Дед

Мертвец

Когда девочка первый раз ткнула лопаткой в основание холма, земля неожиданно осыпалась. Обнажились древесные корни. К ногам девочки выпали ржавые гвозди.

От второго тычка под корнями затрещало. Пахнуло гнилью, мраком, затаившейся тревогой.

Девочка отступила, некоторое время постояла в нерешительности, оглянулась в поисках взрослых. Взрослые занимались своими делами на другой стороне холма. Их не было видно, но девочке слышны были хриплые голоса и лязг инструментов, вгрызающихся в землю. Это успокоило ее. Девочка вспомнила, что она уже большая и что скоро ей будет шесть. Приободрив себя таким образом, она шагнула к корням и вонзила в них пластиковую лопатку.

Земля задрожала. Корни обвили руки девочки, оцарапали ее лицо. Ручейки песка, секунду назад весело вьющиеся под сандалиями, превратились в два вязких потока. Они вырвались на волю, как вода из худой плотины, увлекли девочку за собой. Мгновение она балансировала, пытаясь устоять, но в следующую секунду ее сбило с ног и накрыло с головой.

Давно дремавшая сила проснулась. Холм словно был живой, и от тычка он вышел из спячки, зашевелился. Поднялась его голова, присыпанная землей, распрямились плечи, песчаная река потекла к ногам пробуждающегося великана.

Девочкино лицо вынырнуло на поверхность. Она хотела закричать, но в рот ей набилась земля. Она закашлялась и вновь утонула в потоке. Корни, похожие на стариковскую руку, взвились вверх – это потащил их падающий ствол дерева. Скрюченный сухой палец воткнулся в синеву, упрекая небо в давних обидах, в недогляде, в том, что когда-то небо отвернулось и не помогло.

Неожиданно все остановилось. Земля перестала течь, упершись в невидимую преграду. Дерево легло – поломав сучья, скрипнув напоследок исстрадавшейся сердцевиной. Стало тихо.

В этой тишине на поверхность земли вынырнула девочкина лопатка, а вслед – и сама девочка, перемазанная, ошеломленная. Она захныкала и заморгала, потирая кулачками глаза, в которые попал песок. Потом глаза открылись, и тогда ее хныканье смолкло.

Прямо перед ней вытолкнутый из земли лежал гроб.

Из него, из-под сбитой набок крышки торчала человеческая нога.

Девочка закричала. Закричала так, как могут кричать только до смерти перепуганные дети: тонким пронзительным голоском, от которого холод бежит по коже, и взрослые понимают, что случилась беда. Ее крик облетел склон и заставил мужчин, работавших на другой стороне, побросать инструменты и броситься к источнику шума.

Крик полетел дальше, в темную лесную чащу. В ее глубине подняли головы и стали прислушиваться странные существа – не то боги, не то духи, не то призраки умерших животных.

Мужчины бежали к девочке со всех сторон. Увидев ее, увидев гроб, они разом остановились – красные, потные, дышащие густо и тяжело. «Что? Что случилось?» – проталкивался сквозь толпу отец девочки. Он подхватил ее на руки: «Кристиночка! Что произошло? Ты жива?» Оказавшись под защитой родителя, девочка уткнулась ему в плечо и заревела в три ручья.

Крышку гроба поддели лопатой, сбросили на землю. Осторожно заглянули внутрь. Мертвец пролежал в земле без малого семьдесят лет. За это время от него должны были остаться только кости или их фрагменты да еще ржавые остовы металлических, некогда блестящих деталей – пуговиц, пряжки ремня, кокард. Однако увиденное заставило мужчин замереть.

Покойник выглядел так, словно сошел в могилу только вчера. Белое лицо, руки сложены на животе. Неведомым образом ему удалось обмануть время и избежать тления. На фуражке тускло отсвечивала красная звезда. К сапогам прилипли комья ссохшейся грязи – словно перед тем, как лечь в гроб, мертвец прошагал по лужам. Но больше всего мужчин поразили его глаза. Голубые, почти прозрачные, они были открыты и смотрели на склонившихся над ним людей с удивлением. Казалось, покойник не мог понять, что происходит. Зачем его подняли из земли и заставили вновь смотреть на жизнь? Такую недосягаемую, буйную, летнюю?

На вид ему было чуть больше сорока. Светловолосый, усатый, с черной спекшейся точкой посреди лба – следом от пули. «Подполковник, – прошептал кто-то из мужчин, глядя на погоны. – Уважаемый был человек, раз дали отдельный гроб».

Долго думали, кто полезет смотреть его «смертник» – пластиковый медальон с закрученной внутри картонкой с личными данными. Чаще всего «смертники» носили на шнурке на шее. Так что кому-то нужно было расстегнуть гимнастерку и залезть туда рукой – под пристальным взглядом двух огромных, как блюдца, мертвых глаз.

Шансов на удачу было мало. «Смертники» находили на ошметках солдатских костей, густо замешанных с железом, на поле боя. Если покойник лежал в отдельном гробу, значит медальон, скорее всего, сняла похоронная команда.

Мужчины по очереди отказывались лезть за шиворот к мертвецу.

– Я не буду…

– И я…

– Черт с вами, – выругался тот, кто определил звание. – Полезу я.

Он стянул рабочие перчатки и подошел к гробу. Расстегнул одну пуговицу, затем другую, запустил под гимнастерку ладонь.

– Он моргнул, кажется. Нет? – спросили из толпы.

Мужчина поднял голову, попытался найти того, кто говорил.

– Моргнете у меня сейчас, мало не покажется! Есть! – удивляясь удаче, он вытащил руку с зажатым в ней медальоном. – Дайте нож.

Лезвием он перерезал шнурок. Зажав медальон в кулаке, отошел от гроба. Еще раз обвел всех свирепым взглядом:

– Кто под руку говорил?

Мертвец за его спиной продолжал пялиться в небо стеклянными голубыми глазами.

– Посмотрим, как его звать, – мужчина сорвал колпачок с медальона и вытряхнул картонку на ладонь. – Лазовский Сергей Юрьевич. Тысяча девятьсот пятого года рождения. Тверская область.

Он повернулся к покойнику:

– Тридцать шесть лет, значит, тебе было, паря…

В этот момент неизвестно откуда в голубом небе громыхнул гром. Очевидцы позже скажут, что покойник застонал и еще раз отчетливо моргнул. В следующий момент его белое лицо и белые руки рассыпались в прах. Форменная одежда просела и как-то сразу поблекла, и кто-то над самым ухом мужчины со «смертником» заорал:

– Атас, ребята, сельские еду-у-у-у-т!

Сто тридцать два

Они толпились перед его палаткой, переминаясь с ноги на ногу, в оборванном сером исподнем.

– Андрюшенька, – звали они. – Что же ты, родненький? Что же ты нас не похоронил?

Их было сто тридцать два. Ганин знал это, не считая. Именно стольких солдат он вытащил из земли в свой первый сезон.

– Уйдите, – метался он, сжимая спальный мешок. – Уйдите, Христом Богом прошу!

– Андрюшенька, родно-о-ой! – снова затянули вразнобой голоса.

Сначала они приходили по ночам изредка. Когда это произошло впервые, Ганин был в своей квартире в Москве. Он подскочил на кровати и закричал. Мертвецы толпились над ним. Мертвецы звали его. Мертвецы касались его лица своими холодными, трясущимися руками. В то утро Ганин обнаружил у себя на макушке первый седой волос.

Потом они стали приходить чаще, в иные времена почти каждую ночь, если только Ганин не накачивался водкой так, что сам становился похож на труп. Он помнил их по именам. Всех. Сто тридцать два имени, фамилии и отчества. Он видел раны, от которых они умерли. Он знал их биографии – по медальонам, которые болтались на костях, когда Ганин поднимал их из земли.

Ганин плакал во сне:

– Я похоронил вас, ребята. Похоронил я…

А они цеплялись за него, тянули за спальный мешок и за одежду.

– Нет, Андрюшенька, нет…

В следующий момент Ганин проснулся. Перед ним на корточках, с интересом вглядываясь ему в лицо, сидел Фока.

– Что? Опять эти? – спросил он.

– Чего тебе? – буркнул Ганин.

Сегодня мертвецы впервые пришли к нему днем. «Плохой знак, – подумал он, с трудом сдерживая подступающую тошноту. – Очень плохой».

– Приехали из района. С полицией, – Фока поднялся, насколько позволяла ему высота палатки. – У тебя здесь нет криминала?

– Нет.

– Отлично. А еще мы нашли офицера. Подполковник. Звать Сергей Юрьевич Лазовский.

Ганина стошнило, едва он вылез на свет. Рвота изверглась из него алым фонтаном и забрызгала палатку и берцы. Почти сразу же последовал второй позыв. Ганин надеялся, что его не видно с холма, куда сейчас, по словам Фоки, приехали проверяющие. Скорчившись, он пытался устоять на ногах и последними словами клял жару, инспекторов и сегодняшнее утреннее пьянство.

Когда стало легче, Ганин нетвердой походкой пошагал туда, где раздавались голоса. Солнце жгло затылок. Сердце бýхало как расстроенный радиоприемник, безбожно проседая на низких частотах. Он надеялся, что сумеет дойти, не упав.

– Ага. Вот и главный расхититель гробниц, – поприветствовал его Кузьмич. – Бухал с утра, да, Ганин? Пропивал историческое наследие времен войны?

Ганин поморщился:

– Шли бы вы, Кузьмич.

– Я-то пойду, пойду. Но сначала вы все станете к стенке!

Кузьмич был главной грозой черных копателей, как называли их газеты. Шестидесятилетний глава районной администрации, казалось, дал себе клятву – пересажать всех, кого застал в поле с металлоискателем в руках. Если эти люди не могли предъявить ему документ о принадлежности к легальным отрядам или детским патриотическим организациям, Кузьмич обрушивал на них свою ярость и весь имеющийся административный ресурс. Обыски, давление, применение силы. Полицейские наряды, которые приезжали вместе с ним, Кузьмич науськивал, что церемониться не надо: когда от каких-то методов есть прок, они годятся. Нашли повод убрать копателя хотя бы на день – это прок. Удалось задержать его на 15 суток – прок. Посадили, насобирав улик на уголовную статью или выбив признание, – прок и личная похвала Кузьмича, главной шишки в районе.

Плотный, с бритой под Котовского головой Кузьмич возникал с проверками в лагерях копателей по всей Новгородчине. Порой его видели далеко за пределами зоны его административной ответственности. Он выходил из уазика, окруженный ватагой полицейских, хлопал дверью и шевелил щеткой седых усов – вынюхивал криминал. Когда нюх срабатывал, начиналось пекло.

«Предатели», «торговцы костями», «бл…ины дети» – Кузьмич называл копателей только так, и его не интересовало, что далеко не все из них приехали сюда наживаться. Таких было предостаточно, да, но часть людей была иного сорта. Эти люди могли неделями кропотливо перебирать останки – в попытке, часто безуспешной, их идентифицировать. Они своими руками рыли могилы и сколачивали кресты, чтобы те неизвестные, забытые в горячке войны и оставленные лежать так, как застала их смерть, наконец обрели покой. Некоторые копатели вели дневники – скорбные летописи с координатами захоронений. Потом, возвращаясь в обычный мир, они отправляли свои записи родственникам погибших, писали им письма. Ганин и сам написал таких десятки. Текст был всегда одинаковый, поисковики передавали его друг другу по наследству. «Уважаемые такие-то. Мы, члены поискового отряда, сообщаем вам: на таких-то градусах широты и таких-то градусах долготы нами было сделано захоронение останков советских бойцов, павших во время войны и считавшихся пропавшими без вести. В братской могиле покоится и ваш родственник, отец, дед или прадед. Если вы захотите посетить могилу, следуйте по координатам, оставленным выше, или свяжитесь с членами нашего отряда. Их контакты приложены к письму. Со скорбью и гордостью. Вечная память герою».

Но в глазах Кузьмича все они были равны: нет разрешительной бумаги на раскопки, значит ты частник, падла, барыжишь памятью воинов и сидеть тебе в тюрьме. Ганин не мог взять в толк: почему районный глава ненавидит всех без разбора? Почему он не отделяет зерна от плевел? И еще Ганин не мог понять: неужели у Кузьмича нет других дел, кроме этой странной непрекращающейся игры в кошки-мышки?

Так он и сказал, покачиваясь, разглядывая главу сквозь похмельное марево.

– Скоро без вас, Кузьмич, в поле и по нужде нельзя будет отойти. Везде ваши засады.

– Что? – побагровел Кузьмич. – Держите его, ребята, – скомандовал он полицейским. – Это их главный заводила.

В следующий момент Ганина прихватили за локти.

Он увидел, как побледнел Фока и как сжались кулаки у братьев Степана и Сереги Солодовниковых. Подельники Ганина были злыми жилистыми мужиками, и форменная одежда, знал Ганин, будет последним, что сможет их остановить. Понадобится отбить его у погонников – отобьют. Здесь в лесу дела делались просто: у кого было численное преимущество, тот и становился правым. Полицейские, заломившие ему руки, не понимали этого. Не понимали, что окружившие их люди смогут при надобности воткнуть лопаты им в бока, а потом рассеяться в чаще. Не понимал этого и Кузьмич, упертый, старый, уверенный в том, что он – непоколебимая власть.

Ганин перевел взгляд на людей из чужих поисковых отрядов. Те стояли поодаль, опершись о черенки лопат. В отличие от подельников Ганина, в борьбу они вмешиваться не собирались. Глазели, ждали, чем все закончится. Один из них держал на руках девочку лет шести.

Нехорошо будет, решил Ганин, если на глазах у девочки сейчас густо прольется кровь. Какого черта этот мужик вообще привез ее сюда? О чем он думал? Ганин встретился глазами со своими и покачал головой – не надо, стоп. Затем повернулся к Кузьмичу.

– За что хоть вяжете, гражданин начальник?

– А ты не знаешь? Строишь дурачка? – Кузьмич ткнул пальцем в гроб, стоявший на земле. – Незаконные раскопки и применение поисковой техники – статья раз. Незаконное хранение оружия – статья два. Организация преступной группы – статья три, – Кузьмич загибал пальцы.

– Какое оружие, Кузьмич? – выступил вперед Фока.

– Такое! – ответил районный глава. – Самое что ни на есть настоящее!

Он повернулся к полицейским:

– Ну-ка, ребята, посмотрите, что у покойника в кобуре.

Один из полицейских нагнулся к рассыпавшемуся мертвецу, расстегнул кобуру у него на поясе.

– Кажется, наган.

– Вот! – обрадовался Кузьмич. – А я что говорю? Давай оформлять их всех. И гроб тащите.

– Все в машину не влезут, – возразил полицейский.

– Плохо вы подготовились, ребята. Сажай тогда этого, – толстый узловатый палец Кузьмича уперся в Ганина. – И гроб.

– Слышь, Кузьмич, – Степан Солодовников, один из братьев, встал на пути главы. – Тут такое дело. Оружие-то не наше. И раскопок мы не вели. Девочка это. Копнула лопаткой, а земля и посыпалась…

– Посыпалась, – передразнил Кузьмич. – Ты, Степа, скажи спасибо, что я отца твоего знал. А то бы поехал сейчас вместе с этим. А теперь давай-ка отойди.

– Девочка это, – подал голос мужчина с девочкой на руках. – Моя дочь. Кристина. Мы отдыхали, а она играла здесь на холме. Потом упало дерево. Корнями вытащило гроб. Я готов это засвидетельствовать.

Кузьмич подскочил к нему:

– Умный?! Грузите его тоже.

Девочка на руках отца захныкала. Полицейские засомневались:

– Какие основания, Иван Кузьмич?

– Такие основания, что у нас тут банда! Тревожат останки доблестных солдат Великой Отечественной. Ищут оружие для продажи. Охотятся за нацистским барахлом. Мало оснований?

– Вообще-то мы все здесь отдыхали, гражданин начальник, – подал голос Ганин, которого продолжали держать оперативники. – Пикник у нас здесь. Дети резвятся, взрослые жарят шашлык. Это теперь тоже инкриминируется?

– Он прав, – осторожно сказал главе полицейский. – Если это и впрямь девочка и если это пикник…

– Ага, пикник! Ты посмотри на их рожи, сержант. Похоже, что они на пикнике?

– Можно еще пошустрить в палатках, – добавил полицейский. – Если очень надо.

– Схрон искать надо, – изрек глава. – В палатках они добро не держат.

– Для схрона это… – полицейский замялся. – Собака нужна.

– А у вас нету?

– Нету.

– Космический десант, одно слово! – покраснел от досады Кузьмич. – Ладно, грузите гроб.

Он дернул дверь уазика, поставил ногу на подножку, но в последний момент обернулся. Обвел взглядом Ганина, Фоку и остальных:

– Какие-то вещи брали с трупа?

– Никак нет.

– Найду недостачу – вешайтесь, – Кузьмич влез на сиденье и захлопнул дверь.

– Гражданин начальник, – подал голос Ганин. – Можно вопрос?

– Что еще?

– Скажите, а у вас в районном центре – армия?

– Какая армия, Ганин?

– Ну, полицейская. Вы к нам каждый раз с новым отрядом. Сколько я сюда езжу, ни одно лицо при исполнении дважды не повторялось. Вот я и хочу испросить, так сказать, у вас как у высшего начальства: их в городе армия, легион? Они на грядках растут?

Кузьмич высунулся из окна – долго двигал губами, подбирал слова, а в это время все пытался застрелить Ганина взглядом. Наконец процедил:

– Я тебя посажу, пацан. Вспомнишь меня. Надолго посажу.

Затем заорал полисменам:

– Ну, скоро вы там? Гуманоиды…

Трофей

Глядя, как удаляется, пыля, начальственная процессия, Ганин размышлял, откуда что берется в людях.

Например, откуда у него, бывшего московского журналиста, взялись эти блатные интонации, какие неизменно появлялись при разговоре с Кузьмичом? Ганин подозревал, что виноваты в этом были водка, сырость болот и ежедневное лицезрение грубых людей. Это они заразили его вирусом урки, заставлявшим его гримасничать, склабиться и брать на понт окружающих, особенно если последние представляли собой власть.

Или вот загадка: на сколько еще хватит Кузьмича, чтобы гоняться за ними? Ему шестьдесят – другие в эти годы выбирают блаженный покой. Но, кажется, что у Кузьмича вместо сердца пламенный мотор, который накачивает его энергией и злобой. В кабинете главы, говорили очевидцы, полки уставлены борцовскими кубками и грамотами. Кузьмич занимался борьбой в юности, но хватку сохранил на всю жизнь. Ганин со своими между собой звали его старой задницей.

Голова продолжала гудеть. Казалось, что солнце назначило Ганина своим персональным врагом и теперь намеревалось произвести ритуальное сожжение.

Ганин вздохнул и потер пальцами виски. Ему предстояло унизить другого мужчину, растоптать его самоуважение и гордость. Делать этого не хотелось, но другого выхода, как знал он, нет. Его перестанут уважать, если он спустит это с рук.

Мужчины за его спиной стали расходиться, когда он обернулся и окликнул отца девочки:

– Подожди, паря.

Увидев удивление на его лице, он добавил:

– Дочка пусть погуляет.

Ганин подождал, когда та убежит, огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что на них никто не смотрит, а затем наотмашь ударил мужчину ладонью в челюсть. Тот охнул и повалился на землю. Ганин стоял и смотрел сверху.

– Зачем приволок сюда девчонку? Здесь смерть, кости, люди видят по ночам мертвецов. Ты думал, здесь тебе будет весело?

Мужчина был ему незнаком. Копать он явно приехал впервые. Скукожившись, подтянув колени к подбородку, он всхлипывал.

– Я скажу тебе один раз. Сегодня ты соберешь вещи, возьмешь в охапку дочурку и свалишь отсюда навсегда, – Ганин пнул лежащее перед ним тело. – Ясно?

Тело дернулось:

– Ясно.

Ганин развернулся и пошел прочь. Солнце продолжало палить по нему из всех орудий.

У палатки уже собралась вся его команда – Фока, братья Солодовниковы, Виктор Сергеевич.

– Правильно ты его, Андрюша, – сказал Фока, когда Ганин сел рядом. – На твоем месте я бы его вообще зарыл.

Ганин поморщился, провел рукой по волосам.

– Голова болит? – поинтересовался Солодовников-старший. – Сейчас Фока вылечит.

Братья заржали, а Фока, как заправский фокусник, достал откуда-то из-за спины бутылку водки и стаканы. Фока в их команде был ответственным за кайф. Раз в пару недель все скидывались деньгами или трофеями, добытыми на полях, и он исчезал – на день, на два. Когда он появлялся с брезентовым рюкзаком за спиной – в рюкзаке было все, что нужно мужчинам в условиях дикой природы. Водка, консервы, хлеб, пиво, гашиш.

Один Бог знал, откуда Фока умудрялся доставать наркотики в этой глуши. До ближайшего населенного пункта в зависимости от места стоянки было от пяти до двадцати пяти километров. Сам он никогда своих связей не раскрывал. Длинный, похожий на змею Фока был родом из Волгограда, откуда, видимо, и унаследовал любовь к плану. Выросший на юге, он, однако, всегда заявлял, что новгородский климат ему больше по душе. «Что Волга? – кипятился он, когда бывал пьян. – Чертова жарища, чурки и степь. То ли дело здесь. Бабы белые-белые. Задницы вот такие, – Фока показывал руками. – И погодка самое то. Дождички, снежок…»

Никто не разделял Фокиного воодушевления здешней погодой. Но, несмотря ни на что, гашиш он подгонял самый лучший. На коричневых пятидесятиграммовых плитках были выгравированы арабские письмена – знак качества, подтверждавший, что плитки пришли прямиком с Востока, минуя руки местных любителей бодяжить продукт. Неподготовленные люди от этих плиток ходили блевать и часами валялись у палаток. Фока любил издеваться над такими. «Что? – спрашивал он. – Накурился? Сейчас будет еще хуже! Сейчас ты забудешь, как дышать!» Фока пришел к отряду Ганина в один прекрасный день и поставил палатку рядом. Никто не заметил, как он стал членом отряда. Своим.

Ганин махнул свои полстакана залпом и закашлялся. Пошло криво. В глазах появились оранжевые круги. Братья Солодовниковы прошли дистанцию достойно. Оба крякнули, занюхали водку стрелками зеленого лука и застыли как два древних истукана – ухмыляясь, наблюдая за происходящим из-под полуприкрытых век. Фока пил свою глотками. Раз глоток – поморщился, сплюнул. Другой глоток – выругался и смахнул слезу. Допил на третьем. Махнул стаканом в траву, вытряхивая оставшиеся капли, и тяжело выдохнул: «Ух… мать!»

Виктор Сергеевич не пил совсем. Когда-то он сказал, что и без этого может получать радость от жизни, и с тех пор от него отстали, никто больше не предлагал.

Закурили. Выпустили дым. Молчали целую вечность.

Наконец Фока наклонился к Ганину и подмигнул.

– Тут такое дело, Андрей. Значит, девочка эта нашла труп солдата. И пока все нервничали и орали, в суматохе мне удалось кое-что раздобыть. Тебе будет интересно.

Фока достал блокнот, из которого вынул, едва касаясь пальцами, свернутый пополам лист бумаги. Ломкая, желтая, с истлевшими краями, она выглядела как древний манускрипт. Ганин и все остальные даже дышать стали медленнее, чтобы ненароком не разрушить этот хрупкий артефакт.

– Вот, – сказал Фока. – Нашел у мертвого офицера.

– Что это?

– Это приказ, Андрей. Приказ мертвому офицеру – тогда он был еще живым офицером – следовать со своим подразделением в населенный пункт Мыски. На подмогу оставшимся там бойцам.

Ганин развернул бумагу на земле, молясь, чтобы она не рассыпалась. Наклонившись, стал всматриваться в поблекший печатный шрифт.

– Уму непостижимо! – сказал он. – По картам, которые есть у нас, в населенном пункте Мыски не было наших соединений. Фрицы прошли сквозь Мыски, как нож сквозь масло, не встретив никакого сопротивления, кроме болот.

– Точно, – кивнул Фока.

– Значит, карты врут?

– Может, и врут. А может, специально о чем-то молчат. К примеру, о том, что какой-то отряд-призрак все же оставался в Мысках. И держал оборону.

– Но зачем молчать-то?

Фока пожал плечами:

– Секретность не по моей части.

– Я, Андрюша, сколько лет живу на этой земле, столько и понимаю: ни хрена мы не знаем об этой войне, – сказал Виктор Сергеевич. – Где свои, где чужие – поди разберись в таком месиве полвека спустя! Что можем мы знать? Может, приказ этот был фальшивкой? Может, цель его была сбить с толку немцев, дать им ложный след? А? Не подумал об этом?

– Подумал, – ответил Ганин. – Только немцы этого приказа не видели. Закопали бойцы приказ вместе с офицером. Почему?

– Бог ведает, – развел руками Виктор Сергеевич. – Вот ты, Андрюша, образованный, ты и решай эту задачку.

Некоторое время все сидели молча – продолжали смотреть на лист бумаги, разложенный на земле. Потом Фока догадался, о чем думает Ганин. Поднял на него глаза.

– Дед?

– Может, и дед.

На приказе скрытая побледневшей печатью со звездой стояла дата – 1 августа 1941 года. Через четырнадцать дней после этого, знал Ганин, немцы прорвали оборону и взяли Новгород.

Дед

Вообще-то он был не дед, а прадед. Ганин нашел его фотокарточку, разбираясь в вещах матери. С фотокарточки с закругленными по моде тех времен краями на него смотрело усатое и чубатое лицо. Немолодое, но веселое.

– Ганин Павел, мой прадед. Без вести пропал на войне, – он протянул снимок Марине.

– Похож, – сказала жена.

Все в тот год катилось к чертям. Умерла мама. Умирала долго, болезненно, прося, чтобы все закончилось побыстрее. Не заканчивалось.

Когда позвонили из больницы сообщить о смерти, Ганин уже не знал, горе это или облегчение. Звонок раздался в пять утра – важные вести часто приходят в это время, застают нас теплыми, спящими, врасплох.

Днем перезвонил ее лечащий врач.

– Вам уже сообщили? – спросил он. – Что она выпала? Выбросилась из окна?

– Что? – оторопел Ганин.

– Подвинула табуретку к подоконнику. Открыла шпингалеты. На рассвете.

Он потом долго еще удивлялся: как ей хватило сил? Когда он последний раз накануне видел мать, ее переворачивали на бок медсестры, чтобы обмыть. Сама она перевернуться уже не могла. И вдруг – табуретка и шпингалеты.

Стоял апрель – жаркий, беззаботный. Раньше времени расцвела зелень, и вся Москва благоухала ароматами, предвкушениями, надеждами. О чем думала мать, стоя на подоконнике в тот утренний час? Что вспоминала и с кем прощалась? Ганин часто задавал себе эти вопросы. Был пятый этаж. Смерть, сказали в больнице, наступила мгновенно.

Гроб сделали закрытым. Когда провожающие вышли из морга на улицу, Ганин остался. Попросил сдвинуть крышку, чтобы попрощаться. Его пытались отговорить. Он уперся, поскандалил и – как выяснилось позже – был прав. Лицо матери было целым. Спокойное, каким оно не было уже давно, его портили только царапины на шее и на щеке. Так что пугали зря.

Под занавес траурной церемонии распорядитель произнес: «Теперь скажем ей „прости и прощай“» – и гроб медленно пополз в печь крематория. В этот момент внутри Ганина что-то лопнуло. Он заплакал и проплакал несколько дней.

В мае не стало работы. Ганин трудился ночным редактором в новостном агентстве. Для мужчины, которому вот-вот стукнет тридцать три, работенка не ах. Былые амбиции отшлифовало время. Стать вторым Невзоровым, вторым Парфеновым, вторым Хантером Томпсоном, а еще лучше первым Андреем Ганиным, легендой, историей журналистики не удавалось. Ганин проживал рабочие будни в компании интеллектуалов-неудачников – таких же, как и он сам. Всем слегка за тридцать. Все порастеряли надежды, смирились, стали потихоньку накапливать жирок и готовиться к старости. Привычный ход вещей нарушил визит менеджера по персоналу. 22-летняя молодая кобылица, казалось заступившая на работу только вчера, построила их гундосое и унылое редакторское стадо. Через минуту стаду объявили, что оно может валить на все четыре стороны. На дворе бушевал кризис.

В июне развалилась семья. Ганин доходил до психопатии в любви к пятилетней дочке Варе, но не мог найти в своем сердце ничего для жены. Они засыпали, повернувшись спинами друг к другу. Однажды он застал ее в ванной, мастурбирующей флаконом дезодоранта. «Что? – с вызовом спросила она. – Что?» Ганин ничего не ответил и прикрыл дверь.

Марина сама предложила разойтись. Она помогла перевезти его вещи на квартиру к маме. Она помыла там окна, оттерла пол, смела пыль. Ганин не был в квартире после похорон. Он боялся туда заходить. Это была квартира его детства. Он знал там каждый уголок, каждую щель: помнил, что на антресолях лежит его трехколесный велосипед, зеленый, на котором он когда-то катил в детский сад, а в старом буфете, напротив фотографии рано ушедшего отца, – рюмка, прикрытая корочкой черного хлеба.

За время отсутствия Ганина цветы в горшках завяли и еще появился тошнотворный гнилостный запах. Его источником был йогурт, оставленный мамой в мусорном ведре. Ганину показалось, что йогурт шевелился, когда его, зажимая руками носы, отправляли в мусоропровод.

«Теперь можно жить!» – сказала Марина, разогнувшись после уборки. Она отвернулась к окну, заплакала. Ганин не видел этого, уставившись на фотографию прадеда.

Полное имя прадеда было Ганин Павел Сергеевич. Из неведомо сколь далеко идущего в историю списка Ганиных он был последним, о ком продолжало помнить их живущее на свете потомство. Дальше от Ганина Павла шла прямо в глубь времен темнота забвения. Бабушка, его дочь, родилась за восемь лет до войны. Она помнила об отце немногое. Кажется, он был рабочим. Хорошей квалификации. Кажется, его вообще не должны были забирать на фронт из-за его работы. Но почему-то уже в августе 41-го он там оказался непонятно как. Успел написать одно письмо и где-то под Новгородом лег в землю одним из первых.

Отец Ганина родился в 52-м. Вообще-то он не должен был получить фамилию Ганин. Но все решил случай: бабушка, выйдя замуж, очень быстро забеременела от дедушки, а затем совершила невиданное. Ушла от мужа беременная. И мало что ушла – подала документы на развод, вернула себе прежнюю фамилию и сыну дала ее же. Ганин.

Следующим был сам Ганин. Он заорал младенческим криком на рассвете, в последний день июня 1979 года, а уже в следующем году отца не стало. Он умер в один день с певцом Владимиром Высоцким, практически по тем же самым причинам – остановилось, не выдержав длительного запоя, сердце. И чем дальше бежало время, тем больше настоящие черты отца в сознании сына заменялись чертами певца. Когда Ганин думал об отце, в голове неизменно возникало лицо Высоцкого, и однажды в детстве, играя во дворе, он даже похвастался, что его папа – этот тот дядя из фильма «Место встречи изменить нельзя», капитан Жеглов. Другие дети не поверили и спросили: «Почему же его никогда не видно?» – «Папа всегда на задании. Ловит бандитов в командировке», – он ввернул слово «командировка», услышанное от мамы (она сама частенько употребляла его, когда речь шла об отце), ввернул важно, смутно догадываясь о его настоящем значении.

От отца осталась полка личных вещей. Там была пачка высохших папирос «Казбек», деревянная курительная трубка, несколько записных книжек в кожаных обложках и пачка черно-белых фотографий. На большинстве снимков были незнакомые люди, друзья отца. На других был он сам в домамин период, но фото были такие нечеткие, выцветшие, а отца на них почему-то всегда ставили на задний план, так что вместо его лица на Ганина всегда смотрело мутное светлое пятно. На нем были слабо прорисованы глаза, волосы и чуть-чуть нос, но понять, во что собирались все эти части лица вместе, было решительно невозможно. Там же, неожиданно четкая, была и фотография прадеда.

Ганин с детства помнил запах, который исходил от отцовой полки. Это был запах давнишнего табака, смешанный с чем-то неопределимым, принесенным памятью в подсознание в самом раннем детстве. Волнующий. Скорее приятный.

Когда Ганин, разбирая вещи мамы, открыл отцовскую полку, на него дохнуло тем же самым. Запах никуда не делся. Он даже стал будто более концентрированным, окреп за прошедшие годы. Органы чувств Ганина на пару секунд пришли в замешательство: нос потянул этот запах – и передаваемые им сигналы заполняли собой весь мозг, отодвигая остальную информацию на периферию. Очнувшись, Ганин увидел, что из недр полки на него смотрит лицо прадеда.

Показав снимок Марине, Ганин поставил его перед собой на подоконник. Он всматривался в него так, как в фантастических фильмах древние люди с дубинами и в шкурах всматриваются в космический корабль из будущего. Он изучал морщины деда, заглядывал ему в глаза, пытался понять, какие мысли скрывались в тот момент у него под чубом, – отодвигался от фотографии и придвигался к ней вновь.

Когда, закончив убираться, Марина зашла сказать ему «до свидания», Ганин не отреагировал. Фотография деда увлекла его полностью. Марина подумала, что он обижается на нее за уход. Но решила не лезть. «Вообще-то понятно, почему он не хочет разговаривать, – подумала она. – Мы были столько лет вместе».

Они были вместе пять с половиной лет.

Когда за Мариной захлопнулась дверь, Ганин уже знал, что надо делать. Это знание пришло к нему спонтанно, но поселилось внутри с хозяйской уверенностью, как бывает возвращаются в брошенные дома бывшие владельцы и, увидев, что за время их отсутствия в доме никто не поселился, очень быстро приобретают былую уверенность.

Ганин встал и начал собирать вещи, чтобы поехать попробовать найти то, что осталось от деда.

В свой первый сезон он поднял сто тридцать два мертвеца.

Павла Ганина среди них не было.

Побег

Из лагеря уходили ночью. Полупьяные, скатали палатки в темноте и разворошили схрон. В схроне – нацистские побрякушки, снятые с костей шевроны, пуговицы, несколько орденов, две сотни патронов всех возможных калибров, четыре мины-«лягушки» и 11-килограммовый пулемет «MG 42» – адское творение вермахта, способное в свои лучшие годы выплевывать до полутора тысяч пуль в минуту. Ганин слышал истории, как солдат перерезало на части, когда в дело включался «MG». Разобрать его, смазать, настроить, сбагрить коллекционерам – и на вырученные деньги можно жить зиму.

– Видел бы нас сейчас Кузьмич, – кряхтел Фока, взваливая пулемет на плечо. – Ох, черт, тяжеленный…

– Отойдем подальше – перезахороним добро, – сказал Ганин. – Здесь люди, много людей. Разроют.

Двинулись, обходя огни костров. Старались не шуметь. Обитатели лагеря звенели бутылками, ходили хороводом от палатки к палатке. Кто-то пел песню – казачью, они пользовались почему-то особенной популярностью здесь.

– Не для-а-а меня-а-а-а, – тянул осипший голос, – придет весна-а-а…

Для многих это была игра, знал Ганин. Они, затянутые в модный натовский камуфляж, редко выходили с лопатами в поле. Все больше сидели у костров, вгрызались в шашлыки, заливали в себя водку и смеялись. В воскресенье паковали свои пожитки и отправлялись обратно в города. Меняли камуфляж на офисную униформу, продавали сантехнику, выгодные подключения, ценные бумаги, злоупотребляли словами «мерчандайз», «фэн-шуй», «клиентура» и по пятницам снова ехали в поля – как на дачу, это было вместо дачи у них. Братья Солодовниковы, местные, которые копали с малолетства, презрительно звали таких городскими. И не упускали случая унизить, подстебнуть, пощупать нерв.

Все это в первый сезон испытал на своей шкуре и новичок Ганин. К нему присматривались долго, потому что он, в отличие от других городских, много копал. Но, присмотревшись, наехали все равно.

Потерянный, бесноватый, проводящий дни в яме, полной человеческих костей, Ганин однажды у костра услышал в свой адрес пошлую шутку: «Пока ты здесь, Андрюша, бегаешь с лопаткой, жена твоя стоит рогаткой». Все загоготали. А когда опомнились, Ганин уже прижимал обидчика к земле и долбил выхваченной из костра головней. Обидчик скулил, закрывал голову руками. Его волосы дымились. Головня была жестким оружием.

Наутро после той драки свою палатку рядом с палаткой Ганина поставил Степан Солодовников.

– Степа, – представился он и кивнул на стоявшего за его спиной двухметрового детину. – А это Серега, мой брательник меньшой.

Серега протянул руку и ухмыльнулся:

– У вас там в Москве все такие резкие?

Ладонь его была одной большой гладкой мозолью.

Пожимая ее, Ганин задумался:

– Нет. Не все.

Редакторские, решил он, вряд ли узнали бы его вчера.

Очень скоро выяснилось, что у Ганина особый дар находить погибших солдат. Куда бы он ни пошел, где бы ни ткнул лопатой в землю, кости находились тотчас, словно ждали его. Братья Солодовниковы изумились. Бесхитростные, чуткие до всякой мистики, они решили, что стали свидетелями чуда.

Сговорившись между собой, взялись опекать Ганина. Если случались конфликты, заслоняли его как два валуна: один поменьше, пошире в боках – Степан, другой выше, продолговатее – Сергей. Ганин злился: «Я сам, ребята!» «Сам, сам, – обычно отвечали они, продолжая оттирать его спинами. – Все сам, Андрюша». Их лица, похожие на куски лежалого навоза, прорезали ухмылки. Рыжие челки развевались на ветру. В голубых глазах было пусто. Посмотришь – и пожалеешь, что связался.

Сейчас Солодовниковы тащили в темноте вещмешки и стебали согнувшегося под тяжестью немецкого пулемета Фоку.

– Пальни, что ли, дядя, – говорил Сергей. – Хоть какое веселье. Чего просто так тяжесть таскать.

– Отстань!

– Важный! – подмигивал Сергей брату. – Экономит патрон. Для лося бережешь, Фока? Али для медведя?

– Медведь-то весь разбежится, как только увидит эту дуру, – подхватил Солодовников-старший.

– Не-а, – Серега щурился. – Это еще не дура. Это так, на зайцев ружьишко. А главная дура у Фоки где? А, Фока? Ты ж как-то хвастался у костра.

Фока скрипел зубами, тащил пулемет и молчал. Знал, что вступать с братьями в спор, когда на тех нападает глумливое настроение, бессмысленно.

– А главная дура у нашего Фоки в штанах, – продолжал Сергей. – От такой орудии не то что медведь побежит, жирафа – и та окочурится. Фока сам сказал. Да, Фока?

– Ну! – изумлялся Степан. – Покажь, Фока!

– Я те покажу! – прорвало Фоку, несмотря на здравый смысл. – Я те так покажу, что мало не покажется!

Он скинул с плеча пулемет, попробовал им замахнуться. Братья с гоготом бросились от него в темноту. Оружие, однако, оказалось не по силам Фоке – пулемет, который он схватил за дуло, дал крен в хвосте и утянул его набок, повалил в грязь.

– Вояка! – раздавалось сквозь хохот в темноте.

– Ох, убил! – корчась в судорогах, выл Степан. Он сам упал на землю и теперь катался по ней, хлопая себя по коленям. – Наповал убил!

Они ушли от лагеря уже километра на три. Тропинки закончились. Стемнело. Шли в густой траве, огибая лес. Обиженный Фока ушел вперед. Остальные слышали, как он вполголоса костерит братьев. «Темень деревенская. Дуболомы» – приклад пулемета за его плечом покачивался в такт ругательствам.

Ганин понял, что что-то не в порядке, когда услышал Фокин вскрик и в следующую секунду воткнулся в его костистую спину носом.

– Что, Фока? Что замер?

– Ребята, тут… – Фока обернулся, зашарил по ним глазами. Голос его звучал растерянно. – Тут человек…

– Уж ясно, что не зверь, – раздалось из темноты. – Есть, что ли, табачок, ребятишки?

Ганин выглянул из-за Фокиного плеча и обалдел. Перед ними в траве стоял натуральный леший. Старикан в полтора метра ростом с бородой до пола (борода отливала зеленым) ухмылялся беззубым ртом. На ногах у старикана, заметил Ганин, были самые настоящие лапти.

– Что застыли, парни? Табачок, спрашиваю, есть?

– Ты откуда взялся, дед? Из-под земли, что ли?

Лешему протянули сигарету, которую тот, перед тем как сунуть в рот, осмотрел и обнюхал.

– Сами вы из-под земли. А я местный. Урожден в Конопатихе в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Слышали про Конопатиху? Деревня здесь, за холмом. А вы, что ли, московские?

– Разные мы, – ответил за всех Ганин. – Понаехали отовсюду.

– П-а-а-наехали. А-а-тавсюду, – передразнил старикан. – Одно слово – Ма-а-сква. Язык у вас вроде русский, а звучит – как будто вы его жопой выдуваете.

Он поднес спичку к сигарете, втянул дым, и моментально его лицо стало похоже на старый сапог. Оно и раньше было старым сапогом, но теперь сапог скрючился и почернел еще больше. Дед закашлялся так, что все остальные испугались, что он выкашляет легкие и помрет. А потом – когда его чуть отпустило – швырнул сигарету на землю и стал топтать ее лаптем.

– Плоховатый у вас, табачок, ребята. Какой-то папоротник, а не табачок.

– Слышь, пацаны? «Мальборо» деду не вкатило, – сказал Серега Солодовников. – А ты не слишком борзый, дед? Табачок ему как трава-мурава, язык ему как из задницы – не боишься, что добрые люди в лесу тебя положат? Вон, из пулемета?

– Нашелся молодец, – сапог на месте дедова лица перерезала черная дыра – дедова ухмылка. – Пулемет твой годится только ворон пугать.

– Это еще почему?

– Дуло его видел? Кривое, как две мои ноги. И механизму уже лет под сто, ржавый насквозь. А в затворе пуля сидит – дернешь крючок, и хорошо, если не долбанет. А долбанет, так сразу сквозь ржавую железку прямо в твою дурную башку.

– Знаток! – усмехнулся Серега.

– Знаток, – согласился дед. – Поболе твоего на свете живу.

– А раз ты такой умный, чего же ты, дед, сигареты в лесу стреляешь по ночам? Сидел бы дома, курил бы свои.

– От бабы иду. Баба у меня живет в Кривоколенном. До Конопатихи семь километров полем.

– Ха! Гляньте, пацаны! – Серега цокнул языком. – По старому давно могила плачет, а он по бабам утек. Сколько ж твоей бабе лет, а?

– Да вот как тебе плюс еще немножко, да умножить на два.

– Что же ты ее к себе в Конопатиху не возьмешь? Все лучше, чем по полям бегать.

– Зато, сынок, я бегаю, да знаю, ради чего. А вот зачем вы ночами по лесу шарахаетесь – этого я умом не понимаю. Пулеметиком, смотрю, разжились, а в мешках небось крестики несете немецкие, а? Хорошо, слышал, крестики-то идут в Москве.

– Идут неплохо, – сказал Ганин. – Только дело не в немецких крестиках, дед.

– Ой-ли? – старикан прищурился. – А в чем же тогда? Походить, порастрясти мертвяков – милое дело. В Москве мертвяков любят. И чтобы кровушки побольше было. Если каска, то с дырой чтоб от пули, а коли ружьишко, то чтоб с насечками, сколько убитых. Вот тогда он и рад, покупатель-то, готов выложить деньгу. Купит такое ружье в коллекцию, станет водить гостей – хвастаться, как из этого ружья фриц трупы русские делал. Правду я говорю, сынки?

– Вот эти двое, – Ганин показал на братьев, – местные. Землю копают с малолетства. Сколько ты поднял бойцов, Серега?

– Не считал я, – буркнул Солодовников-младший.

– Не считал он, потому что поднял их без счета, дед. И сам письма писал родственникам, что нашелся их пропавший без вести предок, что лежит он там-то и там-то. И могилы копал, если было нужно, тоже сам. А на пулемет этот они с братом мамке крышу в доме починят, чтобы смогла мамка перезимовать…

– Про этих дурней мне все ясно. Им выживать надо. Ну, а ты чего сюда приперся, Москва? Тоже крышу мамке будешь чинить? Еще вон и наркомана с собой притащил, – дед ткнул пальцем в Фоку.

– Кто наркоман?! – встрепенулся тот.

– Тише! – остановил его Ганин. – Фока приехал сюда, чтобы жить. И там, откуда он явился, костей зарыто не меньше вашего. Ну, а то, что наркоман… – Ганин поглядел на Фоку. – Тут можно по-разному посмотреть. Тебя, дед, ломает без бабы, и ты к ней ночами марафоны бежишь. А Фоке плохо, если конопли рядом нет. Южный он человек – что с него возьмешь? Но по итогу получается, что оба вы – наркоманы.

Переглянулись и помялись секунду, пряча улыбки, братья Солодовниковы. Потом не выдержали и хором заржали.

– Ну, а я здесь, потому что родственника ищу, – продолжил Ганин. – Деда своего. Пропал без вести в сорок первом. Найти хочу, поднять и похоронить по-человечески. Что ж прикажешь? Обратно ехать в Москву?

Старикан насупился и почесал бороду.

– Ладно, Москва, – лицо-сапог разгладилось. – Давай еще табачку!

– Вот сразу бы так, дед! А то ходишь тут, берешь на понт.

Старикану протянули одновременно три раскрытые пачки с разных сторон. Он брезгливо отодвинул «Мальборо» и вытянул ганинский «Голуаз».

– Я, ребята, хотите верьте, хотите нет, кого тут только не видел! Как в 79-м году началось, так с тех пор все словно с ума посходили: едут и едут, едут и едут. Ладно бы люди были нормальные, а то одна шелуха. Только водку жрут и землю поганят. Ищут, бляха-муха, нацистские трофеи. Кстати, про водку, – дед прищурился. – Слышал я, у вас в рюкзаках звенело. Не отчислите старику?

– Тебе, дед, надо на таможню. Там таких любят.

Но ворчали больше для показухи. Уже знали, что не откажут наглому бабнику-деду.

– Держи! – Солодовников-младший выудил из вещмешка бутылку и всунул ее в две скрюченные руки.

– Благодарствую, – старикан отвернул пробку и бахнул здоровенным глотком прямо из горла. Его глаза помутнели.

– Ну? – он оглядел пьяно всю компанию. – Чем могу помочь, сынки? От ваших щедрот нашим, как говорится. Вы мне подсобили, теперь я подсоблю. Чего желаешь, Москва? – дед подмигнул Ганину. – Все могу.

– Мыски, – сказал Ганин.

– Чего? – не понял дед.

– Мыски. Деревня к северу отсюда. Правильно мы идем?

На секунду старикан задумался, а потом его пронзило озарение.

– Фига с маком тебе, сынок! – Он вытянул фигу и радостно повертел ею перед носом у Ганина. – Мыски в другую сторону!

– Не может быть. По карте в эту.

– Ты свою карту можешь на самокрутки пустить – все толку больше. А я здесь сто лет живу. И раз я те говорю, в другую сторону, значит, в другую. В Мыски левее надо забирать, олухи! – Дед сплюнул. – Как ты только в Москве-то своей не заблудился, а, Москва?

– Ты не брешешь, дед? Карту тоже не дураки писали.

Я – карта, – ткнул себя узловатым пальцем в грудь старикан. Он еще раз приложился к бутылке и вдруг, вытянувшись в струнку, заорал: – Налево-о-о шагом марш!

Его крик спугнул с дерева неизвестную птицу. Снявшись с ветки, птица расправила крылья и полетела навстречу луне, похожая на древнего птеродактиля.

– Смотри не развались, дед, – пробурчал Ганин, провожая птицу глазами. Затем повернулся к своим: – Забираем левее, пацаны.

Спустя пару часов стало ясно, что они заблудились. Дед прошагал с ними где-то полкилометра, отпивая из своей бутылки и дымя «Голуазом». Потом, когда все спохватились, он уже исчез.

К тому времени поле кончилось, зато начались овраги и рытвины. Попробовали обойти их и уперлись в болото. Попробовали обойти болото и влезли в бурелом. Чертыхаясь, продирались сквозь упавшие стволы и кляли деда на чем свет стоит.

– Показал дорогу, старый черт. Пропадем к такой-то матери, – Фока старался не упасть с пулеметом. Ему казалось, что тот нарочно задевает дулом все возможные препятствия и старается помешать продвижению. Фока злился. Вместе с дедом взялся проклинать и «проклятую железку» – так он теперь стал называть раритетный и в перспективе могущий их озолотить «MG».

– Не тереби душу, дух, – Степан Солодовников шел, держа перед лицом ладонь, чтобы ненароком не насадить в темноте глаз на ветку. – Без тебя пакостно.

Так же, закрывая ладонью глаза, шел и его брат. Остальные надели солнцезащитные очки: видно в них было меньше обычного, но, с другой стороны, в темноте и так ничего было не разобрать что в очках, что без.

– Увидят – засмеют, – сказал Ганин. – Решат, бригада пошла на дело.

– Кто увидит-то, Андрей? – вскинулся Фока. – Чаща кругом! Дед старый нарочно утащил нас с пути. Идет небось за нами и ждет, когда мы мину сцапаем, трофей войны. Или капкан выставил. А потом то, что от нас останется, себе притырит. Слышишь, дед! – заорал он в темноту. – У нас приборы ночного видения! Сейчас высмотрим тебя и застрелим!

– Не ори, дурной, – оборвал Фоку Степан. – И дулом не верти. По башке шибанешь.

– Нас с братом бабка в детстве ведьмаками пугала, – сказал Серега. – Они, говорила, днем люди как люди, а по ночам оборачиваются волками и рыщут по лесу. Крови человечьей хотят. Может, дед из таких?

– То что нужно, Сереня, – пробурчал Фока. – История в самый раз. Меньше всего охота думать, что дед идет сзади и хочет моей крови.

– Он уже волк, – ответил Серега. – Обратился. Скачет за тобой на четырех ногах.

– Может, заткнешься? – попросил Фока.

– А может, лучше пальнем?

Солодовников-младший осклабился, так что в темноте блеснули его белые зубы. Зубы были загляденье. Ганин, обе челюсти которого испортила своим чадом и плохим климатом Москва, не раз с завистью наблюдал, как Серега раскалывает зубами орехи и открывает пивные бутылки. При мысли о пиве он размечтался.

– Пивка бы…

– Холодного, – подхватил Степан.

– Кружек пять, – сказал Серега.

– Мины, пацаны, – пробурчал Фока. – Гадом буду, лес полон военных мин.

В конце концов Ганин скомандовал «привал». Идти больше не было сил. И когда кончились разговоры о пиве, когда рассказали все матерные анекдоты и пошлые случаи из жизни, а жижи под ногами и веток, норовящих выколоть глаза, по-прежнему не убавлялось, стало ясно: Мысков сегодня им не видать.

– Стоп, парни, – Ганин бросил рюкзак на землю. – На сегодня все.

Место было более-менее сухое и ровное. Умирая от усталости и похмелья, которое сопровождало их весь этот долгий день, бросили спальники на землю. Постановили спать без костра – решение было принято, когда зашел разговор о том, кому идти за дровами. «Обойдемся!» – высказались все единогласно.

Перед тем как заснуть, Ганин еще раз достал карту. Светя фонариком, вгляделся в нее.

– Что-нибудь понимаете? – спросил он Виктора Сергеевича.

Тот приподнялся, опершись на руку, и тоже всмотрелся в развернутый Ганиным лист.

– Ничего, – сказал после паузы.

– Вот и я тоже, – ответил Ганин.

Они взяли на вооружение бумажные карты, когда стало ясно, что электронные навигаторы в лесу летят один за другим. Казалось, само пространство отвергает технику: навигаторы отлично работали в городе, в поезде, в самолете, но в лесу начинали выдавать безумные координаты, искрили, самовольно выключались и включались снова, совершенно потерянные…

Тишину разорвал тяжелый храп. По опыту прошлых ночевок Ганин знал, что храпит Степан Солодовников и что если он начал, то теперь будет продолжать до утра.

Ганин поморщился. Храп Солодовникова-старшего напоминал армагеддон, убийство слона в джунглях, победу звезды смерти, все самое тревожное, чего можно ждать от жизни. Тычки в бок не помогали. Свист не помогал. В худшие дни к зычному утробному рыку, исходившему из глотки Степана, примешивался другой, более высокий – это подключался Серега. В такие дни животные уходили глубоко в лес, а цветы рядом с лагерем вяли. Ганин прислушался: кажется, сегодня был не худший день. Серега Солодовников мирно сопел и чему-то улыбался во сне.

– Слышь, Андрей, – потянули его за рукав. Когда он обернулся, Виктор Сергеевич зашептал: – Дед этот какой-то странный был, а? Как будто из временной дыры вылез, что ли… Ты лапти его видел?

– Видел, – кивнул Ганин.

– Я такие всего один раз в жизни видал. И знаешь где? В учебнике истории за пятый класс. На рисунке «русские крестьяне пашут землю».

– Помню, – сказал Ганин. – Мы там быку все время прибор подрисовывали.

– И мы подрисовывали, – Виктор Сергеевич улыбнулся, а затем подвинулся к Ганину поближе. – Я вот что думаю. Дед этот неспроста нас сюда завел. Он нам показать что-то хотел, навести на какой-то след, – он задумчиво почесал щетину. – Или угробить…

Неожиданно Ганин разозлился. За день на него свалилось слишком много – утренний бодун, Кузьмич, водка, поспешный уход из лагеря. Думать о том, что старикан специально завел их в гиблое место, да еще под звериный рык Степана, было уже чересчур.

– Знаете что, Виктор Сергеевич? – резко сказал он. – Давайте спать! Я вас очень уважаю, но, как правильно говорят братья, не залупайтесь.

Ганин отвернулся и накрылся спальником с головой. Рев Солодовникова-старшего раздавался совсем рядом.

Зверь вышел на ночную охоту.

Монстр

Ганин услышал голоса и открыл глаза. Моргая, смотрел в светлеющее небо и прислушивался.

– Андрюша-а-а-а, – голоса улетали вместе с обрывками сна, становились тише. – Что же ты нас не похорони-и-ил…

– Вот же привязались, черти! Да похоронил я вас!

Он понял, что сна больше не будет, и вскочил на ноги. Вокруг вповалку лежали подельники. Фока, вытянув из спальника костистую руку, вздрагивал. Видимо, в сновидениях его посещали собственные мертвецы. Братья Степан и Сергей лежали рядом, едва не обнявшись. Храпели уже оба. Виктор Сергеевич повернулся ко всем спиной, спал спокойно. Рядом с ним лежал всегдашний металлоискатель. Глядя на длинную никелированную палку с тарелкой на конце, Ганин вспомнил, как несколько лет назад Виктор Сергеевич нашел его в Москве: «Вы Ганин? Андрей? Про вас ходит слух, что вы знаете, где в земле могут быть люди. Возьмите меня с собой. Я буду полезен».

Он действительно был полезен. Возможно, полезнее всех остальных. Пятидесятилетний, сухой, морщинистый Виктор Сергеевич был профессиональным сапером. Не будь его, Ганин вряд ли бы пережил второй сезон. Он наступил на мину в поле, в грязевой жиже, под проливным дождем. И мина щелкнула. И не взорвалась. Механизм внутри нее сжался, готовясь выплюнуть смерть. Какая-то пружинка внутри, слышал Ганин, сорвалась и зазвенела, чтобы сработать, когда он уберет ногу. Так он и остался стоять. Проблеял: «Виктор Серге-е-евич» – хрипло, жалобно, как овца перед закланием. Тот понял все сразу: «Не шевелись, Андрей». Упал на колени, стал рыть саперной лопаткой, осторожно просунул под мину одну руку, накрыл сверху другой. «Убирай ногу. Очень медленно». Ганин снял ступню со снаряда. Виктор Сергеевич поднял его и швырнул в поле, как какой-нибудь метатель диска, раскрутившись вокруг своей оси, чтобы тот дальше летел.

Долбануло так, что из соседнего леса повалили мужики, копающие в других группах: «Что случилось? Убило кого?» А к вечеру прибыла полиция, стала опрашивать людей: «Есть информация, что взрывали. Кто взрывал? Когда? С кем?» Насчет мины полицейские остались ни с чем. Зато, озлобясь на молчавших копателей, увезли с собой одного из них, самого пьяного. «Уберите руки, – орал тот. – Мусора поганые» – «Щас уберем, – приговаривали они. – Щас, братишка, потерпи». В участке бедолагу отделали дубинками и пинками выпроводили обратно в лес. После этого копать он перестал, уехал домой лечить ушибленные ребра.

Виктор Сергеевич никогда не рассказывал, где он обучился своему ремеслу. Был он немногословен, тих и рассудителен. Только татуировка на плече выдавала бурное прошлое – синяя надпись СС, парашют и череп с костями. СС ничего общего с нацистским подразделением не имеет, пояснили Ганину сведущие братья Солодовниковы. «Скорее всего, это значит „специальный сводный“. Так назывались советские десантные батальоны. В них набирали самых лихих пацанов для проведения спецопераций в тылу врага. Скорее всего, Афган», – сказали братья. И, помолчав, добавили: «Ну, может, и Чечня».

На участие в афганской операции косвенно указывала страсть Виктора Сергеевича к курению гашиша и умение одной рукой в два счета сворачивать косяки. «Вот как надо, ребзя», – приговаривал он, катая между большим, указательным и средним пальцами бумажку, подсыпая в табак дурь, утрамбовывая и распределяя ее. Самокрутки получались просто загляденье. И как курил их Виктор Сергеевич – тоже можно было засмотреться. С блаженством закатывая глаза, подолгу держал дым в легких, затем выдувая его медленно в небо.

«Точно Афган, – соглашался с братьями знающий Фока. – Слышал, они там все пристрастились к восточной отраве. Десантура без этого дела на задания не ходила. Как гашишины – слыхал про таких, Андрей?»

Про секту арабских убийц, выполнявших задания, находясь под кайфом, Ганин слышал. Он удивился, что про них слышал Фока. В Волгограде, откуда тот был родом, будто других дел нет, чем читать о гашишинах, подумал он. То, что рассказывал Фока о своем родном городе, Ганину не нравилось. Это почти всегда было про бандитов и про южный, вперемешку с арбузами, беспредел. Неудивительно, что Фока решил перебираться.

Ганин протер глаза и огляделся. Место, в полной темноте выбранное вчера для стоянки, оказалось широкой поляной. Вдоль и поперек ее пересекали рвы.

Ганин знал, что это такое. Такие рвы – где глубже, где мельче – в спешке рыли бойцы, чтобы укрываться от снарядов. Иногда атака противника начиналась, а ров еще не был вырыт. В большинстве случаев это означало смерть – от случайного осколка, от пули, от гусеницы танка. Бойцы понимали это. Некоторые из них скребли землю пальцами, когда приближался танк. Кому-то это помогало. Ганин читал в одной из местных газет воспоминания фронтовика. Тот говорил, что за пять минут руками выкопал себе почти что могилу. Но эта могила спасла ему жизнь – гусеница лязгнула, порвала рукав гимнастерки, стерла кожу с руки, но он остался жив. Обмочился, но был живой.

Ганин поднял руку спящего Виктора Сергеевича, вытянул из-под нее металлоискатель и пошел ко рвам. У него за спиной прорезалось солнце, стрельнуло ему в затылок лучом. Назревал очередной жаркий день – они были редкостью здесь, и Ганин не знал, радоваться или сокрушаться.

В такие дни водка вышибала мозги, люди вели себя так, словно каждый пережил лоботомию, и случались дикие вещи. Копатели находили снаряды, которые не должны были взрываться, но взрывались, мобильные телефоны трещали от звонков с неизвестных номеров, хотя вокруг не было сети, приходили какие-то животные и тоже вели себя странно. Неделю назад Ганин и вся компания смеялись, когда из соседней деревни забрел козел и принялся гонять по лагерю бородатого копателя. Они смеялись и не могли остановиться, но потом раздался звук, будто руками порвали ткань, и в следующий момент человек завыл. Оказалось, что козел каким-то образом выбил ему глаз – всадил рог в глазницу. В отместку козла пустили на мясо. Его кровь текла на землю и смешивалась с человеческой.

Но был в жаре и хороший момент. Когда солнце встало огромным желтым кругом – случилось это где-то в конце июня – и с тех пор висело ежедневно полтора месяца, с перерывами на короткие ночи (чего в этих дождливых краях не видывали отродясь), из леса ушли комарье да мошка.

Просушило и очистило даже болотистые места. Не раз и не два братья Солодовниковы – местные – удивлялись: «Африка, ребзя! Ну, чисто Африка!»

В другие годы кровопийцы были бичом, от которого не существовало спасенья. Ганин возил из Москвы убойные средства – обмазывал себя, одежду, обмазывал остальных. Но злобным мелким тварям с болот московские припарки были нипочем. Мошка больно драла намазанную мазями кожу так же, как драла ненамазанную. Комары слетались тучами, и вечерами от них звенел воздух.

Копатели жгли костры-дымники. В огонь бросали травы, еловые ветви, листву. Все это давало обильный и едкий дым. Вокруг мест, где вели работы, вокруг стойбищ сооружали иногда до десятка дымников. Мошкара отступала. Зато на дым слетались государевы люди: полицейские, лесная охрана, иногда и кое-кто похуже. Было непонятно, что лучше: терпеть мошкару или терпеть их. Это была всеобщая дилемма, которую никто не мог решить. Ходить искусанным, круглосуточно чесаться и проклинать все на свете? Или иметь дело с наезжающими и проклинать все на свете по другому поводу? Маятник качался попеременно в пользу то одного, то другого решения. Потом в июле поднялось солнце и решило все само.

Металлоискатель запищал сразу.

Ганин отбросил его в сторону и опустился на колени. Стал разгребать землю руками – на секунду остановился, оглянулся на спящих, подумал: не разбудить ли Виктора Сергеевича? Но тут же отбросил эту мысль.

«А что если мина?» – возмутился внутренний голос.

«Не бреши под руку», – заткнул его Ганин.

Он и сам не знал, откуда взялась эта «ивушка-крапивушка», но сказалось именно так.

«У тебя дочь в Москве, Андрей! – шептал голос. – Она будет жалеть. Ты не хочешь посмотреть, как она растет? Как будет учиться в школе?»

При воспоминании о дочери Ганин стал запускать пальцы в землю осторожнее. Не дай бог и вправду мина. Но будить своего опытного компаньона все же не пошел.

«Останутся от тебя одни берцы, Андрей, – снова заныл голос. – Хорошие берцы. Кто-нибудь подберет…»

«Да отстань ты в самом деле! – отмахнулся Ганин. – Что ты, как Фока, прицепился? Мне его нытья – вот так по горло, а теперь еще ты!»

Берцы Ганина и впрямь были хороши. На полях добротный камуфляж был в большой цене, и Ганин как москвич, имеющий доступ к разным лазейкам, щеголял в самом добротном. Одежда, которая не мокнет, не трещит по швам, в условиях серьезной копки подходила только одна – военная. Ганин брал ее в московском подвале у станции метро «Красные Ворота». Подвал держали бритые, татуированные пацаны. Они ходили между вешалок с «натовскими» куртками, английскими бушлатами, футболками защитных раскрасок и смотрели на покупателей угрюмо и настороженно. Возможно, они подозревали в каждом посетителе шпика, который роет под них и хочет засадить. В том, что засадить есть за что, Ганин не сомневался: судя по виду, владельцы магазина вполне могли быть задействованы или в беспорядках на футбольных полях, или в погромах окраинных рынков. Впрочем, «камуфло», как звали его все в поле, было у них самое лучшее.

Конкретно в этот момент Ганин щеголял в «дезерт бутс» модели А21ЭФ5, ботинках американской армии, предназначенных для боевых действий в пустыне. В жару в них не потели ноги. В слякоть они держали влагу. В грязи не скользили. И были вечными: Ганин покупал одну пару на весь сезон и выбрасывал ее только в октябре, когда возвращался в Москву. Дело было не в том, что ботинки промокали. Они по-прежнему оставались боеспособны, но к осени приобретали такой убитый вид, что идти в них куда-то в город было бы себе дороже – подозрений, кривых взглядов и остановки полисменами для проверки документов в таких ботах было не избежать.

Камуфляж заказывали Ганину и братья Солодовниковы. Приезжая на поля в мае, иногда в апреле, он привозил с собой рюкзак со свежей униформой, и тогда бугаи-братья превращались ну точно в девочек, примеряющих новые наряды. «Пиксельная масть!» – так они окрестили новую «цифровую» армейскую расцветку. Солдаты в ближайших к полям частях по досадному недоразумению продолжали носить старую форму, поэтому «цифра» была для Солодовниковых в новинку. «Как сидит, Сереня, как сидит!» Братья лупили друг друга по спинам от избытка чувств, лупили Ганина по спине, болезненно и звонко, и кудахтали, меряя обновки. «Киборг! – этим диагнозом обычно завершал примерку Степан, оглядывая себя и брата, облаченных в хрустящий, пока еще плохо сидящий по фигуре камуфляж. – Жан-Клод Ван Дамм!»

Хорошее «камуфло» позволяло чувствовать себя увереннее. Было меньше риска простудиться, сломать конечность, заработать вывих или быть разорванным на куски древним фугасом из-за того, что сделал неверный шаг. Зная это, Ганин не скупился ни на себя, ни на братьев. Сейчас, стоя в яме и раскапывая руками землю, он думал, что внутренний голос прав: если он наткнется на бомбу, его берцы будет не грех стянуть с тела и доносить.

На бомбу он не наткнулся. Вместо этого, откидывая землю руками, вскоре стукнулся кулаком о выступ брони. Схватился за лопату, копнул сбоку – лопата высекла искру. Отошел на два шага назад, вновь воткнул лопату в землю и снова уперся в броню.

Взмокший, лихорадочный Ганин окапывал периметр – и мало-помалу на поверхность выходил монстр. По тем остовам, что на глазах выползали из земли, было рано судить о происхождении монстра. Но чем дальше Ганин углублялся в землю, чем выше поднималось солнце и чем больше частей чудовища вылезало на поверхность, тем явственней становилась догадка. Ганин читал книжки о вооружении Великой Отечественной, и если глаза не врали, то происходило необыкновенное: отряхиваясь от полувековой пыли, слепо глядя в небо высокой – слишком высокой – башней, перед ним вставал танк «Климент Ворошилов номер два», побитый, разваленный, но от этого не менее гордый.

Чудо заключалось в том, что, насколько помнил Ганин, в мире в своем первозданном виде оставался всего один танк КВ-2 – тот, который стоял в Центральном музее вооруженных сил в Москве. Их и во время войны-то было немного: в сороковом и сорок первом годах ленинградский Кировский завод выпустил две сотни штук, а затем второго «Клима» с производства сняли. Слишком он был тяжел и неповоротлив, часто вылетала трансмиссия, а вся бронебойность (немцы палили, бывало, из бронебойных почти в упор, и бронебойные рикошетили, улетали в небо) – заканчивалась в первом болоте и вязи. КВ-2 погружался в топи, как большое раненое животное, – глубоко и надолго. И все, что оставалось танкистам, если те по счастливой случайности были к тому моменту еще живы, это взорвать родного «Клима» к чертовой матери, чтобы он не достался врагу.

К той минуте, когда в лагере проснулись, из земли уже торчали часть башни, гнутый обрубок дула и кусок борта. Ганин с остервенением махал лопатой, освобождая остальные части чудища. Из образовавшейся ямы была видна только его голова.

Такое здесь происходило на каждом шагу. Человек шел отлить, и струя мочи вдруг обнажала сталь автомата, обретавшегося в земле с начала войны. Или человек спотыкался об ветку, материл ее, оборачивался, чтобы посмотреть на нее поближе, и вдруг оказывалось, что он стоит посреди поля, где в 1941-м героический комдив Березин с тридцатью солдатами принял смерть посреди плавящегося железа в окружении фрицев. И что это не поле вовсе, а мемориал, и кажется, что лица этих тридцати застыли здесь – в кривых деревцах, мшистых кочках и комках слипшейся грязи, которая, когда понимаешь, что здесь происходило, сразу делается похожей на кровь. Останки комдива Березина искали более полувека. Ученые, историки – все выдвигали свои версии, где именно комдив дал свой последний бой, а человек просто шел по лесу и споткнулся. И потом прислушался. Слишком тихо. Слишком тревожно. И потом – всего несколько взмахов лопатой: на пробу, просто посмотреть, что здесь есть, и оказывается, что здесь скрыто то, над чем десятилетия ломали головы историки войны.

– Вот это номер! – сказал Серега Солодовников, проснувшись и увидав торчащее из земли танковое дуло.

Степан и Фока матернулись. Виктор Сергеевич поднялся, не сказав ничего, взял в руки лопату и пошел помогать.

К закату они отчистили большую часть остова от земли. День, как и предполагали, выдался жаркий. К полудню, когда работы были в разгаре, мир оцепенел: замолкли птицы, стих ветер, перестала шуршать трава. Казалось, что таким образом природа спасается от жары: любое движение могло привести к обезвоживанию, ожогу, безумию, необратимым повреждениям. Солнце висело прямо над танком, вокруг которого копошились мокрые, оставшиеся в одних трусах и ботинках люди. Остальную одежду, вонючую и грязную, они побросали в кучу рядом с зоной раскопок.

Работали молча. Иногда от напряжения кто-нибудь скрипел зубами, да было слышно, как с лязгом входят в землю лопаты. Воду пили литрами, и она заканчивалась. Ганин представил, как они умирают от жажды один за другим, и подумал, как нелепо будет выглядеть такая смерть в вечно дождливом, болотистом краю. У них оставалась водка – много, но к ней никто не притрагивался. Пить водку в такое пекло было равносильно тому, как взорвать на себе пояс шахида.

Когда из-под земли наконец отрыли полностью покореженный периметр танковой башни, Ганин скомандовал: «Тпрууу!» – и люди повалились там, где стояли. Земля, поднятая из глубин, несла прохладу, которая исчезала, стоило ей хотя бы пару минут полежать под солнцем. Люди зарывались в землю головой, с наслаждением прижимались к ней лицами и со стороны были похожи на уродливых гигантских червяков. Спины горели. Все в команде Ганина работали на полях с начала лета. К августу тело каждого уже покрывал глубокий загар – так происходило каждый сезон независимо от того, насколько щедрым на жару было лето. Потом в Москве знакомые восхищались: «Италия, Андрюша? Или Ибица?» – «Дача», – бурчал в ответ Ганин. Но сегодня, прижимаясь всем телом к стремительно теряющей влагу земле, он вдруг понял, что сгорел, что сквозь приобретенный загар солнце выжгло в нем новый слой – как те инфракрасные лучи, с помощью которых, если направить их на картину, можно определить, что находится под слоем масла, не скрывает ли он других, более древних надписей.