Дедушка

…Пожалуйста. Тут наша

гостиная…

Сейчас мы вам вина

дадим.

Джульетта, сбегай в погреб, — живо!

Ах, как у вас приятно…

Вы садитесь, —

сюда…

Свет… Чистота… Резной баул

в углу, часы стенные с васильками

на циферблате…

Вы не вымокли?

Нисколько!

Успел под крышу заскочить… Вот ливень

так ливень! Вас я не стесняю? Можно

здесь переждать? Как только перестанет…

Мы рады, рады…

Вы из наших мест?

Нет — странник я… Недавно лишь вернулся

на родину. Живу у брата, в замке

де Мэриваль… Недалеко отсюда…

А, знаем, знаем…

Ставь сюда, Джульетта.

Так. Пейте, сударь. Солнце, — не вино!

За ваше… Эх, душистое какое!

И дочь у вас — хорошая… Джульетта,

душа, где твой Ромео?

Что такое —

"Ромео"?

Так… Она сама узнает

когда-нибудь…

Вы дедушку видали?

Нет, не видал.

Он — добрый…

Где он, кстати?

Спит у себя — и чмокает во сне,

как малое дитя…

Он очень стар —

ваш дедушка?

Лет семьдесят, пожалуй…

Не знаем мы…

Ведь он нам не родня:

мы дедушкой его прозвали сами.

Он — ласковый…

Но кто же он?

Да то-то

оно и есть, что мы не знаем… Как-то,

минувшею весною, появился

в деревне старец, — видно, издалека.

Он имени не помнил своего,

на все вопросы робко улыбался…

Его сюда Джульетта привела.

Мы накормили, напоили старца:

он ворковал, облизывался, жмурясь,

мне руку мял с блаженною ужимкой, —

а толку никакого: видно, разум

в нем облысел… Его мы у себя

оставили, — Джульетта упросила…

И то сказать: он неженка, сластена…

Недешево обходится он нам.

Не надо, муж, — он — старенький…

Да что же, —

я ничего… так, — к слову… Пейте, сударь!

Спасибо, пью; спасибо… Впрочем, скоро

домой пора… Вот дождь… Земля-то ваша

задышит!

Слава Богу! Только это

одна игра — не дождь. Глядите, солнце

уж сквозь него проблескивает… эх!..

Дым золотой… Как славно!

Вот вы, сударь,

любуетесь — а нам-то каково?

Ведь мы — земля. Все думы наши — думы

самой земли… Мы чувствуем, не глядя,

как набухает семя в борозде,

как тяжелеет плод… Когда от зноя

земля горит и трескается, — так же

у нас ладони трескаются, сударь!

А дождь пойдет — мы слушаем тревожно —

и молим про себя: "шум, свежий шум,

не перейди в постукиванье града!.."

И если этот прыгающий стук

об наши подоконники раздастся, —

тогда, тогда мы затыкаем уши,

лицо в подушки прячем, — словно трусы

при перестрелке дальней! Да — немало

у нас тревог… Недавно вот — на груше

червь завелся — большущий, в бородавках,

зеленый черт! А то — холодной сыпью

тля облепит молоденькую ветвь…

Вот и крутись!

Зато какая гордость

для вас, какая радость, — получать

румяное, душистое спасибо

деревьев ваших!

Дедушка — вот тоже —

прилежно ждет каких-то откровений,

прикладывая ухо то к коре,

то к лепестку… Мне кажется, — он верит,

что души мертвых в лилиях, в черешнях

потом живут.

Не прочь я был бы с ним

потолковать… люблю я этих нежных

юродивых…

Как погляжу на вас —

мне ваших лет не высчитать. Как будто

не молоды, а вместе с тем… не знаю…

А ну прикиньте, угадайте.

Мирно

вы прожили, должно быть. Ни морщинки

на вашем лбу…

Какое — мирно!

Если б

все записать… Подчас я сам не верю

в свое былое! От него пьянею,

как вот — от вашего вина. Я пил

из чаши жизни залпами такими,

такими… Ну и смерть порой толкала

под локоть… Вот, — хотите вы послушать

рассказ о том, как летом, в девяносто

втором году, в Лионе, господин

де Мэриваль, — аристократ, изменник,

и прочее, и прочее — спасен был

у самой гильотины?

Расскажите,

мы слушаем…

Мне было двадцать лет

в тот буйный год. Громами Трибунала

я к смерти был приговорен, — за то ли,

что пудрил волосы{2}, иль за приставку

пред именем моим, — не знаю: мало ль,

за что тогда казнили… В тот же вечер

на эшафот я должен был явиться, —

при факелах… Палач был, кстати, ловкий,

старательный: художник, — не палач.

Он своему парижскому кузену

все подражал, — великому Самсону{3}:

такую же тележку он завел

и головы отхваченные — так же

раскачивал, за волосы подняв…

Вот он меня повез. Уже стемнело,

вдоль черных улиц зажигались окна

и фонари. Спиною к ветру сидя

в тележке тряской и держась за грядки

застывшими руками — думал я, —

о чем? — да все о пустяках каких-то, —

о том, что вот — платка не взял с собою,

о том, что спутник мой — палач — похож

на лекаря почтенного… Недолго

мы ехали. Последний поворот —

и распахнулась площадь, посредине

зловеще озаренная… И вот,

когда палач, с какой-то виноватой

учтивостью, помог мне слезть с тележки —

и понял я, что кончен, кончен путь,

тогда-то страх схватил меня под горло…

И сумрачное уханье толпы, —

глумящейся, быть может, (я не слышал), —

движенье конских крупов, копья, ветер,

чад факелов пылающих — все это

как сон пошло, и я одно лишь видел,

одно: там, там, высоко в черном небе,

стальным крылом косой тяжелый нож

меж двух столбов висел, упасть готовый,

и лезвие, летучий блеск ловя,

уже как будто вспыхивало кровью!

И на помост, под гул толпы далекой,

я стал всходить — и каждая ступень

по-разному скрипела. Молча сняли

с меня камзол и ворот до лопаток

разрезали… Доска была, — что мост

взведенный: к ней — я знал — меня привяжут,

опустят мост, со стуком вниз качнусь,

между столбов ошейник деревянный

меня захлопнет, — и тогда, тогда-то

смерть, с грохотом мгновенным, ухнет сверху!

И вот не мог я проглотить слюну,

предчувствием ломило мне затылок,

в висках гремело, разрывалась грудь

от трепета и топота тугого, —

но, кажется, я с виду был спокоен…

О, я кричала бы, рвалась бы, — криком

пощады я добилась бы… Но как же,

но как же вы спаслись?

Случилось чудо…

Стоял я, значит, на помосте, рук

еще мне не закручивали. Ветер

мне плечи леденил… Палач веревку

какую-то распутывал. Вдруг — крик:

"Пожар!" — и в тот же миг всплеснуло пламя

из-за перил, и в тот же миг шатались

мы с палачом, боролись на краю

площадки… Треск, — в лицо пахнуло жаром,

рука, меня хватавшая, разжалась, —

куда-то падал я, кого-то сшиб,

нырнул, скользнул в потоки дыма, в бурю

дыбящихся коней, людей бегущих, —

"Пожар! пожар!" — все тот же бился крик,

захлебывающийся и блаженный!

А я уже был далеко! Лишь раз

я оглянулся на бегу и видел —

как в черный свод клубился дым багровый,

как запылали самые столбы

и рухнул нож, огнем освобожденный!

Вот ужасы!..

Да! Тот, кто смерть увидел,

уж не забудет… Помню, как-то воры

в сад забрались. Ночь, темень, жутко… Снял я

ружье с крюка…

Так спасся, — и сразу

как бы прозрел: я прежде был рассеян,

и угловат, и равнодушен… Жизни,

цветных пылинок жизни нашей милой

я не ценил — но, увидав так близко

те два столба, те узкие ворота

в небытие, те отблески, тот сумрак…

И Францию под свист морского ветра

покинул я, и Франции чуждался,

пока над ней холодный Робеспьер

зеленоватым призраком маячил, —

пока в огонь шли пыльные полки

за серый взгляд и челку Корсиканца{4}…

Но нелегко жилось мне на чужбине:

я в Лондоне угрюмом и сыром

преподавал науку поединка.

В России жил, играл на скрипке в доме

у варвара роскошного… Затем

по Турции, по Греции скитался.

В Италии прекрасной голодал.

Видов видал немало. Был матросом,

был поваром, цирюльником, портным —

и попросту — бродягой… Все же ныне

благодарю я Бога ежечасно

за трудности, изведанные мной, —

за шорохи колосьев придорожных,

за шорохи и теплое дыханье

всех душ людских, прошедших близ меня…

Всех, сударь, всех? Но вы забыли душу

того лихого мастера, с которым

вы встретились, тогда — на эшафоте…

Нет, не забыл. Через него-то мир

открылся мне. Он был ключом, — невольно…

Нет, — не пойму…

До ужина работу

мне кончить надо… Ужин наш — нехитрый…

Но может быть…

Что ж — я не прочь…

Вот ладно!

Простите болтуна… Боюсь — докучен

был мой рассказ…

Да что вы, сударь, что вы…

Никак, вы детский чепчик шьете?..

Да.

Он к рождеству, пожалуй, пригодится…

Как хорошо…

А вот другой младенец…

вон там, в саду…

А, — дедушка… Прекрасный

старик… Весь серебрится он на солнце.

Прекрасный… И мечтательное что-то

в его движеньях есть. Он пропускает

сквозь пальцы стебель лилии — нагнувшись

над цветником, — лишь гладит, не срывает,

и нежною застенчивой улыбкой

весь озарен…

Да, лилии он любит, —

ласкает их и с ними говорит.

Для них он даже имена придумал, —

каких-то все маркизов, герцогинь…

Как хорошо… Вот он, верно, мирно

свой прожил век, — да, где-нибудь в деревне,

вдали от бурь гражданских и иных…

Он врачевать умеет… Знает травы

целебные. Однажды дочку нашу…

Врывается Джульетта с громким хохотом.

Ах, мама, вот умора!..

Что такое?

Там… дедушка… корзинка… Ах!..

Да толком

ты расскажи…

Умора!.. Понимаешь,

я, мама, шла, — вот только что — шла садом

за вишнями, — а дедушка увидел,

весь съежился — и хвать мою корзинку —

ту, новую, обитую клеенкой

и уж запачканную соком — хвать! —

и как швырнет ее — да прямо в речку —

Ее теперь теченьем унесло.

Вот странно-то… Бог весть мосты какие

в его мозгу раскидывает мысль…

Быть может… Нет…

Я сам порою склонен

к сопоставленьям странным… Так — корзинка,

обитая клеенкой, покрасневшей

от ягод — мне напоминает… Тьфу!

Какие бредни жуткие! Позвольте

не досказать…

Да что он, право… Папа

рассердится. Ведь двадцать су — корзина.

Ведут, ведут… Как дуется старик

забавно. Впрямь — обиженный ребенок…

Тут, дедушка, есть гость у нас… Смотри

какой…

Я не хочу корзинки той. Не надо

таких корзинок…

Полно, полно, милый…

Ее ведь нет. Она ушла. Совсем.

Ну успокойся… Сударь, вы его

поразвлеките… Нужно нам идти

готовить ужин…

Это кто такой?

Я не хочу…

Да это гость наш. Добрый.

Садись, садись. А он какие сказки

нам рассказал, — о палаче в Лионе,

о казни, о пожаре!.. Ай, занятно.

Вы, сударь, — повторите.

Что такое?

Что, что она сказала? Это странно…

Палач, пожар…

Ну вот, перепугался…

Эх, глупая, зачем сказала, право…

Я, дедушка, шутил… Ответь мне лучше —

о чем беседуешь в саду, — с цветами,

с деревьями? Да что же ты так смотришь?

Откуда ты?

Я — так, — гулял…

Постой,

постой, останься тут, сейчас вернусь я.

Какой чудак! Не то он всполошился,

не то он что-то вспомнил… Неприятно

и смутно стало мне, — не понимаю…

Вино тут, видно, крепкое…

Тра-рам,

тра-ра… Да что со мною? Словно —

какое-то томленье… Фу, как глупо…

А вот и я… Вернулся.

Здравствуй, здравствуй…

Э, — он совсем веселенький теперь!

Я здесь живу. Вот в этом доме. Здесь

мне нравится. Вот — например — смотри-ка, —

какой тут шкаф…

Хороший…

Это, знаешь, —

волшебный шкаф. Что делается в нем,

что делается!.. В скважинку, в замочек,

взгляни-ка… а?

Волшебный? Верю, верю…

Ай, шкаф какой!.. Но ты мне не сказал

про лилии: о чем толкуешь с ними?

Ты — в скважинку…

Я вижу и отсюда…

Нет, — погляди вплотную…

Да нельзя же, —

стол — перед шкафом, стол…

Ты… ляг на стол,

ляг… животом…

Ну право же, — не стоит.

Не хочешь ты?

…Смотри, — какое солнце!

И весь твой сад блестит, блестит…

Не хочешь?

Жаль… Очень жаль. Там было бы, пожалуй,

удобнее…

Удобней? Для чего же?

Как — для чего?..

Брось! Тише!

Нет… Стой… Не надо

мешать мне… Так приказано… Я должен…

Довольно!

…Вот оно — безумье!.. Ох…

Не ожидал я… Мямлил да мурлыкал —

и вдруг…

Но что я? Словно — это раз

уж было… или же приснилось? Так же,

вот так же я боролся… Встань! Довольно!

Встань… Отвечай… Как смотрит он, как смотрит!

А эти пальцы, — голые, тупые…

Ведь я уже их… видел! Ты ответишь,

добьюсь я! Ах, как смотрит…

…Нет… — не скажет…

Что сделали вы с дедушкой…

Джульетта…

ты… уходи…

Что сделали вы…