагов — сербских великашей, предавая их огню и грабежу, а сам Симеон стал единственным в мировой истории коронованным атаманом этой шайки, ибо осенью 1356 года он провозгласил себя царем и наследником Душана, а Костур сделал своей первой столицей.

Таким образом, в Сербском государстве сложилась уникальная ситуация — им стали управлять два монарха с царским званием, один из которых это звание присвоил себе сам. Ситуация эта, правда, продержалась всего несколько лет, но была достаточно серьезной, ибо борьба за единоличную власть разгорелась нешуточная.

Итак, Елена Душановица определила свое политическое поведение: официально признав своего сына Стефана Уроша V императором, она тем не менее выбрала себе в управление огромную по территории и значимости область и стала там полноправным сувереном, каковыми были ее сын Урош и деверь Симеон.

Серры были одним из самых значительных городов Сербской империи и столицей Восточной Македонии. В Серрскую область, отныне подчинявшуюся только царице Елене, входили: все среднее и нижнее течение реки Струмы, начиная с южных отрогов горного массива Рила и ниже, вплоть до Орфанского залива; водопады Месты с приморьем, южнее Драмы близ Крстополя; приморский край близ Ксантии и Мосинополя, вплоть до северной границы приморских водопадов. На севере границы владений Елены достигали южной оконечности Дидимотики. На западе граница шла по горной цепи вдоль западных притоков Тахинского озера со всей восточной частью Халкидики, включая и Святую гору. Самым восточным городом владений Елены была Драма.

Выбор Еленой этой области не был случайным. Женщина умная, она правильно рассудила, что при таком монархе, каким был ее сын, гораздо удобнее быть самостоятельным правителем, нежели вдовствующей матерью императора без определенной уверенности в завтрашнем дне. И смерть Душана в Серрской области дала ей удобный повод для того, чтобы остаться здесь. На самом же деле более подходящей территории для своих владений она и придумать бы не смогла, ибо на востоке ее область граничила с Болгарией, где царствовал ее единокровный брат Александр, шурин и большой приятель Душана, последний царь единого Болгарского царства. На западе же были владения ее свояка, севастократора Деяна Жарковича, женатого на сестре Душана Феодоре, и его сыновей, племянников Елены, Йована Драгаша и Константина Деяновичей. На севере — царство ее сына Уроша. На юге ее владения включали в себя Афон, или Святую гору, со множеством монастырей и неисчислимым богатством, что для нее, через несколько лет постригшейся в монахини, также играло немаловажную роль.

Итак, царица Елена полновластно вступила во владение Серрской областью, и двум самым именитым великашам этой области — великому воеводе Углеше, сыну Мрнявы, брату жупана Вукашина, управителю Серр, и его тестю, кесарю Воихне, владевшему самым восточным городом области Драмой, — ничего другого не оставалось, как присягнуть Елене в верности и стать ее вассалами. Впрочем, Елена не очень обременяла вассалов обязанностями и даже позволила самостоятельно править каждому в своих владениях. Однако даже это не устраивало самолюбивого кесаря Воихну, тщеславие которого было задето вассальными отношениями. Обиженный судьбой, он долго не мог прийти в себя и все метался по своему дворцу, пока, наконец, не выдержал и не примчался на взмыленном коне в Серры и не заперся с Углешей в его покоях. Несколько лет назад он выдал свою дочь, Елену, весьма образованную для того времени девушку, замуж за Углешу и теперь, не без основания, рассчитывал на союз с ним. Тем более что оба они неожиданно стали вассалами одного сюзерена.

— Как тебе нравится наше нынешнее положение? — негодовал Воихна. — Севастократор Деян, князь Воислав, деспот Оливер, воевода Муса, жупан Вукашин, твой брат единокровный, — все остались при своем, как и было при Душане. А мы? Мы теперь вассалы и вынуждены повиноваться каждому движению пальцев Душановицы.

— Наше время еще не приспело, кесарь, — спокойно ответствовал Углеша. — И, чует мое сердце, ждать нам недолго.

— Ждать?! — вскипел Воихна, заметавшись по комнате. — Я уже не так молод, чтобы мог чего-то лучшего ждать.

— Что же нам делать? Не браться же за оружие и идти в поход против Елены, как Синиша против Уроша. — Углеша, хотя, разумеется, и мечтал о большем, пока был доволен и тем, что управлял Серрами. Ведь еще несколько лет назад он был всего лишь простым наместником небольшого городка близ Дубровника. Но сейчас он не противился союзу с Воихной, ибо чем черт не шутит, — может быть, фортуна и повернется к ним лицом. Воихна наверняка что-нибудь придумал, иначе не примчался бы сюда и не стал заводить этот разговор.

Однако Воихна не решался сразу раскрывать Углеше все свои карты. В это время и сын мог пойти на отца войною, а не то что зять на тестя. Нужно было поначалу проверить Углешу.

— Ну да, пойдешь на нее в поход, если за ее спиной стоит Урош.

— Ты думаешь, стоит?

— Уверен. Иначе Урош не отказался бы просто так от такого лакомого кусочка. — Воихна нервно перебирал пальцами свою парчовую, отороченную соболем, шапку.

— Что же тогда делать? Голыми руками царицу ведь не возьмешь.

— Вот и я, право, не знаю, что делать. Поразмыслить надо. Потому и приехал к тебе. Посоветоваться.

Наступило молчание. Видно было, что Углеша задумался, а Воихна не хотел ему мешать.

— Не к Синише же идти с поклоном?

— Думаю, что в этом случае мы выиграем не намного больше, если вообще выиграем.

Углеша попытался поймать взгляд Воихны, но тот отвел глаза, будто чем-то заинтересовавшись в окне. Но и этого Углеше было достаточно, чтобы понять: сейчас Воихна наконец-то откроется. И Углеша не ошибся.

— Есть у меня один замысел. — Воихна теперь уже сам стал искать Углешины глаза. — Если удастся его осуществить, на нашу защиту встанет более могущественный господин, нежели Елена.

— Я не совсем понимаю, о ком идет речь.

— О Матвее Кантакузине!

Воихна замолчал, изучая реакцию своего зятя, а с этой минуты и сообщника.

— Ты считаешь, что Кантакузин пойдет на это? — как ни в чем не бывало спросил Углеша.

— Уверен! Во-первых, он довольно крепко сидит в своем Адрианополе и Палеолог оставил всякие надежды сбросить его, как это он сделал с его отцом. Во-вторых, Кантакузин жаждет расширить свои владения, неважно, за чей счет, но Палеолога ему не одолеть. И, в-третьих, разве не о воссоединении с Царьградом мечтают здешние греки? Значит, их союз и поддержка Кантакузину здесь обеспечены. А раз так, то он не преминет воспользоваться представившимся случаем. Тем более что вся их семья питает недобрые чувства к Душану, ограбившему их страну, а значит, и к самой Елене Душановице тоже.

Воихна на мгновение умолк, переводя дыхание.

— Моя властела вся пойдет за мной. На этот счет у меня нет сомнений. Теперь мне хотелось бы узнать твое слово, — закончил Воихна.

Углеша ненадолго задумался.

— Ты же понимаешь, кесарь, что мне здесь, в Серрах, гораздо труднее, чем тебе в Драме. Я даже не уверен, нет ли среди моей свиты осведомителей Елены…

— Вряд ли, — возразил Воихна. — Царица тебя ценит и доверяет тебе.

— Даже в этом случае я не могу быть уверен в полной своей безопасности, если она вдруг…

— Хорошо, — нетерпеливо прервал зятя Воихна. — Я хочу знать лишь одно: могу ли я рассчитывать на твою поддержку, если заговор удастся?

— Разумеется, — не задумываясь, ответил Углеша.

Оба заговорщика улыбнулись друг другу. Углеша предложил Воихне разделить с ним трапезу, с чем последний не замедлил согласиться, так как был невероятно голоден. Углеша кликнул Мару, служанку своей жены, и велел ей найти госпожу и сообщить, что приехал ее батюшка.

После трапезы у Углеши довольный Воихна, преисполненный самыми честолюбивыми замыслами, вернулся домой, а на следующее же утро, едва взошло солнце, отправился в Адрианополь в сопровождении всего лишь двадцати всадников, дабы не привлекать к себе излишнего внимания.

В 1341 году, умирая, византийский император Андроник III Палеолог поручил воспитание своего малолетнего сына и наследника Иоанна (будущего императора Иоанна V) Иоанну Кантакузину, представителю знатного и богатого византийского рода, чей отец, Михаил, был в свое время наместником Пелопоннеса. Согласно завещанию Андроника III, Иоанн Кантакузин провозглашался регентом и правителем Византии до совершеннолетия Иоанна Палеолога. Кантакузин правил более десяти лет, и ему весьма пришлась по душе роль всемогущего монарха. Однако, когда молодой император вырос, феодалы византийские потребовали от Кантакузина уступить трон законному монарху. Кантакузин отверг эти требования и узурпировал власть. Началась борьба за трон, которой и хотел в свое время воспользоваться Душан. Тем более что он принял в ней непосредственное участие. Чувствуя, что ему своими силами не удержать престол, ибо его партия начала разваливаться, да и широкие слои населения были на стороне Палеолога, Кантакузин не нашел ничего лучшего, как обратиться за помощью к своему самому могущественному соседу — Душану. Прибегнул Кантакузин и к помощи турок, позволив им переправиться через Дарданеллы и захватить Галлиполи в 1354 году, с чего, собственно, и начались турецкие завоевания на Балканах. Однако это событие стало роковым в судьбе Иоанна Кантакузина. После падения Галлиполи, крупного портового города, Кантакузин заключил с султаном Орханом мир, скрепив мирный договор еще и родственными узами — выдав замуж за престарелого султана свою дочь. После этого турки начали поход против Болгарии. Византийцы же в конце концов сильно разгневались на Кантакузина и в одну из декабрьских ночей 1354 года изгнали его из Константинополя, забросав камнями. На престол вступил законный правитель Иоанн V Палеолог, который тотчас пошел в поход на Адрианополь, где сидел наместником Матвей — сын и соправитель-басилевс Иоанна VI Кантакузина. Палеолог хотел одним ударом покончить со всеми притязаниями этого семейства на святой престол, однако Матвей Кантакузин прочно держался в своем Адрианополе, пользуясь поддержкой феодалов. Поход Палеолога окончился неудачей, и весь 1355 год Иоанн V правил империей в Константинополе, а Матвей Кантакузин был полноправным хозяином в Адрианополе и на всем нижнем течении реки Марицы на непосредственной границе с Сербией. Но конечно же он не желал довольствоваться имевшимся и стремился любыми средствами расширить свою державу. Поэтому, когда Матвей узнал, по какому делу прибыл к нему кесарь Воихна, он тут же с радушием гостеприимного хозяина встретил гостя.

— Пресвятой и превеликий басилевс, надежда наша! — Воихна, пустив в ход первое оружие свое — лесть, бросился навстречу вышедшему к нему Матвею, целуя ему руки, унизанные драгоценными перстнями из алмазов и золота, и кланяясь. — Помоги нам в праведной борьбе и в каждом доме нашем, в каждом нашем селе и крепости тебя будут почитать более, нежели отца родного.

— Встань, встань! Довольно, кесарь, — не без тщеславия произнес Матвей, вырываясь из объятий Воихны. — Расскажи подробно и не спеша, что тебя привело ко мне и в какой борьбе ты просишь меня помочь.

Матвей поднялся по двум ступенькам на возвышение, на котором стоял трон из красного дерева, инкрустированный драгоценными камнями. Воихна прекрасно сознавал, что сидящий перед ним на троне могущественный византийский феодал — не император, но величественная осанка и неприступный вид Кантакузина невольно вызывали страх перед его мощью и силой, а потому Воихна начал свою речь не без внутреннего трепета.

— С самого начала после того, как своевольный, незаконно назвавший себя императором Стефан Душан наглым образом захватил и присоединил к своим владениям большую часть исконных владений Римской империи, я воспротивился его политике и его давлению. Однако, зная крутой нрав Душана, я пытался заслужить его благосклонность, дабы получить во владение одну из вновь присоединенных областей. Когда же я добился своего и получил Драму, я тут же начал размышлять о том, как бы мне вырваться из острых когтей и хищных лап Душана. Я ничего не стал менять из существовавших здесь веками быта и традиций, не стал менять даже веру моего народа в несправедливость завоеваний Душана. Более того, я стал готовить его к восстанию против тирании Душана. Однако что мог сделать я, слабый и немощный господин какого-то жалкого кусочка земли, против всесильного и непобедимого тирана?!

Воихна замолчал, желая увидеть реакцию Кантакузина, но тот сидел, подперев голову рукою, опершись локтем о подлокотник трона и, кажется, дремал, прикрыв глаза. Но это не охладило ораторский пыл Воихны. Наоборот, он стал говорить еще громче и убедительней:

— И я затаился и стал ждать подходящего момента. Со смертью Душана он, казалось бы, наступил, но тут вмешались другие обстоятельства — в Серрах возжелала царствовать Елена Душановица, а за ней опять-таки стоит большая сила. Однако, хотя мне и не справиться с ней одному, она не так сильна, как кажется на первый взгляд. И если ты, басилевс, согласишься помочь мне свергнуть царицу, я готов передать тебе власть над всей Серрской областью. Тем более, что ко мне и к моим людям присоединился и архонт[8] серрский, великий воевода Углеша, готовый передать тебе Серры вместе с царицей и с тысячами благ.

Воихна на сей раз сказал почти все и теперь уже с ожиданием ответа посмотрел на Кантакузина. Матвей открыл глаза, доказывая этим, что он внимательно слушал, поднялся, сошел с возвышения, прошелся по зале, не говоря ни слова. Воихна тоже молча, поворачивался вслед за ним.

— Значит, ты говоришь, что Углеша отдаст мне Серры без боя? — Матвей остановился напротив кесаря.

— Несомненно. Он так же ненавидел Душана, как ненавидит его сына и вдову.

— В чем же тогда смысл твоего заговора, если ты от одного господина переходишь к другому? И только ли ненависть движет тобою и Углешей в данном случае?

— Душан тоже мне был господином, но при нем я был полноправным хозяином в своих землях, хотя мне и ненавистна была власть его. При царице же я — вассал, то есть раб ее.

Воихна замолчал, но Кантакузин уловил незавершенность мысли его и, подступив поближе, грозно взглянул на него.

— Продолжай, кесарь, я тебя слушаю.

Воихна быстро взглянул басилевсу в глаза и отступил на шаг.

— Ты прав, басилевс, я тебе еще не все сказал. Я тебе не сказал, что у меня есть маленькое условие.

Кантакузин на сей раз молчаливо ждал продолжения Воихниных речей.

— Я хочу, чтобы Драма принадлежала только мне, — взгляды собеседников пересеклись. — Как видишь, условие мое совсем ничтожное…

— А как же архонт серрский?

— Углеша как был архонтом, так им и останется. На большее он не претендует.

Понял ли Кантакузин, что слова Воихны были самым настоящим предательством, предательством интересов своего зятя и сообщника? Даже если и понял, его это мало интересовало. Уж слишком лакомый кусок пирога ему предлагали. В конце концов, если бы перед ним сейчас стоял не Воихна, а Углеша, не говорил ли бы последний в этой ситуации в первую очередь о себе? И не думал ли его отец, Иоанн Кантакузин, в первую очередь о своем благе, узурпируя власть и провозглашая себя императором Иоанном VI? Не о себе ли заботился он сам, Матвей, когда настоял на том, чтобы отец провозгласил его своим помощником и соправителем — басилевсом? Поэтому Кантакузин не стал больше допытываться у Воихны о всех его намерениях. Лицо его смягчилось. Он понимал, что, если кесарь явился к нему с таким предложением, он предусмотрел все.

— И когда же ты хочешь, чтобы я выступил тебе на помощь?

— Как можно скорее. В данном случае время пока наш союзник.

— Хорошо. — Кантакузин снова прошелся по зале, раздумывая. — Мне нужно тридцать дней, чтобы собрать свое войско и чтобы подоспело по моей просьбе войско зятя моего, султана Орхана. Через тридцать дней жди меня в Серрах.

— Только еще одна маленькая просьба, басилевс, — просиял Воихна. — Когда будешь готов, уведоми меня заранее, ибо мне еще нужно будет оповестить Углешу.

— Хорошо, — согласился Кантакузин.

Заговор вступил в силу. Подготовка к перевороту началась. В тот же день, не теряя времени, Матвей Кантакузин послал гонцов к турецкому султану Орхану, в спешке, однако, допустив серьезнейшую ошибку — не сообщив гонцам всех вразумительных тонкостей своего дела. Были написаны и разосланы во все концы Кантакузиновых владений позывные письма с требованием к вассалам срочно собирать войско для похода и явиться к нему в город Волерен, где было постоянное место сбора, через тридцать дней. Срок такой был определен не зря — лето в полном разгаре, рожь дозревала под палящими лучами солнца, и Кантакузин рассчитывал, что за эти тридцать дней жнецы успеют собрать урожай.

Гонцам, однако, долго пришлось скакать по следам султана Орхана, пока не нашли они его в небольшом прибрежном городке Абид по ту сторону пролива Дарданеллы. Для Орхана гонцы с подобной просьбой явились весьма кстати, ибо уже около двух недель ратники, собравшиеся в то время вокруг султана, просили, даже уже начинали требовать, чтобы Орхан разрешил им переправиться через пролив во Фракию и Болгарию. До трех с половиной тысяч вооруженного сброда, который турки называли акинджиями, явившегося из разных уголков его державы, жаждало грабежа, насилия и пожаров. Давно им не удавалось поживиться трофеями, и их разбойничья душа начинала от безделья тосковать и от тоски беситься. Грабить же на территории Османской империи им было запрещено под страхом смертной казни. Вот тут и подоспели посланцы Кантакузина, свояка султана. Бегло прочитав его хрисовулю, султан искренне обрадовался. Не поняв из письма, для чего Матвею нужно было войско, он решил, что целью нового похода был грабеж земель Палеолога. А для грабежа лучшего войска, чем то, которое было у него сейчас под рукой, и не найти. Таким образом, Орхан одним выстрелом хотел убить сразу двух зайцев — отделаться от надоевшего ему сброда и не оставить без ответа просьбу Кантакузина.

Султан вызвал к себе санджакбега[9] Омера-пашу. Местный управитель, дрожа от страха, не зная, чем вызвано приглашение к повелителю, тотчас же явился. Как и положено по ритуалу, поцеловав падишаху ногу, обутую в красный сафьянный сапог, санджакбег поднялся, но спину разогнуть не посмел. Так, согбенный, он и выслушал речь султана.

— Родственник мой, санджакбег Адрианополя Матвей, сын отца жены моей Иоанны, просит военной помощи в весьма важном военном походе против врагов своих. Я не могу отказать ему в его просьбе, ибо мною движут родственные чувства, и решил тут же ответить ему. Сколько сейчас у тебя воинов под оружием?

Омер-паша понял, что нынешний визит к султану ничем опасным для него не грозит, и впервые осмелился выпрямить спину.

— Около одной тысячи сабель, мой великий падишах, — ответил санджакбег.

— Срочно собери их всех здесь, в Абиде, по пять своих всадников перемешай с сотней акинджиев и сам во главе этого войска отправляйся в Адрианополь к Кантакузину и делай все, что он тебе прикажет.

— Слово падишаха — закон для его верноподданных, — покорно склонил голову Омер-паша.

— Теперь ступай и через два дня можешь отправляться в путь. — Орхан поднялся, санджакбег упал перед ним на колени и снова поцеловал загнутый кверху носок его красного сафьянного сапога.

Когда всадники регулярного войска Омера-паши были перемешаны с отрядами акинджиев — нерегулярной конницы, собиравшейся лишь при необходимости военного похода, которых султан обычно выпускал перед битвой для наведения страха на жителей и которые обладали необузданным нравом и не признавали никакой дисциплины, — были позваны посланцы Кантакузина, дабы указывали путь к его владениям. Таким образом, все это ловко сымпровизированное султаном войско бодро двинулось в путь, подстегиваемое надеждой на скорую наживу.

Однако, когда это войско увидел в предместьях Адрианополя Матвей Кантакузин, он ему совсем не обрадовался, так как до конца срока, им же самим назначенного, оставалось еще целых двенадцать дней. Но делать было нечего, ибо отступать от намеченного — не в правилах Кантакузина. Снова гонцы из Адрианополя поскакали во все концы Матвеевых владений, чтобы поторопить со сбором войска, но отовсюду следовал один ответ: раньше прийти не сможем, будем в точно назначенное время.

Время же для Кантакузина было дороже золота. С первого взгляда он оценил войско, присланное ему Орханом. Удерживать его от грабежа было очень трудно, а о том, чтобы держать его в Адрианополе целых десять дней до тех пор, пока не соберется его собственное войско, не могло быть и речи: турки просто-напросто перестали бы ему повиноваться и начали грабить его собственную землю. Тем более что сделать это сейчас было не так уж и трудно — большинство крестьян работало в поле и оборонять поселения было практически некому. Самым лучшим выходом для Кантакузина было сейчас же двинуться в поход с теми силами, что на данный момент находились в его распоряжении. Спешно собрав в окрестных поселениях несколько сот вооруженных крестьян, мирно трудившихся на своих полях, присоединив к ним свою личную гвардию в пятьсот всадников, он вызвал к себе всех стратигов-воевод, в том числе и Омера-пашу с командиром акинджиев.

— Ситуация сейчас такова, что мы должны выступить в поход против наших заклятых врагов Неманичей, — Кантакузин счел необходимым открыть туркам свои планы, чтобы они знали, для какого предприятия их сюда прислали, и хотя бы таким образом сделать их более управляемыми. — Ежели мы нынче упустим свой шанс, то нам никогда больше не удастся вернуть себе земли Великой Римской империи. В Серрской области существует заговор против королевы[10] Елены, во главе которого стоит драмский господин, кесарь Воихна, и другая сербская властела. Кесарю я уже послал гонца с известием, что выступаю в поход со своим войском. Воихна нас будет ждать со своим отрядом под Серрами. Вместе с ним мы легко возьмем этот город, так как его архонт, воевода Углеша, тоже состоит в заговоре. Серры и должны стать нашей точкой опоры в дальнейшем продвижении на запад. Поэтому я хотел бы попросить тебя, уважаемый Омер-паша, удерживать своих подчиненных от грабежей до занятия Серр. За немалое вознаграждение, разумеется, я об этом прошу. После победы же у вас будет еще достаточно времени для наживы. Это я тебе и твоим воинам обещаю.

Услужливый, но хитрый санджакбег покорно склонил голову и тут же взглянул на своих воевод-баши.

— Воля достославного падишаха является законом для всех нас, его рабов и слуг. Когда падишах посылал меня к тебе, он сказал: «Смотри, Омер-паша, слушайся приказаний Кантакузина, как моих собственных», — санджакбег, явно чего-то ожидая, покорно взглянул на Матвея. — Раз ты хочешь, чтобы было так, как ты хочешь, так и будет. Тем паче, что ты обещаешь отдать в наше распоряжение всю Серрскую область и к тому же за немалое вознаграждение.

Кантакузин понял слишком прозрачный намек, и вскоре туго набитый кошель оказался в руках санджакбега.

Это было вечером. А рано утром следующего дня пятитысячное войско Матвея Кантакузина тронулось в путь, оставляя за собой столбы пыли и радостные лица жителей, которые тем самым избавлялись от незваных и непрошеных гостей.

Однако гонец Кантакузина, прискакавший в Драму, не застал кесаря дома, так как тот, пытаясь собрать вокруг себя как можно большее число властелы, в это самое время гостил на севере области у господина Гргура Обрадовича. Заручившись поддержкой последнего, Воихна со своим отрядом в сорок дружинников, одетых в легкие латы всадников, скакал по дороге, ведущей в Серры. Июньское солнце нещадно жгло землю, и, если бы не прохладный ветер, дувший с запада, тяжело бы пришлось и кесарю, и его свите. Впрочем, им и так было нелегко.

— Хоть бы какая тучка закрыла это проклятое солнце, — тяжело пыхтел скакавший рядом с Воихной его конюший и оруженосец Драгомир.

— Да, я бы не прочь сейчас и под дождем помокнуть, лишь бы стряхнуть с себя всю эту пыль неизвестности, — согласился с конюшим Воихна, вкладывая, однако, в эту фразу свой смысл. — Скоро будет еще жарче.

— Скорей бы уж, — противореча себе, но в полном согласии с мыслями своего господина произнес Драгомир.

— Вправо, вон, буковая роща. Может, свернем? Не мешало бы отдохнуть, — послышались голоса уставших всадников.

— Кто это там посмел поучать своего господина? — недовольно спросил Воихна, оглянувшись назад. Однако на раскрасневшихся, вспотевших от езды под палящим солнцем лицах он не заметил ничего, кроме усталости.

— Сворачивай! — приказал он Драгомиру и сам первый окунулся в спасительную прохладу зеленой рощи.

Но не успели еще всадники спешиться и расположиться на отдых, как вдали на дороге опять заклубилась пыль, золотясь в солнечных лучах до самого неба. Воихна тут же снова вскочил в седло. Воины сделали то же самое, приготовив к бою по молчаливой команде Драгомира луки и самострелы. Топот коней стремительно приближался, и вскоре уже по шуму, издаваемому копытами, можно было определить, что скакал отряд в несколько тысяч всадников. Земля дрожала и гудела, солнце скрылось в огромном облаке пыли, испуганные птицы, замолкнув, исчезли в зеленых кронах деревьев. Дружина Воихны сбилась в плотное кольцо, опустив луки и самострелы; если это были враги, то сопротивляться бесполезно, уж слишком неравны силы, а вот попытаться договориться можно было рискнуть.

Конница приблизилась настолько, что можно было различить отдельных всадников. Воихна приставил ко лбу ребро ладони, укрываясь от пробивающихся сквозь пыль солнечных лучей. Впереди всех скакал большого роста и мощного телосложения рыцарь в круглом шлеме с поднятым забралом и плотной кольчуге. Тяжелый обоюдоострый меч и железный шестопер болтались на скаку, ударяя лошадь по бокам, отчего та скакала быстрей и быстрей. К седлу вдоль крупа буланой лошади было прикреплено копье. Воихна узнал всадника и облегченно вздохнул.

— Милан Топличанин, воевода царя Уроша, — больше для себя, хотя и вслух, произнес кесарь.

Вздох облегчения пронесся и в рядах дружинников. Все расслабились, начав отпускать в адрес друг друга легкие шутки, стараясь, чтобы их не услышал кесарь.

— Ф-фу, ну и погодка! — Топличанин тоже узнал Воихну и, приблизившись, осадил взмыленного, покрывшегося пеной коня.

— Стой! — поднял руку воевода. — Можно спешиться и отдохнуть.

Многократно повторенная команда пронеслась по всему многотысячному войску, и скакавшие впереди облаченные в латы всадники, тяжело наваливаясь на своих слуг-оруженосцев, освобождали из стремян ноги и грузно соскакивали на землю. Небольшая буковая роща тут же наполнилась людскими голосами и ржанием коней. Всадники все прибывали и прибывали. Казалось, им не будет конца и роща не сможет укрыть собою всю эту огромную живую массу.

— Куда такая сила? — смутно о чем-то догадываясь, спросил Воихна у Милана после того, как они, поприветствовав друг друга, с наслаждением опустились в высокую, мягкую траву.

Милан снял шлем, обнажив свои густые каштановые волосы.

— Царица Елена прислала к Урошу гонца с известием, что против нее готовится какое-то злоумышление, и попросила императора ради своей безопасности срочно прислать ей хорошо подготовленное войско.

Эти слова, словно обухом, оглушили Воихну. Царица оказалась хитрее его самого. А может, не обошлось здесь без Углеши?.. Лицо его непроизвольно вытянулось, глаза беспомощно заморгали.

— И что, царица назвала имена злоумышленников? — с трудом проглатывая комок в горле, спросил кесарь.

— То мне неведомо.

Ржание коней перемешивалось с человеческим гулом и шелестом деревьев.

— А ты-то сам куда путь держишь, кесарь?

— Да все туда же, в Серры. Дочку давно не видел, да и с Углешей мы старые друзья. Может, у него найдутся для меня какие новости.

— И прекрасно! — довольно хлопнул себя по коленям Топличанин. — Ежели не спешишь, кесарь, то вместе завтра на заре и двинем.

— Буду только рад такой компании.

Ранним утром, намереваясь за один переход достигнуть, наконец, Серр, Милан Топличанин велел войску трогаться с места. Воихна был рядом. Царский воевода был настолько увлечен подъемом и сбором войска, что не замечал состояния кесаря. А оно после бессонной ночи было у Воихны не самое благодушное. Ведь приход в Серры двухтысячного войска круто менял ситуацию, и с этим приходилось считаться. Необходимо было срочно все обсудить с Углешей и сообщить о новых обстоятельствах Кантакузину. Сейчас только неожиданное и смелое решение могло привести заговор к успеху. В противном случае, зная крутой и беспощадный в подобных ситуациях нрав царицы Елены, можно было ожидать какой угодно кары… Царица Елена… Неужто она и вправду что-то знает, что-то пронюхала? А может, все-таки Углеша? Нет, Углеше можно верить, как самому себе. Он еще при жизни Душана проявлял строптивость, не желая во всем покоряться государевой воле. А уж тем более при Елене… Скорее всего, это был лишь страх царицы перед возможным бунтом властелы, желание чувствовать себя уверенней.

Топличанин не мог понять, что случилось с его спутником: Воихна всю дорогу молчаливо о чем-то думал, а если изредка и отвечал на вопросы, то всегда невпопад, что еще больше удивляло и злило воеводу.

Часа через три вернулись высланные воеводой вперед разведчики с коротким, но недобрым донесением:

— Там, впереди, османы.

— Сколько их? — насторожился Топличанин.

— Много.

— Сейчас самое главное их опередить. Развернуться в боевой порядок!

Приказ воеводы, передаваемый из уст в уста, всего за несколько минут долетел до хвоста растянувшейся чуть ли не на километр колонны. Топличанин вопросительно взглянул на Воихну. Естественно, тот не мог остаться в стороне.

Те, кого разведчики Топличанина обозвали османами, были на самом деле ратниками Матвея Кантакузина, с которыми он выступил в поход на сербов. Отправившись из Волерона на восток, Кантакузин прошел ущелья под Христополем, опустошив по пути окрестности древнего греческого города Филиппы и соседние сербские земли. Пройдя через Кавалу в обход Серр, Кантакузин намеревался с помощью войска Воихны заключить этот город в кольцо и затем одним ударом, полагаясь при этом, разумеется, и на помощь Углеши, покончить с ним. Однако план этот стал трещать по швам, едва его войско вступило в пределы владений Душановицы. Чуть ли не треть присланных султаном акинджиев, презрев приказы и угрозы со стороны Омера-паши и самого Кантакузина, разбрелась по окрестностям мародерствовать. И поэтому, когда Кантакузину сообщили о приближении сербского войска, он схватился за голову, ибо и та часть войска, что оставалась при нем, была не в состоянии с ходу ввязаться в бой. Нужен был отдых, так как Кантакузин, желая как можно быстрей увести эту своевольную массу подальше от своих владений, почти без остановок три дня гнал войско вперед. Говорят, иногда исход боя зависит от решительности командира. Матвея Кантакузина трудно обвинить в нерешительности (да и войско его по численности превосходило войско Топличанина), но сейчас он растерялся. Уж слишком все нескладно сложилось для него: и этот преждевременный приход османов, и сама эта неуправляемая масса акинджиев, и теперь это сербское войско, невесть откуда взявшееся. Ведь, по расчетам Кантакузина и донесениям Воихны, никакого войска здесь быть не должно. Разве что сам Воихна либо изменник, либо теперь уже пленник Елены.

— Что делать будем? — вопрос стратига Мануила вывел Матвея из задумчивости. — Войско-то у сербов немалое.

— В бой нам вступать нельзя — это гибель, — печальные глаза Кантакузина глянули вдаль, туда, где безудержно мчалась, поднимая тучи пыли, тяжелая конница сербского императора, готовая в любой момент растоптать своими копытами каждого, кто попадется ей на пути.

— Не хочешь ли ты сказать, Матвей-паша, что мы будем отступать? — Омер-паша приблизился к Кантакузину.

— Я исхожу из тех сил, которые находятся под моей рукой в данный момент, уважаемый Омер-паша.

— А разве ты не знаешь, что великий падишах, мой повелитель, использует акинджиев только перед наступлением? Отступать они не умеют.

— Если бы твои воины подождали еще одни сутки, Омер-паша, — повысил голос Кантакузин, — мы бы навязали бой сербам и разбили их. Ты же не послушал моего приказа и распустил их, и я вынужден буду пожаловаться на тебя зятю моему, султану Орхану, — слово «зять» Кантакузин выделил особо, но это, казалось, не слишком подействовало на санджакбега. Вероятно, он не очень-то верил в подобную жалобу. Во всяком случае, в ответ на это Омер-паша высокомерно заявил:

— Мой великий падишах, да продлит Аллах его жизнь, прислал меня сюда не для того, чтобы я слушал твои приказы, а чтобы мои воины взяли причитающуюся им дань в сербских селах.

— Не о том речь ведешь, Омер-паша, — еле удерживая на месте разнервничавшегося коня, прервал османа стратиг Мануил. — Время очень дорого. Погляди вперед!

— Да я один разобью этих грязных гяуров[11], — взвизгнул Омер-паша и, подняв коня на дыбы, понесся к своим акинджиям.

— Назад! — закричал Кантакузин, понимавший, что сейчас произойдет. — Не смей ввязываться в бой.

Но его окрик разбился о крупы низкорослых турецких коней, беспорядочно помчавшихся вслед за своим вожаком на стройные ряды сербского войска, приблизившегося уже на расстояние полета стрелы. Дико подвывая, турки все ускоряли темп. И вдруг словно паралич на мгновение поразил всю эту огромную массу: Омер-паша, пронзенный одновременно двумя стрелами, грохнулся наземь, угодив при этом еще и под копыта чужого коня. Еще секунда, и акинджии бросятся врассыпную, как стадо джейранов, потерявшее вожака. Спасла на сей рез мгновенная реакция Кантакузина — он бросил на помощь акинджиям сотню греков во главе со стратигом Мануилом. И Мануил увлек турок за собой. Кантакузин же получил возможность маневрировать оставшимися у него войсками. Завязалась битва. Поначалу Кантакузину удалось уломать фортуну, однако силы были далеко не равными: акинджии наполовину были разбиты, а другая половина позорно бежала. И только мужество греческих ратников сбило наступательный порыв сербов, которые, несмотря на это, через несколько часов входили в Серры гордыми победителями. Кантакузин, собрав оставшиеся силы, приказал отступить для ночлега на реке Панак, несшей свои воды на середине пути между Серрами и Филиппами. Он приказал разбить здесь лагерь с тем, чтобы на рассвете, когда вернутся ушедшие на разбой акинджии, тронуться в обратный путь.

Еще в разгар боя, различив в пестрой массе акинджиев одеяния византийских воинов, кесарь Воихна понял, что это было за войско. Понял он и то, что его заговор безнадежно провалился. Другого такого случая уже не будет, поэтому для него было бы сейчас лучше, чтобы Кантакузин погиб. Потому он и настаивал на продолжении битвы и на преследовании побежденных. Но Милан Топличанин, не подозревавший об этих замыслах, приказал протрубить отбой. Для воеводы теперь гораздо важнее было привести войско в целости в Серры, а там, если прикажет царица, он готов вступить в новый бой.

Поняв бесполезность дальнейших споров с воеводой, кесарь заторопился в Серры, где Углеша способен предоставить в его распоряжение в любой момент до полутысячи конников. Однако Углеша, трезво оценив ситуацию, уговорил Воихну оставить Кантакузина в покое.

— Сербы! Сербы! Спасайся, кто может! По коням!

Крики, вой и конский топот разбудили забывшегося лишь перед самым рассветом Матвея Кантакузина. Он вскочил и схватился за саблю. В этот момент в шатер вбежал стратиг Мануил.

— Что случилось? — встревоженно посмотрел на него бывший басилевс-соправитель Восточной Римской империи.

— На горизонте показалась конница. Османы вопят, что это сербы. Наши ратники поддались панике и бросились врассыпную…

— Как?! — Кантакузин рванулся к выходу, едва не сбив при этом Мануила с ног.

Ошалевшие, напуганные всадники метались в разные стороны, бросались в реку, мчались к лесу и один за другим исчезали. И только сотня дружинников адрианопольского правителя, оседлав коней, хмуро стояла несколько в стороне от шатра, ожидая приказаний своего господина. Матвей глянул в ту сторону, куда ему указал вышедший вслед за ним Мануил. Там, не спеша, обвешанные награбленной добычей, возвращались акинджии, покинувшие Кантакузина сутки назад ради грабежа мирных поселений. Когда же эти добытчики, так напугавшие своих сотоварищей, заметили мчавшуюся конную массу, они, в свою очередь, тоже решили, что это сербское войско намеревается окружить их и уничтожить. Бросив часть своего богатства, чтобы облегчить лошадей, добытчики повернули назад и, лупя каблуками в лошадиные бока, понеслись, нагоняя страх своими зверскими лицами на жителей окрестных сел, которые, покинув родные очаги, устремились под защиту крепостных стен Филипп. От всего этого бешеного топота содрогнулась земля.

Кантакузин с окаменевшим лицом долго смотрел вслед покинувшему его войску. Затем медленно повернулся к востоку, где багрово-пунцовый диск солнца начал покрываться медью, чтобы потом залить землю жаром своего золота, и опустился на колени. Прикрыв глаза, он молча перекрестился несколько раз и пал ниц, целуя землю; его широкие плечи содрогались не то от плача, не то от утренней прохлады. Дружинники хмуро следили за каждым его движением. Они тоже чувствовали, что это конец.

Властелин Гойко, владевший окрестными селами, быстро оценил создавшуюся ситуацию. Он понял, что османы чем-то смертельно напуганы и стремятся во всю прыть вырваться из этих мест. Собрав оставшихся себров[12] и посадив их на коней, он бросился в погоню, вполне положившись на поговорку — у страха глаза велики. И верно, удиравшим османам небольшой отряд властелина Гойко показался целым преследующим их войском.

Кантакузин встал на ноги, взглянул на своего слугу Гавроса, и тот молча подвел ему коня. И только когда Кантакузин удобно уселся в седле, он посмотрел на своих сотоварищей.

— У нас есть единственный шанс спастись — это как можно быстрее покинуть эту землю, ибо сербы не оставят нас в покое. Если мы до сумерек успеем добраться до Филипп с тем, чтобы ночью пройти эти проклятые ущелья, мы будем спасены.

Кантакузин тронул коня, и сотня потянулась за ним, держа путь к Филиппам.

Византиец верно заметил, что сербы не оставят их в покое. В течение нескольких часов еще двое мелких властелинов последовали примеру Гойко и со своими небольшими отрядами начали наскакивать на бегущее войско. Кантакузину приходилось замедлять темп отступления и ввязываться в мелкие стычки с наседавшими сербами, отгоняя их назад и почти без передышки скача вперед. Вскоре и жители Филипп присоединились к се брам, с особым удовольствием мстя османам за то, что те всего несколько дней назад ограбили и сожгли город и окрестности. И в данном случае не играло никакой роли то, что преследовали они греков, таких же, кстати, как и сами жители Филипп.

Вот уже впереди замаячили стены и башни Филипп. Построенные еще древними римлянами, Филиппы занимали исключительно важное положение, практически контролируя переход из Серрской области во Фракию. Расположенный у подножья Пангайской горы, город с одной стороны был окружен глубокими ущельями и крутыми, неприступными скалами, а с другой — болотами и топями, покрытыми высокими травами и камышами, которые тоже весьма затрудняли проход. Между крепостью и болотом и находился тот узкий ущельный проход, который нужно было преодолеть Кантакузину, чтобы чувствовать себя в безопасности. Но именно его уже успели перекрыть филиппцы, выдерживая остервенелые наскоки акинджиев.

Кантакузин остановился, всматриваясь вдаль.

— Туда нам дороги нет. Разве что искать свое спасение в болоте.

Стратиг Мануил согласно кивнул.

— За нами погоня, басилевс, — крикнул один из дружинников.

Матвей с Мануилом оглянулись. Теперь уже сомнений быть не могло — это сербы. И их силы намного превосходят отряд Кантакузина. К тому же его воины устали. Принимать бой было бессмысленно.

— Вперед! Вперед! Наше спасенье в ногах наших коней!

Это был последний приказ Матвея Кантакузина. Сербские всадники с каждой минутой приближались к ним. А впереди ожили и стены крепости: жители Филипп закрыли ворота и взошли на стены. Когда же всадники Кантакузина приблизились, десятки стрел, словно пчелиные жала, вонзились одновременно в человеческие и конские тела. Лучники опустили свои луки, лишь когда приблизилась сербская конница. Но тогда уже луки и не нужны были: тогда в дело вступили острые сабли и булавы с шестоперами. Кантакузин, окруженный двумя слугами — Кипарисиотом и Гавросом, — мчался вперед, уже не оглядываясь по сторонам. Для него сейчас было важнее спасти свою жизнь. И все бы ничего, да силы коня оказались не беспредельны — не выдержав этой бешеной скачки, конь пал. Выброшенный из седла с огромной силой через голову коня, Кантакузин на несколько мгновений потерял сознание. Тут же стрела вонзилась в живот Гавроса. Кипарисиот осадил своего взмыленного коня, спешился и оказался близ господина как раз в тот момент, когда Кантакузин открыл глаза.

— Господин, бери моего коня.

Матвей вскочил в седло и уже на полном скаку крикнул.

— Спасибо, Кипарисиот.

Но слуге уже не нужна была благодарность господина, он упал замертво, сраженный саблей подоспевшего сербского конника. Заинтересовавшись богатыми одеяниями слуг Кантакузина, сербы спешились и. подошли к лежавшему со стрелой в животе Гавросу.

— Не иначе сам Кантакузин, — бросил один.

— Эх, кабы его в лицо знать, — невысокий светловолосый серб подошел к Гавросу и выдернул из его живота стрелу.

Почувствовав минутное облегчение, Гаврос открыл глаза.

— Кантакузин небось отсюда уже далече, — добавил третий.

Поле было чистым: ни османов, ни преследующих их сербов уже не было видно, они оказались где-то в стороне. И только какой-то одинокий всадник скакал на расстоянии двух полетов стрел.

— Кантакузин еще не так далеко, — превозмогая боль, произнес Гаврос. — Во-он тот конник, которого вы… видите… и есть Кантакуз…

Так и не договорив, Гаврос снова закрыл глаза. На сей раз навсегда.

— Э-э, да, возможно, он и прав. Ну-ка, давай за ним.

Сербы вскочили на коней и помчались в погоню. Но расстояние было слишком велико. Достигнув первых камышовых зарослей, Кантакузин резко осадил коня и соскочил на землю. Камыши были высокие, выше человеческого роста, трясина колыхалась под ногами, но идти было можно.

Поняв бессмысленность такой погони, сербы повернули к крепости, управитель которой немедленно приказал доставить ему охотничьих псов. Расчет его был прост и верен — запутавшись в трясине и камышах, Кантакузин далеко не уйдет. И вот уже ратники, натравив псов, нырнули в заросли. Поиски были не слишком долгими, и к вечеру измученного, едва не разорванного псами связанного Кантакузина привели в крепость. Тотчас же в разные стороны помчались гонцы, в поисках господина Филипп кесаря Воихны. Уже на следующее утро Воихна узнал, что Кантакузин пленен. Не раздумывая, он с двадцатью дружинниками поскакал в Филиппы, размышляя по пути, как же ему теперь быть, как поступить с пленником и сообщить ли о пленении Кантакузина своему сюзерену — царице Елене.

Воихна поднялся на третий ярус башни, где в отдельной камере находился под стражей Матвей Кантакузин. Выслав стражников, Воихна остался с Кантакузином один на один. Несколько секунд два бывших заговорщика молча смотрели друг на друга. Злоба и ярость сверкали в глазах одного, смущение и испуг написаны были на лице другого.

— Бог свидетель, Матвей, совсем не то мыслилось в голове моей. Совсем не так должны мы были встретиться, — еле выдавливал из себя Воихна. — Провидение дьявольское, видать, шепнуло Елене о нашем сговоре. Вызвала она из Скопле войско. И твое счастье, что сейчас перед тобой стою я, а не Милан Топличанин.

— Тебе ли, изменнику, о моем счастье заботиться?! — процедил сквозь зубы Кантакузин и отвернулся. Больше он не желал ничего говорить.

Пленника по приказу Воихны переправили в Драму. Кесарь делал все, чтобы хоть как-то сгладить свою вину перед Кантакузином. Он окружил его заботой и вниманием и стражникам приказал выполнять любую его прихоть. Более того, он пообещал Кантакузину, что, коли будет его воля, отпустит он его с Богом домой. Единственно, что держало Воихну в неизвестности и удерживало от каких бы то ни было действий — это отношение к пленнику царицы Елены. Ведь она на правах сюзерена могла потребовать столь знатный трофей себе. А Кантакузин мог бы еще пригодиться кесарю для дальнейших планов. И Воихна рискнул. Рискнул поехать к Елене лично и просить у нее разрешения отпустить Кантакузина восвояси. Но дорога оказалась несчастливой — Воихна нежданно заболел и провалялся в постели в замке одного из своих властелинов целых двадцать пять дней. Лишь после этого он, наконец, попал в Серры. Елена приняла его любезно — ведь он вместе с Миланом Топличанином разбил проклятого Кантакузина и спас ее и ее державу от позора завоевания. Узнав о просьбе кесаря, царица поначалу пыталась отговорить его от столь неразумного шага, но, поскольку Воихна упорно продолжал настаивать на своем, благосклонно разрешила поступать с пленником, как его душе будет угодно. В приподнятом настроении возвращался Воихна в Драму. Но там его ожидал новый удар.

Иоанн Палеолог, узнав о поражении и пленении Кантакузина, воспрянул духом. Он быстро собрал войско и за три перехода оказался в окрестностях Адрианополя. Столица Матвея Кантакузина сдалась без боя. Это случилось так быстро, что семья Кантакузина — жена Ирина, сестра Иоанна и ее дети не успели покинуть город. Но Палеолог благожелательно, вопреки наговорам советников, отнесся к семье пленника. Поставив в Адрианополе своего архонта, Иоанн вернулся в Перифеорион и послал гонцов к Воихне, которым было поручено выкупить у кесаря Матвея за любую цену. Воихна и слышать об этом не хотел. Но гонцы не сдавались; они сообщили, что города Матвея заняты, а жена и дети в плену. Кесарь понял, что Матвей Кантакузин ему больше никогда не пригодится. Гнев заполнил его душу. Он дал приказ ослепить пленника. Но гонцы, чудом перехватившие этот приказ, пригрозили Воихне, что в таком случае он не получит ничего, ибо император Иоанн повелел доставить Матвея целым и невредимым. За это он платил большие деньги. И Воихна сдался.

«Ради защиты отчей земли от посягательств на нее и ради упрочения благоденствия и мира среди подданных царства моего, я, в Христа-Бога благоверный, царь Стефан Урош V, господин всем сербам и грекам, и Поморью, и Западным землям, объявляю состояние войны с нерадивым братом отца моего, отступником и самозванным царем, дядей царства моего Симеоном». Такая грамота, написанная красными царскими чернилами с личной подписью и золотой печатью Уроша, была объявлена глашатаями во всех концах Сербской империи, как на юге, где происходило непосредственное столкновение двух царствующих особ, так и на севере, где эти неурядицы и распри наиболее отчетливо выразились в недовольстве дубровницкой колонии в городе Железник, ибо бесконечные столкновения мешали дубровчанам спокойно торговать (а это было основным их занятием) и даже более того — подвергали их жизни ненужной, а главное, бессмысленной опасности.

Терпение Уроша кончилось, несмотря на его безвольность. Он пошел на этот шаг, чтобы окончательно разделаться со строптивым дядей, который своими набегами приносил всей сербской земле не меньшие убытки, чем страшная засуха 1357 года. Симеон принял вызов. Оба войска — и Симеона, и Уроша — начали готовиться к войне. Летом 1358 года они направились к Скадару, расположенному на берегах живописной реки Бояны в Зете. Во главе сербского войска ехал на буланом в яблоках коне, покрытом украшенной бисером попоной, сам император Урош. Возглавил он войско не для того, чтобы во время битвы командовать им (он, воспитанный смиренными монахами, не умел этого делать), а скорее, для самоуспокоения, чтобы собственными глазами наблюдать разгром Симеонова войска, в чем Урош нисколько не сомневался. Костурскую армию возглавлял сам Симеон, который, в отличие от племянника, собирался это делать и во время боя. Костурского царя нельзя было обвинить в дилетантстве, однако он не принадлежал и к тем полководцам, которые, имея под рукой пять тысяч воинов, способны разгромить пятнадцатитысячную армию врага.

Оба войска остановились на огромном поле в километре друг от друга. Их разделяла почти пересыхающая летом речушка. Они хорошо видели, что делается в противоборствующем стане. Симеон, глядя на белый шатер Уроша, сжимал кулаки в бессильной ярости. То же самое делал и Брюкнер, наблюдая за тем, как вернувшийся из Дубровника специально для этого похода Пальман скакал от одного своего полка к другому, указывая своей железной рукой в сторону лагеря Симеона.

Тактика Уроша была простой: имея трехкратный численный перевес над армией Симеона, он предоставил противнику право первого удара. На военном совете в присутствии императора было решено дать возможность Симеону наступать (что для него, если он хотел победить, было единственно верным) с тем, чтобы он раскрылся. А в открытом бою главное слово должны были сказать рыцари Пальмана. Поэтому армия Уроша выстроилась в бесконечную (и в длину, и в глубину) линию и спокойно ждала. Ждал и Симеон. Ждал и не мог понять, почему не наступает противник. Ропот прошелся по рядам ратников Симеона. Они требовали сигнала к бою. Симеон же, казалось, ничего не замечал. Он наконец понял замысел Урошевых воевод, и это его еще больше злило, так как он не хотел начинать бой первым. День клонился к вечеру. И та, и другая стороны бездействовали. Но если воины Уроша имели возможность подменять друг друга и таким образом отдыхать, то Симеон своим ратникам такой возможности не давал, так как боялся, что именно в момент подобной пересменки и двинется на него вся эта лавина щитов и копий, остановить которую уже будет невозможно. Причем и самому Симеону приходилось постоянно бодрствовать, ибо он не без основания считал, что его сонным может поднять на копья его же собственная озверевшая от жары и усталости армия. Так и стояли оба войска друг против Друга день, ночь и еще полдня. После полудня, так и не решившись развязать бой, Симеон приказал отступить. Это было полным его поражением и признанием неправомерности собственных притязаний на сербский престол. Урош ликовал. И второй натиск врагов империи (первым он считал заговор Кантакузина) ему удалось остановить, что говорило о еще довольно крепком организме Сербской империи.

Но если соплеменники отвернулись от Синиши, то судьба по-прежнему благоволила ему. Из-за своей беспощадной политики по отношению к албанцам деспот Никифор Орсини стал терять почву под ногами. Ему становилось все труднее бороться с этим упорным и упрямым народом. К тому же сербы становились все смелее и наглее. Он чувствовал, что скоро должна наступить развязка, и, возможно, не в его пользу. И только Мария, верная и преданная его супруга, родная сестра Матвея Кантакузина, как могла, утешала и старалась поднять его боевой дух. Но Никифор понимал, что жена — союзник хоть и верный, но слабый, если не сказать — беспомощный. А ему сейчас нужны были сильные союзники. И он начал их искать в стане своих врагов. Стратилат, его первый советник, нашел для него самый короткий путь к союзу, который, впрочем, не был устлан розами, ибо требовал ломки многих, нерушимых ранее преград. Стратилат предложил Никифору посвататься к сестре царицы Елены Феодоре. Женитьба на ней позволила бы ему упрочить свои позиции в Фессалии и Акарнании, поскольку в таком случае сербы перестали бы на него нападать. Кроме того, это несколько усмирило бы и албанцев. Первой почувствовала перемену в Никифоре его супруга Мария. Никогда не позволявший себе возвышать на нее голос, он вдруг стал с ней суров и всякий раз раздражался при ее виде.

Когда Никифор получил известие, что его гонцы успешно ведут переговоры о браке с царицей Еленой, он велел жене отбыть срочно в Арту, город в Акарнании, архонту же Арты приказал держать свою супругу в строгости и не позволять ей общаться с миром. Однако Мария вызнала причину своей опалы. Все еще любя мужа, она послала Никифору письмо с покаянием в тайной надежде, что все еще образуется. Но было уже поздно — Никифор подписал соглашение, что он свою супругу передает сербам, а сам будет венчаться с Феодорой.

Албанцам это послужило основательным поводом для нового давления на деспота. Они взяли Марию под свою защиту, помогли ей переправиться на Пелопоннес к ее брату, деспоту Мануилу Кантакузину. По дороге туда ее с восторгом приветствовали албанцы. Вскоре они решительно потребовали, чтобы Никифор отказался от брака с Феодорой и вернул законную жену. Растерявшийся, заметавшийся Никифор вынужден был в конце концов согласиться на это. Но смертный час его был уже близок. Летом 1359 года под Ахелоем произошла решительная схватка деспота Никифора Орсини с албанцами. Всю свою силу и злость бросил он в этот день в бой. Но его сила столкнулась с другой силой, а злость с яростью. И деспот был убит.

А это означало, что снова пришло время Симеона Неманича-Палеолога. Весь Эпир, вся Этолия, Акарнания и Фессалия признали его власть и присягнули ему на верность как своему царю после того, как пали (впрочем, и не особо сопротивлявшиеся) города-крепости Арта и Янина. Симеон тотчас же перенес столицу из Костура в фессалийский город Трикалу. Теперь Симеон Палеолог, царь греков и сербов, как гласили его титулы, получил возможность одаривать щедрой царской рукой своих верноподданных не только титулами, но и землями. Тем самым, пожалуй, он достиг главной цели своей жизни.

То ли Бог смилостивился над их семьей, вняв их мольбам, то ли искренние моления в церкви благотворно повлияли на чрево Милицы, то ли природе было угодно поначалу шутить над ними с тем, чтобы потом, по прошествии семи лет, щедро их вознаградить, но, как бы то ни было, Милица на восьмом году своего замужества, в день святой Параскевы-Пятницы, преподнесла в подарок мужу Златану первенца — толстенького карапуза-наследника. Его назвали Георгием — Джюрой. Через год родился еще один мальчик. Надеялись, что он будет таким же крепким и выносливым, как Джюра, но он умер, не прожив и четырех месяцев, от оспы. То был страшный год. По всей Сербии гулял свирепый голод, бушевала жестокая засуха. Горели не только хлеба, но и села. Милица тогда тоже тяжело заболела и ничто, кажется, не могло уже ее спасти. И все-таки она выжила. Выжила и сейчас, в самый день святого Вита, 15 июня, подоив корову и подняв ведро, почти до краев наполненное пенящимся парным молоком, почувствовала резкие боли в животе. Словно судорога, разлившись по всему животу, свела ее мышцы адской болью. Застонав, она с трудом поставила ведро на землю, стараясь не расплескать молоко, и обхватила грубыми, мозолистыми руками толстый круглый живот. «Начинается, — пронеслось у нее в голове. — А Златко еще не вернулся. Кто же мне бабку Радославу призовет?» «Ой!» — она уже не могла сдерживаться от крика — он рвался из груди наружу, будто этим хотел несколько облегчить ее муки. Как на грех, и соседок дома нет. Она добрела до изгороди, затем вернулась в дом и, уже почти совсем обессилев, дошла до хлева, упала, подмяв под себя побольше сена и, то бледнея, то заливаясь краской, то покрываясь испариной, то дрожа от озноба, вся сомлев от натуги, начала рожать. Она настолько измучилась и устала, что, когда, наконец, услышала прорвавшийся крик новорожденного, на несколько мгновений впала в беспамятство. Затем, очнувшись как от толчка, она подняла голову и не услышала, но почувствовала, что ее младенец начинает задыхаться. Пересилив свою немощь, она нащупала рукой холодное лезвие ножа и, вся дрожа от натуги, приподнялась и перерезала пуповину. Аккуратно, насколько позволяли дрожащие пальцы, завязала ее. Взяла младенца на руки. Снова родился мальчик. То-то Златан обрадуется. Бережно завернув сына в подол юбки, она, еле переставляя ноги, пошатываясь, пошла в дом.

Вскоре вернулись с поля и Златан с Джюрой.

От природы здоровый и сильный, мальчишка в свои три года выглядел на все пять. Обласканный ветром, солнцем и чистым воздухом, Джюра всегда казался свежим и бодрым, и отец с удовольствием брал его с собою в поле: пусть сызмальства привыкает к земле, к труду. Это пригодится в жизни. Да и откуда человек черпает свои силы, как не от матушки-земли. И сам Джюра с радостью бежал за отцом, молча, никогда не жалуясь, приноравливаясь к быстрому отцовскому шагу. Соседи искренне удивлялись силе и выносливости малыша. И втайне завидовали Златану. А Златан был полон сил и добр, крепок телом и независтлив. Он мог заражающе радоваться солнцу и весело смеяться под заунывный шум дождя за окном.

И только редко, очень редко у Златана на душе становилось тяжело и грустно. Так вот, например, как в этот день. И настроение отца живо передалось Джюре. Он всю дорогу домой хныкал и о чем-то канючил.

— Что ты хочешь, сынок? — не замедляя шага, спросил Златан.

— Хлеба-а! Я есть хочу, — семенил за отцом, быстро перебирая ногами, Джюра.

— Не плачь. Придем домой и поешь.

— Я хочу сейчас есть. Не хочу идти домой. — Джюра сел на землю.

— Что с тобой, сынок? Ты никогда не плакал в дороге. — Отец присел на корточки и обнял мальчика за плечи.

— А с тобой что случилось? Ты всегда пел и шутил со мной в дороге. — Две сверкающие в сумеречном свете слезинки застыли у самой переносицы Джюры.

Златан невесело улыбнулся.

— Не до песен сейчас, сынок. Опять голодно будет нам в будущем году.

— Почему?

— Потому что в земле вся влага кончилась, а дождя все нет. Как бы пожар не случился и не сгорели наши ячмень с рожью. Что за напасти преследуют нашу землю в последние годы?!

Златан вздохнул и быстрым шагом пошел дальше. Притихший Джюра побежал следом. Когда они пришли домой, их встретила измученная, но улыбающаяся Милица с маленьким Иваном на руках. Плохое настроение Златана испарилось подобно влаге в жаркий день после дождя. Он с любопытством принялся разглядывать младенца, пытаясь в нем самом, в его маленьком сморщенном тельце прочитать или, по крайней мере, разгадать его дальнейшую судьбу. Однако ничего прочитать так и не сумел и только поцеловал младшего сына в крохотное родимое пятнышко, выступившее над правой бровью.

Венгерский король Людовик I Великий, из рода Анжуйских, все больше расправлял крылья. Он начал задыхаться в своей маленькой Венгрии и строил планы захвата короны Священной Римской империи, что поставило бы его во главе всей католической Европы. Но начинать всегда нужно с малого. А «малым» для Людовика Великого было овладение всем Балканским полуостровом, странами (пусть и некатолическими), непосредственно соседствовавшими с Венгрией. А для этого нужно было воевать с сильной республиканской Венецией, господствовавшей на побережье Адриатического моря и не раз в былые времена бивавшей венгерских монархов. Но то было в былые времена. Сейчас Людовик чувствовал свою силу. Найдя себе союзника в лице маленькой бановины Боснии, ни на что не претендовавшей, но зато соединявшей через себя Венгрию с Дубровником, он объявил в 1357 году Венеции войну. На стороне Венеции были сильные, но находившиеся под ее верховной властью город-республика Дубровник и свободный город Котор на балканской стороне Адриатики. Симпатии к Венеции питала и довольно могущественная Сербия. Большим подспорьем для республики был и сильный флот. Но Людовик и не стремился воевать на море. В начале 1358 года война закончилась полной победой Венгрии, а Венеция потеряла многие свои владения, в том числе и верховную власть над Дубровником и Котором. Большое вече Дубровника, законодательный орган республики, изгнало венецианского князя, управлявшего городом, и признало своим сюзереном Людовика.

Ничто уже не грозило Людовику — победа над Венецией не могла уже ускользнуть от него, и венгерский король пригласил к себе в Буду молодого боснийского бана Твртко Котроманича, в 1353 году пятнадцатилетним вступившего на боснийский престол, наследовав его от своего дяди Стефана Котроманича, дочь которого, Елизавета, была сейчас женой Людовика. Это была практически первая встреча властвующих особ, и Людовик, на правах старшего, да к тому же родственника, поначалу обласкал бана, а затем, 17 июля 1357 года, заставил его подписать соглашение, по которому Босния из союзника превращалась в вассала, а сам бан Твртко становился не государем, но управителем венгерского короля в Боснии. По этому соглашению Твртко вынужден был отдать Людовику часть Хумской области, охватывавшую верхнее течение реки Хум, которую Твртко всего несколько лет назад отвоевал у Сербии. Твртко обязался быть верным королю и помогать ему войском всякий раз, когда Людовик того потребует. Он обязался подвергнуть гонениям еретиков-богомилов, нашедших себе в Боснии пристанище. А чтобы все эти обязательства неукоснительно выполнялись, сам Твртко или его младший брат Вук обязаны были непрестанно находиться при дворе венгерского короля. Таким образом, Людовик в любой момент мог вызвать беспорядки в Боснии в случае, если бы Твртко отказался выполнить какой-либо указ короля. По истечении сорока дней этого своеобразного дворцового ареста Людовик с Богом отпустил бана Твртко домой.

Следующей целью завоеваний Людовика была еще одна его соседка — самая могущественная соперница Венгрии — Сербия. Король только искал причину, которая позволила бы ему вторгнуться на сербскую территорию. И причина эта не заставила себя долго ждать.

В северной части Сербии, в так называемой Мачве, что на самой границе с Венгрией, летом 1358 года разгорелась нешуточная распря между владетелями Браничева братьями Брайко, Радославом и Бранко Растислаличами и их соседом, державшим Кучево, властелином Жарко. Настало время, когда территориальные споры могли решаться только силой оружия, ибо царь Урош не успевал решать свои многочисленные проблемы. Дай Бог ему справиться с главным — в то время это была борьба с дядей Синишей-Симеоном. Почувствовав такую слабинку государя, многие великаши, особенно крупные, да и крупная властела, желая урвать каждый для себя еще кусок-другой землицы, стали сгонять с насиженных мест властелу среднюю и мелкую. Однако последние далеко не всегда «соглашались» с подобным изгнанием и частенько начинали огрызаться. Начиналась борьба не на живот, а на смерть, в которой, как правило, мелкий властелин либо принимал почетную смерть, либо попадал в полное вассальство. Но бывали и исключения.

Поняв, что в одиночку (даже всем троим сразу) им не одолеть более сильного властелина Жарко, а защиты у Уроша искать бесполезно, братья Растислаличи пошли на отчаянный и рискованный шаг. В одну из ночей, тихих и безлунных, Бранко Растислалич со своим слугой тайком переправился на лодке на противоположный берег Дуная и оказался во владениях венгерского вельможи, королевского палатина Николы Гары. Описав ему свое положение, Растислалич попросил у Гары помощи, за что согласился перейти в католическую веру и признать власть венгерского короля. Никола Гара пообещал прийти Растислаличам на подмогу, а для начала ссудил им золото. И тут же послал гонца к королю Людовику. Ободренный Растислалич вернулся домой, к братьям, и борьба с Жарко разгорелась с новой силой. Когда сообщение об этой распре дошло до Уроша, он тут же послал в Браничево гонца с наказом примирить властелу. Едва расправившись с южным врагом — Симеоном, Урош ни в коем случае не хотел допустить, чтобы поднялся враг северный и куда более могущественный — Людовик, ибо император не исключал возможности вмешательства венгерского короля в распрю приграничной властелы. На сей раз Урош верно оценил обстановку, однако гонец, посланный им к Растислаличам, опоздал. По тайному согласию Людовика, Никола Гара отдал приказ переправиться через Дунай части своего войска, чтобы оно оказало помощь Растислаличам. И повернуть события вспять оказалось уже невозможно. Началась настоящая война между Растислаличами и владельцем Кучево властелином Жарко, которая продолжалась с переменным успехом вплоть до весны 1359 года, то есть до того момента, когда Людовик официально объявил войну Сербии и направил туда половину своего регулярного войска во главе со все тем же Николой Гарой. Сам Людовик не спешил появляться в Сербии. Он не желал выглядеть в европейских дворах завоевателем. Он добивался того, чтобы папа римский взял его под свое покровительство, а потому слал ему в Авиньон послание за посланием, пока, наконец, не добился своего: папа Иннокентий VI признал поход Людовика на Сербию «крестовым походом против врагов католической веры», а самого Людовика поставил во главе этого «похода». И только после этого Людовик сел на коня, и в мае 1359 года вторая часть венгерского войска переправилась через Дунай.

Царь Урош едва не остался у разбитого корыта. Его фаворит, князь Воислав, уже давно вынашивал планы расширения своей собственной державы за счет дубровницких земель. Воинственный пыл князя Урошу поначалу удавалось сдерживать. Так, он разрешил князю Воиславу получать от дубровчан святодмитровский налог, который Республика Святого Влаха ежегодно платила Сербии за право беспошлинной торговли на всей территории Сербского царства и право проезда через Сербию в другие Балканские страны. Две тысячи золотых перперов, составлявшие этот налог, на некоторое время остудили воинственность князя Воислава. Однако не надолго. И вскоре его ратники возобновили наскоки на земли республики, предавая их огню и грабежу. Естественно, в момент наступления на Сербию Людовика Великого не могло быть и речи, чтобы царское войско возглавил Воислав Воинович, лучший воевода Уроша. После смерти прославленного деспота Оливера, непобедимого воеводы Душана, царское войско в походах всегда возглавлял князь Воислав.

Но, как говорят, худа без добра не бывает. Узнав о царских неприятностях, жупан призренский, чельник Вукашин, понял, что пробил его час. Теперь или никогда! Время тогда было такое, что достаточно оказывалось одного дня, чтобы любого вознести на недосягаемую высоту, но этого же дня было вполне достаточно и для того, чтобы навечно засадить человека в непролазную болотную трясину прозябания.

Итак, узнав, что Людовик Венгерский перешел границу Сербии, чельник Вукашин, сын Мрнявы, во главе своей призренской дружины отправился ко двору императора и через три дня загнанный в угол сплошными неудачами Урош поставил Вукашина во главе царского войска. В этот момент на сербском небосклоне и вспыхнула звезда Вукашина, силу и коварство которого вскоре ощутили на себе все сербские великаши.

Что касается открытой схватки с армией Людовика, хорошо обученной и организованной, одной из сильнейших в Европе, то здесь Вукашин не питал никаких иллюзий. Он понимал, что победить венгров в открытом бою можно было лишь чудом. Это понимали и все сербские воеводы, составившие военный совет. И все же, именно надеясь на это чудо, а также на неожиданность маневра и нападения, Вукашин решил дать бой Людовику. Одновременно были посланы гонцы в окрестные села с призывом в случае неудачи сербской армии бежать со всем своим скарбом и припасами в горы и леса Рудничного хребта до самого Рудника, а властела местная получила указания, как действовать с военной точки зрения. Призыв был правомерным и своевременным, ибо Людовику не понадобилось и трех часов, чтобы разгромить Вукашина. Сербское войско начало быстро и, надо отдать должное Вукашину, организованно отступать. Армия Людовика на крыльях победы неслась к крупнейшему городу Северной Сербии Руднику, входившему во владения старшего брата князя Воислава жупана Алтомана Воиновича. Казалось, ничто уже не сможет помешать Людовику смять, раздавить и обесчестить зазнавшуюся Сербию. Однако в данном случае посланник папы римского крупно просчитался, и крестовый поход против Сербии оказался под угрозой. Против Людовика была применена новая в то время, непривычная и в то же время весьма эффективная тактика ведения войны — партизанские налеты. Небольшие вооруженные отряды сербов во главе со своим властелином совершали ежедневные и еженощные вылазки и наскоки на венгерские позиции, уничтожая не ждавших нападения ратников короля, и тут же, не ввязываясь в бой, организованно уходили в труднодоступные лесистые горы и ущелья Рудничного хребта. В одном из таких налетов, с разрешения отца, участвовал и одиннадцатилетний сын жупана Алтомана Никола. И рассказывали, что не ведал он страха и жалости. Вукашин же с войском заперся в Руднике, успешно отбивая все штурмы венгров. Так продолжалось до середины июля. Людовик постоянно терял людей в стычках с себрами-партизанами, а к большой, решающей победе все никак не мог прийти. Его армия изнывала от усталости из-за бессонных напряженных ночей. Взбешенный своим бессилием, он жег пустые села и леса, казнил страшной казнью любого, случайно попавшего ему в руки серба и даже боснийцев, подданных его вассала, бана Твртко. Но Людовик понимал, что бесконечно так продолжаться не могло. В армии начинался голод, ибо себры, бежавшие в горы, уносили с собой почти все съестные припасы и угоняли скот, а того, что оставалось, было слишком мало, чтобы накормить многотысячную армию. Людовик отдал приказ отступать.

Вукашин оказался в роли победителя. Великий Людовик был посрамлен, и единственное, что ему удалось сделать в этой войне, — это присоединить Кучево к вотчине Растислаличей и признать их вассальские повинности.

Ничто больше не могло сдерживать князя Воислава. Ни заискивания, ни дары дубровчан в 400 и 500 перперов уже не помогали. И однажды, в конце лета 1359 года, посланник республики Павел Гундулич услышал такие речи грозного дубровницкого соседа:

— Я тотчас же выступаю с войском на Железную Плочу. Там я со всем войском расположусь лагерем и в добычу себе возьму всю Дубровницкую область. Даже церкви не пощажу. Кроме того, отберу у вас Стонский Рат, так как он мой. Я — хумский князь, а Стонский Рат — резиденция хумских князей, значит, он мой.

Дубровчане, естественно, такие условия принять не могли.

Князь Воислав приказал перехватывать и грабить дубровницкие караваны, шедшие из Приеполя, а в начале августа его войско опустошило жупы в окрестностях города. Надежды на помощь венгерского короля, нового сюзерена республики, было мало — тот пока еще переживал неудачу сербской кампании. И торговцам дубровницким снова пришлось раскошеливаться. В середине августа 1359 года между князем Воиславом и Дубровником был заключен мир, стоивший последнему четырех тысяч перперов.

Но мир этот оказался хрупким, как тонкой работы золотая посуда, оставленная некогда Стефаном Душаном дубровницкому купцу Марое Гучетичу. На сей раз голос подала из далеких Серр сама царица Елена. В январе 1360 года она послала в Дубровник гонцов, чтобы те вытребовали назад драгоценности ее супруга, по праву принадлежавшие теперь ей. Напрасно дубровчане показывали послам Елены грамоту, писанную красными чернилами и заверенную личной золотой печатью Душана еще в январе 1354 года, что бывший камергер даря Марое Гучетич, покидая двор, не только вернул Душану весь депозит, но даже не имел ни копейки долга. Елена не унималась. Этим воспользовался князь Воислав, совершивший новый набег на Дубровник. А тут еще стало известно, что Людовик Венгерский готовит новый поход на Сербию, царь Урош не выдержал и поддержал требования своей матери. Большое вече Дубровника поняло, что войны с Сербией не избежать, и в июле 1361 года приказало всем своим торговцам «прийти в Дубровник или покинуть Рашку».

Однако Урош на сей раз предвосхитил этот приказ и повелел немедленно пленить всех дубровницких торговцев. Дубровчане ответили той же монетой. Они задержали сербских торговцев из Призрена, которые в то время оказались в городе. Община взяла под контроль все имущество сербских подданных, депонированное в городе, а капитану вооруженной галеры, блокировавшей Которский залив, было разрешено проплыть до Бара и отнимать все богатства подданных сербского царя. Сербия и Республика Святого Влаха оказались в состоянии войны, но военные операции против Дубровника вели князь Воислав и вольный город Котор, тяготевший к Сербии и соперничавший с Дубровником.

Война шла с переменным успехом — Дубровник, имея сильный флот, сразу блокировал Котор и наносил удары с моря по владениям князя Воислава, а тот не давал покоя дубровчанам на суше. Однако перед Воиславом возникло неожиданное препятствие — сторону Дубровника приняли укрепившиеся в Зете братья Балшичи, не желавшие, чтобы Воинович расширял свои владения за их счет. В 1361 году братья стали гражданами Дубровника и совместно с последним начали готовиться к штурму Котора. Это был первый случай, когда сербские великаши (братья Растислаличи великашами тогда еще не были) столкнулись между собой. Сербская империя дала первую трещину.

Братья Вукашин и Углеша родились в Ливне в семье бедного властелина Мрнявы. Однако природные данные Мрнявы не остались незамеченными Душаном. Он возвысил Мрняву и приблизил к себе, выделив ему во владение Прилеп с Призреном, которые после его смерти достались в наследство старшему сыну Вукашину. Углеша управлял небольшим городком на границе с Дубровником, пока его не заметила царица Елена, сделав Углешу фактическим управителем Серр.

После войны с Людовиком был замечен и оценен военный талант Вукашина Мрнявчевича, ставшего теперь частым гостем при дворе государя. Все большее и большее влияние имел он на царя. Это не нравилось не только старым великашам, возвысившимся еще при Душане, как, например, севастократору Деяну, князю Воиславу (ему особенно), чельнику Мусе, но и молодым, честолюбивым, набиравшим силу великашам — братьям Балшичам и любимцу и свадебному крестнику Душана Лазарю Хребеляновичу, молодому логофету Сербского царства. Однако Вукашин сумел найти подход к Урошу и заставить его делать так, как это хотелось великашу.

Летом 1360 года Урош отпустил бесплодную жену свою, дочь князя Воислава, и женился на дочери валашского воеводы Брайко Бассараба. Свадебным кумом был провозглашен Вукашин. После этого началось подлинное возвышение старшего сына Мрнявы. Прежде всего, Вукашин попытался прекратить никому, кроме князя Воислава, ненужную войну с Дубровником, наносившую обеим сторонам большие финансовые и экономические убытки. Особенно страдали от этого блокированные с моря которцы. Они же первыми и предложили мир. Но на них особенно были злы дубровчане, считавшие, что именно которцы злонамеренно подстрекают князя Воислава. Не видя от Котора никакой угрозы, дубровчане прежде всего искали мира с Воиновичем. Община Дубровника для этой цели использовала и прибывшее в город 29 июля 1361 года посланство сербского царя. В Дубровнике посол Уроша был встречен со всеми почестями и ему оказан высочайший прием. Еще бы — ведь послом был Марко, старший сын нового царского фаворита Вукашина. И хотя тогда Марко удалось добиться лишь того, что призренские купцы, заточенные в темницы в начале военных действий, были отпущены домой (разумеется, без своих товаров), поиски мира продолжались. Посредниками в этом деле выступили боснийский жупан Санко Милтенович, а затем и сам бан Твртко. И уже в ноябре Вече избранных постановило разрешить въезд в город «всем торговцам из Сербии, кроме людей Воислава и Котора».

Окончательное согласие сторон было заключено в Оногоште (современный Никшич) в период с 11 июля по 15 августа 1362 года, после чего Урош в присутствии сербской властелы и дубровницких послов Николы Соркочевича и Дживы Николы Гундулича подписал мирный договор. И сказал при этом Урош: «Дубровчане испугались моего царства и поссорились с братом моего царства князем Воиславом и с городом моего царства Котором… И помирил я их с братом царства моего с князем Воиславом и с градом царства моего Котором…»

Это была вторая крупная победа чельника Вукашина Мрнявчевича. Зенит его славы был не за горами.

Время проносилось так же быстро, как горный ручей, стекающий с Шар-Планинских гор и превращающийся затем в мощный всесокрушающий поток, несущий свои воды к красивому и могучему Вардару. Таким этот поток выглядел отсюда, с холмистого горного плато, покрытого сочным разнотравьем и окруженного с трех сторон лесами, а с четвертой — отрогами невысоких, но красивых гор. По плато разбрелись овцы и козы, набивая свои желудки витаминами, которых так не будет хватать в сухой, почти бесснежный, но и бестравный зимний период.

Шестилетний Иван стоял на краю плато, перед пропастью, в которой гулко звенел водный поток, и смотрел, как вдалеке, над вершиной горы, парил, расправив огромные крылья, орел, выискивая себе на земле какую-нибудь жертву. Вот он на миг застыл, закрыв своим большим телом солнечный диск, а затем, сложив крылья, камнем рухнул вниз, и Иван уже знал, что орел не промахнется, что хищный крючок его клюва и острые когти вонзятся точно в тело выбранной им жертвы. Таковы законы природы: слабый всегда становится жертвой сильного.

Джюра незаметно подкрался к брату, но в самый последний миг передумал его пугать. Он положил ему ладонь на плечо и тихо спросил:

— Увидел чего?

— Орел… там, над горой, парил орел, а потом камнем вниз.

Иван повернулся лицом к Джюре и задумчиво произнес, ни к кому не обращаясь:

— Ведь это какая смелость нужна, чтобы вот так, с такой высоты, сложив крылья, рухнуть на землю.

— Нет здесь никакой смелости, — возразил Джюра. — Он ведь не на землю падает, а на спину своей жертвы. А со спины нападают только трусы.

Братья замолчали, и было слышно, как позади и глубоко внизу громыхает поток, а впереди весело перекрикиваются мальчишки, такие же, как и они, пастушки, да сыто блеют овцы с козами. Джюра с Иваном росли дружно и весело, были одинаково сильными и умными мальчуганами, и это еще больше их сближало. Они с одинаковым удовольствием помогали отцу обрабатывать поле, а матери вести домашнее хозяйство. А родителям одним справляться становилось все труднее: силы ведь с годами не прибавлялось, а семья росла, как росло и горе утраты близких. Еще двое младенцев умерло у Златана и Милицы, не дожив и до полугода, да и маленькая, полуторагодовалая Славкица не раз уже находилась на грани смерти, и только травы, собранные и заваренные бабкой Радославой, да ее наговоры помогали выходить девочку. Значит, братьям нужно было еще со Славкицей нянчиться. Редко выпадали такие минуты, когда они могли, вот как сегодня, подняться со своими сверстниками-друзьями на плато, чтобы не только овец выпасти, но и самим вволю насладиться свободой, набегаться, надышаться, отдаться такой простой и неприхотливой мальчишеской радости.

Вдруг запела, переливаясь неповторимой трелью, пастушеская свирель. Братья переглянулись. Это играл Милко, пятнадцатилетний влах-пастух, который иногда любил сюда тайком от взрослых забираться, любил возиться с мальчишками и очень любил играть на свирели. Тогда, казалось, даже соловьи замолкали, чтобы, затаив дыхание и прикрыв в восторге глаза, вслушиваться в волшебные, чарующие звуки. Братья, как и все мальчишки, с удовольствием слушали Милкову музыку и, когда он начинал играть, прекращали всякие игры и окружали юношу тесным кольцом, не сводя любопытных и зачарованных глаз.

На этот раз братья подошли одними из последних: уж слишком далеко они забрались — на самый край плато. Но насладиться музыкой в этот день не довелось никому. Едва мальчишки сбились в круг, окружив Милко, как обе овчарки, помогавшие им пасти овец, вскочили и, повернувшись мордами к лесу, зло зарычали и залаяли, разрывая когтями землю. Овцы, сбившись в кучу, кинулись опрометью прочь, жалобно и испуганно блея. Пастушки встали. Сомнений быть не могло — приближалась стая волков. Схватив каждый свою длинную палку, мальчишки с криками и свистом бесстрашно бросились им наперерез. Только большая нужда заставила волков вот так открыто выйти из леса. Овчарки бросились за мальчишками и уже через несколько минут, опередив их, наскочили на двух первых, самых матерых, видавших виды волков. Началась схватка. По двое, по трое хищников набрасывалось на каждого пса, и туго бы им пришлось, если бы вовремя не подоспели пастушки. Первым был влах Милко. От природы сильный, хотя и невысокого роста, Милко уже первым ударом своей тяжелой палицы раскроил череп небольшого годовалого волка. Тот только и успел жалобно взвыть. Но волки вовсе не для того вышли из лесу, чтобы сражаться с собаками да нападать на мальчишек. Некоторые из них сразу ринулись за своей главной добычей — овцами, ловко обманув преследовавших их пастушков. И вот уже два матерых хищника устремились к лесу, взвалив на себя туши зарезанных ими животных. Большего, однако, волкам добиться не удалось. Трое из них навсегда остались лежать на просторном разнотравье. Этими потом, когда мальчишки угонят стадо домой, попотчуются вороны, которые уже и сейчас кружатся в синем бездонном небе, своими каркающими довольными голосами обсуждая подробности схватки. Остальные волки ушли назад, в лес. Пора было возвращаться домой и мальчишкам. Они попрощались с Милко и резкими звонкими окриками погнали вниз все еще взволнованное, взбудораженное стадо.

Наступил год 1363-й. Минул год, как умер султан Орхан. Его сын и наследник, султан Мурат I, окончательно поверил в свои силы и, трезво оценив внешнеполитическую ситуацию на Балканах, начал свой первый большой завоевательный поход по Европе. Одной из главных целей этого похода было завоевание Адрианополя, города, который еще в 125 году построил римский император Адриан. Опоясанный высокими крепостными стенами, омываемый водами рек Тунджи и Марицы, город этот имел важное стратегическое положение и поэтому превратился из некогда маленькой крепостцы в крепость, способную принять одновременно сто тысяч тяжеловооруженных воинов. После недолгого сопротивления Адрианополь пал. Мурат, оценив его положение, перенес сюда из Брусы свою столицу и переиначил название города на турецкий манер — Эдирнё.

Во время этого же похода пали Дидимотика и Чорли, большая часть Фракии была захвачена. Армия султана стала реально угрожать Константинополю. Вконец напуганный, растерявшийся император Иоанн V Палеолог разослал в разные концы и страны Европы гонцов с мольбой о помощи. Один из гонцов на взмыленном коне прискакал с личным письмом императора Восточной Римской империи в Авиньон в Вилла Нуову, тогдашнее обиталище римских пап. Папа Урбан V любезно принял византийского посланца после трехдневного томительного ожидания аудиенции, внимательно его выслушал, высказал вслух несколько наставлений, касающихся трехсотлетней давности раскола Римской империи по вине императора Константина; с удовлетворением отметил (пусть и запоздалое) благоразумие Иоанна Палеолога, согласившегося признать духовным главой христианского мира папу римского, если тот пообещает помочь гибнущей Византии, последнему крупному осколку некогда могучей империи. Папа был вежливым и любезным. Он конечно же пообещал (и в самом скором времени) помощь Палеологу, но договориться о ней конкретно папа пожелал в непосредственной беседе с императором. На этом его помощь пока и ограничилась.

Понимая, что если от папы и придет какая-нибудь помощь, то будет это не так быстро, как хотелось бы, а турецкая угроза нападения с каждым днем становилась все более реальной, Иоанн V Палеолог и его советники решили обратить взоры к своим ближайшим соседям. Но к кому? К Болгарии, с которой в последнее время были весьма натянутые отношения из-за границ на побережье Черного моря, что через несколько лет и вылилось в жестокую, но бессмысленную в данной внешнеполитической ситуации войну? Или к Сербии, которая во время царствования Стефана Душана значительно расширила свои границы за счет западных византийских земель, да к тому же отвергла византийскую патриархию, создав свою собственную, сербскую либо же печскую — по местонахождению патриарха Иоанникия в южном сербском городе Пече, за что и Душан, и Елена, жена Душана, и вся его семья были отлучены от церкви? Иоанн Палеолог выбрал все-таки Сербию — она была, несмотря на все свои внутренние неурядицы и передряги последних лет, более сильной и грозной на данный момент, чем Болгарское царство. К тому же Сербии угрожала та же опасность, что и Византии, — османские набеги. Пересилив свою вражду к сербам (из двух зол выбирают меньшее), Палеолог направил к ним посланцев во главе с патриархом Калликстом.

Однако тут возникли новые вопросы: к кому обращаться за помощью? К формальному правителю, наделенному царским титулом, Стефану Урошу? Или к наиболее могущественному феодалу — Вукашину? Решено было идти к императрице-матери, или, как ее называли греки, деспине Сербии Елене Душановице. Во-первых, ее «держава» граничила с Византией, а значит, из всех сербских владений ей в первую очередь угрожали турки. Во-вторых, в Константинополе было известно, что, несмотря на раскол в стране, авторитет Елены, супруги первого сербского императора и матери императора нынешнего, женщины умной, образованной и решительной, оставался очень высоким. К тому же, в-третьих, не без ее участия был совершен церковный раскол, следовательно, ей и давалось право сделать первый шаг к примирению.

Калликст двинулся из Константинополя в Серры 20 июля. Выбор Калликста во главу миссии говорил о том, что помимо церковных дел нужно было решать и дела политические. Следовало не только заключить союз для борьбы с турками, но и примирить церкви. Отправляясь в Серры, Калликст со своим клиром свернул на Святую гору, где пожелал видеть монаха-прорицателя. Монах принял патриарха в своей келье. После совместной молитвы монах благословил Калликста, а затем полушутя произнес: «Сей старец потерял старуху свою. Иди-ка, разгневанный, в село, иди-ка, несчастный, домой». Смысл этих слов остался неведом для патриарха и его клира, но следующие слова прорицателя заставили их пасть на колени и просить Господа Бога простить юродивого старца, не ведавшего того, что глаголят уста его. А прорицатель знал свое дело, он пророчил патриарху смерть:

— Благо тем, пред коими путь чист лежит и кои ходят под законом Господним.

В конце июля патриарх и старейшины вселенской церкви прибыли в город Серры, во дворец Елены Душановицы. Было как раз полуденное время, и солнце нещадно жгло своими лучами все живое. Но внутренний дворик дворца был надежно защищен густыми кронами деревьев. Здесь было прохладно и царил уютный полумрак. Середину дворика украшал небольшой бассейн с фонтанчиком. Посланство цареградское в сопровождении канцлера Гойко прошло по аллее в парадные ворота дворца.

В тронном зале патриарха уже ждали. На троне в пышном парадном одеянии, украшенном огромными золотыми серьгами с двуглавыми орлами внутри (еще один вызов Византии: ведь двуглавый орел — ее герб), восседала императрица Елена и ближайшее ее окружение — великанш Воихна и Углеша, печские первосвященники, воевода Милан Топличанин, приближенная властела. Патриарх со старейшинами остановились посреди залы.

— Божиим именем желаю царствующей в сем доме здравствовать еще многая лета. Прими поклон и приветствия, превозвышенная деспина Елена, от светлейшего и мудрейшего правителя Римской империи императора Иоанна, — когда-то высокая, но с годами ссохшаяся фигура седовласого старца согнулась в легком поклоне.

— Благодарю, ваше преосвященство. Примите и вы мои поздравления и поздравления моего царствующего сына, здравствующего императора Стефана Уроша, тебе и светлейшему правителю Римской империи.

Тон Елены был таким же, как и тон приветствовавшего ее старца — сухой и сдержанный, хотя Елена и дала себе слово быть любезной в обхождении с патриархом. Обе стороны понимали, что только большая нужда заставила их пойти навстречу друг с другом. Взгляды императрицы-матери и патриарха на секунду встретились. Необходима была пауза, чтобы перевести дух и окончательно собраться с мыслями. Елена с интересом рассматривала цареградских посланцев — патриарха Калликста, старейшин-архиепископов Филофея Коккиноса, бывшего вселенского патриарха, Василия и других. Ведь именно эти лица десять с небольшим лет назад отлучили от церкви ее супруга, Стефана Душана, и ее самое, императрицу Елену. И вот теперь, по злой иронии судьбы, эти же лица пришли к ней с поклоном и просьбой.

Мысли Елены унеслись далеко назад, в год 1346-й. Именно в этот год произошел коренной переворот в истории Сербского государства. Стефан Душан наконец-то решился осуществить свою мечту. В ноябре 1345 года Душан занял Серры и присоединил их к Сербии. Этот город всегда считался важным центром Византии и поэтому для самоутверждения сербского и для укрепления своей власти в Македонии Душану необходимо было его завоевать. Когда же это произошло, Душан созвал собор, на котором Сербское королевство было провозглашено империей, а сам король — императором. После этого началась подготовка к коронации и к всенародному признанию вновь образованной империи. Все это намечалось провести следующей весной.

И вот, на Пасху, 16 апреля 1346 года в столицу Сербской империи, в чудеснейший город Скопле, раскинувшийся на живописных берегах Вардара и спрятавшийся от злых ветров между скалами высоких Шар-Планины и Черной горы, съехались все великаши сербской земли, вся властела и церковные отцы из разных сторон огромной страны: из Посавья и Подунавья, с Дрины, Неретвы и Бояны, из Велбужда и албанского приморья, из Святой горы и других мест. Съехались сюда все митрополиты, архимандриты и игумены во главе с архиепископом Иоанникием. Прибыли в Скопле также тырновский патриарх Симеон и охридский архиепископ Никола, святогорский протоиерей и посланцы Дубровницкой Республики. Но прежде чем венчаться императорским венцом, Душан возжелал, чтобы независимая Сербия получила и независимую сербскую церковь и чтобы ему этот венец возложил на главу не архиепископ, а патриарх сербский. Поэтому вначале и был рукоположен в патриархи бывший печский архиепископ Иоанникий II, а печская архиепископия провозглашена патриархией. И лишь после этого оба патриарха — сербский Иоанникий и болгарский Симеон — вместе с охридским архиепископом Николой, святогорским протоиереем, с игуменами и старцами святогорскими и со всеми отцами сербской церкви перед представителями Сербского государства венчали Душана императорской короной: такую же корону возложили на главу Елены Душановицы, а престолонаследнику отроку Урошу вручили королевский скипетр. Так на юго-востоке Европы, на Балканах, родилась новая империя, государь которой провозгласил себя наследником византийских императоров. Тем самым была провозглашена новая православная автокефальная церковь — сербская, а от церковных владений Византии был отторгнут приличный кусок земли обетованной. Разумеется, Византия не могла смириться с этой потерей и не признала новоявленного патриарха, рукоположенного вопреки всем церковным канонам, как не признала и царский титул Душана. Для нее он оставался королем, а Елена — деспиной Сербии. И вскоре вся сербская братия была предана анафеме. Это, однако, нисколько не смутило Душана, он продолжал делать свое дело. И ради памяти мужа Елена во что бы то ни стало должна сохранить детище Душана — сербскую патриархию, хотя она прекрасно понимала, что именно это и будет главным препятствием, камнем преткновения в предстоящих ей переговорах с цареградским патриархом вселенской церкви.

— Мне очень приятно видеть столь важную миссию в моем дворце, хотя я не могу предположить, каковы цели вашего посольства.

Неплохо искушенная в политических делах, Елена простым дипломатическим шагом сразу дала понять, что можно без проволочек приступать к главному. И Калликст понял ее.

— По поручению державного и святого нашего самодержца императора Иоанна миссия наша прибыла сюда, превозвышенная деспина, в тяжкие часы для богохранимого и богоспасаемого Константинополя, чтобы выразить пожелание наше о союзе с твоим государством, ибо те же враги, что угрожают нам, угрожают и вам. А посему единоверцы должны быть едины в борьбе с общим врагом, в борьбе с варварами.

— И каковы же будут условия нашего единения?

Калликст на мгновение задумался, не сводя глаз с Елены. Внезапно ему стало трудно дышать, дыхание спирало, перед глазами поплыли радужные круги. Такое случалось с ним в последнее время довольно часто, и он знал, что через несколько секунд это пройдет. Наконец тихим голосом он произнес:

— Мы сделали к вам первый шаг. Мы сами сделали… — Он замолчал, давая понять этой неоконченной фразой, что смысл его ответа заключается именно в ней.

Царица медлила. Она не знала, что ей ответить. Ведь пока Калликст не ставил никаких условий. С надеждой она взглянула на приближенных, затем на отцов церкви. Все молчали, то ли сами будучи в затруднении, то ли предпочитая все бремя переговоров и решений возложить на Елену. Ну что ж, в таком случае она готова ответить.

— Насколько я понимаю, речь здесь в первую очередь будет идти о нашей патриархии, святой отец.

— Точнее, о примирении сербской патриархии с патриархией цареградской, — поправил царицу молчавший до сих пор Углеша.

— Однако как мы можем решать подобный вопрос без присутствия его святейшества патриарха Саввы? Его святейшество уже извещен о прибытии вашей высокой миссии и должен явиться в Серры со дня на день. Согласен ли ты дожидаться его, святой отец?

— Я нахожу это весьма важной причиной и потому буду ждать, превозвышенная деспина. Однако смею ли я надеяться на твою поддержку в решении всех наших вопросов?

Что могла на это ответить Елена? Ее положение было ныне весьма и весьма шатким, несмотря на ее авторитет. И она это понимала. Священство уже не раз подталкивало ее саму сделать этот первый шаг к примирению. Церковная реакция в пользу цареградской церкви и против сербской патриархии нигде не могла быть более сильной, чем здесь, в области Серр, Драмы, Крстополя и Святой горы, ибо то были исконные греческие земли, да к тому же политические и церковные настроения в данный момент тесно переплелись.

— Я постараюсь сделать все, что будет в моих силах. — Елена встала, давая этим понять, что аудиенция окончена.

Первосвященники цареградские поклонились и вышли.

По истечении нескольких дней прибыл в Серры патриарх сербский Савва, но переговорам не суждено было продолжиться — сбылось предсказание святогорского провидца-отшельника. Калликст, а с ним и еще несколько посланцев Иоанна Палеолога умерли неожиданно, причем от разных болезней. Воистину, фортуна отвратила свой лик от Константинополя.

Елена приказала похоронить Калликста со всеми почестями в митрополии Серрской и на все просьбы цареградских служителей церкви позволить перенести мощи старца в монастырь на Атосе отвечала:

— Мне необходима его защита, а потому и мощи старца останутся здесь.

Однако в большей части всех несчастий, выпавших на долю Византии, виновата была она сама, точнее, ее монархи. Турки-османы после окончательной своей победы в Малой Азии вызваны были самими византийцами участвовать в их внутренних распрях. Узурпатор константинопольского престола Иоанн VI Кантакузин и преследуемый и теснимый им законный император Иоанн V Палеолог попеременно спешили воспользоваться их помощью. Первый, чтобы поддержать свои притязания, выдал малолетнюю дочь свою за престарелого султана Орхана; второй, предупреждая на будущее время их вражду, предложил свою дочь сыну и наследнику Орхана Мурату. Иоанн Палеолог и Орхан дали друг другу ручательства в том, что сын Орхана, женившись на дочери императора, будет его зятем, а также в том, что между ромеями (то есть греками) и турками-османами будет постоянный и неразрывный союз. Родственный союз императоров византийских с османами и открыл дорогу непрестанным их вмешательствам в дела византийские. В то время как византийские политики, бросив христиан в жертву наемным полчищам, кичились тем успехом, с каким удалось им минутно распоряжаться услугами турок, последние, упрочив окончательно свое владычество в Малой Азии, начали селиться в Европе с согласия императора-узурпатора Кантакузина. Более того, он просто требовал, чтобы турки с женами и детьми переселялись на Балканы, пытаясь тем самым насолить зятю и воспитаннику своему, Иоанну Палеологу, и тем из сербов и болгар, кто захотел бы помогать императору. Не веря своим соплеменникам, ставя их в один ряд с врагами своими, Кантакузин часто произносил слова из Святого Писания: «И так призову народы, и они меня прославят», — радуясь готовности турок услужить ему. Но турки, убедившись, что могут не только грабить, но и господствовать, мало-помалу из союзников превращались в повелителей.

23 сентября 1363 года умер от чумы князь Воислав Воинович, оставив своей вдове Гоиславе и двум сыновьям огромные владения, которые лишь формально принадлежали сербской короне. Смерть остановила и прекратила его завоевательный порыв, но и то, что оставалось после него, было необозримо.

Но время неумолимо. Смерть одного человека выдвигает на его место другого. Так, место князя Воислава быстро занял чельник Вукашин. Хотя его возвышение и началось еще при жизни Воиновича, нельзя сказать, что он уже тогда стал первым человеком при дворе Уроша, хотя, бесспорно, без его советов Урош не решался ни на что. Мощь и сила феодала измерялись в то время размером его владений. А размер владений Вукашина (даже в пору его зенита) уступал владениям Воислава, хотя у чельника были такие крупные города, как: Призрен, Скопле, Прилеп, Охрид, Приштина и Ново Брдо.

С 1364 года главной силой при дворе царя Уроша стал Вукашин, а при дворе царицы Елены (постригшейся в монахини и принявшей имя Елизаветы) — его младший брат Углеша. Сила братьев Мрнявчевичей заключалась и в их разветвленных семейных связях. Благодаря им они имели влияние (а значит, и союзников) на огромной территории. Углеша был женат на Елене, дочери наместника Драмы кесаря Воихны. Вукашин выдал свою старшую дочь Оливеру замуж за Джюраджа, старшего из братьев Балшичей, господствовавших в Зете. Старший сын Вукашина Марко был женат на дочери властелина Радослава Хлапена, наместника Бера и Водена. Все это, разумеется, делалось не сразу, а постепенно. А потому и возвышение Вукашина ни для кого не стало неожиданным, хотя для многих оно было нежелательным. И молодые, завистливые и амбициозные великаши сербские стали высказывать Урошу свое неудовольствие этим возвышением, грозя отвернуться от него. Но слабовольный царь, которого уже тогда нарекли Урошем Безумным, ничего не мог поделать. Ведь со смертью князя Воислава он лишился поддержки самого сильного великаша, и ему нужна была новая опора, каковой и стал Вукашин, высокий седой великаш с глубоко посаженными глазами.

Воислав и Вукашин как бы противостояли друг другу, не давая сопернику развернуться в полную силу. После смерти Воислава подобного ему противостоящего великаша не нашлось. Не было, значит, у Вукашина и достойного соперника. Это понял даже Урош. В 1364 году царь дарует Вукашину самый высокий титул — деспота, на что набиравший силу князь Лазарь Хребелянович бросил царю: «Смотри, царь, как бы сей старик не утащил тебя за собой в могилу». Тогда еще князь Лазарь не знал, что слова его были пророческими. Но Урош, смеясь, только отмахивался рукой.

Весной 1365 года умер последний царь единого Болгарского царства Александр, родной брат Елены Душановицы. По завещанию он разделил Болгарию на три части и каждую отдал в управление одному из своих сыновей. Сыновья поклялись жить и царствовать в дружбе. На похороны Александра приехала и царица Елена. Вернувшись домой в Серры, она почувствовала усталость. Она поняла, что и ей пора уходить на покой. Призвала к себе любимца своего, великого воеводу Углешу Мрнявчевича. В последнее время откровенно разговаривать могла она только с ним.

— Вот и брат мой, любимый шурин покойного супруга моего, Стефана Душана, отправился на свидание с ним, а мою душу Бог никак не призовет к себе. Даже покровительство Калликста не помогает.

— Это говорит о том, матушка, что Господь Бог считает тебя более нужной для дел земных, — склонил голову перед ней Углеша.

— Ох, какие уж там дела, — отмахнулась царица-монахиня. — Стара я стала для них. Десять лет минуло после смерти мужа. Пора и честь знать. По мне, ряса монашеская более достойна, нежели платье царское.

Углеша начал понимать, к чему клонит Елена, но боялся услышать имя наследника, потому и пытался уговорить ее остаться. Он не чувствовал себя еще полноправным хозяином в Серрах, но Елена, словно разгадав его мысли, успокоила его.

— Я послание написала царственному сыну моему Урошу, дабы приласкал он тебя рукой своею и дабы считал он тебя отныне полным наместником своим в Серрах.

Углеша пал перед нею на колени и поцеловал полы монашеского платья царицы.

— Как возблагодарить мне тебя, матушка, за благодеяния твои?

Елена-Елизавета улыбнулась и положила маленькую ладонь свою на крупную голову Углеши.

— Господа Бога нашего благодарить надобно, не меня. А теперь иди, сын мой, оставь меня одну. Дай довершить дела земные пред тем, как удалиться в стены монастырские.

Углеша поднялся с колен, поклонился и вышел.

Урош внимательно прочитал хрисовулю матери и задумался. Что же, судьба такова! Он укрывался за спиной Вукашина, а мать его — за спиной Углеши. А идти супротив судьбы Урош не мог. В августе 1365 года Урош подписал указ о даровании Углеше, сыну Мрнявы, титула деспота. Но поскольку два родных брата не могли носить этот титул одновременно, то Вукашин должен стать… королем. Только это звание (разумеется, после императора) было выше титула деспота. Таким образом, Вукашин стал при Уроше тем, кем был сам Урош при своем отце Душане — соправителем. Но так было только на бумаге. На самом деле все обстояло иначе.

Личность царя Уроша стоит словно бы в стороне от событий, в которых он должен быть жизненно заинтересован. Его деятельность была незаметной, а после назначения соправителя роль его в жизни страны и вовсе становится неясной. Если соправители византийских императоров, басилевсы, играли все-таки побочную роль, особенно в своих вотчинах, то об Уроше и Вукашине этого сказать нельзя. Монарх, имеющий неограниченные права, Урош напоминал скорее жениха, которому против его воли нашли богатую, но старую невесту. При жизни князя Воислава неспособность Уроша как правителя не ощущалась. После же его смерти и до восшествия на королевский престол Вукашина Урош издал всего лишь один указ. После возвышения Вукашина даже имя царя постепенно исчезает из дипломатических посланий и других источников. Даже дубровчане больше к нему не обращаются, хотя и продолжают исправно выполнять свои обязательства по отношению к Сербии. Но по поводу открытия новых торговых путей в Зете они пишут письма не царю, а Вукашину и братьям Балшичам.

Значительно уменьшилась и военная сила центральной власти. У царя больше не было наемного войска. Потерял Урош и многих старых воевод, служивших еще его отцу. Рыцарь Пальман ушел в Дубровник. Деспот Оливер и кесарь Прелюб не намного пережили Душана. Великий воевода Никола Станевич слишком состарился, чтобы вести активную жизнь. Поэтому Урош, в случае надобности, пользовался услугами ратников, принадлежавших его великашам. Но именно это и являлось главной угрозой для центральной власти.

Бан Твртко мог быть доволен судьбой. Дела для него складывались лучше некуда. Власть его была как никогда прочной и с каждым годом все более укреплялась. Твртко удалось подавить все междоусобицы и примирить соперничавших великашей. Вот уже и король Людовик Великий почувствовал ослабление своей власти в Боснии. Решив наказать непокорного вассала, Людовик, найдя повод в различии религии и в новом усилении в Боснийской бановине богумильства, в 1363 году направил в Боснию две армии. Во главе одной из них стоял он сам. Людовик жаждал истребить в Боснии всякий дух сопротивления и всякую мысль о каком бы то ни было смелом политическом замысле. Но, вопреки ожиданиям, обе королевские армии вернулись восвояси ни с чем. Детище Твртко было уже настолько сильно, а рука самого государя настолько крепкой, что все удары армий Людовика были отражены.

Решительный и прямой, когда нужно задумать важное дело; внимательный и предусмотрительный, когда нужно было обмозговать; дальнозоркий и непоколебимый, когда нужно его совершить, — таким был бан Твртко. Придя к власти очень молодым, как и его суверен и современник Людовик Великий, он сразу же, с первых своих шагов, в отличие от другого своего современника — царя Стефана Уроша, показал себя волевым и способным к власти. Таким он был в глазах своих подданных… Впрочем, не всех.

В Загорье, в замке великаша Санко, сына Милтена, державшего всю Хумскую область — от Приморья до Невесиня и Коница, собрались в первые дни февраля 1366 года кузены бана Твртко, сыновья Нинослава Дабиши — Владислав и Вук. Ждали последнего гостя — еще одного Вука, младшего брата бана. Сегодня должно было решиться то, ради чего все и начиналось: заговор созрел, нужно было лишь определить срок и окончательно уточнить план действий. Главный удар, естественно, должен быть направлен на Твртко, за этим последует расправа с его матерью, Еленой, — женщиной, зачастую правившей от имени сына всей Боснией. Этого-то не могли потерпеть ни Владислав, ни Вук Дабишин. У Санко Милтеновича же планы были куда более амбициозными — он хотел стать первым великашем бановины и еще более расширить свои владения и за счет Дубровника, и за счет Сербии. И в этом ему должен был помочь Вук Котроманич. А вот, наконец, и он сам.

— Ты заставляешь себя ждать, принц, — выразил общее недовольство Санко Милтенович. — Ты пока еще не бан.

— Мне пришлось скакать через Усору, чтобы сбить со следа Твртковых соглядатаев, — оправдывался Вук. — И, между прочим, там я не заметил, чтобы все было готово к восстанию.

Вук взглянул на кузенов, и старший, Владислав, зажмурив один глаз, хитро склонил голову:

— В этом и заключается величайшая готовность моих людей к восстанию. Если ты ничего не заметил, значит, ничего не заметят и соглядатаи Твртко.

— Но хватит ли у нас сил сокрушить Твртко? — Вук посмотрел вопросительно на Санко. — Я полагаю, ты понимаешь, высокочтимый Санко, что, в случае провала, больше всех пострадаю я.

— Наша главная сила — во внезапности нападения, — ответил Санко. — Да, у Твртко мощное войско во главе с Влатко Вуковичем; да, за ним стоят князь Павле Раденович и многая властела. Но князя сейчас нет в Боснии, он в Дубровнике, а воеводу Влатко я беру на себя. К тому же, кроме внезапности, нашей союзницей будет ночь. Сейчас самое главное — сохранить все в глубочайшей тайне. А удар наш будет силен и жесток.

— Вы убьете брата? — В голосе Вука появилась едва заметная дрожь.

— Все будет зависеть от самого Твртко, — решительно ответил Санко. — А теперь позвольте мне ознакомить вас с моим планом.

Санко на секунду задумался, затем подошел к тяжелому дубовому столу, взял рулон пергамента, лежавший на нем, развернул его и подозвал остальных. Заговорщики склонились над столом, внимательно слушая уверенную речь великаша.

Логофет Владое ворвался в опочивальню бана, словно ураган, сметающий все на своем пути.

— Государь! — закричал он исступленно. — Государь! Скорее, скорее!

— Что случилось? — вскочил Твртко, с трудом продирая глаза и все еще находясь под впечатлением только что виденного сна.

Вид Владое был довольно смешным — ночной колпак на взъерошенной голове, дорогой парчовый халат, наспех наброшенный на длинную ночную сорочку, — но именно этот вид окончательно пробудил Твртко. Он понял, что случилось нечто серьезное.

— Что случилось, Владое? — повторил он свой вопрос.

— Беда, государь, большая беда! — Голос у логофега непривычно дрожал. — Заговор! В Сребреницу скачет большое войско во главе с жупаном Санко, Дабишиными сыновьями и твоим братцем, которого первые хотят посадить на твое место.

— Вот оно, свершилось! — хлопнул ладонями Твртко. — Я давно чувствовал и подозревал это, но им удалось опередить меня.

Твртко вскочил с ложа и кликнул слугу, который тут же стал одевать бана.

— У Вука всегда была волчья натура… А ты почему не одет, Владое?

— Не успел, государь.

— Они ведь и тебя не пощадят.

Логофет склонил голову в знак благодарности за заботу.

— Что воевода Влатко? Не прибыл еще из Бобоваца?

— Нет, государь.

— Срочно сообщи матушке обо всем, подними гвардию и спасайся. Бог тебе судья! Я срочно скачу в Бобовац к воеводе Влатко.

Но соединиться с Влатко Вуковичем Твртко не удалось. Санко Милтенович исполнил свое обещание и отвлек воеводу, пригласив его к себе. А тем временем заговорщики сделали свое дело: низвергнув всех сторонников Твртко, они посадили на боснийский престол его брата Вука, который, став баном, сразу же по совету Дабишичей велел изгнать из Боснии свою мать Елену. Елена, рассчитывавшая на милость родного сына, не спешила покидать родные края, в глубине души надеясь на скорое возвращение Твртко. Но под угрозой смерти она со своим двором подалась в Дубровник, где думала найти убежище.

А ратники Санко Милтеновича преследовали по пятам свергнутого бана Твртко, не давая тому возможности передохнуть даже ночью. Как загнанный зверь метался Твртко из конца в конец бановины, пока, наконец, не решился повернуть на север и отправиться с повинной и мольбой о помощи к венгерскому королю Людовику, которого всего лишь три года назад он, Твртко, едва ли не на голову разгромил. Но иного выхода у него сейчас не было.

И вот уже он, коленопреклоненный, с обнаженной головой, стоял перед своим грозным венценосным соседом, и в душе его потихоньку выпускал когти страх, что Людовик воспользуется его положением и, мстя ему за трехлетней давности позор, уничтожит его. А Людовик сидел на троне и молчал. Молчал, раздумывая о происшедшем и собираясь с мыслями.

— Вот к чему привела дерзость твоя, Твртко, — наконец заговорил он. — Ты посмел поднять меч на господина своего, но позабыл, что примеру твоему могут последовать твои же подданные.

— Прости и помоги мне, господин мой, — не поднимая головы, произнес Твртко. — И, клянусь, не будет у тебя отныне более верного вассала и слуги.

— Мне бы заключить тебя в темницу да проучить хорошенько, — наставительно продолжал Людовик. — Так ведь братец твой невесть что натворить может в своей Боснии… Ладно, еще раз помогу тебе.

Людовик поднялся, подошел к Твртку, двумя пальцами взял его за подбородок и поднял голову. Глаза их встретились.

— Но помни, это будет в последний раз.

Твртко закрыл глаза в знак согласия. Людовик отнял руку.

— А теперь иди, бан. Я буду думать, как помочь тебе.

Прошло немногим больше месяца. Твртко покинул Венгрию во главе данного ему войска. Путь его лежал в Усору, где все еще праздновали свою победу жупан Санко со товарищи. По дороге к бану присоединились, уповая на его твердую руку, мелкая властела и крупные великаши с ратями. В условленном месте ждал его и молодой, но бесспорно талантливый и умный воевода Влатко. Узнав об этом, Санко подался прочь в свое Загорье, откуда направил коня в Дубровник. Успел вовремя уйти и Вук, новоявленный бан Боснии. Приют он нашел все в том же Дубровнике. А вот братьям Дабишичам не повезло — их обоих схватил Твртко. Казнь их была страшной: Владислав был ослеплен, а Вук брошен в темницу. Всех их приверженцев ждало такое же наказание. Затем настала очередь брата и Санко. С огромным войском Твртко двинулся к границам Республики Святого Влаха. Узнав об этом, беглецы попросили защиты у дубровницкого Сената. Всегда идущий навстречу тем, кто хорошо платит, Сенат вступился за Санко и Вука. Простояв десять дней под Дубровником, Твртко вернулся в Боснию, вернул ко двору мать и, посоветовавшись с ней, решил простить обоих заговорщиков. Летом 1367 года они прибыли к бану и покаялись.

К середине шестидесятых годов в Константинополе образовались три противоборствующие группировки, каждая из которых пыталась оказать давление на императора, стараясь привлечь его на свою сторону.

Во главе одной из группировок стоял патриарх Филофей, сменивший на этом посту Калликста, и другие первосвященники константинопольские. Они предлагали снова вернуться к переговорам со славянами.

Главными их оппонентами и противниками были приверженцы некоего Димитрия Кидония, человека весьма образованного и много путешествовавшего по Европе. Сей трибун и стал в конце шестидесятых годов одним из советников императора Иоанна. За Кидонием стояли такие же, как он сам, люди, влюбленные в европейский феодализм, увлеченные космополитизмом и желавшие сблизить Византию и в гражданском, и в духовном отношениях с католической Европой.

Влиятельные в империи лица стояли и во главе третьей группировки, которая до поры до времени спрятала свои клыки и убрала когти. Она ждала своего часа, лишь изредка осмеливаясь подавать свои советы государю. Приверженцы этой группировки, называвшие себя истинными византийцами, тешили себя надеждою наслаждаться прочным миром под защитой османов и, равнодушно взирая на отчуждение ими городов и областей, убеждены были, что личные их интересы не пострадают, изменится только название защитников.

Желая найти разумный выход из создавшегося положения, Иоанн V пригласил к себе на совет представителей всех этих группировок. «Уж коли истина рождается в спорах, — подумал император, — предоставим этим лицам спорить (ибо спор — не удел монархов), а мы же будем в этих спорах искать истину». Иоанн не хотел признаться себе в собственной неспособности найти выход, хотя ситуация действительно была весьма и весьма сложной и запутанной. А спор предстоял жаркий. Это было видно по настрою окружавших его людей. Иоанн, казавшийся в своем парчовом, шитом золотом платье и короне, украшенной изумрудами и бриллиантами (как насмешливое напоминание о былых временах), таким маленьким на огромном монаршем троне, с надеждой и отчаянием смотрел на присутствующих.

— Итак, верные мои слуги и подданные, я жду от вас совета и помощи, — усталым голосом произнес Иоанн, будто этот совет начался не только что, а идет, по крайней мере, три часа.

— Позволь, державнейший и святой мой самодержец, изречь мне главную новость, пришедшую к нам, пусть и с некоторым опозданием, из приграничного Сербского королевства, — первым взял слово по своему старшинству патриарх Филофей Коккинос, слегка склонив голову и посмотрев на императора.

— Коли новость важна и имеет отношение к нашему делу, говори.

— Царствовавшая в Серрах вдова Стефана Душана, деспина сербская Елена, отошла от дел мирских и, поскольку уже давно находилась в сане духовном, удалилась в монастырь, где и пребывает в настоящее время под именем Елизаветы. Власть же мирскую она полностью отдала в руки преемнику своему и любимцу, деспоту Йовану Углеше, сыну Мрнявы.

— Как, он уже деспот? — удивился император.

— Да, ваше величество. Этот титул он принял из рук новоиспеченного короля македонского Вукашина, который ему, как известно, доводится единокровным братом.

— Однако какое это имеет отношение к нашему делу? — опомнился император.

— Непосредственное, державнейший и святой мой самодержец. На днях я получил от сего деспота предлиннейшее послание, которое я, дабы не утомить тебя, мой самодержец, и всех здесь присутствующих, позволю себе пересказать своими словами. Однако, по твоему желанию, мой государь, я оглашу послание с пергамента.

— Не надо с пергамента. Говори своими словами, блаженнейший Филофей.

Император еще не знал, как относиться к известию патриарха, и поэтому, чтобы поскорее перейти к сути дела, он согласился на более короткий вариант. Филофей все же, не надеясь на свою стареющую память, постоянно держал перед глазами скатанный в рулон пергамент с покаянным письмом Углеши.

— В послании говорится, как Стефан Душан сам себя без Божьего благословения назвал императором Сербии и Румынии, воспарив тем самым в своих мыслях и в своем величии власти столь высоко, что не только смотрел алчущими глазами на чужие города, которые ему не принадлежали, что не только неправедным мечом грабил тех, кто ему не сделал ничего плохого, не только таким образом лишал греческих свобод и управления людей, воспитанных и выросших в этих городах, но и неправду свою распространил в область божественную, когда отверг старые церковные уставы и вероломно нарушил установленные отцами границы и начал их перекраивать по своему усмотрению, поступая как некий небесный судия и вершитель, который устанавливает свои законы не только в земных, но и в божественных пределах, верша в них свою власть и волю. Так он, презрев все святые каноны, поставил патриарха, а тот, также пойдя по пути презрения всех канонов, сам себя и рукоположил, отторгнув дерзостно при этом и немалое число митрополий вселенской Христовой церкви, отдав их этому новоявленному патриарху, тем самым оторвав их от животворной главы церковной и бросив их в пустошь.

Филофей на секунду замолчал, переводя дух и взглянув на императора. По лицу Иоанна было видно, что он ждет продолжения. Филофей облизал пересохшие губы и продолжал не то читать, не то пересказывать.

«Я с самого начала, — пишет далее деспот Углеша, сын Мрнявы, — не мог переносить эту неправду и это разделение, желая все это исправить. Однако тогда это было не в моих силах. Не мог я безразлично наблюдать душевную гибель стольких людей под его рукой и властью; жизнь мне казалась безжизненной до тех пор, пока римляне не станут снова жить по римским законам. И вот ныне я, взяв в свои руки всю власть в данной мне Серрской области, вернул римлянам старые свободы, совсем освободив их от тирании Неманичей и неправды».

Димитрий Кидоний, которому надоело слушать то ли само Углешино послание, то ли дребезжащий от перенапряжения голосовых связок голос патриарха, что-то шепнул на ухо императору. Иоанн кивнул головой и выпрямился на троне, стукнув каблуками сапог по бархатной красной подушечке, лежавшей под его ногами.

— Нельзя ли покороче, блаженнейший Филофей?

Патриарх поднял на императора уставшие, слезившиеся от чтения глаза.

— Если короче, мой державнейший самодержец, то благочестивый Углеша по доброй воле, а не по принуждению возвращает вселенской церкви все отнятые храмы и митрополии и все патриаршие права, с чем он и прислал к нам никейского митрополита.

— Значит, деспот желает вновь воссоединить наши церкви?

— Да, ваше величество. И предлагает заключить союз для отражения возможных нападок османов на наши страны.

— Что ты, Кидоний, на это скажешь? — Палеолог решил сразу же взять быка за рога.

— Ваше величество, в наших с вами личных беседах я несколько раз имел такую смелость высказать вам свои замечания и советы. Могу их повторить и сейчас. Главная наша опора в нынешней тяжелой ситуации лишь в латинских странах. Они — единственные, кто может нам помочь.

— Да знаешь ли ты, сын мой, что это святотатство? — вспыхнул патриарх Филофей. — Как можешь ты, истинный христианин, советовать христианнейшему из всех правителей света искать поддержки у занесшихся раскольников? Или ты тоже, богохульник, предал святое дело Господа Бога нашего Иисуса Христа и переметнулся на сторону латинян?

— В подобном, святой отец, меня ни разу не заподозрил даже христианнейший император наш, — спокойно ответил Кидоний, снова повернувшись лицом к императору, однако понимая, что ему опять придется вступить в словесную распрю с патриархом. — Я считаю, державнейший и святой мой император, — продолжал Филофей, — что, пока не поздно, нам нужно примириться с болгарами и прислушаться к речам сербов, тем паче что деспот Сербии, господин Йован Углеша, став владетелем земель, искони принадлежавших нашим патриархам, есть человек мудрый, отличный, скромного поведения и совести, и полон страха Божьего.

— Однако ты, святой отец, забыл указать и то, что, когда славяне в чем-то нуждались, они всегда просили нашей помощи, когда же в чем-то нуждаемся мы, они, вместо помощи, втыкают нам в грудь острие копья. К тому же сейчас славяне бедны и не привыкли к дальним предприятиям, тогда как народы западных стран богаты, предприимчивы, а рыцари их пылают жаждой прославиться подвигами на чьей бы то ни было земле. Слава — вот их единственная корысть.

— Чем же можно попрекнуть болгар и сербов, людей, подобных нам, преданных Богу и имевших с нами в разные времена общие дела? — не сдавался патриарх.

— Смеху достойна помощь сербов, ненадежна — болгар, ибо они наше несчастие ставят себе в защиту от зла, которому могут подвергнуться от нас, если успеем оправиться… В них столько было к нам ненависти, что они пожелают и своего вместе лишиться, лишь бы только нашим делам вред нанести.

Все присутствовавшие на совете поняли, что этими словами Кидоний намеревался закончить свой спор с патриархом Филофеем, а потому возникший было ропот сторонников и того, и другого вскоре притих и все взоры устремились на Палеолога. Император встал, прошелся по залу, отстукивая каблуками своих сафьянных красных сапожек мелкую дробь, и остановился возле деспота Андрея, до сих пор не проронившего ни единого слова и только лишь стрелявшего из стороны в сторону своими маленькими колючими глазками.

— А ты что скажешь, деспот Андрей?

Деспот ответил не сразу, хотя ни для кого не было секретом, что он, возглавлявший группу туркофилов, давно уже утвердился в единственном своем мнении.

— Смею ли я, раб Божий и слуга твой, государь вселенной, советовать тебе?

— Коли я спрашиваю, говори!

— Я бы, будь на то моя воля, не стал осложнять отношения с османами, тем более что они нынче в силе…

— А еще деспот добавляет, когда ваше величество не может его слышать, — не выдержал Кидоний, — что рабство-де у варваров-османов имеет свою выгоду; у римлян тяжче повинности. Поэтому деспот Андрей и иже с ним желают видеть у себя всех варварам подклоненными.

Император на мгновение скривился, будто его пронзила острая зубная боль.

— Так ли это, деспот?

Андрей промолчал, лишь кротко опустил глаза. Иоанн не стал добиваться ответа, ибо это и для него не было секретом. Он медленно прошелся по залу, крепко задумавшись, затем снова сел и на минуту прикрыл глаза. Наконец едва заметно улыбнулся, пропуская улыбку в себя, пряча ее от присутствующих. Это означало, что он принял решение. Какое? Все ждали слов императора. Однако он произнес совсем не то, что все жаждали услышать.

— Я благодарю вас, мои верные подданные, за советы. Я приму их во внимание, когда буду решать вопрос о будущем нашего отечества. А теперь оставьте меня наедине с моими мыслями и хранителем тайн и печати.

Недоуменно пожимая плечами, но соблюдая ритуал и церемонию, все вышли. Остался только хранитель печати. Он один только мог сейчас услышать то, что было на некоторое время закрыто для других ушей. Уж он-то знал наверняка, что император принял решение.

Да, император принял решение. Однако оно было настолько неожиданным, что обескуражило даже привыкшего ко всему державного хранителя печати и логофета: взвесив советы всех трех партий, отчаявшийся император Иоанн V Палеолог решил, что, не предпочитая ни одного, можно воспользоваться ими всеми. Посредством духовенства он приказал скрепить союз с Сербией, точнее, с Восточной Македонией, подчинявшейся деспоту Йовану Углеше, подтвердив самостоятельность ее церкви при условии вечного мира и взаимной защиты. Посредством сторонников деспота Андрея он начал переговоры с турками о неприкосновенности остальных византийских областей. Вняв, наконец, предложениям о помощи латинян, решил сам отправиться на Запад с тем, чтобы посетить папу римского и других влиятельнейших в то время лиц в Европе.

Однако, прежде чем отправиться в вояж по Европе, Иоанн написал послание своему родственнику, савойскому принцу Амадею, сыну Анны Савойской, происходившей из рода Палеологов, в котором просил о помощи. Амадей Савойский, единственный, кто без всяких обещаний помог византийскому императору и прислал ему свое войско, которое и отвоевало у турок в 1366 году город Галлиполи, оказавшийся захваченным двенадцать лет назад в числе первых балканских городов. Архиерей Павел, прибывший вместе с войском принца Савойского, был рукоположен на епископство в этом вернувшемся в лоно Византии городе.

Благодаря усилиям патриарха Филофея и деспота Углеши произошло, наконец, частичное, как бы сейчас сказали — сепаратное, примирение сербской и вселенской константинопольской церквей, заключившее тем самым и политический союз двух государств.

В 1369 году принц Савойский вновь прибыл на своих кораблях в святой Константинополь, да не один, а с посланником папы Урбана V, тем же самым архиереем Павлом, уполномоченным вести переговоры с императором о воссоединении церквей и в связи с этим о необходимости созыва нового, первого после далекого 1054 года и восьмого по порядковому номеру Вселенского собора. Папа римский, кажется, внял мольбам Византии о помощи. И в июне этого же года патриарх константинопольский разослал всем архиепископам, митрополитам и патриархам вселенской православной церкви длинное послание с просьбой, отложив все свои дела, прибыть через два года в Константинополь, чтобы принять участие в этом примирительном Вселенском соборе.

Но пока этот собор подготавливался, император Восточной Римской империи, подстегиваемый тяжелой политической ситуацией, собирался лично посетить Европу.

Оставив править в свое отсутствие в Константинополе своего сына и престолонаследника Андроника, Иоанн V Палеолог в осенние дни 1369 года отбыл, наконец, в свое неблизкое и ставшее для него роковым путешествие по странам католической Европы. Первая остановка была, как и предполагалось, в независимой Республике Венеция, чей флот тогда господствовал не только в Адриатике — с ним вынуждены были считаться все страны Средиземноморья. Во-первых, Иоанн предполагал и здесь заручиться поддержкой если не военной, то хотя бы материальной. Во-вторых, в Венеции должны были оставаться корабли византийского императора до возвращения его сюда после посещения Европы. Переговоры в Венеции, однако, ни к чему не привели, так как венецианским купцам было известно, что генуэзцы не платят при въезде в Константинополь пошлину и имеют там торговые льготы. А Венеция в тот момент воевала с Генуей. Обещания Иоанна отменить пошлину и для венецианских купцов ничего не изменили, ибо венецианцы, помимо этого, требовали еще и полностью обложить пошлиной генуэзцев. Как ни тяжело было его положение, Иоанн Палеолог, разумеется, на это согласиться не мог.

Третья причина, побудившая императора остановиться в Венеции, была связана с деньгами. Как это ни смешно звучит, но у императора Восточной Римской империи такого количества денег, чтобы их хватило на дорогое путешествие, какое он нынче предпринял, не было. Поэтому он повелел продать церковные драгоценности, еще ранее отданные в залог венецианским банкирам. Более того, у него не оставалось другого выхода, как занять под большие проценты у тех же банкиров значительную сумму, способную покрыть расходы, необходимые в таком путешествии. Ссужая нищему императору деньги, купцы понимали, что Иоанн не в состоянии будет их вернуть в ближайшее время. Но они руководствовались в данном случае не столько экономическими, сколько политическими расчетами, ибо расправа с должником была у них короткой (невзирая на личности и национальную принадлежность!) — долговая яма.

По пути во Францию Иоанн заехал в Авиньон, а точнее, на Виллу Нуова, где лично встретился с папой и, после бесед с ним, дал устные и письменные заверения в своем подчинении папе взамен обещанной защиты. Иоанн соглашался с католической верой во всех спорных вопросах христианства, а также признавал папское первенство. Папа Григорий XI обещал ему помочь. Однако Иоанн V не учел того, что хотя папа и имел все еще неоспоримый и полный авторитет в латинском мире, но не обладал уже такой силой, как прежде, способной поднимать и бросать в крестовые походы на вероотступников и неверных целые народы и страны. В то время папа римский сам был игрушкой в руках французского короля.

Французский же король Карл V сразу дал понять императору константинопольскому, что он ему ничем помочь не сможет, так как сейчас занят делами более важными для жизни Франции, нежели угроза порабощения Византии, — он находился в непрестанных военных столкновениях не только с Англией, но и со своими вассалами.

Так ни с чем Иоанн Палеолог вернулся в Венецию. Тут-то и разыгралось неслыханное во всей истории человечества действо. К императору явились кредиторы и попросили его уплатить долги. Иоанн пообещал заплатить деньги сей же час, как вернется в Константинополь, ибо наличных денег с собою у него уже не осталось. Но все понимали, что, вернувшись на родину, в Константинополь (который, может быть, будет даже взят турками в самом скором времени), Иоанн с выплатой долгов торопиться не станет. Императору ответили, что он не уедет из Венеции до тех пор, пока не заплатит. Его корабли были блокированы. При этом венецианские заправилы не стеснялись в выборе слов и выражений. Что мог чувствовать император, когда его в глаза оскорбляли и унижали?! Иоанн послал письмо Андронику, но вскоре получил от него ответ, что денег своему отцу и императору он выслать не может. То ли действительно у Андроника не было денег, чтобы выкупить отца из долговой ямы, то ли властолюбие его (которое в полной мере проявится в 1373 году, когда он на некоторое время свергнет отца с престола) толкнуло Андроника дать такой ответ Иоанну? Оставалась единственная надежда на младшего сына Мануила, бывшего императорским наместником в Фессалониках. К нему Иоанн послал лично Димитрия Кидония. Мануил-то и помог отцу вырваться из долговой кабалы. 28 октября 1371 года Иоанн вернулся в Константинополь.

Вернувшись домой, озлобленный и исполненный недоверия к Западу, Иоанн решил принять сторону партии туркофилов. Первым делом, по их совету, он решил вернуть туркам Галлиполи. Узнав об этом, сербы прислали своих послов, предлагая сообща отражать общих врагов, прося родственных союзов и даже обещая деньги. Даже Димитрий Кидоний заключил, что «их должно почесть верными союзниками, потому что и они обижены варварами». Но Иоанн больше не слушал Кидония, он всецело доверился деспоту Андрею, заключил с турками союз, вернул им Галлиполи и в знак дружбы с султаном Муратом отдал ему в спутники своего сына Мануила.

— Так все наклонны к рабству и угодливости варвару, что если этот готов что взять, то эти еще готовее отдать, — только и смог после этого произнести Кидоний.

С этого момента набеги турок на Византию на какое-то время прекратились, и основное внимание султан Мурат смог теперь уделить захвату и присоединению к своей державе земель болгарских и сербских.

В 1366 году впервые во весь голос заявил о себе восемнадцатилетний жупан Никола, сын Алтомана, старшего брата грозного князя Воислава Воиновича. Он дал всем понять, что пришла пора мщения и возмещения ущерба, который ему нанес в свое время, воспользовавшись его сиротством и малолетством, дядя Воислав. Через два года жупан Никола перешел от слов к делу, и застонала земля от топота лошадей его ратников. Первый удар приняла на себя вдова князя Гоислава и двое ее сыновей, Добровой и Стефан. Владения жупана охватывали земли вокруг Рудника и Ужице с сербской частью среднего Подринья. Что и говорить, тесноватой была держава для такого честолюбивого и воинственного юноши. Дерзкий и вероломный, вспыльчивый и бесстрашный, Никола Алтоманович при любой возможности хватался за оружие, заставляя считаться с собой даже таких сильных соседей, как боснийский бан Твртко и сербский король Вукашин. Сын славных родителей — великого жупана Алтомана Воиновича и Витославы, дочери воеводы Младена, родоначальника Бранковичей, — он, конечно, вправе был рассчитывать на лучшую судьбу.

Вдова князя Воислава Воиновича, княгиня Гоислава, унаследовавшая Хумскую область, была женщиной слабой и неприспособленной к великим делам. После смерти мужа в 1363 году она сразу же установила самые дружеские отношения с Дубровником. Почти без сопротивления она отдала братьям Балшичам Верхнюю Зету. Отреклась от претензий на юго-востоке своей державы. И так перебивалась, ожидая, пока подрастут малолетние сыновья. Да и царь Урош не обделял милостями вдову своего былого фаворита — в 1364 и 1366 годах он уступил княгине святодмитровский налог, ежегодно выплачиваемый дубровчанами за свободу торговли на территории Сербии. Четыре года пролетели спокойно и незаметно. Но в августе 1367 года у границ ее владений остановились войска ее племянника, жупана Николы. Война за восстановление территории, которой управлял в свое время великий жупан Алтоман, и одновременно за реставрацию державы Воислава началась. Время и обстоятельства играли на руку молодому жупану — братья Мрнявчевичи были заняты в своей Македонии и жаждали заключить союз с Византией для борьбы с Османской империей; братья Балшичи вели борьбу в Албании, а бан Твртко, друг и союзник Гоиславы, все еще успокаивал и подавлял свою взбунтовавшуюся властелу. И все же больше года Гоиславе с помощью верной властелы каким-то образом удавалось отбиваться от настырного и упрямого племянника, пока в конце октября 1368 года ей, зажатой со всех сторон, ничего не оставалось, как бежать с сыновьями в Дубровник, а оттуда дубровчане помогли ей переправиться на родину, в Албанию.

Была поздняя осень. Сильный ветер трепал полы длинного дорогого платья жупана. Длинные русые волосы то и дело закрывали лицо, путаясь с редкими усами и бородкой, но Никола привычным движением отбрасывал их назад и продолжал смотреть на беснующееся, пенящееся серое море. Всегда ясный и лазурный, Ядран[13] встречал его неприветливо, но это не омрачило радости жупана Николы. Мечта его — окунуться в ласковые воды самого теплого моря Европы — стала реальной. Ее окончательное осуществление придется отложить до теплой поры. Этот берег отныне принадлежал только ему. Держава Воислава Воиновича получила достойного правителя. Весь край вокруг среднего и нижнего течения Лима, Верхней Дрины и Требиня, от Рудника до Дубровника теперь принадлежал ему. За два года он превратился из безымянного властелина в могущественного великаша, власть которого простиралась над огромной территорией. Но он не намерен был останавливаться на достигнутом. На юге набирали силу братья Балшичи, на юго-востоке — в зените силы и славы были братья Мрнявчевичи, на востоке все крепче становился князь Лазарь Хребелянович, на севере — непокорный даже королю венгерскому бан Твртко, на западе — своевольный и цветущий несмотря ни на что Дубровник. Врагов было много, претендентов на всемогущество тоже. Не забывал жупан и того, что в Скопле все еще сидел царь сербский Стефан Урош, жалкое подобие великого Душана. Слишком умный для того, чтобы в одиночку бросаться с мечом во все стороны сразу (даже льва беспощадно затопчут копыта сотен трусливых антилоп), жупан Никола с самого начала стал искать себе союзников. А поскольку первым он решил объясниться с боснийским баном, то и первый его союзник был из тех краев. Вновь, в очередной раз, изменил своему государю Санко Милтенович. Не потеряв еще надежды свергнуть Твртко, а точнее, поддавшись ей снова, Санко направился в Ужице, где обосновался Никола Алтоманович, и поклялся ему в верности. Санко был как раз тот человек, который был нужен жупану — ведь он держал боснийскую часть Хумской области — от Приморья до Коница и Невесиня. Объединившись с ним, жупан Никола становился почти неуязвимым. Бан Твртко, узнав об очередной и такой страшной измене, повел все свое войско на Санко. Тому пришлось бежать к Алтомановичу. Твртко сжег замок Милтеновича и отдал всю его державу в управление его сыну, сохранившему верность бану.

Дубровник ждал, что жупан Никола обратит теперь свои ненасытные очи на его богатство. Но на сей раз дальше угроз дело не пошло. Никола стремился разделаться сначала с основными своими конкурентами. Поэтому во главе сотни дружинников он отправился в Крушевац, в стольный город князя Лазаря.

Они сидели друг против друга за одним столом и в руках держали наполненные до краев рубиновым вином серебряные кубки. Хозяин — умудренный жизнью, медленно, но верно идущий к зениту своей славы, плотно сложенный сорокалетний князь Лазарь Хребелянович и гость — вдвое моложе, но достигший для своего возраста уже многого, высокий и тонкий, но крепкий жупан Никола Алтоманович. Дело у них было особой важности, и поэтому при их разговоре посторонних не было.

— Самое главное, князь, будет зависеть от тебя, — заявил жупан, отпив вина из кубка, — ибо мои ратники всегда при оружии и в любую минуту готовы выступить.

— Но у короля Вукашина и его брата, деспота Углеши, наверняка войско также готово выступить в любой момент, так как их границам постоянно угрожают османы, — спокойно отвечал князь.

— И все же только мы, объединившись, сумеем сломать шею слишком высоко вознесшимся Мрнявчевичам, — пылко настаивал жупан.

— Тут не все так просто, жупан. Как смеем мы, простая властела, ни с того ни с сего поднять свой меч на короля. Ведь Вукашин — король, хотим мы того или нет, которого благословил и вручил ему королевский скипетр лично император Стефан Урош.

— Да разве можно этого беднягу, который днем спит, а ночью забавляется вместе с совами и летучими мышами, называть императором?

— И тем не менее, мой юный друг, — осадил Николу князь Лазарь, — только царь Урош может стать тем человеком, который благословит наш поход против Вукашина и придаст нашему выступлению законный характер. Нельзя этого сбрасывать со счетов. Царь Урош борется за возвращение своих исконных прав, которые постепенно начинает прибирать к рукам этот узурпатор Вукашин. Только в этом случае нас поддержит и многочисленная властела.

— Хорошо, — немного подумав, согласился жупан Никола. — Но ведь просто так Урош не примет участия в нашем походе. Ему нужно что-то пообещать.

— Разумеется, — подхватил князь Лазарь. — Мы и пообещаем вернуть ему, точнее, его короне, все то, что мы отнимем у Вукашина.

Острый ум жупана сразу сообразил, о чем идет речь. Конечно, формально, все будет возвращено царской короне, поскольку они — подданные царя, но фактически… Никола улыбнулся.

— Ну и хитер ты, князь! Хорошо, будь по-твоему. Но к царю договариваться поедешь ты.

— Я не сомневаюсь, что у меня, вхожего ко двору царя, это получится лучше, нежели у тебя.

Они ударили по рукам. Жупан Никола через несколько дней вернулся в свое Ужице, а еще через несколько дней князь Лазарь отправился в Скопле, ко двору царя Уроша.

Однако царь Урош с годами стал упрямым и капризным. Он поначалу никак не мог понять, зачем ему нужно выступать против своего соправителя, которому он полностью доверял. Многих трудов стоило князю Лазарю уговорить царя. Урош, после назначения соправителем Вукашина отрешившийся от многих важных политических дел, пребывал в спокойствии и благодушии, терзаясь только одной мыслью — что он бездетен и что после смерти его лоза великих Неманичей увянет. Вукашин же умело пользовался своим положением. Но до поры. В 1366 году ему, наконец, надоело играть в подданного царя Уроша. Он отказался от своей должности при дворе Неманича, порвал свои клятвенные обязательства, а свою область, куда входили такие города, как Скопле, Призрен, Охрид, Прилеп, Битоль, а также вся правобережная северо-западная, или Вардарская, Македония, отделил от союза остальных сербских земель, провозгласив себя единоправным правителем-королем этой области. Урош никак не хотел верить в подобное предательство.

И все же настойчивому и искушенному князю Лазарю удалось растормошить и убедить царя. Коалиция трех крупнейших феодалов против короля Вукашина и его брата деспота Йована Углеши получила свое окончательное завершение. Выступить в поход против Мрнявчевичей было решено в конце лета 1369 года. Местом сбора был назначен город Звечан, входивший во владения жупана Николы Алтомановича и располагавшийся на огромном пространстве Косова поля. Таким образом, это поле и было определено местом битвы. В последний момент к коалиции Урош — Лазарь — Никола присоединились и братья Гргур и Вук Бранковичи, внуки воеводы Младена, троюродные братья жупана Николы Алтомановича, владевшие также частью Косова поля.

Братья Мрнявчевичи узнали о походе едва ли не в последний момент. И все же им удалось в короткий срок собрать довольно большое войско. Разгневанный Вукашин грозился лично расправиться с этим наглым юнцом жупаном Николой, пообщипать перья премудрому гусю князю Лазарю, а с царем… с этим выродившимся императором Сербской империи у него будет особый разговор. Если фортуна будет на стороне братьев, Урош больше не будет сидеть в Скопле, чуть ли не в самом сердце владений Мрнявчевичей. Но деспот Углеша проявил на сей раз большую расчетливость и хладнокровие. Тайком от брата (зная, что тот в порыве гнева не пойдет ни на какой союз или сделку), он послал гонцов в Зету к братьям Балшичам, заручившись, на всякий случай, их поддержкой. Послал Углеша гонца и к… самому князю Лазарю. Однако гонец назад так и не вернулся.

И вот войска встретились. Сухая пожелтевшая трава шуршала и ломалась при малейшем прикосновении. Легкая прозрачная пыль, тучей висевшая над полем, отражалась в солнечных лучах, рисуя в воображении ратников сказочные миражи. Солнце жгло землю нещадно. На всем поле не было ни одного деревца, где бы можно было укрыться от безумного солнечного жара. Жупан Никола поставил свои наиболее мощные силы на правый фланг. Князь Лазарь с дружиной, сотней тяжеловооруженных рыцарей и ратниками братьев Бранковичей расположился слева. В центре стоял мало что решавший и самый малочисленный отряд царя Уроша. Князь Лазарь и здесь проявил мудрость — поставил свои войска в таком месте и таким образом, что они оказались наименее уязвимыми. Пропели трубы, ударили дробь барабаны. Войска пошли на сближение. Вот уже передние части скрестили свои мечи. Началось сражение.

Тут неожиданно у Углешиного шатра появился гонец. Тот самый, которого деспот посылал к князю Лазарю. Гонец пал на колени и тяжело дышал, глядя на деспота.

— Что все это значит, брат мой? — спросил находившийся здесь же удивленный Вукашин, переводя взгляд с гонца на Углешу.

— Вот он сейчас нам это и объяснит, — бросил Углеша. — Говори! — обратился он к гонцу.

Но гонец не успел даже рта раскрыть.

— Смотрите, смотрите, что он делает! — закричал сидевший на коне скопский воевода Димитрий Воинович, указывая рукой на левый фланг противника. — Князь Лазарь уводит свои войска.

Все взглянули в указанном направлении и замерли от неожиданности. Там творилось что-то невероятное: трехтысячное войско, вместо того чтобы идти вперед, вдруг снялось со своего места и дружно тронулось влево. Вот она, искусно выбранная князем Лазарем позиция! Только пыль столбом повалила из-под конских копыт.

Что же побудило князя Лазаря покинуть поле брани? Посулы тайного Углешиного гонца? Предчувствие того, что жупан Никола станет его самым ярым и серьезным соперником на поприще борьбы за политическую доминацию в Сербии, а поэтому и тайная надежда увидеть дерзкого юнца падшим на этом поле? А может быть, и желание, чтобы основные конкуренты порастратили силы в этой междоусобице и затем малой кровью добиться своей цели? Кто знает! Как бы то ни было, но неожиданный поворот в битве привел в замешательство обе стороны. Но, как это ни странно, первым пришел в себя жупан Никола.

— A-а, пес! Предатель! Продался, Иуда! Ну запомни, князь, — отныне — ты мой враг, мой заклятый враг! — закричал он во все горло. — Вперед, мои верные ратники, вперед!

И железная лавина ратников жупана Николы рванулась вперед, туда, где расположились воины короля Вукашина. Удар был стремительным и сильным. Войско Вукашина поначалу подалось назад. Но уже через некоторое время оно остановилось и выровняло строй. А тут подоспел на помощь и Углешин отряд. Военное счастье совершило крутой поворот, и вот уже Никола Алтоманович едва не оказался в кольце. С трудом пробиваясь, теряя много людей и сам уже будучи раненым, жупан Никола копил в своей душе ненависть ко всем великашам, видевшим его позор или хотя бы услышавшим о нем.

Но жупану все-таки повезло больше, нежели царю Урошу. Жупан вырвался из окружения и ушел в глубь своей державы. А вот царь Урош вместе с небольшой кучкой своих придворных и телохранителей попал в руки короля Вукашина.

— Так вот какова твоя благодарность, государь! — В голосе Вукашина легко улавливалось презрение. Невысокий и неладно скроенный король, гарцевавший сейчас на белом коне перед съежившимся, сжавшимся от страха императором, казался грозным и величественным. — Так ты меня отблагодарил за заботу о тебе и о государстве нашем? Ты достоин глубокого моего презрения и знай, что в Скопле тебе больше делать нечего. Поищи другое место для своего престола.

Вукашин всадил в бока коню шпоры и понесся прочь во весь опор.

Немногим больше года зализывал жупан Никола раны, полученные им на Косовом поле, но бездействием его с большим успехом воспользовались его соперники. Прежде всего Санко Милтенович, отхватив себе лакомый кусочек жупановой державы, покинул в присущем ему стиле своего недавнего союзника и благодетеля и вернулся к бану Твртко с покаянием. Незлопамятный бан снова (и на сей раз окончательно) простил его. Осенью 1370 года князь Лазарь отнял у жупана Николы его самый богатый, с серебряными рудниками город Рудник. А некий чельник царя Уроша Милош Пович в июле 1370 года занял косовский город Алтомановича Звечан. Впрочем, ему повезло меньше всех — он через пару лет попал в рабство к жупану.

Все это было, однако, ненадолго. Жупан Никола был не из тех людей, кто мог бескорыстно прощать. Да и союзник у него был хороший — мачванский бан Никола Гара-старший, тот самый палатин Людовика Великого.

Призрен, стольный город короля Вукашина, снова содрогался от топота конских копыт и человеческих ног. В который уже раз неожиданно вырастал у самых ворот города жупан Никола со своими сотнями. Народ не знал покоя. Особенно опасен стал Никола после того, как ему удалось (за хорошую плату, разумеется) переманить к себе отряд рыцаря Брюкнера. Тут уж не было никакой пощады. Поэтому все больше и дольше гостил Вукашин в Прилепе, оставляя Призрен на попечение управителя.

По всей Сербской империи началось великое смятение — жглись и грабились города, вольные себры попадали в плен и продавались в рабство. Боснийская бановина и Дубровник тоже не раз испытали на своей спине острые когти обозленного жупана. Особенно доставалось богатым купцам Республики Святого Влаха. Не раз и не два приходилось им вытряхивать перед жупаном Николой свои толстые кошельки. К ним жупан был особенно безжалостен. Вот и сейчас, услышав о приближении отряда Алтомановича, купцы дубровницкие, схватив сумы со своими драгоценностями и даже не повесив замки на лавки — это была бы бессмысленная трата времени, — что есть духу помчались на восток. Там, в трех километрах от Призрена, расположилась крепостица Вишеград с монастырем Святого Архангела, построенным Душаном в 1348–1352 годах. До Вишеграда было недалеко, и купцы, а было их около двух десятков, надеялись благополучно в нем укрыться, пока жупан Никола будет опустошать Призрен. Но не тут-то было. Местным жителям также надоело постоянно выворачивать свои кошельки и дрожать за свои жизни, и они наперегонки с купцами дубровницкими помчались к Вишеграду. Крепость эта отвечала всем требованиям фортификации. Нижний город опоясывал монастырь особенно толстыми стенами у самой воды. Через реку Бистрицу был переброшен подвесной мост, по которому только и можно было войти в город через единственную башню. Между нижним и верхним городом, соединенными крепостной стеной, были неприступные отвесные скаты. Верхний же город, собственно Вишеград, или Призренац, находился на каменистой горе, прямо над монастырем, откуда отлично просматривались все окрестности. В такой крепости можно было чувствовать себя в полной безопасности. Алтоманович, как известно, крепостей брать не умел (или не хотел). Все бы хорошо, но слишком много людей желало избежать свидания с грозным жупаном. Да и жупан был нынче в силе — впервые выехал он на промысел с рыцарями Брюкнера. Те сразу и сообразили, в чем дело. Благо здешние места они знали неплохо.

— Эй, жупан, нечисто здесь. Гляди, куда народ двинул, — Брюкнер, постаревший, но все такой же грозный и громкий, указал рукой на восточную башню. — Так мы все добро растеряем, если будем в пустом городе рыскать.

— Давай туда, — не задумываясь, приказал Алтоманович и сам первый бросился в погоню.

Едва только первые беглецы успели проскочить ворота башни, как показался Алтоманович.

— Скорее, скорее! — кричали стражники на башне.

— Закрыть ворота, поднять мост! — прозвучала команда их начальника.

— Подождите, ради бога! Мы успеем, успеем! Помилуйте, христиане, не губите наши души! — вопили, задыхаясь от бега, купцы и горожане.

Но начальник стражников был неумолим, как неумолим и быстр был Алтоманович. Еще не более десятка успело проскочить за мост перед тем, как он поднялся, скрежеща проржавевшими цепями. Остальные бросились врассыпную. Дубровчане, которым не удалось скрыться за крепостной стеной, бросали в только им известные щели сумы с драгоценностями, предпочитая потерять кое-что, но сохранить основное.

Началось самое увлекательное — охота за людьми. Немногим более часа понадобилось ратникам жупана, чтобы собрать всех оставшихся беглецов и привести их к Николе, который спокойно вернулся в Призрен и разместился во дворце воеводы Димитрия Воиновича, знатного великаша Вукашина. Едва жупан после осмотра дворца успел расположиться в удобном кресле, как в зале появился сотник Черный Джюра, ведя с собою десяток дубровницких купцов.

— Вот, пресветлый, бежать хотели, — прохрипел грубым голосом Черный Джюра. — Все свои драгоценности в ущелье повыбрасывали и выдавали себя за простых горожан.

— Ну, ну, только вот платья свои дорогие выбросить не успели.

Ратники, вошедшие вместе с сотником, засмеялись.

— Да и не верится мне, Черный Джюра, чтобы они просто так, насовсем свои драгоценности выбросили. Они скорее голову свою отдадут, чем драгоценности. Не так ли, купцы дорогие?

— Мы тебе ничего плохого не сделали, жупан. За что ты нас преследуешь? — не выдержал один из купцов.

— Но и хорошего я от вас ничего не видел, — огрызнулся Никола.

— В чем мы перед тобой виноваты? — спросил другой.

— В том, что у вас у всех вон какие животы, а я еще совсем недавно не мог досыта поесть.

— Но сейчас у тебя много земли, много денег, — снова вставил первый купец. — Неужели тебе мало?

— У тебя, я думаю, не меньше, и буду рад, если ты со мной поделишься.

Купцы, словно сговорившись, повалились на пол.

— Видит Бог, — перекрестились они, — не осталось у нас ничего. Все от страха перед тобой в пропасть кинули.

— Коли боялись меня, так надо было деньги не в пропасть, а к ногам моим бросить. И вообще, — жупан поморщился, — надоело мне с ними разговаривать, Черный Джюра. Займись-ка ими, а я пойду подышу свежим воздухом.

Черный Джюра осклабился. Он любил такие минуты, когда жупан оставлял его один на один с жертвой и позволял ему делать все, что он пожелает, лишь бы жертва не лишилась окончательно чувств и не забыла, в каком месте она спрятала драгоценности. Черный Джюра отстегнул и бросил на кресло свой черный плащ, неотъемлемую частицу своего имени, кивнул одному из ратников, тот мигом принес ему тяжелую кожаную суму, позвякивавшую металлом. Купцы испуганно переглянулись и подались назад, словно желая вжаться в стену. Ратники, предчувствуя развлечение, оживились. Черный Джюра развязал мешок, порылся в нем и вынул оттуда пару длинных щипцов и железный обруч для сжимания головы. Купцы вздрогнули, но пока молчали. Черный Джюра прошелся по ним серыми с желтым волчьим блеском глазами, выбирая первую жертву. Один из ратников услужливо принес Черному Джюре два табурета, на один из которых он положил вытащенные из сумы орудия пыток, а на другой сел сам сотник.

— Ну-ка, молодцы, давайте сюда вон того, самого брюхатого, — ткнул пальцем Черный Джюра в купца, вторым вступившего в разговор с Алтомановичем.

И тут же два молодца подбежали к купцу и схватили его за руки. Но тот глухо замычал, уперся ногами в пол и вырвал свои руки у молодцов. Те, обалдев на миг, бессмысленно взглянули сначала на купца, затем на сотника и тут же снова навалились на купца, на сей раз пытаясь заломить ему руки за спину. На помощь им подоспели еще двое ратников, одарив купца для начала мощными тумаками и тычками. Подведя его к Черному Джюре, они повалили купца на колени и связали руки. После этого двое ратников отошли, а двое остались стоять рядом, ожидая приказаний. Черный Джюра еще раз сверкнул глазами, почесал черную голову, поскреб давно не бритый подбородок. Затем рука его потянулась к соседнему табурету и взяла щипцы.

— Ну-ка, откройте ему рот.

Ратники с готовностью принялись выполнять приказ. Впрочем, и сам купец счел за разумное больше не сопротивляться. Черный Джюра опытной рукой зубодера прошелся по нижнему ряду крупных, желтых зубов купца и выбрал два наиболее крепко сидящих. Все остальное произошло в считанные мгновения. Черный Джюра приладил щипцы, нажал что было мочи… Зубовный хруст, дикий вопль и кровавый фонтан родились одновременно. Массивное тело купца тут же обмякло и осело на пол. Черный Джюра был доволен. Сбившиеся в кучу купцы затрепетали.

— Давай следующего, — прохрипел сотник.

Следующие два ратника подхватили ближайшего к себе купца и, пока первые ратники отволакивали потерявшего сознание и лишившегося двух зубов толстяка в угол, поставили новую жертву на колени в самом центре кровавой лужи. Сцена повторилась с той лишь разницей, что одновременно с воплем и фонтаном крови в зале появился Алтоманович.

— Смилуйся над нами, пресветлый жупан, — грохнувшись на колени и ползком приближаясь к нему, завопили купцы.

— Готовы ли вы за свою свободу заплатить выкуп? — высокого роста, щуплый, но удивительно пропорционально сбитый жупан Никола смотрел на этих пресмыкавшихся перед ним, еще так недавно могущественных людей. Он их ненавидел и презирал, и у него не было никакого желания миловать их, но он чувствовал, что сегодня получит от них ту сумму, какую назовет.

— Назови свою цену.

— Ежегодный святодмитровский налог. — Алтоманович снова удобно устроился в большом, мягком кресле.

— Но этот налог может получить только государь Сербии, — взмолились купцы.

— Тогда объясните, почему несколько раз сей налог получал мой дядюшка, князь Воислав, и его супруга, моя тетушка Гоислава? — усмехнулся Никола. — Или вы считаете, что я ниже их рангом и заслугами?

Купцы молчали, не зная, что ответить.

— Вот видите, — нахмурился жупан, — вы считаете меня недостойным получать святодмитровский налог и в то же время хотите, чтобы я смилостивился над вами. Я, которого вы считаете недостойным.

Купцы, стоя на четвереньках, все еще безмолвствовали.

— Черный Джюра, что же ты остановился? Или руки у тебя устали, или щипцы сломались?

— О нет, пресветлый, и руки в силе, и щипцы целы. Давайте следующего.

Черный Джюра приосанился. Присутствие жупана еще больше вдохновляло его. Ратники вцепились в высокого худого купца, который в тот же миг, словно прозрев, заорал:

— Но ты требуешь невозможного, пресветлый жупан! Тебе ли не знать, что о том, кому платить святодмитровский налог, решает вече…

Получив удар по темени, купец замолчал. Однако уже через минуту его рев прорезал все залы дворца. И его зубы утонули в кровавой луже.

— Назови, назови настоящую цену, — снова завопили купцы, — и мы тут же заплатим.

В это время в залу вошел Брюкнер и тяжелой походкой подошел к Алтомановичу.

— Послушай, жупан, там, говорят, Вукашин с большим войском скачет, — зашептал он. — Мы хоть и готовы в бой, но силы уж слишком неравны. Здесь ведь даже не все мои рыцари.

Жупан Никола тут же скосил глаза в сторону купцов: не слышали ли они случайно эту весть. Но купцам сейчас не до того было.

— Хорошо, Брюкнер, мы успеем.

Алтоманович встал и, обойдя темно-красную лужу, приблизился к купцам. Брюкнер смотрел ему вслед.

— Ну вот что, толстосумы. Надоело мне с вами возиться. — Жупан Никола смотрел куда-то поверх их голов, но каждому купцу казалось, что смотрит он именно в его душу. — Моя последняя цена — четыре тысячи флоринов. Иначе…

Тяжелый вздох пронесся по всему залу, но торг был неуместен — никому не хотелось более терять свои здоровые зубы. В сопровождении стражников посланцы от купцов разошлись по лавкам, где в укромных местах отыскали нужную сумму, которую Алтоманович получил, уже сидя в седле.

— И помяните слово мое — святодмитровский налог будет мой уже в ближайшее время, — пригрозил Алтоманович.

Купцы стояли, понурив голову.

— Вперед, — скомандовал жупан.

Они успели уйти вовремя.

Требиньский властелин Радоня Куделинович из древнего рода Любибратичей вошел в силу в конце шестидесятых годов, когда возвысился жупан Никола Алтоманович. Два отчаянных смельчака и беспощадных рубаки быстро нашли общий язык, и вот уже Радоня все чаще покидал родное Требине, чтобы принять участие в очередной пирушке, организованной в Ужице его благодетелем жупаном Николой. Когда же после многодневных и обильных трапез Радоня возвращался домой, его родные братья — Мрджа, Милкус и Юнко — уже знали, что вскоре нужно готовиться к очередному наскоку на соседний Дубровник. Главной целью этих наскоков был угон скота и затем выгодная продажа его соседней властеле. Никто не приносил дубровчанам столько неприятностей, сколько Радоня (разумеется, если не считать самого Алтомановича), и никакие увещевания и жалобы не помогали. Король венгерский как фактический суверен республики с помощью не спешил, поскольку и жупан Никола был его верным другом и союзником. Оставалось одно — ударом ответить на удар. Благо и среди окрестной сербской властелы было немало врагов Радони. Чего стоил один Любиша Богданчич из все того же рода Любибратичей. Владения Любиши лежали как раз на самом пути к Дубровнику, и заговорщики очень быстро нашли общий язык. Как раз в тот момент, когда Любиша потчевал послов дубровницких всевозможными яствами и питиями и договаривался с ними о деталях нападения Куделиновича, мимо замка промчался со своими молодцами Радоня.

С гуком и посвистом пронеслись сотни Радони, и уже через короткое время молодцы его гонялись за дубровницкими крестьянками, да сгоняли быков и коров. Незаметно в общей суматохе из этого поселения вырвалась на дорогу, ведущую к Требине небольшая дружина в сорок всадников Хрвое Дучича, купеческого сына. Хрвое гнал своего коня и всю дружину что было духу и остановился только у стен маленького замка Любиши Богданчича.

— Трапезничаем! — ворвался Хрвое в трапезную. — А Радоня уже в Дубровнике хозяйничает.

— Ну что ж, значит, и нам пришло время к нему наведаться, — спокойно произнес Любиша, поднимаясь из-за стола. — Наш заговор, друзья, начинает действовать. Пришло время отомстить Радоне.

— Месть, месть! — закричали гости и тоже вскочили на ноги.

Немногочисленное, но хорошо подготовленное войско было в замке, и Любиша, уверенный в нем, быстро вскочил в седло. Дружина Хрвое Дучича присоединилась к дружинам двух своих земляков, гостивших у Богданчича, и вся эта сотня дубровчан тронулась вслед за Люби-шей. Целью их маленького похода было предместье Требине, где жил со своей семьей Радоня Куделинович.

И вскоре все запылало жарким пламенем. Крики людей о помощи едва заглушали рев, мычанье и блеянье волов, коров и коз, которых сгоняли в одно стадо налетчики. Младший брат Радони, Юнко, управлявший хозяйством во время отлучек Радони, хватался за голову. Налет был настолько неожиданным и в то же время таким жестоким, что он ничего не мог поделать. Да и вооруженных ратников у него почти не было — все ушли с Радоней на Дубровник. Жена и малолетний сын старшего Куделиновича забились в пристройку, где обитали слуги, боясь, что месть настигнет и их. Но Любиша Богданчич не собирался на сей раз тушить пламя пожара кровью себров и даже властелы. На первый раз он удовлетворился малым. Но и это малое должно было стать серьезным предупреждением для Радони. Об этом он и сказал выловленному дружинниками Хрвое Дучича Юнко Куделиновичу.

— Ой, смотри, Любиша! Радоня тебе этого не простит, — пригрозил ему в ответ Юнко.

— Посмотрим, — только и ответил Любиша и тронул своего гнедого коня.

Картина получилась весьма интересная: почти одновременно из Требине и из Дубровника двинулись ратники, гоня перед собой большое количество скота. Они шли навстречу друг другу, даже не подозревая об этом. И только случай предотвратил их столкновение. Уставшие после дневного перехода и многочасового разбоя, ратники Радони устроили себе на полпути привал, сойдя немного в сторону от дороги, а Любиша Богданчич, Хрвое Дучич и их сотоварищи, слегка спрямив путь, ушли в Шумет делить захваченную добычу.

Когда же Радоня вернулся домой, его охватила неописуемая ярость. Он готов был тут же броситься в погоню за обидчиками и уничтожить, смять их, сравнять их поселения с землей. Но, поразмыслив и выслушав братьев, он решил, что отомстить никогда не поздно, сейчас же нужно зализать раны.

Судьба человеческая иногда круто обходится и со своими любимцами. Последние годы она больно била деспота Углешу. На его державу (первую в Сербии) участились наскоки турецких акинджиев — разбойников, которые жгли и грабили поселения, насиловали женщин и уводили в рабство людей. Византийцы не спешили заключать с ним союз, и даже подписание акта о примирении церквей, который предложил Углеша вселенскому патриарху Филофею еще три года назад, по непонятным для деспота причинам все откладывалось. И самое главное — умер, не прожив и четырех лет, его единственный любимый сын Углеша, названный так в честь отца, деспота Йована Углеши.

И вот, в апреле 1371 года деспот Углеша вместе с супругой своей Еленой, дочерью кесаря Воихны, отправился на Святую гору. Посещение Афона имело двоякую цель — поклониться могиле тестя, кесаря Воихны, и маленького Углеши, похороненных вместе в монастыре Хилендар, и заручиться поддержкой и благословением афонских монахов перед готовящимся походом против турок. Это должно было стать чем-то вроде «крестового похода» против «неверных агарян», что придало бы вес всему мероприятию.

Елена в последний раз поцеловала иконку, подаренную святым и великим мужем, королем Вукашином маленькому Углеше-деспотовичу, и поставила ее на каменное надгробие. Еще раз прочитала глазами сделанную ею саморучно надпись на иконке, в которой оплакивала преждевременную кончину сына. Опустившись на колени, коснулась лбом пола, и полумертвые губы зашептали:

— Сподоби, владыко Христос, и ты, пречистая Богоматерь, меня, окаянную, всегда скорбеть об отшествии души моей, что узрела я на родителях моих и на рожденном мною младенце, о коем жалость непрестанно горит в сердце моем, природой материнской побеждаема…

Перекрестившись, она еще раз, вместе с Углешей, поклонилась гробнице и вышла из усыпальницы, вытирая краешком черной шали мокрые глаза.

— А теперь иди, — слегка подтолкнул ее Углеша, — мне с настоятелем потолковать надобно.

Елена, снова перекрестившись, удалилась, а к Углеше, словно ожидая этого момента, подошел настоятель Хилендарского монастыря — сухой и древний старец с длинной, до пояса, седой бородой.

— Облегчил душу молитвою и слезами, и словно камень огромный с нее свалился, — обратился Углеша к старцу.

— Истину глаголешь, сын мой, — склонил голову настоятель. — В том и состоит внутренняя сила Господа Бога нашего, Иисуса Христа.

Старец перекрестился и поклонился иконе Христа-спасителя, красовавшейся на самом видном месте.

— А времена нынче тяжелые настали, отец Игнатий, со всех сторон проклятые агаряне лезут.

— И не говори, сын мой. Кто бы взялся за изгнание сих басурманских детей, вовек бы тому слагались молитвы и вовек бы ему было благословение Иисуса Христа.

Углеша тут же уловил тайный смысл слов старца и про себя усмехнулся.

— Небось ты уж слыхивал, отец Игнатий, что даровал я нынче монастырю Ватопедскому земли богатые? — Углеша решил сразу перейти к существу дела.

— Как не слыхивать. Благие дела в угоду Господа Бога нашего долго в тайне не содержатся.

— Спасибо за похвалу, святой отец. Я выполнил только лишь свой долг истинного христианина. Поэтому и царство мое, поднимая оружие против безбожных магометан, сознавало, что следует посетить Святую гору и принести нашей Богородице молитвы и рабское преклонение, а от нее восприять богатство ее милости, а через нее и самого слова и Бога нашего. Ибо их помощью цари царствуют и государи владеют землей. А посему, приняв от честной и святой Хилендарской обители моего царства многие молитвы перед великой дорогой, хочу я подарить монахам, подвижнически живущим в ней, еще два села, подтвердив все прежние монастырские владения и привилегии.

— Да возблагодарит тебя Господь, сын мой, — поклонился настоятель.

Едва лишь в середине мая 1371 года Углеша вернулся в Серры, как подоспела весть о том, что свершился акт примирения сербской и цареградской церквей, главным подвижником которого был деспот Йован Углеша, а утвердителем — патриарх Филофей Коккинос. Времена, правда, наступили такие, что этот акт был скорее формальным, нежели действительно мог чем-то помочь обеим сторонам: император Иоанн Палеолог все еще томился в долговой яме в Венеции и вернется он на родину только 28 октября, то есть через полгода; попытки скрепить сербско-византийский союз совместными браками не увенчались успехом; полному примирению сербской и вселенской церквей препятствовал патриарх печский Савва V, не желавший идти на уступки Византии, а потому примирение это было действительно только на территории Серрской области, где правил деспот Углеша; да и на самой этой территории, по сути, ничего не изменилось — все священники остались на своих местах, патриарх Филофей в их дела не вмешивался, а потому Углеша и дальше оставался суверенным правителем своей державы. И все же — престиж его власти неизмеримо вырос, ведь большая часть властелы родилась и выросла при греческом управлении и при греческих порядках, и теперь, после примирения церквей, по их мнению, эти порядки вернулись. Углеша получил возможность приступить к главному делу своей жизни — подготовке похода против турок. Главной целью этого похода был не просто их разгром, а полное изгнание с Балканского полуострова.

Но как бы силен ни был Углеша, каково бы ни было его войско, он понимал, что в одиночку ему с варварами не справиться. Следовало найти союзников. Но где? Византийцы уже отпали сами собой, послы от болгар вернулись ни с чем — те боялись, что их участие в походе против турок повлечет за собой новые набеги и разорения в случае поражения. Северный сосед — князь Лазарь — тоже не проявлял слишком большого рвения — ведь его державе турки пока не угрожали. Оставалась одна надежда на брата, короля Вукашина. И тот заверил, что в любой момент готов прийти на помощь. В действие вступили разосланные по турецким землям Углешей лазутчики, доставлявшие деспоту все необходимые сведения о передвижении турецких войск.

Время стало еще одним союзником деспота. Он терпеливо ждал своего часа.

Основатель славного рода Балшичей бедный зетский властелин Балша I при жизни Душана владел всего лишь отчим селом. Но сразу после смерти великого царя Балша вместе с тремя своими сыновьями Стратимиром, Джюраджем и Балшей и несколькими верными друзьями собрал рать и пошел воевать Нижнюю Зету. На удивление легко ему удалось занять город Скадар, и вскоре уже вся Нижняя Зета вплоть до Котора распростерлась перед ними. Удача явно была их союзником. Не изменила она братьям даже после смерти отца. А аппетит у них разгорался. В 1362 году они положили глаз и на Верхнюю Зету, где в то время господствовал род Джюраша Илиича. В одном из боев Джюраш погиб, и его родственники и наследники потеряли Верхнюю Зету. Братья Балшичи первыми заявили царю Урошу о том, что они ему больше не подчиняются. Дерзость эта сошла им с рук, поскольку у Уроша не было ни сил (после войны с Людовиком и с Дубровником), ни способностей, чтобы поставить на место зарвавшихся выскочек. А выскочки твердо знали свое дело. Они были искусны не только в войне, но и в политике. И вот уже Стратимир, на правах старшего в семье, выдает свою сестру Анжелику замуж за Иванишу, сына набравшего вес и силу в Сербии будущего короля Вукашина Мрнявчевича. Средний Балшич, Джюрадж, женился на Оливере, Вукашиновой дочери. Братьям казалось, что теперь они достигли всего, чего хотели.

И все же нашелся человек, непоколебимо вставший на пути завоеваний братьев Балшичей, — албанский великаш Карл Топия. Он пошел со своей ратью в поход на Зету и в одном из боев в 1364 году пленил Джюраджа, самого мудрого, находчивого и талантливого из братьев. Теперь Карл Топия мог диктовать Балшичам любые условия. Братья растерялись. Не с руки им было пленение Джюраджа. Они предпринимали разные усилия, чтобы вызволить брата из плена, но все было тщетно. Два года держал знатного пленника Карл Топия и охранял его весьма искусно. И все же в сентябре 1366 года Стратимиру и Балше, при посредничестве Дубровника, гражданами которого они считались, удалось выкупить брата из плена. К тому же Карл согласился породниться с Балшичами, взяв себе в жены их младшую сестру Каталину. Руки у Балшичей наконец были развязаны.

Однако в это время началось восхождение жупана Николы Алтомановича. Не единожды врывались ратники Николы во главе с воеводой Радином Дубравчичем на территорию Зеты, грабили и жгли села, уводили себров во владения жупана, а тот их затем выгодно продавал дубровницким работорговцам. Встречались братья с жупаном и в открытом бою, иногда и побеждали, с позором изгоняя Николу с поля брани. Но с тех пор как у Алтомановича появились рыцари Брюкнера, он стал непобедимым. Долго ломали Балшичи голову, стремясь найти управу на жупана, а тот продолжал разбойничать по всей Сербии. Балша предложил перекупить рыцарей. Братья согласились и послали к Брюкнеру лазутчика с тем, чтобы он попробовал уговорить рыцаря перейти на службу к Балшичам, которые обещают ему платить в полтора раза больше, чем это делает жупан Никола. Но люди Алтомановича в последний момент перехватили лазутчика — мучения и смерть его были страшны. Так же страшны, как и майский набег жупана на земли Балшичей. И теперь, совсем отчаявшись, братья пошли на последний шаг. Они ответили согласием на предложение короля Вукашина отправиться в поход на Алтомановича и разгромить того окончательно.

Король Вукашин давно и тщательно готовился к войне с Алтомановичем, уж слишком вольготно и безнаказанно вел себя жупан, не признавая никаких авторитетов. Бан Твртко и князь Лазарь, хоть и не собирались участвовать в этой распре из-за соперничества с Вукашином, весьма благосклонно смотрели на это мероприятие, поскольку и сами натерпелись от жупана. К тому же князь Лазарь, отнявший у жупана Рудник, побаивался, что Алтоманович вернет его себе. Всецело занятый подготовкой к походу против турок, не смог участвовать в распре с жупаном деспот Углеша, который, впрочем, в случае крайней необходимости готов был прийти на подмогу. И только братья Балшичи с двумя тысячам ратников разбили лагерь под Скадаром, где и ожидали подхода трехтысячной рати короля Вукашина. Да еще дубровчане дали согласие, если понадобится, предоставить свой флот для переброски ратников Джюраджа Балшича и Вукашина с территории Николы на территорию Джюраджа.

И вот в начале июня 1371 года войско Вукашина двинулось из Скопле в Призрен, где к нему присоединился со своей ратью сын и наследник, королевич Марко. Вдвоем они подошли к Скадару и разбили лагерь рядом с лагерем Джюраджа Балшича. Собравшись сразу же на военный совет, все трое порешили двигаться от Скадара на Оногоште и там встретиться с ратью жупана Николы. Обсудив детали, дали войску три дня отдыха. Необычайное веселье царило в лагере, будто не в поход собрались ратники, а на пир. Да и было чему радоваться — в победе не сомневался никто, даже несмотря на то, что у жупана Николы были одетые в железо, тяжеловооруженные рыцари. Да и сам Никола испугался. Не забылось ему еще поражение от Вукашина на Косовом поле, а ведь тогда против него выступили только двое великашей, братья Мрнявчевичи. Сейчас же к ним добавились еще и Балшичи. Тогда, правда, в самый последний момент ему изменил князь Лазарь. Но теперь он такой ошибки уже не допустит. Он отправил послов к своему другу и покровителю мачванскому бану Николе Гаре-старшему, и тот помощь обещал.

Однако за день до начала похода в лагере под Скадаром появился гонец от Углеши. Он вбежал в стан Вукашина и, упав перед ним на колени, тяжело дыша, произнес:

— Король, твой брат и деспот Йован Углеша срочно просит прибытия твоего в Серры. Он велел передать, что приспело время идти в поход на безбожных агарян.

Вукашин задумался. Он оказался перед выбором: Алтоманович или османы. Разгром первого укрепит его позиции внутри страны, разгром же вторых создаст ему славу освободителя Балкан от захватчиков, а значит, создаст предпосылки, в случае смерти бездетного царя Уроша, объединить под своей властью всю Сербию и возродить империю теперь уже с династией Мрнявчевичей. А сказывали, что царь Урош совсем плох. И отсиживается все больше в Крушеваце у князя Лазаря. К тому же Вукашин дал в свое время брату слово явиться к нему на помощь по первому зову. Ведь в данном случае промедление могло быть равнозначно поражению.

Вукашин поднял на Марко и Джюраджа свои маленькие, глубоко посаженные глаза. Те молча смотрели на него, ожидая решения.

— Следует идти на помощь деспоту. Значит, выпал благоприятный случай, — произнес Вукашин и слегка тронул кончиками пальцев длинную седую бороду. — Жупан Никола подождет следующего раза. А в случае нашей победы он сам придет ко мне на поклон.

Королевич Марко покорно склонил голову, хотя ему не терпелось сцепиться с дерзким жупаном, который был на два года моложе Марко. А Джюрадж Балшич, вздохнув, недовольно произнес:

— А не просчитался ли ты, король? Жупан Никола, даже наголову разбитый, не очень спешил кланяться.

— Посмотрим, — только и ответил Вукашин.

По веселью и радостному возбуждению, царившему в этот день в селе Лисцы, трудно было предположить, что многие мужчины-себры собирались в поход на османов. С самого утра властелин Никола Орбелич, торжественно облаченный в рыцарские доспехи, восседал на гнедом красавце коне посреди сельской площади, ожидая, пока подгоняемые сельским старостой-кметом сербы соберутся перед ним во всеоружии. Словно не трудный поход во вражеские земли ожидал их, а легкая увеселительная прогулка на местное ристалище, где они должны стать зрителями интересного поединка. Собирались с песнями, шутками, смехом.

Андрия Живкович и Гавро Савич шли рядом, задевая друг друга плечами, и вели под руку жен. Их дочери-подруги, Зорица и Славкица, светловолосые четырнадцатилетние девушки, шли, также обнявшись, немного позади.

— Ничего, бабы, вот прогоним безбожных османов с земель наших христианских, вернемся с добычей и тут же свадьбы нашим девкам справим, — уверенно заявил Андрия.

— Да, приданого, я думаю, мы принесем немало, — поддержал друга Гавро.

— Сами бы вернулись целыми, а уж о приданом потом думать будем, — вздохнула Гаврова жена, Милица.

— Цыц, баба! Раскудахталась, — прикрикнул на нее Гавро.

— Все говорят, что Мурат в Анатолию воевать пошел, а в Адрианополе и войска-то не осталось, — рассуждал Андрия. — Я так думаю, что и похода-то всего на пару дней будет. И на зиму засеять успеем. Может, хоть на следующий год Господь Бог смилостивится над нами и ниспошлет нам урожай хороший.

— Дай-то Бог, — перекрестился Гавро, вздыхая.

Наконец пришли на площадь. Обнялись с женами, поцеловали дочерей, отдавая им последние наставления. И вот двинулись. Ведь дорога до Серр была неблизкая. Бабы еще долго смотрели им вслед, крестя и благословляя их шепотом, моля Господа, чтобы на сей раз миловал их.

А в Серрах уже встретились Вукашин с Углешей и, дожидаясь подхода всех ратников, обсуждали последние детали похода.

— Не гневись, брат, что отвлек тебя от похода на жупана Николу, — говорил Углеша, — но я считаю, что нынче промедление было бы смерти подобно. Судьба наиболее благоволит нам сейчас. В Анатолии поднялся бунт против царя безбожных агарян, и Мурат с ратью отправился подавлять его. В Адрианополе остался один Лала-Шахин с десятью тысячами войска. С такой силой ему крепость не удержать.

— Коли повезет, должны мы османов сбросить в море, — поддержал Вукашин.

— Сильным везет всегда. — Углеша глянул в глаза Вукашину. — Я не вижу той силы, которая могла бы помешать нам это сделать.

— Хотел бы посоветоваться с тобой, брат, каким путем идти будем.

— Только через Пловдив, — решительно произнес Вукашин.

— И я тоже думаю, что пора крепость сию возвернуть ее хозяевам, — согласился Углеша. — Народ мой так озлился, глядя на жестокости варваров, что удержу ему не будет до той поры, пока голова последнего варвара не покинет его плеч.

В покои, где совещались братья, вошел паж Вукашина Никола Хрсоевич. Прижав правую руку к сердцу, он слегка поклонился.

— Ваше величество, велено доложить, что все силы в сборе и готовы к походу.

— Хорошо, Никола, иди. Мы сейчас явимся.

Хрсоевич вышел. Вукашин машинально поправил бриллиантовое ожерелье, висевшее у него на шее, и еще раз глянул на брата.

— Мы раздавим османов нашей тяжелой конницей, — сказал он.

— Да и наши пешие ратники лучше любого османского пешего воина, — не без гордости добавил деспот.

Братья улыбнулись и пошли к выходу.

Да, уверенность их имела все основания. Пятнадцатитысячному войску, прекрасно вооруженному и оснащенному, не составляло большого труда разгромить десять тысяч ратников султана, не имевших тяжелой конницы. И пешие воины турецкой армии были вооружены хуже, чем пешие воины сербов. Впрочем, не все. Сановные братья совершенно зря не принимали в расчет янычар, вооружение и выучка которых были гораздо лучше и выше, нежели у сербов. К тому же жесткая дисциплина и беспрекословное подчинение командирам делали янычар весьма грозной силой. В сербском же войске, как, впрочем, и в любом европейском войске средневековья, дисциплина и порядок оставляли желать лучшего. И кроме того, сербская армия покинула Серры во главе с двумя командирами. Кому из них подчиняться? Чьи приказания выполнять в первую очередь? По старшинству командующим должен был быть король Вукашин. Но поход этот был всецело подготовлен и выношен деспотом Йованом Углешей. Это было его детище. Он и был фактическим командиром.

20 сентября 1371 года войско двинулось в горы. Перевалив хребет, оно быстрым маршем прошло Хасков и Ихтиман и направилось в долину среднего течения реки Марицы, где и пересекло границу Османской империи. Главной целью похода была османская столица Эдирне, бывший древний Адрианополь, возведенный еще римлянами.

Когда турецкий паша Хаджи-Илбеки с тремя сотнями защитников Пловдива уже при виде приближающегося сербского войска покинул крепость (ибо оборонять ее не было никакого смысла — первый же штурм не только смял бы гарнизон, но и крепостные стены превратил в развалины), по турецким землям на Балканах пронесся страх, подобный смерчу. Падишах Мурат был с войском в Малой Азии, а оставшихся у румелийского беглербега[14] Лала-Шахина сил было явно недостаточно, чтобы отразить натиск одетых в железо лошадей и ратников короля Вукашина. К тому же в те времена на Балканах ходили легенды о храбрости и силе сербских воинов. Уже одно это приводило в панику их врагов. К могучим стенам Эдирне начали стекаться массы турецких крестьян и помещиков-спахиев, покинувших свои дома перед лавиной сербских ратников. Лала-Шахин, дабы беженцы не нарушали установленный порядок вне крепости, велел впускать всех. К тому же люди приходили не с пустыми руками, они несли с собой массу продуктов, что имело большое значение, если бы сербы дошли до столицы и осадили ее. Тут же в Анатолию были посланы гонцы к султану с просьбой немедленно вернуться на Балканы, иначе эти края навсегда могли быть потерянными для него.

А в это время сам Лала-Шахин держал в Эдирне военный совет, на котором присутствовали прославившийся в битвах, неустрашимый полководец Эфренос-бей, византийский потурченец, и Хаджи-Илбеки. Все трое понимали, что встречаться с сербами в открытом бою было бы равносильно самоубийству. Позволить обложить себя в крепости и таким образом дождаться Мурата тоже было неприемлемо, ибо еще неизвестно, когда гонцы найдут султана и через какое время он вернется.

— Единственным нашим союзником может стать отсутствие порядка у сербов. Не раз мы их на этом ловили, но они, видимо, так ничему и не научились, — заключил Лала-Шахин.

— Если почтенный беглербег согласится выслушать мое мнение, то я выскажу его. — Эфренос-бей поймал взгляд Лала-Шахина.

— Говори, — согласился тот.

— Залог нашей победы — в неожиданном и стремительном нападении. А подобное нападение лучше всего совершить ночью, когда враг отдыхает и меньше всего ожидает твоего визита.

— Мудрая мысль, — сказал Лала-Шахин. — Но ее лучше всего привести в исполнение тогда, когда враг устроится лагерем, отпустит коней и снимет оружие.

— Мои лазутчики донесли, — подхватил Хаджи-Илбеки, — что сербы направились к Черномену. Я уверен, что именно там, на расстоянии одного перехода до Эдирне, они и устроят лагерь.

— Тогда поступим так, — решительный тон беглербега заставил обоих полководцев напрячь слух, — ты, Хаджи-Илбеки, бери пятьсот самых быстрых конников и скачи на разведку. Но смотри, коли попадешься в руки сербов, я тебе не завидую.

Хаджи-Илбеки понимающе склонил голову и опустил глаза.

— А наш уважаемый Эфренос-бей, — продолжал Лала-Шахин, — с янычарами, лучниками и конниками, в общей численности четыре тысячи душ, двинется по твоему следу. Твоей задачей, Хаджи-Илбеки, будет оповещать уважаемого Эфренос-бея о всех перемещениях неверных. Когда для того наступит благоприятный момент, твои конники вольются в отряд Эфренос-бея и будете действовать вместе под командованием Эфренос-бея.

— Наша задача ясна, — ответил за двоих Эфренос-бей. — Но что будешь делать ты, почтенный Лала-Шахин, да сохранит тебя Аллах?

— Я останусь в крепости с остатками моего войска, ибо одном Аллаху ведомо, — Лала-Шахин поднял руки и очи горе, выкатим белки, — как повернется ход событий. Ежели вы увидите, что сербы обошли вас, тотчас поворачивайте обратно и прорывайтесь в крепость. — Да поможет нам Всевышний! — в один голос пропели Эфренос-бей и Хаджи-Илбеки.

Переправившись на левый берег Марицы, Вукашин с Углешей остановились. За пять дней победоносно пройдя по турецким землям, освободив многие большие и малые крепости от захватчиков, братья решили разбить лагерь, чтобы отдохнуть перед последним, решающим броском. Для отдыха было выбрано холмистое место, севернее Черномена, между ручьем, несущим свои мелкие воды к Марице, и дорогой, ведущей к Эдирне. Было это на расстоянии одного перехода к османской столице, то есть где-то в сорока километрах на северо-запад от нее. А это значило, что на расстоянии сорока километров не было ни одного турецкого воина.

В тот день, 25 сентября, в четверг, с утра лил сильный дождь. К обеду он кончился и по-летнему жаркое солнце быстро осушило землю, вбирая в себя всю влагу, поднимая к небу густые облака пара. В такие дни особенно трудно дышать, а ночи наступают темные и беззвездные. Разморенные после душного дня, расслабившиеся после легких побед, сербы совсем потеряли голову и забыли об осторожности. Даже не выставив часовых, не разжигая костров, отпустив пастись коней и отстегнув оружие, они повалились спать прямо в открытом поле. Не спали только двое — король и деспот. Они сидели в шатре и за кубком вина строили окончательные планы захвата Адрианополя.

Обо всем увиденном разведчики Хаджи-Илбеки тут же доложили своему командиру, а тот, дождавшись Эфренос-бея, передал ему слова разведчиков. Решение пришло мгновенно. Не останавливаясь, на полном ходу Эфренос-бей погнал свой отряд к Марице, дабы еще до восхода солнца достигнуть цели. Отлично обученные войска без шума и суеты развернулись в боевой порядок и взялись за оружие. Лагерь сербов был взят в полукольцо, а за спиною их несла свои воды неширокая, но глубокая Марица.

И тут один из османов в кромешной тьме наступил на спящего серба.

— Кто здесь? — воскликнул тот, подняв голову.

Но вместо ответа раздался свист клинка, и голова сербского ратника покатилась с плеч. Однако крик его пробудил многих, а там уже и в других местах сербы повскакивали на ноги. И вот уже крики: «Спасайтесь! Нас окружили османы!» разнеслись по огромной территории, на которой расположилось сербское войско. Но во внезапно возникшем хаосе никто не знал, ни что нужно делать, ни даже с какой стороны ударили турки. Попытки Вукашина и Углеши восстановить порядок и построить войско для обороны ни к чему не привели. Кромешная тьма сделала свое дело. Сербам казалось, что турки преследуют их на каждом шагу, что они где-то рядом. Страх медвежьими когтями вонзался в сердца ратников. Во мраке ночи они стали нападать один на другого, рубить друг друга на части. Испугавшись неожиданного шума и железного лязга, кони, до этого мирно пасшиеся и отдыхавшие на лугу, заржали, начали подниматься на дыбы и лягать друг друга, чем создали еще большую сумятицу, а затем ошалело пустились вскачь, давя и сербов, и турок. Эфренос-бей не ожидал такого поворота, но остановить ход событий он уже был не в силах. Впрочем, происходившее его устраивало. Междоусобная сеча продолжалась час с лишним. Затем, когда только начало рассветать, сербы бросились бежать. Одни к реке, где почти тут же, отягощенные броней и оружием, тонули. Другие — в противоположную сторону. А у османов не было ни сил, ни желания их преследовать. Да и зачем, если многие сербы сами бросались им в руки…

— Андрия! Сил моих нету! — вопил, захлебываясь хлынувшей в рот водой, Гавро, отчаянно размахивая руками.

— Меч и булаву отстегни, — советовал Андрия, так же едва державшийся на воде.

А до правого берега совсем уже близко. Выраставшие из полумрака плавни манили к себе, обещая жизнь.

— Не могу, Андрия. — Над головой Гавро сомкнулись круги, но уже через мгновение он снова появился на поверхности.

— Руку давай! Давай руку!

Андрия из последних сил тянул за собой односельчанина. Но силы начали покидать и его. А вокруг стоны и крики. Крики о помощи и предсмертные стоны. Тонущие люди и плывущие кони. Все перемешалось в этот час. И, казалось, спасения не будет. Но вот и твердое дно. Хоть и на цыпочках, но Андрия на секунду замер. Перевести дух. Это было спасение.

— Живой, Гавро? — спросил он.

— Живой вроде, — ответил сосед.

Держась за уздечку коня, благополучно переправился на правый берег и король Вукашин. Следом за ним вышел из воды и верный паж Никола Хрсоевич. Тяжело дыша и нервно покачивая головой, Вукашин обернулся и посмотрел на то место, где всего лишь несколько часов назад праздновало будущую легкую победу сербское воинство.

— Что же это было, Никола?

Паж не узнал голоса своего господина. Да и сам Вукашин сделался каким-то страшным, согбенным и совершенно седым старцем.

— Не знаю, господин.

— Неужто Бог проклял христиан и устремил свои взоры на безбожных агарян?

— Не знаю, господин, — твердил насмерть перепуганный паж.

— Едем, Никола! Едем прочь от этого проклятого Богом места.

Никола Хрсоевич с большим трудом помог Вукашину сесть в седло. А затем взобрался на свою лошадь и сам. Фыркая и брызгаясь пеной, лоснящиеся после невольного купания кони направились в сторону сербской границы.

А в это время по левому берегу Марицы скакал что было мочи, обливаясь собственной кровью, тяжело израненный деспот Углеша. Десять верных дружинников, окружив его со всех сторон, следили за тем, чтобы их господин не упал с седла. Сколько проскакали они таким образом, сорок или пятьдесят километров, сказать трудно. Но вот они поднялись на вершину большого холма, у противоположного подножья которого раскинулось турецкое местечко Караманли. Оказавшись на самой вершине, Углеша придержал коня и оглянулся. Страшная картина предстала перед его взором. Взгляд его затуманился, виски сдавило, тело обмякло, поводья выпали из рук. Дружинники не успели подхватить его, и деспот упал наземь уже бездыханным. Обливаясь слезами, слуги мечами вырыли могилу и похоронили господина своего со всеми почестями. Так погиб деспот Йован Углеша, сын Мрнявы, первым решившийся в открытом бою поднять свой меч на османских завоевателей.

А брат его, король Вукашин, после недолгой скачки остановился. Никола Хрсоевич помог ему опуститься на землю. Рука Николы при этом случайно задела за ожерелье.

— Что-то дурно мне стало, Никола. И в горле совсем сухо. Поди-ка поищи какой источник.

Никола послушно отправился на поиски воды и вскоре, радостный, вернулся.

— Господин, в ста шагах отсюда есть родник.

Вукашин благодарно взглянул на пажа и пошел за ним.

Затем, припав на колени, склонился над родником, жадно глотая холодную, живительную воду. Ожерелье в первых ярко-красных лучах солнца переливалось всеми цветами радуги на старческой, изборожденной морщинами шее. Сверкание его помутило разум пажа. Он закрыл глаза ладонью и глухо застонал. «Я потерял все, так пусть же мне достанется хоть это ожерелье», — пронеслось в его голове. В одно мгновенье Никола склонился над Вукашином, выхватил из его ножен меч и одним взмахом отрубил голову королю. Схватив ожерелье, он вскочил в седло и галопом понесся прочь.

Так бесславно погиб честолюбивый и гордый король сербский Вукашин, сын Мрнявы, который при удачном повороте дел вполне мог стать родоначальником новой королевской династии в Сербии.

Трагический исход этой битвы поразил современников. Отзвуки ее донеслись до самых отдаленных уголков Европы. Это была самая крупная победа турок-османов в XIV веке и, пожалуй, самая важная — вплоть до падения Константинополя в 1453 году. Едва стопы султана Мурата коснулись европейской почвы, как тут же до ушей его донеслась победная дробь турецких барабанов. И сам беглербег Румелии Лала-Шахин в сопровождении героя битвы Эфренос-бея отправился навстречу богоподобному падишаху Амурату.

Ничем более не сдерживаемый, кровавый поток турецких завоевателей неудержимо ринулся на запад в двух направлениях — между Родопами и Балканами и по побережью, между Родопами и Эгейским морем.

За одну ночь 26 сентября 1371 года было разрушено то, что создавалось десятилетиями.

Теперь уже не было преград для акинджиев — почти неуправляемой массы легковооруженных турецких конников, которых военачальники, баши и аги, для наведения страха выпускали вперед перед наступлением регулярных частей, разрешая им делать все, что их душа пожелает, и брать столько, сколько способны унести их руки.

Акинджии, как разбойники, налетали неожиданно и свирепо на села и поселения, предавая их огню и позору. Только одно им было строго-настрого запрещено (под угрозой смерти) — убивать мальчиков в возрасте от семи до двенадцати лет. Их было приказано уводить в столицу, где из них будут делать преданных султану и Аллаху, жестоких и храбрых солдат-янычар.

Турки налетели подобно смерчу. Никто и ничто не могло от них скрыться. В несколько минут все изменилось: крики, плач, грабежи, насилования, пожары — все началось одновременно. Об отпоре туркам не могло быть и речи — они ворвались в село настолько внезапно, что многие, так и не успев ничего понять, рухнули на землю, изрубленные на куски. И вот уже первых мальчишек, кричащих и вырывающихся, потащили акинджии на центральную площадь, чтобы оттуда, всех вместе, отправить потом в далекую, неведомую дорогу.

Накануне битвы, за два дня до нее, Милица со старшим сыном Джюрой отправилась в Призрен на ярмарку. Нужно было купить кое-что для хозяйства да посмотреть гостинцев для младших — Славкицы и семимесячной Златки. Иван, восьмилетний, но не по годам развитый мальчишка, остался дома помогать отцу, пока не вернутся мать с Джюрой.

Иван с отцом были в хлеву, переворачивали сено в тот момент, когда на их двор с криком вбежала соседская дочка Даница. Она плакала, визжала, звала на помощь Златана. За ней неслось четверо здоровых детин в огромных штанах-шальварах, в фесках с болтающимися от бега кисточками и с кривыми саблями на широких поясах. От перекошенных злобой лиц замирало сердце. Четырнадцатилетняя девчушка, уже не помнящая себя от ужаса, бросилась к дверям дома. «Помогите!» — только и могла вымолвить сквозь рыдания. У самой двери ее настиг один из акинджиев, и кривая усмешка ярости и похоти еще более обезобразила его лицо. Он резко рванул ее к себе так, что она, потеряв равновесие, упала. Даница уже не могла кричать, она лишь молча яростно отбивалась, царапалась и кусалась. На помощь первому подбежал еще один. Остальные двое принялись шарить по двору, затем вошли в дом. Златан, прикусив губу и до боли сжав кулаки, молча наблюдал за этой сценой. Иван широко раскрытыми глазами, бледный как полотно, смотрел во двор сквозь щель приоткрытой двери. Когда двое вошли в дом, Златан вздрогнул. Там находились дочери — трехлетняя Славкица и крошечная Златка. Он не выдержал, подбежал к противоположной стене, схватил вилы и со страшным криком ринулся на насильников. Мгновение, и один из них оказался проткнутым насквозь и лишь затрепыхался в предсмертных судорогах. Выхватив у него из ножен саблю, Златан бросился на другого, но тот успел увернуться. В это время подоспел еще один турок, и тело Златана оказалось рассеченным на множество частей. Иван схватил другие вилы и рванулся во двор. Но в это время из раскрытого окна дома донесся плач маленькой Златки. Иван, задрожав, замер на месте. В этот миг в окне появился вошедший в дом турок и, что-то крикнув своим собратьям, поднял на руки Златку. Это отвлекло их внимание, и они не заметили движения Ивана. Остервеневшие акинджии закричали и замахали руками. Лежавшая на земле Даница, воспользовавшись этим, вскочила и убежала, рыдая и стыдливо прикрывая обнаженное тело. Стоявший в окне турок несколько раз качнул Златку и бросил ее на подставленные клинки стоявших во дворе акинджиев. Иван отвернулся, отбросил вилы и закрыл глаза руками, но его тут же стало рвать. Через минуту дом заполыхал кровавым пламенем. Только огонь, видимо, и мог остудить пыл завоевателей. Они немного успокоились, вытерли окровавленные сабли о сено, схватили за руки Ивана и отвели его на площадь. А через час заполыхало все село.

Гонимые дурным предчувствием, Милица и Джюра торопились домой. Но уже вскоре им стали попадаться выжженные села, дышащие холодом смерти. Сердце У Милицы защемило. Ноги ее подкосились, и, если бы Джюра не успел ее поддержать, она бы упала наземь.

— Отдохнем немножко, сынок. Что-то неможется мне.

Они сошли с дороги в сторону и сели в высокую траву, опершись спинами о толстый ствол бука. И тут Милица почувствовала, что внутри нее что-то зашевелилось, забилось, словно бы вырываясь наружу. Она была беременна и вот сейчас, в минуты тревоги и волнения, плоду ее передалось настроение матери, и он впервые зашевелился.

— Пойдем, Джюра, пойдем, сынок. Что-то сердце мое неспокойно.

Плач и стоны встретили Милицу с Джюрой на том месте, где несколько дней назад стояло их село. Плач и стоны, да черные следы пожарищ. Сердце у Милицы, казалось, вот-вот вырвется из груди. Она бросилась к тому месту, где стоял их дом. Развалившийся и наполовину обгоревший, он сейчас больше напоминал могилу. Рыдания вырвались из груди женщины, когда она увидела трупы мужа и младшей малютки, изъеденные одичавшими псами и исклеванные воронами. Джюра стоял молча, хмуро опустив голову и исподлобья озирая черные пепелища. Он не пытался утешить мать, давая ей возможность выплакаться. Он просто стоял и смотрел. И вдруг ему показалось, что кусты, росшие с задней стороны дома и чудом не обгоревшие, как-то странно шевелятся. Джюра еще раз взглянул на мать, убитую горем, и робко, опасливо стал приближаться к кустарнику. И когда он был от него уже на расстоянии не более десяти шагов, оттуда неожиданно выскочил какой-то чумазый ребенок. Джюра оторопело остановился и затем, вне себя от радости, закричал:

— Мама! Славкица здесь… живая!

Он бросился к сестре, подхватил ее на руки, закружил, зацеловал ее. А девочка, напуганная, измученная, ослабевшая, ничего не понимающая, обхватила брата за шею и заплакала. Теперь она могла плакать во весь голос. А тогда, в тот страшный день, она молчала, детским умишком сразу сообразив, что ее спасет только молчание.

Когда во двор ворвались турки, Славкица увидела их в открытое окно. Услышав крики о помощи Даницы, она испугалась и заплакала. Быстро отбежала от окна и спряталась в углу, где стояла лавка, на которой она спала. Когда же один из акинджиев вошел в дом, она вся сжалась и затаила дыхание, закрыв глаза ладошками. Златка плакала, Славкица же не издала ни звука. Затем стали кричать акинджии, Славкица же продолжала молчать. Потом она очнулась и, сделав несколько шагов, очутилась у окна, выходящего на задний двор. Она вывалилась в него, лишь едва пискнув при падении, и на четвереньках добралась до кустов. Оттуда она и наблюдала за пожаром, слышала плач, крики и конский топот удалявшихся всадников. Ей было страшно, невероятно страшно. Она плакала, но плакала молча. Потом забылась и заснула. Проспала неизвестно сколько. Когда проснулась, боялась вылезать из кустов. Голод заглушала комьями земли. Вздрагивала от злого сытого карканья воронов и хищного воя собак. Снова беззвучно плакала. Пока, наконец, не увидела приближающегося Джюру…

Солнце беспощадно жгло землю. Совсем не по-октябрьски. Было душно и пыльно. Пахло потом и испражнениями. Мучили жажда и голод. Уже много дней шли на юго-восток странные процессии — с обеих сторон ехали на сытых лошадях довольные и ухмыляющиеся всадники в красных фесках, просторных рубашках и зеленых шальварах, а в центре безликой массой плелись голодные и ободранные мальчишки в возрасте от семи до двенадцати лет. К ним, по мере продвижения, прибавлялись все новые и новые колонны, и вот уже мальчишек оказалось несколько сотен. Это была дань кровью, введенная несколько лет назад султаном Муратом, задумавшим провести в своем государстве военную реформу. Эти мальчишки должны были в будущем пополнить султанскую армию. Из них будет создан новый род войск — преданные султану головорезы-телохранители, вошедшие в историю под именем янычары. Ени чери — новое войско. Оно должно стать опорой и славой султана. Оно должно беспощадно и безжалостно уничтожать всех неверных гяуров, на каких укажет им султан и его приближенные. От них будут шарахаться люди, как только шарахаются от хищного зверя или нечистого духа. Но сами мальчишки ничего этого пока не знали. Они вообще не имели понятия, куда их ведут и что с ними хотят сделать. Они готовились к самому худшему — они готовились стать рабами.

Славный град Крушевац, столица державы князя Лазаря, раз в год целых три дня оглашался музыкой, весельем, шумом, перебранкой. Массивные двойные каменные стены города все это терпеливо сносили, ибо такой всегда была ярмарка. Знаменитая площадь Чор-Зукин-хан вбирала в себя в эти дни иноземных послов, рыцарей и богатых торговцев. Освятившись во время богослужения в церкви Святого Стефана, начинался торговый праздник: купля, продажа, споры о ценах, обмен товарами. Прямо на площади Чор-Зукин-хан в отдельном большом кругу ели горячее, жаренное прямо здесь на пнях мясо и пили крепкие вина, заключали сделки и обмывали хорошо идущую торговлю и богатые покупки. Причем часто все это начиналось песнями, а кончалось ссорой, а то и проломленными черепами.

По старинному обычаю, на ярмарке сначала продавалось «королевское мясо», освежеванная скотина, собранная для короля или князя в качестве налога. Причем первенство в освежевании и продаже подобного мяса разыгрывали между собой исключительно местные торговцы. Крупный и мелкий рогатый скот покупался и перекупался особенно среди мелкой властелы, которая в обмен на это давала льняное полотно, шерстяную ткань, деревянную посуду и инструменты. Нередки были на Крушевацкой ярмарке и торговцы из Сирии, Италии, Албании, Византии, Болгарии, со средиземноморских островов, и доставляли они на рынок хлопок-сырец, шелк, морскую соль.

Князь Лазарь дорожил репутацией своей ярмарки не только среди великашей и властелы, но и среди простого люда. Он хотел видеть ярмарку чистой от работорговли. Для этого он отправлял на торги шпионов и соглядатаев, с усердием и без всякой пощады хватавших торговцев, пытавшихся заключить сделки на продажу рабов с агентами из Венецианской Республики, Апулии и Сицилии. И хотя Законник Душана строго запрещал только торговлю христианскими рабами, князь Лазарь брал под свою защиту и еретиков-богомилов.

Горные влахи привозили на лошадях и ослах сыр, копченое мясо и солонину и меняли свой товар на соль, ибо они не разбирались в деньгах и не признавали их ценности.

Дубровницкие и византийские торговцы привозили оружие, конскую упряжь и оковы для пленных. В большой цене были и экзотические южные фрукты и приправы: лимоны, апельсины, инжир, всевозможные пряности. Золотые крестики, перстни, браслеты и цепочки можно было обменять на редкие ароматные духи и лекарства. Ярмарочную суматоху и разгул веселья еще больше увеличивали музыканты, вокруг которых собирались юноши и девушки, брались за руки и принимались танцевать задорное и зажигательное коло. Трели и переливы зурн, свирелей и волынок перемешивались с барабанным боем. Просили милостыню нищие, предлагали свои услуги маклеры и перекупщики, тявкали собаки, свистели сокольники, монотонно тянул свою песню вожак прирученного медведя. Вся эта какофония звуков смешивалась в одну неповторимую и непередаваемую музыку ярмарочного праздника. Праздником были такие дни и для мелких карманных воришек, незаметно, но ощутимо для торговцев и покупателей делавших свое дело. Фокусники за гроши совершали свои действа. Врачеватели продавали травы для исцеления ран, знахари выставляли напоказ дешевые лекарства, а дорогие яды, подальше от глаз людских, прятали за пазухой.

Такова была эта ярмарка, гордость князя Лазаря. Нынче и он сам прошелся по рядам ее — на то была веская причина. Свою старшую дочь Мару он выдавал замуж за знатного господина, сына кесаря Бранко, владельца Косовской области Вука Бранковича. Шелка и пряности, браслеты и духи — все покупки его, которые он выбирал самолично, слуги тут же относили к лошадям и грузили в специальные корзины и сумы. Люди, встречавшиеся ему на пути, и торговцы, осчастливленные его покупкой, учтиво кланялись ему. А он шел в своем красно-зелено-белом бархатном платье, изукрашенном распустившимися лилиями и львами с раскрытыми пастями и извивающимися хвостами, а между львами и лилиями гордо запрокинули головы цапли, он шел и добродушно взирал на всю эту человеческую сутолоку, радовавшую его сердце. Он был высокого роста, с длинными вьющимися каштановыми волосами, изрезанными легкой проседью. Густые темные брови почти сходились у переносицы. Из-под них блестели большие проницательные глаза. Слегка вздернутый нос с широкими ноздрями указывал на крутой нрав и скорость в принятии решений. Но князь прекрасно умел и владеть собой, был умным и терпеливым государственным деятелем, которого не так просто было сбить с пути, ведущего прямо к цели. Светлые усы и короткая бородка обрамляли его мужественное лицо и подчеркивали решительность и твердую волю.

Князь Лазарь остановился. К нему подвели коня, любимого жеребца Серого. Князь молодцевато вскочил в седло, и конь несколько секунд, словно красуясь перед народом, прогарцевал на месте, а затем, послушный каждому движению своего хозяина, понесся вперед. Но скакать ему пришлось на сей раз недолго. Увидев впереди мрачную, скорбную и тихую толпу себров, князь натянул поводья, останавливая коня. Взмахнул рукой, давая знак остановиться и слугам. Неторопливым шагом приблизились к толпе. То, что он услышал в следующий миг, глубоко потрясло его и заставило забыть о веселье ярмарки.

— Меня зовут Исайя, — вещал сухой, седой и морщинистый старец, облаченный в черную монашескую скуфью. — Я был монахом, а теперь я старец в чине и в годах. В молодости я думал, что земля отцов для меня рай небесный, — лучшего и не желал. Я изучал мудрость древних эллинов и зрел красоты, цветущие вокруг меня. Я видел строящийся монастырь Грачаницу, видел Дечаны и церковь архангела Призренского, дороги широкие, жатвы обильные, людей здоровых и одеждой украшенных. Сегодня глаза мои другое видят: кончились добрые времена, начались злейшие из самых злых времен.

Люди, познавшие горе и исстрадавшиеся в несчастьях, слушали старца, затаив дыхание. Молча слушал и князь Лазарь. Страшная истина о Марицкой битве раскрылась ему.

— Тогда разгневался Бог на христиан, и, когда подвигнул деспот Углеша всех сербских и греческих воев и брата своего Вукашина-короля и иных великашей и пошли они в Македонию на изгнание турок-османов, не судилось им, ибо гневу Божьему никто не силен супротив стать. Турок не только не изгнали, но и сами от них убиенны были и кости их там полегли и непогребенные пребывают. И многое множество от острия меча умерших, а иные в пленение отведены были, некие же из них в бега подались. И такие нужда и злоумышления облили все города и державы наши, о каких уши не слышали и глаза не видели. По убиении же мужа сего храброго, деспота Углеши, рассыпались измаильтяне и полетели по всей земле, яко птицы по воздуху, и иных христиан мечом закололи, иных же в пленение отвели, а оставшихся смерть лютая скосила. Кого же смерть пощадила, голодом погублены были. И лишилась земля всех благ своих: и людей, и скота, и иных плодов. И нету боле князя, ни вождя, ни наставника в людях, ни избавляющего, ни спасающего, но все исполнились страха, и сердца храбрые доблестных мужей в жен слабейшие сердца переселились. В то же время и племени господ сербских конец пришел. И воистину живые позавидуют ранее умершим!

При этих словах князь Лазарь встрепенулся, поднял коня на дыбы. Толпа вздрогнула и поворотилась лицом к господину своему.

— Ты не прав, старец! — мощный голос князя прорезал тишину. — Не умерло еще племя господ сербских. Есть еще сердца храбрые, и будет вождь у народа сербского. Запомни, старец, имя князя Лазаря Хребеляновича, сына Душанова логофета Прибаца!