Дай мне! [Авторский сборник]

Шнур

Я хотела взять интервью у кого–нибудь из уральских музыкантов. Варианта было три: Буба из «Смысловых галлюцинаций», Шахрин из «Чайф» и певец Новиков.

Буба нравится моей подруге Насське. Давно. Она ещё школьницей брала у него интервью, смотрела влажными голубыми глазами. Потом он написал песню со словами «…и даже если я когда–нибудь зазнаюсь, мне будут нравиться твои глаза. Небо без дна… Бездна». Можно было бы спросить Бубу; про кого песня И вдруг бы он ответил, что песня — про молодую журналистку, которая давным–давно интервью брала. Или взять с собой Насську. «Чайф» тоже ничего. Всю мою сознательную жизнь у нас на теплопункте было крупно выведено «ЧАИ Ф». Я была маленькая и не знала, что это. Потом кто–то такой же маленький объяснил это обозначает «Чай французский». Почему французский — непонятно. Но логично. Шахрин — кудрявый с седым завитком. Вечно молодой, хоть и дядька. Редкий опен эйр в Екатеринбурге обходится без «Чайфа». И мы с друзьями всегда ходили, мялись в толпе и прыгали под «Бутылка кефира, полбатона! А я сегодня дома — один!».

С Шахриным можно было бы поговорить про студенческую жизнь. Вот почему–то мне кажется, он много бы рассказал.

Новиков поет блатные песни. «Уличная красотка» и «Красивогла–а–азая». Ростом под два метра. Я его видела однажды в аэропорту, такого большого, длинного, в пальто и ботинках с длинными носами. Лицо потёртое, но с налётом денег. Потом мы снимались в одной передаче, про мат. Меня почему–то всегда приглашают в передачи, связанные со словами «блядь» и «на хуй» и их местом в русском языке. Почему бы не поговорить со мной, доггустим, о любви

Новикова в передаче все подкалывали и старались принизить Трахтенберг, Гаспарян. Новиков нервничал, но отвечал без истерики. Когда выходили из студии, наметился конфликт. Гаспарян кричал, что Новиков ударил его по почкам каким–то особенным зэковским приёмом, от которого, кто знает, вдруг он, Гаспарян, скончается. Очень может быть. Гаспарян обзывался на Новикова «козлом», а девочки–администраторы бегали за юристом первого канала. Потом они разговаривали в гримерной.

— Всё, Новикову на ОРТ путь заказан.

— Но они же оба виноваты. Поровну.

— Но Новиков–то судимый!

Это была еще одна интересная для меня деталь. Я как раз влюбилась в мальчика, который при третьей встрече показал мне звёзды на коленях. Поэтому тема тюрьмы для меня, молодой и трепетной положительной девушки, была остра и безумно волнующа.

— Хочу Новикова, — сказала я редактору. И села придумывать вопросы.

Редактор позвонил через неделю.

— Новиков не согласен. Говорит, ты безнравственная.

— Н–да… — озадачилась я.

— Зато хочет Шнуров! Прилетай в Питер. Он как раз тут будет несколько дней, а потом надолго уезжает в Америку.

Шнуров — популярный музыкант и певец. На концерте может запросто раздеться догола и хлестать водку прямо из бутылки, говорили мне. Я на концертах Шнурова ни разу не была. Зато прослушала все его альбомы по нескольку раз, и множество песен знаю наизусть, как и большинство моих друзей. Подруга Каспер, хрупкая маленькая женщина в очках, научилась даже кричать хриплым шнуровским голосом «Хуй! Хуй! Хуй!» — как в песне «Меня зовут Шнyp». Братик Сёма, здоровенная детина, при первых аккордах «И–и–и вроде бы всё есть… и даже на жо–опе шерсть!» — орёт «Ударь по струнам! Продай талант!» — и включает магнитолу в машине на полную громкость. И подпевает. Ещё он трепетно отслеживает всё шнуровское творчество.

Однажды по нам пробежалась толпа пьяных подростков, и в результате мы с подругой Каспером и другом Денисом оказались в травмопункте. Час был поздний, где–то около полуночи, и в коридоре на скамеечках сидело ещё человек пять какая–то старушка с клещом в ухе и ей подобные инвалиды. С постными лицами. У нас с Каспером лица были бледные и глаза навыкате. Денис валялся на скамейке, и кровища из головы текла мне на джинсы. Эта кровища и заставляла нас нервничать и унимать дрожь в руках. Всё–таки Денис. Дорогой–любимый. Лежит, как труп.

— Никаво не жалко, ни–ка–во… — вдруг протянула Каспер шнуровскую песню из «Бу–мера».

— Ни тебя, ни меня, ни его! — подхватила я, тыкая пальцем в Дениса.

Мы с Каспером заржали. Ржали долго. И пели эту песню.

Старуха–клещ покачала головой

— Девочки, нельзя так!!!

Мы продолжали ржать. Жизнь налаживалась.

Первый раз я встретила Шнурова на церемонии вручения премии «Национальный бестселлер» в 2002 году. Когда мою книжку номинировали на эту премию.

Шнуров сидел в жюри, слегка непричёсанный и в светлой кофте. На шее висел сотик. Шнуров проголосовал за мою книжку, поставил крестик. Мне было безумно приятно. Хотя премию я в итоге не получила. Шнуров состроил сочувственную рожу.

Второй раз мы встретились на следующем «Национальном бестселлере». В промежутках пересекались в передачах, посвященных мату. Шнуров — мат в песнях, Денежкина — в книжке. Куда мы катимся, и все такое.

Шнуров был в рубашке навыпуск и с пузом. Сказал мне «Привет!», поцеловал в счёку и потряс ручку, как старой знакомой. После церемонии все пошли жрать. Мы стояли за столиком. Шнуров, я и какие–то дядьки. Шнуров так и сказал

— Сбегай дяденькам за водкой.

В смысле пойди в бар и принеси стаканы.

— А поебаться не завернуть — предложила я.

— Ты хочешь со мной поебаться — не растерялся находчивый Шнуров.

За водкой пошёл кто–то из дядек.

Затем к нам примкнула поэтесса Беломлинская. Это такая кавказская тётенька, не толстая. Она что–то торжественно говорила и в конце концов мы втроём — я, она и Шнуров — пошли в мужской туалет. Шнуров достал письку и не стесняясь стал ссать. Поэтесса убежала.

После «Бестселлера» меня позвали в рест, на день рождения.

— Пошли с нами, — говорю я Шнурову.

— Поцелуй меня — пойду! — весело предложил Шнуров.

— Значит, не пойдёшь

— Поцелуешь — пойду! Почувствовав в этом какой–то подвох, я

отказалась.

Через неделю мне прислал письмо приятель Вася из Питера. «Тут в газете напечатали фотографию — ты со Шнуровым. Обнимаетесь. Ты с ним встречаешься????»

И вот сейчас я оставила в Екатеринбурге друзей и беременную крысу (которая родила четырнадцать детей, как только я села в самолёт) и полетела в Питер. Из зимы в осень. К Шнуру, к Шнуру.

Встреча со Шнуровым состоялась в пабе. Не помню название. Но я три месяца жила в Лондоне, и атмосфера вокруг была до боли знакомая, как дома.

Поднимаюсь на второй этаж. Шнуров с девушкой. Обедают. Девушка красивая, с белой кожей и белыми волосами. Посмотрела на меня, как собака Баскервилей. Я могу прекрасно её понять. Когда приходят журналисты (в данном случае я) и не дают пожрать спокойно твоему мужику, хочется засунуть им их диктофоны прямо в зад. Или воткнуть в каждый глаз по вилке. А тут просто посмотрела.

Шнуров встаёт, здоровается. Трясёт ручку. Не целует.

Живота у него нет. Точнее, он есть, но не свисает, как раньше. Борода. Тонкие белые ручки. Не руки, а почему–то ручки. Кулак на футболке. Мы отсаживаемся от девушки за другой стол. Я сижу к ней спиной. Шнуров — лицом. Он смотрит мимо меня.

— Вообще–то, — говорю я, — сначала я хотела Новикова. Но он отказался.

— А почему он отказался

— А фиг знает. Он сказал, что я безнравственная девушка, а он колокола льёт.

— Что–что он любит — не расслышал Шнур. Говорят, у уральцев плохая дикция. Ничего не понятно. Это наглая ложь. Мы прекрасно живём и все друг друга понимаем. Но бестолковые столичные жители часто нас не понимают. Приходится париться — говорить внятно. Я откашливаюсь.

— Да не любит, говорю, он, а колокола льет, потому что такой нравственный. Короче, первый вопрос, который я ему хотела задать, тебе задаю про тюрьму. Ты про тюрьму знаешь что–нибудь

— Ну, я там был — в тюрьме — снимался в кино два дня, на зоне строгого режима. Четыре, пардон.

— С полным проникновением

— Ну да, с погружением в атмосферу, ничего так.

— Страшно

— Страшно, дико.

— Двери железные

— Нет. То есть и двери железные, но вообще небо низкое — давит.

— В тюрьме тех, кто с девками занимается оральным сексом, сразу отправляют к голубым, это так — делюсь я своими познаниями.

— Ну, на самом деле… Это называется «дельфин», по–моему. Те, кто лижут, называются «дельфинами», — в свою очередь делится познаниями Шнур.

Я такого ни разу не слышала. Почему дельфины? Дельфины гладкие, блестящие, стрекочут и ныряют. Может, как раз оттого, что ныряют в неизведанные глубины женского организма

— Ну и?

— Я не знаю, как же выпытать–то, лизал или не лизал?

— Ну вот пришлёт тебе девушка письмо «Дорогой, возвращайся скорей, я не могу забыть, как ты меня лизал ТАМ». Письмо прочтут и отправят тебя к дырявым. Может быть такое?

— Слушай, я таких подробностей не знаю. Дело в том, что тюрьма тюрьме рознь. В каждой тюрьме свои законы. Мне кажется, что это будет какой–то частный случай, не общее правило, — напрягается Шнуров.

— И что бы ты стал делать с этим частным случаем?

— Я не знаю. В несознанку, конечно. Что остается делать? В глухую несознанку.

— А вот у Довлатова написано, я не помню точно, ну, примерно «Посреди камеры стояла параша, и я туда не мог поссать при всех. Так выяснилось, что я интеллигент». Так вот, интеллигент ли ты?

Шнура не интересует, интеллигент он или так. Шнур задается более практическим вопросом

— В таком случае, куда же он ссал?

— Видимо, как–то выдавливал, — это я, конечно, хуйню спорола. Непонятно, что значит выдавливал. Шнур тоже не понял.

— В смысле, выдавливал?

— Ему, наверное, стрёмно было.

— Ну, это ж невозможно. А когда тогда он ссал?

— Ну, видимо, обливался там слезами, а когда все заснули, он так тихонько, тихой сапой…

— Я бы, наверное, не стремался.

— Значит, не интеллигент, — мне почему–то важно выяснить этот вопрос. Хотя, признаться, я сама не твердо знаю, что такое интеллигент. Но понимаю, как на этот вопрос ответил бы певец Новиков. Он бы сказал, что в интеллигенте важна чистая душа и колокола, а не куда ссать.

— А что ты понимаешь под словом «интеллигент»?

— Интеллигент — это человек, зарабатывающий умственным трудом на жизнь. Всё. Если ты головой зарабатываешь — ты интеллигент, а все эти нравственные категории, по–моему, чушь собачья.

— А с верой в Бога как у тебя?

— Сложно, как у всех.

— Крещеный?

— Ну, конечно.

— Насильно бабушкой или сам?

— Ну, не знаю, раньше всех крестили.

— Когда это?

— В Советском Союзе. Раньше нравственность была выше как только маленький рождается — сразу в церковь, вперед.

— И что? Веришь?

— Ну, видишь, с трудом. Когда–то верю, когда–то не верю, в разные моменты по–разному. Когда–то склоняюсь к буддизму, когда–то мне кажется, что все это призрачно, иногда кажется, что все настоящее — это нижний мир, корни мира. Когда–то мне кажется, что вообще ничего нет, что все мы просто маленькие зомби, которые снимают свой фильм.

— С какой периодичностью тебе это все кажется?

— Да если б я знал. Я же не компьютер, который работает по схемам.

— Ну, например, раз в несколько месяцев склоняешься к буддизму…

— Нет. Я месяцами не живу, я гораздо быстрее меняюсь. Месяцами, годами — это не про меня.

— Как–то идем с подругой по улице (мы некрещеные обе) несколько лет назад, и она говорит «Бога нет, потому что его никто не видит, а Ковш (Медведицу) все видят, значит, он есть». С тех пор у нее, как только что–то случается «Это Ковш». Или «Ковш так не хочет». У тебя нет такого чего–нибудь, языческого?

— Дело в том, что, когда говорят «Бога нет», сразу хочется спросить «Koгo–кого? Кого вы имели в виду? Кого же нет?» Определяя Бога, ты определяешь его существование. У меня папа некрещеный, а может, и крещеный уже, не знаю.

— Многие там ничего не соблюдают…

— Я постился раньше, были времена.

— Яйца, молоко, мясо не есть, да

— Да–да, рыбный день, четверг ждешь. Нормально, во время поста, в четверг, можешь совершенно спокойно рыбу хрумсать. Если не страстная неделя.

Ковш нам с Волковой позволяет есть всё. И иногда зря. Потому что Волкова иногда не прочь поститься — в смысле сидеть на диете. Пирожков с мясом не есть, майонез на бутерброды не намазывать — и быть стройной, как жердинка. С разлетающимися белыми волосами и проколотым пупком. Мечта, а не женщина.

Но я бы так не смогла. Есть только кашки и морковку. И трахаться нельзя к тому же.

— А женатый ты был, нет?

— Конечно.

— А венчался?

— Конечно.

— И сколько раз?

— Ну, пока один. Я попробовал, сначала же надо на себе все попробовать.

— А это когда было?

— Мне было двадцать лет.

— В двадцать лет женился! Чего так рано

— Ну, чтобы в старости не повторять подобные глупости.

— А венчаться ты сам придумал?

— Это теща настояла.

— Чтобы не убежал?

— Я не знаю. Как видишь, убежал.

— То есть, венчание не помогло?

— Не помогло.

— Ну, это же считается на всю жизнь…

— Есть же обряд развенчания.

— Ты прошел обряд развенчания?

— Без меня его прошли, так что там все в порядке. Есть венчание, есть развенчание…

— А смысл тогда в венчании? То же самое, что законный брак.

— Ну, ритуал, некий ритуал. Все браки заключаются на небесах, правильно?

— И разводы тоже, да?

— И разводы тоже на небесах. Вообще все на небесах.

— Свадьбу–то помнишь?

— Ну, конечно.

— И какая свадьба была? Столы такие здоровые?

— Да, столы здоровые… У нас недавно у саксофониста была свадьба. Так вот, она была веселее, чем моя. Но ему тоже было невесело.

— Почему же?

— Ну, какой же человек в сознательном рассудке будет вступать в брак таким образом?

— Каким, с женитьбой?

— Ну, да. Женитьба, свадьба, родственники, подарочки…

— Одна моя подруга утверждает, что каждая девушка мечтает надеть свадебное платье…

— Можно купить ей свадебное платье на дискотеку, — говорит Шнур.

Я со Шнуром согласна, что свадьба — большое нельзя. Гостей зови, никого не забудь, а то потом хая не оберешься. Все пьянствуют, жрут, орут «горько», только ложку сельди под шубой в рот засунула — сразу целоваться надо, майонезными губами. И всё это — в какой–нибудь столовой, украшенной плакатами типа «Кто не будет веселиться, не дадим опохмелиться» или «Счастья семье Бу–дянниковых». Объезд наиболее идиотских достопримечательностей твоего города, платье в грязи, идиотские ленточки на машинах натянуты… Лучше в платье на дискотеке, правильно, или еще — на лошадках. На Блэки.

— А объезд достопримечательностей был?

— Ну, конечно. Всё, все как у людей, фотографии у Петра Первого…

— А второй–то раз не собираешься жениться?

— Не–не–не.

— Почему?

— Это как наркотики кто не пробовал — стоит попробовать, кто торчит — надо бросать.

— А в Ёбурге все девки «Замуж, замуж! Ты меня не любишь, если не возьмешь…»

— Все–таки мы в Петербурге, а не в Екатеринбурге, — важно говорит Шнур. — Тут немного другие законы существования.

Надо же, какие столичные жители все из себя.

— А дети–то есть?

— Двое. Один… ммм… как бы не в браке рожден, — смущается Шнуров.

— А где он рожден?

— Ну, так просто рожден.

— А сколько лет?

— Четыре года, второму одиннадцать лет.

— Ну, взрослые дети. Ты уже отстрелялся и можешь делать что угодно, замена есть.

— Я об этом не думал.

— У тебя хорошие отношения с детьми?

— Да, хорошие.

— Часто видишься?

— Хотелось бы чаще, у меня просто жизнь такая. Как–то вижусь.

— Раз в неделю?

Это я спросила потому, что раз в неделю — такая классика. Мне один мужик в Ёбурге рассказывал, что его папа в детстве раз в неделю по воскресеньям водил в оперетту. Которую мальчик, разумеется, терпеть не мог. Потом они ехали через полгорода, куда–то чуть не на Химмаш, ночевать к папе в общагу этого долбаного Химмаша. В комнате было всего две кровати, причем второй жилец там практически не жил, очень редко жил, и у папы, стало быть, была почти отдельная комната. Но спал мальчик с папой все равно на одной теснючей кровати вдвоем. Нельзя, что ли, было лишнего белья купить, чтобы соседнюю кровать занимать… Да матрац бы на пол купили — делов–то. И вот надо же, мой знакомый ё'бургский, дьяхан с джипешником, за сорок перевалило, все это помнит и даже вот мне рассказал. Помнит еще, что папа мальчика кормил каким–то якобы, очень вкусным салом со шкварками… бееее. Сомнительно, конечно, все в этой истории оперетта, сало, кровать. Недопедофилия, что ли.

Но главное я думаю, что все это сало раз в неделю только называется разом в неделю. А на самом деле гораздо реже, через раз, не говоря уж о том, что папа еще в отпуск и в командировки уезжает, а мальчик на каникулы и на олимпиаду по математике. Так что, боюсь, это раз в неделю — раз 15 в год на самом деле…

— Раз в неделю, бывает почаще, — говорит Шнур.

— Поэтому отношения и хорошие, — киваю я, — приехал и уехал. Временщик.

— И поэтому тоже. Дело в том, что я жил с родителями, и они постоянно были дома. Это жуткая фигня. Родителей должно быть немножко в твоей жизни.

— Они работали?

— Да, работали, но раньше же были все эти КБ, застои, вся фигня, и они дома постоянно сидели. Приходишь из школы — и в пять часов уже дома все.

Ну да, и ни в какие клубы и казино вечером они не ходили. И в рестораны ходить было грех, только буржуи в ресторанах денежки трудовые просаживают. Лучше по бутылочке кефира выжрать.

— Контролируют?

— Не контролируют, дело не в этом. Вообще родителей должно быть не много.

— Ас женой отдельно вы жили от родителей

— Вначале вместе, потом отдельно.

— Ну и как это?

— Ну, кайфно, они срутся постоянно.

— Там никто под дверью не стоял? У моей подруги муж Сережа, они живут с родителями, и, когда они трахаются, любимое мамино занятие — это встать под дверью и тонким голосом позвать «Се–ре–жа!»

Только Волкова, значит, возбудится, штаны с Сережи сдерет и свои трусы подальше забросит — тут как тут мамин голос «Сиро–жаааа!» На одной ноте. С промежутком в три секунды. «Сирожа!» — вдох и снова — «Сирожа!».

— Нет–нет. У меня совершенно вменяемые родители. И они такие интеллигенты, в плохом смысле слова, и очень толерантно относились к нашим отношениям, не вмешивались.

— Ну, кухня–то одна, кто готовил?

— Это было так давно, в такой прошлой жизни, что, кто готовил, не помню уж.

— Обычно же бесит, когда две хозяйки на кухне.

— Это бесит хозяек. У меня в двадцать лет были такие крепкие нервы, что меня ничем было не пробить.

— А у жены?

— У жены нет. Женщина без истерики — это же вообще не женщина, таких не бывает. Если она не выплескивает эту энергию, то тогда она копится, и рано или поздно это кончается каким–то… Ей же хуже в конечном итоге.

Интересно, я истеричка По логике Шнурова, да. Я ведь женщина, у меня между ног ничего не болтается. Значит, должна истериканить. Но на практике не получается как–то. Получается наоборот если мне что–то не нравится, я либо молчу, либо через каждое слово говорю «блять». «Сураев, блять, прибери, блять, у крыс, блять, они, блять, воняют, суки драные». — Это если мне кажется, что Сураев слишком медленно тащится за пылесосом или вовсе убирать у крыс отказывается. «Ты чё, псих», — нежно говорит Сураев.

— Не бесят истерики?

— Приходится мириться, что делать.

— Мужики все–таки лучше, чем бабы, — язвительно говорю я.

— Я бы не сказал. Это просто разные животные.

Шнуров отвечает дурашливо. Прикалывается. А сам периодически смотрит мимо меня и делает знаки бровями, глазами, губами — всем лицом. Ему хочется поскорее отвязаться от меня и пойти к своей белой девушке. Вот тебе и животные.

— Теперь про любовь: изменяешь ли ты женщинам?

— Изменял.

— Почему?

— Ну, не знаю, раньше как–то…

— Какой–то был момент, после которого ты перестал изменять? Большая любовь?

— Ну, может, большая любовь, я не знаю, я живу, как живу.

— По–животному.

— Да нет, не по–животному. Я рефлексирую и, собственно говоря, у меня есть свобода выбора, в отличие от животного.

— То есть все–таки получается, что раньше ты никого не любил, а теперь у тебя большая любовь?

— Наверное, да. Ну и потом я уже старый, опытный.

— Сколько тебе?

— Тридцать один.

— Не такой уж и старпёр.

— Понимаешь, у меня один год за пять. — Как в Афгане, — блатует Шнуров.

— Творческие люди черпают что–то в любовных связях. Новая женщина, новый мужик — образ. У тебя нет такого?

Я все рассказы пишу в состоянии влюблённости в Ляпу, в Валерочку. Не было бы влюблённости, не щекотало бы в животе — и не было бы рассказов. Душа без любви вялая. На ней ничего не растёт.

— Нет. Мне хватает своего внутреннего мирка, в котором можно покопошиться еще прилично.

— Ты когда стал музыкантом?

— Я, музыкантом? Как родился.

— Ну, когда ты стал песни писать, выступать?

— Первую песню написал года в двадцать четыре, а так я обычно музыку писал.

— А до того как стал выступать, что делал?

— Работал. Я очень много где работал. Сторожем в детском саду.

— Истопником был, батареи воровал? Это же модно было?

— Нет, не тянуло совершенно. Работал кузнецом. Был у меня такой период.

— Почему–то есть такая легенда, что среди всяких там художников, скульпторов кузнецы — самые пьющие.

Еще, потом вспомнила, Кузнецов — самая распространенная в мире фамилия. Кузнецовы, Ковалевы, Смиты, Шмидты.

— Не знаю. Кузнецов же много. Наша бригада как–то не особенно. Может быть, когда мы что–то сдавали, то как–то собирались, отмечали. Но чтобы каждый день — тяжело же физически дико. У наковальни жара такая, что у тебя сердце вылетит, если ты с бодуна. Как в бане, да. Еще копии красил малых голландцев, довольно долгий период. Потом работал реставратором. Потом был дизайнером в рекламном агентстве, а потом работал промоушн–директором на радиостанции «Модерн».

— Ага, в то время, когда там Нагиев был?

— Я был там начальником.

— А песни про алкоголиков всяких из того периода или ты их сейчас сочиняешь?

— Сейчас песни стали немножко другие. Из того периода, из этого — не помню уже. На самом деле песни про алкоголиков довольно непростые, если так вдуматься, — нагоняет пафосу Шнур.

— Нет, ну, главный герой такой простой мужик…

— Главный герой он, скорее, далеко не простой мужик. Он просто потерянно–ищущий и находящийся в какой–то пограничной ситуации, его мир его не воспринимает.

— А про завод что тебе навеяло?

Это Шнуровский альбом «Баба–робот». Построен по принципу кино. Как саундтрек к фильму, которого нет. Особенно мне нравится песня про завод. «Если случайно получите зарплату — станете сразу же вы сказочно богаты! Сможете даже купить по пивку! Сейчас покажу дорогу к ларьку!»

— Да ничего не навеяло. У меня был сценарный план, который я придумал, как у меня развиваются события, и песни я писал, заказывая их сам себе. То бишь я был заказчиком и одновременно исполнителем. Так вот и получилось.

— Ну, может, у тебя друзей много, которые на заводе работают?

— Нет. Дело в том, что, когда я работал кузнецом, мы арендовали эту кузню на заводе как раз, и жизнь заводскую я знаю не понаслышке, то есть конкретно с утра проходная… Потом еще УПК проходил на «Красном треугольнике», тоже насмотрелся всего этого. «Красный треугольник» — это, где резиновые сапоги делают, замечательное место — жить там нельзя, он выбрасывает какие–то жутко ядовитые вещи, дикая вонь. А в кузню к нам постоянно приходили рабочие местные — отсыпаться, потому что начальство туда не ходило. Постоянно приходили — у нас тепло, хорошо — и спали.

Самый офигенный случай, который был на этом заводе. На какой–то юбилей нужно было сделать медаль какому–то там начальнику. Есть такой ручной пресс, его крутишь — он опускается, и он довольно немощный. Какой–то старый рабочий, подвыпивший, выжимал этот пресс и ничего не получалось, не продавливалось — не хватало веса. Есть такая штука — мехмолот, механический молот — это, когда три тонны сверху так БУМ — она у нас в кузне стояла. И я говорю «Брось ты ерундой заниматься. Пойди под мехмолот поставь, нажми педаль и всё». Он пошел, поставил эту фигню под мехмолот, нажал. И она, как косточка от апельсина, ему прямо по яйцам всей мощью. Он потом ходил, всем хвастался, какие у него синие яйца.

Почему только косточка от апельсина Я тогда не переспросила, а сейчас звонить уточнять ломает — Шнур в Америке, у него раннее утро. А ко мне сейчас гости придут…

— Медаль–то получилась

— Нет, не получилась.

— Надо было песню про это написать, это же песня.

— Да ну. У меня все песни про это.

— То есть, если бы ты работал сразу музыкантом, то ни хрена бы не было. Было бы что–то лирическое такое, про любовь.

— Наверное. Группа «Корни» была бы. Не жалею нисколько, что так бездарно провел свою жизнь.

Почему Шнурову не нравятся «Корни» Мальчики с губами и с гитарами. Особенно жалостливая у них песня «Вика». «А где–то лондонский дождь до боли до крика поздравляет тебя, И на каждой открытке я с любовью пою С днём рожденья Вика!». Я группу «Корни» люблю как раз за эту песню, точнее за строчку «Просто знай, я буду ждать тебя — поскорее возвращайся назад». Так как я, как Вика, тоже улетала в Лондон, скрепя сердце и оставляя на родине любимого Сураева. Представляла, что это он мне говорит такие красивые слова.

Почему–то модно говорить, что вся наша эстрада — безголосые придурки. Ну и что Они же не в опере поют. А мне нравятся и «Корни», и Орбакайте, и «Фабрика». Едешь в машине, кругом темнота, огни мелькают. Рядом любимый Сураев. А играющая в этот момент песня — любая хорошая, было бы слово «любовь» или любое другое нежное. Организм на него откликается, как сигнализация срабатывает. Нежность добирается до горла. Какая разница при этом, кто и как поёт.

— Ты когда песни пишешь, то пишешь для себя или все–таки для какой–то аудитории? Представляешь, для кого они? Или просто идет вдохновение — написал?

— Да, я понял. На самом деле, есть очень много песен, которые я никому не показываю. Они как раз написаны для себя и в стол, не пришло еще то время, когда их можно демонстрировать.

— А про что?

— Да про все. Какие–то валяются. Мне они нравятся.

— И про любовь есть?

— Да нет, что–то там про жизнь, про смерть.

— Философское?

— Да хрен его знает. Что–то свое, думаю, я рано или поздно издам.

— Перед смертью?

— Да нееет. Перед смертью, я думаю, бу–дет не до того.

— Боишься смерти?

— К счастью, нет. Вот мучиться не хочется. А так, что ее бояться

— А если рак легких — умрешь быстро, и ничего не успеешь, что хотел?

— Если быстро, то это нормально. Главное, чтоб не мучиться.

В романе Тургенева (Андрея) «Месяц аркашон» пугливый герой загадывает желание на падение метеорита — так французе–ры падающую звезду называют, — чтобы умереть незаметно. Типа, блин, во сне. Я еще, когда читала, подумала, что это за хуиня, га–лимый эгоизм. Ну, умер ты во сне, довольный, как жопа, а кто–то ведь найти тебя должен. Трупака твоего. Утром жена просыпается, мужа привычно за член берет, а член холодный. И синий. Фу. Или вот у нас в городе поэт по фамилии Рыжий повесился на поясе от кимоно, так в этот момент дома в другой комнате родители тусовались. Вот им праздничек. Или ты один дома был, так кто–то дверь должен ломать, догадаться вообще как–то, что ты там трупуешь. Тебе в лом в больнице поваляться, пострадать там как–то, — а родственникам приятнее. Пока ты в больнице. Они уже успокоились, к мысли привыкли. Удара не будет. Я так считаю.

— Главное, чтоб вокруг себя никого не мучить.

— Ну да… Но тогда меня точно вообще волновать не будет, издал или не издал я эти песни — пошли вы все в жопу.

— А дети? — захотелось резко сменить

тему.

— Что дети?

— Они на маме висят?

— На мамах. Дети вообще такой продукт, который сам по себе растет, и чем меньше ты вмешиваешься, тем интереснее личность получается. Совершенно глупая установка — я живу ради детей.

— Ну, например, какая–нибудь мамаша, ребенок пятилетний у нее «Вот умру, на кого же я оставлю Васю? Он же пойдет в детский дом».

— У меня столько друзей, я думаю, что в детский дом–то они точно не пойдут. Так, о чем мы говорим, я еще собираюсь пожить.

— У меня есть подруга, и она работает в одной инстанции у нас в городе с девяти до восьми. Каждый день она прётся, час дорога, вся такая сонная, на работе все орут. Всю неделю она так мудачится, а в выходные отсыпается. А я ничего не делаю, захотела то, сё, все дни у меня выходные, катаюсь на лошадке. Но все равно чего–то не хватает, я подруге завидую, она на работе, занята. А она мне завидует. Что в этом случае делать? У кого лучше положение?

— Надо вам обеим мужичков хороших.

— Есть.

— Значит не те, если нечем заниматься.

— Они работают, приходят вечером, а днем–то что делать?

— Любовника завести.

Нехитрый набор идей вечером мужичка, днем любовника. Меня и мужичок неплохо…

— Ладно, ну, что бы ты выбрал ничего не делать, быть свободным или с девяти до девяти?

— Я уже выбрал. Я не хожу на работу, но я занят бесконечно. Если мне становится скучно, пишу альбом.

— Как отчитываешься?

— Так, имитирую работу в офисе — раскладываю пасьянс «косынка».

— Это потому что ты раньше работал кузнецом, сторожем? Наелся работой?

— Просто я не вижу смысла. Мне гораздо интереснее заниматься тем, чем я занимаюсь, и мне экономически невыгодно работать. Все просто. Так прикинуть, если я буду ходить на работу, буду получать меньше денег.

— Ну, да, если я пойду работать, то не смогу никуда ездить с книжкой. В разные страны там…

— Ну вот, значит, не работай. Не работать выгоднее.

— Обычно день у тебя как проходит?

— Ну, просыпаюсь часа в два, кофе, потом на студию иду, если есть студия. Сижу там, чего–то ковыряюсь. Но если я там ковыряюсь, то ковыряюсь допоздна. Потом прихожу домой…

— Во сколько?

— Когда как. Со студии прихожу часов в двенадцать, если, конечно, я не пошел куда–нибудь клубиться. Если я пошел клубиться, то под утро, спать. Проснулся с бодуна — в аэропорт, в самолет, сел, концерт отыграл, ура, и домой.

— Это уже рутина? Наверное, уже не замечаешь, где какой город, где просыпаешься?

— Слава Богу, у меня хватает ума не играть много концертов. Концерта три в месяц — максимум, что я себе позволяю.

— Раньше так же было, три концерта в месяц?

— Вообще в этом году я собирался один концерт в месяц играть, но пока не получается, потому что народ как–то дико хочет. Когда мы были совсем клубной группой, мы играли много. Сейчас бы я так не смог играть.

Не догадалась спросить, что за народ ввиду имеется и чего он хочет народ–публика, который песен хочет, или народ–музыканты, которые гонораров хотят, пока лидер в моде.

— А не скучно каждый раз одни и те же песни петь? Еще же и энергетика нужна.

— Слава Богу, мы одни и те же не поем, как–то все время их меняем. Я тут как–то посчитал, что мной написано около двухсот песен, так что, в принципе, можно выбирать.

— А новый альбом? Концерт после нового альбома?

— Нееет. Вот это дико скучно, когда ты едешь в тур и играешь все эти песни. Мы в туре ни разу не были. Я не понимаю, как можно играть одно и то же двадцать концертов подряд. У нас нет контрактных обязательств ни с кем. Я сам себе продюсер — сел, подумал и сделал, Я все делаю по–другому, вне схемы. А схема очень проста записал альбом — снял клип, показал клип — поехал в тур, тур закончился — снял второй клип с этого же альбома и опять в тур. Прокатал его, потом следующий альбом. И так все живут. Мы показали за этот год ну клипов пять, наверное. В туре ни разу не были.

— А ты деньги не теряешь?

— Зато я сохраняю себя, понимаешь? Всех денег не заработаешь. Мне хватает на жизнь, а стремиться там к большему нет желания.

— А ради поклонников?

— Ради поклонников это глупо. Ради поклонников я снимаю клипы. Совершенно понятно, что в нашем случае это совершенно убыточное предприятие, поскольку мы их не отбиваем турами.

— А что вообще с авторскими правами? Вы получаете процент с продаж дисков?

— Что–то получаем, но это не космические деньги. Что–то получаем.

— На что живет группа? За счет денег, которые приносит продажа дисков?

— Мы даем редкие, но меткие концерты.

— И они позволяют группе финансово существовать?

— Ну, да. Какие–то записи коммерческие, кино. До фига же чего–то там пишется, все музыканты что–то получают. Так что все нормально.

— А музыкальная тусовка? С музыкантами тусуешься, общаешься? Которые такие публичные, по телевизору их показывают?

— В меру сил, все ж люди занятые. Года два назад мне это очень нравилось — весело, нажрался, поорал там чего–то. А сейчас уже как–то неинтересно, собственно. Разговоры уже все переговорены, а пить ради того, чтобы пить… Не особенно вижу в этом смысл. Приятно вот с Земфирой мы пообщались совершенно недавно. Это да. С Троицким тоже. А так… Чего тусоваться–то.

— Вот меня приглашают на всякие писательские фестивали, там мне все говорят про книжки. Каждый своим долгом считает со мной поговорить про книжки. Книжки, книжки, книжки, книжки. Уже голова пухнет от книжек. Меня просто бесят все эти писательские тусовки. А тебя не бесят музыканты?

— Да нет, мы как–то особенно про музыку и не разговариваем, косвенно как–то. И потом, мы же этим живем. Меня разговоры о музыке не напрягают. Мне кажется, что вообще мало музыкантов говорят о музыке в последнее время. Вот Петкун, положим, про футбол говорит. Просто непонятно, почему Петкун говорит про футбол Странно, что Ярцев про музыку не говорит, — неожиданно дико веселится Шнур

— Дай совет моей подруге. Она связалась с мужчиной. Бросить его она не может, сразу говорю. Она хочет быть стюардессой, но пока лечится от всяких несущественных болячек, с которыми в стюардессы не берут. Мужчина получает пять тыс. руб. в месяц. Работает через «не могу» на одной работе и все деньги пропивает. Бедная подруга сидит у окна, пока он там где–то нажирается с друзьями по баням. Подруга страдает — он ее, получается, ниже водки ставит. Что ей делать?

— Нужно ей пойти работать и начать пить виски.

— Она не может пойти работать, потому что все время уходит на лечение. Она с утра по всяким анализам бегает, кровь берут, тыкают там ее всяко…

— Тогда ей нужно начать писать книжки про это.

— Она уже пишет.

— Про тяжелую жизнь одинокой женщины с пьющим мужчиной, которая мечтает стать стюардессой. Я думаю, будет бестселлер.

— Ну, ты бы его оправдал, этого мужика? Его до сих пор родители кормят–поят. Ну, вот у него такая тяга.

— Бог его знает. Это алкоголизм, наверное. Может, его что–то не устраивает в этой схеме. Люди ведь пьют зачем–то, не просто ради того, чтобы пить.

— А ты зачем пьешь?

— Я–то А потому что пьяному легче все это переносить, всю эту жизнь. Как–то проще относишься ко многим вещам.

— А почему не найти внутри себя силы? Это же самый легкий способ — забыться?

— А я не комсомолец, я по легким путям иду. Это комсомольцы выбирают посложнее, а я — нет, я БАМ строить не буду, мне не надо.

— У тебя же никто не страдает от этого или страдает? Что ты так ходишь на вечеринки, в говно падаешь.

— И такое бывало. Бывало, что я «мама» сказать не мог. Самый офигенный случай был с моим приятелем. Мой приятель жил, и сейчас живет, со своей женой. Как–то раз он так нажрался в гавио и своей жене говорит, целуя так нежно «Оставайся у меня сегодня ночевать». Так что когда падает, как мешок — это еще не самое страшное. У каждого свои особенности организма. Есть, конечно, страшно запойные люди, у которых планка падает и все. Но такие зачастую не пьют, потому что знают о таком вот.

— Им же трудно живется, все время ограничивают себя — как бы не выпить лишнего.

— Если бы они пили, им бы жилось еще труднее.

— Но ты же говоришь, что в таком состоянии легче все переносить.

— Это мне. Это не универсальный рецепт. Я видел людей, которым не очень хорошо от этого становится.

— Вот у нас в Екатеринбурге любимое развлечение вечер — значит пиво надо пить.

— Сейчас приняли закон, кстати, что со следующего года не будут продавать пиво в общественных местах. Только в барах или ресторанах, а на улице нельзя будет купить.

— Дорого будет, в ресторанах–то.

— Да, так что в Екатеринбурге жизнь поменяется. Будут в магазинах продавать, но вот этих палаток уже не будет. И пить будет нельзя на улице.

— Так что? Пришел домой, нажрался после работы.

— Дома ж совершенно не то.

— На улице холодно уже.

— Тогда на улице водку пьют. Летом, представляешь, как хорошо — сесть с бутылочкой пива…

— Ну, это единственное развлечение, получается. То есть все развлечения подразумевают пиво. Водка — это, чтобы нажраться, а так они сидят — — пиво пьют.

Разговоры разговорами, а закон–то такой, и впрямь, хотят принять или приняли уже. Только, значит, майское солнышко согреет кустики и учащаяся молодежь потянется на лавочки и на лужайки — из кустов повыскакивают менты и начнут с молодежи бабки драть и пиво отбирать. Говорят, Дума такой закон приняла, потому что пивные магнаты мало про–башляли, чтобы откупиться. Типа дали каждому депутату по червонцу, а они хотели по сто штук, гады. Правда это или нет — про деньги — а люди, которые другим людям на улице пиво пить запрещают, людьми называться не очень право имеют.

— Не знаю. Я, вот, например, отдыхать в компании без бухла не умею. Смысла никакого нет. А так — повод собраться. На природу поехать — это ж все равно с бухлом, ну, ты ж сама понимаешь.

— А как же, например, катание на мотоциклах водных, чтобы не просто так кружком сидеть, а как–то активно?

— Ну и где ты сейчас покатаешься на водных мотоциклах

— А на лошадках где–нибудь?

— На лошадках — это нужно в Репино ехать на машине. Да и потом, не всем нравится кататься на лошадках.

— Ну, я примерно говорю.

— Дело в том, что все примерно, а хочется конкретики.

— Чем тебе не нравится активно отдыхать?

— Активно — это как? Чтобы преодолевать какие–то сложности, чтобы вот с этими огромными рюкзаками или со сноубордом хуярить куда–то?

— А на велосипедах?

— На велосипедах мы катаемся. В этом году лето было плохое, так что мы не особенно катались. А в прошлом… У нас даже целое течение есть, алкобайк называется. Берешь с собой бухло и катаешься. Мне проще всех, он у меня такой здоровый, трёхколёсный, с него не упадешь никогда.

— Мы с подругой как–то нажрались и пошли кататься на коньках. Мы, по–моему, весь снег собрали, подруга ногу подвернула.

— Видишь, нажрались и пошли кататься. А не нажрались бы — так и хрен пошли бы.

Отдых в компании у меня все равно связан с каким–то кутежом. Отдыхать ты можешь один поехал в Пушкин и гуляй себе по парку. Или в Павловск, да, белочек кормить.

— Ездили тут вчера в Павловск, одна несчастная белочка там была на всех…

Началось с того, что Юля проснулась и заявила, что она в такой прекрасный день — синее небо, тёплый ветерок — хочет подышать свежим воздухом. Где–нибудь не в городе. Мы взяли с собой Курицына и его дочь Геру и поехали в Павловск. Ехали долго, и меня укачало. Я вообще ненавижу все эти «мягкие» иномарки. Лучше уж трястись по кочкам.

Курицын был слегка пьян и растрёпан. Когда приехали в парк, он первым делом побежал писать на дерево. Юля купила у бабушки орехов. Для белочек. Там так и было написано орехи для белочек. Стихами. И нарисована жирная белочка с орехом. Почему она такая жирная, мы поняли позже. Потому что она в этом парке одна, ну максимум, их две, а желающих покормить — сотни. За одной белочкой Юля долго гонялась по зарослям, крича «кис–кис!» с орехом на вытянутой руке. Белочка удирала. Юля промочила ботинки и отстала. В парке было тихо, сыро и солнечно. Курицын с дочкой курили траву. Я фотографировала сама себя. Юля дышала свежим воздухом.

Скульптуры в парке были одеты в деревянные чехлы, как будто вокруг было много–много деревянных туалетов. Настоящего же туалета не было ни одного. Хотя указатель присутствовал. Мы шли по стрелке с надписью «туалет», которая игриво петляла по всему парку, посылая нас то туда, то обратно. Мы обошли весь парк, видели печальную лошадку. У ней губа свисала презрительно. Потом к ней в повозку сели папа и мелкая дочка, и лошадка резво побежала. Папа отгадывал кроссворд.

Туалет мы так и не нашли. Пришлось писать в кустах. Крапива обожгла мне зад. Вот тебе и парк.

На обратном пути мы встретили дядьку. Он сидел на напряжённых ногах, с орехом на ладони. Подманивал жирную белочку. Юля увидела её и вновь погналась за ней, чтобы покормить. Белочка сдристнула.

— Вы мест не знаете. Сейчас они активно начнут на зиму припасы делать, у них же инстинкт, так что они будут тут по дорогам бегать. Ну да, они там закормленные.

— А с семьей?

— Какой же это отдых.

— Ну, все равно, не бухаешь. Или бухаешь?

— Конечно, до беспамятства не напиваюсь, так же потерять можно ребенка–то.

— С младенцами ты не возился?

— Возился, почему нет

— Ну и на сколько тебя хватало Или опять же с бухлом, нормально

— Нет, ты что. Это ж такая ответственность. Смысл бухать? Как? Я не знаю, чего про него говорить–то, про бухло? — Шнур, похоже, недоволен. — Проблема на самом деле в том, хочется тебе или не хочется, помогает или мешает. Если ты не мешаешь окружающим, бухай, ради Бога. Мне кажется, проблема утрирована.

— Почему творческие люди в основном пьют или курят, то есть находят для себя какие–то дополнительные стимулы? — не отстаю я.

— Мне кажется, что это не стимулы. Для меня, вот, совершенно наоборот. У меня происходит такая защитная реакция, чтобы совсем с ума не сойти. Когда ты что–то делаешь и понимаешь, что это сильно, то все равно ты переживаешь эти эмоции внутри себя. И когда ты их переживаешь, то это примерно то же самое, как друга похоронить. И, собственно говоря, после этого пьешь…

Ладно, хватит с него. Есть тема пооживленнее алкоголя.

— Ты вообще нормально с журналистами про секс говоришь?

— Да, спокойно, конечно.

— Не в общих чертах, а про свою личную жизнь?

— Не знаю, смотря до какой степени.

— Ну, до какой степени?

— Не знаю. Задавай вопросы.

— Лижешь ли ты своей девушке? Сосет ли она у тебя?

— Сосет и глотает. Можно, конечно, ответить, но я не вижу смысла, потому что и так все понятно.

— Ну, может быть, у тебя какие–то предрассудки

— Ну, говна не ем. Есть предрассудки такие, комплексы.

— А с мужиками?

— Слава Богу, нет, никогда. Женщин люблю.

— Ну а какого–нибудь симпатичного мальчика, похожего на девушку?

— Нет. Мне кажется, это некий суррогат, все равно. Если есть пиво, зачем пить мочу?

— Люди пьют и лечатся.

— Ну, да, я про то же.

— Девушка же тебя не может трахать в зад. А попробовать все надо. Ты так не считаешь?

— Все да не все, знаешь? Если все попробовать, то тогда каждому нужно закончить жизнь самоубийством. Но тогда ты не узнаешь, как умереть своей смертью. Как ты все попробуешь в этой схеме?

— С творческими людьми я тут пообщалась, очень много таких, которые и с мальчиками, и с девочками.

— Значит, я не творческий.

— А денег много зарабатываешь?

— На мой взгляд, до фига.

— Друзья как к этому относятся Они же не все так зарабатывают.

— Кто–то больше, кто–то меньше, но все нормально себя чувствуют.

— У меня подруга очень мало зарабатывает, еще мама, братик, надо всех кормить. И она стремается у меня вообще деньги занимать «В дружбе не должно быть денег». У тебя, вот, как с этим делом?

— Мы, старое поколение, в Советском Союзе еще пожили, и, собственно, завтрак, обед и ужин составлял пакет молока и батон хлеба, так что… Нужны деньги? На.

— А этому человеку не стремно, что он у тебя все время берет деньги?

— У меня не берут все время деньги. Есть люди, которым я даю и прощаю долги. Это нормально, на мой взгляд, потому что каждый в такой ситуации может оказаться.

— Если человек богатеет, то у него сразу куча друзей, родственников появляется, все приезжают, что–то требуют.

— У меня, на самом деле, круг общения увеличился, а круг друзей — нет. Какой был, такой и остался.

— Все настоящие друзья почему–то со школы, со двора, из детства. А нельзя найти настоящего друга, например, в твоем возрасте?

— Ну почему. У меня есть два таких друга, которых я знаю лет пять, наверное.

— Они же не лучшие. Лучший один, все равно.

— Лучший — это субъективно. Просто с ним пережито больше, вот и все.

— Наверное, на тебя девки стали пачками вешаться, после того как ты музыкантом стал?

— Даже не знаю. Знакомиться не представляется никакой сложности, во всяком случае.

— А раньше?

— Раньше тоже не было, но сейчас вообще ничего не нужно делать. Это было давно, года четыре назад, мы баловались с моим другом. Приходили в клуб — у нас была игра кто больше поцелует баб взасос. Причем ты не должен говорить ни слова, просто подходишь и…

— Кто выиграл? Какой счет?

— Не помню, потому что эта игра велась постоянно.

— А по морде не получал?

— Нет, знаешь, ни разу, ни он, ни я.

— И как ты к девкам относишься, к которым можно вот так в клубе подойти?

Если бы ко мне так подвалили, я бы, наверное, пнула по яйцам. Мне только дай повод. Мужчинка сразу скрючивается, и лицо у него становится напряжённое. Смехота.

— Если бы их не было, жизнь была бы скучнее.

— Ну, ты бы, например, женился на такой, стал бы с ней встречаться? Тебе все равно, какая она в этом плане? Что ее можно засосать в клубе?

— Я, конечно, ревнивец. И понятно, что нет. Наверное, нет.

— То есть, с девушкой, которую в первый же вечер поцеловал, ты бы не стал?…

— Девушки — существа настолько пластичные, так быстро меняются, что та, которая вчера целовалась, завтра будет лучшей домохозяйкой. Женщина, как змея, — очень часто меняет шкуру.

— А были у тебя девушки, которые от тебя требовали квартиру, машину, каждый день букет цветов?

— Ну, они же знают, с кем связываются. Нереально, нет. Есть определенный сорт девушек, которые знакомятся с мужчинами ради этого.

— С тобой такие знакомились?

— Может быть, и знакомились, но со мной же все понятно. Со мной весело и удивительно, не более.

— А были девушки, которые знакомились ради того, чтобы прикоснуться к славе Чтобы побыть рядом, попасть на экраны

— Наверное, были. Не знаю.

— Как часто ты влюблялся?

— Так, чтобы до крови? Ну, раз пять, наверное.

— Я так понимаю, после первого раза не женился?

— Ты по поводу женитьбы?

— Ну да. Умереть в один день — так влюбился. Или ты думаешь, что через месяц или через год у меня будет что–то другое?

— Да нет, ты что. Если ты так думаешь, значит, по–настоящему влюбился. Если ты живешь с каким–то бэкграундом, у тебя за спиной еще что–то есть, тогда это хуйня.

— Ну ты же влюблялся первый раз, второй, третий. А на четвертый — блин, что же это такое, с каждым разом все больше и больше, и больше?

— Да нет, все как–то синусоидами. Мне кажется все это идет на спад, мое либидо все–таки остается где–то на студии в большей степени, там оно все живет.

— Тебе важнее талант или любовь? Работа; талант, любовь, деньги?

— Нет такого мужчины, которому любовь была бы важнее работы. Если нет, то тогда он не мужчина.

Не верю!

— Это удел женщины, когда любовь важнее работы?

— Ага.

— Почему? Обидно же женщинам.

— Ну, почему женщины рожают, а не я? Не я придумал эти законы, понимаешь Я просто констатирую факты.

— Женщина получается обиженной.

— Это удел женщин — быть обиженной.

— Очень часто слышу — удел женщины страдать, женщина должна страдать — это нормальная женщина. Украшают страдания женщину?

— Когда как. Степень тоже важна.

— А уверенная в себе женщина все же держит свои чувства внутри?

— Уверенная женщина тоже может страдать. Мы же не знаем, что она по ночам плачет в подушку.

— А если не плачет?

— Если не плачет, то тогда это ужасно. Это вообще кошмар какой–то.

Я вот не плачу. Хотя, вру, плачу. Слёзы текут. Когда смотрю передачу «Жди меня». Это очень жалостливая передача, редкий человек удержится от пары–тройки слезинок. Мы смотрим ее с бабушкой.

— А ты страдаешь? И из–за чего? — мне кажется, такой отменный перец не может страдать.

— Из–за всего. Да и жизнь такая штука, не прогулка в Диснейленде. Без страданий не бывает. Я думаю, любой творческий акт, даже какие–то пустяки, все равно требует какого–то эмоционального напряжения, которое сопряжено с душевными травмами. Даже если в жизни ничего не происходит. Что–то внутри у тебя свербит, я называю .это «метафизической тоской».

— Хуйня какая–то просто.

— Ага.

— Я хочу у тебя спросить. Вот есть такое мнение, что модели все такие тупые.

— Чушь. Модели бывают и не тупые.

— Но в большинстве своем…

— Я, понимаешь, на вес женщин не мерю. Не могу сказать, что там в большинстве своем с ними происходит.

— Например, они могут быть озабочены исключительно своей внешностью. Больше их ничего не волнует. Такие ограниченные.

— Разные встречаются экземпляры. То же самое, как и порядочные менты тоже попадаются.

— Бывает такое?

— А чё же… Люди же. Все бывает.

— К ментам вообще как относишься?

— Сложно. Как и к моделям.

— Тебя били?

— Так, чтобы сильно–сильно, нет.

— А как не сильно? По почкам?

— Ну, да, так, дубиночкой, прикладом по голове.

— А сейчас узнают менты? Или все равно бьют?

— Чаще, конечно, узнают. Сейчас меня бить тяжело.

— Почему?

— Фиг его знает. Я потом катану заяву, начнется судебный процесс. А еще все знают, что у меня юрист заслуженный. И чем это все закончится

— А если не узнают? Обросший дядька, валяется…

— Обычно я не валяюсь, начнем с того. Иду. Документы? На. Все, пока.

— А раньше?

— Раньше же, в те времена, когда мы все в школе учились, была такая фигня, что менты забирали за внешний вид, а если у тебя ирокез, то, значит, ты подонок полный.

— У тебя что, был ирокез?

— У меня был и ирокез, и длинные волосы. В общем, подонок — рваные джинсы, все атрибуты для прямой дороги в пятое отделение.

— Я думаю, с болельщиками футбольными такая же хрень.

— Ты знаешь, сейчас все много проще стало, сейчас они стали гуманнее относиться к болельщикам. На стадионе «Петровский» у них есть договоренность с ментами, что они проносят фальшфеера с собой и всякие их выкрутасы, У них определенный регламент, что столько–то фальшфееррв они с собой проносят и делают с ними все что угодно. Они там даже ведут переговоры с самыми агрессивными болельщиками. Вот так вот.

— Да, у них же там целая система продвинутая.

— А ты собираешься выходить за рубеж со своими песнями?

— Я постоянно за этим рубежом.

— Ты там собираешь большие площадки?

— Ну, тыщи две–три собирается.

— Ну, да, это не только эмигранты.

— Эмигрантов столько не набрать.

— Это где все, в Америке, в Европе?

— Сейчас мы из Германии приехали, и опять в Германию уезжаем. В США потом.

— Немцы фанатеют по «Ленинграду» ?

— В Гамбурге вообще жуткие фанаты.

— Они русский язык знают?

— Нет, конечно. Правда, есть прослойка, которая знает, поскольку там же была ГДР, но их очень мало. А Гамбург же вообще в ФРГ был всегда, посему там этот процент еще ниже, в Берлине довольно высокий.

— То есть эпитеты не перевести, в силу специфики языковой, на иностранные языки. У них просто нет такого богатого запаса…

— Весь мир слушает Бьорк и не обламывается оттого, что не понимает, о чем она воет.

— Ты английский–то знаешь?

— Слава Богу, на таком бытовом уровне.

— А не хочешь выучить в совершенстве немецкий?

— Чтобы Гессе в подлиннике прочитать?

— Или там, например, испанский. Мне говорили «Выучи испанский, чтобы потом поехать отдыхать в Испанию».

— Меня интересует гораздо больше русский язык, нежели в любом случае плохой иностранный.

— Почему плохой?

— Потому что невозможно стать носителем языка. Даже если ты начинаешь его учить, ты все равно не носитель, никогда ты не поймешь его нюансов. Если ты не Бродский, конечно. Я не Бродский.

— Самые интересные книжки, песни, я считаю, они про обычную жизнь Вася, Петя утром идут на завод и т. д., такая бытовая сторона жизни. Но обычно люди этого не понимают. Они хотят жить в коттеджах, быть богатыми, машина и все такое. Они не понимают ценности того, что они обычные, как все. Не понимают, что прелесть в том, что они так обычно живут, что у них там картошка каждый день на обед. Почему Симпсоны популярны? Потому что они такие же придурки, как и все. Простая семья, как три рубля.

— Понимаешь, в обычной жизни тоже есть, наверное, какие–то свои проблемы, своя духовная борьба, которая не так на поверхности лежит. Наверное, у кого–то, накопить побольше денег и купить коттедж — это составляет основную цель жизни, и эту точку зрения тоже надо уважать. Ну, для искусства, конечно, такие люди представляют меньший интерес, чем такие фактурные, но в них тоже что–то можно найти, я уверен.

— А детство какое у тебя было? Примерный был или двоечник, хулиган, курил с первого класса?

— Все синусоидами, когда как. В восьмом классе я практически не посещал школу, хотя шестой закончил без троек.

— Что–то случилось в седьмом?

— Не помню, что случилось. Седьмого класса не помню, как–то не отразился. Как раз в шестом классе, по–моему, я стал заниматься легкой атлетикой, как–то весь ушел в спорт. И в седьмом, восьмом школа была для меня каким–то очень странным местом.

— Ты занимался спортом или по подворотням шлялся, курил, пил?

— Знаешь, у нас была такая компания в школе олимпийского резерва «Буревестник», которая удачно это все совмещала и по подворотням пошляться, и в сборную Ленинграда попасть.

— Детство удалось — пошлялись, попьянствовали в тринадцать–четырнадцать лет…

— Нет, в тринадцать я еще не пил. В четырнадцать, может быть, но это не назовешь пьянством, потому что с бухлом была напряженка жуткая, а коробок анаши стоил три рубля. Тут выбора не было, и нам пришлось курить. И десятый класс я вообще не помню, наверное, он прошел в таком…

— Ты этим гордишься, что было так интересно — курил в десятом классе?

— Мало кого сейчас этим удивишь. Кто сейчас в десятом классе не курит?

— Сейчас, наверное, все курят, но, когда я училась, у нас был такой примерный класс. До одиннадцатого класса ничего не нюхали, не пили. У меня такое детство получилось неконфликтное.

— А мне и подраться приходилось, потому что мне было очень интересно жить. Я способный дико к обучению был, учился в четырёх школах разной направленности, все время переходил из школы в школу. И все время приходилось драться, дрался по жизни.

— Кто выигрывал чаще всего?

— К счастью, я. Иначе вообще в школе не жить. Если б я остался в музыкальной школе, пиликал бы до сих пор на скрипке, может быть, моя жизнь была бы интересней. Но я в этом сомневаюсь, потому что я знаю закулисную борьбу во всех театрах Петербурга. Это жуть, как они там живут. Максимум, кем ты можешь быть, — это первой скрипкой. Все равно сзади трое будут тебя подсиживать и рваться на гастроли по Японии. Это самое главное событие в этом году. Пошлют меня или не пошлют?

— В Японии был?

— Не был.

— Почему?

— Не знаю, до Владивостока мы долетели…

— А в Китае, в Корее?

— Тоже не были. Мне как–то восточные страны не очень нравятся.

— Почему? Они маленькие, красивые.

— Ну, наверное, красивые, но я за свою жизнь столько наездился–налетался, что никуда мне не хочется. Все эти гастроли — такое мелькание городов, что мне уже все похоже друг на друга. И потом, я не испытываю пиетета, эта фраза — «увидеть Париж и умереть» — абсолютно ко мне не относится, мне насрать.

— Лучше в Питере?

— Да, мне б по городу погулять, и чтоб туристов не было. Знаешь, как–то сложно с туризмом, я не путешественник по натуре. Нет такого места, куда бы я хотел. Ну, у меня было такое место, я хотел увидеть Колизей. Увидел, все, больше мне ничего не нужно.

— Рим впечатлил вообще?

— Рим? Кайф, да. Офигенный город.

— Где бы ты хотел жить не в России? В Германии или в Италии, где тепло?

— Куда выгонят. Я не знаю, везде не дома, понимаешь? Эмигранты вообще жалкие люди, поэтому быть жалким не хочется.

— Ну, хотя бы на лето. Дом за границей…

— Зачем? Мне жутко не нравится такая тенденция, если по видеоклипам ее проследить, которые показывают по MTV, — никто не хочет жить в России. Ну, блядь, ни один. Стоит Филипп Киркоров — он, блядь нах, из Голливуда, лондонский дождь какой–то хуярят, потом какой–то Лондон–Париж. Все где–то за границей, все не здесь. Это мечта простого человека — дом за границей, а я не простой.

— Тебе в деревне лучше или в Питере?

— В деревне я не пробовал жить, так чтобы ЖИТЬ. Там же какой–то дикий труд. Ну, это кайфно дня два. Я дико люблю кафешки, понимаешь Я хочу вечером выйти, поесть, испить пивка, встретиться с другом и разойтись. А в деревне без бутылки водки с другом не встретишься.

— Я вот, например, согласна жить в деревне, если там будет ванна, туалет, горячая вода, такое все.

— Я как–то не особенно приучен к комфорту, постольку гастрольная жизнь не способствует развитию этого чувства, когда у тебя дома нет. Я себе купил новую квартиру — попросил сделать ремонт, как в гостинице такой трёхзвёздочной, потому что там я ощущаю себя дома. С пластиковыми дверями, со всей этой хуйней.

— У тебя трудовая книжка есть вообще?

— Не знаю. Надо у директора спросить, наверное, есть.

— Вот перед пенсией задумаешься — обеспеченная старость…

— О пенсии? Ты что, это глупо. В нашей стране иметь трудовую книжку, чтобы получать пенсию? Это взаимоисключающие вещи.

— А накопления на старость, когда ты будешь старый, дряхлый уже?

— Когда я себя почувствую плохо, я этим займусь. Сейчас мне ни к чему.

— А будет поздно?

— Будет поздно, значит, опоздал. Самое главное — нужно научиться терять, когда легко со всем расстаешься, когда нет привязок никаких, и ты один.

— Ты легко теряешь?

— С трудом. Переживаю, когда в жизни происходят какие–то отрывы, разрывы. Я это делаю сознательно.

— Почему сознательно?

— Чтоб не забывать, что все–таки умираем мы все поодиночке, смерть приходит к каждому отдельно, а не в компанию с кем–то, даже не с женой.

— То есть такой любви у тебя быть не может — «любимая, всегда будь со мной». Ты так относишься, что уйдет — все, на хрен.

— Нет, не по хрен. Но все равно, собственно говоря, мы рождены, к счастью или к сожалению, не для того, чтобы встретить свою половину, а для того, чтобы прожить жизнь достойно…

В эту секунду к нашему столику подхиливают мужик и баба незнакомые. В смысле, мне незнакомые. Шнур их знает. Целуются, все дела. Парочка явно навеселе. Баба особенно. Выясняют, чем мы тут нах занимаемся. Мужик меня спрашивает — чё, блин, об всем уже спросила? Почти обо всем, говорю. А об оральном сексе спрашивала? Откуда знает? Да, говорю. Спросила об оральном сексе раза четыре. А о чем не спрашивала? Говорю — о мате типа. О словах нехороших. Мужик такой:

— О, важная тема! Я вот сначала просто слышал про Шнура, потом, когда познакомились, смотрю — какой славный человек. А потом влез в Интернет, смотрю, а там — «еб твою мать, хуй, пизда, хуйня». И меня кондрашка схватила. Потом я купил диски, а диски забавные. Когда публика расслабленная приходит в гости, ставлю — смеются, когда более или менее подтянутая — растеряны, слышать такого не хотят, а я им объясняю, что это на самом деле не так уж и плохо. Меня нелегко переспорить в этом отношении. Потому что, когда на «Культуре» Виктор Ерофеев начинает разговор о мате, легко и остроумно давит застенчивых противников мата, то я обращаю внимание на то, что никто из матерщинников не произносит ни одного нехорошего слова, потому что понимают — экран, публика и т. д. Так вот, вопрос не в том — устранить мат или не устранить. Здесь задачка с отсутствием решения. Но можно что–то по этому поводу толковое сказать, У Сережки дурные совершенно стихи, но вдруг выскакивает какая–то строчка — бах, зацепило, еще строчка — зацепило. Книжку я купил «Дай мне», думал, Денежкина дура дурочкой, а оказалось, что литературно одаренный человек. Кстати, когда мы на улице спрашивали музыкантов, то музыканты нам сказали, что, кто бы ни запел, у нас уже есть Шнур, и второго быть не может. Сказать, что это можно, а это нельзя, мы не в состоянии.

Вот как, значит, про меня люди думают. Мужик, между прочим, сам с виду — дурачок дурачком. Обсос такой столичный.

— Мне кажется, что мата нет, — это Шнур опять. — Мат — это идея. Историю хотел рассказать. Приятель работает на телевидении, снимал сюжет с Германом. Такой есть режиссер Герман, великий наш режиссер, жутко интеллигентный человек. И вот он снимает — в кадре Герман, на съемочной площадке дело происходит, говорит жутко умные вещи жутко интеллигентно, и вдруг перед камерой проходит человек. На что Герман говорит «Еб твою мать! Ты же, блядь, киношник! Люди тут, на хуй, снимают! А ты, блядь, не понимаешь, что перед камерой ходить–то, блядь, нельзя!» — и дальше продолжает говорить жутко интеллигентные вещи. Никакой рабочий процесс не возможен без этого, ничего не будет работать, в этой стране точно. Если даже лошадь без «эх, еб твою мать» не ездит. У нас даже и животные к этому привыкли. Собака понимает только мат.

— Например?

— Ну, если ты с собакой разговариваешь, но она что–то не то делает, то она понимает только матюги. Не то чтобы она их слышит, она просто понимает, что, видимо, человека довели и нужно с ним как–то по–другому.

— Мат для экспрессии понятен, чтобы мысль довести. Но когда используется мат в творчестве — это уже какая–то сознательная штука. Это прием такой, фишка?

— Есть такие состояния, которые без матюгов не выразить. Самый дурацкий пример слова «конец» и «всё» абсолютно не отвечают слову «пиздец», это не синонимы. Потому что «пиздец» — это пиздец, это какой–то крайний конец, но «крайний конец» — это не формулировка и вообще глупо звучит. Есть же вот слово, которое отражает эту ситуацию, и другого такого нет.

— У меня тоже был забавный случай. Когда я читала Денежкину в первый раз, то пропустила все матерные выражения, они вписаны в ткань текста и адекватно отражают мысль. — Это вдруг баба пьяненькая вступила, которая с мужиком пришла. Тоже меня читала, надо же. А с виду ведь тоже на дурочку смахивает. — У меня не цеплялись глаза — матерное слово, не матерное, главное, что я поняла. Это соотношение между эмоцией и словом уравновешено. А когда мои родители читали «Чувствуется энергетика, талантливо написано. Но сколько мата!» Действительно, сейчас все говорят «Денежкина в литературе — мат. Шнур в музыке — мат». Но я думаю, что мат не ради мата, правильно? Ведь вы, когда писали, не думали, что я буду первым, кто будет материться, а сейчас я напишу песню, в которой будет двадцать слов матерных и одно нематерное.

— Ну, конечно. Мне кажется, самое главное — это органичность. Сильно или несильно, хорошо или плохо. А матом ты это сделал или деепричастиями, или существительными — не важно абсолютно. Главное, что получилось, состоялось. Бывают вещи хорошие и плохие, остальное все ерунда.

— А в клипах они у тебя пищат? Или там песни без мата?

— Да чего там только ни происходит. И пищат, и слова просто вынимаются из фонограммы. .. Ты знаешь, пик на самом деле сильнее мата, потому что мат органично звучит, а когда пик, то даже если там просто «бля» — можно себе в голове нарисовать такое, что вообще, вот такой ПИК.

— Забавно, кстати.

— А у «Bloodhound Gang» ржание ишака.

— Сейчас много чего вставляют, колокола вставляют. Но запикать — милое дело, эмоционально сильнее. Сами даже этого не подозревают, эти люди, которые пикают, — они делают более страшную вещь.

— Ты бы согласился, чтобы без пиков, все слова звучать будут по телевизору?

— Если в каких–то тематических программах, понятно, что не в «Спокойной ночи, малыши».

— На MTV, ночью?

— MTV давно не музыкальный канал. Там же жрут говно и опарышей целый день, во сколько я ни включу. Музыки никакой нет, музыка кончилась. У нас настала эпоха реалити–шоу. Либо «Фактор страха», либо программа «Окна», либо, вот, на MTV эти, «Дом 6», «Дом 666»… Ну хуй с ними. Ира, а ты–то что думаешь о мате в своем творчестве?

И тут все смешалось. Подошли еще какие–то люди, бутылка на столе выросла. Диктофон кто–то уронил… В общем, не ответила я тогда на вопрос. Теперь отвечаю. Письменно.

О мате в своём творчестве я уже говорила сотни раз. Почему–то всех всегда интересует именно это. Можно было просто взять и написать книжку мата «блять блять блять» — десять страниц, «на хуй на хуй на хуй» — десять страниц. И так далее. Было бы то же самое, та же реакция. Молодая девушка и мат. Несочетаемые вещи. Символ пошлости поколения. Молодая девушка, мат и сигарета во рту до кучи.

Волкова постоянно матерится. Особенно, когда рассказывает о своём опыте вождения. — Я еду, а этот пиздюк вылез на полосу встречного движения. И его не видно, суку. Я думаю ёбтвоюмать, ты что делаешь? Козёл, ёбтвоюмать. Серёжа орёт поворачивай, ебтвоюмать. А я ему ёбтвоюмать, не ори, я и сама справлюсь, хули ты, ёбтвоюмать, лезешь?

— Это значит, Волкова возбуждена. Нервы не стальные канаты. Они вибрируют, и получается «ебтвоюмать». Как игра на скрипке. Только там музыка, а тут…

Жорик тоже матерится. Но не от нервов, а так. По привычке. Бывает, люди заикаются. А Жорик матерится.

— Я пошёл вчера, ёбаныйврот, пива купить ёбаныйврот, а там Дядя, ёбаныврот. Мы с ним, ёбаныврот, взяли по пиву и пошли ёбаныврот…

— Куда?

— Ко мне, ёбаныврот.

Сураев не матерится. Даже, когда в машине все орут песни Шнурова, в нужном месте Сураев деликатно молчит. Стесняется. Хуй называет «писька».

Касперович умеет кричать «Хуй! Хуй! Хуй!» или, когда что–то не получается, «Бляяяяяяяяя!». И ржёт. Когда смеётся Кас–пер, смеются все. Она очень заразительно смеётся. Работает в администрации города. Однажды её показали по телевизору. Каспер сидела прямая и серьёзная. С презрительным выражением лица. Дескать, кто вы все такие. А я вот от имени администрации вещаю. И что–то там навещала.

— Каспер, а прикольно было бы, если бы ты на середине речи заорала бы «Хуй! Хуй! Хуй!». У тебя такое выражение лица было…

— Какое

— Как будто ты хочешь заорать «Хуй!», но не можешь. Работа не позволяет.