Давай не будем молчать. Как разговаривать на сложные темы с теми, кто вам важен

Глава 1 Немота детской боли. Почему так сложно говорить о самом важном?

Долгое время меня не отпускало одно детское воспоминание. Осознать его силу и все последствия я смогла будучи уже глубоко взрослой, после продолжительной работы с психологом. Много лет оно остро влияло на мои отношения и с собой, и с эмоционально значимыми для меня людьми, будь то мужчины, друзья, мои дети и даже коллеги.

Мне все было сложно в контакте с людьми: обозначить свои границы; сказать «нет», если меня о чем-то просили; проявить недовольство; высказать, что меня ранило; отстоять свое; искренне признаться в своих желаниях и много чего еще. Я не могла спокойно обговаривать денежные вопросы и часто соглашалась на совершенно неуважительные для себя гонорары. Не говорила открыто ни с одним из своих мужей о сексе или об отношении к себе. Я почти ни с кем не обсуждала то, что чувствовала на самом деле, и мне часто приходилось прятать боль за приветливой улыбкой и остроумной речью.

Я компенсировала обидчивость и ранимость иронией и сарказмом. А по-настоящему проявляла себя только в относительно безопасных условиях для моей острой чувствительности. То есть почти нигде.

Я точно не одна такая, поэтому уверена, что вам, мои дорогие читатели, понятно, о чем говорю. Прежде чем рассказать про тот случай, который особенно ранил меня, дам небольшую предысторию.

Обычно мы шумно отмечали разные праздники. Наша двухкомнатная хрущевка трещала по швам, пытаясь вместить всех родственников, друзей, детей, соседей и коллег. Папа как обычно блистал: он всегда был звездным центром в любой компании. Во-первых, пел и играл на баяне; во‑вторых, отличался яркой внешностью, его многие сравнивали с Аленом Делоном; в‑третьих, мастерски шутил. Его еврейский, цепкий юмор придавал всему, что он говорил, особый «цимес».

Этот папин коронный юмор и был причиной моих детских страданий. Только тогда я не могла не то что обозначить, а даже осознать связь между ними, куда уж там перевести в слова и высказать.

Дело в том, что папа самым изысканным образом шутил в присутствии гостей за мой счет, то есть надо мной. В ход шли мои откровения, истории, переживания – он использовал все, вплоть до моей внешности. Папа приводил примеры из моей жизни или рассказывал случаи, которыми в порыве дочерней откровенности я с ним делилась. При этом высвечивал мои особенности так, что в его интерпретации они выглядели нелепо, забавно и смешно даже мне.

Каждый раз после ухода гостей я, обожавшая праздники, чувствовала себя оплавленной и раздавленной. Хотелось плакать, но связать свое состояние с произошедшим ранее, конечно, не могла.

Когда мне было 10 лет, мы праздновали очередной папин день рождения. Папа был в таком блестящем ударе, что, если бы существовал в мире родительский «Оскар» за великолепное обесценивание и завуалированное унижение дочерей, он бы его точно получил. Увидев около меня несколько фантиков от конфет, папа сделал ход:

– Юлечка, там конфетки для нас остались, или ты все съела?

Мне стало неловко. Сладкоежка я была еще та, с чем боролись мои родители, активно внушая мне мысль «И так не балерина».

– Я взяла всего три, – смущенно ответила я и тут же пожалела, что не промолчала.

Папа «вышел на сцену»:

– Друзья, есть один прекрасный еврейский анекдот:

«Сонечка, что-то ты кушаешь как птичка, я за тебя переживаю». – «Мойша, мне приятно, что ты заботишься о моем питании. Думаешь, я мало кушаю?» – «Я совсем не это имел в виду, дорогая. Как птичка – это значит половину своего веса в день».

Вот так и наша Юлечка!

Все расхохотались, кто-то захлопал в ладоши, мне же было так стыдно, что я еле сдержала слезы…

Потом папа рассказал всем, что мальчик, который мне нравится, совсем на меня не смотрит, влепил очередной анекдот, потом говорил что-то еще. Слава богу, мама отправила всех детей играть в другую комнату, и я отвлеклась.

Наверное, только последние лет 10 меня не пронзает это воспоминание. И всего лишь лет пять как я тепло восхищаюсь папиной способностью использовать все, что движется, как топливо для сияния своей харизмы. У него это получалось блестяще.

Папы нет уже четыре года. Сейчас я понимаю, как усиленно он затыкал внутреннюю пустоту и страх перед взрослой жизнью всеобщим восхищением и признанием.

В тот раз, когда гости ушли, я впервые в жизни громко восстала:

– Зачем ты надо мной смеялся и рассказывал эти дурацкие анекдоты?! Как ты мог?!

Папа, казалось, искренне удивился:

– А что такого плохого я сказал? Я же просто пошутил. Надо быть веселее, дочь, нельзя быть такой обидчивой и так серьезно ко всему относиться.

Я замолчала, давясь словами.

Для открытого бунта у меня пока не хватало сил. Подростковые гормональные бури еще не начались, но из ребенка, который доверчиво «пьет» каждое слово родителя, я уже выросла. И все же открыто, по-честному сказать о своих переживаниях было немыслимо. Тупик…

Внутри была полная эмоциональная каша: одна часть меня хотела обвинять, кричать, даже ударить, другая хотела сочувствия и любви, а третья до ужаса боялась родительского презрения. Конечно, если бы папа извинился, мне сразу стало бы легче, детское горе легко развеять. Но такого не случилось. Голос внутри делал меня же виноватой. Он бубнил: «Папа веселый, его все любят, а ты обидчивая, никому не нужная дура». Мама поддержала отца, пошутила, мол, на сердитых воду возят, и устранилась. Я осталась совсем без поддержки.

В этот момент я почувствовала себя никому не нужной, одинокой, никчемной, нелепой. Именно тогда, вероятно, моя психика сделала вывод, омрачивший впоследствии все мои взрослые отношения с людьми: сокровенное нельзя доверять даже близким.

Достаточно двух-трех повторений обесценивающего коммуникативного поведения родителей – и у ребенка формируется эмоциональная реакция, которая запоминается психикой как единственно возможная. Это могут быть растерянность, неловкость, обида, внутреннее замирание или все сразу. Если они сопровождаются еще и родительским отдалением, наказанием, гневом, игнорированием, ребенок делает подсознательный вывод: если я хочу, чтоб меня любили, если не хочу быть отвергнутым, надо выбирать, про что говорить, а про что нет.

И он, добровольно подавляя свои чувства, отправляет в небытие невысказанную боль, несправедливость, страх, недоверие, закрывая собой, как амбразурой, дорогие ему отношения с родителями.

И вот он становится взрослым. Но как только дело касается судьбоносно важных тем в отношениях, этот взрослый в момент становится маленьким: обижается, молчит, жертвуя своими чувствами, делает вид, что все хорошо. Лишь бы сохранить отношения, лишь бы быть любимым, лишь бы не оказаться отверженным.

Моя знакомая Ирина два года вела один творческий проект в бизнесе своих друзей. Он начинался как дружеская помощь, а потом развернулся в большую деятельность и приличные деньги.

Но вот незадача: вознаграждение как было на уровне приятельского пособия, так и осталось. Вначале это выглядело уместно: Ирина училась и нарабатывала опыт. Но спустя два года это превратилось почти в эксплуатацию. Давно пришла пора обсудить вопрос оплаты с работодателями, но Ирина боялась, что ее сочтут меркантильной и зацикленной на деньгах и не захотят продолжать отношения.

А поскольку ей нравилась эта деятельность, да и деньги шли от пассивного дохода, она предпочитала молчать, накапливая в душе глухое раздражение и недовольство.

– Я обожаю этот проект, еще и оплату за это получаю, ну не красота ли? Тем более что в деньгах не нуждаюсь, могу вообще работать бесплатно, – вслух уговаривала Ирина себя.

– Слушай, лучше уж бесплатно, как-то честнее будет, – шутила я.

Но какие тут шутки, если уныние и неприятное чувство, что тобой просто пользуются, стали съедать удовольствие от радующей прежде деятельности. Результат есть, а счастья нет.

– Почему ты молчишь? Чего на самом деле боишься? – спросила я.

– Что меня пошлют, что я окажусь «нехорошей девочкой», что почувствую свою никчемность и мной пренебрегут.

Думаю, такая «детская боль» знакома почти каждому. Ребенку вменяется быть послушным и хорошим; каким его хотят видеть, а не таким, какой он есть. И ребенок неосознанно принимает эти правила, подстраиваясь и скрывая от значимых взрослых качества или свойства характера, которые они не хотят в нем по разным причинам принимать. Именно поэтому нам во взрослом возрасте сложно начинать разговоры на личные или интимные темы, связанные с достоинством, ценностью себя, глубокими чувствами, страхами, сексом, деньгами, повышениями по карьерной лестнице… Каждый из вас может написать свой список, но, думаю, во многом мы совпадем.

Чтобы составить разговор, моей знакомой пришлось написать текст, репетировать его несколько раз, чуть ли не наизусть выучить фразы, и все равно она ужасно волновалась и тревожилась.

– Почему я так дергаюсь? Я же взрослый человек, что за ерунда? – спрашивала она и меня, и себя.

– Потому что ты своими словами будешь менять сложившиеся отношения и созданный образ себя, а это волнительно.

Это и правда страшно. А вдруг станет ясно, что к нам относятся совсем не так, как мы думали? Вдруг нас на самом деле не любят? И маленький ребенок внутри взрослого сжимается от предполагаемого отвержения.