Часть вторая ЗА ГРАНЬЮ УТРЕННИХ МИФОВ

ДОРОГА КИСОКАЙДО

В воздухе трепыхалась лавандово-ажурная стрекоза. Теплый ласковый ветерок шуршал в ее мельтешащих крылышках, распростертых сияющими веерами в лунном свете.

Она перепархивала с одной цветущей ветки на другую; ее продолговатое трубчатое тельце было прямым, как клинок. Она то зависала в воздухе, то опускалась на ветку, беспрерывно трепеща тонкими крылышками, и снова взмывала вверх. Потом она приметила раскрытый цветок с розовыми лепестками, с влажной и ароматной чашечкой посередине и устремилась к нему.

Ронин шевельнулся.

Стрекоза замерла на цветке, легонько покачивавшемся под ее незначительным весом. Даже крылья у нее не шевелились; теперь они напоминали руки, воздетые в молитвенном жесте.

Вокруг расстилалась ночь.

Далеко-далеко внизу слышался раскатистый грохот и шипение бурунов, накатывающих на каменную стену отвесного утеса. А здесь, наверху, воздух звенел стрекотанием насекомых. Где-то неподалеку ухала сова. Какое-то время Ронин стоял неподвижно. Из темноты, поодаль от края обрыва, доносилось кваканье лягушек.

Стрекоза на цветке ожила и возобновила свой пляшущий беспорядочный полет среди ароматных ветвей. Свет узенького полумесяца, висевшего низко на небе, разбрызгивался по бутонам холодным серебристым душем.

Ама-но-мори.

Это название, наверное, уже в сотый раз звучало в сознании Ронина призывным эхом.

Полет их длился, казалось, вечно, но в конце концов Кукулькан устремился вниз: из золотого царства, пронизанного солнцем, — в сумерки, сгущавшиеся по мере приближения к земле. Они спустились на вершину утеса, в объятия ночи.

Ронин скатился со спины змея, зависшего в нескольких сантиметрах от земли; его пальцы зарылись в сырую комковатую почву, и он услышал лишь отзвук голоса Кукулькана, бесшумно взмывшего в воздух, и почувствовал дуновение ветра.

— Прощай, сын мой.

Ронин еще долго смотрел, как Великий Пернатый Змей летит в сторону солнца, уже скрывшегося за горизонтом.

Ронин сидел на лугу, лицом к кленовому лесу. Ночной воздух был чистым и мягким. Завтра, с рассветом, он встанет и отправится на поиски буджунов, легендарного народа с острова Ама-но-мори, не обозначенного на картах, народа, когда-то давшего миру дор-Сефрита, великого мага, загадочный свиток которого всегда оставался при Ронине, укрытый в полой рукояти его меча, — свиток с таинственными письменами, способными переменить судьбу человечества, если только удастся их расшифровать. Но все это — завтра, а сейчас Ронин просто наслаждался изысканным вкусом победы, ибо он все же добрался до Ама-но-мори, и его долгие, изнурительные поиски близки к завершению.

Он лежал на спине, глядя в небо, на мерцающее звездное колесо. Роса, пропитавшая его рубаху, холодила кожу. Он думал о Кукулькане в его солнечном царстве вечного дня. Он вспоминал полет, вибрирующую мощь, изумрудное море, переливавшееся далеко внизу. Обдувавший лицо теплый ветер, когда весь мир расстилался под ним. Скоро. Уже очень скоро.

Он закрыл глаза.


Ронин проснулся под тихий шорох травы. Послышался переливчатый голос невидимой ночной птицы. Ответная трель. Хлопанье крыльев.

Больше никаких звуков, только негромкое стрекотание и тихое кваканье где-то поодаль.

Он поднялся, прислушиваясь к вздохам кленов, верхушки которых раскачивались от ветра. Ветер дул с моря. Что-то сверкнуло слева. Неровные отблески небольшого костра. Ронин направился в ту сторону, потягиваясь на ходу. Проходя по лугу, он дышал медленно и спокойно, выдыхал больше, чем вдыхал. Это было специальное дыхательное упражнение для включения рефлексов естественного, свободного дыхания. Его легкие наполнялись благоухающим воздухом.

Оставив позади клены, он прошел мимо ряда высоких сосен, одиноких и живописных, таких величественных в своей отчужденности, застывших на краю пологого спуска вглубь острова. Мерцающий полумесяц, казалось, плывет над их покачивающимися верхушками.

Вниз по склону, по коричневой почве и перепутанным корням, сквозь кустарник — в тростники. Справа чернел силуэт леса. Размытое пятно тьмы, увеличивающееся в размерах по мере того, как Ронин наискосок продвигался вглубь острова.

Вскоре послышался плеск воды и ритмичная песня лягушек, наполнявшая ночь. Тихий всплеск. Кваканье на мгновение прекратилось. А потом впереди неожиданно разгорелся оранжево-желтый огонь.

Ронин вошел в круг света. У костра на корточках сидела контрастная, черно-оранжевая фигура, поворачивая на огне какую-то непонятного вида еду, насаженную на зеленый прутик. Человек повернулся к Ронину. Плоский овал лица. Желтая кожа. Проницательные черные глаза. Один быстрый, оценивающий взгляд.

— Не желаешь ли присоединиться ко мне, воин?

Голос был нежным и мелодичным, хотя некоторые звуки неприятно резали ухо. Ронин вполне понимал этого человека.

— Да, я… — Меч на бедре казался невообразимо тяжелым. — Я проголодался.

— Хорошо. — Непроницаемое лицо повернулась обратно к костру. — Тогда подходи и садись.

Ронин колебался.

— Здесь всегда так встречают совсем незнакомых людей?

Человек рассмеялся серебристым смехом, слившимся с шумом плещущейся где-то справа реки.

— Неужели ты стал бы меня убивать ради пары горсточек еды, которую я тебе предложил и так? Или тебе, может быть, позарез нужны мои снасти и наживка? — Он опять рассмеялся. — Садись.

Ронин сел, скрестив ноги.

К нему повернулось лоснящееся широкоскулое лицо с плоским носом; миндалевидные глаза придавали ему веселое, как будто смеющееся выражение, даже когда черты оставались неподвижными.

— Хоши меня зовут, воин.

Человек подал Ронину кусочек горячей еды — что-то из овощей.

Ронин взял его кончиками пальцев, глядя на пар, растворяющийся в ночи. У реки безостановочно квакали лягушки.

— Меня зовут Ронин, — сказал он. — Я не отсюда, не с острова.

— Это и так понятно. По твоему лицу, — заметил Хоши.

Он снял кусок овоща с палочки, отправил его в рот и начал медленно жевать, не отрывая взгляда от лица Ронина.

— Как… как называется это место?

Вопрос, казалось, сорвался сам.

Овальное лицо склонилось набок, широкие губы слизнули золу с плоских кончиков пальцев.

— Ама-но-мори, Ронин. Плавучее Царство.

Выдох Ронина слился с шорохами ночи.

Хоши на мгновение опустил глаза и подал ему еще один кусочек горячего овоща.

— Куда держишь путь?

— Я ищу буджунов.

— Ага, — рыбак понимающе кивнул. — Мне бы следовало догадаться.

Он ткнул палочкой в белую золу посередине костра.

— Что ж, лодку я починил и на заре отправляюсь вверх по реке. Могу взять тебя с собой. Во всяком случае, часть пути я тебя подвезу.

— Часть пути — куда?

— В Эйдо, конечно.


На рассвете мир сделался нереальным, таинственным и нездешним.

Жемчужный туман превратил пейзаж в картину на тонком трепетном холсте, написанную мазками в виде сливающихся точек. Хоши уверенно правил шестом длинную узкую лодку. С обеих сторон мимо них проплывали коричневые тростники. По высоким речным берегам росли нежно-зеленые и светло-коричневые деревья, а округлые склоны и леса чуть поодаль казались серыми обрывками сна наяву.

Воздух был прохладен и влажен. Хоши сильно отталкивался от дна быстрыми, размеренными движениями. Из прогалины в бамбуковых зарослях слева вылетел журавль с голубым оперением сероватого, приглушенного оттенка. Сырое хлопанье его крыльев растревожило лягушек, они возбужденно заквакали. Впереди, выше по реке, промелькнуло что-то серебристое, и зашевелились призрачные тростники.

Хоши стоял посреди кучи наловленной рыбы, бьющейся в воде, налитой им на дно лодки.

Ронин безмолвно сидел на носу, наблюдая за проявляющимися из тумана берегами; он старался не очень задумываться над бесчисленными вопросами, которые так и вертелись на языке. Он знал, что рыбак все равно не ответит на них, потому что он не был буджуном.

К его удивлению, восходящее солнце лишь прогревало туман, но не рассеивало его, и мир продолжал безмятежно плыть в зыбкой дымке — неподвижный мир, не проявляющий почти никаких признаков жизни. Становилось все жарче. Тихо жужжали насекомые, а низко нависшие над водой кружевные ветви плакучих ив время от времени заставляли его пригибаться.

После полудня они устроили привал под сенью раскидистого клена. Усевшись на скамью у кормы, Хоши достал нож с кривым зазубренным лезвием и принялся чистить и потрошить рыбу. Ронину он дал половину. Они ели молча, наслаждаясь тишиной и спокойствием, потом запили свой скудный Обед остатками рисового вина, припасенного Хоши.

Перед самыми сумерками Хоши направил лодку к правому берегу. Когда они закрепили лодку, Хоши разделал еще одну рыбину и завернул ее для Ронина в промасленную бумагу.

— Тебе идти на восток, туда, — показал он рукой. — По Кисокайдо.

Ронин поблагодарил его и отправился в указанном направлении. Он шагал по извилистой дороге, а туман из жемчужного становился бледно-зеленоватым, и мир сиял, подобно великолепному аметисту, повернутому к свету. Лес остался позади еще днем, когда они плыли по реке, и теперь перед ним расстилались роскошные нетронутые луга. Ронин принюхался, почуяв запах животного, и огляделся. Поблизости — никого, а вглядеться подальше мешал туман.

Становилось прохладнее. Путь пошел в гору; по мере увеличения крутизны подъема дорога начала петлять. Выступы обнаженных камней попадались теперь все чаще, из чего Ронин заключил, что Кисокайдо пробита сквозь монолитный гранит.

Поднявшись по горной дороге, петляющей по крутому склону, он оказался выше слоя тумана — посреди прохладной прозрачной ночи под беспокойным, затянутым облаками небом.

Начался дождь, очищающий и пронизывающий ливень, освежающий и бодрящий, стучащий по голым камням и мягкой земле, шелестящий в кустарнике вдоль дороги.

Пройдя еще немного вперед, Ронин увидел у качающейся сосны небольшой деревянный навес с тремя стенами. Строгая и чистая красота этого странного сооружения освещалась единственным фонарем из промасленной бумаги, висевшим внутри. Потоки воды несли черную грязь вниз по склону, узкая дорога раскисла, и Ронин очень обрадовался, обнаружив укрытие.

Подойдя поближе, он рассмотрел, что фонарь подвешен не на балке под крышей, как ему показалось сначала, а закреплен на боку серой в яблоках кобылы, спящей стоя в углу. Возле нее уютно примостился человек в широкой соломенной шляпе, покрытой капельками влаги; с ее краев еще капала вода.

Ронин вошел под навес. Лошадь во сне отмахнулась хвостом от мухи, мышцы у нее на боку непроизвольно дернулись. Человек даже не пошевелился.

Ронин опустился на пол в противоположном углу, вдохнув смешанный запах кедрового дерева и влажной шерсти животного. Человеческим потом не пахло.

Он огляделся. Сооружение было великолепно в своей незатейливой простоте, так подходящей горному убежищу. Строгость прямых линий. В чем-то даже величественный аскетизм.

Здесь было теплее. Хотя одна сторона оставалась открытой, крыша и три стены надежно защищали от влажной промозглости ливня. Ронин взглянул на съежившегося человека, но широкополая шляпа полностью закрывала лицо незнакомца.

По наклонной крыше убаюкивающе барабанил дождь. Снаружи косые струи ливня, серебрившиеся на свету от фонаря, рассекали бархатную темноту.

Человек в промокшей шляпе шевельнулся, но головы не поднял.

Шум дождя.

Ронин уснул.


Ронин открыл глаза. Человек сидел рядом на корточках, глядя ему в лицо. Ронин сдержал машинальный порыв — сразу схватиться за меч, — потому что еще вчера, как только зашел под навес, он заметил у этого человека длинный меч. Сейчас он увидел, что на другом боку у незнакомца висит еще один клинок, покороче. Воин. Быть может, буджун? Одет он был в коричневый балахон, расшитый зеленым узором в виде колес со спицами. На ногах — простые сандалии. Лакированные тростниковые наколенники защищали ноги от колена до лодыжки. За спиной закреплен небольшой круглый щит, покрытый коричневым и зеленым лаком. Черные, глянцевые волосы заплетены в косу. Черты лица плоские. По бокам толстой шеи бугрятся мышцы. Под глазами — отвислые складки кожи; сами глаза — миндалевидные, но довольно необычные. У кого-то Ронин уже видел такие глаза, но он никак не мог вспомнить у кого.

— С добрым утром, незнакомец, — негромко проговорил человек. Взгляд у него остался неподвижным.

— Доброе утро.

— Прошу прощения за неучтивый вопрос: откуда вы прибыли?

Ронин молчал, разглядывая его.

Правая рука человека неторопливо потянулась к слегка изогнутой рукояти длинного меча.

— Уже много лет чужестранцы не появляются на Ама-но-мори, — еще тише произнес человек. — Еще раз прошу прощения, но я вижу, вы воин. И мне хотелось бы знать, зачем вы пожаловали сюда и как вы попали на остров.

Ронин, не отрываясь, смотрел в черные непроницаемые глаза, стараясь не опускать взгляд на руки собеседника.

— Я прибыл на Ама-но-мори в поисках буджунов, — начал он неторопливо. — Потому что знающие люди сказали мне, что в моем деле мне могут помочь только буджуны, и больше никто.

Он вздохнул.

— Я прибыл на Ама-но-мори по делу чрезвычайной важности. Я потратил немало времени, и многие люди… достойные люди… лишились жизни, чтобы я мог оказаться здесь. Меньше всего мне хотелось бы ссориться с вами.

Его руки неподвижно лежали на мускулистых бедрах.

— Как вы добрались до Ама-но-мори? — спросил человек. — Мы не видели ни одного корабля.

Ронин не стал спрашивать, кто это «мы».

— Меня привез не корабль.

Они оба не шевелились. Дождь перестал еще до рассвета, и солнце уже разбросало веселые блики по скоплениям гранита и сланца. В небе искрилась радуга. В верхушках деревьев на горных склонах заливались птицы. Вдалеке, но вполне отчетливо слышался стук копыт поднимающейся вверх по дороге лошади. Небо было белым, а кедры — невероятно зелеными.

— Кто-то едет, — заметил Ронин.

Человек неожиданно крякнул; это был необычный звук — он абсолютно не соответствовал тихому утреннему настроению природы и в то же время как-то странно с ним гармонировал.

— Можете сопровождать меня до Эйдо, если желаете.

Незнакомец поднялся и подошел к своей лошади. Пока лошадь жевала сухую пшеницу, он достал из седельной сумы какую-то квадратную дощечку.

— Вы пока тут поешьте, если хотите. Такое прекрасное утро, жалко будет его пропустить. Я порисую немного, а потом можно и отправляться.

Он потрепал лошадь по холке, вышел из-под навеса, пересек Кисокайдо, присел на корточки на солнце у противоположного края дороги и принялся рисовать черной кистью на дощечке — короткими размашистыми штрихами, уверенными и точными.

Ронин развернул промасленную бумагу. Рыба, которую дал ему Хоши, еще оставалась сочной. Ронин прожевал последний кусок и, вытерев рот, вышел на дорогу.

Воздух был прозрачным и чистым. За спиной перешептывались деревья. Цоканье лошадиных копыт стало громче. Из кустов по левую сторону дороги выскочил какой-то испуганный зверек. Он в два прыжка пересек тракт и исчез за толстыми стволами кедров, от которых исходил пряный бодрящий аромат.

Вскоре появился и всадник в плетеной шляпе и пыльном дорожном плаще. Коротко кивнув Ронину, он пришпорил коня и скрылся за правым поворотом.

Ронин подошел к своему будущему попутчику, занятому рисованием.

— Как мне вас называть?

— Меня зовут Оками, чужестранец, — отозвался тот, не отрываясь от тонкой, почти ювелирной работы.

Ронин присел на корточки рядом с ним.

— Это имя что-нибудь означает?

Оками пожал плечами.

— У буджунов все имена что-то означают. Оками на старинном наречии — «снежный волк», хотя я не знаю, почему мать назвала меня именно так. Рядом с нашей деревней оками вообще не водились.

Ронин помолчал, прислушиваясь к стрекотанию цикад и глядя на рисунок Оками, потом спросил:

— Как вы думаете, почему мы, рожденные в странах, расположенных так далеко друг от друга, без труда понимаем друг друга? Можно подумать, что…

— Потому что мы оба люди.

— А буджуны разве не другие?

— Как рассказывают наши деды, — Оками, казалось, не обращал на Ронина внимания, а говорил сам с собой, — в старые времена, тому назад не одно столетие, в мире было так много людей, что они разговаривали на множестве языков.

Он пожал плечами.

— Но это было иное время, а времена, как известно, меняются. Если у всех людей общие предки, если происхождение у них одно, то почему бы им и не общаться друг с другом без видимых трудностей, пусть даже они и родились в разных краях.

Его рука уверенно и умело двигалась над темно-красной дощечкой с приколотой к ней бумагой.

— Кто знает, возможно, причиной тому — наша общая судьба.

Гора, долина и расстилавшиеся перед ними уступы склонов, перенесенные на бумагу его искусством, казалось, оживают под тонкой кистью. Рисунок был филигранным и точным, исполненным трепетной жизни, передающей дыхание природы.

— Как вас зовут?

Ронин назвал свое имя.

Оками оторвался от рисунка у себя на коленях. Твердый, целеустремленный взгляд, умные и понимающие глаза. Высокие скулы и жесткие очертания челюсти придавали его лицу неизменно суровое выражение, но плоские черты несколько смягчали впечатление.

— Да? Правда?

В его взгляде вроде бы промелькнуло удивление. Потом он опять склонился над рисунком. Раскачивающийся на ветру кедр оживал под его искусной кистью.

— Это буджунское слово.

Теперь удивился Ронин:

— Не может быть…

— И однако же это так, чужестранец. Разве я не говорил, что происхождение у всех людей общее…

— Но я не буджун.

— На буджуна вы не похожи, но это еще ничего…

— Мой народ никогда даже не слышал об Ама-но-мори.

— Разве? Как же вы в таком случае узнали об этом острове?

Ронин задумался. Подземный Город Десяти Тысяч Дорог, где когда-то поселились представители всех стран и народов, обезлюдел в результате чародейских войн. В этом городе, однако, жили и предки Ронина, которые потом образовали Фригольд, и великий дор-Сефрит, маг из буджунов.

— Да, — признал Ронин, — это не исключено.

— Конечно, — с явным удовлетворением откликнулся Оками.

— А что означает мое имя?

— Воин, оставшийся без господина.

Ронин не смог удержаться от смеха, и ничего не понимающий Оками повернулся к нему с озадаченной улыбкой.


Они отправились в путь незадолго до полудня. Сначала они поднимались в гору, потом немного спустились по горной дороге. Справа сплошной стеной тянулись утесы, а слева обрыв постепенно уходил вниз, открывая глазу высокие сосновые рощи, а еще ниже — плоские влажные рисовые поля, мерцающие в горячей дымке.

— Да, я буджун, — сказал Оками.

— Тогда вам должно быть известно о дор-Сефрите.

— Боюсь, ничего, кроме стародавних преданий.

— Но хоть что-то вы знаете?

— Очень немногое. — Оками положил руку на гриву лошади. — А почему вас так интересует дор-Сефрит?

— У меня с собой свиток, написанный его рукой, и сейчас этот свиток может спасти мир…

— А, — неопределенно откликнулся Оками. — Когда-то буджуны были великими магами-воинами, величайшими в истории этого мира, и уже в новое время, когда все прочее чародейство исчезло, они долго еще сохраняли магические знания.

Он похлопал ладонью по шее лошади.

— Но это было давно. Мы больше не занимаемся магией.

— Но наверняка здесь найдутся люди, способные перевести записи с древнего языка.

— Не сомневаюсь, Ронин, что в Эйдо мы найдем такого человека, — улыбнулся Оками. — А пока давайте поговорим о чем-нибудь более приятном.

Вскоре они приблизились к пролому в неприветливой каменной стене, откуда открылся вид на узкое ущелье. Зеленое и тенистое, оно выходило к залитой солнцем расщелине с водопадом; в том месте, куда обрушивалась вода, плясали радужные блики.

— День выдался жаркий, — заметил Оками. — Может быть, охладимся?

— Я хотел бы добраться до Эйдо как можно скорее. Кто знает, сколько…

— Не хотите же вы въехать в столицу, смердя и воняя, как потный, немытый крестьянин. — Оками хлопнул Ронина по спине. — Пойдемте. Всякому путнику в долгом пути нужен краткий привал.

Прохлада ущелья пролилась на них успокаивающим бальзамом. Оками привязал лошадь возле пахучих кедров и тут же, лишь скинув пыльную одежду, нырнул в пенящийся водоем у подножия водопада. Ронин последовал его примеру.

Под бурлящей поверхностью ледяная вода была кристально прозрачной. Когда Ронин погрузился под воду, от него во все стороны порскнули серебристые и голубые рыбешки. Он устремился вверх, так и не добравшись до дна, и, выскочив на поверхность, тряхнул головой, чтобы вода не заливала глаза. Потом он наклонил голову и напился, смакуя каждый глоток.

Они сушились на солнце. Ронин обратил внимание на то, какое сильное и мускулистое тело было у Оками. Тело настоящего воина, закаленного и искусного.

— Можно мне посмотреть другие ваши рисунки?

— Конечно.

Набросив одежду на еще влажное тело, Оками достал из седельной сумки дощечку с рисунками.

Ронин медленно переворачивал листы, завороженный скупыми линиями, с такой восхитительной точностью передающими разнообразие пейзажей этой необычной страны и характерные черты ее обитателей.

— Все это — станции на Кисокайдо, — пояснил Оками.

У них за спиной шумела вода, стекавшая по шершавой расщелине.

Отдав Оками рисунки, Ронин принялся одеваться.

— Хотите научиться? — спросил вдруг Оками.

Ронин внимательно посмотрел ему в лицо, ожидая увидеть насмешливое выражение, но глаза у буджуна оставались серьезными.

— Да, — вырвалось у него к его собственному удивлению. — Очень хочу.

Три серые ржанки выпорхнули из своего укрытия в дальнем конце ущелья и взмыли в небо.

— Замечательно! Приступим, как только выедем на дорогу.

Он отвернулся, чтобы уложить рисунки в сумку. В это мгновение Ронин услышал тихий свист. Рука сама выхватила меч из ножен. Оками тоже, по-видимому, услышал. Он повернулся на звук, но не успел среагировать вовремя. Его левое плечо пронзила стрела.

Ронин стоял, согнув ноги, обшаривая взглядом густую листву вдоль стен ущелья. Дотянувшись до древка, Оками выдернул стрелу и отшвырнул ее в сторону, одновременно достав длинный меч.

Пятеро вооруженных мужчин спрыгнули со скал, легко приземлившись возле водоема. Сжимая обеими руками длинные, слегка изогнутые мечи, они двинулись на Оками с Ронином.

— Сопротивление бесполезно, — сказал один, по-видимому главарь. — Вы же видите, что вас меньше.

Пятерка приближалась, рассыпавшись неровным полукругом. Одеты они были так же, как Оками, — в темные балахоны и кожаные сандалии. У одного за спиной висел лук. Щитов Ронин не заметил.

— Будьте любезны, отдайте нам деньги и лошадь.

Ронин с Оками не сдвинулись с места, и тогда вожак приказал уже резче:

— Бросайте оружие.

— Если вам что-то нужно от нас, — медленно процедил Оками, — вам придется брать это самим.

— Ладно.

Вожак подал знак своим людям.

— Вы, двое, возьмете того, высокого, со странными глазами.

Они сразу же прыгнули в его сторону, подбодряя себя громким воем. Ронин развернулся к ним правым боком. В нем уже нарастало знакомое ощущение силы, вибрирующей в теле перед началом боя. Выставив перед собой клинок, он стоял, поджидая противника, подобный неподвижной скале. Сбоку на шее неистово бился пульс. Губы непроизвольно скривились в зловещей ухмылке.

— А мы займемся его приятелем! — крикнул вожак, и остальные двинулись на Оками.

Двое грабителей уже приближались к Ронину с высоко поднятыми мечами. Когда их клинки начали опускаться, он резко согнул колени и сделал ложный выпад вправо. Находившийся с той стороны противник остановил замах, чтобы отразить предполагаемый Удар, но Ронин вместо этого переместил клинок влево и, на мгновение нейтрализовав первого противника, нанес могучий горизонтальный удар второму. Меч рубанул его точно посередине груди. Клинок легко прошел сквозь одежду, кожу и плоть и раздробил грудину. Разбойник взвыл и рухнул, обливаясь кровью.

Ронин выдернул меч как раз вовремя, чтобы успеть отбить удар первого.

Краем глаза он заметил сверкнувший серебристой тенью изогнутый клинок Оками. Один из противников буджуна упал, разрубленный страшным ударом едва ли не пополам.

Сделав двойное обманное движение, противник Ронина нанес удар. Сшибшиеся на излете клинки задрожали, словно от электрического разряда. Почувствовав, как меч разбойника соскальзывает с его клинка, Ронин подобрал правую ногу для лучшей устойчивости. В это мгновение разбойник попытался достать его ударом снизу.

Ронин невольно почувствовал уважение к боевому мастерству противника, который явно был профессионалом, причем превосходящим по знаниям и навыкам большинство меченосцев Фригольда.

Мечи их скрестились, высекая голубые искры. Теперь они бились на самом краю бурлящего водоема.

Ронин опять выставил ногу, готовясь провести прием. Противник наклонил меч, предвидя выпад Ронина, но Ронин нанес не нижний, а верхний вертикальный удар, открывшись при этом на долю секунды. Грабитель, однако, не смог этим воспользоваться. У него хватило времени лишь на то, чтобы широко распахнуть в изумлении глаза, а потом череп его развалился, как расколотый орех. Рука с мечом по инерции продолжала двигаться, и Ронин отступил в сторону. Тело рухнуло в водоем. Ронин развернулся.

Оками только что — экономным обратным ударом — разделался со своим вторым противником, налетевшим со стороны незащищенной спины, и теперь схватился с вожаком. Буджун теснил его назад, пока разбойник не уперся спиной в стену ущелья. Он сделал отчаянную попытку пробить защиту Оками и достать до его шеи, однако буджун опередил его. Изогнутый клинок со страшной силой вошел вожаку в плечо — до середины груди. Грабитель дернулся, голова у него откинулась назад, глаза закатились, и конвульсирующее тело рухнуло на землю.

Повернувшись к Ронину, Оками поклонился.

— Всякому путнику в долгом пути нужен краткий привал. Похоже, мы очень правильно сделали, что дали себе отдохнуть. Я бы сказал, краткий отдых пошел нам обоим на пользу.

Вытерев клинок об одежду убитого, он неторопливо вложил меч в ножны.


— Мне не нравится.

— Почему?

— По сравнению с вашими это просто мазня неуклюжая.

Дорога Кисокайдо сделалась круче; голые камни вытеснили из пейзажа буйство нефритовой листвы. Но все же эти приглушенные серые и голубоватые тона уже не казались Ронину такими унылыми, скудными и аскетичными. Рисунки Оками научили его новому восприятию.

— Очень прошу вас, Ронин, не пытайтесь сравнивать вещи, принадлежащие к двум совершенно разным мирам.

— Но я не…

— Это всего лишь совет. Сравнивайте, пожалуйста. Но я скажу вам одно: счастливее вы от этого не станете.

— Я не доволен.

— Отлично! — Оками хлопнул в ладоши. — Художник никогда не бывает доволен…

— Но вы только что сказали…

— Счастье и удовлетворение — разные чувства.

Они сидели перед деревянным навесом белого убежища-станции, расположенного высоко в горах. Было морозно, а на дороге лежал тонкий покров хрусткого снега, переливающегося белыми и голубыми блестками. Его девственную белизну портили только следы их подошв и лошадиных копыт.

— Посмотрите, Оками…

Ронин показал на точку на листе бумаги, что лежал у него на коленях.

— И что же?

— Деревья слишком приземистые, а роща здесь слишком густая.

— Ну так исправьте их.

— Хорошо. М-м-м… Ну как? Лучше?

— Сами скажите.

Ронин помолчал, разглядывая рисунок.

— Да. Так мне нравится больше.

— Ну вот, видите? Уловили.

Ронин вдохнул острый аромат, исходивший от огня, который они разложили в каменном очаге под навесом станции.

Они сидели почти лицом к солнцу. Оно уже опускалось по небу — плоский приплюснутый красный шар, увеличенный и искаженный зависшей над горизонтом дымкой. В тускнеющем свете заснеженная вершина переливалась всеми оттенками розового и лилового. Рядом с груженой повозкой, запряженной быком, шагали две женщины и мужчина. Все — в широких плетеных шляпах и деревянных сандалиях. Они прошли вниз по горной дороге, миновали Ронина с Оками и скрылись за левым поворотом.

— Мы… те, кто умеет рисовать… мы учимся сами, — заговорил буджун, нарушая молчание. — Сначала мы изучаем то, что мы видим, и учимся воспринимать окружающий мир. Каждый — по собственному разумению. Этому вас не научит никто, поверьте.

Он подергал себя за мочку уха.

— Нет, технике научиться, конечно, можно. Я уже показал вам, как держать кисть, чтобы получились желаемые штрихи. Но…

Оками пожал плечами.

— …кто знает? Может быть, вы придумаете другие, лучшие приемы обращения с кистью.

Он посмотрел на темнеющий пик, выдающийся на фоне пейзажа из горизонтальных линий.

— Живопись, как и все великие старания, исходит из самой души человека. Поэтому каждый творит свое. Никто не научит вас тому единственному, что делает искусство неповторимым.

Рука Ронина застыла над бумагой. Он посмотрел на Оками.

— Ваши искусства — рисунки и бой.

Оками кивнул.

— Все буджуны должны научиться как тонкости и состраданию, так и жесткости, меткости и расчету. Вы, я думаю, согласитесь, что последние качества приобретаются куда проще. А для того, чтобы выучиться двум первым, надо как следует потрудиться.

По земле между ними ползли вереницей черные муравьи, тащившие кусочки пищи, превышавшие их размерами вдвое.

— У меня был выбор. Естественно, у нас у всех есть выбор, потому что буджуны уже давно поняли, что жесткая власть не обязательно порождает дисциплину. Есть вещи, которые можно принять только сердцем.

Муравьи по одному исчезали в своем муравейнике.

— Я сразу понял, что танцы — это не для меня. Театр ногаку — тоже. Признаюсь вам, что и поэтом я был довольно посредственным…

— Но живопись…

— Да, в этом деле я кое-чего достиг.

— Как и в искусстве боя.

— Верно.

— Вы раньше ездили по Кисокайдо? — спросил Ронин, отложив рисунок и расправив чистый лист бумаги.

— Да, и не раз.

— И плавали в том водоеме?

— Конечно. Он очень освежает, согласны?

Сорвав травинку, Оками засунул ее в рот.

— Мне кажется, в наши дни путешественнику не мешало бы быть поосторожнее.

Легкая улыбка заиграла на губах Оками.

— Да, несомненно, но путешественник благоразумный быстро научится избегать те места вдоль дороги, где бандиты встречаются чаще всего.

— Вроде того ущелья.

— Вы не можете не признать, — радостно заявил Оками, — что теперь мы знаем друг друга гораздо лучше.

Ронин искренне восхищался этим человеком. Каждый из них — людей, в сущности, посторонних — сумел показать своему спутнику, чего он стоит, без неловкости пытливых вопросов или прямого и бесполезного столкновения. Он вспомнил свою первую схватку на корабле Туолина по пути в Шаангсей. Там тоже хотели оценить его воинские дарования. Ронин мог это понять. Но насколько ненужными и неуклюжими казались ему теперь все «хитроумные» уловки и околичности тех людей.

— Как ваше плечо? — спросил Ронин, снова берясь за кисть.

— Кость не задета. — Оками сидел неподвижно и глубоко дышал. — А получить рану в бою — для меня не впервой.

— Я этого никогда не забуду.

Оками кивнул.

— Такое не забывается.

Постепенно сгущались сумерки.

— Я нарисую ту вершину, — показал Ронин на гору, которая стала видна с дороги сегодня и, раз появившись, больше уже не пропадала из поля зрения.

— Да. Я уверен, у вас получится.

Обмакнув кисть в тушь, Ронин принялся рисовать.

— Как она называется?

— Фудзивара. — Оками удовлетворенно вздохнул. — «Друг человека».

Какое-то время он наблюдал за движением своей кисти в руках чужестранца и думал: «Его имя ему не подходит. У меня такое чувство — а разве нас не учили, что чувствам надо доверять? — что он уже вырос из этого имени». Он снова вздохнул, переведя взгляд на расстилавшуюся перед ним суровую красоту. Домой. Он моргнул. Столько лет сохранялось у нас спокойствие, а теперь появился этот человек… и спокойствию скоро придет конец. Снова на Ама-но-мори грядут перемены. Буджун мысленно пожал плечами. А что есть жизнь? Череда перемен.

— Завтра, — проговорил он тихо, чтобы чужеземец услышал его, но не отвлекся от работы, — мы начинаем спускаться к Эйдо.

На бумаге, лежавшей у Ронина на коленях, Фудзивара рождалась заново.

САКУРА

Он ждал, стоя в воротах, выкрашенных зеленым и алым. Зажженный фонарь из промасленной бумаги, расписанный черными угловатыми буквами, легонько покачивался у него над головой.

На той стороне широкого, мощенного камнем двора стоял двухэтажный деревянный дом с алыми стенами, покатая крыша которого возвышалась над скоплением вишневых деревьев, выделяясь на этом приглушенном фоне резким пятном цвета. Справа за основным зданием, через двор, поднималась уступами пагода.

Прозрачный воздух донес до него чистый звон колоколов.

К алому зданию — по двое и по трое — шествовали мужчины в одеждах с широкими подкладными плечами и в деревянных сандалиях. За ними мелкими шажками семенили женщины в длинных платьях и стеганых халатах. Они о чем-то беседовали между собой, прикрываясь зонтами из промасленной бумаги.

На ветру слышались голоса ржанок.

На рассвете Ронин с Оками спустились с холодной горы по серпантину дороги. Небо играло переливами розового и серебристого. При первых же лучах восходящего солнца воздух наполнился трелями птиц, распевавших на разные голоса.

Перед ними раскинулся Эйдо, плоский и пестрый. Город расположился на широкой равнине, по пологим берегам двух рек: одной узкой и быстрой, как горный поток, и другой — широкой, болотистой и ленивой. Дальней границей долины служили покатые предгорья Фудзивары, плавно переходящие в крутые склоны горы, что вырисовывалась так величественно на фоне светлеющего неба.

Они долго стояли, не произнося ни слова, забыв про усталость и грязь, завороженные этим видом, открывающимся с южного конца Кисокайдо. Зрелище было действительно потрясающим.

Они направились прямо к Оками домой, в район междуречья, в его изящный домик с плоской крышей, сооруженный из дерева, бумаги и небольшого количества камня. На деревянных воротах висели фонарики.

— Сад за домом, — сказал Оками.

Две женщины, прекрасные, как распустившиеся бутоны, встретили их у двери с поклоном. Обе — в коричневых одеяниях, с черными глянцевыми волосами и очень белой кожей. Женщины тут же раздели путников, ловко стащив с них одежду, заскорузлую от пота и обесцвеченную от пыли, и провели их к двум квадратным каменным ваннам, врытым на уровне деревянного пола. Горячая вода и прикосновение женщины, растирающей его тело, напомнили Ронину об удовольствиях Тенчо.

Потом он лежал в теплой воде и наблюдал за тем, как одна из женщин обрабатывает рану Оками: сначала она тщательно ее очистила, потом умело прижгла и наложила аккуратную повязку.

Буджун что-то быстро сказал второй, очевидно, сделал какие-то распоряжения. Ронин встал и, не вылезая из ванной, дотянулся до полотенца. Женщина, занимавшаяся плечом Оками, вытерла его и набросила на него чистый халат — синий, с уже знакомым вышитым узором из зеленых колес со спицами.

Открыв соджи, Ронин вышел в сад. Женщина вопросительно взглянула на Оками, но тот сделал короткий жест, и она осталась в доме.

Ронин прошел через заросли шелестящего бамбука, прислушиваясь к отдаленному кваканью лягушек. В воздухе, подернутом от жары зыбкой дымкой, гудели насекомые. О чем-то шептались искусно рассаженные цветы — розовые и золотые, желтые и оранжевые. Ему вспомнился необычный храм в центре Шаангсея с его великолепным садом. Вспомнилась рыбка, такая ленивая и спокойная в своем водном мире. Старик, безмятежно сидевший у металлической урны. Дыхание Вечности. Здесь тоже царил абсолютный покой, проникающий сквозь кожу, проливающийся на душу упоительным бальзамом.

Он как будто вернулся домой — не туда, где родился, а туда, где начиналась история его предков.


— Сначала заглянем в Иошивару.

Оками отодвинул пустую тарелку. Их трапеза состояла из свежей сырой рыбы, сладкого риса и чая с душистыми специями.

— А что там? — спросил Ронин, допивая чай.

Оками загадочно улыбнулся.

— Не «что», а кто.

В комнату бесшумно вошли женщины и молча убрали остатки обеда. Оками поднялся из-за низкого полированного деревянного столика.

— Азуки-иро. Куншин буджунов.

— А у него разве нет резиденции?

— Есть, конечно.

Оками прошел через комнату, раздвинул бумажное соджи. В комнату косо упали лучи предвечернего солнца. Зелень сада отливала оранжевым и золотистым.

— У него великолепный замок, но он все-таки предпочитает город. Любит энергию и размах Эйдо.

Они вышли навстречу искрящемуся свету. По голубому небу неспешной чередой проплывали пышные облака, время от времени закрывая солнце, отчего на листву и дорожки ложились тени.

— Любит быть среди людей.

Громко стрекотали цикады.

— Вам, Ронин, нужно попытаться понять нас. Это непросто. Мы — очень сложный народ, у нас есть много такого, что озадачит любого, пусть даже самого, скажем, терпимого и понятливого чужеземца. Мы придерживаемся традиций, но, как мне кажется, только в определенном смысле. Мы далеко не глупцы.

Они прошли мимо высоких зарослей ароматных камелий, сверкающих на солнце огненными полосами.

— Когда-то давно, еще в древности, у нас были правители-императоры, согласно легендам, спустившиеся с самого солнца. Но со временем власть императоров ослабла, и группировки буджунов принялись, уже ничего не стесняясь, сражаться друг с другом за земли и за богатства. Именно в этих сражениях и появились сегуны. Первый из этих могущественных полководцев возвысился, разгромив дайме и сосредоточив в своих руках почти неограниченную власть. Именно он правил на Ама-но-мори, хотя номинальным правителем оставался император.

Узоры света и тени мелькали затейливой вязью на широком лице Оками, разукрашивая его кожу, словно он стал полотном для картин, которые рисовало само солнце.

— Какое-то время подобное положение было нам только на пользу. Мы нуждались тогда в железной дисциплине, навязанной нам сегунами. Мы стали сильными, неукротимыми.

Они вышли из тени и оказались на солнце. Оставшиеся позади бамбуковые заросли непрестанно шуршали, колыхаясь на легком ветру.

— Но сегуны были и первыми, кто возвел войну едва ли не в ранг религии. Так буджуны стали воинственными и неуемными. Они захотели других земель. Это было как голод. Стремление воевать. Покорить соседние народы.

Они вышли к глубокому пруду — каменному восьмиугольнику, кишащему разноцветными рыбами, большими, лоснящимися, серебристыми, голубыми и розовыми, — и присели на прохладный каменный бордюр.

— Вот почему в конечном итоге поражение сегунов было неизбежно. Как раз в те воинственные времена появились у нас и первые воины-маги. Тогда к чародейству еще относились терпимо, а буджуны на протяжении многих веков были отрезаны от остального мира и вполне, кстати, довольны жизнью. Но в конце концов чародейские войны докатились и до Ама-но-мори.

Рыбины на глубине неспешно покусывали бурые водоросли, колышущиеся вдоль каменных берегов пруда.

— Некоторые буджуны, соблазненные посулами богачей из воюющих царств, тоже приняли участие в этой всеобщей бойне. Разъяренный дор-Сефрит, величайший из буджунов, разыскал их всех и уничтожил. Но ущерб, нанесенный миру людей, был уже непоправим. Вернувшись на Ама-но-мори, дор-Сефрит поведал трагическую историю о смерти и разрушениях. Буджуны не медлили со своим решением, и дор-Сефрит сделал так, чтобы наш остров отодвинулся еще дальше от континента человека. Зачем? Чтобы больше никто из буджунов не испытал искушения разрушать. А потом дор-Сефрит оставил Ама-но-мори и ушел от нас в Город Десяти Тысяч Дорог, объяснив это тем, что у него еще остались долги перед теми людьми. Так буджуны канули в туманы легенд.

— Наверняка вы еще кое-что знаете о дор-Сефрите, — заметил Ронин, думая о Дольмене, но пока не желая высказывать свои мысли. — И, как я понимаю, немало.

— Возможно, — пожал плечами Оками. — Наверное, в Эйдо найдутся такие, кто знает больше.

Он вперил взгляд в их отражения, танцующие на воде.

— Мы — народ, который учится на своих ошибках. Так появились куншины. Куншин — это не Император Солнца и не сегун. Может быть, некий синтез того и другого. Он — правитель, но без структур государственной пирамиды, поскольку он такой же буджун, как и я, а это уже нечто такое, о чем никогда не забудешь.

— И мы найдем его в Иошиваре?

Между ними пропорхнула коричневато-оранжевая бабочка.

— Если он развлекается, то найдем.

* * *

Они прошли по совершенно прямой, как стрела, улице с двухэтажными деревянными домами, уходящими в перспективу. Их тени как будто плыли в предвечернем аметистовом тумане. Мимо стайками семенили женщины в пышных узорчатых одеждах, с хрупкими бумажными зонтиками, с белыми лицами и красными губами: они хихикали, перешептывались и украдкой, не поворачивая головы, бросали на них любопытные взгляды. В воздухе разливался аромат мускуса и цветов вишни.

— Добро пожаловать в Иошивару, — сказал Оками, пропуская Ронина в дверь. Красивые женщины, подобные только что распустившимся лилиям, наблюдали за ними с балконов на втором этаже.

Их с поклоном встретила полная женщина в халате из лилово-розового шелка с рисунком из треугольников и с затейливой блестящей прической — волосы подняты вверх и заколоты двумя длинными булавками из слоновой кости. В ее бесхитростном плоском лице не было ничего, что обращало бы на себя внимание, за исключением пытливых и умных глаз. Она улыбнулась, наклонив голову. Оками представил Ронина, и все опять обменялись поклонами.

Она протянула руку. Оками снял сандалии, Ронин — сапоги. По пружинистому татами они прошли к низкому деревянному столику, не покрытому лаком и без резьбы, расселись вокруг него на полу, скрестив ноги. Две женщины в стеганых халатах принесли дымящийся ароматный чай и рисовое печенье. Где-то, наверное на втором этаже, тихонько потренькивали колокольчики, звук которых напоминал о снежинках, сверкающих в морозном воздухе.

Слева раздвинулось соджи, и к Ронину с Оками вошли три женщины. Все, как одна, были очень юными, с изящными лицами в форме сердечка, черноволосыми и черноглазыми, с алыми округлыми губами. Они приветливо улыбались, шурша шелковыми халатами.

— Не сейчас, Дзуку, — с тоской протянул Оками.

Она кивнула и махнула рукой. Женщины скрылись.

— Тогда чем могу служить? — поинтересовалась она, как только они остались одни.

— Азуки-иро был здесь сегодня?

Дзуку улыбнулась и на мгновение накрыла руку Оками нежной ладошкой.

— Ах ты, мой сладкий. Из всех домов Иошивары ты выбрал именно этот, чтобы спросить об Азуки-иро. — Она засмеялась. — Ты хорошо знаешь куншина, Оками. Да, он здесь был, но пораньше, наверное… да, во второй половине дня. Он не сказал… подожди-ка…

Она подняла руку и позвала негромко, но отчетливо:

— Онджин!

Почти тут же открылось соджи. Женщина в шелковом пепельно-сером халате подошла к столику и опустилась на колени рядом с Дзуку. Она была хрупкого сложения, с такой нежной кожей, что она казалась прозрачной.

Дзуку взяла ее руки в ладони, нежно погладила их.

— Скажи мне, Онджин, когда сегодня куншин был с тобой, не говорил ли он, куда собирался пойти потом?

Онджин бросила быстрый взгляд на двоих мужчин, потом ее темно-карие глаза снова остановились на лице хозяйки.

— Он упомянул Камейдо, госпожа, уже… после.

— Ага. И больше ничего?

Онджин немного подумала, сморщив лоб, но даже эти морщины не портили ее потрясающую красоту.

— Нет, госпожа.

— Хорошо, — Дзуку погладила ее по щеке. — Можешь идти.

Грациозно поднявшись, Онджин удалилась легкой походкой. Когда соджи задвинулось за ней, Дзуку заметила:

— Хороша, верно?

Оками кивнул.

— Если у нас будет время, мы сегодня еще вернемся, чтобы самим убедиться.

Его глаза блестели в неярком свете.

— Я буду рада, Оками.

— Спасибо.

Женщина склонила голову.

— Ваше присутствие делает честь этому заведению.

Они снова вышли на шумную улицу. Оками свернул направо, потом еще раз направо, и они оказались на небольшой рыночной площади. Сразу за площадью начинался сад, протянувшийся примерно на две сотни метров; в основном здесь росли корявые сливы. Среди деревьев виднелись два небольших чайных домика с покатыми крышами и с открытыми стенами со стороны сада, огибавшего их домики полукругом с юга и запада. По саду были разбросаны широкие деревянные скамейки, на которых сидели люди. Большинство из них что-то писали.

— Камейдо — сад литераторов Эйдо, — пояснил Оками. — Сюда приходят поэты и драматурги, чтобы черпать вдохновение от мудрости этих древних слив и чтобы отвлечься от городской суеты.

Оками заговорил с хозяином чайного домика, но тот сам только что появился здесь, а дневная прислуга ушла на ужин. Он предложил им чаю.

Они стояли на ступеньках, попивая чай из фарфоровых чашечек. К ним подошел молодой человек, высокий и худой, с яркими черными глазами и улыбчивым чувственным ртом.

— Вы ищете Азуки-иро? — В его голосе явственно звучали металлические нотки.

Оками кивнул:

— Да.

— Вы — сасори?

Оками, казалось, слегка опешил от такой — слишком прямой — постановки вопроса.

— Вовсе нет.

— Тогда у меня нет причин говорить вам…

— Вы сами к нам подошли.

Молодой человек огляделся с несколько озадаченным видом.

— Да, подошел. Я думал, вы, может быть, захотите послушать стихотворение, которое я…

— Послушать ваше…

Но Ронин сжал руку Оками.

— Я хотел бы послушать стихотворение.

Он отпустил руку буджуна только после того, как почувствовал, что мышцы Оками расслабились под его пальцами.

— Чудесно!

Молодой человек заглянул в листок рисовой бумаги и вскинул голову:


И наступает утро.

Просыпается ворон,

еще усталый.


— Ну как?

— А я еще думал, что я как поэт никуда не гожусь, — буркнул Оками себе под нос.

— Что это означает? — спросил Ронин.

— Я сасори, — сказал молодой человек. — Скоро сасори развернут крылья и отправятся в свой ночной полет, забрав с собой то, что им принадлежит. Больше нам не придется жить на этом маленьком, скудном острове. Скоро богатств хватит на всех жителей Ама-но-мори, буджунов и иноземцев.

— Хватит! — окликнул Оками.

На этот раз Ронин даже и не попытался его остановить. Буджун схватил поэта за грудки. Листок упал на землю.

— Больше я этого слушать не буду. Если вы знаете, где сейчас куншин, вам лучше об этом сказать!

Молодой человек покосился на Ронина, и тот безучастно заметил:

— Думаю, он говорит серьезно. Лучше скажите, вам будет спокойнее.

Поэт перевел взгляд на Оками, который еще сильнее потянул за отвороты его халата. Ткань начинала трещать.

— Сегодня у Асакусы представление ногаку, — выдавил он. — Возможно, там вы его и найдете.

Большой фонарь из промасленной бумаги, качнувшийся на ветру, издал осуждающий звук. Ржанки скрылись за вишневыми деревьями. Верхушка Асакусы уже утонула в лазоревом бархате ночной темноты.

Последние посетители Камейдо скрылись за широкими деревянными дверями алого здания. Мощеный двор опустел.

Оками подошел к Ронину.

— Пора.

Они прошли через двор мимо качающихся вишен.

— Асакуса — самый известный на Ама-но-мори театр ногаку.

— Ногаку — это пьесы? — уточнил Ронин.

— Вроде того.

Они вошли внутрь. Полированная деревянная сцена занимала большую часть пространства. Перед ней, тремя ступеньками ниже, проходила полоса грубого гравия метра три шириной, за которой начинались полированные зрительские ложи с низенькими стенками.

Оками выбрал ложу у центрального прохода, поближе к сцене. Там они и уселись, скрестив ноги.

Оками перегнулся к соседней ложе, пошептался с сидевшим там человеком и сообщил:

— Сегодняшняя ногаку — Хагоромо.

— А что это значит?

— Плащ из перьев.

Театр был полон.

— Он здесь?

Оками повертел головой.

— Пока что-то не видно.

Тонкие пронзительные звуки флейты объявили о начале ногаку. Представление напоминало скорее не пьесу, а стихотворную декламацию. Ведущий актер, наряженный в затейливые парадные одежды, играл женскую роль. Еще на нем был замысловатый парик и маска тончайшей резьбы с нежными чертами небывалой красоты. Ронину сразу вспомнилась Онджин. Второй актер был без маски.

Сначала они просто сидели на полированной сцене и то ли пели, то ли декламировали на языке, непонятном Ронину, сопровождая слова только жестами рук. И все же благодаря отточенному мастерству актеров Ронин уже очень скоро начал разбираться в сюжете.

Некая богиня, потерявшая свой плащ из перьев, спускается в мир людей, чтобы вернуть пропажу. Плащ найден простым рыбаком, который не знает, что именно он нашел, но все-таки понимает, что это — единственная в своем роде, очень ценная вещь. Богиня пытается уговорить рыбака вернуть ей плащ, но ее доводы не убеждают его. Он упорно отказывается расстаться со своей добычей.

В конце концов они заключают сделку. Рыбак готов вернуть плащ из перьев, если богиня согласится станцевать для него.

Подходит кульминация ногаку, полностью основанная на движении, без слов.

Начинается танец богини. Причудливые движения, исполненные эмоций. Неземное, завораживающее искусство. Неудивительно, что все до единого зрители не могут глаз оторвать от актера. Танец продолжается, и вот уже самый воздух заряжается напряжением, порожденным красотой, непостижимой для смертных. Богиня танцует — отчаянно, исступленно. Богиня желает вернуть свой плащ.

И именно в этот момент, когда танец богини достиг предельной вершины, когда исчезли стены Асакусы, растворились границы реальности, и ощущение бесконечности вторглось в душу Ронина, он услышал, как всколыхнулась вселенская тишина:

Ронин.


Под ними неспешно текла река, широкая и голубая. Тростник по ее берегам был срезан, и жирная рыба, довольная и ленивая, апатично поклевывала водоросли, приставшие к подводным камням. В сумраке мелькали светлячки.

У дальнего берега по воде растянулось на многие метры зыбкое отражение трактира — перевернутый зеркальный образ, симметричный и точный. Сооружение из деревянных секций, укрепленное на сваях над струящейся водой.

В конце Оками пришлось буквально тащить Ронина за собой, протискиваясь сквозь толпу.

Над Эйдо все еще нависал туман, укрывая вершину Фудзивары. На промасленных соджи, отделяющих друг от друга компании, которые предпочли в этот вечер поужинать в трактире, висели красные бумажные фонари. Алый свет фонарей создавал ощущение уюта, не достижимое никакими другими средствами — слишком большим был обеденный зал.

«Жива! — думал Ронин. — Жива!»

Гул негромких разговоров и шуршание шелка сопровождало мужчин и женщин, перемещающихся по залу. Кто-то входил, кто-то, наоборот, выходил. Послышался короткий вскрик цапли, промелькнувшей белым пятном на сине-черной воде; отсветы фонарей создавали на ней причудливые искрящиеся узоры. Движение не прекращалось.

Ронин вскочил, повернулся. Но публика непрерывно ходила туда-сюда. Все вокруг шевелилось. Безбрежное море шорохов, безразличное к тому, с какой жадностью переводил он взгляд от одного лица к другому. Где-то там…

— Рисового вина?

Над ними склонилась молодая женщина. Оками бросил взгляд на Ронина.

— Да, — сказал он. — На двоих.

Ронин тревожно смотрел ей вслед. Оками о чем-то спросил его, он не услышал. В зале Асакусы, когда электризующее представление ногаку открыло его разум, он услышал, как она зовет его. Он думал, что уже никогда не услышит этого зова. Моэру… В трактир вошли трое мужчин и женщина и направились к деревянной секции на воде. Его блуждающий взгляд совершенно случайно упал на них, и его словно пронзило током.

— Ронин?

Он вскочил на ноги, глядя во все глаза на женщину, как раз усаживающуюся за столик.

— Мороз меня побери!

Он больше не сомневался. Это была Моэру. Чудом выжившая и оказавшаяся здесь, в Эйдо. Но как?

— Ронин!

На его руку легла широкая ладонь Оками. Он наклонился.

— Та женщина.

— Где?

— В розово-серебристом халате. Рядом с высоким мужчиной в синем…

— Это Никуму. А что…

— Я ее знаю, Оками.

— Знаете? Но это невоз…

Ронин исчез.

— Ронин, нет! Только не Никуму! Подождите!

В душную ночь Эйдо напоминал прозрачный самоцвет в тумане — город во мглистом свете фонарей, раскинувшийся в отдалении зыбким застывшим морем. А рядом — богато украшенные одежды. Воздух, насыщенный ароматом сжигаемого угля. Туда — к ней. Через лабиринт тел, мимо улыбающихся женщин с блестящими волосами и белыми лицами, сквозь смешавшиеся ароматы их духов, мимо мужчин с длинными косами и в халатах с широкими подкладными плечами, мимо служанок с крошечными лакированными подносами, на которых в строгом порядке расставлены чайнички с чаем и рисовым вином, тарелки с сырой рыбой и овощами, похожими на миниатюрные садики.

Низко, почти касаясь воды, взлетала белая цапля, волоча за собой длинные ноги.

— Моэру, — позвал он, подходя. — Моэру.

Сердце у него сжалось.

Птица неторопливо поднялась в туман над Эйдо. Она подняла к нему лицо, бледное и прекрасное. Глаза — цвета штормового моря. На мужчинах, в компании которых она сидела, были халаты с жесткими подкладными плечами: у двоих — темно-серые, с уже знакомым Ронину рисунком из синих колес, у третьего, которого Оками назвал Никуму, — темно-синий, с серыми колесами. Они все, как один, повернулись к нему.

Далеко-далеко в тумане белым пятном растворилась цапля.

Он смотрел на нее.

— Моэру.

Его мозг ждал ответа.

— Как вы…

Никуму поднялся. Он был высоким и крепким. На широком его лице выделялся тонкий, аскетичный нос. Его тонкие губы напряглись.

— Разве мы с вами знакомы?

В ее глазах цвета сумрачного моря — пустота: Все дальше и дальше, исчезая в тумане.

— Моэру?

— Вы что, не умеете себя вести?

— Я знаю эту женщину.

Ее бледное лицо по-прежнему обращено к нему, на губах — призрак улыбки. А какой еще призрак — быть может, он сам — уплыл в сине-зеленые глубины ее глаз?

— Совершенно очевидно, что она вас не знает, — заметил Никуму и обратился к ней: — Вам знаком этот человек, дорогая?

После недолгого колебания она отрицательно мотнула головой. Это было похоже на болезненную конвульсию, как будто кто-то дернул ее за ниточку.

— Вы, должно быть, ошиблись.

Резкий голос. Тон, означающий, что разговор окончен.

— Нет, я…

Ронин слегка наклонился к ней. Что-то неопределенное промелькнуло в ее взгляде, возможно, отражение какой-то внутренней борьбы.

Никуму сел, дернув щекой.

— Кеема, — тихо произнес он.

Один из мужчин в темно-сером поднялся и схватил Ронина за предплечье.

Ронин не отводил взгляда от глаз Моэру; в душе у него нарастало смятение.

Ничего.

— Оставьте нас, — «темно-серый» усилил нажим.

Совершенный овал ее лица.

Кеема изо всех сил сдавил руку Ронина.

Мерцание серебра вокруг ее тонкой белой шеи…

Темно-серый пихнул Ронина. Тот отступил на шаг и ударил левым локтем, одновременно перенеся упор на левую ногу. Теперь он ударил ребром правой ладони, прямой и жесткой, как доска. Треск сломанной кости. Рот, открытый в беззвучном крике. Тело, падающее спиной в реку.

Никуму поднялся. В его лице не было ни кровинки. Другой человек в темно-сером шагнул к Ронину.

А потом рядом с ними возник Оками. Он быстро заговорил, негромко и проникновенно. Он быстро увел Ронина. Мимо поворачивающихся к ним любопытных лиц, подальше от шума и суеты, навстречу вечернему туману.


— Вы с ума сошли?

— Я ее знаю.

— Что-то не верится.

— Вы должны поверить.

— Она — жена Никуму.

— Что? Не может этого быть!

— И все же, друг мой, это так.

— Ее зовут Моэру.

— Да, — озадаченно нахмурился Оками. — Верно. Он тряхнул головой.

— Жена Никуму! Но как…

— Оками, на ней серебряная сакура, которую я ей подарил…

Какое-то время они молчали. Оками сверлил пристальным взглядом лицо Ронина, пытаясь найти ответ на невысказанный вопрос. Еще даже не ясно — какой вопрос. Ронин хорошо понимал, что сейчас происходит. Именно сейчас их дружба, зародившаяся на Кисокайдо, в припорошенном снегом горном приюте, в высоком ущелье с водопадом, дружба, испытанная металлом и смертью, подвергается настоящему испытанию.

Ветер усиливался. За соджи из промасленной бумаги качался высокий бамбук. Яркие камелии ночью казались черными. Послышалось кваканье одинокой лягушки.

Оками вышел через раскрытое соджи навстречу жаркой темноте. Ронин поплелся следом. Небо было кристально чистым. Казалось, что звезды прожигают небесную твердь прямо у них над головами.

— Цветок вишни с Ама-но-мори? — спросил Ока-ми. — Как к вам попала сакура?

Ронин вздохнул, понимая, что должен сказать ему все. Ему ничего больше не оставалось.

— Когда я был в Шаангсее, — медленно начал он, — это такой большой город на континенте человека, я совершенно случайно наткнулся на одного человека. На него кто-то напал в переулке. Дело близилось к вечеру, там было темно. Я разглядел только, что их было четверо или пятеро. Против одного. Я собирался помочь ему, но не успел. Я прикончил двоих, но они все же его достали. Когда я к нему подошел, он был уже мертв. В руке он сжимал серебряную цепочку с сакурой. Не знаю почему, но я взял ее у него.

Они пошли по направлению к пруду.

— Наверняка он был буджуном, но почему он оказался так далеко от Ама-но-мори, остается тайной.

— Какое отношение это имеет к Моэру?

— Я подобрал ее в Шаангсее. Она пришла в город, больная, голодная, в толпе беженцев с севера. Ее так и оставили бы валяться на улице, если бы я не забрал ее с собой в Тенчо. Потом мы с ней вместе отправились из Шаангсея на поиски Ама-но-мори, и уже на корабле я подарил ей сакуру. Я думал, она погибла… На нас напали странные воины на необычных обсидиановых кораблях, которые плыли над волнами. Понятия не имею, как она сюда попала.

— А почему бы ей здесь и не быть? Ведь она буджунка, — сказал Оками.

Их разделял молчаливый пруд.

— Вы мне не верите?

— Зачем бы ей было покидать Ама-но-мори?

— А зачем было буджуну торчать в Шаангсее?

— Потому что…

Оками стоял спиной к свету, так что его лицо оставалось в тени.

— Ронин, Никуму — вождь сасори.

Лягушка вдруг перестала квакать, услышав приближающиеся шаги. Только цикады стрекотали во тьме.

— Кроме того, он влиятельный человек, пожалуй, самый влиятельный из членов дзеген-сору, совета куншина по важнейшим вопросам политики. Движение сасори возникло у нас недавно. Все они милитаристы — буджуны, недовольные жизнью на Ама-но-мори. Они хотят вторгнуться на континент человека.

— Значит, буджун в Шаангсее был шпионом.

Оками кивнул.

— По предложению Никуму, одобренному дзеген-сору, его заслали туда, чтобы выявить сильные и слабые стороны этого города.

— Но не все буджуны хотят войны.

— Нет, конечно. Только меньшинство. Но за последнее время сасори стали гораздо сильнее. А теперь, когда их возглавляет Никуму…

— А что по этому поводу думает куншин?

Оками только пожал плечами.

— Он ничего не предпринял, чтобы закрыть их движение.

— Оками, вы должны мне поверить. Я знаю Моэру.

— Хорошо. Я допускаю, что и ее тоже могли послать на континент человека.

— Вы не понимаете, друг мой. Что-то здесь не так.

— То есть?

— Она меня не узнала. В ее глазах не было ничего. Ничего.

Шепот бамбука. На поверхность пруда выскочила рыба, мелькнув бледным светящимся пятном.

Оками поднялся.

— Пойдемте.

В доме он приказал собрать еды и подать дорожные плащи.

— Куда мы едем?

— За город. Подальше от Эйдо. На какое-то время.

— Но свиток…

— Никуму будет искать вас, пошлет людей. Мы должны опередить их, уехать раньше.

— Но должны быть и другие…

— В Эйдо он нас найдет, — ровным голосом проговорил Оками.

— Я не стану бежать от него. Я должен вернуть Моэру.

Оками повернулся к нему:

— Вернуть? Она его жена, Ронин.

И снова — приступ отчаяния. К'рин, Мацу, а теперь… Нет! Еще не все потеряно.

— Оками, я ее знаю. Она на себя не похожа.

Оками уже надевал длинный плащ.

— Тогда вы уезжайте, а я останусь.

— Нет, не останетесь. — Глаза у Оками сверкнули, а в голосе появились жесткие, повелительные нотки. — Вы поедете со мной и будете делать все, что я вам скажу.

Он схватил Ронина за руку. Лицо его смягчилось.

— Подумайте, друг мой! Если у вас с Моэру и появится какой-то шанс, то только в том случае, если мы оба сейчас уедем.

Одна из женщин Оками набросила на Ронина плащ. Лягушка в саду опять затянула свою печальную песню.


Они направлялись на юг по широкой дороге Токайдо, гораздо более людной, чем горная Кисокайдо. Вскоре город оказался далеко позади, и его желтый свет отсвечивал туманной зарей над плоским горизонтом.

На западе уже начался дождь; здесь же воздух был влажным, тяжелым и неподвижным. В нем явственно чувствовалось напряжение. Звезды на небе быстро исчезали за пеленой набегающих черных туч. Ронин с Оками поплотнее закутались в дорожные плащи и надвинули ниже плетеные шляпы. Они шли пешком, хотя поначалу Ронин и возражал, но здравый смысл Оками все же взял верх над его нетерпением. Отправься они верхом, их было бы проще приметить. Пешими они выглядели как обычные путники на Токайдо.

Шипящий в ночи косой дождь застиг их как раз в тот момент, когда они вышли из сосновой рощи у подножия крутого холма. Хорошо еще, в этом месте вдоль Токайдо рос высокий бамбук, дававший пусть жалкую, но все же защиту от дождя. Посередине дороги возвышался огромный валун.

— Это Ниссака! — прокричал Оками сквозь шум дождя, когда они миновали камень.

Он наклонился поближе к Ронину. Края их шляп соприкоснулись.

— Говорят, у этого камня один горный разбойник напал на женщину, отвергшую его домогательства. Женщина была беременна. Она погибла, но ребенок остался жив, потому что камень вдруг возопил и призвал добрую богиню Каннон, которая вырастила ребенка.

Перед ними поднимался крутой склон холма. Дорога пошла наверх. Было очень темно, а дождь еще больше ограничивал видимость.

— Когда мальчик вырос, он разыскал разбойника и отомстил за смерть матери.

Во всем мире не было ничего, кроме дождя.

— И вы верите в эти сказки?

— Неважно, насколько правдиво то, о чем рассказывает легенда. Главное — дух предания. Это нечто такое, чем живут все буджуны.

— Вы — народ мстительный, — заметил Ронин, почти не скрывая иронии.

Оками смахнул с лица капли дождя.

— Месть и честь — разные вещи, друг мой. Потеряв честь, нельзя жить дальше.

— В чем же разница?

— В том, как ты умираешь. Нельзя омрачать правду жизни. Никогда.

Подъем был нелегким, особенно в непогоду, и оба они с облегчением вздохнули, наконец дойдя до гребня. Чуть дальше, за поворотом, в ночи показалось пятно желтого света — благословенный маяк в кромешной тьме.

На высоком, крутом склоне холма стоял небольшой постоялый двор, где их радушно приветствовали. Ронин с Оками повесили промокшие плащи сушиться перед очагом, в котором весело потрескивали кленовые поленья. Оками попросил подать им горячего чая — на балкон. Нимало не удивившись и не отпустив никаких замечаний насчет неподходящей погоды, хозяйка лишь поклонилась и повела их через теплое помещение.

Они, естественно, были одни на балконе с навесом, который тянулся вдоль заднего фасада гостиницы и выходил на поросшую густым диким лесом долину без всяких признаков цивилизации. Даже сюда долетал зычный голос хозяйки, велевшей приготовить чай.

При свете зажженных фонарей они наблюдали за серебристым дождем. Где-то вдали раздавались раскаты грома, напоминающие рокочущий голос какого-нибудь сказочного великана. Сняв намокшие шляпы, они присели за низкий столик под успокаивающий шум дождя, барабанящего по навесу. Принесли горячий, ароматный чай. За чаем Ронин рассказал Оками все, что знал о Макконе, о пришествии Дольмена и Кайфене, который уже развернулся под Камадо. Принесли еще чаю. После того как уже глубокой ночью они попросили еще, к ним вышла позевывающая хозяйка и, извинившись, сказала, что отправляется спать и что на кухне остаются две служанки — на тот случай, если гостям захочется поесть или еще попить чаю.

— Если все, о чем вы говорите, правда, тогда надо предупредить куншина, — заметил Оками, когда Ронин закончил свой рассказ. — У каждого человека есть определенные обязательства, которые надо выполнять. Несмотря ни на что. А это как раз такой случай.

— Буджуны никогда ничего не забывают.

Оками улыбнулся одними губами, но взгляд его остался серьезным.

— Никогда. Ничего.

— А как же Никуму, которому хочется завоеваний для Ама-но-мори?

В глазах Оками отразился дождь.

— Я знаю его не лучше, чем все остальные буджуны, за исключением куншина. Он человек многогранный. Много времени проводит в своем замке в Ханеде. Обладает большим умом и является, кстати, одним из первейших почитателей и покровителей ногаку, как и куншин. Когда я в первый раз услышал о том, что он возглавил сасори, я не поверил. Еще год назад все над ними смеялись.

Из дождя на свет фонаря вылетел мотылек и закружился вокруг теплой промасленной бумаги.

— А теперь?

Оками содрогнулся.

— Теперь — как в старину, — прошептал он.

Ронин наблюдал за мотыльком, порхающим над открытым верхом фонаря, где свет был ярче.

— Куншин мог бы их остановить, почему же он бездействует?

Оками пожал плечами:

— Наверное, мы видим лишь часть от целого. Никуму наверняка не какое-то чудовище… хотя, как мне кажется, за последнее время он сильно изменился.

Попав в поток горячего воздуха, мотылек угодил в огонь. Ронин не услышал даже хлопка.

Дождь продолжал барабанить по бамбуковому навесу у них над головой и по листьям кленов в долине, раскинувшейся внизу.

— Время этого мира уже истекает, Оками. Все закончится для человека, если мы не остановим Дольмена, если мы не найдем никого, кто сумел бы прочесть свиток дор-Сефрита. — Ронин показал на долину. — Ничего не останется. Сгинет вся красота, словно ее и не было никогда.

Он умолк на мгновение, потом спросил, понизив голос:

— Где Ханеда, Оками?

— На юге, — буджун даже не повернулся к нему.

У Ронина екнуло сердце: ведь они шли на юг.

— Далеко?

— День пути, — отозвался Оками. — Всего один день.


К тому времени, когда они добрались до моста Яхаги, ландшафт сильно изменился.

Они вышли к извилистой реке ранним утром. Левый, ближний, берег зарос высоким, качающимся на ветру тростником, а на болотистом правом простирались ровные, блестящие на солнце рисовые поля. На горизонте в голубой дымке вырисовывались туманные горы — суровые, непреклонные стражи.

Они прошли по длинному мосту из камня и дерева, чувствуя себя уязвимыми и не защищенными на открытом пространстве. Внизу по болоту чинно расхаживали белые цапли, взбиравшиеся иногда на небольшое скопление гранитных камней слева от моста.

Перебравшись на другой берег, они свернули налево, к отдаленному скоплению высоких криптомерий. Темный остров сплетенных деревьев на голом болоте.

Далеко на востоке маячили белые паруса рыбачьих лодок, державших курс в сторону моря. В небе над криптомериями кружила стая гусей. Вскоре они устремились к югу, перекликаясь между собой.

Они зашагали по размокшей тропинке, петлявшей между тихими, безлюдными полями. По ровной поверхности стоячей воды скользили водяные пауки, напоминавшие яркие ногти, царапавшие натянутый шелк.

Они добрались до густых бамбуковых зарослей, откуда уже была видна квадратная голубая арка, а за ней — угловатые крыши замка Никуму. Ханеда.

— Наверное, он еще в Эйдо, — сказал Ронин.

— Едва ли. В Эйдо он приезжал на ногаку.

— Он будет искать нас в городе.

— Нет, этим займутся его люди.

Оками пристально вглядывался вперед.

— Видите, вон там? — Он показал направление. — Нет, левее. Лошади. Он вернулся, и Моэру с ним. Он не стал оставлять ее в Эйдо.

Белые паруса исчезли, и теперь ничто не нарушало ровной плоскости пейзажа, кроме замка Ханеды среди криптомерий. Воздух еще оставался сырым и вязким после ночного ливня. Серые тучи плыли по небу на запад, словно потрепанные воины отступающей армии. Небо за ними было расцвечено полосами бронзово-коричневатых оттенков. Солнце уже скрылось за горизонтом. На землю стремительно опускалась ночь. В Ханеде наблюдалось какое-то движение.

— С этого места, — прошептал Оками, — и пока не доберемся до зарослей, будем пользоваться только знаками, потому что звуки по болоту разносятся очень далеко. А теперь наблюдайте за мной и делайте, как я.

Он стащил с себя плащ и вывернул его на другую сторону. Ронин увидел, что с изнанки плащ отделан черной тканью, и последовал примеру Оками. Потом они намазали грязью лица и тыльные стороны ладоней. Темнота окутала мир.

Вспугнутый ими гусь захлопал крыльями и взмыл в воздух. Хоть звук и не был таким уж громким, но, как и предупреждал Оками, в застывшей тишине болота он разнесся громоподобным рокотом.

Они замерли под сенью высокого клена. Ронин быстро огляделся и увидел, что рисовые поля заканчиваются. За ними тянулись однообразные луга, усеянные невысоким кустарником и редкими рощами кленов. Они уходили в сторону цепи высоких гор на востоке. Из-за дальнего расстояния горный кряж напоминал нарисованный задник сцены, плоский и неживой.

Послышались хлюпающие шаги на тропе через болото. Ронин затаил дыхание. Было так тихо, что он слышал удары собственного сердца, отдающиеся в ушах.

Мимо них, шагах в двенадцати, не больше, прошли четверо воинов в темно-серых одеждах с рисунком из синих колес. Вооружение их составляли мечи и длинные бамбуковые пики с металлическими наконечниками. Держались они осмотрительно и осторожно.

Звуки их шагов замерли в отдалении. Ни Ронин, ни Оками не шелохнулись. Они еще долго стояли неподвижно. Больше всего Ронину хотелось потянуться — тело уже начало затекать. Вода у его ног колыхнулась. Длинная черная змея приподняла голову над землей. В тростниках гудела мошкара, кружившая над зеркальной поверхностью болота. В небе уже поднималась луна, освещая бледным светом верхушки криптомерий. Неуверенно квакнула лягушка, потом еще одна, и еще.

В конце концов они все-таки рискнули пошевелиться и выглянули из-за клена. Прямо перед ними виднелась синяя арка, вход в Ханеду. Густая листва деревьев рассеивала свет от огней замка.

Стараясь не выходить из тростников, они начали осторожно забирать влево, чтобы приблизиться к замку сбоку. При этом они тщательно избегали смотреть на луну и на стоячую воду болота, чтобы не выдать себя отблесками на белках глаз.

Неподалеку уже показались первые криптомерии, под сенью которых ночная тьма была чернее погребального савана.

Неожиданно замолчали лягушки. Ронин с Оками застыли, припав к земле. Ронин положил подбородок на рукоять кинжала. Он вгляделся во мрак между деревьями, но не заметил ничего подозрительного. Никакого движения. Все тихо. Затаившись, они выжидали; пот выступил у них над губами, на лбу. Откуда-то из-за болота донесся крик цапли.

По сигналу Оками они нырнули в тень первых криптомерий.

Здесь свет от замковых фонарей уже достаточно отчетливо просматривался сквозь листву. Скрючившись за стволом дерева, они замерли на мгновение и уже собирались продолжить движение, как вдруг услышали негромкий, но явственный звук треснувшей на земле ветки.

Оками знаком велел Ронину двигаться вправо; сам же исчез во тьме. Ронин выставил перед собой кинжал — острием вперед.

Уловив впереди движение и разглядев человека, осматривавшего заросли, Ронин стремительно и бесшумно подался к нему. Его тело и рука действовали как единое целое. Блеснул короткий клинок, метнувшись по короткой дуге в бок человеку и пронзив ему легкое. Человек не издал ни звука. Подхватив падающее тело, Ронин отволок его в кусты и снова двинулся наискосок вперед, к замку. Навстречу Оками.

Перед ним прошли двое. Он дал им уйти, потому что не был уверен, что успеет уложить их обоих, прежде чем хоть один вскрикнет. Сейчас тишина имела первостепенное значение.

Над головой послышалось потрескивание. В кроне криптомерии, среди переплетения ветвей, зашебуршились летучие мыши. Ронин начал уже разворот, готовясь нанести удар левым локтем, но тут на него кто-то прыгнул. Сильные руки схватили его за горло, вжимая большие пальцы в гортань. Ронин ударил нападавшего в бок, под мышкой. Послышался сдавленный стон, но хватка не ослабла. Они упали на землю. Ронин просунул сведенные вместе руки между руками противника, основанием ладони двинул ему по носу и тут же нанес удар с другой стороны. Хрустнул раздробленный хрящ, из разрыва на коже хлынула кровь. Но пальцы напавшего продолжали сдавливать Ронину горло, и тот начал задыхаться.

Но теперь он оказался сверху — пусть всего лишь на мгновение, но ему хватило и этого. Резким движением он вонзил противнику в солнечное сплетение прижатые друг к другу пальцы правой руки, пропоровшие кожу и плоть, и рванул руку вверх. Нападавший испустил дух, не успев даже рта раскрыть.

Откатившись в сторону, Ронин поднялся и направился дальше. Вскоре он наткнулся на Оками, стоявшего над еще теплым трупом. Уже вместе они направились к замку.

Высокие каменные стены. Слишком высокие. Они скорчились в их густой тени.

— Вдвоем нам туда не перебраться, — прошептал Ронин.

— Это верно, но если вы прыгнете с моих плеч, то, пожалуй, достанете до верха.

Ронин хотел что-то сказать, но Оками ему не дал.

— Другого способа нет.

Спрыгнув на землю, он бесшумно скользнул в направлении главного здания замка. Путь казался свободным, но Ронин все-таки предпочитал держаться в непроглядной тени шелестящих на ночном ветру деревьев. Уже возле здания он на мгновение замешкался, а потом сжался, как пружина, и с места допрыгнул до толстой ветки. Повиснув на ней на руках, он начал раскачиваться, чтобы набрать инерцию. Извернувшись, Ронин поджал колени к груди и уселся на ветку. Тщательно выбирая путь, он добрался на ощупь до верхних ветвей криптомерии и осторожно перелез на покрытую черепицей крышу.

Он прополз несколько метров по наклонной крыше до ближайшего окна под свесом, лег на живот и насколько возможно ближе подобрался к окну. Какое-то время он вообще не шевелился, прислушиваясь. Над головой хлопали крылья летучих мышей. Изнутри не доносилось ни звука. Свет там не горел.

Свесившись с крыши, Ронин влез в окно и беззвучно забрался внутрь.

Он оказался в скудно обставленной комнате. Темное дерево. Татами на полу. Зыбкий луч лунного света освещал ширму, разрисованную в бледно-зеленых и коричневых тонах: две женщины в халатах с развернутыми веерами. Белые лица, замысловатые прически. За ширмой не было ничего, только низенький стул с перекинутым через спинку рулоном перламутрового шелка.

Ронин бесшумно пробрался к деревянной двери, прислушался, приложив к ней ухо, а потом очень медленно приоткрыл ее. Показался кусок коридора, освещенного тростниковыми факелами. Почти напротив дверного проема виднелись резные деревянные перила.

Тихонько потрескивали зажженные факелы.

Он рискнул приоткрыть дверь пошире и осторожно выбрался в коридор. Перила тянулись по всей длине коридора, который, как понял Ронин, был чем-то вроде внутреннего балкона, куда выходили двери комнат на этом этаже.

Слева располагалась широкая лестница на первый этаж. Ронин замер. До него донеслись приглушенные звуки удаляющихся шагов. Короткий звон металлических чайников, чей-то сердитый голос. Чадили, догорая, ближние к нему факелы.

Справа внутренний край балкона переходил в винтовую каменную лестницу. Сверху лился темно-желтый свет, рассеянный и какой-то рыхлый, но на вид однородный, как расплавленный металл.

Долгое время Ронин стоял неподвижно, впитывая все звуки, пока они не смешались у него в сознании в единое целое и не вошли в его плоть; теперь он сможет моментально уловить любое существенное изменение в общем звуковом фоне замка, даже если его внимание будет сосредоточено на чем-то другом.

Потом он направился в сторону падающего света.

Миновав еще две двери, непохожие на ту, из которой он вышел, Ронин добрался до лестницы и пошел по ступеням наверх, высоко поднимая ноги и стараясь ступать на пятки. Поднимался он медленно, останавливаясь через каждые два-три шага и прислушиваясь. По мере подъема свет становился ярче и плотнее, окрашивая пространство и изливаясь на Ронина желтым потоком. Ощущение было такое, что его омывают волны какого-то фантастического моря. Он остановился. Голоса. Неразборчивые. Вроде бы двое беседовали друг с другом. Он поднялся еще выше.

Наконец он вышел к нише, открывавшейся в обширное круглое помещение с высокой наклонной стеной, которая конусом уходила вверх, к ночному небу. Высота этой стены поражала воображение. За пределами ее нижней части виднелись покачивающиеся на ветру верхушки криптомерий. Темные и почему-то ужасно далекие, они, казалось, обозначают границу земных владений.

В центре комнаты располагался огромный овальный очаг из глазурованного кирпича, без следов копоти или сажи. В очаге горел огонь, от которого и исходил жидкий свет. Желтые языки пламени, пляшущие над кирпичами, поразили Ронина своим чистейшим оттенком без примеси оранжевого или голубого.

В округлой стене отворилась дверь, и Ронин распластался в тени своей ниши. В дверном проеме возникла высокая фигура. Никуму. Его кожа казалась желтой, оттенка старой слоновой кости. Его продолговатые миндалевидные глаза блеснули отраженным светом, потом опять сделались матовыми, и Ронин на мгновение мысленно вернулся в тот шаангсейский переулок, где стал свидетелем непонятного нападения и где потом забрал цепочку с серебряной сакурой с тела убитого буджуна. В его памяти всплыл еще один образ — лицо Борроса во время их первой встречи в недрах Фригольда. Эти картины, символы смерти и человеческой слабости, на миг затмили собою явь. Ронин моргнул, приходя в себя, и принялся с любопытством наблюдать за происходящим.

Никуму, одетый в длинный шелковый халат цвета ночной синевы с узором из пепельно-серых колес, прошел через комнату и встал как будто в раздумье у очага. Где, интересно, второй собеседник, подумал Ронин. Не мог же Никуму разговаривать с самим собой.

Никуму встрепенулся, выходя из задумчивости, и направился к ящичку с резной стенкой. Казалось, он не идет, а плывет над полом. Из ящичка он извлек свиток рисовой бумаги.

Ронин заметил какое-то движение у стены напротив. На каменный пол, на очаг упала длинная и худая тень. В первый момент впечатление было такое, что это тень Никуму таинственным образом отделилась от своего хозяина. Но тут в поле зрения показался и сам обладатель тени. Он стоял к Ронину спиной, так что он смог разглядеть только продолговатый и узкий череп, широкие плечи, подчеркнутые жесткими подкладными плечами халата, и узкие бедра. Его черный халат был перехвачен широким поясом с двумя мечами в ножнах, причем меч на левом бедре был таким длинным, что при ходьбе волочился по полу.

— Вряд ли вы говорили серьезно, когда заявили, что вы твердо намерены это сделать, — сказал он.

Никуму не шелохнулся; не поднимая головы, он продолжал изучать свиток. Лишь участившаяся пульсация артерии у него на шее указала на то, что он слышал слова собеседника.

— Определенные силы уже приведены в движение, и вам об этом известно, — продолжал человек в черном. — Тот, кто…

— Что вам от меня нужно? — Никуму резко развернулся лицом к собеседнику. В контрастном свете от очага, оттенявшем все линии, его черты сделались жесткими.

— Я? Чего я хочу от вас? — Человек в черном покачал головой. — Вы — буджун. Ваша душа сама знает, что надо сделать… как и ее душа. Да, она не может говорить. Но это вряд ли ее остановит. Она найдет способ, Никуму, если уже не нашла.

— И поэтому надо ее посадить под замок? А заодно — и меня?

— Он появится, Никуму, этот человек…

— Тогда я его убью!

— Глупец! Вы даже не понимаете, что эта тварь с вами сделала. Разве до вас до сих пор не дошло, что, когда он придет, вам придется убить их обоих?

— Нет! — быстро сказал Никуму, но глаза у него уже были мертвы. — Нет.

Ронин начал бесшумно спускаться по лестнице, удаляясь от желтого моря света, от возбужденного спора. Он почти ничего не понял из этого разговора, но одно было ясно: Моэру в замке, и ее держат здесь на положении пленницы.

На балконе, выходившем на первый этаж, он задержался, давая глазам привыкнуть к менее яркому свету. Услышав грохот на нижней лестнице, на противоположном конце балкона, он отступил в тень под винтовой лестницей.

На балкон поднялись двое вооруженных людей, один из них нес поднос с едой и питьем. Они направились в его сторону, и он было решил, что они собираются подниматься по винтовой лестнице, но вместо этого они повернули в сторону и открыли замок на одной из дверей в стене напротив балконных перил.

Ронин вытянул шею, стараясь рассмотреть тускло освещенную комнату с явно избыточной обстановкой. Многочисленные стулья и беспорядочно разбросанные свернутые ковры производили странное впечатление. Как будто кто-то решил впихнуть в это достаточно тесное пространство накопившийся за много лет скарб.

На стуле перед высоким, закрытым шторами окном неподвижно сидела хрупкая фигурка, едва различимая в тусклом свете мигающего масляного светильника. Полоска белого лица, словно серп молодой луны. Длинные темные волосы. Она даже не шелохнулась при появлении стражников, лишь подняла бездонные, как море, глаза.

Ронин вылетел из своего укрытия. Замахнувшись левой рукой, он ударил первого сбоку по шее. Рот у охранника непроизвольно открылся, когда перчатка из шкуры Маккона пробила мышцы и связки. Зубы сомкнулись, откусив кончик языка. Поток крови. Обмякшее тело еще не успело упасть на пол, а Ронин уже проскочил мимо, выхватив на ходу меч, и налетел на второго стражника. Поднос с едой и питьем отлетел в сторону. Охранник только и успел, что распахнуть в изумлении глаза. Отрубленная голова покатилась по полу и остановилась, наткнувшись на ногу Моэру.

Она не сказала ни слова.

Лишь подняла к Ронину тонкое изысканное лицо, но лицо оставалось бесстрастным. Она смотрела в его бесцветные глаза с каким-то отстраненным любопытством. Он опустился на колени перед ее наготой. Перед ее трепетной незащищенностью.

— Моэру, — проговорил он настойчиво. — Ты узнаешь меня? Наверняка…

По ночному небу плыла луна под аккомпанемент стрекотания цикад. Ветер стучал ветками криптомерии в закрытое окно у них за спиной.

На мгновение его охватила паника, как бывает, когда тебе к горлу подставят нож.

Потом он закрыл глаза и прислушался к пустоте.

— Моэру.

Он едва шевельнул губами.

Чернота, жемчужные разводы.

— Моэру.

Бескрайнее небо с разбросанными по нему бледно-лиловыми закатными облаками.

— Моэру.

Ломаная линия, гусиная стая над золотисто-голубым болотом. Жалобные крики — в лицо небесам, в сторону низкого горизонта.

Ветер сорвал с его губ подавляемый крик, подхватил этот крик и унес его ввысь, все дальше и дальше под куполом темных небес, а потом он оказался во мраке, за гранью заката, за последним пределом знакомого мира.

Ему осталось лишь прикосновение.

И он воспользовался тем единственным, что осталось. Следуя за свербящим покалыванием в кончиках пальцев. На ощупь — вперед, пока покалывание не ослабло. Направо. Нет. Поворот налево. Теперь сильнее. Вперед. Не идти, не бежать. Просто двигаться.

Странное покалывание поднялось вверх по рукам, пока они не онемели до плеч. Слух отключился. Плечевые суставы вибрировали. Вперед. И он вдруг услышал… Музыка. Ужасная, плавная, громкая музыка, больно бьющая по ушам. Зубы стучат. Тело колотит в ознобе. Музыка наполняет мир, его грудь разрывается от ее мощи. Голова поднимается. Глаза моргают — сами по себе. Он абсолютно неподвижен в подвижном мире. Сквозь грохот басов, мимо тяжелых струнных аккордов.

Смотрит.

Обсидиановый блеск. Черные горы вонзаются в черное небо, усыпанное черными звездами. Здесь нет горизонта.

Он видит Моэру в цепях, прикованную к черным вершинам. Не Моэру, понимает он. Ее сущность. Ее душа вопиет в муках: жестокая песнь. Музыка боли и отчаяния.

Глаза у нее расширяются в изумлении. Она видит его, зовет. Ужасная музыка нарастает, и тело его содрогается. Она бьется на грубом камне вершин.

Небо волнуется, точно море. Три черных солнца восходят тихой погребальной процессией. Утесы шевелятся, словно дышат. И здесь, где душа ее обнажена перед ним в своих невообразимых мучениях, он замечает в ее глазах проблеск узнавания. Музыка стрелами входит в него, впитывается в его тело. Мышцы его напрягаются, протестуют. Он не может заставить себя даже пошевелиться.

Она стонет. Ей больно. Кожа блестит от пота. Черные цепи крепко держат ее, распростертую в центре мира. Ее мира.

Он поднимает меч. Длинный клинок сверкает широкой дугой, и, когда меч приближается к ее белому телу, музыка затихает. Звуки ее отражаются от заточенного лезвия и уходят прочь, в черноту, взвихренным полумесяцем темной энергии. Его затуманенный разум теперь проясняется.

Он идет к ней.

К краю черных вершин, которые корчатся, извиваются, напоминая сейчас не сверкающий обсидиан, а чешуйчатую шкуру. Кошмарная тварь крепко сжимает ее, черная, страшная… Чудовище хочет смерти. Его смерти. Но Ронина ничто уже не остановит, любовь пульсирует в нем, вливает в него силу, умноженную его страхом, и он снова и снова наносит удары, и его длинный клинок поет свою неистовую песнь рядом с ее белым телом. Два пятна отражения во мраке бездны. Песнь смерти.

Вершины крошатся, содрогается воздух, поток горячей и липкой слизи — и она падает ему на руки, а меч поет гимн разрушения…

Ронин, иди…

Черные бакланы устремляются к черным солнцам. Совсем рядом взрываются черные звезды…

…уходи, сейчас же. О, Ронин…

Влага у него на щеке. Клинок, живущий своей, независимой жизнью, взывает к отмщению. Горячий ветер становится ледяным, и холод сковывает пространство, когда три черных солнца сливаются воедино, сотрясаясь от взрыва, направленного внутрь…

Сейчас же, сейчас же…

И, совершив мощный прыжок, Ронин уносит ее прочь, в зеленый туман, в свет прозрачного моря, сияющего в глубине ее глаз, в густой воздух Ханеды.

Она прерывисто дышит в его могучих руках, когда его губы ищут ее губы. Он открывает глаза и накрывает ее обнаженное тело своим черным плащом. Она отворачивается и выдыхает:

— Быстрее. Он знает, и он идет. Забери меня отсюда.

Вложив меч в ножны, он бросился к окну, прижимая ее к себе. Ставни заперты на замок. Он схватил ее за руку и потащил прочь из комнаты. На полутемный балкон. Сверху доносятся чье-то отрывистое восклицание и приглушенный рокот. Низкий голос Никуму. Мимо закрытых дверей. Грохот башмаков. В дверь, из которой он вышел в первый раз. Шум погони уже приближается.

Через тускло освещенную комнату, к распахнутому окну. Глоток свежего ночного воздуха, как пьянящий эликсир. Вытолкнуть ее на раскидистые ветви криптомерии. Потом назад — в комнату.

В дверь, сверкая глазами, ворвался Никуму с обнаженным мечом.

— Где она?

— Возможно, вы начинаете понимать. — Второй голос снаружи, с балкона.

— Кто вас звал! — зарычал Никуму.

— Вы, конечно, — спокойный и ровный ответ.

Похоже, это еще больше разъярило Никуму, и он бросился на Ронина.

— Я убью вас за это! Она моя!

Рослый Никуму занес над Ронином длинный буджунский клинок. Он был стремителен и напорист, но далеко не безрассуден. Ронин, почуяв опасность, отразил удар, одновременно забрасывая обе ноги за оконную раму. У него за спиной дерево разлетелось в щепки, и он метнулся в противоположную сторону. Другой удар пришелся поперек окна. Камень рассыпался облаком пыли в тот самый момент, когда Ронин прыгнул и, проскользив вдоль толстой ветки, спустился по корявому стволу на землю, где его ждала Моэру.

Он запрокинул голову, вглядываясь во тьму. Фигура Никуму в окне. Зыбкий двойник — его тень. Шелковый халат развевается на ветру. Казалось, там стоит не человек, а призрак.

— Я буду травить вас, как диких зверей! — истошно завопил он, широко размахнувшись мечом.

Сверху посыпались куски камня и дерева.

— Считайте, что вы уже оба покойники! Да, покойники!

Когда они бежали сквозь заросли криптомерий, до них донесся какой-то звук. Ронин так и не смог определить, что это было: взрывы дикого хохота или отголоски рыданий.

* * *

— Теперь нам некуда больше идти, — тихо сказал Оками. — Одно только место осталось…

— Да. И я даже знаю какое.

В голосе Ронина звучала усталость.

— Неужели?

Удивление на лице буджуна.

— Замок куншина.

Они сидели под навесом террасы придорожной тихой гостиницы, выстроенной на высоких пурпурных утесах, устремленных крутыми обрывами, словно в безумной попытке самоубийства, в сторону бурных волн далеко внизу. Холодный свет полумесяца превращал пену прибоя в яркие бриллиантовые блестки, а водяную пыль — в платиновые кружева.

Ветер с моря раскачивал темные сосны, напоминавшие дремлющих стражей, чуть выше по склону и справа. Слева вниз уходили утесы, заросшие густым кустарником.

Где-то проухала снежная сова.

Перед ними на вымощенной камнем террасе, покрытой татами, стоял низкий лакированный столике дымящимся чаем. Наполовину пустые чашки. Тарелочка с рисовым печеньем. Оками с лицом, выражающим полную безмятежность, сидел напротив Ронина. Моэру осталась в комнате, забывшись тяжелым сном.

— Боюсь, — заметил Оками, — наше маленькое предприятие было большой ошибкой. Теперь Никуму наш враг, а в Эйдо трудно найти более могущественного, свирепого и безжалостного противника.

— Он держал ее против воли. Если б вы видели…

— Она все же его жена, Ронин…

— Разве это лишает ее права на свою собственную жизнь? Или такие у вас обычаи — дивные традиции буджунов?

Набежавшие тучи ненадолго закрыли луну. Когда ее мраморный свет засиял опять, Оками спокойно проговорил:

— Друг мой, я понимаю…

— Прошу прощения за грубость, Оками, но должен сказать вам, что вы никогда не поймете. Мы с Моэру связаны между собой какими-то странными узами. Я сам еще не разобрался какими.

Помолчав, Ронин добавил:

— Она может со мной говорить.

Оками долго смотрел на море, потом налил еще чаю — себе и Ронину. Держа фарфоровую чашечку кончиками пальцев, он медленно отхлебнул ароматной горячей жидкости.

— Нет смысла жалобиться и стенать, когда что-то уже случилось, — произнес он негромко. — Простите меня, друг мой. Как бы там ни было, она с нами. Такова наша карма.

— Так что насчет куншина?

— Во-первых, — заговорил Оками деловитым тоном, — он единственный из буджунов на Ама-но-мори, способный отразить все возможные поползновения со стороны Никуму. А Никуму будет мстить…

— Но Никуму — его друг.

— Позвольте мне закончить, пожалуйста. Нас еще может спасти свиток дор-Сефрита, поскольку, как говорят, Азуки-иро обладает кое-какими древними знаниями, оставшимися после воинов-магов. Если это действительно настолько важно, тогда у него не останется выбора. Ему просто придется поумерить пыл Никуму. Во всяком случае, до принятия какого-либо решения.

— А потом?

Оками пожал плечами.

— Когда он увидит, что вы принесли, он, возможно, начнет понимать, что зло подобралось так близко к нему, что уже отравляет и Ама-но-мори. Сасори необходимо уничтожить. Если Никуму их нынешний вождь, значит, он умрет первым.

Оками ушел к себе в комнату, а Ронин еще долго сидел на террасе, вслушиваясь в бесконечный грохот прибоя, накатывающего на пурпурные утесы. В ветвях сосен запутался серый туман, похожий на рыхлую паутину, сотканную каким-то гигантским пауком. Звезд уже не было видно. Луна зашла еще раньше.

Он вглядывался в туман, в самые сокровенные недра своей души. И он дал клятву. Его никто не остановит. Никто. Ни Никуму. Ни Маккон. Ни даже сам Дольмен. Он завершит свою миссию, ради которой и появился здесь, поскольку у него тоже есть карма, слишком сильная, чтобы ею можно было пренебречь. Пока у него еще нет ясного представления о том, что именно он будет делать. Но это уже не имело значения. В глубине души он понимал, что судьба всего мира не будет — не может — решаться Никуму или куншином. Она не может зависеть от воли какого-то одного человека. Человеческая жизнь определяется множеством обстоятельств, то же самое происходит и с ходом истории. Сам он — воин. Боевые линии в его жизни расчерчены давно и закалены кровью, болью и утратами. Такое не забывается. Мороз его забери, Никуму! И куншина… если он примет решение выступить против него. И еще одно понял Ронин этой ночью: он приближается к водовороту событий, к которым стремился всю жизнь. То, что должно случиться, случится уже очень скоро.

А что с Моэру?

Ее прохладные пальцы легли ему на шею.

Она присела рядом с ним.

— Свободна.

Ее голос ласкал его слух.

— Ты услышала, что я думаю о тебе?

Она запрокинула голову, радостно рассмеялась.

— Это словно второе рождение.

Яркий свет переливчатой зари, уже разгорающейся за устремленной ввысь вершиной Фудзивары — тонким мазком кисти по небу, мягко оттенял ее черты. Сероватая зелень и дымка. Темная прядь упала ей на глаза, и Моэру подняла тонкую руку, чтобы убрать с лица волосы. Он остановил ее. Их пальцы сплелись.

— Как? — спросил он.

— Пойдем со мной.

Они поднялись и прошли по татами к ограждению террасы. Она замерла, положив руки на деревянные перила. Ронин встал рядом. Они соприкасались плечами и бедрами.

— Мы расстались, когда я во время атаки сошла с «Киоку». Был шторм, который не был штормом. — Она повернулась к нему; ее длинные волосы разметались по ветру. — Что это было?

— Не знаю. — Он не был уверен, что это правда. В голове все смешалось.

— Смотри, — показала она. — Заря.

Одинокие сосны, чернеющие на фоне разорванного розового горизонта. Величественная Фудзивара. Панорама Ама-но-мори.

Ее лицо было бледно-розовым в утреннем тумане. Развевающийся на ветру шелковый халат, который купил ей Оками в гостинице, резко контрастировал с ее черными волосами. Держа руку у шеи, она поглаживала миниатюрный серебряный цветок на цепочке.

— Я вернулась сюда из-за сакуры, что ты мне подарил.

Утренний ветер трепал ее волосы, и теперь Ронин видел ее как бы сквозь переменчивые кружева, закрывавшие ей щеки и полные губы.

— Я так обрадовалась, когда они появились. Волны уже отнесли «Киоку» далеко от нас. Мы сражались, но нас было мало. Моряки погибали один за другим. В конце концов я осталась одна.

В отдалении послышался крик. Они повернулись в ту сторону. Над пенящимися волнами уже появились первые чайки, низко летавшие над отливавшим медью морем в поисках пищи. Свет восходящего солнца окрасил их белое оперение в розовый.

— Эту сакуру сделал Никуму и придал ей особые свойства. Когда в совете решили заслать буджуна на континент человека, куншин настоял на том, чтобы ему дали какой-нибудь тайный знак с тем, чтобы в случае чего — если с ним что-то случится на континенте, если кто-то начнет ему противодействовать, — об этом узнали бы на Ама-но-мори. Никуму придумал сакуру. Он знал, что буджун не расстанется с ней, пока жив. Они знали, что их человек погиб, но не знали, кто завладел сакурой. Никуму решил, что тот, у кого теперь сакура, наверняка имеет отношение к смерти буджуна. Поэтому он пришел за мной.

Наблюдая за рассветом, Ронин мысленно вернулся в тот день, когда для него потемнело солнце над обсидиановым кораблем, уносившим Моэру.

— Значит, он прилетел.

Она повернулась к нему; в глазах ее промелькнул испуг.

— Да, но откуда ты знаешь?

— Я видел… кое-что, вдалеке.

— Их принесли боевые кони древнего Ама-но-мори… его и еще трех воинов.

— И они вчетвером разгромили целый корабль?

— Разве они не буджуны?

— Ты все еще носишь сакуру. Он узнает, где мы.

— Нет, когда я вернулась на Ама-но-мори, она перестала действовать как маяк.

— Почему ты ее не сняла?

— Это твой подарок.

— Ты его жена?

Она и бровью не повела.

— Я уверена, что ты знаешь. Оками наверняка сказал.

— Хочу услышать это от тебя.

— Я — жена Никуму.

— Тогда что ты делала на континенте человека?

Она повернулась спиной к свету, что разливался по склонам Фудзивары. Ее стройное тело, прижавшееся к нему, затрепетало.

— Как ты меня освободил?

Шепот, ласка, тепло. Что еще крылось за этим вопросом?

— А почему твой супруг держал тебя взаперти?

— Супруги, как и все люди, могут быть добрыми или злыми.

Ее бездонные глаза стремительным водоворотом увлекали его на дно.

— А Никуму какой?

Глаза на мгновение закрылись, преградив ему доступ к взвихренной вселенной. Когда она снова открыла глаза, они блестели от слез.

— Ни то ни другое. Все вместе.

— Загадки.

Он смотрел, как у нее по щекам медленно катятся слезы. Достаточно протянуть руку, коснуться… Только не станет он этого делать. Пока.

— Он боится.

— Чего?

Слезинка на мгновение задержалась на высокой скуле, вздрогнула и упала на татами.

— Он больше не тот Никуму. Что-то…

— Почему он стал вождем сасори?

Она покачала головой:

— Не знаю. Пока меня не было, с ним что-то произошло, что-то ужасное.

— Выходит, Оками прав — он предался злу.

— Нет-нет. — Она схватила его за руки. — Просто он изменился. Иногда… иногда он такой же, как раньше, а потом вдруг становится… как сумасшедший.

Радостные крики чаек. Нашли, наверное, пищу. Небольшими плотными стайками они скользили над самой водой и безостановочно галдели.

— Ронин, я опасаюсь, что он одержим.

— Чем?

— Сейчас при нем постоянно находится один человек…

— Да. Я видел его. Но у него нету власти Никуму.

— Ты должен кое-что сделать.

— Я? — Он чуть не рассмеялся ей в лицо. — Мороз меня побери, Моэру, этот человек жаждет моей смерти! А ты просишь меня помочь ему?!

— Только если ты можешь.

— Что за бред!

Ее лицо приблизилось к нему, на длинных ресницах застыла влага.

— Как ты меня освободил?

— Я не задумался об этом.

— Да, конечно. Если бы ты задумался, хоть на миг, у тебя ничего бы не вышло. Никуму убил бы тебя.

— Что-то злое таится в Ханеде, Моэру.

— Да, но это не Никуму. Он — человек, а не какой-нибудь монстр.

— Но то, что он сделал с тобой…

— Ронин, ты должен ему помочь!

— Но я не знаю…

— Только ты, и никто другой, смог меня освободить…

— То, о чем ты меня просишь, это — безумие…

— Только твоя сила…

— Холод его побери…

— Он сделал меня немой…

— …нет!

— …чтобы я не могла говорить с тобой.


Даже сквозь туманную пелену ливня, низвергающегося с алого неба в сполохах молний, он разглядел эту исполинскую сосну. Расположенные в несколько ярусов ветви выдавались вперед, словно руки, протянутые к небесам. Они раскачивались под порывами ветра, под струями дождя. Рядом с этим величественным и могучим деревом даже каменный замок куншина казался игрушечным.

Они стояли у рва, кутаясь в промокшие насквозь плащи. С полей их плетеных шляп ручьями лилась вода. Мост из глины и дерева протянулся дугой надо рвом, обозначавшим границу владений вождя буджунов.

У них за спиной остались размытые очертания восточных окраин Эйдо. У последнего клена, там, где дорога делала широкий поворот, под утлой защитой небольшой деревянной станции сидела старуха, которая продавала чай утомившимся путникам.

— Откуда нам знать, что он здесь? — спросил Ронин.

— Он не в Эйдо, — убежденно ответил Оками.

— А может быть, он в горах?

— Он здесь, друг мой.

Они ступили на земляной мост, раскисший от дождя. Вдалеке слышались зловещие раскаты грома. Поверхность воды под мостом покрылась рябью от дождя.

Как только они миновали мост, их встретили стражники из гвардии куншина и повели прямо в замок.

Их проводили в небольшую прихожую, где миниатюрная женщина молча показала Ронину с Оками на ванны с горячей водой и на комплекты сухой чистой одежды, после чего увела Моэру в соседнюю комнату.

Вскоре Моэру вышла к ним. Теперь все трое были одеты в халаты с вышитым рисунком из колес, символом дайме. Ронин отметил, что им дали одежду цветов Оками.

В помещение вошли двое вооруженных буджунов в расшитых золотом халатах с широкими подкладными плечами и проводили их по широкой каменной лестнице — мимо бесчисленных вооруженных буджунов, по просторному коридору, больше похожему на галерею, и наконец через высокие двойные двери темного полированного дерева. Посередине каждой из створок тускло поблескивали медные знаки-буквы, заключенные в круг.

Войдя в комнату, они снова услышали шум дождя. Ронин бросил взгляд на окна, распахнутые навстречу грозе. За ними покачивались на ветру массивные нижние ветви громадной сосны. Дождинки текли по стеклу холодными слезами, падали на татами.

Помещение средних размеров. Совсем не такой представлял себе Ронин резиденцию куншина. Стульев здесь не было — только простой табурет перед большим деревянным столом у дальней стены. В центре комнаты — несколько низеньких столиков, в кажущемся беспорядке расставленных на татами. Буджуны бесшумно вышли.

Ронин смотрел на грозу за окнами.

Они разулись.

— Кого-то он мне напоминает, — послышался низкий голос.

Ронин поднял глаза. Его взгляд уперся в лицо Азуки-иро. Он не совсем понимал, о ком говорит куншин.

— Это существенно..

Это был человек с аккуратной ладной головой, словно кто-то — какой-нибудь мастер-ваятель — усердно, с любовью лепил ее, добиваясь немыслимого совершенства. Тонкий, подтянутый. Ни грамма избыточной плоти. Лицо достаточно плоское, как у Оками. Желтоватая кожа. Продолговатые миндалевидные глаза. Широкий приплюснутый нос. Густые черные волосы, заплетенные в косу, отсвечивали глянцем. Широкая шея, массивная грудь. Осанка воина: уверенная, но без высокомерия. Под расшитым золотом халатом угадывались рельефные мышцы.

— Чужестранец? — спросил Азуки-иро.

Он на мгновение склонил голову, словно задумавшись над решением какой-то важной задачи.

— Я пока не уверен, — куншин не сводил взгляда с лица Ронина. — Где ты его нашел?

Лишь слегка изменившийся тон показал, к кому именно он обращается.

— На Кисокайдо, — отозвался Оками.

— Кто вы? — повернулся к нему Ронин. — Вы мне лгали?

Лицо Оками оставалось безмятежным. В его ясных глазах не было и намека на какой-то обман.

— Я сказал вам лишь то, что вам следовало знать. Я не обманул ничьего доверия. Я привел вас сюда, к куншину. Разве вы не для того появились на Ама-но-мори? Вы получили, чего добивались. Зачем требовать больше, чем необходимо?

— Я хочу знать правду.

— Правду запишет история, — философски заметил Азуки-иро.

Ронин отступил на шаг, выхватив меч. Короткий шорох. Змея, сбрасывающая отмершую кожу.

— Время, когда я брал только то, что мне соизволят дать, ушло навсегда. Я хочу получить ответы и получу их сейчас.

Глаза у Азуки-иро опасно сузились, мышцы напряглись.

— Стойте!

Это был голос Моэру, и на безучастном лице куншина впервые отразилось какое-то чувство: удивление.

— Моэру, — прошептал он. — Что…

— Это был Ронин.

Куншин отвел взгляд.

— Был, — произнес он.

Золотое шитье колыхнулось, и он протянул сильную руку:

— Свиток. Можно взглянуть?

Нацеленное острие меча нетерпеливо застыло. Что-то промелькнуло в глазах Оками, неясное, странное — что? Ради этого мгновения Ронин прошел долгий путь. Наверное, больше никто в этом мире не заходил так далеко. Столько раз он сражался с врагами. С врагами знакомыми и неведомыми. Потерял стольких друзей. Наблюдал за медленным проявлением предельного зла. Ощущал тьму — вторжение в мир устрашающих сил. Ради этого мгновения. И все же теперь он колебался. Здесь, в конце своих странствий, он вдруг испытал неуверенность, раньше ему не свойственную. Прямо перед острием меча — открытая ладонь Азуки-иро. Чему верить? Ронин скользнул взглядом по лицам. Посмотрел в глаза Оками. Моэру. Он ничего не увидел там. Он заранее знал, что так будет. Рефлекс. Защитный инстинкт. Но ни тот, ни другой не дадут ответа.

Глядя в глаза Азуки-иро, он медленно перевернул меч, отвинтил рукоять, извлек свиток дор-Сефрита и подал его куншину.

Азуки-иро, ни слова не говоря, подошел к окну, поближе к свету. Дождь прекратился, но с огромной сосны все еще падали капли-слезинки. Комната вдруг наполнилась звуками — где-то запел соловей.

Куншин долго изучал свиток, сосредоточенно морща лоб. Потом он вернулся туда, где его ждали Ронин, Оками и Моэру. Ронин резко выдохнул воздух. Пока Азуки-иро читал свиток, он стоял, затаив дыхание. Вот оно. Наконец — итог. Спасение для человека.

Куншин обратился ко всем:

— Воистину время пришло.

Оками с шумом вдохнул.

— Мысль дор-Сефрита дошла до нас сквозь пространство и время, минуя небытие, то есть смерть. Ибо колесо вселенской силы сделало очередной поворот, и он возвращается.

Взгляд куншина остановился на Ронине.

— Ронин, я не знаю, откуда вы появились и какой вы проделали путь. Сейчас это уже не имеет значения. Возвращение этого свитка на Ама-но-мори знаменует собой окончание цикла — для всех людей, в том числе и для буджунов. Грядет новая эра. Что она принесет, определенно никто не скажет. Но одно несомненно: мир, каким мы его знаем, больше таким не будет. Те из нас, кто сумеет выжить, увидят зарю новой эры, хотя для многих, боюсь, это будет концом.

Он пожал плечами.

— Такова наша карма. Кай-фен все-таки разразился, и никто в этом мире не останется в стороне, ибо это Последняя Битва. Смерть — это ничто для буджуна. Нас волнует лишь стиль нашей смерти. Так нас запомнит история. Нас всех. Как героев и как людей.

Азуки-иро протянул свиток Ронину, но отпустил не сразу, а задержал на пару мгновений у себя в руке.

— Теперь, Ронин, вам будет последнее поручение, и на том завершится ваше долгое путешествие. Осталось пройти только малую часть пути, но вы должны понимать, что это и самая опасная часть, ибо вам хорошо известно, что произойдет, если вас постигнет неудача.

Его черные глаза сверкнули.

— Возьмите свиток дор-Сефрита.

Рука его опустилась.

— Возьмите его и передайте тому человеку, который сумеет расшифровать его до конца. Тому единственному человеку, который способен исполнить все указания дор-Сефрита. Отдайте свиток Никуму.

БУДЖУН

Неторопливо и осторожно ночь подкрадывалась к болотам. Стая коричнево-белых гусей растянулась изломанной линией на фоне алого неба, потом исчезла из виду в той стороне, где чернела отвесная вершина далекой Фудзивары. После яростного вечернего ливня все погрузилось в безмолвие, и лишь безбрежные луга на востоке шелестели под легким ветерком.

Снова заквакали притихшие было лягушки, напуганные грозой. В высоких тростниках на краю болота мелькали светлячки.

Из-под грязной стоячей воды вынырнула саламандра и забралась на крошечный зеленый островок — лист кувшинки. Она наблюдала за беспорядочным полетом светлячков, завороженная узорами холодных мигающих огоньков.

На западе, в Ханеде, царила полная тишина.

Даже цикады хранили молчание. Из скопления криптомерий вылетел, хлопая крыльями, черный дрозд. Поднялся высоко в алое небо над рисовыми полями и направился в сторону открытых лугов.

— Я ничего не могу поделать, — сказал Азуки-иро, когда они остались одни.

— Но вы же куншин…

— Прежде всего я буджун. Это существенное обстоятельство. В другой ситуации я бы и слушать его не стал, а если бы ему достало глупости попросить меня, я бы просто его убил.

— Но он — ваш сильнейший союзник.

— Вы должны понять, Ронин. Если бы волею обстоятельств он был вынужден просить меня, он бы потерял лицо. В глазах всего Эйдо, Ама-но-мори и в моих глазах тоже.

— То есть его положение значения не имеет.

— Никакого.

— Что же тогда?

— История, — торжественно произнес Азуки-иро. — Кодекс, по которому мы живем. Эти узы ничто не нарушит. Никто против них не устоит. Мы скорее примем смерть от своей же руки, чем согласимся это потерять.

Они стояли у окна. Снова начался дождь. Капли летели куншину в лицо.

— Решение, которое сейчас принимает Никуму, он должен принять самостоятельно. Пожалуй, никто из буджунов — и я в том числе — не скажет вам, чем Никуму занимался в Ханеде в последнее время. Он обладает магическими способностями, он действительно сильный колдун. Никуму сумел спасти Моэру там, куда не добрался бы ни один человек с Ама-но-мори.

— А что вы скажете о сасори?

— Они у нас под наблюдением. Мы не боимся их злобы. Нам нечего бояться. Но участие в этом Никуму возбуждает мое любопытство.

— Почему?

— Это на него не похоже, и к тому же сасори — какое-то слишком уж неуклюжее проявление зла.

— Иронизируете?

— Ронин, вы проделали долгий путь, и все это исключительно для того, чтобы отдать свиток дор-Сефрита в нужные руки. Вы можете мне объяснить почему? Что вас заставило это сделать? Вы смогли бы отречься от обязательств, принятых вами по доброй воле? Вы не боитесь его, я уверен. И все же теперь все зависит от вас: вы вольны покинуть этот остров в любой момент. Никто вас не остановит. Буджуны не держат пленников…

— Но Никуму…

— О чем я и говорю. Кем стал Никуму?

Ронин смотрел в окно. Огромная сосна раскачивалась под последними порывами уже затихающей бури. Толстые ветки скреблись по наружной стене. В глубинах сознания возник голос Моэру: он одержим.

— Кто такой Оками?

— Один из моих дайме. — Куншин поднял руку. — Не беспокойтесь. Это я поручил ему разыскать вас.

— Откуда вы знали, что я появлюсь на острове?

Они отошли от искрящегося дождевыми каплями окна. Азуки-иро приобнял Ронина за плечи.

— Согласно преданиям буджунов, землей правит тигр.

Они присели за столиком в середине комнаты, и Азуки-иро разлил чай.

— А небом правит дракон.

— Вы знаете о Кукулькане?

— О да. Мы называем его по-другому, но все равно это он.

— Я должен идти, — сказал Ронин, глядя мимо куншина. За окно, на соловья в мокрых ветвях.

— Да, такова ваша карма. В делах подобного рода у нас не бывает выбора. В жизни есть всякие ситуации. Иногда они не зависят от нашей воли. Их надо просто принять как данность. Кто-то учится этому всю свою жизнь, а буджуны, наверное, знают это еще до рождения. Понимают уже в материнской утробе. Принимая неподвластное нам, мы живем в ладу с собой. А все остальное становится на свои места уже само по себе.

— А пришествие Дольмена вы тоже примете? — разъярился Ронин. — Вот так просто ляжете и тихо испустите дух перед лицом его мощи?

— Вы не хотите меня понять, — мягко проговорил Азуки-иро. — Мы вовсе не фаталисты. Мы всего лишь реалисты. Что есть, то есть, и мы учимся жить в этих рамках. Но это не означает, что мы не стремимся к тому, чего мы хотим, и что мы не делаем ничего для достижения своих целей.

В комнате как-то вдруг потемнело. Лицо куншина погрузилось в тень.

— Боль и страдания предков многому нас научили. В конечном итоге собственная наша магия сделалась нашим злейшим врагом. Мы больше не занимаемся чародейством.

— Но теперь все, похоже, идет к тому, что чародейство — наша единственная надежда.

Темные глаза куншина сверкнули в полумраке.

— Дольмена вызвала к жизни магия. И убьет его только магия. Это необходимо. Но это вынужденная необходимость. Просто иначе у нас ничего не получится.

Он взял чашечку с чаем.

— Но что бы здесь ни произошло, буджуны примут участие в Кай-фене. Такова наша карма.

Ронин поднялся. Куншин осторожно поставил чашку на лакированный столик.

— А зачем Моэру посылали на континент человека?

— Она отправилась на континент с неизвестной мне целью, — отозвался Азуки-иро. — Вам надо спросить у ее супруга, это он отправлял ее на континент.


На любом другом лице его массивная челюсть сразу бросалась бы в глаза. Но на этом, в сетке угловатых белых шрамов, она смотрелась вполне незаметно — просто еще один выступ рядом с провалами впалых щек.

Он походил на живого мертвеца.

Паутина шрамов оплетала шею, покрывала квадратную челюсть, проходила изломанными рубцами по высоким скулам. Впечатление было такое, что на лице у него не осталось ни одного кусочка неповрежденной кожи. Последний из этих шрамов оттягивал вниз уголок левого, землисто-зеленого глаза. Взгляд у него был тяжелый и очень холодный. Правое веко не открывалось вообще.

Он стоял в широком косом луче света, льющегося в распахнутое окно в западной стене крепости Ханеда. За белым его переплетом коричневатые воробьи гонялись друг за дружкой в переплетениях веток криптомерии. Наверху, в густых кронах, хлопали кожистые крылья летучих мышей.

— Ожидание подходит к концу.

Никуму передвинул листочек рисовой бумаги по длинному деревянному столу.

— Немного времени еще есть.

Потом добавил чуть тише:

— Должно быть.

Казалось, судорога прошла по его лицу. Он весь скривился. Другой смотрел безмятежно. Потом тряхнул головой, и шрамы заплясали на свету, словно тысячи светлячков.

— Ты разве еще не расстался с иллюзиями?

Никуму резко развернулся, опираясь о стол. Руки — вялые и безжизненные, пальцы напряжены.

— Это мучение, чистое мучение!

— Да, я знаю. Но не забывай…

— Я даже мысли не допускаю, что ты дашь мне забыть!

— Не дать забыть — это именно то, что я должен тебе дать.

— Дать мне? — прошипел Никуму. — Ты — ничто, без меня ты — пустое место!

— История мне уже вынесла свой приговор. Твоя борьба…

— Но ты этим не удовлетворился.

— Как и ты, — спокойно заметил человек со шрамами.

Лицо Никуму исказилось.

— Не припоминаю я что-то, чтобы просил тебя быть моей совестью, когда вызывал тебя…

— Хочешь сказать, что тогда между нами было какое-то взаимопонимание? Чепуха!

Его голос вдруг изменился, наполнив комнату холодом.

— Не считая призвания, все пойдет своим чередом.

— Конечно, — воскликнул Никуму, — и поэтому он поддерживает тебя в таком виде!

Он сделал яростный выпад, потянувшись скрюченными пальцами к горлу собеседника.

Ронин, затаившийся в темной нише у винтовой лестницы, напрягся. Потом вжался, ошеломленный, в холодную каменную стену, с трудом подавляя возглас изумления. Метнувшаяся вперед рука Никуму прошла сквозь тело человека со шрамами, словно он был соткан из дыма.

— Ребячество.

Другой отступил на шаг. Никуму остался на месте. Рука безвольно упала, и он вцепился в край стола, словно его не держали ноги.

— Он слишком могущественен, — прошептал Никуму, словно испуганный ребёнок.

— У него есть только то, чем ты сам наделяешь его, Никуму.

— Я не настолько силен. Ты был сильнее меня. Я вряд ли смогу победить.

Человек со шрамами отвернулся, как бы давая понять, что слова Никуму горько разочаровали его. Потом он резко поднял голову, как будто к чему-то прислушиваясь. Никуму с искаженным мукой лицом не обращал на него внимания.

Внезапно, словно приняв какое-то решение, человек со шрамами сорвался с места и прошел к стеклянному ящику в медном переплете, откуда извлек три маски, одну за другой. Ронина это удивило. То ли это действительно был бестелесный призрак, то ли выпад Никуму был просто иллюзией, игрой света.

— Пора начинать ногаку, Никуму. Пьесу ты знаешь.

Человек со шрамами надел маску, превратившись в пожилого человека вполне заурядной внешности, эдакого доброго дядюшки.

— Тоши, священник, — объявил он, передавая Никуму вторую маску.

Никуму медленно водрузил маску на голову.

— Рейшо, воин, — сказал Тоши.

Третья маска осталась на крышке стеклянного ящика, и, глядя на эту блестящую на свету личину, Ронин понял, что каким-то непостижимым образом человек со шрамами услышал его. Понял он и то, для кого предназначена эта маска.

Когда человек со шрамами увлек Никуму-Рейшо подальше от ящика, Ронин безмолвно прошел через комнату и надел маску. Тоши обернулся.

— Смотрите! — вскричал он. — Господин Рейшо, смотрите, кто к нам пришел!

Рейшо резко развернулся.

— Цукигамо!

Доносившиеся из-под маски звуки оживали богатыми обертонами. Благодаря акустике открытого помещения создавался эффект амфитеатра, и голос звучал отчетливо, без лишнего напряжения.

Теперь все трое стали участниками ногаку.

— Я предупреждал вас! — продолжал Тоши, указывая на Цукигамо. — Это он повинен в странной болезни, истощающей вас и лишающей сил!

Его тело как будто само исполняло отточенные обрядовые движения.

— Нет, — отозвался Рейшо глухим голосом. — Причина — во мне.

— Нет, господин, вы заблуждаетесь, — возразил Тоши, склоняясь перед Рейшо. — Взгляните еще раз. Это Цукигамо, огромный паук. Вы — великий воитель, но сможет ли воин, даже такой, как вы, одолеть зло, настолько могущественное?

— Не знаю, священник, но твои слова дают мне надежду. Может быть, одолев Цукигамо, я сумею тогда одолеть и себя самого.

Рейшо медленно танцевал, вынимая из ножен огромный меч. Согнув колени, он поднял клинок вертикально. Маска его разделилась на две половины. И теперь Цукигамо увидел, что это как бы половины двух разных лиц, словно маска отражала состояние человека, в душе которого происходит мучительная борьба. Борьба с самим собой.

— Достанет ли господину мудрости отложить эту битву? — льстивым голосом осведомился Тоши.

— Что ты хочешь сказать, священник? — Рейшо остановился. — Это будет последняя битва. Не на жизнь, а на смерть.

— Не на жизнь, а на смерть, господин, — согласился Тоши, пританцовывая вокруг Рейшо. — А для чего? Цукигамо могуч, а вы теперь слабы. Битва с вами сейчас отвечает единственно его целям.

— Да, возможно, ты прав.

— Конечно, господин.

Меч поднялся.

— Но я — воин Рейшо. Я — буджун. Я должен сражаться!

Цукигамо двинулся вперед, в круг яркого света от пляшущего огня.

— Ага! — вскричал Тоши, занося изогнутый клинок. — Теперь у меня хватит сил уничтожить тебя!

Клинок опускался, нацеленный Рейшо в бок.

— Я долго служил Цукигамо, и все ради этого мига. Ради мгновения могущества!

Рейшо развернулся, сверкнул его меч.

— Предатель!

Его меч пронзил сердце Тоши.

Не прерывая движения, Рейшо повернулся к своему заклятому врагу — Цукигамо — и бросился на него. Тот стремительно выхватил меч и отразил первый удар разъяренного воина.

Не произнося ни слова, лишь покрякивая и резко дыша под масками, странным образом искажающими звуки, они обменивались мощными ударами и уворачивались от выпадов друг друга.

Оба были искусными воинами, мастерами боя.

Они не разбрасывались в движениях, не передвигались по залу. Бой проходил на пятачке радиусом метра в три, не больше.

Двое великолепных бойцов, они сражались, словно зеркальные отражения, словно два воплощения одного человека. Они были равны по силам, и поединок их удивительным образом напоминал сложный танец. Ронину вспомнился финал ногаку в Асакусе. Подобно тому, как актер, исполнявший роль богини, излил на сцену свое совершенное мастерство, так и эти два воина — два актера — переполнили сцену Ханеды своим искусством.

Лязг металла стал для них музыкой, резкие вдохи и выдохи определяли ритм их затейливых движений. Напряжение мышц. Тела, блестящие от пота. Глаза, отмеряющие расстояние, мгновенно оценивающие направления ударов. Воспламененные нервы. Стремительные броски.

Воздух в комнате помутнел. Вращающиеся клинки слились в белые сверкающие круги. Казалось, что оба бойца заключены во взвихренную сферу из смертоносного стекла, в кровавое чрево схватки, из которой живым выйдет только один.

И в этой неистовой пляске клинков к Цукигамо пришло понимание. Он не сам выбирал свой путь. Выбор был определен. Если бы это зависело от него, он бы, наверное, выбрал иную дорогу. И все же никто за него не решал. Он сам пошел по пути, который теперь обернулся сценой из ногаку. Только ногаку было настоящим… и убитый актер не поднимется в конце пьесы. Надо что-то придумать, пока не пролилась кровь. Надо остановить это кошмарное представление. Где он, человек со шрамами, который почуял присутствие Ронина в Ханеде и даже выбрал для него роль в ногаку: Цукигамо, заглавный персонаж?

Действие в пьесе должно развиваться. И Цукигамо должен сделать первый шаг. Но какой?

Рейшо усилил натиск, его невидимый клинок завертелся еще стремительнее, но Цукигамо не отступил ни на шаг, уйдя в глухую, непроницаемую защиту. Он перешел в наступление, осыпав противника серией яростных ударов, завершавшихся сложными выпадами. Разглядев удивленный взгляд под застывшей маской Рейшо, он был уже близок к тому, чтобы прорвать оборону, но Рейшо успел защититься, воспользовавшись единственно возможным приемом защиты.

— Довольно!

Маска Рейшо задрожала, и Никуму резко сорвал ее и отшвырнул в сторону. Ронин тоже снял маску.

— Вы — чужеземец. Где вы могли научиться сражаться в манере буджунов? — изумился Никуму.

— На этот вопрос я вам не отвечу, Никуму, но, прежде чем мы снова накинемся друг на друга, позвольте мне кое-что вам сказать. Это важно.

Он развернул меч и открутил рукоять.

— Нет! — вскричал Никуму.

Сверкнул его длинный клинок. В это мгновение решалась судьба Ронина. Острие остановилось, подрагивая, в нескольких сантиметрах от незащищенного горла Ронина. Он не сдвинулся с места. Он смотрел прямо в горящие глаза Никуму, не обращая внимания на клинок, готовый пронзить его.

— Вы — мой враг! — В тонких губах Никуму не было ни кровинки. — Вы увели у меня жену!

— Нет, Никуму, я просто освободил ее. Она ушла из Ханеды по собственной воле…

— Это ложь!

Было видно, что Никуму едва сдерживался, чтобы не вонзить острие меча Ронину в горло.

— Вы устроили заговор против меня, вы отравили ее разум. Она любит меня!

— Она боится за вас, — бесстрастно проговорил Ронин. — Вы больше не тот, каким она знала вас раньше. В кого вы превратились, Никуму? Что с вами сделала ваша магия?

Рослый Никуму дергался перед ним, точно марионетка. Под правым глазом у него подрагивала мышца, отсчитывая секунды, подобно каким-то чудовищным часам.

— Где ты?

Его взгляд метнулся по комнате.

— Куда ты делся?

— Мы здесь одни, Никуму, — сказал Ронин. — Сейчас мы одни.

Тень пугающей усмешки на мгновение искривила губы Никуму.

— Теперь мы уже никогда не будем одни. Никогда.

— Человек со шрамами исчез.

— Не он, глупец! Разве вы ничего не чувствуете? Он здесь…

— Я вижу только вас.

Клинок по-прежнему у горла. В опасной близости. Ронин прикинул расстояние и время реакции. Никаких шансов.

— В меня вы должны заглянуть! В меня!

— Я…

— Вы сделали это с Моэру!

Напряженные мышцы, нервы на пределе. Он умрет, прежде чем сделает хоть один шаг.

— Она просила меня вам помочь.

Возможно, это именно те слова.

— Тогда помогите!

Ему показалось или острие меча действительно приблизилось к горлу? Какая мистическая борьба происходила сейчас у Никуму в душе? Остался единственный шанс, потому что напряжение стремительно нарастало. Никуму, похоже, проигрывает сражение — с самим собой, — сейчас он сдастся, и когда это произойдет, он сделает выпад, и его клинок пронзит Ронину сердце. Ставки в этой игре высоки, но теперь у него не осталось выбора. Карма.

— Я не стану вам помогать, — с чувством заговорил Ронин. — Посмотрите на себя. Какое жалкое зрелище! Вы называете себя буджуном, но это все так же фальшиво, как и маска, которую вы на себя надевали. Вы трус, Никуму! Да! Убейте меня. Вам наверняка станет легче! Фальшивый воитель, во что превратила вас ваша магия? В слабого и напуганного человечка. Вы своим чародейством призвали богов. Но оказалось, что это боги смерти, и их могущество подавило вас, превратило в ничтожество. Вы уже не человек, Никуму. И не надо ждать помощи ни от кого. Вам никто не поможет. Ни я, и никто другой. Этой ночью никто не придет вас спасти, потому что сегодня здесь будет писаться история. Последняя ее глава уже бьется в этих каменных стенах, она ищет выхода, но написать ее может только один.

Зловещим был взгляд Никуму, в темных глубинах его глаз метались черные тени, и какие-то смутные силуэты неслись по пустынному, зыбкому пейзажу — преследователь и преследуемый.

Ронин, не отрываясь, смотрел в эти опасные глаза, а руки как будто сами откручивали рукоять меча.

Он извлек свиток дор-Сефрита.

Никуму отвел взгляд и опустил глаза. Ронин вложил свиток ему в руку. Меч со звоном упал на пол. У Никуму подкосились ноги, и он тяжело опустился на колени. Ронин не шелохнулся. Наверху, над головой, послышалось хлопанье крыльев летучей мыши. Ослепленная светом, она взмыла вверх, навстречу ночной темноте.

Пот стекал по лицу Никуму, капал на каменный пол, струился по лбу, разъедал глаза. Он моргнул. Широко раскрыв рот, судорожно глотнул воздуха, потянулся дрожащими пальцами и ухватился за край стола. Пальцы соскользнули. Никуму застонал, но потом снова медленно поднял руку, словно преодолевая какое-то сопротивление, и все-таки уцепился за стол с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев. Сейчас он был похож на утопающего, хватающегося за соломинку.

Свободной рукой Никуму развернул свиток дор-Сефрита. Рука дрожала.

Голова у него конвульсивно задергалась, но он все же заставил себя посмотреть на письмена.

Высоко над верхушками криптомерий в небе плыл полумесяц, в окно лился платиновый свет.

Губы у Никуму беззвучно зашевелились. Когда он начал читать, Ронину показалось, что свет от горящего странным пламенем очага стал тускнеть, превращая их с Никуму в застывшие тени.

А потом комната вдруг наполнилась лунным светом, холодным и ясным, позволявшим отчетливо видеть все мельчайшие детали.

Теперь Никуму читал уже вслух, произнося нараспев слова, написанные дор-Сефритом в иную эпоху, много столетий тому назад, и голос его постепенно набирал уверенность. Он поднялся.

Ронин тряхнул головой. Ему показалось, будто Никуму меняет обличие. Очертания его тела стали прозрачными, затрепетали и на мгновение расплылись. Никуму навис над Ронином, расправив широкие и острые плечи традиционной одежды буджунов.

Потом очертания резко сжались, и Ронину почудился крик. Кричал вроде бы Никуму, но звук, издаваемый им, просто не мог исходить из горла обычного, смертного человека. Тело Никуму тряслось и раскачивалось, губы кривились от боли, а побелевшие кулаки молотили воздух.

Но он продолжал читать дальше.

Из недр его груди поднялся нарастающий рев, похожий на отдаленный громовой раскат, и очертания его тела опять раздались, увеличиваясь в размерах. Снова грянул раскатистый гром над иссохшими полями, опаленными летним зноем. Он приближался предвестником животворящей влаги, пока не заполнил собой все пространство неукротимой приливной волной, поднял Ронина с Никуму на распростертых трепещущих крыльях, уничтожая силу притяжения. Они стали свободны, как два парящих орла.

Ронин покачнулся, глядя в лицо Никуму, разлетавшееся на куски, словно разбитая маска ногаку.

Перед Ронином предстал тот, другой. Он был моложе. Сильный и полный жизни. Лицо — уже без единого шрама. Ястребиный нос. Обсидиановые глаза горели неукротимой силой. Длинные, не заплетенные в косу волосы ниспадали на спину.

Он раскинул руки и всем телом подался вперед, словно желая заключить в объятия всю безбрежную ширь ночи, усыпанной блестками звезд.

Тонкие губы разверзлись:

— Свершилось!

Голос, гремящий раскатами летней грозы.

— После стольких веков я вернулся, ибо настал Кай-фен. Я здесь, потому что Дольмен уже близко.

Его взгляд остановился на Ронине.

— Вот он, воин-спаситель, надежда людей. Добро пожаловать, Ронин, в кузницу Ама-но-мори, на наковальню Ханеды — в конечную точку твоих долгих странствий.

Он воздел руки, и голубые искры излились в небо, потрескивая в ночи. Звезды погасли.

— Пришло наше время. Призвание Дольмена уже началось, но не надо страшиться, ибо надежда еще остается. Пока есть ты, славный воин, у людей есть надежда. Никуму сделал последний шаг, вступил в последнюю битву и победил. И тем самым навечно вписал свое имя в историю мира. Буджуны опять одержали победу… А теперь приготовься, Ронин. Ибо скоро и тебе предстоит сделать последний свой шаг. Потому что я здесь, я готов. Ты веришь в себя?

— Да.

— Тогда прими смерть….

Громовой раскат, заглушивший все звуки.

— Так сказал дор-Сефрит!

Все стало белым.

ОБЪЯТЫЕ СМЕРТЬЮ

В ослепительной белизне — только два элемента: его сущность и Голос.

Он знал, что вышел Наружу, еще до того, как Голос сказал ему это.

Время превратилось в красочное колесо, вертящееся далеко внизу.

Это конец.

Да — для Ронина.

А для меня?

Умирание мифа. Мысль сияла в его подсознании, словно таинственный замок, выплывающий из тумана.

И еще…

Жизнь за пределами жизни.

Он рассмеялся. Безмятежные пузырьки. Белое на белом.

Раньше я бы, наверное, не понял.

А теперь?

Скажи мне такую вещь. Ты знал Никуму. Почему он послал Моэру на континент человека?

Я его попросил.

С какой целью?

Чья именно цель тебя интересует — моя или его?

Вас обоих.

Никуму послал ее на континент для того, чтобы она подстраховала его брата, которого он, находясь под чужим влиянием, отправил в Шаангсей шпионить для сасори. Мне было нужно другое. Чтобы она кое-кого разыскала. Точно так же, как Боннедюк Последний и Хинд были посланы, чтобы найти тебя.

Кого?

Сетсору.

Черного Оленя.

Так его называют люди.

Я с ним встречался.

Да. Для меня до сих пор остается загадкой, как эта встреча вообще могла произойти на континенте человека. Хинд не подвел своего хозяина.

Он просто не мог его подвести. Для Хинда любовь к Боннедюку Последнему — превыше всего.

Да. Это так.

Ты хотел разыскать Оленя…

И тебя тоже.

Где мое тело?

Отброшено. Оно больше не твое. Ты принадлежишь жизни; оно отдано смерти.

И кем я стану теперь?

С помощью чародейства и древней медицины, с помощью сохранившихся знаний буджунских воинов-магов, с помощью средств, которые даже в мои времена почитались древними, ты, бывший когда-то Ронином, превратишься в последний миф человечества: в Воина Заката.

Глаз Времени поблек, а потом и вовсе исчез. Пропали радужные цвета.


Он брел вперед, в никуда. Ни полей и ни гор. Ни рек, ни болот. Ни долин, ни лесов. Ни пустынь, ни морей. Ни туманов, ни туч — путь свободен. Скорость стремительно нарастает. Он не шел, не бежал, не летел. В какое-то мгновение ему показалось, что он уловил под собой вибрацию мощного тела Кукулькана, Пернатого Змея, но, подумав, решил, что ошибся.

Потом, при отсутствии всяких цветов, он скорей ощутил, чем увидел, как на него надвигается неукротимое море, бездонное, холодное и таинственное. Вдруг поднялся пронзительный ветер, рассыпаясь в пространстве стоном.

Впереди — неспешное вращение вихря.

Свет и тень. Смазанные, искаженные очертания. Сильное головокружение, и вот он стоит уже в чаще леса. Корни, пни, ветви, листва — все черно-белое. Смещение перспективы, когда он ныряет в темные заросли, сквозь сплетения листьев, по гребням откосов, над зелеными кустами, под раскачивающимися ветками.

Что-то сжалось в глубине его существа, когда впереди появилось нечто — намек на форму, надвигавшуюся на него. Ему вспомнился другой день, из другой жизни. Дом, запрятанный глубоко в недрах мира. Он поднялся тогда по лестнице, привлеченный ритмичным звонким тиканьем и отчетливым постукиванием из комнаты на втором этаже, где Боннедюк Последний, скорчившись на причудливом ковре, раскидывал кости, предсказывающие будущее. Тогда ему было страшно, и теперь, когда чьи-то безжалостные ледяные пальцы снова коснулись сокровенных струн его души, его опять захватило то странное, незнакомое чувство. Смерти ты не боишься, сказал тогда Боннедюк Последний. Ты боишься другого… чего?

Оно приближалось. Или это он шел навстречу?

Деревья расступились.

Отодвинулись вдаль.

Он оказался лицом к лицу с Сетсору.

И опять — эти страшные человеческие глаза на покрытой лоснящейся черной шерстью оленьей морде. Немигающий пристальный взгляд.

Подрагивают огромные ветвистые рога.

— Где я? — воскликнул Черный Олень.

И тут же:

— Я послал за тобой корабли. О нет!

Долгий, протяжный крик.

— Останови это! Останови!

Голова его вдруг затряслась. Глаза закатились.

— Ты можешь. Ты должен!

Молчание.

Но если и был еще кто-то в их черно-белом мире, он ничем не выдал своего присутствия.

На черных звериных губах Сетсору показалась пена. Он жалобно заскулил. Его ороговевшие руки потянулись к черному ониксовому мечу, только меча почему-то не было.

— Где ты? — позвал Олень и принялся колотить себя по голове, словно на нем была маска, которую он хотел разбить.

— Хватит!

В его голосе зазвучали визгливые, истеричные нотки.

— Хватит уже надо мной издеваться!

Он попятился, отступая от стоящего перед ним существа.

— Я служил тебе верой и правдой. Я загубил столько жизней во имя твое. Что ты сделал со мной теперь? Что ты сделал со мной?

Он цеплялся ороговевшими пальцами за рога. Черные губы дрожали. Он рассмеялся, и смех его был ужасен.

— Сила. Куда она делась, вся сила? Отпусти меня. Отпусти. Забери из этого ада…

Здесь нет богов, Сетсору, раздался его голос, наполненный странной вибрацией. Олень дернулся, словно ужаленный.

И только теперь — в первый раз — всмотрелся в силуэт, застывший перед ним.

— Кто ты, при виде которого сердце мое наполняется страхом?

На этот вопрос я тебе не отвечу, потому что еще не знаю. Я только знаю, кем был когда-то, давным-давно. И все же твой страх — это и мой страх тоже.

Правда? — Олень замер на месте, вытянув шею вперед. — Такой тусклый свет. Я плохо вижу тебя.

Он придвинулся поближе.

— Ага! Теперь знаю, я чувствую. Ты из леса. Ты меня выследил, точно зверя…

Не тебя. Другого.

Он мне сказал, что ты умер.

Но я здесь.

Я сказал, что ты искал меня в лесу. Что пока ты жив, мне не будет покоя. Ты будешь травить меня…

А еще он сказал, что я умер.

Он не стал бы мне лгать.

Он уже солгал.

Что тебе от меня надо?

Расстояние между ними заметно сократилось, хотя ни тот ни другой как будто не сдвинулись с места.

Чего надо нам друг от друга?

Голова дернулась, широкие ноздри раздулись.

— Мне вообще ничего не надо — только вернуться назад, в лес под Камадо.

Может быть. В свое время.

Он был прав. Ты хочешь моей смерти!

Глаза налились бешенством.

Я не сделаю тебе ничего плохого. И подумай — почему?

Сетсору расхохотался:

— Не сможешь!

Они сошлись в битве, в долгом сражении без конца и без смерти. Он понял это мгновенно. Он знал, что должен разрешить эту головоломку. Разрешить во что бы то ни стало. Иначе они ввяжутся в схватку за пределами самого Времени.

Он был напуган, но подавил нарастающий страх — просто отбросил его от себя. Попытался подумать. Главное — не забывать. Если забудешь… провал… пустота… Огромная косматая голова заметалось у него перед глазами.

— Я ничего не боюсь. Я убиваю, и все!

Олень, кажется, снова впадал в истерику. Она захватила его, сдавила. Чтобы уже никогда его не отпустить. Никогда.

Плотная и глубокая темнота опустилась на мир. Ночь, которая не была ночью. Беззвездная и бесконечная. Черное покрывало. Спать. Уснуть. Саван…

Прорыв сквозь трепещущую пелену. Паруса. Наверх. Крики морских птиц. К теплому солнцу. Ушел. Ушел…

Думай!

Неба нет, горизонта нет, нет земли.

Объятые чернотой.

Они бьются друг с другом, падая и поднимаясь опять. Парализующее смятение. Паника истощает силы. Надо взять себя в руки.

Сосредоточиться. Существование сужается до…

Снова — прикосновение страха. Но это уже другой страх. Что-то крадется во тьме, приближается… И он знает, что это.

Запредельное.

То, что таится за гранью смерти.

Конец.

Нет!

Ничем не сдерживаемое смятение разлилось штормовой волной чувств, и он сразу расслабился, всем своим естеством ощущая его громогласное, оглушительное приближение. Теперь — на отмель. Стоять до конца.

В глубину.

И тут его вдруг озарило — как будто пронзило сияющей молнией. Ослепило энергией.

Ты не причинишь мне вреда, ты не сможешь, сказал он.

Глядя в глаза Сетсору.

Приближаясь.

Без воздуха.

Ты понимаешь, сказал он. Скажи мне, кто ты.

Что ты имеешь в виду?

Ты знаешь.

Конвульсивное сжатие темноты.

— Ты сумасшедший!

Взмахи мерзостных крыльев.

Все будет кончено, если ты мне не скажешь.

Сетсору тоже почувствовал это. Теперь.

Я знаю, а значит, и ты должен знать.

Боюсь, что…

Это все, что осталось ему. У него.

И все-таки что-то осталось.

Скажи мне.

Я, — прохрипел Сетсору, — это ты.

Шелест ветра, и это ушло.

Внизу, далеко-далеко внизу, в самом центре мироздания, извивалось оно — безголовое существо, чье туловище бесконечно тянулось в пространстве. Оно ворочалось, корчилось и блестело, постоянно меняясь и пребывая вовеки неизменным.

Снизу до них долетел шквал соленого ветра. Начали проявляться цвета.

Тело Оленя содрогалось от рыданий. Они удерживали друг друга, обливаясь соленым потом, а потом как бы слились воедино и оказались друг в друге, связанные нерушимыми узами, и теперь он наконец ощутил в отношении Сетсору другое чувство, которое он затруднился бы определить.

Они стали одним существом.

Энергия заструилась в них, и он-они-он увидел бесконечные фанфары живого грома; услышал многоцветное небо, перетекающее из розового в ослепительно белый, из белого — в голубой, из голубого — в лиловый, из лилового — в серый, потом — в коричневый, золотой и оранжевый, потом — в цвет пламени, потом — в цвет ржавчины. Он ощущал взмахи крыльев гусей и ржанок, живыми вымпелами устремившихся на восток. Праздничными парадными знаменами. Он ощущал, как работают мышцы, которые движут этими крыльями.

Один.

Мгновенная вспышка холодного чистого серого цвета.

Зеленое полубеспамятство.

Тепло.

Словно что-то плывет через морские пещеры, у самых основ мироздания — такое знакомое… как будто когда-то, давным-давно, оно уже было здесь. Или ему тогда только казалось, что было.

Он плыл в зыбком мареве мимо отвесных базальтовых и гранитных скал в основании мира. Он рос, увеличиваясь в размерах. Отращивал голову и торс, руки и ноги, ладони и ступни. Постепенно черты его приобретали единственную выразительность, отличавшую его от других. Он протянул руку и прикоснулся к покатому склону Эгира, клубящегося, колыхавшегося, необъятного.

Рядом с ним нарастала структура мира, и он сам тоже рос, медленно вращаясь вокруг своей оси, касаясь шершавой шкуры исполинского существа. Его как бы вскрыли, разрезали вдоль по бокам, от подмышек до самых ступней, и кровь лилась из него черными вздувающимися облаками — пыль другой жизни. А потом кожа мгновенно срослась, но не по линии разрезов. Окрашенная, исполосованная рубцами, татуированная… Он превратился в живой иероглиф, заключавший в себе, может быть, и историю всего человечества.

Снова лопнула кожа, кости раскрошились, кальций и фосфор пылью просыпались в воду. Но беспокойное море, уже само по себе насыщенное этими веществами, влило их обратно в разъятое тело. Из омытых соленой водой элементов сложились новые кости необычной длины, соединенные между собой с величайшим искусством.

Он провалился в беспамятство, успев понять только, что он изменяется, обретает иную форму, что сейчас он текучий и зыбкий, как само море, которое держит его в своих темных и крепких объятиях. А дальше — пока он спал — произошли еще более основательные изменения. Но он уже этого не ощущал.

Милосердное забытье.

Его лицо разлетелось на тысячи обломков, и осколки его растворились в волнах, превратившись в податливый материал в чьих-то невидимых руках, и руки лепили единственный в мире образ — бережно и аккуратно.

Тело расширилось и удлинилось; мышцы начали приобретать упругость, растягиваясь на каркасе из новых костей. Слой за слоем нарастали они бугристыми нагорьями, формируя ландшафт нового тела.

И все это время он грезил.

Вереница сияющих образов проносилась у него в мозгу, как ревущий поток. В этом потоке смешались места, и события, и люди, которых он знал, и сцены из жизни каких-то других людей. Раздираемые в клочья, словно гонимые ветром тучи, догоняющие устремленное на запад солнце.

Плывущие вниз, к земле.

Он стоит, коленопреклоненный, на берегу древнего пруда. Напротив — через зеленую воду — другой силуэт.

Пруд безмятежен и тих. Всеобъемлющее спокойствие, трогательное до слез. Лягушка прыгает в воду, и по воде расходятся круги. Все шире и шире.

Он смотрит на воду. Он ждет, когда появится его отражение.

Теперь ничто не колеблет сверкающей глади пруда. Может быть, только намек на легкий ветерок, безмолвный и неусыпный, проплывает над тихой водой.

Он не знал, не мог знать, каким будет его отражение.

Но даже при этом…


Он пришел в себя и обнаружил, что Ханеда изменилась.

Высокая, открытая комната Никуму превратилась в беспорядочное нагромождение камней и обломков дерева. То ли небо обрушилось. То ли битва титанов случилась здесь и принесла с собой опустошение. Ярость вспорола пространство, рассыпавшись в воздухе ядовитой пылью. И ненависть такого накала, что она пульсировала в ночи. Ханеда — место великой бойни.

Он был один.

Его тяжелые шаги отзывались гремящим эхом в развалинах замка. Язычки пламени трепыхались там, куда были сброшены факелы, догоравшие среди каменной и известковой пыли.

Обнаженный, он спустился по остаткам лестницы, спрыгнув с края провала четырехметровой высоты в заросли криптомерии.

Там не было никого. Ни воробья, ни совы. В эту ночь мир опустел. Даже летучие мыши в ужасе улетели прочь.

Он прошел через безмолвную рощу, насыщенную ароматами. Через широкое болото. Стая гусей пролетела на фоне серебряного полумесяца. Казалось, мерцающий небосвод пульсирует.

Шелестел высокий тростник, бледные стебли которого были усыпаны искорками светлячков. Пронзительно стрекотали цикады.

Он побежал на восток и вскоре добрался до края лугов. Он ускорил шаги, наслаждаясь своей неиссякаемой силой, и пересек равнину, потеряв ощущение времени.

К синим склонам горы.

Фудзивара.

Когда он начал подъем, перед его мысленным взором возникла картина — тонкий рисунок кистью с великолепно построенной композицией и гармоничным сочетанием красок.

Прозрачный воздух сделался морозным. Он поднимался по склону, а звезды мерцали на небе, передавая земле свое древнее послание.

Он двигался легко, беззвучно — так пробирается в джунглях какой-нибудь зверь. Приблизившись к краю небес, он увидел, что на востоке уже исчезают и блекнут звезды. Порыв ветра. Приближается гроза.

Наконец он добрался до холодной пурпурной вершины Фудзивары, и шаги его захрустели по бледно-лавандовому снегу.

Собирался дождь. Клубящиеся тучи нависли так низко, что казалось, еще немного — и он заденет их головой.

Он воздел длинные руки, словно хотел набрать влагу горстями, и в это мгновение небо раскрылось над ним. Дождь хлестал его по лицу, по его новому телу серебристыми стрелами.

Он переживал сейчас тот самый миг, который столько раз представлял себе еще в той, иной жизни, когда он был кем-то другим.

Розовая молния расчертила небо мечущейся дугой. Он рассмеялся. В теле его забурлила мощь, и если бы у него было сердце обычного человека, оно разорвалось бы на куски под воздействием переполнявшей его неизбывной, невероятной силы. Но Ронина больше не существует, а он, стоящий на вершине Фудзивары, в самом центре страшной грозы, прямо под черно-алыми тучами, этими призрачными кораблями посреди бушующего океана небес, уже не был простым человеком.

«Я — Воин Заката, — думал он, переполняясь восторгом, любуясь своими массивными перекатывающимися под кожей мышцами, туго обтягивающими его новое тело. — Я пришел. Берегись, Дольмен».

Сквозь извилистые коридоры Времени к нему хлынула музыка из давно уничтоженной или еще даже не сформировавшейся эпохи. Высокие и низкие голоса, отражающиеся друг в друге, в сопровождении инструментов, звучанием своим созидающих вихри энергии. Музыка разворачивалась в пространстве, приноравливаясь к ритму его сердца. Грохот, как будто обрушились склоны горы.

У самого плеча полыхнула молния.

«Дор-Сефрит?» — безмолвно выкрикнул он.

Но ответом ему было только шуршание дождя, льющегося на вершину горы, да раскатистый гром. Он стоял неподвижно, подставляя лицо струям дождя. Теперь наконец он понял: отныне ему предстоит самому находить все ответы, ибо, оставшись отчасти собою прежним, Ронином-ищущим, он вобрал в себя новую сущность — Сетсору-основателя.

Что еще его ждет?

Он пожал плечами.

Он — Воин Заката.

Теперь, осознав это в полной мере, он заставил свой разум расслабиться. И как только он перестал цепляться за узы, связывавшие его с материальным миром, его мощь вырвалась на свободу, и сознание устремилось в самые недра его естества, куда боялся заглядывать Ронин, и он узрел наконец сверкающую ось своей мощи, островок спокойствия среди вихря неизбывной энергии. Он протянул руки — и руки не дрогнули.

Он прикоснулся к Вечности.

Загрузка...