Дара. Анонимный викторианский роман

ГЛАВА ВТОРАЯ ПРОЩАЙ, МОЯ ЛЮБОВЬ

Последним я посетил в Чикаго мистера Спинкса. Этот невысокий человек, как обычно, был одет в серый пиджак с черными коленкоровыми рукавами. Его пронзительные глазки, упрятанные в морщинках исхудалого лица, разглядывали меня весьма подозрительно и с нескрываемым недоверием. Такой прием при всем желании трудно было назвать теплым, особенно если принять во внимание, что он покупал мыло у нашей фирмы уже в течение довольно многих лет.

Я с нетерпением ожидал, пока он без толку суетился, отдавая ненужные распоряжения в своем магазине, время от времени с сомнением поглядывая на несколько кусков мыла, которые остались у него еще от предыдущего заказа.

Не успев начать разговор, он уже вызвал мое раздражение. Он сказал: «По правде говоря, мистер Вэрли…» (Я, знаете ли, терпеть не могу людей, которые предваряют свою речь словами вроде «по правде говоря». Можно подумать, что они всегда врут, но вот на этот раз собираются вдруг сказать правду.)

— По правде говоря, мистер Вэрли, мои покупатели не слишком-то интересуются продукцией Джеймса Кирка. Впрочем, если вы сделаете мне скидку, я подумаю о том, чтобы сделать заказ. Сорта «Шандон Беллз» и «Джувенил» у меня иногда спрашивают. На них я, пожалуй, сделал бы небольшой заказ. Конечно, если мне предоставят скидку. Видите ли, для жителей Толидо у вас слишком высокие цены.

Я спешил. Мне нужно было попасть на дилижанс, и у меня не было никакого желания потратить здесь два часа, торгуясь из-за его пустячного заказа.

— Я поговорю с хозяином о ваших предложениях, мистер Спинкс, и сообщу вам его ответ, когда буду в Толидо в следующий раз, — сказал я.

Прежде чем он успел что-нибудь ответить, я уже был за дверью и изо всех сил спешил к дому мистера Сэлуина, посмеиваясь при мысли о том, как этот Спинкс будет объясняться со своими покупателями, когда они придут к нему купить мыла. Ведь в следующий раз я приеду в Толидо только через два месяца…

Я еще только подходил к дому мистера Сэлуина, а его дилижанс с тремя пассажирами уже тронулся в путь. Мне пришлось помахать ему рукой, чтобы он остановился и захватил меня с собой. Я снял шляпу и, подчеркнуто вежливо поклонившись своим попутчикам, семейной паре средних лет и молодой девушке, взобрался на повозку. Мистер Сэлуин расчистил для меня место, и я уселся рядом с девушкой.

Когда я в первый раз общаюсь с новым человеком, то всегда бываю немного возбужден, быстро и много говорю и стараюсь для начала его насмешить. Коммивояжер должен всегда излучать уверенность в себе и благодушие, иначе покупатель начнет сомневаться и в нем самом, и в качестве товара, который он предлагает. Всегда приходится с самого начала быть на высоте и никогда не изменять однажды выбранному тону.

Поскольку супружеская пара никак не реагировала на мои попытки завязать разговор, я полностью переключил свое внимание на мисс Дару Тулли — так звали юную девушку лет семнадцати на вид, которая сидела рядом со мной.

Она была потрясающе красивой и в отличие от большинства англичан, которых мне доводилось встречать, раскованной и общительной. С очаровательной веселостью и чудесным чувством юмора она хихикала и заразительно смеялась моим шуткам.

Великолепные темно-каштановые кудри, схваченные сзади широкой розовой лентой, красиво обрамляли ее свежее лицо, светившееся молодой, жизнерадостной силой. Когда она улыбалась, обнажая белоснежные зубки, ее глаза искрились подкупающим весельем, а на щеках появлялись милые ямочки. Из-под одеяла, которым она закутала ноги, виднелась пара стройных щиколоток, а шелковая блузка с перламутровыми пуговками ясно обрисовывала маленькие, задорно торчащие грудки.

Так мы и сидели бок о бок, беззаботно болтая, словно старые друзья. Постепенно я стал замечать, что она не только благосклонно принимает мои шутки, которые тем временем становились все более вольными, но и не имеет ничего против того, что я все теснее прижимаю свою ногу к ее бедру — напротив, видно было, что ее плоть благодарно отзывается на мое прикосновение. А уж я по опыту знаю, что там, где дело касается близости между мужчиной и женщиной, там плоти можно доверять. Язык может врать сколько угодно, но тело всегда скажет вам правду о том, что творится у человека на сердце.

Вечером, когда мы остановились на ночлег и я, обняв ее за талию, помогал ей сойти с повозки, она прыгнула прямо на меня, крепко обняв меня за шею. По всем признакам она созрела и была готова принять «это». К тому времени мы оба чувствовали себя настолько раскрепощенными, что «этому» стало довольно тесно у меня в штанах. Все-таки у коммивояжера не такая уж плохая жизнь, ведь в ней случаются такие вот встречи. Хотя я в свои двадцать пять лет и был женат, у кого повернется язык упрекнуть меня за то, что я поддался этому искушению и не смог устоять перед призывным взглядом молодой и прекрасной девушки?

После ужина, когда совсем стемнело и наши попутчики отправились спать, я предложил ей сходить вместе со мной за хворостом для костра. Не говоря ни слова, она поднялась на ноги и, как будто в полусне, позволила мне отвести ее к небольшой прогалине, заросшей густой травой и окруженной кустарником.

Она легла на спину и стала смотреть на звезды, сиявшие над нами, и я решил попробовать. Я расстегнул на ней блузку и стал поигрывать с ее упругими грудками, соски которых, постепенно твердея, скользили по моей ласкающей ладони. Когда я припал к ним губами, они стали еще тверже и порозовели. Очень скоро мой язык уже блуждал по ее сочным губам, а рука нежно проходилась по ее мягким, полным бедрам, которые раздвинулись, едва я к ним прикоснулся. Как я и говорил, она созрела и готова была принять «это».

Маленький бугорок над ее входом, покрытый мягким, курчавым пухом, был на ощупь такой же нежный, как грудка голубя, и, когда я положил на него руку, он выгнулся мне навстречу, как кошка, когда ее приласкают. Нежно скользя кончиком пальца по влажным излучинам, скрывавшимся под этим «холмиком Венеры», я довел ее до крайнего возбуждения. Наслаждение становилось все более острым, ей не хватало воздуха, ее дыхание стало прерывистым и частым. Не теряя ни минуты, я скинул штаны — мой молодчина, вздрагивая от нетерпения, вырвался наружу и нырнул в горячую влагу, сочившуюся между гостеприимно распахнутых бедер. Мягкие, теплые губы сразу же крепко обхватили его, и я мощным толчком загнал его внутрь ее тела на всю длину.

Она изо всех сил поддавала жару, извивалась у меня в руках, как сумасшедшая, и, обхватив меня руками, так толкала меня вверх-вниз, что мне пришлось изрядно постараться, чтобы не выскочить из нее. Первый раз в жизни девушка мной «руководила» — и мне это не слишком понравилось. К тому времени, как она достигла оргазма, мой член уже начал сникать, совершенно потеряв интерес к происходящему.

Я совершенно не ожидал того, что произошло, хотя надо признаться, что до этого случая весь мой опыт в таких делах сводился к общению с женой. А Мод, когда я на нее забирался, вела себя безмятежно, как пасущаяся на лугу корова.

До того времени, как я повстречался с Мод, вся моя жизнь была ограничена фермой, где я работал с раннего утра до поздней ночи. Земля у нас была, но ни средств, чтобы ее как следует обрабатывать, ни скота, чтобы использовать ее под пастбище, — не было. Год за годом мы влачили полуголодное существование, но не опускали руки, и поголовье нашего стада постепенно росло.

Так что возможностей повидать свет или познакомиться с девушкой у меня было немного. Мне было уже девятнадцать лет, когда я в первый раз пошел на танцы, да и то это произошло по чистой случайности.

Как-то раз я отвозил стог сена одному фермеру, который жил милях в двадцати от нас, и едва я отправился в обратный путь, как у моей телеги сломалась колесная ось. На починку оси потребовалось три дня, и на третий вечер меня пригласили на танцы, где я и познакомился с Мод. Она очень терпеливо отнеслась к моему полному невежеству в танцах. Поначалу я танцевал ужасно неуклюже, но у меня есть чувство ритма, видимо, врожденное, и я довольно быстро уловил что к чему. Выпив перед танцами изрядное количество сидра, я довольно быстро перестал смущаться и вскоре уже чувствовал себя своим в этой незнакомой компании.

Мод быстро перешла к делу — она предложила мне выйти на улицу подышать свежим воздухом: после трех или четырех танцев мы оба успели вспотеть. Я не был приучен к алкоголю, и сидр подействовал на меня довольно сильно — я лишь смутно помню, что Мод расстегнула мои бриджи и направила в себя мой член. Так я в первый раз узнал женщину. Впрочем, хотя я и знаю, что это произошло, но совершенно не помню как.

На следующее утро я проснулся с разламывающейся головой и отправился домой, совершенно не думая о Мод и о том, что между нами произошло прошлой ночью. Если не считать того, что она — крупная, полная девушка лет восемнадцати, я не мог припомнить ни одной черты ее лица и наверняка даже не узнал бы ее, если бы повстречал на следующий день. Господь милосердный сказал: «Бери, что пожелаешь, но плати за это». И поверьте, с тех пор мне пришлось очень дорого платить за это развлечение.

Спустя три месяца у нас на ферме объявились ее взбешенные родители, которые объявили, что я сделал их дочери ребенка. Мои добродетельные отец и мать, немного оправившись от шока, который они пережили, узнав такую новость, подробно расспросив, как это произошло, заверили родных предков Мод, что я поступлю, как подобает мужчине, и женюсь на их дочери.

Потрясенный и сбитый с толку неожиданными последствиями события, которое уже почти стерлось из моей памяти, я стоял как в воду опущенный не в состоянии осознать того, что они говорят.

Эта толстая, неповоротливая девушка была мне абсолютно чужой, а наши родители всерьез обсуждали дату и место свадьбы, на которой Мод станет моей женой. Женой, с которой мне предстоит делить интимные радости брака до конца моей жизни. Все это было похоже на ночной кошмар, от которого хочется поскорее очнуться и наконец убедиться, что это всего лишь сон.

Я обратился к дяде Эндрю, брату моей матери, надеясь, что он, всегда такой мудрый и рассудительный, сможет предложить какое-то другое решение этой проблемы, но все было тщетно. Он сидел перед камином, понурив голову, не принимая никакого участия в обсуждении деталей свадьбы и глядя в огонь, как будто языки пламени, лизавшие свежие бревна, интересовали его значительно больше, чем все эти разговоры. Своего дядю Эндрю я уважал и доверял ему больше всех на свете. Он был для меня источником знаний о мире, он дал мне то образование, которое у меня было, он научил меня ценить хорошие книги и отыскивать мудрость, упрятанную под их обложками. Хотя тело его было сломлено болезнью легких, часто прорывавшейся наружу приступами кашля, он не щадил себя, стараясь научить меня всему тому, что сослужило мне потом добрую службу.

Я безгранично верил ему — именно поэтому я от корки до корки прочитывал каждую книгу, которую он мне давал, и усердно учился под его руководством — но в эту минуту, когда я так нуждался в помощи и поддержке, он оставался безмолвным и отчужденным.

Я не знал, что подумать. Неужели этот человек, который любил меня так, как если бы я был его родным сыном, оставлял меня на произвол судьбы — судьбы, слишком ужасной, чтобы я мог в нее поверить?

Только после свадьбы, когда ко мне вернулись самообладание и холодная рассудительность, я понял, что у него не было никакой возможности предотвратить эту, с самого начала не сулившую ничего доброго, свадьбу. Много недель спустя он объяснил мне, что каждый из нас должен нести ответственность за свои поступки, и то, что я в тот момент был пьян, ровным счетом ничего не меняет. Теперь я понимаю, что неважно, пьяным я был или трезвым, — я сам погубил себя, когда взял то, что мне предлагали.

Незадолго до свадьбы я встретился со священником, которому предстояло исполнить обряд венчания. К моему удивлению, он просто обругал меня, не предоставив мне даже возможности защищаться. Он обзывал меня блудливым псом и прелюбодеем, и это еще не самые неприятные из тех определений, которыми он меня наградил. Распаляя себя все больше и больше, он сообщил мне, что я аморальный, беспринципный, растленный и прогнивший насквозь человек, жалкий грешник, которого Господь никогда не простит. Он потребовал, чтобы я ради спасения своей души встал рядом с ним на колени и вместе с ним молился об избавлении, о том, чтобы после смерти избежать геенны огненной.

Он говорил так мощно и убедительно, что я почти поверил ему и, сильно обеспокоившись судьбой своей души, обратился к дяде Эндрю, надеясь, что он успокоит меня, изложив мне более просвещенный взгляд на мой так называемый «смертный грех».

Когда я передал ему все, что мне говорил священник, он так расхохотался, что у него начался припадок кашля и я начал серьезно опасаться за его рассудок и здоровье. Прошло не меньше получаса, пока он сумел восстановить дыхание и румянец вернулся на его лицо, которое во время припадка смертельно побледнело.

— У тебя вид, как у побитой дворняги, — пояснил он. — Ты меня разочаровываешь, Элмер. После всего, чему я тебя все эти годы учил, после всех наших философских бесед ты можешь позволить какому-то демагогу в подряснике расстроить тебя и наполнить твою душу неуверенностью и беспокойством? — Но, видно, у меня было такое страдальческое выражение лица, что он смягчил тон. — Ладно, сейчас я тебе все вкратце объясню. Бог дал тебе член, чтобы ты мог трахать женщин, так же, как он дал тебе рот, чтобы ты мог есть. У всего на свете есть свое место и предназначение. — Он стоял передо мной, подняв палец, чтобы обратить мое внимание на то, что он сейчас скажет. — По жилам любого живого существа бежит то, что я называю жизненной силой. Организм изливает ее в каждом своем поступке. И не вздумай говорить глупости и называть ее чистой или нечистой — эти слова ничего не значат! Эта сила рассеивает свою энергию, реализуясь в бесчисленном количестве форм, и ни об одной из них нельзя сказать просто «вот это хорошо, а вот это плохо». В этом мире нет ничего абсолютного. Это глубоко личное дело каждого из нас, сколько этой жизненной силы он употребит на что-то, что сидит у него в голове. И, поверь мне, мы лишь в очень малой степени можем контролировать то, что творится в наших мозгах. Разум человека — это такая же тайна, как и все остальное во Вселенной. И к твоим священникам это относится в такой же степени, как и ко всем прочим. Одному Господу известно, что происходит у них в голове, когда они не заняты тем, что внушают нам, что мы должны делать, а чего делать нельзя. Готов поспорить, что у них бывает ничуть не меньше постыдных помыслов и устремлений, чем у тебя или у меня. А возможно, что и не одних только помыслов. Так-то вот, мой мальчик.

— Когда ты поймешь, что ты не хуже и не лучше других людей, можешь считать, что ты на правильном пути. Постарайся увидеть во всем светлую сторону. Все в мире подвержено постоянным изменениям, плохое никогда не длится вечно, так же, как, впрочем, и хорошее. Каждый день приносит новый повод для смеха и радости — нужно только смотреть внимательно, — и каждый день что-то меняется. Если ты станешь смело смотреть в лицо каждому изменению в твоей жизни, ты будешь становиться сильнее и телом и духом. Никогда не позволяй неприятностям положить тебя на лопатки, оставайся стойким во всех испытаниях, которые жизнь тебе посылает и спокойно принимай любой приговор, который она тебе выносит. Смейся над превратностями судьбы, потому что вся жизнь человека — это всего лишь проверка его силы воли и крепости его характера.

Женитьба на Мод оказалась совсем не так ужасна, как я боялся. Она была сильна, как лошадь, и с охотой работала по дому и на ферме. Мод сама выросла на ферме и знала все, что касалось нашей повседневной жизни, и без жалоб управлялась со своей долей работы. Она вообще почти ни с кем не разговаривала. Так же она вела себя и в постели. Она молча ложилась на спину, широко разводила ноги и ждала, пока я войду в нее. За все то время, пока я пыхтел, работая над ней, она не делала ни одного движения. Она терпеливо и безразлично дожидалась, когда я кончу, поворачивалась на бок и сразу же крепко засыпала.

Я всячески пытался пробудить в ней хоть какой-то интерес к тому, чем мы занимались, и даже обратился за советом к одному мужчине, который был старше и опытнее меня в таких делах. Когда я спросил его, что мне делать, чтобы разбудить ее, он посоветовал мне прежде, чем взбираться на нее, поласкать ее между ног. Я десятки раз пробовал последовать его совету, но все было тщетно — она была начисто лишена всякой чувственности и сексуальности.

Я точно знал, что не все женщины такие, как Мод. Однажды, когда я был в отъезде, мне предоставилась возможность испытать свои ласки на одной девушке. Она была очень возбуждена, но, несмотря на это, все же не позволила взять ее, потому что решила до замужества сохранить девственность. Однако когда она наконец блаженно вздохнула и, закатив глаза, вдруг вся как-то обмякла у меня в руках, я понял, что мои пальцы сделали свое дело и она кончила. Чтобы я не воспользовался этим, она принялась доить меня, подергивая мой торчащий член, как сосок коровьего вымени, пока он не выстрелил в нее брызгами семени. Все это, конечно, неплохо, но все-таки приятнее, когда это происходит в мягком и горячем месте, которое предназначено для этого природой.

Так вот, вернемся к Даре. То, что она так пылко и самозабвенно отдавалась моим ласкам, так страстно извивалась подо мной всем телом, так жадно встречала каждый мой толчок, — все это застало меня врасплох. Я всегда мечтал о том, чтобы встретить такую девушку, но когда это случилось, я оказался совершенно не готов. Ко всему новому, каким бы приятным и необыкновенным оно ни было, привыкаешь не сразу, но когда я поднял ее ноги и, положив их к себе на плечи, увидел распахнутые, сочащиеся пахучей влагой извивы ее розового входа, мой член сразу воспрянул и стал твердым, как дерево. Я наклонился над ней и почувствовал, как прохладная, нежная плоть ее зада прильнула к моим напряженным бедрам. Острое вожделение горячим током крови пронизало все мое тело, и я мощным толчком ворвался в ее жаркое нутро. Она встретила меня глубоким вздохом, — вздохом, похожим на тихую песню радости и облегчения. С покорностью и наслаждением она всем своим существом признавала мою власть над ее телом. Я опирался на прямые руки, и, когда я набросился на нее, снова и снова вторгаясь в нее разгоряченным и твердым орудием своей страсти, неистово и грубо терзая ее алое влагалище, она принимала всю тяжесть моего тела на свои поднятые к небу ягодицы. Когда горячая струя освобожденного семени наконец с силой хлынула из моего члена, мне показалось, что во мне что-то взорвалось. Наслаждение захлестнуло меня с головой, я издал ликующий крик, а мои ноги, дрожа от страстной судороги, колотились об ее ягодицы.

С покорностью и наслаждением она всем своим существом признавала мою власть над ее телом.

Постепенно я пришел в себя. Дара лежала подо мной на спине, просунув свои ноги между моими. Я чувствовал себя опустошенным и одиноким, но в то же время я был счастлив — ведь только что я познал такие вершины страсти, о существовании которых и не подозревал. Воспоминание о бушевавшем во мне вихре чувств снова потрясло меня, и я часто задрожал. Дара обняла мою голову, как младенца, и стала покрывать мое лицо нежными поцелуями, пока я беззаботно не задремал, лежа у нее на груди под журчание ее ласковых слов.

В течение следующих дней мне пришлось много узнать о Даре. Она была непредсказуема: еще вчера — уверенная в себе и настойчивая, а сегодня — задумчивая и молчаливая. И во время наших любовных утех она бывала то волнующей и загадочной, то веселой и игривой, а иногда — отдавалась мне с тихой покорностью и влажными от готовых пролиться слез глазами, глазами, которые словно молили о муке, и тогда я набрасывался на нее безжалостно и яростно, терзая и истязая ее жестоким напором своей страсти.

Рядом с ней мне никогда не бывало скучно — в каком бы настроении она ни была, в ней всегда что-то жило и изменялось. Оживление и остроумные поддразнивания легко сменялись спокойной, мечтательной задумчивостью. В такие минуты она могла обсуждать со мной любые, самые сложные и отвлеченные вопросы, зная, что я отнесусь к ее словам всерьез.

Деньгам она не придавала большого значения и легко с ними расставалась. Мне тратить было нечего — я жил очень скромно, потому что дал себе и своему отцу обещание накопить достаточно денег, чтобы мы могли купить на ферму столько быков и коров, сколько нам требовалось. Это была единственная причина, по которой я уехал с фермы и взялся за работу коммивояжера. Чем больше я работал, тем больше сделок заключал, а чем больше сделок я заключал, тем больше я получал комиссионных и тем больше скота мы могли приобрести. За последние три года я успел переправить на ферму изрядную сумму, и дела пошли на поправку — появилась надежда на то, что моя семья наконец заживет по-человечески. Я подсчитал, что года через два я смогу вернуться домой и обрабатывать землю.

Мне удавалось видеться со своей семьей и со своими двумя детишками — Дэниэлом и Мэри — раз в месяц, когда я передавал отцу деньги, заработанные с моего прошлого приезда.

Обычно влюбленные нечасто вспоминают об остальном мире со всеми его скучными заботами и тревогами, но тут уж ничего нельзя было поделать — хотелось мне того или нет, я не мог убежать от обязательств по отношению к моей семье и от своей финансовой ответственности за нее.

Когда я объяснил Даре свое положение, она, к моей радости, приняла это довольно спокойно. Эту девушку ничто не пугало, и, похоже, ничто не могло помешать ей любить меня.

Не прошло и нескольких часов после нашего прибытия в Чикаго, как она сняла для нас меблированные комнаты в Лейксайде на имя мистера и миссис Вэрли. Она успела обо всем договориться и за все заплатить, пока я беседовал со своим шефом, рассказывая ему о полученных мной заказах.

— Теперь у нас есть свой дом, — радостно объявила она, как только я появился в кафе, где мы, расставаясь днем, договорились встретиться.

— Где же он? — спросил я.

— В Лейксайде. Это всего лишь меблированные комнаты, но там очень уютно… и кровать там большая и удобная. — Она шаловливо улыбнулась и прошептала: — Сегодня ночью я буду любить тебя так, как никто и никогда тебя не любил. О Элмер, я так счастлива! И все благодаря тебе. Трудно поверить, что мы совсем недавно еще не знали друг друга. У меня такое чувство, будто я знаю тебя много-много лет. Как ты думаешь, Элмер, все люди бывают так же счастливы, когда влюбляются? — вздохнула она, но вдруг тревожно и вопросительно посмотрела на меня. — Элмер, а ты тоже чувствуешь то же самое, что и я? О, прошу тебя, скажи, что чувствуешь! Только посмей сказать, что нет — я тебя просто убью, ну да, убью прямо вот тут, на месте. — Она хихикнула: — нет, я бы сделала хуже. Я бы тебе этого не простила и перестала бы с тобой разговаривать.

Когда я попытался ей ответить, она прикрыла мне рот своим пальчиком.

— Не надо. Лучше ты скажешь мне все сегодня ночью, когда мы будем лежать в большой, мягкой кровати и я буду крепко обнимать тебя руками и ногами.

— А сколько стоят эти комнаты? — тревожно спросил я.

Тут наш разговор прервал официант, подошедший к нашему столику, чтобы поставить на него наш заказ — бифштексы с капустой и жареной картошкой по-немецки, — который Дара заранее попросила его принести, как только увидит, что я вошел в кафе.

Когда официант вернулся на кухню, она перегнулась через стол и тихонько сказала:

— Не беспокойся о деньгах, Элмер. Не лишай меня этого удовольствия, хорошо? У меня достаточно денег, чтобы заплатить за комнату и за еду. Не задавай мне больше таких вопросов, во всяком случае, не сегодня. А сейчас — ешь свой бифштекс и не будь таким серьезным. У нас с тобой будет еще куча времени, чтобы вести серьезные разговоры, если тебе этого захочется.

Меня не пришлось долго уговаривать — я был голоден, как волк, ведь с самого утра я почти ничего не ел.

Когда мы покончили с десертом — гречишными блинчиками в кленовом сиропе — я предложил по дороге в наше новое жилище заехать на мою старую квартиру и забрать оттуда мои пожитки.

Дара и слышать об этом не захотела.

— Ну нет, Элмер, давай не будем терять времени. Я хочу как можно скорее вернуться в наше лейксайдское гнездышко и запрыгнуть на эту чудесную кровать.

Наша комната находилась на втором этаже красивого старого здания и смотрела окнами на озеро. К тому времени, как мы добрались до места, уже смеркалось, и детали я смог разглядеть, только когда Дара зажгла две свечи, стоявшие на камине. Это действительно была уютная, отлично обставленная комната, совершенно не похожая на ту обшарпанную и невыразительную конуру, которую я снимал на протяжении последних трех лет. Роскошное розовое покрывало, лежавшее на кровати, гармонировало по цвету с занавесью, которую окрашивала в теплые, мягкие тона свет, падавший сквозь решетчатое окно на пушистый красный ковер. От этого вся комната была погружена в таинственный интимный полумрак. Вдоль стен была расставлена добротная мебель: два кожаных кресла, две высокие деревянные табуретки, высокий умывальник с красивым фарфоровым тазом, в котором стоял кувшин с водой, буфет с посудой и изящный туалетный столик, нашедший приют между окон. Но первое, на что натыкался взгляд, был обеденный стол, стоявший посреди комнаты. Он был совершенно завален упаковками с припасами, мешками фруктов, горшками, кастрюлями, фарфоровой посудой, вилками, ложками и еще чем-то, чего я уже не смог разглядеть.

— Я заплатила за три месяца вперед, а потом побежала покупать все, что нам может понадобиться, — сказала Дара, задыхаясь от радостного возбуждения. И почти извиняющимся голосом добавила: Только вот я не успела здесь как следует прибраться. Если ты разожжешь огонь в камине, я пока уберу и приготовлю для тебя кофе с фруктовым пирогом.

Увидев, что я смотрю в окно, она схватила меня за руку, подтащила к нему поближе и, откинув занавеску, сказала:

— Смотри, отсюда прекрасный вид на озеро Эри и на кораблики.

Не успел я закончить высказывать ей свое восхищение, как она повисла у меня на руке.

— Скажи, что тебе нравится, Элмер! Скажи, что тебе нравится наш дом! Это ведь уютная комната, ведь правда, скажи мне?

Я крепко обнял ее и, нежно поцеловав в губы, заверил ее, что она сотворила настоящее чудо. И за такое короткое время! Я сказал, что мы, конечно же, будем счастливы вдвоем в таком уютном доме. Посмотрев на кровать, я мечтательно добавил:

— И постель здесь действительно как раз подходящего размера…

За свои слова я был вознагражден трижды: поцелуем в губы, потом еще одним — в шею и возгласом: «О Элмер, я так тебя люблю!».

При красноватом свете огня, пылавшего в камине и игравшего теплыми бликами на наших лицах, мы выпили кофе и, целуясь и обнимаясь, вдвоем перебрались на одно из наших больших кожаных кресел. Огонь горел скорее ради уюта, чем ради тепла — ночь была совсем теплая, если не считать легкого бриза, веявшего со стороны озера.

Через какое-то время Дара слезла с моих коленей и, объявив, что пора ложиться в постель, начала раздеваться. Раздевшись донага, она подошла поближе и встала передо мной, всматриваясь в мои глаза, как будто пыталась прочитать по ним мои мысли. В первый раз за все время нашего знакомства она казалась робкой и немного неуверенной в себе. Она ждала моего одобрения. До этого момента мы занимались любовью только на траве, и она всегда просто задирала юбку. Так что я впервые видел ее совершенно обнаженной. На ее гладкой бархатистой коже нигде — от стройных щиколоток до зарумянившихся щек — не было ни одного изъяна. Она напрасно тревожилась: от совершенства ее форм, от мягких изгибов ее талии и ягодиц, от роскошных округлостей ее полных бедер у меня перехватило дыхание. Я сидел, не шевелясь, совершенно зачарованный и покоренный ее красотой.

Я крепко обнял ее…

Когда она увидела, какой эффект произвела на меня ее нагота, к ней вернулись веселье и уверенность в себе, и она принялась, соблазнительно прогибаясь и извиваясь всем телом, танцевать вокруг меня. Наклоняясь ко мне, она часто подрагивала упругими бедрами, грудью и задом, а потом вдруг распрямилась, подняла к потолку тонкие руки и потянулась, как будто нежно лаская кончиками пальцев что-то у себя над головой.

Я тяжело дышал, вожделение и восхищение одновременно охватывали меня, когда я смотрел на ее тугие, белые, как сливки, грудки с торчащими розовыми сосками, которые весело и призывно вздернулись к небу, когда она всем телом отклонилась назад.

Когда я начал поспешно освобождаться от одежды, она подошла к креслу, в котором я сидел, и встала перед ним на колени с намерением помочь мне стянуть с себя брюки, но тут ее внимание привлекло кое-что другое — то, что в этих брюках хранилось.

— Какой мягкий, какой чудесный! — воскликнула она, обхватив мой член жадными пальчиками, пожимая его, покрывая ласками и поцелуями. Когда он начал подниматься и тяжелеть у нее в руках, она обвила его у основания двумя пальцами, а другой рукой нежно сжала его головку.

Она восхищенно смотрела на то, как он быстро растет.

— Какая громадина, а? — радостно прошептала она, как будто приглашая меня присоединиться к ее восторгам по поводу моего увеличивающегося члена.

Она сняла с головы желтую ленту и завязала ее бантом у его основания. Когда он вздрогнул от ее прикосновения, она смешно нахмурилась и, погрозив пальцем, сказала:

— Не будь таким нетерпеливым, непослушный мальчишка.

Но тут же она, наклонившись, тихонько поцеловала его в самый кончик.

— Я не заставлю тебя ждать слишком долго… Ты получишь все, что захочешь, и даже немножко больше, Но сейчас, пожалуйста, подпрыгни вот так же еще разок. Мне ужасно нравится, что ты такой сильный и своевольный.

Усевшись на корточки, она выжидающе на него посмотрела. Я присоединился к ее игре и дернул им еще раз. Заливаясь смехом и хлопая в ладоши, она требовала повторения.

— Еще разочек! Ну… давай же! Еще, еще! Хочу еще раз посмотреть!

Я послушно шевелил им, пока не устал от этой игры. Наконец, я сделал движение в сторону постели, но она одной рукой ухватила меня за член, а другой толкнула обратно в кресло. Она обвила его напряженный ствол, на котором вздулись голубые вены, своими тонкими пальцами и, протолкнув между пухлыми губами его головку, стала перекатывать ее по скользкой ложбинке гостеприимно прогнувшегося язычка.

Вынув его изо рта, она поправила желтый бант так, чтобы концы ленты свисали книзу по обе стороны от моих яичек. Оставшись довольной результатами своего труда, она с забавной торжественностью провозгласила:

— По праву Вашей Царственной и Полновластной Владычицы я посвящаю вас в благородные рыцари и нарекаю Рыцарем Желтой Ленты, встаньте, сэр Элмер Фаллос. И суровым голосом добавила: — И упаси вас Бог уронить честь моей ленты.

Мой член, похоже, имел уши: по этому властному приказу он поднялся, тверже и прямее, чем когда бы то ни было.

Грациозным движением поднявшись с пола, она забралась на кровать и во весь рост вытянулась на розовом покрывале. Она лежала на боку и смотрела на меня смеющимися, озорными глазами. На ее каштановых кудрях, разметавшихся по гладким белоснежным плечам, играли красноватые блики пылавшего в камине огня. Теплым, мерцающим светом были согреты и ее бедра, заманчивыми округлостями сходившиеся к тонкой талии, и приютившийся между ними треугольный островок черных волос, под которым укрылся суливший восторги вход, куда я так стремился проникнуть.

Неся перед собой свое подрагивающее от нетерпения орудие, я подошел к постели. Я не мог оторвать взгляда от предмета своего вожделения и невольно подумал, насколько женское святая святых изящнее и аккуратнее того хозяйства, которое обычно болтается из стороны в сторону между ног у мужчины. Я лег на нее, но вспомнив о ленте, обвязанной вокруг моего члена, хотел было снять ее.

Дара взмолилась:

— Прошу тебя, милый, оставь ее на нем. Она будет щекотать мое воображение… и попу, когда ты войдешь в меня.

Заметив на моем лице сомнение, она печально протянула:

— Ну, пожа-алуйста…

Разве я мог в чем-нибудь отказать ей в эту минуту! Когда ее мягкие, пухлые бедра распахнулись мне навстречу, открывая моему взгляду влажные, розовые губы ее влагалища, мои чресла томительно и зыбко содрогнулись от вожделения, и я, словно падая в омут, глубоко вонзил в нее вздувшийся, нестерпимо напрягшийся член.

Ни одно наслаждение во всем мире не может сравниться с этим чувством — когда обволакивающая, горячая, нутряная плоть расступается, чтобы принять в свои тесные объятия твой пылающий, настойчивый орган.

Эти игры с желтой лентой так завели меня, что страсть совершенно затуманила мне голову. Несколько мощных толчков — и я застонал от облегчения, освобождаясь от груза горячего семени, хлынувшего из меня. Но Дара так радостно и возбуждающе извивалась подо мной, ловя каждое мое движение, что страстный пыл сразу же снова овладел мной. Но теперь мой первый порыв был удовлетворен, и нетерпение больше не мешало мне наслаждаться любовной игрой. Вспомнив, в какой восторг привели ее наши забавы с подпрыгивающим членом, я подергал им у нее внутри. Это сразу же подействовало: она схватила меня за шею и впилась в мои губы страстным поцелуем. Она переставала целовать меня только для того, чтобы попросить повторения.

Когда я начал уставать, попросил ее попробовать проделать со мной нечто подобное при помощи мышц влагалища и пообещал, что за каждый раз она будет вознаграждена нежным поцелуем. Она начала с легкого пожатия, но как только ее движения стали усиливаться, я почувствовал, как затрепетал у нее внутри мой напряженный член. Ощущение было настолько необычным и возбуждающим, что даже самые горячие поцелуи не могли выразить моей благодарности. Все же я держал свое слово и каждый раз все глубже и жарче проникал кончиком языка в ее полуоткрытый, жадный рот.

Когда ее пожатия стали ослабевать, я сменил ее и сам продолжил игру. Так мы забавлялись больше часа. Почувствовав, что мои ощущения вновь обостряются, я приподнял над постелью ее зад и начал неторопливо скользить в ней взад-вперед. Она потянулась мне навстречу и с готовностью подхватила ритм моих движений. Темп нарастал все больше, вместе с ним росло и наше возбуждение, пока мы не вцепились друг в друга с какой-то бешеной силой.

Закрыв глаза и до скрипа стиснув зубы, она мотала головой из стороны в сторону, ее руки судорожно впивались в мои плечи, она достигла экстаза в ту же секунду, когда в ее недра горячей струей брызнуло освобожденное семя. Когда сотрясавшие нас спазмы постепенно утихли, мы, обнявшись, блаженно опустились на подушку, наслаждаясь нежными ласками и мягкими объятиями принявшей нас постели. Я услышал свой голос, вновь и вновь повторявший: «Я люблю тебя. Люблю, люблю тебя, милая Дара».

Она ничего не отвечала, и я, приподнявшись, посмотрел на нее. Ее побледневшие губы были полуоткрыты, на длинных шелковистых ресницах блестели слезы.

— Милая, с тобой все хорошо? — спросил я ее тревожно.

Она открыла глаза и сквозь слезы бросила на меня нежный, влюбленный взгляд.

— Я не могу пошевелиться, мне хочется, чтобы время шло, а я продолжала лежать вот так, не шевелясь, день за днем переживая это ощущение, — тихонько мурлыкала она, скорее разговаривая сама с собой, чем отвечая на мой вопрос.

Я нежно поцеловал ее в губы, повернулся на спину и, сладко потянувшись, вытянулся во весь рост. Я любил Дару, любил эту уютную комнату и нашу кровать; я любил весь мир и всех людей, которые в нем живут. В этом блаженном состоянии мне казалось, что время остановилось, что не будет больше ни «сегодня», ни «завтра».

Когда я начал медленно пробуждаться от глубокого сна, сквозь плотную ткань занавесок уже пробивались первые лучи утреннего солнца. G чувством полнейшего удовлетворения я с хрустом потянулся и, повернувшись на бок, посмотрел на Дару. Она лежала лицом ко мне, ее волосы разметались по подушке, а губы были приоткрыты, как у дремлющего младенца. Мое движение, должно быть, потревожило ее, потому что она распахнула глаза и с простодушным весельем посмотрела на меня. Лицо ее осветилось милой улыбкой, и на щеках сразу появились знакомые ямочки.

Я услышал свой голос, вновь и вновь повторявший: «Я люблю тебя. Люблю, люблю тебя, милая Дара».

Пока она устраивалась у меня на груди, я невольно спрашивал себя, кто же она на самом деле — обольстительная колдунья, которая вчера в неверном свете пламени доводила меня до неистовства своими чарами, или вот это безыскусное создание, доверчиво, как ребенок, льнущее ко мне и ждущее невинной ласки и нежного объятия?

Хотя по тому, как уверенно она приняла в себя мой член в первый раз, когда мы слились с ней в страстном порыве на придорожной траве, я понял, что она уже не была девственницей, но никакого любопытства по поводу ее прошлого не испытал — так захватила меня пробужденная ею страсть. Покоренный ее обаянием и красотой, я даже не задумывался об этом, но сейчас спрашивал себя — неужели она и раньше любила кого-нибудь так же самозабвенно, как сегодня она любит меня? Был ли я исключением или ей часто доводилось раскрывать свои объятия и дарить свои прелести всякому мужчине, который завладеет ее фантазией?

Мысленно возвращаясь к первому дню нашего знакомства, я вспомнил, как легко — слишком легко — мне удалось ее завоевать. Она была даже больше, чем просто согласна: отдаваясь мне в первый раз, она руководила мной. Чем больше я думал обо всем этом, тем больше во мне укреплялось подозрение, что любовь тут ни при чем, что в действительности она принадлежит каждому мужчине, который окажется в состоянии удовлетворить жаркий зуд ее страсти.

Дыхание стеснилось у меня в груди, я лежал, уставившись в потолок невидящими глазами и до крови впившись ногтями в собственные ладони. Все нараставшая ярость клокотала во мне, лишая меня способности здраво рассуждать. Обезумевшее воображение рисовало мне картины того, как Дара в самых развратных позах отдается другим мужчинам.

Внезапно я почувствовал, что не могу больше выносить прикосновения ее тела, и грубо оттолкнул ее от себя. Она испуганно взглянула на меня, удивленная и обиженная моим поступком.

— Что это значит, Элмер? — тихо спросила она. — Почему ты так сердито на меня смотришь? Что дурного я сделала?

— С кем ты была до того, как связалась со мной? — угрожающе прорычал я.

Теряя терпение от напряженного молчания, которое было ответом на мою вспышку, я крикнул:

— Давай, выкладывай! Ну же, скажи мне! Я ведь знаю, что я не первый, кого ты пустила к себе между ног!

Кровь бросилась мне в голову, и я стал поливать ее самой грязной бранью, которую мне самому когда-нибудь доводилось слышать. Я знал, что она не может слышать того, что я говорю ей, потому что она лежала, свернувшись клубком, поджав ноги к подбородку и закрыв руками уши, но это только еще больше распаляло меня. Я грубо схватил ее за руки и, оторвав их от ее ушей, стал еще громче выкрикивать ей в лицо еще более грубые и похабные ругательства.

Стоя над ней на коленях, я орал:

— Говори же, грязная потаскуха, кто тебя трахал? Кто?

Она отвернулась от меня, и я заметил, как у нее дрожит нижняя губа. Глотая слезы, она ответила мне тихим, безжизненным голосом:

— Прости меня, Элмер. Я бы очень хотела сохранить для тебя свою девственность, но откуда мне было знать, что я тебя когда-нибудь повстречаю? — У нее снова перехватило дыхание от слез. — Пожалуйста, не переставай меня из-за этого любить. Я не могу жить без тебя.

— Кто это был, — орал я, — он ведь тебя часто трахал, да?!

— Это был фермер, у которого я работала дояркой, когда мне было пятнадцать лет.

— Он тебя изнасиловал? — потребовал я ответа, — или ты сама задрала для него юбки?

— Я сама дважды задирала для него юбки, — устало сказала она, садясь на кровати.

— Так ты, значит, просто шлюха, так получается? — допрашивал я ее, схватив за плечи и дергая ее взад-вперед так, что ее голова моталась из стороны в сторону.

Когда я перестал ее трясти, она посмотрела на меня невидящими глазами и прошептала:

— Если тебе хочется, чтобы это было так, — да.

— Был ведь и еще кто-то? — спросил я. Она отрицательно покачала головой, но я вылез из кровати и, натягивая брюки, холодно сказал: — Я тебе не верю. Ты лжешь, черт тебя дери. Я уверен, их было намного больше, чем ты говоришь. Это же очевидно. Иначе — где бы ты научилась так умело обращаться с мужчинами? — Я окончательно оделся и, прежде, чем захлопнуть за собой дверь, обернулся и сказал: — Отправляйся к своему фермеру, грязная шлюха.

Зайдя на свою квартиру, я захватил там образцы мыла и отправился навестить нескольких клиентов, с которыми у меня были назначены встречи. Мой мозг, казалось, умер, только голос механически отвечал на вопросы, с которыми, делая заказы, обращались ко мне покупатели. На следующее утро, проведя бессонную ночь, я отправился в район Милуоки, где мне предстояло встретиться с несколькими постоянными заказчиками.

Казалось, в моем мозгу остался только один маленький живой участок — тот, который должен был отвечать за то, чтобы несколько мелких магазинов, расположенных в этих краях, закупили у меня мыло. Больше я ничего не чувствовал и ничего вокруг себя не замечал. Моя речь, мои поступки, мои реакции — все это протекало автоматически, независимо от моего разума. Но сознание здорового человека не может находиться в бездействии слишком долго, и после того, как я вышел от своего последнего клиента, на меня вновь нахлынули все мои мысли и чувства.

Впрочем, сначала это были только чувства — рассуждать спокойно я был еще не в силах. Ревность разрывала мое сердце, я, наверное, был похож на лунатика или буйно помешанного, когда яростно шагал по пустынной дороге, бежавшей через луга. К счастью, деревья и кусты остались единственными, кто видел мое искаженное мукой лицо, кто слышал мои стоны и скрежет стиснутых зубов. Противоречивые и мучительные чувства по очереди жгли меня изнутри: неистовые припадки ослепляющей ревности и злобы постепенно сменились слезливым унынием и жалостью к самому себе, а потом, когда мне на память стали приходить все те похабные и страшные слова, которые я обрушил на бедную Дару, — глубокий стыд вытеснил все остальные чувства.

Наконец, разум — величайший дар Господа человеку — усмирил бушевавший во мне вихрь страстей, принеся терпимость и здравый смысл в мою измученную голову.

Какое право имел я, женатый мужчина, отец двоих детей, приложивший все старания, чтобы переспать с красивой молодой девушкой, осуждать эту самую девушку за неосторожность, которую она проявила, по меньшей мере, за два года до того, как мы с ней познакомились?

Единственным оправданием моей жалкой ревности могло служить лишь то, что я впервые в своей жизни был влюблен и поэтому хотел полного, безраздельного обладания предметом своей любви и не желал ни с кем ее делить ни в настоящем, ни в прошлом, ни в будущем. Ревность, эта темная, разрушительная сторона любви, взорвалась во мне, распавшись на тысячу отравленных мыслей, чтобы погубить во мне нежность к девушке, которую я люблю.

Даже ее пылкое желание доставить мне радость мое отравленное безумием воображение превратило в подозрительные проявления хищной женской похоти.

Влекомый чувством вины, раскаяния и стыда, я отправился в Чикаго. Мне не терпелось поскорее добраться до Дары и попытаться искупить свое жестокое поведение.

К тому времени, как я приехал в Чикаго, солнце уже клонилось к горизонту, и к дому, где Дара снимала комнату, я подошел, когда на город опустились тихие сумерки. Она называла этот дом «нашим», но теперь я остановился, сомневаясь, не потерял ли я право на то, чтобы свободно входить в этот дом, видеть Дару, находиться в этой чудесной комнате. Конечно, после того как я унизил Дару самой непристойной и гнусной бранью, после того как я оскорбил ее отвратительными обвинениями, на которые не имел никакого права, и в довершение всего — оставил ее наедине с ее горем на два дня и две ночи, было бы верхом самоуверенности надеяться, что меня встретят с распростертыми объятиями. Все же желание помириться с Дарой пересилило сомнения, и я, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице и робко постучал в дверь. В ответ не раздалось ни звука. Только после того как я постучал еще раз и мне снова никто не ответил, я решился открыть дверь и войти в полутемную комнату.

Внутри стояла пугающая, мертвая тишина, я уже хотел уйти, думая, что Дары нет дома, как вдруг мне показалось, что в одном из кресел кто-то тихонько пошевелился. Пристально вглядываясь в темноту, залегшую вдоль стен, я разглядел маленькую фигурку, сиротливо свернувшуюся в кресле.

Я поднес спичку к каминной свече, и ее колеблющийся, неверный свет выхватил из темноты картину, при виде которой мое сердце чуть не разорвалось от жалости. Эта картина еще долго стояла у меня перед глазами и терзала мою совесть. Измученное лицо Дары было покрыто полосками высохших слез. Глаза, потемневшие от отчаяния, безучастно посмотрели на меня и снова закрылись от невыносимой усталости. Оглядев комнату, я увидел, что смятое постельное белье и все остальные предметы в ней лежат так же, как лежали, когда я уходил. Потом мне пришлось узнать, что, когда я ушел, она перебралась с кровати в кресло и так и сидела там, в полутемной комнате за задернутыми занавесками, все то время, пока меня с ней не было.

Когда я осознал, что я — причина всего этого горя, от отвращения к себе у меня из желудка горькой струйкой поднялась желчь. Но времени на то, чтобы предаваться стыду и самобичеванию, не было. Я постарался думать только о том, как все исправить. Первым делом я разжег огонь в камине, чтобы согреть комнату, надеясь, что это немного оживит одинокую фигурку в кресле. Потом решил приготовить чего-нибудь горячего.

Я поискал в буфете, но там не было ничего подходящего, кроме трех яиц, которые я и положил в кастрюлю с водой и поставил на огонь. Тут мне пришла в голову мысль, что, возможно, чтобы оживить ее, нужна не только еда — я сбегал в ближайшую таверну «Собачья голова» и вернулся с бутылкой бренди. Я снял сварившиеся вкрутую яйца с огня и, достав из ящика буфета ложку, попытался влить между губ Дары немного живительной влаги. В горло прошла только половина напитка — остальное пролилось ей на подбородок и на блузку. Но даже то немногое, что она проглотила, вскоре возымело действие. На ее щеки вернулся румянец, и через некоторое время она открыла глаза. Она, как слепая, провела пальцами по моему лицу, как будто хотела удостовериться, что глаза ее не обманывают.

— Элмер, милый, — прошептала она, — неужели это действительно ты?

Чувства переполняли меня, я был готов разрыдаться и смог только утвердительно кивнуть головой. Когда я отвернулся с намерением принести вареные яйца, она схватила меня за куртку и закричала:

— Нет, не уходи! Пожалуйста, не бросай меня, Элмер!

— Не бойся, я тебя не брошу, — нежно и твердо ответил я. — Никогда больше я не брошу тебя. — И добавил, чтобы ее успокоить: — Я только хочу почистить тебе яиц. Тебе надо поесть.

Очистив яйца от скорлупы, я усадил ее к себе на колени и принялся маленькими кусочками отправлять ей в рот то, что приготовил. После того как она доела яйца, мы так и остались сидеть в кресле — она тихонько всхлипывала и прижималась ко мне, а я крепко и нежно ее обнимал.

Прошло немного времени, она перестала плакать и примерно на час задремала, временами глубоко вздыхая во сне. Проснувшись, она положила руку мне на лицо и прошептала:

— Поцелуй меня, Элмер. — Но прежде чем я успел ее поцеловать, она сказала: — Я хочу есть. Я очень проголодалась, Элмер, просто ужасно. У нас есть какая-нибудь еда?

Зная, что есть у нас было совершенно нечего, я поставил ее на ноги.

— Ты сможешь пройтись по комнате, милая?

Она довольно уверенно стояла на ногах, и, после того, как мы дважды обошли вокруг комнаты, я предложил вместе отправиться в таверну и выпить по кружке эля, закусив мясным пирогом. Она взяла меня под руку, подняла глаза и улыбнулась.

— О Элмер, ты ведь, правда, вернулся? Я все сделаю, как ты скажешь, только не бросай меня одну. Будь со мной. Ты обещаешь?

Ласково обняв ее за плечи, я пообещал ей, что больше никогда не брошу ее, потом открыл дверь и сказал:

— Ну, а теперь пойдем проглотим по куску горячего пирога. Уверен, после этого мы оба будем чувствовать себя намного лучше.

Перед дверьми таверны мы с Дарой чуть не провалились в поилку для лошадей, которую хозяин заведения специально приказал устроить в таком непривычном месте. Если кто-то начинал буянить, он брал пьяницу за шиворот, тащил его прямиком к этому корыту и окунал туда с головой до тех пор, пока тот не протрезвеет или не потеряет сознание.

В таверне было тепло и оживленно — народу собралось много, все болтали, переходили с места на место и веселились. Не успели мы наполовину управиться со своими пирогами, как какой-то мужчина огромного роста с широкими плечами и седыми бакенбардами с дружелюбным видом подошел к нашему столу и густым, мелодичным голосом весело пробасил:

— Вы вроде как недавно у нас поселились? Добро пожаловать. Меня зовут Владимир Аксаков. А вас как?

— Элмер Вэрли, — представился я, поднявшись из-за стола и пожимая его руку. — А это моя девушка. Ее зовут Дара.

Тепло, пища и бренди настолько оживили ее, что она одарила его одной из своих ослепительных улыбок. Владимир, похоже, был большой охотник до хорошеньких девушек. Он глаз не мог отвести от Дары и, надеясь, что за этой улыбкой последуют и другие, уселся напротив нас за наш стол.

— Хороши пироги? — спросил он.

Мы кивнули.

— С моими овощами они были бы еще лучше, но хозяин меня не слушает. «Если пирог с мясом, так он и есть — с мясом». Так он говорит, да… А если, мол, они захотят овощей, так пусть заказывают их отдельно. Но не в моих пирогах. — Он печально покачал головой и вздохнул. — Он упрямый парень, этот Гарри. Никогда меня не слушает.

Затем поднес ко рту свою огромную кружку и залпом опрокинул в себя половину ее содержимого. Когда он со стуком поставил кружку на стол, на его усах дрожали хлопья пивной пены. Он продолжал рассказывать о своей торговле, о своем магазинчике, в котором он каждый день торговал фруктами и овощами, снабжая дарами природы всех жителей Лейксайда, шутил по поводу своей нелегкой жизни и выражал надежду, что Дара будет наведываться за фруктами только к нему. Он был забавен и остроумен, но, как он ни старался вовлечь в разговор Дару, ему это не удавалось. Она была слишком увлечена поеданием пирога.

На лице Владимира ясно обозначилось разочарование от того, что он не произвел на нее впечатления, и я, посмеиваясь, дружелюбно сказал:

— Это бесполезно, Владимир. Она никого, кроме меня, не замечает. Она способна любить только одного мужчину, и этот счастливчик — я.

Он бросил на меня испытующий и насмешливый взгляд и, увидев на моем лице улыбку, откинул назад голову и разразился громким смехом. Громовые раскаты его хохота перекрыли стоявший в таверне гам и заставили всех присутствовавших оглянуться на нас, чтобы узнать, откуда раздается этот грохот. Собственно говоря, в том, что я сказал, не было ничего особенно смешного, но я все же был рад, что он легко воспринял мою неожиданную отповедь.

Я заметил, что оценивающе разглядываю его. Первое, что привлекло мое внимание, были его глаза. Бледно-серые, невозмутимые и спокойные, эти глаза находились в полном противоречии с его оглушительным хохотом и беззаботной болтовней. Я почувствовал, что за его шумными манерами прячется много думающий и, вероятно, упорный человек.

Когда я познакомился с ним поближе, мне довелось убедиться, что он действительно мог быть очень упорным и терпеливым, особенно, когда дело касалось женщины, которую он хотел соблазнить. Возможно, в этом и крылся секрет его многочисленных любовных побед — даже над самыми добродетельными из женщин.

Я хорошо помню, как дядя Эндрю, однажды сказал мне: «Никогда не пробуй слишком долго дразнить терпеливого человека. Потому что, когда у него наконец лопнет терпение, в нем пробуждается дьявол, его глаза наливаются кровью и жажда убийства отхватывает его». Так что я про себя решил, что, если Владимир когда-нибудь выйдет из себя, — надо держаться от него подальше.

На голове у него красовалась густая копна сивых волос; крупный нос картошкой выдавался на большом, выразительном лице, выражение которого беспрестанно менялось — от дурашливого пафоса до тонкой насмешливости. В общем, большой, дружелюбный, раскрывающий объятия русский медведь, с ручищами, в которых достаточно силы, чтобы этими ласковыми объятиями переломать тебе все ребра.

За несколько последовавших за этим месяцев мы с Владимиром крепко подружились. И хотя он продолжал сохнуть по Даре, я чувствовал, его внимание не причинит ей вреда. Она не раз жаловалась мне, что он прихватывает ее за зад своей огромной лапой, когда она приходит к нему в лавочку покупать овощи. Я посоветовал ей держаться от него подальше, вставать по другую сторону прилавка и вести себя так, будто все это такая игра — «доберись до меня, если сможешь». Должно быть, она прислушалась к моему совету, потому что больше мне не приходилось слышать, чтобы она жаловалась на него. Впрочем, когда мы все втроем приходили в «Собачью голову», она воспринимала его заигрывания и нескромные взгляды довольно снисходительно, с юмором, отплачивая ему насмешливыми замечаниями насчет тех женщин, которые постоянно крутились в его магазине, заливались довольным смехом, кокетничая, когда он с ними заговаривал.

Владимир пожимал плечами и убеждал ее, что между ними не происходило ничего неподобающего. По его словам, все эти женщины — «просто добрые покупательницы», его постоянные клиентки.

— Вот-вот, — смеясь, отвечала Дара, — постоянные клиентки, которые хорошо знают, куда им идти, когда им позарез нужна крепкая «морковка».

Владимир, умело разыгрывая негодование, делал вид, что глубоко шокирован ее упоминанием о «морковке», и быстро менял тему разговора.

Однажды вечером, незадолго до Рождества, он решил наконец рассказать нам о том, почему он эмигрировал из России. Но только он собрался удовлетворить наше любопытство, как его слова утонули в оглушительном взрыве грубого хохота, который доносился из толпы, собравшейся неподалеку от нас.

Поскольку смех не прекращался, мы все поднялись из-за стола, чтобы посмотреть, что происходит. Какой-то человек с отвратительным, жестоким лицом, исполосованным шрамами, наступил ногой на живот лежавшего на полу мужчины и вливал пиво в раскрытый рот несчастной жертвы. Когда пиво начинало проливаться на пол, он сильно надавливал на кишки лежащего, и желтая жидкость фонтаном изливалась наружу. Это, конечно, было очень смешно для тех, кто наблюдал за этим со стороны, но очень болезненно для человека, лежавшего на полу, который притворялся, что ему нравится исполнять роль жертвы в этом жестоком представлении, хотя каждый раз, когда каблук мучителя надавливал на его живот, на глазах его выступали слезы боли и унижения.

— Что это за тип, у которого такая тяжелая нога? — спросил я.

Владимир помрачнел.

— Этот зверь приехал в наши края из Баффало года два назад, и сейчас его боятся и ненавидят почти все, кто живет поблизости, потому что каждого, кто до сих пор решался подраться с ним, он превращал в кровавое месиво. Это грязный и беспощадный боец, который в драке не останавливается ни перед чем. Человек может уже лежать без сознания, а он будет избивать его ногами, пока у кого-нибудь не хватит смелости его оттащить. — Он отхлебнул из своей кружки большой глоток эля и вытер усы тыльной стороной ладони. — Пьяница, подлец и грязный, хвастливый негодяй. Вот кто такой этот «тип с тяжелой ногой». Однажды он напился и стал хвастать, что нет в Чикаго такого человека, который устоит против него, пьяного или трезвого — неважно, больше пяти минут. Его настоящее имя — Брюс Брикон — Бэ Бэ, как его называют всякие подхалимы, которых он вечно подкармливает. Но для всех остальных он — Баффало Бык. Поговаривают, что он — тайный член организации «всезнающих» — анти-эмигрантской политической партии. Другими словами, Дара, он враг таким людям, как вы да я. Так что держите ухо востро. Что касается меня, я — член партии «Свободная земля», которая выступает за свободный труд, свободную мысль и свободного человека.

Я посмотрел на Баффало Быка и на Владимира, сравнивая их между собой.

— Но, Владимир, я уверен, что ты с твоей силой и весом вполне мог бы с ним справиться. Или я не прав?

— Я стараюсь избегать ссор и неприятностей, — медленно ответил он. — Давным-давно в России я убил двух человек, и мне пришлось бежать в Америку. Это никогда больше не должно повториться. У меня есть жена и девять детишек, свое собственное доходное дело… Мне есть что терять в этой стране, если я убью американца, а можете мне поверить на слово, если у меня с Быком Баффало дело дойдет до драки, этим все и кончится. Да, впрочем, я раскусил этого типа. Он задирает только тех, кто его боится. Я за ним давно наблюдаю и сильно сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь решился со мной подраться.

Я нагнулся через стол и тихо, чтобы никто меня не услышал, спросил Владимира:

— А как случилось, что ты убил в России двух человек?

— Тут вовсе нет необходимости говорить шепотом, — громко ответил он. — Это никакой не секрет. Я многим об этом рассказывал. Это удерживает их от искушения подраться со мной, а мне только этого и надо. Моя семья жила в деревне, в ста пятидесяти верстах от В. — порта на побережье Черного моря. Тут он прервал свой рассказ, чтобы пояснить, что сто пятьдесят верст равны примерно ста американским милям. — Наша деревня была частью огромного поместья, принадлежавшего одному знатному дворянину, бывшему капитану императорской гвардии. Его превосходительство граф Иван Иванович Горчаков вызывал в своих крестьянах почтение и почти мистический страх. Это был настоящий деспот, по своему усмотрению распоряжавшийся жизнью и смертью своих рабов: они были его собственностью, с которой он мог поступать, как ему заблагорассудится. Каждый, кто жил в его имении, должен был платить подушную подать, получая от него взамен право дышать и быть его «мужиком», или, как вы бы здесь, в Америке, это назвали — рабом. Впрочем, как не назови, суть дела от этого не меняется — все мы значили для него не больше, чем скотина, которая паслась на его заливных лугах. Владимир остановился и поднял на меня тяжелый взгляд. — В этой стране то же самое происходит на юге с черными рабами. И мне стыдно за американцев, которые это терпят. Ты согласен со мной?

Я только кивнул головой и сказал, что я — аболиционист.

— Рад слышать, что ты смотришь на это так же, как и я. В прошлом году мне довелось поприсутствовать на предвыборном собрании, где я услышал, как два кандидата в сенат, Стивен Дуглас и Авраам Линкольн, спорили по вопросу о черном рабстве. Республиканец мне понравился намного больше. Линкольн просто обрушился на институт рабства. А этот… Дуглас все мямлил что-то невразумительное. Ну так вот, что касается моей жизни в России… Мой отец, тоже крепостной, был образованным человеком, вожаком и заводилой «громады» — так назывались сельские сходки. По сравнению с другими крестьянами он был состоятельным человеком, у него были собственные «дрожки», конный экипаж, который он получил по наследству от своего отца. Кроме меня и моей сестры, у моих родителей детей не было. К тому времени, о котором я вам расскажу, мне было четырнадцать лет, а ей — восемнадцать. Она была тихая, скромная и очень красивая — той чистой, стыдливой красотой, какую иногда встречаешь в молодых девушках, только вступающих в возраст расцвета женственности. После того как жена графа умерла от родов, он обратил свою похоть на крепостных «девок» и вскоре прислал своих дворовых, чтобы они забрали мою сестру и еще двух девушек из нашей деревни, которые должны были стать первыми наложницами в его гареме, куда он собирался заключить около дюжины молодых деревенских красавиц. Я никогда не забуду того ужаса, которым наполнились глаза моей сестры, когда ее, грубо схватив за руки, выволакивали из нашего дома. Когда дворовые стали тащить ее к дверям, мы с отцом попытались остановить их. Продолжая драться, мы вышли за ними на улицу, и там они сбили нас с ног своими дубинками. Моя мать была так потрясена потерей единственной дочери, что совсем перестала есть и начала быстро худеть, пока не превратилась в скелет, обтянутый пожелтевшей кожей. Через два месяца она умерла, не выдержав обрушившегося на нее горя. — На глазах Владимира навернулись слезы. Дара перегнулась к нему через стол и предложила ему свой носовой платок. Переполненный нахлынувшими на него горькими воспоминаниями, он тяжело вздохнул, вытер глаза и продолжил свой рассказ. — Примерно через месяц после смерти моей матери сестру привели к его превосходительству отчитываться за совершенный ею грех, за то, что она позволила себе наглость забеременеть. Она должна была пресмыкаться перед негодяем, который ее погубил, ползать у его ног, целовать подол его платья, умоляя его превосходительство простить ей ее «преступление», — и после всего этого ее на десять лет отправили в заснеженную Сибирь. Транспорт был слишком большой роскошью для рабов, и ей вместе с сотнями других крепостных, которые имели несчастье прогневать своих хозяев, пришлось проделать весь долгий путь до Сибири пешком. Чем больше девушек уводили на барский двор, чтобы заменить тех, которые надоели графу или на свое горе забеременели, тем больше недовольных появлялось среди крестьян. Один или два наивных дурака из числа отцов угнанных девушек даже заявились в хозяйскую усадьбу, чтобы возмущенно потребовать вернуть им их дочерей. За такую непочтительность их отвели на конюшню, где сначала кнутом превратили их спины в кровавое месиво, а потом для вразумления посыпали открытые раны солью. Недовольство в деревнях накалилось до такой степени, что мой отец опасался, как бы дело не закончилось бунтом и кровопролитием. Деньгам он не доверял и в течение многих лет, как только у него была такая возможность, покупал как можно больше золотых, серебряных предметов и драгоценных камней. Он выкопал все свои богатства, хранившиеся в тайнике под полом, упрятал их в маленький винный бочонок и отправил меня на дрожках к одному надежному другу, который жил в небольшом городке, в сорока верстах к югу от нашей деревни. Отец строго-настрого приказал мне оставить этот бочонок у его друга и, перед тем, как возвращаться в деревню, не меньше пяти дней пожить у него. — Ясно, что все это он придумал, чтобы уберечь меня от сурового наказания, которое неминуемо должно было пасть на головы всех, кто хоть как-то оказался бы вовлеченным в этот бунт. Отец безошибочно чувствовал настроение людей и замечал все приметы надвигавшегося возмущения. — И вот однажды вечером, через два дня после моего отъезда, все мужики нашей деревни, вооружившись косами, вилами, топорами, дубинками и всем, что еще попалось им под руку, шумной полупьяной толпой собрались перед домом моего отца и потребовали, чтобы он вел их к хозяйской усадьбе — требовать справедливости у его превосходительства. Когда он призывал их подождать, пока он один сходит поговорить с барином, они только переминались с ноги на ногу и угрюмо молчали. Не этого им было нужно — они настаивали на том, чтобы всем вместе двинуться на усадьбу, припугнуть барина и объявить ему, что отныне ему больше не удастся насиловать деревенских девушек и что ни одну из них к нему в дом больше не отпустят. Они подталкивали моего отца перед собой, говоря ему: «Ты наш «гетьман», ты будешь говорить от всех нас». У него не оставалось другого выбора, как только вести их туда, куда они хотели. В угрюмом молчании шли они к барскому дому, держа над головой дымящиеся факелы. Граф увидел, как они приближаются, и с презрительным высокомерием настоящего аристократа стоял на мраморных ступенях парадного крыльца, равнодушно глядя на толпу. Когда все собрались перед домом, мой отец вышел вперед и опустился на колени на нижней ступеньке крыльца.

— Вы уж нас простите, батюшка вы наш, что потревожили мы вас в такое позднее время, — сказал он, обращаясь к графу.

— Чего вам нужно, грязные подонки?! — пронзительно крикнул барин. — На колени все! Кому говорю, на колени, быстро!

Ни секунды не колеблясь, они рухнули на колени, как подрубленные деревья. Граф с презрением и насмешкой посмотрел на них, потом перевел тяжелый взгляд на моего отца.

— Ну, что, тупоголовый недоносок, зачем пришел? Говори за себя.

— Прошу прощения, ваше превосходительство, я говорю не от себя, а от всех громадян. Эти недостойные рабы, которые стоят сейчас перед вами на коленях, уполномочили меня сказать вам, что они больше не станут отпускать своих дочерей в усадьбу на потеху вашей милости.

Когда граф услышал эти слова, его лицо исказилось от злобы, и он обрушил целый поток оскорбительной ругани на своих неблагодарных мужиков, которые только все ниже и ниже склоняли свои лохматые головы, будто стараясь спрятаться от его страшного гнева. Как вихрь, сбежав по ступенькам крыльца, барин со свистом опустил свой кнут на спину моего отца, а потом, ворвавшись в толпу коленопреклоненных рабов, словно стоя посреди овечьего стада, принялся направо и налево раздавать хлесткие удары.

О том, что произошло, я узнал по своем возвращении от отца. Уже по тому, какой мертвой тишиной была окутана деревня, когда я подъезжал к околице, я понял, что случилось что-то страшное. Никто не вышел из избы, чтобы встретить меня.

Тут Дара прервала Владимира, чтобы спросить, что такое «изба».

— Изба, — отрывисто и нетерпеливо ответил он, — это грязная хибара из одной комнаты, которую крепостные называют домом.

— А что такое «батюшка»? — спросила Дара.

— Батюшка — значит отец. А в этом случае с графом имелся в виду отец, наделенный безграничной властью в отношении своих детей-крестьян. Но прежде, чем продолжить, мне бы нужно немного промочить горло пивком, — сказал он и выразительно посмотрел на меня.

Я быстро наполнил его опустевшую кружку, и он, отхлебнув из нее большой глоток, продолжил рассказ:

— Отец рассказал мне, что после того, как крепостные разошлись по своим избам, несколько человек из них, числом около десяти, остались недовольны, что в этот вечер им ничего не удалось добиться — они тайком вернулись к барской усадьбе и своими факелами подпалили дом со всех сторон. Никто не погиб, но усадьба была сожжена дотла. Граф вызвал на помощь войска, и на следующий день после моего приезда прибыли солдаты, которые, окружив деревню, под вооруженной охраной согнали всех мужиков в один огромный хлев и там заперли. Сам граф до тех пор, пока лихорадочно работавшие крестьяне, пригнанные из других деревень, не отстроили его дом заново, переселился в приусадебные постройки. Меня первым вызвали из сарая и поставили перед его превосходительством. Я подполз к нему в пыли, целуя его сапоги и крича, что ни в чем не виноват, потому что во время мятежа меня не было в деревне. — Владимир перевел дух и пояснил: — Я без всякого стыда признаюсь в том, что унижался, чтобы спасти свою шкуру. Я слишком хорошо знал, что кара, вот-вот готовая упасть на головы всех, кто был причастен к бунту, далеко превзойдет степень их вины. Как оказалось, наказание было ужасным даже по российским меркам. — В течение всего этого кошмарного утра людей по одному вытаскивали из хлева. Их пытали и избивали до тех пор, пока они не признавали своей вины или не доносили на своих друзей и соседей. До меня доносились их жуткие крики и стоны, и я возносил к небу безмолвные благодарные молитвы за своего отца, который устроил так, чтобы меня не было в деревне. Полдень еще не наступил, а палачи уже знали имена всех двенадцати мужиков, которые запалили барскую усадьбу. Выведав все, что им было нужно, они, не теряя времени, собрали всех жителей деревни на обнесенный стеной хозяйский двор. Матери с грудными младенцами на руках, дряхлые старики, больные — все были согнаны в одну кучу и толпились, испуганно прижавшись друг к другу, стараясь пробраться поближе к своим близким и родным. Посреди двора росло большое, старое дерево. Его раскидистые ветви палачи использовали, чтобы подвесить к ним за руки тех, кто непосредственно участвовал в поджоге. С них сорвали всю одежду, и они, лишь носками касаясь земли, раскачивались на ветру, дрожа от боли и страха. Их таинственный отец, их всемогущий «батюшка» подошел к ним, держа в одной руке наполовину опустошенную бутылку вина, а в другой — стакан. Он отпил вина и небрежным жестом приказал палачам, которые уже стояли, держа наготове кнуты, выбрать себе жертв. Когда голые тела мужиков начали извиваться и поворачиваться под ударами узловатых кожаных плетей, со свистом рассекавших воздух и глубоко врезавшихся в кровавое мясо, весь двор наполнился кошмарными воплями. Через какое-то время некоторые из них потеряли сознание, не выдержав истязаний, но их тела, исполосованные багровыми рубцами, продолжали безвольно раскачиваться под беспощадными ударами кнутов. Кровь стекала ручьями, постепенно под ними образовывались целые лужи. Граф приказал вылить им на головы ледяной воды, чтобы привести их в чувство. Когда он решил, что они ожили достаточно для того, чтобы вновь как следует чувствовать боль, он приказал палачам сменить кнуты на дубинки и снова подойти к измученным жертвам. Сначала удары были не очень сильны — мучители просто до кровоподтеков били дубинками по тем местам, где кожа еще не была в клочья изорвана кнутами. Тела поджигателей безжизненно обвисли на ветвях, измочаленные страшными пытками. Только слабые, почти беззвучные стоны время от времени срывались с их губ. — Их снова стали поливать из ведер ледяной водой, а граф тем временем прохаживался между ними, потягивая маленькими глотками вино. Он пинал сапогом висевшие перед ним кровоточащие тела и пристально вглядывался в глаза своих жертв, пытаясь понять, осталась ли в них еще хоть искра жизни. Потом он подошел к палачам, что-то тихонько им сказал, и те снова взялись за дубинки, чтобы продолжить свое страшное дело. Очевидно, они получили приказание переломать подвешенным жертвам как можно больше костей. Старательно исполняя приказ, они так размахивали тяжеленными дубинами, что покрылись потом. Женщины, дети и остальные мужчины, которых вывели из сарая и заставили смотреть на это зверское избиение, стояли не в состоянии вымолвить ни слова, потрясенные зрелищем истерзанных мертвых тел, обмякшими, бесформенными тюками висевших на дереве. Только иногда какая-нибудь женщина издавала сдавленный стон, слыша, как хрустят ломаемые кости под ударом дубинки, но и она тут же затихала и молча, оцепенело смотрела на изодранные, окровавленные голые тела, в последнем крике распахнувшие черные дыры запекшихся ртов. Получив наконец полное удовлетворение от наказания, его превосходительство велел остальным подойти поближе и встать перед ним на колени.

— Вы провинились передо мной не так сильно, как те, кто поджег мой дом, но вы все принимали участие в восстании и все должны быть наказаны. Мой приговор таков: вы получите по десять ударов кнутом. Все, кроме вашего «гетьмана». Поскольку Аксаков подстрекал вас к бунту, для него я приготовил особенное угощение. Продолжайте порку, — приказал он палачам.

Все это произошло очень давно, и все же я до сих пор просыпаюсь посреди ночи, и мне снова и снова чудятся душераздирающие вопли несчастных и свист кнутов, рассекающих их тела.

Когда каждый из нас получил по десять ударов кнутом, всех снова согнали на середину двора. Моего отца привели туда же, сорвали с него всю одежду и поставили спиной к толстому стволу дерева. Все мы стояли и со слезами смотрели на него, в мрачном безмолвии ожидая появления графа, который, пока происходила порка, ушел в дом, чтобы передохнуть. Через несколько минут он вышел к толпе, облаченный в полную парадную форму офицера императорской гвардии. Он извлек из ножен клинок с острым, как бритва, изогнутым острием, большими шагами приблизился к моему отцу и полоснул его кончиком своей сабли поперек нижней части живота. Брызнувшая кровью продольная рана на обнаженном теле быстро раскрылась, как чудовищный рот, из которого вывалился розовато-серый язык кишок и, покачиваясь, повис между отцовских ног.

Пока Владимир отхлебывал очередной глоток пива, я посмотрел на Дару. Ее глаза были закрыты от ужаса, а руками она плотно заткнула уши. Тем не менее Владимир, словно погрузившись в какой-то транс, продолжал рассказывать:

— Главный каратель, такой здоровенный ублюдок с бычьей шеей в сером мундире, намотал кишки на руку и приколол их к стволу дерева. Потом он поднял свой кнут и с размаху хлестнул отца по обнаженным плечам. Я думаю, до этой минуты отец почти не чувствовал боли, но теперь он закричал, на спине у него вздулся кровавый рубец. Он покачнулся, прошел несколько шагов и упал на спину. Между его животом и деревом протянулась семифутовая пуповина вытянувшихся потрохов. Его заставили подняться на ноги и, избивая кнутами, отгоняли все дальше и дальше от приколотого к дереву конца его кишок. Когда он оглядывался назад, видя пятнадцать футов потрохов, которые тянулись за ним, в его глазах стоял оцепенелый, беспомощный ужас затравленного животного. Но снова раздавался свист плетей, заставлявший его, шатаясь, отходить все дальше и дальше от дерева, теряя все, что еще оставалось от его внутренностей. Уже больше двадцати футов его кишок лежали, вытянувшись в пыли за его спиной, блестя на солнце, как ползущая змея. Его ноги подогнулись, и лишенное внутренностей тело рухнуло навзничь на булыжник, которым был вымощен господский двор. В нем уже не оставалось ни искры жизни — его дух покинул измученное тело. Он лежал на пыльных камнях, распахнув почерневший рот, разверстый, как и его распотрошенный живот. В его невидящих глазах еще отражался зеленоватый отблеск ветвей старого дерева, нависавших над ним.

Я ничего не чувствовал, страшное оцепенение смертным холодом сковало все мои ощущения и разум, но какая-то часть моего мозга продолжала фиксировать и запоминать все, что видели мои глаза. Должно быть, после этого я потерял сознание, потому что совершенно не помню, как оказался дома. Когда я пришел в себя, содержимое моего желудка начало извергаться из меня прямо на пол — я обнаружил, что лежу у себя в доме на полу возле кровати. Не помню, как это сделал, но я забрался на кровать и во всей одежде провалился в глубокий сон. Когда на следующий день я проснулся, в моем мозгу была только одна мысль — я должен отомстить за смерть своего отца. Хотя в последовавшие за этим недели я и выглядел как обычно, все мои мысли были только об этом. Каждую секунду я обдумывал, как осуществить убийство мучителей моего отца — не только графа, но и главного карателя, того самого, который подгонял отца плетью. Мой план нужно было как следует продумать, потому что я твердо решил остаться в живых и много лет спустя после их смерти невредимым вспоминать о том, как я нанес надругавшейся надо мной жестокой власти беспощадный ответный удар, и получать от этого моральное удовлетворение. Если бы после их смерти меня поймали и, подвергнув пыткам, казнили, победа была бы для меня неполной. Я хотел пользоваться той же безнаказанностью, на которую рассчитывали, совершая свои убийства, они. Изо дня в день я внимательно наблюдал за каждым движением моих врагов, и постепенно у меня созрел план бежать из России после совершения казни.

Однажды утром я проснулся с ощущением, что то, что я задумал, должно произойти сегодня. На гладком влажном камне я тщательно наточил свой нож и, приложив все старания, чтобы остаться незамеченным, пошел из деревни в сторону леса, в котором на протяжении нескольких последних дней граф в сопровождении второго моего врага охотился. Четыре долгих часа я лежал, притаившись в зарослях, прежде чем услышал, как они входят в лес. Еще больше углубившись в чащу, я быстро вскарабкался на дерево, ветви которого нависали над уже подмеченной заранее тропинкой, по которой граф со своим слугой обычно проходили. Первым подо мной прошел граф. Я позволил ему уйти и углубиться в заросли кустарника. Шагах в двадцати за ним пыхтел главный каратель, который тащил провизию и два запасных ружья. Когда он подошел к дереву, я прыгнул ему на плечи, зажал одной рукой его рот, а другой выхватил нож и всадил ему в горло. Вскоре он обмяк и с глухим стуком упал на землю. Я еще несколько раз взрезал острием ножа его глотку, пока окончательно не удостоверился, что он мертв. Бросив его тело лежать там, где настигла его смерть, я ползком стал пробираться сквозь заросли кустарника. Стараясь производить как можно меньше шума, я подполз к графу, который как раз поднял ружье, чтобы прицелиться в птицу. Наконец ружье с грохотом разрядилось, и я, подскочив сзади к своему врагу, от уха до уха перерезал его горло. Я не знаю, что на меня нашло, но я с жуткой улыбкой, раз за разом ненасытно втыкал нож в его глотку, пока ненавистная голова не осталась скреплена с телом только костями позвоночника да лоскутом кожи сзади, на спине. Придя в себя, я оттащил оба трупа к трясине и столкнул их в густую жижу, принявшую свою добычу с равнодушным чавкающим всплеском. Потом я вернулся назад и покрыл палой листвой кровавые дорожки, тянувшиеся от места убийства к болоту. На все это у меня ушло не больше часа. Задворками вернувшись к себе домой, я сорвал с себя окровавленную одежду, увязал ее в неприметный узелок, тщательно помылся и надел на себя чистую рубаху и новый кафтан. Потом я оседлал лошадь и, держа ее под уздцы, не торопясь, прошел через всю деревню, время от времени останавливаясь посудачить с соседями и между делом сообщить тем, кто меня об этом спрашивал, что на несколько дней собираюсь отлучиться на юг по торговым делам.

Как только последние дома деревни скрылись за придорожными холмами, я, нахлестывая нагайкой, пустил лошадь вскачь и еще засветло, в тот же день добрался до дома друга своего отца, к которому ездил незадолго до злополучного бунта. Забрав бочонок с драгоценностями, я сказал, что, к сожалению, не смогу с ним поужинать, потому что должен в тот же день быть в порту города В. и переправить золото за границу. Он не стал ничего спрашивать и только предложил мне оставить у него свою лошадь и взять взамен любую из его конюшни. Это предложение было тем более кстати, что моя была совершенно загнана и все равно не смогла бы проделать остаток пути.

По дороге в город я остановился у протекавшей возле тракта реки, слез с коня, переложил драгоценности из бочонка в потайной карман в подкладке кафтана, запихнул в бочонок камень, сложил туда же запачканную кровью одежду и швырнул все это в глубокий омут. Освободившись от улик, я поскакал дальше.

В портовый город В. я прибыл уже поздно вечером. Отправившись в гостиницу, я снял комнату и поставил в конюшню лошадь. Потом наскоро проглотил мясо с картошкой, которое подали на ужин, и принялся рыскать по портовым кабакам в поисках какого-нибудь моряка, чье судно готовится к отплытию. Мне повезло: уже второй опрошенный мной матрос сказал, что его корабль со смешанным грузом направляется во Францию и должен отчалить на рассвете, с началом прилива. Когда я спросил его, можно ли договориться с его капитаном, чтобы тот взял на борт еще одного пассажира, не задавая лишних вопросов, матрос подмигнул мне и почесал пальцем нос. Потом он опустил руку и протянул ее мне ладонью кверху. Я понял его намек, и за десять рублей он рассказал мне, что капитан, ни о чем не спрашивая, свободно принимает на борт безымянных пассажиров и что стоит это двести рублей с человека вне зависимости от того, насколько далеко ты отправляешься. Моряк дал мне понять, что эти сведения он сообщает мне исключительно по секрету, потому что капитан держит свои делишки в тайне и не подозревает, что некоторые члены экипажа догадываются о том, чем он занимается. Если же не соблюдать в таких делах секретность, сразу попадешь в лапы полиции, шпики которой шныряют в порту повсюду. Порасспросив прохожих, я выяснил, где находится лавка ювелира. Когда я пришел к нему, он уже готовился отойти ко сну. Немного поторговавшись, я получил в обмен на часть драгоценностей искомые двести рублей. Уладив все дела в городе, я вернулся в свою комнату, написал другу своего отца письмо, в котором сообщил ему, где он может забрать свою лошадь, заплатил хозяину гостиницы за постой и содержание коня и предупредил его, что за лошадью должны приехать в течение недели.

Опасаясь полицейских, я ни с кем больше не разговаривал и до самого рассвета прождал утра на набережной, а когда начало светать и судно вот-вот уже собиралось отправиться, взобрался на борт и передал оговоренные двести рублей капитану корабля, который сразу препроводил меня в каюту первого помощника, без сомнения, получавшего от него свою долю денег. В Марселе я пересел на корабль, отправлявшийся в Лондон. Еще около года я провел в Англии и только после этого перебрался сюда, в Америку.

Время, проведенное в Лондоне, не пропало для меня даром — я много общался с одним профессором лондонского университета, который научил меня говорить по-английски и познакомил меня с лучшими произведениями английской литературы. — Владимир встал со своего места, огляделся вокруг с таким видом, будто не понимал, как он оказался в этой таверне, и оглянулся на меня. — Россия отяготила сегодня мое сердце. Память об этой ужасной, варварской стране гнетет меня и будет преследовать всю жизнь, — сказал он, развернулся и ушел, не говоря больше ни слова, оставив нас наедине с растревоженными чувствами.

Было уже очень поздно, и вскоре после его ухода мы отправились к себе домой. Мы тихо разделись, легли в постель и продолжали лежать, прижавшись друг к другу и не говоря ни слова. Думаю, что Дара, как и я, была глубоко потрясена рассказом о варварской жестокости, правившей бал на далекой родине нашего друга.

Час или два я никак не мог уснуть и только без толку беспокойно ворочался в кровати. Наконец встал, раздул уголья, тлевшие в камине и подбросил в огонь дров. Потом я уселся в кресло и, задумчиво глядя на пламя, размышлял о том, как бесчеловечны могут быть люди по отношению друг к другу. Через некоторое время Дара тоже вылезла из-под одеяла, подошла ко мне и уселась мне на колени.

На нас не было никакой одежды, потому что мы оба всегда спали голышом. Несмотря на то что пылавший в камине огонь хорошо прогрел комнату, мы крепко прижались друг к другу, и очень скоро прикосновение нежной плоти ее ягодиц заставило мой член вопросительно поднять головку. Дара, почувствовав, как он становится тверже и подпирает ее снизу, пересела и выпустила его наверх. Сидя на моих коленях, она поигрывала с ним до тех пор, пока он не набух до такой степени, что готов был взорваться от напряжения. Приподнявшись, она придвинулась к нему поближе и ловко направила его в оросившуюся влагой желания дырочку между своих бедер. Заполучив его в себя, она принялась скользить на нем взад-вперед, сжимая его мышцами влагалища. Мое возбуждение быстро возросло до предела, и я излился в нее жаркими волнами разрешившегося вожделения. Откинувшись в кресле, я блаженно подумал, как это чудесно, когда девушка вот так берет все в свои руки и «руководит» тобой.

Дара… подошла ко мне и уселась мне на колени.

Извиваясь и толкая меня бедрами, она продолжала жадно ловить своей дырочкой мой ускользающий член. Это вновь распалило мою страсть, и я поднял ее на руки, взял с кресла большую подушку и, покачиваясь, отнес на кровать. Я подложил подушку под ее живот, по-собачьи приподнял ее туго округлившиеся ягодицы и, обхватив ее рукой за живот, вогнал напрягшийся член в ее влажные, ждущие глубины. Сладостное ощущение нежной женской плоти, которая, послушно прогнувшись, прильнула к моим чреслам, захватило меня без остатка. Пытаясь насладиться этим чувством как можно полнее, я инстинктивно стал искать самые нежные и округлые части ее податливого тела. Я просунул левую руку под ее живот и, с силой поглаживая его, подобрался к ее правой груди. Когда жадные пальцы наконец плотно обхватили подрагивающую от моих толчков мягкую грудку, я, теряя голову от возбуждения, таким же образом овладел и второй, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Как только твердые соски уперлись в мои ладони, мной овладела какая-то животная, неудержимая похоть. Мне захотелось властно овладевать этим распростертым подо мной телом, пока оно полностью и без остатка не подчинится моей дикой и необузданной страсти. Со звериной, не терпящей никакого сопротивления силой, я резко раздвинул ее бедра, поднял их над кроватью и на всю длину вонзил в нее свой содрогавшийся жесткий член. Не обращая никакого внимания на боль, которую могла причинить ей моя грубость, я стал сотрясать ее мощными, почти жестокими толчками. Бешеный темп движений моего члена, разрывавшего ее покорно раскрытую плоть, все нарастал. Внезапно все мое тело застыло в протяжном, судорожном оцепенении, я пронзительно закричал и, до крови закусив губу от дикой силы охвативших меня ощущений, стиснул Дару так, что услышал хруст ее грудной клетки. Когда истерзанная моим напором алая пещера приняла последнюю каплю хлынувшей из меня горячей влаги, я, скорчившись, рухнул на нее, задыхаясь, как смертельно раненый зверь, на бегу встретивший свою гибель.

Постепенно придя в себя, я отдышался и почувствовал, что моя агрессивность истощилась и голова моя свободна от тягостных мыслей о российских зверствах и о негодяях, подобных Быку Баффало. Я надеялся, что Дара с ее избыточной щедростью в любви сумеет интуитивно понять, что со мной происходит, и простит мне мою грубость. Мучительное, яростное негодование из-за жестокости и бесчеловечности, каждый день свершавшейся в мире, которое переполняло меня с тех самых пор, как мы вернулись из таверны, требовало выхода и вылилось в эту вспышку дикой разнузданной похоти.

Время шло, дни проходили за днями, недели за неделями. Нам нечасто приходилось проводить вечера с Владимиром, поскольку я постоянно бывал в разъездах. Вероятно, в пословице «чем реже видишь, тем крепче любишь» есть зерно истины, потому что каждый раз, когда я возвращался из очередного путешествия, Дара встречала меня с еще большими пылом и страстью. Стоило открыть дверь, как она бросалась мне на шею и покрывала меня поцелуями. Когда девушка по-настоящему влюблена, ничто не может сравниться с щедростью ее любви и самоотверженности. Когда она тесно прижималась ко мне своим маленьким животом, мое тело всегда сразу признательно отвечало ей недвусмысленным приветствием. Скинув с себя все одежды, мы запрыгивали в постель и на час или два сливались в объятиях. Потом, отдохнув и немного поспав, мы отправлялись в «Собачью голову» слушать страшные рассказы Владимира о России, пить крепкий эль и есть мясные пироги. Это были самые счастливые дни в моей жизни, да, думаю, что и в жизни Дары — тоже.

То, что произошло в один из таких вечеров, накануне Страстной Пятницы, я запомню на всю оставшуюся жизнь. Когда мы пришли в таверну, все, казалось, было, как обычно, если не считать того, что там не было Владимира, который всегда радостно нас приветствовал. Зато там был Баффало Бык со всей шайкой своих прихлебателей, полупьяных, ошалевших от пива, во весь голос оравших похабные шутки и оглушительно хохотавших.

Как я понял, у них была попойка по какому-то важному поводу, и, прежде чем прийти в «Собачью голову», они успели крепко набраться еще в двух или трех тавернах, повсюду собирая таких же прилипал — любителей покуражиться и выпить на дармовщину. Баффало Бык обходил по кругу посетителей, каждого заставляя выставить ему и его приятелям угощение под тем предлогом, что у него сегодня день рождения. Даже совершенно незнакомые люди были вынуждены покупать ему пиво. Если он замечал на чьем-то лице колебание, он злобно выставлял вперед нижнюю челюсть и пристально, тяжело смотрел на неугодившего ему «жадину». Обычно этого оказывалось достаточно и он получал то, что ему было нужно. После этого, как только такой человек делал попытку сделать глоток из своей собственной кружки, Бык подскакивал к нему и сильно ударял его по спине, с гоготом наблюдая, как бедолага, давясь и кашляя, пытается удержаться на ногах, вытирая с лица стекающее за воротник пиво. Каждый раз, когда он проделывал этот фокус, вся шайка взрывалась идиотским смехом.

Довольно скоро я начал замечать, что мы с Дарой привлекли особое внимание всей этой грязной компании. Поскольку рядом с нами не было Владимира, под чьим могучим покровительством мы могли бы чувствовать себя уверенно, я обеспокоился и прошептал Даре на ухо, что нам нужно поскорее уходить, если мы не хотим влипнуть в неприятную историю. Проглотив остатки пива, я уже собрался подняться со своего места, как вдруг Баффало Бык внезапно оказался возле нашего столика и схватил Дару за руку. Дара испуганно откинулась назад и, тщетно пытаясь вырвать запястье из крепких тисков, бросила на меня отчаянный взгляд.

Захваченный врасплох и совсем не готовый к быстрому и решительному отпору, я начал медленно, как во сне, подниматься со своего места. Хулиган еще крепче сжал руку Дары и притянул ее к себе так близко, что она почти уперлась носом в его грудь.

— Да ты посмотри, она и вправду настоящая красотка, а? — просипел он хриплым, пропитым голосом. — Мы тут с друзьями поспорили… Я им, понимаешь, сказал, что ты ну никак не сможешь отказать мне в поцелуе. Тем более, когда у меня день рождения.

Кто-то из его дружков в этот момент выкрикнул: «Давай, Бэ-Бэ, кончай с этим, а то плакал твой заклад и придется тебе весь вечер выставлять выпивку на всю честную братию!».

Я понял, что Бык решил воспользоваться моментом, когда мы были одни, без Владимира, чтобы, ничем не рискуя, позабавиться с Дарой. Он был слишком самонадеян, чтобы предположить, что я не перепугаюсь и не спущу ему с рук такое вольное обращение с моей девушкой. Когда он попытался повернуть к себе ее брезгливо отвернувшееся лицо, я взбеленился и, ничего не соображая от обжигающей ненависти, сильно толкнул его в грудь. Он покачнулся и, не удержав равновесия, упал на спину.

Разговоры и смех тут же затихли, и в таверне установилась напряженная тишина. Он медленно поднялся с пола и подошел ко мне вплотную, его искаженное застывшей, холодной ненавистью, небритое лицо с налитыми кровью бешеными глазами, казалось, заслонило все окружающее. Он протянул ко мне свои лапы и схватил меня за воротник куртки. Когда мы оказались с ним лицом к лицу, я увидел, что он намного выше и крупнее меня и уж, конечно, — намного мощнее.

Такой неожиданный поворот событий меня ошеломил и встревожил, я почувствовал, как мой желудок сжимается от страха. Тяжелым взглядом убийцы он неотрывно смотрел мне в глаза. Я увидел, что он изрядно перепил, и подумал, что, если дело дойдет до драки, пиво может сделать его чуть более неповоротливым и сослужить мне добрую службу.

Внезапно он откинул назад голову и разразился громким гоготом.

— Так ты, значит подраться решил, парень? А ты часом, умом не тронулся, а?

Я ничего не ответил. Меньше всего на свете мне хотелось ввязаться в драку, особенно — с таким жестоким убийцей, который, раз начав, уже ни перед чем не остановится. И потом… мои работодатели. Если только до них когда-нибудь дойдет, что я участвовал в пьяной кабацкой драке, я немедленно останусь без работы. Я начал безмолвно и отчаянно молиться: «Господь мой, сжалься надо мной! Вытащи меня из этой переделки!».

Баффало Бык, уверенный в своих превосходстве и силе, презрительно посмотрел на меня, и подобрав губы в отвратительную гримасу, выпустил через них — воздух, обрызгав мне лицо вонючей слюной. В голове у меня снова помутилось от ненависти, я, сжав кулак, попытался ударить по его гнусной роже. Он блокировал мой удар локтем и толкнул меня на пол. Он, без сомнения, размозжил бы мне голову ногой, если бы не вмешательство хозяина таверны, который встал между нами, да так, что вся сила пинка Баффало Быка пришлась на его отставленную ногу. Хозяин, крупный и сильный мужчина, который мог как следует постоять за себя, рассвирепел от боли и злобы, развернулся и изо всей силы врезал коленом Баффало Быку в живот так, что тот скорчился и стал судорожно глотать воздух. Морщась от боли в ноге, хозяин распрямился и рявкнул:

— Вон отсюда оба! Убирайтесь из моей таверны, пьянчуги!

Следующее, что я помню, это как множество рук, тиская и пихая мое тело, выволокли меня из таверны на середину мощеного булыжником двора. Все посетители вышли следом за нами, толкаясь и на ходу заключая пари на то, смогу ли я продержаться против Баффало Быка на ногах хотя бы минуту. Окруженный со всех сторон толпой, жаждущей крови и смерти, истошно вопившей «бей его, бей!», я повернулся лицом к своему злорадно осклабившемуся врагу. Пока зрители расталкивали друг друга, чтобы расчистить место для ринга, он начал не спеша, почти задумчиво снимать с себя пальто, шейный платок и рубашку, горделиво обнажая на всеобщее обозрение выпуклую грудь, покрытую многочисленными следами уличных сражений, и раздутые мышцы сильных рук. Когда я следом за ним тоже стал скидывать с себя одежду, он с презрительной усмешкой на губах рассматривал мое тело, уверенный, что вскоре снова повалит меня на лопатки и на этот раз никакой хозяин не осмелится помешать ему размозжить мне голову тяжелым ботинком.

— У него кожа, как у женщины! — глумливо усмехнулся он, когда я разделся по пояс, и без всякого предупреждения, размахивая кулаками, бросился на меня. Я был не так пьян, как он, и поэтому видел все более ясно и двигался быстрее. Так что я без труда прыгал вокруг него, уклоняясь от грозных кулаков, свистевших возле моей головы. Он промахивался раз за разом и наконец остановившись, развернулся ко мне и свирепо заревел:

— Встань и сражайся как мужчина, ты, малохольная, трусливая вонючка!

Изрыгая грязную брань, он снова набросился на меня. На этот раз один из его ударов достиг цели, и огромный кулак с жутким, глухим звуком врезался в мою голову. Я едва не потерял сознание и сразу же оглох на ту сторону, которая приняла на себя этот удар. С разорванной губой и разбитым в кровь носом я стоял, шатаясь, и пытался прийти в себя. Вокруг я видел только ревущее море искаженных жестокой ухмылкой лиц, глумившихся надо мной, словно сами демоны ада.

Кто-то выставил вперед ногу, я споткнулся, упал на колени. Решив не допустить того, чтобы Баффало Бык нанес мне смертельный удар ногой, я дважды вскакивал на ноги, но он всякий раз с размаху бил мне по лицу и сбивал меня с ног. Когда он в третий раз швырнул меня на камни мостовой, я на четвереньках пополз в сторону кольцом окруживших нас зрителей, надеясь, что мне хоть как-то удастся избежать этого жуткого, беспощадного избиения.

Я лихорадочно бормотал какие-то бессмысленные слова; не знаю, умолял ли я о пощаде, ругайся, или молился, когда кто-то из теснившихся вокруг зевак, не пожелавший лишиться забавного зрелища, не позволил мне проползти у него между ног, поднял меня и развернул лицом к центру круга. Словно в каком-то тумане я увидел, как Баффало Бык снова, размахивая стиснутыми кулаками, бросился на меня. Я равнодушно дождался того момента, когда его кулак находился уже в нескольких дюймах от моей головы, и быстро увернулся. Я успел с удовлетворением заметить, как Бык, не сумев вовремя затормозить, врезался прямо в толпу. Круша направо-налево каждого, кто попадался ему на пути, своими кулачищами, он исторг гневные проклятия и стоны боли у трех или четырех мужчин, которые, пытаясь от него отбиться, вместе с ним повалились в кучу.

Тот мерзавец, который поднял меня на ноги, получил самый сильный удар и, рухнув как подкошенный, теперь без сознания валялся в самом низу этой свалки. Я воспользовался передышкой, чтобы обтереть с лица пот и кровь и отойти в дальний конец круга, ожидая там, пока Баффало Бык выберется из груды дерущихся и поднимется на ноги.

Наконец он освободился от висевших на нем разъяренных зрителей и теперь стоял спиной ко мне, поливая толпу проклятиями и оскорблениями. Собрав все силы, которые еще оставались в моих ослабевших членах, я пробежал через весь ринг и, вложив в удар весь вес своего тела и всю свою злобу, обрушил сзади на его шею сложенные кулаки. Он снова упал в толпу. На этот раз, прежде чем он успел встать на ноги, многие из зрителей успели приложиться ботинками к его бокам и поспешно скрыться за спинами других зевак.

Должно быть, на его долю пришлось несколько очень чувствительных пинков, потому что, когда он встал, его лицо все сморщилось от боли; поспешно согнувшись, он стал осторожно поглаживать себя руками по ребрам. Я снова кинулся к нему, но он заметил мое приближение и изо всей силы ударил меня головой в солнечное сплетение. Я пошатнулся и застыл, судорожно пытаясь вздохнуть. Мощным ударом по голове он окончательно добил меня, и я, корчась от боли, рухнул на землю. Он мгновенно вскочил на меня, прижал мои руки к грязным булыжникам и стал бить меня головой по лицу. Однако он почти сразу остановился, потому что кто-то тянул его кверху, ухватив за спутанные волосы. Брыкаясь и вскидывая зад, как необъезженная лошадь, он вызвал у столпившихся вокруг зрителей взрыв грубого хохота. Я не знал, что происходит, но Бык, очевидно, уже все понял, потому что по его физиономии расплылась глумливая ухмылка.

Я начал приходить в себя и понял, как мне выбраться из западни, в которой я оказался. Когда он в следующий раз взбрыкнул задом, я резко подогнул колени и, перекувыркнувшись через голову, вывернулся из-под него. Прежде, чем он успел сообразить, что происходит, я вскочил на ноги.

Теперь я разглядел, почему Быку пришлось прервать мое избиение. Это Дара пришла ко мне на помощь. Она прыгнула на него верхом и, сидя на его плечах, рвала на себя его патлы. Подол ее платья задрался ей на голову, и каждый раз, когда Баффало Бык начинал брыкаться, ее круглая, розовая попка взлетала в воздух, открывая жадным глазам разгоряченных зевак темные волоски, курчавившиеся на ее лобке. Когда девушка перевернута вверх ногами, она, конечно, показывает себя не с лучшей стороны, но толпа возбужденных мужчин может сойти с ума от вожделения при виде этого зрелища. Выставляя напоказ свои обнаженные ляжки, она вызвала настоящее столпотворение среди зрителей, между которыми начались драки за право занять место, откуда все получше видно. Их лица раскраснелись, они придвинулись вплотную не в силах сдерживать свою растревоженную похоть; один из них шлепал ее по оголенному заду, а другой — с животным вожделением тянул за ногу. Чтобы он ее отпустил, мне пришлось нагнуться и сильно ударить его кулаком по склоненной физиономии. Как только он отвалился в сторону, я сдернул Дару с ее насеста и поднял на ноги. Я совершенно не понимал, что мне делать дальше, — ведь со всех сторон мы были окружены толпой распаленных мужчин, только и ждавших возможности, чтобы на нее наброситься. Баффало Бык уже поднялся с земли и приближался ко мне. Положение становилось безвыходным, но тут я заметил, как к нам, прокладывая себе дорогу сквозь толпу мощными кулаками, стремительно приближался Владимир. Бросив на него благодарный взгляд, я толкнул Дару к нему в руки.

Я быстро обернулся к своему врагу — и как раз вовремя, чтобы принять на локти несколько неистовых ударов, которые обрушил на меня разъяренный Бык. Взяв себя в руки, я дрался хладнокровно и внимательно. Выждав момент, я ошеломил его двумя молниеносными ударами по его помятым ребрам. Увернувшись от направленного в мою голову бокового удара справа, я проскользнул под его рукой и перебежал на другую сторону ринга, получив небольшую передышку. Подумав, что я струсил, зрители принялись насмешливо улюлюкать и свистеть.

Но это была не трусость, а трезвый расчет. Мои и без того небольшие силы быстро покидали истерзанное тело. Боясь, что он все-таки доберется до моей головы со своими смертоносными башмаками, я решил, что драку пора заканчивать сейчас, пока я еще могу сопротивляться. Я уже придумал, как мне это сделать. Я рассчитывал, что он снова накинется на меня, как и в тот раз, когда он врезался в толпу. И действительно, ярость помутила его рассудок, а уверенность в себе лишила его осторожности — он сделал именно то, чего я от него ждал. Крича «выходи и дерись как мужчина!» и испуская какой-то нечленораздельный, хриплый вопль, он ринулся через весь ринг в мою сторону. Опустив руки вдоль тела, я двинулся ему навстречу. Когда он подбежал ко мне, я быстро нагнулся, схватил его руками за лодыжки и, боднув его в пах просунутой между его ног головой, перебросил его себе за спину так, что он полетел вверх ногами. С глухим хрустом он обрушился на камни мостовой.

Должно быть, он ударился затылком и даже не успел подставить руки, потому что остался лежать на земле, не шевелясь, словно мертвый. Я был совершенно разбит. Чтобы устоять на ногах, мне то и дело приходилось делать шаг вперед или назад, едва находя в себе силы вытереть с лица заливавшую меня кровь. От полученных ударов мои уши распухли и ничего не слышали, в голове раздавалось только какое-то гудение. Синяки на лице превратились в один огромный кровоподтек, глаза заплыли и стали узкими щелочками. Силы оставили меня, мои ноги задрожали и начали подгибаться, но тут какие-то люди, положив мои руки себе на плечи, подняли меня на ноги и пронесли через весь двор по кругу, как героя-победителя.

Я был не в состоянии даже приподнять голову и оторвать подбородок от груди и болтался в руках несших меня мужчин, как тряпичная кукла. Наконец, когда они решили, что я получил за свою победу над грозным Баффало Быком достаточно почестей и снова положили меня на землю, я просто опустился на булыжник бесформенной массой. Что происходило потом, я совершенно не помню, но, очевидно, Владимир с помощью Дары отнес меня обратно в нашу комнату, помыл меня и смазал мои раны какой-то мазью. Дара тем временем терпеливо, ложками вливала между моих распухших губ крепкое бренди. Потом Владимир раздел меня и уложил в постель. Два дня я пролежал, не поднимаясь с кровати, оглохший, полуслепой, испытывая боль во всем измочаленном теле, не желая даже пошевелиться.

На третий день я хорошо выспался, мои синяки болели уже не так сильно, и, проснувшись, я увидел, как Дара, смотря на меня большими, взволнованными глазами, хлопочет надо мной, как встревоженная наседка. День за днем она терпеливо выхаживала меня, кормила нежными кусочками мяса и жирным куриным бульоном. Благодаря ее заботливому уходу, я меньше, чем через неделю встал на ноги и был готов приступить к работе.

Когда через несколько дней после этого мы наведались в «Собачью голову», то узнали, что моему противнику, как и мне, понадобилось около недели, чтобы прийти в себя после нашей схватки. Все думали, что он проломил себе череп, потому что он пять дней пролежал без сознания и никому не удавалось выдавить из него ни слова. Когда он наконец встал с постели, это был совершенно сломленный человек; буквально через пару дней он собрал пожитки и уехал в Филадельфию. Без сомнения, ему было стыдно выслушивать презрительные насмешки чикагцев. Но что было намного важнее для меня, мои работодатели не подали виду, что им что-то известно о том, что я ввязался в пьяную драку с Баффало Быком.

Спустя несколько дней после моего выздоровления Владимир познакомил нас с доктором Лайонелом Шеппардом. Это был высокий, худощавый мужчина с длинными светло-пепельными волосами, спадавшими на его плечи, как львиная грива. Знакомство произошло за кружкой пива в «Собачьей голове», и из застольной беседы я узнал, что доктор собирался в ближайшем будущем открыть в Лейксайде, неподалеку от фруктовоовощной лавки Владимира, врачебную клинику.

Внешность у него была чрезвычайно выразительная. Он носил белую рубашку, высокий воротник которой был повязан темно-синим шейным платком, и черный фрак. Его густой, мелодичный голос, элегантные манеры и ученый вид привлекали к себе внимание и вызывали невольное уважение у каждого, кто находился в его обществе.

Узнав, что я занимаюсь торговлей мылом, он спросил, может ли он обратиться ко мне по вопросу, который непосредственно соприкасается с моим бизнесом и обсуждение которого может оказаться выгодным для обеих сторон.

На следующий вечер мы с Дарой с волнением, любопытством и нетерпением ожидали обещанного посещения доктора. Таково было магнетическое действие, которое его личность оказывала практически на каждого, кто с ним встречался. Стоило ему открыть рот, как всем казалось, что сейчас он произнесет что-то чрезвычайно важное.

Когда он наконец появился, мы сразу перешли к делу. Он сообщил, что разработал формулу лечебного мыла, которое обещает стать необычайно действенным средством против многих кожных заболеваний. Лечебные свойства мыла объясняются тем, что в его состав входит смесь, составленная из различных лекарственных трав, которые можно без труда собирать в наших краях.

Предложение его заключалось в следующем: не согласится ли наша фирма «Джеймс Кирк и Кº» подготовиться к производству мыла по его формуле с тем, чтобы осуществлять эксклюзивную поставку продукта его клинике?

Я согласился довести его предложение до сведения своих работодателей и добавил, что в случае, если заказ будет достаточно крупным, я не вижу причин, которые могли бы помешать заключению контракта. Он чрезвычайно вежливо меня поблагодарил и, попросив меня сохранять содержание наших переговоров в тайне, пригласил нас с Дарой в таверну выпить по кружке пива.

Как я и думал, мои хозяева были только рады вступить в деловые контакты с доктором и поддержать его затею с лечебным мылом, первую партию которого они обязались поставить ему через месяц — к тому сроку, когда он собирался открыть свою клинику. Я не имел возможности присутствовать при открытии лечебницы, потому что за неделю до этого события получил срочное послание от своей матери, которая вызывала меня домой в связи с серьезной болезнью отца. Несмотря на то что я, бросив все дела, сразу же отправился по ее зову, когда я добрался до нашей фермы, мой отец уже умер.

Смерть отца так поразила мой рассудок, что только во время похорон я осознал, какие огромные перемены это событие должно отныне внести в мою жизнь. Теперь мне придется самому заниматься фермой, оставить свою работу на «Джеймса Кирка и Кº», и, что самое важное, я должен буду навсегда расстаться с моей любимой Дарой. Более того, все это мне предстояло сделать в течение считанных дней, потому что моя жена не сможет сама справляться со всей работой по хозяйству на нашей ферме.

Сразу же после того, как я известил своих нанимателей, что по не зависящим от меня обстоятельствам оставляю свою работу и вынужден попросить расчет уже сегодня, я отправился в нашу комнату, чтобы провести свою последнюю ночь с Дарой.

Мне никогда не забыть выражения, которое появлялось у нее на лице по мере того, как она начинала понимать полную неизбежность нашей разлуки и то, что мы видимся в последний раз.

Она в ужасе прикрыла рот рукой, лицо ее смертельно побледнело. Она только смотрела на меня широко раскрытыми глазами, как будто была не в силах осознать значение моих слов. Я старался смотреть в сторону, но этот растерянный взгляд ее распахнутых глаз сковывал меня, я начал беспомощно запинаться, глотать слова и наконец совсем умолк. Вдруг она покачнулась. Я бросился к ней, подхватил ее на руки и крепко прижал к себе.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она оторвалась от меня и произнесла:

— Что ж, если это наша с тобой последняя ночь, давай, по крайней мере, радоваться тому, что сегодня мы вместе. Давай будем счастливы — пусть будет что потом вспомнить. И не надо говорить о твоем отъезде. — Она снова подошла ко мне и, обняв меня за шею, посмотрела мне в глаза. — Элмер, милый, завтра утром… не надо никаких прощаний. Встань, оденься, пока я еще буду спать, и просто уходи.

Внезапно у нее изменилось настроение.

— Чего тебе приготовить поесть? У нас есть цыплята и тушеная говядина ломтиками. Годится? Пока я буду готовить еду, выйди, пожалуйста, на улицу, купи бутылочку вина.

После ужина мы несколько часов говорили с ней о тысяче всевозможных вещей, но ни разу ни словом не обмолвились о предстоящей разлуке. Когда мы легли в постель, в наших любовных утехах не было радостной и беззаботной страсти. Большую часть ночи мы просто пролежали, прижавшись друг к другу, под одеялом, словно пытаясь укрыться там от жестокой действительности, ждавшей нас на пороге нового дня.

С тех пор протекли годы. Моя ферма процветает. Я сумел приспособиться к новому укладу своей жизни, но в моем сердце навсегда осталась пустота, заполнить которую может только Дара. Когда меня охватывают уныние и подавленность, я прихожу в хлебный амбар, где спрятано неподписанное письмо, которое я получил от Дары вскоре после нашего расставания.

Каждый раз, когда я перечитываю эти пожелтевшие, пахнущие зерном строчки, во мне словно что-то заново пробуждается к жизни. И когда я убираю этот листок обратно в маленькую жестяную коробочку, где он хранится, мне всякий раз кажется, что я слышу ее голос, который сквозь туманные дали времени и пространства шепчет мне последние слова ее письма: «Прощай, любовь моя».