Дар рыбака

Теперь

Такой зимы у них еще ни разу не бывало, твердят все вокруг. Снег все валит и валит. Порою кружится в воздухе густым мягким вихрем, в другие же дни сельчане ютятся возле своих очагов, пока в окна стучится вьюга, завывая в каминах. Скотоводам с холма приходится откапывать овец из-под сугробов; кто-то даже забирает в дом наседок, как в былые времена, и они устраиваются на насест в той же комнате, распушая перья, греясь у печи. Бывают и такие дни, когда снежинки медленно и мягко падают с неба, и тогда мужчины всей гурьбой отправляются расчищать главную улицу, а дети играют, схлестываясь в детских играх незапамятных времен, разбиваясь на враждебные лагеря – Карнеги против Макинтошей, мальчишки против девчонок, старшие против младших.

В лавке дел невпроворот. Внутри, возле пылающей печи, тепло, и миссис Браун ставит кипятиться на приступку большой черный чайник, чтобы вовремя подлить всем чай.

Эйлса откладывает на колени вязание и разминает пальцы.

– Об этой зиме еще нескоро забудут.

Нора, с закрепленной на поясе спицей, оборачивается со своего стула возле окна, не переставая накидывать петли.

– Да и много чего еще нескоро забудут.

Она ждет ответа, но продолжает мысль сама:

– Давно я не видела Джозефа таким всполошенным – то есть с той самой бури.

Эйлса приподнимает свитер и склоняет голову набок.

– Нора, ты мне все еще не показала свой особый якорный узор. Джозеф, говоришь? Опять о нем толки пошли в кабаке. Дурное это дело, дурное.

Миссис Браун, пополнявшая товары на полках, отрывается от дела.

– Ах да, это же Скотт опять воду мутит?

– И не он один, как мой Берт говорит. Хотя им ли не знать: негоже говорить о том, о чем даже понятия не имеешь.

– Но ведь и правда странно, разве нет? – Нора многозначительно оглядывается на миссис Браун. – В смысле, как сильно он переменился. Так после этого и не оправился.

Миссис Браун тут же парирует:

– А ты бы не переменилась, если бы нашла выброшенный на берег детский ботиночек? А все бы только молча гадали, о чем ты не договариваешь?

Эйлса опускает вязание. В голосе ее звучит нерешительность, и от волнения она по привычке теребит в пальцах выбившуюся прядь.

– Но как же то, что Джини видела из окна? В смысле, Дороти с Джозефом накануне той бури. Как ни крути, а этого нельзя отрицать.

– Я и не отрицаю того, что она говорила, но эта особа – известная любительница посудачить. Да и что она могла там разглядеть? Уж расслышать точно ничего не могла. А еще, – и она отворачивается, – все мы знаем, отчего ей не нравится Дороти.

Эйлса с Норой переглядываются.

– Как бы то ни было, – Нора возвращается к теме, – я вот что хотела сказать. Толки в кабаке начались не сегодня. О том, что он как будто знал, где разыскать ботиночек Моисея – и пошел напрямик. Как говорится, не бывает дыма без огня.

Плечи миссис Браун наглядно выдают ее чувства.

– Вот только нечего мне говорить, что Джозеф мог поднять руку на ребенка. К этому же сводятся ваши каверзные намеки, я так понимаю? Нечего ходить вокруг да около. Подло разбрасываться такими словами.

Лицо у Норы вспыхивает.

– Ну, разумеется, я так не считаю…

– Вот и нечего тогда рассуждать, – отрезает миссис Браун и уходит к дальним полкам, тем самым обозначив, что тема закрыта. Скрывшись из виду, она опускает плечи.

Сколько можно рассуждать на эту тему?

Эйлса с Норой даже не подозревают, что за всем этим кроется.

И не в последний раз она жалеет о том, что сама знает слишком много.

В те дни, когда у Дороти бывают уроки (теперь всего лишь два дня в неделю), она благодарна за то, что спустя столько лет привычка для нее – уже вторая натура, и буквы с примерами сами собой появляются на доске, а материал Дороти знает как свои пять пальцев. В остальные же дни она ходит на Отмель. Сегодня, когда она спускается по лестнице, скрутившись набок и придерживаясь голыми руками, без перчаток, за выступы в скалах, чтобы не оступиться, ей кажется, будто сама земля тает, начиная с плотной снежной шапки на вершине утеса и заканчивая снежными лоскутьями на песке, истончающимися у самой воды, где берег омывают волны. На Валуны в полете опускается баклан и усаживается, расправив крылья и скосив глаз на Дороти.

Дороти тотчас отворачивается, но перед глазами встает непрошеное воспоминание – кудряшки Моисея разлетаются на ветру, и Дороти крепко держит его за руку, а он, словно щенок на поводке, тянет ее за собой, но море в этом месте особо коварно и уж точно не годится для плавания, с неожиданным набором глубины и опасным течением, и все же он тянул ее вперед, на пенистые буруны, пока волны не отступали обратно. Они занимались тем, чем занимаются родители и дети: ползали на корточках и собирали мелких крабов, – осторожней, осторожней, берегись клешней! – и крабы беспомощно махали клешнями, шлепаясь в ведро к остальным, а следом отправлялись и ракушки, и морские черенки – осторожней с панцирем, нет, а вот эту брось, там что-то есть и, кажется, мертвое. Они петляли между грузными остовами лодок, кивали рыбакам, сидевшим за работой, и мальчику всегда хотелось подойти поближе, посмотреть, но лучше никого не беспокоить. Позже они выплескивали сокровища Моисея среди прибрежных скал, обнаженных на время отлива, либо возле бившего из утеса ключа, а потом взбирались вверх по лестнице, и Дороти командовала Моисею снять ботинки, убрать с дороги пустое ведерко и переодеться в другие штаны, невзирая на все его жалобы, ведь в этом возрасте настаивать на своем не положено, да и в любом другом возрасте.

Дороти пытается оживить в памяти его улыбку.

Она не слышит, как настоятель карабкается вниз по каменным ступенькам и шагает к ней по пляжу; Дороти стоит на самом краю между сушей и морем, и пенная межа истончается до мрачной тени на песке у самых мысков ее ботинок.

– Дороти?

Дороти вздрагивает от неожиданности и оборачивается. Для сельчан она так и осталась мисс Эйткен либо же миссис Грей – в память о том, что изначально она приехала в роли учительницы, и все родители зовут ее именно так, а следом за ними и дети, даже те, что давно подросли. Ей нравится, что это создало между ними дистанцию, и держится она со всеми на почтительном расстоянии. А еще она знает, что женщины ее недолюбливают: такую зажатую, что даже пообвыкшись, она не понимает, как поддержать женскую болтовню, скабрезные шуточки про интимную жизнь, пересуды о мужьях.

Дороти со всей силы стискивает в кулаке свитер – между грудей, там, где нет ни мышц, ни костей. Что вдруг понадобилось от нее настоятелю, причем так срочно, что он сам спустился следом за ней на Отмель? Дороти перебирает в уме варианты. Только бы не мальчик, только не мальчик. Может, церковь? Или вязание. Последнее время она совсем забросила вязание.

– Вы о вязании?

– О… чем?

Настоятель окидывает Дороти взглядом, и только тут она понимает, что забыла пальто и перчатки, замечает, как сжимает на груди кулак, а волосы разлетаются в разные стороны под леденящими порывами ветра. Дороти на секунду оборачивается. Баклана уже след простыл.

– Дороти… вы?.. – Настоятель осекается. И голос у него смягчается. – Я надеялся кое-что с вами обсудить. Церкви – вернее, мне – нужна ваша помощь. Дело в том, что Дженни… Ребенок родился раньше срока. Может, лучше?..

Настоятель нерешительно протягивает руку, будто тянется к дикому зверю, пытаясь его не спугнуть, раздумывает, как поступить, и осторожно трогает Дороти за плечо.

– Может, лучше обсудим это у вас?

Дороти следует за ним. Руки у нее занемели, и она понять не может, как могла настолько забыться вопреки своей всегдашней дотошности. Когда они заходят в дом, именно настоятель разводит огонь и ставит кипятиться чайник. Затем приносит одеяло и накидывает его на плечи дрожащей от холода Дороти.

Он передает ей в руки чашку чая и поясняет:

– Схватки начались нежданно-негаданно. Мы думали, в запасе еще несколько недель. Я думал попросить вас раньше, но, к несчастью, слишком долго откладывал этот вопрос. Мне казалось, может, Дженни справится… и все-таки мальчику нужно тихое, безопасное место. В школе мы до поры до времени управимся сами. Маргарет охотно возьмет на себя пару лишних дней в неделю до рождественских праздников. Да и впоследствии, если потребуется. Всего лишь надо подождать до оттепели, пока не выяснится, откуда он тут появился.

Поначалу Дороти не совсем понимает, что он пытается сказать. Он же не просит ее взять ребенка к себе? И тут ей в голову приходит мысль. Не думает же он, что туда, где не стало ребенка, можно просто привести другого? Нахмурившись, Дороти пытается это осмыслить, а сама натягивает одеяло на плечи. Ее семейный настоятель из родного города всегда говорил, что перед лицом непростого служения нужно сохранять решимость и присутствие духа, и вот ее нынешний настоятель просит Дороти исполнить христианский долг и позаботиться о ближнем, заблудшей овечке. Меньшего бы ее мать не потерпела. Дороти закрывает глаза, и на мгновение мать будто возникает с ней рядом. «Все мы смиренные рабы Господни и всего лишь делаем, что должно», – говорила она, стоило настоятелю за что-нибудь ее похвалить, будь то за чтение псалмов, успехи в школе или хлопоты в церкви.

Но такое? Это выходит за рамки всякого чувства долга. Она понимает, что мальчик не имеет никакого отношения ко всему случившемуся, но чтобы это каждый день служило напоминанием… и, вопреки обыкновению, она отвечает отказом.

– Прошу меня простить, настоятель, я бы и хотела помочь в трудный час, но мне кажется, что это лучше поручить кому-то другому.

И когда он уходит, Дороти оседает на стуле, стискивая чашку в руках в попытке унять дрожь в пальцах, ведь прошлое уже стоит на пороге и колотит по стенам, все громче и настойчивей, силясь прорваться.

Она засыпает прямо среди бела дня, что не свойственно Дороти, которая в свободное от уроков время вечно хлопочет в церкви либо собирает подаяние для неимущих. Когда она просыпается, в доме царит тишина и безмолвие, и все тревоги последних недель как рукой снимает.

В конце концов, сколько воды с тех пор утекло? Она и сама уже мало что помнит, да и, сказать по правде, к чему вспоминать? Она уверена, что сельчане считают ее за бездушную женщину, считают, что она не горевала, но ведь все мы разные, а ее воспитание не позволяет ей выставлять себя напоказ. Просто возвращаешься в строй и стойко сносишь все удары судьбы. А это бедное дитя, твердит она себе, здесь совсем ни при чем.

Она садится на стуле ровнее и сбрасывает с плеч одеяло. Церковь нуждается в ней, равно как и ее настоятель; он вверил ей это ответственное поручение, попросил об этом именно ее. Исполнившись решимости, она встает на ноги. Нет уж, она себе докажет, что вполне способна с этим сладить, выполнить свой долг перед церковью и позаботиться о мальчике, пока не найдется его родной дом. И вскоре Дороти оказывается возле пасторского дома, слышит раздающийся внутри звон колокольчика и ждет, когда Марта откроет ей дверь. Но к двери подходит, на удачу, сам настоятель, и Дороти делает глубокий вдох.

– Настоятель, накануне я была немного не в себе. Прежде всего, я даже не поздравила вас с Дженни с рождением ребенка, прошу меня простить. Кроме того, я успела поразмыслить над вашей просьбой и, тщательно все взвесив, решила, что смогу взять мальчика, как только вам будет удобно.