Даю уроки

2

Номерок был маленький, как келья в крепости, не повернуться. Да еще эти хвастливые чемоданы, сразу их бахвальство тут увиделось, в скудном убранстве кельи. Да еще духота такая, что просто впихивать себя пришлось в эти недра, хотя на подоконнике красовался громоздкий ящик кондиционера, который, ясное дело, не работал. И запахи, запахи, весь букет от недалекой ресторанной кухни, от журчащего всеми кранами туалета, набухшая от сырости дверь которого плотно не притворялась. Когда-то все тут работало, не протекало, затворялось, но пик славы отеля прошел, как и у человека минует молодая пора, и пришла старость, обветшалость. Жить тут? Вот на этой, - тронул рукой, - продавленной и скрипучей койке ночь провести? Мысль эта удручила.

А Захар за спиной, явно гордясь, что раздобыл другу номер в лучшей гостинице города, радужные уже строил планы:

- С месячишко тут поживешь, а потом раздобудем тебе в каком-нибудь тихом частном домике комнату с окнами в сад.

- И чтобы хозяйка кофе умела варить! - подхватил Алексей, утонувший в продавленном креслице. - Лет сорока, не больше!

- Кофе лет сорока? - подхватил игру Захар Васильевич, надеясь хоть как-то развеселить удрученного этим задохшимся номером друга.

- На первое время! - понял свою задачу Алексей. - А потом, при такой-то внешности, товарищ сам найдет себе кофеварку. Но, Захар Васильевич, если по совести, в сорок лет женщина, именно в сорок, ну, плюс-минус три годика, она особенно хороша.

- Это почему же? - морщась, досадуя, что втягивается в подобный разговор, но уж больно убитый вид был у друга, спросил Захар Васильевич.

- Неужто не ясно? Последний вальс, так сказать.

- И практик, и, гляжу, теоретик. Ростик, да не дергай ты этот шнур. Сгорел кондиционер, не загудит.

- Уморился, машина все-таки, - сказал Алексей. - А мы его заменим. У меня тут администраторша в больших подругах. Сейчас, как спустимся, все налажу.

- Наладь, сделай милость.

Поняв, что кондиционер не загудит, поняв, что и окно не распахнуть, да и зная, что в жару такую распахнутое окно мало что даст, Знаменский, как за спасением, кинулся к одному из своих кофров, лихорадочно защелкал массивными, сверкучими замками с колесиками кода. Отмахнул крышку и выхватил, выставил на утлый столик бутылку виски. Ах, какая это была бутылка-красавица! И какой золотистый напиток забвения в ней искрился! А эта белая мирная лошадь, пасущаяся на зеленом, влажном от росы поле, - не этикетка то была на бутылке, а картина, произведение искусства, чтобы встрепенулась изнывшая душа.

Стаканов в номере не нашлось, были лишь пиалушки. Ничего, можно и из пиалушек. Торопливо отвинтил Знаменский покорно-хрусткую крышечку, торопливо забулькал в пиалушки золотистую влагу. Проник, вструился в беспросветную духоту свежий ветерок, дуновение это с зеленого поля проникло.

- Поехали, друзья! - Знаменский не стал ждать, чокаться там, жадно приник к пиалушке.

- Спятил?! В такую жару виски! Надо бы разбавить! - Захар Васильевич из солидарности взял со стола пиалушку, но вертел в руке, не решаясь пригубить.

- Спятил! Вот именно! - Знаменский уже подхватил бутылку для новой порции, но еще не начинал наливать, а вслушивался в себя, в тот пожар в себе, который сейчас должен был выжечь в нем отчаяние. И потихонечку, потихонечку разгоралась на его лице улыбка. Засмотрелся на этого человека Алексей, на улыбку его разгорающуюся.

- Понял, улыбка! - сказал Алексей. - Я мигом, я сейчас! - Он кинулся к двери, обернулся: - Нельзя мне этого напитка, баранка держит! Но последний вальс я ради вас станцую хоть с Бабой Ягой! - И исчез.

- Влюбился, - сказал Захар Васильевич, продолжая вертеть в руке пиалушку, не решаясь пригубить. - Ты это всегда умел, в себя влюблять.

- А вот себя разлюбил. - Знаменский снова глотнул, разом, одним глотком.

- Да разве виски так пьют? - ужаснулся Захар.

- Иногда с самим собой просто невыносимо оставаться.

- Расскажешь?

- Расскажу. Тебе - обязан. Да ты разве не знаешь? Слухи-то быстрее скорости звука.

- Слухи - они слухи и есть. Врет часто эта информация.

- А, чего там, все правда, хуже не придумаешь! - Стал пьянеть Знаменский, прихватило его виски, помогая самого себя казнить, вот так вот небрежно рукой взмахнуть: мол, все пропало, чего там, но помогая и душу излить, не держать в себе свою беду, разговорить ее, разболтать даже - чего там? - нате, слушайте.

- Может, отложим разговор? - Захар поставил пиалушку, так и не решившись отпить хоть глоток. - В такую жару что за разговор?

- Пьяной исповеди испугался? Я не пьян, Захар, меня не берет, рекорды начал ставить по этой части - не берет. - Знаменский снова налил себе, снова одним глотком, мучительно напрягая горло, выпил. И даже не отдышавшись, на выдохе от огненного глотка, выдохнул: - Проворовался я, знаешь ли.

- Так это называется?

- А по слухам как это называется?

- По слухам, ты растратил три тысячи долларов, которые тебе выдали на приобретение служебной машины. Кинулся у кого-то одалживать. Одолжили, да не те. Вот как по слухам. Детали мне неведомы.

- Детали! Три тысячи долларов я проиграл в гостиничной рулетке в Каире. Играл и раньше. Часто везло. Втянулся.

- Это худо.

- Вот, вот, это худо. Ты "Амок" Стефана Цвейга читал? Что поделаешь, втягиваются люди.

- Литературные ассоциации, Ростик, всякие возможны. Раскольников старушку убил. Но зато князь Мышкин...

- Ладно, к чертям ассоциации. Ну, сходило, поигрывал, всегда был уверен, что далеко себя не пущу. Да три тысячи - разве это деньги? Думал, что перехвачу у кого-нибудь. Там, когда там долго поживешь, как-то все проще представляется. Вокруг-то не наша жизнь, а ты живешь не дома, а там, в их воде плаваешь.

- Ну и как же ты извернулся? Перехватил деньжата у их разведчиков?

- Прикинулись приятелями.

- Ты что, рядовой-необученный?

- Не кори меня, Захар. В теории так, а на практике - эдак. Подвернулись, двое их было, посочувствовали, выручили. Да и что за деньги? О чем разговор, Рони? Меня там так звали, Рони да Рони.

- А у нас Ростик да Ростик.

- Да, да, все в Ростиках хожу. Даже когда исключали из партии, часто Ростиком называли. Как думаешь, в чем дело, почему я, до тридцати двух лет дожив, все в Ростиках хожу?

- Располагаешь. Славный парень, сразу видно.

- Не то говоришь. Вот ты Чижов, тебя бы Чижиком звать, а никогда никто в институте так не называл. Чиж - бывало, а Чижиком - нет. Может, в школе?

- И в школе - Чиж. Да и какой я Чижик, не располагаю.

- Не то говоришь. Ты не хмурься, я еще глотну. Горит голова. Знаменский снова налил себе, снова поднес пиалушку к губам, но вдруг судорожно отвел руку, расплескав виски. - А, не поможет! И вот поймали меня! Потребовали вернуть деньги немедленно. Расписка, протокол. Попытка завербовать. Ну, как маленького! - Эти слова стоном вырвались. - Как новичка! Туристика!

- Почему как маленького? Все логично. Смотрят, попивает советский журналист.

- Все там пьют, о чем ты?

- Поигрывает в рулетку.

- Я не был тут исключением.

- Контактный сверх меры.

- А бывают контактные чуть-чуть?

- Ну, словом, Ростислав, они шли за тобой. Они тебя вели. Так, кажется, это называется? Помнишь, у нас даже целый курс был, правда факультативно, о приемах вербовки?

- Чепуха все эти лекции! Нет, я все же выпью! Или принять душ?

- В самую жару, пожалуй, не стоит. И воду днем не пей. Да ты знаешь, что наше пекло, что ихнее. Но ведь ты на вербовку не пошел, погнал их? Это-то не слух, это так?

- Так. Вырвался, отбился, да, да, отбивался, рванул в наше консульство и с первым же самолетом - домой. Но... Но шум, огласка, пресса, - я и у рулетки был сфотографирован, - расписка эта, три тысячи долга. И кому!.. Словом, вон из партии, вон с работы, вон, собственно говоря, вообще. Считаешь, справедливо обошлись?

- Трудный вопрос, Ростик. Но я отвечу: справедливо. По сути, ты был близок к измене Родине.

- Громко, не слышу!

- Да, да, к измене Родине.

- Но я отказался, отбился!

- Близок, сказал я, близок.

- Полагаешь, мне теперь нельзя верить?

- Теперь ты громко заговорил. Доверие! Громкое слово. Оно как зал пустой, гулкий зал. Его надо еще заполнить - этот зал.

- И чтобы те, что займут ряды, мне поверили?

- Да. Чтобы пришли и чтобы поверили.

- Здесь, в этом пекле, и предстоит мне завоевывать доверие?

- Какая разница где?

- Но ты меня вызвал. Почему? Из жалости? Или, может, чтобы самоутвердиться? Вот, мол, кем был Знаменский, всех обогнал, а теперь... Нет, прости, это не про тебя.

- Не про меня. Вызвал, потому что всегда считал себя твоим другом. И хватит об этом. Нам еще нет тридцати трех, Ростик, Илья Муромец в нас еще на печке сидит. Как жена?

- Пока не понял.

- Как твой тесть-министр?

- Пока не понял.

- А мама?

- Хватит! Хватит об этом!

- Прости. Поговорить было надо, но и все, теперь все. Поверь, Ашхабад замечательный город. Черт его знает почему, но замечательный. Пекло? Оно всего пять месяцев в году. Но зато потом... Меняй рубаху, и покатим ко мне. Каких я для тебя дынь раздобыл, какой виноград! А моя Ниночка, знаешь ли, стала просто мастером восточной кухни. Ждет тебя! Ну, ты еще когда ее покорил! Вчера в парикмахерскую бегала. В сорок два градуса! О, женщины!

- А тебе не повредит, Захар, дружба со мной?

Стало тихо в комнатке. С улицы пришли звуки. Млели где-то в тайниках какие-то квакающие существа. Вечен этот звук на Востоке - на Ближнем ли, на Среднем ли, вот и в Средней Азии. Где затаились эти квакуньи в асфальтовых и бетонных недрах - не понять, но всклики их звучат и звучат, будто исходят от самой земли.

- Тихо говоришь, не слышу, - сказал Захар.

- Чуть ли не предатель, исключен из партии.

- Не слышу, не слышу тебя.

С грохотом распахнулась дверь, и, пятясь, с поклонами, ввел Алексей в номер стройную, строголикую туркменку в красном платье-тунике. Не первой молодости женщина, но величава была ее еще не избывшая красота, короной казалась замысловатая прическа, выложенные торжественно две косы. Но главное, что прохладой веяло от этой женщины, никакой, ну, никакой не испытывала она жары.

- Вон они у нас какие, - сказал, залюбовавшись, Захар. Он поклонился. Рады вам, рады.

- Салам, салам, - деловито сказала женщина, быстро глянув на Знаменского, на дорогие его чемоданы. - Так что тут у вас? Вот товарищ, она небрежно повела царственной, в браслетах, рукой на Алексея, - вот товарищ жалуется... Вполне приличный, между прочим, номер.

- Так ведь кондиционер же тю-тю, дорогая Айсолтан! - взмолился Алексей.

- В трехрублевых номерах кондиционеры почему-то всегда тю-тю, - чуть улыбнулась дорогая Айсолтан. На своего приятеля Алексея она не обращала никакого внимания, даже как-то подчеркнуто не обращала, неинтересен ей был и этот нескладный в ладном костюме высоченный русский, ее заинтересовал лишь вот этот вот, с разгорающейся восхищенной улыбкой на лице, товарищ. В нем что-то было, что-то такое, что приобвыкшей в отельной службе к самым-рассамым экземплярам мужской породы Айсолтан показалось интересным, примечательным, заслуживающим хотя бы двух-трех пристальных, из-под ресниц фотографирующих взглядов.

- Милая, дорогая Айсолтан, - сказал Знаменский и сложил ладони, как это делают на Востоке, умело, привычно, поклонившись без подобострастия, но только потому, что перед такой женщиной невозможно было не склониться, пусть даже она всего лишь администраторша гостиницы, а он, может быть... - Ханум! Но тут дышать же нечем!

Она задумалась, взглядывая сквозь густые ресницы. Там, за ресницами, в ее агатовых зрачках затеплилось сочувствие.

- Зачем такому человеку такой номер заказал? - спросила она Захара. - У меня два "люкса" свободных. Жарко, начальство не едет.

- А такой человек приехал! - подхватил Алексей.

- Я как-то не подумал, - смутился Захар. - Ну, номер как номер. Не на гастроли приехал. - Он подошел к Знаменскому, спросил, шевельнув в шепоте губами: - Потянешь?

- Потяну. А здесь ноги протяну. Выбора нет.

- Вот, вошла женщина - и пришли шуточки да прибауточки, - усмехнулся Захар. - Да, ты все тот же.

- Не просто женщина, Захар, а дорогая Айсолтан.

- Тогда вопросов нет, перебирайтесь в угловой номер на этом же этаже, сказала администраторша, водворяя строгость на своем чуть только помягчевшем лице. - Алексей, ты знаешь, куда нести чемоданы. - И удалилась, плавная, царственная, еще раз убедившаяся в своей власти над смешным этим мужским племенем. А это чувство, что ни говори, женщины не устают в себе подкармливать.

- Ты заметил, услышал, как она русские слова произносит? - спросил Захара Знаменский. - Акцент ее туркменский, мягкое "л", напористое "р" и часто "ю" вместо "у". А вместе - какая-то загадочность входит в обычную казенную и скрипучую фразу. Загадочность и даже женственность.

- Все такой же, такой же, - покивал другу Захар. - Алексей, твои связи сработали, перебираемся.

- Обычное, самое первое лингвистическое наблюдение, - сказал Знаменский. Он закрутил крышку у бутылки, глянув на свет, много ли еще в ней полощется забвения, поспешно сунул бутылку в чемодан, отделываясь, с глаз долой, и, подхватив чемодан, кинулся из удушья номерка в коридор.

- Куда бежать?! Дышать же нечем!

- Следуйте за мной, сэр!

С двумя чемоданами в руках Алексей бегом припустил по длинному коридору, а Знаменский не отставал.

И вот они уже стоят посредине довольно большой комнаты, замерли, вслушиваются. Да, гудит, гудит тут кондиционер. Но не в звуке дело. Тут ветерок повевает, тут прохлада угнездилась. Бог мой, какое это чудо прохлада! Как спасшийся от огня, как выскочивший из горящего дома, стоит, замерев, Знаменский и дышит, дышит, просто дышит.

- Да, тут совсем другое дело, - сказал Захар, нарушая молитвенное молчание.

- Две комнаты - раз, кондиционер японский - два, цветной телевизор, телефон, - перечислял, поворачиваясь локатором, Алексей. Он потрогал диван, присел на пробу в креслице. - Мебель югославская с подбросом. Житуха, Ростислав Юрьевич! Набор посуды! Рюмочки-бокальчики! В выходной к вам в гости напрошусь с сопровождающими лицами. Примете?

- Пренепременно!

- А потянешь? - спросил Захар. - Рублей семь-восемь в сутки.

- Деньги есть, вот как раз деньгами меня снабдили, - сказал Знаменский и разом все вспомнил.