Предисловие

Не каждому художнику под силу сделать себе имя и карьеру в трёх странах. Начать всё сначала в сорок лет – и повторить свой успех.

Давиду Бурлюку это удалось.

Россия, Япония, Америка, Украина. В этих странах его помнят и любят. Украина – родина Бурлюка; он родился в украинско-польской семье, и сегодня его вспоминают на родине всё чаще.

Фигура Бурлюка невероятно масштабна и интересна, а судьба его кардинально отличается от судеб его ближайших товарищей, друзей и сподвижников по русскому футуризму. Если жизнь Владимира Маяковского можно охарактеризовать как трагедию, то жизнь Давида Бурлюка, безусловно, в определённой мере драма, но драма со счастливым концом. Это драма человека, который был вынужден выбирать между признанием и славой, к которым он всячески стремился, – с одной стороны, и чисто физическим выживанием, самосохранением, определённым материальным благополучием и возможностью заниматься творчеством так, как он этого хотел, – с другой. Со всей очевидностью этот выбор встал перед ним в 1918 году, во время Гражданской войны, и он выбрал тогда самосохранение и свободу творчества. Оказавшись в 1920 году в Японии, он не вернулся обратно в Россию, как поступили его друзья и соратники, а уехал ещё дальше, в США, где начал жизнь фактически с чистого листа. Его российская слава и заслуги там ровным счётом ничего не значили.

В 1929 году Давид Бурлюк завершил свои «Фрагменты из воспоминаний футуриста», которые надеялся опубликовать в СССР. Этого не произошло, они были опубликованы в России лишь в 1994 году. В этих воспоминаниях есть множество фрагментов, характеризующих личность самого автора, но этот кажется определяющим:

«Если другие футуристы, особенно второй призыв, после революции и получили признание, то я лично, волею судеб попавший на другие материки нашей планеты, продолжая всежильно работать на пользу страны рабочих и крестьян, моей великой революционной родины, никакого признания у себя на родине так и не видал, а унёс в ушах своих нахальный смех генералов и толстосумов. При таких обстоятельствах нельзя человека обвинять в некоторой нервности. Мне 22 июля 1929 года исполнилось 47 лет. В каждом существе обитают различные инстинкты. Инстинкты продолжения рода, самосохранения чисто физического. Но я, подобно другим моим товарищам по влечению к искусству, всю жизнь, с ранних лет обуреваем был припадками инстинкта эстетического самосохранения. В некоторых творческих особях он проявляется необычайно бурно, вспомним Тёрнера с его тремя тысячами картин и девятнадцатью тысячами рисунков».

Вот этот «инстинкт эстетического самосохранения» был, пожалуй, главным в характере Давида Бурлюка, и все его поступки были так или иначе продиктованы этим инстинктом. «Инстинкт эстетического самосохранения» сослужил ему добрую службу, ведь мы помним и говорим о нём и сейчас. Хотя долгое время казалось, что эмиграция поставила крест на его карьере.

Судьба его друзей и соратников в конце 1910-х и начале 1920-х годов складывалась удачно. Тогда «левое» искусство заняло на непродолжительное время главенствующие позиции в только что родившейся стране. Однако время это быстро закончилось, и каждый из его ближайших друзей пошёл своей дорогой. Дальнейшая судьба Владимира Маяковского всем известна; жизнь Велимира Хлебникова оборвалась в том же возрасте, что и жизнь Маяковского, в 36 лет; Алексей Кручёных долгие годы прозябал в нищете, печатая свои книги мизерными тиражами за собственный счёт. Василий Каменский последние тринадцать лет жизни был почти полностью парализован и ушёл в своём творчестве совсем далеко от того, что писал в начале века. Были и гораздо более трагические судьбы. Один из «гилейцев», друг Бурлюка Бенедикт Лившиц, был в 1938 году расстрелян по бредовому обвинению в руководстве контрреволюционной группой ленинградских писателей, причём часть обвинения базировалась на придирках к его книге «Полутораглазый стрелец» – фактически поэме о футуризме и о Бурлюках. Другой друг Бурлюка, Сергей Спасский, был арестован в 1951 году и приговорён к десяти годам лагерей. Ряд владивостокских друзей и соратников Бурлюка были расстреляны по вымышленным обвинениям в шпионской деятельности по заданию японской разведки – Сергей Третьяков, Венедикт Март; Владимир Силлов расстрелян ещё в 1930 году по обвинению в шпионаже и контрреволюционной пропаганде… К счастью, со смертью Сталина этот ад закончился.

Давид Бурлюк находился вне всего этого и мог продолжать работать так, как он хотел, не опасаясь за свою жизнь и свободу. Он мог работать в любом стиле – футуризма, экспрессионизма – ему никто ничего не диктовал. Мог называть себя «радиофутуристом», «американским Ван-Гогом», примитивистом – в СССР такое было немыслимо. Однако обратной стороной этого стало почти полное замалчивание его имени на родине. В Советском Союзе не было опубликовано ни одного его стихотворения, а картины его хранились исключительно в музейных запасниках. В борьбе за признание на родине Бурлюк провёл много лет – но тщетно. Разочарование его таким положением постепенно нарастало – ведь в Америке и Европе, начиная с 1940-х, его имя звучало всё громче, и картины пользовались большим спросом. Вместе с этим менялась и риторика – от полностью просоветской в период 1920—1940-х она становилась всё более и более критической по отношению к культурной политике советских властей. Именно культурной – во всём остальном он советский курс поддерживал. Но всё, чего он смог добиться – двух приглашений в Советский Союз и редких упоминаний в печати в связи с дружбой с Маяковским.

Сильнейшее стремление Бурлюка к признанию имело и другую сторону. Оно проявлялось зачастую в неумеренном бахвальстве, безудержной саморекламе, а главное – в конформизме по отношению к советской власти, той самой власти, которая убила двух его братьев, Владимира и Николая. И если обстоятельства гибели Владимира до сих пор остаются загадкой – скорее всего, он погиб в 1919-м, во время Гражданской войны, воюя в Вооружённых силах Юга России, то о том, что Николая ни за что расстреляли большевики, Давид знал совершенно точно. И – никогда не упоминал этого публично, никогда не ставил в упрёк советской власти, чьей благосклонности он так долго и безуспешно добивался. Собственные безопасность и свободу творчества он ценил выше сопряжённой с риском справедливости. Безграничная любовь к искусству и желание остаться в его истории перевесили всё.

Для того чтобы реализовать «инстинкт эстетического самосохранения», нужны были три составляющие. Нужно было жить долго, работать много и, конечно, громко заявлять о себе. Всё это у Давида Бурлюка было. Кроме того, ему был присущ ряд удивительных привычек, «пунктиков», которые он постоянно подчёркивал. Например, он постоянно подсчитывал, сколько лет он прожил, сколько дней, сколько минут, сколько ударов совершило его сердце. Основным ориентиром в этом был для него Лев Толстой. А ещё – соревновался с наиболее плодовитыми художниками в количестве написанных картин, чаще всего упоминая в этой связи англичанина Уильяма Тёрнера. Сам Бурлюк утверждал, что написал за свою жизнь около двадцати тысяч работ. Вот фрагмент одного из его многочисленных писем в Тамбов, коллекционеру Николаю Никифорову, которого Бурлюк называл своим «духовным сыном»:

«Осталось двадцать дней жить, и я уже переживу Гёте и Виктора Гюго – 83. Льва Николаевича Толстого пережил в прошлом году. Дега – 84. Репин и Клод Моне – 86. Но эта цель уже даже плохо зримая, и нет особой веры, что хватит сил дотянуть до тех лет. В литературе русской только ваш, тамбовец, помещик Жемчужников, но он художником не был».

А вот – ещё один фрагмент из письма Никифорову:

«Поэт Сингер говорит, что я написал за свою жизнь 17 тысяч картин. Я ведь работаю всё время. За 50 лет – 2,5 биллиона ударов сердца, за 75 лет – 3 миллиарда 750 миллионов. Мы все биллионеры».

Что же позволило выходцу из провинциальной семьи ворваться в самую гущу тогдашнего российского искусства, стать одним из лидеров авангарда? Причём не только русского, но и мирового? Ведь участие в группе «Синий всадник» позволило ему войти в историю мирового искусства, именно благодаря этому на него уже в Америке обратила внимание Кэтрин Дрейер, знаменитая художница и коллекционер, вместе с Мэн Реем и Марселем Дюшаном организовавшая легендарное художественное объединение «Анонимное общество». Какими же уникальными качествами, позволившими ему занять своё место в искусстве и в истории, обладал Давид Бурлюк?

Первое – это эрудиция и интеллект. Вот что писал об этом Василий Каменский:

«Давид Бурлюк был старшим в нашем братском будетлянстве. Он значительно больше нас знал жизнь искусства, полнее насыщен был теоретическими познаниями и являлся нашим учителем».

А вот – знаменитые слова Владимира Маяковского:

«Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг мой и действительный учитель, Давид сделал меня поэтом, читал мне французов и немцев, всовывал книги, выдавал мне ежедневно 50 копеек, чтобы писать, не голодая».

Лиля Брик в своих воспоминаниях о Маяковском писала о Бурлюке:

«До знакомства с Бурлюком Маяковский был малообразован в искусстве».

Эрудицию Бурлюка отмечали практически все. Его американский друг, Рафаэль Сойер, признанный классик американской живописи (его работы можно увидеть во многих крупных музеях Америки), говорил о том, что Давид Бурлюк был одним из наиболее эрудированных людей, которых он встречал в своей жизни. Эрудиция и интеллект позволили ему стать рупором русского футуризма. Его выступления собирали полные залы. Он называл себя не только художником и поэтом, но и оратором, и, когда не продавались картины, зарабатывал себе на жизнь публичными выступлениями. На любую тему. Он мог рассказывать о Пушкине, мог о современной поэзии. О культуре старой или новой жизни. Емельяне Пугачёве и достижениях современной техники. Он постоянно читал стихи наизусть, принадлежа к той счастливой категории людей, которые легко запоминают стихи и держат их в памяти годами.

Второе качество Бурлюка – чутьё на всё новое вкупе с хорошим вкусом. Безусловно, на это повлияло обучение в Мюнхене и Париже. Плюс бесконечное самообразование. Как иначе человек, родившийся в Харьковской губернии, стал вдруг настолько осведомлённым в новых течениях в искусстве, что мог читать об этом лекции и пропагандировать его среди друзей и широкой публики? Мюнхен и Париж – два главных для русского искусства европейских города, два города, в которых художники зачастую находили себя. Он учился и там, и там. В Мюнхене он учился у Вилли Дитца, у Антона Ашбе, в Париже – у Кормона. Бурлюк с гордостью писал, что учился рисовать на том же мольберте, на котором перед ним рисовал Матисс. И, несмотря на то, что в Мюнхене и Париже в общей сложности он провёл около года, он успел увидеть, ухватить новое. А затем – знакомство с коллекциями Морозова и Щукина, которые покупали работы того же Матисса, Пикассо и прочих.

Третье – умение безошибочно находить таланты, дружить с ними, знакомить друг с другом совершенно разных, но талантливых людей и объединять их. Это то, чего у Бурлюка не отнять. Он называл «квадригой» себя, Каменского, Маяковского и Хлебникова. А ведь были в его кругу ещё и такие антиподы, как Алексей Кручёных и Бенедикт Лившиц… Он смог сплотить их всех, сгладить все противоречия, и кубофутуристическая группа «Гилея», его прекрасное детище, стала одной из главных групп русского авангарда. Бурлюк обладал сумасшедшим отцовским инстинктом, о чём упоминали все. Мария Синякова подчёркивала, что этот инстинкт позволял ему не завидовать, а искренне радоваться успехам своих друзей. Более того – помогать им находить себя, совершать творческие открытия. Именно Бурлюк дал важнейший толчок Маяковскому, своему товарищу по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества. Услышав фрагмент стихотворения Маяковского, которое тот выдал за стихотворение своего друга, Бурлюк сказал: «Какой же это друг? Это вы. Вы же гениальный поэт. Вы должны теперь писать стихи». И со следующего дня представлял Маяковского всем: «Это мой друг Владимир Маяковский, гениальный поэт».

Именно Бурлюк подсказал Алексею Кручёных его знаменитый «Дыр бул щыл», сказав ему: «А давайте вы напишете стихотворение из полностью придуманных слов?»

Давид Бурлюк годами опекал и оберегал Велимира Хлебникова. Месяцами тот жил у Бурлюков и в Петербурге, и в Чернянке, и в подмосковном Михалёве; именно Бурлюк был инициатором первых публикаций стихотворений Хлебникова, именно он издал первый том «Творений» Хлебникова.

Уже в Америке Давид Бурлюк создал группу художников «Хэмптон Бейз». Там вокруг него объединились Рафаэль и Мозес Сойеры, Николай Цицковский, Джордж Констант, Мильтон Эвери, Аршил Горки, Джон Грэм, которые известны сейчас как американские классики. Многие из них специально купили дома на Лонг-Айленде, чтобы жить поближе к Бурлюку.

Четвёртое качество – невероятная удачливость. Ему в нужный момент попадались нужные люди. Очень показателен в этом плане пример с Гербертом Пикоком. Кто такой Герберт Пикок? В детские годы Бурлюк учился один год в гимназии в Твери, и родители сняли для него комнату в доме, в котором жил мальчик Герберт Пикок, чей отец был английским консулом в Батуми, а мать – родственницей Бакунина (Бурлюк очень любил подчёркивать своё знакомство с известными, именитыми людьми). И вот, представьте себе, в 1898/99-м они учились с Пикоком в одной гимназии в Твери, вместе жили в одном доме, а спустя двадцать два года Бурлюк встречает его во Владивостоке. И Пикок помогает Бурлюку уехать с семьёй в Японию. Более того, вскоре они вместе поднимутся на вершину Фудзи… Такие мелкие приятные случайности, удачи сопровождали Бурлюка всю жизнь.

Пятая черта – невероятные трудолюбие и плодовитость. Когда в 1900 году его отец стал управлявшим имением «Золотая Балка» Святополк-Мирского в Херсонской губернии, недалеко от Одессы, Давиду Бурлюку было восемнадцать лет. Всё лето он работал от рассвета до заката, написал 300 этюдов и привёз их в Одесское художественное училище. Преподаватели отругали его и сказали, что это не творчество, а какое-то фабричное производство. И вот этим «фабричным производством» Бурлюк занимался всю жизнь. Эта сумасшедшая плодовитость и была одним из способов бросить своё семя, реализовать тот инстинкт эстетического самосохранения, который двигал им всю жизнь. Он работал по шесть, восемь, десять часов в день. Именно трудолюбие помогло Бурлюку в Америке, где он вынужден был в сорок лет начать всё сначала и почти двадцать лет бороться за признание. Лишь к шестидесяти годам к нему вновь пришёл успех.

Всё было не напрасно. Жизненный путь Давида Бурлюка завершился официальным признанием его заслуг. 24 мая 1967 года – увы, уже после смерти, – ему было присвоено почётное звание члена Американской академии искусств и литературы. Работы Давида Бурлюка находятся в коллекциях крупнейших российских, украинских, европейских и американских музеев, среди которых Государственная Третьяковская галерея и Государственный Русский музей, Национальный художественный музей Украины, Музей Гуггенхайма, Нью-Йоркский музей современного искусства, Музей Уитни и десятки других. И, конечно же, в тысячах частных собраний по всему миру. Именем Бурлюка названы улицы в украинских городах, мемориальные доски ему установлены в Казани и Одессе, и вот уже тридцать лет русским поэтам, продолжающим традиции футуризма, и исследователям, изучающим русский авангард, Академией Зауми вручается премия – Международная отметина имени «отца русского футуризма» Давида Бурлюка.

* * *

Писать о Давиде Бурлюке просто и одновременно сложно.

Просто – потому, что, спасаясь от забвения, сам он многократно описывал детали своей биографии. Стремление описывать свои достижения не стало манией, но было близко к этому. Он не только записывал сам свою родословную, описывал годы учёбы, выставки, в которых участвовал, своих многочисленных знакомых, но и настойчиво просил всё это делать свою жену, Марию Никифоровну, сестру Людмилу и сыновей (оба сына не покладая рук переводили на английский письма, статьи и стихотворения Бурлюка, а рукопись Никифора стала основой первой части книги Кэтрин Дрейер, первой большой биографии Бурлюка). 37 лет, с 1930-го по 1967-й, Бурлюки выпускали в Америке журнал «Color and Rhyme» («Цвет и рифма»), который стал бесконечной одой самим себе. Журнал не был предназначен для продажи – они дарили его друзьям, коллегам, коллекционерам, рассылали в десятки музеев и библиотек по всему миру.

Изучая архивные документы, рукописи, письма Давида Давидовича, порой создаётся впечатление, что он делал автобиографические наброски чуть ли не каждую свободную минуту. В этом есть, безусловно, множество плюсов и один большой минус. Заключается он в том, что во многих таких описаниях Бурлюком, сознательно или несознательно, совершены ошибки. В отделении правды от вымысла и состоит главная трудность биографа. Нет, безусловно, легко определить преувеличения, когда, например, он называет сам себя профессором и пишет о том, что знал в совершенстве древние языки (греческий и латынь) и французский с немецким (аттестат из Одесского художественного училища говорит об обратном). Это преувеличения очевидные. Немного сложнее, но тоже вполне возможно разобраться с датами, которые «отец российского футуризма» часто путал. А вот что действительно сложно, так это определить правдивость фактов, изложенных в письмах, которые касаются, например, его отношений с друзьями и знакомыми. Красноречивый пример этому – краткая история отношений Бурлюка и Есенина, или, например, его отношения с Николаем Рерихом. Он мог бросать Толстого с «парохода современности», а после писать о нём восторженную поэму. Но этим Бурлюк и интересен. Он ярок, шумен, противоречив.

Писать воспоминания он начал в Америке. Оторванность от родины, от друзей, необходимость начинать всё сначала, вновь доказывать своё превосходство, свою исключительность, свой талант не могли не ранить его. Он ведь был не только художником. И не только поэтом. Он был трибуном, лидером, оратором. Организатором и менеджером, в конце концов. И вот вся его аудитория осталась за океаном. Пусть эта аудитория не всегда принимала его благосклонно, не всегда понимала, часто откровенно смеялась, но не замечать масштаба личности Бурлюка и его несомненные дарования она не могла. Его имя стало нарицательным, оно олицетворяло новое – часто скандальное – в искусстве того времени. Его знали, кажется, все.

И вдруг всё изменилось. В Америке, в которую он так хотел попасть, он был на первых порах обычным художником, одним из многочисленных искателей счастья в стране, куда все приезжают именно за этим. Бурлюк хотел рассказать американской публике о себе и одновременно добиться того, чтобы его не забыли на родине. Поэтому многочисленные биографии, сборники, журналы «Color and Rhyme» – это тот самый «нерукотворный памятник», та бесконечная сага о самом себе, которая и была призвана решить обе эти задачи. И даже больше – доказать самому себе и своим близким, что он чего-то стоил.

Читая письма и записи Бурлюка, испытываешь огромное удовольствие от погружения в среду, в которой он существовал. Дружелюбный и общительный, Бурлюк знал, казалось бы, всех и вся. Благодаря его воспоминаниям не только воссоздаёшь для себя эпоху, но узнаёшь много нового обо всем известных людях. Маяковский, Каменский, Ларионов, Хлебников, Кручёных, Репин, Серов, Горький, Есенин, Евреинов, Сологуб, Рерих, Судейкин, Филонов, Ильф с Петровым… Обо всех он написал, и в его записях друзья, знакомые и коллеги часто открываются с новой, неизвестной, неожиданной стороны.

* * *

Свою так и оставшуюся неопубликованной книгу об отце младший сын Бурлюка Никифор назвал «Первый хиппи». Это очень точное название. Футуристы, даже дожившие до преклонных лет, так и остались вечными юношами, прекрасными, вдохновенными энтузиастами. Интеллектуал Бурлюк, серьёзный «папа» Бурлюк до последних дней оставался живым и даже забавным. Возможно, футуризм – это некая прививка вечной молодости. Безусловно, далеко не все элементы философии хиппи применимы к Бурлюку, но внутреннее стремление к свободе, аполитичность и даже лозунг «Make love, not war» – вполне. По крайней мере вторая его часть. Давид Бурлюк был убеждённым пацифистом, а после сорока лет стал даже вегетарианцем.

Давид Бурлюк прожил долгую и счастливую жизнь. А началось всё в глухой провинции, на хуторе Семиротовщина, в Харьковской губернии жарким летом 1882 года.

Загрузка...